Из общественной и литературной жизни Запада, Булгаков Федор Ильич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Изъ общественной и литературной жизни Запада.

Современныя попытки совершенствовать душу.— Нравственное движеніе въ Германіи и ‘общества нравственной культуры’.— Книга противъ нравственныхъ ученій.— Новйшія моды въ философіи.— Максъ Штирнеръ и его сочиненіе ‘Индивидуумъ и его права’.— Разрушительность Гегелевскаго анализа.— Апологія эгоизма и личныхъ интересовъ.— ‘Вселенная, это — я!’.— Историческое значеніе метафизическихъ доктринъ Штирнера.— Анархизмъ и диктатура.— Ученіе Нитше о ‘желаніи властвовать’.— Біографія Нитше и новйшія свднія о душевной болзни его.— Аристократическій взглядъ на историческое развитіе человчества.— Дв морали — для титановъ и пигмеевъ.— Вредъ демократизма.— ‘Высшій человкъ’ и его заповди.— Нитше, Шопенгауеръ и Ренанъ.— Французскій романъ, основанный на философской систем кулачнаго права аристократизма.— Колонія холостяковъ въ Америк.— Неожиданная разгадка исторіи одной таинственно погибшей счастливой четы въ Англіи — благодарный матеріалъ для страшной драмы или ужаснаго романа.

Современное цивилизованное человчество видимо усердно старается совершенствовать не только свои учрежденія общественныя, но и свою душу, свою совсть, свою внутреннюю жизнь. Во Франціи рядомъ съ пессимизмомъ и атеизмомъ народилось мистическое влеченіе въ религіозности и ведется пропаганда нравственныхъ идей. Въ Англіи агитируютъ въ пользу ‘внутренняго христіанства’, которое разъясняется въ масс брошюръ назидательнаго содержанія, расходящихся сотнями тысячъ. Изъ Соединенныхъ Штатовъ, страны, которую европейцы привыкли считать родиной самой безпощадной борьбы за существованіе, ареной погони за наживой, переносятся въ Европу проекты чисто идеальнаго характера. Именно въ Америк было положено начало ‘обществамъ нравственной культуры’, долженствующимъ содйствовать обновленію современной души и протестовать противъ девиза новйшаго эпикурейства: ‘презирай ближняго какъ себя самого’. Въ послднее время это движеніе перешло и въ Германію.

Въ Нью-Іорк, Санъ-Луи, Филадельфіи, Чикаго, Лондон, Берлин, Кил, Магдебург, Страсбург, Франкфурт общества нравственной культуры ведутъ борьбу, цль которой — возродить въ человчеств вру въ себя. Книги, брошюры, газеты, публичныя лекціи повдали эту добрую всть милліонамъ созданій, вроятно, слушающихъ съ удивленіемъ и недовріемъ такія рчи la Жанъ-Жакъ Руссо, совершенно новыя для большинства изъ нихъ: ‘мы слишкомъ плохого мннія о людяхъ. Въ глубин всхъ насъ существуетъ высшая натура, но къ ней рдко обращались досел, и потому-то уровень нашей нравственной жизни остается столь низкимъ. Дерзнемъ же обратиться къ добрымъ сторонамъ человка, потребуемъ отъ него, чтобъ онъ былъ справедливъ во имя долга и совсти, и міръ изумится тому, чего мы достигнемъ’.

Не разъясняется, откуда главари этого любопытнаго движенія почерпнули свою ‘вру въ человческую природу’ и въ благость творенія? Наблюденіе фактовъ современной жизни заставляетъ ихъ энергически трактовать о приниженности характеровъ, о процвтаніи ненависти между классами, объ ужасающей анархіи совсти, о нравственной гнилости высшихъ классовъ. Но во всякомъ случа общества нравственной культуры не допускаютъ, чтобъ зло это было неизлчимо. И эта пропаганда, организованная съ успхомъ, одному берлинскому обществу дала уже до 800 членовъ. Это ‘общество’ иметъ въ виду обновить нравственное воспитаніе германской націи, которое держится теперь на идеяхъ ложныхъ. По словамъ сторонниковъ этого движенія, до сихъ поръ всевозможными средствами старались въ Германіи совращать совсть. Приходится исправлять зло, для чего необходимо приняться за нравственное обученіе юношества, создать новую народную литературу, учредить музеи и выставки, публичные курсы и лекціи, неустанно твердить всмъ нмцамъ, молодымъ и старымъ, образованнымъ и необразованнымъ, всми средствами, какими обладаетъ печатное дло, что десять вковъ ихъ обманывали и что въ каждомъ изъ насъ есть несокрушимый и священный зародышъ, изъ котораго можетъ произойти доброе и хорошее.

* * *

И вотъ въ дни такихъ-то высокихъ стремленій къ нравственному совершенствованію появляются книги, серьезно выставляющія опасность нравственныхъ ученій во всхъ ихъ оттнкахъ. Не врите, перелистуйте книжку Адольфа Гереке ‘Die Aussichtslosigkeit des Moralismus’. ‘Нтъ ничего глупе, какъ идея нравственности,— утверждаетъ авторъ.— Всемірная исторія учитъ насъ, что народъ нравственный — почти всегда народъ безъ ума, онъ не создаетъ ничего и не прогрессируетъ. Желанія, стремленія къ наслажденію и интенсивное чувство наслажденія, безъ всякихъ моральныхъ опасеній,— вотъ почва, на которой выростаютъ и распускаются самые блестящіе цвты духа’.

Подобныя разглагольствованія не заслуживали бы ни малйшаго вниманія, если бы они не были въ сущности лишь слабымъ эхо самыхъ модныхъ доктринъ новйшей философіи, которыя громко проповдуются ихъ послдователями и пытаются взять верхъ надъ другими теченіями общественно-нравственнаго содержанія. И дйствительно, съ недавняго времени входятъ въ моду теоріи двухъ нмцевъ, Макса Штирнера и Фридриха Нитше.

Философія и мода — два понятія, на первый взглядъ взаимно исключающія другъ друга. Самое сопоставленіе такихъ понятій можетъ показаться неучтивостью. Философія вдаетъ вчныя истины, а мода представляетъ собою нчто до такой степени эфемерное, что французы именуютъ ее ‘le ridicule de demain’. А между тмъ и въ философіи бываютъ свои моды, какъ есть моды на шапки и галстухи. Эти философскія моды объясняются многими причинами — маніей противорчій, потребностью въ перемнахъ, нетерпливостью, съ какою каждое новое поколніе стремится упрочить свое значеніе во вселенной и, отвергая сдланное предшествовавшимъ поколніемъ, пытается революціонировать мысль и вкусы, сокрушить недавніе культы, воздвигнуть новые алтари.

Какъ бы то ни было, но самыми модными метафизическими кумирами нын оказываются нмцы Штирнеръ и Нитше.

* * *

Максъ Штирнеръ жилъ въ полной безвстности. Біографія его не сложна. Уроженецъ Байрейта (1806 г.), онъ, подобно Фаусту, изучалъ теологію, потомъ филологію и философію, и большую часть своего существованія провелъ въ Берлин, преподавая въ среднеучебныхъ заведеніяхъ и бгая по частнымъ урокамъ. Въ 1845 году онъ напечаталъ въ Лейпциг сочиненіе подъ заглавіемъ довольно туманнымъ ‘Der Einzige und sein Eigenthum’ (Индивидуумъ и его права). Оно возбудило нкоторую полемику, но автора не обогатило. Въ 1856 году Штирнеръ умеръ невдомымъ бднякомъ.

Первые проблески его посмертнаго ореола показались десять лтъ назадъ, когда появилось второе изданіе названной книги. Чтобъ понять Штирнера, надо вспомнить о систем Гегеля. Этотъ теоретикъ проповдывалъ въ Берлин государственную философію. Доктрина его была консервативная, но методъ — совершенно противоположнаго свойства. Онъ училъ: ‘нтъ принциповъ, но есть факты, нтъ морали, но есть нравы’. Послдователямъ своимъ онъ оставилъ обоюдоострое оружіе своей діалектики, которая, будучи пущена въ ходъ, уже не останавливается ни передъ чмъ въ своемъ анализированіи. Какъ червь, этотъ духъ анализа подтачиваетъ въ корн и чувство и умъ. Давидъ Штраусъ пользуется имъ для подрыва и разрушенія догматовъ церкви (‘Жизнь Іисуса’ 1835 г.). Вслдъ затмъ Фейербахъ, упрекая Штрауса и Бруно Бауера въ трусости и малодушіи, самъ ополчается на религіозныя чувства. Религія у него превращается въ культъ человчества. За Фейербахомъ выступаетъ Штирнеръ и пытается сокрушить идолъ ‘Человчество’, замнивъ его культомъ личнаго ‘я’. Этотъ гегеліанецъ доказываетъ, что ‘человчества не существуетъ, что человкъ не долженъ подчиняться ничему вн себя, будетъ-ли это божество или человчество, и что, наконецъ, нтъ иныхъ правъ, кром правъ личности’. Это личное ‘я’ есть начало и конецъ всего.

Говоря отъ имени какого-то человческаго существа, Штирнеръ прибавляетъ: ‘Я не подчиненъ духу, духъ и тло могутъ быть только качествами ‘я’, свойствомъ ‘я’. То, что называютъ свободой духа, есть порабощеніе ‘я’, ибо ‘я’ есть боле, чмъ тло и духъ. Для опредленія ‘я’ въ язык не хватаетъ словъ. ‘Я’ невыразимо… Я не могу считать себя индивидуальностью наравн съ другими индивидуальностями, но именно единственной индивидуальностью существующей для ‘я’. Все прочее, люди и вещи, есть мое добро, моя собственность, въ той мр, насколько сила моя позволяетъ мн присвоить это и насколько я желаю присвоить это себ’.

Уже по этой исходной точк зрнія легко угадать, что должно сдлаться со всми нравственными идеями, составляющими дйствующую человческую мораль. Самая идея свободы ставится въ зависимость отъ боготворенія индивидуальности. ‘Бываешь свободенъ въ той мр, въ какой обладаешь силой, истинная свобода только та, которую берешь самъ себ’. Государство, религія, гуманитарность, соціализмъ, все это исчезаетъ передъ верховнымъ ‘я’, не принимается имъ въ разсчетъ. Слова право, долгъ, нравственность не имютъ смысла. Самое слово’истина’ не означаетъ ничего. ‘Мысли создаютсят’я’, он не ‘я’. Врить въ истину значитъ отречься отъ ‘я’.

Но ‘я’ Штирнера, т. е. каждая отдльная личность, не иметъ ничего общаго съ отвлеченнымъ ‘я’ Фихте, ‘я’ величающимся передъ природой и смиряющимся передъ закономъ нравственнымъ. Эгоизмъ Штирнера совершенно отрицаетъ нравственность. То, что разумютъ люди подъ этимъ понятіемъ, есть только химера. Именемъ этой химеры т, кто руководитъ и наставляетъ другихъ, педагоги, какъ вожаки медвдей, заставляютъ людей плясать подъ ихъ дудку, принуждая ихъ къ такимъ штукамъ, какихъ свободное ‘я’ ихъ не допустило бы никогда.

* * *

Однакожь, этотъ радикальный индивидуализмъ отличается отъ грубаго эгоизма тмъ, что Штирнеръ не отрицаетъ такъ называемыхъ альтрюистическихъ чувствъ. Онъ только отказывается придавать имъ характеръ обязательности: ‘я не признаю никакого закона, я люблю каждаго человка, потому что это мн нравится, потому что это длаетъ меня счастливымъ и потому что я вовсе не помышляю жертвовать собою ради него, а можетъ быть также и потому, что я могу больше получить отъ людей добротой, нежели суровостью. Я люблю свою возлюбленную и подчиняюсь сладкому велнію ея взора — также изъ эгоизма… Я питаю сожалніе ко всякому существу, которое можетъ чувствовать, и его муки мучаютъ меня, его удовольствіе мн пріятно, я могу его убить, но не замучить’, и все это — не лишаясь спокойствія своей совсти, ибо порока не существуетъ. Такъ какъ всякія правила — вещь чисто воображаемая, то мы и не можемъ нарушать ихъ. ‘Мы вовсе не гршники, мы совершенны, ибо въ каждый моментъ мы бываемъ всмъ тмъ, чмъ можемъ быть… Наконецъ, у меня нтъ ни назначенія, ни призванія, какъ и у цвтка. Я не привязанъ ни къ чему. Я только отстаиваю право существовать лишь для себя, пользоваться міромъ, жить счастливо. Все, что я могу взять и удержать за собой, принадлежитъ мн, становится моей собственностью. Для меня вс средства законны: убжденіе, мольба или насиліе, ложь, обманъ, лицемріе, только сила поддерживаетъ мое право. Что мн за дло до блага народа? Мн нужно мое собственное. Свобода существуетъ только въ силу эгоизма. Собака видитъ кость у другой собаки. Если она не отнимаетъ ее, то единственно потому, что чувствуетъ себя слишкомъ слабой. Но человкъ уважаетъ право другого на кость. Это считается гуманнымъ, а противоположное тому — актомъ грубости или эгоизма. Не говорите же мн о справедливости и общемъ благ! Что мн длать съ общимъ благомъ… Общее благо, какъ таковое, не мое благо… Общее благо можетъ ликовать, тогда какъ я долженъ изнывать… Общество можетъ благоденствовать, въ то время какъ я умираю съ голода. Эгоизмъ не будетъ удовлетворенъ тмъ, что ему дадутъ во имя общихъ интересовъ. Онъ скажетъ просто: бери себ то, что теб нужно’.

И такъ нтъ общественныхъ обязанностей, есть только личные интересы. ‘Пусть гибнетъ народъ,— восклицаетъ Штирнеръ,— лишь бы свободенъ былъ индивидуумъ! Пусть гибнетъ Германія, пусть гибнутъ вс націи европейскія, и человкъ, избавившись отъ всхъ своихъ узъ, наконецъ получитъ свою полную независимость!’

Штирнеръ такимъ манеромъ водружаетъ верховенство своего ‘я’ на развалинахъ всякой власти божеской и человческой. Неронъ, когда онъ сжигалъ Римъ ради своего собственнаго удовольствія, Людовикъ XIV, когда онъ, окруженный своими придворными, говорилъ ‘государство это — я’, они кажутся скромными существами въ сравненіи съ этимъ гегеліанцемъ, философствовавшимъ въ одиночеств на своей берлинской мансард на тему: ‘Вселенная, это — я. Homo sib Deus (человкъ есть Богъ для себя) ‘.

* * *

Историки философіи упоминаютъ объ этой книг Штирнера лишь какъ о курьезномъ продукт гегеліанской софистики, а самого автора ея зачисляютъ въ разрядъ виртуозовъ діалектики, ловко пляшущихъ на натянутой веревк пародоксовъ и жонглирующихъ равными отвлеченностями. Вдь и ‘индивидуумъ’ Штирнера только отвлеченность. ‘Единственные’, уники бываютъ только въ домахъ умалишенныхъ. Всми своими потребностями, своимъ воспитаніемъ, своей дятельностью мы зависимъ отъ другихъ. ‘Никто изъ насъ,— прекрасно замчаетъ по этому поводу одинъ критикъ — не иметъ права быть безусловнымъ хозяиномъ своихъ дйствій и даже своихъ мыслей, потому что нтъ ни одного изъ насъ, кто бы не принадлежалъ обществу столько же, сколько и себ самому въ силу того, что онъ обязанъ обществу благодяніями въ прошломъ и требуетъ отъ него помощи или поддержки въ настоящемъ…’

Даже въ шайкахъ злоумышленниковъ, когда дло идетъ о длежк награбленнаго, индивидуумъ долженъ подчиняться извстному правилу, поступаться долей своей личной выгоды. Штирнеръ какъ бы забываетъ, что жизнь и дятельность человческая имютъ свои существенные законы, что не достаточно одного резонерства, чтобъ ихъ уничтожить, онъ явно забываетъ, что государство основано не на призрачной идеи, а на неизживномъ инстинкт сохраненія личностей. Такъ какъ человкъ животное общественное, которое не можетъ жить въ одиночеств, то и надо, чтобъ онъ, давая своему личному эгоизму надлежащую долю удовлетворенія, длалъ уступки потребныя для эгоизма другихъ, въ комъ онъ нуждается. Тутъ можетъ быть только вопросъ о размрахъ, но никоимъ образомъ не объ исключительномъ* выбор. Предполагать же возможнымъ все свести къ ‘я’, значитъ, допускать заблужденіе, какое можетъ зародиться только въ узкихъ умахъ, которые видятъ лишь одну сторону вопроса, тогда какъ ихъ дв и он неразрывны. Подобные софизмы не имютъ никакого практическаго значенія, потому что сила вещей всегда призоветъ къ порядку тхъ чудаковъ, которые пожелали бы пренебречь имъ. И дйствительно, если бы Максъ Штирнеръ, который въ сущности былъ человкъ мягкаго характера, миролюбивый, трудолюбивый и жилъ всецло экзальтаціей своего отшельническаго мышленія, если бы онъ попробовалъ примнить на дл свои теоріи, то полиція и судьи Берлина скоро напомнили бы ему о чувств реальнаго, которое философы утрачиваютъ такъ охотно.

Однако, книга Штирнера не лишена нкотораго историческаго значенія. Изъ всхъ сочиненій гегеліанской лвой, поднимавшихъ пыль столбомъ въ ратованіи противъ алтарей и троновъ, она особенно рзко выражаетъ протестъ этой школы противъ укротительной дисциплины прусскаго государства до 1848 г., она осмиваетъ этотъ трусливый либерализмъ, не осмливавшійся подавить свободу силой. Прудонъ, современникъ Штирнера, также ужасалъ своими радикальными формулами буржуа временъ Луи-Филиппа. У нихъ поднимались волосы дыбомъ, даже когда они носили парикъ. Но Прудонъ требовалъ автономію личности скоре какъ средство, а не какъ цль, скоре какъ гарантію для возможнаго осуществленія своихъ экономическихъ мечтаній, чмъ какъ основу счастія. И въ глазахъ Штирнера Прудонъ, какъ и самъ Робеспьеръ, оказывается ханжой и лицемромъ, хотя французскій философъ вмст съ этимъ гегеліанцемъ считается провозвстникомъ революціонной бури 1848 г.

Пареніе Штирнера въ заоблачныхъ сферахъ метафизики повидимому иметъ сходство съ доктринами самыхъ вульгарныхъ анархистовъ. Въ анархистскихъ брошюрахъ можно найти такія-же идеи лицемрнаго бандитизма. Кажется, и Бакунинъ нкогда длалъ значительныя позаимствованія изъ книги ‘Der Einzige und sein Eigenthum’. Но, не говоря уже объ извращенномъ изложеніи штирнеровскихъ идей наивными проповдниками анархизма, авторъ все таки отличается отъ нихъ въ своихъ выводахъ. Гг. анархисты никогда не забываютъ прибавить, что, коль скоро индивидуализмъ избавится отъ всякой узды, весь міръ будетъ счастливъ и люди станутъ обниматься другъ съ другомъ, какъ ангелы и избранные на картин ‘Рай’ фра-Беато Анджелико. А Штирнеръ довольствуется заявленіемъ, что каждая индивидуальность, чувствуя свое безсиліе въ присутствіи другихъ индивидуальностей, безъ сомннія, пожелаетъ соединиться съ нкоторыми изъ этихъ другихъ, группами свободно условленными, гд у каждаго будетъ одна только мысль: свой личный интересъ. Въ результат получается эксплоатація всхъ каждымъ, эксплоатація лицемріемъ, какъ главнымъ оружіемъ, потому что сила физическая каждаго должна быть весьма незначительной въ сравненіи съ самой маленькой коалиціей противъ нея. Штирнеръ, боле послдовательный, чмъ ныншніе анархисты, не желаетъ ршительно ничего. Онъ заключаетъ свою книгу такими словами: ‘не изъ любви къ людямъ, не изъ любви къ истин, я выразилъ свою мысль въ этомъ сочиненіи. Я писалъ только для собственнаго удовольствія. Я говорилъ, потому что у меня есть голосъ, я обращался въ людямъ потому, что мн нужны уши, для того, чтобъ мой голосъ былъ услышанъ’.

Но представьте себ общество, составленное изъ этихъ униковъ (‘Einzige’), гд каждый не имлъ-бы иного права, иной поддержки, кром собственной силы. Оно наврное кончило-бы тмъ, что самый сильный уникъ свалилъ-бы другихъ, сталъбы выше всхъ, эксплоатировалъ-бы ихъ въ свою пользу. Исходя изъ того принципа, что человкъ — волкъ для человка (Homo homini lupus), нкогда Гоббесъ, какъ очевидецъ междуусобій своего времени, пришелъ въ неизбжному заключенію о необходимости основать деспотическое государство. Исторія освятила эту теорію. Когда государство впадаетъ въ анархію, когда нтъ боле партій, а есть только заговоры, ‘синдикаты эгоистовъ’, гд каждый помышляетъ только о своемъ собственномъ интерес и своей мстительности, тогда, въ моментъ психологическій, видишь, какъ на сцен появляется какой-нибудь превеликій эгоистъ, диктаторъ, цезарь, съ тмъ, чтобы укротить вс соперничающіе эгоизмы, дисциплинировать ихъ, привести къ добыч, рзн и погрому.

Любопытно однако, что этотъ новый расцвтъ антнобщественнаго парадокса переносится и въ новйшую беллетристику, какъ показываетъ самое недавнее произведеніе Мориса Барреса, ‘l’Ennemi des lois’, посвященное культу ‘я’. Но, съ другой стороны, это, быть можетъ, симптомъ небезотрадный, свидтельствующій о томъ, что въ революціонерной философіи возникъ расколъ, раздлившій ее на дв непримиримыя школы — одна стремится пожертвовать личностью для общества, а другая наоборотъ — отстаиваетъ безусловныя права личности противъ общества.

* * *

Гораздо трудне резюмировать на нсколькихъ страницахъ идеи Нитше, которыя имютъ уже и легіонъ коментаторовъ, особливо въ Германіи и Скандинавіи. Нитше не разсуждаетъ критически и логически, подобно Штирнеру. Чаще всего онъ выражается афоризмами, иногда апокалипсическимъ стилемъ, восклицаетъ съ гнвомъ или презрніемъ, иногда же довольствуется ироническими вопросами. Среди смутныхъ фразъ зачастую прорываются лирическія отступленія, поразительные поэтическіе образы, порывы страсти, нелишенной величія. Нитше приближается въ Шопенгауеру, но вмсто того, чтобы все резюмировать въ ‘вол къ жизни’ (Wille zum Leben), какъ длалъ это франкфуртскій философъ, Нитше все сводитъ къ ‘желанію властвовать’ (Wille zur Macht).

Прежде всего кажется страннымъ, что основанныя на такой точк зрнія сочиненія служатъ восторженнйшей защитой свободы. Но это вполн логично. Нитше желаетъ видть міръ избавленнымъ отъ всякихъ препонъ морали и вковыхъ предразсудковъ, онъ взываетъ въ самой необузданной свобод, но просто для того, чтобы въ каждую данную минуту существа, обладающія основными качествами властвованія, порабощали другихъ. Онъ признаетъ дв морали: мораль рабовъ и мораль властелиновъ. Человчество до сихъ поръ повиновалось первой, говоритъ онъ, а стоитъ подчиняться только второй. ‘Ничего нтъ истиннаго, все позволяется’. Для Нитше, какъ и для Штирнера, слова истина, нравственность, благо, право и пр., не имютъ никакого значенія.

Но прежде чмъ ознакомиться съ доктринами Нитше, не лишнее узнать его житейскую судьбу. Кстати, въ журнал ‘Zukunft’ напечатаны самыя свжія извстія о душевномъ состояніи этого моднаго философа.

Уроженецъ Лютцена (1844 г.), Нитше происходитъ изъ польскихъ дворянъ. Бабка его вращалась въ Гётевскомъ кружк въ Веймар, отецъ былъ протестантскимъ пасторомъ. Учился Нитше блистательно. Въ 24 года онъ уже профессорствовалъ по филологіи въ Базельскомъ университет. Душа его склонялась боле къ военной служб, чмъ къ книгодству. Онъ принималъ участіе въ прусской кампаніи 1870 г. противъ Франціи, въ качеств артиллерійскаго офицера. Позже онъ отрекся отъ своей національности. Съ 1876 г. здоровье его требовало особенно тщательныхъ заботъ, и онъ жилъ въ Сорренто и Ницц. Когда болзнь глазъ и его невральгіи давали ему вздохнуть, онъ принимался писать. Въ январ 1889 г. помрачился его разсудокъ. Сперва онъ былъ помщенъ въ лчебницу душевнобольныхъ въ Базел, потомъ перевезенъ въ Іену, оттуда вернулся недавно въ Наумбургъ, гд живетъ съ своею матерью. Припадковъ у него не бываетъ теперь. Теперь онъ свободно и послушно съ матерью длаетъ далекія прогулки по окрестностямъ, и только страдаетъ отъ внезапныхъ перемнъ въ расположеніи духа. Особенно чужія лица вызываютъ въ немъ страхъ. Всякая надежда на излченіе утрачена. Умственная и поэтическая дятельность его разрушена окончательно. Ничто уже не возбуждаетъ въ немъ интереса, онъ живетъ чисто механически, разслабленнымъ, время отъ времени прочитываетъ нсколько страницъ по гречески, но и это длаетъ безъ особаго интереса. Одн только аріи ‘Карменъ’, его любимой оперы, доставляютъ ему нкоторое удовольствіе. По мннію докторовъ, Нитше лишился разсудка вслдствіе крайняго переутомленія. Но здсь вліяли еще и физическія причины. Онъ страдалъ мучительными безсонницами, доктора прописали ему хлоралъ, а онъ злоупотреблялъ имъ. Одинъ изъ послдователей его ученій уполномоченъ семьей напечатать его, такъ сказать, посмертныя сочиненія. Матеріалъ оказывается весьма значительный и составитъ 6—7 томовъ. Но изъ того, что уже издано изъ его трудовъ, наиболе важны для знакомства съ доктринами Нитше — ‘Zur Genealogie der Moral’, ‘Ienseits von Gut und Boese’, ‘Goetzen-Daemmerung’ и ‘Also sprach Zarathustra’.

Въ Нитше человкъ и писатель составляютъ безусловный контрастъ другъ другу. Какъ человкъ, онъ восхваляется за его удивительную скромность, изысканную учтивость въ обращеніи, очень любимъ своими учениками и обожаемъ женщинами, хотя въ его книгахъ сильно достается прекрасному полу. Какъ писатель, онъ цинически заушаетъ вс принципы, на которыхъ опирается установленный общественный порядокъ. Питая непримиримую вражду къ современному обществу, полному лжи, какъ это было съ Ж.-Ж. Руссо въ прошломъ вк, Нитше, подобно Руссо, требуетъ возвращенія къ инстинкту, въ природ, съ тмъ существеннымъ различіемъ, что Руссо былъ плебеемъ, передъ которымъ почтительно держался міръ аристократическій, тогда какъ Нитше обладаетъ гордой патриціанской душой.

Онъ длитъ человчество на дв расы. Во-первыхъ, незначительное число ‘Благородныхъ’. Подъ ними философъ разуметъ людей воли, дйствія, индивидуалистовъ, честолюбивыхъ, считающихъ себя рожденными для того, чтобы повелвать, властвовать, созидать. Во-вторыхъ, огромное баранье стадо черни, безчисленное множество вьючныхъ животныхъ, рабовъ предразсудка, неизлчимо предающихся ненависти и злоб противъ тхъ, кто выше ихъ. По Нитше, все, что есть великаго въ свт, совершается только исключительными людьми, благородными, а все, что есть рабскаго и низкаго, творится тогда, когда господствуютъ рабы. Такъ бываетъ при владычеств демократіи, когда численность подавляетъ собою избранный элементъ, когда львы угнетаются зайцами.

* * *

Какъ видите, Нитше выразитель аристократическаго взгляда на развитіе исторіи. Покойный Ренанъ тоже думалъ, что прогрессу общества благопріятствуетъ не столько борьба за существованіе, сколько борьба за преобладаніе, т. е. тріумфъ великихъ людей — путеводителей народовъ, которые даютъ имъ новую жизнь. И, стало быть, цль человчества — производить великихъ людей, жертвовать для нихъ толпою, предоставлять полный просторъ для ихъ спасительной дятельности. Противоположное воззрніе, котораго самымъ крупнымъ представителемъ можно считать графа Л. Н. Толстого, видитъ въ безчисленной толп настоящихъ агентовъ исторіи, а въ руководителяхъ хора — простыхъ статистовъ, зачастую боле вредныхъ, чмъ полезныхъ. Въ конечномъ вывод здсь должно быть принесеніе въ жертву личности для общества, верховенство народа, всеобщая подача голосовъ, возведенная въ непогршимую мистику. Благо цивилизаціи, которое, съ такой точки зрнія, является дломъ коллективнымъ, должно принадлежать всмъ, а не только малому числу избранныхъ.

Настоящая истина заключается въ примиреніи этихъ двухъ исключительныхъ точекъ зрнія. Аристократическій взглядъ не признаетъ границъ для власти личности, условій естественной и соціальной жизни. А между тмъ вдь завоеватель нуждается въ арміи храбрецовъ, художникъ — въ интеллигентной публик, ученый, для своихъ открытій,— въ накопленіи результатовъ знанія. Государственный человкъ не можетъ произвести крупныхъ перемнъ въ человческихъ длахъ, если общественный духъ не подготовленъ къ нимъ въ значительной степени общими условіями своей эпохи.

Взглядъ демократическій, напротивъ, не допускаетъ, что въ исключительной личности есть нчто единственное въ своемъ род, что сумма всхъ посредственностей никогда не сдлаетъ того, что можетъ сдлать одна выдающаяся личность. Соберите вс общества литераторовъ, и они все-таки не напишутъ ни твореній Льва Толстого, ни твореній Вольтера, какъ и цлый корпусъ унтеръ-офицеровъ не могъ бы совершить стратегическаго дла Наполеона I. Избранный элементъ необходимъ для того, чтобъ совершался прогрессъ, а подъ такимъ элементомъ надо разумть компетентное меньшинство, которое во всхъ отрасляхъ человческой дятельности должно первенствовать, направлять.

Нитше, слдовательно, противопоставляетъ узкой демократической страсти свой не мене узкій аристократизмъ, съ одной стороны, видя нсколькихъ титановъ, а съ другой — муравейникъ пигмеевъ, безъ всякихъ посредствующихъ звеньевъ, и первымъ предоставляетъ привилегію полной свободы отъ всякаго правила и всякаго закона.

По Нитше, нтъ общечеловческой морали. Какъ уже замчено выше, онъ признаетъ дв морали. Для титановъ и пигмеевъ слова ‘добро’ и ‘зло’, хорошее и дурное имютъ два противоположныхъ смысла. Т, которыхъ древніе называли хорошими, т. е. сильные, въ глазахъ толпы считаются дурными, ибо понятіе о хорошемъ, въ классическомъ смысл, есть синонимъ силы, угнетенія, произвола. Напротивъ, хорошее для рабовъ состоитъ въ состраданіи, въ благотворительности, въ любви, доставляющей помощь. А властители именуютъ это дурнымъ. Единственный долгъ ‘благороднаго’ заключается въ свободномъ развитіи своихъ инстинктовъ. Такимъ образомъ привилегіей избранныхъ оказывается индивидуализмъ, или — иначе сказать — эгоизмъ, граничащій съ безнравственностью. ‘Эгоизмъ этотъ,— говоритъ Нитше,— принадлежитъ только существу съ благородной душой, разумю того, кто питаетъ несокрушимую вру въ то, что для такого существа, какъ онъ, другія существа естественно должны оставаться подчиненными и жертвовать собою для него. Относительно низшихъ существъ позволяется все и во всхъ случаяхъ переходъ за предлы категорій добра и зла’.

И такъ, для высшаго человка нтъ ни религіи, ни государства, ни отечества, ни семьи, ни власти. Общественныя учрежденія имютъ значеніе лишь настолько, насколько они позволяютъ ему господствовать, но они никогда не могутъ разсчитывать на его подчиненіе.

Нитше, конечно, врагъ демократическаго государства, ибо оно озвряетъ массы, заглушаетъ всякую иниціативу, подавляетъ всякую сильную волю, всякую личную силу, которыя не дйствуютъ въ ихъ пользу. Такое государство — врагъ цивилизаціи. Вообще же государство, по Нитше, можетъ быть благодтельнымъ лишь подъ условіемъ, если оно попадетъ въ руки тирана ‘антилиберальнаго до злости’. Для высшаго человка въ государств нтъ иного мста, кром диктатуры. Нитше преклоняется передъ Цезаремъ, какъ геніемъ организаціи и войны, но за то питаетъ презрніе къ Бруту, какъ къ доктринеру безплодному и ограниченному. Примръ Наполеона I, боле сильнаго, чмъ весь народъ, доказываетъ, до какой степени толпы привязываются въ людямъ, умющимъ командовать ими.

Исключительный человкъ долженъ оберегать себя и противъ тираніи женщины, этой вчной Далилы. Лучше попасть въ руки убійцы, нежели сдлаться предметомъ мечтаній ‘пылкой’ женщины. Бракъ есть только вырожденіе конкубината. Лучше думать и поступать относительно женщинъ по восточному, требовать только удовольствія или здоровыхъ дтей отъ этихъ вроломныхъ кошекъ, скрывающихъ свои когти подъ перчатками gris-perle. Самыя антипатичныя изъ нихъ — т, что добиваются превосходства, героизма: г-жа де-Сталь, г-жа Роландъ кажутся Нитше экземплярами прекраснаго пола безусловно ‘комичными’, Жоржъ-Зандъ — ‘это корова писальная’ съ ‘ея плебейской амбиціей выражать великодушныя чувства’.

Нитше, наконецъ, не склоняется ни передъ какимъ умственнымъ авторитетомъ, онъ уничтожаетъ всякую іерархію умовъ. На первый планъ онъ ставитъ писателей, которые наблюдали живыхъ людей и умли изображать ихъ такими, какими ихъ видли — Маккіавели, Ла-Рошфуко, аббатъ Галіани, Стендаль, Достоевскій, а на послдній планъ — философовъ, ученыхъ теоретиковъ, его настоящихъ ‘btes noires’. Спинозу онъ называетъ отравителемъ, Канта — Тартюфомъ, Дарвина — посредственной головой.

Однако, Нитше преклоняется передъ двумя эпохами — классической древностью и языческимъ Возрожденіемъ. Это — эпохи полуцивилизаціи, плодовитыя истинными характерами, первобытными инстинктами и утонченной культурой, закаленныя опасностями, благородной жестокой жизнью и достигшіе наилучшаго расцвта личности, до такихъ типовъ, какъ Цезарь Борджія, противоположность человка упадка, красивое хищное животное, удивительно здоровое чудовище.

Въ этомъ преклоненіи передъ прошедшимъ Нитше почерпаетъ свой ужасъ передъ настоящимъ. Будучи неспособнымъ предчувствовать великія скорби или великія радости, современный человкъ становится женоподобнымъ. Вмсто того, чтобъ находить свое счастье въ проявленіи своей силы, онъ вожделетъ о благополучіи тунеядцевъ и недостойныхъ, о комфорт, о роскоши какихъ-то безвстныхъ. Онъ не сталъ лучше изъ-за того, что его злость принимаетъ золотушныя формы, что, не осмливаясь убивать, онъ клевещетъ, что мнимыя добродтели рождаются изъ его слабости. Это — добродтели старухъ съ потухшими глазами, съ изсякшими страстями. Единственная школа мужественной энергіи, война, готова исчезнуть передъ все возростающимъ торгашествомъ и индустріализмомъ. Начальное образованіе, пресса, ‘просвщая’ народъ, извращаютъ его природныя дарованія, притупляютъ его первобытные инстинкты. Люди все боле становятся ‘больными волей’. Упадокъ является даже въ смысл физіологическомъ. Вслдствіе демократической морали, т. е. филантропіи и гигіены, слабые, болзненные выживаютъ, плодятся, ослабляютъ породу. Въ данномъ случа также думаетъ и Гербертъ Спенсеръ.

Короче сказать, міръ можетъ быть спасенъ лишь тогда, когда возникнетъ новая аристократія, порода маэстро, приближающаяся къ типу ‘Ueberniensch’. Европа, безъ различія границъ, должна бы управляться такими людьми, а массой подобало бы жертвовать для нихъ. Вотъ это былъ бы настоящій погромъ!

* * *

Въ самой странной изъ книгъ Нитше, въ своемъ род ‘евангеліи для исключительныхъ людей’, ‘Библіи титановъ’ (‘Also sprach Zarathustra’), этотъ модный философъ отъ лица Зороастра посвящаетъ насъ въ заповди сильныхъ. Вотъ нсколько изъ этихъ заповдей:

Не щади своего сосда.

Берегись добраго человка.

Не врь, что ты не долженъ красть и прелюбодйствовать.

Будь твердъ, какъ алмазъ.

Да будетъ теб чуждо принужденіе, какъ и раскаяніе.

Знай, что ничего нтъ истиннаго и что все позволяется, кром слабости.

Такая мораль для практики жизни вовсе не нова. Если что тутъ ново, это именно возведеніе ея въ теорію. Зороастръ Нитше, очевидно, знакомъ съ философами-циниками древней Греціи, отрицателями современной имъ цивилизаціи. Платонъ того періода, когда онъ мечталъ для своей республики о благородной каст воиновъ, Маккіавели, примирявшій ‘sceleratezza’ и ‘ virtu’ (преступность и добродтель), де-Местръ, превозносившій мистическую доблесть войны, говорили совершенно такимъ же языкомъ, какъ Зороастръ. Провозглашеніе правъ генія, восхваленіе преступной воли и поиски лучшихъ людей на каторг, бравурство и смлость которыхъ среди нашей разслабленной цивилизаціи не могли найти исхода иначе, какъ въ преступленіи, все это было общимъ мстомъ романтики. Жестокосердіе Нитше и его проповдь безнравственности можно найти еще у Карла Мора въ ‘Разбойникахъ’ Шиллера, у сатанинскихъ героевъ Байрона, у Бальзаковскаго Вотрэня, у Жюльена Сореля — героя извстнаго романа Стендаля — Бейля.

Истинными вдохновителями Нитше были Шопенгауэръ и Ренанъ. Но вмсто того, чтобы по слдамъ франкфуртскаго философа дойти до будистской Нирваны, Нитше ратуетъ за эксплоатированіе слабыхъ, за господство волковъ. Будучи пессимистомъ относительно огромнаго большинства, онъ оказывается оптимистомъ для избраннаго элемента, для человка добычи и наслажденія.

Аналогія съ Ренаномъ поразительная. Бурдо въ ‘Journal des Dbats’ недавно сопоставилъ взгляды того и другого. ‘Въ итог,— говоритъ Ренанъ,— конечная цль человчества — производить не массы просвщенныя, а нсколькихъ великихъ людей. Вся цивилизація есть дло аристократовъ’. И Ренанъ, подобно Нитше, мечталъ о томъ, что когда-нибудь въ человчеств народится высшая порода людей: ‘широкое примненіе открытій физіологіи и принципа подбора могло бы создать высшую породу, которая имла бы право управлять не только въ силу своего знанія, но даже и по превосходству своей крови, своего мозга и своихъ мускуловъ. Это была бы порода боговъ или ‘deva’, существъ вдесятеро боле стоющихъ, чмъ мы, и эти нсколько индивидуумовъ, въ которыхъ сконцентрировались бы націи, пользовались бы человкомъ, какъ человкъ пользуется животными’.

‘Deva’ Ренана есть ‘Ueberinensch’ Нитше. Одно и тоже чувство негодованія и возмущенія противъ низкой демократіи, угнетающей и нивеллирующей, породило доктрины Нитше, ‘Философскіе діалоги’ Ренана, написанные при зарев пожаровъ коммуны, ‘Исторію революціи’ Тана, ‘Индивидуумъ противъ государства’ Спенсера. Но ошибка Нитше въ томъ, что) по его мннію, вопреки взглядамъ Тэна, Спенсера и Ренана, индивидуализмъ есть синонимъ эгоизма, права на произволъ, тогда какъ единственное оправданіе силы заключается именно въ осуществленіи справедливости, какъ это выразила еще классическая древность въ прекрасномъ ми о Геркулес.

Доктрины Нитше дйствуютъ двояко. Од и привлекаютъ, и отталкиваютъ читателя,— привлекаютъ потому, что авторъ — непримиримый врагъ лжи, и желаетъ, чтобъ люди были строги и къ себ самимъ и въ другимъ, потому еще, что онъ надется возбудить энергію въ поколніяхъ разслабленныхъ и дремлющихъ, наконецъ, и потому, что онъ считаетъ единственно достойной жизнь благородныхъ усилій, творчества, жертвъ. Но он производятъ непріятное впечатлніе тмъ, что предоставляютъ отдльной личности полный произволъ, доводя ее до гордости, презрнія, тщеславія, злобы, и какъ бы оправдывая и безъ того заразительное эпикурейство и диллетантство, господствующія въ новйшей европейской литератур.

* * *

Быть можетъ, этимъ-то эпикурействомъ и диллетантствомъ всего больше Нитше кружитъ головы литературной молодежи не только въ Германіи и Скандинавіи, но даже во Франціи. Вмст съ Вагнеровскимъ ‘Lohengrin’омъ’, Шопенгауэрскимъ пессимизмомъ и баварскимъ пивомъ тамъ имютъ успхъ доктрины этой философской системы кулачнаго права аристократизма. Намъ попался даже романъ, обоснованный на ученіи Нитше. Названіе романа ‘L’Edite’, авторъ его — Поль Радіо. Тутъ сперва идетъ рчь о формированіи породы избранныхъ, долженствующей обновить больной вкъ режимомъ аристократическаго насилія. Разъясненія сего даются не только въ дух Нитше, но зачастую его словами.

Содержаніе ‘L’Edite’ таково. Дельфина Фалеландъ — дочь французскаго государственнаго человка. Она отказывается отъ замужества, составляетъ планъ моральнаго и соціальнаго обновленія европейскаго человчества и въ это предпріятіе посвящаетъ одного французскаго офицера, Марселя де-Барронъ, который хотлъ жениться на ней, но она предпочла браку незаконную связь, потому что это боле достойно для новой свободной и сильной породы, которую она желаетъ развести. Эта порода должна быть международной аристократіей, стоящей превыше всякихъ человческихъ законовъ и имющей только одну заботу — достигнуть своего индивидуальнаго совершенства. Общая масса людей ради этой цли безжалостно порабощается или истребляется.

Оба апостола избранной породы въ выводахъ своего ученія не останавливаются ни передъ какими крайностями. Избранные люди, конечно, не вступаютъ въ бракъ, они предпочитаютъ вольныя связи, которыя можно разорвать во всякое время, ибо имютъ въ виду главнымъ образомъ разведеніе новыхъ превосходныхъ людей. Слабыя дти отъ нихъ осуждаются на смерть. У прочихъ нтъ ни семьи, ни отечества, ни законовъ. За всякое оскорбленіе они сейчасъ же отомщаютъ, всякое препятствіе устраняютъ мгновенно. Для нихъ есть только одинъ безусловный порокъ. Это — состраданіе. Массой они интересуются лишь потому, что методически ведутъ ее къ озвренію и порабощенію.

Дельфина и Марсель домогаются снова присоединить въ Франціи Мецъ и Страсбургъ. Такъ какъ во Франціи нельзя добыть ни единаго су для этой цли, то они отправляются въ Лондонъ и тамъ уговариваютъ одного лорда предоставить его неисчислимые милліоны въ ихъ распоряженіе на задуманное дло. Изъ Англіи они дутъ въ Германію, гд склоняютъ на свою сторону одного ‘стараго гегеліанца’, бывшаго гувернеромъ императора Вильгельма. Мало того, они посщаютъ и Россію. У насъ обртается какой-то поэтъ, который въ видахъ подготовки избранныхъ людей для ихъ высокой цли учреждаетъ монастырь.

Наконецъ, возгорается война. Вся Европа въ огн. Дельфина и Марсель слдуютъ за русской арміей. Побда русскихъ оказывается роковой для всей Германіи. Французская армія проникаетъ до Саксоніи и тамъ истребляется. Но этотъ всеобщій погромъ означаетъ зарю новой религіи. Германскій императоръ, который снова превращается въ Прусскаго короля, длается монархомъ избранной породы, Дельфина становится его наставницей, его эгеріей, а Марсель отправляется въ Африку снова вводить тамъ рабство.

Напрасно было бы думать, что это только пародированіе доктринъ Нитше. Въ роман рчь ведется вполн серьезно и по немъ можно судить, до какихъ безнадежныхъ нелпостей договариваются поклонники моднаго философа, принимающіе его разсужденія безъ всякой критики.

* * *

И безъ всякаго искусственнаго привязыванія философскихъ доктринъ въ дйствительной жизни, въ ней иногда совершаются такія явленія, какія никогда и не снились ныншнимъ мудрецамъ.

Въ Америк существуетъ клубъ холостяковъ и притомъ холостяковъ обоего пола, наслаждающихся полнымъ счастьемъ, умющихъ съ невозмутимымъ душевнымъ спокойствіемъ обходить тревоги и безпокойство политической и соціальной жизни, и нашедшихъ возможность сообща сдлаться милліонерами, никогда пальцемъ не прикоснувшись ни въ деньгамъ, не подписавши ни единаго чека.

Сколь завиднымъ должно представляться счастье этихъ людей великимъ и знаменитымъ людямъ!

Клубъ этотъ или врне колонія была основана однимъ нмцемъ, нкіимъ Георгомъ Раппъ, и въ начал именовалась ‘Обществомъ гармоніи’. Члены этого общества или гармонисты собирались подражать образу жизни первыхъ христіанъ и неукоснительно придерживаться его. Вслдствіе преслдованія и гоненія ихъ въ Германіи, въ 1805 году они переселились въ Соединенные Штаты, въ числ 1.000 человкъ.

Первоначально колонія охотно допускала вступленіе женатыхъ членовъ и ставила единственнымъ условіемъ, чтобы супруги жили совмстно не чаще, какъ въ семь лтъ по нсколько мсяцевъ.

Повидимому, молодые гармонисты такъ часто обходили это предписаніе, что Георгъ Раппъ ршился обязать колонію безусловнымъ безбрачіемъ.

Вслдствіе этого въ колоніи произошелъ расколъ. Георгъ Раппъ вмст съ членами, убжденными въ святости безбрачія, отправился въ штатъ Индіану, гд они основали новую колонію. Но новые колонисты подверглись нападенію со стороны индйцевъ, были изгнаны послдними и, наконецъ, вынуждены направиться обратно въ Пенсильванію.

Въ 1825 году Георгъ Раппъ купилъ тамъ 2.500 акровъ земли и поселился съ своими послдователями, назвавши это поселеніе ‘Колоніей экономіи’.

Георгъ Раппъ умеръ въ 1847 году. На смертномъ одр врнымъ своимъ колонистамъ повдалъ онъ о полученномъ имъ божественномъ откровеніи, черезъ которое онъ узналъ, якобы вмст съ кончиной послдняго изъ экономистовъ наступитъ также и конецъ міра.

Въ настоящее время убжденіе это твердо укоренилось въ пенсильванскихъ колонистахъ и помогаетъ имъ поддерживать въ себ великое, несокрушимое презрніе ко всему земному.

Они дйствительно вступили на путь мудрости, ибо совершенно серьезно заглушили въ себ стремленіе въ бытію и безусловно проникли въ сферы божественной Нирваны, хотя и не тмъ путемъ, который предписывался Шопенгауэромъ или Буддой. Эти новйшіе монахи строжайше соблюдали и соблюдаютъ свой обтъ безбрачія.

Что касается обта бдности и лишеній, то американская почва сдлала ихъ слишкомъ американски практичными, чтобы они ршились принять его.

Экономисты невроятно богаты. Земля, пріобртенная Георгомъ Раппъ за безцнокъ, въ настоящее время сильно поднялась въ цн. Помимо того, колонія владетъ еще значительнымъ количествомъ акцій въ большинств мстныхъ желзнодорожныхъ компаній. Если бы семнадцать колонистовъ, находящіеся еще въ живыхъ, въ ожиданіи конца міра, вдругъ вздумали разойтись и потребовали бы отъ ‘экономіи’ раздла земныхъ благъ, то на долю каждаго изъ нихъ пришлось бы около пяти милліоновъ долларовъ.

При этомъ условіи, конечно, многіе охотно бы, теоретически, обратились въ шопенгауэристовъ или экономистовъ въ Пенсильваніи. Но колонія придерживается строгой замкнутости и не принимаетъ новыхъ членовъ.

И это несмтное богатство нажили колонисты собственнымъ трудомъ. Немедленно посл своего водворенія колонисты начали заводить у себя различныя отрасли промышленности. Вскор пріобрли большую извстность ихъ виски и вино. На вытканное ими полотно и шерстяныя одяла былъ большой спросъ. Они первые въ Соединенныхъ Штатахъ ввели культивированіе шелковичныхъ червей.

Въ настоящее время 17 колонистовъ могутъ пожинать плоды этихъ трудовъ и наслаждаться покоемъ. Миніатюрный рай ихъ однимъ очевидцемъ описывается такъ: ‘Входя въ деревню, вы видите множество крайне простыхъ, въ высшей степени опрятныхъ домовъ, широкія улицы, обрамленныя громадными деревьями и оживленныя безчисленнымъ количествомъ повсюду шныряющихъ куръ. Людей на улиц не видно, вс дома походятъ одинъ на другой, стны обвиты виноградникомъ, побги котораго обрамляютъ окна. Мужчины, и женщины живутъ въ полнйшемъ разобщеніи. Въ одномъ дом вы встрчаете стараго холостяка, въ другомъ — старую дву, но у всякаго изъ нихъ отдльное хозяйство. Таково строго соблюдаемое правило колоніи. Мужчины носятъ длинные синіе сюртуки, широкіе панталоны и черныя шляпы съ большими полями. Женскій костюмъ состоитъ изъ шерстянной плотно втянутой на бедрахъ юбки и шелковой или синей фланелевой таліи. Вс женщины носятъ нормандскія шляпы.

Жизнь ихъ отличается крайней простотой и регулярностью, но отнюдь не аскетизмомъ. Въ пять часовъ утра раздается звонъ колокола, и вс должны вставать. Ровно въ шесть часовъ каждый экономистъ усаживается за свой собственный столъ и завтракаетъ или молочнымъ супомъ, или виннымъ. Колонія славится именно своимъ виномъ, ея погреба пользуются большой извстностью во всхъ Штатахъ. Но экономисты никогда вина своего не продаютъ, выпивая все до капли сами, такъ какъ совсмъ не употребляютъ воды, кром какъ для мытья.

Въ семь часовъ церковный колоколъ сзываетъ колонистовъ на работу. Ныншніе ‘экономисты’ вс слишкомъ престарлы для совершенія какой-нибудь напряженной работы. Вс ихъ занятія заключаются въ томъ, что каждый собственноручно чиститъ и приводитъ въ порядокъ свой домикъ. Въ девять часовъ снова звонитъ колоколъ, возвщающій о завтрак, а въ двнадцать часовъ пополудни — обдъ. Въ три часа раздается новый звонъ колокола, приглашающій экономистовъ подкрпить себя стаканомъ добраго вина и кускомъ пирога. Въ шесть часовъ колоколъ звонить къ ужину, а въ девять опять таки при звук колокола вс эти добрые люди обязаны укладываться на боковую.

По воскресеньямъ вс поселяне должны отправляться въ церковь. Здсь точно также предписывается полное раздленіе половъ. Мужчины сидятъ на одной сторон, женщины — на другой. Старйшій изъ общества отправляетъ должность священника. Онъ выбираетъ какой-нибудь текстъ, по своему усмотрнію, и говоритъ на него проповдь.

Посреди капеллы стоитъ одинокая скамья, на которую сажаютъ тхъ, кто, гршнымъ дломъ, вздумалъ бы заснуть за время проповди, да и попался бы. Должность органиста исправляетъ миссъ Гертруда Раппъ, симпатичная, любезная старушка восьмидесяти шести лтъ, съ очень голубыми глазами и очень блыми волосами. Она же руководитъ хоромъ. Она совсмъ не помнитъ, чтобы когда-нибудь имла въ рукахъ пенни и увряетъ, что положительно не могла-бы различить десятицентной монеты отъ доллара. ‘Съ меня довольно пищи и питья’, сказала она, ‘я хорошо одта, другихъ потребностей я не знаю, для чего-же мн деньги?’

Итакъ, если конецъ міра не совпадетъ съ днемъ кончины послдняго экономиста, какъ то предсказалъ Георгъ Раппъ, что-же будетъ съ страшнымъ богатствомъ этихъ холостяковъ? Тогда, наврное, много найдется охотниковъ случайно среди членовъ этого общества безбрачія розыскать какого-нибудь дядюшку или какую-нибудь тетушку, чтобы предстать законнымъ его или ея наслдникомъ.

* * *

Еще боле фантастичной можетъ показаться нижеслдующая необычайная драматическая исторія, достоврность которой, однакожъ, засвидтельствована заграничною печатью.

Лтъ сорокъ тому назадъ въ маленькомъ городк Кларквилль, въ графств Монгомери, поселился молодой французскій врачъ, по имени Франсуа Фонтенэ, врачъ, быстро стяжавшій себ извстность весьма искуснаго доктора. Знаніе дла и любезное обращеніе не замедлили открыть ему двери лучшихъ домовъ въ Монгомери, и вскор докторъ Фонтенэ сдлался домашнимъ врачемъ и другомъ именитйшихъ семействъ и, какъ говорилось подъ сурдинку, героемъ многихъ свтскихъ амурныхъ похожденій. Но чаще всего бывалъ онъ въ дом ректора англиканской церкви въ Кларквилл — его преподобія Фельтнера, жена котораго считалась первой красавицей въ графств. Между Фельтнеромъ и Фонтенэ возникла беззавтнйшая дружба, не омрачавшаяся ни малйшимъ облачкомъ долгіе годы. Злые языки начали-таки мало по малу шушукаться между собою о томъ, что докторъ и m-me Фельтнеръ также состоятъ въ весьма интимныхъ отношеніяхъ, при которыхъ платоническая дружба играетъ крайне второстепенную роль. Но у Фельтнера никогда не являлось ни малйшаго подозрнія ни по отношенію къ своему другу, ни относительно жены, которую онъ буквально обожалъ. За пять лтъ супружества родилось у нихъ двое дтей, мальчикъ и двочка, на которыхъ докторъ Фонтенэ, повидимому, перенесъ самыя искреннія чувства, какія питалъ къ родителямъ. Можно было сказать, что онъ любитъ ихъ какъ родныхъ дтей, да это и говорили.

Толки становились все громче и громче и дошли наконецъ до ушей молодого ректора. Быть можетъ въ немъ закралось недовріе? Быть можетъ онъ убдился въ справедливости злоязычія, что любимая жена и лучшій другъ обманывали его? Отвта на эти вопросы нтъ и не будетъ! Ректора и ректорши нтъ боле въ живыхъ. Она умерла въ 1856 году совершенно внезапно отъ разрыва сердца,— такъ, по крайней мр, говорили, и такъ объяснилъ докторъ, приглашенный къ ней, когда она умирала. То былъ не домашній докторъ, не докторъ Фонтенэ. Ректоръ случайно послалъ за другимъ докторомъ и даже, когда Фонтенэ явился посл смерти молодой женщины, его не впустили въ домъ. Передъ смертью у молодой женщины съ мужемъ было крайне бурное объясненіе,— первое и послднее въ ихъ совмстной жизни. Вмшавшаяся смерть сдлала примиреніе невозможнымъ.

Ректоръ заперся у себя и не принималъ никакихъ постителей съ выраженіями соболзнованія. Три дня спустя — срокъ весьма краткій для Англіи — бдную ректоршу схоронили. Ректоръ вернулся домой совершенно разбитый. Въ 11 часовъ ночи, вооружившись тяжелой палкой, вышелъ онъ изъ дому. На стол у него лежало недоконченное письмо, которое ему не суждено было окончить никогда. Онъ безслдно пропалъ. Исчезновеніе его, конечно, вызвало большую сенсацію, обшарили вс окрестности, розыскивали его повсюду, но нигд не нашли. Исчезъ безслдно!

Бдныя малютки вдругъ совершенно осиротли, и при ихъ сиротскомъ, безпомощномъ положеніи докторъ Фонтенэ доказалъ доброе свое сердце и свою дружбу. Онъ усыновилъ мальчика и двочку и сдлался для нихъ настоящимъ отцомъ. Онъ жилъ только для нихъ. Весельчакъ вдругъ удалился изъ общества, сдлался серьезенъ и замкнулся въ себ и если видлся съ людьми, то исключительно въ качеств врача. Онъ былъ и остался, попрежнему, всми любимымъ и скопилъ весьма значительное состояніе для ‘своихъ дтей’.

Года приходили и уходили. Докторъ Фонтенэ обратился въ стараго холостяка, и наконецъ насталъ и его послдній часъ. На дняхъ онъ скончался. Почувствовавъ приближеніе своей кончины, сознавая, что земного правосудія опасаться ему боле нечего, и что ему придется держать отвтъ одному только Богу, онъ призвалъ мироваго судью и далъ ему объясненіе загадки на счетъ исчезновенія ректора. Внезапная кончина молодой женщины — такъ объяснялъ умирающій — возбудила въ немъ подозрніе, что она была жертвой насилія. Тотъ фактъ, что онъ не былъ призванъ къ смертному ея одру, что ему возбраненъ былъ самый входъ въ ея домъ — утвердилъ его еще боле въ этомъ подозрніи. Онъ желалъ знать истину. Въ качеств врача, ему, во всякомъ случа, легко было бы потребовать судебнаго вскрытія тла. Но докторъ Фонтенэ не хотлъ избрать этотъ простой путь. Почему, онъ этого не высказалъ, хотя руководившія имъ основанія легко себ объяснить, если допустить, что злые языки шушукались не даромъ. Вмст съ установленіемъ факта насильственной смерти всплылъ бы наружу не только тайный поводъ внезапной кончины молодой женщины, но также и основаніе, которое привело къ тому. Было-ли то убійство или самоубійство, супругъ выдалъ бы тайну при защит себя, а Фонтенэ очень былъ заинтересованъ въ соблюденіи этой тайны. И какъ ни близка была ему смерть молодой женщины, несмотря на все желаніе его отомстить за нее, ему приходилось молчать.

Какимъ образомъ могъ ‘онъ’ подвергнуть супруга кар, если тотъ дйствительно былъ имъ обманутъ. Кто подалъ поводъ для такого дла? Кто наиболе виноватъ? Каковы бы ни были побужденія доктора Фонтенэ, только онъ не предъявилъ требованія о вскрытіи тла. Но тмъ не мене онъ желалъ еще разъ видть покойницу, онъ желалъ удостовриться, что было причиной внезапной кончины его пріятельницы. И вотъ, когда наступила ночь и Кларквилль погрузился въ сонъ, тогда Фонтенэ украдкой вышелъ изъ дому. Въ рукахъ у него былъ заступъ и короткая лстница. Когда башенные часы возвстили одиннадцать часовъ, докторъ стоялъ уже на кладбищ, у свжей могилы. Онъ прислушался въ темнот. Все было тихо. По небу плыли тяжелыя тучи, сквозь которыя свтъ мсяца проглядывалъ лишь изрдка, и то на короткія мгновенія.

Пользуясь темнотой, началъ онъ поспшно рыть и раскапывать едва прикрытую могилу. То была не легкая работа. Докторъ рылъ почти часъ, прежде чмъ заступъ стукнулся о гробъ. Руками сгребъ онъ послдній слой земли и, стоя въ могил, открылъ крышку гроба. Глубокая тишина царила вокругъ. Лишь глухіе удары башенныхъ часовъ, какъ разъ возвщавшихъ полночь, глухо проникали въ могилу. Фонтенэ взялъ маленькій ручной фонарикъ, освтилъ имъ блдное застывшее лицо молодой женщины, затмъ вынулъ покойницу изъ гроба и, крпко прижимая ее къ себ лвой рукой, вытащилъ ее по лстниц изъ могилы. Силы измняли ему. Осторожно положивъ покойницу поверхъ набросаннаго земляного холма, онъ услся около нея. Ночь была темна. Только въ ректорств, находившемся но близости отъ кладбища, горлъ еще огонь, освщая окно рабочаго кабинета человка, наканун уложившаго жену свою на ‘вчный покой’. Если бы чувствовалъ онъ, что въ этотъ моментъ здсь происходитъ!

Фонтенэ невольно содрогнулся. Онъ снова поспшно принялся за работу. Ему надо было еще закрыть могилу и унести тло. Въ этотъ моментъ сквозь тяжелыя облака проглянула луна. Фонтенэ держалъ уже заступъ въ рук, но не могъ противостоять искушенію, чтобы не заглянуть въ лицо молодой покойницы и наклонился надъ тломъ. Когда онъ это сдлалъ, передъ нимъ безмолвно вынырнула высокая темная фигура. Поднялась рука и въ слдующій моментъ похититель тла получилъ страшный ударъ по затылку. Только надтая на немъ толстая шляпа изъ валеной шерсти спасла его отъ смерти. Полуоглушенный ударомъ, Фонтенэ обернулся и увидлъ передъ собой ректора, собиравшагося нанести ему новый смертельный ударъ. Фонтенэ механически поднялъ заступъ для самозащиты и отпарировалъ ударъ. ‘Я могъ видть по лицу моего противника,— объяснялъ докторъ,— что онъ ршился меня убить. Я долженъ былъ защищать свою жизнь. Желая ошеломить его, я нанесъ ему ударъ лопатой. Къ несчастью, я попалъ по немъ острымъ концемъ, и онъ, не промолвивъ слова, повалился на землю. Я кинулся къ нему, онъ лежалъ мертвый, съ раскроеннымъ черепомъ’. Что длать? Раздумывать было некогда. Быстро ршившись, Фонтенэ стащилъ свжій трупъ въ открытой могил и спустилъ его въ нее. Затмъ войдя въ могилу, кое-какъ втиснулъ покойника въ гробъ, только что скрывавшій его жену, накрылъ крышку и выползъ изъ могилы. Вскор посл того глухими ударами загрохотали первые комки земли по гробу и новому его покойнику, и въ теченіе часа могила закрылась. Уже запли птухи. Утро было недалеко. Но ночь была темная, и дождь лилъ какъ изъ ведра, когда Фонтенэ съ безжизненной своей ношей добрался до дому. Дождь смылъ вс слды того, что разыгралось на кладбищ подъ покровомъ ночи. Ни у кого не зародилось ни малйшаго подозрнія, что умершая ревторша вынута изъ гроба, никому и въ голову не пришло, что ректоръ занялъ ея мсто. Онъ такъ и остался ‘таинственно исчезнувшимъ’ и покоился подъ надгробнымъ камнемъ, поставленнымъ прихожанами на могил его жены.

Тло ректорши докторъ похоронилъ въ подвал своего дома, предварительно удовлетворивъ своей ‘любознательности’ и удостоврившись въ томъ, что она умерла насильственной смертью отъ своей руки или отъ…? Конечно, докторъ Фонтенэ умолчалъ также и объ этомъ открытіи. Только приближающаяся кончина развязала ему языкъ и съ облегченнымъ сердцемъ покинулъ онъ здшній міръ, обратившійся для него въ покаянную обитель. Все состояніе свое оставилъ онъ двумъ усыновленнымъ имъ дтямъ, нашедшимъ въ немъ второго отца. О тмъ не мене съ какими чувствами и мыслями стояли они у его гроба? Не желательне-ли было бы для нихъ, чтобы загадка исчезновенія ихъ отца, котораго они не помнили, осталась неразгаданной и чтобы второй ихъ отецъ унесъ съ собой въ могилу страшную свою тайну.

Въ погреб, дйствительно, нашли скелетъ женщины, а въ ея гробу на кладбищ — костякъ ея мужа съ разсченнымъ черепомъ. Теперь кости нкогда столь счастливой четы мирно покоятся вмст въ одной могил. Но желаніе Фонтенэ быть похороненнымъ въ той же могил не было исполнено. Его положили въ отдльную могилу, хотя и на томъ же самомъ ‘театр событія’, гд совершилось это дйствительное происшествіе, представляющее собой весьма благодарный матеріалъ для страшной драмы или ужаснаго романа.

. Б.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 5, 1893

OCR Бычков М. Н.

Изъ общественной и литературной жизни Запада.

Читайте также: