ИЗЪ МРАКА.
ИЗЪ МРАКА.
Посмертный разсказъ Эрнста Альгрена.
В. С.
‘Русская Мысль’, кн. V, 1892
Из мрака, Альгрен Эрнст, Год: 1892
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Въ комнат царилъ сумракъ. Съ главныхъ улицъ города доносился шумъ житейской сутолоки, являясь какъ бы аккомпаниментомъ мертвой тишин, водворившейся въ стнахъ комнаты. Сквозь ршетку высокой желзной печки сверкали уголья, не освщая самой комнаты, а только бросая яркій отблескъ на нижнюю часть блокураго мужскаго лица, которое на фон окружавшаго мрака казалось освщеннымъ точно извнутри, какъ бы отлитымъ изъ раскаленнаго, прозрачно-краснаго металла.
Мужчина сидлъ на стул наклонившись и, сложивъ руки между колнъ, пристально глядлъ въ огонь. Очертанія его фигуры почти терялись въ темнот.
Возл печки, въ уголк, защищенномъ драпировками, мракъ еще больше сгустился, и ничего тамъ не было видно. Все потонуло въ зіяющей бездн непроницаемой тни. Но изъ этой бездны выступало что-то, и это что-то, еслибъ на него упала искорка свта, приняло бы форму кушетки, и человкъ съ тонкими нервами мгновенно почувствовалъ бы сквозь непроглядную тьму пытливый взоръ, устремленный на него съ изголовья, и угадалъ бы неестественно-чуткій слухъ, насторожившійся при его вход.
‘— Въ моемъ мозгу есть больное мсто,— раздался голосъ изъ мрака, низкое контральто, говорившее медленно, съ печальною, однообразною интонаціей.— Оно обнаружилось впервые еще въ самомъ раннемъ моемъ дтств и съ тхъ поръ все разросталось. Все, что оскорбляло и угнетало меня, все направляло свое остріе въ эту точку. Теперь надкостная плева размякла, и сила сопротивленія надломилась’.
Мужчина не шевельнулся, но его глубокіе, умные глаза участливо смотрли въ густой мракъ, откуда раздавался голосъ.
‘— Мн представляется, будто я прожила сто лтъ,— продолжала говорившая,— и будто теперь я лишь пустая шелуха, оставшаяся отъ того, что когда-то жило, ничто иное, какъ дупло старой, засохшей ивы. Мн кажется, что предо мной прошли цлыя поколнія, что на моихъ глазахъ рождались и умирали цлыя тысячи людей, что я вращалась среди человческихъ существъ, полныхъ жизни, какъ свжіе весенніе побги, и погибшихъ затмъ, какъ замерзаютъ цвты въ холодную осеннюю ночь. Весна и зима наступали своею чредой, и люди смотрятъ на меня и говорятъ, что я еще не такъ стара. Но я знаю, что я прожила сто лтъ, по крайней мр, и все-таки, все-таки не могла я сдлаться тмъ, чмъ хотла’.
Какъ что-то тяжелое и мертвящее, тишина снова наполнила комнату, и шумъ житейской суеты тщетно старался ее нарушить, затмъ отхлынулъ назадъ и, какъ и прежде, остался лишь слабымъ аккомпаниментомъ.
‘— Мой отецъ не ненавидлъ женщинъ,— послышался опять монотонный, беззвучный голосъ,— но хуже того: онъ ихъ презиралъ. Моя мать бжала за границу съ опернымъ пвцомъ, а потомъ поступила на сцену. Я, росла при отц, меня только что взяли отъ кормилицы, когда мы остались одни съ нимъ.
Пока я была такою крошкой, я въ его глазахъ не принадлежала ни къ какому полу, была, вдь, не больше маленькаго щеночка. Но я была кость отъ кости его и плоть отъ плоти его, слдовательно, его собственность, а ему нужно было что-нибудь теплое и мягкое, что могло бы прижиматься къ нему: ему нужно было имть возл себя живое существо, которое отгоняло бы отъ наго одиночество.
Онъ, мой отецъ, боялся одиночества, потому что когда онъ бывалъ одинъ, на него находили черныя мысли, рисовавшія его воображенію дуло ружья, приставленное ко рту, и веревку, перетягивающую горло,— черныя мысли, которыя такъ манятъ и отъ которыхъ, въ то же время, выступаетъ на лбу холодный потъ. Ничто не согрваетъ такъ и не ласкаетъ, какъ дтское тльце, ничто такъ не успокоиваетъ, какъ маленькіе пухленькія ручки, ничто не навваетъ такого безмятежнаго сна, какъ дтское дыханіе. А потому Нина и сдлалась неразлучною спутницей своего папы, потому онъ спалъ не иначе, какъ обнявъ руками ея маленькую фигурку, потому за обдомъ онъ сажалъ ее на хозяйское мсто, какъ взрослую женщину, потому объезжая поля, онъ всякій разъ привязывалъ ее къ своему сдлу. И потому Нина боготворила своего папу. Она была тогда совсмъ маленькая, въ коротенькомъ платьиц — не двочка и не мальчикъ, а просто маленькій неуклюжій зврокъ.
Но Нина стала рости. Мало-по-малу шейка у нея сдлалась тоненькая, ручки длинныя, на смну молочныхъ зубовъ появились новые и отчетливо выступили глазки съ вопросительнымъ, недоумвающимъ взоромъ. И тогда отецъ ея понялъ, что она двочка’.
Голосъ замолкъ на минуту, и мужчина нагнулся, чтобы помшать огонь, такъ что уголья снова разгорлись.
‘— Ахъ, я была еще такая крошка, когда мн сдлалось ясно, что собственно онъ иметъ противъ меня, я была такая крошка, что мн трудно представить себ теперь, какъ могла я это понять.
Играть мн было не съ кмъ, няня у меня была старая, ворчливая, вся сила моей привязанности сосредоточилась на отц. У дтей есть инстинктъ, который учитъ ихъ читать въ душ взрослыхъ и никогда почти не допускаетъ ихъ ошибаться. И дтскія печали такъ же истинны, какъ и печали взрослыхъ, такъ глубоко западаютъ он въ ихъ сердечко, что накладываютъ свой отпечатокъ на цлую жизнь.
Я была похожа на отца: какъ онъ, живая и подвижная, какъ онъ, чувствительная и задумчивая, одинаково склонная къ вспышкамъ неудержимаго веселья я къ припадкамъ унынія и отчаянія. Какъ же было ему не любить меня?
Когда мн минуло шесть или восемь лтъ, мы начали съ нимъ разыгрывать нашу комедію, дтскую комедію, въ которой я была тмъ, чмъ онъ желалъ бы, чтобъ я была на самомъ дл, то-есть мальчикомъ. Я здила съ нимъ верхомъ на своемъ собственномъ маленькомъ пони, переняла мальчишескія ухватки, научилась свистать, упражняла свои физическія силы и даже употребляла крпкія словечки, изъ желанія угодить ему’.
Разскащица остановилась, какъ бы что-то припоминая.
‘— Я не знаю въ точности, когда я въ первый разъ замтила это… это презрительное выраженіе досады и отвращенія, которое потомъ я такъ часто читала и на лиц, и въ голос отца, но мн кажется, что это было при одномъ случа, особенно запечатлвшемся въ моей памяти. Мы отправились гулять верхомъ и долго хали быстрою рысью. Отецъ разгорячился и вспотлъ, глаза у него потемнли, ноздри расширились. Я знала, что въ такія минуты ему все ни почемъ. Мы подъхали къ широкому рву или канав, отецъ перепрыгнулъ чрезъ нее и повернулъ лошадь, ожидая, что я послдую его примру. Моя лошадка была совсмъ маленькая, не знаю, по моей или по своей вин, но она не ршилась перескочить, а остановилась на краю рва. Тогда отецъ на крутомъ поворот,— я и теперь еще вижу этотъ поворотъ,— разогналъ свою лошадь, и она, бшено рванувшись, перенеслась чрезъ канаву такимъ быстрымъ и легкимъ прыжкомъ, будто борзая собака. У меня дрожь пробжала по всему тлу и волосы стали дыбомъ, когда отецъ грубо схватилъ меня за руку, сердито взглянулъ мн въ глаза и сказалъ: ты боишься? Больше онъ не прибавилъ ни слова и выпустилъ мою руку, какъ бы стыдясь того, что причинилъ мн боль. Онъ только скользнулъ взглядомъ по мн и моему пони. Я была одта почти какъ мальчикъ и сидла на мужскомъ сдл, но на луку падали складки моей синей юбочки…
Тогда я увидала въ его глазахъ то, что сломило меня, что съ тхъ поръ постоянно пригибало меня къ земл,— нтъ, не пригибало, а заставляло меня свертываться въ комокъ, какъ тряпку, отъ сознанія собственнаго ничтожества.
Онъ не сказалъ мн ни слова въ объясненіе, и я тоже не проронила ни слова. Онъ только ударилъ свою лошадь хлыстомъ и поскакалъ дальше, тогда какъ я осталась позади. Я почувствовала всею силой своего тайнаго инстинкта, что онъ презираетъ меня не за то, что я боялась, а за то, что я имла право бояться. Вдь, никогда не могла я сдлаться ничмъ инымъ… какъ одною изъ тхъ, для которыхъ трусость есть добродтель!’
Голосъ внезапно оборвался, при послднихъ словахъ въ немъ послышался страстный трепетъ,— трепетъ, напоминавшій своимъ глубокимъ звукомъ струны віолончели.
‘— Но это еще не все, это былъ только первый ударъ, посл котораго больное мсто въ моемъ мозгу стало страдать отъ всякаго прикосновенія.
Въ нашемъ имніи былъ маленькій пастушокъ, славный, хорошенькій мальчикъ, приблизительно однихъ лтъ со мною. Когда я была еще совсмъ крошкой, мой отецъ, ради забавы, часто заставлялъ меня бороться съ нимъ. Я съ наслажденіемъ напрягала вс свои силы и немало величалась тмъ, что почти всякій разъ выходила изъ состязанія побдительницей. Но однажды истина открылась мн. Я выпустила изъ рукъ своего противника и покраснла, какъ будто кто ударилъ меня. Я взглянула на него, чуть не обезумвъ отъ гнва:
— Ты лжешь, ты сильне меня!
И я ушла, подавленная унизительнымъ сознаніемъ, что такъ долго позволяла обманывать себя, что принимала, какъ милостыню, эти дешевыя побды, которыя противникъ дарить мн, потому что я не была даже настолько сильна, чтобы можно было считать за честь одержать верхъ надо мною.
Эти два эпизода даютъ теб ключъ ко всей моей жизни.
Прогулки верхомъ мало-по-малу превратились, какъ и вс остальныя забавы. Мы съ отцомъ не могли дольше разыгрывать эту комедію, въ которой я исполняла роль мальчика. Я сдлалась тиха и молчалива и люди смотрли съ удивленіемъ на это унылое дитя, совсмъ не умвшее смяться. Но кабинетъ отца былъ, попрежнему, моимъ любимымъ пріютомъ. Я выбрала себ тамъ укромный уголокъ: старый ящикъ изъ-подъ вина, втиснутый между шкафомъ и стною. На отца все еще находили его черныя мысли, когда онъ оставался одинъ. Я служила для него какъ бы защитой противъ нихъ, притомъ же, я никогда ему не мшала.
Онъ былъ человкъ свтскій, остроумный и немножко злой на языкъ. У него часто собирались гости, его пріятели и друзья, и тогда за стаканомъ пунша шли между ними бесды. О моемъ присутствіи часто совсмъ забывали и мн случалось иногда слышать вещи, которыхъ мн не слдовало слышать. Мой отецъ, какъ почти вс меланхолики, былъ такъ поглощенъ самимъ собою, что ему некогда было думать о другихъ, и въ этихъ разговорахъ онъ давалъ полную волю своему презрнію къ женщинамъ. Я, не знавшая матери, не имвшая ни одного человческаго существа, къ которому могла бы привязаться, кром этого ипохондрика и пессимиста, бывшаго моимъ кумиромъ, я научилась изъ этихъ разговоровъ тому, чему другія женщины не могутъ научиться въ теченіе цлой жизни: я научилась понимать ходъ мыслей мужчинъ, научилась различать малйшіе оттнки состраданія и пренебреженія, скрывающихся нердко подъ хвалебными и восторженными отзывами. Мало-по-малу во мн проснулось чувство солидарности и общности со всмъ моимъ поломъ, и при всякой ядовитой или коварной выходк я такъ жестоко страдала въ глубин своего сердца, какъ если бы она была направлена противъ меня одной.
Когда мн шелъ четырнадцатый годъ, отецъ женился во второй разъ. Мачиха моя была красавица, не величавая и царственная, а обворожительная, неотразимая. Она была нжна и мягка, какъ кроликъ, съ такими крошечными ручками, что ей въ пору были только дтскія перчатки, она всегда улыбалась, если только не плакала, и когда она улыбалась, на щекахъ ея появлялись ямочки, а губы открывали два ряда маленькихъ, ровныхъ и блестящихъ, какъ перламутръ, зубовъ. Она была вся кротость и влюбленность, и ни одной серьезной мысли не было у нея въ голов.
Отецъ гордился ея красотой, ума онъ никогда и не искалъ въ жен. Онъ выбиралъ ей туалеты, потому что у нея самой не было вкуса, и вывозилъ ее на балы. Когда она родила ему перваго сына, отъ радости онъ веллъ стрлять изъ старыхъ пушекъ, вино полилось ркой, вся округа собралась и приняла участіе въ торжеств. Съ тхъ поръ это повторялось почти каждый годъ: т же пиры, то же праздничное настроеніе. Когда же гости разъзжались, новорожденный переходилъ въ другія руки, а мать снова отправлялась на балы.
Она не была ни добра, ни зла, моя новая мама. Она только была ‘обворожительна’. Она смотрла совсмъ ребенкомъ и знала, что должна смотрть ребенкомъ, и чмъ наивне, тмъ лучше. Это такъ шло къ ней.
Ко мн она никогда не выказывала вражды, но избгала меня, и можно было подумать, будто я старше ея, потому что я никогда не была ни весела, ни говорлива. Впрочемъ, дома устыдились, наконецъ, моей неловкости и глупости, взяли мн гувернантку и старались держать меня какъ можно дальше отъ себя. Я сдлалась еще боле одинока, чмъ прежде, но это еще изощрило мою проницательность. Я не ревновала отца къ мачих: я слишкомъ хорошо знала его. Я могла бы истолковать каждый его взглядъ, каждую интонацію его голоса. Отъ меня не укрылось безграничное презрніе, служившее подкладкой всему этому обожанію. Самая мягкость и уступчивость отца выражала презрніе. Какая-нибудь несправедливость со стороны жены нисколько не возмущала его: онъ, вдь, никогда и не думалъ, что у нея хватитъ ума на то, чтобы быть справедливой. Онъ исполнялъ ея капризы, улыбаясь и цлуя ея ручки, или же поступалъ совершенно наперекоръ ея желанію, такъ же нжно улыбаясь и такъ же нжно цлуя ея ручки.
Его снисходительность возбудила въ ней подъ конецъ самомнніе, она начала важничать, распространяться о вещахъ, которыхъ не понимала, и говорить вздоръ. Отецъ только посмивался и не возражалъ ей: красивой женщин нельзя ставить въ счетъ всякій пустякъ.
Но мн казалось, будто все это, все мало-по-малу обрушиваетея на меня. Все то, чего она даже и не чувствовала, все это врзывалось неизгладимо въ мою больную душу. Я научилась смотрть отцовскими глазами, я видла съ мужской точки зрнія, что значить быть женщиной,— какъ это гадко, омерзительно,— одно нескончаемое несчастіе съ самаго дня рожденія! Я сама себ казалась паршивою собакой. Тогда-то возникла во мн эта приниженность, позорное клеймо на моемъ характер, неизлечимый недугъ моей души. О, это больное мсто въ моемъ мозгу, какъ стало оно мягко и чувствительно, самое тонкое остріе могло пронзить его насквозь! Какую воспріимчивость обнаруживала я всякій разъ, какъ мн приходилось ршать эту задачу: понять то, что для моихъ сестеръ было непостижимо, какъ птичій языкъ!
Я никогда не была молода и врядъ ли когда была ребенкомъ’.
Съ минуту длилось молчаніе. Мужчина сидлъ все въ той же наклоненной поз и задумчиво смотрлъ въ огонь.
‘— Мн кажется почти невроятной такая интензивность чувства у ребенка,— тихо сказалъ онъ.— Быть можетъ, ты преувеличиваешь немного… теперь, переживая это въ памяти?’
‘— Да, можетъ быть, но дло въ томъ, что все какъ бы сговорилось, чтобы вчно бередить мою рану. Я и хотла бы, чтобъ ты понялъ это. И если теб еще разъ въ жизни случится встртить женщину, страдающую такимъ же чувствомъ приниженности, какъ и я,— приниженности, которую ты всегда старался побдить доводами разсудка, которой ты такъ долго отказывался врить,— тогда ты, конечно, поймешь, что въ корн этого чувства лежитъ стыдъ… стыдъ сознавать себя женщиной.
Для тебя я не была ни мужчиной, ни женщиной, а только живымъ существомъ, потому ты и могъ стать моимъ другомъ. Еслибъ въ твоихъ глазахъ я была женщиной, ты бы тоже презиралъ меня’.
Онъ передвинулъ свой стулъ изъ полосы свта ближе къ кушетк, отыскалъ въ темнот тонкую, исхудалую руку и молча прикоснулся къ ней губами. Женщина поняла, что онъ хотлъ сказать этимъ, и поблагодарила его, нжно погладивъ его руку, прежде чмъ отняла у него свою.
Затмъ она продолжала свой разсказъ все тмъ же печальнымъ, низкимъ голосомъ.
‘— Я начала бывать въ свт и стала смотрть на женщинъ точь въ точь, какъ научилъ меня отецъ. Острота моего зрнія изощрилась неимоврно: ни одинъ недостатокъ, ни одна слабость во ускользали отъ него. Я видла, что трусость, лживость, малодушіе, вс эти жалкія, презрнныя свойства, были въ тысячу разъ сильне развиты женщинъ, чмъ у мужчинъ. Я не закрывала глазъ на недостатки мужчинъ, но въ самыхъ ихъ недостаткахъ была по большей части извстная доля характера, они не представлились дряблымъ, безкровнымъ ничтожествомъ, какъ у женщинъ. Даровитость, трудолюбіе, предпріимчивость, правдивость, честность у мужчинъ имли цну, для женщинъ все это ровно ничего не значило въ сравненіи съ единственною заслугой: никогда не погршать противъ приличій. Разв мужчина считалъ себя когда-нибудь мене честнымъ потому только, что у него на совсти были мелкія любовныя увлеченія? Нтъ, никогда. Для женщины, наоборотъ, все заключалось въ этомъ.
И виноваты въ этомъ не мужчины, какъ принято утверждать, и сами женщины, ихъ трусость, отсутствіе у нихъ характера.
Въ глазахъ самихъ женщинъ вншняя благопристойность, наружныя приличія стоятъ выше всего. Ихъ добродтель кроется не въ характер, она ихъ вншнее отличіе, какъ тавро на домашнихъ животныхъ. Отсюда эта солидарность со всмъ поломъ, бросающая отвтственность за дйствіе одной женщины на всхъ безъ исключенія. Женщина считается не индивидуумомъ, а только частью своего пола. О, какимъ горькимъ опытомъ узнала я все это,— я, чувствовавшая, будто на мн одной лежитъ бремя преступленій, совершенныхъ всми другими, будто моя приниженность является искупительною жертвой за ограниченное, слпое самомнніе, за властолюбіе или эгоизмъ всхъ остальныхъ! Въ моемъ мозгу было больное мсто и весь матеріалъ, который давала мн жизнь, уходилъ на то, чтобы все больше растравлять мою рану…
Отецъ не хотлъ, чтобъ я осталась старою двой, и выдалъ меня замужъ. Я знала, что единственное средство для женщины завоевать себ боле высокое положеніе въ обществ — это сдлаться женой человка, который быстро поднимается по общественной лстниц. Я вышла замужъ и стала подниматься, подниматься, давая доказательства любви человку, который былъ мн противне гадкаго, пресмыкающагося червяка. Я была красива въ то время… вдь, это было такъ давно. Красота и молодость — только эти дв вещи и не считаются постыдными для женщины. Мой мужъ былъ честолюбивъ, онъ хотлъ сдлать карьеру, а для того, чтобъ сдлать карьеру, ему нужна была поддержка другихъ и въ особенности одного человка, и этотъ человкъ часто посщалъ насъ. Онъ былъ нашимъ другомъ, показывался въ обществ вмст съ моимъ мужемъ, а у насъ въ дом проводилъ время со мной. Онъ нравился мн, моя повседневная жизнь была маскарадомъ, имвшимъ цлью скрыть, насколько онъ мн нравился. Мой мужъ былъ ‘доволенъ’. Какъ иначе это назвать? Притомъ же, въ два года женщина можетъ и надость. И вотъ, въ одинъ прекрасный день ‘этотъ другой’ явился ко мн съ такимъ цннымъ подаркомъ, какого не выберетъ, пожалуй, и женихъ для своей невсты. Я отказалась, и отказалась съ испугомъ. Я была вн себя и оскорбилъ его.
Мой мужъ услыхалъ объ этомъ стороною. И знаешь ли ты, что онъ сдлалъ? Онъ схватилъ меня за руку и сказалъ: ‘Ты обижаешь его своимъ отказомъ. Прими его подарокъ. Ты можешь сказать, что получила его отъ меня.’
И я дошла до того, что покрыла себя позоромъ развода. Я на могла потерпть, чтобъ на меня смотрли, какъ на товаръ, чтобъ мной торговали, какъ поношеннымъ платьемъ. А потому я и должна была извдать позоръ, выпадающій на долю безмужней жены.
Для женщины все считается позоромъ, потому что сама по себ она нуль, она только часть своего пола. Я работала среди мужчинъ, и они называли меня безполой и насмхались надъ моею холодностью. Я сама почти готова была подумать, что я существо средняго рода, и это тоже было позоромъ. Я боялась, что у меня выростетъ борода и что мужчины и надъ этимъ будутъ издваться. Но насталъ день, когда я почувствовала, что я женщина потому что я полюбила.
Представь себ человка, который всю жизнь скитался по мокрымъ, вытоптаннымъ тропинкамъ среди унылыхъ зимнихъ тумановъ, съ такимъ чувствомъ, какъ будто онъ никогда не видалъ весны и никогда не надется дождаться ея… и вдругъ солнце пробивается сквозь тучи и оказывается, что подъ влажною мглой все прозябало и пускало ростки, что скоро все зазеленетъ кругомъ, цвты раскроютъ свои внчики и солнце, вешнее солнце будетъ ярко сіять надъ ними!
То же было и со мной, когда я полюбила…
Я отдала бы жизнь за то, чтобы стать его другомъ, но стать его другомъ я не могла,— я могла быть ему только подругой… Подругой! Ты слышишь, какъ гадко звучитъ это слово? Въ немъ есть что-то постыдное, подозрительное…’
‘— Теб тяжело говорить’,— сказалъ мужчина, и голосъ его дрогнулъ отъ полноты охватившаго его сочувствія. Онъ взялъ ея руку и поцловалъ ее еще разъ, тихо, почти смиренно, не вымолвивъ ни слова.
‘— Ахъ, дай мн высказаться, наконецъ,— продолжала она.— Я молчала, и молчала цлые годы, цлыя десятилтія, цлыя поколнія, и теперь мн кажется, будто я олицетворяю въ себ весь женскій полъ. Я стара, какъ Агасферъ, и на моихъ плечахъ тяготетъ вина всего человчества. Я чувствую ее нервами женщины и смотрю на нее глазами мужчины.
Ты знаешь, чмъ я была въ его рукахъ? Онъ вскрылъ мой мозгъ, чтобъ видть, какъ онъ работаетъ, онъ изранилъ мою душу своимъ скальпелемъ, чтобы расширить свое знаніе людской природы, и истерзалъ мое сердце, какъ неразумный ребенокъ, лишь потому, что замтилъ, какъ оно бьется. И когда чаша моихъ страданій переполнилась до того, что каждая лишняя капля должна была, казалось, принести мн смерть, тогда онъ бросилъ меня. Не потому, чтобы въ глазахъ его я была глупа, или зла, или лжива, или малодушна, или лицемрна,— ни въ чемъ подобномъ онъ не посмлъ бы меня обвинить. Единственно потому, что я была женщина. Не другъ, а только подруга!’
Она умолкла и въ темной комнат пронеслось что-то врод скорбнаго вздоха.
Потомъ она заговорила опять тмъ же однообразнымъ, беззвучнымъ голосомъ, только понизивъ его еще на одну ноту.
‘— Быть женщиной это значитъ быть паріей и не имть надежды выдвинуться изъ своей касты. То, что я родилась женщиной, было проклятіемъ всей моей жизни.
Матери я не знала совсмъ, отца я лишилась раньше его смерти и нтъ у меня сына…’
Ея голосъ замеръ въ глухомъ стон, безъ слезъ. Въ комнат было темно. Лицо мужчины тоже потонуло во мрак. Онъ молчалъ… Увы, ему нечего было сказать!