Из моих воспоминаний, Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич, Год: 1851

Мемуары
Время на прочтение: 287 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Д. Ахшарумовъ.

ИЗЪ МОИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.

(1849—1851 г.).

Со вступительной статьей В. И. Семевскаго.

Изданіе
‘Общественной Пользы’
С.П.Б. 1905 г.

Авторъ воспоминаній, печатающихся въ настоящемъ изданіи, принадлежитъ къ большой литературной семь Ахгаарумовыхъ. Отецъ Дмитрія Дмитріевича, Дмитрій Ивановичъ, умершій въ 1837 г., военный писатель, принималъ дятельное участіе въ кампаніи 1812 года, находился за-границей въ оккупаціонномъ корпус и былъ авторомъ перваго систематическаго описанія отечественной войны и затмъ редакторомъ ‘Свода военныхъ постановленій’. Старшій братъ Дмитрія Дмитріевича, Николай (1819—1893) — извстный романистъ, литературную дятельность котораго С. А. Венгеровъ характеризуетъ слдующими словами: ‘Это — идеалистъ сороковыхъ годовъ въ лучшемъ смысл слова, истинный прогрессистъ, но котораго грубость и рзкость всероссійскаго прогресса нсколько напугала’, въ одномъ изъ своихъ произведеній онъ ‘не безъ ядовитости’ обличаетъ эпоху ‘разрушенія эстетики’. Въ критическихъ статьяхъ онъ является приверженцемъ ‘искусства для искусства’. ‘Самою симпатичною стороною литературной дятельности Н. Д. Ахшарумова’, продолжаетъ г. Венгеровъ, ‘слдуетъ признать ту душевную чистоту, которая сквозитъ черезъ все написанное имъ. Чувствуется литераторъ pur sang, которому интересы истины всего дороже, которому чуждо мелкое самолюбіе, для котораго слова ‘красота’ и ‘идеалъ’ не звукъ пустой, не взятая на прокатъ вывска. Если васъ даже не гретъ тутъ огонь таланта, то вамъ все-таки становится тепло отъ несомннной искренности добрыхъ намреній автора’ {‘Критико-Біографическій Словарь’. СПБ., 1889 г., т. 1, 988—992. Венгеровъ.}. Изъ другихъ братьевъ Дмитрія Дмитріевича одинъ, Владиміръ, печаталъ стихотворенія еще въ сборник ‘Весна’ (1859 г.), изданномъ его братомъ Николаемъ, помщалъ ихъ и поздне въ нкоторыхъ другихъ изданіяхъ, другой братъ издалъ въ 1893 г. монографію ‘Исторія Бастиліи’, третій, Иванъ, бывшій въ 1870-хъ годахъ военнымъ прокуроромъ, на склон дней напечаталъ нсколько беллетристическихъ произведеній (преимущественно въ ‘Наблюдател’).
Авторъ ‘Воспоминаній’, Дмитрій Дмитріевичъ, родился 14 мая 1823 г., воспитывался въ первой петербургской гимназіи, по окончаніи курса въ которой, въ 1842 г., поступилъ на восточный факультетъ петербургскаго университета {На старшаго брата Д. Д., Николая, имлъ большое вліяніе его дядя по матери, М. С. Бижеичъ, ‘пользовавшійся между всми, приходившими съ нимъ въ столкновеніе, репутаціей умнйшаго человка’. Онъ сыгралъ нкоторую роль и въ развитіи Д. Д. (См. ‘Воспоминанія’, стр. 84—85.}. Юноша-идеалистъ съ презрніемъ относился къ приманкамъ свтской жизни со всми ея суетными развлеченіями и выбралъ факультетъ восточныхъ языковъ, чтобы впослдствіи ухать на дальній юго-востокъ и пожить привольною жизнью среди южной природы {Быть можетъ по тмъ же побужденіямъ поступилъ въ 1843 г. на восточный факультетъ и А. Н. Плещеевъ, но курса на немъ не окончилъ. Плещеевъ былъ знакомъ съ Ахшарумовымъ, какъ съ товарищемъ по университету.}. Ниже (‘Воспоминанія’, стр. 14—15) читатели найдутъ свднія о томъ широкомъ интерес къ наук, которымъ былъ проникнутъ этотъ молодой человкъ. Огромную роль во всей послдующей жизни Дмитрія Дмитріевича сыграло ознакомленіе его съ соціалистическимъ ученіемъ III. Фурье и его послдователей. По его собственному свидтельству, сочиненіе Фурье ‘Nouveau monde industriel et socitaire’, атакже брошюры его послдователей Консидерана и Туссенеля ‘увлекали’ его ‘нердко до того’, что онъ ‘забывалъ все прочее’. Знакомъ онъ былъ и съ боле обширнымъ сочиненіемъ Фурье ‘Thorie des quatre mouvements’ {Объ ученіи Фурье, вообще, см. статью H. В. Водовозова ‘Фурье (Опытъ критическаго обзора его ученія)’ въ ‘Историческомъ Обозрніи’, сборник Историч. Общ. при СПБ. университет, 1808 г., т. X и кром указанной въ ней литературы М. Василевскаго въ энциклопедическомъ словар Брокгауза и Ефрона и Бибикова ‘Современные утописты. Изложеніе и критическій разборъ теоріи Фурье’. Въ книг того же автора ‘Современные утописты’ (1865 г.).}
Молодой журналистъ, зачитывавшійся русскими и иностранными поэтами, переводившій псни Петрарки на смерть Лауры, пытался и въ стихахъ высказывать симпатичныя ему идеи. Такъ, въ бумагахъ его было найдено стихотвореніе ‘Европа 1845 г.’, которое начиналось описаніемъ смутъ и борьбы на запад и оканчивалось предсказаніемъ о преобразованіи существующаго строя общественной жизни въ дух ученія Фурье {Съ нкоторыми изъ близкихъ людей, какъ, напримръ, съ дядею М. С. Бижеичемъ Д. Д-чу приходилось выдерживать горячіе споры изъ-за своего увлеченія ученіемъ Фурье, какъ это видно изъ того, что изъ окна Петропавловской крпости онъ закричалъ дяд: ‘а Фурье все-таки правъ!’ (стр. 85).}.
Въ 1846 г. Д. Д. Ахшарумовъ окончилъ университетскій курсъ со степенью кандидата и въ слдующемъ году поступилъ на службу въ министерство иностранныхъ длъ, имя въ виду со временемъ получить мсто драгомана при нашихъ миссіяхъ въ Константинопол, Каир или Персіи.
Другъ Ахшарумова, Ипполитъ Матвевичъ Дебу, познакомилъ его съ самымъ выдающимся и наиболе вліятельнымъ изъ русскихъ послдователей ученія Фурье, М. В. Буташевичемъ-Петрашевскимъ, и Д. Д. сталъ весною 1848 г. бывать на его собраніяхъ. Мы не имемъ здсь возможности говорить подробно о нсколькихъ кружкахъ молодыхъ людей, группировавшихся вокругъ Петрашевскаго, Спшнева и другихъ {См. объ этомъ мою статью ‘Изъ исторіи общественныхъ идей въ Россіи въ конц 1840-хъ rr.’ въ сборник въ честь H. К. Михайловскаго: ‘На славномъ посту’ (стр. 98—152).}, изъ которыхъ вс были проникнуты либеральными идеями въ вопросахъ, касавшихся крпостного права, судопроизводства и печати, но часть которыхъ была увлечена идеями Фурье и прямо называла себя фурьеристами. Мы сдлаемъ здсь лишь нкоторыя дополненія къ тому, что читатели найдутъ въ ‘Воспоминаніяхъ’ Ахшарумова, какъ о немъ самомъ, такъ и о другихъ петрашевцахъ, которыхъ гр. Лорисъ-Меликовъ называлъ ‘апрлистами’ и для которыхъ Ахшарумовъ считаетъ самымъ правильнымъ названіе ‘русскихъ соціалистовъ 1849 г.’.
Во время ареста Ахшарумова у него найдена была ‘записная книга 1848 г.’, съ изложеніемъ въ ней темъ или отдльныхъ мыслей. На первой страниц, въ вид перечня предметовъ, о которыхъ слдуетъ писать, здсь было сказано слдующее: ‘О невозможности улучшенія человчества досел принятыми средствами: религіею и ею предписываемыми правилами, проповдями священниковъ, устройствомъ суда и законовъ и о крайней необходимости измнить все, передлать во всхъ основаніяхъ общество и всю нашу глупую, безтолковую и пустую жизнь, объ уничтоженіи семейной жизни, труда, собственности въ такомъ вид, какъ они теперь, государства никуда не годнаго съ его министрами’ и государями ‘и ихъ вчной безполезной политикой, объ уничтоженіи законовъ, войны, войска, городовъ и столицъ, въ которыхъ люди тяготятся и не перестаютъ страдать, проводятъ жизнь въ однихъ мученіяхъ и умираютъ въ отвратительныхъ болзняхъ’.
Кром того, въ бумагахъ друга Ахшарумова, его товарища по гимназіи и университету Ипполита Матвевича Дебу 2-го {Онъ боле всхъ вліялъ на Ахшарумова, который отъ него узнавалъ о новыхъ, наиболе популярныхъ сочиненіяхъ, преимущественно французскихъ, по новйшей исторіи, политической экономіи и о соціальныхъ системахъ.}, была найдена тетрадь, написанная Д. Д—чемъ съ изложеніемъ въ ней разсужденій по тремъ вопросамъ: ‘1) какія мои мысли и убжденія? 2) свободенъ ли я? 3) готовъ ли я?’ Въ этой тетради слдственная коммиссія по длу петрашевцевъ обратила вниманіе на слдующія мста: ‘Жизнь такъ, какъ она идетъ теперь, слишкомъ тяжела, обременительна, переполнена всякаго рода непріятностями и гадостями. Все это томленіе, все, что поневол терпимъ каждый день, происходитъ оттого, что человкъ соединился въ слишкомъ огромномъ множеств для устроенія общественнаго блага. Оттого милліоны людей, желавшихъ лучшаго, не могли достигнуть своей цли. Они длали ужасную ошибку: хотли устроить все перемною однхъ формъ управленія, и не замтили того, что государства нельзя устроить. Государство должно погибнуть съ его министрами’ и государями, ‘съ его войскомъ, съ его столицами, законами и храмами. Необходимо, чтобы вмсто него произошли небольшія общества, но которыя имли бы въ себ цлость, полноту, разнообразіе, независимость одно отъ другого и представляли бы, такъ сказать, интегралы человчества’.
Д. Д. Ахшарумовъ, описывая всю тягость жизни въ современномъ обществ, происходящую, по его мннію, отъ неполнаго удовлетворенія всхъ страстей человка, говоритъ, что ‘уничтожить это есть средство одно — фаланстеръ Фурье. Но, къ этому самое большое препятствіе… глупое, пустое, злое и сильное правительство. Вопросъ приводится къ тому, какимъ образомъ получить правительство, терпящее нововведенія’. Монархическое неограниченное правленіе, по мннію Ахшарумова, можетъ не препятствовать желательнымъ реформамъ лишь тогда, ‘когда будетъ на престол человкъ любознательный, благонамренный и преданный благу всего человчества, но съ… негодными, недоврчивыми, всего опасающимися’ государями, ‘съ невжествамъ министровъ и всего правительства ршительно нтъ надежды на такое нововведеніе. Потому… нельзя оставить это въ такомъ положеніи. Надо измнить правленіе, но осторожно, чтобы не произошелъ слишкомъ сильный безпорядокъ, который бы вовлекъ народъ опять въ старое’. Если невозможна республика, то нужно по крайней мр ограничить власть монарха. ‘Надо конституцію, которая дала бы свободу книгопечатанія, открытое судопроизводство, устроила бы особое министерство для разсмотрнія новыхъ проектовъ и улучшеній общественной жизни и чтобы не было никакихъ вмшательствъ въ дла частныхъ людей, въ какомъ бы числ они ни сходились вмст… Трудно говорить о томъ, какое правленіе въ Россіи скоре приведетъ къ цли. Стоять и дожидаться упрямо республиканскаго правленія — значитъ терять время, потому что конституціонное лучше монархическаго неограниченнаго. Пока у насъ нтъ человка, извстнаго всмъ, у котораго былъ бы авторитетъ и популярность, то надо имть’ монарха, но ‘предоставить’ ему ‘самыя ничтожныя преимущества’ и объяснить народу, что государь ‘на все иметъ право только съ согласія его самого’ (т. е. народа), ‘такъ, напримръ, оставить ему титулъ, голосъ его въ народномъ собраніи считать за нсколько голосовъ и т. п., но чтобы у него не было права ни распускать, ни созывать собраніе, ни назначать время продолженія его, чтобы войско не было въ рукахъ его. Дла вс разсматриваются въ одной палат, президентъ избирается на короткое время. Потомъ, когда собраніе получитъ довренность народа, то можно обойтись’ и безъ монарха.
Дале, по свидтельству слдственной коммиссіи, Ахшарумовъ излагаетъ, какъ слдуетъ возбуждать простой народъ къ возстанію, какъ распространять свои идеи среди людей различныхъ званій, состояній и половъ, ‘взявъ въ свои руки университетъ, лицей, училище правовденія, кадетскіе корпуса и другія учебныя заведенія’.
Въ заключеніе Ахшарумовъ задаетъ себ вопросы: ‘Готовъ ли я? на что? на чтобъ то ни было? готовъ ли я дйствовать по моимъ убжденіямъ, подвергаться опасностямъ, даже и тогда, когда бы я не могъ наслаждаться плодами нашихъ трудовъ, боле,— готовъ ли я жертвовать жизнью за доброе дло?’ И отвчаетъ на эти вопросы такъ: ‘Не дйствовать по убжденію я считаю безчестнымъ, слабымъ поступкомъ, говорить одно, а длать другое — или низость, или слабость, или неувренность въ справедливости своихъ мыслей, сомнній. Но въ этомъ случа я ршительно объявляю, что у меня нтъ сомннія въ тхъ мысляхъ, которыя здсь написаны и что я готовъ дйствовать по моимъ убжденіямъ’.
Для характеристики взглядовъ Ахшарумова можетъ послужить еще его рчь, произнесенная на обд въ память Фурье, въ день его рожденія 7-го апрля 1849 г., устроенномъ въ квартир Европеуса. Вотъ что сказалъ здсь Ахшарумовъ:
‘И такъ какъ порядокъ установленный противорчитъ главному основному назначенію человческой жизни, какъ и всякій другой, то онъ непремнно рано или поздно прекратится и вмсто него будетъ новый, новый и новый. Когда? вотъ это важный вопросъ, и мы можемъ только отвчать, что скоро. Уже тотъ фактъ, что мы сознаемъ недостатки, ошибки въ устройств нашей жизни, и уже представляется намъ въ общихъ чертахъ новая жизнь, этотъ самый фактъ доказываетъ, что началось время его разрушенія. И рухнетъ и развалится все это дряхлое, громадное вковое зданіе и многихъ задавитъ оно при разрушеніи и изъ насъ, но жизнь оживетъ и люди будутъ жить богато, раздольно и весело.
‘Мы живемъ въ столиц безобразной, громадной, въ чудовищномъ скопищ людей, томящихся въ однообразныхъ работахъ, испачканныхъ грязнымъ трудомъ, пораженныхъ болзнями, развратомъ, скопище, разрозненное все семействами, которыя вредятъ другъ другу, теряютъ время и силу и обдняются въ безполезныхъ трудахъ. И тамъ, за столицею, ползутъ города, единственная цль, высочайшее счастіе для нихъ сдлаться многолюднымъ, развратнымъ, больнымъ, чудовищнымъ, какъ столица!
‘Въ эти дни, въ этомъ самомъ обществ мы собрались сегодня не для жалобъ и не для этихъ несчастныхъ повствованій, но напротивъ, полны надежды, торжествомъ, весельемъ… и, переносясь въ будущее время и скоро ожидаемое всми, мы даемъ обдъ, залогъ лучшаго, и празднуемъ грядущее искупленіе человчества сегодня, именно сегодня, въ день рожденія Фурье, чтимъ его память, потому что онъ указалъ намъ путь, по которому идти, открылъ источникъ богатства, счастія.
‘Сегодня первый обдъ фурьеристовъ въ Россіи, и вс они здсь: десять человкъ, немногимъ боле. Все начинается съ малаго и растетъ до великаго.
‘Разрушить столицы, города и вс матеріалы ихъ употребить для другихъ зданій, и всю эту жизнь мученій, бдствій, нищеты, стыда, срама ‘превратить въ жизнь роскошную, стройную, веселья, богатства, счастья, и всю землю нищую покрыть дворцами, плодами и разукрасить въ цвтахъ — вотъ цль наша. Мы здсь, въ нашей стран начнемъ преобразованіе, а кончитъ его вся земля. Скоро избавленъ будетъ родъ человческій отъ невыносимыхъ страданій!’
Приведенные выше отрывки изъ бумагъ Ахгаарумова и его рчь вполн выясняютъ намъ его міросозерцаніе. Преобразованія современнаго ему строя общества онъ не ждетъ ни отъ религіи, ни отъ проповдей священниковъ, онъ сочувствуетъ лишь тому общественному строю, который рисуется въ произведеніяхъ Фурье. Согласно его ученію, онъ относится отрицательно къ современной семь, находя, что она не объединяетъ, а разрозниваетъ людей, и къ современнымъ формамъ собственности, онъ противъ существованія войска, противъ войны: все это окажется не нужнымъ, когда міръ покроется фаланстерами, устроенными согласно идеямъ Фурье. Но стремленія къ этому идеальному общественному строю не длаетъ Ахшарумова равнодушнымъ къ вопросу о формахъ правленія въ современномъ государств, къ которому онъ относится совершенно отрицательно. Подобно французскимъ фурьеристамъ, отказавшимся въ 1848 г., въ лиц Консидерана, отъ прежняго равнодушія въ современной политической борьб, онъ обсуждаетъ вопросъ о желательныхъ преобразованіяхъ государственнаго устройства, такъ какъ понимаетъ, что безъ такихъ преобразованій невозможно и достиженіе идеальнаго соціальнаго строя. Онъ понимаетъ, что невозможно мечтать о немедленномъ переход къ республик, и потому высказывается за конституцію, гарантирующую свободу печати, гласное судопроизводство и свободу собраній и при которой, какъ онъ надялся, будетъ устроено особое министерство для разсмотрнія проектовъ и улучшенія общественной жизни. Кром того онъ стремится возможно боле ограничить власть монарха, не предоставляя ему права ни созывать и распускать представительное собраніе, ни опредлять продолжительность его засданій, желаетъ сдлать и войско независимымъ отъ государя. Такимъ образомъ признаваемая имъ конституціонная монархія — монархія только по форм, гд государь, несмотря на свой титулъ, въ сущности является наслдственнымъ президентомъ республики съ правомъ имть нсколько голосовъ въ ‘народномъ собраніи’. Ахшарумовъ и не скрываетъ этого и желаетъ, чтобы какъ только представительное собраніе пріобртетъ довріе народа, была провозглашена республика.
Какъ видно изъ краткаго изложенія взглядовъ Ахшарумова въ записк слдственной комиссіи, онъ признавалъ средствами достиженія лучшаго будущаго пропаганду среди людей различныхъ званій и состояній и среди учащейся молодежи, а также и возбужденіе народа къ возстанію.
Нужно полагать, что выработк столь опредленнаго міросозерцанія у Д. Д. Ахшарумова содйствовало его участіе въ кружк, собиравшемся зимою 1848—1849 г. у служившаго въ азіатскомъ департамент Кашкина, гд кром него бывали Н. А. Спшневъ, братья Дебу, студентъ Ханыковъ, братъ Д. Д.— Николай (впослдствіи извстный романистъ) и нкоторые другіе. Особенно былъ друженъ Ахшарумовъ съ И. М. Дебу, а также хорошо знакомъ съ Ханыковымъ, какъ со своимъ товарищемъ по университету. И. М. Дебу и Ханыковъ (человкъ очень живой, имвшій массу знакомыхъ) стали интересоваться соціалистическими ученіями еще на университетской скамь. У нихъ составился свой кружокъ, и подъ вліяніемъ лекцій профессора Порошина они вообще занимались экономическими и общественными вопросами, стали изучать сочиненія Луи Плана, Фурье, Прудона, книгу Л. Штейна о соціализм во Франціи, а свднія о Россіи почерпали изъ извстнаго труда Гакстгаузена. Взгляды Ханыкова были близки къ воззрніямъ Ахшарумова. Въ рчи, произнесенной Ханыковымъ на обд въ память Фурье, была также сильная вылазка противъ семьи, онъ также не возлагалъ надежды на религію и молитву, а находилъ опору въ наук, въ немъ также сказывались опредленныя политическія убжденія: онъ говорилъ о борьб различныхъ сословій отъ древности до настоящаго времени, онъ восклицалъ: ‘Отечество мое въ цпяхъ, отечество мое въ рабств, религія, невжество, спутники деспотизма, затемнили, заглушили твои натуральныя влеченія, отечество мое… гд твое общинное устройство, гд ты, народная вольница, великій государь Новгородъ’.
По свидтельству слдственной коммиссіи въ кружк Кашкина ‘было гораздо больше стройности и единомыслія, чмъ въ кружк Петрашевскаго: въ немъ была опредленная цль — изученіе системъ соціальныхъ и коммунистическихъ и по преимуществу системы Фурье. Кружокъ этотъ составляли (кром K. М. Дебу 1-го) молодые люди высшаго гражданскаго воспитанія, вс одинаково образованные, равные и по положенію своему въ обществ, и по своему состоянію. Нкоторые изъ нихъ съ безотчетнымъ энтузіазмомъ предались соціальнымъ утопіямъ въ смысл науки, нкоторые зачали примнять ихъ къ быту Россіи, другіе же помышляли уже и о возможно скорйшемъ приведеніи ихъ въ дйствіе и читали на собраніяхъ рчи, далеко опередившія вс рчи и вс разговоры на. собраніяхъ у Петрашевскаго’.
Самымъ выдающимся членомъ кружка, собиравшагося у Кашкина былъ Н. А. Спшневъ. Получивъ все питаніе одновременно съ Петрашевскимъ въ царскосельскомъ лице, онъ въ 1842 г. ухалъ за границу и провелъ тамъ четыре года. Есть извстіе, что въ это время онъ сблизился съ польскою революціонною партіею и будто бы привезъ въ Россію статуты ея организаціи. Во всякомъ случа онъ былъ однимъ изъ наиболе радикальныхъ людей и въ религіозномъ, и въ политическомъ отношеніяхъ изъ числа лицъ, пострадавшихъ вмст съ Петрашевскимъ. У него была найдена подписка (въ неоконченномъ вид), которая должна была быть обязательствомъ члена какого-то русскаго тайнаго общества. Такъ какъ Ахшарумовъ упоминаетъ о ней -въ своихъ воспоминаніяхъ, то приведемъ текстъ ея: ‘Я нижеподписавшійся добровольно, по здравомъ размышленіи и по собственному желанію, поступаю въ Русское общество и беру на себя слдующія обязанности, которыя въ точности исполнять буду: 1) когда распорядительный комитетъ общества, сообразивъ силы общества, обстоятельства и представляющіеся случаи, ршитъ, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участіе въ возстаніи и драк, т. е. по извщенію отъ комитета обязываюсь быть въ назначенный день, въ назначенный часъ, въ назначенномъ мст, обязываюсь явиться туда и тамъ, вооружившись огнестрльнымъ или холоднымъ оружіемъ, или тмъ и другимъ, не щадя себя, принять участіе въ драк и какъ только могу споспшествовать успху возстанія. 2) Я беру на себя обязанность увеличивать силы общества пріобртеніемъ обществу новыхъ членовъ, впрочемъ, согласно съ правиломъ Русскаго общества, обязываюсь самъ лично больше пятерыхъ не афильировать. 3) Афильировать, т. е. присоединять къ обществу новыхъ членовъ, обязываюсь не наобумъ, а по строгомъ соображеніи и только такихъ, въ которыхъ я твердо увренъ, что они меня не выдадутъ, если даже и отступились бы посл отъ меня… вслдствіе чего и обязываюсь съ каждаго, мною афильированнаго, взять письменное обязательство, состоящее въ томъ, что онъ перепишетъ отъ слова до слова сіи самыя условія… все съ перваго до послдняго слова и подпишетъ ихъ. Я же, запечатавъ оное, его письменное обязательство, передаю его своему афильятору для доставленія въ комитетъ, тотъ своему и т. д….’ (Слдующій затмъ, четвертый пунктъ написанъ не былъ).
Спшневъ показалъ, что это былъ только проектъ, составленный имъ за границею во время занятій исторіею тайныхъ обществъ {Къ сожалнію мы не знаемъ точно, гд именно заграницею жилъ Спшневъ, но вліяніе на него знакомства съ тогдашними заграничными тайными обществами вполн возможно. Сравни объ этихъ обществахъ: Mehring. Geschichte der deutschen Socialdemokratie. Stuttg. 1897, Bd. I, 71—86, 168—180.}. Но Спшневъ боле многихъ другихъ тогдашнихъ русскихъ соціалистовъ рвался поскоре перейти изъ области разговоровъ къ практической дятельности и даже въ декабр 1848 г. набросалъ планъ тайнаго общества. Онъ предполагалъ основать одинъ центральный комитетъ, который долженъ былъ создать три частныхъ комитета: 1) комитетъ товарищества для взаимной поддержки другъ друга, 2) комитетъ для устройства школъ пропаганды фурьеристской, коммунистской и моральной и 3) комитетъ тайнаго общества на возстаніе. Правда предположенія эти высказывались Спшневымъ не въ кружк Кашкина, но нужно думать, что политическій радикализмъ Спшнева вліялъ и на членовъ этого кружка {Ханыковъ показалъ о себ, что одно время онъ думалъ объ устройств тайныхъ обществъ.}.
Кром Ханыкова и Плещеева, Ахшарумовъ хорошо зналъ студента П. Н. Филиппова, какъ своего товарища по университету. Въ своихъ воспоминаніяхъ Д. Д. упоминаетъ о немъ только при описаніи объявленія приговора на Семеновскомъ плацу. Филипповъ со Спшневымъ, незадолго до ареста, задумали устроить тайную типографію, принадлежности для которой были уже куплены. Въ бумагахъ Филиппова найдено было толкованіе десяти заповдей, написанное имъ въ начал марта 1849 года. Слдственная коммиссія обратила особенное вниманіе на толкованіе шестой заповди, въ которомъ Филипповъ между прочимъ писалъ: ‘Вс вы идете смотрть, какъ наказываютъ мужиковъ, что посмли ослушаться господина или убили его. Разв вы не понимаете, что они исполнили волю Божію и что принимаютъ наказаніе, какъ мученики за своихъ ближнихъ. Разв не будете защищаться, коли нападутъ на васъ разбойники, а помщикъ, обижающій крестьянъ своихъ, не хуже ли онъ разбойника? Не должно быть и войны, ибо вс люди по слову евангельскому должны жить какъ братья, и потому начинающій войну дастъ отвтъ на суд страшномъ, а кто защищается, тотъ не повиненъ въ крови братьевъ. И такъ, если мы пойдемъ войною на чужой народъ, — согршимъ. Но всхъ боле согршитъ тотъ, кто ‘начинаетъ войну и ведетъ народъ свой на убійство… Отвтитъ и народъ, который пустилъ своихъ братій на убой’. На допрос Филипповъ заявилъ, что ‘либеральное направленіе проявилось въ немъ весною 1848 г. при чтеніи французскихъ журналовъ, посл переворота на запад, а сильне оно укоренилось осенью, когда онъ началъ посщать собранія у Петрашевскаго {Агентъ, слдившій за собраніями у Петрашевскаго (стр. 8, 9, 36) былъ Антонелли, родственникъ Липранди, чиновника министерства внутреннихъ длъ, бывшій студентъ университета. Онъ оставилъ университетъ, по предложенію Липранди, нарочно для того, чтобы примкнуть кт кружку Петрашевскаго и затмъ выдать его.}.
Восьмимсячное пребываніе въ крпости (посл ареста въ ночь съ 22 на 23 апрля 1849 г.) прекрасно описано Д. Д. Ахшарумовымъ въ его воспоминаніяхъ. Заключеніе это отбывалось имъ при столь тяжелыхъ условіяхъ, какъ совершенное отсутствіе прогулокъ (декабристовъ не выводили гулять даже по берегу Невы), лишеніе въ продолженіи пяти съ половиной мсяцевъ свиданій съ родными и переписки съ ними, неимніе возможности первое время что-либо читать и все время пользоваться постоянно письменными принадлежностями, весьма грязная обстановка (тараканы, мыши, невозможность стричь волоса), наконецъ запугиваніе при допросахъ смертною казнью. Все это довело Д. Д. до болзненнаго упадка духа и крайняго разстройства нервовъ, а это было причиною недостаточной твердости въ показаніяхъ, о которой съ такою искренностью онъ самъ разсказываетъ и которая сказалась и въ другихъ его товарищахъ. Смле всхъ держалъ себя Петрашевскій, по крайней мр до тхъ поръ, пока тюремное заключеніе не привело его къ временному психическому заболванію. Нкоторымъ оправданіемъ откровенности петрашевцевъ на допросахъ является то, что уже въ день ареста они узнали въ III отдленіи о томъ, что Антонелли предалъ ихъ. Нужно помнить также, что въ Николаевское время за веоткровенность на допросахъ налагали оковы на руки и ноги, какъ это длали въ крпости съ нкоторыми декабристами и о чемъ уже былъ возбужденъ вопросъ относительно Спшнева {См. доклады о допросахъ петрашевцевъ въ ‘Русской Старин’ 1905 г. No 2, стр. 313. (Къ сожалнію они напечатаны съ очень неисправной копіи).}, а декабристовъ, повинныхъ въ упорств, лишали обычной пищи и давали лишь хлбъ и воду, такъ что они совершенно ослабвали.
Въ высшихъ сферахъ скоро убдились, какъ видно изъ записокъ М. А. Корфа, что дло петрашевцевъ ‘отнюдь не имло ни такой важности, ни такого развитія, какія въ начал придали ему городскіе слухи… Покушеній или приготовленій къ бунту съ достоврностью открыто не было… Члены (слдственной комиссіи) называли это заговоромъ идей, чмъ и объясняли трудность дальнйшихъ раскрытій, ибо если можно обнаруживать факты, то какъ же уличать въ мысляхъ, когда он не осуществились еще никакимъ проявленіемъ, никакимъ переходомъ въ дйствія’ {‘Русская Старина’ 1900 г. No 5, стр. 279—280.}.
Ахшарумовъ не сообщаетъ подробныхъ свдній о томъ, къ какимъ наказаніямъ военный судъ приговорилъ всхъ его товарищей по длу, такъ какъ при? говоръ былъ въ свое время напечатанъ въ газетахъ {См. ‘Русскій Инвалидъ’ 1849 г. No 276 и ‘С.-Петер. Вдомости’ 1849 г. No 287.}, а упоминаетъ лишь о нкоторыхъ {Относительно Спшнева у автора ‘Воспоминаній’ (стр. 109) вкралась неточность. Спшневъ по конфирмаціи государя былъ осужденъ но на 20, а на 10 лтъ каторжной работы, вмсто 12, предложенныхъ генералъаудиторіаторомъ. О дальнйшей судьб Спшнева см. мою статейку въ энциклопедическомъ словар Брокгауза и Ефрона.}. Замтимъ, что Кашкина генералъ-аудиторіатъ предложилъ, во вниманіе къ его молодости (20 л.), лишивъ всхъ правъ состоянія, сослать на житье въ Холмогоры подъ строгій полицейскій надзоръ, но государь назначилъ его рядовымъ въ кавказскіе линейные батальоны.
Превосходное описаніе сцены произнесенія смертнаго приговора всмъ подсудимымъ, выведеннымъ на Семеновскій плацъ {Черносвитовъ отдлался административною ссылкою. Не было ли у него могущественныхъ покровителей, связанныхъ съ нимъ длами о золотопромышленности?}, представляетъ не только самый замчательный эпизодъ воспоминаній Ахшарумова, но и вообще любопытнйшія страницы въ литератур нашихъ мемуаровъ, тмъ боле, что никто изъ его товарищей по длу, если не считать нсколькихъ строкъ въ ‘Дневник писателя’ Достоевскаго, не описалъ этого ужаснаго момента въ ихъ жизни. Что касается описанія этой сцены въ запискахъ М. А. Корфа {‘Русская Старина’ 1900 г. Ns 5, стр. 279—280.}, то въ письмахъ ко мн Д. Д. Ахшарумовъ отмчаетъ цлый рядъ неточностей этого описанія. Такъ, по поводу словъ: ‘на Семеновскомъ плацу, передъ самымъ валомъ возвышалась нарочно устроенная платформа и на ней три столба’ Д. Д. говоритъ: ‘Платформа (покрытая чернымъ) стояла въ значительномъ отдаленіи отъ вала, который виденъ былъ вдали и на немъ стоялъ народъ. Свободное мсто отъ вала, примыкавшаго къ городу до платформы, было очень просторно. Это были мста вызжавшихъ экипажей, присутствовало было очень много постороннихъ лицъ (военныхъ). Столбы были не на платформ, а на земл — саженей на десять и боле отъ платформы. Ихъ было не три, но много, очень много и не въ рядъ, а одинъ вслдъ за другимъ,— это мы вс видли и полагали, что всхъ будутъ привязывать. (Столбы были сраго цвта, какъ ободранные отъ коры дубовые стволы)’. Совершенно неврно, по словамъ Д. Д. Ахшарумова, и извстіе Корфа, что взошедшій на эшафотъ (платформу) священникъ (прежде чмъ дать имъ поцловать крестъ) поставилъ всхъ осужденныхъ на колни: ‘Мы бы вроятно и не встали’, прибавляетъ Д. Д. Неврно также, что ‘Петрашевскій самъ заковалъ себ руки и ноги’:, какъ могъ бы онъ самъ заковать себ руки? его и не заковывали по рукамъ’, говоритъ Ахшарумовъ {О жизни М. В. Буташевича-Петрашевскаго въ Сибири см. въ статьяхъ о немъ: въ моей ‘Большой Энциклопедіи’ подъ редакціей С. Н. Южакова (т. IV, 134—135), и Арефьева въ ‘Рус. Стар.’ 1902 г. Отмчу, что об даты смерти Петрашевскаго, указанныя въ воспоминаніяхъ Ахшарумова (стр. 17 и 111) не точны: Петрашевскій умеръ не въ 1807 и не въ 1868 г., а 7 декабря 1866 года, 45 лтъ отъ роду, и не въ Минусинск, а въ сел Бльскомъ.}. Ахшарумовъ полагаетъ, что слезы Кашкина, о которыхъ упоминаетъ Корфъ, также вымышлены.
Генералъ-аудиторіатъ предлагалъ сослать Филиппова и Ахшарумова въ каторжныя работы въ рудникахъ на 12 лтъ, но государь назначилъ ихъ въ арестанты инженернаго вдомства на четыре года, а потомъ въ рядовые на Кавказъ. Однако Ахшарумовъ пробылъ въ арестантскихъ ротахъ въ Херсон не четыре, а полтора года. Этотъ періодъ его жизни подробно описанъ имъ во второй части воспоминаній. Затмъ въ 1851 году онъ былъ переведенъ рядовымъ на Кавказъ въ Малую Чечню въ 7-й линейный батальонъ, расположенный въ укрпленіи Анкой Сунженской линіи (около десяти миль отъ Владикавказа). Ахшарумовъ принималъ дятельное участіе во всхъ многочисленныхъ походахъ и экспедиціяхъ этого батальона. Разлученный съ родными, лишенный возможности удовлетворять стремленіямъ къ наук, онъ очень тяготился своею долею и выразилъ свое грустное настроеніе въ стихотвореніи ‘Тоска по родин’ 1858 г., которое начинается такъ:
‘Живу я, какъ узникъ, въ селеньи глухомъ,
‘Въ ушель Кавказа, средь дикой природы,
‘И думаю съ жадной тоскою о томъ,
‘Какъ катятся свтлыя невскія воды’.
Мечты постоянно уносятъ его на сверъ, гд красуется ‘обитель труда и науки святая’.
Въ ноябр 1854 г. Ахпіарумова произвели въ унтеръ-офицеры, а въ 1856 г. (посл того, какъ онъ, по собственному желанію, былъ переведенъ въ находившійся на театр войны въ азіатской Турціи Виленскій полкъ) — въ прапорщики. Въ слдующемъ году онъ вышелъ въ отставку и, несмотря на свои, 84 года, имлъ на столько силы воли и жажды знанія, что поступилъ на медицинскій факультетъ дерптскаго университета, а въ 1858 г. ему дозволили перейти въ петербургскую медико-хирургическую академію. Въ это время съ нимъ познакомился мой братъ Михаилъ, который въ одномъ письм отъ 4 августа 1858 г. писалъ: у В. С. Курочкина въ Мурин ‘познакомился съ семействомъ Ахгаарумовыхъ (съ четырьмя изъ пяти братьевъ). ‘Старшій (Н. Д.) философъ и писатель, второй (Владиміръ) поэтъ, третій политико-экономъ и хозяинъ, послдній — сотоварищъ Петрашевскаго, сосланный въ арестантскія роты Херсона. Это необыкновенно способный молодой человкъ… посл каземата крпости провелъ два (1 1/2) ужасные года въ Херсон, затмъ протянулъ семилтнюю (6 л.) солдатскую лямку на Кавказ, участвовалъ въ 30 экспедиціяхъ, добился офицерства… вышелъ въ отставку — для чего бы вы думали? для того, чтобы поступить…. студентомъ въ медицинскую академію… Вотъ какія личности ссылаются у насъ въ Сибирь и въ арестантскія роты. Братья — образецъ дружбы… Ссыльный Ахшарумовъ’, продолжаетъ М. И. Семевскій, ‘напомнилъ мн другого несчастнаго товарища Петрашевскаго. Проведя 10 лтъ въ оренбургскихъ арестантскихъ ротахъ {Тутъ, безъ сомннія, рчь идетъ о товарищ Ахшарумова по университету, Ханыков, который (вмсто 10 лтъ работы въ крпостяхъ) былъ назначенъ рядовымъ въ оренбургскіе линейные батальоны.}, онъ въ чин прапорщика поступилъ нын въ академію генеральнаго штаба. Третій воротился изъ ссылки для того, чтобы съ жаромъ приняться за литературную работу. Это А. (Н.) Плещеевъ, стихи и повсти котораго вы читаете въ ‘Русскомъ Встник’ {Плещеевъ, по лишеніи всхъ правъ состоянія, вмсто ссылки на поселеніе, былъ назначенъ рядовымъ въ оренбургскіе линейные батальоны.}.
Въ 1862 г. Ахшарумовъ окончилъ съ серебряною медалью курсъ медико-хирургической академіи и сохранилъ объ ней навсегда самое благодарное воспоминаніе. Онъ посвящаетъ ей много страницъ въ своей ‘Поэм о рожденіи, жизни и смерти человка’ (1898 г.), изъ которой мы приведемъ слдующія строки:
‘Пріютъ страдающихъ, обиженныхъ судьбою,
Куда скорбящіе идутъ со всхъ сторонъ,
Убжище больныхъ и тломъ, и душою,
Людей всхъ возрастовъ — дтей, мужчинъ и женъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тебя ль не воспою, тобою восхищенный,
Твоею грудію питомецъ я вскормленный!
О, незабвенная навки, навсегда,
Обитель мирная науки и труда!’ (стр. 29—30).
Въ 1864 г. Ахшарумовъ отправился за границу съ цлью дополнить свое медицинское образованіе въ университетахъ берлинскомъ, парижскомъ, внскомъ и пражскомъ. Въ физіологической лабораторіи проф. Дюбуа-Реймона въ Берлин онъ произвелъ изслдованіе о дйствіи аконитина, которое и напечаталъ въ 1866 г. по-нмецки въ спеціальномъ журнал, издаваемомъ этимъ профессоромъ. Въ томъ же году онъ представилъ этотъ трудъ въ медико-хирургическую академію на русскомъ язык и защитилъ ее, какъ диссертацію, на степень доктора медицины. Эта работа составляла цнный научный вкладъ и цитируется въ сочиненіяхъ по токсикологіи. Затмъ Ахшарумовъ служилъ въ петербургскомъ 2-мъ военно-сухопутномъ госпитал, въ одесскомъ карантин, въ каменецъ-подольской городской больниц, наконецъ въ Хероон и затмъ съ 1873 по 1882 г. въ Полтав въ должности губернскаго врачебнаго инспектора. Въ 1882 г. онъ вышелъ въ отставку.
Во время своей службы и посл нея Ахшарумовъ напечаталъ много медицинскихъ работъ, причемъ наиболе интересовали его дифтеритъ, холера, оспа, сифилисъ и проституція. По отзыву врача-профессора М. Г. Герценштейна, ‘своею литературною и общественною дятельностью Д. Д. Ахшарумовъ пріобрлъ лестную извстность среди русскихъ врачей. Не было въ теченіе послднихъ лтъ ни одного крупнаго общественно-санитарнаго дла, на которое онъ бы не отозвался съ особой чуткостью. Занимая многіе годы административную должность въ званіи губернскаго врача-инспектора, Ахшарумовъ всегда выказывалъ себя особеннымъ приверженцемъ земской медицины и въ ея успхахъ не только не видлъ посягательства на права администраціи, но, по мр силъ и возможности, содйствовалъ ей въ ршеніи многихъ санитарныхъ общественныхъ вопросовъ. Одною изъ симпатичныхъ сторонъ этого общественнаго дятеля нужно признать его замчательную самостоятельность и твердость въ отстаиваніи своихъ убжденій. ‘Многочисленныя литературныя работы доктора Ахшарумова’, продолжаетъ проф. Герценштейнъ, ‘относятся не только къ различнымъ научнымъ вопросамъ, но еще боле касаются общественныхъ темъ. Во всхъ своихъ трудахъ онъ обнаруживаетъ широкую эрудицію, чрезвычайно добросовстное отношеніе къ мнніямъ своихъ противниковъ, никогда не игнорируя ихъ сильныхъ сторонъ и стараясь sine ira et studio всесторонне ознакомиться съ трактуемымъ предметомъ’/ Съ большимъ сочувствіемъ проф. Герценштейнъ относится къ труду Ахшарумова о ‘Сифилис въ Полтавской губ.’ и особенно къ его многочисленнымъ работамъ о дифтерит въ той же губерніи, о которыхъ даетъ такой отзывъ: ‘Это — образцовыя медико-статистическія изслдованія, произведенныя крайне добросовстно и всесторонне. Въ общемъ’, по свидтельству этого ученаго, ‘дятельность Д. Д. оставила широкій и весьма замтный слдъ въ русской санитарно-общественной литератур’ {‘Критико-біографическій словарь русскихъ писателей и ученыхъ’ Венгерова, т. I, 1889 г., стр. 883. Здсь перечислена большая часть трудовъ Д. Д. до 1886 г., но не упомянуты слдующія, изданныя въ то время: 1) ‘Болзнь злая корча Полтавской губ.’, 1881 г. и 2) ‘Холерныя эпидеміи Полтавской губ. съ 1830 но 1872 г.’, 1883 г.}.
Вопросу о проституціи Ахшарумовъ посвятилъ дв отдльно изданныхъ работы: 1) ‘Современный взглядъ на санитарное значеніе домовъ терпимости и осмотра проститутокъ’ (Полтава, 1886 г.) и 2) ‘Проституція и ея регламентація’. Докладъ ‘Обществу русск. врачей въ г. Риг’ (Рига, 1889 г.), и, кром того, онъ коснулся этого вопроса въ стать ‘Бытовые вопросы на послднемъ създ сифилидологовъ’, напечатанной въ ‘Новомъ Слов’ (1897 г., августъ). Для характеристики взглядовъ Ахшарумова на вопросъ о проституціи приведемъ лишь нкоторыя мста изъ его статьи.
Ахшарумовъ является горячимъ и убжденнымъ защитникомъ ученія аболиціонистовъ, сущность котораго состоитъ въ требованіи отмны регламентаціи проституціи. Его побуждаютъ къ этому какъ требованія гуманности, такъ и глубокое убжденіе не только въ совершенной нецлесообразности, но даже и въ большомъ вред регламентаціи проституціи, по крайней мр въ настоящемъ вид этой регламентаціи.
Приводя цлый рядъ фактовъ относительно того, какъ осуществляется надзоръ за проституціею въ Россіи, Ахшарумовъ спрашиваетъ:
‘Какой же результатъ всего этого надзора? Какой можетъ быть результатъ такихъ мръ, съ одной стороны не выполняемыхъ по недостатку средствъ и вовсе невыполнимыхъ по непригодности къ тому грубой полицейской агентуры, а съ другой — столь унижающихъ, оскорбляющихъ женщину въ лиц несчастной проститутки?.. Конечно, при… неблагопріятныхъ и, можно сказать, фиктивныхъ, а въ большей части провинціальныхъ городовъ, постыдныхъ условіяхъ осмотра почти по всей Россіи (кром Москвы, — такъ какъ и въ Петербург въ центральномъ отдленіи накопляется до 300 человкъ и боле на одного врача, который долженъ осмотрть ихъ всхъ въ теченіе 4-хъ часовъ’, т. е. располагая временемъ мене одной минуты на каждую), ‘он не могли принести никакой пользы. Прибавьте къ этому невыполнимость, за недостаткомъ больницъ и мстъ въ нихъ, обязательнаго для проститутокъ лченія, что… сифилисъ отличается частыми возвратами въ продолженіе многихъ годовъ и самый осмотръ не даетъ гарантіи отъ заразы, такъ какъ… онъ зависитъ отъ остроты зрнія и тонкости осязанія изслдующаго, то что же останется въ защиту установленнаго надзора? Онъ не только никогда не приносилъ и не приносить никакой пользы, но ложной гарантіей здоровья развратной женщины въ теченіе 46 лтъ {Надзоръ за проституціею введенъ въ Россіи въ 1843 г.} онъ привлекалъ къ ней гораздо большее число постителей, чмъ къ простой, скрытно ведущей свои дла съ немногими мужчинами женщин, а гд больше постителей (такъ какъ мужчины не осматриваются) {Несмотря на предписывающій такой осмотръ циркуляръ 11 ноября 1882 г.}, тамъ, разумется, и больше случаевъ зараженія’.
Это послднее положеніе, т. е. значительно большее зараженіе сифилисомъ въ публичныхъ домахъ, чмъ отъ одиночекъ, Ахшарумовъ подтверждаетъ и свидтельствомъ нкоторыхъ врачей-спеціалистовъ, и статистическими данными, и на основаніи приведенныхъ имъ фактовъ длаетъ такой выводъ: ‘Публичные дома, сосредоточивающіе въ себ заразу, состоящіе въ вдніи я подъ покровительствомъ правительства, являются позоромъ для государства. Правительство не можетъ гарантировать здоровье проститутки,— вотъ почему нын существующіе легальные дома проституціи, разсадники заразы сифилиса и разврата, должны быть закрыты’. Създъ сифилидологовъ высказалъ въ своихъ резолюціяхъ другое мнніе, а именно, что ‘наибольшую опасность въ отношеніи распространенія сифилиса и венерическихъ болзней представляетъ тайная (безконтрольная) проституція, какъ по численности, такъ и по значительному проценту среди нея больныхъ сифилисомъ и венерическими болзнями’ {‘Труды Высоч. разршеннаго създа но обсужденію мръ противъ сифилиса въ Россіи’, т. II, СІІБ., 1897 г., стр. XVII.}. Когда вопросъ о закрытіи домовъ терпимости былъ поставленъ на създ сифилидологовъ (который призналъ необходимость регламентаціи проституціи), то большинство членовъ высказалось противъ этой мры въ настоящее время {Въ резолюціи създа сказано: ‘Дома терпимости принципіально не желательны, но при условіи существующаго надзора они могутъ быть терпимы лишь до улучшенія надзора за проституціей вообще’. ‘Труды създа’, т. II, стр. XXI.}, однако, меньшинство на другой день подало особое мнніе, подписанное 146 членами {Меньшинство высказалось ‘отрицательно по вопросу о допущеніи, хотя бы временнаго, существованія въ Россіи домовъ терпимости съ вдома и подъ надзоромъ властей, такъ какъ’ оно признаетъ ‘подобныя учрежденія по самому существу безнравственными и нисколько не достигающими цли въ борьб съ сифилисомъ’. ‘Труды създа’, II. стр. 160.}. Въ подкрпленіе своего мннія Ахшарумовъ указываетъ на то, что Германія въ 1871 г. закрыла дома терпимости, въ Австріи они также запрещены, Англія съ 1888 г. отмнила всю систему регламентаціи, а въ Америк’ (Соединенныхъ Штатахъ) ея никогда не было. ‘Что касается до всей системы надзора за проституціей)’, говоритъ Ахшарумовъ, ‘то всми… одинаково признано, что она вполн неудовлетворительна, и вся организація ея подлежитъ существенному измненію’. Однако, онъ не отрицаетъ вполн необходимость надзора за проституціей). По его словамъ: ‘Выработать новую организацію системы’ такого надзора ‘предстоитъ будущему. Въ основаніе ея должны лечь принципы гуманности и вс унизительныя отношенія должны быть сняты’ {‘Новое Слово’, 1897 г., августъ, стр. 87—95.}.
Слдуетъ признать, мы полагаемъ, справедливымъ мнніе, что при ршеніи вопроса объ уничтоженіи домовъ терпимости нельзя руководствоваться одними санитарными соображеніями, притомъ же основанными на сомнительныхъ данныхъ о сравнительно большей заболваемости отъ одиночекъ. Одного уже того, что эти дома построены на принцип физическаго насилія надъ женщинами, которыя обязаны принимать постителей, притомъ нердко въ такомъ количеств, что это становится своего рода пыткою, достаточно для того, чтобы высказаться за уничтоженіе этихъ притоновъ, котораго такъ же требуетъ развитіе гуманности, какъ и полнаго, окончательнаго, безъ всякихъ исключеній, уничтоженія тлесныхъ наказаній. Что касается будущихъ формъ надзора за проституціею, то мы приведемъ мнніе по этому вопросу сторонника аболиціонизма, доктора Блашко, автора книги ‘Syphilis und Prostitution’.
Онъ утверждаетъ, что при современномъ капиталистическомъ стро ‘полное оздоровленіе проституціи’ относится къ области утопіи. ‘Но, кое чего можно было бы, пожалуй, достичь отдленіемъ санитарной полиціи отъ полиціи нравовъ, отмной всей регламентаціи и списковъ, и упраздненіемъ періодическихъ осмотровъ’. Вмст съ тмъ, онъ предлагаетъ предоставить всмъ заболвшимъ сифилисомъ женщинамъ и двушкамъ возможность добровольнаго лченія, не связаннаго ни съ какими полицейскими хлопотами. Онъ допускаетъ принудительный осмотръ лишь для тхъ лицъ обоего пола, которые: ‘1) подозрваются въ распространеніи заразы, 2) обвиняются въ преступленіи противъ нравственности и особенно для тхъ, 3) кто своимъ гнуснымъ поведеніемъ нарушаетъ общественное благонравіе… Если двушка оказывается больной’, то ‘общество заинтересовано въ томъ, чтобы подвергнуть ее принудительному лченію, а по выход изъ больницы — періодическимь осмотрамъ по усмотрнію врача’. Но гораздо важне т средства, которыми можно бороться противъ самаго существованія проституціи. ‘Если бы удалось’, говоритъ д-ръ Блашко, ‘увеличить потребительную силу народа, поднять его благосостояніе, а этимъ самымъ понизить его средній брачный возрастъ, улучшить экономическое и правовое положеніе женщины, что вызвало бы, въ свою очередь, боле приличное отношеніе къ ней со стороны мужчины, если бы удалось все это провести въ жизнь, то первый и самый важный шагъ былъ бы сдланъ… Свобода союзовъ, покровительство внбрачнымъ дтямъ, устройство хорошихъ квартиръ для семейныхъ и холостыхъ рабочихъ, борьба противъ алкоголизма, облагораживаніе народныхъ нравовъ путемъ сокращенія рабочаго дня и увеличенія часовъ для отдыха, хорошія, доступныя книги, устройство читаленъ, народныхъ театровъ, содйствіе развитію спорта,— вс эти и многія другія подобныя средства, способствующія повышенію экономическаго, умственнаго и нравственнаго уровня народа, вотъ врный путь къ уменьшенію спроса на проституцію, а слдовательно и предложенія ея’ {Д-ръ А. Блашко. ‘Проституція начала XX вка’. ‘Современная библіотека’, изд. Малыхъ, No 26, стр. 40—46.}.
И въ Россіи постепенно возрастаетъ число сторонниковъ аболиціонизма, столь горячо защищаемаго Ахшарумовымъ. Въ иномъ положеніи находится вопросъ объ оспопрививаніи, противникомъ котораго онъ является и которому онъ посвятилъ дв работы: 1) ‘Записка объ оспопрививаніи, читанная въ засданіи 16-го сент. 1883 г. 2-го създа земскихъ врачей Полтавской губ.’ (Полтава, 1884 г.) и 2) ‘Оспопрививаніе, какъ санитарная мра’ (Вольскъ, 1901 г.). Число противниковъ оспопрививанія весьма не велико.
Живя въ Полтав, Ахшарумовъ создалъ тамъ Общество врачей, котораго былъ сначала предсдателемъ, а потомъ почетнымъ членомъ. Въ 1888 г. Д. Д. перехалъ на жительство въ Ригу, гд также состоялъ одно время предсдателемъ Общества русскихъ врачей и читалъ публичныя лекціи (съ благотворительными цлями) по исторіи эпидемій {Въ 1900 г. Ахшарумовъ издалъ въ Полтава книгу: ‘Чума послднихъ годовъ XIX столтія (1894—1900 г.).}. Въ Риг Д. Д. частенько хворалъ и былъ сильно потрясенъ смертью своего друга И. М. Дебу (+ 19-го декабря 1890 г.), свиданія съ которымъ при поздкахъ въ Петербургъ и въ имніе, которое Дебу купилъ незадолго до смерти, доставляли ему большую отраду. Сообщая мн о смерти своего друга, Д. Д. писалъ: ‘Извстіе это меня тяжко огорчило. Хотя я и зналъ, что болзнь его серьезна, но онъ переносилъ ее, и мы надялись еще пожить хоть нсколько лтъ вмст,— теперь эта надежда рушилась, и я остался одинокимъ. Изъ нашихъ петрашевцевъ остались теперь Плещеевъ, Кашкинъ и Момбелли, но съ ними я мало знакомъ, а Дебу былъ для меня самый близкій человкъ, и мы шли всю жизнь вмст. Не знаю, какъ буду я жить теперь чувствуя себя вполн одинокимъ и какъ бы безпомощнымъ… Смерть Дебу погрузила меня въ глубокую тоску и уныніе’. Тмъ не мене, говоря вообще, Д. Д. отличается большимъ запасомъ жизненной энергіи. Не разъ писалъ онъ мн: ‘Хотлось бы еще пожить, — меня многое интересуетъ въ жизни, очень многое’.
Вслдствіе своей отзывчивости къ общественнымъ нуждамъ, своей необыкновенной гуманности, своей кристальной честности Д. Д. Ахшарумовъ везд возбуждалъ къ себ глубокое уваженіе и горячее сочувствіе. Такъ было и въ Риг, и потому естественно, что, когда его знакомые и почитатели задумали отпраздновать 14-го мая 1893 г. достиженіе имъ 70-ти-лтія, то это чествованіе… приняло характеръ внушительнаго общественнаго празднества’: были прочитаны адресы отъ знакомыхъ и почитателей, отъ рижскихъ русскихъ врачей, отъ учащейся молодежи и отъ мстнаго научнотехническаго кружка. Получены были привтственныя телеграммы отъ В. А. Манассеина, проф. Мержеевскаго и многихъ другихъ лицъ. Докторъ Шепилевскій указалъ въ своей рчи на научныя заслуги Д. Д., на широкую постановку всхъ вопросовъ, которые онъ разрабатывалъ: ‘во всхъ своихъ общественно-санитарныхъ изслдованіяхъ Д. Д. всегда былъ поборникомъ самыхъ строгихъ требованій гигіены не только тла, но и души, въ нераздльности этихъ требованій онъ видитъ единственное спасеніе отъ общественно санитарныхъ золъ’. Другой ораторъ, М. И. Ларіоновъ, подчеркнулъ благодтельный примръ, который даетъ неутомимый и въ старческіе годы работникъ молодому поколнію. Въ заключеніе юбиляра снесли на рукахъ внизъ по лстниц и усадили въ карету {‘Врачъ’ 1893 г. No 28, стр. 803—804. Портретъ Д. Д. былъ помщенъ во ‘Врач’ 1893 г. No 31, стр. 875.}.
Глубокое уваженіе и горячее сочувствіе всхъ лицъ, знающихъ его лично или почитающихъ его научную дятельность, проявившіяся при празднованіи юбилея Д. Д., не могли не поддержать его энергію. Это сказывалось, напр., въ такомъ факт, какъ личное участіе его (на 74-мъ году жизни) въ сифилидологическомъ създ въ Петербург, въ январ 1897 г., результатомъ котораго со стороны Д. Д. явилась цитированная статья въ ‘Новомъ Слов’. Посщенія собраній създа не прошли ему, однако, даромъ: Живя въ Петербург, онъ писалъ мн (26-го янв. 1897 г.): ‘Посл създа заболлъ… 7 дней, утромъ отъ 10-ти до 3-хъ часовъ и вечеромъ отъ 8-ми до 12-ти ночи, крайне утомили меня. Помщеніе просто невозможное — залъ душный (гд человкъ 500 народа) и затмъ корридоры и комнаты совсмъ холодныя. Я принималъ горячее участіе въ этомъ създ и раньше конца уйти не могъ, за то теперь въ лихорадочномъ состояніи’. Въ этомъ же письм Д. Д. говоритъ: ‘замчательно, что вс редакціи получили запрещеніе печатать о създ, помимо цензора, самого Р.! Теперь, вроятно, уже можно печатать. Они очень озлоблены и боятся распространенія аболиціонизма, вредный образъ мыслей’ сторонниковъ котораго ‘(упраздненіе публичныхъ домовъ!) проявился на създ въ значительной степени’.
Посл того, какъ его сынъ окончилъ курсъ въ рижскомъ политехникум, Д. Д. покинулъ Ригу и нсколько поздне поселился въ Полтав. Несмотря на нердкія болзни, вызвавшія въ 1899 г. тяжелую операцію, Д. Д. не оставлялъ научной дятельности, и въ октябр того же года предпринялъ поздку въ Кременчугъ для спеціальнаго медицинскаго доклада въ Обществ кременчугскихъ врачей, почетнымъ членомъ котораго онъ состоитъ съ 1898 г. Въ доклад этомъ, по свидтельству мстнаго органа печати, Д. Д. ‘выказалъ многостороннюю эрудицію, а въ послдующихъ дебатахъ замчательную свжесть и гибкость ума и неослабвающій интересъ къ научнымъ вопросамъ’, несмотря на свои 76 лтъ. Докладъ возбудилъ большой интересъ и признательность товарищей Ахшарумова по Обществу {‘Полтавскія Губ. Вдом.’ 1899 г. No 232, 28 окт. Въ 1904 г. въ нмецкомъ медицинскомъ журнал (Therapeutische Monatshefte, No 1) Д. Д. напечаталъ статью ‘О возможности успшнаго противодйствія старческой глухот, зависящей отъ измненій слизистыхъ оболочекъ, выстилающихъ полости и каналы внутренняго уха’, русскій оригиналъ которой былъ напечатанъ во ‘Врачебномъ Встник’, 1904 г., No 8. Статья эта переведена на англійскій языкъ въ одномъ журнал, издаваемомъ въ Нью-Іорк.}. Черезъ полгода Д. Д. вновь създилъ въ Кременчугъ на юбилей одного извстнаго въ медицинскомъ мір общественнаго дятеля-врача.
Въ 1902 г. Ахшарумова постигла новая болзнь: вслдствіе ушиба за годъ передъ тмъ въ вагон правой руки, у него обнаружилось страданіе двухъ суставовъ средняго пальца, вызвавшее необходимость его отнятія. Операція была сдлана въ Харьков, и вскор Д. Д., желая работать надъ продолженіемъ своихъ ‘Воспоминаній’, сталъ привыкать писать безъ средняго пальца правой руки, и скоро писалъ такимъ же твердымъ почеркомъ, какъ и прежде.
Несмотря на нердкія болзни, на вс злоключенія физическія, а также и матеріальныя, иногда невольно чувствуя упадокъ духа, особенно въ виду тхъ тревогъ, которыя ему пришлось пережить по поводу печатанія его воспоминаній, о чемъ будетъ рчь ниже, Д. д., все же не утрачивалъ дятельнаго отношенія къ жизни. Въ 1893 г. (посл того, какъ ему исполнилось 70 лтъ) онъ писалъ мн:’ Здоровье… плохо, но все же не теряю надежды, бодрюсь, сколько могу, лечу себя и длаю все, что въ моей власти, чтобы уберечь силы и продлить жизнь, которая кажется мн, съ боле старыми годами, еще боле интересною’. А какою душевною молодостью ветъ отъ слдующихъ строкъ письма ко мн въ 1896 г. Д. Д., въ то время почти 73-лтняго старика: ‘Чмъ старше человкъ, чмъ дольше живетъ, тмъ все, боле задумывается о самыхъ существенныхъ вопросахъ жизни, и, предаваясь усиленно размышленіямъ о смысл нашей жизни, онъ впадаетъ часто въ религіозный бредъ. Примры тому мы видимъ въ нашихъ писателяхъ (Толстой, Гоголь, отчасти Достоевскій), а изъ обыденныхъ людей, безъ сомннія, таковыхъ множество — предавшихся хожденію по подворьямъ и пропавшихъ для общества! Не думаю, чтобы со мной что либо подобное могло случиться: я слишкомъ люблю жизнь и проникнутъ ненавистью ко всякой рутин’.
Здравствующій и понын Д. Д. (ему скоро исполнится 82 года) вынужденъ обстоятельствами жить по прежнему въ Полтав, хотя онъ и стремится перебраться въ другое мсто: для его широкихъ умственныхъ интересовъ тсно тамъ, ему хотлось бы жить въ город ‘боле оживленномъ’. Въ 1901 году, онъ указывалъ мн на то, что интересуясь, какъ врачъ, кром общей литературы, и спеціально медицинскою, онъ страдаетъ въ Полтав отъ отсутствія большихъ библіотекъ: ‘я чувствую въ этомъ отношеніи научный голодъ‘, писалъ онъ мн. Едва ли многимъ удается сохранить такую горячую любовь къ наук въ столь преклонные годы!
Говоря о послднихъ двадцати годахъ жизни Д. Д. мы не говорили еще вовсе о его работ надъ однимъ трудомъ, который всего боле занималъ его, но вмст съ тмъ вызывалъ и боле всего треволненій: мы разумемъ его ‘Воспоминанія’. Первыя строки ихъ были написаны въ 1870 г., но вернуться къ этой работ, на которую авторъ смотрлъ какъ на свой долгъ, онъ былъ въ состояніи лишь чрезъ 14 лтъ. Большою нравственною поддержкою при продолженіи ‘Воспоминаній’ послужилъ для Д. Д. тотъ горячій интересъ, который обнаружилъ къ нимъ В. В. Лесевичъ, переселившійся изъ Сибири въ Полтаву, гд и познакомился съ Д. Д. Въ март 1885 г. та часть ‘Воспоминаній’, которая посвящена участію автора въ кружк петрашевцевъ, тюремному заключенію и описанію слдствія, суда и произнесенія приговора, была уже окончена.
Не разсчитывая на возможность напечатанія своихъ ‘Воспоминаній’ при жизни, Д. Д. отдалъ рукопись написанной имъ первой части редактору ‘Русской Старины’, М. И. Семевскому, съ условіемъ напечатать ее лишь посл его смерти. Тмъ не мене въ январской книжк этого журнала за 1887 г. должна была появиться въ свтъ статья, подъ заглавіемъ ‘Воспоминанія одного изъ заключенныхъ въ 1849 г.’, имя автора которыхъ было обозначено тремя звздочками. Это была первая часть воспоминаній Д. Д., кром описанія знаменитой сцены на Семеновскомъ плацу. Редакторъ такимъ образомъ нарушилъ волю Д. Д., оправдать этого, конечно, нельзя, но нкоторымъ извиненіемъ тому насилію, которое М. И. Семевскій учинилъ надъ авторомъ, былъ живой интересъ воспоминаній и желаніе доставить читателямъ своего журнала удовольствіе прочесть ихъ. Еще за нсколько мсяцевъ до выхода въ свтъ январской книги 1887 г. братъ говорилъ мн, что скоро у него появится произведеніе очень большого интереса, но длалъ секретъ изъ того, чмъ онъ думаетъ порадовать публику. Однако надежды редактора ‘Русской Старины’ не осуществились: книжка журнала была задержана, и воспоминанія Д. Д. вырзаны изъ нея. Ахшарумовъ былъ глубоко взволнованъ этимъ нарушеніемъ своей воли и потребовалъ рукопись ‘Воспоминаній** обратно. По смерти М. И. Семевскаго въ 1892 г., въ архив редакціи оказалась еще копія воспоминаній, которую Д. Д. чрезъ своего брата, романиста Н. Д., вытребовалъ оттуда и при томъ, чрезъ Литературный Фондъ, такъ сказать оффиціально, заявивъ редакціи о своемъ нежеланіи, чтобы воспоминанія его были когда либо напечатаны въ ‘Русской Старин’. Возвращая копію ‘Воспоминаній’, тогдашній редакторъ журнала, H. К. Шильдеръ сказалъ:, я просидлъ надъ нею, не отрываясь, всю ночь’, но вмст съ тмъ высказалъ мысль о невозможности напечатать ее при тогдашнихъ цензурныхъ условіяхъ.
Посл инцидента 1887 г., отчаявшись въ возможности напечатать свои воспоминанія при.жизни, Д. Д. сначала лишь изрдка находилъ въ себ силу воли продолжать ихъ. Въ начал 1900 года я возбудилъ вопросъ о томъ, не попробовать ли напечатать ихъ въ ‘Встник Европы’. Д. Д. былъ очень обрадованъ моимъ письмомъ, но отнесся довольно скептически къ возможности осуществленія этого предположенія. Онъ находилъ, употребляя въ этомъ письм термины нкогда столь дорогого ему фурьеризма, что, хотя со времени первой попытки прошло много лтъ (13), ‘мы мало ушли впередъ съ тхъ поръ и mouvement ascendant (Fourier) въ долгомъ ход прогресса человческой жизни еще не выдвинулось восходящею, выступающею дугою надъ уровнемъ послдняго ея пониженія. Я живу только надеждою (безъ надежды не можетъ жить человкъ) на лучшее, но я, до вашего послдняго письма, не считалъ возможнымъ при жизни моей напечатаніе моихъ записокъ и присвоилъ уже имъ названіе ‘посмертныхъ’. Дале Д. Д. писалъ: ‘если редакція ‘Встника Европы’ напечатаетъ ихъ, это будетъ для меня какъ бы снятіе крышки, захлопнувшей мои лучшія жизненныя дла, я ободрюсь, сосредоточусь вновь мыслями и можетъ быть возымю смлость спуститься вновь въ глубокія катакомбы и извлечь оттуда отцвтающіе въ моей памяти все боле образы и звуки давно прошедшаго… Мн рано еще умирать, хочется жить и еще есть во мн горячія желанья и неоконные задуманные труды@.
Однако дло печатанія мемуаровъ пошло не совсмъ гладко: редакція ‘Встника Европы’ первоначально усомнилась въ возможности напечатанія записокъ Ахшарумова,, при всемъ интерес ихъ содержанія^, и полагала, что легче будетъ помстить ихъ въ какомъ-нибудь спеціальномъ историческомъ изданіи. Посл этого я думалъ было издать ‘Воспоминанія’ Д. Д. прямо отдльною книгою, безъ предварительной цензуры, но счелъ это по тогдашнимъ цензурнымъ условіямъ рискованнымъ, и рукопись Ахшарумова была вновь передана мною въ іюн 1900 г. въ редакцію ‘Встника Европы’ съ просьбою напечатать ихъ въ возможно полномъ вид. Прошло однако не мало времени, пока наступилъ удобный моментъ для печатанія, воспоминаніи’, и авторъ, въ письмахъ ко мн, выражалъ даже опасеніе что ему не удастся дожить до этого времени. Благопріятнымъ прецедентомъ для появленія въ свтъ записокъ Ахшарумова было напечатаніе въ сборник въ честь H. К. Михайловскаго .На славномъ посту** (1900 г.) моей большой статьи о петрашевцахъ, и въ половин сентября 1901 г. я получилъ извстіе, что въ ноябрской книжк ‘В. Е.’ появится начало ‘Воспоминаній’ Ахшарумова, при чемъ высказывалась неувренность въ томъ, не замедлитъ ли это выходъ въ свтъ книжки. Однако судьба на этотъ разъ пощадила автора, и первая часть его воспоминаній появилась въ двухъ книжкахъ одного изъ наиболе уважаемыхъ журналовъ. Затмъ въ 1903 г. въ Бреславл вышелъ нмецкій переводъ первой части ‘Воспоминаній’ Ахшарумова, сдланный съ полной рукописи автора подъ его редакціею {Dr. Achsrharumow. Memoirvn. Breslau. 1903, VIII — 221 s. Ране въ 1902 г., этотъ переводъ появился въ одномъ нмецкомъ журнал, Авторъ радовался, что наша иностранная цензура пропустила его, ничего не замазавъ въ текст, пропущено было также и отдльное изданіе на нмецкомъ язык.} съ небольшимъ предисловіемъ, гд были сообщены главнйшіе факты жизни автора.
Однако треволненія, связанныя съ печатаніемъ первой части воспоминаній Ахшарумова, далеко не ограничились всмъ указаннымъ выше. Задумавъ отдльно издать эту часть своего труда, авторъ не ршился печатать ее безъ предварительной цензуры, не желая рисковать своими скудными средствами, и потому, въ апрл 1902 г., чрезъ одного родственника, представилъ ее въ с.-петербургскій цензурный комитетъ. Цензоръ, которому было поручено разсмотрніе представленнаго оригинала, продержалъ его 7 мсяцевъ, все общая пропустить, воспоминанія’, и въ конц концовъ положилъ такую резолюцію: ‘ Въ рукописи автора хотя и нтъ ничего предосудительнаго, но всякія воспоминанія петрашевца, хотя бы и самыя невинныя, считаю неудобнымъ распространять въ народ дешевымъ изданіемъ, а потому полагаю допустить изданіе въ ограниченномъ числ экземпляровъ (200) безъ права продажи’. Родственникъ Д. Д. Ахшарумова жаловался на положенную цензоромъ резолюцію въ Главное Управленіе по дламъ печати и просилъ снять это ограниченіе. Главное управленіе не только не исполнило этой просьбы, но совершенно не разршило изданія рукописи. Оригиналъ былъ возвращенъ родственнику автора, со взятіемъ подписки, что онъ не будетъ боле просить о дозволеніи его печатанія. Однако на рукописи сохранилось разршеніе печатать ее въ 200 экземплярахъ. Исключивъ изъ нея нкоторыя сомнительныя мста, авторъ напечаталъ ее въ типографіи г. Вольска (Саратовской губ.), гд онъ гостилъ у своего сына. Книжка эта подъ заглавіемъ ‘Д. Д. Ахшарумовъ. Изъ моихъ воспоминаній 1849 г.’ (113 стр.) была отпечатана въ 200 экземплярахъ съ цензурною помткою:, печатать не боле 200 экземпляровъ и не для продажи. Дозволено цензурою С.-Петерб. 7 сентября 1902 г.’ Печатаніе было окончено въ август 1903 г. и послано въ петербургскій цензурный комитетъ для полученія разршенія на выпускъ изданія, но до марта 1904 г. никакого отвта получено не было. Когда справились въ цензурномъ комитет, онъ сослался на подписку, данную родственникомъ автора (безъ его полномочія), которую тотъ далъ лишь потому, что полагалъ невозможнымъ и крайне убыточнымъ для автора печатаніе воспоминаній въ столь незначительномъ количеств. Въ апрл 1904 г. Д. Д. послалъ подробное прошеніе въ Главное Управленіе по дламъ печати, гд просилъ разршенія получить изъ типографіи напечатанные экземпляры и дозволенія издать ту же книгу безъ ограниченія числа экземпляровъ и права продажи, однако въ август того же года получилъ извщеніе, что напечатанные 200 экз. разршено выпустить изъ типографіи безъ права продажи, что же касается ходатайства о разршеніи издать эту книгу въ непродолжительномъ времени безъ ограниченія числа экземпляровъ, то оно было признано неподлежащимъ удовлетворенію. Таковы были огорченія, связанныя съ печатаніемъ воспоминаній для автора, доживавшаго тогда восьмой десятокъ лтъ. Въ ноябр 1904 г. Д. Д. написалъ по этому длу новое письмо къ начальнику по дламъ печати, и на этотъ разъ очень скоро получилъ отвтъ, что его рукопись, подъ заглавіемъ ‘Изъ моихъ воспоминаній 1849 г.’ разршена къ печати ‘безъ всякихъ органиченій’. Такимъ образомъ прошло 14 лтъ со времени первой попытки редакціи ‘Русской Старины* напечатать эти воспоминанія до появленія ихъ въ ‘Встник Европы’ и 17 лтъ до разршенія ихъ къ отдльному изданію безъ ограниченій.
Но даже этимъ не покончились злоключенія Ахшарумова съ его воспоминаніями. Мы видли, что онъ употребилъ вс усилія, чтобы посл инцидента 1887 г. оградить себя отъ печатанія его воспоминаній въ ‘Русской Старин*: какъ мы уже сказали, оригиналъ и копія рукописи были взяты изъ редакціи журнала и, при посредств Литературнаго фонда, было заявлено редакціи отъ имени автора запрещеніе печатать его произведеніе. И вотъ, въ сентябрской книжк ‘Русской Старины* 1903 г. была перепечатана, да еще съ цензурными сокращеніями, часть того, что было когда то помщено въ ‘Русской Старин’ 1887 г., но не появилось въ свтъ по цензурнымъ причинамъ и что гораздо полне уже было напечатано въ ‘Встник Европы’ въ 1901 г. Нельзя, конечно, сомнваться въ томъ, что редакторъ этого журнала, академикъ Н. . Дубровинъ, погршилъ противъ литературныхъ правъ Ахшарумова не по злому умыслу, а по невднію: найдя вырзанный цензурою печатный экземпляръ воспоминаній Д. Д. въ архив редакціи, онъ захотлъ эксплоатировать интересный матеріалъ, произведя въ немъ нкоторыя цензурныя урзки. Но не характерно ли, что редакторъ ‘Русской Старины’ не зналъ, что мемуары, вызвавшіе уже не мало, отзывовъ въ печати, недавно появились въ столь извстномъ и распространенномъ журнал, какъ ‘Встникъ Европы’. Это можно объяснить только тмъ, что покойный академикъ былъ обремененъ слишкомъ большимъ количествомъ работы вслдствіе стремленія къ совмстительству многихъ должностей. Д. Д. Ахшарумову пришлось вновь протестовать противъ нарушенія его литературныхъ правъ, и перепечатка его произведенія въ ‘Русской Старин’ была прекращена.
Напечатаніе его воспоминаній о 1849 г. въ Встник Европы’ дало Ахшарумову силы для описанія его пребыванія въ арестантскихъ ротахъ, и эта часть его труда была напечатана въ ‘Мір Божьемъ* (1904 г. NoNo 1—3).
Для настоящаго изданія вторая часть ‘Воспоминаній’ дополнена авторомъ, а первая печатается безъ измненій съ непоступившаго въ продажу изданія 1903 г. Отъ вниманія къ этому труду читающей публики будетъ зависть, найдетъ ли въ себ силы глубокоуважаемый авторъ описать и время своей солдатской службы на Кавказ. Мы не сомнваемся, что эти мемуары будутъ имть широкое распространеніе, такъ какъ наше образованное общество всегда обнаруживало величайшій интересъ къ воспоминаніямъ людей, пострадавшихъ за свои убжденія.

В. Семевскій

Изъ моихъ воспоминаній.

Воспоминанія былого лежатъ у меня на сердц. Принимаясь за эти строки, я исполняю мое давное желаніе, которое откладывалъ все въ ожиданіи боле покойнаго времени, но оно не настаетъ! Ожиданія человка вообще рдко исполняются, а какія-то обстоятельства непредвиднныя, какъ бы случайныя, ворочаютъ жизнью. До сихъ поръ (1870) у меня нтъ ни времени достаточно свободнаго, ни уголка спокойнаго и уединеннаго, гд бы могъ я предаться давно интересующему меня труду. Занятія мои и отдыхи вс безпрестанно прерываемы,— они производятся урывками. Иногда, однако же, выпадаютъ боле покойные дни, въ которые, вспоминая прошедшую жизнь мою, я невольно удивляюсь, какъ все измнилось и приняло совсмъ иной видъ по отношенію къ прошедшему, какъ могла произойти столь большая перемна, посл пережитаго уже мною! Это прожитое мною не представляетъ чего-либо особеннаго, но на долю мою выпали тяжелые, очень тяжелые годы.
Воспоминанія былого лежатъ у меня на сердц.

I.

Жизнь моя текла мирно и покойно до двадцатипятилтняго возраста, когда я былъ, въ одинъ день, по обстоятельствамъ, почти отъ меня независвшимъ, лишенъ свободы и заключенъ безвыходно въ одинокое жилище, отдленное снутри толстою, окованною желзомъ, дверью и снаружи желзною ршеткою у окна. Это было въ Петербург, въ 1849 году, въ конц апрля, когда начинали зеленть деревья. Я помню этотъ день: поздно вечеромъ стемнло, я халъ отъ Цпного моста въ карет, не зная куда меня везутъ. Мосты на Нев были разведены и объздъ былъ долгій. Я былъ въ легкой одежд теплаго весенняго дня, и мн было свжо,— жутко и тяжело на душ. Посл продолжительной зды, черезъ Васильевскій островъ, Тучковъ мостъ и Петербургскую сторону, карета въхала крпость и остановилась. Было совершенно темно. Въ сопровожденіи двухъ человкъ я переходилъ какой-то мостикъ и за нимъ темные своды, потомъ введенъ былъ въ корридоръ полуосвщенный, въ корридор передо мною отворилась толстая дверь въ боковую темную комнату, — мн предложили въ нее войти: темнота, спертый воздухъ, неизвстность, куда я вошелъ, произвели на меня потрясающее впечатлніе, я потребовалъ свчу. Желаніе мое было исполнено сейчасъ же, и я увидлъ себя въ маленькой, узкой комнат, безъ мебели, — у стны стояла кровать, накрытая одяломъ сраго солдатскаго сукна, табуретка и ящикъ. Затмъ мн предложено было раздться совершенно и надть длинную рубашку изъ грубаго подкладочнаго холста и изъ такого же холста сшитые, высокіе, выше колнъ, чулки. Мн указали на туфли и на халатъ изъ сраго сукна. Платье мое и вс вещи, бывшіе на мн, были у меня взяты. По просьб моей оставлена была у меня только моя холодная шинель. Затмъ, зажжена была на окн какая-то свтильня, висящая съ края глинянаго блюдечка, свча унесена, дверь захлопнулась на ключъ и я остался одинъ въ полумрак, въ изумленіи и въ страх отъ того, что со мною случилось. Я сидлъ на кровати, смотря на тяжелую дверь, въ которой нсколько секундъ еще ворочался ключъ, запиравшій меня, потомъ слышны были шаги уходившихъ людей и гремвшая связка большихъ ключей.
Смутное чувство убійственной* тоски, мрачныя зловщія предчувствія овладли мною, — мн казалось я стою на порог конца моей жизни, нсколько минутъ я былъ безъ мысли, какъ бы ошеломленный ударомъ въ голову. Опомнившись нсколько, я сталъ осматриваться, но обстановка вся была столь мала и отвратительна, что я вновь погрузился въ свои мысли: ‘неужели это и конецъ моей жизни’, думалъ я. Причина, подвергшая меня заключенію, была мн извстна, я былъ, въ то время, совершенный юноша, несмотря на мой 2 J-лтній возрастъ, мечтающій, увлекающійся, исполненный горячихъ и несбыточныхъ желаній, то болзненно оживленный, то такъ же быстро упадающій духомъ. На душ не было ни угрызенія совсти, ни преступленія. Мысли убійства, насилія были мн вовсе незнакомы, я смотрлъ на жизнь съ своей идеальной точки зрнія и вовсе не зналъ, не умлъ различать людей, а въ размышленіяхъ моихъ стремился найти истинный путь ко всеобщему благу человчества,— и вотъ, какъ государственный преступникъ, за эти помышленія мои былъ я обвиненъ и заключенъ въ казематъ. Въ голов моей толпились различныя мысли и чувства: невозможность оправдаться, строгость закона, страхъ заключенія и слухи, распространенные въ народ объ ужасахъ жизни въ сырыхъ, холодныхъ казематахъ, — все это вмст слилось въ смутное ощущеніе, объявшее меня внезапно. Я осматривалъ въ потемкахъ жилище мое и виднное мною поражало меня своей мрачной пустотой, и халатъ, на мн надтый, былъ заношенный, мстами изорванный, изъ солдатскаго сраго сукна. Въ комнат было одно окно, большое. Вдвинувъ ноги въ широкія старыя туфли, я всталъ съ кровати, на которой неловко было сидть — я скатывался съ нея. Мысли перебивались въ голов, то осматривалъ я жилище, то стоялъ вновь въ раздумьи. Боковую часть стны, справа отъ двери, составляла печь, затапливающаяся снаружи — изъ корридора, видъ печи былъ мн утшителенъ. Моя шинель была единственнымъ остаткомъ отъ жизни моей, кром моего собственнаго тла. Я сбросилъ съ себя на полъ грязный халатъ и надлъ мою шинель. Подойдя къ окну, я былъ пораженъ видомъ мрачнаго свтильника моей комнаты: это былъ какой-то черепокъ въ вид плошки, съ края которой вислъ кончикъ свтильни, застывшая сальная масса наполняла его. Не зная куда пріютиться, — и въ мысляхъ моихъ и въ жилищ моемъ,— я заплакалъ и сталъ молиться, нсколько минутъ стоялъ я на колняхъ и горько плакалъ, опустившись на полъ. Мн вспоминались потерянные дни свободы и домъ родной, — братья, сестра, старушка тетушка и вс близкіе нашему семейству.— Казалось мн, вс они стояли, обступивъ меня, и, смотря на меня съ жалостью, плакали надо мною, какъ надъ погибшимъ.

——

Прошло 14 лтъ съ тхъ поръ, какъ написалъ я эти строки, въ Курской губерніи, въ сел Ивн, въ 1870 году, въ апрл мсяц, а теперь 1884 годъ, 20 сентября и поздній часъ ночи. Я принялся за этотъ трудъ по просьб и настоянію покойной жены моей, имя въ виду продолжать его настойчиво, но злоба жизни слишкомъ велика, бгомъ бжишь все озабоченный куда-то безъ возможности остановиться. Хочу писать по какому-то чувству долга, такъ какъ судьба моя была общая со многими людьми, и пережитое нами, почти никому не извстное, слишкомъ тяжело отозвалось въ сердц моемъ. Товарищи мои, кто умеръ на дальнихъ окраинахъ Россіи въ борьб съ жестокою судьбою, кто убитъ на войн, кто слабъ и хилъ или, уцлвъ отъ преждевременной смерти, Богъ знаетъ, можетъ ли предаться воспоминаніямъ отдаленнаго прошедшаго. Хочу писать, но мысли въ разброд, надо сосредоточиться въ самомъ себ, забыть настоящее и утонуть въ этой бездн давно прожитаго прошедшаго! Нелегко проникнуть въ т глубокіе слои огромнаго склада жизненныхъ впечатлній, на которыя уже легли новыя залежи 34-лтней давности. Съ трепетомъ сердца нисходишь какъ бы въ глубокое подземелье, куда потокомъ времени погружалось само собою все былое. Хочешь проникнуть въ даль, но живыя тни недавно еще минувшаго стоятъ по сторонамъ и приковываютъ все вниманіе! Вотъ он выступаютъ изъ своихъ нишей и заслоняютъ путь,— густою завсою покрывается вся даль, куда я стремился, и нтъ боле охоты идти кудалибо, недавно минувшее владетъ нами всесильно! Слезами застилается взоръ и я стою въ раздумьи и нершимости… Но иное теченіе мыслей вдругъ возникаетъ въ глубин души и, поклонившись до земли всему меня окружающему, я отршаюсь это всего близкаго къ настоящему, дневной свтъ и шумъ земной исчезаютъ для меня и я погружаюсь въ подземныя катакомбы.
Среди тьмы и тишины нисхожу я одинъ, руководимый думою о быломъ: какъ обнаженныя временемъ, занесенныя пустынными песками, когда-то цвтшія страны, или засыпанныя пепломъ жизни развалины старинныхъ городовъ, дворцовъ и храмовъ, встаютъ, давно поблекшія въ памяти моей, дянья давнихъ лтъ, мелькаютъ образы и слышатся звуки иного времени: вотъ виднются снговыя горы и слышенъ шумъ потоковъ и выдвигаются башни съ бойницами, раздаются вдали замирающіе гулы орудій, звуки военной тревоги, бой барабановъ, топотъ коней, ружейные выстрлы, крики людей, мелькаютъ штыки… И все стихаетъ и погружается во тьму, и одинъ стою я въ раздумьи, и затмъ, переступая медленно, нисхожу все глубже. И вотъ встаетъ иное виднье: мрачное жилище и въ немъ медленно движущіяся тни, бряцающія цпями на скованныхъ ногахъ, и я смотрю на нихъ и думаю: ‘Это все мои люди, товарищи, съ которыми я вмст жилъ!’ И вновь все темно, и я одинъ стою въ размышленьи, стараясь проникнуть въ даль и чувствую себя на порог самаго глубокаго подземелья, до меня долетаютъ какъ-бы знакомые мн переливы отдаленнаго колокольнаго звона, спертый воздухъ пахнулъ мн въ лицо и, всматриваясь въ даль, я вижу мерцающій огонекъ, и, какъ живое виднье, предстали глазамъ моимъ мрачные своды тюрьмы и кельи, и я лежу въ одной изъ нихъ на кровати.
Воздухъ душенъ и холоденъ, на мн шинель и срый, дырявый халатъ, подо мной что-то жесткое, неровное и подушка нечистая, туго набитая соломой. Ночь, полумракъ, тишина, но они не располагаютъ къ отдыху: измученный тяжелыми впечатлніями того дня, я лежу, не двигаясь, — меня страшно клонитъ ко сну и я засыпаю, но вскор просыпаюсь отъ большой чувствительности въ щек и въ виск, прижатыхъ жесткою, бугристою подушкою, переворачиваюсь на другой бокъ и та же самая боль на другой сторон головы, по истеченіи короткаго времени, пробуждаетъ меня снова, я ложусь на спину и опять скоро просыпаюсь отъ боли въ затылк: — такъ мучаясь, по временамъ сползая на край кровати, я безпрестанно засыпалъ крпкимъ сномъ и опять просыпался, чтобы перемнить положеніе, не разъ подкладывалъ я руки, то подъ голову, то подъ щеку,— такъ провелъ я ночь безъ отдыха, въ тревожномъ сн, съ болью головы и лица. Кром того, я зябнулъ: погода, бывшая теплою, 23 апрля вдругъ перемнилась въ суровую стужу. Но вотъ разсвтаетъ, по временамъ слышатся какія-то громкія хожденія въ корридор за дверью.
Когда я увидлъ при дневномъ свт мое новое жилище, глазамъ моимъ предстала маленькая грязная комната: она была узкая, длиною сажени въ 2х/, или мене, шириною сажени іу2, съ высокимъ потолкомъ, стны, оштукатуренныя известью, давно потерявшей свой блый цвтъ. Они были повсюду испачканы пальцемъ человка, не имвшаго бумаги для обыкновеннаго употребленія. Съ одной стороны было окно, очень большое (сравнительно съ величиною комнаты), съ мелкими клтками стеколъ, закрашенное, все до верхняго ряда, блою пожелтвшею масляною краскою. Верхній рядъ стеколъ, одинъ только, былъ не закрашенъ и оканчивался съ правой стороны форткою, величиною съ 3/4 листа писчей бумаги. За окномъ была желзная ршетка. Съ противоположной окну стороны дверь, массивная, окованная желзомъ, и большое грязное зеркало изразцовой печи, затапливающейся снаружи. Въ комнат, кром кровати, были столикъ, табуретка и ящикъ съ крышкой, на площадк окна стояла кружка и догорвшая уже плошка.
Таково было новое мое жилище, въ которомъ я былъ запертъ безвыходно.
Осмотрвшись немного, я сталъ на большую площадку окна, но, при маломъ моемъ рост, не могъ достать глазомъ незакрашеннаго верхняго ряда стеколъ, который оканчивался съ правой стороны форткою, я отворилъ фортку, свжій воздухъ пахнулъ на меня и мн принесъ какъ-бы что-то родное,— я вдохнулъ его, упился имъ полною грудью и еще боле почувствовалъ желаніе взглянуть въ окно, но и поднявшись на цыпочки, сколько было силъ, я не могъ увидть ничего: я подскочилъ,— передъ глазами моими мелькнуло что-то въ род двора. Нельзя ли подставить что-либо подъ ноги? На площадк окна, гд я стоялъ, была упомянутая деревянная кружка съ крышкою въ род кадочки, на донышк ея было немного воды, мн показалась она чистою и я выпилъ ее, потомъ снова влзъ на окно, сталъ на крышку запертой кружки и увидлъ дворикъ небольшой, треугольной формы: противъ меня, шагахъ въ 40, стоялъ фасъ крпостной стны, замыкавшій дворикъ, — у самаго окна ходилъ часовой съ ружьемъ. (Впослдствіи я узналъ, что отдленіе это, въ которомъ была заключена группа арестованныхъ, было однимъ изъ равелиновъ крпости). Мн было холодно и такъ уже, всю ночь укрывался я чмъ могъ, погода была свжая, изъ окна дулъ втеръ и я скоро промерзъ, что заставило меня сойти съ окна.

II.

Новые предметы,— обстановка, окружавшая меня и поразившая меня своею неприглядностью, были только отвлеченіемъ отъ смутныхъ предчувствій и мрачныхъ мыслей, которыя преслдовали меня и ночью, въ безпрестанно смнявшихся, короткихъ сновидніяхъ. Со мною вмст одновременно взято было много другихъ,— я видлъ мелькомъ ихъ почти всхъ, мн живо представлялась картина вчерашняго ареста: 23 апрля, часовъ около іо утра, въ карет я былъ привезенъ въ 3-е отдленіе, что было у Цпного моста, меня вели по многимъ комнатамъ, въ которыхъ я видлъ другихъ арестованныхъ знакомыхъ мн лицъ и между ними стояли часовые съ ружьями. Въ особенности поразила меня большая зала своимъ многолюдствомъ: арестованные стояли кругомъ, а между ними часовые, слышенъ былъ говоръ и по временамъ стучанье прикладомъ объ полъ, при разговор (такъ приказано было). Меня привели наконецъ въ маленькую комнату, гд я нашелъ двухъ мн знакомыхъ товарищей. Затмъ графъ Орловъ, мужчина высокаго роста, съ маленькой головой, блднымъ лицомъ, сопутствуемый немногими, обходилъ вс комнаты. Одинъ изъ чиновниковъ несъ за нимъ списокъ, по которому поименно представляемъ былъ ему каждый изъ насъ. При представленіи ему одного изъ насъ — г-на Блецкаго, онъ спросилъ: ‘Вы учитель кадетскаго корпуса?’ — и, получивъ утвердительный отвтъ, онъ сказалъ: ‘Прекрасный учитель!— отведите его въ особую комнату’. Меня это поразило, тмъ боле, что Блецкій ни разу, сколько мн извстно, не былъ на собраніяхъ Петрашевскаго и я считалъ его вовсе непричастнымъ возникшему длу. (Онъ и былъ впослдствіи по суду оправданъ). Въ третьемъ отдленіи насъ угощали обдомъ, чаемъ и сигарами, но никому охоты не было вкушать чего-либо. Между прочимъ, подходили къ намъ служащіе въ отдленіи чиновники и, какъ бы съ участіемъ относясь къ намъ, заявляли, что они состоятъ на служб въ другомъ отдленіи, но за недостаткомъ мста комнаты ихъ отдленія были заняты для помщенія арестованныхъ. Еще одно обстоятельство заслуживаетъ упоминанія: въ этотъ же день сдлалось намъ всмъ извстнымъ, что списокъ, который носимъ былъ при обход Орловымъ, начинался словами: ‘А…— агентъ наряженнаго дла’. Впослдствіи, въ бытность мою на Кавказ, узналъ я, что П. И. Блецкій, о которомъ только-что было упомянуто, по выход своемъ изъ Петропавловской крпости, встртилъ А… на Адмиралтейскомъ бульвар и, будучи имъ привтствованъ, какъ знакомый, по своему горячему характеру, вскипвъ гнвомъ, ударилъ его въ лицо и указалъ на него прохожимъ, какъ на доносчика, за что и былъ вновь арестованъ и сосланъ на жительство въ Вологду.
Арестованы мы были, почти вс, въ пятницу, въ ночь съ 22 на 23 апрля сейчасъ по расхожденіи съ собранія Петрашевскаго, часу въ 4-мъ ночи, когда вс уже были по домамъ и спали, я же не всегда бывалъ у Петрашевскаго и въ эту пятницу не былъ, а по весеннему времени ночевалъ за городомъ и потому арестованъ былъ утромъ 23 апрля. Въ этотъ самый день погода измнилась и сдлалась холодною. 23 апрля, поздно ночью, насъ отвезли всхъ въ крпость. Событія этого дня мелькали въ голов моей и я погруженъ былъ въ мрачную думу. Многіе изъ взятыхъ, говорилъ я самъ себ, будутъ оправданы и освобождены, но мн не оправдаться,— уже слишкомъ много найlется уликъ — въ сущности ничтожныхъ, ничмъ меня не порочащихъ, но, по тогдашнимъ взглядамъ, считавшихся тяжеловсными и вполн достаточными для обвиненія меня въ государственномъ преступленіи.— Это было время сороковыхъ годовъ, когда вполн законными признавалось крпостное право, закрытый судъ безъ присяжныхъ, тлесное наказаніе, и всякій разговоръ объ уничтоженіи рабства и введеніи лучшихъ порядковъ считался нарушеніемъ основныхъ законовъ государства. Такъ думая, я то стоялъ, то садился на табуретку за столъ, или на кровать, то подходилъ къ окну или двери, не зная, куда пріютиться въ моемъ новомъ жилищ, а мрачныя мысли толпились въ голов: ‘нтъ мн спасенья’,— думалъ я,— ‘какъ и многимъ моимъ товарищамъ’! Въ особенности горько мн было за судьбу двухъ мн близкихъ друзей, которыхъ я любилъ и уважалъ — это двухъ братьевъ Дебу, и въ особенности Ипполита Дебу, съ которымъ былъ очень друженъ, затмъ вспоминались мн и прочіе пострадавшіе со мною вмст товарищи, и я не могъ заглушить въ себ досады на Петрашевскаго и не упрекнуть его въ случившемся съ нами несчастій. Послднее время уже возникали во мн все боле опасенья вврять себя столькимъ незнакомымъ лицамъ, бывавшимъ у него, но мы вс имли же полное право расчитывать, что Петрашевскій, какъ человкъ весьма умный, очень осмотрителенъ въ выбор своихъ постителей, а между тмъ, вотъ что случилось! Но, погубивъ всхъ насъ, вдь онъ и самъ погибъ, а потому и ставить ему это въ вину было съ моей стороны недостойно и малодушно. Мн вспомнилось тоже, что Петрашевскій имлъ уже нкоторыя сомннія въ личности А… На предпослднемъ собраніи, 15-го апрля, онъ отозвалъ меня въ сторону и спросилъ: ‘скажите, васъ звалъ къ себ А…?’ Я отвтилъ, что звалъ, но я не пойду, такъ какъ его вовсе не знаю. ‘Я и хотлъ предупредить васъ’, сказалъ онъ мн, ‘чтобы вы къ нему не ходили: Этотъ человкъ, не обнаружившій себя никакимъ направленіемъ, совершенно неизвстный по своимъ мыслямъ, перезнакомился со всми и всхъ зоветъ къ себ. Не странно ли это, я не имю къ нему доврія’.
Отъ воспоминаній этихъ переходилъ я къ мысли о моемъ настоящемъ положеніи: какъ быть, что длать? Какъ теперь жить, — въ сей день — въ моемъ новомъ жилищ?— Ужели мн долго придется оставаться въ немъ? Какъ скверно, какъ холодно, какъ грязно!
Я забылъ упомянуть, при описаніи комнаты, что въ середин двери было маленькое, величиною въ 8-ю долю листа бумаги отверстіе, въ которое вставлено было стекло. Снаружи, со стороны корридора, оно было завшано темной тряпкой, которую сторожу можно было поднимать и видть, что длаетъ арестованный. Мн было очень холодно и я попробовалъ постучать: послышались шаги и тряпка сейчасъ же поднялась и показалось смотрящее на меня чье-то лицо: ‘Чего стучишь?’ спрашивало оно меня. ‘Надо затопить печь, очень холодно, затопите печь’, отвта не послдовало, тряпка опустилась и все оставалось попрежнему.
Прошло нкоторое время, когда послышались въ корридор шаги, бготня и звонъ связки ключей. Я слышалъ какъ втыкались въ двери другихъ келій ключи и они отворялись, и шествіе это производилось подрядъ во вс отдльныя помщенія. Вотъ и до меня очень скоро дошла очередь. Ключъ всунутъ былъ не вдругъ, казалось, ошибкой не тотъ, потомъ щелкнула крпкая пружина замка, дверь отворилась настежь: въ нее вошелъ толстый, старый генералъ, въ сопровожденіи двухъ офицеровъ и служителей: ‘Что вы?— Какъ живете, все-ли благополучно?— Все ли имете? Я комендантъ крпости’. (Это былъ генералъ Набоковъ).— ‘Мн очень холодно, прикажите затопить печь’ — отвтилъ я. Тогда отдано было, съ гнвомъ, приказаніе, затопить немедленно печи везд, ‘чтобы не жаловались боле на холодъ’. Съ этими словами онъ вышелъ со своей свитою и я остался вновь одинъ, запертый на ключъ. Таково было быстрое посщеніе генерала!— А другія вс нужды? ‘Все ли я имю’?— у меня ничего нтъ! Ни воды, ни пищи, я не умывшись съ утра… Но кружка стоитъ для воды, стало быть, полагается вода и, вроятно, подадутъ какую-нибудь и пищу. Черезъ нсколько времени все вновь утихло и затмъ вскор вновь раздались хожденія съ отмыканіемъ дверей: и вотъ растворилась и моя дверь и въ комнату мою быстрыми шагами вошелъ солдатъ съ посудой и, поставивъ ее на столъ, ни слова не сказавъ, поспшно вышелъ, и дверь захлопнулась на ключъ. Наверху посуды лежалъ большой кусокъ чернаго хлба, а подъ нимъ была миска съ супомъ и въ немъ лежали куски говядины. Не помню хорошенько, было ли еще отдльно какое мясо — прошло 35 лтъ съ тхъ поръ и я совершенно забылъ. Помню только хорошо, что, несмотря на голодъ, я сълъ нсколько супа и хлба, до мяса же не прикоснулся. Причина тому отчасти лежала въ предыдущей моей жизни: уже боле трехъ лтъ какъ я оставилъ привычку сть мясо, желая, по убжденію моему, сдлаться вегетаріанцемъ. ‘Человкъ, думалъ я, по природ своей, какъ физической, такъ и духовной, не можетъ быть поставленъ въ отдл хищныхъ млекопитающихъ, а потому и употребленіе мясной пищи можетъ быть оправдано только недостаткомъ растительной пищи или извращеніемъ его природныхъ условій жизни. Физіологи, думалъ я, во многомъ ошибаются, а Cuvier, въ своемъ сочиненіи ‘Le r&egrave,gne anima’, описывая, между прочимъ, зубы обезьянъ, говоритъ, что они. по виду своему, хищне, чмъ зубы человка, а потомъ, говоря о ихъ пищи, замчаетъ, что он питаются исключительно плодами, животную же пищу дятъ только въ крайности, когда нечего сть’. Какъ бы то ни было, справедливо ли мое заключеніе или нтъ,— этого я и теперь себ достаточно уяснить не могу, но это было мое личное убжденіе, и я въ такой степени былъ уже отвыкшимъ отъ мясной пищи, что она мн была противна и безъ нея я былъ здоровъ и крпокъ силами. При такомъ особенномъ моемъ отношеніи къ выбору пищи, тюремный обдъ, поставленный передо мною на столъ, пришелся мн очень не по вкусу, но я былъ голоденъ и черный хлбъ мн былъ очень пріятенъ. Черезъ полчаса вновь вошелъ солдатъ и за нимъ дежурный офицеръ, котораго я настойчиво просилъ приказать мн сейчасъ подать воды въ количеств достаточномъ для питья и для умыванія, а также я заявилъ и о необходимой надобности въ полотенц. Кружка, стоявшая у меня на окн пустою, была схвачена служителемъ и, наполненная водою, принесена обратно. Затмъ безъ лишнихъ словъ вс исчезли, принявъ остатки обда, кром чернаго хлба, который былъ въ достаточномъ количеств, и оставленъ былъ мною у себя, затмъ я снова былъ накрпко захлопнутъ въ моемъ жилищ. Полотенце было общано въ будущемъ. Оставшись одинъ, я сталъ умываться, съ помощью рта, и вытерся рукавомъ рубашки. Вскор затмъ замтилъ я, что въ комнат стало тепле и, приложивъ руку къ печной стн, я убдился, что она нагрвается. Итакъ, я имю все, что нужно, хозяева тюрьмы дали мн все, что они могли — я сытъ, умытъ, одтъ и согртъ.

——

Такъ началась и потекла моя жизнь въ тюрьм, дни смнялись днями, каждый день, по однообразію и бездлью, казался чрезвычайно долгимъ, недоживаемымъ до вечера, недли текли за недлями, и мсяцы, къ ужасу моему, стали смняться мсяцами. Ежедневно, первое время, два, а потомъ три раза отворялась дверь, ставилась и принималась пища, черный хлбъ сталъ моею любимою пищею и его было у меня всегда достаточно. Въ первое время я настойчиво требовалъ большаго противу обыкновенно приносимаго количества воды для мытья и питья, но посл это длалось уже и 0езъ моего докучливаго напоминанія, полотенце было мн дано тоже. Блье изъ грубаго подкладочнаго холста, старое, состоявшее изъ длинной рубахи и чулокъ выше колнъ, въ вид мшковъ, подвязывающихся тесемками, смняемо было каждую недлю.
Однообразно текла моя жизнь, при монотонномъ перелив колокольнаго звона, каждыя четверть часа, на колокольн Петропавловскаго собора. По временамъ однако же это однообразіе тюремной жизни и жестокая темничная тоска были нарушаемы чмъ-нибудь выходящимъ изъ ряда обыкновеннаго теченія, и всякое подобное, хотя бы и незначительное обстоятельство, освжало и развлекало меня. Объ этихъ особенныхъ пертурбаціяхъ, иногда сильно волновавшихъ меня, упомяну я въ хронологическомъ порядк, насколько воспоминанія объ этихъ давно минувшихъ тяжкихъ дняхъ сохранились въ моей памяти. Но главное,— что желалъ бы я описать и разъяснить, — это мучительное, душевное, болзненное состояніе безвыходно и долго одиночно-заключеннаго, чувство жестокой темничной тоски, мрачныя мысли, преслдовавшія меня безотвязно, и по временамъ упадокъ силъ до потери голоса и изнеможенія. Я дни и ночи говорилъ самъ съ собою, и, не получая ни откуда впечатлній извн, вращался въ самомъ себ, въ кругу своихъ болзненныхъ представленій.

III.

Я тогда только-что окончилъ курсъ въ петербургскомъ университет кандидатомъ восточныхъ языковъ. Несмотря на окончаніе курса въ высшемъ учебномъ заведеніи и уже вполн зрлый возрастъ, я былъ очень мало развитъ въ пониманіи самыхъ простыхъ и обыкновенныхъ для жизни вещей. По природ своей, я ненавидлъ зло, къ людямъ былъ очень доврчивъ и очень скоро сближался съ ними. Любилъ трудиться и составлять выписки изъ серьезныхъ общеобразовательныхъ сочиненій, но, не имя средствъ, большую часть ихъ покупалъ на толкучемъ рынк и много времени проводилъ въ его книжныхъ рядахъ. Апраксинъ дворъ, въ былое время, вмщалъ въ себ особый отдлъ-ряды огромнаго склада книгъ самаго разнообразнаго содержанія. Гоненія на букинистовъ затрудняли это дло, а пожаръ, бывшій позже, окончательно разрушилъ этотъ драгоцнный книжный складъ. Тамъ находилъ я разнообразнйшія книги и, заплативъ за нихъ бездлицу, какъ сокровище, несъ къ себ домой. Произведенія знаменитыхъ поэтовъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ, были для меня самымъ лучшимъ чтеніемъ,— я восхищался ими, бредилъ ими и, находясь вн занятій, дома и по улицамъ города твердилъ ихъ. Англійскій и итальянскій языки мн были почти незнакомы и я старался изучать ихъ, и съ помощью лексикона и грамматики перекладывалъ на русскій языкъ псни Петрарка на смерть Лауры. Лтомъ со страстью занимался я ботаникою и зоологіей, Atlas botanique Maout, Flora Deutschlands Kittel’я и rgn-animal de Cuvier были моими настольными книгами. Медицинскія книги привлекали меня тоже и я съ увлеченіемъ читалъ Enoheiridium medicum Huffelland’а, Medecin populaire Raspail’я и описаніе анатоміи человческаго тла, составленное Загорскимъ. Астрономія Гершеля была прочтена мною съ большимъ любопытствомъ. Языкознаніе и сравнительное изученіе языковъ казалось мн весьма интереснымъ, кром европейскихъ языковъ, я былъ знакомъ съ языками латинскимъ, греческимъ, арабскимъ, персидскимъ и турецкимъ. По временамъ предавался я чтенію историческихъ монографій какого-либо періода времени, и исторія востока занимала меня не мене исторій европейскихъ народовъ. Съ жадностью стремился я пріобртать себ познанія по всмъ отраслямъ наукъ (кром философіи, политической экономіи и математики, которыя, въ то время, казались мн слишкомъ утомительными). Событія 48-го года, происходившія въ Италіи, Франціи и Германіи, сильно интересовали меня. Соціальное ученіе Fourier, сочиненія его Le nouveau monde industriel, также различныя брошюры послдователей его Considrant, Toussenel’n и другихъ и популярнйшіе журналы того времени Almanach plialanstrien и боле ученый Phalange, увлекали меня нердко до того, что я забывалъ все прочее. Большія сочиненія Fourier Theorie des quatre mouvements и Theorie de l’unit universelle были по временамъ просматриваеімы мною, но по дороговизн я не могъ ихъ пріобрсть. Въ это время жизнь моя носилась въ какихъ-то идеальныхъ мечтаніяхъ, отчего и избранъ былъ мною факультетъ восточныхъ языковъ, чтобы ухать куда-то на дальній юго-востокъ. Петербургъ же со всмъ его разнообразіемъ жизни и множествомъ общественныхъ развлеченій, которыми я не имлъ ни малйшаго желанія пользоваться, казался мн ничтожествомъ, въ сравненій съ привольною жизнью среди южной природы.
Таковъ я былъ, когда отъ меня потребовалось въ жизни первое серьезное испытаніе, совершенно иного рода, чмъ т, которыя выдержалъ я въ университет. Дло жизни, въ ея разнообразныхъ проявленіяхъ, есть высшая школа человка. Высокая доблесть терпть и безропотно, молчаливо и стойко переносить лишенія всякаго рода, никому не дается сразу, но пріобртается, вырабатывается, боле или мене продолжительнымъ опытомъ, какъ въ общественной сред, такъ и въ отдльныхъ личностяхъ. Никто не свдущъ достаточно въ великой наук жизни и только трудомъ, терпніемъ и опытностью не многими пріобртается мудрость — потому столько ошибокъ жизни, сожалній и упрековъ, которые людьми понимаются очень различно. И мои воспоминанія этого времени не безупречны, — я разскажу все въ послдовательности.
Теперь прошло уже 35 лтъ, и я спрашиваю себя, въ чемъ же тогда состояла моя вина и за что былъ я такъ внезапно схваченъ, какъ преступникъ, и посаженъ въ крпость. Всякое дяніе человка можетъ быть оцнено различно, смотря по періоду времени, строю жизни, общественной сред и мсту, гд оно совершается. То, что въ 49-мъ году вмнялось намъ въ вину и за что, посл восьми-мсячнаго одиночнаго заключенія, полевымъ уголовнымъ судомъ мы были приговорены къ смертной казни разстрляніемъ,— въ настоящее время показалось бы маловажнымъ и незаслуживающимъ никакого преслдованія: у насъ не было никакого организованнаго общества, никакихъ общихъ плановъ дйствія, но разъ въ недлю у Петрашевскаго бывали собранія, на которыхъ вовсе не бывали постоянно все одни и т-же люди, иные бывали часто на этихъ вечерахъ, другіе приходили рдко и всегда можно было видть новыхъ людей. Это былъ интересный калейдоскопъ разнообразнйшихъ мнній о современныхъ событіяхъ, распоряженіяхъ правительства, о произведеніяхъ новйшей литературы по различнымъ отраслямъ знанія, приносились городскія новости, говорилось громко обо всемъ, безъ всякаго стсненія. Иногда, кмъ-либо изъ спеціалистовъ, длалось сообщеніе въ род лекціи: Ястржембскій читалъ о политической экономіи, Данилевскій — о систем Fourier. Въ одномъ изъ собраній читалось Достоевскимъ письмо Блинскаго къ Гоголю, по случаю выхода его ‘Писемъ къ друзьямъ’. Блинскаго избавила только болзнь и преждевременная смерть отъ общей съ нами участи. Для порядка и предупрежденія шума отъ одновременныхъ разговоровъ и споровъ многихъ лицъ, Петрашевскій поручалъ кому-либо изъ гостей наблюдать за порядкомъ въ качеств предсдателя. На собраніяхъ этихъ не вырабатывались никогда никакіе опредленные проекты или заговоры, но были высказываемы осужденія существующаго порядка, насмшки, сожалнія о настоящемъ нашемъ положеніи. Что было бы впослдствіи — конечно, неизвстно. Если и предположить, что, по истеченіи многихъ годовъ, могло бы образоваться общество, имющее цлью ниспроверженіе существующаго государственнаго строя, къ которому примкнули бы, можетъ быть, весьма многіе, то, во всякомъ случа, можно почти наврно сказать, что, по новости и совершенной неопытности веденія такого дла, дйствія его были бы, въ раннемъ період обнаружены и дальнйшее его развитіе остановлено правительствомъ. Нашъ кружокъ, выражавшій собою современныя общечеловческія стремленія, былъ однимъ изъ естественныхъ передовыхъ явленій въ жизни народа и несомннно оставилъ по себ нкоторые слды.
Число арестованныхъ, явно прикосновенныхъ къ этому длу, хотя и казалось незначительнымъ, — оно доходило до 100, можетъ быть и превышало это число, но мы не были какими-либо выродками, происшедшими самопроизвольно и внезапно, мы были произведенія образованнаго класса земли русской — эндатическія растенія страны, въ которой мы рождены, а потому и оставшихся на свобод людей одинаковаго съ нами образа мыслей, намъ сочувствовавшихъ, безъ сомннія, надо было считать не сотнями, а тысячами. Нашъ маленькій кружокъ, сосредоточивавшійся вокругъ Петрашевскаго въ конц 40-хъ годовъ, носилъ въ себ зерно всхъ реформъ 60-хъ годовъ.
Вечера Петрашевскаго, по содержанію разговоровъ, касавшихся преимущественно соціально-политическихъ вопросовъ, представляли большой интересъ для насъ и потому, что они были единственными въ своемъ род въ Петербург. Собранія эти продолжались обыкновенно до поздней ночи, часовъ до двухъ или трехъ, и кончались скромнымъ ужиномъ. Знакомство собственно мое съ Петрашевскимъ началось съ весны 1848 года. Онъ былъ человкъ лтъ 34, средняго роста, полный собою, весьма крпкаго сложенія, брюнетъ, на одежду свою онъ обращалъ мало вниманія, волосы его были часто въ безпорядк, небольшая бородка, соединявшаяся съ бакенбардами, придавала круглоту его лицу. Черные глаза его, нсколько прищуренные, какъ бы проникали въ даль. Лобъ у него былъ большого размра, нахмуренный, онъ говорилъ голосомъ низкимъ и негромкимъ, разговоръ его былъ всегда серьезный, часто съ насмшливымъ тономъ, во взор боле всего выражались глубокая вдумчивость, презрніе и дкая насмшка. Это былъ человкъ сильной души, крпкой воли, много трудившійся надъ самообразованіемъ, всегда углубленный въ чтеніе новыхъ сочиненій, и неустанно дятельный. Онъ воспитывался первоначально въ лице, но, по своему рзкому поведенію, былъ оттуда исключенъ, посл чего поступилъ вольнослушателемъ въ петербургскій университетъ по юридическому факультету и, окончивъ курсъ, состоялъ на служб при министерств иностранныхъ длъ. Онъ имлъ большую библіотеку новйшихъ сочиненій, преимущественно по части исторіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ, и охотно длился ею, не только со всми старыми своими пріятелями, но и съ людьми ему мало знакомыми, но которые казались ему порядочными, и длалъ это по убжденію для общественной пользы. Онъ говорилъ мн, что въ теченіе около 8 лтъ много людей перебывало у него и разъхались въ разные города Россіи и преимущественно въ университетскіе. Онъ давалъ читать всмъ просившимъ его и снабжалъ узжающихъ книгами, которыя, по его усмотрнію, были полезны для умственнаго развитія общества. Вовсе не интересуясь общественными увеселеніями, онъ бывалъ повсюду: въ клубахъ, дворянскихъ собраніяхъ, маскарадахъ, съ единственною цлью заводить знакомства для узнанія и выбора людей. Утро проводилъ онъ большею частью въ чтеніи книгъ и въ составленіи какого-либо имъ намченнаго труда. Плодомъ такихъ занятій былъ извстный въ свое время напечатанный имъ словарь употребительныхъ въ русской рчи иностранныхъ словъ, въ которомъ разъяснялись въ особенности подробно слова, обозначающія извстныя формы государственнаго управленія. Таковъ былъ Михаилъ Васильевичъ Петрашевскій, окончившій жизнь свою 8 декабря 1867 г. въ Минусинск Енисейской губерніи.
О прочихъ участникахъ нашего дла я не могу сказать ничего, по малому моему знакомству съ ними. Мы вс, кажется, жили, не помышляя о нашемъ единеніи, которое только и произошло посл претерпннаго нами бщаго несчастія.
Иногда он которые изъ участвовавшихъ въ собраніяхъ Петрашевскаго собирались у H. С. Кашкина. Такихъ было немного и опредленныхъ дней для того не было. Собирались также у K. М. Дебу люди близко другъ другу знакомые. Свой особенный кружокъ, сколько мн извстно, съ особымъ направленіемъ, составлялъ Спшневъ. какъ-бы соперничая съ Петрашевскимъ, и нкоторое время готовый устраниться отъ него, но Петрашевскій, видя въ этомъ ослабленіе общаго дла, сумлъ предупредить такое разъединеніе.— Кром этихъ, извстныхъ мн кружковъ, вроятно, были и другіе, и образованіемъ такихъ кружковъ имлась въ виду пропаганда и распространеніе въ обществ правильныхъ понятій о настоящемъ нашемъ положеніи. Нкоторые изъ насъ вносили деньги, кто сколько могъ, на общую библіотеку, для выписки новйшихъ сочиненій по различнымъ отраслямъ знаній, при-чемъ вовсе не имлись въ виду одн запрещенныя какія-либо цензурою книги, но вообще въ этомъ отношеніи разницы не длалось никакой. Вс мы вообще были то, что теперь называютъ либералами, но общественнаго союза въ какомъ-либо опредленномъ направленіи между нами не было и мысли наши, хотя выражались словами въ разговорахъ, и ими иногда пачкались, наедин, клочки бумаги, но въ дйствіе он никогда не приходили. Между нами было нсколько человкъ, называвшихся фурьеристами, такъ назывались мы потому, что восхищались сочиненіями Fourier и въ его систем, въ осуществленіи его проекта организованнаго труда, видли спасеніе человчества отъ всякихъ золъ, бдствій и напрасныхъ революцій. 7-го апрля этого года (1849), въ день рожденія Fourier, былъ у насъ устроенъ въ память его banquet social. Обдъ былъ на квартир А. И. Европеуса, портретъ Fourier въ настоящую величину, по поясъ, выписанный изъ Парижа къ этому дню, вислъ на стн, насъ было и человкъ — Петрашевскій, Спшневъ, Европеусъ, Кашкинъ, Конст. Дебу, И. Дебу, Ханьковъ, Ващенко, меньшой братъ Европеуса, Есаковъ и я. Обдъ былъ очень оживленъ и пріятенъ для всхъ, сказано было з рчи: Петрашевскимъ, Ханьковымъ и мною. H. С. Кашкинымъ прочтено было въ русскомъ перевод стихотвореніе Beranger ‘Les fous’, И. М. Дебу предложено было перевесть на русскій языкъ боле доступное для всхъ сочиненіе Fourier — ‘Le nouveau monde inhustriel’, которое, принесенное имъ, было тутъ же раздлено на части, и каждый взялъ себ часть для перевода. На обд этомъ не было, однако же, самаго главнаго ревностнаго послдователя и талантливаго проповдника ученія Фурье — Н. Я. Данилевскаго, впослдствіи извстнаго славянофила. Незадолго до моего знакомства съ Петрашевскимъ, читалъ онъ лекціи о систем Фурье, которыя сохранились въ памяти у всхъ присутствовавшихъ, и были, по словамъ слушателей, очень увлекательны. Ему извстно было о нашемъ обд, и онъ общалъ Петрашевскому быть, но общанія своего не исполнилъ. Причины тому остались для насъ совершенно неизвстными и мы вс очень сожалли о его неприход. Мы разошлись поздно вечеромъ. При выход Петрашевскій задержалъ меня и двухъ Дебу и уговорилъ насъ сопровождать его къ Данилевскому, чтобы пристыдить его въ его ренегатств. Былъ поздній часъ ночи и мы хали на двухъ петербургскихъ гитарахъ — дрожки того времени, на которыхъ садились верхомъ или бокомъ.
Я халъ съ К. Дебу и мы оба были того мннія, что Данилевскаго слдовало оставить въ поко. Желаніе Петрашевскаго было исполнено, мы прибыли на квартиру Данилевскаго,— онъ жилъ, кажется, на Офицерской улиц. Петрашевскій разбудилъ его, вызвалъ его изъ спальни и въ нашемъ присутствіи упрекалъ -его въ неприбытіи. Не помню, что Данилевскій отвчалъ и какъ оправдывался, но при вид человка разбуженнаго и сконфуженнаго, я пожаллъ еще боле о моемъ участіи въ этомъ дл, да и, кром того, мы не имли никакого права упрекать его. Если онъ живъ, то я отъ всей моей души прошу у него прощенія въ этомъ неразумномъ моемъ поступк.
Вотъ въ чемъ состояла вина такъ называемыхъ нын петрашевцевъ или апрлистовъ, какъ я слышалъ это названіе отъ нкоторыхъ случайно встрчныхъ людей на Кавказ и въ Россіи, и впервые отъ графа Лорисъ-Меликова, во время прозда его чрезъ Сунженскую станицу съ плнникомъ Хаджи-Муратомъ, тогда бывшимъ въ чин полковника при корпусномъ штаб. Въ дйствительности однако же ни то, ни другое изъ выше приведенныхъ названій не соотвтствовало разнообразію кружковъ сходившихся людей въ дом Петрашевскаго. Боле подходящимъ для насъ было бы названіе ‘русскихъ соціалистовъ’ 1849 года, въ смысл тогдашняго идеальнаго направленія различныхъ соціальныхъ ученій во Франціи. Наше возбужденное, какъ бы протестующее, состояніе и было настоящимъ отголоскомъ событій, совершившихся въ Европ въ 1848 году. Между прочимъ, находясь въ ссылк, и даже позже, я неоднократно слышалъ престранныя о насъ мннія, высказываемыя мн, при встрч, разными лицами, что заставляетъ меня полагать, что какіе-то злонамренные люди съ умысломъ распускали о насъ самые нелпые и позорящіе насъ въ народ слухи,— быть можетъ, съ той цлью, чтобы уничтожить всякое къ намъ сожалніе и возстановить противъ насъ общественное мнніе,— такъ, напр., говорили, что кружокъ Петрашевскаго состоялъ изъ ‘безбожниковъ’, не признававшихъ ничего святого, что, будто бы, въ пятницу на Страстной недл мы кощунствовали надъ плащаницею въ дом Петрашевскаго и тому подобныя нелпости! Люди, насъ судившіе или близко насъ знавшіе, были бы не мене, чмъ мы, удивлены этими слухами. Источникомъ ихъ, безъ сомннія, могли быть только полное незнаніе или черная клевета.

IV.

Воспоминанія мои увлекли меня далеко за предлы тюрьмы, но мысли мои тогда безпрестанно возвращались къ этимъ, предшествовавшимъ заключенію, днямъ,— то думалъ я о виновности нашей, въ отдльности для каждаго, то вспоминалась мн мн моя родная семья — братья, сестра, старушка-тетушка, которые были напуганы ночью и глубоко огорчены моимъ, внезапно совершившимся, арестомъ. Мн вспоминались они вмст собравшимися, горюющими е случившемся, оплакивающими меня, какъ погибшаго, навсегда исчезнувшаго изъ нашего родного кружка. Слезы текли невольно изъ глазъ и, обращаясь къ каждому изъ нихъ, я жаловался на судьбу, мысленно обнималъ и прощался съ каждымъ: ‘Кончилась жизнь моя съ вами, миновали счастливые дни и долгіе годы моего съ вами житья, мои милые, мои дорогіе друзья! Останусь ли я живъ и, если уцлю отъ этого погрома, гд я буду жить, и увижусь ли съ вами, и когда, и гд?’ Такъ говоря самъ съ собою, я плакалъ тихо, но горько, разлука съ ними, независимо это всего остального, казалась мн великимъ горемъ, и прежняя свободная жизнь моя казалась мн идеаломъ счастія, потеряннымъ раемъ. Не одинъ я, однако же, подавленъ былъ до слезъ приступами жестокой тоски,— по временамъ, то съ одной, то съ другой отъ меня стороны слышенъ былъ плачъ въ кельяхъ заключенныхъ.
Промучившись еще день, не зная куда пріютиться, то становился я на окно, то ходилъ взадъ и впередъ въ моей клтк, безо всякихъ занятій, вращаясь все въ одномъ и томъ же кругу моихъ безотвязныхъ мыслей, ничмъ не перебиваемыхъ, дожилъ я до вечера: одиночество, бездлье, томленіе мучило меня. Нердко садился я и на полъ и, сидя на колняхъ, закрывая лицо обими руками, я громко стовалъ и плакалъ, затмъ, поспшно вставая, вскакивалъ на окно, минутно упиваясь воздухомъ у фортки, сходилъ съ окна, шелъ къ двери, садился на кровать, на табуретку и опять, лзъ на окно,— такъ метался я, запертый въ тесномъ жилищ. Снова были слышны хожденія, звонъ ключей, отворялась дверь, приносима и принимаема была безмолвнымъ солдатомъ пища.
Наступила вторая ночь и на окн моемъ зажглась снова сальная плошка. Она издавала особый запахъ съ копотью и видъ ея былъ мн противенъ, я подошелъ къ окну и задулъ ее. Замученный, я легъ на кровать, спать хотлось, и я заснулъ, но отъ жесткой подушки и на покатомъ тюфяк я безпрестанно просыпался и перемнялъ положеніе. Такъ прошло не знаю сколько времени, какъ въ корридор послышалось движеніе и разговоръ у моей двери. Потомъ я услышалъ стукъ въ окно двери и слова, обращенныя ко мн: ‘Зачмъ потушили огонь?’ — я ничего не отвчалъ и старался забыться и заснуть, но въ скоромъ времени, однако же, я услышалъ звонъ ключей у моей двери, дверь отворилась и вошелъ дежурный крпостной офицеръ и сторожъ,— мн выговаривали за потушеніе свтильни и нарушеніе заведеннаго порядка. Плошка была снова зажжена и я остался одинъ. Въ эту ночь мн не было холодно, но въ остальномъ она была такая же, какъ и предыдущая.
Въ эту ночь, кажется, мн снился сонъ, котораго отдльныя картины сохранились у меня по сіе время въ памяти.
Мн снилось мое жилище, въ Большой Морской, въ институт восточныхъ языковъ (гд я чиcлился студентомъ). Оно состояло изъ комнаты, выходившей въ общій съ другими жилищами корридоръ, во второмъ этаж большого дома (министерства иностранныхъ длъ).
Въ комнат было одно окно и въ немъ большая фортка. Въ этомъ жилищ моемъ было нсколько запрещенныхъ цензурою книгъ и моихъ письменныхъ набросковъ, за которые я могъ быть обвиненъ, и о которыхъ я много думалъ въ эти два дня, мн снилось, что я ночью вошелъ тихонько въ корридоръ, думая пробраться въ комнату, и вижу: вс спятъ, и часовой стоитъ у дверей комнаты, а на двери лежитъ большая печать. Сердце у меня сжалось и я тихонько ушелъ, вышелъ на улицу и обошелъ кругомъ весь кварталъ и вошелъ вновь на дворъ этого дома, черезъ ворота (со стороны Мойки) и, найдя тамъ знакомаго дворника, подговорилъ его подставить къ окну моему, выходившему на дворъ, высокую лстницу, чтобы можно было черезъ фортку пробраться въ комнату. И вотъ я уже отворилъ фортку и влзъ въ комнату, у меня въ рукахъ уже схвачены злополучныя письмена, какъ вдругъ слышу я голосъ дворника: ‘Баринъ!— спасайтесь, идутъ!’ Я хотлъ бжать, но въ фортк смотрло уже на меня знакомое мн при арест моемъ лицо…
Я проснулся, сердце стучало въ грудь… все было тихо, плошка горла.
Утромъ всталъ я, замученный еще боле прежняго. Ночь была столь же тяжела, какъ и предыдущая. Голова у меня болла, и мстами больно было дотрогиваться до нея, и пальцы мои, которые я подкладывалъ подъ голову, были чувствительны.
Уже разсвло, замазанное окно закрывало меня отъ всего живущаго. Вотъ третій день, какъ я одинъ, и все грозне встаютъ одн и т же мысли! На душ было такъ же душно, какъ и въ комнат. Я отворилъ фортку, — повяло чистымъ воздухомъ, всталъ на кружку и уткнулся носомъ въ открытое окно: передо мною былъ крпостной валъ и пустой дворикъ, гд не было никого. Чистый весенній воздухъ пахнулъ мн въ лицо. Я стоялъ такъ нсколько минутъ, какъ вдругъ услышалъ стукъ сзади меня, я обернулся и увидлъ, что въ окошк двери тряпка поднята и сторожъ стучитъ пальцемъ въ стекло и, смотря на меня, кричитъ: ‘Сойдите съ окна!’ Въ сердц какъ бы кольнуло что-то, медленно сошелъ я съ окна. Надо же мн умыться, хоть насколько возможно, отъ грязи, меня окружающей,— и вотъ я моюсь, набирая въ ротъ воды, наклонившись надъ упомянутымъ ящикомъ, мою лицо и руки, боюсь проронить напрасно каждую каплю воды, которой у меня было мало. Но вотъ умылся, что же я буду длать въ настоящій день. Какъ доживу я до вечера? И сколько дней еще придется сидть взаперти?!.. Вопросъ этотъ съ перваго же дня безпрестанно возникалъ во мн, и я, по простот души, въ соображеніи моемъ разршалъ его очень наивно: — чрезъ дв недли, конечно, разъяснится уже все дло, но какъ прожить эти дв недли?! А затмъ, начинался другой, еще боле трудно разршимый вопросъ: — ‘А посл этого заключенія, что будетъ съ нами?!..’ Вопросъ этотъ былъ безотвтенъ, но предчувствія были зловщи и давали поводъ къ различнымъ мрачнымъ мыслямъ… Что же дале?— Стоитъ ли еще описывать это однообразное, мучительное верченіе въ себ самомъ и въ тсной клтк моего темничнаго заключенія? Изученіе послдовательныхъ измненій въ состояніи души и тла, наступающихъ у одиночно заключенныхъ на продолжительные сроки, составляетъ высокій интересъ для ученаго психолога и психіатра, но наблюдать ихъ не удалось еще никому, — ихъ только знаютъ и чувствуютъ на себ сами заключенные, а затмъ, если они и возвращаются въ свободную жизнь, то нуждаются въ продолжительномъ отдых и забвеніи всего перенесеннаго, а разрушенная прежняя обстановка жизни требуетъ новаго и большого труда отъ человка уже съ надломленными силами, и только, если кому-либо изъ таковыхъ, по истеченіи долгихъ лтъ,* посчастливится оправиться, насколько возможно, и обезпечить вновь свою жизнь,— тотъ можетъ предаться воспоминаніямъ давно прошедшаго, сквозь туманную завсу десятковъ лтъ едва различая образы минувшаго.

V.

Въ дальнйшемъ теченіи моей тюремной жизни, какъ бы она, повидимому, въ сущности однообразна и монотонна ни была, вспоминаются, однако же, въ теченіе столь продолжительнаго времени, случавшіяся иногда и различныя отступленія отъ обыкновеннаго порядка, — случайныя происшествія дня, развлекавшія или отягчавшія меня еще большими мученіями. Объ нихъ хотлось бы упомянуть въ хронологическомъ порядк и на нкоторыхъ остановиться большее время. Хронологическій порядокъ, однако же, хотя и желателенъ, но онъ едва ли исполнимъ,— потому я желаю, насколько не измнитъ память, придерживаться его.
По прошествіи нсколькихъ дней у меня сильно болла голова, отъ маленькихъ на ней опухолей, переходившихъ въ нагноенія, и вмст съ тмъ стали длаться нарывы на концахъ пальцевъ — врод ногтодъ, которые меня немало мучили. Нагноеніе было на всхъ пальцахъ рукъ, кром большихъ пальцевъ. На голов оно произошло отъ давленія жесткою подушкой и, можетъ быть, отъ грязной наволочки, на рукахъ же потому, что ладонная часть и пальцы руки были постоянно подкладываемы подъ щеку и голову. Въ сравненіи съ тюремнымъ заключеніемъ эта маленькая бда была, конечно, ничтожна, но, однако же, она мн причиняла ежеминутныя страданія и озабочивала меня желаніемъ избавиться отъ нея. Я тогда же понялъ настоящую причину этой несносной комиликаціи общей большой нашей бды, и вотъ, въ утренній приходъ ко мн дежурнаго офицера, я просилъ его дать мн мыла и воды, какъ можно боле, а также и перемнить подушку, — по крайней мр приказать дать мн чистое постельное блье. Просьба моя относительно воды и мыла была исполнена въ тотъ же день, но подушка осталась до субботы, — дня, въ который перемнялось блье всмъ. Чувствительность кожи головы у меня стала мало-по-малу уменьшаться и нарывы вс стали проходить. Вся эта болзнь, однакоже, продолжалась около двухъ недль.
Безпрестанно предавался я соображеніямъ о томъ, какъ долго будемъ мы заключены въ крпости, и всегда утшалъ себя тою мыслью, что недли дв необходимо нашимъ судьямъ для разсмотрнія нашего дла, но боле этого срока, я никакъ не давалъ имъ. Съ одной стороны, дло казалось мн весьма несложнымъ и незначительнымъ, а съ другой — я просто съ отвращеніемъ и боязнью убгалъ отъ всякой мысли о возможности продолжительнаго сиднія нашего въ крпости, и каждый прошедшій день считалъ уже пережитымъ жестокимъ страданіемъ. Невозможно же человка запереть безвыходно, безъ воздуха, въ полутемную комнату, одного, безъ всякихъ занятій и не торопиться освободить его. Вдь теперь весна, а мы вс задыхаемся въ гниломъ воздух грязныхъ тсныхъ келій.
Такъ думалъ я и, влзая на окно къ фортк, впивалъ въ себя струю свжаго воздуха. Каждый день прошедшій приближаетъ меня къ выходу. ‘Алчущіе и жаждущіе правды’ судьи наши, безъ сомннія, торопятся привести въ извстность и кончить дло, и для нихъ тоже неимющее ничего привлекательнаго. Часто также думалъ я о времени: я спрашивалъ себя: ‘да какой-же у насъ теперь день и число?’ На этотъ вопросъ я никакъ не могъ дать себ врнаго отвта,— до того при этомъ внезапномъ погром перепуталось въ голов исчисленіе. Каждый день спрашивалъ я себя: ‘Конецъ-ли апрля у насъ или уже май мсяцъ?’ Прошло уже много дней — 10 или боле, много думъ перебывало въ голов, какъ вдругъ услышалъ я голоса людей, и звонъ въ этотъ день на Петропавловскомъ собор, казалось, былъ боле, чмъ въ обыкновенные дни, я вскочилъ съ особеннымъ любопытствомъ на окно и на кружку и увидлъ проходящихъ и останавливающихся на валу крпости передъ нашими окнами: люди, повидимому, различныхъ сословій, по праздничному одтые мужчины, женщины и дти проходили и, пріостанавливаясь, вглядывались въ наши окна и за ршетками спрятанныя въ нихъ лица, и бросали мдныя деньги на маленькій дворъ нашъ. Я, устремивъ на нихъ глаза, всматривался въ каждаго изъ любопытства, а также и изъ возможности увидть кого-либо изъ знакомыхъ. Пятаки шлепали о землю, въ разговорахъ упоминалось о святомъ Никола, иные шептались, смотря на насъ. Грустное чувство произвело на меня это шествіе людей, подающихъ намъ милостыню. Насъ жалютъ, помочь не могутъ и бросаютъ деньги, какъ несчастнымъ замученнымъ. Шествіе это продолжалось недолго — съ 1/4 часа, потомъ все утихло, исчезло, какъ виднье, и мы остались по-прежнему одинокими. Неожиданное явленіе это имло вліяніе на разъясненіе путаницы счета дней. Я уразумлъ вдругъ, что этотъ день есть 9-е мая, Николинъ день, и былъ даже обрадованъ моимъ неожиданнымъ открытіемъ истиннаго времени. Съ этого дня я твердо установился въ исчисленіи времени и неупустительно велъ его въ продолженіе всхъ 8 мсяцевъ моего заключенія въ крпости.
Въ одинъ изъ дней первой половины мая тюремная жизнь моя была вдругъ нарушена слдующимъ обстоятельствомъ: въ утренній часъ я услышалъ хожденіе и бготню въ корридор и вскор затмъ звонъ ключей, остановившійся у моей двери: вошелъ знакомый уже мн дежурный офицеръ по крпости. (Ихъ было всего два и третій плацъ-майоръ,— и они смнялись поочередно). Вмст съ этимъ, служитель принесъ мое платье, въ которомъ я былъ арестованъ и которое у меня было отобрано. Мн сказано было одваться. Сердце мое забилось, неужели меня освободятъ?— Нтъ, что-то другое ожидаетъ меня! Да, конечно,— меня требуютъ въ судъ, къ допросу. А потомъ?— Потомъ приведутъ опять сюда! Я одлся поспшно, офицеръ не расположенъ былъ разговаривать и мы вышли.
И я увидлъ днемъ т мста, по которымъ меня вели ночью при арест 23 апрля. Я проходилъ дворикъ поперекъ и затмъ продланный ходъ черезъ толстую крпостную стну, потомъ мостикъ, и затмъ я увидлъ себя на большомъ двор крпости у задняго фаса со стороны Невы. Несмотря на мое безпокойство и мысли, сосредоточенныя на предстоящемъ допрос, я ощущалъ какое-то особое чувство радости, благосостоянія, отъ воздуха, меня объявшаго вн стнъ и потолка душной тюрьмы,— я смотрлъ на небо и по сторонамъ съ какимъ-то наслажденіемъ, взоръ отдыхалъ на представшихъ вдругъ глазамъ моимъ новыхъ предметахъ. Весенній день казался мн ослпительнымъ, чуднымъ, живительнымъ. Вотъ я прохожу бульваромъ, — на немъ распускающіяся деревья и зеленая трава. Не видвъ ихъ въ этомъ году, я былъ удивленъ, какъ вдругъ все выросло, посл апрльскихъ холодныхъ дней, и готово уже перейти въ лто. ‘Охъ! засидлся я въ тюрьм!— думалъ я. Какъ хороша жизнь на свобод!’ Рядомъ со мною шелъ офицеръ, а сзади слдовалъ солдатъ. Мы подошли къ блому двухъэтажному дому и вошли въ него. Тамъ введенъ я былъ по лстниц во второй этажъ, и затмъ предо мною отворилась дверь и я вошелъ въ небольшую свтлую комнату: въ ней увидлъ я сидящихъ за столомъ нсколькихъ человкъ.— Они имли видъ старыхъ, заслуженныхъ генераловъ и между ними одинъ былъ въ статскомъ плать, со звздою. Ихъ было пятеро, какъ я узналъ впослдствіи, это были: князь Гагаринъ,— въ статскомъ плать,— полный, блдный, сдой, казался старйшимъ изъ нихъ, князь Долгоруковъ, генералы: Ростовцевъ, Набоковъ,— комендантъ крпости, и Дуббельтъ. Сначала удостоврены были мое имя и фамилія, а потомъ князь Гагаринъ объявилъ мн, что я состою участникомъ преступнаго дла, за которое и арестованъ, и единственная возможность смягченія моей участи — это полное признаніе во всемъ и открытіе всего мн извстнаго въ дл злоумышленія. Я долженъ былъ отвчать немедленно: какое у насъ было общество, кто члены его, поименовать всхъ и объяснить какая цль была тайнаго общества, какія средства употреблялись для достиженія цли.
Закиданный такими вопросами я былъ удивленъ и отвчалъ, что у насъ не было никакого общества, а потому и отвтить на вс остальные вопросы я не знаю что. Я же не могу нарочно вымышлять… Тогда я былъ спрошенъ о собраніяхъ въ дом Петрашевскаго, на которыхъ и я бывалъ. Мн прибавлено было, что имъ все извстно и всякимъ скрытіемъ я только запутаю себя еще боле. ‘Что происходило на такомъ-то собраніи, такого-то числа и на томъ — тогда-то?’ — Я отвчалъ, что я бывалъ иногда на вечерахъ Петрашевскаго, тамъ говорилось о различныхъ предметахъ — ученыхъ, литературныхъ, политическихъ. Что именно говорилось въ какой-либо день, я не помню, тмъ боле, что я не всегда же и бывалъ на этихъ вечерахъ.
‘Нтъ, вотъ такого-то числа — 5 декабря вы были и вы не можете не знать, что тамъ длалось и кто о чемъ говорилъ’.
— Я ршительно не помню и не могу сказать. Мн казались эти разговоры не столь важными, чтобы ихъ помнить, и я никакъ не думалъ, чтобы когда-либо я долженъ былъ отвчать объ этомъ.
‘Кто бывалъ на этихъ вашихъ сходкахъ? Назовите всхъ, кого вы видли’,— Я назвалъ нсколькихъ лицъ изъ тхъ, кого видлъ арестованными въ 3-мъ отдленіи 23 апрля.— ‘Я былъ знакомъ съ немногими, отвтилъ я, — большинство людей, встрчаемыхъ тамъ мною, было мн неизвстно, и Петрашевскій не имлъ обыкновенія знакомить насъ’.
Такимъ образомъ, я былъ допрашиваемъ въ этотъ разъ съ полчаса времени. Вопросы предлагаемы мн были то тмъ, то другимъ изъ присутствующихъ, съ увщаніями и угрозами, но, видя, что отвты мои ничего не разъясняютъ, они не знали что уже спрашивать, и я былъ отпущенъ.
Допросомъ этимъ я былъ сильно взволнованъ и спускался съ лстницы, сопровождаемый тми же провожатыми.
Мы вышли снова на крпостной дворъ, меня снова обнялъ нжнымъ своимъ дыханіемъ весенній, чистый, незамкнутый воздухъ, я упивался имъ съ наслажденіемъ и замедлялъ ходъ.
‘Опять туда же вы меня ведете?’.
— Опять туда же,— отвтилъ сопровождавшій меня офицеръ
‘Надолго-ли,— какъ думаете?’.
— Не могу вамъ сказать, — мн вдь ничего неизвстно.
Мы придвигались все ближе къ прежнему подсводному ходу и мостику, и вотъ я вновь перехожу маленькій дворикъ, и двери тюремнаго корридора уже отворились, и я вошелъ въ него и сразу почувствовалъ разительную перемну воздушной среды.— Темно и душно, въ амбразурахъ видна Нева, вотъ и дверь моей кельи открыта, и я вновь введенъ въ нее и запертъ на ключъ. Вотъ и судъ начался, думалъ я, а уже боле двухъ недль сижу я въ тюрьм и сколько еще времени просижу. Неужели еще дв недли? И отчего такъ медленно ведутъ они дло? Разв оно такое большое?!… Тяжело было на душ и мысли съ каждымъ днемъ все боле мрачныя отягчали меня! Тюремная моя келья была, кажется, четвертая отъ входной двери мрачнаго корридора. Стны отдляли меня отъ моихъ сосдей справа и слва. Мн слышны были ихъ шаги, повременамъ слышались глубокіе громкіе вздохи. Иногда, то тамъ, то здсь, слышенъ былъ по корридору, черезъ нсколько стнъ, плачъ кого-либо,— то рыданіе, то всхлипываніе.
Тишина, спертый воздухъ, полнйшее бездлье, доходившіе до меня то возгласы, то вздохи заключенныхъ товарищей, неизвстныхъ мн,— все это вмст производило удручающее вліяніе, отнимавшее окончательно бодрость духа. Нервное утомленіе, или, лучше сказать, переутомленіе начало выражаться безпрестанной звотой, часто слезы текли изъ глазъ, иногда пробгала какая-то дрожь по спин. Повременамъ появлялись приступы боле сильной тоски и выражались какимъ-то, прежде сего никогда не знакомымъ мн, неостановимымъ плачемъ, посл чего впадалъ я въ совершенную апатію и оставался безъ движенія, безъ мысли. Запасъ жизни, однако, меня пробуждалъ снова къ дятельности въ замкнутомъ кругу. Мысли роились снова, то блуждая въ воспоминаніяхъ прошедшаго, то останавливаясь на безвыходномъ положеніи настоящаго. По истеченіи нкотораго времени, стали слышаться не одни печальные стоны, но и псни кое-гд между заключенными. Псни становились боле частыми и боле громкими, по содержанію он были весьма разнообразны: то слышалась знакомая псня, протяжная, заунывная, то незнакомые мн напвы,— словъ нельзя было разобрать, однажды услышалъ я ‘А’ions enfants de la patrie, le jour de la g’oire est arriv…’ что было какъ бы ободряющимъ и призывающимъ къ терпнію. Длать нечего, надо было утшать и ободрять себя чмъ возможно, хотя бы минутнымъ обманомъ, лишь бы какъ-нибудь пережить это трудное, мучительное заключеніе. Вскор и сосдъ мои съ правой стороны сталъ пть, и голосъ его и пніе, слышанные мною часто, привлекали мой слухъ и развлекали меня немало. Онъ плъ какъ соловей поетъ въ клтк. Имя его я узналъ прежде выхода моего изъ тюрьмы, какъ о томъ я объясню ниже.
Однажды, осматривая кровать мою, старую, расшатанную временемъ уже, я замтилъ въ одномъ углу ея торчащій гвоздь, взявшись за него, я увидлъ, что онъ сидитъ не очень крпко, его можно съ усиліемъ расшатать и вытащить. Гвоздь этотъ казался мн вещью полезною въ моемъ положеніи: какъ орудіе самозащиты и самоубійства въ случа уже невозможности перенести неизвстное, ожидаемое мною. Я ухватилъ его крпко и шаталъ и тянулъ съ роздыхами, до тхъ поръ, пока не вытянулъ. Гвоздь оказался длиннымъ, съ палецъ и толстымъ — съ писчее перо. У меня ничего не было, потому и гвоздь этотъ составлялъ для меня цнную вещь, и онъ мн, въ безпомощномъ моемъ положеніи, оказался не безполезнымъ, какъ я объясню посл. Первое употребленіе, которое я извлекъ изъ него,— это чистка ногтей нсколько разъ въ продолженіе дня. По извлеченіи его, онъ почти не выходилъ у меня изъ рукъ. Я его тщательно пряталъ отъ взоровъ сторожей и входившихъ ко мн ежедневно, для подачи пищи, офицеровъ и служителей. Стоя на окн у фортки, я точилъ его о желзную ршетку, или слегка затуплялъ его, смотря по расположенію духа. Гвоздь этотъ я берегъ, какъ вещь мн весьма нужную и тщательно сохранялъ его до конца моего пребыванія въ крпости. Объ употребленіи его я скажу посл.
Первый мсяцъ тюремной жизни въ Петропавловской крпости казался мн жестокимъ, невыносимымъ, но, по истеченіи его, образовалась уже нкоторая выносливость. Не то чтобы пребываніе это въ заключеніи сдлалось боле сноснымъ,— нтъ, я жилъ одною мыслью, что дло наше должно окончиться, если не сегодня, то завтра, но вмст съ тмъ меня не удивляла уже и не возбуждала во мн омерзенія моя душная, съ загрязненными стнами, тюремная келья. Я примнился къ минимальной простйшей жизни и размышлялъ о томъ, какъ сдлать ее мене тягостною, мене вредною для здоровья, убждая себя, что вдь пройдетъ же это время не завтра, такъ послзавтра, черезъ недлю. Фортка держалась открытою день и ночь, во всякую погоду, воды я не переставалъ требовать два раза въ день, большую кружку, сталъ ходить по комнат для движенія, а иногда прыгалъ и длалъ гимнастику, лъ чрезвычайно мало. Большую часть дня сталъ проводить я, стоя на окн, носомъ въ фортк.— Сторожъ, присматривавшій въ наши кельи, рдко исполнялъ свои обязанности. Иногда, увидвъ меня стоящимъ на окн, онъ стучалъ и говорилъ: ‘сойдите съ окна’, я сейчасъ же сходилъ, но потомъ вскор опять вспрыгивалъ на площадку окна и стоялъ, пока не уставалъ. Наконецъ, и сторожа, все одни и т же, уже привыкли къ нашимъ безвреднымъ привычкамъ и, внося пищу столько разъ, и не получая ни отъ насъ, ни черезъ насъ никакихъ непріятностей по служб, считали насъ уже какъ бы своими людьми, которыхъ обижать, безъ надобности, не слдуетъ, и эти напоминанія о схожденіи съ окна совершенно прекратились. Офицеры, посщавшіе насъ, которыхъ было всего три (одинъ рыжій, всегда кашлявшій, больной, худой, для меня весьма непріятный, другой — брюнетъ, очень высокій, худой тоже, который мн нравился, и третій — миловидный плацъ-майоръ — нмецъ — для меня безразличный), вначал бывшіе съ нами почти совершенно безсловесными, стали боле внимательны къ намъ и не такъ молчаливы и безучастны. Одинъ изъ нихъ, не помню который, на просьбу мою, нельзя ли получить какую-нибудь книгу для чтенія, предложилъ мн сначала имющуюся у него въ распоряженіи библію, которую я и просилъ его принесть мн, а потомъ онъ досталъ мн вскор и другую книгу,— одинъ изъ старыхъ журналовъ, — кажется ‘Отечественныя Записки’. На книги эти я набросился съ жадностью и читалъ.

VI.

Чтеніе доставленныхъ мн, кажется, плацъ-майоромъ, книгъ было для меня большимъ развлеченіемъ. Библію на славянскомъ язык я нердко перелистывалъ и прежде, когда былъ на вол, и многое было прочитано мною уже прежде, но, имя эту книгу въ такое бдственное время, я накинулся на нее съ особеннымъ увлеченіемъ, ища въ ней пищи для размышленія и утшенія. Я развертывалъ ее въ разныхъ мстахъ и прочитывалъ цлыя главы. Пятикнижіе прочитано было уже мною прежде, все подрядъ, потому я читалъ дале — изъ книгъ: Іисуса Навина, Судей, Царей и Пророковъ, Псалмы Давида, страданія Іова и книга Эсфирь прочитаны были съ большимъ вниманіемъ. Но все тяжелая, убійственная тоска не оставляла меня, и повременамъ я впадалъ въ какое-то малодушное отчаяніе. Чмъ доле длилось заключеніе, тмъ ненавистне и ужасне казалось оно мн. Въ груди начинало появляться какое-то судорожное дрожаніе — не то плачъ, не то смхъ. Какъ ни старался я утшать себя размышленіемъ, что не я одинъ, но вс же мы страдаемъ, и что и прежде было такъ, и люди — и лучше и выше меня во всхъ отношеніяхъ бывали заключаемы въ темницахъ и нердко кончали и жизнь свою въ мукахъ, такъ отчего же мн должна быть лучшая судьба? И чья въ дйствительности лучшая судьба, живущаго ли въ довольств на свобод, угодника людскихъ страстей, или гонимаго людьми, заключеннаго въ темницу? Такого рода разныя размышленія, наводившія меня на истинный правдивый путь, посщали меня повременамъ, возвышали духъ мой надъ обыкновеннымъ уровнемъ житейскаго моря, въ которомъ такъ легко захлебнуться и пойти ко дну, но это было кратковременно, минутно, а все остальное время я готовъ былъ горько расплакаться о потерянной мною жизни, которую я страстно любилъ! Но вотъ настало второе испытаніе — я вновь приведенъ былъ предъ лицо судей:
‘Вы говорили намъ, что вы ничего не знаете и мы поврили тому, но теперь изъ дла обнаружилось, что вы одинъ изъ боле виновныхъ, замышлявшихъ произвесть государственный переворотъ. Вы стремились перевернуть вверхъ дномъ весь настоящій порядокъ — разрушить вс города!’
Я стоялъ и слушалъ. ‘Они, безъ сомннія, прочли набросанную мною рчь за обдомъ Фурье’, думалъ я.
‘Какія собранія были у васъ? Какой обдъ у васъ былъ, и у кого, и что тамъ было’?
— У Петрашевскаго — отвчалъ я.
‘Это же неправда,— вы лжете. Назовите вашего товарища, у котораго былъ обдъ!’-Обдъ былъ у меня,— отвчалъ я,— смущенный.
‘Вы насъ не можете обмануть или скрыть чего-либо: все дло ваше намъ извстно… у кого былъ обдъ, — кто былъ тамъ и о чемъ было тамъ говорено?’
— ‘Вамъ же извстно все наше дло, зачмъ же вы меня спрашиваете? О себ хочу я объяснить, что я не имлъ въ виду никакого насильственнаго переворота…
‘Да, только хотли разрушить столицы и города!.. Знаете ли вы, что васъ ожидаетъ по закону?’
При этихъ словахъ, князь Гагаринъ развернулъ томъ закона и прочиталъ соотвтственное, мсто о смертной казни. Я стоялъ, не зная, что говорить.
‘Ахшарумовъ!’ — сказалъ мн справа сидвшій за столомъ генералъ,— это былъ Ростовцевъ, какъ я узналъ впослдствіи,— ‘мн жаль васъ! Я зналъ вашего отца,— онъ былъ заслуженный генералъ, преданный Государю, а вы, сынъ его, сдлались участникомъ такого дла!’ Обращаясь ко мн съ этими словами, онъ смотрлъ на меня пристально, какъ бы съ участіемъ, и въ глазахъ его показались слезы. Меня удивило это участіе незнакомаго мн лица и оно казалось мн искреннимъ.
‘Вы поймите то, говорилъ князь Гагаринъ, что ваша жалкая участь можетъ быть только облегчена вашимъ признаніемъ и раскрытіемъ всего,— какъ это означено въ этомъ пункт закона’.
Я стоялъ молча и меня, сколько мн помнится больше ни о чемъ не спрашивали.
‘Намъ съ нимъ больше говорить нечего’,— продолжалъ князь Гагаринъ,— ‘ему надо дать время одуматься, дло это касается его жизни. Вотъ, мы вамъ предлагаемъ писать все, что у васъ было.— Ступайте!’
Мы вышли.— Нечего не говоря, шелъ я, куда меня вели, представшая минутно моимъ удивленнымъ глазамъ картина уже вполн наставшаго лта, перехода котораго съ весны я совсмъ не видлъ, и живительный воздухъ свтлаго майскаго дня исчезли для меня, и я захлопнутъ былъ снова тюремною дверью.
Замученный мсячнымъ тюремнымъ заключеніемъ, передъ судомъ, однако же, предсталъ я въ возбужденномъ состояніи и былъ сдержанъ въ моихъ отвтахъ, но когда остался я одинъ, самъ съ собою, слезы полились, и я заплакалъ, какъ никогда въ жизни со мною не случалось.
Отдавшись весь тоск, я плакалъ горько, какъ вдругъ услышалъ, что ключъ воткнутъ былъ снова въ замокъ моей двери.— Это остановило меня сейчасъ же. Дверь отворилась, вошелъ какой-то чиновникъ и, положивъ ко мн на столъ бумагу, чернила и перо, обратился съ вопросомъ: ‘здсь 6 листовъ, довольно ли будетъ?— Возьмите вашу бумагу и оставьте меня,— сказалъ я ему. Онъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ и, не отвтивъ мн ничего, ушелъ.
Не могу вспомнить я боле, что было со мною въ этотъ день, какъ прожилъ я его, но день этотъ былъ для меня одинъ изъ самыхъ мучительныхъ. На другой день я проснулся очень утомленный. Во сн преслдовали меня все т же дневныя картины предшествовавшаго дня, смертная казнь, въ различныхъ ея видахъ, начала представляться мн. Вспомнились мн и разсказы, слышанные мною прежде о заключенныхъ въ казематахъ крпости.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бумага лежала на стол,— писать или не писать? Вопросы эти начинали все боле и чаще неотвязно преслдовать меня. ‘Они увеличиваютъ нашу вину, имъ представляется Богъ знаетъ что:— тайное общество, заговоры!.. Если бы они знали въ дйствительности всю правду, то, можетъ быть, и успокоились бы!’ Такія мысли начинали все чаще появляться и все боле упрочиваться въ моемъ мышленіи, и привели меня мало-по-малу къ тому заключенію, что лучше изложить имъ дло, какъ оно было въ дйствительности, упомянувъ объ обстоятельствахъ, которыя несомннно должны быть имъ извстны, или не могутъ не быть узнаны изъ найденныхъ у насъ бумагъ. Нкоторые изъ насъ незадолго до ареста говорили, что хорошо бы все происходящее записывать, и одинъ изъ нихъ — Ханыковъ — человкъ самаго живого характера, котораго любимымъ дломъ было поддерживать связь между всми нами, имвшій огромный кругъ знакомства, уже принялся, какъ это было мн извстно, за описаніе дятельности отдльныхъ кружковъ. Кром того, А… агентъ 3-го отдленія, боле полугода посщать собранія Петрашевскаго. Онъ же былъ родственникъ Толя, который гораздо раньше былъ знакомъ съ Петрашевскимъ, чмъ я. Отъ него разузналъ онъ, безъ сомннія, обо всемъ и предалъ его и насъ всхъ.— ‘Мн надо писать,— говорилъ я,— писаніемъ моимъ я не сдлаю ни малйшаго вреда никому изъ арестованныхъ, а, можетъ быть, даже кого-либо удастся оправдать или уменьшить вмняемую ему вину, Петрашевскаго, конечно, оправдать я не могу — на немъ лежитъ вина всхъ насъ вмст’.
Что касается меня самого, то вопросъ этотъ казался мн всего мене труднымъ: нечего боле и думать скрыть что-либо, а надо прямо, откровенно, разсказать все, признать себя виновнымъ и просить прощенія, — такъ какъ смерть моя не принесетъ пользы никому, а жизнь я любилъ слишкомъ горячо, чтобы разстаться съ нею.
Такъ размышлялъ я, съ различными варіаціями, еще цлый слдующій день, а на третій утромъ сталъ писать.
И вотъ, написалъ, что Петрашевскій одинъ только и виновенъ, онъ одинъ только и дйствовалъ, желая измнить общественное мнніе, но дйствіе какимъ-либо насиліемъ никогда не было у него въ виду. Я поименовалъ тхъ лицъ, которыхъ видлъ арестованными, и выражалъ мнніе, что неправильно думать, что вс, посщавшіе собранія Петрашевскаго, были съ нимъ одинаковыхъ мыслей относительно политическихъ и соціальныхъ вопросовъ, что у Петрашевскаго собирались весьма различные люди и были не одни только осужденія настоящаго государственнаго порядка, но и горячіе споры въ защиту его. Одно посщеніе собраній Петрашевскаго никакъ не можетъ быть кому-либо поставлено въ вину. Наконецъ, окончивъ описаніе фактовъ, вмняемыхъ намъ въ общую вину, я перешелъ къ подробному изложенію объ участіи моемъ въ этомъ дл и, признавая себя виновнымъ письменно и мысленно, я написалъ, по правд сказать, о себ много лишняго, чего бы вовсе не слдовало писать, но я былъ очень упавши духомъ и испуганъ смертною казнью. Окончилъ я мое писаніе нсколькими строками, обращенными къ государю, въ которыхъ я изъявлялъ искреннее мое во всемъ раскаяніе и просилъ о прощеніи моей вины, но я не могу не прибавить теперь, что я постыдно лгалъ на себя, такъ какъ по совсти не чувствовалъ за собой никакой вины.
Рукопись эта была у меня взята, а нкоторые листы бумаги, написанные мною, разорваны въ мельчайшіе клочки и выброшены. На другой день я былъ позванъ въ судъ. Меня пригласили прочесть написанное, останавливая меня на нкоторыхъ мстахъ разспросами. Ростовцевъ интересовался однимъ вмст съ нами арестованнымъ офицеромъ Московскаго полка (фамилію его я не помню), о которомъ я упоминалъ, какъ о заслуживъ ющемъ отъ правительства награды, а не наказанія.— Онъ и не былъ впослдствіи въ числ обвиненныхъ.
Меня спросили еще о Данилевскомъ, но я отвчалъ, что онъ прежде посщалъ собранія Петрашевскаго, но потомъ удалили ото всхъ. Меня заставили написать сказанное о немъ, что и было мною сдлано между строками.
Такова была моя письменная апологія, составленная подъ страхомъ насильственной смерти. Посл этого прошло уже слишкомъ 35 лтъ, и вотъ я стою передъ концомъ моей жизни и пишу рукопись о быломъ — какъ мою исповдь!

VII.

Прошелъ мсяцъ моего пребыванія въ крпости. Приблизительно около этого времени, въ конц 4-й недли или начал 5-й, произошли нкоторыя перемны вообще въ ежедневномъ, однообразномъ ход нашей жизни, кром того, и нкоторыя случайныя новости, собственно мои, на которыя я натолкнулся въ моемъ одиночеств, составившія для меня, въ свое время, событія дня весьма важныя. Въ точности не могу вспомнить, но приблизительно въ это время двери наши отворялись не два, — а три раза, — намъ подавался чай утромъ, затмъ обдъ, и съ вечерней пищей приносился и чай. Для этого были у меня стаканъ, блюдечко и чайникъ. Въ іюн мсяц были у меня: свча и спички, гребенка и зеркальце, и я ежедневно длалъ кое-какъ свой туалетъ.
Однажды съ втромъ залетлъ ко мн въ фортку табачный дымъ, и запахъ этотъ, котораго я давно не слышалъ, былъ мною воспринятъ съ особеннымъ удовольствіемъ. Я курилъ въ то время, и хотя лишеніе этого, въ виду лишенія вообще свободы, я почти не чувствовалъ, но при ощущеніи пріятнаго запаха, прежде любимаго мною куренія, я пожаллъ, что у меня нтъ нужныхъ для того припасовъ, и, при первомъ же отвореніи двери, я спросилъ объ этомъ дежурнаго офицера. Онъ очень любезно отвтилъ, что куреніе дозволяется, но только на свой счетъ. Я сказалъ, что въ день ареста у меня былъ въ карман кошелекъ съ нсколькими рублями и просилъ его купить мн какую-нибудь простую, небольшую трубку — тогда папиросъ еще не было — и Жукова табаку. Желаніе это было исполнено въ тотъ же день, не помню я, какая трубка у меня была, но 1/4 фунтовую, въ синей бумаг, пачку знаменитаго желтаго ‘Жукова кнастеру’ едва ли кто изъ курившихъ его въ прежнія времена можетъ забыть. Ароматъ его, кажется мн, и теперь я узналъ бы изъ множества въ природ существующихъ запаховъ, такъ же, какъ и впослдствіи Mariland-doux и соломенныхъ пахитосъ. Какъ мн ни было тоскливо и отвратительно на душ, но, набивъ трубку милйшимъ табакомъ и потянувъ его, я почувствовалъ какъ бы разлившееся по жиламъ моимъ пріятнйшее ощущеніе. Удовольствіе, какъ бы опьяненіе какое, продолжалось, конечно, минутно и было только въ первый разъ для меня столь пріятно. Потомъ скоро оно сдлалось обыкновеннымъ и даже, полагаю, оказывало свое угнетающее вліяніе на выносливость заключенія.
Въ одно время произошло еще одно обстоятельство, имвшее самое большое вліяніе на все это мучительное и долгое время заключенія. Оно внесло отвлекающій элементъ отъ мыслей о себ самомъ:— роднымъ заключенныхъ, вроятно, своими просьбами, удалось получить разршеніе имть непосредственныя свднія отъ насъ и, вмст съ тмъ, улучшить, насколько возможно, наше довольно суровое содержаніе. Мн было предложено написать письмо роднымъ и просить ихъ прислать книгъ и всего, что нужно для развлеченія. По написаніи же, бумага и чернила были отобраны, корреспонденція отдавалась открытою. Я, конечно, съ радостью воспользовался этимъ, и вотъ мн въ скоромъ времени присланы были книги, которыя я желалъ. Я получилъ нсколько частей сочиненій Гете, нкоторые романы Вальтеръ-Скотта, Comdi&egrave,s de Moli&egrave,re и другіе, которые я теперь не помню. Вмст съ этимъ мн было сообщено, что получены деньги для моихъ издержекъ, присланы фрукты и конфекты. Когда я взглянулъ на все мн доставленное, то меня это прежде всего ужасно огорчило: такъ много прислано мн, стало быть, нтъ надежды на скорое окончаніе нашего дла и, мн казалось, что прежде, чмъ я не съмъ всю корзину, наше дло не можетъ кончиться. Величина запаса, присланнаго для моего утшенія моими братьями и тетушкой моей, произвела на меня угнетающее впечатлніе. Они же, вроятно, освдомились, что дло еще не скоро кончится, и вотъ потому и прислали такъ много, чтобы хотя чмъ-нибудь облегчить мое тяжелое заключеніе. Несмотря на это, однако же, я въ мысляхъ моихъ никакъ не могъ допускать,— единственно потому, что это казалось мн ужаснымъ,— чтобы дло наше могло продолжаться еще боле двухъ недль. Это самый долгій срокъ, думалъ я, но какъ же дождаться окончанія его. Сладости, присланныя мн, меня нисколько не радовали, — горе и лишеніе существенныхъ, жизненныхъ потребностей были слишкомъ велики, и вс мысли и желанія мои были фиксированы на одномъ вопрос: когда-же, наконецъ, окончится судъ надъ нами.
Въ одно утро, стоя у форточки, я услышалъ тихій разговоръ справа отъ меня сидящаго съ заключеннымъ, своимъ тоже правымъ сосдомъ. Я вслушивался, но словъ разобрать не могъ,— амбразура, оконное углубленіе каменной стны было глубиною боле полуаршина, непосредственно за рамой окна — на разстояніи вершковъ двухъ — была вбитая въ камень желзная ршетка, да и высунуться головой изъ маленькой фортки было невозможно. Какъ я ни вслушивался, но словъ разслышать не могъ. Слыша, однако же, какъ сосди мои безпрепятственно, мило бесдуютъ, и я, наконецъ, тихимъ голосомъ обратился къ моему сосду,— и отъ него сейчасъ получилъ отвтъ: фамилія его была Щелковъ, моя сдлалась извстна ему также. Я узналъ отъ него, что подл него сидитъ такой-то — не помню кто, а за нимъ Дебу старшій. Дале сего свднія его не простирались. Щелкова видлъ я иногда у Петрашевскаго, но знакомъ съ нимъ не былъ. Мы начали разговаривать тихо, и такъ бы, можетъ быть и продолжалось все время, пока мы сидли рядомъ, но вдругъ, слва отъ меня кто-то громко назвалъ меня по фамиліи и часовой, ходившій около оконъ, закричалъ: ‘послать ефрейтора’, и затмъ произошли на двор переговоры стражи. Этимъ прекратились вс наши дальнйшія попытки къ тихой бесд — столь благодтельному и отрадному развлеченію для одиночно-заключенныхъ. Наши невинныя обращенія одного къ другому, могшія доставить намъ истинное утшеніе въ одиночеств, не остались безъ послдствій. О Щелков суду, кажется, осталось совершенно неизвстнымъ, но полагалось, что я съ какимъ-то арестованнымъ вступилъ въ недозволенное сношеніе, вслдствіе чего на другой же день я потребованъ былъ въ судъ. Арестованный этотъ былъ Европеусъ, но это осталось суду неизвстнымъ.— Въ суд въ этотъ разъ на меня напустился со всею военною строгостью — комендантъ Набоковъ. Затмъ, посл допроса о томъ, съ кмъ я говорилъ и о чемъ и посл полученныхъ отъ меня во всемъ отрицательныхъ отвтовъ, — ‘что разговора еще не было, но была только попытка разговора, и что я даже не знаю съ кмъ’, — мн сказалъ князь Гагаринъ, что фортка моя будетъ запечатана. Мн было ужасно услышать это и я съ горячностью возразилъ:
— Да разв возможно запечатать фортку?— вдь я же задохнусь!
‘Невозможно? А разв фортка у васъ для разговора?’
— Я общаю, что боле не буду говорить, а фортку прошу мн оставить, я безъ воздуха жить не могу.
‘Вы довольны своимъ помщеніемъ?’ -спросилъ у меня гнвнымъ тономъ Набоковъ.
Я не зналъ, что отвчать на такой неожиданно поставленный мн вопросъ, но чувствовалъ, что надо отвтить утвердительно:
— Надо быть довольнымъ — сказалъ я тихимъ голосомъ.
‘Въ крпости у меня есть куда васъ посадить — такія мста…’ — тутъ онъ не договорилъ, — ‘тамъ не будете разговаривать!’
Существовали ли въ дйствительности въ 1849 такія мста въ Петропавловской крпости, или слова эти сказаны были только для устрашенія меня, но они на меня произвели сильное впечатлніе, и когда меня отпустили, то я шелъ съ большимъ опасеніемъ, чтобы меня не перевели куда-либо въ подвальную яму, занимаемое мною помщеніе казалось мн пріютомъ, убжищемъ еще отъ большихъ страданій. ‘Еще новая бда!— подумалъ я,— и въ худшемъ есть еще гораздо худшее!’ Вся моя забота, все мое желаніе сосредоточилось въ этотъ день на томъ, какъ бы мн сохранить мою драгоцнную келью.
Прошло еще недли дв или боле, какъ я вновь потребованъ былъ въ судъ. Во вс эти единственные выходы мои изъ полутемной и душной кельи, въ которой меня держали взаперти, безвыходно, въ самое прекрасное лтнее время года, когда я только ступалъ на дворъ крпости и кругомъ меня не было ни стнъ, ни потолка, а надъ головою открывалось ничмъ не заслоненное небо, меня обнимало какое-то упоительное чувство. Глаза, привыкшіе къ полутьм, немного прищуривались отъ ослпительнаго блеска лтняго дня и воздухъ, обдававшій меня со всхъ сторонъ, казался мн живительнымъ, чуднымъ, но что боле всего поражало меня — это скачки временъ года, прежде въ жизни никогда невиданные, внезапные переходы въ природ: я взятъ былъ 23 апрля, когда деревья еще не распускались, выведенный черезъ 2 недли, я увидлъ весну въ полномъ ея развитіи, а затмъ вдругъ передъ глазами моими вполн облиственныя деревья и, наконецъ, внезапно, какъ бы съ поднятіемъ занавса, полная картина цвтущаго лта. Едва успвалъ я предаваться этимъ оживляющимъ ощущеніямъ, какъ уже вводимъ былъ въ блый двухэтажный домъ, стоявшій среди крпости. Тамъ засдала слдственная комиссія,— казавшаяся мн, по невднію моему, окончательнымъ уже судомъ надъ нами.— И въ этотъ разъ, воспріявъ наслажденіе выхода изъ тюрьмы, я черезъ пять минутъ, стоялъ уже вновь передъ лицомъ моихъ судей.
‘Въ послднемъ вашемъ съ нами разговор, и письменномъ вашемъ показаніи, вы утверждали, что у васъ не было никакого тайнаго общества и никакихъ опредленныхъ цлей, а между тмъ это оказалось ложью’.
— Я все сказалъ, что я знаю, и теперь утверждаю то же,— что у насъ не было никакого общества.
‘Ну, такъ, чтобы доказать вамъ, уличить васъ во лжи, вотъ’ — при этихъ словахъ князь Гагаринъ показалъ мн какой-то листъ и, обернувъ его ко мн и закрывъ рукою подпись, сказалъ — читайте!
— Я прочелъ слдующія строки, меня не мало удивившія:
‘Вступая въ общество, я обязуюсь, когда комитетъ объявитъ, что общество уже въ сил, быть въ назначенный день и часъ въ назначенномъ мст, имя при себ холодное или огнестрльное оружіе…’
Дале я былъ остановленъ въ чтеніи.
‘Теперь вы видите! Чья это рука, — разв вы не знаете, кто были участники этого общества?’
— Я не знаю объ этомъ ничего,— отвчалъ я.
‘А если будетъ доказано, что вы это знали, то вамъ не будетъ сдлано никакого снисхожденія’.
— Если будетъ доказано это, тогда только я и могу быть обвиненъ.
‘Вы надетесь на то, что это не будетъ доказано,— сказалъ Ростовцевъ,— и потому считаете себя вправ умолчать объ этомъ’.
— Я васъ увряю, что объ этомъ я ничего не знаю, и не знаю, кто писалъ эти строки. Между нами, арестованными по одному длу, вовсе не было такихъ близкихъ отношеній, чтобы мы могли знать почеркъ каждаго, и кто что длалъ.
— ‘Знакомы вы съ Черносвитовымъ?’ — спросилъ меня князь Гагаринъ.
— Я первый разъ слышу такую фамилію и не знаю, о комъ вы меня спрашиваете.
Я вышелъ подъ особымъ впечатлніемъ узнанной мною новости. Воздушное путешествіе мое было кратковременно, и я вновь былъ запертъ въ ненавистную мн тюрьму. Мысль о прочтенныхъ мною, для меня весьма интересныхъ, строкахъ и какой-то загадочной для меня личности Черносвитова не выходила у меня изъ головы. Я зналъ, что между лицами, посщавшими собранія Петрашевскаго, были и самыя отчаянныя личности, которымъ собранія Петрашевскаго, по мирному ходу бесдъ, казались бездятельными и ни къ чему не ведущими, и что они готовы были отдлиться и составить свой ршительно дйствующій кружокъ, но съ ними я почти не былъ знакомъ и вовсе не желалъ сближаться.
Существованіе тайнаго общества, которое было бы достаточно сильно, чтобы избавить отъ заключенія всхъ приговариваемыхъ къ смертной казни, безъ сомннія, было бы великою новостью для всхъ арестованныхъ, но надежды на это у меня вовсе не было никакой,— потому и это, казалось бы, очень важное, новое для меня свдніе, было только новостью дня, нарушившею нсколько однообразіе тюремнаго заключенія, и вмст съ тмъ показало мн еще боле, какъ легкомысленны и безумны были люди, замышлявшіе насильственный государственный переворотъ. Новость эта отягчала мои мысли еще тмъ, что обнаружились новыя обстоятельства, которыя усложняли и потому затягивали разсмотрніе нашего дла, уже и такъ продолжавшагося около двухъ мсяцевъ Надежда на скорое окончаніе рушилась и отложена была вновь на двухнедльный срокъ, казавшійся мн наиболе длиннымъ и совершенно, по моему крайнему легкомыслію, достаточнымъ для выясненія всякаго сложнаго дла.
Посл столькаго сиднья, думалъ я, еще дв недли!— Это невыносимо!
Двухнедльнымъ срокомъ обманывалъ я себя все время заключенія и, если бы не этотъ утшавшій меня самообманъ, я впалъ бы въ совершенное уныніе, съ полнымъ убжденіемъ не выжить этой долгой пытки.
И вотъ прошло еще дв недли, какъ не въ обыкновенное время отворилась дверь моей кельи и принесена была мн большая, сшитая in folio, тетрадь. Принесшій, вручая мн ее, сказалъ: ‘это вопросы, поставленные вамъ судомъ, на которые требуется вашъ письменный отвтъ’. Сказавъ это, онъ ушелъ, оставивъ меня въ непріятномъ удивленіи и новомъ тягостномъ вопрос, что это еще такое?!…
— Опять задержка! Когда же будетъ конецъ всему этому?!
Принесенная тетрадь, прежде всего, поразила меня своею тяжеловсностью, положивъ ее на столъ, я раскрылъ и увидлъ на каждой страниц особый вопросъ. Нкоторыя оставлены были пустыми, для полноты отвта. Первый вопросъ казался мн лишнимъ: спрашивалось, какъ меня зовутъ, мое имя, отчество, фамилія, лта, гд воспитывался, а второй затмъ вопросъ былъ для меня удивителенъ и страшенъ: спрашивалось, когда я исповдывался и пріобщался Святыхъ Тайнъ!— Для чего это, какъ не для предстоящей мн смертной казни. Такъ думалъ я тогда, да и теперь не знаю, предлагается ли такой вопросъ вообще всмъ подсудимымъ или только тмъ, которые осуждаются на смертную казнь. Сердце у меня сжалось какъ-то по прочтеніи этого вопроса, и вс остальные вопросы казались мн уже ничтожными. И въ дйствительности они оказались такими, — т же самые вопросы, что и были предложены мн на суд и на которые я отвчалъ уже словесно и письменно. Но вопросовъ этихъ было очень много — ихъ было всхъ 43. Начиналось вопросомъ о моихъ отношеніяхъ къ Петрашевскому, давно ли я съ нимъ знакомъ и что побудило меня познакомиться съ нимъ, затмъ слдовали вопросы о томъ, что за общество было у насъ и т. д.— Между прочимъ, спрашивалось еще — знакомъ ли я былъ съ Черносвитовымъ и что мн о немъ извстно. Вопросъ этотъ заставилъ меня вновь задуматься объ этой загадочной, неизвстной мн личности и наводилъ меня на мысль, что Черносвитовъ этотъ долженъ быть главою какого-либо мн вовсе неизвстнаго заговора.
Перелистывая дальше, я увидлъ вопросы, касающіеся собственно меня, моего соучастія и, главнымъ образомъ, о рчи моей, произнесенной на обд въ память Фурье, сохранившіеся наброски которой оканчивались приблизительно словами:
‘Намъ предстоитъ великая задача: разрушить вс столицы и города, и нын существующую безобразную, глупую, жалкую, мученическую жизнь людей замнить жизнью разумною, счастливою, въ довольств и труд’. Я уже объяснялъ на суд, и письменно и словесно,— какъ понимать это аллегорическое выраженіе о ‘разрушеніи столицъ и городовъ’, что не огнемъ и мечемъ имлось въ виду произвести громадное дло, а понималось подъ этимъ тихое, мирное измненіе жизни, безо всякихъ политическихъ потрясеній, вслдствіе устройства особаго рода поселеній, приспособленныхъ къ разнообразному труду и общему хозяйству и благосостоянію живущихъ вмст поселенцевъ. Такого рода были приблизительно мои толкованія и разъясненія этихъ поразившихъ судей моихъ ужасныхъ словъ о предвщаемомъ мною разрушеніи столицъ и городовъ. Но и эти разъясненія мои не сняли съ меня жестокаго обвиненія.
Между обыкновенными вопросами обратилъ мое вниманіе, при дальнйшемъ перелистываніи, одинъ,— написано было: ‘Какое вліяніе имлъ на васъ Ипполитъ Дебу?’
Ипполитъ Дебу былъ мн самый близкій человкъ — товарищъ мой по гимназіи, одного выпуска по университету. Съ малыхъ лтъ я подружился съ нимъ, длился съ нимъ всми моими мыслями и впечатлніями. Наша жизнь была какъ бы общая и мы шли вмст съ нимъ рука объ руку,— пока судьба насъ не разлучила. Вспоминается мн, когда уже мы были разлучены,— мн пришлось жить арестантомъ въ Херсонской арестантской рот, а ему въ Килійской крпости на Дуна,— какъ часто мысленно соединялся я съ нимъ, съ чувствомъ самой нжной и крпкой дружбы, которую и выражалъ словами самъ съ собою, а иногда и стихами. Вспоминаются мн и теперь,— по прошествіи 35 лтъ,— отрывки стиховъ, мною не записанныхъ, но часто произносимыхъ въ это памятное время моей жизни,— не записанныхъ потому, что я жилъ въ тюремномъ редут, подъ строгимъ надзоромъ, и читать и писать мн строго запрещалось. Одно изъ стихотвореній, обращенныхъ къ Ипполиту Дебу, кончалось слдующимъ четверостишіемъ:
Судьба съ тобой насъ разлучила:
Тебя загнала на Дунай,
Меня въ Херсонъ похоронила,—
Прощай, мой милый другъ, прощай!
Благодаря Бога, по прошествіи 12 лтъ мы увидлись снова и крпко обнялись посл столь долгой разлуки, и старая дружба сдлалась еще крпче, еще нжне.
Все это предисловіе написалъ я, отчасти, увлекаясь воспоминаніями этого незабвеннаго времени, но, главнымъ образомъ, для того, чтобы объяснить мои отношенія къ Ипполиту Дебу и вытекающія изъ него значеніе и происхожденіе такого мн поставленнаго вопроса.
Ипполитъ Дебу въ общественномъ и политическомъ отношеніяхъ всегда упреждалъ меня, отъ него узнавалъ я о новыхъ ходившихъ сочиненіяхъ, преимущественно тогда во Франціи, по части новйшей исторіи, политико-экономическихъ вопросовъ и соціальныхъ системъ. Онъ же раньше меня познакомился съ Петрашевскимъ и меня познакомилъ съ нимъ. Желая меня выгородить, онъ передъ судомъ объяснялъ свое вліяніе на меня, чтобы оправдать меня и принималъ, такимъ образомъ, еще большую вину на себя. Этотъ благороднйшій поступокъ его мною былъ оцненъ и вызвалъ сейчасъ же во мн отвтъ, не мене соотвтствовавшій нашей безукоризненной дружб и взаимной поддержк: я отрицалъ его вліяніе на меня и признавалъ себя самостоятельно дйствовавшимъ.

VIII.

Мое сидніе въ крпости продолжалось неизмнно и надежда на скорое окончаніе нашего дла исчезала, а мысли становились все боле болзненно-мрачными, зловщія предчувствія тяготли надо мною и по временамъ мелькали передъ глазами туманныя картины: затягиванія шеи веревкой и другихъ родовъ насильственной смерти. Болзненный бредъ преслдовалъ меня и въ сновидніяхъ, — я помню хорошо сонъ: ночь, внезапный шумъ и бготня въ корридор, затмъ переговоры шепотомъ и шаги многихъ людей, остановившихся у моей двери, потомъ воткнутіе ключа и движеніе щелкнувшей замочной пружины, сердце мое билось, я вскочилъ съ постели и стоялъ въ ожиданіи и недоумніи, зачмъ пришли ко мн неизвстные люди?.. Чего они хотятъ отъ меня?
Отворилась дверь и въ ней показалась фигура высокаго роста, блдная, худая, съ прилизанными волосами и маленькой головой, за нею стояли нсколько человкъ и держали какія-то машины и дымящуюся посуду. Вся эта компанія двинулась на меня.
— Что вамъ надо?!— закричалъ я въ испуг, отскочивъ и прижавшись къ окну. Молча подошли и набросились на меня палачи и, растянувъ меня, положили на бокъ. Я силился кричать, но былъ безгласенъ, и одинъ изъ нихъ сталъ вливать мн въ ухо расплавленный металлъ… Я почувствовалъ, какъ что-то горячее полилось въ лвое ухо и, закричавъ, проснулся и увидлъ себя лежащимъ на кровати и плошка горла на моемъ окн. Сердце билось сильно, повсюду была тишина и ужасный сонъ стоялъ передъ моими глазами. Нервы мои были сильно разстроены отъ боле двухмсячнаго уже сиднія въ тюрьм, въ ожиданіи Богъ знаетъ чего, и мн представлялась разная чепуха. Плакать я уже пересталъ, но взамнъ плача и слезъ появлялся неудержимый, подобно дрожанію, хохотъ и затмъ громкая, съ продолжительнымъ донельзя разваньемъ рта, звота. Часто хохоталъ я, сидя на полу, и затмъ звалъ страшно. Гвоздь былъ при мн и, приберегая его, я его оттачивалъ на желзной ршетк у фортки: ‘Это мой другъ, мой врный другъ,— я имъ буду защищаться и безнаказанно не позволю себя взять!’
На дворик передъ моими глазами не было ни одного деревца, кое-гд виднлась трава. Иногда показывался кто-либо изъ сторожей съ метлою. Часовой ходилъ вдоль нашихъ оконъ и смняемъ былъ другимъ каждые два часа. Однажды увидлъ я какого-то служителя на этомъ двор,— за работою: онъ сидлъ, прислонившись къ противуположному валу, и шилъ мшки изъ грубаго холста,— ‘Что это за новость?— думалъ я.— для чего эти мшки?’ Онъ былъ усердно занятъ работою, вроятно, спшною, и не воображалъ, что сталъ предметомъ, меня заинтересовавшимъ, а я на него смотрлъ съ болзненнымъ любопытствомъ, и безотвязно звучалъ во мн вопросъ: ‘зачмъ шьются эти мшки,— какъ разъ величины человка, и всякаго туда можно запихнуть?..’ Такъ думалъ я и повременамъ теръ моего друга о желзную ршетку.
Наступилъ уже іюль, не помню въ точности, какой былъ это день, кажется, въ первыхъ числахъ, когда однажды, подъ вечеръ, въ сумеркахъ, я выглядывалъ моей замученной рожею изъ фортки, а часовой, прохаживаясь взадъ и впередъ, всякій разъ смотрлъ мн въ лицо, какъ бы вызывая на разговоръ. Я былъ желтъ и худъ, и волосы длинные висли ниже головы. Я смотрлъ на часового тоже и, видя его, казавшееся мн несомнннымъ, сочувственное участіе, не могъ не заговорить: ‘Теперь не жарко, какъ днемъ?’ — спросилъ я его тихимъ голосомъ.— Тутъ ничего, а вотъ придется надть ранецъ и идти въ походъ…
‘Куда же въ походъ?’ спросилъ я, удивленный.
— На венгра, въ Австрію, туда уже много нашихъ пошло!
‘А что же тамъ, воюютъ нмцы?’
— Нмцы и венгры бунтуются, — такъ ихъ усмирять пошли!
‘А царь въ город?’
— Нтъ, и онъ тоже при войскахъ… А можетъ быть и въ Варшав… А вы давно посажены сюда?
‘Я,— съ апрля мсяца’.
— Ого, давненько!— сказалъ онъ, всматриваясь въ меня.— Между тмъ темнло все боле и разговоръ этотъ, составлявшій для меня драгоцнную находку, вдругъ прекратился вечернею визитаціею дежурнаго офицера, для подачи намъ вечерней пищи, а потомъ все было уже темно и нельзя было уже различить человка, тотъ ли самый, съ которымъ я говорилъ. Такъ быстро промелькнулъ для меня этотъ призракъ, утшенья, принесшій мн, однако же, очень важную новость, сдлавшуюся для меня живымъ предметомъ освжающаго размышленія въ этой однообразной тюремной жизни.

IX.

Прошло около двухъ съ половиною мсяцевъ нашего сиднія въ крпости. То бодрясь, то упадая духомъ, проводилъ я кое-какъ дни и ночи. Я длалъ надъ собою большія усилія, старался развлекать себя чтеніемъ книгъ, которыя тогда уже были мн доставляемы родными, я вытирался по утрамъ весь холодною водою, фортка у меня не затворялась вовсе,— ни днемъ ни ночью, иногда, стараясь длать гимнастику, я махалъ руками, скакалъ до усталости, но все это было недостаточно, чтобы поднять мой павшій духъ, и звота, страшная звота одолвала меня — я звалъ во всеуслышаніе на весь корридоръ. Сосдъ мой лвый почти не былъ слышенъ, я удивлялся, что онъ почти не ходилъ,— а правый сосдъ мой, Щелковъ, постоянно плъ, и псни его доставляли и мн развлеченіе и удовольствіе.
По выход моемъ изъ крпости, когда былъ разговоръ объ этомъ времени моего заключенія, вс, говорившіе со мною объ этомъ, съ первыхъ же словъ спрашивали о пищ — какова была пища въ крпости, но вопросъ этотъ, повидимому, совершенно естественный, всегда меня или сердилъ, или вызывалъ улыбку,— онъ казался мн страннымъ, забавнымъ, нестоющимъ отвта: сидящій въ заключеніи до того истомленъ, что пища для него, какъ для индійскаго брамина или фарсистанскаго дервиша,— лишь бы существовать. Аппетита у меня совсмъ не было и я почти ничего не лъ,— питался нсколькими ложками супа, кусочкомъ чернаго хлба и чаемъ, воды пилъ довольно много. И что бы было, если-бъ при заключеніи, безвыходно подъ гнетомъ суда, какъ подъ мечемъ надъ головой, я сталъ бы сть, какъ на свобод, — я совсмъ сошелъ бы съ ума. Къ пищ я былъ совершенно равнодушенъ.
Я цлый день почти говорилъ самъ съ собою вполголоса. Иногда посщалъ меня стихотворный бредъ, и я потшался имъ и выскабливалъ его гвоздемъ по стнамъ. Книги развертывались часто, но немного читались еще въ это время. Душа была слишкомъ безпокойна, и я не могъ отршаться на цлые часы отъ своего положенія. Ужели еще дв недли придется сидть въ одиночномъ заключеніи и въ неизвстности, что будетъ потомъ?!…
Въ эту пору уже и входившіе къ намъ офицеры и служители не оберегались насъ и не убгали такъ быстро изъ нашихъ келій, какъ это было первое время. Присмотрвшись къ намъ, они уже были не безучастны къ нашему положенію, и иногда случалось слышать отъ нихъ и доброе слово участія. Я нердко спрашивалъ офицеровъ: ‘не знаете-ли, скоро-ли кончится наше дло?’ — и получалъ отвты разные, съ выраженіемъ сожалнія, что они въ это дло вовсе не посвящены. Въ эту же пору, кажется, одинъ изъ нихъ сказалъ мн. что государя въ город нтъ, а при немъ было бы скоре, офицеры, съ теченіемъ времени, боле ознакомившись съ нами, имли къ намъ довріе и потому иногда удавалось отъ нихъ услышать кое-что. Они, казалось, были отягчены трудными и многочисленными обязанностями нашего содержанія, и въ словахъ ихъ проглядывала нердко и злость на продолжительность дла.
Комендантъ Набоковъ посщалъ иногда наши кельи, желая удостовриться лично въ нашемъ благополучномъ проживаніи въ командуемой имъ крпости и показать тмъ свою заботливость о насъ. При посщеніи своемъ онъ, однако же, ни разу не удостоилъ меня никакимъ добрымъ словомъ участія, а только исполнялась имъ формальная обязанность коменданта: войдя въ келью онъ спрашивалъ о здоровь, а я при вид его спрашивалъ: ‘скажите, пожалуйста, скоро ли кончится наше дло?’ — на что онъ обыкновенно отвчалъ:— я почемъ знаю?— вы лучше знаете, что вы надлали!— и, какъ бы избгая дальнйшаго вопроса, онъ сейчасъ же уходилъ. Онъ посщалъ насъ черезъ нсколько недль, а въ послдніе мсяцы нашего пребыванія въ крпости визитъ его былъ рдкостью. Такъ время шло и дожили мы до 20 іюля, въ который день услышалъ я не въ обыкновенный часъ хожденіе и шумъ въ корридор, затмъ отвореніе дверей. Комендантъ визитировалъ насъ недавно, что же бы это могло быть?— думалъ я. Вскор затмъ я замтилъ, что двери отворялись не вс, а только немногія, и моя дверь была мимо пройдена, но сосдъ мой правый, Щелковъ, получилъ визитъ и затмъ уведенъ былъ изъ кельи,— вроятно, къ допросу, въ судъ, но, однако же, прошло нсколько часовъ, а возвращенія его не послдовало. Меня это очень заинтересовало, куда онъ пропалъ: перевели ли его въ другую келью, и гд онъ теперь, и каково ему? Вс эти вопросы вдругъ возникли во мн. При вечерней визитаціи обратился я съ вопросомъ къ дежурному офицеру,— о сосд моемъ. Онъ отвтилъ мн, что сегодня освобождены многіе, и въ томъ числ и сосдъ вашъ, и что государь возвратился вчера. Можетъ быть, его присутствіе ускоритъ окончаніе нашего затянувшагося дла?
Итакъ, Щелковъ на вол! Какъ птица вылетлъ онъ изъ своей желзной клтки и исчезъ въ воздушномъ пространств! Я радъ за него, но при этомъ мысли мои невольно обращались къ себ. ‘А я все сижу и что будетъ, не знаю’,— говорилъ я.— Ужели еще дв недли придется мн ждать чего-то неизвстнаго и очень дурного?!… Чтобы ни послдовало, оно будетъ лучше этого сиднія взаперти и ожиданіи. Пускай уже сошлютъ куда, уже и жизни, кажется, готовъ бы я лишиться, лишь бы быстро, не страдая, но одного я страшно боюсь и не вытерплю-вновь назначенное наказаніемъ заключеніе — одиночное, безвыходное въ какой-либо тюрьм!— Этого я перенести не могу! Какъ проживу я еще дв недли?! И странно, что, не смотря на то, что срокъ этотъ уже столько разъ обманывалъ меня, и что я соображалъ по количеству вопросовъ, поставленныхъ намъ всмъ для письменныхъ отвтовъ, приблизительно въ какое время могутъ быть они написаны, а затмъ прочтены, и все-таки не врилъ продолжительности заключенія, а. между тмъ, я помню, я самъ же длалъ расчетъ такой: мн было дано 43 вопроса, я отвтилъ на нихъ въ два дня, положимъ, каждому изъ насъ дано столько-же, и всхъ насъ приблизительно 100 человкъ, слдовательно, сколько же страницъ должно быть, во-первыхъ, написано подсудимыми, а во-вторыхъ, прочтено со вниманіемъ сулившими насъ? Если въ день они прочтутъ отвты двухъ, то и тогда составитъ 50 дней! Мои предположенія о двухнедльномъ срок, очевидно, были неврны, но я прогонялъ отъ себя всякую мысль о большей продолжительности, такъ она казалась мн страшною, и, утопая въ этой мутной и грязной пучин, хватался за мою двухнедльную соломинку!
Въ эти дни произошла внезапно большая перемна въ содержаніи арестованныхъ: постель измнилась совершенно: тюфяки и подушки ветхіе, жесткіе были приняты и замнены новыми — чистыми, мягкими. Поданы были новыя одяла и халаты байковые, темносрые, мягкіе, грубое блье все замнено было боле тонкимъ, мягкимъ. Все это казалось мн ничтожнымъ и вовсе не утшительнымъ, но когда я легъ на мягкую и чистую постель, мн показалась она чудесною, и я всми членами отдыхалъ отъ прежняго жесткаго ложа. Въ это же время послдовало и измненіе въ пищ: вмсто солдатской порціи, намъ подавалась офицерская,— но къ пищ я былъ гораздо боле равнодушенъ.
Такъ прожилъ я еще нсколько дней, часто думая о вышедшемъ на волю Щелков. Никто уже боле не утшалъ меня пснями. Сожаля о себ, я вмст съ тмъ отъ души радовался его счастью: для него уже миновало это мучительное время, и онъ теперь среди своей семьи и друзей, цнитъ еще боле свободу и жизнь. Хотлось бы очень встртиться съ нимъ въ жизни, но жизнь моя… продолжится ли она еще?!…
Вдругъ, не въ обычный часъ, вновь хожденіе въ корридор, звонъ связки ключей и остановка у моей двери. Вошелъ офицеръ — плацъ-майоръ и сказалъ мн, что онъ пришелъ перевесть меня въ другое отдленіе. Меня это очень озадачило,— я не приготовился къ тому и это было для меня совершенною неожиданностью: ‘куда, зачмъ, я лучше останусь здсь… Вдь уже недолго осталось, такъ зачмъ же это!?’ Къ тому же возникли вдругъ и смутныя догадки и опасенія, чего-то для меня неизвстнаго!…
‘О чемъ вы безпокоитесь?’ — отвчалъ мн офицеръ. ‘Тамъ будетъ вамъ удобне, и комната больше этой’.— Да разв нужно? Если вы это для меня хотите, то оставьте меня здсь до конца дла… Вдь уже осталось недолго!…
Офицеръ, однако же, вжливо убждая меня, говорилъ настойчиво, что ему поручено меня перевести отсюда въ другое мсто и онъ не можетъ не исполнить этого. Видя, что длать нечего, я сталъ собирать мои книги и боялся, чтобы не былъ какъ-нибудь обнаруженъ мой другъ, который былъ у меня бережно запрятываемъ подъ подушкой. Я уловилъ удобный моментъ и захватилъ тихонько мой драгоцнный гвоздь, а остальныя вс вещи были взяты служителями, и мы вышли изъ комнаты и изъ корридора на дворъ.— Конецъ іюля,— лто, цвтущее лто въ полномъ разгар явилось вновь мгновенно передъ моими глазами. Мы вышли на крпостной бульваръ, гд росли деревья, повернули направо, прошли весь длинный фасъ, параллельный Нев, выходящій окнами на большой дворъ, и въ конц его, дойдя до поворота налво, круто повернули направо-прямо въ темный корридоръ. И я введенъ былъ въ новую комнату,— боле просторную, чмъ прежняя моя келья, съ двумя окнами и потолкомъ со сводами. Вещи вс были положены, какъ попало, постлана постель, и я былъ оставленъ и запертъ въ этой новой комнат.
Переселеніе это произвело на меня большое впечатлніе, и новое мое жилище сдлалось сейчасъ же предметомъ моего любопытства. Я сталъ осматриваться, гд я и что меня окружаетъ:— два окна, боле низкихъ, но довольно широкихъ, съ большою площадкою, гд можно сидть подъ самой форткой, фортка на правомъ окн, довольно низкая, легко достижимая при стояніи на колняхъ, и немного большей величины противъ прежней,— все это было для меня пріятною новостью. Межоконный промежутокъ выполненъ былъ круглою печью, затапливающеюся изъ комнаты. И это хорошо, думалъ я. Затмъ открылъ я фортку и увидлъ впереди себя длинную, довольно широкую улицу, ведущую отъ моихъ оконъ къ переднему фасу собора, къ его подъзду. Кром того, подъ окномъ проходила и другая улица, поперечная, доступная для прохожихъ, по которой можно было видть проходящихъ, не у самой стны, но нсколько поодаль отъ нея. Это пріобртеніе было для меня тоже весьма дорогимъ. Комната сама, съ чистыми стнами и вдвое больше тоже радовала меня. Все это было маленькимъ отдыхомъ среди большого томленія,— пока было ново,— дня два, три, а затмъ возвратилась вся прежняя тоска, но все-таки преимущества новаго жилища были мною ощущаемы постоянно.
Передъ окномъ моимъ, на другой сторон улицы, стояло дерево я уже забылъ какое, но, кажется, береза или ольха, оно было все густо обросшее зеленою листвою и видъ его мн былъ пріятенъ. Втви его качались иногда по втру и листья дрожали, и были обливаемы обильнымъ дождемъ, и я смотрлъ на него съ особеннымъ чувствомъ изъ фортки, вдыхая влажный воздухъ и свжесть промчавшейся грозы. Передъ моими глазами это одно дерево было представителемъ всего лта. Въ продолженіе цлаго дня видлъ я нсколькихъ проходящихъ — военныхъ, гражданскихъ, иногда женщинъ. Еще помню я, что на противоположной сторон улицы была какая-то покинутая постройка и большая куча песку, къ которой часто прибгали мальчишки и заводили между собою разныя драки и игры, въ которыхъ, глядя, и я участвовалъ, и зналъ ихъ всхъ поименно. Однажды, вспоминается мн, послалъ я изъ окна обиженному и плачущему мальчику, оставшемуся одному, какое-то ободрительное слово и самъ, испугавшись, спрятался потомъ за окно. Когда я посмотрлъ, его уже не было, и я опасался, чтобы не возникло отъ этого какихъ-либо для меня тягостныхъ послдствій, и упрекалъ себя въ столь непростительномъ легкомысліи…
Такъ началась моя жизнь въ новомъ жилищ. Воздухъ въ немъ былъ чище, солнечный свтъ боле проникалъ въ мрачную келью, чмъ прежде, и созерцательное мое положеніе у фортки было не столь однообразно. Часовой не ходилъ у оконъ, а иногда лниво прохаживался сторожъ, казалось, совершенно беззаботно относившійся къ своей обязанности. Колокольный звонъ Петропавловскаго собора каждыя четверть часа, однообразно переливаясь квинтами и терціями, звучалъ надовшей мн пснью. Я сидлъ въ новомъ жилищ моемъ и думалъ: какъ-нибудь проживу еще дв недли! Я спалъ лучше, да и мягкая постель была для меня еще новостью. Въ этомъ жилищ пришлось мн прожить остатокъ лта и наблюдать, какъ все боле желтли и опадали листья на стоявшемъ передъ моими глазами дерев, какъ, наконецъ, не осталось боле ни одного, и втви стояли голыя.
Въ этотъ періодъ времени я былъ нсколько бодре, боле имлъ развлеченій извн, черезъ окно, что отвлекало меня отъ постоянныхъ мыслей и соображеній о своемъ положеніи. Вмст съ этимъ наступили темные вечера августа и я боле покойно предавался чтенію. Въ это время я читалъ съ особеннымъ увлеченіемъ Космосъ Гумбольдта, романы Вальтеръ Скотта на французскомъ, Гете у меня было нсколько частей и, кром того, я занимался англійскимъ и итальянскимъ языками. На англійскомъ былъ у меня романъ Купера — ‘The Spy’ и я понемногу читалъ его, на итальянскомъ — псни Петрарки на смерть Лауры, которыя я силился перекладывать на русскія псни.
Почти цлый день говорилъ я самъ съ собою вполголоса, а иногда и очень громко, и потолокъ сводами давалъ особый резонансъ всякому звуку. Иногда я былъ въ возбужденномъ состояніи и говорилъ нараспвъ стихами, декламируя ихъ, иногда же плъ какія-либо старыя, памятныя мн, псни, или же и новосочиненныя мною — на извстный какой-либо мотивъ. Звуковыя условія моей концертной залы я скоро изучилъ, становясь въ различныхъ пунктахъ и, разыскавъ мсто наибольшаго отраженнаго звука, становился обыкновенно въ немъ, когда чувствовалъ призваніе дать себ, а также и мышамъ, по комнат ходившимъ безбоязненно, вокальный концертъ. Нердко вмсто концерта выходила репетиція съ вытягиваніемъ высокихъ нотъ, все боле усовершенствованнымъ. Сосдей моихъ я вовсе не слышалъ, казалось, они отсутствовали, да иногда я полагалъ, что мое пніе можетъ и развлечь кого-нибудь.— ‘Всякая птица услаждается своимъ пніемъ’, — говоритъ арабская пословица, — (Куллу, Тайринъ ясгаллизу саутага), а потому и мое пніе доставляло мн удовольствіе въ моей клтк.
Въ этомъ жилищ жизнь моя имла свои особенности, и этотъ періодъ моего заключенія продолжавшійся съ двадцатыхъ чиселъ іюля по первыя сентября, былъ для меня не столь тягостенъ, какъ предыдущій и какъ самые послдніе мсяцы. На душ было также скверно, но я сдлался уже боле выносливъ и имлъ боле силы бодрить себя и забываться въ различныхъ развлеченіяхъ, къ которымъ благопріятствовали условія моей новой комнаты, они же освжали мои мысли. Я не былъ здсь совершенно удаленъ отъ людей, иногда даже долетали до меня нкоторыя слова изъ разговоровъ проходящихъ мимо окна. По большему простору кельи моей я боле ходилъ, да и, кром того, случайныя обстоятельства были для меня развлеченіемъ: днемъ смотрлъ я въ фортку почти постоянно, тмъ боле, что можно было примоститься у нея. Когда на двор крпости ничего не было занимательнаго, а погода была облачная, я разсматривалъ облака, въ ихъ безпрестанно измняющихся формахъ. Облака составляли для меня предметъ наблюденій и въ предыдущемъ моемъ жилищ. Множество разъ въ теченіе дня влзалъ я на окно и сходилъ съ него.
Внутри самой комнаты предметомъ моихъ наблюденій сдлались мыши: он выползали безпрестанно и бгали по комнат, подбирая крошки пищи. Он были маленькія, и мордочки ихъ нравились мн. Лвое окно, съ просторною площадкою, было у меня буфетомъ и тамъ лежалъ хлбъ и он иногда пытались вскакивать на окно, но это имъ не удавалось. Все лишнее,— а его было у меня много,— отдавалось мышамъ и он мало-по-малу, все боле смло придвигались ко мн, не видя съ моей стороны никакой непріязни и не имя вовсе причины бояться меня и не доврять мн. Въ извстные часы дня, соотвтствующіе подач пищи, он выходили въ большомъ числ изъ своихъ норокъ и, для полученія пищи, должны были подходить ко мн близко. Большого движенія, съ моей стороны, он опасались, но небольшія шевеленія не тревожили ихъ вовсе, также какъ и громкое пніе, которое, казалось мн, даже интересовало ихъ. Въ это время занимался я много чтеніемъ. Съ Гумбольдтомъ восходилъ я на Кордильеры и на берегу Тихаго океана наблюдалъ Зоднакальный свтъ, съ нимъ носился я по небеснымъ пространствамъ и созерцалъ міры нашей солнечной системы и отдаленныя, неподвижныя звзды. По вечерамъ читалъ я большею частью Вальтеръ-Скотта, и романы его доставляли мн большое развлеченіе. Читая книги, я всегда имлъ въ рук мой желзный карандашъ, который былъ слегка затупленъ и сглаженъ — для отмтокъ на поляхъ книги. На мягкой книжной подстилк писаніе гвоздемъ очень разборчиво, и часто я писалъ имъ мои мысли. Въ этотъ періодъ времени предавался я часто стихотворству и оно меня по временамъ увлекало сильно. Я ходилъ по комнат взадъ и впередъ то скоро, то тихо и бормоталъ самъ съ собою, а иногда громко декламировалъ и потомъ гвоздемъ писалъ на стнахъ или на поляхъ книгъ сочиненное. Изъ таковыхъ иныя у меня сохранились отрывочно въ памяти и были мною поздне въ 1856 году — воспроизведены. Къ таковымъ принадлежатъ слдующія стихотворенія этого періода времени, которыя отчасти остались нацарапанными мною гвоздемъ на стнахъ моей кельи.
I.
Едва я на ногахъ — шатаюся, какъ пьяный,
Мысль отуманена и голова горитъ.
Охъ! тяжело сидть въ тюрьм поганой —
Въ ея стнахъ одинъ я, какъ живой, зарытъ:
Томлюсь, переношу тяжелыя лишенья
Свободы, воздуха и голоса людей,
— Все въ одиночеств, въ тюремномъ заключеньи,
При кликахъ часовыхъ, шептаньяхъ сторожей,
Иль шумной бготни со связками ключей.
И колокольный звонъ, всегда однообразный,
Переливаяся, и день и ночь звучитъ,
Куда ни поглядишь — тюрьмы видъ безобразный,
Передъ глазами все шпицъ крпостной торчитъ.
Охъ, тяжко, тяжко мн,— мои воспоминанья
Влекутъ меня въ былые счастья дни,
И плакать хочется: безъ слезъ мои рыданья —
Ихъ замняетъ смхъ, трепещущій въ груди,
И злобой, и тоской исполненный глубокой,
Я хохочу одинъ здсь одинокій.
О, Боже, праведный! Спаси и сохрани
Мой павшій духъ въ тюрьм отъ истомленья.
Сибирь и каторга — мечты мои одни,—
Въ нихъ счастье все мое и радость избавленья.
II.
Позоромъ вка
Для человка
Стоитъ тюрьма.
Туда сажаютъ
И запираютъ —
Тамъ полутьма.
И, задыхаясь,
Въ грязи валяясь.
Тамъ люди ждутъ,
Пока все длится,
Пока свершится
Надъ ними судъ.
Обитель страха
Куда съ размаха,
Вдругъ я попалъ,
Гд одинокій
Въ тоск жестокой
Я духомъ палъ!
И все зваю,
Безъ слезъ рыдаю —
Нтъ больше силъ!
О, Боже, Боже!
Чтожъ это, что же
Ты мн судилъ!
Стихотвореніе это было длинное съ варіантами, но вспомнить всего я не могъ.
III.
Какъ длинны эти дни, какъ долго это время,
Не понимаю я, какъ я переношу
Темницы тягостной мучительное бремя,
Какъ не задохнусь я и все еще живу,
Какъ въ жиламъ моихъ кровь еще бжитъ и льется.
Испорченная кровь, гонимаго судьбой?
Какъ сердце у меня въ груди не разобьется,
Замученное все темничною тоской!
О, жизнь свободная! вернешься-ль ты ко мн?
У вижу-ль снова васъ, друзья, мои родные!
Или мн суждено погибнуть здсь въ тюрьм?
Ахъ! Божій судъ жестокъ, какъ и суды людскіе!
IV.
Земля, несчастная земля,—
Міръ стоновъ, жалобъ и мученья!
На ней вся жизнь подъ гнетомъ зла
И всюду плачъ,— со дня рожденья,
Въ длахъ людскихъ — раздоръ и крикъ,
И трубный звукъ, и гулъ орудій,
И вопль, и дикой славы кликъ,
Другъ друга жгутъ и ржутъ люди!
Но время лучшее придетъ:
Война кровавая пройдетъ,
Земля произрастетъ плодами,
И бдный мученикъ-народъ
Свободу жизни обртетъ
Съ ея высокими-страстями:
Обильный хлбъ взрастетъ надъ взрытыми полями
И нищая земля покроется дворцами!
(Тогда и для земной планеты
Настанетъ періодъ иной.
Не будетъ ни зимы, ни лта,
Измнится нашъ шаръ земной:
Эклиптика съ экваторомъ сольется
И будетъ вчная весна…
И для людей другая жизнь начнется —
Гармоніей живой исполнится она.
Тогда измнятся и люди, и природа
И будутъ на земл — миръ, счастье и свобода!
Такимъ фантастическимъ бредомъ a la Fourier утшалъ я себя въ это трудное время.
Не мене меня занимавшее стихотвореніе этого періода времени, которое я долго вырабатывалъ съ различными варіаціями и затмъ плъ съ припвами нкоторыхъ четверостишій, плъ, слышимый только однми мышами, было слдующее:
V.
День за днемъ все идетъ да идетъ,—
Что прошло — не вернется обратно,
Время мсяцы, годы несетъ,
И пройдетъ наша жизнь безвозвратно.
И пройдутъ вс людскія нелпости,
Все исчезнетъ — и тюрьмы, и крпости,
И не будутъ сажать въ нихъ людей,
Какъ въ желзныя клтки зврей,
И вка за вками катятся,
Застилаетъ ихъ мракъ и туманъ,
Не узнаешь, куда они мчатся…
Тамъ пустыня, гд былъ океанъ!
Измняется жизнь всей вселенной.
Въ новыхъ образахъ все зацвтетъ,
Но законъ, и законъ неизмнный —
Все пройдетъ, все умретъ, что живетъ.
Не умретъ одна мысль лишь живая —
Въ ней безсмертье и вчность лежитъ,
Въ ней дыханье — весна молодая,
И безчисленъ ея чудный видъ:
То въ земл червячкомъ обитаетъ,
То плыветъ въ океан китомъ,
Вольной птицей подъ небомъ летаетъ,
По земл мчится быстрымъ конемъ.
Яркимъ солнцемъ на неб сіяетъ,
Катитъ волны, гремитъ въ облакахъ
И въ безчисленныхъ звздахъ блистаетъ,
Разносясь въ разноцвтныхъ лучахъ:
Она въ мір живетъ Аполлономъ
Со глубокою думой въ очахъ,
Съ звонкой лирой, съ челомъ вдохновленнымъ
И могучею пснью въ устахъ.
Вы, горящія въ неб свтила!
Горъ вершины, моря и лса!
Вы скажите мн, гд эта сила,
Что такія творитъ чудеса?
Но отвта не давъ, все шумли
Океаны моря и лса
И свтила на неб горли…
Одн горы отвтомъ гласили:—
По ущельямъ своимъ и скаламъ
Громкимъ эхо вопросъ раскатили
И подняли его къ небесамъ!

X.

Былъ, кажется, конецъ августа, какъ однажды, вскор посл обда, когда вновь наступила въ кельяхъ нашихъ тишина и мы, томимые скукою, кто, можетъ быть, лежалъ и засыпалъ, а кто измышлялъ какія-либо развлеченія врод кормленія мышей и т. п.,— вдругъ мы были вс встревожены — и, вроятно, многіе испуганы,.— страшнымъ гуломъ орудій, стрлявшихъ надъ нашими потолками: стекла въ окнахъ дрожали и изъ корридора потрясались двери.— Выстрлы одинъ за другимъ обходили кругомъ всей крпости. Такое неожиданное явленіе, наблюдаемое и чувствуемое всми нами, дало толченъ разнымъ догадкамъ: ‘что бы это значило? Зачмъ стрляютъ?’ Выстрлы продолжались, вся крпость гремла. ‘Да что же это такое?’ Какія мысли не приходили въ голову утомленнымъ тюремнымъ жителямъ! Казалось бы, всего проще и вроятне было бы сказать,— ‘знать, родился нкій царь!’ — но и этого въ голову не пришло. На двор было все спокойно и форточный осмотръ не далъ никакого объясненія столь трескучему, внезапно возникшему шуму. Я постучалъ въ окно двери,— тряпка скоро поднялась, подошелъ сторожъ и посмотрлъ на меня: ‘что это значитъ, зачмъ стрляютъ?’ — спрашивалъ я. Онъ посмотрлъ, но, ничего не отвтивъ, опустилъ тряпку. Судя по неизмняемости внутренняго состоянія въ крпости, неторопливой ходьб, обычной тишин, отсутствію всякихъ признаковъ тревоги, можно было скоро придти къ положительному заключенію, что все обстоитъ благополучно и нерушимо, а потому и весь этотъ шумъ долженъ быть изъ пустяковъ. Все казалось мн, въ это время, пустякомъ, что не имло какого-либо отношенія къ выходу моему изъ крпости.
Въ этотъ же день, часа черезъ два, въ корридор сдлалось хожденіе, бготня со связкою ключей, и стали отворяться наши кельи.
Вотъ и до меня дошла очередь: — вошелъ комендантъ и, устремивъ на меня какъ бы сердитый взоръ, сказалъ: ‘Ну что?— Здоровы?— Слышали пальбу?’
— Пожалуйста, скажите мн, скоро-ли окончится наше дло?— спросилъ я его умоляющимъ голосомъ.
‘А что? Сами надлали,— теперь сидите, пока кончится. А вотъ новость вамъ скажу: императоръ Николай Павловичъ Европу покорилъ!’
Это были его подлинныя слова и они врзались у меня въ памяти. Я смотрлъ на него, пораженный отвтомъ его и возвщенною имъ мн новостью о какой-то мн неизвстной побд. Это въ Венгріи, думалъ я, какъ мн сказалъ добрый часовой. Онъ больше сказалъ мн, чмъ комендантъ. Посщеніе его всегда оставляло по себ еще большій упадокъ духа, а, между тмъ, ему такъ легко было сказать мн что-либо ободряющее и оставить въ сердц моемъ навсегда доброе воспоминаніе.
Другое происшествіе, не мене интересное, совершившееся въ это время въ крпости и которое судьба привела мн наблюдать, какъ театральное зрлище изъ моей фортки, было нсколько поздне по времени. Фортка у меня была день и ночь открытою и я безпрестанно смотрлъ въ нее и иногда примащивался на площадк окна для сиднья у него, съ книгою въ рукахъ, прислушиваясь къ говору проходящихъ вдоль крпостной стны, въ которой вдлано было мое жилище. При отворенной фортк я слышалъ постоянно гулъ зды по деревянному Троицкому мосту и для меня этотъ гулъ движенья и жизни, долетавшій въ мое одинокое жилище, былъ пріятенъ.
Однажды, вставъ утромъ съ постели и подойдя къ фортк, я былъ очень удивленъ, не услышавъ этого обычнаго гула: значитъ, моста нтъ? Куда же двался онъ?— Развели,— но для чего же?— Теперь еще не время. А мостъ все-таки разведенъ, и несомннно разведенъ! Обстоятельство это не переставало меня занимать и въ то же время замтилъ я черезъ фортку какое-то необыкновенное движеніе на крпостномъ двор передъ моими глазами. Многіе шли туда и сюда, появилась полиція, прохожіе шли скоре и говорили громче. Я вслушивался, и вотъ мн удавалось уже не разъ слышать слово ‘похороны’. Что бы это такое было? Будемъ дале наблюдать… смотрть, слушать, думалъ я, и еще ближе уткнулся носомъ въ фортку. Всякое развлеченіе для меня было великимъ благомъ: оно освжало мысли и давало отдыхъ отъ неотвязчивыхъ думъ.
Настало время утренняго чая, оно пришло даже позже обыкновеннаго, и при посщеніи меня дежурнымъ офицеромъ я спросилъ его:
— Скажите, зачмъ развели сегодня Троицкій мостъ?
‘А вы какъ же это знаете?’ — спросилъ меня офицеръ, какъ бы встревожась. Я успокоилъ его, объяснивъ, что свдніе это досталось мн совершенно невиннымъ и дозволеннымъ путемъ, и просилъ его отвта на мой вопросъ.
— Вдь вы уже меня посщаете пятый мсяцъ, потому уже отчасти знаете меня, и разв это тайна какая, что мостъ на глазахъ всмъ развели?!…
‘Да, я вамъ скажу… только вы не говорите никому…. Михаилъ Павловичъ умеръ въ Варшав,— сказалъ онъ мн почти шепотомъ, — и сегодня его похороны’.
— Михаилъ Павловичъ умеръ! Что же, онъ боленъ былъ?
‘Нтъ,— шепталъ онъ,— умеръ скоропостижно’.
Больше онъ уже боялся продолжать этотъ разговоръ и просилъ меня еще о молчаніи объ этомъ, какъ бы мн ничего неизвстно.
Такъ вотъ что, думалъ я, когда остался одинъ. Насилу выпыталъ отъ него эту, извстную всмъ не заключеннымъ, тайну!
Но для чего понадобилось разведеніе моста, это осталось мн неизвстнымъ {Вроятно, мостъ былъ разведенъ для прохода военныхъ кораблей.}.
Но все-таки, думалъ я, онъ изъ хорошихъ — это былъ высокій, худой офицеръ, который боле прочихъ былъ внимателенъ и, вроятно, не ко мн одному, а ко всмъ заключеннымъ. Если онъ живъ теперь, то онъ долженъ быть очень старъ, и если прочтетъ эти слова, то увидитъ въ нихъ мое доброе о немъ воспоминаніе. День его дежурства былъ для меня всегда желателенъ. Въ его обращеніи и его словахъ видлъ я человколюбіе, уваженіе къ страданію и сочувственное участіе. Имя его и фамилія остались мн неизвстными, но я отдаю ему долгъ мой этими словами моего о немъ воспоминанія.
Оставшись одинъ, я пригвоздился безотлучно къ фортк и былъ зрителемъ сначала всей бготни, приготовленія, хожденія взадъ и впередъ- одтыхъ въ трауръ офицеровъ, и затмъ, наполненія соборной площади войсками — пхота и конница прибывала все боле въ крпость. Затмъ послышалась музыка, погребальный маршъ и показалась изъ-за собора колесница, сопровождаемая высокою свитою и генералитетомъ. Гробъ внесенъ былъ въ церковь — я видлъ, какъ все длалось, такъ какъ подъздъ собора виденъ былъ изъ моего окна,— а колесница двинулась дале по продолженію улицы и прямо по направленію къ моему окну. Дохавъ до конца улицы, почти передъ самою форткою, она остановилась и потомъ стали поворачивать запряженныхъ цугомъ лошадей и везомую ими колесницу.
Колесница была роскошно убранная, огромной величины по всмъ измреніямъ: золото блистало повсюду, даже и колеса, массивныя, помнится мн, были по виду золотыя. Она была громадна, очень тяжеловсна и неудобопомщаема въ тсной улиц. Когда завернули лошадей и дло дошло до поворота колесницы, то, при крутомъ поворот, переднее колесо подвернулось круто и высокая колесница, нагнувшись сильно, начала вдругъ терять свое равновсіе,— я смотрлъ на все это съ сильнйшимъ любопытствомъ и, при вид склонившейся къ паденію величественной колесницы, готовой разбиться вдребезги, сердце мое забилось съ особеннымъ чувствомъ какой-то насмшливой радости,— таково было мое мрачное, болзненное душевное состояніе.
Паденіе, едва не совершившееся, было, съ трудомъ и съ опасностью быть задавленными, предупреждено криками остановки лошадей и подскочившими для подпора десятками людей.
По окончаніи богослуженія, все вновь задвигалось, слышна была пушечная пальба съ кораблей, и все двинулось прочь изъ крпости.
Такъ окончился этотъ эпизодъ — рдкое зрлище, которое пришлось мн увидть изъ окна моей тюрьмы. Мы вс эти часы были забыты, потому смотрть можно было безпрепятственно.
Во время пребыванія моего въ этомъ же помщеніи случилось еще одно происшествіе, сохранившееся у меня въ памяти: присутствія сосдей моихъ, заключенныхъ, я не ощущалъ вовсе,— ни голоса, ни шаговъ по комнат не слышно было, но вдругъ, въ одинъ день, утромъ, я услышалъ страшный, пронзительный крикъ во все горло. Такой раздирающій вопль могъ быть только отъ ужаснаго тлеснаго страданія, или же отъ жестокой душевной боли,— это былъ крикъ отчаянія или крикъ, галлюцинирующаго что-либо ужасное, сумасшедшаго. Въ продолженіе четверти часа, или боле, кричалъ мой сосдъ слва — во все горло. Кто же бы это былъ изъ моихъ товарищей по заключенію, думалъ я. Судьба его обидла боле всхъ насъ и довела до сумасшествія. Такъ, — прежде онъ страдалъ втихомолку, его присутствія возл меня не было вовсе слышно, — надо полагать, что была промежуточная между нами келья, — а теперь вдругъ обнаружилась жизнь жестокимъ, нестерпимымъ страданіемъ. Пронзительный крикъ этотъ, возобновлявшійся съ перерывами нсколькихъ секундъ, и теперь, при воспоминаніи объ этомъ, звучитъ въ моихъ ушахъ!..
Вскор услышалъ я хожденіе въ корридор, суматоху, отвореніе двери этой кельи и тамъ разговоры… плачъ, какая-то возня и крикъ другого рода, хожденіе вновь нсколькихъ людей въ корридор, и затмъ все затихло. Я бросился къ фортк съ величайшимъ любопытствомъ узрть этого страдальца, взятаго, вроятно, на руки служителями и вынесеннаго изъ его одиночнаго заключенія. И я увидлъ молодого человка, небольшого роста, въ арестантскомъ халат, съ длинными волосами, ведомаго подъ руки двумя служителями при офицер. Мгновенно увидлъ я его лицо:— оно было маленькое, худое, блдное, съ выраженіемъ, казалось мн, страшнаго утомленія. Его провели черезъ дорогу мимо моего окна и повернули въ прямую улицу. Я слдилъ за его медленнымъ шествіемъ:— по плечамъ висли въ безпорядк длинные волосы и ноги его переступали медленно.
При первомъ, вслдъ за тмъ, появленіи ко мн дежурнаго офицера, я допрашивалъ его, убдительно прося сказать мн, что сдлалось съ моимъ сосдомъ и кто онъ, несчастный. Мн отвчено было, что это больной человкъ и что съ нимъ случился какой-то припадокъ, но фамилію его узнать мн тогда не удалось. (Это былъ, какъ я впослдствіи узналъ, изъ арестованныхъ между нами, Катеневъ, сынъ почетнаго гражданина, который и сошелъ съ ума во время одиночнаго заключенія). Дальнйшая его судьба осталась мн неизвстною.
Было начало сентября, осень напоминала о своихъ правахъ все боле частыми и боле продолжительными налетами пасмурныхъ, холодныхъ, дождливыхъ дней. Фортка моя, однако, не закрывалась ни ночью, ни днемъ. Часто садился я на подоконникъ или стоялъ на колняхъ, лицомъ прислонясь къ фортк. Движущіяся массы облаковъ, съ ихъ разнообразными очертаніями, то быстро несомыя втромъ въ различныхъ слояхъ воздуха, то медленно и незамтно переливающіяся въ какія-то туманныя изображенія громадной величины одушевленныхъ предметовъ, часто привлекали мои взоры и перебивали однообразное теченіе печальныхъ мыслей.
‘Вотъ и лто прошло,— думалъ я,— а я все сижу въ тюрьм!’ Всякій день смотрлъ я на желтвшіе все боле листья бывшаго передъ глазами зеленаго дерева, опадавшіе все большими группами, и говорилъ: ‘хотя бы самый послдній кончикъ лта далъ Богъ мн увидть еще на свобод!’ Погода становилась все боле суровою и втеръ, холодный втеръ, уносилъ съ дерева послдніе листья. Въ комнат становилось уже очень свжо и я просилъ протопить печь. Несмотря на то, что печь затапливалась прямо изъ комнаты, мн въ этомъ отказано не было. И вотъ я сижу передъ горящими дровами, для помшиванія которыхъ мн дарована была деревянная палка и предоставлено самому закрытіе трубы. Топка печи меня развлекала, и видъ горящихъ углей былъ мн пріятенъ. Вечера, темные уже, проводилъ я въ чтеніи, и Вальтеръ-Скотту, преимущественно ему, обязанъ я многими и многими часами отдыха, столь драгоцннаго въ такое тяжелое время. Ничего почти не длая цлый день, я страшно скучалъ и томился, звота громкая продолжительная, съ судорожнымъ раскрытіемъ рта нападала на меня приступами, много разъ въ день, и она, съ тхъ поръ отчасти, осталась у меня и на всю жизнь. Я и теперь зваю не такъ, какъ цльные, здоровые люди, зваю ежедневно боле или мене часто и продолжительно и никакъ не могу избавиться отъ этой развившейся у меня въ тюрьм привычки. По временамъ нападала на меня приступами жестокая тоска и истерическій хохотъ, при которомъ я почти всегда сидлъ на полу. Ночи были часто тревожныя, и сновиднія носили отпечатокъ мрачныхъ предчувствій и невозможности исполненія самыхъ горячихъ желаній. Такъ, иногда видлъ я себя подходящимъ къ крыльцу дома Юнкера въ 3-й линіи Васильевскаго острова, гд жилъ я столько лтъ въ родномъ мн семейств, и, готовый взойти на крыльцо, я былъ останавливаемъ и хватаемъ какими-то полицейскими. Иногда видлъ я передъ собою идущимъ кого-либо изъ близкихъ мн друзей и отъ меня убгающимъ. Однимъ словомъ, все любимое мною ушло отъ меня и сдлалось мн невидимымъ. Ложась спать, говорилъ я себ: ‘ложусь въ невол и завтра проснусь въ невол!’ И это чувство глубоко отягчало меня. Часто вращался я въ догадкахъ о предстоящемъ мн будущемъ, и мн приходило на мысль, что, можетъ быть, я буду прощенъ и освобожденъ, но мысль объ этомъ не только не утшала меня, но развивала во мн еще большія мученія: ‘нтъ, думалъ я, я хотлъ только избавиться отъ смертной казни, но прощеннымъ быть было бы для меня стыдомъ на всю жизнь, несчастіемъ, которое я не въ состояніи буду перенесть’. Мысль о возможности такого оборота дла представлялась мн по временамъ и составляла для меня особаго рода пытку.
‘Но когда же, наконецъ, окончится наше дло?’ — спрашивалъ я себя,— уже много времени прошло и оно приблизилось несомннно къ концу, — такъ что дв недли за глаза довольно имъ для окончанія!’
Однажды я спросилъ одного изъ вошедшихъ ко мн офицеровъ, — сколько память не измняетъ, это былъ рыжій, всегда кашлявшій: ‘что это значитъ, что такъ затянулось наше дло, что они тамъ длаютъ?’ На этотъ вопросъ я получилъ отвтъ прямой и чистосердечный: — ‘А Богъ ихъ знаетъ, что они тамъ длаютъ! Они вдь и насъ мучаютъ!’ —
Время шло, и дожилъ я, кажется, до половины сентября, когда однажды утромъ, не въ урочный часъ, отворилась моя дверь и вошелъ ко мн дежурный офицеръ.
‘Я пришелъ перевесть васъ въ другое помщеніе’,— сказалъ онъ. Слова его меня сильно встревожили.— Зачмъ же?— я бы желалъ остаться здсь… да разв предполагается еще долгое сидніе? Вдь уже дло наше пришло, надо полагать, къ концу, стоитъ ли еще переходить мн куда-либо! Оставьте меня здсь!
‘Вы напрасно безпокоитесь,— тамъ комната будетъ вамъ лучше этой, при томъ же, вдь это помщеніе лтнее, здсь зимою жить нельзя’.
— Да разв предполагается, что и зиму мы будемъ въ заключеніи?!— спросилъ я его, испуганный.
‘Нтъ, видите, я этого ничего не знаю, но здсь вдь и теперь уже холодно. Тамъ вамъ будетъ гораздо удобне’.
Я не могъ сопротивляться и увидлъ себя вновь въ необходимости собраться, лишь бы захватить съ собою дорогой для меня мой желзный карандашъ. Служители въ числ трехъ или четырехъ, похватали вс мои вещи и постель и я, бросивъ послдній взглядъ, не безъ сожалнія, на эту, для меня, боле сносную комнату, вышелъ изъ нея, съ чувствомъ немалаго опасенія за новое предстоящее мн жилище.

XI.

Мое шествіе, съ офицеромъ и служителями, послдовало по улиц, которая вела передъ моими глазами по направленію къ соборной площади. Пройдя улицу эту, мы повернули нсколько влво, слва отъ меня я увидлъ тотъ самый двухъэтажный блый домъ, въ которомъ засдали члены слдственной комиссіи, справа было крыльцо собора. Миновавъ его, мы направились черезъ площадь къ воротамъ Петербургской стороны, гд была гауптвахта, и съ правой стороны отъ воротъ вошли въ узкій корридоръ, раздляющій два ряда казематовъ, вдланныхъ въ толстую крпостную стну. Корридоръ этотъ былъ боле узкій, чмъ въ предыдущихъ помщеніяхъ, и очень длинный и темный. Такая узкость обусловливалась двусторонними жилищами. Миновавъ нсколько дверей, я былъ введенъ въ одну изъ комнатъ съ правой стороны корридора.
Видъ ея меня обрадовалъ своею, сравнительно съ предыдущими моими кельями, большою величиною и притомъ она была опрятна и чиста, такъ-же какъ и только-что оставленная мною. Съ нетерпніемъ ожидалъ я ухода всхъ моихъ спутниковъ, чтобы вскочить на окно съ форточкою, которая была невысока и легко достижима при моемъ рост. Комната эта была какъ залъ — я даже не думалъ, чтобы такія обители были въ мрачномъ царств Набокова. Она была вдвое длинне моей послдней кельи и шире ея, съ двумя большими окнами, на правомъ была фортка. Вскочивъ на окно, я увидлъ передъ собою ту площадь, по которой мы шли — всю передсоборную площадь, вдали рядъ строеній и между ними знакомый мн блый двухъэтажный домъ, который и сдлался постояннымъ предметомъ моихъ наблюденій, въ особенности по вечерамъ, когда онъ былъ освщенъ и въ немъ видны были движущіяся фигуры. Кром того, мсто это было несравненно боле люднымъ, чмъ предыдущее. Приведя въ порядокъ мое тюремное имущество, на большихъ площадкахъ оконъ положивъ книги и скромный мой тюремный туалетный necessaire, я почувствовалъ желаніе воспользоваться сейчасъ же пространственнымъ преимуществомъ этой комнаты и сталъ бгать взадъ и впередъ, пока не усталъ.
По прошествіи 24-хъ лтъ посл этого, въ 1873 году, весною, посщая Шенбруннъ, загородный дворецъ около Вны, видлъ я въ зоологическомъ отдленіи выпущеннаго на моихъ глазахъ носорога изъ зимняго стойла въ большое, огороженное для него помщеніе, первою потребностью его было разминаніе ногъ и бгъ въ предлахъ ограды. При вид этомъ, я сейчасъ же вспомнилъ мой бгъ въ этой комнат. Въ этомъ жилищ товарищами моими были не мыши,— ихъ я вовсе не видлъ, а большіе черные тараканы и голуби въ амбразур окна. Объ нихъ я разскажу въ своемъ мст. Колокольня Петропавловскаго собора еще громче переливалась звономъ въ моихъ ушахъ — высокій шпицъ ея блисталъ передъ моими глазами. Звонъ этотъ, повторявшійся каждыя 1/4 часа, въ продолженіе 8 мсяцевъ съ его timbr’омъ и мотивомъ, вызывается во мн и теперь при всякомъ воспоминаніи о томъ. Новое жилище нсколько освжило и развлекло меня, но неужели я буду еще долго сидть въ крпости, неужели придется зимовать мн здсь? Эта мысль меня страшно отягчала и ввергала еще въ большее уныніе.
Новоизмненная тюремная жизнь моя имла свои особенности по мстности заключенія и по времени теченія нашего дла. Воспоминанія этого періода времени столь же тяжеловсны и незабвенны для меня, какъ и предыдущихъ двухъ. Первые дни занимала меня моя новая обстановка, и это меня нсколько отвлекало отъ мрачныхъ мыслей. Въ этомъ просторномъ жилищ я былъ боле подвиженъ, въ первой половин моего пребыванія здсь, т.-е. до начала ноября, часто бгалъ, прыгая до усталости, скакалъ черезъ табуретку, вытирался холодной водою, лъ, какъ и прежде, весьма мало, фортка окна только въ конц октября закрывалась на ночи днемъ же она была всегда открытою. Я длалъ все, что было въ моей власти, чтобы сохранить себя отъ совершеннаго упадка душевныхъ и тлесныхъ силъ. И мн казалось, что я отчасти достигалъ этого. То бгалъ я, то стоялъ у фортки, то, двигаясь медленно, говорилъ я громко, никмъ не слышимый, самъ съ собою, и такъ доживалъ до вечера,— истинное время хорошо я зналъ, часы и минуты отбивались колоколомъ. Были послднія числа сентября, въ четвертомъ часу уже смеркалось, а въ восьмомъ утра едва разсвтало, при пасмурномъ сентябрьскомъ неб. Вечера проводилъ я въ чтеніи книгъ, съ моимъ карандашомъ въ рукахъ, садясь такъ, чтобы сторожъ не замтилъ моего писанія, если бы ему вздумалось взглянуть, а потомъ уже я даже и вовсе не принималъ этихъ предосторожностей, такъ какъ хожденіе въ, корридор весьма рдко было слышно, когда не было начальства. Тишина была полная. Я предавался чтенію все того же романа Купера, которое шло медленно, по малому знанію англійскаго языка, съ отмтками словъ на поляхъ книги. Въ это время также были у меня сатиры Ювенала и Персія — въ оригиналахъ, и я ихъ изучалъ при помощи лексикона и точнаго французскаго перевода. Также для легкаго чтенія были у меня два романа Eugen’а Su — Comdies de Moli&egrave,re и другіе, которые были мною прочтены почти вс. Такимъ образомъ, развлекаясь, не безъ пользы проводя день, я и спалъ лучше и просыпался бодре. Но для чего эти труды, для чего эта польза,— говорилъ я самъ себ, — человку, которому нтъ выхода никуда: на волю выйти, посл всего, что было — мн одному, тогда какъ прочіе товарищи мои будутъ присуждены къ какому-либо тяжкому наказанію, было бы для меня величайшимъ несчастіемъ, которое я, съ моимъ характеромъ, пережить былъ бы не въ состояніи. Смертная казнь казалась мн, утомленному, замученному тюремною жизнью, уже не столь ужасною, но я страшно боялся быть вновь присужденнымъ къ одиночному заключенію въ какой-либо тюрьм — это казалось мн невыносимымъ, жесточайшимъ наказаніемъ. Ссылка кудалибо въ каторгу была единственнымъ желаемымъ мною исходомъ изъ этой нависшей надъ головою моею со всхъ сторонъ неизбжной грозы. Думая обо всемъ этомъ, я страдалъ и мучился жестоко и всею душею моею желалъ быть сосланнымъ въ каторгу. ‘Въ Сибирь, на каторгу,— говорилъ я,— одно спасеніе для меня, одна отрада! Когда бы скоре она пришла!’ Все остальное казалось мн ужаснымъ. Повременамъ, думая такимъ образомъ, впадалъ я въ глубокое отчаяніе и, упадая на колни, восклицалъ: ‘Господи! вразуми меня,’ и потомъ, опустившись на полъ, съ закинутой назадъ головою, хохоталъ неудержимымъ истерическимъ смхомъ и затмъ звалъ до изнеможенія. Слезъ не было вовсе въ этомъ період заключенія. Бодрость моя была напускная, кратковременная и сокрушалась въ прахъ возникавшими во мн все боле грозными приступами неотвязныхъ мыслей.
Продолжительное, пятимсячное, одинокое, безвыходное на воздухъ заключеніе томило меня все боле. Жизнь текла однообразно, въ мысляхъ моихъ не находилъ я никакого утшенія. Однажды служитель, подававшій ежедневно пищу, сказалъ мн: ‘баринъ! вы похудли, вы бы приказали себ купить вина,— другіе пьютъ вино, вы же не пьете ничего и мало кушаете!’ Слова эти, сказанныя съ участіемъ, меня удивили:— другъ мой,— сказалъ я ему,— я не привыченъ пить вино и боюсь, чтобы не было еще хуже.— Совтъ его, однако же, остался у меня въ памяти и, на основаніи того, что другіе пьютъ вино, я ршился попробовать тоже подкрплять свои силы небольшимъ количествомъ вина, быть можетъ, думалъ я, не такъ тяжело будетъ. По выраженному мною желанію была принесена мн бутылка хорошей мадеры, откупорена и поставлена у меня на стол, рюмка считалась лишней, такъ какъ у меня было два стакана — одинъ чайный, другой для питья и умыванья. И вотъ насталъ вечерній часъ, сижу я за столомъ и, окончивъ чай, читаю ‘The Spy’ Купера, передо мною на стол стакана мадеры, и я, роясь въ лексикон, длаю на поляхъ отмтки моимъ карандашомъ и маленькими глотками, повременамъ, отвдываю налитое въ стакан вино. Мн оно показывается вкуснымъ и я, по слабости силъ, чувствую съ каждымъ глоткомъ легкое, пріятное оживленіе. Чтеніе романа, однако же, замедляется и, прерывая чтеніе, я разговариваю самъ съ собою, потомъ прохаживаюсь по комнат, все въ разговор самъ съ собою, влзаю на окно и стою у фортки нсколько минутъ, чувствую лность, усталость, зачерпываю изъ кружки полстакана свжей воды и выпиваю его съ большимъ удовольствіемъ, затмъ ложусь и засыпаю. Ночью просыпался я чаще обыкновеннаго и съ біеніемъ сердца. Меня преслдовали какіе-то страстные кошмары, я плакалъ и стоналъ и, проснувшись раньше обыкновеннаго, всталъ усталымъ, съ головною болью, мысли были отуманены и въ какомъ-то эротическомъ бреду я производилъ стихи. ‘Вотъ что сдлало со мною вино!— думалъ я,— пожаръ въ крови, въ голов, груди, во всемъ тл! Нтъ уже къ этой отрав больше не прикоснусь я!’ На другой день утромъ я отдалъ солдату бутылку вина, сказавъ ему, чтобы онъ выпилъ ее, а я уже больше пить не буду.— А что же, — разв не хорошо?— спросилъ онъ меня.— ‘Нтъ, оно хорошее, да мн не впрокъ, и ты его возьми, можетъ быть, выпьешь’,— отвтилъ я ему. Слова мои были, кажется, ему не вполн понятны,— онъ въ недоумніи посмотрлъ на меня и, взявъ бутылку, ушелъ. Такъ кончился этотъ эпизодъ съ виномъ и я только спрашивалъ себя, какъ это другіе товарищи мои въ заключеніи переносятъ этотъ вредный напитокъ?! Для человка, въ цвт лтъ, заключеннаго въ тюрьм, вино — страшный ядъ!

XII.

Безпрестанно въ теченіе дня вскакивалъ я на окно и стоялъ у фортки. Вс прохожіе по крпости на Петербургскую сторону шли мимо или противъ моего окна. Я всматривался въ нихъ, не пройдетъ ли кто изъ моихъ знакомыхъ. Въ особенности хотлось мн увидть кого-либо изъ моихъ братьевъ, но, къ сожалнію, проходившіе мимо меня были люди все мн незнакомые. Впослдствіи узналъ я, что братья мои искали меня долго въ различныхъ доступныхъ прохожимъ мстахъ крпости, высматривая вс окна казематовъ, но не находя меня нигд, бросили уже свои безполезные поиски. Это было въ первые три мсяца нашего заключенія, когда я былъ спрятанъ отъ всхъ прохожихъ въ одномъ изъ равелиновъ. Потомъ, по переход моемъ во второе помщеніе, я былъ уже доступенъ взорамъ прохожихъ, но напрасные поиски въ продолженіе трехъ мсяцевъ отбили уже охоту и отняли всякую надежду достичь желаемаго, потому никто изъ людей мн близкихъ не считалъ возможнымъ открыть мсто моего заключенія. Такъ смотрлъ я нсколько дней, наблюдая прохожихъ, и вотъ вижу: дв женщины, прилично одтыя, появились изъ-за деревяннаго забора, выведеннаго, вроятно, временно вдоль лваго фаса церкви, и, помстившись въ глубин выступа, образуемаго боле толстою стною входной части собора, остановились тамъ, сокрытыя отъ взоровъ постороннихъ людей, но передъ самыми окнами нашихъ казематовъ. Он стояли тамъ съ четверть часа, повидимому, оживленно разговаривая, смотрли на тюремныя окна нашего фаса и иногда длали руками какіе-то знаки. Я смотрлъ съ особеннымъ вниманіемъ и слдилъ за всми ихъ движеніями. Вскор одна изъ нихъ отдлилась и направилась медленнымъ шагомъ по направленію какъ бы къ воротамъ на Петербургскую, мимо нашихъ оконъ. И вотъ она медленно проходитъ мимо моего окна, смотря на меня пристально, и передъ глазами вдругъ спала завса: Варинька!— воскликнулъ я довольно громко, изумленный неожиданнымъ явленіемъ.— Это вы?— Она посмотрла на меня со взоромъ участія и, движеніемъ головы предупредивъ меня быть осторожнымъ, исчезла со взора моего за глубокой амбразурой окна. Какъ мимолетное виднье промелькнула передъ моими глазами особа, любившая одного изъ моихъ товарищей, любимая имъ и посщаемая нердко нами вмст во дни свободы и счастья. Это была двушка лтъ 18-ти, небольшого роста, блондинка, довольно полненькая собою, съ выразительными чертами лица. Въ эту минуту она предстала передо мною похудвшею, блдною, какъ бы заплаканною. Какъ часто и много бсдовали мы втроемъ и какъ беззаботно проводили эти счастливые дни, теперь навсегда пропавшіе для насъ! Вс мы разлучены, она осталась на свобод одна и долго, конечно, бродила по Петропавловской крпости, высматривая казематы, пока доискалась того окна, гд увидла исхудавшаго, замученнаго друга. Безмолвно, украдкой, тайкомъ разговаривала она знаками изъ сокрытаго отъ взоровъ людскихъ уголка у подъзда собора, а затмъ возвращалась въ городъ одна, одинокая, плачущая. Сколько страданій, сколько горя у нея на душ. Любить и быть любимой, жить вмст, наслаждаться полнымъ счастьемъ и вдругъ все потерять, — порвалось все и она осталась одна на этомъ свт, страдалица, скиталица, не находящая себ нигд покоя. Вс мысли ея, вся душа въ тюрьм, а тло одно, какъ бы лишенное жизни, бродитъ безцльно, не наслаждаясь свободой. Такое раздвоеніе ужасно и многіе не переживаютъ его. Я стоялъ у фортки, мысли мои были то у ней, то у него, я ждалъ, не пройдетъ ли она еще, но для нея прогулки эти не обходились безъ свжихъ горькихъ слезъ, и въ этотъ день я больше ее уже не дождался. Весь день я былъ оживленъ подъ вліяніемъ новаго впечатлнія. Въ теченіе пяти съ половиною мсяцевъ я былъ изолированъ совершенно отъ всей обстановки моей прежней жизни и вотъ впервые увидлъ человка мн близко знакомаго,— происшествіе высокой важности для одиночно-заключеннаго! Воспоминанія драгоцнныхъ часовъ, прожитыхъ нами втроемъ, мысли о немъ и о ней весь день переливались въ различныхъ варіаціяхъ въ моей замученной голов. Стемнло, я слъ читать, по обыкновенію, но не читалось въ этотъ вечеръ, я вставалъ, ходилъ по комнат, разговаривалъ самъ съ собою и все вращался въ кругу тхъ же воспоминаній. Я говорилъ съ ними и голоса ихъ слышались мн. Настала ночь и я заснулъ подъ вліяніемъ взволновавшаго меня впечатлнія дня. И вотъ мн снится сонъ: улица на Пескахъ и домикъ знакомый мн, и я спшу туда въ безпокойств. Вхожу въ комнату и вижу какое-то разрушеніе и Варинька исхудалая, блдная, сидитъ на полу…— въ сромъ арестантскомъ халат, столъ изломанъ, вещи разбросаны по полу. Увидвъ меня, она вскочила и, вытаращивъ глаза, воскликнула: ‘это вы! какъ вы пришли? А онъ, гд же онъ?’ И въ эту минуту, вдругъ, шумъ, бготня со звономъ ключей и, окруженный своею свитою, какъ привидніе, сталъ передъ нами Набоковъ! Такъ неразрывно въ мысляхъ связались вмст лучшія желанія съ невозможностью ихъ исполненія, все любимое сдлалось недоступнымъ, представленія свободы, счастія, радости свиданія завернуты были крпко въ мрачный тюремный покровъ…
Утромъ проснувшись, я не могъ, не желалъ отвязаться отъ мыслей вчерашняго дня. Я видлъ ее вчера, быть можетъ, увижу ее и сегодня! Насталъ часъ первый дня и она появилась вновь, въ сопровожденіи незнакомой мн спутницы, все въ-томъ же мст, въ углубленіи за стной собора. Оттуда показывала она мн какія-то крупныя надписи на лист бумаги, но за дальнимъ разстояніемъ,— саженей 50,— прочесть ихъ было нельзя. Затмъ она вновь отдлилась отъ своей спутницы и скрылась за деревяннымъ заборомъ, откуда пришла. Я смотрлъ и ждалъ: въ этотъ разъ она совершила обходъ и прошла параллельно тюремному фасу къ Петербургскимъ воротамъ. Когда она проходила мимо меня, она что-то сказала мн, но разслышать я не могъ. Два дня свиданія съ лицомъ мн близкимъ, принимающимъ во мн живое участіе, перебунтовали совершенно тюремную мою жизнь. Мысли были все объ одномъ: она приходитъ часто, если не ежедневно, на свиданіе съ своимъ другомъ и при этомъ и меня какъ бы считаетъ долгомъ навстить.
Вечеромъ сажусь я за чтеніе, но оно не идетъ. Различныя мысли о переговорахъ съ нею роятся у меня въ голов, и вотъ зарождается смлая мысль: карандашъ у меня есть, бумага въ книгахъ, такъ можно и написать ей — выкинуть изъ окна письмо. Мысль эта меня такъ заинтересовала, что, еще не вполн ршившись, я отодралъ заглавный листъ, почти свободный отъ печати, листъ Ювенала, на веленевой бумаг и пишу гвоздемъ предполагаемое письмо. Рчь изъ глубины души сама выливается на бумагу, желзный карандашъ, какъ электрическій проводникъ, быстро чертитъ вс тончайшія представленія мозгового аппарата, легко, какъ слезы, льются горькія слова изъ сердца, переполненнаго темничною тоскою. Заглавные листы не одной книги оторваны были въ этотъ памятный вечеръ,— я писалъ обо всемъ: о нашемъ положеніи въ тюрьм, объ ужасной тоск, о мучительной неизвстности, когда, наконецъ, окончится наше дло, и спрашивалъ ее, не знаетъ-ли она чего. Утшалъ, ободрялъ ее, что мы переживемъ все это ужасное время и встртимся снова, какъ прежде, просилъ ее зайти къ братьямъ моимъ на Васильевскій островъ, въ домъ Юнкера и разсказать имъ, гд я нахожусь, чтобы они пришли ко мн… Писалъ многое, чего теперь и не припомню. Писать было непреодолимое желаніе и мн казалось, что и для нея письмо мое получить было бы очень интересно. Было поздно, я писалъ, повременамъ вставалъ, прохаживался, бормоталъ слова, подходилъ къ столу, опять писалъ,— наконецъ, поставилъ окончательную точку. Теперь какъ же мн сложить или скрутить эти 4 или 5 листочковъ и чмъ закрпить, заклеить, чтобы они составляли толстый, маленькій пакетъ? Долго не пришлось мн думать: волосы у меня были длинные, густые и крпкіе, я вырвалъ нсколько волосъ и, сложивъ бумажный пакетикъ въ вид толстенькаго маленькаго комка, величиною съ грецкій орхъ, приплюснулъ его рукою, проткнулъ гвоздемъ насквозь и, вдвъ пучекъ изъ волосъ, завязалъ его крпко. Печать вышла очень красивая, оригинальная и пакетикъ былъ веленевой бумаги,— снжной близны. Обращаю особое вниманіе читающаго, въ виду послдовавшаго, на снжную близну этого пакета. Въ первый разъ, на шестомъ мсяц одиночнаго заключенія, разговаривалъ я, хотя и письменно, съ человкомъ мн близкимъ, и въ разговор этомъ вылилась вся радость свиданія, вся скорбь измученной души,— за себя и за нее. Дло ршенное, стало быть, все готово, остается исполнить отважное предпріятіе… Въ такихъ мысляхъ легъ я въ постель и въ соображеніяхъ и думахъ о завтрашнемъ дн заснулъ, и вотъ насталъ слдующій день: занятый одною мыслью, я стою у окна и слжу съ напряженнымъ вниманіемъ за каждымъ проходящимъ изъ-за забора. Тамъ, впереди за заборомъ была еще какая-то калитка, которой верхняя часть была видна. Рдко кто проходилъ тутъ, но всякій разъ, когда она отворялась, было видно. Часу въ первомъ дня калитка отворилась и сейчасъ же показались дв знакомыя мн личности и стали, какъ обыкновенно, въ застнку собора. Поклоны и непонятные знаки руками передавались мн. Но вотъ и я прошу вниманія и, выставляя въ фортку мой блый пакетъ, держу его, показывая и длая знакъ бросанья. Пакетъ былъ замченъ и сказанное понято. Варинька закивала головой и исчезла за заборомъ. Минутъ черезъ десять она, сдлавъ обходъ, явилась прохожей слва вдоль фаса. И вотъ, она приближается къ моей фортк. Готовый выкинуть пакетъ, я имлъ осторожность подождать ея одобрительнаго знака и вдругъ она махаетъ отрицательно головою и, отвернувшись, какъ бы испуганная, проходитъ мимо. Я остался съ письмомъ въ ожиданіи, досад и неизвстности. Такъ, не удалось въ этотъ разъ, надо подумать, подождать. Черезъ 1/4 часа она вновь стала въ углубленіи собора и оттуда, указывая рукою на гауптвахту и сторожей, знаками передавала мн, что она не знаетъ, какъ сдлать, но такъ нельзя. Тогда мн пришло на мысль, что теперь свтло, но когда будетъ смеркаться, это будетъ возможно, но какъ ей передать это?.. И вотъ я показываю на колокольню и махаю пальцемъ — разъ, два, три, четыре, потомъ показываю рукою на небо и на свои глаза, что будетъ темно и не будетъ такъ видно. Повторяя знаки эти раза два, я вдругъ увидлъ, что она закивала головой и продлала тоже самое: показала на колокольню, махнула рукою 4 раза, затмъ показала на небо и на глаза и вскор затмъ ушла со своею спутницею, оставивъ меня въ надежд и ожиданіи.
Для заключеннаго въ тюрьм такіе дни спасительны — они прерываютъ подавляющее однообразіе, отвлекаютъ отъ неотвязныхъ горькихъ думъ, освжаютъ завядшую жизнь заключеннаго. Весь поглощенный одною мыслью исполненія задуманнаго, я былъ въ возбужденномъ состояніи и ожидалъ означеннаго часа. ‘Это должно удасться,— говорилъ я самъ себ,— письмо будетъ у нея въ рукахъ. Она въ полутьм проходить будетъ близко и я кину ей какъ разъ въ ноги довольно вскій пакетикъ. Вотъ пробило 3 часа, стало смеркаться, погода была еще къ тому же пасмурная и къ половин четвертаго стемнло настолько, что еще большая темнота казалась уже мн неудобною для удачи дла. Въ нетерпніи смотрю я на скрытый уголокъ собора и онъ уже едва виднетъ, вотъ пробило 3/4 четвертаго и я теряю всякую надежду, даже сомнваюсь, видно ли отъ собора, что я стою съ открытой форткою и жду. Соскочивъ съ подоконника, я зажегъ свчу и поставилъ на площадку окна въ знакъ ожиданія. И вотъ я вижу какія-то дв тни пришли и стали въ углубленіи собора. ‘Это он, несомннно он, никого другого быть не можетъ’,— думалъ я. Одна изъ нихъ отдлилась и ушла. Я стоялъ, смотрлъ… насталъ желанный моментъ, сейчасъ я увижу ее: по темнот уже и узнать нельзя прохожаго, но это она,— другой быть не можетъ: и вотъ слва, медленно приближаясь, движется мимо окна какая-то женская фигура,— она поровнялась съ моей форткой и я, съ непреодолимымъ влеченіемъ, безъ страха и сомннія, какъ безумецъ, швырнулъ къ ея ногамъ мой блый пакетъ!.. Онъ упалъ вблизи отъ нея и она, подбжавъ, схватила его съ земли и продолжала свой путь къ петербургскимъ воротамъ. Было уже такъ темно, что я не могъ видть, нашла ли она мое письмо и унесла съ собою, или же оно осталось на дорог. Въ тотъ самый моментъ, когда она перешла за мое окно, услышалъ я озадачившія меня слова сторожа: ‘Сударыня, что вы подняли?’ — Платокъ,— отвчала она знакомымъ мн голосомъ. Затмъ я боле ничего не слышалъ и, задувъ свчу, стоялъ у фортки. Черезъ нсколько минутъ вслдъ за тмъ я вижу пришли двое сторожей, одинъ изъ нихъ былъ съ фонаремъ, и, остановившись у моего окна, осматривали сомнительное мсто и искали, не осталось ли чего на земл: ‘Она что-то подняла’.— говорилъ одинъ.— ‘Не видать тутъ ничего.— Для чего же она подбжала къ окну?’ — Нсколько минутъ они осматривали землю, бормотали что-то, то приближаясь, то удаляясь отъ окна. Было совсмъ уже темно. Лица ихъ освщены были фонаремъ и голоса хорошо слышны, хотя и не вс слова можно было разобрать. Я видлъ, какъ одинъ изъ нихъ посматривалъ съ недовріемъ на мое окно, но не видлъ въ немъ ничего, такъ какъ было темно и фортка имла видъ закрытой, хотя въ ней была щелка, черезъ которую я слушалъ. Они ушли, не найдя моего письма, но, можетъ быть, думалъ я, оно и лежитъ на земл. Съ такою мыслью слзъ я съ окна. Остальную часть этого дня провелъ я въ раздумьи: ‘Письмо-то я выкинулъ, — говорилъ я, — но взяла ли она его, вотъ это вопросъ? Темнота могла помшать и ей. Но, кажется мн, она схватила его и вышла сейчасъ же, миновавъ гауптвахту, изъ воротъ крпости’. Читать въ этотъ вечеръ, какъ и во вс эти дни, я не могъ, мысли заняты были однимъ, я весь поглощенъ былъ одною думою, которая непреодолимо влекла меня къ исполненію задуманнаго. Когда теперь, по прошествіи 35 лтъ, вспоминается мн продланное мною въ этотъ день, то я удивляюсь не смлости, а безумству и легкомыслію моему, съ которыми было совершено такое опасное для дальнйшей жизни моей въ крпости дйствіе. Посл этого я былъ бы наврно посаженъ въ какое-либо ужасное помщеніе. Разсерженное начальство не пожалло бы у меня отнять и книги, не говоря уже о дорогомъ мн гвозд, и сколько людей получило бы изъ-за меня большія непріятности,— ко всему этому отнесся я какъ-то совершенно беззаботно. Одиночно-заключенному въ тюрьму, разлученному уже полгода со всмъ живущимъ міромъ, увидть вдругъ близкаго человка, имть возможность выкинуть ему изъ окна письмо и не сдлать этого едва-ли было возможно, если въ немъ еще билось, сердце и не остыла кровь. Это было сдлано мною безсознательно, въ какомъ-то безумномъ увлеченіи, и только по совершеніи задуманнаго, я получилъ желаемое успокоеніе. Оно продолжалось, однако же, недолго Прохаживаясь по комнат, я говорилъ самъ съ собою: ‘теперь она при шла къ себ, въ свою комнату и читаетъ мое письмо и плачетъ надъ нимъ’… Но вслдъ за этимъ сейчасъ же появлялось и сомнніе: ‘А можетъ быть письмо мое и лежитъ у окна, искать его въ темнот и при сторожахъ было невозможно’. Опасенье это начинало уже вечеромъ возрастать, но я утшалъ себя, что письмо у нея въ рукахъ. Ночью я спалъ тревожно, часто слышалъ бой часовъ на колокольн и, просыпаясь, все думалъ о завтрашнемъ дн,— что принесетъ онъ мн. Утромъ очень рано вскочилъ я съ постели, подошелъ къ окну, отворилъ фортку,— все еще темно и не видно ничего, на колокольн било 6 часовъ. Въ этотъ періодъ времени моего заключенія у меня ночью горла въ умывальной чашк свча. Я прилегъ снова, но спать уже не могъ и слышалъ вс удары колокольнаго гимна. Теперь темно,— думалъ я,— и на земл что лежитъ ничего не видно, а вотъ разсвтетъ и тогда что будетъ!.. Но вотъ свтаетъ и бьетъ 7 часовъ. Я затушилъ свчу, вскочилъ на окно и, отворивъ фортку, былъ пораженъ представшею глазамъ моимъ картиною: земля была покрыта снгомъ, вышиною вершка на 4. Снгъ закрылъ все, что лежало на дорог, и мое письмо. Это меня очень успокоило: ‘Зима, вотъ и зима — 4-е время года вижу я изъ окна тюрьмы, не напрасно меня перевели сюда, я долженъ зимовать еще! Сегодня 1-е октября — какъ рано выпалъ уже снгъ!’ Въ такихъ мысляхъ стоялъ я у окна, разсвтало все боле и вотъ вижу: пришелъ солдатъ съ метлою и сталъ разметать дорогу. Съ каждымъ взмахомъ метлы летли по сторонамъ мелкій снгъ со снжною пылью и комочки снга, величиною и близною совершенно похожіе на мой запечатанный пакетъ:— ‘Вотъ мое письмо, вотъ оно лежитъ! А! слава Богу, что онъ его не видитъ. Когда бы онъ его уже забросилъ! ‘Но вотъ новые комки подбрасываются имъ и ложатся на боковыя снжныя горки.
Вотъ, это оно, непремнно оно, а можетъ быть вотъ это,— сколько писемъ моихъ набросалъ онъ! Эта множественность писемъ, однако же, меня- нсколько утшала, но я все еще всматривался въ снжные комочки.— такъ поразительно похожи они были на мое письмо, и по временамъ раздумывалъ, какой изъ двухъ, трехъ комковъ бумажный. Вотъ и сторожъ, уже окончивъ свое дло, ушелъ, я все посматриваю на эти валяющіяся на виду всхъ мои письма. Проходятъ люди и не обращаютъ вниманія. Я схожу съ окна, и опять влзаю, и вижу: идетъ одинъ изъ крпостныхъ офицеровъ и что-то говоритъ сторожу, затмъ прошелъ еще какой-то военный и мн думается, не отыскана ли ночью улика совершеннаго мною по тюремнымъ законамъ преступленія. Опасенья мои все усиливались и я спрашивалъ себя, какъ могъ я сдлать такую непростительную шалость, которая пользы мн не принесетъ, а озлобитъ противъ меня всхъ стерегущихъ меня драконовъ и раньше окончанія дла они меня задушатъ въ какой-либо подвальной ям!
Былъ уже часъ двнадцатый,— день этотъ помнится мн очень хорошо,— я часто вспрыгиваю на подоконникъ и почти не схожу съ него, и на моихъ глазахъ происходитъ что-то не ежедневное. Хожденіе сторожей боле частое и скорое, офицеръ, идущій поспшно къ гауптвахт, и вдругъ, къ моему изумленію, вижу и Набокова, идущаго мимо собора прямо къ нашимъ окнамъ. Тутъ я уже боле не сомнвался, что мое тюремное злодяніе открыто и вся эта тревога происходитъ изъ-за меня. Теперь настаетъ расправа. Комендантъ вошелъ уже въ нашъ корридоръ съ подобающимъ ему шумомъ и бготней людей, его сопутствуетъ, кажется, цлая свита, служитель бжитъ впереди, гремя ключами… идутъ, вс идутъ и ключъ воткнутъ какъ разъ въ мою дверь! ‘Насталъ мой часъ!’ — думалъ я. ‘О! я несчастный! Блудливъ какъ кошка, скажутъ мн, но дале этого, по крайней мр, что бы не сказали мн!’ Сердце замерло при звук повернувшагося въ замк ключа, и я покорился моей судьб…
Дверь отворилась, вошелъ комендантъ съ двумя офицерами и служителемъ.
Устремивъ на меня свой взглядъ, онъ спросилъ: ‘Ну что?— Здоровы?’ — Я поклонился и что-то ему отвтилъ въ утвердительномъ смысл. ‘Ваши родные были у меня вчера. Получили вы виноградъ и другіе фрукты?’
— Я не получилъ,— Вопросы его не мало удивляли меня.— ‘Какъ же это такъ?’ — Онъ посмотрлъ на офицеровъ. ‘Вчера доставлена ему цлая корзина фруктовъ и до сихъ поръ онъ еще не получилъ?! Кто вчера былъ дежурный?’ Тутъ онъ забылъ меня совсмъ и, напустившись грозно на своихъ спутниковъ, поспшно вышелъ отъ меня. Меня заперли, и я остался одинъ.
Въ эту минуту я лучшаго и не желалъ. ‘Они ничего не знаютъ, ожидаемая гроза миновала, и я остаюсь въ этой комнат, и какъ-нибудь уже переживу и этотъ послдній, конечно, сезонъ моего заключенія, вдь уже остается немного — недли дв, самое большее. Судьи наши уже пресытились нашими злодяніями, имъ уже надола вся эта работа и пора уже ее кончить…
Все время моего одиночнаго заключенія я мыслилъ словами и говорилъ самъ съ собою то вполголоса, то громко, такъ какъ никто меня не слышалъ, безъ всякаго стсненія. По уход коменданта, я почувствовалъ успокоеніе — мн даже стало смшно, что, вмсто ожидаемой кары, заслуженной мною, я получаю корзину винограда и фруктовъ. Прохаживаясь, я говорилъ: ‘письмо мое получено собственноручно и прочтено — врне, но и опасне нашей почты нтъ на свт!’ Я почти совсмъ забылъ и думать о комочкахъ снга, летавшихъ подъ метлою сторожа, и, вспомнивъ объ нихъ, вскочилъ на окно и вижу: письма мои повсюду разбросаны, по сторонамъ пшеходнаго пути, но ихъ большое число,— эта множественность вновь успокоила меня, хотя я все еще всматривался въ нихъ съ недовріемъ, останавливаясь преимущественно на одномъ комк.
Пришло обденное время, принесена была мн и корзина съ фруктами, напомнившая мн хорошія отношенія съ тюремнымъ начальствомъ, но вмст съ тмъ и опечалившая меня своею величиною. Такой большой запасъ прислали мн мои милые братья и тетушка и тмъ какъ бы сказали мн: ‘ты еще не скоро выйдешь изъ тюрьмы, такъ хоть этимъ утшай себя!’ Съ грустью посмотрлъ я на эту корзину и заглянулъ въ нее — тамъ были разнообразные сплые и очень вкусные плоды, и пища эта была въ моемъ вкус, и я, съ горя, сталъ сть ее. Часу въ третьемъ дня, вскочивъ на окно, я увидлъ Вариньку въ углубленіи собора. Увидвъ меня, она показала мн, развертывая по листикамъ, все мое письмо и потомъ поклонилась мн нсколько разъ въ поясъ. Потомъ она показала рукою по направленію къ Васильевскому острову, говоря тмъ, что она исполнитъ мою просьбу относительно указанія моего окна моимъ роднымъ и затмъ, пройдя, по обычаю, мимо моего окна, она ушла изъ крпости.
Послдствіемъ того было свиданіе почти со всми моими родными и нкоторыми изъ знакомыхъ. На другой же день я увидлъ проходящими двухъ братьевъ. Сначала каждый день, а потомъ черезъ день, два, часу въ третьемъ дня, я видлся съ кмъ-либо изъ моихъ родныхъ или знакомыхъ и иногда удавалось послать черезъ окно нсколько словъ. Свиданія эти, хотя и минутныя, меня очень оживляли. Между близкими друзьями моими были двое моихъ дядей, одного изъ нихъ — Михаила Семеновича Бижеича — мы, то-есть я и братья мои, очень любили и уважали. Онъ, несмотря на свою сдину и престарлый уже возрастъ, сохранилъ всю свжесть цвтущаго еще здоровьемъ организма, онъ былъ отзывчивъ ко всмъ современнымъ вопросамъ и его очень интересовали соціальныя вянія того времени и, въ особенности, ученіе Фурье, о которомъ онъ со мною часто бесдовалъ и постоянно доказывалъ его непримнимость къ дйствительной жизни. И вотъ, однажды, когда я стоялъ у моей фортки, увидлъ я его идущимъ отъ собора къ нашему тюремному фасу. Я очень обрадовался, увидвъ его, и мн живо вспомнились наши съ нимъ споры. Когда онъ поровнялся съ моимъ окномъ и смотрлъ пристальнымъ взглядомъ на мое исхудалое, блдное лицо съ длинными волосами, я, пославъ ему громкое привтствіе, почти закричалъ и окончилъ его словами: ‘а Фурье все-таки правъ!’ Онъ, испугавшись, отвтилъ мн — молчи, молчи!— и скрылся за амбразурой окна. Глубокая амбразура заслоняла движеніе звука по сторонамъ и это давало возможность иногда сказать нсколько словъ.
Варинька не переставала приходить въ крпость въ иные дни и всегда проходила и мимо моего окна…
Пережитыя мною происшествія этихъ дней, запечатллись въ памяти моей дорогимъ воспоминаніемъ, отъ нихъ ветъ тихою грустью и сладостными слезами…
Но пора уже перейти къ другому. Хочется мн, однако же, прибавить нсколько словъ о личности, которая принимала столь живое участіе въ насъ, заключенныхъ, и которую судьба разлучила навсегда съ любимымъ ею человкомъ. Впослдствіи, по прошествіи многихъ, очень многихъ лтъ, уже продлавъ вс мои подневольныя странствія, случайно я встртился съ нею на свобод. Увидвъ меня, она горько заплакала и долго не могла успокоиться, вспомнивъ все пережитое ею въ былые годы. Подробности задушевнаго разсказа ея о дальнйшей ея жизни я не считаю себя вправ передавать, но скажу только, что кром душевнаго горя, ей пришлось переносить многіе годы нужды и тяжелымъ трудомъ швеи зарабатывать себ кое-какія средства жизни, и что она, вспоминая свою первую любовь, казалось, хранила ее, какъ святыню, въ своемъ сердц. Теперь, если она жива, то она уже старушка, но, во всякомъ случа, она моложе меня возрастомъ, и, вроятно, переживетъ меня и прочтетъ эти строки, вызванныя столь дорогимъ мн воспоминаніемъ. Да не подумаетъ она также, чтобы я могъ забыть ея истинное имя. Псевдонимъ казался мн умстне по ея и моимъ отношеніямъ къ, можетъ быть, еще живущимъ людямъ.

XIII.

Въ этомъ жилищ моемъ близкими сожителями моими изъ царства животныхъ были, какъ я сказалъ уже, черные тараканы и голуби. Въ тотъ самый вечеръ, когда я началъ сть фрукты изъ присланной мн корзины, объдки ихъ бросалъ я вблизи круглой, обтянутой желзомъ, печи и вечеромъ, при зажженной свч, увидлъ я, къ удивленію моему, множество большихъ черныхъ таракановъ, иные, впившись въ остатки яблокъ, грушъ, бергамотъ, пожирали оставшуюся мякоть, другіе ползали, ища пищи. Скопища таракановъ въ такомъ размр я никогда нигд не видлъ ни прежде, ни впослдствіи въ жизни моей, притомъ же они были очень большой величины и черные, лоснящіеся. Я поднесъ свчу ближе и разсматривалъ ихъ съ любопытствомъ. Дале печи они никогда не ползали, теплота казалась необходимымъ условіемъ ихъ жизни и ночная тьма для нихъ — время бодрствованія, въ остальное время дня ихъ не было видно никогда. Ежедневно выползали они изъ-за печки и я всякій вечеръ любовался ими и прикармливалъ ихъ. При появленіи новаго куска пиши они набрасывались на него и, обсвши кругомъ, ли вс вмст отъ одного куска, не выталкивая одинъ другого и не отбивая чужой пищи. Нравъ ихъ казался мн общежительнымъ и добродушнымъ по взаимнымъ ихъ отношеніямъ. Когда не было боле плодовой пищи, они не пренебрегали и хлбомъ, но мясной пищи не ли. Каждый вечеръ смотрлъ я, сколько ихъ пришло ко мн, и ихъ безвредный и тихій визитъ считалъ я благопріятнымъ отношеніемъ моимъ къ природ, не отчуждавшей меня, какъ люди, потому приносящимъ мн какъ бы благополучіе.
Другого рода животныя, принимавшія отъ меня пишу и молчаливо вступившія со мною во взаимно-выгодныя отношенія, были изъ царства пернатыхъ прилетавшихъ къ моему окну. На площадк, довольно широкой,— до 3/4 аршина шириною и 1 1/2 длиною — оконной амбразуры моего окна ютились въ продолженіе всего дня голуби, но прилетъ ихъ былъ особенно великъ въ послобденный часъ, когда бросалась имъ всякая пища. Они клевали все. Эти, во мнніи благочестивыхъ христіанъ пользующіяся такимъ почетомъ и по нравственности считаемыя чистыми и цломудренными существами, по моимъ продолжительнымъ наблюденіямъ этого времени, оказались самыми злыми и безпощадно жестокими по взаимнымъ своимъ другъ къ другу отношеніямъ. Драки ихъ изъ-за кусочка хлба были самыя ожесточенныя и всегда являлся одинъ какой-нибудь боецъ, разгонявшій всхъ и ненасытно пожиравшій бросаемую пищу. Если попадались двое равныхъ, то это былъ бой какъ бы на смерть,— выщипываніе перьевъ изъ шеи и клеваніе въ голову были самыми тяжелыми ударами. Этимъ временемъ пища доставалась боле слабымъ или, правильне сказать, слдовавшимъ по сил обитателямъ. Тутъ не было уже никакой жалости къ чужому голоду — все хваталось съ бою. На окно слетались десятки, такъ что не было куда стать, и одни другихъ выталкивали съ окна. Драки эти меня развлекали ежедневно съ полчаса и я, при бросаніи кусочковъ пищи, старался попадать къ ногамъ боле слабыхъ, что заставляло неистово метаться ненасытныхъ пожирателей присваивающихъ себ однимъ право насыщаться земными благами. Однажды, поздно вечеромъ, въ лунную ночь, вскочивъ на окно подышать воздухомъ у фортки, замтилъ я, что голубь сидитъ на желзной ршетк окна, и такъ близко, что, протянувъ руку, его можно схватить. Подумавъ объ этомъ, я сейчасъ-же просунулъ руку и, положивъ ладонь на спину его и замкнувъ пальцы, я его взялъ и втянулъ черезъ фортку въ комнату. Держа его въ рук, я слъ за столъ и пробовалъ его кормить, но онъ, поднявъ голову и отворивъ широко клювъ, дышалъ очень учащенно и, казалось мн, впалъ въ совершенное безпамятство. Когда я его попробовалъ поставить на столъ и разомкнулъ пальцы, то онъ, не двигаясь, стоялъ и раскрытый ротъ продолжалъ какъ бы вбирать въ себя усиленно воздухъ, какъ длаютъ птички, посаженныя подъ воздушный насосъ съ разрженныхъ воздухомъ. Съ 1/4 часа я разсматривалъ его, потомъ счелъ лучшимъ возвратить его на прежнее мсто ночлега. Я пронесъ его благополучно черезъ фортку и вновь усадилъ на ршетку, гд онъ сидлъ. Посидвъ съ полминуты, вроятно, очнувшись, онъ слетлъ на землю. Такая ловля голубей была у меня не одинъ разъ, но потомъ мн уже это надоло. Меня удивляло также, что охолодлое отъ мороза желзо было для нихъ нечувствительно. Таковы были въ этомъ жилищ мои сношенія съ животнымъ царствомъ.

XIV.

Прошелъ мсяцъ моего пребыванія, или боле, въ новомъ моемъ жилищ, полгода просидвъ въ одиночеств, сталъ я боле выносливъ, приспособившись къ малой жизни, но можно ли привыкнуть къ жестокому лишенію свободы и полной изоляціи это всего живого міра, не выработавъ въ себ особый мозговой аппаратъ, подавляющій вс желанія живого существа? Можно ли достичь такой премудрости, не разрушивъ въ себ высшія стремленія души: потребность знанія, мышленія и вс жизненныя чувства, связующія насъ съ людьми? Можетъ ли заключенный въ просторную гробницу, куда доставляется пища, не утративъ и тлесныхъ силъ, свыкнуться съ своимъ положеніемъ и не ожидать съ живйшимъ нетерпніемъ своего выхода въ жизнь. Если съ продолжительностью заключенія и вырабатывается нкоторая выносливость у заключеннаго, то она поддерживается еще не вполн утраченною надеждою, предупреждающею совершенный упадокъ силъ отъ постоянно гнетущаго глубокаго чувства унынія. Чмъ дале продолжается отчужденіе отъ жизни и людей, тмъ боле ожесточается чувство скорби и проясняется сознаніе своего ужаснаго положенія. Одна надежда выйти въ жизнь, какова бы и гд бы она ни была, лишь бы были люди и солнце, поддерживала меня, и подъ вліяніемъ этой надежды я только и могъ бодрить и развлекать себя чмъ-либо. Каторжная работа, ссылка въ Сибирь, казались мн величайшимъ и единственно возможнымъ будущимъ моимъ счастьемъ, и съ трепетомъ сердца я жаждалъ скорйшаго окончанія нашего дла. Я уже былъ порядочно замученъ и на лиц моемъ не могли не отпечатлться слды ужасной звоты и судорожнаго смха. Въ первый разъ, когда я получилъ зеркало,— еще въ первомъ моемъ помщеніи,— я былъ пораженъ, взглянувъ на себя. Затмъ, ежедневно смотрясь, я не могъ видть рзкой перемны, но я былъ желтъ, худъ, обросшій небольшими усами и бородой и длинными волосами, ни разу въ крпости не стриженными.
Въ этомъ помщеніи, какъ и въ прежнихъ, я цлыми днями говорилъ, мыслилъ словами и, думая о будущемъ, мечталъ о предстоящей мн, столь мною желаемой, жизни въ рудникахъ, вмст съ другими людьми, можетъ быть, съ нкоторыми изъ товарищей моихъ — ‘тамъ отдохну я отъ этого одиночества! И выживу срокъ, можетъ быть, не столь продолжительный и буду жить поселенцемъ въ Сибири, стран, хвалимой столь многими, оттуда вернувшимися’. Такъ утшалъ я себя и подъ вліяніемъ такихъ надеждъ и мысли, что дло наше, наконецъ, приблизилось уже къ самому концу, я не переставалъ бодрить себя. Не каждый день, но часто мылся холодной водой, длалъ гимнастику, читалъ книги но большую часть дня говорилъ самъ съ собою и часто, ежедневно, много разъ впадалъ въ стихотворный бредъ. Одно изъ стихотвореній этого времени, задуманное, врод поэмы, олицетворяло восхожденія, по одиночк, на гору крутую, пустынную, мстами усянную костями людей, шедшихъ прежде насъ, съ соблазнами возвращенія назадъ, въ прежнюю жизнь. Стихотвореніе это неконченное, возобновляемое иногда позже въ памяти, воспроизведено было мною только отчасти впослдствіи на Кавказ. Я привожу его какъ оно есть, оно выражаетъ мрачное, экзальтированное, болзненное состояніе человка, истомленнаго долгимъ одиночнымъ заключеніемъ за стремленіе выйти изъ безобразной душной окружающей насъ общественной среды:
Гора высокая, вершина чуть видна,
Пустыня жаркая, нтъ ни дождя, ни тни,
Вся терніемъ густымъ обложена она
И знойнымъ воздухомъ удушливыхъ растеній.
И мн, безсильному, досталося идти
По столь тяжелому пустынному пути!…
И я иду по немъ, едва переступаю,
Шатаяся, иду, иду, и за собой
Кровавые слды страданья оставляю,—
Судьба жестокая свершилась надо мной!
Со взоромъ ищущимъ, палящими устами
Иду, отъ крутизны мн сердце въ грудь стучитъ,
И солнце жжетъ и жжетъ меня лучами,
Грудь задыхается и голова горитъ!
Куда-жъ ведетъ меня пустынный путь, мн новый?
На эту высь и даль — туда мн не взойти..
И съ ужасомъ смотрлъ я на мой путь терновый
И оглянулся я, нельзя-ль назадъ сойти.
И вдругъ глазамъ моимъ видніе предстало:—
Я женщину увидлъ предъ собой:
Чудовище передо мной стояло
Ужасной вышины, съ огромной головой.
И руки грязныя съ участьемъ простирало:
Старуха мерзкая, отжившая свой вкъ,
Не мытая со дня рожденья,
На ней болзнь, развратъ и преступленье,—
Все, чмъ когда-либо былъ гадокъ человкъ:
Навшены на ней сокровища земли —
И жемчугъ, и алмазъ, и золота куски,
Но язвами покрыто ея тло
И изъ-подъ золотой блистающей парчи
Рубаха черная лохмотьями висла.
Глава косматая покровомъ величавымъ
Покрыта вся, какъ твердою броней,
Кругомъ штыки, мечи, доспхи дикой славы
И тамъ же наверху лежалъ законъ кровавый
И эшафотъ стоялъ, съ отрубленной главой
На раменахъ ея столицы возвышались.
Ихъ куполы церквей, блистая, красовались,
И между ними былъ и нашъ шпицъ крпостной,
И онъ не меньше всхъ блисталъ своей главой.
И тамъ же близъ церквей построены темницы
И за ршетками, едва просунувъ носъ,
Виднлись въ окнахъ все замученныя лица:
Въ глазахъ ихъ не было ни капли больше слезъ
И нечмъ было имъ ни плакать, ни молиться.
Глазамъ не вря, я, испуганный, стоялъ:
— Откуда предо мной ужасное виднье?
Откуда ты взялось и кто тебя призвалъ,
Ужель и ты творца великаго творенье,
Имешь право жить, живое существо?!
Ужель въ груди твоей есть жизнь и сердце бьется
И кровь, живая кровь, по жиламъ твоимъ льется?
Ужасенъ образъ твой и страшно бытіе!
Я заслонилъ глаза, закрывъ лицо руками,
Но образъ предо мной стоялъ все, какъ живой,
И звукъ пронзительный, и громкій, и глухой
Вдругъ оглушилъ меня ужасными словами:
‘Дитя мое! Со мной вдь ты давно знакомъ,
Чего-жъ боишься ты? приди въ мои объятья!
Я отнесу тебя въ родной твой край и домъ,
Я возвращу теб друзей, родныхъ и братьевъ!’
Я бросился бжать — она за мной вослдъ:
‘Тебя избавлю я отъ этихъ мукъ и бдъ,
Дитя мое! Ужель меня ты не узналъ?
Я мать твоя,— она мн говорила,—
Вотъ у меня сосцы,— не ты ли ихъ сосалъ?
Мой другъ, мое дитя, не я-ль тебя вскормила?’
Отъ изумленья я чуть мертвый не упалъ,
Но страхомъ гибели мн сердце все облило,
И легокъ сталъ мн путь, гд я изнемогалъ:
Я въ гору бросился бжать изо всей силы
И долго, долго я, испуганный, бжалъ,
Ужасный образъ тотъ изъ глазъ моихъ пропалъ,
И я, измученный, на землю повалился…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ пустын знойной я лежалъ безъ чувствъ, нмой,
Но вотъ, очнувшись вновь, я къ жизни пробудился,
И вдругъ почувствовалъ прохладу надъ собой.
Какъ будто цлый лсъ шумлъ и шевелился,
И осыпаемъ былъ я пылью водяной:
Смотрю — густая снь, качаяся втвями,
Широколиственно склонилась надо мной,
И, разсыпайся журчащими струями,
Билъ изъ земли фонтанъ, все свжестью дышало
И ароматами цвтовъ благоухало.
Откуда ты взялась, таинственная снь,
И кто тебя взростилъ въ пустын въ знойный день?!
Живой родникъ гремлъ, журчалъ, бжалъ ручьями
И я прильнулъ къ нему палящими устами
И жажду утолилъ…
О, непостижная природа жизни мать,
Иль Богъ, всесильный Богъ, святое провиднье!
Ты знаешь, что кому, когда и какъ подать,
Погибшему послать и отдыхъ и спасенье!…
Межъ тмъ стемнло все,— я на гор стоялъ…
И, оглянувшися, увидлъ, изумленный,
Тотъ городъ, гд я жилъ, томился и страдалъ,—
Тамъ, въ глубин внизу, огнями освщенный,
Онъ какъ бы въ пропасти передо мной мерцалъ!
Стихотвореніе это было длинное-предлинное, нечмъ же и заниматься было, и я вертлъ различные отдлы его въ голов моей. Мстами оно теперь почти забыто, мстами же недостаточно обработано и я предпочитаю остановиться на этомъ. Приведено же и это мною потому, что оно дополняетъ картину моего болзненнаго состоянія.
Таковы были мои литературныя зати, которымъ я предавался повременамъ, сидя въ этой комнат. Он меня нсколько утшали, развлекали, и такъ кое-какъ проходили дни за днями. Утромъ чай, затмъ латинскіе стихи Ювенала, смотрніе въ окно, ожиданіе — не придетъ ли кто, стихотворный бредъ, обдъ, кормленіе голубей. Темнло уже въ три часа пополудни, зажиганіе свчи, чтеніе Купера, Гете… Привтствіе таракановъ, вечерній чай.
И вс эти занятія прерывались безпрестанно чувствомъ томленія и страшной тоски. Иные дни были сносне, другіе едва переносимы, съ трудомъ доживаемы до ночи. И ложился я въ постель въ большомъ уныніи и сомнніи о завтрашнемъ дн, зная, что утромъ, только что открою глаза, вновь буду тяжко огорченъ видомъ тюрьмы. Да когда же, наконецъ, кончится наше нескончаемое дло?! Силъ не хватаетъ боле, все кажется уже переносимымъ въ сравненіи съ долгимъ одиночнымъ заключеніемъ. При этомъ моемъ безнадежномъ о завтрашнемъ дн положеніи, я какъ бы въ насмшку повторялъ иногда четырехстишіе Гете:
‘Liegt dir Hestern klar und offen Wirst du Heute krftig, frei,
Kannst auch auf ein Morgen hoffen,
Das nicht minder glcklich sei!’
И потомъ передлалъ его соотвтственно моему бдственному положенію слдующимъ образомъ:
‘Hat dich Gestern schwer getroffen,
Bist heut elend und nicht frei,
Kannst auch auf ein Morgen hoffen,
Das nicht minder traurig sei!’
Но, размышляя о нескончаемости моего тюремнаго заключенія, вмст съ тмъ, въ это же время, повторялъ и другое Гетевское изреченіе:
‘Es ist dafr gesorgt, dass die Bume nicht in den Himmel wachsen’, перефразировавъ его, примняясь къ моему положенію, такимъ образомъ:
‘Es ist auch dafr gesorgt, dass die Gefngnisse nicht in die Ewigkeit dauern!’
Читающій эти строки благоволитъ обратить вниманіе, въ виду послдующаго, на нмецкія слова: ‘Es ist dafr gesorgt’.

XV.

Однажды утромъ принесено было мн мое платье, и я былъ вновь потребованъ въ судъ. Меня не требовали уже три мсяца, если не боле, и надо было ожидать чего-либо особеннаго. Съ безпокойствомъ и любопытствомъ вошелъ я вновь въ блый домъ, на лстницу, въ знакомую уже мн, по прежнимъ хожденіямъ, комнату и былъ страшно изумленъ представшимъ глазамъ моимъ зрлищемъ: вмсто прежнихъ пяти судей нашихъ, за прежнимъ маленькимъ столомъ передо мной былъ цлый ареопагъ — человкъ двадцать генераловъ, въ парадномъ одяніи, сидли за длиннйшимъ, накрытымъ краснымъ сукномъ, столомъ. На одномъ конц его сидлъ высокаго роста генералъ съ крупными чертами лица, съ суровымъ, казалось мн, взглядомъ, худой, блдный, съ жидкими блокурыми волосами. Онъ и теперь, какъ живой, сидитъ передъ моими глазами. Онъ смотрлъ на меня сурово и безчувственно (такъ, по крайней мр, казалось мн, но, можетъ быть, я и ошибался въ этомъ). Впослдствіи узналъ я, что это былъ Лобановъ-Ростовскій. На другомъ конц стола, спиною къ окну, за пюпитромъ, стоялъ какой-то чиновникъ (секретарь присутствія). Когда я вошелъ, взоры всхъ устремились на меня. Я сдлалъ нсколько шаговъ и очутился около секретаря, который тоже, обернувшись ко мн, смотрлъ на меня. Окинувъ взоромъ все это присутствіе, я былъ въ страшномъ недоумній:— Что это?.. Зачмъ такая перемна, гд прежніе наши судьи? Имъ не дали докончить нашего дла,— думалъ я,— ихъ нашли слишкомъ къ намъ внимательными, и вотъ назначили другихъ. Такія мысли вдругъ охватили меня. Едва усплъ я подумать объ этомъ, какъ услышалъ обращенный ко мн вопросъ. Лобановъ-Ростовскій спрашивалъ меня, какъ моя фамилія, затмъ спросилъ: ‘Все ли вы показали на слдствіи, не имете ли чего еще прибавить?’ Такой вопросъ не мало удивилъ меня. Столько уже я говорилъ и писалъ и теперь вдругъ еще спрашивается, не имю ли я чего прибавить!— Какъ?— спросилъ я,— еще прибавить?… Къ тому, что я уже говорилъ и писалъ?!— ‘Я спрашиваю васъ, не имете ли вы чего прибавить къ тому, что вы показали по длу вашему и въ оправданіе себя?’ — Нтъ!— отвчалъ я съ увренностью.— Я все показалъ и больше ничего не имю прибавить.— Посл этого я былъ отпущенъ.
Ужасное впечатлніе произвело на меня это собраніе генераловъ, въ торжественномъ облаченіи по случаю несчастія, съ нами случившагося!….
— ‘Что это значитъ’?… спрашивалъ я офицера, меня сопровождавшаго.— ‘Отчего эта перемна?… Гд же прежніе судьи наши?’ — Это, батенька, полевой уголовный судъ подъ предсдательствомъ Лобанова-Ростовскаго,— отвтилъ онъ мн.— ‘Разв насъ отдали подъ военный судъ?’ — спросилъ я, удивленный.— ‘Неужели же они начнутъ разсматривать дло съ самаго начала?’
Не помню, что мн отвчалъ офицеръ, онъ уже не былъ мн безучастный незнакомецъ, какъ прежде, но слова его не могли ничмъ утшить меня. И вотъ я вновь одинъ въ запертой комнат. ‘Судъ съ самаго начала, тотъ уже не годился, что прежде былъ!’ Тутъ я пожаллъ и князя Гагарина, и Долгорукова, и Ростовцева, и Набокова, и Дупельта… Ихъ нашли слишкомъ къ намъ снисходительными!… Но что меня еще ужасно сокрушило,— это вновь отсрочка окончанія нашего дла и отсрочка не на дв недли, а на неопредленное, казалось мн, нескончаемое время. Я былъ совершенно подавленъ этою одною мыслью. Съ самаго начала содержанія въ крпости я утшалъ себя двухнедльнымъ срокомъ и надеждою, что вотъ-вотъ уже наступаетъ конецъ дла. И вдругъ предо мной нежданно, внезапно, разверзлась бездонная пропасть, вс надежды мои на скорое избавленіе ссылкою въ Сибирь рушились вдругъ и самыя мрачныя зловщія мысли зародились въ голов моей:— ‘Теперь смертная казнь или, что еще хуже — присужденіе къ нескончаему одиночному заключенію!…. Уже такъ много страдалъ я, такъ измученъ, а какія муки предстоятъ еще впереди!… Двигаясь медленно по комнат, я вдругъ останавливался и, хватаясь обими руками за голову, произносилъ мученическія слова:
‘День ужасный, день самый несчастный въ жизни моей! О! если бы я могъ умереть, чтобы уже боле не думать ни о чемъ и перестать чувствовать жестокое мое заключеніе!… Въ такой глубокой тоск я незамтнымъ образомъ опускался на полъ, въ обычное мое сидячее на колняхъ положеніе и заливался судорожнымъ смхомъ, до изнеможенія. Поднимаясь посл такого припадка, я чувствовалъ себя совершенно разбитымъ, немыслящимъ, безгласнымъ. Невыносимо тяжко прожитъ былъ этотъ злосчастный день. Завса мрачнаго будущаго приподнялася передо мною, надежда, подкрплявшая меня, исчезла, и я остался безъ всякой нравственной поддержки!…
Въ этотъ день гвоздемъ написалъ я на стн, какъ мн было тяжело,— слова самыя горькія человка изстрадавшагося остались вырзанными моею рукою. Пусть прочтетъ, думалъ я, кто-либо, кто будетъ здсь помщенъ посл меня.
Въ такомъ состояніи легъ я въ постель, сонъ одолвалъ меня и зловщіе призраки, летавшіе надъ моею головой, сливались въ какой-то давящій туманъ и сонный бредъ. И вотъ снится мн: зовутъ меня въ судъ, и офицеръ, сопровождающій меня, не говоритъ мн ни слова. Иду молча, куда ведутъ, сердце сжимается предчувствіемъ чего-то ужаснаго, я иду какъ осужденный на гибель. Вотъ блый домъ, вотъ уже и на лстницу вхожу я, колна дрожатъ, дверь отворилась — я долженъ въ нее войти, и я вошелъ: за длиннымъ столомъ, накрытымъ краснымъ сукномъ, сидятъ въ мундирахъ генералы, и выпученные (казалось мн) глаза ихъ смотрятъ на меня, а на предсдательскомъ мст, устремивъ на меня строгій взглядъ, возсдалъ Лобановъ-Ростовскій. Я, переступивъ порогъ, остановился, кто-то сзади подтолкнулъ меня впередъ и я очутился около самаго стола: ‘Вы призваны выслушать ршеніе по вашему длу’, — сказалъ предсдатель.— затмъ, обратясь къ секретарю, сказалъ: ‘Прочтите ему бумагу’.
Секретарь, переставъ смотрть на меня, взялъ бумагу и сталъ читать, отчеканивая медленно каждое слово. Прочтенное было редактировано приблизительно въ слдующихъ словахъ:
‘Слдственная коммиссія по длу злоумышленниковъ, въ которомъ участвовали вы, раскрывъ вс учиненныя ими злодянія, представила ихъ на заключеніе, высочайше назначеннаго надъ ними полевого уголовнаго суда, который, по разсмотрніи вашей виновности и участія въ преступленіи, приговорилъ васъ къ заключенію въ крпости на 900 лтъ’. Чтеніе это, производившееся медленно, и заключительныя слова его произвели на меня потрясающее впечатлніе, какъ бы мн нанесъ кто-либо смертельный ударъ въ голову. Я стоялъ безъ разсудка и памяти, какъ ошеломленный.— ‘Вы поняли объявленіе суда?’ спросилъ меня Лобановъ-Ростовскій громогласно.
— На 900… лтъ?!— проговорилъ я слабымъ голосомъ,— въ крпости… на 900 лтъ?.. Но потомъ, опомнившись, спросилъ:
— Да какже это?.. Вдь я же не буду жить 900 лтъ!
‘Это не ваше дло’, сказалъ мн ршительнымъ голосомъ Лобановъ-Ростовскій, злобно впившись въ меня своими глазами: ‘Мы уже позаботились о томъ, чтобы вы жили 900 лтъ’… а потомъ прибавилъ еще какъ бы для подтвержденія и усиленія по-нмецки:
‘Es ist dafr gesorgt’, и при этихъ словахъ закричалъ: ‘возьмите его и отведите сейчасъ же въ тюрьму’.
Меня схватили за об руки, я сталъ отбиваться ногами и закричалъ: ‘Проклятые! Что вы длаете?!’ Въ такомъ состояніи я проснулся. Сердце стучало и я былъ вн себя. Все было тихо, свча, замнявшая прежнюю плошку, поставленная на окн въ глиняной посуд, заставленная книгами, слегка освщала потолокъ комнаты. Увидвъ себя лежащимъ на кровати, въ знакомой мн обстановк, я понялъ, что это былъ сонъ, но страшный сонъ этотъ стоялъ живымъ видніемъ передъ глазами моими. Я былъ настолько подавленъ имъ, что громадный размръ всей этой нелпой чепухи не заставилъ меня ни разу усмхнуться. 900 лтъ, думалъ я, это только рельефное выраженіе пожизненнаго заключенія: сколько бы ни продолжалась жизнь,— хотя бы 900 лтъ, — ты все будешь въ тюрьм и никогда не выйдешь боле на воздухъ и не увидишь не только никого изъ близкихъ людей, но будешь уединенъ это всего міра!!…
Такъ лежалъ я, смотря на освщенный потолокъ. Я былъ очень утомленъ, глаза смыкались. ‘Сонъ-то и исчезъ какъ сонъ, думалъ я, а вчерашнее мое видніе — то дйствительность неудалимая, неотступная! И онато туманнымъ призракомъ носилась передъ сонными моими глазами… И кажется мн — я засыпаю снова, брежу о чемъ-то ни во сн, ни наяву, какія-то лица, съ самыми разнообразный рожами и разноцвтными головными нарядами, мелкаютъ передъ глазами, вытсняя одни другихъ, они гримасничаютъ, пучатъ глаза… откуда-то слышится шумъ, какъ бы большого пильнаго завода въ полномъ ходу и затмъ ритмъ этого шума превращается въ дыхательное храпніе какого-то привязаннаго къ кровати спящаго страдальца-великана — и все становится громче и страшне, я просыпаюсь съ біеніемъ сердца, лежу, смотрю на потолокъ, передъ глазами мелькаютъ разноцвтные переливы огней и слышатся перекликающіеся голоса, свистъ и шумъ въ ушахъ.— Что же это такое?— думалъ я,— сплю я или не сплю? Голова у меня болитъ, во рту сухо, какъ бы отъ внутренняго жара, мн хочется пить,— я встаю. Какая-то горечь во рту, давленіе подъ ложечкой и вдругъ голова закружилась. Схватившись за столъ, я опустился на табуретъ, меня сильно затошнило и вырвало, потомъ изъ носа закапала кровь, и я оставался въ сидячемъ положеніи у стола, придерживая голову облокотившеюся на немъ рукою.
Чувствуя себя облегченнымъ, я пошелъ къ окну, напился воды, потомъ добрался до постели и заснулъ уже не столь тревожнымъ сномъ. Утромъ проснулся боле утомленнымъ, чмъ въ какой-либо день пребыванія моего въ крпости. Голова была тяжела и въ ушахъ звенло.Я напился воды, отворилъ фортку, облилъ голову водой и стоялъ на окн, дыша холоднымъ ноябрьскимъ воздухомъ. Въ этотъ день я часто ложился на постель и засыпалъ, аппетита не было и я до вечерняго чая ничего не лъ. Вспоминая теперь все со мною происходившее въ эту памятную ночь, я вижу ясную картину острой гипереміи мозга, развившейся вслдствіе душевнаго возмущенія предшествовавшаго дня, и затмъ благополучно миновавшей.

XVI.

Послдующіе за симъ дни я чувствовалъ себя слабымъ, упадокъ духа выражался еще большею бездятельностью, даже обыкновенныя вседневныя дла были въ забвеніи — я мылся кое-какъ, не вытирался холодной водой, гимнастическія движенія не производились, голуби и тараканы были совсмъ забыты въ эти дни. Книги, раскрытыя, то та, то другая, лежали на стол, но не читались. Такое угнетенное состояніе продолжалось нсколько дней, но оно мало-по-малу стало проходить. Новый и военный судъ, вдругъ такъ нежданно нависшій надъ нами, породилъ во мн дв подавляющія мысли: 1) вмсто ежедневно ожидаемаго окончанія дла, я вдругъ увидлъ, что оно сызнова начинается, и 2) меньшая надежда на столь горячо желаемое мною избавленіе отъ одиночнаго заключенія и отъ казни ссылкою въ Сибирь. По прошествіи нсколькихъ дней мысли мои мало-по-малу облегчались слдующими соображеніями. Судъ военный долженъ быть скорый — они не будутъ мшкать, да, кром того, меня спрашивали, не имю-ли я чего прибавить къ тому, что мною уже показано, а потому я сообразилъ, изъ этихъ словъ, что прежній разборъ дла не заброшенъ, и, вроятно, они будутъ руководствоваться имъ,— что ускоритъ дло. Размышляя такимъ образомъ, я вновь прибгъ къ моему неизбжному, ложному предположенію о достаточности двухнедльнаго срока. Другое же предположеніе мое о неблагополучномъ исход дла не переставало сокрушать меня все остальное время моего пребыванія въ крпости, но, и объ этомъ думая, я склоненъ былъ утшать себя, что я, можетъ быть, и ошибаюсь. Думая о возможности смертной казни по военному суду, я тоже утшалъ себя, что это будетъ не веревка, а огнестрльное оружіе. Очень скверно, тяжело жилось. Былъ уже конецъ ноября, 7 мсяцевъ уже сидлъ я и, озираясь назадъ, я видлъ длинный рядъ прожитыхъ мною скорбей и мукъ и удивлялся, какъ это мои двухнедльные сроки могли затянуться на столь долгое время, и говорилъ себ, какое счастье доставилъ мн этотъ самообманъ и каково было бы мн съ самаго начала, если бы я зналъ, что и въ 7 мсяцевъ дло наше не кончится. Теперь, думалъ я, несомннно, посл столь долгаго времени, оно должно быть уже пришедшимъ къ истинному и дйствительному концу, котораго самый поздній срокъ дв недли. Вотъ наступилъ уже и декабрь. Погода была снжная и морозная, но въ комнат было тепло и сильно нагрваемая печь радовала пріютившихся около нея таракановъ. Я стоялъ часто у фортки. Прохожихъ было мало, въ праздничные же дни отъ обдни шло довольно много, но изъ знакомыхъ я никого не замтилъ. Иногда часу въ третьемъ дня я видлъ, однако же, проходящаго мимо моего окна кого-либо изъ братьевъ или моего дядю М. С. Бижеича. Варинька приходила тоже въ свой уголокъ у собора часто, утирала слезы платкомъ и всегда проходила мимо моего окна. Одно обстоятельство, о которомъ забылъ я упомянуть: изъ окна моего виденъ былъ блый домъ, въ которомъ разбиралось наше дло, и я нердко смотрлъ, какъ подъзжали къ нему экипажи. Вечеромъ экипажей не видно было, но окна въ помщеніи второго этажа были сильно освщены и видимы были сначала движущіяся фигуры, потомъ он усаживались и движеніе замтно было только повременамъ. Видно даже было, какъ по истеченіи нкотораго времени проходили мимо окна то тотъ, то другой подсудимый. Еслибъ у меня была подзорная труба или хорошій бинокль, то я увидлъ бы, безъ сомннія, многихъ моихъ товарищей и разсматривалъ бы цлые часы, съ любопытствомъ, лица компетентныхъ цнителей нашихъ дяній, или, лучше сказать, нашихъ помышленій, но, видя передъ собою только мелькавшія части облика этого зрлища, я смотрлъ на него недолго, предаваясь при этомъ разнымъ размышленіямъ. Такое мое созерцательное, глубоко-закулисное положеніе продолжалось обыкновенно не боле 10—20 минутъ, посл чего я утомлялся и сходилъ съ окна, нердко произнося стихи Лермонтова: ‘Киплъ, сіялъ ужъ въ полномъ блеск балъ!’ — сперва дословно, потомъ въ измненномъ вид, примняясь къ настоящему случаю, замнивъ слово балъ словомъ судъ.

XVII.

Декабрь мсяцъ былъ совершенно безцвтенъ и не былъ прерываемъ никакими новыми освжающими или отягчающими впечатлніями. Вс выгоды, какія можно было извлечь изъ новой мстности моего помщенія, были уже исчерпаны мною, боле нельзя было выдумать, и оставалось ожидать пришествія чего-либо снаружи, извн въ мою тюремную гробницу, гд я пропадалъ съ тоски и терялъ, казалось мн, мои послднія жизненныя силы. И теперь, когда я вспоминаю это ужасное мое положеніе, и теперь, по прошествіи столькихъ лтъ, кажется мн, что безъ тяжелаго поврежденія или увчья на всю жизнь въ моемъ мозговомъ орган, я не могъ бы доле выносить одиночнаго заключенія, а между тмъ извстно же, что многіе и прежде и посл меня выносили еще и дольшія таковыя же. Переносчивость у людей, конечно, различна, вообще здоровый человкъ живучъ, и жизнь насъ убждаетъ нердко, что мы на самомъ дл можемъ перенести гораздо боле, чмъ полагаемъ. Сидніе мое перешло уже на 8-й мсяцъ, томленіе и упадокъ духа были чрезвычайные, занятія не шли вовсе, я не могъ боле оживлять себя ничмъ, пересталъ говорить самъ съ собою, какъ-то машинально двигался по комнат или лежалъ на кровати въ апатіи. Повременамъ являлись приступы тоски невыносимые, и чаще и дольше прежняго сидлъ я на полу. Сонъ былъ тревожный, сновиднія все въ томъ же печальномъ кругу и съ кошмарами. Такъ дожито было до 22 декабря 1849 г. Въ этотъ день, какъ во вс прочіе дни, проведя ночь безпокойно, до свта, часовъ въ шесть я поднялся съ постели и, по установившемуся уже давно разумному обычаю, инстинктивно направился къ окну, сталъ на подоконникъ, отворилъ фортку, дышалъ свжимъ воздухомъ, а вмст съ тмъ и воспринималъ впечатлнія погоды новаго дня. И въ этотъ день я былъ въ такомъ же упадк духа, какъ и во вс прочіе дни.
Было еще темно, на колокольн Петропавлоскаго собора прозвучали переливы колоколовъ и за ними бой часовъ, возвстившій половину седьмого. Вскор разглядлъ я, что земля покрыта была новымъ выпавшимъ снгомъ. Послышались какіе-то голоса и сторожа, казалось, чмъ-то были озабочены. Замтивъ что-то новое, я дольше остался на окн и все боле замчалъ какое-то происходящее необыкновенное движеніе туда и сюда и разговоры спшившихъ крпостныхъ служителей. Между тмъ, разсвтало все боле и хожденіе, и озабоченность крпостного начальства обозначались все явственне. Это продолжалось съ часъ времени. При вид такого небывалаго еще никогда явленія въ крпости, несмотря на упадокъ духа, я вдругъ оживился и любопытство, и вниманіе ко всему происходившему возростали съ каждой минутой. Вдругъ вижу, изъ-за собора вызжаютъ кареты — одна, дв, три… и все дутъ, и дутъ, безъ конца, и устанавливаются вблизи благо дома и за соборомъ. Потомъ глазамъ моимъ предстало еще новое зрлище: вызжалъ многочисленный отрядъ конницы, эскадроны жандармовъ слдовали одинъ за другимъ и устанавливались около каретъ… Что бы это все значило? Ужъ не похороны ли снова какіе? Но для чего же пустыя кареты?!.. Ужъ не настало ли окончаніе нашего дла?.. Сердце забилось… да, конечно, эти кареты пріхали за нами!.. Неужели конецъ?! Вотъ и дождался я послдняго дня!.. Съ 22 апрля по 22 декабря, 8 мсяцевъ сидлъ я взаперти. А теперь что будетъ?!
Вотъ служители въ срыхъ шинеляхъ несутъ какія-то платья, перекинутыя черезъ плеча, они идутъ скоро вслдъ за офицеромъ, направляясь къ нашему корридору. Слышно, какъ они вошли въ корридоръ, зазвенли связки ключей и стали отворяться кельи заключенныхъ. И до меня дошла очередь, вошелъ одинъ изъ знакомыхъ офицеровъ съ служителемъ, мн принесено было мое платье, въ которомъ я былъ взятъ, и, кром того, теплые, толстые чулки. Мн сказано, чтобы я одлся и надлъ чулки, такъ какъ погода морозная. ‘Для чего это? Куда насъ повезутъ?— Окончено наше дло?’ — спрашивалъ я его,— на что мн данъ былъ отвтъ уклончивый и короткій при торопливости уйти. Я одлся скоро, чулки были толстые и я едва могъ натянуть сапоги. Вскор передо мною отворилась дверь и я вышелъ. Изъ корридора я выведенъ былъ на крыльцо, къ которому подъхала сейчасъ же карета и мн предложено было въ нее ссть. Когда я вошелъ, то вмст со мною влзъ въ карету и солдатъ въ срой шинели и слъ рядомъ — карета была двухмстная. Мы двинулись, колеса скрипли, катясь по глубокому, морозомъ стянутому, снгу. Оконныя стекла кареты были подняты и сильно замерзлыя, видть черезъ нихъ нельзя было ничего. Была какая-то остановка: вроятно, поджидались остальныя кареты. Затмъ началось общее и скорое движеніе. Мы хали, я ногтемъ отскабливалъ замерзшій слой влаги отъ стекла и смотрлъ секундами — оно тускнло сейчасъ же.
‘Куда мы демъ, ты не знаешь?’ — спросилъ я.
— Не могу знать — отвчалъ мой сосдъ.
‘А гд же мы демъ теперь? Кажется, выхали на Выборгскую?’
Онъ что-то пробормоталъ. Я усердно дышалъ на стекло, отчего удавалось минутно увидть кое-что изъ окна. Такъ хали мы нсколько минутъ, перехали Неву, я безпрестанно скоблилъ ногтемъ или дышалъ на стекло.
Мы хали по Воскресенскому проспекту, повернули на Кирочную и на Знаменскую,— здсь опустилъ я быстро и съ большимъ усиліемъ оконное стекло. Сосдъ мой не обнаружилъ при этомъ ничего непріязненнаго — и я съ полминуты полюбовался давно невиданной мною картиной пробуждающейся въ ясное, зимнее утро столицы, прохожіе шли и останавливались, увидвъ передъ собою небывалое зрлище — быстрый поздъ экипажей, окруженный со всхъ сторонъ скачущими жандармами съ саблями наголо! Люди шли съ рынковъ, надъ крышами домовъ поднимались повсюду клубы густого дыма только-что затопленныхъ печей, колеса экипажей скрипли по снгу. Я выглянулъ въ окно и увидлъ впереди и сзади каретъ эскадроны жандармовъ. Вдругъ скакавшій близъ моей кареты жандармъ подскочилъ къ окну и повелительно и грозно закричалъ: ‘не оттуливай!’ Тогда сосдъ мой спохватился и поспшно закрылъ окно. Опять я долженъ былъ смотрть въ быстро исчезающую щелку! Мы выхали на Лиговку и затмъ похали по Обводному каналу. зда эта продолжалась минутъ тридцать. Затмъ повернули направо и, прохавъ немного, остановились, карета отворилась предо мною и я вышелъ.
Посмотрвъ кругомъ, я увидлъ знакомую мн мстность — насъ привезли на Семеновскую площадь. Она была покрыта свжевыпавшимъ снгомъ и окружена войскомъ, стоявшимъ въ каре. На валу вдали стояли толпы народа и смотрли на насъ, была тишина, утро яснаго зимняго дня и солнце, только-что взошедшее, большимъ, краснымъ шаромъ блистало на горизонт сквозь туманъ сгущенныхъ облаковъ.
Солнца не видалъ я 8 мсяцевъ и представшая глазамъ моимъ чудесная картина зимы и объявшій меня со всхъ сторонъ воздухъ произвели на меня опьяняющее дйствіе. Я ощущалъ неописанное благосостояніе и нсколько секундъ забылъ обо всемъ. Изъ этого забвенья въ созерцаніи природы выведенъ я былъ прикосновеніемъ посторонней руки: кто-то взялъ меня безцеремонно за локоть, съ желаніемъ подвинуть впередъ, и, указавъ направленіе, сказалъ мн: ‘Вонъ туда ступайте!’ Я подвинулся впередъ, меня сопровождалъ солдатъ, сидвшій, со мною въ карет. При этомъ я увидлъ, что стою въ глубокомъ снгу, утонувъ въ него всею ступнею, я почувствовалъ, что меня обнимаетъ холодъ. Мы были взяты 22 апрля въ весеннихъ платьяхъ и такъ въ нихъ и вывезены 22 декабря на площадь.
Направившись впередъ по снгу, я увидлъ налво отъ себя, среди площади, воздвигнутую постройку — подмостки, помнится, квадратной формы, величиною въ 3—4 сажени, со входною лстницею, и все обтянуто было чернымъ трауромъ — нашъ эшафотъ. Тутъ же увидлъ я кучку товарищей, столпившихся вмст и протягивающихъ другъ другу руки и привтствующихъ одинъ другого посл столь насильственной злополучной разлуки. Когда я взглянулъ на лица ихъ, то былъ пораженъ страшною перемной, тамъ стояли: Петрашевскій, Львовъ, Филипповъ, Спшневъ и нкоторые другіе. Лица ихъ были худыя, замученныя, блдныя, вытянутыя, у нкоторыхъ обросшія бородой и волосами. Особенно поразило меня лицо Спшнева: онъ отличался отъ всхъ замчательною красотою, силою и цвтущимъ здоровьемъ. Исчезли красота и цвтущій видъ, лицо его изъ округленнаго сдлалось продолговатымъ, оно было болзненно, желтоблдно, щеки похудалыя, глаза какъ бы ввалились и подъ ними большая синева, длинные волосы и выросшая большая борода окружали лицо.
Петрашевскій, тоже сильно измнившійся, стоялъ нахмурившись,— онъ былъ обросшій большой шевелюрою и густою, слившеюся съ бакенбардами, бородою: ‘должно быть, всмъ было одинаково хорошо’,— думалъ я. Вс эти впечатлнія были минутныя, кареты все еще подъзжали и оттуда одинъ за другимъ выходили заключенные въ крпости. Вотъ Плещеевъ, Ханыковъ, Кашкинъ, Европеусъ… все исхудалые, замученные, а вотъ и милый мой Ипполитъ Дебу,— увидвъ меня, бросился ко мн въ объятія: ‘Ахшарумовъ! и ты здсь!’ — Мы же всегда вмст!— отвтилъ я. Мы обнялись съ особеннымъ чувствомъ кратковременнаго свиданія передъ неизвстной разлукой. Вдругъ вс наши привтствія и разговоры прерваны были громкимъ голосомъ подъхавшаго къ намъ на лошади генерала, какъ видно, распоряжавшагося всмъ, увковчившаго себя въ памяти всхъ насъ… слдующими словами: ‘Теперь нечего прощаться! Становите ихъ’,— закричалъ онъ. Онъ не понялъ, что мы были только подъ впечатлніемъ свиданія и еще не успли помыслить о предстоящей намъ смертной казни, многіе же изъ насъ были связаны искреннею дружбою, нкоторые родствомъ — какъ двое братьевъ Дебу. Вслдъ за его громкимъ крикомъ явился передъ нами какой-то чиновникъ со спискомъ въ рукахъ и, читая, сталъ вызывать насъ, каждаго по фамиліи:
Первымъ поставленъ былъ Петрашевскій, за нимъ Спшневъ, потомъ Момбели и затмъ шли вс остальные — всхъ насъ было 23 человка (я поставленъ былъ по ряду восьмымъ). Посл того подошелъ священникъ съ крестомъ въ рук и, ставъ передъ нами, сказалъ: ‘Сегодня вы услышите справедливое ршеніе вашего дла,— послдуйте за мною!’ Насъ повели на эшафотъ, но не прямо на него, а обходомъ, вдоль рядовъ войскъ, сомкнутыхъ въ каре. Такой обходъ, какъ я узналъ посл, назначенъ былъ для назиданія войска, и именно Московскаго полка, такъ какъ между нами были офицеры, служившіе въ этомъ полку — Момбели, Львовъ… Священникъ, съ крестомъ въ рук, выступалъ впереди, за нимъ мы вс шли одинъ за другимъ по глубокому снгу. Въ каре стояли, казалось мн, нсколько полковъ, потому обходъ нашъ по всмъ 4 рядамъ его былъ довольно продолжительный. Передо мною шагалъ высокій ростомъ Павелъ Николаевичъ Филипповъ, впослдствіи умершій отъ раны, полученной имъ при штурм Карса въ 1854 году, сзади меня шелъ Константинъ Дебу. Послдними въ этой процессіи были: Кашкинъ, Европеусъ и Пальмъ. Насъ интересовало всхъ, что будетъ съ нами дале. Вскор вниманіе наше обратилось на срые столбы, врытые съ одной стороны эшафота, ихъ было, сколько мн помнится, много… Мы шли переговариваясь: Что съ нами будутъ длать?— Для чего ведутъ насъ по снгу?— Для чего столбы у эшафота? Привязывать будутъ, военный судъ,— казнь разстрляніемъ. Неизвстно, что будетъ,— вроятно, всхъ на каторгу’…
Такого рода мннія высказывались громко, то спереди, то сзади отъ меня, и мы медленно пробирались по снжному пути и подошли къ эшафоту. Войдя на него, мы столпились вс вмст и опять обмнялись нсколькими словами. Съ нами вмст взошли и насъ сопровождавшіе солдаты и размстились за нами. Затмъ распоряжались офицеръ и чиновникъ со спискомъ въ рукахъ. Начались вновь выкликиваніе и разстановка, причемъ порядокъ былъ нсколько измненъ. Насъ поставили двумя рядами перпендикулярно къ городскому валу. Одинъ рядъ, меньшій, начинавшійся Петрашевскимъ, былъ поставленъ съ лваго фаса эшафота, тамъ были: Петрашевскій, Спшневъ, Момбели, Львовъ, Дуровъ, Григорьевъ, Толь, Ястржемскій, Достоевскій…
Другой рядъ начинался кмъ не помню, но вторымъ стоялъ Филипповъ, потомъ я, подл меня Дебу старшій, за нимъ его братъ Ипполитъ, затмъ Плещеевъ, Тимковскій, Ханыковъ, Головинскій, Кашкинъ, Европеусъ и Пальмъ. Всхъ насъ было 23 человка, но я не могу вспомнить остальныхъ… Когда мы были уже разставлены въ означенномъ порядк, войскамъ скомандовано было ‘на кара-улъ’, и этотъ ружейный пріемъ, исполненный одновременно нсколькими полками. раздался по всей площади свойственнымъ ему ударнымъ звукомъ. Затмъ скомандовано было намъ: ‘шапки долой!’ — но мы къ этому не были подготовлены и почти никто не исполнилъ команды, тогда повторено было нсколько разъ: ‘снять шапки, будутъ конфирмацію читать’ и съ запоздавшихъ приказано было стащить шапку сзади стоявшему солдату, Намъ всмъ было холодно и шапки на насъ были хотя и весеннія, но все же закрывали голову. Посл того, чиновникъ въ мундир сталъ читать изложеніе вины каждаго въ отдльности, становясь противъ каждаго изъ насъ. Всего невозможно было уловить, что читалось,— читалось скоро и невнятно, да и притомъ же мы вс содрогались отъ холода. Когда дошла очередь до меня, то слова, произнесенныя мною въ память Фурье ‘о разрушеніи всхъ столицъ и городовъ’, занимали видное мсто въ вин моей.
Чтеніе это продолжалось добрыхъ полчаса, мы вс страшно зябли. Я надлъ шапку и завертывался въ холодную шинель, но вскор это было замчено и шапка съ меня была сдернута рукою стоявшаго за мною солдата. По изложеніи вины каждаго, конфирмація оканчивалась словами: ‘Полевой уголовный судъ приговорилъ всхъ къ смертной казни — разстрляніемъ, и 19-го сего декабря Государь Императоръ собственноручно написалъ:— ‘Быть по сему’.
Мы вс стояли въ изумленіи, чиновникъ сошелъ съ эшафота. Затмъ намъ поданы были блые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшіе сзади насъ, одвали насъ въ предсмертное одяніе. Когда мы вс уже были въ саванахъ, кто-то сказалъ: ‘Каковы мы въ этихъ одяніяхъ!’.
Взошелъ на эшафотъ священникъ,— тотъ же самый, который насъ велъ,— съ евангеліемъ и крестомъ и за нимъ принесенъ и поставленъ былъ аналой. Помстившись между нами на противоположномъ входу конц, онъ обратился къ намъ съ слдующими словами: ‘Братья! Предъ смертью надо покаяться… Кающемуся Спаситель прощаетъ грхи… Я призываю васъ къ исповди’…
Никто изъ насъ не отозвался на призывъ священника,— мы стояли молча, священникъ смотрлъ на всхъ насъ и повторно призывалъ насъ къ исповди. Тогда, одинъ изъ насъ — Тимковскій — подошелъ къ нему и, пошептавшись съ нимъ, поцловалъ евангеліе и возвратился на свое мсто. Священникъ, посмотрвъ еще на насъ и видя, что боле никто не обнаруживаетъ желанія исповдаться, подошелъ къ Петрашевскому съ крестомъ и обратился къ нему съ увщаніемъ, на что Петрашевскій отвтилъ ему нсколькими словами. Что было сказано имъ осталось неизвстнымъ: слова Петрашевскаго слышали только священникъ и весьма немногіе, близъ его стоявшіе, а даже, можетъ быть, только одинъ сосдъ его Спшневъ. Священникъ ничего не отвтилъ, но поднесъ къ устамъ его крестъ и Петравшевскій поцловалъ крестъ. Посл того онъ, молча, обошелъ съ крестомъ всхъ насъ и вс приложились къ кресту. Затмъ священникъ, окончивъ дло это, стоялъ среди насъ какъ бы въ раздумьи. Тогда раздался голосъ генерала, сидвшаго на кон возл эшафота: ‘Батюшка! Вы исполнили все, вамъ больше здсь нечего длать!’…
Священникъ ушелъ и сейчасъ же взошли нсколько человкъ солдатъ къ Петрашевскому, Спшневу и Момбели, взяли ихъ за руки и свели съ эшафота, они подвели ихъ къ срымъ столбамъ и стали привязывать каждаго къ отдльному столбу веревками. Разговоровъ при этомъ не было слышно. Осужденные не оказывали сопротивленія. Имъ затянули руки позади столбовъ и затмъ обвязали веревки поясомъ. Потомъ отдано было приказаніе: ‘колпаки надвинуть на глаза’, посл чего колпаки опущены были на лица привязанныхъ товарищей нашихъ. Раздалась команда: ‘Клацъ’ и вслдъ затмъ группа солдатъ — ихъ было человкъ 16,— стоявшихъ у самаго эшафота, по команд направила ружья къ прицлу на Петрашевскаго, Спшнева и Момбели. . . . . . . . . .
Моментъ этотъ былъ по истин ужасенъ. Видть приготовленіе къ разстрлянію, и при томъ людей близкихъ по товарищескимъ отношеніямъ, видть уже наставленные на нихъ, почти въ упоръ, ружейные стволы и ожидать — вотъ прольется кровь и они упадутъ мертвые, было ужасно, отвратительно, страшно. . . . . . . . . .
Сердце замерло въ ожиданіи и страшный моментъ этотъ продолжался съ полминуты. При этомъ не было мысли о томъ, что и мн предстоитъ то же самое, но все вниманіе было поглощено наступающею кровавою картиною. Возмущенное состояніе мое возрасло еще боле, когда я услышалъ барабанный бой, значеніе котораго я тогда еще, какъ неслужившій въ военной служб, не понималъ. ‘Вотъ конецъ всему!’… Но вслдъ затмъ, увидлъ я, что ружья, прицленныя, вдругъ вс были подняты стволами вверхъ. Отъ сердца отлегло сразу, какъ бы свалился тсно сдавившій его камень! Затмъ стали отвязывать привязанныхъ Петрашевекаго, Спшнева и Момбели и привели снова на прежнія мста ихъ на эшафот. Пріхалъ какой-то экипажъ — оттуда вышелъ офицеръ — флигель-адъютантъ — и привезъ какую-то бумагу, поданную немедленно къ прочтенію. Въ ней возвщалось намъ дарованіе Государемъ Императоромъ жизни и, взамнъ смертной казни, каждому, по виновности, особое наказаніе.
Конфирмація эта была напечатана въ одномъ изъ декабрьскихъ номеровъ ‘Русскаго Инвалида’ 1849 года, вроятно, въ слдующій день 23-го декабря,— потому распространяться объ этомъ считаю лишнимъ, но упомяну вкратц. Сколько мн помнится, Петрашевскій ссылался въ каторжную работу на всю жизнь, Спшневъ — на 20 лтъ, и затмъ слдовали градаціи въ нисходящемъ, по степени виновности, порядк. Я былъ присужденъ къ ссылк въ арестантскія роты военнаго вдомства на 4 года, а по отбытіи срока рядовымъ въ Кавказскій отдльный корпусъ. Братья Дебу ссылались тоже въ арестантскія роты, а по отбытіи срока въ военно-рабочія роты. Кашкинъ и Европеусъ назначались прямо рядовыми въ Кавказскій корпусъ, а Пальмъ переводился тмъ же чиномъ въ армію. По окончаніи чтенія этой бумаги съ насъ сняли саваны и колпаки.
Затмъ взошли на эшафотъ какіе-то люди, врод палачей, одтые въ старые цвтные кафтаны, — ихъ было двое,— и, ставъ позади ряда, начинавшагося Петрашевскимъ, ломали шпаги надъ головами поставленныхъ на колни ссылаемыхъ въ Сибирь, каковое дйствіе, совершенно безразличное для всхъ, только продержало насъ, и такъ уже продрогшихъ, лишнія 1/4 часа на мороз. Посл этого, намъ дали каждому арестантскую шапку, овчинные, грязной шерсти, тулупы и такіе же сапоги. Тулупы, каковы бы они ни были, нами были поспшно надты, какъ спасеніе отъ холода, а сапоги велно было самимъ держать въ рукахъ.
Посл всего этого, на середину эшафота принесли кандалы и, бросивъ эту тяжелую массу желза на досчатый полъ эшафота, взяли Петрашевскаго и, выведя его на середину, двое, повидимому, кузнецы, надли на ноги его желзныя кольца и стали молоткомъ заклепывать гвозди. Петрашевскій сначала стоялъ спокойно, а потомъ выхватилъ тяжелый молотокъ у одного изъ нихъ и, свъ на полъ, сталъ заколачивать самъ на себ кандалы. Что побудило его накладывать самому на себя руки, что хотлъ онъ выразить тмъ — трудно сказать, но мы были вс въ болзненномъ настроеніи или экзальтаціи.
Между тмъ, подъхала къ эшафоту кибитка, запряженная курьерской тройкой, съ фельдъегеремъ и жандармомъ, и Петрашевскому было предложено ссть въ нее, но онъ, посмотрвъ на поданный экипажъ, сказалъ: ‘я еще не окончилъ вс дла!’
— Какія у васъ еще дла?— спросилъ его, какъ бы съ удивленіемъ, генералъ, подъхавшій къ самому эшафоту.
‘Я хочу проститься съ моими товарищами!’ — отвчалъ Петрашевскій.
— Это вы можете сдлать — послдовалъ великодушный отвтъ. (Можно полагать, что и у него сердце было не каменное и онъ по своему разумнію исполнялъ выпавшую на его долю трудную служебную обязанность, но подъ конецъ уже и его сердцу было нелегко).
Петрашевскій въ первый разъ ступилъ въ кандалахъ: съ непривычки ноги его едва передвигались. Онъ подошелъ къ Спшневу, сказалъ ему нсколько словъ и обнялъ его, потомъ подошелъ къ Момбели и также простился съ нимъ, поцловавъ и сказавъ что-то. Онъ подходилъ по порядку, какъ мы стояли, къ каждому изъ насъ и каждаго поцловалъ, молча или сказавъ что-нибудь на прощаніе. Подойдя ко мн. онъ, обнимая меня, сказалъ: ‘прощайте, Ахшарумовъ, боле уже мы не увидимся!’ На что я отвтилъ ему со слезами: а можетъ быть и увидимся еще! Только на эшафот впервые полюбилъ я его!
Простившись со всми, онъ поклонился еще разъ всмъ намъ и, сойдя съ эшафота, съ трудомъ передвигая непривычныя еще къ кандаламъ ноги, съ помощью жандарма и солдата, сошелъ съ лстницы и слъ въ кибитку, съ нимъ рядомъ помстился фельдъегерь и вмст съ ямщикомъ жандармъ съ саблею и пистолетомъ у пояса, тройка сильныхъ лошадей повернула шагомъ и затмъ, выбравшись медленно изъ кружка столпившихся людей и за ними стоявшихъ экипажей и повернувъ на Московскую дорогу, исчезла изъ нашихъ глазъ.
Слова его сбылись,— мы не увидлись боле, я еще живу, но его доля была жесточе моей и его ужъ нтъ на свт!
Онъ умеръ скоропостижно отъ болзни сердца, 7 декабря 1868 года, въ город Минусинск, Енисейской губерніи, и похороны его были 4-го января 1869 г.
Въ 1882 году на могил его поставленъ временно деревянный крестъ, проживавшимъ съ нимъ вмст въ Бльскомъ г. Никитою Всеволожскимъ. Замтка о смерти его и о послднемъ году его тяжелой ссылки въ Минусинскомъ округ напечатана въ ‘Русской Старин’ 1889, май, за подписью М. Маркса, и оканчивается словами:
‘Gravis fuit vita, laevis sit ei terra!’ — (‘Тяжела была жизнь его, пусть будетъ легка ему земля!’).
Пораженные всмъ, что происходило на нашихъ глазахъ, по отъзд Петрашевскаго, стояли мы еще на своихъ мстахъ, закутавшись въ шубы, отдававшія противнымъ запахомъ. Дло было кончено. Двое или трое изъ начальствующихъ лицъ взошли на эшафотъ и возвстили намъ, повидимому, съ участіемъ, о томъ, что мы не удемъ прямо съ площади, но еще прежде отъзда возвратимся на свои мста въ крпость и, вроятно, позволятъ намъ проститься съ родными. Тогда мы вс перемшались и стали говорить одинъ съ другимъ…
Впечатлніе, произведенное на насъ всмъ пережитымъ нами въ эти часы совершенія обряда смертной казни, и затмъ объявленія замняющихъ ее различныхъ ссылокъ, было столь же разнообразно, какъ и характеры наши. Старшій Дебу, стоялъ въ глубокомъ уныніи и ни съ кмъ не говорилъ, Ипполитъ Дебу, когда я подошелъ къ нему, сказалъ: ‘лучше бы ужъ разстрляли!’
Что касается до меня, то я чувствовалъ себя вполн удовлетвореннымъ, какъ тмъ, что просьба моя о прощеніи, меня столь посл мучившая, не была уважена, такъ и тмъ, что я выпущенъ, наконецъ, изъ одиночнаго заключенія, жаллъ только, что назначенъ былъ въ арестантскія роты куда-то неизвстно, а не въ далекую Сибирь, куда интересовало меня дальнее весьма любопытное путешествіе. Сожалніе мое оправдалось впослдствіи горькою дйствительностью: сосланнымъ въ Сибирь въ общество государственныхъ преступниковъ, въ страну, гд уже привыкли къ обращенію съ ними, было гораздо лучше, чмъ попавшимъ въ грубыя невжественныя арестантскія роты, въ общество воровъ и убійцъ, и при начальств, всего боящемся.
Я былъ все-таки счастливъ тмъ, что тюрьма миновала, что я сосланъ въ работы и буду жить не одинъ, а въ обществ какихъ бы то ни было, но людей, загнанныхъ, несчастныхъ, къ которымъ я подходилъ по моему расположенію духа.
Другіе товарищи на эшафот выражали тоже свои взгляды, но ни у кого не было слезы на глазахъ, кром одного изъ насъ, стоявшаго послднимъ по виновности, избавленнаго отъ всякаго наказанія, — я говорю о Пальм. Онъ стоялъ у самой лстницы, смотрлъ на всхъ насъ и слезы, обильныя слезы текли изъ глазъ его, приближавшимся же къ нему, сходившимъ товарищамъ, онъ говорилъ: ‘Да хранитъ васъ Богъ!’.
Стали подъзжать кареты и мы, ошеломленные всмъ происшедшимъ, не прощаясь одинъ съ другимъ, садились и узжали по одному. Въ это время одинъ изъ насъ, стоя у схода съ эшафота въ ожиданіи экипажа, закричалъ: ‘Подавай карету!’ — Дождавшись своего экипажа, я слъ въ него. Стекла были заперты, конные жандармы съ обнаженными саблями точно такъ же окружали нашъ быстрый возвратный поздъ, въ которомъ не доставало одной кареты — Михаила Васильевича Петрашевскаго!
Этимъ я оканчиваю описаніе первой части моихъ воспоминаній. Сегодня и день памятный для меня — день кончины жены моей, незабвеннаго сотрудника и друга боле позднихъ, счастливыхъ годовъ моей жизни. Съ трудомъ, съ великимъ трудомъ началъ я разсказъ этотъ. Принявшись за него четырнадцать лтъ тому назадъ, я отложилъ его, въ самомъ начал, какъ читатель уже знаетъ, до боле благопріятнаго времени, но забота жизни не переставала меня одолвать и я никогда не принялся бы вновь за мои воспоминанія, еслибъ, уже въ самые поздніе года моей жизни, случай не сблизилъ меня съ двумя новыми людьми, ставшими скоро затмъ моими лучшими друзьями — Владиміромъ Викторовичемъ и Лидіей Парменовною Лесевичами. Они своими бесдами оживили меня, въ одиночеств павшаго духомъ, заинтересовали вновь жизнью, давно минувшею, и пробудили во мн охоту и желаніе приняться вновь за покинутый уже окончательно трудъ. И вотъ я принялся вновь какъ бы за археологическую раскопку въ замерзшей почв глубоко лежавшаго клада и долбилъ обледенвшую землю, пока не дошелъ до него. Тогда пришлось вынимать его по частямъ. Такимъ образомъ, явился этотъ разсказъ — о дняхъ давно минувшихъ, памятныхъ всмъ намъ, участникамъ дла, но мало кому извстныхъ. Я писалъ его урывками, при множеств длъ, меня утомлявшихъ. Перелистывая написанное, я нахожу въ немъ многое недосказаннымъ и невыраженнымъ съ желаемой ясностью, но все написанное есть истина, и къ ней не прибавлено ни одного лишняго слова.
Воспоминанія описаннаго минувшаго лежали у меня на душ, и я теперь исполнилъ мое давнее желаніе.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

(2 апрля 1891 г.).

Рукопись эта составляетъ продолженіе моихъ воспоминаній 1849 г., которыя написаны мною шесть лтъ тому назадъ и, вроятно, будутъ напечатаны уже какъ мои посмертныя записки. Какъ тогда, принимаясь за описаніе давно минувшаго, я чувствовалъ себя безсильнымъ къ исполненію задуманнаго труда и съ неувренностью приступалъ къ начинанію его, много разъ бросая, уничтожая написанное и посл нкотораго времени вновь принимаясь за него,— такъ и теперь, приступая къ изложенію послдующихъ, но совершенно иныхъ отъ описанныхъ уже событій въ моей жизни, я нахожусь въ такомъ же затрудненіи и замшательств: сухое изложеніе фактовъ никогда не привлекало меня, а полное описаніе пережитыхъ впечатлній, съ живыми образами, требуетъ особаго настроенія, забвенія всего затмъ послдовавшаго и настоящаго, столь поглощающаго живыя силы, и перенесенія себя въ иной, давно исчезнувшій міръ совсмъ особыхъ впечатлній. Закрывъ глаза и оглохнувъ ко всему окружающему, только и возможно прозрть давно минувшее и въ яркихъ цвтахъ возстановить поблекшіе, чуть замтные образы, занесенные пылью и пепломъ сгорвшихъ, прожитыхъ четырехъ десятковъ лтъ. Они лежатъ какъ бы зарытые глубоко въ земл, захлопнутые тяжелою, едва ли приподнимаемою моею слабою рукою крышкою гроба, запечатаннаго навки…
Давно это было, очень давно!

I.

Нашъ утренній, возвратный поздъ, сопровождаемый вооруженнымъ конвоемъ, въхалъ во дворъ Петропавловской крпости. Былъ уже часъ десятый дня. Карета, въ которой я сидлъ съ солдатомъ, остановилась, и, по открытіи дверцы, я увидлъ подъздъ знакомой мн тюрьмы. Какъ бы встрчая насъ, стоялъ у самой дверцы кареты знакомый мн крпостной офицеръ — тотъ самый рыжій, всегда кашлявшій, описанный мною въ первой части моихъ записокъ, но въ этотъ разъ онъ былъ не похожъ на себя: лицо его было покраснвшее, заплаканное, и слезы текли изъ глазъ. Увидвъ его такимъ, я спросилъ:
‘Вы плачете!.. О чемъ же это?’…
— Объ васъ,— отвчалъ онъ взволнованнымъ голосомъ.— что сдлали съ вами!..— Онъ, казалось, совсмъ забылъ и крпость, и свои обязанности и едва говорилъ. Этотъ человкъ, казавшійся мн безчувственнымъ, произвелъ на меня неизгладимое впечатлніе…
Я вошелъ на подъздъ и былъ отведенъ въ свою прежнюю келью и запертъ въ ней. На мн былъ мерзйшій тулупъ. Сбросивъ его, я остался въ своемъ плать. Вскор потомъ обходилъ насъ, въ сопровожденіи дежурнаго офицера, докторъ, освдомляясь у каждаго о здоровь,— забота крпостного начальства о нашемъ состояніи посл произнесеннаго надъ нами приговора съ обрядомъ смертной казни…
Спрошенный о здоровь, я отвчалъ, что здоровъ. Три или четыре дня прожилъ я еще въ крпости. Черезъ нсколько минутъ пребыванія моего въ запертой теплой комнат, я почувствовалъ удушливый запахъ грязной отвратительной шубы, пожалованной мн на дорогу. Запахъ этотъ былъ мн невыносимъ — и при первомъ же отвореніи двери для подачи пищи, я просилъ дежурнаго офицера принять отъ меня куда-либо эту вонючую шубу, пока она не понадобится для дороги. Но куда ссылаютъ меня, мн не было еще извстно, и я не могъ этого узнать отъ входившихъ ко мн по служб офицеровъ. Какое-то спокойствіе вдругъ водворилось въ душ,— все исполнилось по моему желанію: главныя опасенія — быть прощеннымъ или быть снова одиночно заключеннымъ снялись съ моихъ плечъ. Во весь этотъ день мысли мои часто возвращались къ вопросу, увижу ли я, прежде отъзда, моихъ братьевъ и тетушку. Вечеромъ поздно было хожденіе по корридору въ неурочный часъ, и изъ нсколькихъ келій выводимы были по одиночк заключенные товарищи. Я смотрлъ въ фортку и видлъ впотьмахъ подъзжавшія къ крыльцу кибитки и затмъ сейчасъ же узжавшія, ихъ было немного въ эту ночь, слышались отчасти и голоса.
Я легъ поздно въ постель и при засыпаніи два вопроса смнялись во мн: куда меня повезутъ, будетъ ли дозволено свиданье съ родными?
Я ссылался куда-то, въ какія-то арестантскія роты,— слдовательно, я выйду изъ этой проклятой одиночной тюрьмы и буду все же жить съ людьми — съ арестантами. По моему образу мыслей я считалъ ихъ жертвами нашего общественнаго строя, не считалъ ихъ дурными и говорилъ себ: я буду не одинъ, но съ людьми, можетъ быть, ничуть не худшими тхъ, которые окружали меня въ минувшей моей жизни, даже я чувствовалъ къ нимъ какое-то влеченіе, какъ къ людямъ страждущимъ, несчастнымъ, загнаннымъ судьбою и во многомъ подходящимъ къ моему душевному состоянію, я желалъ ихъ увидть скоре и размышлялъ о моемъ сближеніи съ ними. Веселая, смющаяся компанія, по совершившемся со мной, была уже мн не по душ, тогда какъ сообщество людей, душевно отягченныхъ, привлекало меня. И чмъ боле думалъ я объ этомъ, тмъ боле отдыхалъ это всхъ тягостныхъ мыслей, столь долго меня отягчавшихъ, и въ думахъ объ этомъ я заснулъ спокойно посл впечатлній дня…
Утромъ, проснувшись, я былъ пріятно пораженъ моимъ новымъ положеніемъ: да, вчерашній день внесъ въ жизнь мою спокойствіе и совершенно новые элементы размышленія. Онъ разршилъ столь долго мучившіе меня грозные вопросы, именно такъ, какъ я желалъ, и я чувствовалъ себя какъ бы счастливымъ.
Утромъ этого дня было необычное хожденіе въ корридор, и ко мн вошелъ дежурный офицеръ и принесъ мн распечатанный уже конвертъ. Тамъ были письма всхъ моихъ братьевъ, сестры и тетушки, и я съ жаромъ накинулся читать ихъ. Въ письмахъ этихъ, въ словахъ самыхъ задушевныхъ, выражалась скорбь за меня, и горячее желаніе и надежда возвращенія моего въ прежнюю жизнь. Я читалъ ихъ съ особеннымъ чувствомъ любви и дружбы… и плакалъ, читая. Въ особенности растрогала меня какъ бы пламенная, со слезами обращенная ко мн рчь брата Николая, которою онъ напутствовалъ меня, утшая, ободряя и общая всюду найти меня, куда бы ни завезла меня курьерская тройка. Письма эти хранились у меня всю послдующую жизнь, и на нихъ была надпись моею рукою: ‘письма, самыя дорогія для меня’. Они хранились у первой жены моей. По смерти ея въ 1882 году, находясь въ особомъ настроеніи, при глубокомъ упадк духа, я ршился сжечь многія дорогія мн письменныя воспоминанія, какъ никому ненужныя, меня же только всегда волновавшія до слезъ. И эти письма, вмст съ прочими моими драгоцнностями, были похоронены кремаціей, и пепелъ ихъ хранится въ моемъ сердц, какъ святыня.
Не помню, какъ провелъ я этотъ день, но вечеромъ, поздно, возобновились вновь хожденія по корридору и было отправленіе новой группы ссылаемыхъ товарищей. Подъзжали вновь къ крыльцу санныя кибитки, скользившія по снгу полозьями, и слышались вновь голоса, къ которымъ я прислушивался, стоя у открытой фортки. ‘Неужели узжаютъ они, не простившись одинъ съ другимъ, неужели никто не зайдетъ ко мн проститься?’
Между голосами у подъзда услышалъ я и мн хорошо знакомый голосъ Ипполита Дебу. Имъ сказано было кому-то: ‘прощайте’. Удивленный, огорченный такимъ съ его стороны забвеніемъ, я закричалъ ему: ‘Ипполитъ! ты узжаешь, не простившись со мною?’ Отвта не было, полозья заскрипли, и кибитки двинулись. Я сошелъ съ окна. Много огорченій и обидъ перенесено было мною въ минувшіе мсяцы, но все это было наносимо мн людьми чужими, которыхъ я до того и не зналъ вовсе, а въ этотъ разъ я былъ глубоко оскорбленъ забвеніемъ моего лучшаго, столь любимаго мною друга. Да что же это, разв онъ съ ума сошелъ?.. Несчастный! Потерялъ разсудокъ! ‘Не зайти ко мн, чтобы проститься, можетъ быть, навсегда!..’
Я подошелъ къ двери, сталъ стучать изъ всей мочи, чтобы освдомиться, кто ухалъ. Когда поднялась тряпка и я увидлъ безсмысленную рожу сторожа,— я понялъ тогда, что вопросы мои о личности ухавшаго будутъ напрасны, и я отошелъ вновь отъ двери, не сказавъ ничего… Такъ кончился этотъ день.
На другой день, утромъ, мн принесено было платье и возвщено о дозволеніи свиданія съ родными, которые уже пришли и ждутъ меня. Я поспшно одлся и спшилъ къ нимъ съ горячимъ чувствомъ увидть и обнять ихъ. Въ томъ самомъ бломъ дом, куда водимъ я былъ на допросы, въ одной изъ комнатъ, увидлъ я у стола сидвшими всхъ моихъ братьевъ (ихъ было четверо), сестру и старушку тетушку… и, крпко прижавъ къ груди, обнималъ я ихъ!.. Офицеръ, сопровождавшій меня, удалился, оставивъ насъ,— по крайней мр, его присутствіе, въ ближней, вроятно, комнат, не было ощущаемо никмъ изъ насъ и мы говорили, не стсняясь. Я жилъ съ ними неразлучно всю жизнь, и восемь мсяцевъ разлуки съ ними, независимо отъ тюремнаго заключенія, казались мн безконечными. Взаимнымъ разспросамъ не было конца, и много домашнихъ новостей узналъ я отъ нихъ,— но, наконецъ, спохватился спросить: ‘Да куда же меня ссылаютъ?’ — не знаютъ ли они? Имъ это было извстно, и я получилъ отвтъ: ‘Въ Херсонъ’. Новость эта меня очень обрадовала: къ берегамъ Чернаго моря! Это хорошо, я очень интересовался югомъ Россіи, никогда еще мною невиданнымъ. Присутствіе при свиданіи моей сестры Любови Димитріевны, которую я вовсе не надялся видть, такъ какъ она жила въ Ковно, придало свиданію нашему еще большую полноту и сердечное довольство. Ихъ лица казались мн необыкновенно милыми, драгоцнными, и, вглядываясь въ нихъ, я отдыхалъ взоромъ отъ чужихъ, безучастно окружавшихъ меня лицъ, но съ горестнымъ чувствомъ о томъ, что я потеряю ихъ вновь, на неизвстное, быть можетъ, весьма долгое время, быть можетъ, навсегда!.. Да, этотъ часъ, проведенный мною съ ними (кажется, 24 декабря 1849 г.), живо сохраняется въ памяти моей и составляетъ едва ли не самое драгоцнное воспоминаніе изо всей моей жизни! Радость такого свиданія можетъ измрить сердцемъ, почувствовать только тотъ, кто вытерплъ долгую мучительную разлуку съ людьми, горячо любимыми, разлуку, отягчаемую ежеминутно безнадежностью свиданія!.. Но часъ этотъ скоро прошелъ, и офицеръ, провожавшій меня, какъ встникъ судьбы, пришелъ меня разлучить, можетъ быть, навсегда съ людьми мн милыми. Такъ пишу я, а между тмъ это былъ,— я помню хорошо,— тотъ самый добрый офицеръ, который плакалъ объ насъ. Казнить смертью онъ не былъ бы въ состояніи, хотя бы это было поставлено ему въ обязанность службы-въ этомъ я вполн увренъ, но придти и объявить мн: ‘время уже вамъ пожаловать обратно въ тюрьму, тамъ я васъ запру на ключъ, да и все тутъ’, это для него было ничего не значущимъ дломъ, и никто не можетъ его обвинить въ томъ, что онъ занимаетъ должность крпостного офицера, пока существуютъ, для порядка людскихъ длъ, крпости. Нечего было длать — надо было уходить, обнявъ крпко моихъ милыхъ друзей, я простился съ ними и, уходя, со слезами на глазахъ, обернулся еще разъ взглянуть на нихъ и затмъ, выйдя на дворъ, еще разъ обернулся посмотрть на окно той комнаты, гд оставилъ ихъ.
Вечеромъ въ этотъ день мн принесены были дорожныя вещи: чемоданъ, шуба, теплая шапка, рукавицы и теплые сапоги. Въ чемодан было старательно уложено мое блье и разныя нужныя для жизни вещицы, чай и сахаръ для дороги и на первое время по прибытіи на мсто въ особомъ пакет. Видъ этихъ вещей, столь заботливо приготовленныхъ, погружалъ меня въ глубокую грусть, о разлук, можетъ быть, навсегда съ милыми мн людьми, и я предавался изліяніямъ моихъ чувствъ, говоря заочно то со всми вмст, то съ каждымъ въ отдльности. Мысли мои были съ ними, и я нашелъ возможнымъ написать имъ письмо помимо крпостной цензуры, на поляхъ большой книги, тмъ же самымъ гвоздемъ, который былъ еще при мн. И я сажусь и пишу, тихо бесдую съ ними, и плачу. Окончивъ письмо, я сталъ отбирать немногія книги, которыя полагалъ взять съ собою, прочія же вс сложилъ вмст на окно для возвращенія ихъ роднымъ и книгу съ оттискомъ гвоздя положилъ въ середку. Впослдствіи уже узналъ я, что это клинообразное письмо мое достигло своего назначенія и было разобрано и воспроизведено чернилами на бумаг рукою брата моего Николая. Рукопись эта хранилась у меня съ вышеупомянутыми письмами, какъ дорогое воспоминаніе, и раздлила общую съ ними судьбу, о чемъ я теперь очень горюю. Это были живые оттиски пережитыхъ въ то время изліяній взаимныхъ мыслей и чувствъ разлучаемыхъ старыхъ друзей. Въ этотъ вечеръ, поздно, уже къ ночи, было вновь хожденіе въ корридор, бготня съ ключами и отвореніе дверей келій, и выводимы были по одиночк заключенные товарищи. Отправка насъ была въ ночное время, неторопливая, небольшими группами, и, надо полагать, отправители руководились глубокомысленнымъ соображеніемъ — именно тмъ, что по одной дорог отправляемые не должны были встртиться, а потому вывозимы были сутками раньше или позже. Ночное же время отправки объясняется скрытностью, вообще негласностью дйствій правительства.
Мн не было извстно, когда, по ихъ разсчету, я долженъ былъ быть отправленъ, между тмъ, вдругъ, во время хожденія, остановка у моей кельи: открылась дверь, и я увидлъ входящаго ко мн Алекся Николаевича Плещеева. Онъ былъ одтъ въ шубу и съ шапкою въ рук. Его я зналъ давно, какъ товарища по университету, встрчи съ нимъ и бесды наши въ жизни были недолгія, но многочисленныя, и между нами сохранялись самыя искреннія товарищескія чувства. Его посщеніе передъ отъздомъ, съ желаніемъ проститься, отозвалось въ сердц моемъ самымъ дружескимъ привтствіемъ и сочувствіемъ. Свиданіе было минутное, но сердечное,— мы обнялись, и, когда онъ ушелъ и шумъ шаговъ его замолкъ въ корридор, я заплакалъ и со слезами провожалъ его, стоя у фортки. ‘Но почему же не зашелъ ко мн Ипполитъ Дебу,— когда можно было проститься?!’. Это огорченіе стало чувствоваться еще живе посл посщенія меня Плещеевымъ.
Впослдствіи, уже по истеченіи многихъ лтъ, когда увидалъ я вновь Ипполита Дебу и сдлалъ ему этотъ упрекъ, онъ отвтилъ мн: ‘Ахъ, другъ мой! да разв мы были тогда въ состояніи вмняемости. Вс мы потеряли голову, я и съ братомъ моимъ не простился,— разв ты не помнишь, въ какомъ состояніи мы были?!..— Вдь я же тебя не переставалъ любить и теперь люблю, какъ прежде!’…
Такъ разршаются многія загадки въ жизни. Но еще осталась неразршенною другая загадка, касающаяся нашего дла: встртившіеся впослдствіи въ жизни товарищи, разсказывая о своихъ странствіяхъ, неохотно касались времени заключенія въ крпости, какъ бы избгая этого, ничего не разспрашивали одинъ другого объ этомъ період времени,— какъ они проживали въ одиночныхъ заключеніяхъ и каковы были ихъ отношенія къ суду. Они, конечно, были столь же различны, какъ и характеры каждаго, смотря по впечатлительности, переносчивости и степени умственной зрлости, возрастающей не всегда равномрно съ годами.
Въ первое время, пока вс были еще не измучены, по всей вроятности, сохранялась бодрость духа и самообладаніе, а посл, судя по читанной уже на Семеновскомъ плацу о каждомъ конфирмаціи, этого нельзя было сказать, по крайней мр, о большей части подсудимыхъ. Что касается меня, то на моемъ сердц тяжкимъ упрекомъ легло, какъ въ послдніе мсяцы пребыванія моего въ крпости, такъ и во все послдующее время,— отреченіе мое отъ своихъ убжденій въ надежд на помилованіе (т. е., избавленіе отъ смертной казни), каковое, какъ я узналъ впослдствіи, было заявлено почти всми, въ различнйшихъ выраженіяхъ,— этимъ, можетъ быть, объясняется и неоставленіе никмъ изъ насъ какихъ либо мемуаровъ по нашему длу, несмотря на то, что многіе могли бы это исполнить и въ боле совершенной форм, чмъ я теперь стараюсь воспроизвести пережитое мною. Я говорю ‘можетъ быть’, потому что наврное этого сказать не могу.
Эти послдніе дни пребыванія моего въ крпости безпрестанно мысли мои вращались въ соображеніяхъ и догадкахъ о предстоящей мн жизни въ Херсон, и, всегда сожаля о несостоявшемся путешествіи въ Сибирь, я утшался мыслью, что мстомъ ссылки назначена мн не сверная, а южная окраина Россіи и городъ, примыкающій, — такъ полагалъ я,— къ Черному морю, которое интересовало меня, какъ любителя природы, и притомъ мною еще невиданной. О Кавказ, куда я назначенъ былъ, по минованіи срока пребыванія въ арестантской рот, я почти не помышлялъ,— такъ назначенные четыре года казались мн долгими и неизвстно какъ еще переживаемыми.

II.

Наконецъ настала ночь и моего отправленія, и я переступилъ навсегда порогъ запиравшей меня двери и вышелъ изъ стнъ душной тюрьмы. Это было, сколько мн помнится, 27 декабря. Я слъ въ стоявшія у крыльца крытыя сани и съ сопровождавшимъ меня крпостнымъ конвоемъ подвезенъ былъ черезъ крпостную площадь въ знакомый мн блый домъ. Я введенъ былъ не вверхъ, какъ прежде, а въ помщеніе нижняго этажа, въ комнату, полную людьми. Тамъ было все крпостное начальство съ комендантомъ, нсколько фельдъ-егерей, незнакомыя мн лица, казалось, генералы, и нсколько статскихъ, тоже незнакомыхъ мн людей.
За маленькимъ столомъ, къ которому я былъ подведенъ, сидлъ чиновникъ и записывалъ что-то. Насъ сдавали фельдъ-егерямъ, они получали инструкціи и запечатанные конверты. Въ это время подошелъ ко мн одинъ изъ статскихъ и, привтствуя меня, назвалъ по фамиліи. Взглянувъ на него, я увидлъ лицо, мн знакомое, бывавшее на собраніяхъ Петрашевскаго, но фамиліи его не могъ вспомнить, тогда онъ сказалъ мн: ‘я Щелковъ’. Этимъ именемъ онъ мн сказалъ все, возбудивъ во мн рядъ воспоминаній: это былъ мой сосдъ по тюремной кель, въ равелин перваго моего помщенія, съ которымъ удалось мн обмняться черезъ окно только нсколькими словами — пвецъ, столь привлекавшій и развлекавшій меня своими пснями въ мрачномъ уединеніи нашего общаго помщенія,— онъ былъ настоящій ‘пвецъ любви, пвецъ своей печали’. Привтствіе его отозвалось въ моемъ сердц самымъ живымъ отголоскомъ благодарности и удовольствіемъ видть его на свобод.
Мы обмнялись нсколькими словами сочувствія и участія и простились съ нимъ сердечно. Онъ былъ выпущенъ изъ крпости 23 іюля, со многими другими, по слдствію оказавшимися невиновными,— какъ это описано въ первой части моихъ воспоминаній. Съ тхъ поръ опустла келья, въ которой на весь корридоръ раздавались столь звучныя, столь задушевныя русскія псни, и наступила совершенная тишина, порою прерываемая только громкими вздохами и другими наводившими уныніе звуками. Гд теперь Щелковъ и живъ ли еще? Встрча съ нимъ теперь была бы для меня несказанно желательна и пріятна. Въ эти 1/4 часа я былъ еще представленъ какому-то генералу, который молча разсматривалъ меня. Впослдствіи я узналъ, что это былъ Игнатьевъ — дежурный генералъ главнаго штаба, принимавшій въ судьб моей участіе. Въ этомъ же помщеніи я увидлъ еще одного изъ отправляемыхъ товарищей, съ которымъ я лично не былъ знакомъ прежде, это былъ Дуровъ.
Безъ всякаго напутствія и участія я былъ выведенъ изъ этой передаточной станціи и слъ въ кибитку. Фельдъ-егерь помстился со мною рядомъ, и въ это время замтилъ я, что что-то тяжелое, желзное, опущено было къ ногамъ ямщика. Было темно, и я не могъ разглядть что это, но мн показалось, что это были кандалы, какъ впослдствіи я и убдился въ этомъ…
Начались новыя и еще неизвданныя мною душевныя отягченія. Ихъ такъ много въ жизни, они безконечно разнообразны, и нтъ числа измышленнымъ пыткамъ, истязаніямъ и злодйствамъ всякаго рода, которыми отягчилъ свою собственную жизнь человкъ!

III.

Мы двинулись и выхали изъ крпости. Я сидлъ молча, погруженный въ смутную думу. На застав была остановка у существовавшаго прежде шлагбаума, а затмъ, со звономъ колокольчика курьерская тройка вынесла меня на чистый воздухъ. Зимняя, темная ночь блистала звздами, и воздухъ отъ быстрой зды обдавалъ меня свжею волною и сдувалъ послднюю тюремную пыль и гниль. Петербурга я не жаллъ боле, такъ какъ въ немъ мн жить можно было только въ тюрьм. Мысли мои, какъ и глаза, были устремлены въ даль, и я съ особеннымъ удовольствіемъ смотрлъ на блиставшія звзды, которыми такъ обильно усыпано было все небо. Давно я не видлъ такой картины,— свиданіе съ природой, посл долгой разлуки съ нею, для человка столь же драгоцнно, какъ съ своею родиною, съ родною средою, съ милыми сердцу людьми. И она приняла меня вновь въ свои объятья, и я полною грудью вдыхалъ ея живительную силу и роскошное приволье. Она неожиданно поразила меня и здсь, какъ на Семеновскомъ плацу, и заставила забыть душевныя тягости. Видъ дали и просторъ снжныхъ полей, замнившихъ тсныя стны тюрьмы, былъ мн сладостно пріятенъ. Колокольный звонъ Петропавловскаго собора, столь часто пробуждавшій меня по ночамъ, звонъ ключей и другіе однообразно смнявшіеся тюремные звуки исчезли навсегда и замнились тишиной и тихимъ звукомъ скользящихъ по снгу санныхъ полозьевъ. Это было успокоеніе, ни съ чмъ несравнимое.
Упиваясь новыми впечатлніями, сидлъ я молча, безъ желанія произнести слово. Сосдъ мой былъ къ тому же молчаливъ. Скоро доскакали мы до станціи, и тутъ я увидлъ, что за нами хала еще другая тройка, везшая жандарма. Это былъ солдатъ, совсмъ еще юный, одтый жандармомъ, съ пистолетомъ за поясомъ, готовый, конечно, выстрлить безъ размышленія, въ кого прикажутъ, но онъ былъ воинъ николаевской арміи, взятый на 25-лтнюю службу, запуганный строгостью начальства, выдержавшій уже церемоніальное фронтовое ученіе со всми его тягостями и побоями, но умвшій стрлять только холостыми зарядами. Фельдъ-егерь вышелъ на станцію, жандармъ оставался при мн. Лошади были сейчасъ же впряжены. Фельдъ-егерь вышелъ и приказалъ жандарму ссть въ т же сани, рядомъ съ ямщикомъ, слдовавшій же за нами экипажъ былъ отмненъ (это имло особое значеніе, которое мн выяснилось позже), и мы двинулись сразу вскачь.
Дорога была гладкая, сосдъ мой былъ неразговорчивъ, мн даже показалось, что онъ дышетъ какъ сонный. Мн было тепло въ моей хорошей шуб и теплыхъ сапогахъ, тулупъ же, пожалованный мн на Семеновскомъ плацу, долженъ былъ находиться при мн, какъ собственность арестанта, также и теплые сапоги, и они лежали у меня въ ногахъ. Мы хали, вроятно, по блорусскому тракту, станціи смняли одна другую. Сосдъ мой спрашивалъ меня, хорошо ли я сижу, совтовалъ мн заснуть и, садясь въ эки^ пажъ, сейчасъ же впадалъ въ сладкій сонъ, мн показалось даже, что онъ пьянъ.
Настало утро, разсвло, и я увидлъ вновь поднявшееся солнце и освщенныя его блескомъ блыя поля и мелькавшіе кое-гд лса, привлекавшіе мой взоръ своимъ просторомъ. Дневной блескъ былъ ослпителенъ для глазъ, привыкшихъ къ полусвту тюрьмы, и заставлялъ меня прищуриваться. Погода была ясная и морозная, мы скакали. Отъ быстрой зды сгущеннымъ воздухомъ обдувало мн лицо и отъ копытъ летла снжная пыль и комки. Я закрывался отъ нихъ. Не было боле мыслей, тяготившихъ меня въ тюрьм, сомннія и мучительныя думы разршились согласно моему горячему желанію — я вышелъ изъ тюрьмы сосланнымъ. Я чувствовалъ себя удовлетвореннымъ и въ нкоторой степени даже счастливымъ. Къ моему благополучію, суровый императоръ не возложилъ великодушіемъ ‘угліе огненные на главу мою’ и тмъ сохранилъ мою жизнь въ душевномъ поко. Въ такомъ настроеніи сидлъ я молча и не чувствовалъ желанія вступить въ разговрръ съ моимъ дремлющимъ сосдомъ, но сидвшій передо мной жандармъ часто привлекалъ мое вниманіе, — онъ былъ одтъ не по зимнему и, стараясь укрыться въ свое недостаточно теплое платье, ворочался, жался и отворачивалъ отъ втра лицо,— онъ сильно мерзнулъ. Тогда мн пришла счастливая мысль: улучивъ минуту, я обратилъ вниманіе моего сосда на трудное положеніе нашего спутника и на безполезно лежавшее у меня въ ногахъ теплое платье.
— Теб холодно?— спросилъ онъ жандарма.
‘Точно такъ, ваше высокоблагородіе’.
— Если вамъ угодно дать ему вашу шубу, то я ничего не имю противъ этого, вы желаете?
‘Да, я этого желаю, а то вдь онъ можетъ замерзнуть’,— отвтилъ я ему ршительно. Онъ веллъ остановиться и приказалъ жандарму вытащить изъ-подъ моихъ ногъ теплую шубу и надть на себя. Приказаніе было исполнено съ радостнымъ удивленіемъ.
— Тутъ еще есть сапоги, ты ихъ можешь тоже надть.
‘Это уже онъ наднетъ на станціи,— пошелъ’!
Но вотъ дохали и до станціи.
— Будемъ здсь пить чай,— сказалъ фельдъ-егерь. Я былъ очень радъ его предложенію, такъ какъ, изъ тюремнаго затворничества перейдя вдругъ въ пассивное, быстрое, безостановочное движеніе по морозному воздуху, я чувствовалъ себя утомленнымъ здою и голодомъ.

IV.

Мы вошли, я съ удовольствіемъ снялъ шубу, и скоро вс мы предались общему природному чувству отдохновенія отъ лежавшихъ на каждомъ своихъ обязанностей, и насыщенія себя пищею и теплымъ, пріятнымъ напиткомъ, котораго я не былъ лишенъ и въ крпости. Отдохнувъ, не торопясь, мы вновь пустились въ путь. Сопутствующій меня фельдъ-егерь сталъ боле привтливъ, и мы вступили въ разговоръ. Я спрашивалъ его о Херсон, былъ ли онъ тамъ и не знаетъ ли людей, съ которыми я буду имть дло.
— Въ Херсон я не былъ,— отвтилъ онъ,— но бывалъ во многихъ городахъ и возилъ ссылаемыхъ въ Сибирь. Везд имъ оказываемы были снисхожденія, тмъ боле въ россійскихъ губерніяхъ, я полагаю, вамъ не будетъ такъ дурно, какъ это вамъ, можетъ быть, кажется. Вроятно, вы даже не будете посылаемы на работы.
Слова его меня успокоили, и я видлъ въ нихъ нкоторое участіе и деликатность въ обращеніи со мною. Родомъ онъ былъ финляндецъ и человкъ уже не молодой, много здившій и видвшій,— блондинъ, высокаго роста, полный. Онъ интересовался и нашимъ дломъ и моею виновностью, но былъ сдержанъ и коротокъ въ своихъ вопросахъ и, начиная ихъ, скоро замолкалъ. Я тоже остерегался сказать что-либо лишнее, не довряясь искренности его бесды.
Погода благопріятствовала, и мы быстро мчались по гладкому санному пути. Станціи смнялись, и не было недостатка въ остановкахъ на станціяхъ, боле снабженныхъ запасами пиши. Жандармъ служилъ мн, какъ лакей, при остановкахъ соскакивалъ быстро и меня высаживалъ и при отъздахъ усаживалъ въ экипажъ подъ руки. Забота обо мн была большая, такъ какъ я былъ самою цнною вещью въ пути, которую нужно было доставить въ сохранности, цлою и невредимою. О прогонахъ, составлявшихъ большую заботу въ прежнихъ моихъ поздкахъ, въ этомъ путешествіи я не имлъ никакихъ заботъ, словомъ, поздка моя сама по себ была безупречна, и я не помню въ моей жизни боле беззаботнаго и быстраго путешествія. Но каждая дорога оцнивается прежде всего и главнымъ образомъ цлью, ею достигаемою, и вс неудобства и тягости пути переносятся легко, когда ими достигается счастіе прибытія въ желаемое мсто,— на родину, къ милымъ друзьямъ, но этого-то главнаго утшенія у меня и не было. Я халъ поневол и въ мсто, мн неизвстное, гд ожидала меня новая тюрьма, именуемая острогомъ, и все спокойствіе и удобства пути нарушались мыслью прибытія. Солдатикъ, провожавшій насъ, одтый тепло и кушавшій вдоволь, сдлался моимъ усерднйшимъ слугою и боле пріятнымъ мн спутникомъ, чмъ сосдъ, съ которымъ, несмотря на его кажущееся добродушіе, существовали натянутыя отношенія, да, кром того, онъ на станціяхъ угощалъ себя порядочно спиртными напитками и дорогою часто спалъ. Мы хали рождественскими праздниками, заготовленной пищи было вдоволь, а прозжихъ почти не было,— вс старались къ праздникамъ быть дома.
Такъ мы прохали уже трое сутокъ и въхали въ хвойные лса Могилевской губерніи. Не помню въ точности, какъ у насъ произошелъ разговоръ о ночлег, но помню, что я поставлялъ ему на видъ нашу безъ надобности торопливую и утомительную зду и говорилъ ему:
— Зачмъ спшить? Ни васъ, ни меня въ Херсон никто не ждетъ, теперь же праздники и вс люди отдыхаютъ, а мы безъ отдыха все демъ,— безо всякой надобности!
‘Да, это правда, конечно,— отвтилъ онъ,— но знаете, такая ужъ фельдъегерская зда, отъ насъ тоже требуется поспшность, но мы вдь и не особенно торопимся. Если хотите, можно и остановиться переночевать’.
И вотъ, доскакавъ ночью до станціи боле удобной, мы расположились на ночлегъ. Тогда были еще большія столбовыя дороги, какъ единственные пути сообщенія, и станціи съ двумя, тремя комнатами, хорошо выстроенныя изъ камня, поддерживались въ порядк, мебель для ночлега удобная, большіе диваны и стулья, покрытые черной клеенкой, и столъ обыкновенно достаточной величины, печи были изразцовыя, жарко нагрваемыя.
На одной изъ такихъ станцій мы остановились и помстились вс втроемъ въ одной просторной комнат. Поданъ былъ самоваръ и да съ водкой и пивомъ. Я пилъ чай и лъ съ большимъ аппетитомъ. При временныхъ выходахъ изъ комнаты фельдъегеря я угощалъ нашего солдатика водкою, и на его долю было достаточно пищи. Мы вс были сыты и улеглись спать. Мн не спалось, мои же спутники заснули скоро крпкимъ сномъ. Нсколько позже, подъ слышнымъ, храпящимъ дыханіемъ фельдъегеря заснулъ и я. Уставшіе отъ дороги, мы спали вс, какъ спятъ наработавшіеся здоровые люди, но я проснулся прежде всхъ. Мн снилось послднее мое свиданье съ родными, и оно стояло передъ моими глазами. Въ комнат было темно, и я чувствовалъ потребность выйти. Не зная куда, я подошелъ къ выходной двери, но она была заперта ключомъ, и ключъ былъ вынутъ. Какъ бы найти его, думалъ я, но въ темнот искать было нельзя, я сталъ ощупывать столъ и нашелъ сернички (тогда другихъ спичекъ еще не было). Освтивъ комнату, я увидлъ и ключъ, лежавшій на стол. Я надлъ пиджакъ, отворилъ дверь и вышелъ въ корридоръ, а оттуда и на подъздное крыльцо станціи.
Выйдя на чистый воздухъ, я медлилъ возвратиться на свое мсто, чудесная ночь и уединеніе отъ надзора обворожили меня, и я стоялъ, наслаждаясь чистымъ воздухомъ и созерцаніемъ природы. Я былъ тогда молодъ, здоровъ и за три дня зды уже окрпшимъ порядочно отъ въвшейся въ меня тюремной гнили и не чувствовалъ холода. Въ это время со двора станціи выхали сани и изъ корридора вышелъ какой-то прозжій въ шуб, готовый ссть въ нихъ, мужчина очень высокаго роста. Онъ сказалъ нсколько словъ людямъ, стоявшимъ у его саней, и въ звучномъ и низкомъ голос его послышалось мн что-то знакомое. Есть такія наружности, которыя съ перваго взгляда навсегда остаются въ памяти, и голоса, столь своеобразно звучащіе, что они всюду сразу узнаваемы. Общій обликъ прозжаго и его высокій ростъ возобновили въ моей памяти человка, со мною нсколько знакомаго.
— Позвольте васъ спросить,— сказалъ я ему,— не Іевлевъ ли вы?
‘И весьма Іевлевъ, — былъ ршительный отвтъ.— А вы кто же?’ — спросилъ онъ меня.
— Я одинъ изъ братьевъ Ахшарумовыхъ, бывшихъ съ вами на кавказскихъ водахъ въ Пятигорск.
‘Ахшарумовъ?!. Такъ это вы дете съ фельдъегеремъ?’
Тутъ у насъ завязался разговоръ.
‘Кончилось, наконецъ, это дло, которымъ васъ обвиняли Богъ знаетъ въ чемъ!… Вдь васъ вс сожалютъ въ Петербург… Что же это? Вы ссылаетесь? Куда?… Куда же это? За что?’ — говорилъ онъ своимъ звучнымъ басомъ.
Запуганный уже всмъ предшествовавшимъ и опасаясь, чтобы не произошла какая тревога, по случаю моего тайнаго ночного свиданія съ неизвстнымъ человкомъ, я просилъ его говорить потише. Разговоръ мой у его саней былъ сдержанъ и не вполн искрененъ. Я просилъ его передать нашимъ общимъ знакомымъ мои поклоны и разсказать о нашей встрч.
Вернувшись въ нашу спальню, я засталъ тамъ спавшихъ сладкимъ сномъ моихъ спутниковъ. Но мн было уже не до сна. Ясная ночь и безнадзорное уединеніе манили меня какъ бы на свободу. Посмотрвъ еще разъ на крпко спавшихъ моихъ тлохранителей, я надлъ шапку и шубу и вышелъ вновь съ мыслью: ‘Пойду я, погуляю на вол,— Богъ знаетъ, когда я этого дождусь, да и дождусь ли еще!..’
Я вышелъ вновь на крыльцо. Не было никого, зимняя ночь казалась мн чудесной, звзды блистали. Лса, обвисшіе хлопьями снга, спали зимнимъ сномъ, мсяцъ плылъ въ облакахъ. Ничто не нарушало этой величественной тишины — я былъ одинъ и, сойдя на дорогу, стоялъ и смотрлъ кругомъ, то на звзды, то на лежащій передъ глазами дальній путь и на стоявшіе по бокамъ его темные стволы густыхъ лсовъ, обвисшіе зелено-снжными втвями. Мой путь лежалъ на югъ, гд блисталъ Оріонъ, но взоръ мой боле обращался къ сверу,— тамъ осталось все дорогое, все любимое мною. Созерцаніе природы смнялось чувствомъ тоски и полнаго одиночества, но особую прелесть имло для меня и это минутное безнадзорное уединеніе. Если нельзя быть съ друзьями, то ужь лучше быть одному и среди природы! Такъ прогуливаясь вблизи станціи по большой дорог, у самаго лса, въ особомъ, то грустномъ, то восторженномъ настроеніи, говорилъ я громко самъ съ собою, какъ бы въ бреду, восхищенный то природою, то своимъ уединеніемъ, то тоскующій объ отсутствіи всего любимаго, и, предаваясь этому чувству, я обращался къ небесамъ и, жалуясь на жестокія мои скорби земныя.— говорилъ то стихами, то прозою. (Стихи эти воспроизведены были впослдствіи).
Судьба жестокая свершилась надо мной.
Отъ смертной казни я едва освобожденный,
Стою среди снговъ, одинъ, въ стран чужой,
Въ острог, какъ въ тюрьм, погибнуть осужденный.
Прощай, мой милый край, семья моя родная!
Все лучшее, что въ жизни я любилъ,
И родина моя, столица дорогая!
Я съ вами счастливъ былъ, но счастья не цнилъ.
Васъ больше нтъ при мн, судьбы рукой суровой
Въ изгнанье дальнее влекусь я-скорбь въ душ!
Такъ вихремъ сорванный отъ дерева родного,
Летитъ зеленый листъ увянуть вдалек!..
Свободы я лишенъ, и въ бгств нтъ спасенья,
Въ обители снговъ одинъ я здсь стою…
Кому я выскажу тяжелыя мученья,
Которыя тснятъ и давятъ грудь мою?
Услышьте-жъ вы меня, дремучіе лса!
Одни свидтели и жалобъ, и страданья,
И съ жизнью моего послдняго прощанья,
И вы, горящія святыя небеса!
Я стоялъ одинъ на дорог, кругомъ лежали снга, и слезы текли изъ глазъ, и я говорилъ вновь, засматриваясь на звзды:
Ахъ, сколько звздъ на небесахъ,
И какъ они горятъ!
Есть жизнь вдали,— въ другихъ мірахъ,—
Они намъ говорятъ:
Земля ничто,— смотри кругомъ,
Какъ блещетъ все живымъ огнемь,
Тебя мы ждемъ, тебя мы ждемъ,
Тебя зовемъ, тебя зовемъ!
Какъ описать эту ночную прогулку — это мое полное освобожденіе не только отъ передвижной фельдъегерской тюрьмы, но и отъ всхъ земныхъ тягостей. Я былъ высоко улетвшимъ на недосягаемой высот, и я бы желалъ сбросить мою тлесную оболочку, оставивъ ее подобрать удивленному и озабоченному фельдъегерю, но мн еще суждено было жить!.. Гулялъ я, не заботясь о времени моего отсутствія. Не хотлось мн возвращаться на станцію. Я слъ на пень и вдругъ почувствовалъ, что дремлю, и, вскочивъ, поспшно направился вновь къ крыльцу. Длать нечего,— надо добровольно предать себя вновь въ руки стражи. Тихо вошелъ я въ корридоръ и тихо отворилъ дверь комнаты и заперъ ее на ключъ. На станціи повсемстно былъ мертвый сонъ, на часахъ было 7 утра, и я, снявъ платье, вновь улегся на диванъ и заснулъ.

V.

Утромъ, не очень рано, сли мы по своимъ мстамъ въ дорожную кибитку и скакали вновь и день и ночь, останавливаясь только для ды. И вотъ, мы уже въ степяхъ Малороссіи. Тутъ днемъ случилось одно происшествіе, которое обнаружило грубый нравъ моего спутника, и оно совпало съ особымъ біологическимъ явленіемъ, комически присоединившимся къ нашему государственному позду. Фельдъегерь выходилъ изъ саней почти на каждой станціи и при возвращеніи, садясь въ сани, былъ напутствуемъ смотрителемъ станціи пожеланіями благополучія. Видно было, что онъ узжалъ со станцій въ добрыхъ отношеніяхъ съ смотрителями ихъ, но въ этотъ разъ онъ вышелъ недовольный, въ крупномъ разговор съ хозяиномъ станціи и, какъ мн показалось, боле обыкновеннаго выпившій, нахмуренный, сердито взглянулъ онъ на запряженную тройку, которой пристяжныя едва были сдерживаемы за уздцы стоявшими по бокамъ людьми, а коренную притягивалъ возжами сильный ямщикъ. Тройка мощныхъ лошадей рвалась скакать. Смотритель провожалъ насъ, фельдъегерь, поспшно свъ въ кибитку, сказалъ ему: ‘Будете помнить меня! Пошелъ’! Люди сразу бросили пристяжныхъ, и тройка рванулась и понесла… Мы мчались, дорога была ровная, гладкая,— степь и даль безъ конца.
Какъ утлый челнъ, подхваченный бурнымъ втромъ, неслась, то колеблясь, то слегка подскакивая, наша кибитка. Такъ быстро мы не скакали ни разу. Ямщикъ, опасаясь за благополучіе зды, сталъ сдерживать разгоряченныхъ скакуновъ, но фельдъегерь, полусонный, кричалъ: ‘Пошелъ’! Въ это-то время столь быстрой зды вдругъ поражены мы были страннымъ явленіемъ — присоединеніемъ къ намъ четвертаго спутника, и не съ дороги прислъ онъ къ намъ, а слетлъ съ небесъ и помстился у меня въ ногахъ. Большой, дикій, блый гусь, догнавъ насъ своимъ поспшнымъ полетомъ, бросился къ намъ въ кибитку. Мы вс были поражены такимъ страннымъ явленіемъ, одинъ ямщикъ занятый дломъ, не замтилъ его. Фельдъегерь, изумленный, закричалъ: ‘Стой’, но не легко было остановить несшихъ насъ коней. ‘Стой!’ кричалъ онъ: ‘что это такое?!’ Ямщикъ не могъ остановить лошадей, и онъ билъ его,— такъ вымщалъ онъ свой гнвъ на смотрителя — и ничмъ неповинный въ людскихъ отношеніяхъ гусь подвергался вліянію его озлобленнаго настроенія. Я выглянулъ изъ кибитки и увидлъ большую хищную птицу — степного орла, перелетавшаго дорогу. Такъ вотъ разгадка страннаго явленія: дикій гусь, не зная куда дваться, искалъ спасенія отъ настигшаго его орла въ кибитк нашей,— подъ кровомъ человка, которому ршился вврить свою жизнь, спасаясь отъ врной грозившей ему кровавой смерти. Любя природу и животныхъ, я очень заинтересовался такимъ рдкимъ біологическимъ явленіемъ и принялъ къ сердцу поступокъ гуся, вврившаго намъ свою жизнь, фельдъегерь же, узнавъ въ чемъ дло, хотлъ немедленно вышвырнуть незваннаго спутника и выталкивалъ уже его изъ-подъ моихъ ногъ, но я воспротивился тому ршительно и не давалъ ему распоряжаться судьбою гуся. Я защищалъ его обими руками.
— Онъ не мшаетъ мн, оставьте его въ поко, пусть улетитъ орелъ, тогда мы его спустимъ.
‘Что же вы хотите привезти -его на станцію?!— Фельдъегерь возитъ гусей! Этого еще не бывало!..’ Онъ снова хотлъ его выпихнуть, но я всми силами защищалъ гуся и готовъ былъ на драку изъ-за него.
— Да оставьте же его, вдь его заклюетъ орелъ,— до станціи еще далеко, мы его долго держать не будемъ.
Таковы были наши разговоры. Ямщикъ, увидвъ гуся, тоже отвлекся отъ своего дла, и фельдъегерь вновь набросился на него: онъ сердито кричалъ вновь: ‘пошелъ!’ и билъ его въ спину и въ шею, забывъ о гус. Такъ скакали мы съ гусемъ, фельдъегерь продолжалъ погонять ямщика, желая загнать лошадей, но лошади были не таковы — они мчались и несли насъ. Проскакавъ нсколько верстъ, мы выпихнули изъ саней обезумвшаго отъ страха гуся.
Читатель догадался, быть можетъ, о причин гнва моего обыкновенно тихаго и больше дремавшаго и спавшаго спутника. Смотрители станцій боятся фельдъегерей и не берутъ съ нихъ прогонныхъ денегъ, лишь бы они лошадей оставили въ цлости, но смотритель упомянутой станціи не захотлъ сдлать этой уступки фельдъегерю. Послднему, однако же, не удалось въ этотъ разъ, благодаря крпости лошадей, нанести ему желаемый вредъ. Мы прибыли на станцію благополучно, съ рискомъ повредить экипажъ или себя, но не лошадей, которыя, проскакавъ верстъ 20, остановились послушно у подъзда новой станціи. Слава Богу, мы прибыли благополучно и спасли еще гуся, который обязанъ своею жизнью всецло и единственно политическому длу Петрашевскаго. Во всхъ другихъ случаяхъ онъ былъ бы сжаренъ на станціи или на кухн какого-либо помщика или казака.

VI.

Мы хали на праздникахъ, какъ уже извстно читателю. Въ дальнйшемъ пути нашемъ, въ Кіевской или Черниговской губерніи, поздно ночью подъзжая къ одной изъ большихъ станцій, мы увидли ее освщенною и, приближаясь къ ней, услышали музыку.
— Это новый годъ встрчаютъ,— сказалъ фельдъегерь.
И въ самомъ дл было 31 декабря 1849 г. Когда мы вошли на станцію и въ корридор повернули въ правую, пустую, незанятую половину ея, фельдъегерь поспшно ушелъ отыскать смотрителя, а я съ жандармомъ оставался въ этой комнат. Въ другой половин играла музыка, въ отворенной двери корридора появились одтыя по праздничному дамы, ихъ было очень много, и он съ особеннымъ любопытствомъ смотрли на меня и на жандарма, не входя въ комнату, он столпились въ дверяхъ, смотрли и шептались. Какъ видно, он сейчасъ же поняли, что везутъ какого-то политическаго ссыльнаго, и это возбудило ихъ любопытство и, повидимому, сочувствіе и участіе. Черезъ нсколько секундъ замолкла музыка, и хозяинъ, войдя поспшно, просилъ гостей удалиться въ другія комнаты и заперъ дверь на ключъ. Водворилась полная тишина, запрягли лошадей, и мы ухали поспшно.
Путешествіе наше продолжалось безостановочно день и ночь, и мы были уже въ Херсонской губерніи. Фельдъегерь загонялъ еще на одномъ перегон лошадей, но и тутъ лошади выдержали испытаніе.
Насталъ день моего прибытія къ мсту назначенія. Отношенія мои къ полупьяному спутнику были вообще хорошія. Онъ заботился объ удобствахъ поздки и въ бесдахъ со мною все обнадеживалъ меня относительно благополучія предстоящей мн жизни въ Херсон.
Утромъ, рано напившись чаю, часовъ около 12 мы закусили на станціи и затмъ безостановочно спшили прибыть на мсто. Я былъ очень легковренъ: обнадеживаемый, убаюкиваемый словами фельдъегеря, въ которыя мн хотлось врить, я желалъ скоре прибыть въ Херсонъ — тамъ можно будетъ отдохнуть и утолить свой голодъ, не стоитъ уже останавливаться на станціяхъ, завтра же, даже сегодня, хорошо бы сходить въ баню, вдь боле 8 мсяцевъ я не имлъ этого привычнаго омовенія. Такъ убаюкивая себя совсмъ несбыточными, какъ оказалось впослдствіи, мечтами, я прибылъ на мсто назначенія. Мы въхали въ Херсонскую крпость и остановились на большой площади, у дома коменданта,— это было уже вечеромъ, когда начинало темнть.
Войдя въ домъ коменданта, я долженъ былъ остаться въ передней, съ охраняющимъ меня жандармомъ, а фельдъегерь вышелъ въ другія комнаты. Черезъ 1/4 часа я былъ позванъ войти въ пріемную, большую комнату. Ко мн вышелъ худой, сдой старикъ, средняго роста. Онъ сначала молча остановился, подойдя ко мн и, казалось, осматривалъ меня. Я былъ одтъ въ моемъ статскомъ плать, въ которомъ былъ арестованъ 23-го апрля, волосы, нестриженные въ теченіе 8—10 мсяцевъ, нисходили на шею и на плечи. Лицо, отъ дороги уже поправившееся отъ тюремнаго сиднья, пролетвшее сквозь двухтысячеверстное протяженіе морознаго воздуха. Посмотрвъ на меня, какъ бы желая удовлетворить свое любопытство, быть можетъ, и не лишенное участія ко мн, онъ сказалъ:
— Вы молоды, мн жаль васъ, но я долженъ исполнить, что предписано, и не могу сдлать вамъ никакихъ послабленій. Вы должны будете раздлить общую жизнь съ арестантами.
Онъ сказалъ мн подождать и вышелъ изъ комнаты. Фельдъегеря я уже боле не видлъ. Минутъ черезъ пять явился крпостной офицеръ, и комендантъ снова вошелъ и, сдавъ меня ему, приказалъ отвести въ ордонансъ-гаузъ.

VII.

Тутъ пришлось мн увидть еще никогда не виданное мною зрлище и испытать на себ всю тягость измышленныхъ людьми пріемовъ мнимой деградаціи человка на уровень арестанта. Я былъ введенъ въ просторную комнату, имвшую видъ канцеляріи: за столомъ сидло нсколько писарей. Въ дверяхъ сосдней комнаты стоялъ высокаго роста пожилой человкъ въ военномъ мундир,— брюнетъ, лицо его было выразительно, своеобразно-красиво, — съ уставленнымъ на меня серьезнымъ, непривтливымъ взглядомъ (это былъ плацъ-майоръ Червинскій). Онъ ко мн подошелъ и сказалъ: ‘У тебя много вещей?’ Его обращеніе со мною на ты поразило меня. До сихъ поръ въ жизни моей еще никто изъ чужихъ людей не говорилъ мн ты. Я молча перенесъ это оскорбленіе. Не было надобности говорить мн такъ грубо — тутъ были все его подчиненные, но онъ счелъ долгомъ показать свое плацъ-майорское усердіе въ грубомъ, безучастномъ обращеніи со мною, какъ съ арестантомъ.
— У тебя много вещей?— спросилъ онъ меня, смотря на мой чемоданъ, стоявшій въ этой комнат, на хорошую шубу и мховую шапку и, можетъ быть, золотую цпочку часовъ. Въ этихъ словахъ выразился весь его хищническій характеръ, каковъ онъ въ дйствительности и былъ. И ничего лучшаго не нашелъ онъ сказать прилично, какъ онъ, одтому интеллигентному человку, сосланному по политическому длу, впервые представшему передъ его глазами! На вопросъ его я не отвтилъ, а онъ, бросивъ еще взглядъ на мое маленькое дорожное имущество, вышелъ изъ комнаты. Тутъ же сейчасъ пришелъ еще одинъ изъ оскорбителей въ военномъ сюртук, но этотъ былъ низшаго сорта — совершенный хамъ, преждевременно отъ пьянства состарившійся служака — командиръ военной арестантской роты, капитанъ, псевдо-итальянецъ Петрини. Онъ былъ роста средняго, смуглъ и не чистъ лицомъ, большой, толстый, синеватый носъ его, казалось, обнюхивалъ что-то, во рту его было немного гнилыхъ зубовъ, руки у него были грязныя, съ черною каймою ногтей. Онъ заговорилъ сиплымъ, шепелявымъ голосомъ:
— А ну, что тутъ? что за арестантъ? Э! да сколько у него вещей! А ну-ка, раскрывай его чемоданъ.
Служитель сталъ раскрывать чемоданъ, на меня онъ не смотрлъ, а набросился съ любопытствомъ на содержавшееся въ чемодан, столь заботливо о моемъ благополучіи уложенное моими братьями и тетушкой имущество: тамъ было фунта три чая, сахаръ, блье, книги, которыя я отобралъ себ въ дорогу изъ бывшихъ при мн въ каземат. Не помню всхъ, какія это были, но помню только два большихъ сочиненія — ‘Geographie’ de-Balbi и Плутарха ‘La vaie des hommes illustres de l’antiquit’.
Затмъ тамъ были разныя мелкія вещицы, письменныя принадлежности и т. п.
На все это смотрлъ онъ съ особеннымъ любопытствомъ
— Это что у тебя тутъ? А это что? Чай, сахаръ. Этого не полагается у насъ въ рот, мы теб покажемъ, какъ живутъ арестанты.. Эти-то вс книги ни къ чему теб, да и намъ что въ нихъ! Разв ты не зналъ, что бралъ ихъ съ собою?! Мы тебя научимъ, какъ у насъ живутъ!
Произнося эти слова, онъ тыкалъ всюду свое хамское рыло, жадными глазами разсматривалъ разныя дорогія мн вещицы. Нкоторыя онъ кидалъ съ пренебреженіемъ, другія же клалъ отдльно, какъ бы обрадованный находкою. Окончивъ осмотръ чемодана, онъ принялся за мою персону.
— А ну раздвайся.
Я снялъ съ себя верхнее платье.
— Гд цирюльникъ? Позвать его!
Цирюльникъ былъ уже наготов съ ножницами и бритвою.
— А ну стриги и брей его!— (Я говорю его языкомъ, и голосъ его до сихъ поръ слышится мн).— Ишь какіе волосы отпустилъ!
Цирюльникъ поставилъ мн стулъ, и я слъ. Онъ запустилъ свою грязную гребенку въ мои волосы, вплотную съ кожею, и сталъ рзать какъ попало, лишь бы поскоре обстричь меня подъ гребенку, потомъ вынулъ мыло, грязную кисть и бритву. Я думалъ, что онъ будетъ брить мн еще пушистую мою бороду и усы, но, взмыливъ кисть, онъ сразу намылилъ мн лобъ, темя и всю переднюю половину головы, отъ уха до уха. Тяжело отозвались въ сердц моемъ грубыя слова и совершаемыя надо мною нахальныя дйствія мнимаго посрамленія, но бритья головы вынести я не могъ: я вскочилъ со стула, закричавъ: ‘Что это?’ и выбжалъ въ другую комнату, куда ушелъ плацъ-майоръ, надясь найти въ немъ, какъ въ человк боле образованномъ, защиту отъ такого насилія, и, увидя его стоящимъ у окна, сказалъ:
— Разв нужно мн брить голову? Прошу васъ, остановите ихъ!
Плацъ-майоръ, увидвъ меня съ намыленной головой и услышавъ обращенную къ нему просьбу, вышелъ изъ комнаты и, казалось, принялъ мою сторону.
Не помню, что онъ сказалъ командиру, наложившему на меня свои поганыя руки, но тотъ отвтилъ:
— Я иначе не приму его въ роту.
Плацъ-майоръ, какъ видно, былъ не только хищенъ, но и трусливъ, онъ не нашелся ничего сказать и вышелъ снова изъ комнаты, предоставивъ меня моей судьб. Я долженъ былъ снова ссть, и мн обрили переднюю половину головы отъ уха до уха, потомъ принесли казенное арестантское платье. Я снялъ часы, жилетъ и брюки, оставили на мн только блье, въ которомъ я пріхалъ, и обувь. Я долженъ былъ надть срые арестантскіе штаны, срую куртку съ квадратной, темной заплатой на спин, изношенный полушубокъ и срую шапку, безъ козырька, съ двумя темными полосами накрестъ. Затмъ вошли унтеръ-офицеръ съ нашивками и конвойный солдатъ съ ружьемъ, и приказано было меня отвести въ арестантскую роту.
Такъ исполнилось надо мною царское велніе — я обращенъ былъ, по наружности, въ арестанта…

VIII.

Я вышелъ на большую площадь крпости въ сопровожденіи моихъ спутниковъ. Было уже темно. Мы шли съ полверсты по ровному мсту и затмъ прошли по отлогому спуску и, нисходя, подошли къ гауптвахт, откуда вышли стоявшій въ караул офицеръ и съ нимъ солдатъ съ ключомъ. Мы спустились еще ниже (это былъ высокій правый берегъ Днпра), подошли къ каменной стн острога и остановились у его входной калитки.
Меня впустили съ унтеръ-офицеромъ на небольшой дворъ, обнесенный стною. Толстая калитка захлопнулась съ шумомъ. Поднявшись нсколько ступенекъ отъ земли, мы вошли въ просторныя сни и оттуда въ общую арестантскую камеру. Она имла видъ большого корридора съ высокимъ потолкомъ. Посредин былъ проходъ и по сторонамъ нары въ два этажа.
Полумракъ и говоръ многочисленной толпы со всхъ сторонъ, какъ бы жужжаніе пчелъ въ большомъ уль, при звукахъ болтающихся на ногахъ цпей и движенія во всхъ углахъ, поразили мой взоръ и слухъ и при этомъ воздухъ спертый обдалъ меня вдругъ. Я остановился, переступивъ порогъ, подъ тяжелымъ впечатлніемъ представившагося мн никогда еще невиданнаго мрачнаго жилища людей, и сколькихъ людей,— живущихъ, движущихся, говорящихъ и смющихся въ этой обители скорби и неволи!
Я стоялъ, пораженный этимъ зрлищемъ. Унтеръофицеръ, меня сопровождавшій, увидвъ, что я не иду за нимъ, сказалъ: ‘идите сюда’. Я пошелъ. Дойдя почти до половины камеры, онъ остановился съ лвой стороны и указалъ мн мсто на нарахъ. Я взошелъ на нары, и такъ какъ рядомъ съ указаннымъ мн мстомъ стояла какая-то кровать, то я слъ на нее, унтеръофицеръ слъ внизу на нарахъ, и я осматривался кругомъ. Вниманіе мое привлекала многочисленная движущаяся толпа, мимо меня проходящая и смотрящая на меня съ любопытствомъ. Нкоторые останавливались, готовые со мною заговорить, но унтеръ-офицеръ мой, какъ сторожевой песъ, лаялъ на нихъ: ‘чего стоишь,— кричалъ онъ,— иди, куда шелъ!’ Т уходили, но они замнялись все новыми, наконецъ, уставъ кричать, онъ замолкъ. Вотъ идетъ высокаго роста плечистый арестантъ, въ кандалахъ, блый, какъ альбиносъ. Онъ медленно подходитъ и, поровнявшись со мною и наклонившись ко мн на край кровати, говоритъ:
— Вы откуда, землячокъ, — позвольте спросить?
‘Я изъ Петербурга, а почему вы называете меня землячкомъ?’
Тутъ подошелъ другой и, услышавъ мой вопросъ, сталъ рядомъ съ предыдущимъ и сказалъ:
— А это, видите, онъ такъ спроста всхъ новыхъ знакомыхъ готовъ принять за земляковъ.
‘А! я не зналъ, что тутъ такъ говорятъ, — по благорасположенію ‘.
— Такъ, такъ! Видите, сударь,— у насъ вдь народъ разный и разно расположенъ. Другой ни съ кмъ не говоритъ, какъ зврь, а другіе добродушны, любятъ болтать…
Тутъ мой церберъ опять разсвирплъ и разогналъ останавливавшихся около меня. Набросившись, какъ собака, онъ кричалъ:
— Вонъ пошелъ, ишь дьяволы, сбродъ каторжный, а, проклятые!..
Нкоторые, уходя, огрызались:
‘Ишь какой сердитый сегодня, — говорилъ одинъ,— что ты, обълся чего?! Толкается еще,— я те толкну, такъ съ ногъ слетишь’,— тутъ было крпкое, для печати неудобное, ругательство.
Посидвъ еще нсколько минутъ и видя людей все подходящихъ и отгоняемыхъ, я подумалъ: ‘Да что это за напасть! Сидлъ я 8 мсяцевъ въ казематахъ, людей не видлъ, а тутъ съ людьми вмст, и ихъ отъ меня гонятъ!’ Я всталъ и пошелъ въ толпу вдоль комнаты. Такъ прохаживаясь, я наталкивался въ узкомъ проход, останавливался и говорилъ то съ тмъ, то съ другимъ. Унтеръ-офицеръ слдилъ за мной и все отгонялъ отъ меня людей.
— Скажите, пожалуйста, для чего вы ихъ отъ меня отгоняете?— спросилъ я его. Онъ остановился, посмотрлъ на меня и какъ будто не зналъ, что отвчать, потомъ сказалъ:
‘Приказано смотрть за вами… Тутъ народъ каторжный’,— потомъ, обернувшись, продолжалъ кричать на останавливающихся. Но какъ онъ ни кричалъ, все подходили и говорили со мной, а я все разсматривалъ вокругъ.
Двойныя нары — нижнія и верхнія на толстыхъ столбахъ, съ глубокими зарубками, по которымъ люди влзали наверхъ. Освщеніе было самое плохое: къ столбамъ, которые были безъ зарубокъ, прибиты были полочки, и на нихъ горли какія-то грязныя, масляныя, первобытнаго устройства лампы.
Посредин камеры была положена поперечная, лежавшая концами на верхнихъ нарахъ, широкая, толстая, деревянная полка — съ возвышенною досчатою спинкою, на уровн съ верхними нарами, и на ней установлены были образа, между ними стоялъ въ середин большой образъ, и передъ нимъ горла лампада. Вроятно, образа эти были подарены арестантской рот благотворителями. Мстами на нарахъ постланы были грязные тюфяки изъ толстаго подкладочнаго холста, ничмъ не покрытые, на нкоторыхъ лежали полураздтые люди. Всюду грязь, народу много. Арестанты сидли кучками, разговаривая, иные прохаживались, сталкиваясь, нкоторые съ синеватыми клеймами на лбу и на скулахъ,— на ногахъ ихъ звенли кандалы.
Унтеръ-офицеръ, которому я былъ, какъ видно, порученъ для особаго надо мною надзора и для моего благополучія, въ охрану отъ назойливыхъ арестантовъ, усталъ уже кричать и ходить за мной. Но и я усталъ и слъ на мое прежнее мсто. Тутъ мой надзиратель спросилъ меня:
— Можетъ быть, вы хотите покушать? Арестанты уже повечеряли.
Я былъ голоденъ, такъ какъ, въ надежд на отдыхъ по прибытіи въ Херсонъ, съ 12 часовъ дня, посл послдней закуски въ дорог, ничего не лъ, и потому попросилъ дать мн, что есть. Мн принесли въ посуд какую-то жидкость врод супа и большой кусокъ чернаго хлба. Я попробовалъ: это была теплая похлебка съ какою-то крупою, отбивавшая особымъ вкусомъ и запахомъ свиного сала. Съвъ нсколько ложекъ, я не могъ больше сть по сальному, показавшемуся мн съ непривычки противному вкусу, и набросился на хлбъ, который былъ хорошо выпеченный, ржаной, и я нался имъ порядочно. Захотлось пить, и, освдомившись, гд вода, я нашелъ въ сняхъ въ кадк свжую воду и ковшъ. Деревянную ложку и чашку, изъ которыхъ я лъ супную кашицу, сказано было мн сохранить для себя и поставить на полочку у стны. Затмъ я спросилъ унтеръ-офицера:
— А гд же я буду спать,— на этой кровати?
‘Нтъ, — отвчалъ онъ, — это моя кровать… А вотъ здсь, около меня на нарахъ’.
Нары были голыя, и постели на нихъ не было никакой. Слова его меня смутили не столько суровостью ночлега, сколько новымъ нравственнымъ оскорбленіемъ: у него въ ногахъ на полу!— Но постель его, назначенная не для меня, была поганая, на ней былъ жесткій тюфякъ, прикрытый какою-то грязною дерюгою.
Здсь надо мн пояснить недосказанное: при пріем меня въ плацъ-майорской канцеляріи вещи мои собственныя у меня были вс отобраны, но, какъ уже упомянуто было выше, надтое на мн блье и обувь были оставлены, а также и моя небольшая кожаная дорожная подушка. Она стояла внизу, прислоненная къ задней ножк кровати. По отвт унтеръ-офицера, я сошелъ сейчасъ же съ кровати, взялъ мою подушку, прислонилъ ее къ стн и слъ на свое мсто на нары.
Въ это время за кроватью я услышалъ разговоръ арестантовъ на турецкомъ язык. Турецкій языкъ былъ мн какъ бы чмъ-то роднымъ: я вдь окончилъ курсъ въ университет оріенталистомъ, и турецкій языкъ, мн знакомый, былъ для меня пріятнымъ воспоминаніемъ. Я отчасти понималъ ихъ народное нарчіе и содержаніе ихъ разговора: обо мн, съ участіемъ, говорилось приблизительно слдующее:
— Должно быть, онъ издалека… Молодъ еще и совсмъ не похожъ на здшній людъ… Что-нибудь особенное случилось… Такихъ сюда не привозили.
Услышавъ эту рчь и ихъ разговоръ обо мн, я всталъ, подошелъ къ нимъ и увидлъ сидящихъ на нарахъ, нсколько турокъ, различнаго возраста. Одинъ былъ въ чалм, какъ мулла, другіе — съ непокрытыми и бритыми до половины, какъ у меня, головами. Они сидли на нарахъ съ поджатыми ногами. Лица ихъ были красивыя, смуглыя, восточнаго типа, видъ ихъ былъ боле опрятный, чмъ прочихъ арестантовъ. Присутствіе ихъ здсь меня обрадовало, и, остановившись передъ ними, я громко привтствовалъ ихъ на родномъ ихъ язык:
— Эс-селамунъ-алейкумъ (поклонъ вамъ)!
При этихъ словахъ они вс разомъ отвтили мн обычнымъ для мусульманина возвращеніемъ привтствія: ‘Не Алейкумъ эс-селамунъ!’ (т. е. и вамъ поклонъ). Затмъ они пригласили меня ссть промежъ нихъ, посторонившись и давъ мн лучшее мсто. Турокъ въ чалм обратился ко мн съ вопросомъ на турецкомъ язык, откуда я и какъ я знаю ихъ языкъ?
Я объяснилъ имъ, что я изъ Петербурга и очень радъ встртить ихъ и слышать ихъ родной языкъ.
— Разв тамъ говорятъ на нашемъ язык?— спросилъ меня мулла.
Я отвтилъ, что тамъ никто не говоритъ по-турецки, но есть большое училище, гд учатъ разнымъ наукамъ и языкамъ, и турецкому тоже, и я учился ихъ языку въ этомъ училищ.
Они обошлись со мною очень привтливо и участливо. Я самъ былъ радъ этой находк (люди эти впослдствіи стали моими добрыми товарищами и врными слугами, окружавшими меня своею предупредительностью.
— Ну ты, Мустафа!..— закричалъ вдругъ унтеръ-офицеръ, увидвъ меня среди нихъ, да еще и говорящимъ по-турецки!..— Слышь ты, Махмедъ!.. Я тебя вытурю отсюда!
‘Зачмъ? Мы про тебя не говоримъ…’
— Вонъ отсюда!— закричалъ онъ, набросившись, но никто не тронулся съ мста…— Вишь, собачьи пятки, еще по-турецки — вонъ пошли!..
‘Будемъ по-русски говорить’,— отвчалъ Махмедъ, смясь.— Тутъ вмшался мулла:
— Разв мы что дурное длаемъ, что ты кричишь?— мы по-турецки говоримъ всегда.
‘Не смть по турецки говорить, вонъ отсюда!’ Онъ началъ разгонять ихъ, стаскивая съ мстъ и тумаками,— турки упирались, хватали его то за одну, то за другую руку и сдерживали буйство.
Я сидлъ на нарахъ среди турокъ съ поджатыми, какъ они, подъ себя ногами, и съ любопытствомъ смотрлъ на глупое бшенство моего надзирателя и на деликатное сопротивленіе толкаемыхъ турокъ, но скоро случилось особое обстоятельство, повліявшее на дальнйшій ходъ дла.
Вошелъ въ камеру какой-то новый человкъ въ полушубк, тоже арестантъ, уже немолодой, средняго роста, полный, съ красивымъ лицомъ. Онъ подошелъ прямо къ нашей компаніи и обратился ко мн, что отвлекло унтеръ-офицера отъ турокъ.
— Я видлъ уже васъ въ канцеляріи, — сказалъ онъ,— когда васъ обезображивали! Это вдь изверги, глупцы все…
Я вспомнилъ, что видлъ его въ канцеляріи, сидвшимъ за письменнымъ столомъ… Унтеръ-офицеръ опять встревожился, но новопришедшій закричалъ на него:
— Что ты, съ ума сошелъ, что ли? Чего ты пристаешь! Убирайся!..
Слова эти, сказанныя громко и ршительнымъ тономъ, видимо, смутили и привели въ замшательство усердствующаго по служб нарушителя тишины, и онъ притихшимъ голосомъ сказалъ:
‘Антонъ Николаевичъ! Вдь вы сами слышали, какъ мн приказано смотрть?’
— ‘Ну да! Я слышалъ, что теб приказано смотрть, а не ругаться тутъ и шумть. Дурачина! И безъ тебя уже довольно тутъ горя новому человку!— Унтеръ-офицеръ замолкъ и какъ бы образумился. Онъ пересталъ надодать, и его надзора я больше не чувствовалъ. Пришедшій назвалъ меня по имени и отчеству и сказалъ мн:
— Я поторопился поране вернуться сюда, чтобы познакомиться съ вами и, сколько могу, утшить васъ въ этой судьб вашей, приведшей васъ сюда, какъ и меня.
‘Позвольте узнать, кто вы, — спросилъ я его,— отъ кого слышу я такое участіе?’
— А я арестантъ, какъ и прочіе, и уже давно здсь и привыкъ, а вамъ-то трудно! Да длать нечего, скрпите свое сердце и живите съ нами. Будемъ жить вмст.— Таковы были приблизительно сказанныя имъ мн слова.
Все происшедшее поглотило мое вниманіе и заинтересовало меня.
— Сядьте здсь,— сказалъ мн тотъ же пришедшій. Турки посторонились и дали мсто другимъ подошедшимъ сюда же и подсвшимъ къ намъ.
— Вотъ рекомендую,— Глущенко, храбрый воинъ русскаго царя, посадившій на штыкъ ротнаго… За правду въ штыки вдь можно?
Я поклонился и подалъ руку Глущенк.
— А вотъ Меншиковъ — капельмейстеръ, первый музыкантъ въ мір!
Передо мною стояли два богатыря: Глущенко — ростомъ выше средняго, коренастый мужъ, во цвт лтъ, въ кандалахъ, съ обритой продольно съ бока до темянной макушки всей половиной головы, смуглый, рябоватый, съ красивыми закругленными чертами лица и горбатымъ носомъ Подробности совершеннаго имъ дйствія мн мало извстны, но послдствія жестокаго надъ нимъ тлеснаго наказанія запечатллись на его глубоко исполосованной шпицрутенами спин (объ этомъ будетъ упомянуто въ дальнйшемъ описаніи). Богатырь душою и тломъ, онъ былъ тихъ и кротокъ, какъ овца, никогда не выражалъ сожалнія о совершившемся и не вымаливалъ себ прощенія, но былъ бодръ, веселъ и склоненъ къ побгу. Нельзя не упомянуть теперь же, что въ арестантскихъ пляскахъ онъ выступалъ лучшимъ танцоромъ и кандалы придавали его пляск особую прелесть.
Другой былъ мужчина очень высокаго роста, съ большой головой. Онъ былъ обритъ въ поперечномъ направленіи, какъ и я. Черты лица — крупныя, правильныя, лобъ большой и широкій, съ выдающимися висками. Преступленіе, имъ совершенное, было противъ военной дисциплины: будучи помощникомъ капельмейстера въ полковомъ оркестр, онъ возненавидлъ своего начальника за его бездарность, поправлялъ его, останавливалъ оркестръ во время репетицій и, наконецъ, нанесъ ему оскорбленіе при исполненіи имъ служебной обязанности. Въ острог онъ былъ тихъ, спокоенъ, блденъ, молчаливъ. Музыкальныхъ инструментовъ у него не было. При случа выпивалъ.
Занялись приготовленіемъ въ глиняной чаш какого-то холоднаго жидкаго кушанья. Это была тюря съ чернымъ хлбомъ, квасомъ и лукомъ. Квасъ былъ мн пріятенъ, и эта кислая похлебка была гораздо вкусне принесеннаго мн жидкаго супа. Я лъ вмст съ ними, чувствуя себя уже не одинокимъ, а съ людьми мн доброжелательствующими. Не помню, что тутъ было говорено, но печали не было замтно ни на лицахъ, ни въ бесдахъ раздлявшихъ со мною вечернюю трапезу,— они болтали, смясь и остря.
Наступала ночь, движеніе, ходьба уменьшались, шумъ и говоръ смолкали, большая часть лежала на нарахъ. Одинъ изъ сосдей предлагалъ мн свой тюфякъ, и меня къ принятію его уговаривали со мною ужинавшіе, но я отказался вжливо отъ оказанной мн любезности и соединеннаго съ нею одолженія и предпочелъ досчатыя нары. У меня была подушка и больше ничего для ночлега, но я былъ молодъ, здоровъ и достаточно уже окрпъ въ дорог отъ быстраго движенія по морозному воздуху. Все же, однако, къ тому небывалому еще въ моей жизни ночлегу надо было какъ нибудь приловчиться, я снялъ толстые срые брюки и подложилъ ихъ подъ себя, вмсто постели, а полушубкомъ, который, по моему малому росту, былъ для меня достаточно длиненъ, я закрылся и, усталый, растянулся. Унтеръ-офицеръ мой скоро захраплъ на своей кровати. Вдругъ вижу я, идетъ вновь уже вышеупомянутый высокій, блобрысый арестантъ, назвавшій меня землячкомъ, останавливается передъ образами и, ставъ на колни, поднявъ об руки и запрокинувъ голову, вполголоса говоритъ: ‘Господи! прости, прости меня гршнаго!’ Постоявъ такъ неподвижно съ поднятыми къ образамъ руками, онъ творитъ земной поклонъ тоже нкоторое время въ этомъ положеніи, приникши къ земл головой. Потомъ встаетъ тихо и удаляется на свое мсто. Это была его вечерняя передъ сномъ молитва. Она привлекла меня своею простотою и глубокимъ чувствомъ. Арестантъ этотъ именовался Морозовымъ и былъ одинъ изъ интересовавшихъ меня все время и расположенныхъ ко мн людей. Я привсталъ и смотрлъ на него съ любопытствомъ, потомъ легъ, но долго не могъ заснуть: такъ много новаго и дающаго матеріалъ совсмъ инымъ, чмъ прежде, размышленіямъ, представилось глазамъ моимъ.
Обитель скорби и неволи, думалъ я, какъ можно жить, не вдая сего. Разв они преступники, злоди? И что люди называютъ злодяніемъ? Минутную горячность, за которою слдуетъ вся остальная жизнь раскаянія! И вмсто того, чтобы пожалть несчастнаго человка и облегчить его страданія, навсили на него кандалы и наложили на лицо клеймо убійцы!
Трудно мн, но вдь иначе нельзя было бы увидть того, что я вижу! Люди живутъ въ невдніи, обманывая себя знаніемъ жизни, дорогою цною пріобртается знаніе. Надо имть право и самому низойти въ адъ, чтобы увидть вс муки несчастныхъ, и издванія надъ людьми — заклейменныя лица, исполосованныя въ рубцахъ шпицрутенами спины, закованныя въ цпи ноги, бритыя головы, вдоль и поперекъ, обезображенныя пятнами и несиметричными цвтами платья ихъ, запираніе на ключъ отъ общенія съ людьми… надо самому перенесть на себ все это, чтобы понять всю тяжесть и разнообразіе страданій… Такъ думая, я засыпалъ, подавленный массою тягостныхъ впечатлній, и я заснулъ крпко на моемъ жесткомъ лож.
Не знаю, долго ли я спалъ, но былъ разбуженъ крикомъ и громкимъ ругательствомъ одного изъ спящихъ на нижнихъ нарахъ, противъ меня. Другіе тоже пробудились и сидли на своихъ ложахъ, не понимая сначала, какъ и я, что случилось: арестантъ, поднявшій крикъ, вскочилъ съ мста и, смотря на верхнія нары, осыпалъ самыми грубыми, самыми отвратительными ругательствами лежавшихъ на нихъ.
‘Ты что ругаешься?’ — спросилъ кто-то сверху…
— А! Проклятые! Течетъ сверху…
Онъ бросился по столбу наверхъ и, схвативъ одного лежавшаго, выпихнулъ его внизъ. Тотъ свалился и сталъ ругаться и кричать, посл чего началась драка.
Проснулись вс, и дежурный унтеръ-офицеръ, спавшій преспокойно до сихъ поръ, вмшался въ крикъ и въ драку, своими кулаками успокаивая дравшихся, свалка сдлалась еще большая. Со всхъ сторонъ послышался говоръ, ругательства и смхъ. Несчастнаго, сброшеннаго внизъ и, вроятно, сильно ушибшагося, молившаго уже о пощад, заставили уйти на ночлегъ въ сни.
Посл этого все успокоилось, и заснули вновь. Второй разъ я проснулся, все было тихо, слышенъ былъ храпъ, вс спали — также и дежурный. Я всталъ, вышелъ въ сни — тамъ спалъ въ уголк провинившійся, я вышелъ на дворъ. Было темно и холодно и дулъ сильный втеръ, я былъ въ одной куртк, безъ штановъ и безъ шапки и хотлъ было вернуться за полушубкомъ и шапкою, но думалъ: ‘А! все равно, беречься не для чего!’ Вернувшись обратно, я снова заснулъ крпкимъ сномъ.

IX.

Утромъ я былъ разбуженъ барабаннымъ боемъ,— били утреннюю зарю. Уже начинало свтать, арестанты вставали, унтеръ-офицера кричали и торопили выходить. Вс шли сначала въ сни, гд мылись у общей круговой умывалки,— не помню уже, какая она была, кажется, мдная, вытирались тряпками, — у каждаго была своя,— у нкоторыхъ были полотенца. Подойдя къ умывалк, я былъ окруженъ турками, которые дали мн мыло и полотенце, и я умылся хорошо, въ первый разъ посл дороги.
Арестантскія роты, какъ я посл узналъ, должны были содержаться въ большой чистот, но этого не соблюдалось, и во всемъ было неряшество. Блье должно было перемняться еженедльно и отдаваться въ стирку на счетъ казны, но этого не длалось. Вс были грязны, въ заношенномъ бль. Въ замну чистоты и порядка дарованы были нкоторыя льготы распущенности. Каждый содержалъ себя по своему. Прежде, разсказывали мн арестанты, въ арестантскихъ ротахъ жить было ‘далеко лучше’: были у каждаго, по положенію, постели и вся обстановка и все содержаніе, вообще, было несравненно лучше настоящаго, но однажды, въ какомъ-то году, говорятъ, императоръ Николай Павловичъ постилъ одну арестантскую роту и, увидвъ такое тихое и мирное житье, нашелъ, что имъ лучше, чмъ въ полкахъ солдатамъ, и тутъ же вызывалъ охотниковъ на службу, но таковыхъ не нашлось! Тогда онъ веллъ отнять постели и содержаніе ихъ сдлать суровымъ. Охотниковъ же не нашлось не потому, чтобы въ арестантскихъ ротахъ жить кому-либо было желательно,— уже одна неволя отнимаетъ всякое желаніе, но въ полкахъ было ужъ очень скверно,— 25-ти-лтняя служба и постоянная муштровка съ побоями были хуже неволи.
Шумъ, говоръ, смхъ, порою ругательства, звонъ кандаловъ, хожденіе туда и сюда людей, отъ тсноты сталкивающихся и обмнивающихся разными непривтными словами, были началомъ дня. Затмъ раздавались крики начальствующихъ: ‘Выходи, выходи… На работу,— чего стоишь? пошелъ!..’ и т. п. Вс торопились, выходили на дворъ. Камера опустла, остались немногіе, въ томъ числ и я, такъ какъ я не былъ побуждаемъ къ выходу. Я вышелъ, однако же, на дворъ, тамъ толпились арестанты, ожидая выхода. Отворилась калитка. За нею видна была стоявшая вооруженная стража съ гауптвахты, которая принимала выходящихъ и должна была сопровождать ихъ при работахъ.
Вскор дворъ опустлъ, и я остался одинъ. Каменная стна, высокая ді толстая, замыкавшая оба конца острога, окружала этотъ небольшой дворъ. На немъ были два строенія, примкнутыя къ стн, противоположной крыльцу, — кухня порядочной величины — справа, а у лваго угла стны солидное для столькихъ жителей ретирадное мсто. Земляная площадь раковистаго известняка имла небольшой склонъ отъ острога, стоявшаго на высокомъ берегу надъ Днпромъ. Зданіе острога, какъ и строенія на двор, были каменныя, обветшалыя — ‘временъ очаковскихъ и покоренія Крыма’. На двор стояло одно большое дерево, по стволу и втвямъ котораго, хотя и лишеннымъ листьевъ, я могъ полагать, что это блая акація, душистая, столь пріятная мн, виднная мною въ другое время моей жизни. Я вошелъ посмотрть кухню, тамъ два рослыхъ арестанта, безъ кандаловъ, бритые, какъ я — спереди назадъ,— затопляли печи и наливали воду въ котлы. Они посмотрли на меня съ любопытствомъ и заговорили со мною:
— Вы, сударь, еще не дали нашей пищи — она плохая, да ужъ не отъ насъ,— варимъ, что даютъ. Приходите попозже, дадимъ попробовать. Уже какая есть, такую и димъ. Если голодны будете, то кушайте больше.
Не помню, какой у меня былъ съ ними дальнйшій разговоръ, но они обошлись со мною весьма привтливо. (Вообще первое впечатлніе обхожденія со мною арестантовъ было для меня ободряющимъ). Побродивъ по двору, я вошелъ опять въ сни, но, къ удивленію, не дойдя до входа помщенія нашего, я увидлъ налво другое, точно такое же помщеніе, параллельно съ описаннымъ. Оно было полно народомъ. Нкоторые арестанты лежали еще, другіе же сидли на нарахъ за ручными работами. Повидимому, они вс оставались дома, безъ выхода на работы. Я постоялъ у входа, посмотрлъ и вошелъ. Тамъ были тоже двойныя нары.
Вс были старики, имли слабый болзненный видъ. Когда я проходилъ по продольному между двумя рядами наръ проходу, одинъ изъ арестантовъ, въ полушубк, роста выше средняго, полный, сдой, съ серьезнымъ лицомъ, подошелъ ко мн и спросилъ:
— Вы вчера прибыли къ намъ?
‘Да, я прибылъ вчера’.
— Позвольте узнать, откуда?
‘Изъ Петербурга’.
— Какъ ваша фамилія?
Я сказалъ ему фамилію.
— Вы, вроятно, никогда не видли такого жилища людей?
‘Да, я не видлъ никогда… А вы давно здсь находитесь’?
— Я-то ужъ тринадцатый годъ… Ну, пожалуйте, будьте у насъ гостемъ.
Онъ просилъ меня ссть. Я слъ на нары и спросилъ у него, что это за отдленіе и отчего отсюда никто, повидимому, не вышелъ на работы.
— Это отдленіе неспособныхъ, мы уже отработались и сидимъ дома.
Мало-по-малу завязался у насъ разговоръ, оказалось, что его фамилія Кельхинъ, зовутъ его Александромъ Петровичемъ. Ему было лтъ уже около бо-ти, довольно высокаго роста, полный, крпкаго тлосложенія, красивый мужчина, съ короткими, блокурыми волосами, уже почти посдвшими. Выраженіе лица его серьезное и очень грустное. Съ первой моей встрчи съ нимъ онъ произвелъ на меня самое пріятное впечатлніе и, обмнявшись съ нимъ нсколькими словами, я былъ обрадованъ его близкимъ со мною сожительствомъ. Чмъ чаще я его видлъ, тмъ боле онъ меня привлекалъ своимъ тихимъ, спокойнымъ характеромъ и своимъ, превосходящимъ всхъ прочихъ моихъ острожныхъ сожителей, умственнымъ развитіемъ. Находка такого человка была для меня драгоцнна. Узнавъ, что я сосланъ по политическому длу, съ первыхъ же дней пожелалъ онъ узнать о причин моей ссылки изъ Петербурга, и я поинтересовался совершившеюся надъ нимъ жестокою судьбою, приведшею его къ отбыванію 15-лтняго срока заключенія въ томъ же острог, въ который я только что прибылъ.
Разсказъ его о внезапно разразившемся надъ нимъ несчастій представляетъ собою одно изъ характерныхъ явленій того времени, вроятно разрушившихъ жизнь весьма многихъ его современниковъ.
Уроженецъ Петербурга, воспитывавшійся въ морскомъ корпус или, можетъ быть, въ одномъ изъ училищъ при немъ, онъ занималъ должность штурмана въ дальнихъ плаваніяхъ. Возвратившись изъ путешествія въ 1825 году, онъ вышелъ въ отставку. Свидтель восшествія на престолъ Николая І-го и событія 14 декабря, онъ проживалъ въ столиц съ своею матерью, пріискивая себ другое мсто. Въ 1826 году, безъ всякаго съ его стороны повода, ему приказано было выхать изъ столицы. Это было, какъ онъ мн говорилъ, время усиленныхъ строгостей, время подозрній, опасеній, причемъ многіе, не имвшіе или неуспвшіе пріискать себ опредленныхъ занятій, также и отставные, временно проживавшіе безъ оффиціальнаго дла, были, на всякій случай, для безопасности и охраны престола, высылаемы изъ столицы. Такъ было и съ нимъ, ему приказано было выхать изъ Петербурга, но, удивленный такимъ распоряженіемъ полиціи, онъ сталъ разузнавать о причин неожиданно состоявшагося надъ нимъ, безъ всякой его провинности, ршенія и хлопоталъ объ отмн его. Такъ прошло нсколько дней, а затмъ надъ нимъ, какъ ослушавшимся Высочайшаго повелнія, состоялось другое административное распоряженіе — онъ былъ арестованъ и отправленъ на жительство въ гор. Черниговъ
Мать его, оставшись въ Петербург, безуспшно хлопотала о его возвращеніи и высылала ему пособіе въ продолженіе нсколькихъ лтъ, а потомъ онъ вдругъ пересталъ получать отъ нея извстія. Она умерла 1 Лишенный этой небольшой помощи, онъ съ трудомъ жилъ разными занятіями, для которыхъ долженъ былъ и отлучаться иногда изъ города, за что, однако, не подвергался взысканіямъ знавшей его уже полиціи. Полиція смнялась, и по-временамъ усиливались строгости, и вотъ однажды за самовольную отлучку онъ былъ арестованъ и посаженъ въ тюремный замокъ. Будучи по природ горячаго характера, онъ съ трудомъ переносилъ обрушившіяся на него безъ всякаго повода гоненія. При посщеніи черниговскимъ губернаторомъ тюрьмы онъ искалъ въ немъ защиты и объяснялъ ему свое дло, но губернаторъ обошелся съ нимъ сурово и грубымъ отвтомъ на его жалобы вызвалъ въ немъ взрывъ долго превозмогаемаго негодованія: Кельхинъ ударилъ его въ лицо и осыпалъ его ругательствами. Посл этого возникло новое дло. Оно окончилось конфирмаціей императора Николая, которою повелно было сослать его въ херсонскую арестантскую роту военнаго вдомства на 15 лтъ.
Такова была судьба бднаго Кельхина, выведеннаго изъ терпнія притязаніями полиціи и беззащитнымъ его положеніемъ. Я засталъ его прожившимъ уже 13 лтъ въ херсонскомъ острог, куда и меня судьба занесла случайно подъ фирмою нсколько другой провинности.
Съ великимъ любопытствомъ и участіемъ я слушалъ его разсказъ. Съ первой моей встрчи съ нимъ и до послдняго моего съ нимъ прощанія мы были близкими друзьями, и все время моего пребыванія въ арестантской рот я находилъ утшеніе въ бесдахъ съ нимъ, но посл одиннадцатилтней административной ссылки и затмъ тринадцатилтней жизни въ острог онъ состарился и въ період уже моей съ нимъ встрчи былъ молчаливъ, вялъ и угрюмъ. Прежде онъ работалъ — портняжничалъ, но въ теченіе всего времени моего пребыванія въ острог я не помню, чтобы онъ сидлъ за какой-либо работою. Зрніе его было уже слабо, онъ прохаживался, какъ бы въ размышленіяхъ, или лежалъ на своемъ мст, упавшій уже духомъ и питавшійся только казенною пищею. Чаю никто не пилъ, а водка была въ большомъ ходу.
О Кельхин я буду часто говорить въ дальнйшемъ описаніи. Въ этотъ первый день моего знакомства съ нимъ мы говорили немного.
Камера, въ которую я попалъ случайно, была не столь шумна, но совершенно такая же, какъ и та, въ которую я помщенъ былъ на жительство.
Я вышелъ въ сни и, пройдя нсколько шаговъ, увидлъ нашу камеру, расположенную рядомъ, въ параллель съ тою, и вошелъ въ нее. Тамъ оставалось только нсколько человкъ: одинъ изъ арестантовъ подметалъ жилище и поднималъ большую пыль. Этою же метлою онъ выметалъ и досчатыя нары, а также и грязные тюфяки, которые оставались незавернутыми.
У всхъ были изголовья въ вид подушекъ. Надъ нарами у изголовій прибиты были къ стн полки, и на нихъ лежали куски чернаго хлба, большею частью прикрытые тряпками, возл нихъ стояли деревянныя супныя чашки. Дневное освщеніе было тоже не достаточное. Окна были только съ одной стороны, на площадь крпости, маленькія, низкія, съ мелкими перегородками для вставленія стеколъ. Снаружи желзныя перекладины, съ просвтомъ не боле четвертой доли листа бумаги, отнимали тоже часть свта. Пріютившись у этихъ оконъ, кое-гд сидли немногіе арестанты, оказавшіеся больными или задобрившіе унтеръофицеровъ для изъятія ихъ въ этотъ день отъ наряда на работу. Иные шили платье, другіе — сапоги. Всюду замтна была грязь, особенно на стнахъ — он были какъ бы закоптлыя. Потолокъ, тоже закоптлый, вислъ надъ этою обителью многочисленной толпы. У входа, слва, вмсто наръ, была большая русская печь, въ которой, какъ я увидлъ посл, дня черезъ 3, пеклись хлбы.
Я спалъ эту ночь отъ усталости, посл дороги и столь разнообразныхъ впечатлній, довольно хорошо, и не было у меня желанія прилечь теперь.
Справа отъ входа было особое отгороженное досчатое помщеніе, пространствомъ около трехъ наръ, съ тснымъ проходомъ посредин — это была канцелярія. Я заглянулъ туда, тамъ стоялъ столъ и на нарахъ спалъ дежурный унтеръ-офицеръ. Рота имла фельдфебеля, который безпрестанно отлучался, и я его еще не видлъ или не зналъ. Это былъ высокій, жирный, но блдный ‘держиморда’, въ солдатской срой шинели. Я называю его такъ не потому, чтобы онъ билъ кого,— этого на моихъ глазахъ не случалось,— но, должно быть, онъ былъ привыченъ къ тому по служб, такъ какъ нердко приходилъ съ улыбкою и, потирая руки, говорилъ: ‘Эхъ! Прекрасная погода, да бить некого’. И дйствительно, бить было некого: арестанты держали себя хорошо и сами наблюдали за порядкомъ. Фамилія фельдфебеля была Савельевъ, звали его, сколько помнится, Григорій Матвевичъ, и вс обращались съ нимъ почтительно. Онъ былъ непосредственный начальникъ надъ обими камерами, и унтеръ-офицеровъ, ему подчиненныхъ, было человкъ восемь. Мой надзиратель, Керсанфовъ, въ эту пору отсутствовалъ, я былъ безъ особаго присмотра, запертый почти въ пустой камер.

X.

Возвратившись въ мое отдленіе, я ходилъ, не зная что длать. Все виднное съ перваго взгляда было еще ново и неизвстно мн въ подробностяхъ. Я останавливался и разсматривалъ нары и оставшееся на нихъ имущество. Нижнія нары были не сплошныя, наглухо вдланныя, но ряды поднимающихся досокъ, подъ которыми было пустое пространство. Он были высоты обыкновенныхъ стульевъ, для возможности сиднья. На извстномъ разстояніи, обнимающемъ 8—10 отдльныхъ помщеній ночлега, стояли толстые столбы, и въ нихъ сдланы были глубокія зарубки для влзанія на верхнія нары. Дойдя до послдней стны камеры, я полюбопытствовалъ заглянуть въ верхній этажъ помщеній и влзъ по столбу на верхнія нары. Он были точно такія же, но подъ низкимъ потолкомъ, такъ что, войдя туда, нельзя было выпрямиться, не стукнувшись головой въ потолокъ, надо было, даже при моемъ маломъ рост, пригнуться, чтобы пройти дале. Посмотрвъ съ одного конца, я удовольствовался этимъ и спустился внизъ. Здсь, видя человкъ трехъ работавшихъ, я подошелъ къ нимъ и познакомился съ каждымъ. Они объяснили мн, что остались для работы, работа эта ихъ собственная, которую они сбываютъ на базар знакомымъ имъ торговцамъ и торговкамъ за очень дешевую цну, и заработанныя деньги остаются у нихъ, они справляютъ себ различныя надобности въ бль и пищ. Одинъ изъ нихъ, маленькій ростомъ, худой, лтъ сорока, съ обритою продольно одною половиною головы и въ кандалахъ, сидлъ, углубленный въ башмачную работу. Я подошелъ къ нему и вступилъ съ нимъ въ разговоръ. Онъ обошелся со мною привтливо и, минутно прерывая спшную, повидимому, работу, бесдовалъ со мною, фамилія его была Дамскій. Онъ находился въ острог уже 8-й годъ. Неловко какъ-то показалось мн спрашивать объ обстоятельствахъ, приведшихъ его сюда, и я ничего объ этомъ не говорилъ, но освдомлялся о его прежнемъ мст жительства, объ успшности его работъ и т. п.
Впослдствіи, какъ я узналъ, такіе вопросы и не были въ обыча между арестантами,— мало ли кто за что провинился, и Богъ знаетъ, что ему въ жизни пришлось продлать и перенести. Иному тяжело на сердц и вспомнить свои прежніе проступки, о которыхъ онъ не желаетъ говорить. Все уже прошлое, можетъ быть, и давно минувшее и прежнія его дянія, если были укоряющія совсть, давно осуждены имъ самимъ и искуплены тягостью послдовавшей жизни. Всякій носитъ въ себ массу сожалній, ошибокъ, совершенныхъ въ жизни, разница только въ характерахъ, побуждавшихъ дйствовать такъ или иначе. Богатые, живущіе во дворцахъ, пользующіеся, большею частью, всеобщимъ уваженіемъ и почетомъ въ обществ, при иныхъ обстоятельствахъ, лишенные средствъ жизни, можетъ быть, стали бы красть и, доведенные до крайности, стали бы совершать дла нелучше знаменитаго въ преданіяхъ между арестантами бродяги ‘Кармалюка’, о похожденіяхъ и странствіяхъ по дорогамъ и въ тюрьмахъ котораго сложились псни. Вопросъ о вин изгнанъ изъ разговоровъ арестантовъ. Многіе, не стыдящіеся своей вины, даже гордящіеся ею, сами разсказываютъ о ней товарищамъ, но о томъ не спрашивается. Таковы деликатные, благочестивые обычаи неписаннаго, но молчаливо соблюдаемаго всми арестантами кодекса. Мало ли кто и за что сосланъ, къ какому суду людскому, подверженному и пристрастію и подкупамъ и мстнымъ и временнымъ, условіямъ образа мыслей. Да будетъ миръ и забвеніе всего дурного, осуждать не приходится никому — таковъ и характеръ русскаго человка. Съ такими взглядами, утвердившимися во мн еще боле по ознакомленіи моемъ съ критическимъ разборомъ существующихъ нын условій нашей общественной среды Fourier, прибылъ я въ эту новую для меня обитель. Такимъ образомъ и случилось что, не зная здшнихъ обычаевъ, я не нарушилъ ихъ ни словомъ ни дйствіемъ. Вина Дамскаго, однако же, разсказана была мн впослдствіи, и она не была изъ числа срамящихъ человка, но могла бы быть разсказана всенародно.
Родомъ донской казакъ, не довольствуясь обыкновенными длами, онъ нашелъ боле выгодный способъ пріобртенія себ имущества, давая имъ вмст съ тмъ и жизнь множеству по тогдашнему времени безпріютныхъ странниковъ — большею частью бглыхъ изъ крпостной зависимости. Онъ снабжалъ людей паспортами своего произведенія, искусно выдлываемыми. Онъ являлся на ярмарку, и къ нему стекались вс нуждающіеся и обремененные заботою жизни, не имющіе покоя, и онъ успокаивалъ ихъ. Такъ дло велось многіе годы. Неимущихъ онъ снабжалъ паспортами за малую плату, а съ состоятельныхъ бралъ большія деньги, но такихъ было мало.
— Ко мн приходило множество людей,— говорилъ онъ,— бглые, просрочившіе, не желавшіе вернуться на мста ихъ жительствъ. Крпостная наша Русь полна бглыми, и бгутъ они все боле въ наши края, — въ Донщину, Черноморье, Ростовъ, Таганрогъ… У каждаго были приведены свои причины,— ихъ вдь много, всякаго рода… Я уже не разбиралъ причинъ, а кто просилъ, тому и давалъ, мало ли кто почему желаетъ гд жить или не жить. Всякій, видите ли, воленъ жить, гд хочетъ, а тутъ ему говорятъ: ‘живи здсь!’
Таковъ былъ Дамскій, всегда молчаливый, его не было слышно, и онъ усердно работалъ.
Вс арестанты, какъ я узналъ, раздлялись на вчныхъ и срочныхъ. Вчными назывались осужденные на 15 лтъ. Названіе это, конечно, несоотвтственно — оно употребляется въ смысл пожизненности. Посл 15-ти-лтней жизни въ арестантской рот люди, конечно, уже настолько измняются, что послдующую жизнь ихъ, если кто переживетъ этотъ срокъ, нельзя и считать продолженіемъ прежней. И дйствительно, прожившій 15 лтъ въ острог едва ли на что-либо годится. Вчные арестанты носили кандалы и были бриты боковой половиной всей головы, что сильно обезображивало видъ, гораздо боле, чмъ бритыхъ со лба. Ихъ куртки и штаны были съ одной половины срыя, съ другой — темно-бурыя. Дамскій принадлежалъ къ числу такихъ вчныхъ.
Въ этотъ же день я познакомился съ упомянутымъ фельдфебелемъ Савельевымъ. Несмотря на свою природную и пріобртенную на служб грубость, онъ обошелся со мною вжливо, называлъ меня ‘вы’ и по имени и отчеству. Онъ подошелъ ко мн и сообщилъ, что обо мн спрашивали его комендантъ и плацъ-майоръ.
Вскор послышался шумъ, говоръ и шаги входящей толпы, со звономъ цпей. Наряды, вышедшіе отдльными партіями, возвращались въ роту для обда и получасового затмъ отдыха. Придя, они побрели по своимъ мстамъ и сейчасъ же каждый бралъ свою посуду и шелъ въ кухню, гд наливалась каждому пища, они были голодны, наработавшись и съ вечера ничего не вши. И я тоже послдовалъ общему шествію, отправился со своею посудой и получилъ большую порцію сваренной кашицы. Вс услись на нары по своимъ мстамъ и стали сть. Обдъ, состоявшій въ будніе дни изъ одного кушанья, скоро былъ съденъ. Проголодавшись порядочно, и я лъ. Унтеръ-офицера, сопровождавшіе рабочихъ, тоже ли. Они почти вс были женатые и въ свободное отъ службы время уходили домой и были угощаемы домашнею пищею. Потомъ, посл кратковременнаго отдыха, приготовлялись вс вновь къ отходу и раздавались вновь крики: ‘Выходи, выходи…’ — и вс ушли, и я остался опять въ почти пустой казарм. Не помню въ точности, что я длалъ до вечера. Я зашелъ опять къ неспособнымъ и бесдовалъ съ Кельхинымъ и узнавалъ все боле о жизни и жителяхъ острога. Онъ познакомилъ меня съ нкоторыми изъ своихъ сожителей, между которыми остались въ памяти немногіе, и между ними стоитъ передъ моими глазами, какъ живой, старикъ высокаго роста, худой, съ бло-блднымъ лицомъ, сдой, по прозванію Вороновъ — о немъ будетъ многое разсказано ниже.
Неспособныхъ уже не брали, и я не помню, чтобы между ними былъ кто-либо въ кандалахъ. Тамъ былъ народъ большею частью уже слабый, не только по отношенію къ работамъ, но и отъ долгаго сиднія потерявшій всю энергію жизни и маломыслящій. Они были неразговорчивы, много спали и ровно ничего не длали. Посидвъ въ камер неспособныхъ, я вышелъ вновь на дворъ, но было холодное зимнее время, оставаться на двор было невозможно, снгу не было, погода была втряная и гололедица, и я долженъ былъ возвратиться въ нашу камеру. Меня еще интересовала новая обстановка моей жизни, но уже на второй день къ вечеру я не зналъ, что длать, и начиналъ томиться въ моей новой просторной тюрьм, да еще меня озадачивала уже находка на мн вшей, начинавшихъ по мн ползать. Эта новая пакостная бда, еще не испытанная и въ одиночномъ заключеніи, къ которой надо было привыкнуть. Я былъ безъ всякаго дла и безъ малйшаго развлеченія, ходилъ, сидлъ, ложился и вновь вставалъ и ходилъ,— такъ дожито было до вечера. Въ сумеркахъ послдовало возвращеніе арестантовъ съ работы — опять шумъ, говоръ, бряцаніе цпей, вечерняя да той же самой жидкой кашицы. Позже уже вернулся изъ канцеляріи вчера столь неожиданно представшій передо мною человкъ. Онъ вновь привлекъ меня своимъ участіемъ и пригласилъ ссть на нары, имъ занимаемыя.
Фамилія его была Биліо, имя — Антонъ Николаевичъ. Онъ былъ человкъ средняго роста, лтъ 40 отъ роду, съ головой почти лысой на лбу и темени, окаймленной сзади и по сторонамъ вьющимися прядями блокурыхъ волосъ. Бритъ онъ не былъ, вроятно, для приличія въ канцеляріи между писцами. Кожа липа и рукъ блая, черты лица не лишенныя красоты, глаза голубые и взглядъ большею частью серьезный. Онъ имлъ нкоторый образовательный цензъ, превышавшій всхъ прочихъ, кром Кельхина, жителей острога, и начальство пользовалось имъ, какъ хорошимъ исполнителемъ дловыхъ бумагъ. Отношенія мои къ этому человку были самыя лучшія. Мысли его были либеральныя, и онъ не стснялся высказывать ихъ въ кругу арестантовъ и унтеръ-офицеровъ, если же что-либо желалъ сказать мн особенное, то выражался ломаннымъ французскимъ языкомъ. Его вечерніе приходы и приносимыя имъ часто городскія новости меня интересовали и были ожидаемы мною, какъ развлеченіе отъ однообразія дня, и его постоянное ко мн вниманіе все боле располагало меня къ нему. Такъ было въ первые мсяцы моей жизни въ острог. Предшествующую свою жизнь онъ мн никогда не разсказывалъ, и я, конечно, о томъ не спрашивалъ, но по нкоторымъ его разговорамъ можно было полагать, что онъ былъ родомъ полякъ. Кельхинъ о происхожденіи его ничего не зналъ, но между арестантами было мнніе, что онъ былъ въ Сибири, бжалъ оттуда, и что имя и фамилія его были ненастоящія. Какова бы ни была его предыдущая жизнь, но онъ привлекалъ меня своимъ добродушіемъ и участіемъ ко мн. По приход его началась шумная бесда, разговоры, разсказы о длахъ дня и встрчахъ съ людьми на работахъ.
Турки по-временамъ, то тотъ, то другой, подходили ко мн со словами ‘хайръ-олсунъ’ (добрый вечеръ), освдомлялись о моемъ здоровь и приглашали зайти къ нимъ побесдовать, и я посщалъ ихъ компанію. Они вс сидли вмст. Вс были порядочно уставшими и посл недолгихъ разговоровъ укладывались спать. Все смолкло, наступила тишина. На гауптвахт билась вечерняя заря. Я улегся тоже, какъ и въ предыдущую ночь. Меня обсыпали блохи и вши, я чесался и ловилъ ихъ, но не было счета и конца этой ловл. Когда все успокоилось и люди въ большинств уже спали, я услышалъ вновь тихо идущаго въ кандалахъ. Это былъ тотъ же несчастный Морозовъ. Остановившись передъ образами, онъ сталъ на колни и произнесъ т же самыя, мною уже вчера слышанныя, слова и затмъ, совершивъ продолжительный земной поклонъ, всталъ и ушелъ на свое мсто. Что совершилъ онъ въ жизни, что его такъ тяготило и за что онъ такъ усердно молилъ Бога о прощеніи, осталось мн не вполн извстнымъ, но короткая и глубокопрочувствованная вечерняя его молитва вновь отозвалась въ моемъ сердц особымъ смиряющимъ скорби впечатлніемъ, и я лежалъ спокойно и старался заснуть.
Такъ началась моя новая жизнь, и былъ день первый и наступала ночь вторая пребыванія моего въ херсонской арестантской рот.

XI.

Въ слдующіе затмъ дни стало повторяться то же самое. Я все вникалъ въ жизнь моихъ новыхъ сожителей и товарищей по заключенію и знакомился все боле съ особенностями ихъ жизни.
Новоприбывшихъ не посылали сейчасъ же на работы, но давали имъ отдохнуть нсколько дней отъ путешествія, потому и мн сдлано было это снисхожденіе. Люди уходили на работу, возвращались на короткое время для обда, и до самаго вечера я ихъ не видлъ. Вечеромъ же они приходили усталые и скоро укладывались спать. Разговоры мои съ ними были короткіе. Нсколько новыхъ личностей обратили на себя вниманіе. По вечерамъ нкоторые, имвшіе кое-какую пищу, принесенную ими изъ города, видя меня мимо идущимъ, обращались ко мн со словами: ‘Не хотите ли повечерять съ нами вмст’, но я благодарилъ, не особенно дорожа пищею, привыкнувъ уже къ воздержанію въ каземат, и говорилъ, что я сытъ. ‘А ну же, еще попробуйте, можетъ быть, скушаете’. Вообще обхожденіе ихъ со мною было очень привтливое. Турки были со мною особенно любезны и угощали меня иногда гороховыми пирогами, врод лепешекъ, покупаемыми ими въ город. Кельхинъ былъ моимъ утшителемъ во время дня, Биліо возвращался поздне другихъ, и вечернія мои бесды были большею частью съ нимъ. Онъ говорилъ мн, между прочимъ, что имущество мое, привезенное со мною, плацъ-майоръ заявилъ намреніе продать съ аукціона, имя въ виду купить нкоторыя вещи (дорожную шапку, часы, и т. п.) самому подъ чужимъ именемъ. Читатель помнитъ вопросъ этого человка при моемъ первомъ свиданіи съ нимъ — ‘ много ли у тебя вещей)’ — въ этомъ высказался весь его хищническій характеръ, — у него тогда уже появилась мысль о возможности поживиться чужимъ добромъ. Биліо говорилъ, что вещи эти, по закону, принадлежатъ моимъ наслдникамъ, если я самъ ими не могу владть. Права эти меня мало интересовали. Тутъ дло уже было не о вещахъ, а о томъ, чтобы какъ-нибудь сохранить жизнь свою и достоинство. Я бы голый бжалъ, еслибы могъ, изъ этого жилища скорби, неволи грязи, и мн было уже не до вещей моихъ.
— Но онъ подлецъ,— говорилъ Биліо про плацъ-майора.— Онъ, образованный человкъ, могъ бы. кажется, понять всю безнравственность такого поступка — васъ лишить вещей, имя возможность сохранить ихъ до вашего выхода!
‘Чортъ его возьми!— говорилъ я.— Пусть длаютъ, что хотятъ. Тамъ же есть комендантъ,— онъ же долженъ за ними смотрть’.
— Комендантъ?— говорилъ Биліо.— Этотъ старый трусъ вритъ во всемъ Червинскому, а этотъ картежникъ, игрокъ!
‘Ну Богъ съ ними! Не будемъ говорить объ нихъ!’ И затмъ мы переходили къ обыкновеннымъ разговорамъ.
Ужаснйшая нечистота, неопрятность были для меня трудно переносимы, наскомые осыпали меня, и я горько жаловался на эту нечисть, поддерживаемую еще боле тюфяками арестантовъ. На эти жалобы мой новый пріятель Биліо говорилъ мн:
— Ахъ! это одна изъ самыхъ малыхъ тягостей, которыми мы обсыпаемы здсь!— Онъ уже сдлался безчувственъ къ такого рода впечатлніямъ.— Не блохи, не вши тяжелы,— он не задятъ человка, а люди невыносимы.
Также тяготился я страшно духотою спертаго воздуха по ночамъ. Въ помщеніи были кое-какія отдушины, которыя открывались по-временамъ помощью висячихъ веревокъ. Между арестантами было много уже старющихъ, которые еще, однако же, не признаны были неспособными къ работамъ. Между ними были слабые, боявшіеся простуды. Они не любили этихъ душниковъ и старались ихъ держать закрытыми. ‘Вишь опять открылъ душникъ, проклятый!’ говоритъ одинъ, слзая съ наръ и, потянувъ веревку, захлопываетъ вентиляторъ. Черезъ нсколько времени подходитъ другой арестантъ, тоже слабый, и, потянувъ веревку въ другую сторону, съ гнвомъ произноситъ: ‘Этакая духота!.. Спать нельзя! Тутъ задохнешься скоро! Чучело заморское!..’
Мое помщеніе было какъ разъ близъ этого вентилятора, и я, съ своей стороны, вскакивая съ наръ, потихоньку отворялъ его, сколько могъ.

XIII.

Настало 6 января, праздничный день — Крещеніе. Утреннюю зарю пробили, какъ обыкновенно, но никто не торопился вставать. Медленно поднимались арестанты, шли мыться, и большая часть ихъ одвалась боле чисто,— у кого было что надвать, на нкоторыхъ были цвтныя рубахи. Многіе передъ образами молились, не торопясь, ставъ на колни и прижимая пальцы къ груди, ходившіе мимо сторонились. Затмъ начались разговоры, болтовня, шутки, смхъ, движеніе прохаживавшейся взадъ и впередъ многочисленной толпы, безпрестанно сталкивающихся людей, между которыми нсколько десятковъ ступали тяжеловсно, гремя кандалами… Бряцающій звукъ этихъ цпей у каждаго имлъ свой особый, ему одному свойственный звукъ (timbre). По этому характерному звуку, соединенному всегда съ однимъ и тмъ же темпомъ походки, я скоро сталъ узнавать каждаго, близъ меня идущаго, по звону его кандаловъ. Сомкнутыя заклепанными гвоздями, желзныя плоскія кольца, вышиною съ вершокъ и толщиною съ мдный пятакъ, свободно обхватывали нижніе концы голеней. На нихъ висли съ каждой стороны удобно подвижные, соединенные тремя звеньями 4 желзные прута, толщиною съ писчее перо. Въ срединное, соединяющее прутья обихъ сторонъ, кольцо вдвался ремень, который и былъ носимъ поясомъ или же, вмсто этихъ прутьевъ, были сплошныя цпи съ обихъ сторонъ, сходившіяся въ одно большое кольцо, въ которомъ и продтъ былъ поясной ремень. Такимъ образомъ, весь этотъ гремучій желзный аппаратъ поддерживался въ висячемъ положеніи и, болтаясь, издавалъ своеобразный звонъ. Подъ кольцами же на голеняхъ, которыя обхватывали голое тло и причиняли боль, подшивались уже арестантомъ особаго рода ремни — подкандальники (поджильники).
Въ это утро гремлъ цлый оркестръ цпныхъ инструментовъ. Музыка эта,— тихія колебанія разно звучавшихъ звеньевъ цпей, какъ бы звуки природы, шумъ волнъ или пніе птицъ, не имла ничего шумнаго, непріятно раздражающаго.
Одинъ другого арестанты поздравляли съ праздникомъ, говорили, шутили и, повидимому, отдыхали отъ обыкновеннаго будничнаго дня. Они любили праздники, соблюдали и чтили ихъ.
Но вотъ на середину прохода выносится узкій длинный столъ и на немъ ставится разнаго рода пища — хлбы, булки, крендели, гороховые пироги, куски сала и свинины,— все это благотворительныя приношенія несчастнымъ заключеннымъ. Нарзанные куски хлба и пищи положены въ обиліи кучами,— общая трапеза для всхъ арестантовъ, и двое изъ нихъ, артельщики, раздаватели пищи всмъ подходящимъ, соблюдаютъ порядокъ и безобидно надляютъ каждаго по мр количества запаса. Подходящіе берутъ пищу, садятся на свои мста и начинаютъ сть. Тутъ, откуда ни возьмись, многіе вытаскиваютъ шкалики съ водкой, иные и порядочные запасы спиртнаго напитка — полуштофики и, взаимно угощаясь отдльными группами, вкушаютъ полученную пищу. Между тмъ, подходитъ и обденный часъ, и посуды наполняются свареннымъ въ кухн супомъ съ крупою, и, кром того, еще второе праздничное кушанье — пшенная каша съ саломъ. Все смолкло и усердно предалось насыщенію своихъ живущихъ всегда впроголодь утробъ. Даже и въ острог оправдалось мудрое изреченіе Brillt-Savarin: ‘La table est le seul endroit o Ton ne s’ennuie jamais pendant la premi&egrave,re heure’.
Запрещенный напитокъ циркулировалъ къ тому же обильно, и унтеръ-офицера и фельдфебель, щедро угощаемые, предавались общему отдохновенію. Кто покраснлъ весь, начинаетъ ругаться, буянить и замахивается въ драку, но остановленный смиряется, хмурясь, кто сидитъ грустный, въ раздумьи и молчаньи, кто изливаетъ чувства объятіями всхъ встрчныхъ и слюнявыми лобзаніями. Одинъ, блобрысый, высокій, знакомый уже читателю, испивъ водки, сидитъ, поникнувъ головой, крпко задумавшись, и, вздохнувъ, произноситъ: ‘Помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіи Твоемъ!’
Близъ него находящійся говоритъ, смясь:
— Ты чего разнюнился? Днесь со мною будеши въ аду!
Тотъ вскакиваетъ съ мста и, окинувъ его презрительнымъ взоромъ, восклицаетъ!— Безстыдный!.. Не боишься ты Бога! Чьи слова произносишь и коверкаешь?!.. и, плюнувъ, отходитъ отъ него. Разсердившій его былъ высокаго роста, лтъ 40 мужчина, худой, съ большимъ носомъ — бывшій, какъ я посл узналъ, псаломщикъ, по прозванію Ефимовъ — по природ своей большой комикъ, о которомъ я имю еще кое-что разсказать впослдствіи.
— Эхъ! Вы, ребята!— восклицаетъ порядочно уже хлебнувшій горлки фельдфебель, выйдя на средину.— Пьяницы вы, бродяги!.. Ну, у кого еще есть водка?..
‘Всю выпили’, отвчаетъ кто-то поодаль за спиною его.
— Кто сказалъ?.. кто это?.. выходи!.. Никто не отвчаетъ и не обращаетъ на него вниманія. Шумъ, говоръ, звонъ цпей, псни, то хоромъ, то по одиночк, всякій предается веселью по-своему. Нкоторые сидятъ осоввши или ложатся на нары.
Не вс, однако же, пили, не у всхъ была водка, да многіе были и непьющіе, отрекшіеся отъ нея и соблюдавшіе воздержаніе. Я былъ угощаемъ многими, но, обмочивъ губы, удалялся и вновь былъ угощаемъ.
Уставъ глядть на это невиданное мною зрлище, я подслъ къ туркамъ, непьющимъ по ихъ закону и сидвшимъ отдльною группою. Затмъ пошелъ я въ казарму неспособныхъ, постить Кельхина и нашелъ его тоже выпившимъ.
Такъ проходилъ день Крещенія,— первый виднный мною въ острог праздникъ. Читатель понимаетъ, что посл слишкомъ сорока-лтней давности, въ памяти моей сохранилась только общность всего видннаго и слышаннаго мною въ дни моей молодости. Поблекли живые образы, голоса и рчи отдльныхъ личностей, которыхъ имена напрасно силюсь я вспомнить. Но и въ этой туманной картин выступаютъ еще нкоторыя черты и слышанныя мною въ то время слова и изреченія. Ихъ стараюсь я теперь возстановить, по возможности, въ цлости ихъ подлинника. Голосъ мой слабъ для разсказа, или псни, и перо непривычно къ литературному повствованію. Съ трудомъ выискиваются слова для описанія этого дйствительнаго и нын существующаго еще въ жизни человка особаго рода дантовскаго ада, сокрытаго какъ бы въ подземныхъ жилищахъ отъ взоровъ сотней милліоновъ свободно проживающаго населенія городовъ и деревень, не имющаго о немъ никакого понятія.
Не знаю, какъ я буду продолжать, не знаю, что писать — такъ много скучившихся вмст, роящихся и мелькающихъ въ памяти разнообразнйшихъ, но оборванныхъ въ живой цлости впечатлній. Какъ разобраться въ этомъ хаос элементовъ скорби и мученій человка, представшихъ однажды въ жизни и быстро, какъ все прочее, промелькнувшихъ передъ моими глазами? Потому писаніе это такъ медленно и такъ туго подвигается, и я нахожусь въ большомъ сомнніи, справлюсь ли я съ предпринятымъ мною трудомъ.
Ахъ! вдь это было давно, очень давно!
Вышеописаннымъ оканчивались мои воспоминанія и я боле не думалъ ихъ продолжать. Нын принимаюсь вновь за покинутый мною въ 1891 году трудъ. На давно минувшія дла налегла еще одинадцати-лтняя давность, — сверхъ прежнихъ тяготвшихъ уже надъ ними сорока слишкомъ лтъ! Несмотря на это, побуждаемый горячимъ желаніемъ занести въ нашу лтопись то, что еще осталось недосказаннымъ и лежитъ сокрытымъ это всхъ въ глубин моего сердца, я принимаюсь вновь за прерванный, казалось мн, уже навсегда, разсказъ, въ надежд довести его до желаемаго мною окончанія,— конечно, если не помшаютъ тому какія-либо непредвиднныя случайныя обстоятельства, возможныя въ жизни каждаго человка.

XIII.

Посл описаннаго мною крещенскаго праздника 6 января 1850 г. большая часть арестантовъ, полуопьяненные, улеглись спать, по мстамъ на нарахъ, кое-гд сидли еще отдльными кучками, нерасположенные ко сну, слышались громкіе голоса, запванье псни, а на верхнихъ нарахъ какъ бы хлопанье картъ съ возгласами. Унтеръ-офицера спали.
Утромъ въ обычный часъ, съ разсвтомъ дня, на гауптвахт билась утренняя заря. Лниво пробуждались и поднимались крпко спавшіе, раздавались обычные крики унтеръ-офицеровъ ‘вставай, выходи!’ Скоро всполошились вс и, одвшись, вышли на дворъ. Затмъ отворилась замкнутая крпкимъ замкомъ толстая калитка въ каменной стн и вся толпа, принимаемая снаружи стоявшимъ уже вооруженнымъ конвоемъ, сопутствуемая унтеръ-офицерами, исчезла за стной. Калитка захлопнулась и, оставшись одинъ на двор, я еще боле почувствовалъ лишеніе выхода изъ острога, единственно возможнаго съ прочими арестантами на работу, и я ршился какъ можно скоре заявить о моей просьб посылать меня на работу. Былъ холодный зимній день, и я вошелъ вновь въ казарму. Но что я буду длать безъ всякихъ занятій, въ пустой почти камер,— моя новая видоизмненная тюрьма и я почти одинъ въ ней безо всякаго дла!.. Все же моя здшняя келья цлая казарма и я только теперь одинъ, а часа черезъ два — три я услышу не звонъ запиравшихъ меня ключей, а уже знакомое мн тихое бряцанье цпей и за нимъ увижу шумной толпой входящихъ моихъ сожителей — они разгонятъ мои мрачныя думы, развлекутъ и утшатъ меня! Я сажусь на нары, встаю, прохаживаюсь по среднему проходу и, все еще разсматривая мое новое жилище, подхожу къ мсту моего ночлега: имущества у меня никакого нтъ — одна маленькая кожаная подушка въ изголовь, надъ ней на полк у задней стны большой кусокъ чернаго хлба и деревянная супная чашка, въ карман былъ еще заношенный носовой платокъ, который я уже не разъ споласкивалъ подъ умывальникомъ холодной водой. Въ казарму входитъ арестантъ съ метлою и мететъ ею полъ и вс тюфяки. Я подхожу къ нему и спрашиваю: ‘Вы всегда одни метете, никто не смняетъ васъ?’ Онъ отвчаетъ: — Вотъ три дня я мету, а потомъ будетъ другой.— Онъ продолжалъ мести и, казалось, не былъ расположенъ разговаривать. Я отошелъ отъ него. На томъ же мст сидлъ, какъ и третьяго дня, знакомый мн и отчасти читателю А. В. Дамскій. Онъ шилъ башмаки. Поздоровавшись съ нимъ, я подслъ къ нему и вступилъ съ нимъ въ разговоръ:
— Вы каждый день такъ усердно шьете?
‘Нтъ,— отвтилъ онъ,— я кончу работу и продамъ ее на базар, а потомъ пойду въ нарядъ, т.-е. со всми вмст. Да иначе же и выйти отсюда нельзя, а сидть все согнувшись надъ этой работой тяжело’.
— Такъ вы для отдыха ходите на работу?
‘Да, тамъ все же проходка, увидть людей, да и продать надо работу’.
Поговоривъ съ нимъ, я подумалъ о Кельхин и пошелъ провдать его въ отдленіе неспособныхъ. Кельхина засталъ я вставшимъ, но онъ имлъ видъ усталый. Онъ встртилъ меня любезно, спросилъ какъ я ночевалъ эту ночь, каково мн здсь съ непривычки. Я отвтилъ ему: ‘еслибъ я прибылъ въ острогъ прямо съ воли, я былъ бы Богъ знаетъ въ какомъ отчаяньи, но я уже содержался подъ слдствіемъ и судомъ въ одиночномъ заключеніи восемь мсяцевъ въ каземат, потому одно мое желаніе было выйти оттуда, но куда же? На свободу я не могъ думать выйти, даже не желалъ по отношенію къ моимъ прочимъ товарищамъ, такъ куда же я могъ выйти?… Тутъ мн самое подходящее мсто среди вашихъ сожителей, да тутъ же и вы, къ моему утшенію!… Таковы были мои первые съ нимъ бесды.

XIV.

Проходили дни одинъ за другимъ въ полномъ бездліи и я все боле ощущалъ потребность выхода на работу съ прочими и собирался заявить о томъ какъ можно скоре. Унтеръ-офицеръ Керсанфовъ, которому я былъ порученъ, уходилъ каждый день съ арестантами и, по возвращеніи ихъ, я надялся его увидть и переговорить съ нимъ о желаніи моемъ выходить на работы, но, прежде чмъ я усплъ это сдлать, случилось происшествіе, поставившее меня къ нему въ непріязненныя отношенія. Я былъ въ ожиданіи вечерняго возвращенія съ работы арестантовъ и вотъ при закат солнца послышался звонъ кандаловъ и затмъ нахлынула въ камеру голодная шумная толпа, тутъ были вс и мои немногіе знакомые и мои друзья турки. Окончивъ ужинъ, многіе прохаживались, я перешелъ съ мста моего ночлега въ компанію турокъ, которые меня все боле интересовали и привлекали. Они помщались на нарахъ, боле отдаленныхъ отъ средины казармы, ближе къ задней стнк острога. Перейдя къ нимъ, я слъ возл нихъ и мы бесдовали, вдругъ набжалъ на насъ, какъ собака, унтеръ-офицеръ Керсанфовъ и напалъ на турокъ за ихъ разговоры по-турецки и мн какъ бы приказывалъ уйти на свое мсто. Турки смотрли, пожимая плечами, переглядывались, смялись надъ нимъ, ругали его по-турецки, но онъ не унимался и меня хотлъ чуть не увести отъ нихъ, тогда я не вытерплъ, вскочилъ и закричалъ: ‘Убирайся, ты, къ чорту!.. Глупецъ! Какой дуракъ тебя ко мн приставилъ?..’ Слова мои его очень смутили и обидли, онъ отошелъ и, ставъ поодаль, смотря на меня, проговорилъ: — Вотъ какъ, и вы кричите на меня! Я доложу объ этомъ ротному.— Тутъ и другіе арестанты стали на него кричать: ‘Ну, чего лзете? вы же видите, человкъ сидитъ тихо и разговариваетъ! И безъ васъ тошно здсь,— уходите вонъ туда, — къ себ на кровать,— тутъ все благополучно’… Поздне всхъ возвратился въ казарму Биліо. Возвращаясь посл дневного труда, онъ всегда приносилъ городскія новости, сплетни и иногда газетныя извстія, и по приход онъ былъ всегда окружаемъ многими. Приходя, онъ прежде всего привтствовалъ меня и часто жаловался на большой дневной трудъ. Въ этотъ разъ онъ мн сообщилъ, что въ город уже разнесся слухъ о моемъ прибытіи и везд говорятъ и спрашиваютъ, что за сосланный, за что и что случилось въ Петербург и всякій, не зная, объясняетъ по своему. Большая часть относится съ участіемъ. Затмъ приготовлена была вновь, въ большой деревянной чаш, тюря изъ кваса, хлба и лука и я былъ въ числ немногихъ приглашенныхъ. Между нами были и вышеупомянутые Глущенко и Менщиковъ, компанія была бодро настроенная болтали, смялись, разсказывали.

XV.

Проживъ недли дв подъ ошеломляющимъ вліяніемъ совсмъ новыхъ для меня впечатлній, я сталъ все боле подумывать о крайней надобности мн разъяснить мою дальнйшую жизнь относительно самыхъ необходимыхъ нуждъ. Первое, что дало себя почувствовать это, что я былъ съ самаго моего прізда все въ одномъ и томъ же бль,— не зная, какъ это будетъ дале, я счелъ нужнымъ переговорить съ ближайшимъ моимъ начальствомъ, помимо приставленнаго ко мн глупаго надсмотрщика, прямо съ фельдфебелемъ, при приход его. Онъ приходилъ два раза въ день — утромъ и вечеромъ. Его вс именовали по имени и отчеству, и я поступилъ такъ же: объяснивъ ему, что я, по прізд моемъ, хожу въ одномъ своемъ бль, я просилъ его приказать дать мн казенное чистое блье, на что онъ отвтилъ мн:
— Здшнее, у насъ въ цейхгауз, блье грубое, для васъ неудобное. Арестанты вс, кто можетъ, носятъ свое блье, и вамъ дозволятъ носить ваше собственное, въ которомъ вы пріхали, надо доложить о томъ ротному. Я это сдлаю сегодня же, но вдь надо же вамъ будетъ и стирать блье, арестанты большею частью отдаютъ здшнимъ дешевымъ прачкамъ или стираютъ сами. Надо будетъ доложить ротному, и онъ это устроитъ. Объ васъ спрашиваютъ меня каждый день ротный командиръ и плацъ-майоръ.
Вмст съ тмъ была выражена мною и другая просьба относительно выхода моего на работу вмст съ прочими арестантами. Въ тотъ же день вечеромъ фельдфебель принесъ мн и отвтъ:
— Все блье ваше, привезенное вами съ собою, по приказанію коменданта, взято на храненіе для васъ ротнымъ командиромъ, и онъ и жена его поручили мн вамъ передать, что они будутъ каждую недлю вамъ выдавать одну смну чистаго блья, черное же, снятое вами, будетъ относиться къ нимъ для стирки.
Такой отвтъ былъ для меня неожиданностью: этотъ человкъ, столь грубо обошедшійся со мною въ день постриженія и побритія меня арестантомъ, будетъ надлять меня хранящимся у него моимъ бльемъ! На другой день подошелъ ко мн одинъ изъ арестантовъ, на котораго я прежде не обращалъ вниманія,— высокій полный, съ жирнымъ лоснящимся лицомъ. Въ рукахъ у него былъ узелокъ — онъ принесъ мн отъ ротнаго командира чистое блье и заявилъ, что возьметъ у меня черное. Я очень удивился этому,— отчего передается мн блье не черезъ унтеръ-офицера, а черезъ арестанта какого-то, мн неизвстнаго? Я спросилъ его имя и фамилію, онъ назвался Лялинымъ. Тмъ не мене, обмнъ блья состоялся, и онъ ушелъ. Это мн показалось страннымъ и возбудило во мн сомннія и думы. Въ скоромъ времени оказалось, что это было новымъ тайнымъ надо мною надзоромъ въ сред арестантовъ. Первое время моего пребыванія въ острог начальство очень опасалось, чтобы чего-либо со мною не случилось среди бродягъ и разбойниковъ, къ сожительству съ которыми я присужденъ былъ, оно должно было сохранить меня въ продолженіе 4-хъ лтъ и выпустить цлымъ и невредимымъ для исполненія дальнйшаго надо мною по приговору наказанія. Это, полагаю, и было причиною побуждавшею начальство относиться столь заботливо ко мн. Упомянутый арестантъ не долго приносилъ мн блье: своими неумстными разспросами, съ желаніемъ отъ меня вывдать объ отношеніяхъ моихъ къ нкоторымъ арестантамъ, онъ возбудилъ во мн сомннія, и я не захотлъ боле говорить съ нимъ и получать черезъ него мое блье, для этого есть у меня унтеръ-офицеръ,— и шпіонскіе вопросы его и заботы обо мн прекратились.
Въ слдующій затмъ день исполнена была и другая моя просьба черезъ фельдфебеля: мн разршено было выходить на работу вмст съ прочими. Тутъ тоже видно было какъ бы заботливое обо мн въ этомъ отношеніи распоряженіе — посылать меня на работы легкія. Но легкія въ смысл начальства были физически не тяжелыя, а въ моихъ желаніяхъ были работы въ боле людныхъ мстахъ. Большая часть работъ однако же производилась не въ город, а въ крпости, да и вс работы вообще, назначавшіяся арестантамъ, были, можно сказать, не тяжелыя.

XVI.

Въ предыдущемъ разсказ моемъ я часто упоминалъ о туркахъ. Группа иностранцевъ этихъ, мною столь неожиданно встрченныхъ въ арестантскомъ острог, раздляющихъ со всми прочими суровое заключеніе, не могла не поразить меня несоотвтственностью ихъ мстонахожденія. Удивленный и, какъ оріенталистъ, обрадованный такою находкою, я сейчасъ же, какъ читатель уже знаетъ, обратился къ нимъ съ горячимъ привтствіемъ на ихъ родномъ язык. Это мое обращеніе къ нимъ, громко, какъ бы внезапно отъ сердца излившееся въ первый же вечеръ моего вхожденія въ острогъ, удивило ихъ и сразу привлекло ихъ к*о мн. Дальнйшее сближеніе мое съ ними послдовало быстро, и они мн, новичку, въ новой и трудной для меня обстановк, оказывали постоянную помощь. Они были мои врные друзья и слуги, которыхъ я съ самаго начала оцнилъ и которые въ продолженіе всей моей жизни въ острог радовали мое сердце. Объ нихъ считаю моимъ долгомъ разсказать подробно теперь же, чтобы не прерывать дальнйшій разсказъ. Ихъ было 6 человкъ.
Ибрагимъ-ибнъ-Джамиль — мулла, уже немолодой съ посдвшими волосами, но бодрый, лтъ 40, ростомъ ниже средняго, кожа лица и рукъ смуглая, черты лица правильныя, выраженіе серьезное, вдумчивое. У нихъ у всхъ оно было таковое подъ гнетомъ совершившейся надъ ними судьбы. Голова его была всегда покрыта шапочкою, опоясанною небольшою чалмою свтлаго цвта изъ простой ткани. Онъ представляется мн и нын въ боле обычной его поз, сидящимъ на нарахъ, съ поджатыми подъ себя ногами, среди своихъ земляковъ, разсказывающимъ имъ что-либо — поученіе или сказку. Онъ говорилъ своимъ народнымъ языкомъ, который скоро сталъ и мн понятенъ. Его плавная, красивая, спокойная рчь разсказа перемшивалась нердко ритмованнымъ размромъ. Изъ сказокъ этихъ только нкоторыя выраженія остались у меня въ памяти. Я вовсе не думалъ тогда, что теперь они были бы мн такъ дороги, я передалъ бы на русскомъ эти живые разсказы, которые врядъ ли существуютъ въ печати и которые мн посчастливилось слушать въ такомъ исключительномъ положеніи. Онъ любилъ передавать разсказы путешественниковъ, съ описаніемъ природы,— въ нихъ были сады, поля, лса, горы и моря, трудности путешествія, описывалось населеніе разныхъ мстностей, опасныя и забавныя встрчи, длинные утомительные походы и странствія, пріятный отдыхъ и неторопливые переходы, гд срывались цвты — нарциссы, тюльпаны, душистая сумбуль, при угощеніи кофе и куреніи ароматнаго табака.
Лицо его было привтливо, оно оживлялось улыбкою, но смющимся я. его не помню. Онъ ходилъ всегда на работу наравн съ прочими и всегда въ кругу своихъ земляковъ. Онъ часто жаловался мн на судьбу свою и своихъ соотечественниковъ, и что при нихъ даже нтъ молебной книги — алькорана, которая въ настоящее время, при невол, была бы для всхъ ихъ большимъ утшеніемъ. Я слушалъ его разсказы, бесдовалъ со всми ими по-братски. Часто произносилъ онъ любимыя всми правоврными мусульманами слова: ‘Инша Аллахъ, инша Аллахъ!’ (дастъ Богъ, дастъ Богъ) будемъ на вол вновь, но теперь надо сохранить намъ свои силы и душу отъ упадка, отъ грха,— и заключалъ словами:— Альхамду Лиллаги (хвала Богу). Ихъ обычаи по религіи внушали имъ всмъ чистоту, омовеніе ногъ передъ молитвою, трезвую жизнь. Разсказы муллы были только въ свободные праздничные дни.
Другіе члены этой замкнутой въ себ, какъ родной семьи были: 2) Мустафа-Халиль-оглу. Это былъ коренастый мужъ, выше средняго роста, смуглый, съ круглымъ лицомъ, полный собой, мускулистый матросъ или земледлецъ, лтъ 35, кроткій, тихій характеромъ. Я помню его большей частью сидящимъ или медленно прохаживающимся въ молчаніи, съ выраженіемъ лица добродушнымъ, задумчивымъ, грустнымъ: и было надъ чмъ задумываться и о чемъ грустить! 3) ДжамильДжу рга, былъ характеромъ противоположенъ предыдущему: небольшого роста, худой, живой, лтъ 30, лицомъ слегка рябоватый, горячій, оживленный. Исторія его жизни отличалась отъ прочихъ его земляковъ совершеннымъ имъ неудачнымъ побгомъ. Онъ былъ вмст съ другими своими земляками первоначально въ военномъ острог въ Севастопол, потомъ со всми вмст переведенъ въ крпость Кинбурнъ, при усть Днпра, нын упраздненную, тамъ онъ одинъ изъ всхъ отважился совершить побгъ, но былъ пойманъ, преданъ суду и, по военнымъ законамъ, прогнанъ сквозь строй, все это ничмъ незаслуженное страданіе сдлало его еще боле задумчивымъ, молчаливымъ. (Портретъ его, мною нарисованный позже, сохранился у меня). 4) Мехмедъ Инглизъ (англичанинъ): лтъ 23, высокаго роста, тонкій, стройный, рыжій, характера веселаго, живого, подвижной, отличался ловкостью и хитростью. Выходя на работу и проходя съ другими по базарамъ города, онъ не считалъ грхомъ украсть, что могъ, и всего чаще приносилъ онъ куски мяса или плоды, овощи — все, что попадалось подъ руку, что можно было стащить. Онъ длалъ это такъ ловко и проворно, что ни разу не попадался. Мулла говорилъ про него: ‘Онъ не былъ такой на родин, а здсь иметъ будто бы оправданіе въ нашей бдности, мы вс его срамимъ, но онъ смется, говоритъ, что это не онъ крадетъ, а неволя и голодъ!’ Объ немъ существуетъ разсказъ, переданный мн не имъ самимъ, а его земляками. Года три тому назадъ Мехмедъ заболлъ какою-то болзнью съ жаромъ и бредомъ. Онъ былъ немедленно отправленъ въ военный госпиталь, въ арестантскую палату. Это было лтомъ въ август мсяц, и съ нимъ случилось происшествіе, оставившее по себ память на весь госпиталь: госпиталь былъ, какъ и острогъ, на крутомъ берегу Днпра. Мехмеду, въ жару и бреду, удалось какъ-то выскочить, на виду караула, изъ госпиталя. За нимъ бросились въ погоню, но, пока произошла тревога, онъ бгомъ сбжалъ съ крутизны и, бросившись въ Днпръ, поплылъ на ту сторону и скрылся въ камышахъ… Можетъ быть, такая холодная ванна его привела въ сознаніе. Это было вечеромъ, въ август, и онъ былъ голый. Между тмъ въ госпитал сдлалась тревога: — ‘Бжалъ арестантъ!’ Посланы были за нимъ дв лодки, которыя перехали на другую сторону, и тутъ люди, бывшіе въ лодкахъ, услышали громкія стоны и крики, призывавшіе на помощь. Идя по направленію голоса, они нашли Мехмеда лежавшимъ на песк, обсиженнымъ комарами по всему тлу. Онъ уже выбился изъ силъ отгонять ихъ, лежалъ и стоналъ. Его подняли, прикрыли и доставили обратно въ госпиталь, Побгъ этотъ не имлъ для него никакихъ послдствій, такъ какъ онъ былъ совершенъ не въ полномъ сознаніи. 5) Старикъ Османъ — былъ въ числ уже неспособныхъ, но иногда ходилъ вмст съ другими на работу. 6) Абу-Турабъ — большой дылда, очень высокаго роста, простой матросъ или феллахъ (земледлецъ), лтъ 35, личность безцвтная, обладалъ большой силой.
Такова была группа турокъ, отличавшаяся отъ нашей русской братіи, какъ уже выше сказано, чистотою, трезвостью и честностью. Вс они были бдны, никто изъ нихъ не зналъ никакого ремесла, носили казенное блье. Не помню, чмъ они добывали себ вещи, необходимыя для жизни, но у нихъ были всегда мыло и полотенце. Между собою они длились всмъ. При вид этихъ чужестранцевъ иного племени и подданства невольно рождается вопросъ, какъ они попали къ намъ въ Россію и угодили въ военный острогъ?!
Вопросъ этотъ разршается конвенціею двухъ сосднихъ государствъ — Россіи и Турціи относительно турецкихъ контрабандистовъ, сбывавшихъ свои товары на черноморскомъ кавказскомъ берегу. Турецкое правительство предоставило полную власть россійскому надъ пойманными контрабандистами, ея подданными, и послднее, захвативъ ихъ на самомъ дл контрабанды, посадило сначала въ севастопольскій военный острогъ, а оттуда перевело въ херсонскій, безъ опредленія срока ихъ заключенія, и затмъ какъ бы забыло объ нихъ, а мстное начальство само не ршилось ходатайствовать объ ихъ освобожденіи, и они сидли уже годы въ этомъ острог, куда я привезенъ былъ арестантомъ въ 1850 г. Такова была жестокая судьба, постигшая ихъ. Разсказъ ихъ о томъ, какъ это все случилось, представляетъ большой интересъ.
Они, выхавъ изъ одного изъ черноморскихъ портовъ Анатоліи, на большомъ морскомъ парусномъ судн, съ грузомъ товаровъ всякихъ мелочей изъ издлій Малой Азіи, отправились открытымъ моремъ къ черноморскому берегу Кавказа. Тамъ продали все береговымъ черкесамъ, черезъ которыхъ привозимые ими предметы распространялись по ауламъ Кавказа. Эти, нын плнные турки, были смлые, опытные моряки, вооруженные на случай битвы контрабандисты, умвшіе пользоваться и темнотою ночи и туманами. Путешествія эти они совершали нсколько лтъ благополучно и, забравъ мстные продукты Кавказа (лсъ), возвращались на свою родину, но счастье измнило имъ, и вотъ однажды, не помню, въ которомъ изъ сороковыхъ годовъ, сдавъ благополучно товаръ, они отплыли уже въ открытое море, какъ вдругъ застигнуты были военнымъ крейсеромъ.
Они попробовали защищаться, но сейчасъ же убдились, что это было невозможно. Ихъ всхъ съ судномъ забрали, и они доставлены были въ Севастополь, гд и были посажены въ военный острогъ, наравн съ прочими заключенными. Все имущество ихъ было отобрано, кром блья и платья. Такъ началась ихъ подневольная жизнь, и они уже были тамъ не первыми плнными.
Незадолго до ихъ прибытія, въ Севастопол была большая партія турокъ, которая, однако же, по истеченіи нсколькихъ лтъ, спаслась отъ своего плненія бгствомъ моремъ, уплывъ на рабочемъ парусномъ судн къ берегамъ Турціи. Вскор посл этого происшествія въ Севастополь привезены были и т турки, которыхъ я засталъ въ Херсон. Вслдствіе возможности легкаго побга изъ Севастополя, послдовало распоряженіе о высылк ихъ въ крпость Кинбурнъ при усть Днпра, а потомъ, по упраздненіи этой крпости, они были перевезены въ херсонскую арестантскую роту. Они разсказывали, что жизнь ихъ въ севастопольскомъ острог была несравненно легче, главнымъ образомъ по близости моря, любимой ихъ стихіи, съ которой они сроднились съ малолтства. Побгъ, совершенный ихъ предшественниками, разсказанъ мн былъ ими съ особеннымъ увлеченіемъ и заслуживаетъ быть упомянутымъ въ этомъ описаніи.
Партія турокъ, заключенная въ севастопольскомъ острог, была больше ихъ числомъ, они прожили тамъ нсколько лтъ, оказались хорошими работниками и, по своей спокойной и трезвой жизни, пользовались довріемъ начальства. Въ город были работы, соединенныя съ привозомъ матеріала (песку, глины и пр.) съ береговыхъ, но не въ самой близи лежащихъ острововъ. Турокъ, какъ матросовъ, назначали на эти поздки. Приготовившись къ побгу, взявъ пищи и все необходимое, утромъ рано сли они въ большую, рабочую, парусную лодку. Ихъ сопровождали, какъ обыкновенно, два конвойныхъ съ ружьями и унтеръ-офицеръ съ тесакомъ. Разстояніе отъ берега было не очень близкое, и, отчаливъ, они натянули парусъ. По прозд порядочнаго уже разстоянія унтеръ-офицеръ замтилъ, что лодка идетъ не къ мсту назначенія, а прямо въ открытое море. Онъ сказалъ рулевому держать къ острову, но въ это время вс турки встали и, обезоруживъ конвойныхъ и унтеръ-офицера, объявили, что они плывутъ въ Турцію. Изумленные проводники ихъ закричали и стали просить о возвращеніи, но лодка втромъ уносилась все дале въ море. Тогда турки запли священныя псни, поздравляли другъ друга и своихъ русскихъ спутниковъ считали уже своими товарищами по отплытію въ безбрежное море и длились съ ними запасами пищи, утшали и уговаривали ихъ, что, Богъ дастъ, они привезутъ ихъ въ свою родину, гд жить людямъ лучше, вольне, а они избавятся отъ 25-ти-лтней солдатчины. Отважные мореплаватели плыли весь день и ночь, уносимые попутнымъ втромъ, къ берегамъ Турціи. Унтеръ-офицеръ плакалъ и жаловался на свою судьбу. Наступила ночь, руководителемъ направленія были одн звзды. Къ утру, на разсвт, они увидли вдали берегъ и, подъхавъ ближе, узнали крпость Варну. Прохавъ въ отдаленіи, они приблизились къ берегамъ Балканскаго полуострова и къ утру другого дня увидли Константинополь. Когда они пристали, то, покинувъ лодку, вс ушли и съ ними вмст ушли и двое конвойныхъ, а унтеръ-офицеръ, оставшись одинъ въ лодк, заявилъ о себ и о случившемся въ русскомъ посольств. Тамъ, конечно, въ немъ приняли участіе и при первой возможности посадили на пароходъ въ Севастополь. Высадившись на родин, онъ явился своему начальству, и тутъ пошли для. него терзанія — онъ былъ арестованъ, отданъ подъ судъ и лишился унтеръ-офицерскаго чина, такъ что было и о чемъ сожалть впослдствіи. Таковъ былъ разсказъ турокъ объ этомъ славномъ побг ихъ земляковъ.
— Теперь уже,— говорилъ мулла,— убжать нельзя, надо ждать, что Богъ дастъ!
Разсказъ же обо всемъ ихъ плаваніи и прибытіи въ Константинопль былъ сообщенъ вернувшимся оттуда унтеръ-офицеромъ.
О дальнйшей судьб описанныхъ мною турокъ въ херсонскомъ острог я узналъ впослдствіи, по прошествіи боле 20 лтъ посл выхода моего изъ острога. Они были освобождены изъ ихъ безсрочнаго заключенія по окончаніи Крымской кампаніи, вмст съ прочими плнными турками.

XVII.

Нтъ возможности разсказывать все въ послдовательности, какъ и что было со мною и совершалось на моихъ глазахъ въ продолженіе всего моего пребыванія въ этой многострадальной обители. Первые дни, о которыхъ я разсказывалъ, запечатллись въ моей памяти сильне послдующихъ. Житье мое въ новой моей обстановк съ каждымъ днемъ становилось мн все боле обыкновеннымъ, и вся послдующая жизнь какъ бы стушевалась въ моей памяти, остались въ ней только общность, сущность всего видннаго: обычныя явленія арестантской жизни и нкоторыя только чмъ-либо выдававшіяся происшествія — пр отношенію къ общей жизни обитателей острога или же ко мн лично.

Общее описаніе острога и жизни въ немъ заключенныхъ.

Зданіе острога каменное, старое на крутомъ правомъ берегу Днпра. Живущихъ въ немъ было числомъ около 200 человкъ. Въ длину оно раздлялось внутреннею стною на дв равныя половины — для двухъ казармъ — выходившія въ общія большія сни. Жилище это было полутемное, внутреннія стны его какъ-бы закоптлыя, оконъ было немного и вс они были небольшія съ маленькими клточными стеклами, деревянныя рамки которыхъ, а также и снаружи мелкія желзныя ршетки отнимали значительную часть свта. Окна въ каждой казарм были только съ одной стороны, въ первой (при вход со двора въ сни) казарм, неспособныхъ, они выходили на маленькій арестантскій дворъ, во второй — на крпостную площадь. Въ каждомъ отдленіи, по обимъ сторонамъ были двойныя (верхнія и нижнія) нары. И въ томъ и въ другомъ были для оконъ свободные между нарами промежутки. У самаго входа изъ сней въ каждой половин была большая русская печь, прислоненная ко внутренней стн. Топка ихъ производилась камышемъ. Посредин казармы, въ каждомъ отдленіи былъ проходъ длиною во всю казарму, шириною около 5—6 аршинъ. Въ каждомъ отдленіи, на половин его, надъ срединнымъ проходомъ, верхнія нары обихъ сторонъ соединялись лежащею на нихъ широкою полкою — доскою со спинкою кзади. Полка эта, какъ уже было упомянуто, уставлена была образами въ кіотахъ или рамкахъ часто съ горвшими передъ ними лампадами. Огнепоклонники деревяннаго масла усердно поддерживали свою копоть. Посредин каждой въ наружной стн находилась небольшая отдушина въ род вентилятора.
Оба отдленія выходили въ общія просторныя сни. Въ сняхъ помщались умывалка, ушаты, кадки для воды, метла и другія хозяйственныя вещи. Сни эти были съ выходомъ: съ одной стороны — на дворъ, постояннымъ — зимою и лтомъ, съ другой же — противоположной — съ выходомъ (только для лта) на площадь крпости, замыкавшимся плотно на зиму, сдвигающимися двумя половинками дверей и снаружи ихъ желзная большая ршетка, отмыкавшаяся маленькой калиткой и только въ лтніе мсяцы.
Дворъ огражденъ былъ высокой, толстой, каменной стною. На немъ (какъ уже сказано) были кухня и отхожее мсто.
Въ правомъ отдл двора, поодаль отъ стны, росло большое дерево, весною цвтшее душистыми цвтами блой акаціи.

XVIII.
Острожная жизнь.

Попробую представить жившихъ со мною въ описанномъ дом — картинами въ различное время дня и ночи.
Зима, январь 1850 года. Воскресный день, восьмой часъ утра. Разсвтаетъ. На гауптвахт у самаго острога бьется утренняя заря: люди просыпаются, но не вскакиваютъ торопливо, какъ въ будніе дни, нкоторые дремлютъ, иные встаютъ. Праздничный день цнится ими, какъ спокойный, безъ криковъ и торопливыхъ понуканій. Каждому дозволено длать, что онъ хочетъ, въ замкнутомъ пространств острога,— въ предлахъ, конечно, ничегонедланія. Арестанты, когда не торопятся, въ праздничные дни длаютъ тоже туалетъ очень простой, но у кого есть чистое блье, тотъ надваетъ его, и моются они въ этотъ день почище будняго дня. Въ казарм тишина и нтъ еще никакой толкотни въ срединномъ, узкомъ по числу жителей проход, иные подходятъ къ образамъ — шепчутъ молитвы. Затмъ начинается день: чаю ни у кого въ завод не было, и никто о немъ не упоминалъ. Люди прохаживались взадъ и впередъ или садились на нары кучками бесдующихъ, но о чемъ говорить? Новостей извн не приходитъ, внутри все безсмнно одно и то же, книгъ ни у кого нтъ, большинство безграмотны. Это совершенное бездйствіе оторванныхъ отъ жизни людей, въ запертомъ, тсномъ жилищ, лишенныхъ всякаго развлеченія, въ совершенно однообразной, изо дня въ день повторяющейся обстановк, въ праздникъ еще считающихъ грхомъ всякую работу, если бы у кого и была такая, оказываетъ притупляющее вліяніе на душевное состояніе. Этимъ положеніемъ они обречены, повидимому, на полное безмысліе — это безцльно-движущіеся автоматы. Но размышленіе это врно только съ перваго взгляда. Такая жизнь, конечно, не изощряетъ, а притупляетъ всякую умственную дятельность, но у каждаго изъ этихъ несчастныхъ, лишенныхъ свободы, обреченныхъ на годы безжизнья, есть свое прошедшее,— оно, по утрат, стало еще миле прежняго и глубоко врзалось въ памяти, какъ драгоцнное, незабвенное, неувядаемое. Оно всегда при нихъ, какъ живое, но постоянно оплакиваемое. Настоящее, какъ бы ни было скверно, можетъ заслонить его только временно, но отнять его отъ насъ оно не можетъ. Прожитое прошедшее оставляетъ неотъемлемую часть нашей жизни, и вотъ, въ свободные дни, въ праздники, никмъ не понукаемые жители острога могутъ всего легче предаваться естественному ходу мыслей, влекущихъ ихъ въ воспоминанія. Эти-то воспоминанія и составляютъ предметъ ихъ размышленій наиболе въ праздничные дни и въ дообденное время, когда они сидятъ молча или прохаживаются въ одиночку, раздумывая, какъ бы ничего не видя. И вотъ, передъ глазами такого погруженнаго въ думу встаетъ его родной уголокъ, деревня, село, городъ, семья, люди, въ сред которыхъ онъ жилъ, любимые имъ. Воспоминанія людей безконечно разнообразны, и они-то у заключенныхъ составляютъ самую лучшую часть жизни, а сонъ, съ его сновидніями, нердко открываетъ намъ и то, что нами было совсмъ забыто. Поздне, на моихъ же сожителяхъ, я удостоврился въ томъ, что сидящіе въ одиночку въ молчаніи уносятся въ міръ видній прошлаго. Примромъ тому вспоминаются мн многіе, отвчавшіе мн на вопросъ: о чемъ задумались? ‘Такъ, ничего,— задумался о прошломъ!’ И это было большею частью въ праздникъ и въ дообденное время. Въ такое время они наиболе расположены были вести съ кмъ-либо тихую бесду о быломъ въ своей жизни, подлиться своимъ горемъ. Рдко случалось мн отъ нихъ слышать что-либо жестокое, противное нравственнымъ чувствамъ, подробности разсказаннаго о какомъ-либо совершенномъ преступленіи сглаживаютъ, смягчаютъ вину,— особенно если примшивается къ тому горькое сожалніе и сознаніе заслуженнаго наказанія. Въ праздничный день всего удобне бесдовать съ ними о прошломъ и вызвать откровенный разсказъ. Въ этомъ отношеніи вспоминаются мн бесды со многими изъ числа описанныхъ.
Морозовъ разсказывалъ мн о своемъ прегршеніи, нмецъ колонистъ — о своемъ убійств изъ ревности, Еремевъ — о своихъ странствіяхъ въ Анатоліи, Глущенко — о совершенномъ имъ убійств злодя ротнаго командира, Степанъ Колюжный — о своей невинности въ совершенномъ его пріятелями убійств.
Также въ праздничные дни жители острога бываютъ наиболе расположены и къ другого рода теченію мыслей: какъ бы ни были жестоки людскіе суды, назначающіе нердко и пожизненныя наказанія, обрекающія на вчную неволю, но никто въ сердц своемъ не можетъ врить въ исполненіе того, а хранитъ надежду на освобожденіе раньше срока такъ или иначе, и если теряетъ ее, то замышляетъ, обдумываетъ побгъ, какъ единственное спасеніе, и совершаетъ его нердко при самыхъ неожиданныхъ обстоятельствахъ, немыслимыхъ для глазъ и ушей самыхъ бдительныхъ сторожей острога.
Но вотъ настало обденное время. Всякій спшитъ за своею порціей, которая въ праздникъ нсколько питательне — боле крпкій мясной отваръ, и боле въ немъ крупы. Въ эти дни, кто иметъ возможность, выпиваетъ. Обдъ скоро кончается, во многихъ уголкахъ бесда оживленне, громче, слышны смхъ, возгласы, порою шутливыя ругательныя слова. Въ срединномъ проход движенія учащаются, люди сталкиваются и отпускаютъ другъ другу непривтливыя слова, кандалы бренчатъ повсюду. Въ эти дни мн было наиболе скучно, такъ какъ выходъ на работу, какая бы она ни была, доставлялъ мн развлеченіе и отдыхъ отъ казармы. Многіе изъ жителей острога посл обда ложились на нары и засыпали, и я отъ скуки ложился. Въ утреннее время я большею частью бесдовалъ съ арестантами и всегда нкоторую часть утра проводилъ среди турокъ и посщалъ стариковъ (въ сравненіи съ тогдашнею моею молодостью) Кельхина и Воронова. И здсь, какъ въ тсномъ каземат, повторялось безпріютное верченіе въ самомъ себ, но оно было все же не столь однообразно, и меня окружали не голыя стны, а люди, также страдающіе, какъ и я, и это мирило меня съ обстановкой. И жилище мое было просторне, съ возможностью всегда выйти подышать воздухомъ на двор.
Въ сред сожителей моихъ, съ которыми пришлось мн жить въ такомъ общеніи, не было людей талантливыхъ или любителей чего-либо,— это была обыкновенная безцвтная людская толпа. Псни я почти не слышалъ за все время, кром иногда одиночныхъ и мало характерныхъ. Пвцовъ не было вовсе, скучно было — очень скучно!
Въ январ темнло рано, — часа въ четыре съ половиною. Зажигались мерцавшіе огнями деревяннаго масла свтильники — маленькія и рдкія лампы. У арестантовъ были въ запас свчи, и свчку или огарокъ можно было всегда купить для вечерней работы, игры въ карты или для какого-либо другого дла.
Вечеромъ посл ды допивалась водка — если оставалось что отъ обда, а то и новая приносилась унтеръ-офицерами, которые пили тоже. Бесды отдльными группами оживлялись. Движенія въ срединномъ проход учащались еще боле, а съ ними и тихое бряцанье цпей. Этотъ тихій перезвонъ желзныхъ колецъ нисколько не безпокоилъ меня, но при общей тишин наввалъ на меня особаго рода думы о безуміи людскомъ, налагавшемъ на своихъ ближнихъ тяжелыя цпи и позорныя клейма! Поздне уже появлялся Биліо,— личность, оставшаяся мн и по сію пору загадочною. По приход онъ всякій разъ окруженъ былъ арестантами и разсказывалъ имъ мстныя новости. Я вновь возлежалъ съ нимъ ни нарахъ. Каковъ бы онъ ни былъ, но ко мн онъ былъ искренно расположенъ. Болтали, смялись и затмъ расходились по своимъ мстамъ. А на верхнихъ нарахъ слышны были разговоры за игрою въ карты. Такова была печальная жизнь заключенныхъ херсонскаго военнаго острога. Сонъ успокаивалъ все, и безсонницы, кажется, ни у кого не было,— несмотря на неудобное ложе жесткое и грязное.
Большіе праздники отличались обиліемъ пищевыхъ приношеній благотворителей. Между ними преобладали блыя булки, пироги съ кашею, горохомъ. Свинина, иногда говядина подавались разрзанными порціями. На свтломъ праздник, конечно, были творогъ, пасха, куличи, яйца и другія яства. Ими заставлялся узкій длинный столъ, состоявшій просто изъ досокъ, клавшихся на перекладины, приносимыя къ обденному часу и затмъ убираемый — для освобожденія прохода. За супомъ и за кашей съ саломъ ходили сами въ кухню. Ко мн пищевары были особенно благосклонны при раздач порцій. Посл, и даже за обдомъ, уже появлялись бутылки съ водкою, пьянство было порядочное, въ казарм громкіе разговоры, шумъ и споры — до драки не доходило.
Объ упомянутыхъ въ этой глав новыхъ личностяхъ (колонист, нмц, Колюжномъ и Еремев) не было ничего сообщено на предыдущихъ страницахъ, потому считаю не лишнимъ, въ виду послдующаго разсказа, дополнить недостающее.
Колонистъ нмецъ — Іоганъ Куммеръ былъ человкъ лтъ 45, средняго роста, брюнетъ, съ крупными чертами лица. Онъ держалъ себя сосредоточенно, былъ задумчивъ и молчаливъ, прохаживался медленно. Однажды въ праздничный день онъ разсказывалъ мн тревожнымъ голосомъ, по-нмецки, о своемъ злоключеніи, когда онъ изъ ревности убилъ человка.
Несмотря на тягость совершеннаго имъ преступленія, онъ былъ изъ числа срочныхъ и отбывалъ свои годы въ надежд возвращенія къ свободной жизни — въ свою колонію.
Еремевъ Дементій (Еремка-пьяница), человкъ этотъ хорошо сохранился въ моей памяти: средняго роста, лтъ 40, лицомъ рябоватый, къ спокойной бесд не склонный. Онъ умлъ шить обувь и тмъ зарабатывалъ себ кое-что. По праздникамъ принаряжался, но сильно запивалъ и любилъ картежную игру. Откуда онъ родомъ мн осталось неизвстнымъ, да онъ, кажется, скрывалъ свое происхожденіе отъ всхъ, и откровенная бесда съ нимъ была бы невозможна. Онъ былъ въ Сибири, оттуда бжалъ и, пойманный, вновь уходилъ и наконецъ для безопасности ушелъ въ азіатскую Турцію, гд странствовалъ нсколько лтъ и научился турецкому языку, но, соскучившись по родин, возвратился въ Россію и, какъ бглый, посл разныхъ странствій попалъ въ херсонскій острогъ. Попадался онъ черезъ свое пьянство. Арестанты боле опытные замчали на его лбу и скулахъ слды клеймъ, которыя выступали слегка красными линіями при всякомъ его разгоряченіи въ пьяномъ вид и посл бани. Ближайшее начальство, вроятно, замчало то же, но поведеніе его все же не подавало повода къ возбужденію противъ него никому не нужнаго дла. Онъ одинъ, кром меня, говорилъ съ турками на ихъ родномъ язык и говорилъ бойко, простонароднымъ языкомъ. Турки отзывались о немъ, какъ о пьяниц, много крутившемъ жизнью.
Степанъ Колюжный (Степа-молодчикъ): маленькаго роста, юный, круглолицый блондинъ,— красавчикъ, съ голубыми глазами. Онъ привлекалъ меня своею наружностью и тихимъ, кроткимъ нравомъ, а между тмъ онъ, несмотря на свою молодость, былъ отягченъ кандалами. Онъ былъ извстный въ острог плясунъ. Глядя на него, невольно возникалъ вопросъ, что могъ онъ совершить, чтобы быть присужденнымъ къ такому тяжелому наказанію?! Изъ разговора съ нимъ о его дл я ничего не могъ выяснить. Онъ н считалъ себя виновнымъ. Теперь только пришлось мн впервые уразумть, какое огромное упущеніе было съ моей стороны пренебречь выясненіемъ тогда же возникавшихъ во мн вопросовъ,— по отношенію столькихъ на моихъ глазахъ проходившихъ фактовъ.

XIX.
Будній рабочій день арестантовъ.

На работу выходили обыкновенно съ разсвтомъ во всякое время года и возвращались съ закатомъ солнца. Съ наступленіемъ сумерекъ, арестантовъ, какъ бы стадную и даже опасную скотину, загоняютъ въ острогъ. Таковъ тюремный уставъ на вс времена года. Зимою это не такъ чувствительно,— погода, если и не морозная, то свжая, поэтому и возвращаться въ теплую казарму не тяжело, но лтомъ — работать на жару цлый день, а когда для всхъ наступаетъ прохладный вечеръ и свободно проживающіе жители выходятъ подышать чистымъ воздухомъ въ сады, поля, лса,— арестантовъ лишаютъ этого дарованнаго природой всему живущему отдохновенія и запираютъ въ душную, биткомъ набитую тюрьму съ маленькимъ дворикомъ. Все это людскія измышленія, отягчающія и такъ уже тяжелую и короткую жизнь человка… И мн пришлось испытать это на себ самомъ… Уже не разъ описаны были пробужденіе отъ сна и поспшное вставаніе арестантовъ съ уходомъ на дворъ. За стною люди, выведенные на работу, становились въ рядъ, одинъ подл другого, за ними стояла вооруженная стража. При этомъ присутствовало ближайшее начальство — фельдфебель, унтеръ-офицера и командированное какое-либо лицо отъ инженернаго управленія, со спискомъ въ рук, въ которомъ написаны требованія на предстоящія работы извстнаго числа рабочихъ. Затмъ однимъ изъ унтеровъ отсчитывались по означеннымъ числамъ рабочіе на каждую группу, къ которой тутъ же назначалось нужное число конвойныхъ съ острожнымъ унтеръ-офицеромъ, причемъ число вооруженной стражи назначалось всегда, по крайней мр, втрое мене числа рабочихъ. Каждая группа, отсчитанная, отправлялась сейчасъ же. Большая часть работъ производилась въ границахъ крпости, но окружавшій ее валъ обнималъ большое пространство, и населеніе его было не малое. Зимою производились работы печныя, рубка дровъ, переноска строительнаго матеріала, расчистка улицъ отъ снга, если былъ таковой, что случалось рдко, такъ какъ большею частью стояли втры, небольшіе морозы и гололедица. Какія еще были работы — не помню. Арестанты вс были въ полушубкахъ, конвой же въ однихъ своихъ солдатскихъ шинелькахъ. Таковые порядки были при Никола I: военное министерство держалось строгаго, суроваго режима: русскій солдатъ долженъ переносить все, и холодъ и зной, долженъ быть сытъ безъ достаточной пищи, совершать безъ усталости походы и переносить безропотно вс тягости службы и побои въ теченіе 25 лтъ.
Въ первый разъ, когда я вышелъ со двора въ общій арестантскій нарядъ, встртилось недоразумніе, въ какую группу назначить меня. Имлось въ виду, по заботливости обо мн начальства, посылать меня на работу боле мелкую и чистую. Таковою оказалась рубка дровъ, и я изъявилъ желаніе стать въ числ назначенныхъ на рубку дровъ. Начальство не возражало, и я отправился съ прочими на инженерный дворъ. Нарядъ былъ небольшой — человкъ 8. Распредлялось, кому пилить, кому рубить, розданы были пилы и топоры. Я взялъ топоръ, но какой-то начальствующій инженерными работами, одтый по форм инженернаго вдомства, молодой человкъ, можетъ быть, нсколькими годами старше меня, средняго роста, красивый, стройный мужчина, поговоривъ съ унтеръ-офицеромъ, подошелъ ко мн и предложилъ мн оставить топоръ, такъ какъ ‘рабочихъ рукъ — сказалъ онъ — довольно, а вамъ такая работа непривычна’.
Это былъ первый, на свобод живущій, человкъ въ Херсон, который показалъ мн свое сочувствіе и участіе, — первый, который привлекъ меня къ себ-^Александръ Михайловичъ Бушковъ. Онъ имлъ непосредственное наблюденіе надъ всми инженерными работами и подъ своимъ начальствомъ цлую команду, такъ называемыхъ, военно-рабочихъ. (Въ числ ихъ были и выпущенные уже на волю изъ числа арестантовъ). Я поупрямился оставить работу и выражалъ желаніе и даже необходимость мн, въ моемъ положеженіи, хорошей проходки и тлодвиженія,— тмъ не мене, по просьб его, я въ этотъ разъ оставилъ работу и вступилъ съ нимъ въ разговоръ, который меня интересовалъ. Онъ мн сказалъ, что здсь, въ этомъ дом, живетъ инженеръ Николай Евстафіевичъ Рудыковскій, который желалъ бы познакомиться со мной, ‘но,— прибавилъ онъ,— крпостное начальство иметъ объ васъ строгія предписанія и всякій вашъ шагъ будетъ извстенъ ему, потому надо нсколько подождать’. Онъ ушелъ со двора, и я принялся было вновь за рубку дровъ, но арестанты смялись и тоже пригласили меня не браться за топоръ и вовсе не думать о томъ. ‘Никому не нужна ваша работа, и безъ васъ она будетъ сдлана’. Тмъ не мене я началъ рубить дрова, для освженія застоявшейся крови, и, порубивъ немного, оставлялъ и потомъ опять рубилъ,— я хотлъ привыкнуть рубить дрова. Другого дла не было у меня, и это было первое мое дло въ арестантской рот. Рубка дровъ начинала меня интересовать, и я, не утруждая себя, съ отдыхами производилъ ее и тмъ былъ доволенъ собою. Арестанты смялись.
Запасы дровъ были большіе, и рубка ихъ продолжалась нкоторое время. Я назначаемъ былъ на эту работу всегда, когда требовался на то нарядъ.
Другая работа моя, или, лучше, работа, при которой я присутствовалъ, которая мн вспоминается, это кладка печей. Она производилась печниками, и я былъ въ сторон отъ этой работы, но это производилось въ комнатахъ и въ нихъ мн удавалось встрчаться съ жильцами квартиры. Вс мимо проходящіе смотрли на меня съ любопытствомъ, но никто не отважился заговорить съ сосланнымъ по политическому длу арестантомъ. Въ работ этой я не участвовалъ, но все же было лучше, чмъ сидть безвыходно въ казарм. Во-первыхъ, проходка, а во-вторыхъ, я увидлъ и нкоторыхъ новыхъ людей, кром тхъ, которые меня каждый день окружали. Изъ другихъ работъ были переноски строительнаго матеріала, при которыхъ я только присутствовалъ, такъ какъ арестанты не допускали меня браться за тяжести. Однажды, помню я, поднимали цлое утро наверхъ ордонансъ-гауза большой гербъ — желзнаго двуглаваго орла. Съ этимъ была большая возня, требовалось умнье, чтобы вся эта тяжесть не грохнулась на землю и не убила кого-нибудь. Теперь, по истеченіи 52 лтъ, я, къ сожалнію, не могу вспомнить, какія еще работы производились въ моемъ присутствіи зимою, кром упомянутыхъ здсь. Изъ нихъ рубка дровъ была для меня самая подходящая и желательная, на которой я впервые и встртился съ инженеромъ H. Е. Рудыковскимъ, что имло для меня самыя благотворныя послдствія.

XX.

Прерываю описаніе арестантскихъ работъ и моего въ нихъ участія въ зиму 1850 года, скажу только, что я выходилъ на работу ежедневно и, по возвращеніи въ казарму, чувствовалъ себя нсколько освженнымъ прогулкою и встрчами съ новыми лицами, которыя случайно проходили мимо партіи арестантовъ. Тягость моего положенія, однако же, чувствовалась постоянно. Немногіе изъ жителей острога доставляли мн нкоторое развлеченіе, ихъ было очень мало, и они вс, проведя годы острожной жизни, уже привыкли, приспособились къ оной, и на нихъ уже былъ отпечатокъ покорности своей судьб, хотя въ тайник души у каждаго тлилась искра надежды на освобожденіе — окончаніемъ ли недолгаго уже срока, или царскимъ манифестомъ, или же, наконецъ, постоянно замышляемымъ и обдумываемымъ побгомъ.
Я томился, скучалъ полнымъ бездліемъ, оторванный это всхъ моихъ привычныхъ занятій. Читать и писать что-либо было немыслимо, надсмотрщики надо мной отняли бы у меня всякій къ тому матеріалъ. Кром этой скуки, которой я томился, оторванный отъ всего свта, тяготила меня ежеминутно страшная, совсмъ непривычная мн нечистота, которую я не испытывалъ и при всхъ лишеніяхъ одиночнаго заключенія въ крпости,— я, какъ уже сказано, былъ осыпаемъ блохами и вшами, первыя совались повсюду, даже скакали въ ротъ. Все это не могло быть безропотно переносимо, и я страдалъ и мучился. Въ первые мсяцы моей жизни въ острог, терпя столь тяжелое горе, я все боле проникался мыслью о несоразмрности наложеннаго на меня жестокаго наказанія съ моею ничтожною провинностью, если таковою можно назвать найденныя между моими бумагами случайныя мысли, набросанныя перомъ или карандашемъ на одиночныхъ листкахъ.
И мн все чаще, въ первые мсяцы, приходило на мысль, что ссылка моя въ арестантскую роту была только для устрашенія: обстригли подъ гребенку, побрили головы и заставили надть арестантскія куртки и шапки, на нкоторыхъ даже навсили кандалы. Мн казалось, что это не можетъ продлиться долго. Въ назначенный мн четырехлтній срокъ я никогда не врилъ, и въ первые мсяцы мн казалось, что ежедневно я могу быть возвращенъ въ мою прежнюю жизнь. Объ этомъ тайномъ моемъ помышленіи я не говорилъ никогда никому, но оно было во мн и поддерживалось несоразмрно большимъ наказаніемъ. Проходили, однако же, мсяцы, и я все сидлъ въ острог, все ждалъ, наконецъ, прошло уже боле полугода, и я убдился въ томъ, что это не шутка, а ссылка настоящая — дйствительная, неотмняемая. Что же длать? Оставалось терпть.
Между тмъ настала масляница, великій постъ — дни благочестія, молитвы и раскаянія. И великіе гршники, жители острога, допускаемы были тоже къ посщенію храмовъ. Они водились въ соборную церковь небольшими партіями по обыкновеннымъ воскресеніямъ, а въ великій постъ они допускаемы были и къ говнію. Я всегда старался бывать за обдней, въ числ партіи, назначенной въ церковь, человкъ двадцать числомъ и боле, въ сопровожденіи одного унтеръ-офицера и многихъ конвойныхъ, которые, оставивъ ружья при вход въ церковь, входили въ нее тоже и становились возл арестантовъ, которые вс вмст занимали всегда одно и то же мсто — справа по вход въ соборъ, въ небольшомъ углубленіи капитальной стны, позади вольныхъ мірянъ. Я былъ среди нихъ и старался бывать сколь возможно часто.
И вотъ на первой недл великаго поста я стоялъ въ собор между арестантами, мы говли. Въ предыдущей моей жизни я пересталъ совсмъ бывать въ церкви, считая это тратою времени, но тогда, при безвыходномъ моемъ заключеніи въ казарм, это было для меня отдыхомъ и развлеченіемъ. Мои сожители внимали церковному пнію и усердно молились, нкоторые съ колнопреклоненіемъ. Мы ходили два раза въ день и возвращались по окончаніи вечерняго служенія, нсколько позже обыкновеннаго по отношенію къ закату солнца. Въ пятницу вечеромъ арестанты допущены были къ исповди. Они подходили, входили и выходили одинъ за другимъ довольно скоро, выйдя, молились подъ образами и становились на свои мста. Очередь дошла до меня, и я вошелъ въ завшанное исповдное мсто. Въ немъ сидлъ старый, сдой протоіерей собора. Когда я подошелъ, онъ сказалъ мн:
— Ну, какіе твои грхи, говори!
Я затруднялся, что ему сказать, въ тон словъ его выражалась торопливость, я медлилъ отвтомъ, не зная, что сказать, и онъ продолжалъ:
— Ну, говори, что ты сдлалъ, за что ты арестантомъ… обманулъ, обокралъ, убилъ, можетъ быть, кого?
Я еще больше смутился и тихо отвтилъ:
‘Батюшка! Я ничего такого никогда не длалъ’.
— За что же ты здсь съ арестантами?
Отвтъ мой былъ:
‘Я не знаю’.
— Откуда ты и по суду за что обвиненъ,— спрашиваю я?
‘Я изъ Петербурга и сосланъ сюда за участіе въ политическомъ дл, но по совсти скажу вамъ на исповди — я ни въ чемъ не виноватъ… хотя и просилъ со страха прощенія’.
Тутъ онъ задумался, посмотрлъ на меня и сказалъ!
— Такъ это ты, что присланъ сюда недавно изъ Петербурга! Фамилія ваша какъ?
‘Моя фамилія Ахшарумовъ’.
— Да, такъ вотъ что!.. Жаль, жаль мн васъ… Стало быть, вышло какое недоразумніе, когда вы не чувствуете себя виновнымъ! Грха стало быть, нтъ? (Я молчалъ). Ну и утшьтесь этимъ — бываютъ и по суду ошибки… Все тайное обнаружится, и вы будете вознаграждены за страданіе… Какъ же вы живете, въ острог,— со всми прочими?
‘Да, я живу въ острот, съ арестантами’.
— Дозволяется ли вамъ чмъ заниматься?.. Есть ли у васъ книги?
‘Я ничмъ не занимаюсь, книгъ у меня нтъ’.
— О! это тяжело, очень тяжело!
‘Батюшка! позвольте васъ просить — дайте мн что-нибудь читать.
— Дамъ,— какую бы книгу вы желали? Если у меня есть, конечно.
‘Можетъ быть, у васъ есть проповди какого-либо извстнаго проповдника? Іоанна Златоуста или другого?’
— Есть, и я вамъ ламъ ее, придите ко мн.
‘Меня никуда не выпускаютъ, и мн не поврятъ, что къ вамъ. Вы сами меня потребуйте къ себ, тогда меня должны будутъ отпустить въ сопровожденіи конвойнаго’.
— Такъ вотъ какъ!.. Хорошо, я скажу коменданту, и васъ отпустятъ.
‘Прошу васъ, сдлайте это’.
Онъ положилъ мн на голову эпитрахиль и прочиталъ надо мною молитву, затмъ отпустилъ.
Какъ только я вышелъ и присоединился къ своей сред, меня встртили вс вопросомъ:
‘Что это онъ васъ такъ долго держалъ, разв грховъ такъ много’?
Тутъ нашъ арестантъ псаломщикъ Иванъ Ефимовъ, смясь, добавилъ про меня:
— О! злоба его велика, и беззаконіямъ его нтъ конца… сердце его твердо, какъ камень, и жестко, какъ нижній жерновъ — съ полунагихъ снималъ онъ платье…
‘Перестань врать,— сказалъ тутъ же близъ него стоящій,— вдь мы въ церкви’!
— Слова мои изъ библіи,— какое тутъ вранье.
‘Такъ они къ намъ неподходящія — понимаешь ты? Голова твоя пустая, а языкъ, какъ мельница!’.
Разговоръ этотъ продолжался вполголоса, и стоявшій подл меня сказалъ мн: ‘Этотъ человкъ не злой, любитъ сболтнуть и посмяться’.
Мы оставались, пока вс арестанты поисповдались, и вернулись въ казарму позже обыкновеннаго.

XXI.

Великій постъ 1850 года прожитъ былъ мною однообразно, печально. Съ арестантами встрчаясь ежеминутно и сталкиваясь въ срединномъ проход, я перезнакомился почти со всми, хотя и не зналъ каждаго по имени. Вс они были со мною привтливы, иные даже услужливы. Пища была постная, но по вкусу она мн боле приходилась, такъ какъ сала не клалось боле въ нее, хлбъ остался тотъ же самый, а квасъ приготовлялся чаще прежняго.
Вскор я замтилъ, что въ праздничные дни, по утрамъ въ срединномъ проход проходилъ иногда медленно солдатъ, смотря на полки надъ нарами и, останавливаясь, спрашивалъ что-то. Это не замедлилось объясниться. Солдаты приходили покупать у арестантовъ хлбъ — вроятно, онъ былъ лучше испеченъ. Ежедневный хлбный паекъ былъ 4 фунта, и не вс съдали его до конца. Несъденное сбывалось солдатамъ. Отъ моей ды оставался всегда порядочный излишекъ, и куски эти охотно покупались по копейкамъ.
Наше русское воинство въ различныхъ полкахъ и мстностяхъ Россіи, по количеству и качеству пищи, кормится весьма различно. Это зависитъ, конечно, всецло отъ командующихъ ими начальниковъ. Въ т времена, 50 лтъ тому назадъ, при Никола I, извстно было и ему самому, что командиры обогащались, и должность эта даже давалась для поправленія средствъ жизни. Этотъ же, какъ бы добрый, старый обычай переходилъ и на подвдомственные имъ низшіе отдлы полка,— батальонные, ротные командиры, и фельдфебели длали себ сбереженія на счетъ солдатской пищи и вообще всего содержанія солдата, сколько могли, такъ что оно было всюду неудовлетворительно. Недаромъ образовалась всмъ извстная поговорка, даже бывшая уже въ печати, сколько мн помнится, въ ‘Рус1ской Старин’ въ 8о-хъ годахъ: ‘Русскій солдатъ голъ, какъ соколъ, голоденъ, какъ песъ, остеръ, какъ бритва’.
Въ 1850 году, въ Херсон стоялъ виленскій пхотный полкъ, который впослдствіи, въ 1854 году, участвовалъ въ закавказской дйствующей арміи — въ азіатской Турціи и большая часть его пала при штурм Карса. Я знаю это потому, что въ 1854 году и я былъ переведенъ въ этотъ самый полкъ. Имъ-то, будущимъ моимъ сослуживцамъ, я и продавалъ хлбъ. Деньги эти, собираемыя мною по копейкамъ, употреблялись на покупку крайне нужнаго мн мыла, что и длалось съ помощью турокъ.

XXII.

Въ казарм, какъ уже извстно читателю, была большая печь, она топилась зимою каждый день. Ее топили матеріаломъ, растущимъ въ большомъ обиліи по ту сторону отлогаго берега Днпра, поросшаго высокими камышами. Я въ первый разъ въ жизни въ 1850 году узрлъ это отопленіе. Большія, необъятныя руками связки камышинъ волоклись по земляному полу сней и втягивались въ казарму по мр надобности. Втолкнутыя въ печь и зажженныя, он быстро загорались большимъ огнемъ, сгорали и были безостановочно замняемы другими. Большая, толстая печь становилась, какъ жаркое горнило, стны ея нагрвались сильно, и теплота отъ нихъ распространялась по всей казарм. Меня эта новость занимала въ первое время, и я смотрлъ, какъ камыши вспыхивали большимъ пламенемъ. Въ иные дни топленіе это соединено было съ печеніемъ хлба. Пекли хлбъ два арестанта, которые варили пищу и жили въ кухн. Хлба пеклось большое количество, на дв казармы, потому это дло продолжалось нсколько часовъ. По окончаніи печенія оставалась пустая жаркая печь и тутъ, къ удивленію моему, хлбопеки предлагали всмъ, кто хотлъ, очищеніе жаромъ носимыхъ арестантами рубахъ, онучъ и портковъ. Охотниковъ всегда было много, и, снявъ съ себя вс свои покровы, они, голые, приносили ихъ для очищенія, и вещи эти партіями вводились въ духовую печь: клопы, блохи и вши лопались отъ жара, и затмъ всякій бралъ свою одежду и надвалъ ее уже очищенной. Меня удивляла такая находчивость русскаго человка, до которой наши ученые додумались настоящимъ образомъ только въ 60-хъ годахъ минувшаго вка, и я могу сказать, какъ врачъ, что первую дезинфекціонную камеру жаромъ я видлъ въ 1850 году, въ херсонскомъ военномъ острог, гораздо прежде, чмъ изобртены были аппараты Шиммельбуша и другихъ гигіенистовъ въ лабораторіяхъ Европы.

XXIII.

Жизнь моя въ острог продолжалась однообразно томительно, скучно,— безъ всякаго интересовавшаго меня умственнаго дла. Я все ближе знакомился съ моими сожителями, то съ тмъ, то съ другимъ, и примнялся къ моей новой жизни. По вечерамъ возвращался изъ ордонансъ-гауза Биліо и приносилъ нкоторыя городскія новости о людяхъ мн незнакомыхъ, о распоряженіяхъ начальства, о ихъ взаимныхъ отношеніяхъ и о ихъ страсти къ картамъ. Въ одинъ изъ вечеровъ, въ теченіе великаго поста, онъ мн принесъ новость о беззаконныхъ, какъ онъ говорилъ громко, намреніяхъ плацъ-майора относительно привезенныхъ мною въ Херсонъ вещей. ‘Онъ вознамрился продать ихъ съ аукціона, на томъ основаніи, что арестантъ не иметъ права имть имущества, все должно быть продано и вырученныя отъ продажи деньги обращены на улучшеніе пищи арестантовъ’. Я объ этихъ правилахъ не имлъ никакого понятія, потому и считалъ нужнымъ безропотно покориться этому. Биліо, однако же, высказывалъ другое мнніе, быть можетъ, слышанное имъ отъ другихъ, — что это относится только къ бродягамъ, не имющимъ родства, мое же имущество, за невозможностью мн владть имъ, подлежитъ отдач моимъ роднымъ. Я не ршался претендовать на что-либо, такъ уже я отягченъ былъ всмъ со мною случившимся. Биліо, однако же, совтовалъ мн увидть коменданта и просить его не допускать этой продажи, но лишеніе свободы до такой степени превышало лишеніе вещей, которыя когда-то въ будущемъ могутъ мн понадобиться, что я былъ равнодущенъ къ потер ихъ. Дальнйшія свднія о положеніи этого дла я получалъ ежедневно. Биліо, ругая плацъ-майора, говорилъ, что это картежникъ, играющій на большую ставку, и что продажа моихъ вещей съ аукціона затяна была имъ съ цлью пріобрсть посредствомъ подставного лица нкоторыя изъ моихъ вещей. Наконецъ, продажа эта совершилась, и плацъ-майоръ захватилъ себ часы, мховую шапку и нкоторыя другія вещицы.

XXIV.

Ближайшимъ моимъ начальникомъ былъ ротный командиръ Петрини. Ему вврено было исполненіе всего строжайшаго обо мн предписанія, врученнаго коменданту привезшимъ меня фельдъ-егеремъ. Читатель отчасти уже знакомъ съ нимъ по описанію моего пріема въ арестантской рот. Онъ былъ человкъ старый, изношенный жизнью, и въ немногія кратковременныя мои съ нимъ встрчи производилъ на меня впечатлніе испитаго, жалкаго больного, руки его, всегда грязныя, тряслись, голосъ его былъ слабый, грудной, сиплый. Его именовали капитаномъ, но въ умственномъ отношеніи онъ производилъ впечатлніе человка какъ бы вовсе неразвитого. Онъ приходилъ въ роту раза два въ недлю, прохаживался, какъ бы осматривая все, причемъ дежурный унтеръ-офицеръ сопровождалъ его, отвчая на его вопросы. Иногда онъ садился въ описанной досчатой канцеляріи и требовалъ къ себ нкоторыхъ арестантовъ.
При приход онъ считалъ, кажется, своею служебною обязанностью увидть меня и освдомиться, какъ я тутъ живу, причемъ всегда говорилъ мн ‘ты’. Разговоры были короткіе, онъ не зналъ, что сказать, я молчалъ, и онъ уходилъ. Между прочимъ, я счелъ нужнымъ поблагодарить его за сохраненіе моего блья и его заботы обо мн. Онъ казался довольнымъ этимъ и сказалъ, что это не онъ, а его жена, и что она желаетъ меня видть. Я съ удивленіемъ услышалъ это и молча смотрлъ на него. ‘Ну, это мы устроимъ… Можно теб будетъ придти къ намъ съ работы поблизости’, сказалъ онъ.
Однажды, по приход онъ позвалъ меня въ канцелярію и сказалъ, что унтеръ-офицеръ Керсанфовъ жаловался на меня, что я на него кричу, на что я отвтилъ, что онъ не даетъ мн говорить съ арестантами, и что это такой человкъ, что выводитъ меня изъ терпнія.
— Ну, я теб назначу другого унтеръ-офицера… надо будетъ сказать плацъ-майору.
‘Зачмъ же нуженъ для меня особый человкъ?’ — спросилъ я.
— Ну, такъ приказалъ комендантъ и отмнить совсмъ его приказаніе я не могу!
Я привелъ эти разговоры, чтобы показать читателю обращеніе со мною этого человка, каковаго я ни* какъ не могъ ожидать по первоначальному его пріему,, онъ ко мн, видимо, благоволилъ, и я чувствовалъ, что долженъ быть въ моихъ словахъ съ нимъ сдержанъ и все же почтителенъ къ его капитанскому чину.

XXV.

Черезъ нсколько дней посл моего разговора съ капитаномъ Петрини подошелъ ко мн вечеромъ одинъ изъ унтеръ-офицеровъ по фамиліи Матвевъ, нравившійся мн по своему обращенію съ арестантами. Онъ объявилъ мн, что назначенъ начальствомъ для присмотра за мной,— вмсто Керсанфова. Сказавъ мн это, онъ вызвалъ меня въ сни и спросилъ меня:
— Скажите, пожалуста, что случилось, разв вы что-нибудь сказали или сдлали что-либо?
‘Я? Нтъ, ничего не сдлалъ и не сказалъ’.
— Такъ отчего же меня потребовалъ плацъ-майоръ и, смнивъ Керсанфова, приказалъ мн смотрть за вами и день, и ночь?!
Я объяснилъ ему, что все это случилось помимо моего вдома, что я только просилъ капитана принять отъ меня Керсанфова и не назначать для меня никакого особаго надзора,— потому что нечего смотрть за мною… меня вс видятъ.
— А больше этого ничего вы не говорили и обо мн тоже?
‘Ничего не говорилъ’.
— Такъ это, значитъ, плацъ-майоръ самъ выдумалъ Богъ знаете что. Нашъ ротный капитанъ сказалъ мн только, что онъ назначаетъ меня, вмсто Керсанфова, и ничего боле не прибавлялъ, что если вамъ нужно что, то чтобы вы сказали мн, это для меня не трудно, и я этимъ нисколько не тягощусь, но плацъ-маоръ приказывалъ и днемъ, и ночью наблюдать за вами — это уже Богъ знаетъ что и зачмъ?
‘Я также думаю, что плацъ-майоръ самъ не знаетъ, чего опасается. Васъ только тревожитъ напрасно’!
— Да чего мн за вами смотрть?!.. Васъ вс знаютъ, вс видятъ, да объ васъ никто дурного слова не сказалъ, еще буду я по ночамъ уходить въ казарму?!.. Я недавно женился!
‘Такъ чего же вамъ свою жизнь портить… Я увряю васъ, что за мною не надо вовсе смотрть, и прошу васъ, идите спокойно домой. Мы вс будемъ спать преспокойно, и плацъ-майоръ тоже’!
— Ну я такъ и сдлаю — пойду домой и буду ночевать дома, меня и пушками не разбудитъ плацъ-майоръ!
Этимъ кончился этотъ забавный разговоръ, показавшій мн, что одинъ только грубый плацъ-майоръ чего-то опасается.
Все послдовало, какъ мы переговорили, и я почуствовалъ особое расположеніе къ этому молодому, еще не испорченному унтеръ-офицеру.
Тутъ же вскор случилось и другое обстоятельство, облегчившее нсколько мою жизнь въ острог. Въ одинъ изъ дней — это было уже на страстной недл — прибжалъ ко мн одинъ изъ турокъ — молодой Мехмедъ Инглизъ и сообщилъ мн, ‘что старикъ, сосдъ его по ночлегу на верхнихъ нарахъ, переведенъ въ отдленіе неспособныхъ, и его мсто осталось пустымъ. ‘Хорошо бы вамъ занять это мсто,— сказалъ онъ,— и я бы желалъ, чтобы вы, а никто другой помстились подл меня’. Мн хотлось самому перейти на верхнія нары, чтобы не быть внизу посредин казармы — на самомъ видномъ мст для всхъ проходящихъ, и его приглашеніе стало вдругъ моимъ самымъ лучшимъ, горячимъ желаніемъ въ эту минуту, и неисполненіе его было бы для меня уже очень прискорбно.
‘И въ самомъ дл для меня,— думалъ я,— самый лучшій, уютный уголокъ!’ Я боялся только, чтобы ротный Петрини этому не воспротивился, но что будетъ посл,— это неизвстно, а мсто освободившееся могутъ занять, и я сейчасъ же перемстился туда. Въ тотъ же день объ этомъ я сообщилъ унтеръ-офицеру Матвеву, который противъ такого моего перемщенія ничего не имлъ, и вопроса объ этомъ боле никто не поднималъ. Верхнія нары, куда я перешелъ, были четвертыя или пятыя по счету, считая отъ замыкавшей острогъ капитальной задней стны,— противоположной входу изъ сней.
Вечеромъ Мехмедъ и я улеглись тамъ, какъ близкіе пріятели. Это положеніе мое наверху было несравненно лучше прежняго — низкаго, гд по срединному проходу безпрерывно мимо меня туда и сюда ходили люди,— тамъ же наверху я былъ уединенъ въ своемъ уголк и чувствовалъ себя какъ бы пріютившимся въ самомъ для меня лучшемъ мст казармы. Одного мн недоставало — я боле не слышалъ уже вечерней молитвы Морозова, которою какъ бы кончался мой день и которая производила на меня особое умиротворяющее дйствіе.

XXVI.

Была страстная недля въ конц. Работы не производилось боле. Арестанты бывали чаще въ церкви, и любимая молитва молящихся ‘Господи и владыко живота моего…’ творилась ими усердно,— со слезами и колнопреклоненіемъ.
Вс церковные праздники чтутся арестантами, и свтлйшій праздникъ, наиболе возбуждающій воображеніе темнаго люда,— ожидаемъ былъ всми жителями острога съ радостнымъ чувствомъ высокаго благоговнія. Звонъ колоколовъ, пушечные выстрлы и пасхальныя псни — все содйствуетъ къ усиленію торжества. Но арестанты въ ночное время не были допущены къ заутрен. Тмъ не мене они не спали въ ожиданіи Воскресенія Господня въ полночь. Не раздляли этого настроенія только мои друзья турки — да колонистъ-нмецъ, да наши два застарлыхъ нигилиста — Кельхинъ и, конечно, на все свысока смотрящій и надо всмъ смющійся Биліо. Когда я зашелъ провдать перваго, онъ мн сказалъ:
— Сегодня они вс въ бреду, какъ бы сумасшедшіе, а завтра будетъ большое пьянство.
Биліо въ этотъ вечеръ пришелъ поздне обыкновеннаго. Хотя и не было въ этотъ день присутствія въ ордонансъ-гауз, но онъ выходилъ съ конвойнымъ и, возвращаясь, зашелъ на гауптвахту къ своему знакомому, въ этотъ день стоявшему на посту, офицеру, который его угощалъ чаемъ и водкою. Придя въ казарму, онъ разсказывалъ свою откровенную бесду съ прекраснымъ человкомъ, офицеромъ. Они оба, выпившіе, конечно, договорились до того, что офицеръ изъявлялъ готовность, въ день его дежурства, снять постъ часового, для облегченія побга Биліо, какъ бы давно уже ими замышляемаго, но теперь онъ боле расположенъ, чмъ когда-либо, исполнить свое намреніе и думаетъ бжать съ наступленіемъ полной весны. На мой вопросъ, какъ онъ совершитъ побгъ, онъ объяснялъ мн какъ именно это возможно,— пробраться черезъ чердакъ въ новостроющуюся казарму, примыкающую къ этому дому, и затмъ у него есть люди въ город, которые его примутъ, снабдятъ платьемъ, но что онъ уйдетъ не одинъ, а съ нимъ вмст бжитъ и Меншиковъ, да и меня онъ не оставитъ здсь одного. Изъ города онъ имлъ въ виду бжать въ Галицію къ польскимъ помщикамъ, которые его примутъ радостно, и мое съ нимъ прибытіе, какъ политическаго эмигранта, заинтересуетъ ихъ.
Галиція, говорилъ онъ, это чудная страна, ему давно знакома, и помщики ея несомннно окажутъ намъ помощь и содйствіе во всемъ.
Я слушалъ его разсказъ, но не врилъ ничему, что онъ говорилъ, такъ какъ онъ былъ подъ вліяніемъ спиртныхъ паровъ, и я радъ былъ, когда онъ кончилъ.
Нкоторые арестанты зажигали лампадку подъ образами, крестились и отходили. Было по всей казарм тихое, благочестивое, безцльное хожденіе взадъ и впередъ, въ ожиданіи наступленія великаго завтрашняго дня.
Турки сидли въ отдльности и тихо бесдовали съ чувствомъ глубокой тоски объ отдаленности ихъ отъ родины и это всхъ своихъ народныхъ праздниковъ, обреченные отбывать безмрно великую, безсрочную ссылку въ чужой стран, въ херсонской военной тюрьм, по жестокому договору такъ-называемыхъ дружественныхъ государствъ.
Но вотъ насталъ и столь ожидаемый великій день Свтло-Христова воскресенья. Ночью спали вс спокойно. Пробужденіе было медленное. Вставъ, вс одлись въ чистое блье, одинъ другого поздравляли, христосовались. Часовъ около и внесенъ былъ складной длинный столъ и поставленъ въ средин казармы, въ проход, такъ что по обимъ сторонамъ его оставалось достаточно мста для прохода. Установленный столъ покрытъ былъ небленою грубою скатертью, и затмъ приносились вс имвшіеся въ обиліи запасы пищи,— здсь были яйца, куличи, творогъ, пасхи, куски нарзанной говядины свинины, пироги,— все это были приношенія благотворителей къ свтлому празднику.
Кром того, въ кухн приготовлена была лучшая, боле сытная пища.
Опять же за дою появились бутылочки съ водкою, и затмъ началось уже разъ описанное, почти поголовное опьяненіе, перемнившее настроеніе заключенныхъ,— болтовня, разговоры боле громкіе, порою возгласы… Боюсь прикоснуться къ описанію картины этого праздничнаго кажущаго отдыха,— такъ она разнообразна по проявленіямъ въ отдльныхъ личностяхъ этой оживившейся толпы, иные сидли въ раздумь и шептали что-то. Исчезла изъ памяти моей за 52 года окружавшая меня рчь арестантская, съ ея характерными выраженіями, но лица нкоторыхъ стоятъ передо мной, какъ живыя, также какъ и голоса нкоторыхъ слышатся мн. Еремевъ былъ очень подвиженъ, перемнялъ мста, заговаривалъ съ разными кучками сидвшихъ, ища забвенія своей неволи, не находя гіи въ чемъ покоя. При мн подошелъ онъ къ туркамъ:
— Мустафа, Мехмедъ! убжимъ изъ неволи за Дунай или въ Анатолію… тамъ лучше живется, тамъ люди лучше… тутъ жить нельзя… пропадемъ мы вс!..
‘ Анатолія!.. это наша родная страна! Инша Аллахъ, инша Аллахъ! (Богъ дастъ…). Но тамъ водку не пьютъ, зачмъ ты пьешь?’
— Радъ бы оставить, да не могу теперь,— отвчаетъ онъ и уходитъ.
Колонистъ-нмецъ то сидлъ одинъ, то прохаживался въ раздумь. Я подошелъ къ нему:
— Вы, кажеться, не пьете!
‘Я не пью,— Gott bewahre (Боже сохрани!), отъ водки еще хуже. А вы пьете’?
— Я? Нтъ, я совсмъ не привыченъ — меня угощаютъ, но я мочу только губы.
‘Я совтую вамъ не привыкать вовсе’.
— Конечно, конечно,— я не пилъ никогда и не буду пить… Позвольте спросить, надетесь вы выйти скоро изъ острога?
‘Охъ, я уже прожилъ 5 лтъ, осталось еще 3 года. Богъ знаетъ, какъ-нибудь доживу ихъ’!
Разговаривалъ я съ Глущенко и Меншиковымъ, и со многими другими… Большая часть были навесел. Вертясь туда и сюда, не зная, куда примкнуться отъ скуки, я взобрался въ мой высокій пріютъ и прилегъ уснуть. Я спалъ недолго, проснувшись, спустился внизъ и тамъ увидлъ ту же картину,— казалось! было еще боле шума.

XXVII.

Подъ вечеръ этого дня, еще засвтло, въ помщеніи неспособныхъ, куда я пришелъ побесдовать съ Кельхинымъ и Вороновымъ, случилось происшествіе, врзавшееся глубоко въ моей памяти.
Кельхинъ и Вороновъ въ отдленіи неспособныхъ помщались одинъ противъ другого на нижнихъ нарахъ близъ срединной части казармы: Кельхинъ — справа отъ входа съ сней, у внутренней стны, примыкавшей къ отдленію, гд жилъ я, а Вороновъ — слва, у наружной стны, выходившей окнами на дворъ. Посредин казармы неспособныхъ, какъ я уже упоминалъ, была отлогая, лстница для всхода на верхнія нары, такъ какъ старые, слабые жильцы этого отдленія не могли влзать по зарубкамъ на столбахъ, какъ это длалось въ нашемъ отдленіи. Кельхинъ и Вороновъ были два товарища, раздлявшіе постоянно между собою тяжелую подневольную жизнь. Оба они были малопьющіе.
Я вошелъ въ отдленіе ихъ и засталъ Кельхина сидящимъ на нарахъ помщенія Воронова, оба они меня встртили привтливо, и мы расположились втроемъ. Мы бесдовали о длахъ текущаго дня, о томъ, что видли и слышали въ нашихъ казармахъ, ни газетъ, ни книгъ у насъ не было, и мы жили вполн однимъ настоящимъ, для насъ столь тяжелымъ временемъ, оторванные отъ жизни, мы были какъ бы въ одиночномъ заключеніи.
Во время нашей бесды мы стали замчать, что противъ насъ на верхнихъ нарахъ какой-то несчастный говорилъ самъ съ собою, повидимому, въ пьяномъ бреду. Онъ лежалъ на живот, головою къ срединному проходу и повременамъ приподнималъ голову. Бредъ его становился все сильне и громче и все боле привлекалъ вниманіе проходившихъ.
‘Кто это?’ — спрашивали нкоторые.
— Это старый Савва Баламутенко.
‘Что же это онъ во сн говоритъ?’
— Нтъ, лежитъ и все вретъ что-то.
Бредъ становился все сильне, слышались отдльныя слова — то ругательства, то молитвенныя. ‘Господи! помоги!.. Сподоби меня гршнаго’!
Затмъ онъ высунулъ голову сверху и, смотря на внизу сидвшихъ, произносилъ озлобленно сквернословія.
— Савва, Савва! что ты это?— сказалъ кто-то.
‘Я васъ, антихристы, адово племя, всхъ уложу тутъ’!
Вс перестали говорить, проходившіе останавливались и съ удивленіемъ смотрли, что съ человкомъ сдлалось.
Онъ выдвинулся головой еще боле и излился цлымъ потокомъ страшныхъ ругательствъ.
— Ироды! лиходи, костогрызы, отродье дьявола, сонмище нечестивыхъ… Я васъ всхъ утихомирю… Онъ произносилъ ужасныя ругательства и окончилъ ихъ словами:— теперь насталъ судъ Божій,— моею рукою я уложу васъ всхъ…
При этомъ онъ всталъ и съ ножомъ въ рук, потрясая имъ, съ верхнихъ наръ бросился по лстниц внизъ, держа въ правой рук поднятый ножъ.
Сидвшіе и стоявшіе внизу только въ эту минуту поняли угрожавшую всмъ опасность и вскочили со своихъ мстъ, но яростный раскраснвшійся безумецъ застрялъ на лстниц съ поднятой, державшей ножъ, рукой. Она была крпко обхвачена у самой кисти боле сильною рукою за нимъ стоявшаго старика въ чалм,— это былъ его сосдъ по нарамъ — турокъ Османъ, помщавшійся, по старости лтъ, въ отдленіи неспособныхъ. Другой сосдъ его разжалъ пальцы, стиснувшіе ножъ, и онъ выпалъ на лсницу. Покушавшійся на жизнь всхъ безумецъ, обезоруженный, упалъ внизъ, и на него накинулись близъ него стоявшіе и стали его немилосердно бить кулаками, проталкивая дале, какъ бы прогоняя его сквозь строй кулаковъ, онъ упалъ на полъ. Сейчасъ закричали:
— Давайте веревку, свяжемъ его,— и черезъ минуту онъ былъ привязанъ въ сидячемъ на полу положеніи къ одному изъ столбовъ, поддерживавшихъ верхнія нары.
Надзиравшаго за порядкомъ начальства не нашлось въ цлой казарм, и когда пришелъ унтеръ-офицеръ и узналъ обо всемъ случившемся, то одобрилъ совершившуюся надъ виновнымъ расправу.
Жаль было смотрть на этого несчастнаго, не пришедшаго еще въ полное сознаніе совершившагося надъ нимъ суда. Старикъ этотъ былъ средняго роста, смуглый, полный лицомъ, съ прямымъ носомъ и большими глазами, чертами и складомъ лица походившій на фотографію философа Эммануила Канта. Жаль было смотрть на него, но никто не предлагалъ его развязать… ‘Пусть выдохнется изъ его глупой башки спиртъ’.

XXVIII.

Въ праздничные дни, особенно въ длинные, зимніе вечера, мн случалось быть свидтелемъ арестантскихъ забавъ. Изъ таковыхъ наиболе привлекали меня пляски и сказки. Ихъ попробую описать въ отдльности, насколько память моя не измнитъ мн. Но я долженъ сознаться, что, замышляя это, я стою едва ли не передъ самой трудной задачей предпринятаго мною труда, и что только побуждаемый горячимъ желаніемъ записать хоть что-либо изъ виднныхъ мною этихъ удивительныхъ зрлищъ, я отваживаюсь прикоснуться къ описанію ихъ хоть въ самыхъ общихъ чертахъ. Эти невинныя развлеченія производили всеобщее оживленіе толпы, какъ бы ими вырывавшейся на свободу, людей, замученныхъ тяжкой неволей. Много забыто въ жизни, но не все.
Въ пляск принимали живое участіе, какъ зрители, боле или мене вс арестанты, но помщеніе для этого зрлища было неудобное по тснот пространства. Пляски производились въ среднемъ проход — въ боле глубокой части его, т.-е. во второй половин отъ входа изъ сней, — такъ что хорошо любоваться этимъ зрлищемъ могли только жители нижнихъ и верхнихъ наръ задней половины казармы, но пляски привлекали всхъ, и все свободное пространство на нижнихъ и верхнихъ нарахъ наполнялось всми живущими въ казарм. Освщеніе отъ маленькихъ лампъ было слабое, потому во всемъ отдленіи для плясокъ устраивалось оно помощью зажигаемыхъ камышевыхъ лучинъ. Высокіе тростники камышей, которыми топилась печь, приносимы были въ достаточномъ количеств, чтобы ярко освтить въ продолженіе небольшого времени темную, плясочную арену. Все готово. Ударили въ дв балалайки плясовую, но никто сейчасъ не выходилъ, тогда стали заохочивать, припвая подъ ладъ разныя слова:
Ой, вы наши молодцы, что стоите удальцы?
Выходите прогуляться, дать собой полюбоваться!..
Балалайки гремли громче, припвы съ разными присочиняемыми тутъ же словами продолжались.
Вотъ выступилъ одинъ, повидимому, старикъ, но съ первыхъ пріемовъ, какъ развернулся, сразу помолодлъ и заинтересовалъ всхъ. Онъ прошелся разъ — два и остановился на своемъ прежнемъ мст, поджидая… Балалайки бренчали. Насупротивъ его выходитъ одинъ изъ стоявшихъ — тоже уже немолодой. Онъ выпрямился, подбоченясь и поднявъ голову, потопталъ ногами и бросился въ живую пляску, плясавшій прежде выступилъ снова, и, обмнявшись выходами нсколько разъ, они отошли въ толпу. Балалайки не переставали бренчать, лучины камышинъ дружно вспыхивали, подпвалы пли, присочиняя все разныя слова. Выходитъ юноша, какъ молодица — маленькій ростомъ, ‘блый, красивый, круглолицый,— онъ въ кандалахъ! Вышелъ, сталъ, смотритъ на всхъ и задумался. При музык и псняхъ, онъ встрченъ громкими возгласами привтствій, и подпвалы запли подъ ладъ балалаекъ:
Степа, Степа! Нашъ голубчикъ, нашъ плясунчикъ золотой!
(Это былъ вышеупомянутый юный Степанъ Колюжный).
Потоптавшись на мст съ поднятой гордо головой, побренчавъ кандалами, онъ выскочилъ на середину арены и пустился выдлывать съ чрезвычайной быстротой и ловкостью своеобразныя, ему одному только свойственныя увертки — выворачивая пятками, стуча каблуками, выкидывая впередъ то ту, то другую ногу и въ это время подскакивая, ударяя въ ладоши подъ колнами, то раздвигая ноги съ откинутой назадъ головой, то сближая ихъ вновь, онъ хлопалъ пятками и ладошами. Затмъ, прикидываясь усталымъ, изнеможеннымъ, опускалъ голову на грудь и вдругъ, подскакивая, выпрямлялся и пускался въ присядку. Музыка бренчала звонко, хоръ запвалъ, подхватывалъ:
Степа, Степа! Нашъ голубчикъ, нашъ плясунчикъ золотой!
Наша радость, нашъ молодчикъ! Нашъ красавчикъ дорогой!
Степа плясалъ… Отовсюду между пснями раздавались ликующіе крики одобренія, воодушевленіе было полное,— вдругъ онъ сталъ и замахалъ руками, желая сказать что-то… Все остановилось въ ожиданіи:
— О, то!— сказалъ онъ.— Подивитесь!— при этомъ онъ поднялъ и вытянулъ одну ногу — подошва сапога, оторванная спереди, висла на половин ступни…
— Доплясался!— добавилъ онъ. Раздался хохотъ, и съ верхнихъ наръ упали внизъ дв пары сапоговъ.
‘Наднь, наднь, пляши, пляши’…
Онъ надваетъ сапоги, прохаживается, смотритъ вверхъ и говоритъ смясь: ‘добре!’ И забренчали вновь балалайки, и Степа, забренчавъ кандалами, возобновилъ пляску, выдлывая все новыя фигурки, не повторяясь. Затмъ остановился и слъ.
Музыка и пніе затихли, настала тишина…
Вс чего-то ожидали, вдругъ въ толп стало повторяться чье-то имя, сначала шопотомъ, а потомъ все громче, и выразилось единодушными, неумолкавшими криками: Глущенко, Глущенко!
Сидвшій на нижнихъ нарахъ въ толп Глущенко, обремененный тяжелыми звеньями, былъ лучшій танцоръ. Онъ всталъ и вышелъ на середину. Захлопали вс въ ладоши, забренчали звонко балалайки, и подпвалы запли:
Нашъ Глущенко богатырь! Намъ на славу богатырь!
Брамъ — брамъ — брамъ — брамъ — брамъ — брамъ.
Брамъ — брамъ — брамъ…
Сначала онъ, какъ и предыдущій, побренчалъ своими звеньями, потомъ, все боле и боле оживляясь, развернулъ всю свою мощь, производя со звономъ цпей самыя быстрыя, самыя ловкія движенія руками и ногами. Порою онъ, склонившись впередъ, пригибался смиренно, топчась и медленно подвигаясь, выглядывалъ какъ бы робкимъ взглядомъ и затмъ, вдругъ выпрямляясь, бурнымъ вихремъ кружился по арен и, пріостановившись, пустился въ присядку, выбрасывая ноги, звонившія цпями.
По мр все большаго оживленія веселящейся толпы балалайки бренчали еще громче, и пвцы, измышляя новыя восторженныя похвалы искусному танцору, пли:
Нашъ Глущенко, нашъ боецъ!
Молодецъ ты, молодецъ!
Брамъ — бамъ — бамъ, брамъ — бамъ!
Воинъ славный удалецъ Брамъ — бамъ — бамъ…
Тутъ и Степа не вытерплъ, выскочилъ снова съ своими дробными увертами и, крутясь, при наступательномъ движеніи, свободно, легко, едва прикасаясь къ полу, сталъ описывать круги вокругъ могучаго Глущенко, присядкою выступавшаго впередъ. Такъ продолжалась эта пляска съ различными варіаціями, сопровождаемая восторженными возгласами одобренія, хлопаньемъ въ ладоши и припваніями, наконецъ, оба устали и сли на нары. Музыка не переставала, псни заохочивали снова, и выходили еще молодцы и плясали, и вс кричали и шумли веселымъ разгуломъ.
Откуда ни возьмись, появились чарки съ водкою и подносились сначала плясавшимъ, потомъ музыкантамъ и пвцамъ. Оживились музыка и пнье, запвалы пли вновь, и выходили вновь плясуны, и между ними нашъ Еремка-пьяница, онъ хоть и съ прежними клеймами, но безъ кандаловъ, и пляска его была бурная, съ криками и визгами, онъ стучалъ ногами, сжималъ кулаки со злобнымъ взглядомъ, какъ бы увидя что передъ собою, и дикими ухватками, выступалъ подъ музыку и пнье, а запвалы пли:
Ай Ерема молодецъ,
Разудалый удалецъ!
Всюду былъ ты: за морями,
За кавказскими горами,
По всей Турціи прошелъ,
Нигд мста не нашелъ
И опять сюда пришелъ.
И опять сюда пришелъ.
Молодецъ ты молодецъ,
Разудалый удалецъ!
(Кто-то изъ зрителей тихо прошепталъ: ‘Ну, сорвался сорванецъ!’). Вдругъ Ерема остановился, какъ вкопанный, лицо его покрылось мрачною думой и, отойдя, онъ слъ на нары. Посл того выходили еще другіе и ихъ смняли новые танцоры — пляски продолжались, но мало-по-малу вниманіе утомлялось, лучины сгоравшія не смнялись новыми, нары вверху и внизу пустли, запвалы замолкли, и балалайки перестали бренчать.
Таковы, приблизительно, были пляски, которыхъ я былъ свидтелемъ и которыми восхищался до забвенія всего. По прошествіи 48 лтъ, въ одномъ изъ моихъ сочиненій, озаглавленномъ ‘Потокъ жизни’, описывая періодъ этого времени, я писалъ:
Мои острожные друзья,
Мои товарищи былые!
Васъ не забыть, васъ помню я —
Вы предо мною какъ живые,
Мн слышны ваши голоса
И ваши псни, ваши сказки —
Ихъ слушалъ я не полчаса…
И ваши топанье и пляски,
Съ бряцаньемъ на ногахъ цпей,
Подъ блескъ лучинъ изъ камышей.

XXIX.

Не разъ я упоминалъ уже о старик Воронов, который привлекалъ меня къ себ своими личными качествами. Мн казалось въ немъ все интереснымъ — его наружность, его деликатное обращеніе съ людьми, его складная, тихая, часто юмористическая рчь. Вороновъ, по виду, казалось, годами былъ старше всхъ жителей острога: высокаго роста, худой до костлявости, съ блдно-блымъ лицомъ и блыми, всегда чистыми руками, небольшой головой, покрытой негустыми, снжной близны сдыми волосами, какъ его усы и маленькая бородка. Несмотря на старые года, онъ былъ полонъ жизни, усердно шилъ платье, продавалъ его и тмъ зарабатывалъ себ деньги. За что осужденъ онъ былъ, осталось мн неизвстнымъ. Въ моей памяти онъ сохранился въ его боле обычномъ положеніи, сидящимъ на своихъ нарахъ за швейной ручной работой или стоящимъ на томъ же мст съ высоко поднятой головой, выступавшею надъ уровнемъ толпы людей, его окружавшей и съ напряженнымъ вниманіемъ слушавшей его всегда оживленный разсказъ. Голосъ его былъ не сильный, но онъ былъ достаточно слышенъ по всей вокальной зал нашей казармы. Кельхинъ былъ его vis—vis по нарамъ въ самой средин этого помщенія, и мы вдвоемъ часто сиживали подл работавшаго и всегда болтливаго Воронова. Онъ любилъ разговоръ и много разсказывалъ о своей прошедшей жизни. Посторонніе люди, проходившіе мимо, нердко останавливались и слушали его. Изъ его разсказовъ о быломъ,— чего онъ былъ свидтелемъ въ долголтней его жизни,— запечатллся въ моей памяти боле всхъ одинъ, который я и желалъ бы представить здсь — хотя бы въ его основномъ остов.
Въ его ранней молодости — ему было, по его словамъ, можетъ быть, лтъ 16 — онъ жилъ въ Москв, при своемъ ддушк, который былъ дворникомъ въ дом князя Голицына (сколько мн помнится). Это было во время нашествія французовъ, въ 1812 году и они оставались въ Москв во время всего пребыванія тамъ Наполеона. Домъ ихъ господъ занятъ былъ кавалерійскимъ отрядомъ какого-то маршала, со всмъ его штабомъ, французскія войска, поселившись тамъ, оказывали его ддушк уваженіе и съ нимъ — мальчикомъ обращались шутливо. Порядокъ былъ во всемъ, ддушка угощалъ французовъ запасами винъ и водокъ изъ большого погреба, за что они платили ему большія деньги. Такъ было во все время пребыванія французовъ. Языка ихъ онъ не понималъ, но видлъ, что вс они были тревожны.
Москва горла, и никто не зналъ, откуда эти пожары, было что-то зловщее, горли барки на рк Москв, въ которую наши войска, уходя, затопили бывшія въ арсенал пушки, ружья, сабли и огромные провіантскіе запасы, състныхъ припасовъ въ ихъ дом было мало, и они берегли ихъ, чтобы не остаться безъ пищи. Ддушка не отлучался почти изъ дома. Безпрестанно прізжали верховые съ приказаніями, и тревожное состояніе все усиливалось. Были толки, которыхъ онъ не понималъ.— Въ одинъ день вдругъ вс осдлали лошадей и оставили домъ. При уход французовъ по направленію къ Драгомиловской застав, русская конница, съ казаками впереди, възжала съ другого конца въ Москву, и догнавъ французовъ, они кололи отстававшихъ пиками. Тутъ ддушка заперъ ворота, опасаясь, чтобы домъ нашъ, сохранившійся въ цлости по уход французовъ, не былъ разграбленъ казаками. Была глубокая осень,— погода холодная, грязная, и когда этотъ первый натискъ нашихъ конныхъ отрядовъ подвинулся впередъ преслдовать выступавшихъ, и мсто на площади близъ дома опустло, они вдвоемъ вышли изъ воротъ и увидли лежащаго въ грязи, безъ чувствъ, молодого, хорошо одтаго француза. Ддушка очень опасался, чтобы его не убили.
— Надо спасти его, спрятать къ намъ въ домъ,— и вотъ, мы вдвоемъ — я поддерживалъ его ноги — понесли его въ нашъ дворъ. Мы успли его внести и заперли ворота.
Раненый французъ имлъ видъ очень молодой и не приходилъ еще въ себя. Мы внесли его въ комнаты, сняли съ него загрязненную верхнюю одежду. Ддушка пошелъ за бльемъ. Я остался одинъ съ лежащимъ на диван французикомъ и увидлъ вдругъ, что это молоденькая двушка… Я побжалъ къ ддушк и закричалъ: ‘Ддушка, ддушка! Это француженка’. Онъ схватилъ блье и побжалъ къ ней.
Мы се раздли, перемнили блье, положили на постель, прикрыли одялами, затопили печь и напоили ее чаемъ, и она, очнувшись, смотрла и ничего не говорила. Затмъ мы приготовили кушать, что было. Въ погреб нашлись еще остатки вина, и мы дали ей выпить. Понемногу она заговорила что-то и заплакала. Потомъ выражала намъ свою благодарность улыбкою и поцловала руку ддушки. Ранена она была копьемъ въ спину, и мы ее мыли гртой водой и прикладывали чистыя тряпки, и она, какъ видно, упала больше отъ испуга.
Москва быстро наполнилась нашими войсками, вступавшими черезъ Коломенскую заставу,— вс они стремились впередъ за французами и вслдъ за ними потянулись скоро возвращающіяся телги и экипажи московскихъ жителей. Изъ военныхъ многіе забгали въ свои дома и, освдомившись, продолжали походъ. Между такими былъ шедшій съ ополченіемъ одинъ изъ молодыхъ князей Голицыныхъ, онъ постучалъ въ ворота и, когда увидлъ ддушку, бросился къ нему на шею съ радости. Онъ вошелъ въ комнаты, освдомился обо всемъ, и тогда ддушка разсказалъ ему о приключеніи со спасенной нами француженкой, которую онъ и полюбопытствовалъ увидть. Онъ благодарилъ ддушку за все и сказалъ, чтобы о больной заботились и сохранили ее до возвращенія его родителей.
Въ такомъ вид сохранился этотъ разсказъ въ моей памяти. Я слышалъ его въ 1850 году, не помышляя, къ сожалнію, о томъ, что я буду когда-нибудь его описывать, и теперь я удивляюсь, какъ мало я воспользовался совмстною жизнью моею съ такимъ рдкимъ сожителемъ, вмщавшимъ въ себ цлый архивъ драгоцнныхъ свдній объ этомъ времени Отечественной войны.
Разсказовъ Воронова было много, въ нихъ онъ, по страсти говорить, мшалъ быль съ небылицею, дополняя и украшая разсказываемое своими вымыслами. Къ таковымъ принадлежали въ особенности его, славившіяся извстностью въ нашемъ замкнутомъ мір херсонскаго острога, но можно наврное сказать, что он привлекали бы огромную толпу во всякомъ мст, гд бы онъ ни являлся разсказчикомъ.
Содержаніе ихъ разнообразно и многочисленно, и воспроизвести я не могу ни одной сказки, но самое говореніе его, настроеніе собравшейся около него толпы и общій характеръ видннаго и слышаннаго мною я очень бы желалъ возстановить, насколько это удастся мн. Сказки его обыкновенно говорились подъ вечеръ въ праздничные дни, когда люди, не утомленные работой, никуда не торопились и бродили, не зная, что длать.
О сказк никогда не возвщалось, да и онъ самъ, полагаю, не зналъ того, и говорилъ, когда на него находила охота. Иногда его просили, вызывали на разсказы, и онъ рдко уклонялся отъ нихъ. Находившіеся вблизи его, видя его готовность, громко возвщали о томъ по обимъ казармамъ, и вс спшили занять поближе мсто, чтобы не только слышать, но и видть Воронова говорящимъ.
Говоря сказку, онъ стоялъ на своемъ мст на нарахъ, придвинувшись къ самому краю ихъ, голова его возвышалась надъ всми, лицо оживлялось неподдльной мимикой, и голось его, всюду слышный, мнялся соотвтственно содержанію разсказа, также, какъ и выраженіе его лица, изображаемые имъ люди говорили каждый своимъ языкомъ, своимъ голосомъ. Лицо его становилось то смющимся радостнымъ, то угрюмымъ или страшнымъ. Проходившее по дламъ или случайно ближайшее начальство — унтеръ-офицера — равнымъ образомъ вовлекалось въ слушаніе. Тутъ забывались вс людскія отношенія и многія горести, пережитыя прежде, и всхъ привлекалъ одинъ интересъ чудеснаго, столь же по изящному, часто рифмованному говоренію, сколько и по фантастическому содержанію разсказа, часто съ примсью значительнаго юмора. Это былъ цлебный отдыхъ отъ безцвтной, однообразной жизни несчастныхъ заключенныхъ. Разсказъ талантливаго разсказчика выводилъ слушателей далеко за стны тюрьмы,— на волю, гд передъ ними возникали картины природы, дйствія людей въ ихъ разнообразныхъ проявленіяхъ — пылкихъ страстей, любви, злобы, отчаянія…
Сказки Воронова были всегда предшествуемы, короткимъ предисловіемъ, обращеннымъ къ собравшимся слушателямъ, и предисловія эти съ первыхъ же словъ привлекали вниманіе. Мн помнятся нкоторыя, и въ особенности одно изъ нихъ.
‘Эхъ вы, братцы мои, братцы! Вс-то мы засидлись въ невол, я ужъ старъ, облнился, многіе вышли, кому какъ придетъ, что Богъ дастъ! Не вчна неволя, какъ не вчны, не прочны дла людскія и ихъ ршенія писанныя. У Бога все близко, и не знаемъ мы ни дня, ни часа, когда жизнь наша измнится… Ну, слушайте, я буду вамъ правду говорить, чистую правду, маленько привираючи, конечно, приплетаючи, а вы уже сами разберете. Я выведу васъ, да и самъ выскочу изъ тюрьмы на волю, позабавимся вмст. Такъ слушайте: то не волъ мычитъ, — человкъ сказку говоритъ… Въ нкоторомъ царств, въ нкоторомъ государств, а именно въ томъ, въ которомъ мы живемъ, жили, были…’
Затмъ слдовалъ самый разсказъ, и столь увлекательный, что былъ слушаемъ всми съ напряженнымъ вниманіемъ. Тишина была полная, звучалъ только одинъ его голосъ, чистый теноръ, прерываемый возгласами или смхомъ, или криками одобренія…
Слова лились изъ устъ разсказчика, глаза его блистали какъ бы вдохновеніемъ, рчь его то лилась потокомъ, то пріостанавливалась и затмъ возобновлялась съ новымъ увлеченіемъ.

XXX.

Однажды — это было, сколько мн помнится, зимою, въ конц 1850 года, въ одинъ изъ буднихъ дней, когда арестанты только что возвратились съ утреннихъ работъ, и я взошелъ на верхнія нары къ своему мсту, чтобы взять свою посуду для пищи. Вслдъ за мной пришелъ и Мехмедъ, у него въ рук былъ какой-то узелокъ. Онъ показалъ мн на него съ довольнымъ видомъ и сказалъ: ‘У насъ сегодня будетъ хорошій ужинъ’. На вопросъ мой, что это у него, онъ мн сказалъ по-турецки: ‘Это кусокъ мяса’. На вопросъ — откуда?— онъ отвтилъ: ‘Аллахъ верды!’ (Богъ послалъ). Я удивился и, покачавъ головой, сказалъ ему: ‘Ты стащилъ на базар!’ — ‘Ну, да,— отвтилъ онъ,— никто не замтилъ, и я благополучно принесъ его къ намъ, теперь надо позаботиться приготовить его къ ужину’.— ‘А что скажетъ мулла?’ спросилъ я его. ‘А, онъ, конечно, будетъ ругать меня, а потомъ будетъ сть со всми, и вс будутъ рады’.
Затмъ онъ исчезъ, и я его до вечера не видлъ. Насталъ вечеръ, и арестанты вновь возвратились съ работъ, и, когда я шелъ съ моею посудою въ кухню, меня остановилъ одинъ изъ турокъ — это былъ знакомый Джурга — и сказалъ мн:
— У насъ сегодня хорошій, сытный ужинъ, и наши земляки вс послали меня предупредить васъ и просить пожаловать къ намъ на вечернюю трапезу.
Объ утреннемъ разговор моемъ съ Мехмедомъ онъ ничего не зналъ. Я въ этомъ былъ почти увренъ и потому спросилъ, какъ это и по какому случаю у нихъ сегодня хорошій ужинъ. Онъ отвтилъ, усмхаясь:
Не знаю, что мн вамъ сказать, придете къ намъ — тамъ мулла вамъ скажетъ все. Приходите же сейчасъ.
Я пошелъ было поставить мою посуду наверхъ, но подумалъ, что, можетъ быть, взять ее съ собою, и съ нею, какъ былъ, пошелъ вслдъ за Джургой. Группа турокъ въ теченіе нкотораго времени вся мало-помалу перемстилась на другое мсто, тамъ же внизу, но съ правой стороны казармы, у самой задней стны зданія. Вс перебрались туда, кром Мехмеда, который остался моимъ сосдомъ на верхнихъ нарахъ противоположной отъ нихъ стороны. Туда я пришелъ къ нимъ вмст съ Джургою и засталъ ихъ всхъ сидящими вокругъ большого чугуна, казалось, только что вынутаго изъ русской печи. Тутъ собралась вся ихъ семья, и старый Османъ пришелъ къ нимъ изъ отдленія неспособныхъ. Они еще не начинали ужинать. Вс они имли довольный видъ, болтали, кром муллы, который сидлъ задумавшись. Посл обыкновенныхъ привтствій и взаимныхъ любезностей, я поблагодарилъ ихъ за приглашеніе и полюбопытствовалъ спросить о причин собранія ихъ всхъ на ужинъ, тогда мулла сказалъ:
— Мн не легко отвтить вамъ на этотъ вопросъ. Я долженъ вамъ многое объяснить, и потому позвольте отложить это объясненіе до окончанія ужина. Какъ видите, горячій супъ, съ такимъ стараніемъ приготовленный Османомъ, стынетъ, и ожидающіе ужина вс голодны. Будемъ сначала кушать, а потомъ уже говорить, и мн предстоитъ обсудить многое, касающееся жизни всхъ насъ въ острог. Будемъ кушать,— сказалъ онъ и протянулъ руку ко мн за моею посудою.
Онъ налилъ мн полную чашку крпкаго, густого отвара мяса, приправленнаго картофелемъ, морковью, разными кореньями и пряностями. Супъ своимъ видомъ и запахомъ возбуждалъ аппетитъ, и вс застольники молча принялись за ду. Затмъ, многіе, вкушая отмнный супъ, выражали свое удовольствіе Осману, приготовившему его. Посл первой порціи были наливаемы вторыя, но нкоторыя уже просили полу порціи. Потомъ были вынуты изъ супа куски жирной говядины и порзаны на деревянной доск. Каждый бралъ себ и повторно, сколько хотлъ, такъ какъ мяса была цлая гора. Восхваляемый ужинъ былъ сопровождаемъ оживленною бесдою. Посл ды вс замолкли, и, казалось, наступилъ часъ отдохновенія, тогда мулла поднялъ отложенный вопросъ.
— Теперь я считаю своимъ долгомъ, — сказалъ онъ,— обсудить многое… Причиной, или, лучше, виновникомъ, какъ вамъ извстно, нашего ужина былъ одинъ изъ насъ… Хотя и совстно, но надо признаться, что нашъ землякъ Мехмедъ, вашъ сосдъ по ночлегу,— сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— большой плутъ… Представьте, что онъ совершилъ сегодня: вернувшись съ утреннихъ работъ, онъ принесъ съ собой кусокъ мяса… Конечно, никто ему не подарилъ, а онъ стащилъ съ лотка, укралъ у торговца и принесъ въ казарму. Мы вс, узнавъ о случившемся, пристыдили его, но онъ виновнымъ себя не призналъ, пожималъ плечами и, смясь, утверждалъ, что голодному можно украсть пищу. На этомъ разсужденіи нашемъ и его оправданіи мы остановились утромъ, а потомъ вс должны были вновь выходить на работу, а межу тмъ тутъ возникъ и другой вопросъ — спшный: что длать съ принесеннымъ имъ большимъ кускомъ мяса? Самое лучшее, по моему, было бы бросить его, пусть Мехмедъ длаетъ съ нимъ, что хочетъ, но наши земляки, какъ и вс живущіе здсь, съ аппетитомъ, единогласно поршили сварить на ужинъ хорошій супъ, и вотъ достали у кашеваровъ картофеля, моркови, крупы, кореньевъ, перцу и пряностей, и тамъ же въ кухн Османъ приготовилъ намъ ужинъ. Такимъ образомъ состоялся сегодняшній ужинъ, но я бы желалъ, чтобы такихъ ужиновъ у насъ больше не было. Если въ острог пища и не очень сытна, то все же мы не умираемъ съ голода. Мехмедъ разв больше страдаетъ, чмъ вс здсь живущіе, что ему дозволяется нарушать законы! Мы вс, благодаря Бога, живы и здоровы на этой пищ, а въ праздничные дни насъ кормятъ хорошо благотворители, и мы въ русской тюрьм не обижены ничмъ передъ другими, даже готовящіе обдъ насъ, чужестранцевъ, надляютъ какъ бы боле щедрой рукою.
Мехмедъ, слыша эти слова, покраснлъ и дрожащимъ голосомъ, ударяя себя рукою въ грудь, воскликнулъ:
‘Бисмильлягир-рахмани (во имя Бога всемилостиваго)! я никогда не сдлалъ бы того на свобод!’
— Слышали вы, что онъ сказалъ?! Нтъ, друзья мои, никогда, никто изъ насъ, въ какомъ бы положеніи онъ ни находился, въ невол ли, въ плну или на свобод, не долженъ творить беззаконія, но всякій долженъ себя вести одинаково честно. Всюду, во всхъ странахъ, кража признается постыднымъ грхомъ, по нашему мусульманскому шаріату и по русскому закону. Я врю словамъ Мехмеда, что прежде, на свобод, онъ такъ не поступалъ, но я боясь за него, чтобы онъ за этотъ долгій срокъ нашего здшняго плненія не испортился совсмъ,— дурныя привычки легко усвояются… пожалуй, и водку станетъ пить…
Мехмедъ слушалъ съ безпокойствомъ. Ему хотлось прекратить оскорбительную для него рчь муллы, онъ порывался говорить и наконецъ смиреннымъ голосомъ проговорилъ:
‘Я никогда боле не буду такъ поступать!…’
— Ну, вотъ такъ, это лучше. Простимъ ему въ этотъ разъ и предадимъ забвенію нашъ сегодняшній ужинъ. Будемъ жить мирно, благочестиво въ невол (это воля Божія) и не очернимъ нашу жизнь никакими грязными длами, тогда, и выйдя на волю, мы будемъ достойны лучшей жизни и будемъ чувствовать свое достоинство передъ Богомъ и людьми!
Этимъ окончилось высоконравственное поученіе муллы. Остальное время проведено было въ тихой бесд, мы сидли вс вмст, нкоторыхъ клонило ко сну, и они располагались къ ночи. Мулла благодарилъ меня, сказавъ, что онъ считаетъ меня какъ бы своимъ землякомъ. Прощаясь съ Мехмедомъ, онъ подалъ ему руку и, смотря ему въ глаза, сказалъ:
‘Ты знаешь, я люблю васъ всхъ и тебя, можетъ быть, боле всхъ нашихъ, люблю и жалю, такъ какъ ты моложе насъ всхъ!’
Посл того мы простились совсмъ и пошли на свои верхнія нары. Прощаясь, я сказалъ мулл:
— Мехмедъ и мы вс не забудемъ сегодняшняго ужина!

XXXI.

По-временамъ, очень рдко, впрочемъ, арестантамъ предлагалась баня. Они ходили туда партіями, въ сопровожденіи унтеръ-офицера и соотвтственнаго по числу арестантовъ конвоя. Баня выбиралась невдалек отъ острога,— очень тсная, дешевая. Въ ней было два помщенія — раздвальня и самая баня съ кранами горячей и холодной воды и съ полкомъ для пара — въ той же комнат. Она помщалась въ крпости, на крутомъ берегу Днпра. Я всегда пользовался этимъ случаемъ, чтобы хоть сколько-нибудь омыться теплой водой съ мыломъ. Въ первый разъ, однако же, когда я вошелъ въ нее, въ первой комнат на скамьяхъ не было ни одного мстечка, и, видя другихъ сидящихъ на полу, я старался приткнуться гд-нибудь у стнки, но тутъ меня взялъ подъ руку одинъ изъ арестантовъ и попросилъ перейти на его мсто на скамейку — это былъ упомянутый уже въ описаніи псаломщикъ. Невозможно было укладывать свое блье въ отдльности — все складывалось, какъ попало, вмст.
Войдя въ банную, я былъ удивленъ представившимся мн зрлищемъ. Отъ пару не видно было ничего, стоялъ какой-то густой туманъ,— въ двухъ шагахъ нельзя было различать предметовъ — ни лицъ, ни скамеекъ, ни ступенекъ полка. Вс входящіе наталкивались одинъ на другого: въ рукахъ я держалъ кусочекъ мыла и маленькую мочалку. Подвигаясь впередъ, разсматривая, что и кто это, я вдругъ наткнулся на Мустафу, который взялъ меня за руку и пригласилъ ссть возл него на полу,— на другой сторон отъ меня я увидлъ Мехмеда и всю компанію турокъ. Они мн помогли разобраться въ этой объятой туманомъ тснот, приносили мн воду и Просто мыли меня. Тутъ я увидлъ вблизи меня моющагося Глущенко и былъ изумленъ страшнымъ видомъ его спины. Она была вся изрыта, исполосована поперекъ идущими глубокими рубцами, которые въ мстахъ перекрещиванья полосъ представляли узлы безобразно зажившихъ ударовъ. Это были страшные слды тысячей шпицрутеновъ, которыми онъ былъ нещадно избитъ за свою расправу съ ихъ ротнымъ командиромъ. Видя, что у него не было мочалки, я попросилъ позволенія дать мн вымыть его спину — и онъ согласился, хотя не сразу, на мою усердную и настойчивую просьбу, я развелъ мыло въ его пряжк и старательно теръ ему его избитую спину съ особеннымъ чувствомъ довольства, тмъ какъ бы воздавая почтеніе перенесеннымъ имъ жестокимъ страданіямъ. Это была зима, великій постъ, и многіе выбгали на крыльцо и обтирались лежавшимъ около бани снгомъ.
Въ дополненіе къ этой глав тлеснаго очищенія присоединяю краткую замтку о тлесномъ загрязненіи, составляющемъ, какъ я узналъ потомъ, обычное явленіе въ жизни арестантовъ.
Изъ партіи работающихъ арестантовъ иногда отдлялось нсколько человкъ для исполненія какой-либо частной работы, съ вознагражденіемъ за трудъ.
Такъ, однажды потребовалось перенесеніе какой-то торговой будки на другое мсто. Случайно и я примкнулъ къ этой партіи — 5 человкъ съ конвойнымъ. Мы пошли. По окончаніи работы, получивъ вознагражденіе, арестанты переговорили о чемъ-то между собою и съ конвойнымъ и вся партія повернула неожиданно къ Днпру. Шли скоро. На мой вопросъ, куда мы идемъ, я получилъ отвтъ — въ бардель. Я шелъ съ ними, мы пришли къ ряду какихъ то домишекъ на самой крутизн спуска. Это было осенью.
У входа меня арестанты звали зайти, но я уклонился отъ этого, сказавъ, что подожду здсь у входа. Узнавъ о моемъ отказ, конвойный, который имлъ въ виду тоже облегчить свое половое томленіе, задумался. Я спросилъ его, чего вы остановились? Онъ посмотрлъ на меня въ недоумніи съ упрекомъ, но потомъ сказалъ — ‘Вы же здсь подождете?’ — ‘Разумется подожду,— идите спокойно’. Онъ ушелъ поспшно и я остался въ необычномъ для меня положеніи — совершенно одинъ на берегу Днпра. Черезъ минутъ 15 выбжалъ конвойный и былъ обрадованъ, найдя меня у входа. Скоро вышли и остальные и мы пошли присоединиться къ партіи, отъ которой отдлились. По дорог я спросилъ одного. Что стоитъ это удовольствіе? Онъ отвтилъ: ‘5 копекъ. Хорошо, что вы не пошли — слишкомъ ужъ погано!’

XXXII.

Въ теченіе всего великаго поста, томясь и скучая безцвтною моею жизнью, безъ всякаго умственнаго занятія, среди арестантовъ, я нердко вспоминалъ исповдь мою на первой недл поста и слова почтеннаго старца, отнесшагося къ судьб моей съ сочувствіемъ и участіемъ и общавшаго мн книгу Іоанна Златоуста для чтенія. Ждалъ я сначала съ любопытствомъ и желаніемъ имть при себ хоть какую-нибудь книгу, до прошла недля, другая и такъ весь великій постъ, и я думалъ, что преподобный отецъ уже забылъ обо мн. Но вотъ, на оминой недл, вернувшись съ арестантами въ казарму, я получилъ приказаніе въ тотъ же день идти къ отцу протоіерею — въ его жилище и былъ тамъ въ шестомъ часу вечера. Посл обда я долженъ былъ остаться безъ выхода на работу. Къ означенному времени я увидлъ моего пріятеля, унтеръ-офицера Матвева, который пришелъ за мной, чтобы сопровождать меня на квартиру протоіерея. Я вышелъ въ арестантской куртк безъ полушубка, такъ какъ была уже весна и вскрылся Днпръ. При выход моемъ изъ калитки я увидлъ стоящаго солдата съ ружьемъ, и мы пошли втроемъ. Такое сопровожденіе двухъ человкъ отозвалось крайне непріятнымъ чувствомъ въ моемъ сердц. Я выходилъ обыкновенно вмст съ арестантами и не ощущалъ тягости этой охраны, но на меня одного столько охранительной силы вызвало во мн какое-то жуткое впечатлніе — унтеръ-офицеръ съ тесакомъ и конвойный, какъ всегда, съ заряженнымъ ружьемъ! Мы шли съ версту по дорог на форштатъ и дошли до дома, гд жили соборные священники. Я вошелъ. Изъ сосдней комнаты послышался голосъ: ‘Кто тамъ?’
— Я, арестантъ Ахшарумовъ, пришелъ по приказанію отца протоіерея,— отвтилъ я.
‘А,— сказалъ онъ, входя сейчасъ же въ комнату, гд я стоялъ.— Давно желалъ васъ видть… я помню, вдь я общалъ вамъ книгу, и вотъ цлый постъ прошелъ. Это время такое для насъ трудное, насилу справляешься, теперь только я отдыхаю, да и вся Святая прошла въ поздкахъ и посщеніяхъ. Ну, что же, какъ живете, здоровы?’
Я поблагодарилъ за то, ‘что меня вспомнили’.
‘Ну, какъ къ вамъ здшнее начальство?’
Я отвчалъ, что я его не вижу совсмъ, живу въ общей казарм и хожу на работу съ арестантами.
‘И работать заставляютъ?’
‘Нтъ, работать меня не заставляютъ, но и безъ дла скучно.
‘Да, да. безъ дла скучно жить. Врю, врю, что вамъ тяжело, и жалю васъ! Но надйтесь боле всего на Бога. Онъ не оставитъ, сохранитъ вашу жизнь и вернетъ вамъ свободу и все потерянное’.
Затмъ онъ предложилъ мн поискать съ нимъ вмст книгу проповдей Іоанна Златоуста.
‘Это былъ знаменитый проповдникъ въ V вк нашей эры — архіепископъ византійскій, по-гречески онъ назывался ‘Хрюзостомъ’, по-русски Златоустъ. Сочиненія его у меня есть’.
Онъ вышелъ въ другую комнату. Я послдовалъ за нимъ. Комната эта была раздлена перегородкою, не доходившею до потолка, на два отдленія. За перегородкою на полкахъ помщалась его библіотека, и, когда я вошелъ туда, я увидлъ, кром книгъ, еще боле въ ту минуту меня заинтересовавшіе предметы: тамъ на нижнихъ полкахъ и на полу, на столикахъ и на табуреткахъ, въ углахъ и всюду, прислоненные къ стн, лежали състные припасы — приношенія мірянъ. Всего боле было обыкновенныхъ блыхъ хлбовъ, затмъ — меду, яицъ разныхъ цвтовъ, куличей и другихъ мелкихъ приношеній. Такая вкусная, необыкновенная для меня въ то время пища привлекла невольно все мое вниманіе, и я, разсматривая его библіотеку. все думалъ, если бы онъ мн далъ хотя бы одинъ французскій хлбецъ, я бы его сълъ съ особеннымъ удовольствіемъ. Такъ продолжались его поиски съ четверть часа. Не находя упомянутой книги, онъ становился на табуретку и обозрвалъ верхнія полки. Я, показывая, что ищу внизу, все боле увлекался разсмотрніемъ представшей моимъ глазамъ въ такомъ обиліи прекрасной пищи. И если бы я ему сказалъ, то я увренъ, святой отецъ не пожаллъ бы надлить меня цлой охапкой засохшихъ уже и пропадающихъ у него въ чулан хлбовъ, но я этого не сдлалъ.
‘Вотъ, нашелъ, — воскликнулъ онъ,— Іоанна Златоустами снялъ съ верхней полки большую, въ желтомъ, кожаномъ переплет in quarto книгу.-Вотъ возьмите и читайте!’
Мы вышли изъ его чулана въ прежнюю гостиную, онъ предложилъ мн ссть и еще поучалъ меня и ободрялъ, утшая, что я буду вновь свободенъ. Затмъ благословилъ меня и отпустилъ. Мы вышли, смеркалось, погода была теплая и весенняя, и я, прекрасно прогулявшись, вернулся въ казарму. Арестанты, уже вернувшись, поужинали, и я съ моею суповою посудою пошелъ въ кухню.
Книгу, данную мн священникомъ, прочелъ я почти всю, она была на славянскомъ и читалась трудно. Черезъ мсяцъ приблизительно я испросилъ позволеніе отнести эту книгу и вновь, сопровождаемый солдатомъ и унтеръ-офицеромъ, былъ на квартир протоіерея, но его дома не засталъ и, оставивъ книгу, просилъ передать ему мою благодарность.

XXXIII.

Наступила весна 1850 года: я продолжалъ выходить каждый день съ арестантами на работы и вотъ однажды, когда съ партіей арестантовъ я вновь былъ на инженерномъ двор, вышеупомянутый А. М. Бушковъ пригласилъ меня войти въ квартиру инженера Рудыковскаго и провелъ меня самъ съ крыльца, выходившаго на дворъ.
Объ этихъ людяхъ было упомянуто мною. Рудыковскій былъ единственный человкъ во всемъ город, который не побоялся принять во мн участіе и оказать мн какъ нравственную, такъ и матеріальную поддержку. Я вошелъ къ нему въ домъ, и онъ, встртивъ меня привтливо, попросилъ войти въ столовую, гд онъ въ то время пилъ чай. Съ первыхъ словъ его онъ своимъ деликатнымъ со мною обращеніемъ удовлетворилъ самой насущной потребности души, лишенной въ продолженіе долгаго уже времени живого, добраго слова участія со стороны человка одинаковаго со мною общества и образованія. Въ его голос, въ его вопросахъ мн слышалось что-то какъ бы родственное, близкое моему сердцу. Николай Евстафіевичъ Рудыковскій былъ лтъ сорока отъ роду, средняго роста, блолицый, блокурый, красивый собой мужчина. Лицо его носило отпечатокъ умственнаго труда, выраженіе было серьезное, но вмст съ тмъ чрезвычайно привтливое и какъ бы грустное. Посл нкоторыхъ вопросовъ о моемъ положеніи онъ выразилъ сожалніе, что, несмотря на желаніе познакомиться со мною съ самаго моего прибытія въ здшній острогъ, онъ долженъ былъ откладывать.
— Ваше ближайшее крпостное начальство, напуганное строжайшими о васъ предписаніями, имло и на меня вліяніе, но теперь уже о васъ перестали, говорить, и я готовъ вамъ помочь всмъ, чмъ могу.
Затмъ онъ предложилъ мн чаю, и я съ особеннымъ удовольствіемъ впервые посл дороги пилъ чай и лъ блый хлбъ. Потомъ пришла къ столу его жена, молодая, худенькая красивая женщина, и онъ познакомилъ меня съ нею и съ маленькой дочкой, которая была на рукахъ у нянюшки. Первая бесда моя съ нимъ была недолгая, и эти полчаса, проведенные съ нимъ, имли на меня самое благотворное вліяніе. Я почувствовалъ вдругъ, что я не одинъ, забытый всми, но вблизи отъ меня есть искренно ко мн расположенный человкъ, въ сердц котораго ‘почтены мои страданья’,— другъ, готовый оказать мн помощь и облегчить мн пережить это тяжелое время. Съ этого дня внесена была въ мою жизнь отрадная мысль, меня утшавшая, и она какъ бы повяла надо мною во всхъ моихъ соображеніяхъ, размышленіяхъ и надеждахъ… Образъ этого человка, имя его сдлались мн дорогими.
Вернувшись въ казарму къ обду, я не могъ забыть со мною случившагося и, пообдавъ, прилегъ и заснулъ въ пріятныхъ размышленіяхъ. Вечеромъ, я сообщилъ мою новость Кельхину. Онъ очень заинтересовался этимъ и раздлилъ мою радость. Позже вернулся и Биліо, но онъ съ праздниковъ не переставалъ пить, и я сожаллъ, что онъ для меня какъ бы все боле перестаетъ существовать.

XXXIV.

Съ теплымъ временемъ открылись новыя работы. Въ крпости начались поправки, очистка улицъ, переноска строительнаго матеріала, производство кирпича, привозка песку въ тачкахъ, крашеніе крышъ и разныя другія, которыхъ въ эту минуту не вспомню. Между прочимъ, были нкоторыя и на инженерномъ двор, но моя любимая работа — рубка дровъ — лтомъ не производилась. Будучи на двор у жилища Ру лыковскаго, я всегда надялся побывать у него, но самъ, безъ приглашенія, ни разу не ршился войти къ нему непрошеннымъ гостемъ. И онъ, я полагаю, воздерживался отъ приглашенія меня,— ‘политическій арестантъ’ звучалъ непривтливо. Но отношенія мои съ моимъ начальствомъ были самыя для меня желательныя, оно какъ бы совсмъ забыло обо мн, и я ни о чемъ не просилъ и о себ не напоминалъ.
Все боле наставало лто, и мстомъ любимой работы моей сдлался кирпичный заводъ. На немъ формовались плитки изъ глины, песку и воды и затмъ обжигались въ особо устроенныхъ для сего печахъ. Глина доставалась тамъ по близости, а песокъ привозился изъ мстности верстахъ въ четырехъ отъ завода. Самый кирпичный заводъ былъ устроенъ верстахъ въ трехъ отъ крпости, на самомъ берегу Днпра, и эта прогулка по чистой степи, вдали отъ всякаго людского жилья, мн очень нравилась. Въ наряд на работы, при распредленіи арестантовъ, каждому предоставлялся свободный выборъ, только бы выходило требуемое число, а если нужно было спеціальное знаніе какого-либо мастерства (кровельщики, маляры, печники), то назначались знающіе. Я былъ вполн свободенъ въ выбор, куда идти, и шелъ, куда мн казалось пріятне. Таковымъ былъ для меня кирпичный заводъ. Иногда же я избиралъ работу вблизи инженернаго двора, чтобы увидть, можетъ быть, Рудыковскаго.
Въ слдующій разъ, когда я былъ у него, онъ разспрашивалъ меня о моихъ нуждахъ, и я объяснилъ ему, что я лежу на голыхъ нарахъ, и мн хотлось бы завести, по примру другихъ арестантовъ, самый простой тюфякъ — мшокъ съ соломой или сномъ, и затмъ имть при себ какую-нибудь книжку — всего лучше научнаго содержанія — карандашъ и бумагу.
— Я готовъ вамъ помочь во всемъ, но надо сдлать это съ соблюденіемъ обоюдной осторожности. Я думаю, самое лучшее, если вы возьмете отъ меня, сколько вамъ нужно денегъ для необходимыхъ издержекъ, и сами справите себ, что вамъ нужно. Я вамъ буду давать понемногу, да у васъ могутъ и украсть тамъ арестанты.
Я поблагодарилъ его, онъ далъ мн пять рублей.
— Что же касается книгъ, то вотъ что у меня есть.
Онъ привелъ меня къ этажерк, гд лежали книги, и я взялъ, кажется, какое-то сочиненіе по естественной исторіи — зоологію Мильнъ-Эдварса и Эли-де-Бомонъ (Elie-de-Baumont) — изслдованіе о нкоторыхъ переворотахъ на земной поверхности, также его ‘Notices sur les syst&egrave,mes des montagnes’. Вернувшись въ казарму, я подлился моими новостями съ ближайшимъ моимъ сосдомъ по нарамъ и просилъ его спрятать полученные мною з рубля для нашихъ общихъ надобностей, такъ какъ у меня не было никакого помщенія для денегъ, а мн извстно, что арестанты хранятъ деньги всегда при себ, въ сапогахъ большею частью.
На другой же день я просилъ Кельхина купить холста для мшка. Онъ охотно взялся за это и общалъ мн и сшить изъ него мшокъ. Все это было сдлано очень скоро, и у меня явился мшокъ достаточной величины для моего ночлега, но не такъ-то легко было достать сна для набивки его. Тмъ не мене, я радъ былъ и подстилк одного чистаго мшка на досчатыя нары и улегся на немъ очень довольный. Остальныя деньги я отдалъ Мехмеду, предложивъ ихъ считать нашими общими и, что нужно, купить на нихъ.
Съ наступленіемъ теплой погоды, однажды, вернувшись съ работъ, я увидлъ, что въ сняхъ сдлалось свтло, какъ прежде не было, это выставлена была или снята съ петель большая, на зиму запертая, дверь на площадь крпости (противъ двери на дворъ), и осталась только одна, большой величины желзная ршетка, снаружи вдланная въ каменную стну и тоже при надобности отворяющаяся на об половины, какъ дверь. Около этой ршетки скоро появились торговки съ пищею разнаго рода — пироги съ горохомъ, куски жаренаго мяса, яйца, булки, арестанты покупали, кто могъ. Въ тотъ же день и я съ Мехмедомъ купили себ по пирогу съ горохомъ и съли ихъ, какъ рдкое лакомство. Помнится мн, что въ одинъ изъ послдующихъ праздниковъ я купилъ себ у торговки небольшую кружку молока, котораго съ прибытія моего въ острогъ ни разу еще не пилъ, къ нему и булку благо хлба. Тутъ же въ сняхъ я прислъ на какую-то скамью и сталъ съ большимъ удовольствіемъ вкушать мою рдкую пищу. Между тмъ проходилъ мимо Иванъ Ефимовъ и, увидвъ меня въ такомъ интересномъ положеніи, остановился и сказалъ:
— Должно быть, это очень вкусно?
‘Вы, будто, никогда не кушали такой пищи?’ — сказалъ я ему.
— Я?— отвтилъ онъ.— Никогда, но, судя по тому, что мн говорилъ одинъ жидъ, что онъ видлъ такого человка — вшаго молоко съ хлбомъ, я могу только полагать какъ это должно быть вкусно!
Я, засмявшись, попросилъ его ссть и готовъ былъ подлиться съ нимъ моею пищею, но онъ, улыбнувшись, уклонился отъ предложенія, сказавъ: ‘Какъ можно. Да вамъ-то и длиться нечмъ! Я вдь это такъ сболтнулъ…’
Въ числ немногихъ лтнихъ работъ, на которыхъ я предпочиталъ бывать, были малярныя работы — красились крпостныя желзныя крыши. Погода была ясная, теплая, но солнце еще не жарило, рка была въ полномъ разлив. Зданія были высокія, крыши большія, работники же въ маломъ количеств, и всегда находились нетронутыя еще краскою мста, или уже высохшія, гд можно было босикомъ прохаживаться, сидть или лежать. Съ высоты этихъ большихъ зданій разстилался огромный кругозоръ: широко разлившійся Днпръ былъ безбреженъ по ту сторону берега, и пароходы большіе и малые и парусныя барки неслись на моихъ глазахъ. Воздухъ вдыхался чистый, весенній, душистый, стаи птицъ летли на сверъ, и я былъ на крышахъ, какъ бы одинъ съ природою, не видя стражи, оставшейся внизу у лстницы, покинувъ внизу все земное. Товарищи мои по работ заняты были своимъ дломъ или тоже отдыхали, курили трубку и, сидя, бесдовали, пользуясь тишиною и покоемъ.
Крыши этихъ зданіи были для меня самое спокойное мсто во все время моей острожной жизни: я отдыхалъ всею душою, и никто не мшалъ мн предаваться вволю моимъ думамъ. Съ разсвтомъ дня я уже былъ на крыш и тамъ упивался моимъ высокимъ, изолированнымъ отъ всякихъ людскихъ притязаній положеніемъ между землею и небомъ. Тамъ стоялъ я молча, смотрлъ, прислушивался къ звукамъ природы, любуясь безбрежнымъ разливомъ, произнося вполголоса вырывавшіяся изъ груди разныя слова!..
Еще одна работа интересовала меня — это нарядъ для привезенія въ тачкахъ запасу хорошаго песка въ мстность, боле удаленную отъ крпости. Объ этой работ я буду говорить ниже особо. Другія лтнія работы были самыя обыкновенныя — я не знаю, какъ и назвать ихъ, не было ни одного будничнаго дня, чтобы арестанты сидли дома. Они посылаемы были и въ городъ, и на базаръ за различными хозяйственными надобностями и возвращались оттуда нердко и не съ пустыми руками, объ этомъ будетъ особая глава.

XXXV.

Зимою этого года у меня какъ-то ночью стала болть рука въ области плечевой кости — я почувствовалъ ломъ, который мшалъ заснуть, но это было кратковременно и мало чувствительно, и я не обращалъ вниманія на эту боль, которая, полагалъ я, должна сама пройти, но она возвращалась ночью, такъ что я долженъ былъ вставать и ходить. Это продолжалось недолго и затмъ забылось, но весною рука вновь заболла, и я желалъ увидть доктора. Когда я объ этомъ сказалъ Кельхину и Мехмеду, оба они посовтовали мн пойти въ военный госпиталь, какъ это вс длаютъ, такъ какъ особаго доктора для острога нтъ, и острогъ этотъ военнаго вдомства. Военный госпиталь былъ за крпостью верстахъ въ двухъ, на берегу Днпра, и вотъ, я ршился тамъ побывать и полечиться. Объявившись по начальству больнымъ, я, въ сопровожденіи моего почетнаго караула — унтеръофицера и конвойнаго — былъ отправленъ въ госпиталь.
Меня приняли, привели въ особую палату — арестантскую. Она была полна больными, и у двери стоялъ часовой. Мн выдали чистое блье — длинную рубаху грубаго холста и большіе, выше колнъ, холщевые чулки съ завязками и срый солдатскій халатъ, вещи напомнили мн Петропавловскую крпость. Я легъ на кровать — на тюфякъ изъ мочалокъ, должно быть, и былъ удивленъ удобствомъ моего ложа, по сравненію съ досками и безъ постели. Кром того, было и чмъ покрыться — одяло, подшитое простыней. Все это было для меня отдохновеніемъ, и я съ большимъ удовольствіемъ валялся на новой своей чистой постели. Комната была большая, свтлая, съ большими окнами на Днпръ. Вскор подошелъ ко мн на костыл какой-то хромой мужчина высокаго роста, старше меня годами, въ военной одежд, назвавшій себя фельдшеромъ, и, узнавъ мою фамилію, поинтересовался моимъ положеніемъ и моимъ здоровьемъ.
— Васъ положили въ арестантскую палату,— сказалъ онъ,— но надо будетъ устроить черезъ доктора, чтобы вы не были этимъ стснены.
Я поблагодарилъ его и сказалъ, что я ненадолго, у меня болитъ рука, и больше ничего.
— Ну это все равно сколько вы пробудете, но все же вамъ здсь хуже, чмъ въ другихъ палатахъ, и я позабочусь объ этомъ.
Я спросилъ его, кто онъ и какую должность занимаетъ при госпитал. Онъ назвалъ мн свою фамилію. Онъ былъ тоже арестантомъ и, такъ какъ прежде изучалъ медицину, то и остался помощникомъ врод фельдшера и живетъ постоянно въ госпитал при аптек. Онъ предложилъ мн пройтись съ нимъ по палатамъ и зайти къ нему въ комнату. Я очень охотно согласился, и мы прошли вс палаты. Госпиталь былъ большой и полонъ больными.
Ожидался визитъ врача, и я поспшилъ къ своему мсту. Въ госпитал было три врача: главный врачъ въ генеральскомъ чин, старшій ординаторъ и младшій врачъ. Пришелъ съ визитаціей послдній, молодой человкъ небольшого роста, блондинъ, полный собой, лицомъ рябой. Онъ осмотрлъ меня, разспросилъ о болзни и прописалъ мн какое-то лекарство — втираніе.
Подавалась вечерняя пища, она была гораздо лучше арестантской нашего острога. Эту ночь я спалъ очень хорошо и утромъ всталъ освженный новою обстановкою. Не помню, подавался ли чай, но я уже отвыкъ отъ него. Пришли врачи, осматривали меня и одобрили прописанное лекарство. Младшій врачъ, ведущій скорбный листъ, оставался въ палат дольше и со мной обошелся очень любезно. На другой день меня перевели въ другую палату — не арестантскую,— просторную, гд было свтле и воздухъ былъ чистый. Этимъ мн было оказано со стороны врачей особое вниманіе и довріе. Я былъ вн присмотра стражи. Молодой врачъ пришелъ съ утренней визитаціей и сказалъ мн:
— Мы перевели васъ въ эту палату — она въ санитарномъ отношеніи лучше прочихъ, и здсь нтъ заразныхъ больныхъ, да и вамъ будетъ здсь свободне и лучше во многомъ.
Я былъ очень доволенъ моимъ перемщеніемъ въ госпитал и новыми лицами, которыхъ я видлъ вокругъ себя, и это доставляло мн отдыхъ и развлеченіе. Младшій врачъ относился ко мн весьма сочувственно, назначалъ мн боле питательныя пищевыя порціи. Познакомившись съ нимъ, я попросилъ дать мн что-либо читать,— онъ назвалъ мн нкоторыя сочиненія, которыя были у него, и, по моему выбору, принесъ мн ‘Исторію воздухоплаванія’, которую я прочелъ съ большимъ увлеченіемъ. Къ сожалнію, имени и фамилій его я не могу теперь вспомнить, но старые гола мои не заслонили въ моихъ воспоминаніяхъ его дорогой для меня образъ: онъ какъ бы живой и теперь передъ моими глазами и въ сердц моемъ я храню къ нему чувство глубокой благодарности. Милый профельдшеръ заботился постоянно о моемъ благополучіи, и я былъ окруженъ невидимыми заботами моихъ новыхъ доброжелателей. Рука у меня болла все такъ же по ночамъ, но я о ней пересталъ и думать, и только при вопрос о здоровь говорилъ, что мн лучше. Одно, чего мн не доставало: я не могъ выходить на воздухъ и только смотрлъ въ открытыя окна. Въ арестантской палат я встртилъ нсколько сектантовъ — нмцевъ и нашихъ. Между послдними были строгіе фанатики. Одинъ изъ нихъ, говоря о преслдованіяхъ ихъ правительствомъ, выражалъ свою готовность ‘принять пулю, какъ драгоцнную жемчужину’.
Во время моего пребыванія въ госпитал случилось со мною памятное мн происшествіе. Вдругъ, въ утренній часъ, вошелъ въ палату офицеръ жандармскаго вдомства и за нимъ плацъ-маіоръ Червинскій и остановились у моей кровати: офицеръ этотъ передалъ мн конвертъ, онъ былъ адресованъ на мое имя и запечатанъ большою печатью.
— Это письмо на ваше имя,— сказалъ онъ.
Я прочелъ надпись и распечаталъ конвертъ: въ немъ было письмо отъ моихъ родныхъ, написанное рукою брата Николая. Я прочиталъ съ безпокойствомъ и большимъ интересомъ. Затмъ мн сообщено было, что я долженъ сейчасъ же отвтить собственноручно и передать мой отвтъ принесшему мн письмо.
Мн былъ данъ листъ почтовый бумаги большого формата. Я слъ за столъ и сочинялъ письмо. Въ письм ко мн спрашивалось о моемъ здоровь, сообщалось о готовности пріхать въ Херсонъ для свиданія со мною и о домашнихъ новостяхъ. Я отвчалъ, чтобы они не безпокоились обо мн, что я переношу много лишеній, живу въ казармахъ съ арестантами, но вообще духомъ бодръ и здоровъ, въ госпитал теперь, потому что у меня болитъ рука, которая, надюсь, скоро пройдетъ. Предложеніе пріхать ко мн повидаться теперь же я отклонилъ и очень просилъ ихъ не прізжать сюда, въ настоящее время видть ихъ мн было бы очень тяжело, но я буду надятся на лучшее время для свиданія съ ними…
Когда я окончилъ, я отдалъ написанный листъ жандармскому офицеру, и онъ, сложивъ его, положилъ въ заране приготовленный уже конвертъ и спряталъ въ свой боковой карманъ. Затмъ, не сказавъ мн ни слова, слегка кивнувъ головой, ушелъ, за нимъ послдовалъ и плацъ-маіоръ. Посл я слышалъ отъ Биліо, что плацъ-маіоръ былъ очень непріятно удивленъ такимъ, помимо моего прямого начальства, дйствіемъ жандармскаго управленія.

XXXVI.

Въ моемъ предыдущемъ описаніи я не проронилъ ни одного дурного слова объ арестантахъ вообще, и мн было бы гршно выставлять на видъ дурное изъ нашей немногочисленной подневольной, замкнутой семьи. Многія погршности можно и простить живущимъ въ такихъ ненормальныхъ условіяхъ жизни. Почти вс дйствія, называемыя по закону преступными, совершаются въ горячности или въ пьяномъ вид и рдко кто усваиваетъ себ, пріобртаетъ склонность къ повторенію такихъ дйствій.
Не могу, однако же, не сказать, что большинство ихъ были осуждены за воровство, и они, сохраняя въ себ склонность къ такого рода дйствіямъ, возвращались съ работы не всегда съ пустыми руками. Принося вещи украденныя, они ихъ припрятывали. У нкоторыхъ были ящики подъ нарами. Больше приносили они по вечерамъ, возвращаясь въ сумерки, и въ тотъ же самый вечеръ, посл ужина, на верхнихъ нарахъ производилась продажа ихъ съ аукціона. Приходили снизу многіе посмотрть, что продается. Продажа эта имла свой порядокъ: производилъ ее такъ-называемый майданщикъ — арестантъ запасливый, у котораго были всегда на-готов вещи первой необходимости, у него можно было купить свчу, посуду и другія вещицы. Онъ же держалъ у себя карты, и около него собирались играющіе. Приходившій взглянуть снизу долженъ былъ, пробравшись наверхъ, приссть, такъ какъ тамъ стоять нельзя было. Если было темно, зажигалась свча. Все это длалось безъ шума, хотя и не очень стсняясь — вс знали, вс пользовались, кто могъ, и вс молчали. Вещь показывалась и называлась по имени. Унтеръ-офицера не вмшивались ни во что, да имъ и дарилась часть этихъ вещей, въ особенности фельдфебелю. Говорили, что и ротный былъ задабриваемъ приношеніями украденныхъ лучшихъ вещей. Таковы были нравы полвка тому назадъ, никто не осуждалъ, не протестовалъ. Я приходилъ взглянуть тоже на эту продажу и удивлялся, какъ много было накрадено, быть можетъ, это не за одинъ разъ. Вообще склонность къ пріобртенію, къ увеличенію своего имущества такъ велика во всхъ людяхъ, что она весьма легко затемняетъ понятіе о правовыхъ границахъ владнія.
Нкоторые способы присвоенія чужого имущества, въ понятіяхъ даже и умственно развитаго класса людей, считаются какъ бы совершенно законными и никто тому явно не возражаетъ — по близорукости, легкомыслію или изъ опасенія вовлечь себя въ непріятности. Событія послднихъ лтъ у насъ въ Россіи — крахи столькихъ акціонерныхъ банковъ показали явно, что причиной тому былъ широкій кредитъ, которымъ пользовались лица, стоявшія во глав управленій ихъ, распоряжавшіяся капиталомъ акціонеровъ и ихъ вкладами, какъ своею собственностью. Нын постигшій насъ кризисъ даетъ обильный матеріалъ для размышленій о хищнической природ человка, которую законодатель долженъ имть въ виду, съ цлью большаго обезпеченія имущественнаго права: Сесили Родсы, Чемберлены и имъ подобные хищники алмазныхъ копей и золотыхъ рудъ не знаютъ границъ самообогащенья и готовы подъ лицемрной эгидой любви къ отечеству разорять, уничтожать огнемъ и мечемъ на пути къ ихъ замысламъ стоящія цлыя поселенія мирныхъ жителей. Какъ же посл этого мы будемъ осуждать недостаточно для жизни обезпеченныхъ чиновниковъ, за то, что они составляютъ кое-какіе сбереженія изъ крохъ ввренныхъ имъ управленій? Еще мене такой осуждающій образъ мыслей примнимъ къ дйствіямъ лишенныхъ свободы подневольныхъ жителей остроговъ.
Въ заключеніе изложенныхъ размышленій присоединяю совершившійся на моихъ глазахъ случай съ капитаномъ Петрини, дополняющій эту главу въ вид иллюстраціи.
Однажды, подъ вечеръ, капитанъ Петрини пришелъ во ввренную его управленію роту и, пріостановившись въ дверяхъ, будучи выпивши, нетвердою походкою дошелъ до клточной канцеляріи и слъ въ ней у стола на нары. За нимъ слдовалъ унтеръ-офицеръ. Просидвъ нсколько минутъ, онъ проговорилъ:
— А, ну! Пошли ко мн на квартиру, нехай дадутъ гитару.
Унтеръ-офицеръ ушелъ, а капитанъ въ полголоса сталъ напвать малороссійскіе псни… Арестанты какъ бы вовсе не интересовались его присутствіемъ.
Принесли гитару. Онъ взялъ ее въ руки и грязными пальцами пощипалъ по струнамъ и забормоталъ что-то, припвая.
Въ такомъ пріятномъ настроеніи сидлъ онъ нсколько минутъ, распвая все громче, какъ вдругъ — въ казарм хожденіе и разговоры: привели какого-то бднягу новаго арестанта,— худого, грязнаго, оборваннаго, онъ былъ молодъ, очень блденъ и имлъ видъ замученный,— можетъ быть, посл этаннаго пути.
— А, ну! Кто тамъ шумитъ, что тамъ такое?
‘Привели новаго арестанта, ваше высокородіе’,— отвчалъ унтеръ-офицеръ.
— А, ну! Приведи его до мене.
Унтеръ-офицеръ подвелъ къ двери канцелляріи арестанта.
— Кто ты?— громко спросилъ командиръ.
‘Изъ бродягъ, ваше высокородіе, непомнящій родства’,— робко проговорилъ стоявшій въ дверяхъ.
— А за что тебя до насъ послали?
‘За воровство и пьянство, ваше высокородіе’ — отвчалъ слабымъ голосомъ спрошенный.
Такой отвтъ видно смутилъ его, онъ отвернулся, задумался, положилъ гитару и тихо проговорилъ:
— Ступай.
Вслдъ затмъ, положивъ гитару, и самъ онъ под нялся съ мста и съ помощью унтеръ-офицера вышелъ изъ казармы.

XXXVII.

Весна скоро смнилась лтомъ, прошли дожди и грозы, наступили ясные, сухіе и пыльные дни. Пыль эта была не такая, какую я привыкъ видть въ сверныхъ и среднихъ губерніяхъ Россіи, она была известковая, мельчайшая, парящая въ воздух какъ бы до небесъ. Эта пыль, какъ я узналъ позже, по всей южной Россіи, но я впервые увидлъ и ощутилъ ее въ Херсон. Съ непривычки она трудно переносима и вызываетъ постоянное желаніе вымыть себ лицо, глаза, уши, носъ и руки. Она забивается въ самыя тончайшія ткани одежды. Для меня, случайнаго жителя острога, лишеннаго возможности соблюдать привычную чистоту, она была особенно тягостна. Въ ма уже наступили жары. Для арестантовъ херсонскаго военнаго острога особаго лтняго платья не было, и вс ходили въ зимнихъ суконныхъ курткахъ, а на работахъ он сбрасывались, и работали безъ нихъ. Арестантскія работы производились большею частью, какъ я уже упомянулъ, безъ торопливости, лишь бы арестанты не сидли сложа руки, но нкоторыя изъ работъ были спшныя, и тогда унтеръ-офицера и инженерные начальствующіе наблюдали сами и торопили. Въ такихъ случаяхъ предпочиталась работа на урокъ, т.-е. назначалось, сколько должно быть исполнено утромъ и посл обда, и арестанты охотно и дружно принимались за дло и приводили его скоре къ назначенному концу, чмъ бы они сдлали это съ понуканіями. По окончаніи урока они были свободны и могли возвращаться раньше въ свое жилище. На таковой работ, если я находился въ наряд, то считалъ долгомъ участвовать въ общемъ труд. Работа эта раннимъ окончаніемъ обязательнаго труда утромъ и вечеромъ даетъ боле отдыха и измняетъ отчасти весь день. Вотъ одинъ изъ такихъ дней.
Работа была, въ крпости на берегу Днпра — ломка стараго строенія и переноска годнаго матеріала на другое мсто. Назначенъ былъ большой нарядъ арестантовъ, а работа, для успшнаго окончанія, дана была на урокъ. Арестанты, взявшись за дло, торопились окончить его какъ можно скоре, потому и я счелъ нужнымъ содйствовать своими руками къ скорйшему его окончанію. Какъ только я началъ работать, помогая переносить, я былъ остановленъ арестантами, но въ этотъ разъ я не хотлъ присутствовать, ничего не длая, когда вс усиленно работали. Многіе изъ арестантовъ противились этому и унтеръ-офицеръ тоже отговаривалъ, но я не оставилъ работу и мн было это вовсе не трудно. Мы кончили часомъ раньше передъ обдомъ и отправились на покой. Мн было пріятно, что я исполнилъ то, что считалъ долгомъ. Къ тому же, работа не будучи сверхъ моихъ силъ, меня не утомила, а только оживила во мн кровообращеніе. Посл обда мы отправились вновь на ту же работу и вернулись въ казарму раньше сумерекъ, и я былъ доволенъ работою дня. День былъ жаркій, по приход въ казарму, большинство арестантовъ вышли отдыхать на дворъ. На немъ, какъ я уже упомянулъ, росло большое дерево блой акаціи, оно было все въ цвту и наполняло воздухъ живымъ ароматомъ. Усталый нсколько въ этотъ день, я слъ подъ нимъ, прислонившись спиною къ стволу. Солнце садилось, и арестанты вс выходили изъ душной тюрьмы на дворъ. Большинство садились, прислонившись къ каменной стн, нкоторые усаживались вблизи меня подъ навсомъ акаціи. Запахи цвтовъ, когда-то слышанные нами въ жизни, при повтореніи навваютъ воспоминанія былого и переносятъ насъ въ другую обстановку совсмъ иного времени. Запахъ блой акаціи былъ мн чрезвычайно пріятенъ и вызвалъ передо мною картину лта, проведеннаго мною однажды за границей въ 1845 году въ Карлсбад, куда я сопутствовалъ мою больную мать. Сидя на арестантскомъ двор, я мысленно уносился въ это пріятное мн воспоминаніе: я былъ тогда еще студентомъ и наслаждался полнйшею свободой, совершалъ дальнія, загородныя прогулки, всюду одинъ, бродилъ по горамъ, по непроходимымъ путямъ, лежалъ на самыхъ вершинахъ горъ, на спин, смотря на небо, не видя кругомъ себя земли. Утромъ, по желанію и настоянію моей матери, для запаса здоровья, принималъ я теплыя ванны горячаго источника Шпруделя и въ тотъ же день, посл обда, спускался на цлые часы въ долину Егеря и, подходя, разгорвшись и въ поту, къ рк, купался въ ней съ наслажденіемъ.
Тогда я былъ вполн свободенъ и счастливъ,— теперь я запертъ въ тюрьм, негд и омыться… Кельхинъ вышелъ на дворъ и слъ подл меня. Вс говорили о томительной жар и недостатк хорошаго дождя. Между тмъ темнло все боле, и остальные рабочіе наряды возвращались домой. Билась вечерняя заря. Арестанты вс повыходили изъ душныхъ стнъ казармы на дворъ и, сидя, разговаривали кучками.
Вечеръ былъ безоблачный, потемнвшее небо заблистало звздами. Кельхинъ и я, мы встали, и, прохаживаясь со мною, онъ предался воспоминаніямъ совершеннаго имъ дважды кругосвтнаго плаванія, въ ‘немолчномъ разлив океана’. Я интересовался его разсказами, при этомъ онъ называлъ поименно созвздія и звзды, видимыя нами.
— Вотъ Малая Медвдица,— говорилъ онъ,— и Полярная звзда, отъ нея, проводя прямыя линіи, можно найти всякую звзду. Послдовательность восхожденія звздъ одной за другою не мняется, вотъ Плеяды, за ними всегда слдуетъ Альдебаранъ — свтлая звзда і-й величины, за нимъ — ближе къ горизонту — стоитъ созвздіе Оріонъ, а за нимъ на горизонт восходитъ Сиріусъ — самая яркая, сверкающая блокалильнымъ брилліантовымъ лучемъ неподвижная звзда въ нашемъ полушаріи! А вотъ стоитъ Юпитеръ, теперь находящійся въ період близкаго своего разстоянія къ солнцу и земл…
Онъ говорилъ объ отдаленности отъ земли планетъ и неподвижныхъ звздъ и о паралаксахъ,— экваторіальномъ (на поверхности земли) и годовомъ (на различныхъ пунктахъ земной орбиты),— какъ о способахъ измренія этого разстоянія, возможныхъ только для нкоторыхъ боле близкихъ звздъ… Поздно ночью окончилась его поучительная для меня астрономическая бесда, къ которой я былъ уже отчасти подготовленъ моими предыдущими чтеніями.
По случаю описанной въ этой глав работы вспоминалась мн еще другая, гораздо боле урочной, побудившая меня къ собственноручному участью въ ней, заключившаяся весьма смтнымъ и характернымъ, по отношенію ко мн арестантовъ, эпизодомъ. Это была выбранная мною по дальней прогулк, такъ сказать, пшая поздка за пескомъ для кирпичнаго завода. Туда назначалось тоже значительное число арестантовъ и дв или три тачки для песку. Тачки эти везли сами арестанты, по четыре числомъ, за длинныя, привязанныя къ нимъ, веревки, накидывавшіяся, подобно бурлацкой бичев, петлями на грудь черезъ плечо. Мы выхали изъ крпости, арестанты, на каждой приблизительно полуверст, смнялись для отдыха. Тачки были двуколесныя съ дышлами. Видя, что вс арестанты наблюдаютъ очередь, я тоже хотлъ раздлять ихъ трудъ, но они до этого меня не допускали и впрягались сами. Когда же я убдительно просилъ ихъ дозволить и мн везти тачку, они смялись и постоянно оспаривали у меня петлю. Это меня приводило въ смущеніе на каждой смн впряжки и сдлалось до того смшнымъ, что кто-то громко сказалъ:
— Когда онъ не хочетъ идти просто, такъ посадимъ его въ тачку!
‘Больше нечего съ нимъ длать’,— кто-то отозвался на это, меня поразившее предложеніе.
Не долго думая, одинъ изъ нихъ схватилъ меня, поднялъ и посадилъ въ тачку. Я испугался и, смущенный, хотлъ выпрыгнуть, но съ боковъ шли арестанты около самой тачки, и мн не удалось.
Такъ халъ я поневол, но этого еще мало: всегдашній шутъ Иванъ Ефимовъ (псаломщикъ) сорвалъ съ дерева длинную втку и, ободравъ ее, раскололъ на конц и, вынувъ изъ кармана какую-то тряпку, врод платка, воткнулъ ее въ щель и всадилъ какъ-то въ тачку.
— Вотъ такъ, съ флагомъ мы его и повеземъ,— проговорилъ онъ.
Вс засмялись, и такъ въ тачк дохалъ я до самаго мста. Набравъ въ тачки песку, мы похали въ обратный путь. Я уже не смлъ боле ничего говорить и шелъ молча, сконфуженный, всю дорогу.
По этому случаю читатель видитъ, каковы были отношенія ко мн арестантовъ. Во всемъ я видлъ ихъ ко мн снисходительность и уваженіе — ничмъ собственно мною незаслуженныя, кром, быть можетъ, моимъ къ каждому участливымъ, уважительнымъ обращеніемъ, не подавшимъ никогда никакого намка на какое-либо мое надъ ними превосходство, по дворянскому моему происхожденію или по образовательному цензу. Во все время моей совмстной съ ними жизни они оказывали мн, гд только могли, всякія уступки и одолженія.
Вспоминается мн еще одинъ случай, подходящій къ вышеописанному.
Была весна 1851 года, дожди размыли вс дороги, по улицамъ стояли непроходныя лужи. Въ это время большой нарядъ арестантовъ шелъ по улиц и наткнулся на такой разливъ, близкаго обхода не было,— вс остановились, но, подумавъ, пошли по вод, погрузившись въ нее всею ступнею. Мое затрудненіе и остановка въ раздумьи были немалыя. И вотъ, въ эту секунду моей нершительности одинъ изъ арестантовъ предложилъ мн перенести меня, я, поблагодаривъ, отказался, но онъ вдругъ, отвтомъ на мои слова, подхватилъ меня, понесъ на рукахъ и поставилъ на сухое мсто. Я былъ такъ тронутъ его неожиданною предупредительностью, что, ставъ на ноги, обнялъ и поцловалъ его. Сапоги берегли мы вс, и я тоже боялся, что они преждевременно порвутся и износятся, у меня была только одна пара хорошихъ сапогъ, привезенныхъ съ собою. (Другая, какъ оказалось впослдствіи, дана была, по приказанію коменданта, на сохраненіе капитану Петрини).
Вниманіе и заботливость обо мн моихъ сожителей отзывались въ моемъ сердц самымъ отраднымъ ощущеніемъ и чувствомъ спокойствія и полнйшей безопасности въ сред отверженныхъ обществомъ. Поистин, я не могу иначе назвать людей этихъ, переносившихъ со мною неволю, какъ моими добрыми и врными товарищами, охранявшими мое благополучіе, и вспоминаю о нихъ съ самою искреннею благодарностью.

XXXVIII.

Вскор посл описанной поздки за пескомъ, въ одинъ изъ праздничныхъ дней, когда арестанты не выходили на работу, уже посл обда, когда день склонялся къ вечеру, я бесдовалъ съ Мехмедомъ, сидя на ступенькахъ крыльца сней, выходившаго на дворъ. Мы оба томились жарою и говорили о невозможности выкупаться въ Днпр, столь близкомъ отъ насъ. Мехмеду пришла счастливая мысль сдлать попытку, но какъ? Онъ говорилъ, что съ Днпра приносятъ воду каждый день арестанты. Для этого назначаются два арестанта, въ сопровожденіи одного конвойнаго, котораго можно потребовать во всякое время съ гаупвахты — они, все равно, ничего не длаютъ. Скажемъ, что намъ нужна вода для стирки, и принесемъ ушатъ воды, а когда придемъ на плотъ, то сейчасъ же, въ одну секунду сбросимъ платье и обувь и — въ воду. Онъ никогда еще не пробовалъ выкупаться въ Днпр, а ему этого очень хотлось бы. Мы оба ршились попытаться выкупаться, и вотъ Мехмедъ докладываетъ унтеръ-офицеру, что ему нужна вода для стирки. Такъ какъ это было обыкновеннымъ дломъ, то препятствія не встртилось, и вытребованъ былъ черезъ окно калитки конвойный. Оставалось взять ушатъ, палку и идти. Насъ выпускалъ дежурный унтеръ-офицеръ и когда увидлъ, что второй арестантъ былъ я, то онъ сказалъ мн: ‘Вамъ это будетъ тяжело, ушаты у насъ большіе’. Я отвтилъ, что не будетъ тяжело, и мн нужна вода. Мы оба, съ пустымъ ушатомъ <испорчено>ъ въ немъ, выскочили изъ калитки и стали спускаться по крутому берегу внизъ. Я съ особеннымъ удовольствіемъ увидлъ этотъ спускъ къ вод лтомъ. Мы дошли скоро, надо было сопротивляться большой тяжести, влекшей насъ внизъ. Но вотъ мы на плоту, поставили ушатъ и сколь возможно быстро раздлись и бросились въ воду. Увидвъ это, конвойный сталъ кричать на насъ и вознамрился не пускать, но Мехмедъ былъ уже въ вод и я вслдъ за нимъ. Мы оба поплыли. Тогда онъ закричалъ изо всей силы: ‘Послать ефрейтора!’ Мехмедъ, отличный пловецъ, очутившись какъ бы въ своей стихіи, поплылъ дале, я же держался вблизи плота, но плавалъ и наслаждался чудеснымъ купаньемъ. Большая крутизна берега заслоняла собою полетвшій къ гауптвахт звукъ отъ крика конвойнаго — никто сверху не бжалъ на помощь, тогда онъ закричавъ, что будетъ стрлять въ Мехмеда и угрожалъ прицломъ, но тотъ махнулъ ему рукою и повернулъ назадъ. Конвойный успокоился. Мехмедъ приплылъ къ плоту, но не вылзалъ изъ воды, я тоже остался еще нсколько минутъ, и мы оба, чудесно выкупавшись, также скоро одлись и, наполнивъ ушатъ, потащили его. Взойдя на значительную уже высоту, я почувствовалъ, что не въ силахъ боле идти и просилъ остановиться отдохнуть. Опустивъ на землю, на покатомъ мст, ушатъ, причемъ вылилось много воды, мы постояли минуты дв, и я принялся вновь за мою тяжелую ношу. Тутъ мы встртили спускавшагося ефрейтора съ ружьемъ, спшившаго внизъ, но когда онъ увидлъ наше благополучное шествіе вверхъ, то спросилъ: ‘Чего кричалъ?’ Конвойный объяснилъ ему случившееся, и ефрейторъ посмялся его трусости. Мы благополучно дошли до калитки, постучали, и насъ впустили на дворъ. Такъ кончился этотъ забавный эпизодъ нашего купанья, доставившій намъ столь пріятное, чудное, можно сказать, въ нашемъ положеніи омовеніе и освженіе нашего загрязненнаго пылью и потомъ тла.

XXXIX.

Въ середин лта я былъ потребованъ комендантомъ. Такая новость сначала меня какъ бы испугала: не случилось ли чего помимо моего вдома. Для исполненія сего позванъ былъ съ гауптвахты конвойный, и я пошелъ одинъ съ нимъ (безъ унтеръ-офицера, какъ это было прежде). Это было утромъ и въ праздничный день. Я вошелъ въ переднюю (конвойный остался у входа) и меня попросили войти въ пріемную, и затмъ я былъ приглашенъ въ кабинетъ. Коменданта я видлъ только одинъ разъ — въ вечеръ моего прибытія въ Херсонъ. Я увидлъ передъ собою при дневномъ свт того же худенькаго, небольшого роста старичка. Фамилія его была Краббе. Онъ всталъ, когда я вошелъ, и говорилъ со мною стоя (чтобы не просить меня у него ссть, вроятно), но въ разговор говорилъ мн ‘вы’ и высказывалъ сожалніе, что онъ не можетъ сдлать мн никакихъ снисхожденій, что предписанія обо мн очень строгія, и что онъ не одинъ здсь, а на глазахъ у людей, готовыхъ на все: ‘Я уже разъ,— сказалъ онъ,— по неосторожности, былъ подъ судомъ 5 лтъ, теперь я опасаюсь всего!..’ Затмъ онъ сказалъ, что мн разршено писать письма роднымъ, черезъ него предложилъ написать сейчасъ же письмо. Я былъ тому радъ и написалъ коротенькое сообщеніе, что я здоровъ, живу въ казарм съ прочими арестантами и надюсь, что это время пройдетъ, и я вернусь вновь въ прежнюю жизнь въ наше семейство… Съ тхъ поръ я по-временамъ былъ вновь требуемъ комендантомъ и вновь писалъ короткія письма о моемъ здоровь, безъ всякихъ подробностей. Онъ со мною наедин былъ вжливъ и уврялъ меня, что онъ, съ своей стороны, сдлаетъ все отъ него зависящее для скорйшаго моего освобожденія.

XL.

Въ одинъ изъ будничныхъ дней августа мсяца, подъ вечеръ, когда спадалъ жаръ, арестанты возвращались партіями съ различныхъ работъ и немногіе, вернувшіеся уже, отдыхали, выйдя на дворъ,— вдругъ щелкнулъ затворъ калитки, отворилась дверь и вошелъ на дворъ капитанъ Петрини, замтно выпившій. Съ нимъ вмст вошелъ и чернорабочій съ топоромъ за поясомъ.
Такое явленіе обратило вниманіе всхъ бывшихъ на двор и притомъ возникъ вопросъ: ‘Зачмъ этотъ рабочій съ топоромъ,— починять, что ли, что понадобилось?’ Никто не отгадалъ, да и возможно ли сообразить, что всплыветъ на видъ въ грязной тин представленій пьянаго глупца?! Войдя, онъ направился вдоль по средин двора къ правой его (отъ выхода изъ сней) сторон. При приближеніи его сидвшіе вставали, онъ смотрлъ впередъ, ничего не говорилъ, а между тмъ то, что было въ его голов, носило въ себ жестокій замыселъ — совсмъ ненужное лишеніе самою природою, казалось, сохранившагося утшенія для людей заключенныхъ, лишенныхъ вечерняго отдыха: въ его сумасбродной голов спьяна блеснула мысль: зачмъ на арестантскомъ двор растетъ дерево душистой акаціи? Оно совсмъ неумстно, притомъ же оно можетъ пригодиться къ совершенію побга. Срубить эту акацію, доставлявшую арестантамъ все же нкоторую отраду.
Къ нему выбжалъ изъ казармы дежурный унтеръ-офицеръ. Никому не говоря ни слова, Петрини подошелъ къ акаціи и приказалъ срубить это дерево. Немногіе присутствовавшіе едва успли сообразить, какъ уже топоръ былъ взмахнутъ, ударъ былъ нанесенъ въ основаніе ствола многолтней акаціи. Двое изъ близъ стоявшихъ арестантовъ отважились возразить, но ротный командиръ закричалъ:
— Молчать! Я отвчаю за васъ, мерзавцы! Нужна имъ еще акація!.. Руби!
И удары остраго топора подскли внизу слабый, на мягкой древесин, стволъ прекраснаго дерева, оно склонилось на бокъ и затмъ упало, обсыпавъ сухими стручками землю, на которой росло!.. Виновники этого позорнаго дла, совершивъ его, ушли, и рабочій поволокъ по земл упавшую акацію! Широкія втви, не входившія въ отверстіе калитки, были тутъ же обрублены и выпихнуты наружу. Оставить дерево на дорог было неудобно и онъ вроятно повлекъ его дале, въ свой дворъ, и тамъ докончилъ рубку на дрова.
Возвращавшіеся съ работы арестанты вс, не заходя въ казарму, приближались къ пню павшей акаціи и, покачивая головой, отходили съ ругательствами. Одинъ изъ нихъ сказалъ: ‘Видитъ Богъ, что длаютъ злоди!’
Другое безсмысленное, нахальное дйствіе капитана, совершившееся на моихъ глазахъ, было слдующее. Оно было въ другое время года — въ начал зимы 1851 г.
Въ праздничный день, когда арестанты были вс дома, въ послобденное время, пришелъ ротный командиръ въ острогъ, тоже выпивши. Онъ имлъ видъ недовольный, строгій. Обходя казарму, онъ смотрлъ на всхъ, останавливался и заводилъ придирчивые разговоры. Арестанты отвчали, но одинъ изъ нихъ (это былъ недавно присланный — непомнящій родства) чмъ-то провинился, и онъ, обращаясь къ сопровождавшему его унтеръ-офицеру, приказалъ подать розги. Арестанты, слышавшіе это, были удивлены, также какъ и унтеръ-офицеръ, недоумвавшій и не торопившійся исполнить приказаніе. Но когда приказаніе было повторено, уклониться ему было нельзя и онъ пошелъ. При мн спроса на розги не было ни разу, и он, вроятно, употреблялись рдко, потому ихъ наготов не было, Командиръ ходилъ разсерженный взадъ и впередъ, плевалъ на полъ, кашлялъ, бормоталъ что-то, произнося ругательныя слова, затмъ вышелъ на крыльцо и тамъ дождался розогъ. Он принесены были въ казарму, и съ ними захвачена была изъ сней скамейка и поставлена въ серединномъ проход передъ дверью канцеляріи. Вс спрашивали вполголоса: для кого это? и ожидали, что будетъ.
— А ну ты, какъ тебя, непомнящій родства, что ли?.. А ну, или сюда, ложись!
— За что же, ваше высокородіе?— сказалъ подошедшій тихимъ голосомъ,— я не виноватъ!
— А ну, чтобъ ты зналъ здшніе порядки и какъ говорить съ ротнымъ командиромъ, ложись!
Наказаніе долженъ былъ производить унтеръ-офицеръ. Несчастный, мнимо-провинившійся въ чемъ-то опустился на скамью.
— Ваше высокоблагородіе! за что же? Я ничего не сдлалъ.
— Говори тамъ, бездльникъ, чтобы ты зналъ, какъ отвчать. Ски его!..
Унтеръ-офицеръ, неохотно принявшійся за это скверное дло, для вида, легко нахлестывалъ бднаго арестанта. Тогда командиръ, замтивъ это, окинулъ взглядомъ толпу стоявшихъ и, увидвъ выдающуюся высокую, смуглую фигуру одного изъ турокъ, закричалъ:
— Мустафа! А ну, или сюда!
Мустафа подошелъ.
— Возьми розги и ски его!
Мустафа, всегда тихій, кроткій, долженъ былъ почувствовать всю мерзость такого дйствія и сталъ просить освободить его отъ этого дла.
‘Я не могу,— говорилъ онъ и, пожимая плечами, отодвигался’.
Тогда пьяный капитанъ, недовольный унтеръ-офицеромъ, но не ршившійся поступить съ нимъ, какъ съ арестантомъ, набросился на Мустафу.
— Это что, меня уже не слушаютъ!.. Ты не можешь? Вотъ я теб покажу: не можешь, такъ ложись самъ — я тебя отдеру!..
Тутъ онъ крикнулъ изъ толпы арестанта Лялина, приказавъ ему счь Мустафу (это былъ негодяй, приносившій мн одно время блье). Лялинъ, здоровый, высокій, жирный, подошелъ къ Мустаф взять его, но тотъ оттолкнулъ его съ остервененіемъ. Въ это мгновеніе съ верхнихъ наръ кто-то страшнымъ, угрожающимъ голосомъ закричалъ: ‘Лялинъ!..’ Въ тотъ же моментъ раздались со всхъ сторонъ, сверху и снизу, сзади и спереди неистово кричавшіе голоса, ругавшіе Лялина всякими скверными словами. Вся казарма шумла, стучала и кричала, не смолкая. Лялинъ отошелъ, готовый убжать, унтеръ-офицеръ, испуганный, подошелъ къ капитану и шепнулъ ему что-то, посл чего оба ушли. Виновникъ готоваго разразиться бунта усплъ скрыться, сопровождаемый унтеръ-офицеромъ, переступивъ благополучно за калитку арестантскаго двора. Лялинъ же не ушелъ отъ суда толпы: избитый сильными кулаками, съ окровавленнымъ лицомъ, выбжалъ онъ въ сни, но и тамъ ему покоя не было.
Таковыя дла творилъ въ пьяномъ состояніи капитанъ Петрини.

XLI.

Съ тхъ поръ, какъ я сталъ получать понемногу денегъ, благодаря заботливости обо мн H. Е. Рудыковскаго, моя имущественная пустота стала понемногу пополняться. Началось съ мшка для тюфяка, служившаго мн первоначально подстилкою. Въ него я влзалъ одно время, снявъ рубаху, для спасенія отъ блохъ, затягивая имъ снутри продтой шворкой кругомъ шеи, что вызывало смхъ всхъ видвшихъ это и было мною оставлено. Затмъ, уже гораздо позже, по перемщеніи моемъ на верхнія нары, мн удалось достать небольшой мшокъ мочалокъ, чтобы хоть слегка набить мой холщевый мшокъ, и у меня явился тюфякъ. Вскор затмъ обогащеніе мое приняло большіе размры, и ночлегъ мой совсмъ преобразился.
Прошу читателя представить себ слдующую картину: глубокая осень, поздній часъ ночи, я лежу на тюфяк на верхнихъ нарахъ, въ своемъ уголк, рядомъ со мною, съ лвой стороны, спитъ Мехмедъ, между нашими изголовьями стоитъ старый сроватый ящичекъ, запирающійся ключемъ, на немъ, воткнутая въ какую-то деревянную подставку, горитъ свча. Я лежу и читаю книгу съ карандашомъ въ рук, на ящик, служившемъ намъ столомъ, лежитъ записная школьная тетрадь. Кругомъ тьма и тишина, вс спятъ вверху и внизу, кое-гд слышно храпнье, порою вздохи и бормотанье во сн или при просыпленіи. Вскор я замчаю, что верхнія нары, поодаль отъ меня влво, освтились еще въ двухъ мстахъ: тамъ что-то творится не въ одиночку, слышны шопотъ и разговоры вполголоса, а въ ближнемъ ко мн освщеніи, по-временамъ слышны и боле громкія слова и видны издали размахи рукъ,— дло обыкновенное: играютъ въ карты. Дале, за этой компаніей, поодаль отъ нея, у послдняго отъ сней схода, виденъ какой-то мерцающій чуть замтный полусвтъ, тамъ тоже сидятъ нсколько человкъ, видны торчащія головы.
Уставъ читать передъ сномъ, я хочу постить ихъ, увренный въ томъ, что, по моимъ добрымъ отношеніямъ къ арестантамъ, я не нарушу ихъ длъ. И вотъ я поднимаюсь и иду тихонько босикомъ, въ рубах, подхожу — все знакомыя лица, между ними одного я хорошо знаю — Еремевъ, посредин у нихъ коврикъ и на него выкидываютъ карты, игра идетъ разгоряченно, ставятъ въ конъ то мдь, то серебро и затмъ, по окончаніи всякаго тура, выигравшій беретъ вс деньги. Не знаю, въ какую игру они играли, но между арестантами херсонскаго острога наиболе распространенными были игры въ три-листика, въ горку, и въ преферанецъ. Въ сущность этихъ игръ я никогда не вникалъ.
— А! У васъ очень весело!— въ вид привтствія говорю я.— Должно быть, много выигрывается и проигрывается!
‘Да, кому какъ, тутъ фортуна только одна играетъ, расчета никакого!’ — отвчаетъ одинъ изъ игроковъ.
— Охъ, фортуна, фортуненко, гджь до теб стежка?— прибавляетъ другой, смотря на меня.
‘Присядьте, посмотрите, кто изъ насъ счастливъ’.
Игра продолжается оживленно, вниманіе напряжено, глаза горятъ. Я смотрю не безъ интереса, такъ какъ играющіе волнуются, играютъ горячо, выбрасывая изъ кармана, можетъ быть, послднія деньги. Я принимаю участіе въ игр Еремева, и онъ на моихъ глазахъ выигрываетъ.
Посидвъ съ ними, не торопясь, я простился, поблагодаривъ ихъ и извинившись, направился дале къ другому слабому огоньку и вижу: человкъ пять, тоже мн знакомыхъ, сидятъ вокругъ маленькой скамеечки. Я подошелъ, они вс взглянули на меня сначала, какъ бы смутясь, а потомъ вс засмялись.
— А, это вы? Вы тамъ въ своемъ уголк длаете свои дла, а мы здсь тоже праздно не сидимъ.
‘Что вы длаете?’ — спросилъ я.
— А вотъ, присядьте, увидите…
На скамейк что-то горитъ мерцающимъ пламенемъ подъ котелкомъ, въ немъ виденъ какой-то плавящійся блый металлъ и одинъ изъ нихъ выливаетъ эту жидкую массу въ глиняную форму на таковой же подставк. По остываніи масса вынимается и показывается, вышелъ кружокъ съ надписью, похожій на четвертакъ.
Видя это, я удивился и сказалъ:
‘И вы не боитесь это длать? И меня не боитесь?!’
— Что же намъ васъ бояться? Мы вс васъ знаемъ, вы же не выдадите насъ… А если выдадите, такъ мы скажемъ, что вы съ нами вмст, да еще научали насъ!
‘Вотъ какъ! Сказать-то я, конечно, не скажу, но все же вы что-то ужъ очень смлы… лучше бы вамъ совсмъ оставить это!’
— Вотъ, посмотримъ, позабавимся… еще не сбывали нашихъ четвертаковъ… Мы длаемъ только пробу.
‘Это дло очень трудное и не съ вашими средствами… Мой совтъ — лучше бросить и выкинуть все, чтобы и слдовъ не осталось’.
Побывъ еще нсколько минутъ, я поторопился уйти и легъ спать, раздумывая о безумств вообще человческихъ длъ. Съ одной стороны насильственное заключеніе, отобраніе всего имущества — ‘голъ какъ соколъ’,— живешь впроголодь, никуда не пускаютъ, и день и ночь въ душной казарм — поневол взбредетъ на умъ чортъ знаетъ что, о чемъ и не помыслилъ бы на вол!
Мое ночное занятіе — чтеніе книги — хотя и было запрещеннымъ для меня въ то время, но оно было, при установившихся уже для меня отношеніяхъ къ моему начальству, совершенно безопасно и потому прочно и устойчиво, и мои ночныя занятія пережили собранія ‘ночныхъ верхненарныхъ монетчиковъ’ (какъ я ихъ въ то время назвалъ). Собранія эти хотя и продолжались еще нкоторое время, но я ихъ не посщалъ боле и потомъ я ихъ боле не видлъ.
Картежники, которыхъ я тоже боле не посщалъ, продолжали играть, и у нихъ случилось однажды большое замшательство, встревожившее весь острогъ.
Ночная тишина вдругъ прервана была внезапнымъ шумомъ и возней. Одинъ изъ участниковъ игры (вроятно, мало извстный прочимъ) схватилъ кучку денегъ, лежавшихъ на коврик, и побжалъ, за нимъ вскочили вс въ погоню. Тутъ была бготня въ потемкахъ, (свчи потушили), по ногамъ лежавшихъ, крикъ, вскакиванье спокойно спавшихъ, при непониманіи отчего. Я тоже задулъ мою свчу. Движеніе это перешло на нижнія нары, такъ какъ убгавшій бросился внизъ и сдлалось въ казарм всеобщее смятеніе, люди кричали, ругались, большая часть не знала, что случилось. Затмъ, внизу драка. Только медленно, съ пробужденіемъ начальства и посл криковъ и побоевъ, неизвстно кмъ, кому, и за что, все вновь успокоилось. Таковы были ночныя дла, которыхъ я былъ невольнымъ свидтелемъ.

XLII.

Въ этой глав я имю въ виду описать побгъ двухъ арестантовъ изъ херсонскаго острога, совершившійся въ мою бытность въ немъ.
Полвка тому назадъ не только тюрьмы, но и вс южные окраины Россіи были полны бглыми. Источниками постояннаго пополненія ихъ была наша крпостная Русь и наша тогдашняя армія съ 25-лтнею службою, съ побоями и невозможной выправкой парадной трехпріемной маршировки, съ 18-ти фунтовымъ ружьемъ на плеч, при требованіи стоянія на одной ног въ самомъ неудобномъ для сохраненія равновсія положеніи. Я упоминаю объ этомъ, какъ самъ прошедшій всю эту школу на служб солдатомъ, съ 1851 по 1857 г.
Въ то, такъ называемое, доброе старое время, нын съ ужасомъ воспоминаемое, какъ что-то будто нарочно для мученія людей измышленное, побги были частые и тюрьмы, по прежнему устройству ихъ, давали тому возможность. Съ того времени образовался особый типъ арестантовъ-бродягъ, бездомныхъ скитальцевъ, предпочитавшихъ невол самые опасные переходы по безлюднымъ сибирскимъ тайгамъ, и имъ не были препятствіями ‘ни морозы Сибири, ни таежный зврь’. Это бглецы изъ тюремъ — любители странствій, убгавшіе съ наступленіемъ весны по призыву кукушки и на зиму ищущіе вновь убжища въ тюрьмахъ (Достоевскій). Типы этихъ бглецовъ описаны многими нашими литераторами, объ нихъ упоминаетъ и Кенанъ (Сибирь).
Такихъ не было въ херсонскомъ острог, но вс заключенные въ тюрьмахъ всегда готовы на побгъ, если таковой представляется возможнымъ и если имется надежда достать себ видъ на жительство. Въ то время это было гораздо легче, чмъ теперь. Изъ этихъ послднихъ нкоторые славились въ то время своими отважными побгами и схватками съ преслдовавшей ихъ вооруженной стражей, и боле прочихъ распространены были разсказы о знаменитомъ скитальц Кармалюк. Въ мою бытность въ херсонскомъ острог вс знали его имя, но никто самъ его не видлъ. О немъ сложились многочисленные разсказы о его побгахъ изъ тюремъ и при шествіи по этапамъ, и о его вліяніи на арестантовъ. Онъ повсюду являлся руководителемъ толпы и примромъ тому приводятъ различные случаи и, между прочими, такой, мною слышанный: большая партія бжавшихъ вмст съ нимъ, преслдуемая погоней, имла выборъ двухъ путей — тропинка, ведущая въ лсъ, и большая дорога. Кармалюкъ избралъ послдній путь и звалъ всхъ послдовать за нимъ, но большая часть пошла тропинкой въ лсъ. Вс послдніе были, будто бы, пойманы, т же, что пошли большой дорогой за Кармалюкомъ, вс счастливо спаслись, достигнувъ скоро по пути лучшаго убжища. Въ тюрьмахъ онъ держалъ себя инкогнито, былъ молчаливъ и тихъ, пока не представлялось дло. Изъ всего слышаннаго у меня сложились о немъ немногія свднія. Онъ жилъ, должно быть, въ 40-хъ годахъ, родомъ изъ Каменецъ-Подольской губерніи, малороссъ.
За какую провинность онъ впервые лишился свободы, осталось мн неизвстнымъ.
Онъ сосланъ былъ въ Сибирь и оттуда начались его странствія. Онъ бжалъ и добрался до родины, гд не нашелъ ни жены, ни хаты, въ которой прежде жилъ, пробовалъ устроиться вновь и жить своимъ трудомъ, но это было ему, при его положеніи, невозможно и тогда онъ ршился выйти на дорогу, какъ говорится въ псн его: ‘Такъ выйду жъ я на дорогу,— никого не пущу, чи то жида, чи то пана, хопъ якого графа…’
Псня эта извстна мн только отрывками. Въ личности Кармалюка соединяется идеалъ тогдашняго бродяги. Въ наше время такіе Кармалюки стали невозможными: теперь другія условія жизни, другія общественныя отношенія, идеалы совсмъ другого рода, и въ тюрьмахъ поются совсмъ иныя псни.
Побгъ изъ херсонскаго острога совершился слдующимъ образомъ.
Въ бурную осеннюю ночь 1850 гола спавшіе арестанты были разбужены поспшнымъ вхожденіемъ многихъ унтеръ-офицеровъ и спросомъ: ‘Кто бжалъ, съ какого мста наръ?’ Разсказъ о томъ, что предшествовало этой тревог, былъ слдующій.
Часовой (изъ недавно принятыхъ на службу) стоялъ на своемъ посту за высокою стною арестантскаго двора. Онъ укрывался въ шинель отъ бури, втеръ вылъ, было совершенно темно… вдругъ что-то грохнулось какъ бы на него съ двухъ сторонъ, онъ испугался, уронилъ ружье и сталъ кричать ‘караулъ!’. Съ гауптвахты прибжали вооруженные люди и нашли его одного — дрожащимъ въ испуг. Тогда дано было знать начальству и прибжали унтеръ-офицера. Какъ и кто бжалъ — осталось невыясненнымъ, но по двумъ паденіямъ (со словъ часового) полагалось, что бжали двое, соскочивъ со стны близъ самого часового. Прибжалъ въ казарму встревоженный фельдфебель, посл опросовъ арестантовъ, кого нтъ, оказалось, что исчезли двое такъ-называемые одесскіе. Оба были пожилые. ‘Бжали одесскіе!’ — всюду разнеслась молва. Какъ они бжали, остались ли слды — я не помню.
Какъ они взобрались на высокую каменную стну? Говорили о веревк съ острымъ крючкомъ, заброшеннымъ снутри поверхъ стны, такъ что крючокъ захватилъ за другой край ея и натянутъ былъ какъ якорь, съ укрпленной на немъ веревкой, по которой арестанты могли влзть на верхъ толстой стны и затмъ, когда уже они оба были наверху, разомъ спустились на другую сторону и упали на землю.
Послана была погоня и письменныя извщенія въ узды и сосднія губерніи для изловленія бжавшихъ,— телеграфовъ и желзныхъ дорогъ тогда еще не было.
Арестанты слдили нсколько дней и долго потомъ за извстіями и радовались, что таковыхъ не послдовало — ‘ни слуху, ни духу’ — ушли, стало быть, освободились отъ проклятой неволи, должно быть, навсегда. Знавшіе ихъ близко предсказывали ихъ поимку — по склонности ихъ къ выпивк, но это не случилось — ‘должно быть, выпили уже въ безопасномъ мст, добравшись до родины, а тамъ и нашли себ пріютъ, спасены»
Послдствія ихъ побга, однако же, почувствовали мы вс, оставшіеся въ острог: присмотръ былъ усиленъ, посты часовыхъ прибавлены. Начальство — ротный и фельдфебель — часто появлялись, но все это ничего, а была одна крайняя всмъ тягость: выходные двери на дворъ на ночь запирались и потому въ сни вносимъ былъ большой ящикъ съ крышкою.
Вс спавшіе въ двухъ казармахъ почувствовали это. Была общая жалоба, и жестокое это распоряженіе было скоро отмнено, и о побг забыто всми.

XLIII.

Описывая острожную жизнь въ ея разныхъ проявленіяхъ, не могу упомянуть объ отношеніи населенія къ арестантамъ и лично ко мн.
Населеніе — простой народъ — вообще къ арестантамъ относилось съ состраданіемъ и участіемъ.
Ежедневно, среди крпости, по дорогамъ, на базарахъ и площадяхъ, въ улицахъ города, проходя съ партіей арестантовъ, я видлъ нердко, что люди встрчные останавливались, перерывая свои дла, и смотрли на нихъ, какъ бы размышляя о чемъ. Въ размышленіяхъ этихъ несомннно все поглощалось чувствомъ сожалнія и желаніемъ хотя чмъ-либо облегчить ихъ тяжелую участь, таковы вообще природныя чувства русскаго народа — человколюбіе, снисходительность, неосужденіе ближняго! Нердко эти самыя личности, смотрвшія на арестантовъ и задумавшіяся при вид ихъ, подзывали къ себ близъ идущаго или сами подходили поспшно и совали ему въ руку деньги или куски пищи. Часто, при моемъ нахожденіи въ партіи работавшихъ или мимо проходившихъ арестантовъ, милостыня эта подаваема была мн, — даже чаще, чмъ кому-либо — вроятно, мой юный еще видъ и малый ростъ удостоивались особаго сожалнія. Когда въ первый разъ мн подана была милостыня, неожиданность этого какъ-то непріятно поразила меня, какъ бы уколола мое самолюбіе, и вспыхнуло желаніе отказаться отъ нея, но чувство этой неумстной гордости было мгновенно проскользнувшее, и, видя добродушное лицо подающаго, у меня не хватило дерзости отвернуться и отвергнуть благочестивое приношеніе, да и мои сожители, рядомъ со мною шедшіе, сочли бы это глупою дворянскою спесью. Къ счастью, я все это вдругъ сообразилъ и принялъ милостыню, поспшно отвернувшись однако же. Изъ подающихъ были обыкновенно женщины (мужчинъ я не помню вовсе). Иногда проходящая мимо останавливалась, призывая къ себ одного изъ насъ движеніемъ руки или головы, и, развязавъ узелокъ, бывшій у нея въ рукахъ, вынимала оттуда булку или другое печенье или сезонные фрукты и отдавала подошедшему, или же, что чаще бывало, подходила сама и совала въ руки арестанта пятакъ. И это подаяніе было часто подаваемо мн, я принималъ и благодарилъ, но по полученіи, если это были деньги — отдавалъ ихъ ближайшему около шедшему, если же это было что-либо състное, то я съ удовольствіемъ съдалъ поданное и длился — если было чмъ.
По прошествіи полугода по моемъ прибытіи въ Херсонъ, когда уже жителямъ стало извстнымъ, что между арестантами находится какой-то привезенный ‘чи изъ Питера, чи изъ Москвы, ма будь изъ Кыева — панычъ’, многіе высматривали партію арестантовъ, ища глазами въ ней маленькаго, смуглаго, очень молодого еще арестанта, переговаривались между собою, даже показывали на меня пальцемъ. Однажды я былъ очень удивленъ и сконфуженъ, не зная, что отвтить: одна пожилая, толстая, по наружному виду простого званія, женщина, при остановк партіи, вдругъ подошла ко мн близко и, смотря на меня, покачавъ, какъ бы съ сожалніемъ, головой, сказала мн, громко вздохнувъ:
— Эхъ панычь, панычь! що ты се тамъ наробивъ, що тебе до насъ послалы?!

XLIV.

Наступила вновь безснжная, втреная зима, а съ нею и новый 1851 годъ. Устраивая все боле мой ночлежный уголокъ, я пополнялъ недостававшее въ немъ, но это совершалось медленно, по мр возможности, такъ какъ изъ денегъ, даваемыхъ мн Н. Д. Рудыковскимъ, многое шло на ду и угощеніе нердко арестантовъ. Такъ, помнится мн, что только въ конц 1850 года я могъ позволить себ издержку на покупку грубаго дешеваго холста, часть котораго пошла на покрышку для ночи грязнаго тюфяка, другая же, боле широкая, послужила мн одяломъ. Также заведены были два полотенца, и моя кожаная подушка была по-временамъ обтираема намоченнымъ концомъ одного изъ нихъ. Каждый день, вставая по утрамъ, всю постель мою, съ слабо набитымъ тюфякомъ, я пригибалъ плотно поверхъ подушки. Подъ подушкою хранились кое-какія вещицы моей нетребовательной жизни (кусокъ мыла въ тряпк и бумаг, полотенце, гребенка и т. п.)
Въ ветхомъ ящичк подъ замкомъ были книжки и письменныя принадлежности, какъ запрещенный товаръ (во всемъ острог я не видлъ ни разу, чтобы кто-нибудь изъ арестантовъ читалъ книгу), перочинный ножикъ для карандаша и кусочекъ резинки… Бумага покупалась въ мелочныхъ ближнихъ лавочкахъ. Обезпечивъ себя въ самомъ необходимомъ въ этомъ отношеніи, я сталъ подумывать объ умственныхъ трудахъ. Прежде всего у меня были воспроизведены въ памяти и написаны нкоторыя стихотворенія, сочиненныя мною въ Петропавловской крпости, а затмъ и новосочиненныя мною большею частью во время нахожденія моего на работахъ.
Херсонь.
(1850).
Степная глушь, Сибирь вторая,
Херсонь, далекая Херсонь,
Куда, россійскій снгъ бросая,
Меня завезъ курьерскій конь.
Зима безъ снга, втеръ, вьюга,
Оледенвшихъ средь равнинъ,
А лтомъ солнца зной, недуги,—
Вотъ край, гд я живу одинъ!
Гд я, тоску превозмогая,
Хожу и блдный и худой,
Съ обритой полу-головой —
Подъ тяжкой лапой.
Въ невол жизнь моя томится,
Среди убійцъ, среди воровъ,
Ахъ, лучше мн они сторицей,
Чмъ міръ жирющихъ рабовъ,
Здсь душно, грязно, вши зали,
Я худъ и голоденъ всегда
Но и они вс похудли,
И ихъ замучила бда!
Мое исполнилось желанье —
Изъ каземата вышелъ я
Во многолюдное собраніе
Людей-страдальцевъ, какъ и я!
У меня сохранились также нкоторые листки того времени. Къ таковымъ принадлежатъ записанные мною, со словъ Мехмеда, отрывки турецкихъ народныхъ псень и нарисованный моею неумлою рукою портретъ Мехмеда, возлежащаго на его постели возл меня — съ головою, покоющеюся на ладони, облокотившейся на изголовь правой руки, также и портретъ другого его земляка — нашего пріятеля Джурги, и еще одного русскаго арестанта, нсколько похожаго на меня, въ шапк сраго сукна, съ широкимъ въ два пальца крестомъ бураго сукна, черезъ всю шапку (одна полоса отъ уха чрезъ макушку до другого уха, другая — отъ затылка до края шапки на лбу). Полосы эти на-крестъ, измышленныя съ цлью обезображенія, не только не достигали этой цли, но даже какъ бы украшали головной покровъ арестанта, и шапка эта мн скоро стала нравиться и я полюбилъ ее. Записывать тогда же все виднное и слышанное мною — характерныя выраженія арестантской рчи, у меня тогда и мысли не было. Такія замтки можно вести только при полномъ спокойствіи духа, отршившись это всего настоящаго и недавно прошедшаго — всецло насъ поглощающаго, какъ это выражено въ первой части моихъ воспоминаній. Да мн и въ голову не приходило, что мн когда-нибудь понадобится все это и что черезъ 50 лтъ я буду глубоко сожалть о томъ. Мысли и желанія мои въ то время вс поглощены были заботою объ удовлетвореніи, насколько возможно, моихъ первыхъ нуждъ. Положеніе мое на верхнихъ нарахъ я представилъ читателю уже въ готовомъ вид, но оно образовывалось медленно, хотя перемщеніе мое на верхнія нары и состоялось гораздо ране. Верхній этажъ въ плохо вентилированномъ многолюдномъ помщеніи и, къ тому же, въ самомъ дальнемъ отъ сней отдл, не могъ не быть хуже качествомъ воздуха, чмъ нижній, гд я занималъ мсто, боле близкое отъ выходной двери въ сни и передъ самымъ вентиляторомъ (о которомъ было упомянуто при описаніи первой моей ночи въ острог), но я тогда этого вовсе не замтилъ и не обратилъ никакого вниманія въ виду большого неудобства помщенія моего внизу и возможности имть какой-нибудь свой, въ нкоторой степени изолированный уголокъ. Въ немъ было мене шума и сосдъ мой съ другой стороны былъ нсколько поодаль отъ меня. Тоже тамъ было и чище, — такъ мн казалось, по крайней мр, по опрятности моихъ сосдей, а также и по меньшему, сравнительно, количеству обсыпавшихъ меня наскомыхъ, или, можетъ быть, я уже привыкалъ къ этой обсыпк и не такъ ее чувствовалъ. Вообще я все боле приспособлялся къ новымъ условіямъ моей тюремной жизни и боле терпливо переносилъ ее. Всякій разъ выходилъ я на работу и по возвращеніи чувствовалъ себя нсколько освженнымъ прогулкою и пребываніемъ вн казарменнаго воздуха. По вечерамъ, улегшись на своемъ мст, зажигалъ свчу и кое-что читалъ и длалъ замтки карандашомъ. Такъ текла моя жизнь. Цирюльникъ Мойша (солдатъ мстнаго батальона) обходилъ еженедльно всю роту и брилъ, смясь и шутя, головы арестантовъ. Никто тому не противился, но нкоторые просили подождать еще и онъ охотно соглашался, лишь бы начальство не понуждало къ тому. По-временамъ, однако же, упадая духомъ, я боле чувствовалъ всю тягость моей жизни и перемщался, подъ видомъ болзни, для развлеченья и отдыха въ военный госпиталь. Въ немъ я находилъ всякій разъ радушный пріемъ и отдыхалъ, но могъ оставаться тамъ только короткое время, такъ какъ, сидя безъ прогулки, я начиналъ скучать, терялъ аппетитъ, слаблъ, даже заболвалъ лихорадочнымъ состояніемъ и потому спшилъ къ концу второй же недли вновь возвратиться въ наше, повидимому, для сохраненія здоровья лучшее помщеніе, въ которомъ, скоро по возвращеніи, и выздоравливалъ.

XLV.

Давно уже я не упоминалъ о столь интересовавшемъ меня прежде товарищ А. Н. Биліо, къ которому я былъ искренно расположенъ, но я его видлъ все рже, и онъ какъ бы скрывался отъ меня, такъ что я былъ лишенъ сообщества моего добраго пріятеля, которому, съ первыхъ дней моего прибытія, я обязанъ былъ утшеніемъ и нравственною поддержкою. Причиной тому было его частое опьяненіе. Онъ возвращался въ казарму, какъ бы чрезвычайно утомленный, молчаливый, иногда съ покраснвшимъ лицомъ и сонными глазами, и ложился спать — на верхнихъ нарахъ. Ночью, говорили мн, онъ часто игралъ въ карты, выигрывалъ и тогда покупалъ водку и угощалъ себя и другихъ. Кельхинъ о немъ говорилъ: ‘Антонъ Николаевичъ запилъ и тмъ погубитъ себя!’ Въ одно утро я не нашелъ у моей постели моихъ сапоговъ и, вставъ, босикомъ пошелъ отыскивать ихъ по казарм: я ходилъ и спрашивалъ всхъ: ‘Не знаете ли, кто взялъ мои сапоги? Не въ чемъ вдь ходить!’
Сапоги мои нашлись и были отданы мн: оказалось, что Антонъ Николаевичъ проигралъ ихъ въ карты, въ надежд, конечно, отыграться и возвратить мн ихъ во время, но надежда его не сбылась и онъ, выпивъ, заснулъ. Съ тхъ поръ я его совсмъ пересталъ видть и скоро узналъ, что онъ, раннею весною 1851 года выбылъ изъ роты, окончивъ свой срокъ, не простившись ни съ кмъ. Глущенко и Менщиковъ — его постоянные застольники скуднаго стола,— сожалли о немъ, но боле всхъ сожаллъ о немъ я. И вотъ, однажды мц случилось встртить его на кирпичномъ завод, на дачномъ помщеніи семейства вышеупомянутаго мною длопроизводителя инженерныхъ работъ А. М. Бушкова. Онъ, при вид меня, казалось, былъ смущенъ и стоялъ, не сдвинувшись съ мста. Я подошелъ къ нему и сказалъ:
— Антонъ Николаевичъ! Вы уже на свобод — поздравляю васъ. Отчего же вы такъ ушли, ни съ кмъ не простившись и со мною тоже?
Онъ стоялъ, не зная, что отвтить, но въ глазахъ его показались слезы, и онъ прошепталъ, робко смотря на меня:
‘Простите! Мн стыдно смотрть на васъ!’
— Ну простимся же хоть теперь!— сказалъ я. Я обнялъ его, онъ схватилъ мою руку, и съ силой удерживая ее, прижалъ къ своимъ губамъ и цловалъ, плача. Я обнялъ его еще разъ,— мы простились. Прощанье это меня растрогало, и я вышелъ изъ комнаты.

XLVI.

Настало Рождество и новый 1851 годъ. Отъ Рождества до масляницы уже недалеко и пришелъ великій постъ. На первой недл я ходилъ въ церковь съ арестантами, но къ исповди въ этотъ разъ не хотлось. Въ половин поста началась уже настоящая весна и мы приближались къ свтлому празднику, который, по календарю, былъ въ этомъ году поздній.
Я все помышлялъ о боле усердныхъ умственныхъ занятіяхъ, которыя должны были развлечь меня и утшить въ моей новой тюрьм. Устроившись наверху, я желалъ сохранить этотъ уголокъ до самаго выхода моего изъ острога и прожить въ немъ назначенный мн 4-хъ лтній срокъ. Думая о томъ, что срокъ мой еще дологъ, я иногда утшался мыслью, что, можетъ быть, что-либо и случится благопріятствующее скорйшему моему освобожденію, но такія надежды казались уже мн несбыточными, и я старался прогонять отъ себя эти ни на чемъ не основанныя обманчивыя мечты и переходилъ вновь къ обычнымъ моимъ размышленіямъ — о сохраненіи мн моего уголка и о большемъ развитіи въ немъ моихъ умственныхъ трудовъ, а между тмъ это были уже почти послдніе дни моей острожной жизни, въ первые дни свтлаго праздника, совсмъ неожиданно, я былъ освобожденъ и милостиво произведенъ въ солдаты русской арміи.
Не могу умолчать здсь объ одномъ странномъ совпаденіи: передъ наступленіемъ этого въ жизни моей столь памятнаго событія, я видлъ на вербной недл сонъ. Не будучи суеврнымъ или врящимъ въ сны, я живо сохранилъ въ памяти моей это какъ бы иносказательное видніе.
Мн снилось, что я вышелъ на работу въ большой партіи арестантовъ, но будто бы по какому-то длу я, отдлился отъ наряда въ сопровожденіи конвойнаго. И вотъ мы вдвоемъ идемъ по крпости, заходимъ въ нкоторыя мста и затмъ повернули на дорогу въ казарму, какъ вдругъ я замтилъ, что на голов у меня нтъ моей полюбленной мною уже шапки съ крестомъ. Встревожась этимъ, мы вернулись и искали забытую гд-то или потерянную мною шапку. Какъ я, такъ и конвойный, который былъ ко мн очень внимателенъ и услужливъ, мы старательно искали, но, не найдя, разошлись въ разныя стороны, полагая успшне ее найти, но, потерявъ надежду, я вернулся къ мсту, на которомъ мы разошлись, а конвойный опоздалъ и въ ожиданіи его я встревожился еще боле, ходилъ туда и сюда, уже забывъ о потери шапки, смотрлъ кругомъ, звалъ его, окликалъ повсюду громко, но отвта на мой зовъ не послдовало. И вотъ я стою одинъ въ степи и думаю, какъ это нехорошо, я возвращусь одинъ въ острогъ безъ конвойнаго. Онъ можетъ подвергнуться большой отвтственности за оставленіе арестанта. Я еще поджидалъ и звалъ его, но онъ не являлся, между тмъ все боле темнло и и я ршился вернуться безъ него, думая, если я вернусь благополучно, то онъ пойдетъ на гауптвахту и тмъ и окончится все, но, спша возвратиться въ казарму, я не нашелъ боле дороги и увидлъ себя совсмъ въ иной мстности, рки не было, а передо мною стояли горы и лсъ. Такое положеніе меня смутило и я стоялъ въ тревог и недоумніи.
Таковъ былъ мой сонъ. Разбуженный какимъ-то шумомъ, я увидлъ себя лежащимъ на верхнихъ нарахъ.

XLVII.

Настала страстная недля, весна переходила уже въ лто, солнце грло сильно. Въ эти дни арестанты уже не ходили на работы, а только партіями водились въ соборную церковь. Въ одинъ изъ первыхъ дней этой недли, утромъ посл обдни, когда вс жители острога были уже дома, вдругъ взоры всхъ были привлечены необыкновеннымъ явленіемъ.
У входа изъ сней въ казарму показался комендантъ и остановился, спрашивая что-то. Онъ былъ безъ всякой свиты, одинъ. Къ нему на встрчу подбжалъ бывшій въ казарм дежурный унтеръ-офицеръ и на вопросъ коменданта отвтилъ и показалъ рукою на срединный проходъ. Я находился въ эту минуту въ задней части казармы, внизу отъ моего верхняго ночлега и, увидвъ коменданта идущимъ по направленію прямо къ намъ, удивился тому и не спускалъ съ него глазъ, онъ шелъ медленно, разсматривая внимательно стоявшихъ по сторонамъ и поднимавшихся, при приближеніи его, съ наръ людей и всматриваясь въ каждаго. Приблизившись къ нашему ряду, онъ узналъ меня и, подойдя ко мн, остановился и сказалъ:
— Я хотлъ видть васъ и лично передать вамъ, что, по извстію, порученному мною сегодня о васъ изъ Петербурга, вы будете очень скоро освобождены изъ острога, радуюсь за васъ!
Сказавъ эти слова своимъ тихимъ голосомъ, но довольно слышнымъ для близъ стоящихъ, онъ постоялъ нсколько секундъ, смотря на меня, потомъ повернулся и пошелъ обратно. Я остался, по уход его, погруженный въ пріятную думу. Близъ меня стоявшіе арестанты изъявляли мн свою радость по случаю предстоящаго мн избавленія отъ проклятой тюрьмы, и новость эта разлетлась по всей казарм. Многіе подходили и поздравляли меня. Я почувствовалъ желаніе сообщить сейчасъ же эту новость Кельхину, но не вышелъ еще изъ нашего отдленія, какъ меня догнали вс турки и, окруживъ меня, вс и каждый въ отдльности привтствовали съ полученнымъ для меня радостнымъ извстіемъ: ‘Берекетъ олсунъ (милость Божія на васъ), Богъ дастъ. Богъ дастъ,— говорили они,— мы вс выйдемъ отсюда — никто не останется здсь!’
Перейдя въ другое отдленіе, я подошелъ къ Кельхину и сообщилъ ему мою новость. Онъ былъ глубоко тронутъ этимъ извстіемъ.
— Слава Богу,— говорилъ онъ,— и мн уже недолго остается пережить васъ здсь, осенью этого года исполнится отбывка и моего 15-ти-лтняго здсь заключенія! Я нердко задумывался о васъ, какъ вы, по выход моемъ отсюда, останетесь одни! Трудно привыкать къ невол! Ну, слава Богу! нужно удивляться, что на вашу долю выпало особое счастье!
Это выпавшее на мою долю дйствительно особое счастье (какъ я впослдствіи узналъ) было дломъ моихъ родныхъ, искусно проведенное черезъ высокопоставленныхъ лицъ ходатайство объ освобожденіи меня изъ тюрьмы.
Освобожденіе мое, сколько я помню, послдовало на 3—4-й день свтлаго праздника и произошло слдующимъ образомъ. Пришелъ въ роту фельдфебель и сказалъ мн:
— Я получилъ приказаніе выпустить васъ изъ нашего острога. Мн поручено также зайти съ вами въ цейхгаузъ здшняго гарнизона и выбрать для васъ, изъ находящагося въ немъ склада, подходящій для васъ солдатскій нарядъ.
Хотя я и ожидалъ съ нетерпніемъ исполненія возвщеннаго мн комендантомъ, но слова его меня встревожили, я какъ бы испугался, сердце забилось: свобода въ солдатскомъ наряд, неизвстность послдующаго и приказаніе сейчасъ же выходить мн изъ острога, изгнаніе меня навсегда изъ столь заботливо въ немъ устроеннаго мною уютнаго уголка, съ неизвстностью куда, все это вдругъ представилось мн и отозвалось въ сердц какимъ-то смутнымъ болзненнымъ ощущеніемъ и выразилось словами:
‘Вы меня не выгоняйте сейчасъ изъ нашего жилища, къ которому я уже привыкъ, другого у меня нтъ въ Херсон! Да мн и такъ уйти нельзя — надо обойти всю казарму, проститься съ людьми!.. Я вдь не сейчасъ отправленъ буду по назначенію, такъ что въ эти дни могу еще заходить къ вамъ?
— Милости просимъ, будемъ рады вс,— отвчалъ онъ.
Я обошелъ оба отдленія, сказавъ всмъ, что ухожу изъ острога, но еще приду проститься.
Мы вышли изъ за желзной ршетчатой двери сней и направились къ цейхгаузу, который былъ близъ памятнаго мн ордонансгауза. Тамъ началась разборка солдатскихъ вещей. Мн надобно было подобрать на мой ростъ шинель, брюки и шапку, но вещи вс были плохія, какъ бы поношенныя, и самъ фельдфебель совстился предлагать мн ихъ. Мы разрыли еще другія связки платья (он перевязаны были поперекъ веревками) и наконецъ выбрали боле чистый и къ моему росту подходящій костюмъ. Сдлавъ это, мы вышли и я спросилъ фельдфебеля, куда мн идти и гд я буду сегодня ночевать?
Онъ отвчалъ: ‘Я приказаніе начальства исполнилъ, остальное не мое дло’. Мы разошлись.
Оставшись одинъ, я прежде всего побжалъ на инженерный дворъ къ H. Е. Рудыковскому и, войдя къ нему, предсталъ передъ нимъ въ солдатской форм. Онъ былъ очень обрадованъ моимъ появленіемъ, позвалъ свою жену и даже нянюшку съ ребенкомъ на рукахъ привтствовать меня. Затмъ онъ пригласилъ меня ссть и закидалъ вопросами.
— Какъ и куда вы будете отправлены и когда? Обо всемъ этомъ надо вамъ освдомиться теперь же у коменданта. Надо вамъ собраться въ дорогу. Я тоже пойду къ коменданту и надюсь, что онъ одобритъ мое желаніе, чтобы вы эти дни прожили у меня.
Когда я пришелъ къ коменданту въ солдатской форм, онъ принялъ меня, какъ всегда, вжливо, но холодно, поздравилъ съ выходомъ, но о томъ, какъ это случилось столь неожиданно для меня и для него, предпочелъ умолчать, хотя онъ получилъ запросъ обо мн отъ своего начальства, составленный такъ, что онъ не могъ не отвчать въ желаемомъ смысл. Затмъ онъ объявилъ мн, что я долженъ бы былъ слдовать къ мсту назначенія по этапу, но, въ виду ходатайства моихъ родныхъ, мн дозволено отправиться на Кавказъ почтою, въ сопровожденіи унтеръ-офицера, по назначенію мстнаго начальства, съ условіемъ его обратнаго возвращенія въ Херсонъ на мой счетъ, и что для этого присланы мн деньги 300 рублей, и предложилъ мн взять изъ нихъ часть, для необходимыхъ издержекъ, остальныя же будутъ вручены унтеръ-офицеру, который отправится со мною.
Я просилъ выдать мн изъ нихъ на руки 75 рублей, чтобы я могъ собраться въ дорогу. Затмъ, я пожелалъ написать черезъ него письмо роднымъ, какъ это я длалъ прежде. Онъ предоставилъ мн свой кабинетъ и вышелъ изъ него. Когда я окончилъ и всталъ, онъ вновь вошелъ въ него и прибавилъ къ сказанному, что все мое привезенное съ собою блье и обувь находятся на храненіи у ротнаго командира и предложилъ мн зайти къ нему за этими вещами (а гд вс другія мои вещи — объ этомъ не упомянулъ вовсе). Также прибавилъ еще, что вс привезенныя мною книги сохраняются въ его канцеляріи, а одна изъ нихъ находится у него на квартир и я сейчасъ ее получу. Онъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ вошла въ кабинетъ его дочь — взрослая двушка — и принесла мн книгу, это было извстное сочиненіе ‘Gographie de Balbi’, большой толстый томъ въ прекрасномъ заграничномъ переплет. Она отдала мн его, я просилъ ее подождать, развернулъ его, просмотрлъ и затмъ, настроенный весьма добродушно, предложилъ ей сохранить эту книгу у себя на память отъ меня. Она была, повидимому, очень удивлена такою неожиданностью и, поблагодаривъ меня, подала мн руку и ушла {При продаж моихъ вещей съ аукціона на книги не нашлось покупателя и потому только он и сохранились.}. Объ этомъ подарк моемъ я очень сожаллъ впослдствіи, такъ какъ я халъ жить въ страну некультурную, лишенную всякой книжной торговли, да и сомнвался въ томъ, что подарокъ мой былъ оцненъ получившими его.
Прежде оставленія дома коменданта, мн пришла счастливая мысль упомянуть ему объ оставляемомъ мною въ острог Кельхин. Я просилъ коменданта обратить вниманіе на этого человка, который вполн того заслуживаетъ. Я разсказалъ вкратц исторію его жизни и такъ какъ въ этомъ 1851 году, по отбытіи 15-ти-лтняго срока, ему предстоитъ выходъ изъ острога, то я прошу его изъ денегъ, присланныхъ мн, сохранить къ выходу его 20 руб. на первую экипировку его и необходимыя надобности. Онъ выслушалъ меня, казалось, со вниманіемъ и общалъ исполнить мое желаніе и для этого позвать къ себ Кельхина и объявить ему омоемъ оставленіи ему 20 рублей.
Посл этого я простился и вышелъ изъ квартиры коменданта навсегда уже, произнося слова: ‘Слава Богу! Теперь буду писать письма кому хочу безъ посредства непрошенныхъ чтецовъ!’
Затмъ, я направился вновь къ Рудыковскому, который предложилъ мн перемститься къ нему и прожить у него въ семейств. Приглашеніе это меня очень обрадовало. Я пошелъ затмъ къ моему бывшему ротному командиру, его не было дома, но я засталъ его жену. Она имла видъ простой женщины, прилично одтой, приняла меня очень радушно: ‘Она много слышала уже обо мн отъ ея мужа, у нея находится все мое блье и хранится въ полномъ порядк и чистот, также и одна пара сапоговъ’. Она предлагала мн чаю или покушать чего-нибудь, но я счелъ лучшимъ кончить скоре вс мои сборы и помститься уже спокойно у милаго, дорогого мн, единственнаго моего друга въ Херсон H. Е. Рудыковскаго. Поблагодаривъ ее за сбереженіе моихъ вещей, я просилъ передать мой поклонъ и благодарность противному мн ея мужу. Вещи вс я обвилъ полотенцемъ и съ этимъ пакетомъ пришелъ вновь къ Рудыковскому.
Онъ показалъ мн все свое жилище и нашелъ, что мн всего удобне расположиться у него въ кабинет. Тогда, усталый отъ всей этой спшной и тревожной возни, я прилегъ у него въ кабинет на диванъ и задремалъ. Это было полное спокойствіе и давно желанный отдыхъ, не отравленный боле никакою мыслью о невол.
Проснулся я разбуженный Рудыковскимъ, приглашавшимъ меня обдать. Я былъ очень голоденъ и утолилъ мой голодъ хорошею, питательною пищей. Посл обда я вновь заснулъ и, когда проснулся, былъ уже вечеръ, но солнце еще стояло надъ горизонтомъ. Тогда я нашелъ нужнымъ зайти въ острогъ и сказалъ о томъ Рудыковскому. Онъ съ удивленіемъ спросилъ меня: зачмъ? Я разъяснилъ ему, что такъ слдуетъ, я это чувствую какъ бы моимъ нравственнымъ долгомъ, меня влечетъ туда, къ товарищамъ моимъ по заключенію, оставшимся въ невол, я хочу ихъ видть всхъ и каждаго, кром того, между ними есть нсколько личностей, которыхъ мн жаль оставить въ острог и съ которыми нельзя не проститься. Выслушавъ меня, онъ одобрилъ мое намреніе, и я пошелъ въ острогъ.
По прибытіи туда мн отворена была сейчасъ же ршетчатая дверь и я вошелъ въ сни, привтствуемый многими. Я вошелъ въ наше отдленіе и тутъ встрченъ былъ турками и былъ посаженъ среди нихъ. Мулла поздравлялъ меня отъ имени всхъ (какъ обыкновенно на турецкомъ язык), выражалъ сожалніе, что я еще долженъ отбывать солдатскую службу и потому ‘вашъ выходъ отсюда,— говорилъ онъ,— не есть настоящее освобожденіе, а только перемщеніе изъ одной казармы въ другую. Конечно, солдатомъ быть легче, чмъ арестантомъ, но это не свободная жизнь! Когда удете изъ этого края, вспомните о насъ, здсь оставшихся. Богъ дастъ, настанетъ пора и мы выйдемъ. По уход вашемъ отсюда, мы будемъ вс васъ вспоминать, какъ вы съ перваго дня вашего прибытія привлекли насъ къ себ вашимъ привтствіемъ насъ на нашемъ родномъ язык, какъ вы здсь жили среди насъ и среди всей толпы здшнихъ людей, какъ бы равный со всми. И арестанты васъ полюбили. Отъ имени всхъ насъ, турокъ, я выражаю вамъ наше уваженіе и да благословитъ Богъ спокойствіемъ вашу дальнйшую жизнь!’
Такими, приблизительно, словами была сказана, какъ бы вылившаяся прямо изъ сердца, обращенная ко мн рчь умнаго муллы. Я, съ своей стороны, отвчалъ имъ тоже не мене сердечными словами, прощался съ ними и выражалъ имъ искреннюю благодарность за все это время, прожитое съ ними, подъ тягостью общей неволи, что я ихъ никогда не забуду, и общалъ имъ, если только будетъ какая-либо возможность, прислать имъ просимую ими молитвенную книгу {Я исполнилъ мое общаніе, купилъ въ г. Керчи Алькоранъ и, по прибытіи моемъ въ мсто назначенія, передалъ его возвращавшемуся въ Херсонъ моему спутнику — унтеръ-офицеру, для врученія мулл, котораго онъ лично зналъ въ числ конвоированныхъ имъ арестантовъ. Исполнена ли имъ была моя эта просьба, осталось мн неизвстнымъ.}.
Въ этой казарм прощался я съ Морозовымъ, Глущенко, Менщиковымъ, Колюжнымъ, Ефимовымъ, Еремевымъ и многими другими, которыхъ фамиліи не вспоминаю.
— Прощайте!— говорилъ я имъ,— прощайте вс! Меня гонятъ въ другую казарму изъ здшняго моего уголка, изъ нашей среды, къ которой я уже привыкъ. Прощайте! Васъ помнить буду я всегда!..
Я перешелъ въ другое отдленіе, туда влекли меня дв личности — Кельхинъ и Вороновъ. Я посидлъ у нихъ минутъ десять. Съ Кельхинымъ мы условились проститься вн казармы на другой день. Затмъ я вышелъ, сказавъ, что еще вернусь къ нимъ.
Было уже темно и я съ особымъ чувствомъ радости испытывалъ наслажденіе быть однимъ среди природы, безъ всякихъ спутниковъ, ходившихъ за мною въ теченіе іб-ти мсяцевъ моей жизни въ херсонскомъ острог. Тутъ вспомнился мн, поистин удивительный, мудровщательный сонъ: на мн не было арестантской шапки и при мн не было боле конвоирующаго меня солдата. Откуда возникъ въ настрадавшемся угнетенномъ мозгу моей безумной головы столь прорицательный сонъ? Не врю снамъ, но и забыть этого не могу!
Я спустился къ Днпру — онъ былъ у ногъ моихъ въ полномъ разлив. Вечеръ былъ теплый, всходила луна. Въ созерцаніи давноневиданныхъ мною весеннихъ красотъ природы, въ вечерній часъ, стоялъ я, погруженный въ сладостную думу, и затмъ побрелъ впередъ и вышелъ довольно далеко изъ границъ крпости. Подвигаясь медленно, въ забвеніи, я вдругъ вспомнилъ, что я живу теперь въ новомъ жилищ — въ гостяхъ у H. Е. Рудыковскаго и побжалъ бгомъ туда, гд меня уже давно ждали.
По возвращеніи я пилъ чай въ милой мн семь и былъ угощаемъ обильною разнообразною пищею съ праздничнаго свтловоскреснаго стола и, вполн довольный и счастливый, легъ въ приготовленную для меня чистйшую и мягкую постель и заснулъ сладкимъ сномъ до утра.
На другой день я всталъ, не торопясь, и вновь насладился пріятной бесдой за чайнымъ столомъ съ милыми мн хозяевами. Мн было такъ хорошо, уютно. спокойно, что мн хотлось продлить это невозмутимо-блаженное состояніе, но оно дано было мн судьбою кратковременно и, при нежеланіи двигаться куда-нибудь, мысль объ отъзд на солдатскую службу и объ оставленіи здсь, быть можетъ, навсегда, столь недавнихъ еще, привлекшихъ къ себ мое сердце людей была для меня тягостна, а надо было приготовляться къ отъзду — идти покупать нкоторыя вещи для дороги и жизни на новомъ мст въ неизвстномъ мн положеніи. Между тмъ были еще праздники и лавки въ город открывались медленно, что давало мн нкоторый поводъ къ замедленію отъзда, притомъ же, я долженъ былъ еще проститься, не торопясь, съ покидаемыми мною навсегда товарищами по заключенію. Поговоривъ съ Рудыковскимъ, посовтовавшись съ нимъ обо всемъ, я вновь направился къ своимъ острожнымъ друзьямъ и дорогою придумалъ, что я съ ними вмст раздлю праздникъ моего выхода — буду обдать съ ними въ острог и на мой счетъ устрою имъ хоть какой-либо праздничный столъ. Придя въ казарму, я посовтовался съ унтеръ-офицеромъ, съ кашеваромъ и съ артельщиками. Это оказалось возможнымъ и я внесъ для этого небольшую плату для обда на завтрашній день. Затмъ, уходя, я просилъ фельдфебеля, пришедшаго тогда въ казарму, отпустить со мною въ городъ Кельхина — для нужныхъ мн покупокъ. Кельхинъ уже оканчивающій свой 15-лтній срокъ, пользовался полнымъ довріемъ ближайшаго начальства и былъ сейчасъ же отпущенъ со мною безъ всякаго конвоя.
Мы вышли вдвоемъ и, выйдя изъ крпости по направленію въ городъ, отошли отъ дороги и, найдя въ степи небольшой овражекъ, присли на немъ побесдовать вдвоемъ наедин. Бесда эта съ нимъ сохранилась у меня въ памяти въ общихъ чертахъ: я говорилъ, что, узжая отсюда, оставляю его и благодарю его за все время, прожитое съ нимъ въ острог, онъ помогъ мн пережить его. Теперь мы разстаемся и едва ли судьба сведетъ насъ вмст, потому простимся какъ бы навсегда! Потомъ я сказалъ ему о моей просьб о немъ коменданта и объ оставленіи ему изъ присланныхъ мн на дорогу денегъ двадцати рублей, которые ему пригодятся при выход его въ этомъ году изъ острога. ‘Комендантъ общалъ исполнить мое порученіе и хотлъ васъ видть и лично передать вамъ объ этомъ’. Кельхинъ былъ немногорчивъ, но очень чувствителенъ сердцемъ и въ нсколькихъ задушевныхъ словахъ, со слезами на глазахъ, дрожащимъ голосомъ, выразилъ мн свои искреннія чувства. Затмъ я подарилъ ему изъ имвшихся у меня на рукахъ денегъ пять рублей. Мы обнялись горячо и крпко: проживъ годъ и четыре мсяца въ.одномъ помщеніи, подъ гнетомъ общей неволи, было надъ чмъ задуматься при предстоящей разлук навсегда.
Мы пошли въ городъ сдлать покупки мн на дорогу я впервые увидлъ городъ Херсонъ и въ немъ хорошіе магазины. Не помню всего, что мы купили, но куплена была лтняя парусиновая шапка, дешевый лтній костюмъ, кожаный кошелекъ для денегъ и какой-то легкій подержанный чемоданъ. Затмъ я проводилъ его въ казарму, имя въ виду еще увидть его на другой день, и вернулся къ Рудыковскому.
На другой день, къ обденному времени, я пришелъ вновь къ моимъ острожнымъ друзьямъ и обдалъ съ ними вмст. Я обходилъ ихъ всхъ по нарамъ — вс они были довольны и благодарили меня. Въ бесд съ нкоторыми я оставался въ сред ихъ дольше. Компаніи турокъ я удлилъ не малое время и простился съ каждымъ, пожавъ руку. Мехмеда я позвалъ взойти со мною къ мсту нашего ночлега. Тамъ, изъ моего имущества я взялъ подушку, изъ ящика вынулъ мои записки и карандашъ, остальное все оставилъ ему. Мои взятыя вещи я поручилъ ему мн завтра утромъ поране принести къ Рудыковскому. Еще разъ простившись со всми, я вышелъ изъ острога, напутствуемый добрыми пожеланіями.
Окончивъ вс дла, я провелъ спокойно весь день въ семейств Рудыковскаго. Въ этотъ же день явился ко мн унтеръ-офицеръ, назначенный сопутствовать меня на Кавказъ, и отъздъ мой назначенъ былъ мною на другой день утромъ.
Вечеромъ поздно до глубокой ночи я бесдовалъ съ Рудыковскимъ. Простившись съ нимъ на ночь, я слъ писать — написалъ письмо роднымъ и затмъ стихотвореніе, которое я оставилъ Рудаковскому на память отъ меня.
Н. Е. Рудыковскому
(Херсонъ, 1851)
На жизнь я ду иль на смерть, кто знаетъ.
На бранный нашъ воинственный Кавказъ,
Надежда счастіемъ еще меня ласкаетъ,
Но больше, можетъ быть, я не увижу васъ!
Я столько здсь страдалъ, меня здсь все забыли,
Мн тяжело смотрть на эти все мста,
Я проклялъ бы Херсонъ, когда б вы в немъ не жили,
Но вы меня навкъ с нимъ примирили
И я б желалъ вернуться вновь сюда!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь я пережилъ тоски однообразной,
Неволи дни и ду в дальній путь,
И скоро предъ собой узрю Казбекъ алмазный
И Шата двственную грудь.
Кавказъ! Солдата жизнь меня тамъ ожидаетъ:
Какъ воинъ, брошусь я в огонь, в опасный бой.
Гд лезвіе блеститъ и пуля пролетаетъ.
И если выйду я изъ битвъ еще живой,
И если богъ вернетъ еще мн жизнь былого,
И посл долгихъ лтъ заду сюда снова
Взглянуть на т мста, въ которыхъ я страдалъ,
И васъ застану здсь, какъ васъ теперь засталъ,
Тогда васъ обниму, какъ друга, какъ родного,
Котораго давно въ разлук не видалъ.
На другой день утромъ, не рано, часовъ въ 11, подъхала къ крыльцу перекладная, запряженная парой, почтовая телжка съ колокольчикомъ у дышла. Прощаться въ Херсон было не съ кмъ и, крпко обнявъ H. Е. Рудыковскаго и простившись съ его семьей, я слъ въ телгу, рядомъ со мной помстился спутникъ мой, унтеръ-офицеръ. Мы выхали скоро на большую дорогу, я былъ въ грустномъ раздумьи отъ всего, что со мною случилось!.. Насъ окружала зеленющая степь, весна была въ полномъ разгар и я сидлъ молча подъ ея оживающимъ вяньемъ…

Дмитрій Ахшарумовъ.

Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки петрашевца, Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич, Год: 1910
  2. Мой брат Шолом-Алейхем, Рабинович Вевик, Год: 1939
  3. Посмертные записки, Берг Николай Васильевич, Год: 1884
  4. Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг, Боткин Евгений Сергеевич, Год: 1908
  5. Последние дни Владимира Соловьева, Соловьев Владимир Сергеевич, Год: 1900
  6. По материалам архива П. И. Чагина, Есенин Сергей Александрович, Год: 1925
  7. 1917-й. Год побед и поражений, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1924
  8. Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1889
Электронная библиотека