Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг, Боткин Евгений Сергеевич, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 101 минут(ы)

СВТЪ и ТНИ
РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ 1904-5 гг.

Изъ писемъ къ жен д-ра Евг. С. Боткина.

I. — Въ пути.

18-ое февраля 1904 г.

Мы демъ весело и удобно. Вс дутъ за однимъ дломъ, вс военные совершенно покойно настроены, нтъ никакого разговора о возможныхъ опасностяхъ, вс даже веселы, и большинство рвется на войну.

По мр приближенія въ Сибири, становится все тепле. На станціяхъ я выхожу иногда въ одной тужурк, въ башлык и папах. Сейчасъ здсь, въ Челябинск, 9® мороза, воздухъ чудный, дорога прекрасная, солнце свтитъ, и лошадка летла стрлой. Интересно было посмотрть этотъ маленькій городокъ, въ которомъ однако все можно найти.

Преобладающее ощущеніе — будто со старой жизнью у меня все порвано, и я началъ новую, будто все, что было, осталось въ прошломъ, или было только сномъ, — что нтъ у меня ни семьи, ни ‘Общины’, ни старыхъ друзей, и что предстоитъ что-та новое, невдомое. Конечно, это чувство объясняется только полной отрзанностью отъ васъ, отсутствіемъ всякихъ о васъ извстій — и несомннно только временное, но не одинъ я испытываю его, а также и капитанъ К., оставившій. жену и пять человкъ дтей, причемъ младшему годъ съ небольшимъ. Первые дни онъ очень грустилъ, особенно по утрамъ, а добрйшій капитанъ Л., холостякъ, помщающійся въ одномъ съ нимъ купэ, участливо спрашивалъ его:

— Чмъ бы мн развлечь васъ, голубчикъ?

Генералъ Р. обдаетъ за нашимъ ‘красно-крестнымъ’ столомъ и ко всмъ намъ относится удивительно мило. Ложась раньше всхъ, онъ первый и встаетъ, и, зная, что предоставленные себ, мы рискуемъ проспать даже обдъ, будитъ насъ, предупреждая о большихъ станціяхъ.

— Докторъ, извольте приказать себ встать! — разбудилъ онъ сегодня меня:— черезъ полчаса Каинскъ, и мы стоимъ тамъ 35 минутъ.

Днемъ онъ сегодня надъ картой Маньчжуріи обсуждалъ различныя возможности нападенія японцевъ, и это было интересно. Къ намъ присоединился еще одинъ офицеръ, очень хорошо знающій китайцевъ и ихъ языкъ, сегодня я учился у него этому языку и съ интересомъ слушалъ его разсказы. ‘Ига, линга, санга, сыга, уга, люга, чига, пага, дзюга, шига’ значитъ: 1, 2, 3… 10. Встрчаясь съ новымъ человкомъ, китаецъ спрашиваетъ его: ‘Какъ твое дорогое имя?’, потомъ, вмсто привта, спрашиваетъ: ‘Кушалъ ты или не кушалъ?’ Отвчаешь: ‘Кушалъ’, т.-е.: ‘ги фанъ ля’. Потомъ задаетъ вопросъ: ‘Сколько прекрасныхъ солнцъ и лунъ заключаетъ въ себ твоя семья?’, на что полагается отвчать: ‘Грязныхъ поросятъ у меня столько-то’ (число дтей) и т. д. Чмъ возвышенне и любезне его вопросъ, тмъ униженне долженъ быть отвтъ.

Въ Каинск встртили мы скорый поздъ, въ которомъ узжали женщины и дти. На площадк одного вагона мы увидали милаго мальчугана шести лтъ, съ которымъ разговорились.

— Какъ тебя зовутъ?

— Адя.

— Значитъ, Аркадій?

— Да нтъ, Адя!

— Да коротко что-то.

— Ну, Андрей Сергевичъ.

— А фамилія?

— Гонзинъ.

— Откуда дешь?

— Изъ Портъ-Артура.

— Бомбардировку видлъ?

— Видлъ.

— Не страшно было?

— Н-тъ.

— Даже забавно было?

— Да, забавно.

— Что же, ты проснулся отъ шума?

— Да нтъ, вдь они и утромъ продолжали.

— В близко упала бомба?

— Нтъ, он падали въ старомъ город, который на берегу, а мы жили въ новомъ, который подальше.

Славный мальчикъ Адя. Когда поздъ тронулся, онъ мн ласково кивалъ съ платформы, и я еще разъ пожалъ его лапку. Видимо, и на взрослыхъ бомбардировка не произвела особаго впечатлнія.

Наше время все больше и больше рознится отъ вашего: вчера уже мы опередили васъ почти на три часа.

21-ое февраля 1904 г.

Сегодня ночью прізжаемъ въ Иркутскъ, гд я и опущу, вроятно, это письмо. Простоимъ тамъ, кажется, часовъ пять съ половиною, и въ этомъ чудномъ позд къ 9 ч. утра будемъ подвезены къ Байкалу. Это огромное удобство, которое вамъ выхлопоталъ милйшій Bac. Bac. Уфъ, начальникъ позда, всю дорогу васъ всячески оберегавшій и опекавшій.

Третій день равнина смнилась умренными возвышенностями съ очень недурнымъ сосновымъ и, отчасти, березовымъ лсомъ, но мстные жители ничего этого не снимаютъ, увлекаясь своими зданіями. Въ настоящее время мы демъ по району богатыхъ угольныхъ залежей, здсь же — родина нефрита и графита. Знаменитый Alibert имлъ здсь большое дло и роскошный дворецъ, но однажды ухалъ — и боле, говорятъ, не возвращался. Что съ нимъ сталось — здсь никто не знаетъ.

24-ое февраля 1904 г.

Только вчера телеграфировалъ теб о перезд черезъ Байкалъ, такъ какъ въ Танхо, куда привезли васъ, телеграфа нтъ, и мы ушли оттуда уже поздно, въ первомъ часу ночи. Самый перездъ былъ удивительно пріятенъ. Мы хали въ большихъ кошевахъ по-двое, гд обыкновенно дутъ втроемъ, и было удобно до чрезвычайности. Я надлъ на рубашку шерстяную фуфайку, затмъ жилетъ, тужурку, лтнее пальто, башлыкъ на шею, папаху, доху, рукавицы, а на ноги — бурочные сапоги и валенки. Во всемъ этомъ я едва дышалъ — такъ было жарко. Погода мягкая, кругомъ по горизонту величественныя горы, окружающія громадную площадь снга, прорзанную тутъ и тамъ вагонами, они идутъ по рельсамъ, но помощью саней, которыя везутъ дв лошади. Нужно признаться, что везутъ он очень тихо, и никто, какъ будто, за ними не наблюдаетъ. Нашего кучера, бурята, пятнадцатилтняго Ивана, подгонять не приходилось и, несмотря на чахлость своихъ трехъ лошадокъ, онъ совсмъ незамтно промчалъ насъ до станціи ‘Середина’, стоящей на 25-ой верст по середин озера. Дорогой я сладко дремалъ, и когда открывалъ глаза, мн казалось, что я вяжу чудную сверную сказку. Станція середина — большой деревянный баракъ, снутри обитый войлокомъ и отлично отопленный. По стнамъ стоятъ длинные столы и скамейки. Закуска предлагается даромъ.

Здсь мы встртили рядъ обитателей Владивостока, покинувшихъ его еще до бомбардировки. Между прочимъ, хали дв сестры, съ одной изъ которыхъ было семь человкъ дтей, старшій гимназистъ, а младшему — три недли, и мать сама его кормитъ. Мало того, они везутъ еще съ собой четырехмсячнаго щеночка, который еще меньше, чмъ самый младшій членъ семьи. дутъ они очень благополучно. Такія семьи разсаживаются въ кошевахъ иначе, чмъ мы, не на сиднье, а прямо на дно ея, такъ что за ея высокой спинкой он должны быть очень хорошо защищены отъ втра.

Оставшіяся двадцать-дв версты пролетли еще незамтне, мы обгоняли войска, не иззябшія, а шедшія, бодро и весело. Ближе къ берегу, въ пристани Танхой, мы стали встрчать обозы Краснаго Креста, сперва Евгеніевской Общины, а потомъ и нашей, Георгіевской.

Слдующіе два дня, какъ я уже писалъ, прошли значительно вяле, но о голод, все-таки, и рчи быть не могло, такъ какъ каждый день были станціи съ недурными буфетами для завтраковъ и обдовъ. Поздъ стоялъ всегда достаточно, чтобы вс могли насытиться, и цны совсмъ обычныя, но каждую порцію приходилось добывать съ боя, съ постояннымъ рискомъ или облить кого-нибудь щами, или самому быть облитымъ. ‘Услужающіе’ проявляли чудеса своего искусства: только-что ты уберегся отъ фазана, который пронесли надъ твоей головой, ты чувствуешь, что кто-то толкаетъ тебя въ ноги, и замчаешь, что между ними мальчишка проноситъ тарелку супа.

Сегодня утромъ пріхали мы въ Маньчжурію.

II.— Въ Харбин.

1 марта 1904 г.

Итакъ, съ неимоврной быстротой мы долетли вчера до Харбина. Осталось самое свтлое воспоминаніе обо всемъ путешествіи и обо всхъ спутникахъ.

Въ Харбинъ мы пріхали — какъ къ себ домой. На вокзал васъ встртили знакомые врачи и студенты. Александровскаго и меня повезъ къ себ докторъ Ф. А. Ясенскій, старый пріятель Александровскаго. Мы сразу попали въ уютную, теплую, благоустроенную квартирку стараго холостяка и очень милаго и гостепріимнаго человка. Поболтавъ до трехъ часовъ утра за кипящимъ самоваромъ, я улегся въ кабинет, который уступилъ мн любезный хозяинъ.

Утромъ всей компаніей Краснаго Креста здили смотрть дома, намченные для вашего управленія и ‘сестеръ’, и затмъ вс похали съ визитами въ здшнимъ властямъ, я же, не имя еще мундира, отщепился, когда хали мимо хорошаго парикмахера-француза. У него отличное atelier съ громаднымъ трюмо на пять креселъ, выписаннымъ изъ Парижа, въ самомъ современномъ стил. И это гд же?— въ Харбин! Пока я стригся, пришли два призванные изъ запаса, косматые и грязные, и пока одного стригли, другой его подзадоривалъ и говорилъ:

— Остригите его машинкой! обрйте ему усы!

— Валяй, брй мн усы!

— Не надо, — говоритъ французъ.

— Прошу тебя, брй, — трудно что-ли?

И вышелъ онъ актеръ-актеромъ.

6-го марта 1904 г.

Сегодня предсдательница мстнаго комитета Краснаго Креста, К. А. Хорватъ, устрояла Красному Кресту дневной спектакль въ китайскомъ театр Николая Ивановича Ти-фун-тая. Съ китайскимъ театромъ я познакомился вчера вечеромъ, побывавъ вмст съ друзьями даже въ двухъ театрахъ въ одинъ вечеръ. Это — большіе деревянные сараи съ партеромъ и ложами въ верхнемъ корридор. Нижній составляетъ что-то врод мстъ за колоннами. Мы получили лучшія мста въ одной изъ ложъ противъ сцены, и это стоило намъ по 60 коп.

Партеръ уставленъ маленькими четырехугольными столиками, за которыми сидятъ грязные и неблаговонные китайцы. На столикахъ, также какъ и на деревянныхъ перилахъ ложъ, стоятъ чашки, покрытыя блюдечками, съ насыпаннымъ уже чаемъ. Чай этотъ заливается кипяткомъ, долго не настаивается, остается мутнымъ и сильно пахнетъ пылью. Во все время представленія постителей обносятъ сластями (за деньги) и между прочимъ обсахаренными китайскими (райскими) яблочками на тоненькихъ палочкахъ. Мы пробовали только ихъ и остались ими очень довольны. Китайцы все время дятъ и пьютъ, по временамъ въ партер поднимается паръ — это принесли темно-срыя, повидимому, до крайности грязныя, смоченныя въ кипятк салфетки, которыя и раздаются публик. Китаецъ обтираетъ себ салфеткой руки, потомъ губы, потомъ лицо и иногда перекидываетъ салфетку другому. Затмъ салфетки отбираются, снова свачиваются и черезъ нкоторое время опять приносятся.

На сцен происходитъ совершенно непонятная кутерьма, люди входятъ и выходятъ вс въ красивыхъ китайскихъ костюмахъ и отчаянно выкрикиваютъ и вывизгиваютъ свои роли, актерамъ и актрисамъ, которымъ особенно много приходится кричать и визжать, подносятъ тоже время отъ времени чай. Лицедямъ приходится дйствительно сильно надрывать голосъ, такъ какъ они должны все время покрывать неустанно дйствующую музыку. Оркестръ въ этихъ театрахъ — несложный: одинъ играетъ на инструмент, подобномъ скрипк, но съ одной струной, другой бьетъ, когда нужно, въ барабанъ, третій — въ тарелку и кастаньеты, четвертый — въ гонгъ, а пятый весь вечеръ неутомимо колотитъ двумя деревянными палочками по какой-то деревянной наковальн. Вся эта какофонія не иметъ большею частью никакого мотива и, смотря по дйствію, то становится чуть-чуть потише, то бьетъ во всю. Изрдка раздается рожокъ или родъ флейты. Артисты кричатъ и визжатъ въ унисонъ съ оркестромъ, такъ что долго выдержать эту музыку совершенно невозможно. Китайцы же смотрятъ съ большимъ вниманіемъ цлыми часами подрядъ и иногда выражаютъ свое одобреніе громкимъ рыкомъ: ‘хау, хау’, что значитъ — хорошо. Недурно выходятъ различныя декоративныя сцены и группы, да комики играютъ съ выразительностью, причемъ у нихъ носъ и окружность глазъ непремнно вымазаны блымъ. Актрисы страшно нарумянены, даже ладони намазаны краснымъ, а мужчины почти вс съ привязными бородами, покрывающими и ротъ. Но часто женщины играютъ мужскія роли, а юноши — женскія. Декорацій не было никакихъ, и все изображалось жестами: когда должна была выйти чудная китаянка, комикъ сдлалъ движеніе, будто поднимаетъ ворота и потомъ опустилъ ихъ за нею, когда хотли изобразить, что похали верхомъ, взяли какія-то палочки и помахивали ими, когда поплыли по вод, взяли весло и гребли по воздуху. Совсмъ — игры нашей дтворы. Иногда эта передача дйствія переходитъ въ большой реализмъ.

Сегодня мы вс сидли въ партер за длинными столами: театръ былъ устланъ коврами. Тмъ не мене, и несмотря на пальто, ноги у насъ замерзли, я прозябъ и, будучи не въ состояніи выносить музыкальнаго шума, готовъ былъ уйти, — когда прислуживавшіе намъ китайскіе полицейскіе стали разставлять бокалы, рюмки, затмъ раскладывать вилки, наконецъ, ножи. У меня былъ аппетитъ, и я остался. На большихъ деревянныхъ подносахъ принесли закуску, уже разложенную на блюдечки. На каждомъ изъ нихъ лежало четыре сорта закуски, а всего ихъ было семь, причемъ все было нарзано маленькими кусочками: кром омара (съ кислымъ и сильнымъ запахомъ), ветчины, курицы, какой-то копченой рыбы, — здсь была прессованная икра (очень вкусная), семилтнія куриныя яйца, консервированныя въ извести, съ темнозеленымъ слоистымъ желткомъ и темнокоричневымъ студенистымъ блкомъ (тоже вкусныя), маринованный бамбукъ (недурно) и отвратительная морская капуста, какіе-то студенистые червячки. Когда было замчено, что закуски кончаютъ, принесли еще по блюдечку. Посл этого въ чашкахъ подали супъ изъ ласточкиныхъ гнздъ, это оказался прекрасный куриный бульонъ, съ густой, какъ войлокъ, студенистой вермишелью, — это-то и были вываренныя ласточкины гнзда, — по мн невкусныя, но Ш. и ихъ сълъ до тла и еще другую порцію взялъ у ‘сестры’, я тоже съ удовольствіемъ выпилъ бульонъ изъ чашки сосда, котораго чуть не стошнило при одной мысли, что это — ласточкины гнзда.

Посл этого, ваши ‘сестры’ поднялись, и вс стали расходиться. Все это угощенье было приготовлено здшнимъ китайскимъ генераломъ Джоманъ, который принималъ гостей вмст со своей женой. Были и другія важныя китаянки, вс очень старательно причесанныя, съ цвтами и разными украшеніями въ волосахъ. Каждую изъ нихъ вводила въ залъ ея служанка, при прізд ихъ об двери открывались настежь, и генералъ звалъ свою жену, которая шла гостьямъ на встрчу.

Привтствуютъ китайцы другъ друга безъ большихъ церемоній, а складываютъ руки лодочкой и немного потряхиваютъ ими по воздуху, чмъ больше уваженія заслуживаетъ та, которую привтствуютъ, тмъ ниже опускаются руки, двушки и дти при этомъ еще присдаютъ и, чмъ он моложе, тмъ ниже. Нкоторыя гостьи пришли съ совсмъ маленькими и очень миленькими, притомъ красиво одтыми китайчатами, съ которыми обращались съ большой нжностью. Уходя, я замтилъ, какъ одну изъ этихъ дтокъ кормили ласточкиными гнздами, ‘вправляя’ ей въ ротъ, по мткому выраженію одной изъ ‘сестеръ’, эту вермишель серебряной палочкой. Наканун я видлъ, какъ одной изъ актрисъ, сидвшей въ боковой лож, принесли грудного китайченка, она нжно завернула его въ свой халатъ, цловала и передала затмъ сидвшей съ ней рядомъ женщин, которая тутъ же и покормила его грудью. Въ общемъ китайцы имютъ добродушный видъ, нкоторые даже недурны собой, къ намъ относятся съ благодушіемъ, но кто знаетъ, что у нихъ въ дйствительности въ душ?!

13-ое марта 1904 г.

Харбинъ сталъ препорядочнымъ городомъ. Онъ раскинутъ на большомъ пространств и длится на три части. Такъ-называемый Новый Харбинъ выросъ, разумется, около желзно-дорожнаго пути, такъ какъ для него только и существуетъ. Не будь войны и войскъ, для которыхъ онъ служитъ большой стоянкой, онъ бы производилъ впечатлніе совершенно лишняго. Новый городъ состоитъ изъ ряда низенькихъ домиковъ, выстроенныхъ изъ краснаго кирпича, похожихъ другъ на друга, какъ родные братья. Про нихъ остроумно сказалъ капитанъ Л., оглядывая ихъ ряды: ‘Вотъ, сколько домовъ, а если собрать всхъ обитателей ихъ, то можно всхъ помстить въ одномъ пяти-этажномъ дом, и тогда это былъ бы не городъ, а только домъ’. Дома эти такъ между собою схожи, что трудно найти свой. А. никакъ до сихъ поръ не можетъ узнать домъ, въ которомъ гоститъ у Я. Третьяго дня, онъ вечеромъ захалъ въ общежитіе Краснаго Креста, чтобы его оттуда проводили, взялся одинъ изъ врачей и запутался окончательно. Много и мн пришлось поплутать, пока не оглядлся. Дома вс казенные и потому подъ нумерами, но нумера ставятся не по порядку расположенія, а по порядку постройки, — поэтому No 91 оказывается между NoNo 475 и 830. Извозчики улицъ совершенно не знаютъ, такъ какъ вс пріхали вмст со своими развалистыми дрожками и упряжью съ пристяжкой изъ Одессы: вс мстные извозчики призваны, какъ запасные. За Новымъ Харбиномъ въ 4—5 верстахъ находится старый Харбинъ, съ китайскими фанзами, окруженными заборами изъ прессованнаго навоза съ глиной. Въ старомъ Харбин помщается и управленіе пограничной стражи, и, между прочимъ, была устроена отличная школа-пріютъ, въ которой были размщены наши ‘сестры’, такъ какъ школа, за выздомъ многихъ семей, превратила свои дйствія. Помщены были тамъ сестры отлично, и вообще школка оборудована премило, и дтишки, которыхъ мы тамъ застали (три мальчугана) были очень симпатичныя.

Третья часть города — за желзнодорожнымъ путемъ — называется пристанью. Это — торговая часть города съ улицами, полными китайскихъ лавокъ и большихъ русскихъ магазиновъ, гд можно достать все, что нужно.

Въ Новомъ Харбин Краснымъ Крестомъ нанятъ большой трехъ-этажный домъ, построенный китайцемъ Вынь-ха-вынемъ, по попросту прозваннымъ у насъ Вей-ха-веемъ. Здсь помщается управленіе главноуполномоченнаго, будемъ жить вс мы и ‘сестры’. Фельдшерскую школу въ Харбин отдали намъ подъ складъ, а большія казармы барачной системы — подъ госпиталь. Въ каждомъ такомъ барак могутъ помщаться по двсти человкъ, и такихъ у насъ будетъ шесть или семь. Теперь идетъ тамъ ремонтъ, приспособленіе — съ быстротой просто лихорадочной.

С. В. Александровскій — по истин молодчина: энергичный, находчивый, распорядительный, сообразительный и съ большимъ тактомъ. Онъ несомннно умный человкъ и длающій свое дло, ради дла, ничего изъ него не извлекая. Онъ — большой мастеръ узнавать людей, быстро раскусываетъ ихъ и очень объективно ихъ расцниваетъ. Благодаря этому, онъ уметъ обставить себя людьми и уметъ ими пользоваться. Онъ можетъ быть вспыльчивъ, но, повидимому, снисходителенъ къ тому, что вн силъ даннаго субъекта, и не прощаетъ только нерадивости и недобросовстности.

Скажи отъ меня Мимул, что дикихъ людей я не видалъ, но что, все-таки, китайскіе ‘ходи’, какъ зовутъ здсь всхъ простыхъ китайцевъ (по ихнему же), особенно нищіе, въ невообразимыхъ отрепьяхъ, достаточно дикобразны, и нуженъ неисчерпаемыій запасъ любви и нжности русской души, чтобы не только говорить: ‘бдный ходя!’^,какъ вчера ласково называлъ одинъ изъ истопниковъ китайца, грузившаго ночью нашъ поздъ, — но даже ‘ходюшка’.

III. — Въ Ляоян.

22 марта 1904 г.

…Я очень спшилъ съ открытіемъ 1-го Георгіевскаго госпиталя и не спшить не могъ, такъ какъ Александровскій бомбардировалъ меня ежедневными телеграммами на эту тему, а военно-медицинскій инспекторъ умолялъ скоре немного освободить переполненный военный госпиталь.

Усадьба инженера Шидловскаго, Паю-Вернъ, которую мы здсь занимаемъ, пресимпатичный и преуютный уголокъ, который лтомъ будетъ, вроятно, обворожительно милъ и красивъ, да и теперь даже красивъ. Въ немъ два двора, внутренній отдленъ живописными воротами, на дворахъ стоитъ нсколько столбовъ съ собаками, которыя должны изображать львовъ — одну изъ любимыхъ формъ воплощенія Будды. Во внутреннемъ двор, въ глубин — флигель для офицеровъ съ внутренними болзнями, за нимъ — отдльный для нихъ садикъ, налво покоеобразное зданіе (вчера открытое) хирургическое отдленіе, направо — домикъ сестеръ (съ большимъ балкономъ) и аптека. Въ первомъ двор направо — терапевтическій флигель (тоже еще отдлывается), а налво — вашъ домикъ, окруженный садикомъ. Еще ближе въ воротамъ (вншнимъ) съ правой стороны — кухня, складъ провизіи и домикъ для китайцевъ, у насъ служащихъ, съ лвой — домикъ въ три окошечка, гд амбулаторія, а между нимъ и нашимъ домикомъ — флигель для студентовъ и гостей. За рядомъ зданій правой стороны — бараки, въ которыхъ помщаются склады, санитары и наша общая большая столовая, наконецъ, ледники, закрома, конюшня, стойла и т. д. Вся усадьба обнесена высокимъ заборомъ, отъ котораго вглубь еще идутъ въ немаломъ количеств перегородки. Это обширное хозяйство сторожитъ караулъ, такъ что можешь быть за насъ совершенно спокойна.

Здсь настоящая весна, воздухъ чудный. Вдь Ляоянъ — на широт Неаполя.

18 апрля 1904 года.

…Встаемъ мы рано: около восьми часовъ утра по всей усадьб раздается гонгъ, при звук котораго В. В. А., когда въ дух, начинаетъ пть ‘Славься’, что выходитъ очень забавно.

Онъ быстро вскакиваетъ съ постели и начинаетъ умываться. Въ время въ сосдней комнат раздается веселое пніе Ш., насвистываніе и разговоры В. В. А. Я выкуриваю папиросу, чтобы проснуться, и тоже встаю. Теплый весенній воздухъ оживляетъ меня, и я съ неизмннымъ удовольствіемъ наблюдаю типичныя утреннія сцены. Чай дается только до 9 ¹/₂ часовъ утра. Сейчасъ же начинаются безконечные переговоры съ С. В. Александровскимъ, писаніе телеграммъ, распредленіе отрядовъ и проч., ежедневно прерываемые разными лицами съ самыми разнообразными вопросами. Днемъ посл обда (въ 1 ¹/₂ ч.) продолжается то же, но къ помхамъ присоединяются частые постители, иногда несомннно интересные, въ 8 ¹/₂ ч. — ужинъ, телеграммы и сонъ. Въ промежуткахъ забгаешь въ больницу, что удается далеко не каждый день, бгаешь по постройкамъ, подгоняешь работу. По вечерамъ нердко бесдуемъ съ Д., который все жалуется на то, что его госпитальные запасы лекарствъ, консервовъ и проч. расхищаютъ. (Приходится снабжать и войска, и наши же отряды).

IV.— Первые раненые.

27 апрля 1904 года.

Я нахожусь, наконецъ, дйствительно на войн, а не на задворкахъ ея: въ трехъ верстахъ отъ лагеря, которымъ раскинулся летучій нашъ отрядъ, находятся самыя ваши передовыя позиціи (Фенчулянскій перевалъ). Я сижу на нераскупоренныхъ мшкахъ нашего вьючнаго отряда, съ ящиковъ слабо свтитъ мн фонарь съ краснымъ крестомъ, слва дловито и спшно жуютъ голодныя лошади, шурша ногами въ солом и время отъ времени отъ удовольствія пофыркивая. Справа постепенно вянетъ и замираетъ предсонная бесда въ палаткахъ. Тьму, окружающую меня, прорзываетъ догорающій костеръ и два движущихся фонаря дежурныхъ санитаровъ, освщающіе ихъ колни, ноги, хвосты и морды лошадей. Опустилась тихая, мягкая, теплая ночь, будто оттого, что небо прикрыло землю куполомъ изъ темносиней стали. Небо кажется здсь ближе въ земл, чмъ у насъ, и звзды блдне и мельче. Мы расположились у подножія высокой горы, на берегу совсмъ мелкой, но быстрой рчки, длающей, согласно китайскому обычаю, безчисленное количество изгибовъ. На другой сторон рчки развернулся дивизіонный лазаретъ, составляющій одно изъ ближайшихъ къ полю сраженія медицинскихъ учрежденій (ближе только полковые лазареты). Будемъ работать съ нимъ рука объ руку. И онъ, и мы вышлемъ въ бой еще по небольшому отряду, а здсь, гд сейчасъ стоимъ, будемъ перевязывать доставляемыхъ раненыхъ. На ближайшихъ къ вамъ возвышенностяхъ (въ одной верст) днемъ какъ муравьи чернютъ солдатики, укрпляющіе позицію. Эти возвышенія окружены высокими горами, покрытыми разнообразныхъ оттнковъ зеленью, среди которой, причудливыми букетами, брошены блыя и розовыя цвтущія деревья. Вообще, здсь удивительно красиво. Дорога отъ Ляояна въ Лянь-шань-гуань, особенно послдній крутой и извилистый перевалъ — необыкновенно живописны.

Я выхалъ изъ Ляояна въ 11 часовъ вечера того дня, когда получилось извстіе о нашихъ тяжкихъ потеряхъ подъ Тюренченомъ. Такъ какъ ни зги не было видно, то я воспользовался любезно предоставленной мн парной (съ пристяжкой) военной повозкой, приспособленной для раненыхъ, такъ называемой двуколкой, и улегся въ ней вмст съ докторомъ К., который никогда верхомъ не здилъ. Насъ сопровождали мой казакъ Семенъ и солдатъ, знавшій дорогу, которому я предоставилъ свою верховую лошадь. Конечно, я скоро задремалъ, несмотря на отчаянную тряску, и не давалъ себ спать крпко, только чтобы слдить за нашими верховыми, боясь нападенія на нихъ хунхузовъ. Тряска вышибала изъ-подъ головы подушку, а ногамъ было свжо, такъ какъ ночи здсь холодныя, а та была къ тому же съ дождемъ и втромъ, и я положилъ казенную подушку на ноги, а подъ голову — свернутую бурку я, прохавъ нсколько верстъ, уже не имлъ ее, — она выскочила изъ-подъ меня на радость прохожему. Въ дальнйшемъ пути такимъ же образомъ докторъ Б. лишился своего сакъ-вояжа и былъ въ отчаяніи.

— Was haben Sie denn drin verloren?— спрашиваю.

— Ach! mein Kamm, meine Brste, meine Seife, Ailes theuerste!

Я утшился, хотя казакъ, посланный за потерей, ничего не принесъ.

Въ три часа ночи мы пришли въ Сяолинцзы (полу-этапъ), гд, найдя какую-то грязную подушку въ офицерскомъ отдленіи, я прямо на канахъ (это отапливаемыя каменныя нары) уснулъ сладкимъ сномъ, уткнувъ подушку въ уголъ. Не прошло и трехъ часовъ, какъ я вскочилъ, разбудилъ свою команду, осмотрлъ помщеніе для нашего лазарета и отправился дальше верхомъ.

Но било одно наслажденіе: чудный воздухъ, чудные пейзажи, моя милая блая лошадка везетъ меня покойно по отчаянно каменистой дорог, перенося черезъ безчисленные изгибы одной и той же горной рчки. халъ я и все вспоминалъ разсказанную тобой легенду о цар, повелвшемъ всмъ своимъ подданнымъ каждый вечеръ смотрть на звздное небо. Именно, миръ и любовь внушаютъ эти чудныя мста, а тутъ люди другъ друга вынуждены крошить…

Отъ Ляояна до Сяолинцзы — 22 версты, отъ Сяолинцзи до перваго этапа Лян-дя-санъ — 18 верстъ. Тамъ мы отдохнули, пообдали, полюбовались устройствомъ нашего этапнаго лазаретика, и я опять слъ на коня, а бдный К. безпомощно заболтался въ двуколк. Этотъ переходъ въ 25 верстъ былъ длинный и тяжелый, черезъ высокую гору, и я тоже ложился въ двуколку поспать, но какъ только разъ попробовалъ поднять голову, чтобы полюбоваться видомъ, получилъ отъ толчка ударъ въ голову деревянной рамой, въ которой прикрпляется парусиновая палатка. На гору я поднимался опять верхомъ и такъ же спустился съ нея. На второмъ этап, въ Хоян, мы переночевали на канахъ съ небольшой соломенной подстилкой, лежа такъ близко другъ въ другу, что почти касались носами и стукались локтями. Нашъ этапный врачъ Беньяшъ далъ мн свою подушку и одяло, а военный врачъ, тутъ же ночевавшій — свою бурку. Распорядившись устройствомъ лазарета, я снова слъ на лошадь и черезъ удивительно красивый перевалъ перехалъ въ Лян-шань-гуань (18 верстъ).

Наканун здсь уже прошла первая партія раненыхъ подъ Тюренченомъ (163 человка), перевязанныхъ въ Евгеніевскомъ госпитал Краснаго Креста. Я осмотрлъ этотъ госпиталь, только еще начавшій устраиваться, осмотрлъ и военный госпиталь, и мы сообща приготовились принять на слдующій день 490 раненыхъ. Они пришли, эти несчастные, но ни стоновъ, ни жалобъ, ни ужасовъ не принесли съ собой. Это пришли, въ значительной мр пшкомъ, даже раненые въ ноги (чтобы только не хать въ двуколк по этимъ ужаснымъ дорогамъ), терпливые русскіе люди, готовые сейчасъ опять идти въ бой, чтобы отомстить за себя и товарищей.

— Вотъ, — говорятъ эти молодцы, — въ деревн только прутикомъ тронуть, и то слезу вышибутъ, а здсь и молоткомъ ея не добыть.

— Въ деревн, — говорю, — прутикъ не болью, а обидой слезу вызываетъ, а здсь — одна честь.

— Да, да, — поддакиваютъ молодцы, — за Царя, за отечество.

Другой солдатикъ идетъ по двору, накинувъ блый халатъ на голову, и распваетъ:

— ‘На супротивныя даруя’…

— Что поешь?

— Цлость Миколая Александровича охраняемъ!— торжествующе осклабился молодой парнишка.

Трогательные ребята! По счастью, японская пуля пока удивительно мила: мышцы пробиваетъ, кости рдко разрушаетъ, пронизываетъ человка насквозь — и то не причиняетъ смерти.

V.— Посл Тюренчена.

3 мая 1904 г. Ляоянъ.

Въ день освященія 1-го Георгіевскаго госпиталя въ Ляоян его постилъ командующій арміей генералъ-адъютантъ Куропаткинъ, одобрилъ его устройство, осмотрлъ помщеніе ‘сестеръ’, и, зайдя въ аптеку, спросилъ, во сколько времени госпиталь можетъ свернуться, въ случа отступленія.

— Въ три дня, — отвтилъ аптекарь.

— Ну, это много, столько мы вамъ, можетъ быть, и не дадимъ.

То было 21-го марта, сегодня 3-е мая, и мы уже отправляемъ все, безъ чего можемъ обойтись, въ Харбинъ. То, что недль пять, шесть тому навалъ казалось невозможнымъ, — теперь почти стучится въ дверь. Тяжело это ужасно. Больно разстраивать то, что создавалось съ такими трудами и любовью.

Цлая цпь нашихъ краснокрестныхъ этапныхъ лазаретовъ между Ляояномъ и передовыми частями: Сяолинцзы, Ляндясянь, Хоянъ, Лян-шань-гуань, должны быть ликвидированы. Поддерживаютъ только мысль о солдат, которому отступленіе должно быть еще неизмримо тягостне, и вра въ Куропаткина, который, конечно, знаетъ, что длаетъ. Какую выдержку нужно имть, чтобы при настоящихъ условіяхъ неуклонно вести дло вопреки окружающему нервному настроенію, только подчиняясь точнымъ соображеніямъ и благоразумію! Простое, симпатичное отношеніе Куропаткина къ людямъ еще увеличиваетъ его обаяніе. Меня онъ однажды привелъ въ такой восторгъ, что я въ тотъ же день хотлъ написать теб цлое письмо, посвященное ему, — но, конечно, не посплъ.

Въ тотъ же день узжалъ Н. П. Линевичъ, этотъ почтенный и симпатичнйшій генералъ, дважды георгіевскій кавалеръ, командовавшій Маньчжурской арміей до прізда Куропаткина и назначенный послднимъ въ Уссурійскій край (въ Хабаровскъ).

Мы съ С. В. Александровскимъ присоединились въ групп военныхъ, собравшихся его проводить. Къ этому времени очистили платформу, чтобы пропустить передъ отъзжающихъ, церемоніальнымъ маршемъ, почетный караулъ. Вдругъ Куропаткинъ сдлалъ нсколько шаговъ навстрчу этому караулу и бодро, молодцевато прошелся во глав его передъ Линевичемъ. Это было такъ мило и хорошо сдлано, что привело меня въ восторгъ.

Но какъ давно это было и сколько воды и крови съ тхъ поръ утекло! Какъ будто и не во время войны было, а мирнымъ лтомъ въ лагер подъ Краснымъ Селомъ.

Не то теперь.

Теперь война чувствуется около насъ, какъ чувствуется смерть въ дом безнадежно-больного. Каждая мысль твоя связана съ войною, каждое дйствіе твое должно съ нею сообразоваться. Я былъ только-что въ лагер на передовыхъ позиціяхъ, гд ждали врага со дня на день, гд недлю передъ тмъ отступали наши и провезли тысячу раненыхъ, но тамъ война, гд все для нея приспособлено, меньше ощущается, чмъ здсь, на фон обычной комфортабельной жизни: ты хочешь отдать блье въ стирку, — говорятъ, прачка (китаецъ) не беретъ, значитъ ожидаютъ скораго приближенія японцевъ, то ты слышишь, что такой-то госпиталь свернулся, то такая-то канцелярія вызжаетъ, и т. д.

А какъ хорошо теперь стало въ Георгіевскомъ госпитал: вс зданія отремонтированы, офицерскій флигель вышелъ отличный, впереди разведенъ милый садикъ, въ большомъ саду поставлены шатры, съ другой стороны — крытые желзомъ асбестовые переносные бараки, выросшіе какъ грибы, всмъ раненымъ, прибывавшимъ сразу по 150 человкъ, хватало и мста, и блья, всхъ ихъ, бдненькихъ, сестры обмывали, врачи перевязывали, и солдатики, накормленные и отогртые, хали дальше уже въ благоустроенномъ санитарномъ позд.

Ляоянъ, 16-ое мая 1904 года, воскресенье.

Я удручаюсь все боле и боле ходомъ нашей войны, и не потому только, что мы столько проигрываемъ и столькихъ теряемъ, но едва ли не больше потому, что цлая масса нашихъ бдъ есть только результатъ отсутствія у людей духовности, чувства долга, что мелкіе личные разсчеты ставятся выше понятія объ отчизн, выше Бога. Мы не имемъ въ достаточномъ количеств новйшаго образца пушекъ. Куропаткину не подвозится достаточное число войскъ. Подъ Тюренченомъ мы потеряли батареи и сраженіе, которое по геройству 11-го и 12-го полковъ и большинства батарей, костьми легшихъ за свое святое дло, должно бы остаться въ исторіи, какъ геройскій подвигъ и, можетъ быть, блестящая побда. Взята у насъ подъ Артуромъ позиція, которая считалась неприступной. Вчера узнали ни объ этой потер нашей, и я весь день былъ самъ не свой, да и сегодня я еще не отошелъ отъ этого впечатлнія, и потому, вроятно, и пишу въ такомъ мрачномъ тон, — ты ужъ прости меня. Не знаю, какъ бы я пережилъ вс эти событія въ Петербург, ковыряясь въ обыденныхъ мирныхъ длахъ. Только и спасаетъ хоть нкоторая непосредственная прикосновенность къ этому великому испытанію, ниспосланному бдной Россіи.

Всю тяжесть потерь вашихъ въ смысл гибели людей я испытываю теперь, когда у насъ постепенно умираютъ наиболе тяжело раненые, задержанные нами поэтому здсь. На дняхъ, при моемъ ночномъ обход Георгіевскаго госпиталя, я нашелъ одного солдатика, Сампсонова, раненаго въ грудь и оперированнаго, — вслдствіе образовавшагося у него нарыва надъ печенью и гнойнаго плеврита, — въ бреду и въ тяжеломъ состояніи. Онъ обнималъ санитара, трогательно за нимъ ухаживавшаго, и стоналъ. Когда я пощупалъ его пульсъ и погладилъ его руку, онъ потащилъ об мои руки въ своимъ губамъ и цловалъ ихъ, воображая, что это его мать. Когда я подошелъ къ нему съ другой стороны и заговорилъ съ нимъ, онъ сталъ звать меня тятей и опять поцловалъ ма руку. Я не могъ лишить его этой потребности въ ласк въ родителямъ и тоже поцловалъ этого безропотнаго и по этой безропотности высокаго душой страдальца за родину… И никто-то, никто изъ нихъ не жалуется, никто не спрашиваетъ: ‘За что, за что я страдаю?’ — какъ ропщутъ люди нашего круга, когда Богъ посылаетъ имъ испытанія.

Ляоянъ, 19-е мая 1904 года.

Въ четвергъ на прошлой недл вернулся я изъ поздки по нашимъ свернымъ госпиталямъ, завтра узжаю на югъ.

Здсь у васъ, въ Южномъ Управленіи главноуполномоченнаго, не только благополучно, но даже премило: между тремя приспособленными фанзами разбитъ прелестный садикъ, въ которомъ пышно цвтутъ розы, азаліи, функіи и гранаты, общаютъ даже плоды. Вчера только отчаянно изводила китайская скрипка, визжавшая и свиствшая цлый день на сосднемъ двор надъ покойникомъ. Такъ полагается у китайцевъ, которые дежурятъ около своихъ умершихъ, чтобы къ нему не забжала вошка или собака. Если же забжитъ, то, по ихъ поврью, покойникъ встанетъ и пойдетъ къ живымъ людямъ, которые отъ этого начинаютъ помирать.

— И часто это случается?— спрашиваетъ нашъ санитаръ переводчика.

— Постоянно, постоянно, — убжденно отвчаетъ тотъ. А между тмъ, мертвыхъ дтей своихъ они бросаютъ на съденіе собакамъ. Д. самъ видлъ, какъ недалеко отъ госпиталя собака тащила трупикъ ребенка лтъ четырехъ уже съ выгрызенной грудкой.

Когда я былъ недавно въ Мукден, я осматривалъ, между прочимъ, знаменитыя могилы императоровъ. Каждая китайская могила есть просто песчаный бугоръ, совершенно подобный обыкновеннымъ кучкамъ, въ которыя сваливается у насъ песокъ. Кто можетъ, ставитъ передъ могилой каменный столбъ, не круглый, а плоскій. У боле богатыхъ онъ выше, украшенъ рзьбой и надписями и стоитъ на спин высченной изъ камня черепахи. Императорская могила изображаетъ все то же, но въ гигантскихъ размрахъ. Огромный песчаный бугоръ окруженъ высокой каменной стной, за которую рдко кого пускаютъ, но все, что за нею, ясно видно съ сосдняго гребешка. На могил растетъ корявое полуизсохшее дерево, а на немъ — орлиное гнздо. Такъ и рютъ обитатели его надъ всмъ этимъ уединеннымъ мстечкомъ. Входъ за стну, которою окруженъ собственно могильный холмъ, представляетъ собою прелестныя по красот ворота съ чудными орнаментами изъ разноцвтныхъ изразцовъ.

Еще лучше, прямо дивно хороши первыя ворота, которыя ведутъ въ садъ, окружающій стну. Въ этомъ саду, между первыми и вторыми воротами — традиціонный, но исполинскихъ размровъ каменный столбъ на черепах и по бокамъ главной аллеи — высченныя изъ камня животныя: верблюды, слоны, львы (собакоподобные) и т. п. Сбоку отгорожена полуразвалившаяся кумирня.

VI.— Передъ боемъ подъ Вафангоу.

Вандзялинъ, 25-ое мая 1904 года.

Послдніе дня можно назвать для насъ погоней за ранеными. Прошелъ слухъ, что будутъ большія операціи на юг, и мы спшно полетли туда. Но тамъ оказалось тихо, и дальше послдней желзнодорожной станціи намъ двинуться не пришлось. Едва намтили мы новую организацію нашихъ этапныхъ лазаретовъ, какъ пришло извстіе о высадк японцевъ около Кайджоо и столкновеніи съ нашими войсками. Въ виду того, что въ Кайджоо у насъ нтъ ни лазарета, ни летучаго отряда, мы спшно собрались изъ Вафангоу и, прихвативъ еще студента V курса съ перевязочнымъ матеріаломъ и инструментами, погрузивъ вашихъ лошадей, воспользовались паровозомъ, который шелъ туда за водой, выхлопотали разршеніе прицпить къ нему нсколько вагоновъ и спшно выхали назадъ на сверъ. Здсь стоитъ нашъ санитарный поздъ, въ которомъ я и пишу, но намъ не разршено было имъ воспользоваться, чтобы дохать до Кайджоо, и мы должны были здсь переночевать. Утромъ сегодня слышимъ канонаду, моментально велимъ сдлать коней, чтобы хать туда, — намъ объявляютъ, что черезъ часъ идетъ поздъ и обгонитъ насъ. Коней разсдлываютъ, канонада стихла, и мы опять сидимъ и ждемъ. Такъ было и вчера: японцы немного пострляли, даже, говорятъ, частью высадились и безъ боя вернулись на суда. Ожиданіе, какъ ты знаешь — самое томительное времяпровожденіе, но мы выдерживаемъ его очень бодро и терпливо, благодаря хорошей компаніи, живому характеру Сергя Васильевича и очень милому спутнику, старому доктору А. А. Г., продлавшему еще турецкую кампанію. Это — цльный и очень симпатичный типъ шестидесятыхъ годовъ, именно одинъ изъ положительныхъ типовъ этого періода, гражданинъ своего отечества, болющій за него душой, когда что неладно, и жаждущій его успховъ, мечтающій о нихъ. Небольшого роста, полный, коренастый, съ лысой головой и большой сдой бородой, съ двумя рядами рдкихъ, но крпкихъ зубовъ, онъ своимъ басомъ и очками напоминаетъ мн А. Н. Пыпина и тмъ уже пріятенъ.

— Очертло мн здсь, — мрачно говоритъ онъ въ минуты грустнаго раздумья, а черезъ нсколько минутъ всхъ разсмшитъ какой-нибудь молодой забавной шуткой. Такъ, вчера, когда вс съ нетерпніемъ ждали, чтобы разогрли консервы, онъ тоже объявилъ себя голоднымъ и сталъ изображать нетерпливую лошадь, ударяя одной ногой объ песокъ. Мы вс дружно захохотали. Когда вчера пришло извстіе о высадк японцевъ около Кайджоо, онъ первый, почти шестидесятилтній старецъ, сталъ подбявать Сергя Васильевича хать туда.

— Это случай нашимъ войскамъ одержать побду, — радовался онъ.

27-ое мая 1904 года.

Мы пятый день безъ всякаго дла, все катаемся взадъ и впередъ, причемъ на каждой станціи насъ изводятъ маневрами и возятъ то нсколько шаговъ впередъ, то нсколько шаговъ назадъ, и угощаютъ такими толчками, что В., который съ нами детъ, танцуетъ, поднимая руки изящнымъ жестомъ кверху. Онъ страшно смшилъ насъ разными анекдотами и остротами, но подъ конецъ и онъ исчерпался, и мы устали смяться. Сейчасъ за этимъ письмомъ, сидя на ящикахъ съ консервами и тюфяк, примостившись спиной къ стн вагона, я заснулъ, но во сн продолжалъ водить перомъ по бумаг. Въ этомъ вид меня снялъ князь Львовъ, главноуполномоченный объединенной земской организаціи, присылающей сюда рядъ этапныхъ лазаретовъ и питательныхъ пунктовъ.

Много длается теперь для нашихъ солдатъ, но они еще не развернулись во всю родную мощь. Послушавъ разсказовъ Г. о русско-турецкой кампаніи, я какъ-то успокоился за исходъ и настоящей, снова укрпивъ вру въ наше воинство. Мы просто еще не разошлись, а разойдемся — такъ покажемъ себя снова и добьемся своего. Трудно это будетъ, мы много потеряемъ, но возстановимъ вашу репутацію славныхъ и несокрушимыхъ. Что пока настоящая война въ сравненіи съ русско-турецкой, съ переходомъ черезъ Балканы, когда пушки тащили люди однимъ колесомъ по уступу скалы, другимъ воздуху надъ пропастью, когда единицы нашихъ сражались противъ сотенъ и тысячъ врага, когда люди мсяцами не имли крова и зябли въ снгахъ, согрваясь лишь у костровъ?! Докторъ Г. разсказывалъ про своего товарища, который пріхалъ разъ въ шинели на голомъ тл и въ солдатскихъ рваныхъ опоркахъ, несмотря на сильный морозъ. Оказалось, что онъ встртилъ раненаго, что перевязать его было нечмъ, и онъ разорвалъ свое блье на бинты и повязку, а въ остальное одлъ его. И такъ онъ это длалъ весело, просто и хорошо. Далеко еще намъ, далеко до нихъ…

VII.— Въ бою подъ Вафангоу.

Дашичао, 15-ое іюня 1904 года.

…Дло было, какъ ты знаешь, водъ Вафангоу. 31-го мая я прислъ на свою кровать въ палатк рядомъ съ Кононовичемъ и что-то съ нимъ обсуждалъ, когда его санитаръ Рахаевъ обратилъ наше вниманіе на то, что въ сосднемъ полку трубятъ тревогу. Мы прислушались — врно. Тотчасъ были осдланы кони, и мы похали въ штабъ. Тамъ узнали, что тревоги нтъ, но что велно выступать на позицію, а войскамъ, бывшимъ впереди, въ Вафандян, отступать на нее же, и что на слдующій день въ 12 часовъ ожидается бой.

Въ этотъ день, поспавъ одтый часа полтора, я перевелъ раненыхъ, пришедшихъ ночью съ юга, изъ товарнаго позда въ санитарный, и когда, устроивъ ихъ, около четырехъ часовъ утра, возвращался черезъ станцію, я увидалъ, что командиръ перваго корпуса, баронъ Штакельбергъ, уже всталъ, его штабъ на ногахъ, у подъзда — его конвой. Я разбудилъ Кононовича, тотчасъ осдлали опять коней, и мы стали поджидать Штакельберга. Однако, время шло, и мы похали одни на позиціи, которыя объхали уже наканун. Мы остановились у А. А. Гернгросса, очень милаго и хорошаго генерала, начальника 1-ой дивизіи, потомъ, дождавшись Штакельберга, прохали съ нимъ на 2-ую баттарею. Шли приготовленія къ сраженію, и мы похали назадъ, выкупаться и пообдать. Послднее намъ не удалось, такъ какъ стали раздаваться орудійные выстрлы. Они становились все чаще, и мы невольно считали промежутки между ними, какъ между родовыми схватками. Консервы не лзли намъ въ ротъ, и мы снова поскакали къ Гернгроссу. Онъ сидлъ со своимъ штабомъ въ покойномъ ожиданіи, но солдатики уже нервничали, вс повскакали и нетерпливо ждали приказанія двигаться. Наконецъ, насталъ моментъ, они стали одваться и пошли. Вскор похали и мы со штабомъ Гернгросса, желая выяснить, какъ лучше расположить наши летучіе отряды. Съ часъ летали мы во всмъ позиціямъ и остановились опять на 2-ой баттаре, гд и сошли съ коней.

Вс весело болтали, къ намъ подъзжали различные офицеры, одинъ изъ нихъ, артиллеристъ Сидоренко, очень симпатичной наружности, съ той самой баттареи, на которой мы стояли, оживленно разсказывалъ, какъ ихъ обстрливали при отступленіи изъ Вафандяна, — когда въ 1 ч. 30 мин. дня поставленная противъ насъ японская баттарея сдлала первый выстрлъ. Первая шрапнель разорвалась очень далеко впереди васъ, вторая — поближе, третья уже показала, что стрляютъ во насъ. Гернгроссъ распорядился увести лошадей и намъ не стоять толпой. Снаряды стали ложиться все ближе и ближе. Гернгроссъ сталъ спускаться съ горы, за нимъ пошли вс, а я немного задержался на гор. Снаряды свистли уже надо мной и со злобой ударяли въ близъ лежащую гору, разрываясь совсмъ близко отъ всей удалявшейся по лощинк группы людей. Впослдствіи я узналъ, что тутъ моя лошадь получила ударъ надъ глазомъ камнемъ, отбитымъ шрапнелью.

Я собирался тоже спускаться, когда ко мн подошелъ солдатикъ и сказалъ, что онъ раненъ. Я перевязалъ его и хотлъ приказать вести его на носилкахъ (онъ былъ раненъ въ ногу шрапнельной пулей), но онъ ршительно отказался, заявляя, что носилки могутъ понадобиться боле тяжело раненымъ. Однако, онъ смущался, какъ онъ оставитъ баттарею: онъ — единственный фельдшеръ ея, и безъ него некому будетъ перевязывать раненыхъ. Это былъ перстъ Божій, который и ршилъ мой день.

— Иди спокойно, — сказалъ я ему, — я останусь за тебя.

Я взялъ его санитарную сумку и пошелъ дальше на гору, гд, на склон ея, и слъ около носилокъ. Санитаровъ не было — они находились въ лощинк подъ горой. Наша баттарея уже давно стрляла, и отъ каждаго выстрла земля, на которой я сидлъ, покрытая мирными блыми цвточками врод Edelweiss’а, сотрясалась, а та, на которую падали японскіе снаряды, буквально, стонала. Въ первый разъ, когда я услыхалъ ея стонъ, я подумалъ, что стонетъ человкъ, я прислушался, и во второмъ стон я уже заподозрилъ стонъ земли, на третьемъ — я въ немъ убдился.

Это не поэтическій, а истинный былъ стонъ земли.

Снаряды продолжали свистть надо мной, разрываясь на клочки, а иные, кром того, выбрасывая множество пуль, большею частью далеко за нами. Другіе падали на сосднюю горку, гд стояла 4-ая, почему-то особенно ненавистная японцамъ, баттарея. Они осыпали ее съ остервенніемъ, и часто я съ ужасомъ думалъ, что, когда дымъ разсется, я увижу разбитыя орудія и всхъ людей ея убитыми. И этотъ страхъ за другихъ, ужасъ передъ разрушительнымъ дйствіемъ этой подлой шрапнели составлялъ дйствительную тяжесть моего сиднья. За себя я не боялся: никогда еще я не ощущалъ въ такой мр силу своей вры. Я былъ совершенно убжденъ, что какъ ни великъ рискъ, которому я подвергался, я не буду убитъ, если Богъ того не пожелаетъ, а если пожелаетъ, — на то Его святая воля… Я не дразнилъ судьбы, не стоялъ около орудій, чтобы не мшать стрлявшимъ и чтобы не длать ненужнаго, но я сознавалъ, что нуженъ, и это сознаніе длало мн мое положеніе пріятнымъ. Когда сверху раздавался зовъ: ‘носилки!’, я бжалъ наверхъ съ фельдшерской сумкой и двумя санитарами, несшими носилки, я бжалъ, чтобы посмотрть, нтъ ли такого кровотеченія, которое требуетъ моментальной остановки, но перевязку мы длали пониже, у себя на склон. Почти вс ранены были въ ноги и вс, перевязанные, вернулись къ своимъ орудіямъ, утверждая, что, лежа, они могутъ продолжать стрльбу, и что ‘передъ такимъ поганцемъ’ они не отступятъ. Люди вс лежатъ въ своихъ окопахъ около орудій, что ихъ очень выручаетъ, а офицеры сидятъ, и только мой Сидоренко чаще всхъ, всей своей стройной фигурой, подымался надъ баттареей.

Я благоговлъ передъ этими доблестными защитниками своей родины и радовался, что подвергаюсь одной съ ними опасности. ‘Почему — думалъ я — я долженъ быть въ лучшихъ условіяхъ, чмъ они? Вдь и у нихъ у всхъ есть семьи, для которыхъ смерть ихъ родного будетъ тяжкимъ горемъ, а для иныхъ — и разореніемъ’. Санитары, разбжавшіеся-было по нижнимъ склонамъ горы, видя меня на ихъ мст, вс подобрались ко мн и расположились около носилокъ, но когда осколкомъ шрапнели и камнями у меня опрокинуло ведро съ водой, прорвало носилки и забросило ихъ на одного изъ санитаровъ, они окончательно спустились внизъ, и только изъ-подъ горы посматривали, цлъ ли я, посл особенно сильныхъ и близкихъ ударовъ. Между ними былъ и санитаръ Кононовича, Рахаевъ, упросившій отпустить его со мной, такъ какъ онъ хотлъ ‘совершить подвигъ’, и казакъ Семенъ Гакинаевъ, сопровождавшій меня въ поздк въ Лян-шанъ-гуань и съ тхъ поръ считающійся моимъ казакомъ. Онъ не оставлялъ меня ни на шагъ ни 1-го, ни 2-го іюня. Гакинаевъ потомъ много разсказывалъ про мою ‘храбрость’, особенно поразившую его потому, что, по его мннію, вс врачи должны быть почему-то трусами.

— Сидитъ, — говорилъ онъ про меня, — куритъ и смется.

Смяться, положимъ, было нечему, но я улыбался имъ, когда они ‘петрушками’ снизу посматривали на меня.

Одинъ изъ баттарейныхъ санитаровъ, красивый парень Кимеровъ, смотрлъ на меня, смотрлъ, наконецъ выползъ и слъ подл меня. Жаль ли ему стало видть меня одинокимъ, совстно ли, что они покинули меня, или мое мсто ему казалось заколдованнымъ, — ужъ не знаю. Онъ оказался, какъ и вся баттарея впрочемъ, первый разъ въ бою, и мы повели бесду на тему о вол Божіей.

Вскор, съ лвой стороны, ко мн подслъ другой молодой солдатикъ, совсмъ мальчикъ съ виду, Блохинъ, который спасался то на одномъ склон горы, то на другомъ, и всюду, видимо, чувствовалъ себя одинаково скверно. Казалось, онъ хотлъ прижаться ко мн, какъ теленокъ къ матк, и причиталъ посл каждой шимозы или шрапнели.

Бой разгорлся жаркій: впереди (на лвомъ вашемъ фланг) слышался за горой неугомонный трескъ пулеметовъ и ружейнаго огня, японскія баттареи, съ небольшими паузами, осыпали насъ своими снарядами. Мы тоже отстрливались: въ воздух слушались голоса:— ‘девяносто-два! девяносто-пять!— направо отъ деревни!’ и т. д. Вдругъ изъ-подъ горы вылзаетъ одинъ изъ нашихъ краснокрестныхъ санитаровъ (10-го летучаго отряда), Тимченко, раненый въ правое плечо. Мы столпились около него, и я началъ его перевязывать. Надъ нами и около насъ такъ и рвало, — казалось, японцы избрали своей цлью вашъ склонъ, но во время работы огня не замчаешь.

— Простите меня! — вдругъ вскрикнулъ Кимеровъ и упалъ навзничь. Я разстегнулъ его и увидлъ, что низъ живота его пробитъ, передняя косточка отбита и вс кишки вышли наружу. Онъ быстро сталъ помирать… Я сидлъ надъ нимъ, безпомощно придерживая марлей кишки, а когда онъ скончался, закрылъ ему глава, сложилъ руки и положилъ удобне. Посл этого я спустился внизъ доканчивать перевязку Тимченк, оказалось, что къ тому времени былъ равенъ легко въ ногу ужъ и бдный мой Блохинъ. Когда оба были перевязаны и остальные санитары унесли ихъ, я опять вернулся на свое мсто и остался вдвоемъ съ трупомъ. Къ счастью, былъ уже седьмой часъ, стало темнть и, посл двухъ-трехъ выстрловъ отъ японцевъ, бой окончился.

Я пошелъ къ моему милому Сидоренк, котораго навщалъ и во время боя. Офицеры баттареи стали понемногу сходиться, вс были радостно возбуждены, что отстояли позицію, поздравляли другъ друга съ крещеніемъ огнемъ, радовались незначительнымъ потерямъ: человкъ девять раненыхъ и четверо убитыхъ — мой Кимеровъ и трое нижнихъ чиновъ, вс трое — однимъ ударомъ, значитъ, изъ всей массы выпущенныхъ на насъ снарядовъ только два оказались смертоносными.

Когда уже совершенно стемнло, я вмст съ Сидоренкой провожалъ четырехъ убитыхъ на баттаре въ ихъ братской могил, а раненыхъ, мною перевязанныхъ, повелъ на боле основательную перевязку, такъ какъ у меня не было возможности ни ихъ обмывать, ни себ руки мыть. — По дорог мы встртили Кононовича. Онъ тоже былъ подъ сильнымъ огнемъ, какъ и вс наши отряды. Отпившись немного чаемъ (консервированное тушоное мясо не лзло въ горло), мы съ нимъ пошли устраивать на ночь все прибывавшихъ раненыхъ и даже умершихъ.

Легли мы поздно, и на второй день боя, 2-го іюня, встали рано. Нужно было хоть немного заняться ранеными, которыхъ наканун мы уложили на станціи, и развернуть тамъ перевязочный пунктъ.

Тотчасъ стали привозить новыхъ раненыхъ, и я принялся сажать ихъ въ вагоны, простые товарные, такъ какъ санитарнаго позда не могли подать. Я долженъ былъ класть этихъ несчастныхъ святыхъ раненыхъ въ товарные вагоны сперва на солому и цыновки, потомъ просто на цыновки, наконецъ просто на полъ и чуть ли не на уголь. А въ то же время, на разстояніи 25—30 верстъ, у васъ стоялъ чудно оборудованный поздъ!

Устраивая раненыхъ, я зашелъ съ ними къ сверному семафору версты за полторы и, провозившись съ часъ времени, во второмъ часу возвращаюсь на станцію. Тамъ все измнилось: суета, спхъ, бготня, раненые, зараженные общей нервной атмосферой, забывая свои раны, сами залзаютъ въ товарные вагоны, боясь, что ихъ оставятъ.

Что случилось?

Въ часъ дня нашимъ приказано было отступать, теперь грузился послдній поздъ, — нашему перевязочному пункту велли спшно уложиться и узжать. Спрашиваю Кононовича про наши летучіе отряды: Мантейфель и Родзянко уже здсь, имъ тоже дано распоряженіе уходить.

Я продолжалъ усаживать раненыхъ, отпуская ихъ уже съ одной первичной перевязкой. Однимъ изъ послднихъ слъ офицеръ, относительно не тяжело раненый въ ногу, во весь въ слезахъ:

— Что они съ ними длаютъ, Боже мой, что длаютъ!— говорилъ онъ.

Кто первые ‘они’ — не знаю, но подъ вторыми онъ подразумвалъ своихъ бдныхъ солдатиковъ…

Наконецъ, погрузился и нашъ перевязочный пунктъ, сли вс сестры, студенты, врачи, и послдній какъ поздъ сталъ отходить отъ Вафангоу.

Поздъ ушелъ — и во-время: за нимъ полетли шрапнели, но, къ снастью, не попадали. Я остался одинъ на опуствшей станціи, даже не отдавая отчета себ, что же я одинъ буду длать, но сердце говорило мн, что должно остаться. Я пошелъ въ домикъ совсмъ рядомъ со станціей, въ которомъ мы провели послднюю ночь. Въ этомъ домик былъ у васъ небольшой складъ, изъ котораго мы выдавали солдатикамъ и общимъ чай, сахаръ, табакъ, консервы и проч. Теперь въ немъ оставался небольшой запасъ перевязочнаго матеріала и 14 колесныхъ носилокъ. Тогда я понялъ, что я буду длать. Послдній поздъ увезъ всхъ раненыхъ, которые были доставлены на станцію, но ясное дло, что было много такихъ, которые до станціи еще не добрались, которые придутъ еще и, найдя станцію пустой, будутъ въ отчаяніи. Оставаясь одинъ, я не зналъ, какъ я буду помогать этимъ опоздавшимъ (о колесныхъ носилкахъ я, кажется, тутъ не вспоминалъ), но я чувствовалъ, что они будутъ, и что я обязанъ остаться для нихъ или съ ними.

Я сталъ вывозить колесныя носилки на площадь передъ станціей, — недавно такую оживленную, теперь пустынную, — на-встрчу ручнымъ носилкамъ, на которыхъ приносили раненыхъ съ позицій. Раненыхъ перекладывали и везли вдоль полотна, а носилки шли назадъ на позиціи. Въ это время около насъ и надъ нами разрывались шрапнели, надо иной шелъ дождь пуль, но разрывы были такъ высоки, что ни одна не коснулась меня.

— Евгеній Сергевичъ, да что вы длаете, да станьте же сюда!— отчаянно звалъ меня старичокъ подполковникъ Лукьяновичъ, завдывавшій складомъ и задержавшійся при немъ съ двумя санитарами. Онъ зазывалъ меня подъ защиту небольшой каменной будочки рядомъ съ нашимъ складомъ. Въ этой грязнйшей будочк у меня тотчасъ же образовался перевязочный пунктъ, такъ какъ стали подходить раненые, а пошедшій дождь помшалъ намъ перейти въ помщеніе склада. Я перевязывалъ ихъ и опять отправлялъ на вашихъ колесныхъ носилкахъ.

Понемногу прозжали мимо меня санитарныя военныя двуколки и запоздавшіе врачи и, наконецъ, перестали прозжать. Орудійный огонь сталъ перелетать черезъ насъ, направленный на нашихъ отходящихъ стрлковъ, а ружейный приблизился и защелкалъ по домику и засвистлъ вокругъ. Мн пришли сказать, что одинъ изъ санитаровъ нашихъ, пошедшій за перевязочнымъ матеріаломъ въ складъ, на порог его упалъ, раненый въ животъ. Я перенесъ тогда свой пунктъ въ этотъ складъ на разстояніе шаговъ пятнадцати. Но санитаръ мой, бдный, не дожидаясь, чтобы я кончилъ перевязку солдатику, попросилъ, чтобы его скоре унесли. Солдатикъ, съ которымъ я въ это время возился, тоже волновался, что останется въ рукахъ японцевъ, но я успокоилъ его общаніемъ остаться въ такомъ случа съ нимъ. На счастье, онъ былъ послдній и для него нашлись послднія носилки. Мы положили его на нихъ, посадили раненыхъ, которые могли хать, на нашихъ лошадей, и тоже покинули Вафангоу.

VII.— Отступленіе отъ Вафангоу.

Харбинъ, 25-е іюня 1904 года.

Вотъ я снова въ цивилизованномъ город, въ томъ самомъ славномъ Харбин, который мсяца три назадъ казался мн дырой и захолустьемъ. Такъ-то все относительно въ жизни. Но посл лагерной жизни, когда приходилось спать и на земл, питаться скоро прідающимися консервами, сидть на жердочкахъ или ящикахъ, въ самомъ лучшемъ случа на разваливающихся стульяхъ, писать при свт задуваемой втромъ свчи, въ мокрой, колыхающейся палатк, при постоянномъ ожиданіи тревоги, — оказаться во второмъ этаж теплаго каменнаго дома, за письменнымъ столомъ, при керосиновой ламп, сидть на внскомъ стул и писать на атласномъ бювар, хотя бы и чужомъ, — это переходъ боле рзкій, чмъ перелетть изъ деревни въ Парижъ, — но такова моя судьба, что мн все время приходится летать. Мн оказалась надобность захать въ наши госпиталя въ Тьелин, Каюян, Гунчжулин и Харбин, и я, повернувшись въ Ляоян, укатилъ на сверъ, хотя каждый день ожидался бой на юг. Я похалъ туда, гд начальство меня признавало нужне. Но едва я добрался до Харбина, какъ въ Дашичао вспыхнула эпидемія дизентеріи, и Давыдовъ сегодня телеграфируетъ, что я нуженъ на юг. Александровскій меня однако еще не вызываетъ, и я надюсь додлать здсь свои дла.

30 іюня 1904 года.

Ты удручена, что вс наши потери ни къ чему, что насъ ‘все-таки оттснили’. Не знаю, есть ли это общепринятое выраженіе о результат Вафангоускаго боя, ибо газетъ я не читаю, но не такое осталось у васъ впечатлніе.

— Vous n’avez pas gagn la bataille, parce que vous ne l’avez pas voulu, — сказалъ Chemineau, — одинъ изъ французскихъ военныхъ агентовъ, и сказалъ то, что вамъ всмъ здсь кажется.

Не то чтобы кто-нибудь измнилъ интересамъ родины, а по-видимому дальнйшее наступленіе считалось для васъ невыгоднымъ: мы могли быть окружены, или что-нибудь въ этомъ род.

Во всякомъ случа, мы фактически наступали, лвый флангъ нашъ бралъ позицію за позиціей, японцы отступали и только направо васъ тснили, — когда было приказано отступать. Никто не понималъ такого распоряженія командира корпуса, солдаты спрашивали: ‘Да зачмъ же мы отступаемъ, ваше благородіе?’ — и не слушались, — имъ приходилось трижды повторять приказаніе. Казалось, если бы нашъ лвый флангъ окончательно опрокинулъ правый — непріятеля, то могъ бы ударить въ его лвый и, тмъ выручивъ нашъ правый, — выиграть сраженіе. Таковы мысли штатскаго, — конечно, боле трудно выполнимыя на дл, чмъ въ письм, особенно если принять во вниманіе, что вся линія боя была растянута верстъ на одиннадцать.

Но что вы говори, а отступленіе есть вещь крайне тяжелая, особенно когда приходится поворачивать спину непріятелю въ двухъ или трехъ стахъ шагахъ отъ него, и наибольшія потери ваши приходятся именно на отступленіе.

— Изъ васъ бы никто живымъ не вернулся, — говорятъ солдатики, — если бы японцы хорошо стрляли.

Изъ ружей они стрляютъ плохо, но тоже заваливаютъ свинцомъ, изъ орудій — мтко, кажется, съ помощью сигналовъ китайцевъ, которые, говорятъ, длаютъ имъ знаки, то руками, то втками деревьевъ. Кром того, мстность имъ отлично извстна, они знаютъ разстояніе до каждой нашей позиціи и могутъ стрлять, хоть безъ прицла. На ихъ сопкахъ стоятъ столбы съ дощечками, на которыхъ нарисованы очертанія нашихъ горъ и отдльныя опознавательныя точки, съ точнымъ обозначеніемъ разстоянія, такъ что имъ остается только стоять и разстрливать наши баттареи.

Продолжаю свою безконечную повсть о Вафангоу.

Итакъ, мы шли изъ Вафангоу съ отступающими стрлками, которые двигались подъ орудійнымъ огнемъ, какъ на парад. Мой послдній раненый, Шестопаловъ, былъ раненъ въ позвоночникъ, ноги его были совершенно парализованы, и онъ былъ тяжелъ, точно весь изъ свинца: мы съ трудомъ несли его вшестеромъ. Скоро мн подвели откуда-то лошадь, и я похалъ, продолжая слдить за тми ранеными, которыхъ несли, такъ какъ истомленные солдатики несли черезъ силу. Приходилось останавливаться и перевязывать или подбирать раненыхъ. Такъ, одинъ доплелся до фанзы и оттуда взывалъ о помощи: онъ былъ перевязанъ, но не могъ идти дальше, и боялся, что его забудутъ въ его фанз. Его посадили на мула, но дальше мн пришлось опять отдать свою лошадь одному раненому въ ногу, перетянутому выше раны полотенцемъ.

День былъ жаркій, и во рту у меня такъ пересохло, что языкъ казался кускомъ люфы, сильно царапавшимъ нёбо. Тогда я отбросилъ предразсудокъ о сырой вод и попивалъ у солдатиковъ изъ ихъ флягъ по глотку, то у того, то у другого, — чтобы не лишить и ихъ необходимой влаги. Въ одной деревн какой-то китаецъ угощалъ насъ студеной водой и, чтобы мы пили ее съ довріемъ, говорилъ: ‘Знакомъ, знакомъ’.

Гд-то на полъ-дорог мой Гакинаевъ мн привелъ еще лошадь, и я, сдавъ носилки съ ранеными полковому лазарету, который мы нагнали на стоянк и съ которымъ я нкоторое время шелъ потомъ вмст, причемъ черезъ рчку они перевезли меня на двуколк, — похалъ одинъ впередъ, такъ какъ Гакинаевъ отдалъ свою лошадь тоже раненому.

Дальше я нагналъ Ф., офицера, состоящаго при иностранцахъ, который разсказалъ мн, что когда на лвомъ фланг былъ полученъ приказъ объ отступленіи (онъ дошелъ туда приблизительно часа черезъ два посл того, какъ станція, пришедшаяся на правомъ фланг, была уже очищена), онъ похалъ на станцію одинъ, чтобы узнать положеніе длъ, и въ лску около станціи наскочилъ на японцевъ, которые по немъ стрляли, и онъ спасся только благодаря быстрот своего полукровнаго коня. По времени (тотчасъ посл грозы) это было какъ разъ тогда, когда обстрливали нашъ, врне ужъ мой, перевязочный пунктъ по другую сторону станціи. Вроятно, японцевъ было тутъ мало, а то бы намъ не уйти было отъ нихъ.

Еще дальше нагналъ я одного капитана генеральнаго штаба. Мы мило съ нимъ бесдовали, когда онъ вдругъ окликнулъ офицера въ бурк, скакавшаго въ сторон отъ насъ, но намъ на встрчу.

— Есаулъ Матвенко, по какому праву вы позволяете себ распоряжаться чужими лошадьми и дали моего коня?..— слдовало непріятное объясненіе, и я отъхалъ.

Войска тянулись непрерывной нитью, впереди виднлся блый китель командира корпуса и свтлое пятно его штаба. Я увидалъ красный крестъ и подъхалъ, думая, что это одинъ изъ вашихъ отрядовъ. Оказалось, что это 34-й волкъ несетъ за флагомъ Краснаго Креста своего раненаго командира Дуббельта. (Сегодня какъ разъ, несмотря на тяжесть полученныхъ ранъ, значительно поправившись, онъ узжаетъ на Кавказъ изъ Харбина, гд лежалъ въ Дворянскомъ госпитал).

Дорога становилась все трудне, мстами артиллерія совершенно закупоривала путь, быстро надвигалась темнота. Въ поискахъ за проздомъ я уже въ совершенную темноту наткнулся на казаковъ.

— Я прилплюсь теперь къ вамъ, — сказалъ я офицеру въ бурк, отъ котораго видлъ одни очертанія, — а то совсмъ потеряю дорогу.

— Отлично, мы тоже ищемъ, какъ прохать, — отвтилъ мн пріятный голосъ, сразу располагающій въ человку. Мы похали рядомъ и разговорились.

— Не понимаю, — сказалъ мой спутникъ, — почему Красный Крестъ такъ рано узжаетъ съ поля битвы, а не убираетъ раненыхъ? Это — прямая его задача.

— Оттого, — говорю, — что на него все еще смотрятъ какъ на обозъ, и приказываютъ ему отступать вмст съ нимъ, но онъ не весь отступилъ, и вотъ вы дете съ нимъ рядомъ. Меня тоже просили уйти съ моего перевязочнаго пункта, но такъ какъ я имлъ право располагать собой, то и остался.

Я разсказалъ ему, какъ было дло, а онъ — о томъ, что, испросивъ разршеніе у своего начальства, похалъ посл отступленія съ казаками на правый флангъ и вывезъ оттуда оставшихся на позиціяхъ 50 раненыхъ.

— И вотъ, представьте, мн нужна была для нихъ лишняя лошадь, и попалась лошадь капитана генеральнаго штаба (имя рекъ), я и взялъ ее, а онъ потомъ встртилъ меня и сталъ разносить, грозить… Ну, да Богъ съ нимъ!

— А какъ ваша фамилія, — спрашиваю.

— Есаулъ Матвенко.

Интересное совпаденіе и поучительный контрастъ!..

Я разстался съ его пріятнымъ голосомъ, говорившимъ какъ-то особенно ровно и покойно, въ Вандзялин и похалъ въ темнот искать Красный Крестъ. Данныя мн указанія привели меня въ военный госпиталь, но я такъ былъ утомленъ и было такъ темно и поздно, что я ршилъ тутъ и переночевать. Меня отпоили чаемъ, дали закусить консервами солонины (моя первая да въ этотъ день, и я сталъ такъ неудержимо дремать, разговаривая съ милыми товарищами, что ршился откровенно ссть въ уголъ, и на стул заснулъ. Меня разбудилъ одинъ военный врачъ, который свелъ меня въ сосдній госпиталь (его — былъ переполненъ), гд мн дали носилки и чье-то пальто, и я подъ открытымъ небомъ заснулъ мертвымъ сномъ. Часа черезъ полтора, много два, словомъ — въ четвертомъ часу утра, чуть брезжило, меня разбудили: пора было укладывать носилки, госпиталю было приказано свернуться и отступать. Добрыя сестры, частью знакомыя, были уже на ногахъ и отогрли меня чаемъ и дружелюбнымъ пріемомъ, и я, когда посвтлло, пошелъ искать свои отряды.

IX.— Посл Вафангоу.

4-ое іюля 1904 г.

Снова сижу въ вагон и возвращаюсь на югъ. Чтобы до-хать до Ляояна, я воспользовался любезностью полковника Н. и занялъ мсто въ его вагон ІІ-го класса. Это представляетъ громадныя удобства по ныншнимъ временамъ, такъ какъ разстояніе въ какихъ-нибудь 60 верстъ отъ Мукдена до Ляояна, теперь требуетъ до сутокъ времени. Сейчасъ мы стоимъ на послдней станціи передъ Ляояномъ и стоимъ уже безконечное число часовъ, хотя намъ съ полъ-часа тому навалъ дали уже третій звонокъ. Остановки эти объясняются тмъ, что въ Ляоян происходитъ выгрузка войскъ и интендантскихъ грузовъ, и станція не можетъ насъ принять. А здсь уже скопилось позда три, если не четыре. Очень возможно, что на оставшіяся верстъ 30 у насъ уйдетъ еще весь день, и что васъ въ конц концовъ еще не довезутъ до Ляояна, а на часокъ, другой, остановятъ у закрытаго семафора. Ты понимаешь, какъ отъ этого должны страдать бдные солдаты, которыми полны вс эти позда, какъ трудно разсчитать при этой систем, гд и когда ихъ можно будетъ кормить, такъ что они цлыми днями остаются безъ ды или получаютъ свой обдъ въ 2—3 часа ночи. Единственное спасеніе, если въ позд у нихъ походная кухня. Мн же, когда бъ не любезность полковника, пришлось бы тоже и голодать, и проводить ночь въ переполненномъ вагон III-го класса. Теперь же я сладко спалъ на мягкомъ диван и съ чистыми простынями. Полковникъ отлично говоритъ, какъ будто все знаетъ, и мн было крайне интересно все, что онъ сообщалъ: о Мукден и Ляоян, ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, которымъ приписываются и, какъ видно изъ его словъ, несправедливо, многія изъ нашихъ бдъ, о способностяхъ того и другого изъ дятелей, о ход и конц нашей кампаніи. Онъ не сомнвается въ нашемъ успх, считаетъ, что Японія будетъ раздавлена на много лтъ, что она уже проиграла войну благодаря собственнымъ ошибкамъ, не мене крупнымъ и многочисленнымъ, чмъ наши. На-дняхъ она высадила послднія свои дв дивизіи (теперь онъ считаетъ у нихъ 250 тысячъ) и больше сформировать арміи не можетъ, такъ какъ у нихъ нтъ офицеровъ. Что мы выиграли первую половину кампаніи — доказывается и всми оптимистами, такъ какъ японцамъ не удалось сдлать того, на что они разсчитывали: ни Артура, ни Ляояна, ни Мукдена они не взяли и нигд дороги не разрушили, такъ что дали намъ подвезти порядочное количество войскъ. Планъ ихъ, какъ говорятъ, былъ: взять Артуръ (это они могли сдлать 27-го января пятью тысячами человкъ безпрепятственно) и сильно укрпить его, затмъ взять Владивостокъ и тоже укрпить, а затмъ зассть въ Коре, изъ которой намъ пришлось бы выбивать ихъ въ теченіе пяти лтъ. Съ этой точки зрнія они, разумется далеки отъ успховъ.

Подъ Вафангоу мы имли дло съ противникомъ вдвое насъ сильнйшимъ, что узналось лишь поздно, или измнилось за ночь между 1-мъ и 2-мъ іюня. Между тмъ, у насъ вс были убждены, что японцы превосходили yасъ всего какими-нибудь тремя тысячамb.

Долженъ признаться, что отсутствіе единства управленія боемъ меня тогда же поразило. Я всегда воображалъ, что командиръ корпуса или другой военачальникъ, руководящій сраженіемъ, составляетъ центръ самой интенсивной распорядительной работы, я думалъ, что къ нему и отъ него безостановочно летятъ гонцы съ донесеніями и распоряженіями, что онъ ежесекундно знаетъ, что творится на любомъ конц поля брани, — на дл же получается впечатлніе, что каждый за себя, а за всхъ — одинъ Богъ. Думаю, что и теб должно было такъ показаться изъ того, что я раньше писалъ о Вафангоу, — слуховъ же передавать даже не ршаюсь.

X. — Смерть есаула Власова.

5 іюля 1904 г. Вафангоу.

Я пріхалъ въ Ляоянъ вчера въ 5 ¹/₂ часовъ дня и прямо прошелъ въ Управленіе, гд обсуждалъ дла съ Михайловымъ. Къ ужину собрались врачи и разсказали мн печальную всть, что Коля Власовъ вчера же утромъ въ 6 часовъ скончался. Бдняга говорилъ обо мн съ момента раненія, просилъ свезти его именно туда, гд я, пріхавъ жъ намъ въ 1-ый Георгіевскій госпиталь, все время меня спрашивалъ, — а меня не было. Не говоря уже о грусти, которую причиняетъ смерть такого прекраснаго, благороднйшаго человка, мн ужасно тяжело, что я не былъ при немъ. Какъ я былъ огорченъ, когда сегодня утромъ уже засталъ гробъ заколоченнымъ! Это — длинный и узкій, немного китайскаго покроя, гробъ, обтянутый китайской малиновой матеріей съ нашитымъ на крышк крестомъ изъ благо атласа. На крышк, на мст, соотвтствующемъ голов, лежалъ уже замтно увядшій внокъ изъ живыхъ цвтовъ, вчера положенный однимъ изъ товарищей покойнаго, сестра милосердія украшала гробъ цвтами изъ госпитальнаго сада, здсь же, въ маленькомъ деревянномъ сара, служащемъ намъ покойницкой, я нашелъ одного молодого офицера, сильно и сердечно удрученнаго, оказавшагося графомъ Б. Товарищи понемногу сходились, вс, даже наимене знавшіе Власова, успли оцнить и полюбить его, нтъ ни одного человка, — будь то генералъ, солдатъ, офицеръ, врачъ или, сестра, — который бы иначе отзывался о немъ, какъ восторгомъ. И погибъ-то онъ оттого, что былъ слишкомъ хорошъ.

30-го іюня, они съ генераломъ Рененнампфомъ (который тоже былъ тогда раненъ, лежитъ у насъ и веллъ себя принести на отпваніе Коли) попали въ засаду: шли въ долин, а сверху, съ сопокъ, ихъ разстрливали японцы. Наши должны были немедленно отступить, сотня Власова прикрывала это отступленіе. Уже вс ушли, онъ все еще оставался. Солдаты убждали его поторопиться уйти, — онъ сказалъ, что это невозможно, такъ какъ онъ привыкъ уходить послднимъ. Въ это время онъ прислъ на корточки, чтобы посмотрть еще разъ въ бинокль, — и получилъ рану въ животъ. Сперва онъ не почувствовалъ боли и думалъ, что только контуженъ, не позволилъ даже себя нести и четыре версты прошелъ пшкомъ, но потомъ долженъ былъ уступить. Его донесли до рки, и тамъ онъ плылъ до Ляояна на шаланд, уже сильно страдая, въ теченіе трехъ дней.

Въ Георгіевскій госпиталь онъ уже поступилъ съ явленіями прободного перитонита и въ такомъ состояніи, что операція была признана невозможной. Онъ продиктовалъ телеграммы матери и друзьямъ. Во всхъ онъ говорилъ, что раненъ легко, мать просилъ не безпокоиться и общалъ подробности въ письм. Телеграммы эти не были посланы, такъ какъ положеніе его быстро ухудшалось: въ 2 часа дня онъ прибылъ, а въ 2 часа ночи потерялъ сознаніе, вскакивалъ, не узнавалъ сестры милосердія, съ которой днемъ еще бесдовалъ, — и въ 6 часовъ утра его не стало.

Въ надгробномъ слов священникъ о. Курловъ сказалъ, что покойный поручилъ ему передать матери его, что онъ умираетъ христіаниномъ, съ мыслью о ней, которую любилъ и чтилъ больше всхъ въ жизни. Онъ радовался, что усплъ причаститься, такъ какъ зналъ, что матери это будетъ пріятно. Онъ все-таки имлъ надежду, что можетъ поправиться, а по впечатлнію сестеръ онъ былъ даже далекъ отъ мысли о неизбжности смерти. Въ день кончины его, одинъ изъ его товарищей, который горько плакалъ, принесъ Е. Н. Ивановой сто рублей на похороны и ухалъ. На похоронахъ было много офицеровъ и вс искренно опечалены. Мы несли его гробъ на полотенцахъ и веревкахъ, такъ какъ онъ былъ безъ ручекъ, и донесли до самой могилы.

XI. — Смерть ген. Келлера и отступленіе отъ Ходангоу.

Деревня Кофенцзы (Восточный отрядъ) 25 іюля 1904 г.

Живу я здсь цлую недлю почти на самыхъ позиціяхъ, каждый день можетъ разразиться бой, но именно здсь я я отдохнулъ немного, и поуспокоился. Въ вашемъ Управленіи въ Ляоян необычайно нервная атмосфера. Правда, всюду вс переутомлены и вс изнервничались: покойный генералъ Келлеръ послднее время почтя не спалъ по ночамъ, вставалъ и говорилъ своему адьютанту:

— Voue savez, je ne sais pas alarmiste, mais j’entends qu’on tire.

Адьютантъ выходитъ изъ палатки, вслушивается въ темноту и убждается, что это двуколка громыхаетъ гд-нибудь по каменистой дорог (звукъ, дйствительно, очень похожій на ружейную стрльбу).

— Какая двуколка, это стрляютъ!— Не сразу успокаивается графъ.

Какъ жаль этого храбраго рыцаря! Я помню его еще въ Ляоян, когда онъ пришелъ въ Георгіевскій госпиталь лечиться: небольшого роста, съ розовыми щеками, ясными голубыми глазами и блокурой съ просдью, расчесанной на-двое, бородкой, — онъ былъ сама любезность. Въ отряд вс скоро полюбили его и прежде всего за его необыкновенную со всми обходительность. Затмъ онъ съ перваго же боя проявилъ необычайную, даже излишнюю храбрость: онъ ходилъ часто въ бломъ кител по самымъ батареямъ подъ отчаяннымъ огнемъ. Ему говорили, что такъ нельзя, такъ не надо, но онъ ничего не хотлъ слушать. 18-го іюля онъ продлывалъ то же самое. Когда онъ шелъ съ одной батареи на другую, ему предстояло пройти по сильно обстрливаемому мсту, его предупредили, онъ молча взглянулъ на говорившаго и своимъ особымъ смлымъ шагомъ пошелъ впередъ. Тотчасъ же разорвалась шрапнель, и онъ упалъ, никто на батаре и никто имъ его штаба не былъ раненъ, но онъ, бдняга, получилъ въ себя весь зарядъ, — говорятъ, до 34 разъ. Когда его поднимали, онъ могъ только сказать: ‘оставьте меня’, и тотчасъ же, повидимому, скончался. Это было въ бою подъ Ходангоу. Говорятъ, бой шелъ блестяще, мы положительно побждали, когда вдругъ одинъ полкъ, по приказанію своего командира, ушелъ и тмъ открылъ японцамъ мсто къ наступленію. Командира смнили, его собрались судить, есть слухъ даже, что онъ куда-то скрылся, но, тмъ не мене, мы все-таки должны были отступить.

Никогда не забуду этой ужасной ночи, cette nuit funbre (вдь нтъ точнаго перевода этого выразительнаго слова) съ 18-го на 19-е іюля.

18-го іюля, утромъ, я выхалъ изъ Ляояна сюда, въ Восточный отрядъ, съ особымъ порученіемъ и особыми полномочіями отъ Александровскаго. Со мной хали одинъ изъ главноуполномоченныхъ земской соединенной организаціи, H. H. Ковалевскій, и еще одинъ изъ ея членовъ. Мы отлично, несмотря на сильнйшую жару, дохали до полуэтапа Сяолинцзы, я осмотрлъ тамъ этапный лазаретъ харьковскаго земства, полюбовался чуднымъ устройствомъ Евгеніевскаго госпиталя, только-что вновь открытаго, и мы похали дальше.

Это — та самая дорога, которую я длалъ ровно три мсяца тому назадъ, когда посл тюренченскаго боя халъ въ Лян-шань-гуань. Теперь живописныя скалы покрылись пятнами темной бархатистой зелени, поля — высокимъ изумруднымъ гаоляномъ, такимъ высокимъ, что, сидя верхомъ на кон и поднявъ нагайку, я все-таки оказываюсь ниже этого лса тонкихъ тростниковыхъ стеблей. Недаромъ китайцамъ запрещено сять гаолянъ ближе трехъ сотъ, если не ошибаюсь, саженъ отъ желзнодорожнаго пути, — иначе въ немъ прятались бы хунхузы и обстрливали бы позда. И то онъ служитъ японцамъ во время ночныхъ разъздовъ: юркнетъ на лошади въ гаолянъ — и не найти его. Гаолянъ даетъ китайцамъ прекрасную кашу, врод гречневой, даетъ солому для скота и даетъ топливо. Временами и мстами другого топлива не найти. Изъ гаоляна же плетутся отличныя изгороди. Теперь онъ достигъ, кажется, своей максимальной высоты и цвтетъ густыми, съ лиловатымъ отливомъ, кистями. У китайцевъ примта, что если періода дождей не было до начала цвтенія гаоляна, то его и не будетъ вовсе.

Мы пріхали на первый этапъ, въ Ляндясянъ, уже вечеромъ, въ полную темноту. Около русской лавочки, гд можно пость и попить, стояли спшившіеся казаки и ихъ лошади. Въ ресторанчик мы нашли одного моего знакомаго сотника, измученнаго, исхудалаго, истерзаннаго душой. Сначала онъ не хотлъ разбалтываться, сказалъ только, что подъ Ходангоу, куда мы хали, цлый день идетъ сильный бой, что Келлеръ смертельно раненъ, генералъ Гершельманъ отброшенъ, князь Д.— въ очень опасномъ положеніи, терско-кубанскій полкъ зашелъ японцамъ въ тылъ и, вроятно, погибнетъ.— Ты себ легко представишь, какое впечатлніе должны были произвести на меня вс эти извстія въ эту мрачную ночь, въ маленькомъ закоптломъ кабачк, полученныя отъ офицера, только-что выскочившаго, какъ онъ выражался, ‘изъ грязной исторіи’. Онъ разговорился и сталъ отводить душу. Не смю даже повторить всего, что онъ говорилъ, но впечатлніе отъ его словъ получалось удручающее: такому-то было приказано начать бой ночью, — онъ началъ его только утромъ, когда было свтло, другого предупреждали не идти такой-то дорогой, а непремнно другой, такъ какъ иначе онъ рискуетъ всей своей частью, а онъ повелъ ее именно по запрещенной дорог, вслдствіе чего массу потерялъ, во-время не пришелъ и способствовалъ проигрышу боя, и т. д., и т. д.

Мы съли по яичниц, выпили по стакану чая и вс вмст выхали.

— Евгеній Сергевичъ, разскажите что-нибудь!— проситъ мой бдный спутникъ, чтобы отвлечься.

— Что я могу вамъ разсказать посл всего, что слышалъ: языкъ присохъ у меня въ гортани.

Мы разстались около самаго Ходангоу. Сотникъ похалъ въ лагерь, а мы — въ этапный лазаретъ харьковскаго земства.

Тамъ уже лежало свыше ста раненыхъ. Князь Ширинскій-Шихматовъ досказалъ намъ новости: графъ Келлеръ убитъ, докторъ Ивенсенъ, старшій врачъ 6-го московскаго летучаго отряда, раненъ въ ногу, сейчасъ идетъ военный совтъ, обсуждающій вопросъ, держаться ли на позиціяхъ, или отступать.

Мрачность ночи все сгущалась.

Я прошелъ въ тлу Келлера (раненые были уже вс перевязаны), оно стояло подъ шатромъ Краснаго Креста, любовью убраннымъ княземъ Ширинскимъ разнообразной зеленью, дв свчи тускло освщали послднее земное жилище храбраго воина, два солдата стояли на часахъ у тла. Съ глубокимъ чувствомъ поклонился я останкамъ, едва приведеннымъ въ человкоподобный видъ и закутаннымъ кисеей. Кто знаетъ, не есть ли это самый счастливый удлъ русскаго гражданина въ настоящую тяжелую годину?!

Князь ушелъ узнать результатъ совщанія военачальниковъ, а я остался поджидать его. Вдругъ въ темнот раздались стоны, и справа отъ меня показалась черная вереница носилокъ, съ которыхъ и долетали эти стоны на разные голоса.

Мы еще распредляли этихъ раненыхъ во палаткамъ этапнаго Харьковскаго лазарета, когда вернулся Ширинскій и объявилъ, что ршено отступать и раненыхъ приказано немедленно эвакуировать. Было 2 ¹/₂ часа утра. На чемъ и какъ эвакуировать? Стали разсортировывать несчастныхъ, и раненымъ въ руку, только-что уснувшимъ посл пережитыхъ душевныхъ и физическихъ напряженій, было предложено идти пшкомъ. Ширинскій остановилъ хавшія мимо пять санитарныхъ двуколокъ, въ одной изъ которыхъ едва разтолкали измученнаго заснувшаго врача, и вопросили его ваять съ собой человкъ двнадцать, которые идти не могли. Я отдалъ фудутунку Краснаго Креста, въ которой пріхали наши вещи, раненымъ, чтобы перевезти еще троихъ. Осдлали лошадей и думали и ихъ отдать подъ раненыхъ, когда подошелъ еще цлый транспортъ пустыхъ санитарныхъ двуколокъ. Усадили всхъ, кого было можно, остались только такіе, которыхъ необходимо было нести на носилкахъ. Но кто ихъ понесетъ? Китайцы наотрзъ отказались. Спасителями явились саперы съ своимъ милйшимъ офицеромъ, капитаномъ Субботинымъ, которые принесли раненыхъ, они и понесли ихъ дальше и захватили еще новыхъ. Наконецъ, пришли санитары съ носилками изъ дивизіоннаго лазарета, и вс больные были унесены. Унесли и графа Келлера, положеннаго въ неимоврной тяжести гробъ, за ночь сволоченный солдатиками.

Къ этому времени солнце уже ярко горло на неб, освщая все по-своему и отогрвая измученныя души. Шла рчь о томъ, какъ хорошо шелъ бой, какая была бы славная побда, если бы не такой-то полкъ, что съ княземъ Д. ничего не случилось, что терско-кубанскій полкъ благополучно вернулся, и т. д. Никакія осадныя орудія, которыхъ боялись ночью, не стрляли, и сестры лазарета, уложивъ вещи, тоже благополучно ухали. Ковалевскій остался укладывать оставшееся имущество, а я пустился въ обратный путь. Встрчаю молодого офицера, съ которымъ познакомился въ Ляоян, гд онъ навщалъ одного изъ нашихъ уполномоченныхъ. Онъ былъ у Ренненнампфа и занимался развдками. Каждое утро вызжалъ онъ съ 16-ью казаками искать японцевъ, постоянно на нихъ натыкался и замучился такъ, что въ Ляоян находили его сильно измнившимся и изнервничавшимся.

— Знаете, — разсказывалъ онъ тогда, — иной разъ вызжаешь такой бодрый и все ничего, встртишь японцевъ, скомандуешь — и все такъ покойно, но иной день такъ скверно себя чувствуешь, что такъ бы и удралъ отъ нихъ, ей Богу.

Теперь онъ имлъ довольный видъ, солнце играло и на немъ, и въ немъ.

— А знаете, докторъ, вдь я перехватилъ транспортъ, ей Богу! хоть паршивый, но перехватилъ, ужъ и въ газетахъ объ этомъ было, ей Богу! Вы не читали?

Милое его улыбающееся лицо само дйствовало на меня,какъ солнце, и я похалъ пріободренный, не замчая, что не спалъ ночь.

Дорогой я нагонялъ раненыхъ, которыхъ несли, и слдилъ за ними, на первомъ этап вздремнулъ два часа, затмъ пріхалъ въ Чинертунь, около котораго и теперь стоимъ, а къ вечеру добрался до военнаго госпиталя, куда прибыли вс наши раненые и гд и я переночевалъ.

XII.— Въ Восточномъ отряд.

Кофенцзы, 26-ое іюля 1904 года.

Пользуясь дождемъ и затишьемъ — наврное передъ бурей — я расписался эти дни. Въ эти междубоевые періоды часто испытываешь малодушное состояніе больного, которому предстоитъ неизбжная операція: можетъ быть, чмъ раньше она состоится, тмъ лучше, но онъ радъ всякой оттяжк, — то операціонная комната не готова, то докторъ прихворнулъ, и т. д. Такъ и я: знаю, что бои должны быть и большіе, и много ихъ, и, можетъ быть, иногда чмъ скоре, тмъ лучше, но радуешься невольно, когда они оттягиваются, представляя себ, сколько опять горя и страданій они должны съ собой принести.

Но такое настроеніе опять-таки развивается преимущественно въ Ляоян. Здсь, въ лагер, оно гораздо боле боевое, и даже переутомленные офицеры тяготятся натяжкой бездйствія. Въ иныхъ полкахъ настроеніе даже очень бодрое, такъ-что радостно на нихъ смотрть.

Вообще, солдаты и офицеры въ огромномъ большинств случаевъ дерутся великолпно, не всегда удачно бываетъ, повидимому, боле высокое командованіе, и вчная бда, что приказъ къ отступленію приходитъ и неожиданно, и не всюду одновременно, и часто несоотвтственно, какъ будто, положенію дла, такъ что многое изъ того, что говорилъ мой знакомый сотникъ, въ сожалнію, кажется, справедливо.

Во всякомъ случа мы еще въ недостаточной количественной сил, и трудности, съ которыми нашимъ войскамъ приходятся бороться, громадны. Но русскій человкъ ко всему примняется, и многіе полки уже бгаютъ по сопкамъ не хуже японцевъ. Большое преимущество вашего врага въ томъ еще, что онъ черезъ китайцевъ отлично о васъ освдомленъ, мы же знаемъ о немъ только то, что сами раздобудемъ.

Стойкости японскихъ войскъ и стратегическихъ способностей ихъ военачальниковъ здсь никто не отрицаетъ. Самъ Куроки, говорятъ, даже боленъ ревматизмомъ, его носятъ на носилкахъ, но ему особой подвижности и не нужно: со всми позиціями онъ соединенъ телефономъ, обо всемъ происходящемъ онъ каждую минуту освдомленъ, можетъ немедленно отдать любое распоряженіе и такимъ образомъ объединяетъ дйствія всей своей арміи. Кром того, у японцевъ отлично организована система сигнализаціи флагами во время боя. Пользуются они и геліографомъ, по ночамъ рыщутъ съ какими-то огнями по горамъ. Словомъ, многому можно намъ у нихъ поучиться.

Въ Восточномъ отряд, впрочемъ, очень хорошо: позиціи тоже соединены между собой телефонами, настроеніе въ штаб разумное и бодрое, у всхъ готовность биться до послдней капли крови и — что особенно важно — вра въ возможность побды. Дай имъ, Боже, успха!

Удивительно, какъ отличается лагерь отъ лагеря. Здсь лагерь иметъ характеръ боевой, дловой, серьезный, въ Кудзяцзы — казовой и эффектный: псни, музыка, воздушный шаръ. Тамъ я былъ какъ разъ въ очень подавленномъ состояніи, и эти псни раздражали меня: мн слышалась въ нихъ фальшь…

За эту недлю, что я въ Восточномъ отряд, я отдохнулъ и снова значительно окрпъ нервами. Я высыпаюсь здсь, несмотря на крайне жесткое ложе (еще я сплю на бурк, которую мн уступаетъ одинъ изъ моихъ сожителей, студентъ летучаго отряда, Перримондъ, большой молодецъ, работавшій въ послднемъ бою цлый день на батаре), да наша крайне умренная и дла я сейчасъ не имю никакого. Я остался здсь временно, до присылки уполномоченнаго Восточнаго отряда вмсто князя Ширинскаго, и, какъ будто, забытъ начальствомъ. Пока я этимъ только доволенъ, но сейчасъ отрзанъ отъ Ляояна на неопредленное время: посл одного дня дождя рка мстами уже стала непроходима, и казакъ, чтобы свезти въ штабъ донесеніе, долженъ былъ раздться, положить донесеніе въ фуражку, снять сдло съ лошади и поплыть рядомъ съ нею. Я же дохалъ до рки и вернулся назадъ въ свою деревню.

Радуюсь своей задержк еще и потому, что это дастъ мн, я надюсь, возможность посмотрть на дл работу летучихъ отрядовъ. Жизнь я ихъ уже вижу. Вн дла — это мытарство: безъ всякихъ удобствъ, безъ настоящаго питанія, безъ книгъ и духовной пищи, жизнь въ грязи и отчаянной скук, когда начинаютъ, какъ три сестры у Чехова, стонать: ‘въ Москву, въ Москву!’. Я этого, конечно, не испытываю, такъ какъ первые дни все здилъ верхомъ: одинъ день объхалъ ваши позиціи съ генераломъ Кашталинскимъ и полковникомъ Орановскимъ (начальникомъ штаба отряда), другой — отыскивалъ мсто для перваго летучаго отряда, третій — устраивалъ Курляндскій отрядъ, на четвертый — выдлялъ изъ Курляндскаго отряда еще меньшихъ размровъ летучку для отряда генерала Грекова, на пятый день здилъ въ Сяолинцзы, въ Евгеніевскій госпиталь, — послдніе же два дня сижу и пишу, ‘какъ поденщикъ’. Такъ я могъ бы выдержатъ долго, но на завтра китайцы предвщаютъ бой.

Когда китайцы ожидаютъ, что будетъ ‘война’, какъ они говорятъ, они уводятъ своихъ ‘бабушекъ’, ‘мадамъ’ и дтей въ горы. Наши хозяева сдлали это уже нсколько дней тому назадъ и съ горя стали курить опій и пить свою отчаянную китайскую водку — ханшинъ, отъ которой наши солдатики иногда умираютъ, а въ лучшемъ случа и на второй, и на третій день пьянютъ лишь только выпьютъ стаканъ воды. Ханшинъ и опій приводятъ китайцевъ въ разслабленное довольное состояніе, и они длаются смшливы. Къ намъ, своимъ непрошеннымъ гостямъ, они относятся вполн дружелюбно, а двое изъ нихъ особенно ко мн расположены: при вид меня улыбаются, повторяя каждый разъ: ‘капитанъ шанго’. Чрезвычайно ихъ интересуетъ мое утреннее мытье, изъ котораго они длаютъ себ цлое зрлище.

Кофенцзы — славная деревушка съ довольно обширными и чистыми фанзами и славными огородами при каждой изъ нихъ. Бобы и огурцы вьются по тщательно переплетеннымъ гаоляновымъ прутьямъ и по каменнымъ стнкамъ, отдляющимъ одинъ домъ отъ другого. Тутъ ростутъ и баклажаны, и дыни своеобразнаго вида, — маленькія, но очень недурныя на вкусъ, — посажены гряды лука, въ иныхъ деревняхъ — цлыя красивыя поля мака. Нигд я не видалъ столько женщинъ, какъ въ этой деревн. Быть можетъ, это объясняется тмъ, что здсь народъ, повидимому, побогаче, и кто можетъ себ позволить эту роскошь, тотъ иметъ и двухъ, и трехъ женъ. На иныхъ дворахъ женщины, какъ только появишься, закрываютъ быстро окна, на другихъ он мене боязливы и только скромно прячутся, если замчаютъ направленный на нихъ взоръ. Когда входишь въ фанзу, китаецъ-хозяинъ любезно приглашаетъ въ лвую (большую) мужскую половину ея, проситъ ссть: ‘Садиза!’ — иногда вынимаетъ изо рта трубку и предлагаетъ: ‘Кури, кури’. Но, когда хочешь войти изъ сней въ правую дверь, хозяинъ передъ ней останавливается, придерживая ее, и почти шопотомъ предупреждаетъ: ‘Мадамъ сипи, сипи‘. И дйствительно, тамъ постоянно какая-нибудь ‘мадамъ’ спитъ, китайцы очень берегутъ своихъ женщинъ, которымъ предоставляютъ, повидимому, только домашнюю работу, на поляхъ же и въ огородахъ работаютъ почтя исключительно мужчины, только однажды случилось мн видть двухъ китаянокъ, срывающихъ головки мака.

Высоко цня счастье семейнаго очага, китайцы на всхъ своихъ издліяхъ изображаютъ его эмблемы, часто весьма своеобразныя. Такъ, летучая мышь у нихъ эмблема семейнаго счастья, лягушка — эмблема любви. Квакаютъ он здсь сотнями голосовъ на два тона, съ беззастнчивостью привилегированныхъ особъ, и такъ громко, такъ неумолчно, что люди чуть понервне отъ этого не могутъ спать. Стоитъ выпасть днемъ дождю, чтобы къ вечеру он уже затянули свою пснь любви. И съ какимъ благоговніемъ слушаютъ подчасъ эту псню китайцы! и видлъ одного, который стоялъ передъ лужей, не отрывая глазъ отъ невидимаго хора, — наконецъ, даже на корточки прислъ, чтобы слушать съ полнымъ удобствомъ. Китайцы вообще народъ очень гибкій и на корточкахъ сидятъ, видимо, съ такимъ же удобствомъ, съ какимъ мы сидимъ на кресл. Рыба у нихъ тоже прикосновенна въ семейному счастью, и молодымъ на свадьбу принято дарить чашку съ двумя рыбами. Наконецъ, аистъ иметъ, надо думать, то же значеніе, что и въ Европ, почему въ необыкновенной шпильк, изображающей розу съ удивительными листками, ты найдешь и рыбъ, и лягушку, и аиста, и лотосъ — цвтовъ врности.

Китайцы несомннно очень чадолюбивы. Они нжны съ дтьми, и я никогда не видалъ, чтобы они ихъ наказывали или били. Зато не видалъ я и дракъ между дтьми. Вообще, дтишки китайскія — славныя, только отчаянно грязныя. Манеры, игры и плачъ ихъ совершенно общедтскія, рожицы часто очень миловидныя, вс они черноглазыя. Лтомъ маленькія дтки если не совсмъ голы (въ большую жару и взрослые китайцы работаютъ совершенно нагишомъ), то имютъ въ высокой степени упрощенный костюмъ, состоящій изъ одного передника, висящаго на ше и прикрывающаго только грудь и животъ. Такіе передники носятъ, повидимому, ршительно вс китайцы подъ своимъ обычнымъ платьемъ, иные даже на серебряной цпочк. Большею частью эти передники вышиты, иногда очень красивымъ узоромъ, синимъ по блому. На нкоторыхъ изъ нихъ сдланы даже карманы. Взрослые китайцы, когда жарко, ходятъ большею частью только въ однихъ панталонахъ, а выше — или ничего, или такой передникъ. Панталоны у нихъ широкія, но около щиколотокъ туго обтянутыя, сверху они надваютъ еще рабочія панталоны, устройство которыхъ я долго не могъ понять вслдствіе ихъ страннаго вида: они завязываются такъ же низко, какъ и другая пара, но выше закрываютъ только переднюю часть голени, волни и нсколько выше ихъ кончаются, привязываясь тесемками къ поясу. Это, такъ сказать, мужской передникъ, который китайцы посл работы снимаютъ, но пока они въ немъ, особенно сзади, это иметъ препотшный видъ. Ужасно уродлива у нихъ эта бритая передняя половина головы, не понимаю, зачмъ это они длаютъ. Скоре миришься съ ихъ косой, которую они часто кладутъ внцомъ на голову, напоминая тогда, при извстныхъ типахъ, древнихъ римлянъ въ внкахъ.

…Я лично не видалъ еще ни одного насилія русскихъ надъ китайцами, — вижу напротивъ, что за все, за всякую потраву, за всякую вещь, китайцы получаютъ большія, согласно ихъ требованіямъ, деньги, что они часто подходятъ въ ‘капитану’ съ жалобой на того или другого солдата, будто онъ ему денегъ не заплатилъ или срываетъ незрлую кукурузу. Эти жалобы доказываютъ, по-моему, ихъ увренность, что подобные поступки солдатъ наказуются, и нердко такія обвиненія бываютъ просто шантажными. Такъ, мн разсказывали, какъ одинъ китаецъ, которому не удалось съ обоихъ денщиковъ офицера получить по полтиннику за одну и ту же курицу, сталъ бить себя лицомъ объ дверь и выть. Вбжавшій офицеръ, увидавъ китайца въ крови, хотлъ сильно наказать денщиковъ, да дло объяснилось.

Высказывается, однако, и противоположное мнніе. Конечно, отдльные случаи безобразій не могутъ не перепадать, но мн невольно вспоминается разсказъ про одного этапнаго коменданта, который, вопреки своимъ обязанностямъ, не давалъ казакамъ сна безъ денегъ. Денегъ у казака нтъ, а лошадь свою онъ кормить долженъ, ибо что такое казакъ безъ лошади? Ну, и перерубили казаки китайцу руку и отняли у него солому. Кто же наталкивалъ ихъ на разбой, спрашивается?

…Когда я въ Кудзяцзы навщалъ ваши отряды, я похалъ отыскивать Курляндскій. Възжаемъ въ ближайшую деревню и натыкаемся на казаковъ съ оголенными шашками, офицеръ — съ револьверомъ въ рук.

— Что случилось?— спрашиваемъ.

— Сейчасъ изъ гаоляна хунхузы казака ранили и скрылись въ этой деревн.

Деревню сейчасъ оцпили казаки, встрчныхъ китайцевъ всхъ задержали, и, черезъ нкоторое время (мы уже прохали тогда дальше) поймали двадцать хунхузовъ и между ними двухъ японцевъ.

Былъ еще случай, когда я чуть не попалъ водъ пули хунхузовъ.

Есть у насъ на одной изъ станцій ближе въ Харбину, въ Шуанмяоцзы, госпиталь казанскаго дворянства. Я пріхалъ туда въ 11 часовъ вечера, благополучно прошелъ мимо часовыхъ, которые изъ темноты вдругъ громко окликаютъ: ‘кто идетъ?’ (скоре отвчаешь: ‘свои!’ чтобы не стрляли) и пришелъ въ домикъ, занимаемый врачами и сестрами. Старшій врачъ госпитали Н. сталъ разсказывать мн, какъ на дняхъ было нападеніе хунхузовъ на ихъ станцію, какъ нсколько пуль попало даже въ крышу госпиталя, и какъ вчера хунхузы опять обстрливали неподалеку воинскій поздъ, что ихъ — три эскадрона подъ начальствомъ японскихъ офицеровъ, и что на фуражкахъ убитыхъ хунхузовъ найдена японская надпись ‘Великая Японія’.

Въ это время вдругъ слышимъ свистъ и щолкъ, свистъ и щолкъ.

— Ну, вотъ, вотъ опять!— заволновался бдный докторъ, потушилъ скоре лампу, согласно приказанію пограничной стражи.

— А то стрляютъ на огонь, — и сталъ успокаивать меня изъ темноты.

— Вы не бойтесь, сейчасъ перестанутъ.

Его помощникъ, второй врачъ госпиталя, Крамеръ, всталъ съ постели, куда уже улегся на ночь, и пошелъ въ госпиталь на случай прихода раненыхъ. Хорошія условія работы!

Стрльба, дйствительно, сейчасъ превратилась: пограничная стража пошла усмирять разбойниковъ.

Видлъ я хунхузовъ и вблизи: двое лечялись въ Георгіевскомъ госпитал отъ побоевъ, полученныхъ при дознаніи (китайцы при допрос подвергаютъ пыткамъ), хотя имъ предстояла смертная казнь. Видъ у нихъ былъ обычныхъ китайцевъ, но они были крупне и мрачне, прямо зле, но вдь и въ другихъ же условіяхъ!

Однажды видлъ я красиваго, большого, пріятнаго хунхуза, ихъ полковника, вошедшаго, со своими солдатами, въ извстный отрядъ полковника Мадритова. Онъ дрался за насъ, былъ раненъ, и я засталъ его во время перевязки. Онъ очень благодарялъ за нее, но отказался лечь въ госпиталь и объявилъ, что пойдетъ курить опій. Никогда еще не казалось мн столь умстнымъ это употребленіе опія…

XIII.— Въ ожиданіи боя.

28-го іюля 1904 года. Кофенцзы.

Ложимся мы здсь спать довольно рано, не позже одиннадцати, а подъ-утро спишь уже сквознымъ сномъ: съ одной стороны, бока разболятся отъ жесткаго ложа, съ другой — невольно прислушиваешься къ жизни лагеря, не начинается ли, молъ, что, и присматриваешься къ небу, съ третьей — начинаютъ одолвать мухи. Это настоящія мухи-назои, которыя называются здсь нкоторыми египетскою казнью. Обиліе ихъ, дйствительно, неимоврное, и, глядя на нихъ, я себ ясно представляю, какъ могутъ японцы намъ досаждать уже одною своею численностью. Мухи покрываютъ собою все състное, такъ что все приходится защищать колпаками, для чего пользуются обычными китайскими соломенными шляпами конической формы, чуть на стол появится кусокъ сахару, онъ тотчасъ длается чернымъ отъ насвшихъ на него мухъ, потолки черны и отъ мухъ, и отъ ихъ слдовъ, пока стоитъ рюмка вина или ты пьешь чай, теб неоднократно приходится вылавливать оттуда утопленницъ, иной разъ вздохнешь неосторожно, и теб въ горло попадаетъ муха, чтобы спастись отъ нихъ, теб нужно и окна, и двери затянуть кисеей, первыя никогда не открывать, вторыя держать на блок, чтобы он были открыты только когда пропускаютъ человка, гд этого нтъ — облегчаешь свое существованіе веромъ, который заводятъ здсь почти вс въ борьб со страшной жарой. китайцы вс ходятъ съ верами, даже самые бдные (намъ продаютъ вера по пятнадцати копекъ), а отъ мухъ у нихъ особыя опахала изъ конскихъ волосъ. Я тоже ложусь спать съ веромъ (окна у васъ въ фанз, конечно, никогда не запираются) и подъ утро обмахиваюсь имъ, иногда даже во сн.

Боя все нтъ, и я продолжаю писать.

Слдовало бы брать примръ съ солдатиковъ. Спрашиваю одного раненаго въ Евангелическомъ госпитал, котораго засталъ за письмомъ.

— Что, другъ, домой пишешь?

Обыкновенно лицо солдатика при этомъ засіяетъ.

— Домой, — говоритъ.

— Что же, описываешь, какъ тебя ранили (онъ былъ раненъ легко) и какъ ты молодцомъ дрался?

— Никакъ нтъ, пишу, что живъ и здоровъ, а то бы старики страховаться стали.

Вотъ оно — величіе и деликатность простой русской души!

Въ томъ же Евангелическомъ госпитал была слдующая трогательная сцена. Куропаткинъ обходилъ раненыхъ и раздавалъ георгіевскіе кресты. Получилъ и одинъ фельдфебель или унтеръ-офицеръ 34-го свскаго полка. Разспросивъ, по обыкновенію, раненаго о дл и похваливъ за него: ‘хорошо работали’, Куропаткинъ своимъ громкимъ, покойнымъ голосомъ, передавая ему знакъ военнаго отличія, говоритъ:

— Именемъ Государя Императора поздравляю тебя кавалеромъ.

— Покорнйше благодарю, ваше высокопревосходительство!— молодецки выкликаетъ раненый.

— Теперь теб всюду и всегда почетъ будетъ за этотъ крестъ. Постарайся его еще разъ заслужить, — продолжаетъ Куропаткинъ и отходитъ.

— Радъ стараться, ваше высокопревосходительство!— громко раздается ему вслдъ.

Такъ обошелъ онъ весь баракъ и вышелъ. Я задержался за какими-то разспросами, когда меня остановилъ новый кавалеръ 34-го свскаго полка и въ волненіи заговорилъ:

— Ваше высокородіе, я еще долженъ доложить, я непремнно долженъ доложить его высокопревосходительству…

— Что, другъ?

— Меня командиръ полка отъ плна японскаго спасъ, когда я былъ раненъ, онъ мн отдалъ свою лошадь и веллъ скоре везти. Я непремнно долженъ это доложить, — повторялъ со слезами на глазахъ благодарный солдатикъ.

— Хорошо, я передамъ.

На первомъ же обд у Куропаткина я разсказалъ ему это.

— За такимъ командиромъ — сказалъ онъ, — конечно, весь полкъ, какъ одинъ человкъ, пойдетъ.

Черезъ нсколько времени въ Кудзяцзы мн пришлось обдать у Куропаткина какъ-разъ рядомъ съ этимъ командиромъ. Это оказался высокій, полный, съ большой блокурой бородой и добродушнымъ лицомъ человкъ. Я разсказалъ ему все, что написалъ теб, и онъ былъ, видимо, доволенъ.

— Повидимому, солдатикъ увренъ, что вы сами рисковали плномъ японскимъ, когда отдали ему свою лошадь. Врно ли это?

— Нтъ, конечно, этого риска не было, но онъ все врно разсказалъ.

Посл этого обда Куропаткинъ собралъ у себя въ палатк всхъ полковыхъ командировъ и другихъ начальниковъ частей и сказалъ имъ, какъ мн потомъ передавали слышавшіе, блестящую импровизированную рчь. Онъ очертилъ имъ весь ходъ истекшей кампаніи, описалъ дальнйшіе планы, указалъ на назначеніе 10-го корпуса и коснулся нкоторыхъ, замченныхъ имъ, недостатковъ.

— Мы не привыкли, — говорилъ онъ, — къ горной войн, и думаемъ ужъ, что трудности ея непреодолимы. Такое представленіе передается отъ офицеровъ и нижнимъ чинамъ. Между тмъ, къ ней можно пріучиться, — нужно только упражняться.

На другой же день солдатъ стали заставлять брать приступомъ сопки или, какъ ихъ здсь нжно называютъ, ‘сопочки’. Пошли на одну изъ нихъ и генералы осматривать позиціи, но одинъ, бдняга, отсталъ на первой трети и сталъ взывать о помощи: онъ не могъ ужъ сойти — такъ у него кружилась голова. Красный Крестъ и тутъ помогъ.

— Ну, вотъ, — говорилъ бдный генералъ, спустившись, — я, пхотный генералъ, говорятъ, долженъ видть все расположеніе моихъ частей, — ну, гд мн съ моимъ сердцемъ!

— Да зачмъ вамъ самому, ваше превосходительство, у васъ есть замститель, — утшаетъ его другой генералъ.

— Да онъ совсмъ не можетъ по горамъ ходить! — съ отчаяніемъ воскликнулъ первый:— отяжелли мы, засидлись!

XIV. — Въ Евгеніевскомъ госпитал.

1-ое августа 1904 г. Сяолинцзы.

Удивительная энергія у этого талантливаго человка H. Н. Исаченко, не могу на все налюбоваться! Если бъ ты видла, что онъ, вмст съ уполномоченнымъ, графомъ П. Н. Апраксинымъ, другими врачами и сестрами создалъ въ Евгеніевскомъ госпитал?! Нанявъ нсколько жалкихъ фанзъ на склон горы, онъ часть ея срылъ, образовалъ дв террасы, на одной расположилъ хирургическихъ больныхъ (ближе въ перевязочной), на другой — терапевтическихъ, все въ шатрахъ, соединенныхъ между собою брезентами и вытянутыхъ въ линію, и свою палатку поставилъ такъ, что отъ нея виденъ весь госпиталь, по всему участку проложилъ дорожки и прорылъ канавки, установилъ правильную выносную систему человческихъ отбросовъ, устроилъ церковь въ шатр и образовалъ хоръ изъ сотрудниковъ и выздоравливающихъ. Больныхъ ведетъ и относится къ нимъ идеально. Вс чрезвычайно милые люди, евгеніевцы пріобрли и массу личныхъ друзей, благодаря которымъ они для своего госпиталя, пользующагося во всемъ Восточномъ отряд самой блестящей репутаціей и любовью, въ различныя трудныя минуты со всхъ сторонъ получаютъ необходимую помощь. Только отъ нихъ я и слышу о вашемъ движеніи впередъ, о наступленіи на японцевъ, какъ о чемъ-то реальномъ, что будетъ непремнно, и я самъ начинаю врить, что оно можетъ наступить, даже скоро.

Теперь ихъ все отзывали отсюда, въ виду нашего отступленія, приказывали сниматься, а я все отстаивалъ, и госпиталь удержался, продолжая приносить свою громадную пользу. Все, безъ чего можно обойтись, отослано въ Ляоянъ, и все-таки всего еще достаточно.

Пришлось отослать и иконостасъ, и шатеръ, въ которомъ такъ мило была устроена церковь, но служба все-таки продолжается: по канавк, которой былъ окруженъ церковный шатеръ, натыкали сосенокъ, сдлали изъ нихъ Царскія Врата, поставили одну сосенку за алтаремъ, другую — впереди передъ аналоемъ, приготовленнымъ для молебна, на дв послднія сосенки повсили по образу — и получилась церковь, которая казалась еще ближе всхъ другихъ въ Богу потому, что стоитъ непосредственно подъ Его небеснымъ покровомъ. Его присутствіе чувствовалось въ ней больше, чмъ въ какой-либо другой, и такъ вспоминались слова Христа: ‘Гд двое или трое соберутся во Имя Мое, тамъ и Я посреди ихъ’. Эта всенощная среди сосенъ въ полутьм создавала такое чудное молитвенное настроеніе, что нельзя было не подтягивать хору и не уйти въ молитву, забывъ вс житейскія мелочи…

Это было въ субботу вечеромъ, въ тотъ самый вечеръ, когда на нашихъ горахъ, ‘сихъ проклятыхъ цопкахъ’, какъ ихъ называютъ солдатики, впервые за эту кампанію раздалось ваше радостное русское ‘ура’^. Я возвращался въ это время изъ штаба, расположеннаго въ сосдней деревн въ Чинертун, и какъ вы былъ далекъ отъ ожидавшагося событія, сейчасъ же предположилъ, что родился Наслдникъ, ибо какое другое событіе могло васъ теперь порадовать?!

Какъ разъ въ Сяолинцзы расположенъ тотъ славный 12-ый полкъ, шефомъ котораго назначенъ Наслдникъ.

Вечеромъ третьяго дня раздавались музыка и пніе, и вчера съ утра тоже. Въ это время въ нашей сосновой церкви шла обдница, едва затихало церковное пніе — къ вамъ летли звуки бравурнаго марша, напоминая мн церковную католическую процессію во время состязанія автомобилей, виднную вами съ тобой въ Полланц. Тогда мы чувствовали въ этомъ совпаденіи борьбу церкви съ мірскимъ началомъ, — теперь, наоборотъ, эти противоположные мотивы звучали въ унисонъ: такъ, казалось, въ счастливой душ сливаются псня радости съ благодарной молитвой къ Богу.

Посл службы мы пошли на площадь, гд были выстроены именинный 12-ый полкъ и другіе, въ ожиданіи начальства и молебна. Пріхалъ начальникъ Восточнаго отряда Н. I. Ивановъ со штабомъ (изъ Чинертуни).

— Здравствуй, славный 12-ый полкъ! — раздалось на площади, ‘покоемъ’ окруженной войсками. Грянулъ отвтъ, поздравленіе продолжалось, мы пошли туда. Въ это время вдали появился генералъ Бильдерлингъ, командующій всмъ восточнымъ флангомъ. Онъ со всми поздоровался, обошелъ войска и пригласилъ всхъ въ середину каррэ къ молебну. Передъ аналоемъ стали знамена 11-го и 12-го полковъ. Я залюбовался знаменщиками, георгіевскими кавалерами, особенно однимъ изъ нихъ, высокимъ блокурымъ молодцомъ съ двумя Георгіями. Съ какой счастливой гордостью держалъ онъ это воплощеніе идеи полка, идеи ихъ единства и врности Царю и Отечеству, съ какой нжностью подносилъ, врне — опускалъ его передъ священникомъ для окропленія святой водой! Совсмъ какъ любящая и гордая своимъ ребенкомъ мать подноситъ его въ причастію…

Передъ молебномъ священникъ 12-го полка, въ бою подъ сильнымъ огнемъ причащавшій умирающихъ, какъ, впрочемъ, и многіе другіе, сказалъ нсколько простыхъ и сердечныхъ словъ, на тему о томъ, что за Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ. Его громкій голосъ яснымъ эхо раздавался надъ ближайшей горой въ направленіи къ Ляояну, и казалось, что эти звуки изъ нашего жуткаго далека такъ и будутъ скакать съ горы на гору къ нашимъ роднымъ и близкимъ, въ вашу бдную, дорогую отчизну пастыря для того, чтобы и вы вс, родные, услыхали ихъ…

Посл молебна генералъ Бильдерлингъ провозгласилъ тостъ за здоровье Государя, и оркестры двухъ полковъ грянули ‘Боже, Царя храни!’ Темпераменты обоихъ капельмейстеровъ оказались совершенно разными: одинъ велъ торжественнымъ ‘andante’, другой — радостнымъ, ликующимъ ‘allegro’. Посл первыхъ же звуковъ, вмсто чуднаго величественнаго гимна, послышалась трудно понятная какофонія. Такъ-то, — подумалъ я, — и наши русскія сердца, даже одинаково преданныя своему Царю, бьются и звучатъ совершенно по разному, и что изъ этого получается?! А когда въ тотъ же хоръ вплетаются еще души, настроенныя не на вашъ гимнъ, а на ‘Wacht am Rhein’, или марсельезу, или камаринскую?!

Въ 12 ¹/₂ часовъ дня, въ 12-мъ полку былъ обдъ, на который и мы вс были приглашены. Знаменитый полковой командиръ, полковникъ Цыбульскій, необыкновеннаго, какъ говорятъ, хладнокровія въ бою, встрчалъ гостей. Большой шатеръ былъ убравъ зеленью, скамейки — покрыты синей китайской матеріей, изъ солдатскихъ палатокъ — сдланъ второй шатеръ, въ которомъ, за недостаткомъ скамеекъ, были вырыты канавки: въ нихъ гости ставили свои ноги, садясь на землю, покрытую зеленью, и имя другую сторону канавки столомъ. Тмъ не мене, обдъ былъ обильный и яствами, и питьемъ, и тостами, и прошелъ очень мило и оживленно. Очень кстати выпалъ и на вашу долю праздникъ, — маленькій отдыхъ многимъ измученныхъ душамъ, какъ чувствовалось это въ различныхъ рчахъ и пр.!

Бильдерлингъ оставался долго и сказалъ офицерамъ-хозяевамъ очень милое слово: ‘Однажды Наполеонъ разспрашивалъ своихъ приближенныхъ, кто имлъ какихъ знаменитыхъ предковъ. Одинъ изъ нихъ отвтилъ, что онъ не иметъ знатныхъ людей среди своихъ предковъ, но постарается, чтобы потомки его имли такого. Вотъ вы, господа, являетесь такими предками, которыми потомки ваши будутъ гордиться’, и т. д.

Въ отвтъ на тостъ за мое здоровье, я просилъ слова и разсказалъ, какъ былъ пораженъ мужествомъ я терпніемъ, съ которыми раненые подъ Тюренченомъ переносили свои страданія, въ глубокомъ убжденіи, что они длаютъ свое великое дло за Царя и Отечество. ‘Они умли биться, умли и страдать’, — сказалъ я и предложилъ выпить за здоровье тхъ изъ тюренченскихъ раненыхъ, которые еще не поправились. Тостъ былъ встрченъ очень сочувственно, генералъ Ивановъ поцловалъ меня и предложилъ всмъ офицерамъ 12-го полка сдлать то же, что я было очень мило исполнено, и я съ удовольствіемъ расцловалъ этихъ скромныхъ, но истинныхъ героевъ въ срыхъ изношенныхъ рубашкахъ.

Пили и за здоровье иностранныхъ представителей, изъ которыхъ двое, въ томъ числ и германскій, отвчали на русскомъ язык. Послдній подчеркнулъ, что германская армія, особенно прусская, была всегда союзницей русской.

Однимъ изъ распорядителей обда былъ очень милый офицеръ полка, сынъ полкового командира. Что чувствуютъ оба, отецъ и сынъ, когда вмст идутъ въ бой?! Жутко мн поставить себя на ихъ мсто…

…Въ Ляншангуани я познакомился съ однимъ офицеромъ, сперва онъ былъ помощникомъ коменданта. Когда полкъ его, 24-ый, пошелъ въ походъ, онъ, молодой мужъ и отецъ малолтняго мальчика, отказался отъ своего сравнительно безопаснаго и выгоднаго мста и попросился въ полкъ. Тамъ его тотчасъ же назначили на какую-то нестроевую должность, — онъ отказался, чтобы быть въ строю. Покойный Келлеръ хотлъ взять его къ себ въ штабъ, но онъ попросилъ командира полка, славнаго полковника Лечицкаго, удержать его въ полку — и получилъ роту.

Въ первомъ же бою на его глазахъ были убить два его лучшихъ друга, изъ которыхъ одинъ былъ ему спеціально порученъ старикомъ-отцомъ. До тхъ поръ онъ все желалъ войны, но тутъ съ нимъ произошелъ переворотъ: онъ слышномъ наглядно увидалъ всю жестокость и мерзость ея. Когда онъ, посл боя, представлялъ Келлеру остатокъ своей роты, человкъ въ двадцать-пять, и графъ спросилъ его, гд его рота, ему сдавило горло, и онъ едва могъ проговорить, что она — вся тутъ!

XV.— Врачи на войн.

…При дальнобойности современныхъ ружей и орудій, всмъ врачамъ приходится работать подъ огнемъ, и, къ чести ихъ сказать, они вс безъ исключенія, какъ военные, такъ и наши, краснокрестные, повсюду ведутъ себя просто доблестно. Даже офицеры говорятъ, что въ мирное время привыкли относиться къ врачамъ, какъ къ невоеннымъ, а теперь убдились, что они такіе же военные, какъ они сами, и столько же рискуютъ собой. Забираются наши врачи и на батареи, и одинъ изъ врачей Евгеніевскаго отряда, докторъ С., временно бывшій главнымъ врачомъ одного изъ летучихъ отрядовъ, даже такъ увлекся, что вмст съ офицерами высматривалъ японцевъ и просилъ въ нихъ стрлять. Онъ остался въ восторг отъ дйствія артиллеріи, работа которой, дйствительно, всми признается безупречной.

Каждый изъ нашихъ летучихъ отрядовъ заработалъ себ въ частяхъ, при которыхъ дйствовалъ, самое лестное имя и самую сердечную благодарность, вс свидтельствуютъ о ихъ самоотверженности. Радостно и трогательно мн было вчера видть, какъ сердечно и горячо относились въ 12-мъ полку къ уполномоченному Курляндскаго летучаго отряда, барону фонъ-Хану.

Балтійскіе нмцы, которыхъ на войн здсь оказалось довольно много, вообще повсюду работаютъ прекрасно: и курляндцы, и Евангелическій госпиталь, выдлившій свой летучій отрядъ, и профессоръ Мантейфель со своими учениками, и врачи отряда П. В. Родзянко, тоже изъ балтійскихъ провинцій, наконецъ, русско-голландскаго отряда, — вс внушаютъ къ себ самое искреннее уваженіе и тмъ, конечно, что они пріхали, и тмъ, какъ они себя держатъ и какъ работаютъ. Здсь совсмъ не проявляется у нихъ то, что меня обыкновенно такъ обижаетъ съ ихъ стороны, — это неуваженіе къ русскому человку, неуваженіе, которое и было, по-моему, причиной враждованія съ ними. Здсь, какъ они сами заявляютъ, научаешься уважать русскаго мужика, а раньше многіе изъ нихъ его, пожалуй, и въ глаза не видали.

Не помню ужъ, писалъ ли я теб, что, памятуя свои обязанности завдующаго медицинской частью Краснаго Креста, я, во время боя подъ Вафангоу, не хотлъ упорствовать въ томъ, чтобы сидть за фельдшера. Когда пришелъ военный фельдшеръ съ другого перевязочнаго пункта, я спросилъ его, не можетъ ли онъ за меня остаться, — онъ сказалъ, что долженъ спросить своего врача. Разумется, я послалъ его въ врачу, но онъ больше не возвращался.

Прибжалъ потомъ, запыхавшись, на гору ко мн профессоръ Цеге-Мантейфель съ двумя санитарами и носилками.

— Говорятъ, у васъ много раненыхъ? — спрашиваетъ онъ.

— Нтъ, — говорю, — и вы, пожалуйста, уходите.

Глядя на его огромную фигуру въ большомъ бломъ шлем, я думалъ, что по немъ тотчасъ же откроютъ только-что затихшій огонь.

— А вы что же здсь длаете?— спрашиваетъ онъ.

— Я сижу за фельдшера, который раненъ.

— Такъ я вамъ пришлю своего.

— Отлично, — говорю, — присылайте.

— Ахъ, нтъ, — вспомнилъ Мантейфель, — вдь онъ у меня совсмъ въ другомъ отряд. Ну, я останусь за васъ.

— Ну, нтъ, этого я не могу позволить, это я, терапевтъ, могу остаться за фельдшера, а вы, профессоръ хирургіи, нужны на перевязочномъ пункт подальше. Дайте мн только, пожалуйста, папиросъ, потому что мои — на исход, а сами уходите.

Такъ и проводилъ его. Никогда не забуду я ему этихъ папиросъ…

У насъ здсь пока затишье продолжается, объясняемое разными слухами, но, можетъ быть, поддерживаемое дождями, которые опять зарядили, особенно сегодня. Быть застигнутымъ ими здсь — мн одно удовольствіе, но мн уже становится стыдно, что я здсь такъ долго отдыхаю. Неясно тоже вижу, почему меня оставляютъ здсь въ поко.

P.-S.— 3-е августа 1904 года. Ночью получилъ телеграмму отъ Александровскаго изъ Ляояна: ‘Жду тебя съ нетерпніемъ’. Завтра вызжаю.

5-ое августа 1904 года. Ляоянъ

На дняхъ, кажется, опять поду въ Харбинъ разбирать одно дло. Много у меня такихъ ‘дипломатическихъ’ порученій, — надо бы какъ-нибудь и о нихъ разсказать. Удрученъ я ужасно свдніями о вашемъ флот. Если онъ погибъ, погибъ и Артуръ, быть можетъ, — погибла и кампанія, особенно, если въ Петербург пойдетъ внутренняя передряга.

13-ое августа 1904 года.

Вотъ я опять я ду въ Харбинъ. Туда пріхалъ второй Георгіевскій отрядъ, пріхали бактеріологическіе отряды ‘имени С. П. Боткина’, снаряженные комитетомъ великой княгини Елизаветы еодоровны, прізжаетъ лазаретъ для сестеръ, посланный Императрицей Маріей еодоровной.

ду туда съ удовольствіемъ, разсчитывая, что ничего не пропущу на юг, и радуясь встрч съ М. Необыкновенно пріятно здсь, на чужбин, знать, что увидишь искренно, сердечно расположеннаго къ теб человка, такъ исключительно расположеннаго, какъ милый М.

Долженъ, впрочемъ, сказать, что на этотъ разъ я попалъ и въ Ляоянъ, дйствительно, какъ домой: не въ примръ предыдущимъ разамъ меня ждала хорошая комната, которую я раздляю съ другомъ своимъ, уполномоченнымъ Г.

Въ Георгіевскомъ госпитал нашелъ рядъ больныхъ изъ персонала: докторъ Ш. боленъ брюшнымъ тифомъ, сначала онъ былъ легкій, но вторая волна посильне, переноситъ онъ его очень удовлетворительно, сестра Л. продлываетъ совсмъ серьезный тифъ, но къ моему отъзду температура стала спадать, студентъ О. тоже въ тиф, теперь ему получше, наконецъ, длопроизводитель Ж.— тоже, но и у него дло идетъ на улучшеніе.

XVI.— Бомбардировка Ляояна.

3-ье сентября 1904 года. Мукденъ.

халъ я въ Ляоянъ, какъ писалъ теб съ дороги, съ большимъ волненіемъ. Уже въ Мукден слышалась пальба, на станціи Шахэ ясно видны были и дымки орудій и снарядовъ.

Мы добрались до Ляояна въ среду, 18-го августа. Много физіономій перемнилъ онъ на моихъ глазахъ: засталъ я его скромной и довольно безлюдной резиденціей ‘папаши’ Линевича, какъ называютъ офицеры своего любимаго старика-генерала, присутствовалъ при встрч командующаго арміей Куропаткина и при послдовавшемъ затмъ оживленіи этого городка, приковавшаго къ себ вниманіе всего міра, видлъ его, наконецъ, совсмъ опуствшимъ большимъ этапомъ, когда командующій перенесъ свою квартиру на югъ, и Ляоянъ сталъ только отголоскомъ былого и мстомъ отдохновенія замученныхъ и изнервничавшихся офицеровъ.

18-го августа, я нашелъ его въ совершенно новомъ, боевомъ наряд. Долженъ признаться, что этотъ нарядъ уже тогда произвелъ на меня впечатлніе дорожнаго костюма: какъ будто воинъ облачился, чтобы выступать. Несмотря на отсутствіе командующаго, который уже былъ на восток, оживленіе на станціи было чрезвычайное, но съ характеромъ желзнодорожной лихорадки, въ смысл нмецкаго ‘Reisefieber’. Нашъ санитарный поздъ ожидался съ нетерпніемъ, самъ . . Треповъ встрчалъ его и тотчасъ же приступилъ къ дловымъ переговорамъ съ комендантомъ и главнымъ врачомъ позда. На платформ ходила масса военнаго народа со спшными движеніями и дловыми серьезными лицами. На станціи, около станціи, въ город, на вашей окраин (около Георгіевскаго госпиталя) разввались новые флаги съ краснымъ крестомъ, виднлись новыя колоніи палатокъ. Громкій многоголосый говоръ станціонной толпы казался виртуозными варіаціями правой руки подъ односложный аккомпаниментъ лвой, въ вид гула орудій, заставлявшаго всхъ невольно повышать голосъ. Разыгрывалась сложная боевая симфонія…

Со мной пріхали сестры и врачи, и я поспшилъ въ наше Управленіе, чтобы узнать положеніе длъ и получить распоряженія. Тамъ я засталъ только инвалидовъ: генерала Р. и нашего уполномоченнаго, П. П. В., тоже свалившагося съ лошади и повредившаго себ колно, остальные были на позиціяхъ. Я попросилъ свою лошадь, — оказалось, что на ней ухалъ мой казакъ, другой не осталось, да и куда было хать, — я не зналъ, на какихъ позиціяхъ идетъ бой, къ тому же пріхалъ санитаръ, объявившій, что сейчасъ возвращается Александровскій. Тмъ временемъ канонада достигла своего апогея, громъ орудій сталъ непрерывнымъ: мы отбивали отчаянную аттаку японцевъ съ высокой горы впереди Ляояна. Мы удерживали ее второй день и были довольны ходомъ дла.

Стали спускаться сумерки, стрльба пордла, пріхалъ Александровскій, усталый, серьезный, и веллъ тотчасъ же собрать санитаровъ, желающихъ хать выбирать изъ траншей раненыхъ.

Канонада совсмъ смолкла, наступила темнота, и съ нею пришло извстіе, что раненыхъ нужно убрать до 9 часовъ вечера, такъ какъ мы… отступаемъ: мы отдавали гору и переходили на форты, которыми давно окруженъ Ляоянъ.

Мы съ М. пошли въ Георгіевскій госпиталь искать еще врачей, которые съ перевязочнымъ матеріаломъ и санитарами похали бы за ранеными въ деревню Маэтунь. Разумется, Александровскій и я хали тоже. Въ Георгіевскомъ госпитал застали транспортъ въ двсти съ лишкомъ раненыхъ, въ новомъ перевязочномъ пункт еще шли перевязки прежде доставленныхъ. Тмъ временемъ разразилась гроза со страшнымъ ливнемъ, промочившимъ меня насквозь и въ нсколько минутъ обратившимъ дороги въ едва пролазную скользкую грязь, по которой я двигался лишь съ трудомъ, опираясь на руку М., но и то, наконецъ, поскользнулся, упалъ и чуть не свалилъ своего спутника. Когда мы добрались до вашего Управленія, Сергей Васильевичъ уже измнилъ планъ, послалъ за ранеными только уполномоченнаго В. В. Ширкова съ санитарами, такъ какъ въ такой грязи и темнот немыслимо было длать перевязки, — а мы съ нимъ пошли на платформу нашего госпиталя принимать раненыхъ съ позда, который долженъ былъ сейчасъ придти съ южныхъ позицій. Вмст съ тмъ мн необходимо было разспросить Александровскаго про все, что было сдлано безъ меня, дабы войти въ курсъ дла.

Оказалось, что, кром ране намченныхъ перевязочныхъ пунктовъ въ Георгіевскомъ госпитал и на этап, — въ город развернулся Евгеніевскій госпиталь, снова отлично оборудовавшій полученный домъ, опуствшій за выздомъ какого-то Правленія, около станціи — земскіе отряды, которые предполагалось поставить въ ближайшей деревн, оказавшейся, однако, подъ сильнымъ разстрломъ, наконецъ, на разъзд, въ разстояніи полуверсты отъ свернаго семафора, были поставлены два подвижныхъ лазарета, куда отсылались изъ нашихъ городскихъ госпиталей вс легко раненые. Разъздъ этотъ уже сталъ называться Ляояномъ No 2, изъ него шла усиленная эвакуація раненыхъ, помощью всегда стоявшихъ тамъ теплушекъ.

Мы приняли привезенныхъ раненыхъ, спша поскоре освободить желзнодорожный путь для подвоза снарядовъ. ‘Если я буду имть возможность, — сказалъ, будто, командующій, — я вывезу всхъ раненыхъ, если же мн нужны будутъ снаряди, а сперва ихъ подвезу, а потомъ буду вывозить раненыхъ’, — и это, разумется, совершенно правильно, такъ какъ эти снаряды защищаютъ и этихъ самыхъ раненыхъ. Сергй Васильевичъ похалъ къ Трепову, а я пошелъ въ госпиталь Мантейфеля и Галле, куда вновь прибывшіе раненые были направлены. Два большихъ керосиновыхъ факела освщали подходившія носилки и двуколки, въ перевязочныхъ шла нервная работа надъ несчастными окровавленными солдатиками, большая палата барака была заполнена страдальцами. Да, ужъ это не Тюренченъ!

Вотъ они, ничмъ нескрашенные ужасы войны!.. Въ воздух стояла ужасная, подавляющая масса стоновъ. Налво стонетъ безъ сознанія раненый въ голову, рядомъ другой — въ полномъ сознаніи — громко жалуется на боль, впереди кличетъ тебя несчастный, прося глотокъ воды, направо — раненый въ животъ жестоко страдаетъ оттого, что не можетъ выпустить жидкость, его распирающую… Кого напоивъ, къ кому направивъ сестру или врача, я, совершенно удрученный, подавленный, вошелъ домой.

Каюсь, видъ раненаго японца въ своемъ кэпи среди всхъ этихъ мукъ мн былъ непріятенъ, и я заставилъ себя подойти съ нему. Это, конечно, глупо: чмъ онъ-то виноватъ въ страданіяхъ нашихъ солдатиковъ, съ которыми онъ ихъ раздляетъ! — но ужъ слишкомъ душа переворачивается за своего, родного…

Сергй Васильевичъ привезъ извстія, подтверждавшія наше отступленіе съ доминирующей горы, — опять, казалось, ничмъ не вызванное и непонятное.

Поспавъ часа четыре — пять, мы, проснувшись, были удивлены затишьемъ. Какъ будто и войны нтъ. Яркое солнце озаряло вашъ милый садикъ, гд не было видно крови и не слышно было стоновъ, кругомъ царили тишина и, казалось, полный миръ. Сергй Васильевичъ ршилъ, что мн непремнно нужно похать отыскивать новыя мста для перевязочныхъ пунктовъ сверне Ляояна, сталъ отчаянно торопить меня, а когда я ухалъ (верхомъ, конечно), послалъ за мной еще Михайлова съ цлымъ штабомъ: уполномоченнаго, студентовъ и санитаровъ съ флагами Краснаго Креста.

Какъ прогулка, поздка была очень пріятной. Въ ближайшей деревн я нашелъ прелестную усадьбу богатаго китайца, окруженную каменной стной, съ хорошими фанзами, чистыми дворами, садиками и огородами. Мы вс съхались къ ней и на ней сошлись: ее выбралъ бы и каждый изъ насъ въ отдльности, тмъ боле, что другой такой и не было въ деревн. Отпустивъ домой весь лишній персоналъ, Михайловъ похалъ со мной на 101-ый разъздъ, — конечная цль нашего путешествія, верстахъ въ двнадцати отъ Ляояна. Занявъ и тамъ нсколько смежныхъ фанзъ, мы зашли къ будущимъ сосдямъ, врачамъ дивизіоннаго лазарета, гд нашли старыхъ знакомыхъ и выпили чайку. Казалось, миръ продолжался, несмотря даже на орудійные выстрлы, которые стали изрдка долетать до васъ со стороны Ляояна. Вотъ прошелъ мимо васъ товарный поздъ. Съ ранеными? Нтъ, почти пустой, съ чьимъ-то скарбомъ. Значитъ, раненые не прибываютъ, — слава Богу! Еще поздъ, — опять безъ раненыхъ. Должно быть, пассажирскій, потому что съ классными вагонами, тоже почти пустой. Въ одномъ изъ товарныхъ вагоновъ замчаемъ нашего правителя канцелярія, который уже дня два назадъ сложилъ ее и дневалъ и ночевалъ на ней въ товарномъ вагон. Весело раскланялись и демъ еще искать помщеній, — такъ какъ Сергй Васильевичъ просилъ занять вс свободныя фанзы. Поражаемся, однако, что подходятъ все еще и еще позда, устанавливаясь цпью одинъ за другимъ на пути, за невозможностью прохать.

— Да вдь это отступленіе, — догадывается Михайловъ. — Ляоянъ очищается!

На позд, остановившемся на разъзд, замчаю врача одного изъ земскихъ отрядовъ и подъзжаю къ нему.

— Что длается въ Ляоян?— спрашиваю.

— О, станція обстрливается, одной сестр Харьковскаго отряда ноги оторвало, врача ранило. Все вывозится.

Этого и слдовало ожидать. Отступая на переднюю линію вашихъ фортовъ (а ихъ было, если не ошибаюсь, три вокругъ Ляояна), мы еще далеко не отдавали города, но, очистивъ доминирующую гору, мы передали ее японцамъ и тмъ поставили себя подъ разстрлъ. Говорятъ, будто на этой гор утромъ появился японецъ съ блымъ флагомъ. Пока у васъ разсуждали, стрлять въ него или нтъ, онъ скрылся, а вслдъ за этимъ непріятель поднялъ на гору свою артиллерію и началъ васъ громить.

Взволнованные извстіями, мы съ Михайловымъ поскакали въ Ляоянъ и, помнится, всю дорогу мы съ нимъ были единственные, хавшіе въ этомъ направленіи. Когда встртившійся намъ врачъ узналъ, куда мы демъ, онъ удивился.

— Тамъ страшно, — сказалъ онъ.

И все шло вамъ навстрчу: арбы, двуколки, верховые, солдаты, китайцы, — все это тянулось нескончаемой смшанной унылой чередой, будто шествіе умершихъ на тотъ свтъ.

Канонада становилась все громче и зле.

На станціи Ляоянъ No 2 мы нашли аккуратно сложенное имущество Евгеніевскаго госпиталя, убранное изъ города уже подъ огнемъ, когда снарядомъ была попорчена крыша ихъ дома. Впослдствіи Александровскій разсказывалъ, что когда онъ пріхалъ къ евгеніевцамъ въ эти опасные часы и предложилъ вынести самое для нихъ дорогое, черезъ нсколько минутъ появились врачи, неся на рукахъ гробъ Съ тломъ умершаго у нихъ офицера (раненые были вс уже эвакуированы).

Когда мы подъхали къ Георгіевскому госпиталю, онъ собирался выносить своихъ раненыхъ на платформу.

— А госпиталь ты сворачиваешь? — спрашиваю Давыдова.

— Приказаній никакихъ не было.

Я попросилъ, чтобы, вынеся всхъ раненыхъ и больныхъ, онъ свернулъ госпиталь, согласно распоряженію . . Трепова, и пригласилъ бы сестеръ укладывать свои вещи. А он ходили во госпиталю, будто онъ заколдованъ отъ снарядовъ, и продолжали свое святое дло, не замчая, казалось, что опасность все къ нимъ приближалась.

Насталъ темный южный вечеръ. Раненые и больные завяли вплотную нашу платформу и подходъ въ ней и ждали позда.

Я пришелъ въ опуствшій госпиталь поторопить сестеръ и пошелъ по палатамъ. Он были еще всмъ оборудованы: стояли кровати съ помятымъ бльемъ и одялами, тутъ и тамъ — подкладныя судна, на столахъ кружки, — было, словомъ, все, кром образовъ. Госпиталь производилъ впечатлніе только-что умершаго человка: онъ еще весь тутъ, и теплый и мягкій, но жизни въ немъ нтъ. Я аукался съ темнотой, боясь, не затерялся ли кто изъ тхъ восьми или девятисотъ человкъ, которые помщались въ этой огромной усадьб, — и молчаніе было гробовое… Грустный, могильный обходъ! Давыдовъ предложилъ найти въ церковь, пустой покинутый шатеръ, и мы съ нимъ въ послдній разъ помолились въ Ляоян, это было что-то врод литіи надъ трупомъ много поработавшаго госпиталя.

Тмъ временемъ выяснилось, что позда намъ уже не могутъ подать къ платформ и нужно вести больныхъ и раненыхъ въ Ляояну No 2. Несмотря на темноту, обстрливаніе продолжалось и снаряды ложились все ближе. Они долетали уже до деревни, въ которой было наше Управленіе, падали въ общежитія пріхавшихъ и резервныхъ врачей и сестеръ, въ такъ называемомъ ‘красномъ дом’, и, вотъ-вотъ, должны были ударить въ госпиталь или на платформу. Больные чувствовали это и волновались, — каждый боялся быть оставленнымъ.

— Меня, меня, ваше высокородіе, возьмите, — я не могу ходить…

Кто только могъ, тотъ уползалъ пшкомъ, приходилось ловить тхъ, кому это было вредно.

— Всхъ, всхъ унесемъ, родной… Бацъ!— разорвалось неподалеку.

— Потушите огни, фонари потушите! — раздается громкій голосъ капитана К.

Продолжаемъ переноску въ полномъ мрак, почтя ощупью, затмъ съ фонарикомъ, свтящимся только съ одной стороны. Сестры Е. Н. Игнатьева и только-что овдоввшія Хвастунова и Тучкова все время тутъ же, на платформ, помогаютъ, успокаиваютъ нетерпливыхъ и ршительно отказываются уходить, пока вс не унесены.

Сама по себ канонада на такомъ разстояніи посл батареи не производила на меня никакого впечатлнія, но я ужасно боялся, чтобы какой-нибудь подлый осколокъ не задлъ нечаянно сестры или кого-нибудь изъ раненыхъ или больныхъ. Существуетъ разсказъ, будто такъ и случилось, и одинъ изъ нашихъ раненыхъ былъ вторично раненъ у насъ на платформ, но я отношусь къ этому скептически, такъ какъ все время толокся на ней и не видалъ этого, а видлъ, какъ одинъ военный врачъ перевязывалъ на ней только-что раненаго, дйствительно, кажется совсмъ близко отъ платформы.

Слава Богу, наконецъ всхъ унесли! Бгу опять въ госпиталь. Тамъ все еще сидятъ сестры, докторъ С. угощаетъ ихъ консервами изъ грушъ. Я поручаю ему провести ихъ на Ляоянъ No 2, и посл настойчивыхъ понуканій он уходятъ, остается одинъ Давыдовъ.

Я подсаживаюсь въ нему на камешекъ, и мы раскуриваемъ меланхолическую папироску. Пришли солдатики выносить вещи, я снова забгаю въ Мантейфелю и Галле, чтобы посмотрть, не везутъ ли еще раненыхъ, и, въ случа чего, направить ихъ прямо на Ляоянъ No 2. Наконецъ, добираюсь и я туда, ожидая найти больныхъ уже загруженными или уже ухавшими. Оказывается, они вс здсь, разставлены въ палаткахъ двухъ нашихъ подвижныхъ лазаретовъ военныхъ госпиталей, и прямо на воздух между шатрами, разочарованные, что они такъ мало подвинулись.

— Когда же нашъ поздъ придетъ? Да придетъ ли онъ?.. Живьемъ попадемся ‘ему’…

— Да нтъ, что ты! Увеземъ всхъ васъ, а не то съ вами останемся, да и не идетъ ‘онъ’ сюда вовсе, — стараешься ‘ихъ’ успокоить.

— Да ‘онъ’-то не придетъ, а снаряды-то ‘его’ долетятъ, — говорятъ несчастные, измученные страдальцы…

Настала эта мучительная ночь ожиданія позда.

‘Что, — думаешь, — встанетъ солнце, освтитъ непріятелю эти шатры, да какъ начнетъ онъ по нимъ и по желзнодорожному пути, вдоль котораго вытянуты эти ряды носилокъ, — что будетъ тогда?!’

На разбросанныхъ ящикахъ и чемоданахъ, въ самыхъ разнообразныхъ и неудобныхъ положеніяхъ, спятъ и дремлютъ, усталые и озябшіе отъ утренней свжести сестры и врачи. Мы съ сестрой Л. услись на какой-то ящикъ очень удобно, но къ намъ подслъ кто-то чужой.

— Пересядемъ, — говорю я ей, — на бурку, которая тамъ такъ заманчиво брошена на ящик.

— Пересядемъ, — говоритъ Л. И мы переходимъ. Едва, однако, она хотла приссть на нашъ соблазнительный диванъ, какъ изъ-подъ него поднялась красивая, грустная голова нашего священника, о. Николая Курлова, который захворалъ тифомъ и, тоже ожидая позда, съ головой закутавшись въ бурку, пристроился на груд чемодановъ. Было и смшно, и страшно неловко, и жаль мн стало ужасно такого одинокаго и безпомощнаго человка въ своей тяжелой болзни.

Представь себ, сегодня (8-го сентября) я узналъ, что онъ, бдный, не перенесъ ея и отъ прободного воспаленія брюшины скончался. Это былъ хорошій, увлекающійся человкъ, заботливо и сердечно относившійся къ раненымъ и все записывавшій ихъ откровенные и безхитроствые разсказы. Мн больно подумать, что этотъ семейный человкъ (у него жена и трое маленькихъ дтей, которыя безъ него хворали дифтеритомъ, а онъ въ Ляоян ужасно этимъ волновался) умеръ совершенно одинъ, гд-то въ Куанчанцзахъ.

Когда я въ ту ночь тревожнаго ожиданія въ Ляоян No 2 сидлъ и бесдовалъ съ однимъ изъ врачей и студентомь Ф., къ намъ подошелъ интендантскій чиновникъ и разсказалъ, что днемъ, около продовольственнаго пункта въ Лаоян, трое изъ ихъ служителей были ранены, и онъ просилъ насъ ихъ убрать. Очень характерно, что самъ онъ, уходя оттуда, не позаботился объ этомъ, а теперь ночью, насъ, находящихся за три — четыре версты и при своемъ дл, объ этомъ проситъ. Конечно, я бы охотно сейчасъ же за ними отправился, но я не могъ отлучиться, ожидая съ минуты на минуту, въ худшемъ случа съ часу на часъ, прихода позда, въ который я долженъ былъ грузить раненыхъ. Великодушный интендантъ отошелъ, очень неудовлетворенный, казалось — даже негодующій на равнодушіе или малодушіе Краснаго Креста. Мы сдлали, однако, попытку воспользоваться носильщиками и носилками дивизіоннаго лазарета, такъ какъ мои собесдники собрались идти за ранеными, но дло не выгорло, и вс остались.

Когда стало чуть-чуть разсвтать, пришли изъ нашего Управленія Александровскій, Кононовичъ и другіе. Пришелъ и генералъ Треповъ, — стали ждать вс вмст. Больные поуспокоились и большею частью спали, а я боялся и подходить къ нимъ еще разъ, когда поздъ упорно не шелъ и каждую минуту могло начаться обстрливаніе.

Наконецъ, пришелъ желанный и, по счастью, всхъ вмстилъ. Съ тмъ же поздомъ похали сестры и врачи Георгіевскаго госпиталя. Остался только весь персоналъ Евгеніевской общины со всми сестрами и все имущество ея за недостаткомъ мстъ и вагоновъ, имущество же Георгіевскаго госпиталя находилось частью на платформ, а частью еще въ госпитал, — ради него задержался и Давыдовъ.

XVII.— Отступленіе отъ Ляояна.

Былъ ясный солнечный день, поздъ благополучно ушелъ, орудія громыхали не слишкомъ часто, да и прислушались мы къ нимъ настолько, что можно было относиться въ ихъ шуму такъ, будто это надовшій, докучливый слишкомъ шумный разговоръ, — и нашъ лагерь страданій вдругъ сталъ веселымъ, спокойнымъ, довольно опуствшимъ бивуакомъ.

На моей душ еще оставалось, однако, одно дло: госпиталь Мантейфеля не усплъ схоронить своихъ умершихъ, кром того пропалъ куда-то мой Гакинаевъ, и я оказался безъ лошади, слдовательно — въ зависимости отъ позда. Слышу вдругъ, что на станціи Ляоянъ осталось 5 человкъ убитыхъ и раненыхъ. Я собрался хать за ними на вагонетк и пошелъ себ ее выхлопатывать, когда встртилъ охотниковъ желзнодорожнаго баталіона, которые шли въ городъ за церковной утварью. Тогда я веллъ имъ осмотрть станцію (меня все безпокоили интендантскіе служители, за которыми я не могъ похать ночью), а самъ пошелъ въ наше покинутое ‘Управленіе’, посмотрть, не ждетъ ли меня тамъ мой врный Гакинаевъ, пока его не убьютъ. Грустное, тяжелое впечатлніе произвело на меня наше пепелище, гд еще недавно жизнь била ключомъ, а теперь все было пусто, и двери вс раскрыты, — будто сердце, которое только-что любило одного, вдругъ разлюбило — и готово принять въ себя другого. Только красоты вашего уголка оставались неизмнными, и милый садикъ попрежнему пестрлъ гранатами, уже въ вид плодовъ, розами и фуксіями…

Достать солдатъ для погребенія покойниковъ, уже наканун, какъ я справился, отптыхъ, я попросилъ состоящаго при главноуполномоченномъ В. В. Ширкова. Онъ быстро устроилъ это, видя, однако, что обстрливаніе этого мста все усиливается, похалъ предложить солдатикамъ отложить процедуру до боле покойной минуты, но т отказались, говоря, что ‘братское дло’ исполнятъ сейчасъ же. Слава Богу, все произошло благополучно.

Мы мирно сидли около палатки, прячась въ тни ея крыши и пользуясь гостепріимствомъ, совершенно исключительнымъ, Евгеніевскаго отряда, когда къ намъ подъхалъ А. А. Леманъ. Онъ привезъ съ собой въ двуколкахъ раненыхъ и просилъ приготовиться къ пріему большого ихъ количества: енисейскій полкъ вышелъ между двухъ Ляоянскихъ фортовъ, кинулся въ аттаку, уже взялъ одну деревню, но потери большія. Воспользовавшись оставленной, какъ оказалось, Александровскимъ лошадью, я похалъ на перевязочный пунктъ за Леманомъ. Хотя онъ ухалъ, не дождавшись меня, и казакъ, меня сопровождавшій, дороги точно не зналъ, — найти ее было нетрудно, — на насъ шла волна раненыхъ. Подвигаясь имъ навстрчу по гаоляновой дорог, мы довольно скоро добрались и до перевязочнаго пункта. У самой дороги, въ тни гаоляна, ложились и садились раненые, и тутъ же ихъ перевязывали. Волна ихъ все увеличивалась. Я засучилъ рукава и тоже принялся за перевязку, безъ воды, безъ мытья рукъ, безъ записи, — лишь бы скоре закрыть раны. А раненые все прибывали, одни приходили, другихъ приносили.

— А Жирковъ убитъ!— почти весело, такъ дловито, быстро, оповщаетъ, проходя мимо насъ, одинъ изъ носильщиковъ раненаго, котораго мы перевязывали.

Говоръ, стоны, толпа — сгущаются: за ранеными, молча, бредутъ и здоровые. Отступаютъ! Во второй деревн наткнулись на сильный огонь японцевъ и съ большими, удручающими потерями должны были отступить. Непріятель преслдовалъ шрапнелями. По мр приближенія къ намъ отступающихъ, приближались и шрапнели, наконецъ, стали рваться совсмъ неподалеку: очевидно, японцамъ видна была дорога, и они пристрлялись къ ней. Пришлось отойти назадъ и всему ‘перевязочному пункту’. Мы добрались до боле отдаленнаго мста, скрытаго и безопаснаго. Здсь столпились вс: и раненый командиръ полка, и унылые, какъ бы сконфуженные, офицеры, его окружавшіе, не досчитывавшіеся столькихъ своихъ товарищей, которые еще полчаса тому назадъ были такъ же молоды и здоровы, какъ они, — и измученные, съ серьезными лицами солдаты…

Рядомъ лежала груда ружей, подобранныхъ за убитыми…

Я радъ былъ, что былъ не нуженъ и можно было съ Леманомъ ухать. Подавленный, вернулся я къ желзнодорожному пути, и засталъ палатки, уже окруженныя ранеными. Какъ сильный южный ливень изъ улицъ въ полчаса длаетъ рки воды, а изъ площадей озера, — такъ здсь полчаса, часъ лютаго боя — изъ дороги и равнины сдлали рку и площадь крови.

Пока я здилъ, по моей просьб былъ развернутъ одинъ краснокрестный перевязочный пунктъ и тоже уже былъ окруженъ ранеными, да еще какими, — Боже, какими! Сейчасъ же врачи, сестры, студентъ Евгеніевской общины пошли на помощь нашему и военнымъ перевязочнымъ пунктамъ, и работа продолжалась до глубокой темноты.

Раненыхъ посл перевязки прямо сажали въ теплушечный поздъ, который, къ счастью, уже стоялъ здсь.

Ты знаешь ли, что значитъ теплушка? Это простой товарный вагонъ, въ которомъ зимой при перевозк войскъ ставилась печь. Теперь, кстати сказать, вс эти печи, говорятъ, потеряны. Наступаютъ холода, и теплушки пора называть холодильниками. Если есть время и возможность, теплушки оборудываются: кладется сно или гаолянъ, на нихъ цыновки, въ вагоны раздаются кружки, фонари и пр. Здсь не было этого ничего, не было и свободнаго медицинскаго персонала.

Стоялъ длинный рядъ товарныхъ вагоновъ, набитыхъ ранеными. Иду мимо и слышу, какъ изъ темноты раздаются стоны на вс голоса. Нкоторые взываютъ изъ глубины мрака: ‘пить, пить!’ Беру фонарь и влзаю въ вагонъ, гд стоны и зоны особенно многочисленны. Ступаю съ осторожностью, чтобы не задть пробитые животы, ноги и головы: едва есть мсто, гд поставить ногу.

— Кто хочетъ пить?

— Я, я, я!— слышу изъ разныхъ угловъ.

— Ваше высокородіе, около меня покойникъ.

Гляжу, и дйствительно, бокъ о бокъ съ живымъ, лежитъ уже успокоившійся страдалецъ. Иду разыскивать солдатъ, чтобы вытащить пассажира, который уже дохалъ до самой близкой станціи, — потому что онъ раньше всхъ на нее прибылъ (вмст съ тмъ — до самой далекой, потому что между нимъ и нами легла уже вчность) — и до самой важной.

Я вспомнилъ — не тогда, конечно, а сейчасъ, когда пишу теб — перездъ зимой черезъ Альпы: ты только-что хала среди снговъ и хмурой зимы и вдругъ, перешагнувъ совершенно для тебя незамтно черезъ какую-то неизмримую высоту, попадаешь въ Геную: тебя радостно поражаетъ безоблачное синее небо, яркое солнце льетъ съ него на тебя гостепріимные теплые лучи и среди веселой зелени тебя привтливо встрчаетъ ослпительно блая статуя Колумба. Боже мой! Если такой переходъ изъ одной рамки въ другую заставляетъ наше сердце биться какой-то восторженной радостью, — какое же блаженство должна испытывать человческая душа, переходя изъ своего темнаго, тснаго вагона къ Теб, о, Господи, въ твою неизмримую, безоблачную, ослпительную высь!..

Но тогда я не думалъ объ этомъ, каюсь. Тогда я видлъ только этотъ ужасный вагонъ, набитый искалченными людьми, и безпомощный трупъ, который спускали изъ него по доск…

Была темная, воробьиная ночь. Небо было, какъ трауромъ, затянуто черными тучами, мракъ разрывался только рзкимъ протяжнымъ воемъ снарядовъ и грубымъ, дерзкимъ грохотомъ ихъ разрывовъ, а справа виднлся одинокій огонекъ тусклаго фонарика, едва освщавшаго нсколько черныхъ тней, и раздавалось заунывное, жидкое, погребальное пніе…

Тра-та-та, тра-та-та…— присоединилась возобновившаяся ружейная пальба.

— Ваше высокородіе, когда же мы подемъ?— стонутъ несчастные изъ своихъ темныхъ коробокъ.

— Господи, добьетъ ‘онъ’ васъ здсь!

Да что ты, полно! — бодро и самоувренно отвчаешь имъ:— вдь это мы же въ нихъ стрляемъ.

Но то стрляли въ васъ.

Мучительно долго пыхтлъ паровозъ, пока, наконецъ не тронулся и не повезъ.

Въ Ляоян No 2 раненыхъ больше не оставалось, вс перевязочные пункты немедленно снялись и перехали черезъ рку, такъ какъ на утро можно было ожидать, что мостъ будетъ разрушенъ изъ осадныхъ орудій. На другой день, однако, по немъ прошли еще вс ваши войска и затмъ подожгли его, а не взорвали, чтобы не разрушать остова, которымъ мы еще разсчитываемъ воспользоваться на обратномъ пути.

XVIII. — Разъздъ No 101.

На ближайшемъ разъзд, No 101, я выскочилъ изъ позда и побжалъ въ фанзы, наканун взятыя нами съ Михайловымъ, чтобы посадить на поздъ сестеръ, такъ какъ намъ удалось захватить на него изъ военнаго госпиталя всего шесть санитаровъ и еще меньше, кажется, фонарей. Сестры мои опоздали, но другія, изъ развернутыхъ около пути лазаретовъ, успли обойти несчастныхъ и, сколько можно, напоить и накормить ихъ, также были прибавлены санитары, — кажется, на каждый вагонъ во одному.

А въ лазаретныхъ палаткахъ не спали — перевязки продолжались всю ночь. Врачей, впрочемъ, было достаточно, и я потомъ уснулъ, было уже пять часовъ утра. Когда я всталъ, я узналъ, что здсь, на 101-мъ разъзд, въ устроенномъ нами большомъ перевязочномъ пункт при конножелзной и желзной дорогахъ, ожидается большое количество раненыхъ, и тотчасъ же пошелъ туда.

Что такое былъ до тхъ поръ какой-то 101-ый разъздъ? Сколько разъ приходилось стоять на немъ и клясть медленность желзнодорожнаго движенія, не обращая на самый разъздъ собственно никакого вниманія. Еще когда я въ послдній разъ халъ въ Ляоянъ, мы на немъ долго стояли, снимались, наблюдая за пальбой надъ Ляояномъ, и все-таки 101-ый разъздъ былъ для насъ однимъ изъ многихъ. Теперь, 21-го августа, онъ сталъ крупнымъ центромъ.

На огромной площади около мста остановки вагонетокъ раскинулись четыре нашихъ перевязочныхъ и одинъ продовольственный пункты. Эта кипучая полезная работа во всхъ углахъ, освщенная яркимъ солнцемъ, производила отрадное впечатлніе: какъ будто и раненые днемъ меньше страдаютъ. Я сортировалъ больныхъ, — однихъ отправлялъ прямо на продовольственный пунктъ, другихъ — въ тотъ или другой перевязочный, гд поменьше народа, чтобы боле тяжелымъ раненымъ не приходилось долго ждать, третьихъ сажалъ въ вагоны. Цлый день проходилъ я по этой площади, оттопталъ себ совершенно ноги и къ вечеру узналъ, что наше ‘Правленіе’ все снялось и ухало. А мои вещи? Тоже ухали. А шашка? Тоже. Такъ и остался я въ одной срой рубах. Въ пятомъ часу утра, не чувствуя ни ногъ, ни головы, я вошелъ отыскивать палатку Голубева, чтобы вытянуться хоть на часокъ.

Въ это время шла усиленная эвакуація станціи: горли костры изъ всего, что могло горть, снимались палатки, нагружались арбы… Топографія мста такъ измнилась, что я не могъ найти уже той площади, на которой проходилъ весь день, тмъ боле, что послдній, оставшійся несвернутымъ, какъ перевязочный пунктъ перенесъ свои дйствія въ концу рельсовъ конножелзной дороги, поближе къ главному пути. Я забрелъ куда-то далеко въ сторону, когда утро новаго дня показало мн, что я заблудился. Отыскавъ, наконецъ, нашу площадь, я убдился, что Голубевская палатка уже снята. Я вернулся тогда къ вагонамъ-теплушкамъ и подслъ къ А. И. Гучкову. Было уже совсмъ свтло, когда послдніе два позда передвинули версты на четыре сверне разъзда, боясь, что непріятель близко. Въ это время на разъзд продолжались перевязки: доканчивали послдній транспортъ раненыхъ, привезенныхъ въ вагонеткахъ. Тутъ же, въ нсколькихъ десяткахъ шаговъ, жгли наши ружья и патроны, которые щелкали и стрляли, будто батальонъ японцевъ.

Отсюда мы повезли раненыхъ на двуколкахъ по ужасной дорог къ поздамъ, которые ихъ ожидали, и на пути захватили еще цлый арбяной транспортъ съ 73-мя ранеными.

Долго запихивалъ я ихъ въ первый поздъ изъ двухъ послднихъ, боясь, что въ самомъ послднемъ не окажется мста. Время отъ времени меня поторапливалъ одинъ медицинскій генералъ, правда, очень древній. Наконецъ, и онъ, и я потеряли терпніе.

— Вдь я съ шести часовъ жду въ этомъ позд, — сердился старикъ.

— Ваше превосходительство, — отвтилъ я, обиженный нетерпніемъ врача, который халъ удобно во II класс, только благодаря раненымъ, а не то, чтобы онъ ихъ везъ въ своемъ позд:— раненые тоже ждутъ съ ранняго утра, даже съ ночи, съ той только разницей, что мы съ вами здсь мирно сидли (признаться, я, какъ ты знаешь, почти не присаживался), а они за насъ дрались.

Отсталъ почтенный товарищъ, но черезъ нкоторое время, видя, что несутъ еще одного раненаго съ разбитой головой, совсмъ разозлился: ‘Да это капризъ какой-то!’ — Но я былъ радъ, что усадилъ въ этотъ поздъ, сколько было возможно, такъ какъ въ самомъ послднемъ едва хватило мста для всхъ, и то приходилось класть несчастныхъ мозаикой, чтобы выгадывать каждый вершокъ. Въ одномъ изъ вагоновъ помстился и я съ ними.

Какъ ни плохо, ни примитивно въ этихъ теплушкахъ, когда несчастные вс размстились и поздъ сталъ покачивать ихъ, раненые въ моемъ вагон вс успокоились и мирно заснули. Заклевалъ и я носомъ. Больной солдатикъ, единственный не спавшій, замтилъ это, хотлъ отдать мн свою шинель и предлагалъ улечься. Я выдерживаю, однако, до Янтая, гд на станціи встртили насъ генералъ Треповъ и Александровскій, который уговорилъ меня перессть въ другой вагонъ, со всми нашими уполномоченными (товарный, конечно) и ухать въ Шахэ, такъ какъ въ Янта былъ военный перевязочный пунктъ, и мн тамъ нечего было длать. (Лошадь моя шла походнымъ порядкомъ). Я, дйствительно, очень изморился и ухалъ.

XIX. — Эвакуація станціи Шахэ.

На другой день въ Шахи мы опять открыли два перевязочныхъ пункта, гд перевязывались раненые, прізжавшіе на двуколкахъ и захваченные уже посл насъ на 101-мъ разъзд знаменитымъ поздомъ полковника Спиридонова, но работа уже далеко не была столь интенсивной, какъ на разъзд. Сюда же пріхалъ днемъ и командующій посл самой тревожной ночи, когда около Янтая наши обозы были въ большой опасности. Въ 6 час. вечера пріхалъ съ свера намстникъ…

Изъ Шахэ мы выхали на слдующій день, постояли у моста, когда дохали до разъзда, получивъ свднія, будто сзади васъ идутъ еще раненые, вернулись въ мосту и стали ждать.

Совсмъ мертвыми показались мн станція и ея окрестности: тишина, запустніе, — и никого кругомъ (впрочемъ, на станціи на всякій случай оставался еще одинъ изъ нашихъ летучихъ отрядовъ).

Большую часть дороги я провелъ въ вагон съ здоровыми солдатиками на какихъ-то куляхъ и ящикахъ, которые они везли въ Мукденъ. Вышло это такъ потому, что одинъ изъ больныхъ солдатъ въ вагон, въ которомъ я раньше сидлъ, внезапно проявилъ признаки остраго умопомшательства и выскочилъ на ходу изъ позда. Такъ какъ ходъ былъ очень тихій, да еще другой больной усплъ немного задержать прыжокъ сумасшедшаго, онъ нисколько не ушибся. Чтобы избавить его отъ прежнихъ впечатлній, я нарочно посадилъ его въ другой вагонъ и именно къ здоровымъ солдатамъ, разсчитывая на ихъ помощь, въ случа еслибъ ему снова вздумалось прыгать. Дйствительно, онъ и хотлъ это сдлать и сначала былъ очень возбужденъ. Изъ безсвязныхъ рчей его удалось понять, что онъ считаетъ себя большимъ преступникомъ и, повидимому, тмъ, что во время какого-то боя струхнулъ и куда-то ушелъ. Онъ считалъ, что изъ-за этого было потеряно все дло, и что онъ теперь долженъ умереть. Онъ сталъ прощаться съ нами, попросилъ, чтобы я поцловалъ его, затмъ поцловалъ другого своего сосда. Я старался приласкать это и разспрашивалъ про его семью, а онъ постепенно утихалъ и, будто отогртый, съ успокоившейся наболвшей душой, мирно заснулъ. Посл этого онъ спалъ всю дорогу, но я не ршался оставить его и въ ночи самъ заснулъ рядомъ, среди спящихъ тлъ и большихъ грязныхъ сапогъ моихъ спутниковъ. Это была премилая компанія, всю дорогу окружавшая меня вниманіемъ и любезностями. Они угостили меня очень вкуснымъ супомъ, который сами сварили изъ виданныхъ имъ порцій и который я съ большимъ аппетитомъ хлебалъ изъ одной чашки съ однимъ изъ солдатъ. Затмъ, дали мн чаю и сухарей, причемъ одинъ изъ нихъ съ милымъ вниманіемъ посовтовалъ мн:

— Можетъ быть, ваше высокоблагородіе, у васъ зубовъ нтъ, такъ вы помочите сухари въ ча, — чмъ искренно насмшилъ меня.

Въ бесд съ ними я забылъ, что мы отступаемъ, что мы оставили Ляоянъ, даже, что мы на войн, хотя мы все время о ней говорили. Одинъ изъ солдатъ, видимо слдящій за газетами, все время разсказывалъ о текущихъ длахъ и былъ полонъ энергіи и готовности къ наступленію. Онъ былъ убжденъ, что мы завлекаемъ японцевъ, чтобы лучше расколотить ихъ. Онъ разсказалъ, между прочимъ, и про то, будто одинъ солдатъ уличенъ въ продаж нашего скота японцамъ.

— Жажда къ нажив, — лаконически вставилъ мрачный артиллеристъ, не принимавшій участія въ разговор, который казался ему, видимо, препустой болтовней. Мой собесдникъ продолжалъ свои повствованія и разсказалъ, какъ попался въ плнъ японецъ и держалъ себя очень храбро, но когда у него взяли лошадь, то онъ заплакалъ.

— Хорошій солдатъ, значить, — опять пробасилъ молчаливый артиллеристъ.

Я согласился съ нимъ, но такъ въ бесду и не съумлъ вовлечь…

Мы пріхали въ Мукденъ въ третьемъ часу утра, и мн вспомнился Берлинъ: такая же свжесть сырого воздуха, пропитаннаго запахомъ угольнаго дыма, какая встрчаетъ тебя, когда осенью рано утромъ прізжаешь на вокзалъ ‘Фридрихштрасс’…

Тяжелое впечатлніе произвела на меня на этотъ разъ станція: давно ли, когда я былъ въ послдній разъ въ Мукден, это была ‘резиденція’, содержавшаяся въ образцовомъ порядк, съ строго опредленными дорожками, по которымъ разршалось ходить, и то непремнно мимо часового, который ночью безъ пропуска не позволялъ пройти, а теперь на станціи шумъ и гамъ, на самой платформ стоятъ какія-то повозка, ходятъ лошади, попирая все былое благоустройство… ‘Такъ — представилось мн — безцеремонно попираютъ теперь наши недруги и ихъ друзья нашу честь, нашу славу, которой еще такъ недавно должны были оказывать благоговйное и боязливое уваженіе’. Я испытывалъ ощущеніе, будто эти колеса двуколокъ на станціи всей тяжестью стали прямо на мою душу.

Мы шли съ д-ромъ А., который великолпно и самоотверженно, совершенно забывая себя, работалъ на всхъ эвакуируемыхъ станціяхъ, принося огромную помощь мн и пользу больнымъ, и который сопровождалъ раненыхъ въ одномъ позд со мной, за нами слдовалъ санитаръ съ тюками перевязочнаго матеріала. Сдавъ больныхъ и раненыхъ госпиталямъ, мы разыскивали палатки ‘Краснаго Креста’, гд намъ были приготовлены ночлегъ и закуска. Но намъ неправильно объяснили расположеніе ихъ, и мы долго тщетно бродили въ темнот въ самомъ мрачномъ расположеніи духа. Боясь потерять во мрак санитара, А. время отъ времени окликалъ:

— Санитаръ съ мшкомъ!

— Здсь!

— Санитаръ съ мшкомъ!

Наконецъ, я не могъ выдерживать больше этого мрачнаго напряженія и, расхохотался надъ этимъ методическимъ новомъ ‘санитаръ съ мшкомъ’ и надъ вашимъ комическимъ плутаніемъ между ‘трехъ сосенъ’. А. тоже расхохотался, но у меня то былъ не смхъ, а слезы. Он переполнили мою душу и уже готовы были вырваться изъ глазъ, если бы я не удержалъ своего истерическаго смха. Какъ могли мы сдать Ляоянъ, какъ могло это случиться, зачмъ это было нужно?! Я считалъ это невозможнымъ, и тяжело было это переживать…

Потерявъ надежду найти наши палатки и потерявъ вмст съ тмъ въ конц концовъ и санитара, мы вернулись на станцію, чтобы немного закусить. Она была полна такого же несчастнаго, иззябшаго, удрученнаго, взволнованнаго народа, какими и мы съ А. явились. Къ намъ присоединился военный врачъ О., совершенно продрогшій и пришибленный, — онъ, всегда пышащій энергіей и бодростью физической и душевной. Тяжелая, мрачная ночь…

Было часовъ пять и совсмъ свтло, когда мы вышли съ А. со станціи и увидали наши палатки совсмъ рядомъ съ ней.

Затмъ потекли мирные мукденскіе дни, за которые душа совершенно расправилась, чтобы черезъ три недли быть раздавленной на смерть.

XX. — Наступленіе на рк Шахэ.

Мукденъ. 9-ое октября 1904 г.

Да, я усталъ, я невыразимо усталъ, но усталъ только душой. Она, кажется, вся изболла у меня. Капля по капл, истекало сердце мое, и скоро у меня его не будетъ: я буду равнодушно проходить мимо искалченныхъ, израненныхъ, голодныхъ, иззябшихъ братьевъ моихъ, какъ мимо намозолившаго глаза гаоляна, буду считать привычнымъ и правильнымъ то, что еще вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, какъ она постепенно умираетъ во мн. На-дняхъ я уже пережилъ дни какого-то полнаго безразличія ко всему, что совершается.— Ахъ, бьютъ!— ну, и пусть бьютъ! Бгутъ, — пускай бгутъ! Страдаютъ, — ну, и пусть страдаютъ! Позоръ пережитъ, страданія перенесены, — не все ли теперь безразлично?!..

Мы наступали…

29-го сентября, пока въ Тунснихе собирался транспортъ, который я взялся сопровождать на станцію Шахэ, масса раненыхъ уже успла уйти пшкомъ и пошла, куда глаза глядятъ. Такъ какъ они вс пришли изъ Мукдена, и съ той же стороны, изъ Санлинзы, шелъ намъ навстрчу 1-ый армейскій корпусъ, — то, за исключеніемъ 30—40 человкъ, вс двинулись къ Гудядзы. Путеводитель, который былъ данъ намъ изъ дивизіоннаго лазарета и который спорилъ со мной по вопросу о дорог въ Шахи, утверждая, что онъ наканун оттуда пріхалъ, завезъ транспортъ тоже на дорогу въ Гудядзы и внезапно скрылся. Пришлось продолжать длинный томительный путь, хотя одна изъ сестеръ съ нсколькими ранеными и ухала впередъ правильной дорогой въ Шахэ, об другія сестры, Тучкова и Черкасова, уступивъ свои мста въ двуколк раненымъ, шли пшкомъ.

Убдившись, что мы неизбжно попадемъ на Фушунскую втку, я поскакалъ впередъ, чтобы заказать въ нашемъ подвижномъ лазарет обдъ на 200 человкъ и предупредить на станціи о раненыхъ. Большинство, какъ я потомъ убдился, разспрашивая въ вагонахъ, дйствительно и пообдали въ Красномъ Крест, и остались очень довольны, но нкоторые все-таки, благодаря отсутствію провожатаго, несмотря на выставленнаго на дорогъ санитара и флаги съ краснымъ крестомъ, доплелись до Гудядзъ голодными. Вчера тамъ еще пункта питательнаго не было, такъ какъ земскій сталъ совершенно въ сторон въ ближайшей деревн, но въ Гудядзахъ я встртился съ кн. Долгоруковымъ, который общалъ перенести пунктъ на самую станцію, гд уже стоитъ готовый большой циновочный сарай. Вчера, кого нужно было, покормили военные госпиталя.

Поручивъ сестрамъ Тучковой и Черкасовой со студентомъ Рдниковымъ сопровождать раненыхъ въ теплушечномъ позд, я похалъ дальше на дрезин съ капитаномъ Полуэктовымъ, желая непремнно все-таки добраться до Шахэ. Для этого отъ угольнаго разъзда до Суетуня я прошелъ верстъ восемь пшкомъ, а здсь попалъ какъ разъ на паровозъ, повезшій отсюда двнадцать теплушекъ на станцію Шахэ.

Никогда не забуду я этого путешествія. Около моста, перекинутаго черезъ рку Шахэ, намъ представилась картина, напомнившая мн Великій Четвергъ, когда народъ расходится посл чтенія Двнадцати Евангелій, со свчами въ рукахъ. Мы увидали въ глубокой темнот толпу черныхъ людей, у многихъ изъ нихъ были огоньки (фонаря). Громкій крикъ радости раздался изъ этой толпы при приближеніи нашего позда: это раненые, которые въ состоянія были ходить, добрели до моста (въ боле безопасное мсто) навстрчу желанному позду и привтствовали его прибытіе. Но мы разочаровали ихъ, не подобравъ никого, такъ какъ мы знали, что въ Шахэ ожидаетъ насъ цлая тысяча и боле тяжелыхъ раненыхъ, находящихся еще въ опасности.

Къ 12 часамъ ночи назначено было очистить станцію: къ тому времени долженъ былъ пройти черезъ нее уже нашъ арріергардъ. Тамъ, дйствительно, мы нашли человкъ 800 раненыхъ и въ полной тьм съ фонарями принялись усаживать ихъ. Набили одинъ поздъ, остальныхъ уложили въ другой, обошли съ фонарями всю станцію и площадку около платформы и, убдившись, что остались только здоровые, собрались хать, такъ какъ было уже около часа ночи. Вдругъ приходитъ всть, что къ станціи подходятъ и подъзжаютъ еще 170 раненыхъ. Подполковникъ Гескетъ, распоряжающійся теперь (поздъ Спиридонова расформировавъ) закрытіемъ оставляемыхъ станцій, хотя страшно опасался за поздъ, однако ршился дождаться всхъ. Мы ушли благополучно, но у поста остановились, подобрали добравшихся туда раненыхъ и долго стояли, поджидая еще другихъ. Но ихъ было только нсколько человкъ.

Такимъ образомъ, и во второй разъ схоронилъ я Шахэ…

1-го октября, отправивъ въ Мукденъ, по требованію генерала Трепова, нашъ Георгіевскій отрядъ, прекрасно начавшій работать въ Суятуни, въ качеств перевязочнаго пункта, мы съ уполномоченнымъ Григорьевымъ похали вдоль нашихъ позицій съ праваго фланга къ центру, въ штабъ командующаго. По всей линіи шла отчаянная стрльба, почти исключительно наша и лишь относительно слабая со стороны непріятеля. Стоялъ сплошной грохотъ, гулъ и свистъ. Стрльба была такая частая, что свистъ одного снаряда сливался со свистомъ другого, и въ общемъ сочетаніи получался непрерывный гулъ, на фон котораго раздавались рзкіе удары нашихъ орудій. У меня просто голова разболлась, казалось, именно отъ этого ужаснаго шума, сотрясавшаго воздухъ въ такой мр, что прутья срзаннаго гаоляна издавали свистъ и потревоженный лсъ недовольно ворчалъ всей своей листвой. Можетъ быть, однако, причиной головной боли или тяжести была и надвигавшаяся гроза. Тучи все гуще и плотне заволакивали небо, пока оно не разразилось на васъ величественнымъ гнвомъ.

Это былъ Божій гнвъ, — но гнвъ людской отъ этого не прекратился и, Господи! — какая рзкая была между ними разница!..

Какъ ни похожъ грохотъ орудій на громъ грозы, онъ показался мелкимъ и ничтожнымъ передъ громовыми раскатами: одно казалось грубымъ, распущеннымъ человческимъ переругиваніемъ, другое — благороднымъ гнвомъ величайшей души. Какъ свободно и легко, будто совершенно самостоятельно вытекаетъ чудный голосъ изъ горла Баттистини, такъ изъ исполинской груди природы лился грозный рокотъ оскорбленной людской ненавистью Божественной любви. Какъ ясно представилось ничтожество только-что казавшейся безконечной линіи пушекъ — передъ этими величественными раскатами, охватывавшими все небо… Злыми искрами разгоряченныхъ глазъ явились яркіе огни стрляющихъ орудій рядомъ съ ясной молніей, болью раздиращей Божественную душу.

— Стойте, люди!— казалось, говорилъ Божій гнвъ:— очнитесь! Тому ли Я учу васъ, несчастные! Какъ дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!

Но, оглушенные взаимной ненавистью, не слушали Его разъяренные люди и продолжали свое преступное, неумолимое взаимное уничтоженіе.

И небо заплакало… Полились съ него частыя, частыя крупныя слезы, въ одинъ мигъ затопившія землю, и многія изъ нихъ леденли отъ великаго ужаса передъ человческой озврлостью, крупнымъ градомъ падая на наши разгоряченныя головы. Лошади не могли стоять подъ болзненными ударами льдинокъ, которыя больно били насъ по темени и лицу… Въ одно мгновеніе земля вся обратилась въ непролазную кашу, дороги полились бурными рками, а рки вздулись такъ, что въ нихъ тонули лошади и люди.

Мы не могли найти командующаго и похали на его главную квартиру, только-что отъхавшую верстъ на шесть назадъ (изъ Хуань-Шаня въ Санлинзы). По всему пути нашему плелись раненые, на ногахъ и на носилкахъ, не зная, куда идти, и съ трудомъ пробираясь между отступающими обозами и орудіями. Когда мы подъхали къ броду, котораго прежде даже не замчали, то нашли, вмсто него, широкій бурный потокъ, лошади должны били идти черезъ него вплавь, едва перетаскивая съ трудомъ удерживавшихся на нихъ всадниковъ. Было грязно, свжо и мокро. У брода начала собираться цлая группа людей, прикосновенныхъ къ главной квартир, когда подъхалъ транспортъ раненыхъ. Что было длать этимъ несчастнымъ и что съ ними было длать?! Скажи, разв не можетъ охватить душу холодное отчаяніе при сознаніи безпомощности нашей сдлать что-нибудь для тхъ несчастныхъ, для которыхъ мы пріхали?!

Мы поскакали искать прозда у верховьевъ ничтожной рчонки, внезапно обратившейся въ бурный потокъ. Подъ сильнымъ дождемъ обогнули мы нсколько верстъ и дйствительно добрались до одной изъ трехъ рчекъ, составляющихъ одну ту, чрезъ которую раньше не могли перебраться. Первый истокъ мы перехали свободно, я уже хотлъ послать казака, чтобы онъ велъ раненыхъ этой дорогой, но нужно было убдиться, что другіе истоки такъ же легко проходимы. Оно такъ и оказалось, я невольно вспомнилъ и о прутьяхъ, изъ которыхъ каждый такъ легко ломается, а связанные вмст — они являются неодолимыми. Какой наглядный примръ того, что въ единеніи — сила, а люди все не хотятъ понимать этого и въ безумной гордын своей думаютъ, что каждый изъ нихъ въ отдльности все можетъ, а другіе ничего не стоятъ!

Мы пріхали въ Санлинзы уже въ совершенную темноту, за ранеными посылать было поздно, но на другой день я узналъ, что рка, къ счастью, скоро спала, и они въ тотъ же вечеръ перехали на другой берегъ.

Командующаго не было дома: эту ночь, чтобы быть ближе въ позиціямъ, онъ остался въ Хуань-Шан.

XXI. — Посл наступленія.

Чансаматунъ. 27 октября 1904 г.

Кажется, я уже писалъ теб, что едва я пріхалъ въ Харбинъ, какъ былъ отозванъ сюда замнять при главнокомандующемъ Александровскаго, который вскор посл моего отъзда былъ тоже вынужденъ выхать въ Харбинъ.

Посл Ляояна общее настроеніе было самое угнетенное, слухи объ отсутствіи у насъ снарядовъ окончательно отняли всякую надежду на успхъ, и многіе, казалось, готовы были безъ боя отходить въ Телину. Тяжелое это было время.

Помню обдню 29-го августа: на площади передъ поздомъ командующаго разбитъ шатеръ, и въ немъ устроена церковь, съ лвой стороны отъ молящихся тянется косой линіей рядъ срыхъ кирпичныхъ домиковъ, передъ церковью стоятъ ‘покоемъ’ солдаты въ срыхъ грязныхъ, истрепанныхъ рубашкахъ съ срыми исхудалыми, измученными и наголодавшимися лицами. Небо срое и унылое. Только торжественная служба полная вры и молитвы, въ которой всегда есть надежда, — вмсто картины отчаянія, придавала всему зрлищу видъ тихой, покорной грусти, — такой же срой, какъ все окружающее. Пришелъ командующій, котораго я увидлъ здсь въ первый разъ посл Ляояна. Онъ сильно похудлъ и страшно постарлъ, блдный и вдвое боле сдой, чмъ былъ… Но дни текли, солнце каждый день всходило и отогрвало слабыя человческія души, люди отдыхали и отъдались, ихъ обмундировывали и подбадривали, японцы не наступали, укоренилось убжденіе, что мы должны были отдать Ляоянъ, — и вс понемногу стали снова врить и надяться.

Помню уже всенощную въ той же походной церкви-палатк за той же площади: были сумерки, въ срыхъ домикахъ засвтились огоньки, молящіеся представляли только общія пятна, подробности въ людяхъ не замчались, и было что-то оперное во всей картин.

Помню, наконецъ, и молебенъ по случаю наступленія! Командующій — снова бодрый, хотя и озабоченный, цвтъ лица его лучше, солдаты одты и сыты, выраженіе лицъ ихъ торжественное и ршительное, у всхъ чувство удовлетворенія, солнце озаряетъ все своимъ живительнымъ блескомъ и ярко горитъ на крест, высоко поднятомъ въ рукахъ священника…

Вначал наступленіе шло очень успшно, планъ Куропаткинымъ былъ задуманъ прекрасный, — это вс признаютъ, но… Только взятіе Путиловской сопки вернуло вамъ ключь нашихъ позицій и временно закончило ваше наступательное движеніе нкоторымъ успхомъ.

Дорого обошлось намъ это движеніе: 29.000 ранеными и около 10.000 убитыми! 10.000 могилъ! А сколько еще умерло потомъ отъ ранъ?!..

Умереть — это еще самое легкое. Мн кажется, что художники навязали міру совершенно неврное изображеніе смерти, въ вид страшнаго скелета. Мн представляется смерть доброй, любящей женщиной въ бломъ, съ материнской нжностью и сверхъестественной силой подымающей умирающаго на руки. Онъ чувствуетъ въ это время необычайную легкость, ему кажется, что онъ подымается на воздухъ и испытываетъ истинное блаженство… Такъ засыпаютъ маленькія дти на колняхъ нжной матери… Какое счастье кто должно бить!..

Несомннно, намъ очень вредитъ наша привычка и постоянная готовность отступать.

— Ваше благородіе, а куда втекать будемъ?— спросилъ солдатикъ, придя на позицію.

И это не трусость, а именно привычка.

— Куда дете? — спрашиваемъ какъ-то встрчный обозъ (это было 2-го октября).

— Отступа-аемъ, — равнодушно отвчаетъ солдатъ, совершенно такъ же, какъ онъ бы сказалъ:— встимо, чай пьемъ.

Говорятъ, что и въ послднюю вашу кампанію (турецкую, конечно) бывали случаи бгства отдльныхъ полковъ и даже цлыхъ отрядовъ. Между тмъ, и сейчасъ стойкость вашихъ солдатъ превышаетъ теоретически допускаемую: выбываетъ 75 и 80%, а солдаты наши все бьются! Почему же они не т, что были? Солдатъ очень двинулся за послднія двадцать-пять лтъ: онъ уже очень и очень разсуждаетъ, ему мало исполнять приказанія, ему нужно и понимать, для чего онъ долженъ длать то или другое. Видимо, онъ задается даже вопросомъ, можно ли воевать вообще. Такъ, мн пришлось услышать конецъ разговора, гд одинъ солдатъ наставительно возражалъ другому или другимъ:

— Никакого грха тутъ нтъ: такъ Богомъ положено, чтобы бивать войнамъ.

— Когда мы дрались съ турками, мы проливали кровь за вру и за угнетаемыхъ единоврцевъ и братьевъ. А изъ-за чего деремся мы теперь?

— Это господская война, — говорятъ, будто, солдаты. Различные сектантскіе и политическіе агитаторы тоже посяли свое смя. Наконецъ, и огромный процентъ запасныхъ въ войскахъ является большимъ зломъ. Все это люди, отставшіе отъ своего дла, часто уже пожилые и болзненные, окончательно освшіе на землю или занимающіеся какимъ-нибудь промысломъ, привыкшіе къ покойной семейной жизни и постоянно, разумется, о ней мечтающіе. Какъ не подумать, ‘куда втекать?’. Немало, можетъ быть, среди нихъ и недовольныхъ, и обиженныхъ. Постоянныя голодовки послднихъ лтъ и обднніе мужика не могли не отразиться и на сил, и на здоровьи, и на выносливости солдата. Рядомъ съ этимъ малая образованность длаетъ его часто прямо вреднымъ, — напримръ, въ развдочномъ дл.

XXII. — О плнныхъ японцахъ.

Тавагауза. 12-ое ноября 1904 г.

Сегодня я заночевалъ въ 20-ти верстахъ отъ главной квартиры въ вашемъ 7-мъ подвижномъ лазарет, куда пріхалъ верхомъ, посмотрть заболвшую сестру И. Я бы могъ ухать сегодня же, но мн хочется еще посмотрть ее утромъ, чтобы ршить вопросъ, нужно ли ее увозить куда-нибудь, или можно, согласно ея настойчивому желанію, оставить ее въ томъ лазарет, въ которомъ она работаетъ. Я выхалъ къ ней въ снжную метель, дорогой втеръ стихъ, окрестность покрылась снгомъ, и воздухъ пріобрлъ ту необычайную чистоту, которую вдыхаешь всегда съ такимъ наслажденіемъ посл того, какъ небесная пыль прибьетъ къ земл вс скверныя испаренія человчества, слишкомъ дерзко взвивающіяся въ высь. Я любовался закатомъ: сопки, съ свера окаймляющія горизонтъ, снгомъ не покрылись и чудно выдлялись на бломъ фон персиковымъ отливомъ въ косыхъ лучахъ усталаго свтила…

Тавагауза — тихая деревня на Фушунской втк желзной дороги, и мн представляется, будто я пріхалъ въ гости къ сосду-помщику…

Мы все стоимъ съ японцами лобъ въ лобъ на разстояніи нсколькихъ сотъ шаговъ, будто играемъ въ игру, когда два человка упорно смотрятъ другъ другу въ глава, ожидая, кто первый отвернется, об стороны укрпляются, — японцы, конечно, усиленне насъ, — и кто первый двинется, долженъ будетъ уложить нсколько десятковъ тысячъ жизней. На дняхъ японцы попробовали сдлать набгъ на Путиловскую сопку, убили у насъ четырехъ, ранили четырнадцать, а своихъ уложили боле ста человкъ.

Кажется, ‘les vis—vis‘ скоро станутъ ‘des amis’. По крайней мр, уже теперь, говорятъ, есть между обими сторожевыми линіями колодезь, изъ котораго черпаемъ воду и мы, и японцы. Если об стороны встрчаются у колодезя вооруженными, то стрляютъ, если же нтъ, то мирно длятся водой.

Я самъ чувствую, какъ перемнился къ японцамъ. халъ я съ самыми кровожадными чувствами. Первые раненые японцы мн были непріятны, и я долженъ былъ заставлять себя подходить къ нимъ такъ же, какъ къ нашимъ. Когда я видлъ одного японца съ отнятой рукой въ Восточномъ отряд посл нашего отступленія отъ Холангоу, мн казалось, что его большіе черные глаза съ надменнымъ торжествомъ и злорадствомъ осматриваютъ окружающую его массу нашихъ страдальцевъ, и самодовольная душа его радуется нашему позору и несчастію. Когда В. И. Немировичъ-Данченко однажды спросилъ присутствующихъ: — ‘А кто изъ васъ чувствуетъ непріязнь къ японцамъ?’ — я первый заявилъ, что я. Я объяснялъ это тмъ, что каждый нашъ солдатъ мн слишкомъ близокъ, слишкомъ родной, чтобы не чувствовать непріязни къ тмъ, которые ему причиняютъ боль. Такъ, если бы какой-нибудь другой мальчикъ, даже мн симпатичный, обидлъ моего сына, напримръ, то даже раньше, чмъ я бы зналъ, кто изъ нихъ виноватъ, онъ былъ бы мн непріятенъ.

Съ тхъ поръ я иного перевидалъ раненыхъ японцевъ, видлъ разъ и не-раненаго. Мы ужинали на большомъ балкон дома намстника въ Мукден, когда на огонекъ пришелъ казакъ съ вопросомъ, куда отвести ему плннаго японца. Привели плннаго. Это былъ небольшого роста, но плотно и хорошо сложенный юноша лтъ 16-ти, съ едва пробивающимися усиками. Онъ держалъ въ рук свое кепи, его непокрытая голова била немного опущена, и онъ исподлобья смотрлъ на насъ съ великимъ страхомъ. Сердце его часто билось, и весь онъ напоминалъ птенчика, выпавшаго изъ гнзда и попавшаго въ большой человческій кулакъ. Мн было жаль бднягу.

Въ Крестовоздвиженскомъ госпитал видлъ я студента токійскаго университета, пошедшаго на войну добровольцемъ, мы сдлали съ нимъ shake-hands, и онъ по-англійски заявилъ мн про главнаго врача госпиталя, д-ра Бутца, что онъ очень къ нему добръ. Другого я погладилъ по голов и нашелъ, что у него очень мягкіе волосы. и разсказалъ объ этомъ Р.

— Какъ! — воскликнулъ онъ: — ты гладилъ голову японца?! Теперь я всегда буду здороваться съ тобой на лвую руку.

Теперь у меня совсмъ нтъ дурного чувства къ нимъ, и мн жаль ихъ такъ же, какъ и нашихъ.

Въ Евгеніевскомъ госпитал въ Гудзядзахъ лежитъ раненый японецъ, страдающій вмст съ тмъ ‘бери-бери’. Когда онъ слышитъ это слово, онъ откликается, какъ на собственное имя, и, осклабившись, киваетъ головой.

— Итай, итай, — повторяетъ онъ во время перевязки, что значитъ:— больно, больно.

Да, больно, очень больно! Пора кончать это взаимное истребленіе… Пора кончать и письмо, кругомъ меня вс спятъ, и ноги начинаютъ застывать.

Мукденъ. 19-го ноября 1904 г.

Сегодня цлый день стрляли, и вообще, повидимому, намъ на-дняхъ придется принять бой — и раньше, пожалуй, чмъ мы ожидаемъ.

XXIII.— Возвращеніе изъ отпуска, вызваннаго тяжелой болзнью сына.

Челябинскъ. 20-ое февраля 1905 г.

…Въ вашемъ позд всего четверо военныхъ: два офицера, одинъ прапорщикъ запаса и одинъ генералъ, и какъ они вс, бдные, унылы и угнетены! Какая страшная разница съ настроеніемъ генерала и офицеровъ, хавшихъ со мною годъ назадъ! Тогда — бодрость и энергія, теперь — какая то отчаянная безнадежность!

Генералъ все свободное отъ ды время спитъ и любятъ повторять, что это очень полезно — урвать всякую минуту для сна, если она свободна. Когда я ему представился и спросилъ, куда онъ детъ, онъ заявилъ, что въ Мукденъ, и, несмотря на свой добродушный видъ, съ какимъ-то раздраженіемъ отчаянія прибавилъ:

— Попадусь къ вамъ подъ ланцетъ, попадусь!— какъ будто я подвелъ подъ него какія-то мины, и онъ, попавшись, иметъ только удовольствіе меня въ нихъ обличить.

Прапорщикъ запаса — совершенно несчастный человкъ: служилъ, поддерживалъ старуху-мать и, кром глубочайшаго отвращенія къ войн, иметъ не мене глубокое убжденіе, что будетъ въ первомъ же бою убитъ. Онъ очень хорошо играетъ на роял, но до того разстроенъ, что, поигравъ, выбгаетъ изъ вагона-ресторана, будучи не въ силахъ владть собой.

На какой-то станціи покупаю я открытки, ко мн подходитъ офицеръ, идущій съ эшелономъ, нсколько навесел, и спрашиваетъ:

— На войну, докторъ, идете, или съ войны?

— Я туда ду.

— За нами, значитъ, — мрачно протянулъ онъ, и я почувствовалъ въ его тон тотъ же оттнокъ раздраженія и отчаянія, что и въ ‘ланцет’ генерала.

По счастію, солдаты идутъ совершенно въ другомъ настроеніи — молодцами, бодрые, всмъ довольные, объ одномъ только просятъ: ‘нельзя ли газетъ?’ — и расхватываютъ ихъ съ голодной жадностью и искренней благодарностью. Святые, врующіе люди! Какъ же намъ-то не врить?!

Чита. 1-ое марта 1905 г.

Сейчасъ прочелъ вс послднія телеграммы о паденіи Мукдена и объ ужасномъ отступленіи нашемъ къ Телину. Не могу передать теб своихъ ощущеній… Просто стонъ, громкій стонъ вырвался у меня изъ груди, и отчаяніе охватываетъ меня. Нтъ, ршительно чего-то намъ не хватаетъ, чего-то у насъ недостаетъ: у японцевъ, оказывается, и планы лучше, и силы больше, и стойкость — тоже. Отчаяніе и безнадежность охватываютъ душу… что-то будетъ теперь у насъ въ Россіи… Бдная, бдная родина!!

Харбинъ. 8-ое марта.

Какъ не хочется я трудно описать то, что я здсь засталъ, пріхавъ посл мукденскаго боя! Напишу теб объ этомъ когда-нибудь потомъ, когда пройдетъ острая боль, всми этими событіями причиняемая. Видно, велики силы Россіи, что ей посылаются такія испытанія.

Не хочется писать всего, что слышишь, потому что все равно — съ чужихъ словъ, и слишкомъ тяжело на этомъ останавливаться…

Гунчжулинъ. 16-ое марта.

Куропаткинъ снова командуетъ своей 1-ой арміей, ставъ въ подчиненіе тмъ, надъ кмъ прежде начальствовалъ.

Рдко можетъ рзче обрисоваться все ничтожество земныхъ благъ: данныя людьми, они такъ же условны и недолговчны, какъ и сами люди. А какъ увлекаются ими многіе, постоянно забывая эту аксіому, и какъ часто, добравшись, напримръ, до власти, начинаютъ мнить себя и безсмертными, и непогршимыми! Другого безсмертія имъ не нужно, законы Бога они уже давно отклонили, какъ неудобные и несвоевременные, все благополучіе свое они строятъ на людяхъ, и какимъ прочнымъ кажется имъ ихъ зданіе, а вдругъ… Сегодня — ты, а завтра — я! Разумется, все это разсужденіе — характера чисто академическаго.

XXIV.— Посл Мукдена.

19 Марта 1905 г., Фандзятунъ (проздомъ).

Тяжелое наслдство досталось Линевичу. Отъ всхъ армій, какъ ходятъ слухи, осталось всего 180.000. Подсчетъ, конечно, еще очень приблизительный, такъ какъ до сихъ поръ еще понемногу отыскиваются все-какія части. Потери, — тоже приблизительно, конечно, — высчитываютъ до 107.000! Раненыхъ и больныхъ считаютъ до 65.000, убитыхъ — тысячъ 20, остальные же оставлены или взяты въ плнъ. Цлаго полка (5-го сибирскаго) нтъ! Одной батареи не досчитываются вмст со всми людьми, хотя всего орудій оставлено относительно немного — тридцать-одно. Японскія потери считаются тысячъ въ 120. Одинъ плнный японскій полковникъ говорилъ, что уже числа 24-го они считали свои потери за 100.000, такъ что ихъ оффиціальная цифра въ 50.000 или прямо фиктивна, или, какъ нкоторые объясняютъ, подразумваетъ только безвозвратно выбывшихъ изъ строя, т.-е. убитыхъ и тяжело раненыхъ.

Ты представляешь себ, что это за погромъ, что за побоище! Въ какихъ-нибудь дв недли времени тысячъ сто убитыхъ и изувченныхъ съ обихъ сторонъ, ты видишь эти сто тысячъ семей безъ кормильцевъ и лучшихъ надеждъ, эти сотни тысячъ сиротъ!.. И тмъ не мене войну нельзя не продолжать, ее необходимо продолжать!

Четырнадцать, а въ иныхъ мстахъ девятнадцать сутокъ дрались наши, какъ львы, отбивая одну аттаку за другой. Не успвая сть и спать, они переутомились до такой степени, что нкоторые засыпали съ ружьемъ въ рук на позиціи. Подъ страшнымъ огнемъ лежали наши въ траншеяхъ и вслухъ читали ‘Встникъ Манчжурской Арміи’! Забирали плнныхъ, отнимали орудія, и никто не сомнвался въ побд. Знали объ обход нашего праваго фланга, но считали его слабымъ и готовились разбить обходную колонну. Ту же участь готовили и колонн, обходившей нашъ лвый флангъ. Но вдругъ обнаружилось, что силы, обходящія насъ, громадны, что он собираются замкнуть кольцо и устроить намъ Седанъ. Былъ данъ приказъ къ отступленію… Онъ засталъ враговъ, сомкнувшихся грудь съ грудью, наши солдаты не хотли слушаться, начальники думали, что съ ними шутятъ. Но это была правда, грустная, ужасная правда и вс наши три арміи должны были вылиться изъ мшка, въ который попали, черезъ единственный проходъ еще не совсмъ закрывшагося кольца. Произошло то, что происходитъ въ любомъ театр, когда вся собравшаяся толпа, вслдствіе дйствительной или ложной тревоги, должна выйти изъ зданія черезъ его узкіе проходы. Произошла давка, паника, люди, находившіеся въ крайнемъ нервномъ напряженіи, совершенно обезумли: забыли родство, чины, душу, Бога, и только спасали свой животъ. Реакція соотвтствовала героизму предшествовавшихъ дней…

Чмъ объяснить эти явленія, какъ не патологическимъ состояніемъ, когда рядомъ съ этимъ мы знаемъ, что отъ цлыхъ полковъ оставалось по 100 и меньше человкъ, когда намъ говорятъ, что въ 24-мъ сибирскомъ стрлковомъ полку, состоявшемъ изъ 2.500 человкъ, за время кампаніи выбыло 2.400, что изъ всхъ офицеровъ, начавшихъ войну, въ немъ не осталось ни одного, кром командира, дважды тяжело контуженнаго (полковникъ Лечицкій)!..

Разумется, не эти и имъ подобные люди причинили панику, они только, до послдней крайности измотанные душой, могли поддаться ей, не въ силахъ ей противостоять. Паника, какъ всегда, началась въ безчисленныхъ обозахъ, столпившихся на одной дорог въ тридцать рядовъ и попавшихъ подъ перекрестный огонь непріятеля. Обозные люди — не строевые и къ огню непривычные…

Снова, какъ всегда, поднимается вопросъ, нужно ли было отступать, или надо было продолжать бой до конца? Кто знаетъ, — что было бы лучше? Одни говорятъ, что мы могли отлично и долго отбиваться, даже совершенно окруженные, другіе — что мы и потомъ могли всегда пробиться, но большинство, сколько мн замтно, все-таки считаетъ, что было бы совсмъ скверно, если бы мы не ушли, что отступать было необходимо, что слдовало даже отступить раньше.

Дло въ томъ, что, кром обхода, насъ погубило еще и то, что въ центр наша, если не ошибаюсь, вторая армія была прорвана непріятелемъ. Страшная песчаная метель, бившая нашимъ въ лицо и закрывавшая все непроницаемой мглой до такой степени, что сосда своего нельзя было различить, помогла японскому батальону прорвать ваши силы. Противъ него было послано четыре батальона, но кто-то ихъ, говорятъ, по дорог перехватилъ.

Конечно, какъ всегда, наши самыя большія потери были при отступленіи. Жестоко треплются нервы съ этого самаго мукденскаго боя. Когда я пріхалъ 5-го марта въ Харбинъ, то онъ былъ въ томъ нервномъ состояніи, въ которое и могъ придти именно тылъ, прожившій цлый годъ въ район дйствующихъ армій при совершенно мирной обстановк и вдругъ почувствовавшій, что онъ уже перестаетъ быть тыломъ. Вс стремились вонъ изъ Харбина, не чувствуя себя боле въ безопасности: старшій врачъ Л — скаго госпиталя Краснаго Креста просилъ отпустить его со всмъ инвентаремъ и ранеными, такъ какъ не считалъ возможнымъ за нихъ отвчать.

— Разв хорошо будетъ, если командиръ корпуса попадетъ у меня въ плнъ?!— старался онъ запугать насъ.

Другіе госпитали просились въ самый глубокій тылъ. Собирались совщанія о томъ, какъ бы возможно скоре освободить Харбинъ отъ застрявшихъ въ немъ 22-хъ тысячъ раненыхъ и больныхъ. Со станцій, расположенныхъ къ востоку отъ Харбина, прізжали врачи съ просьбой свернуть ихъ лазареты и разршить имъ уйти, такъ какъ они находятся въ явной опасности и, вынужденные, въ случа бды, эвакуироваться черезъ Харбинъ, не въ состояніи будутъ спасти свои лазареты. Генералъ Хрещатицкій пришелъ на сборный пунктъ Креста около харбинскаго вокзала и подбодрилъ врачей слдующей краткой, но выразительной рчью:

— Что вы здсь длаете? Свертывайтесь поскоре и уходите!

Главнокомандующій приказалъ всмъ госпиталямъ Краснаго Креста, расположеннымъ къ югу отъ Харбина, перейти въ тылъ. Относительно нкоторыхъ изъ нихъ распоряженіе это было исполнено, такъ какъ нужно было увеличить количество больничныхъ мстъ въ сверо-западномъ и отчасти въ сверо-восточномъ районахъ, съ которыми мы и подлились. Евангелисты и проф. Мантейфель выбрали себ прекрасное мстечко на Хинган, станцію Джаллантунь, куда и перенесли свои госпитали, оставивъ въ Гунчжулин только походное и безусловно необходимое для продолженія госпитальной работы оборудованіе, нкоторымъ и Харбинскимъ госпиталямъ были найдены мста въ сверо-западномъ район, куда съ этой цлью была командирована цлая коммиссія.

Однако, оставлять югъ безъ нашихъ госпиталей намъ казалось немислимымъ, особенно въ виду возможности боя, и на засданіи подъ предсдательствомъ генерала Трепова мы просили его ходатайствовать передъ главнокомандующимъ, чтобы онъ разршилъ Кресту оставить на мстахъ госпитали отъ Харбина до Куаньчендая включительно. . . Треповъ, самъ этому сочувствовавшій, выхлопоталъ намъ это, а также удовлетвореніе другой просьбы — оставить три госпиталя въ Гунчжулин и открыть одинъ въ Годзядан.

Тмъ временемъ эластическій русскій духъ нашъ, которому такъ дивятся иностранцы, сталъ, какъ Ванька-встанька, снова подыматься. Впечатлніе Мукдена стало отходить въ привычное прошлое, стали подходить тысячи людей, считавшихся пропавшими безъ всти, все боле и боле выяснялось, что японцы не хотятъ или не могутъ на насъ наступать. Раненые усиленно эвакуировались, Харбинъ постепенно пустлъ, врачи перестали говорятъ объ отвтственности за безопасность своихъ больныхъ, а т, которымъ, согласно ихъ же желанію и намченной на этомъ основаніи программ, было предложено перехать въ глубокій или близкій тылъ, вдругъ ршительно запротестовали.

Не считая подвижныхъ госпиталей и лазаретовъ, раскинутыхъ у васъ по всмъ тремъ арміямъ, намъ удалось по желзной дорог продвинуться и южне Годанданя, даже до самой крайней, бывшей въ нашемъ распоряженіи, станціи, т.-е. до Сыпингая (Богородицкій госпиталь), ибо японцы сидли смирно, а мы ждали все прибивавшихъ войскъ.

Настроеніе настолько измнилось, что при одномъ изъ позднйшихъ своихъ посщеній нашихъ госпиталей въ Гунчжулин главнокомандующій, замтивъ, что въ одномъ изъ нихъ нкоторая недостача кроватей, и узнавъ, что он отосланы въ тылъ, сказалъ:

— Зачмъ же?! Верните ихъ, непремнно, сейчасъ же верните!

XXV. — Въ Гунчжулин.

Тмъ не мене, когда а пріхалъ въ Гунчжулинъ, тотъ самый Гунчжулинъ, который еще такъ недавно — осенью — своими идиллическими картинами съ пасущимися гусями и маленькими двочками, которыя, въ вид женщинокъ, съ платкомъ на плечахъ, бгали въ лавочку, при чисто деревенской тишин, — производилъ впечатлніе такого тыла, что не только забывался громъ орудій, но получалось впечатлніе, что ни одинъ воинственный звукъ никогда не нарушитъ здсь людского благополучія, — этотъ самый Гунчжулинъ уже оказался совершенно зараженнымъ боевой эпидеміей и старался загримироваться Ляояномъ. Конечно, ему это трудно удавалось, такъ какъ новый главнокомандующій предпочелъ ему маленькую, никому неизвстную станцію, брошенную въ необитаемой пустын, подъ пригоркомъ, и называемой Годзяданемъ, или, какъ вс нмцы перекрестили ее: ‘Gott sei Dank’. Но вс штабы и канцеляріи, расположенные нкогда въ Ляоян, ютились теперь въ Гунчжулин. Впослдствіи Гунчжулинъ образовался въ совсмъ милый городокъ.

Главную прелесть его составляетъ только-что отстроенная великолпная желзнодорожная больница, въ отдльныхъ зданіяхъ которой и размстились ваши госпиталя: Императрицы Маріи еодоровны, Евангелическій, теперь еще Голубевскій имени Принцессы Е. М. Ольденбургской. Къ моему прізду въ этихъ же зданіяхъ, покинутыхъ финляндскимъ лазаретомъ, отчасти и двумя первыми, уже расположились и канцелярія, и общежитія ваши.

Началось это тяжелое томленіе между жизнью и смертью, между миромъ и войной. Назначались дни боевъ, шли усиленныя приготовленія, и рядомъ съ этимъ уже печатались извстія о подготовительныхъ работахъ въ мирнымъ переговорамъ. Впрочемъ, объ этомъ стали писать только посл цусимскаго боя.

XXVI. — Цусимскій бой.

О, этотъ бой, эта несчастная эскадра!

Было время, что о ней вс забыли и перестали ею совсмъ интересоваться. Идетъ ли она впередъ или назадъ, — не все ли это было равно: отъ нея никто ничего не ждалъ. Но, вотъ, появилась она въ японскихъ водахъ и заставила о себ заговорить. Вдругъ сразу все забылось: и слабосильность ея, и малочисленность, и вся безнадежность ея предпріятія. Неожиданный успхъ первой ея задачи — придти — вскружилъ головы и вызвалъ у насъ ничмъ въ сущности необоснованныя надежды, а у японцевъ — страхъ. О, отчего мы тогда не заключили мира?!

…Посл обычныхъ ложныхъ слуховъ пришла всть о состоявшейся бо, всть, подтверждавшаяся и морскимъ штабомъ главнокомандующаго. Но моряки умли держать секретъ, никакихъ подробностей не передавали и намекали только на то, что потери ваши оказались меньше, чмъ можно было ожидать.

Эскадра наша ожидалась во Владивосток. Городъ украсился, приготовлена музыка, населеніе ликуетъ, Красный Крестъ пріхалъ встрчать раненымъ. Наконецъ, приходитъ ‘Алмазъ’! Грянула музыка, летятъ цвты, раздается ‘Jubelgeschrei’…

Вдругъ — тсс…. на ‘Алмаз’ — покойникъ… А гд же другіе? Тихо, струйками начинаетъ пробиваться шопотомъ зловщій слухъ…. Но нтъ, вонъ множество дымковъ, эскадра идетъ, вотъ она уже видна… но… японская! Зловщій слухъ, ужасный слухъ подтвердился. Рядъ дней и рядъ ночей приносили съ собой все новыя и новыя подробности, надъ которыми наши моряки не разгибали своихъ спинъ, дешифрируя слово на словомъ, букву за буквой, леденящія и разрывающія душу телеграммы, и заливая ихъ горячими слезами по роднымъ товарищамъ, по своемъ флот, по тяжко раненой родин… Я не былъ во Владивосток и не дешифрировалъ телеграммъ, но знаю все, что пишу, по разсказамъ очевидцевъ, и, даже сидя въ Гунчжулин, былъ совершенно убитъ. У меня спрашиваютъ попрежнему о томъ и о другомъ, я отдаю распоряженія, но съ такимъ чувствомъ, будто я хлопочу для покойника, которому больше ровно ничего не нужно… Надо одть его въ мундиръ? Ахъ, да! надо его одть, но не все ли равно — во что, — мундиръ, армякъ, сюртукъ, халатъ, — не все ли это равно?! Его ужъ нтъ…

XXVII. — Передъ миромъ.

Каталинза. 18-го августа 1905 г.

Мы пили дневной чай въ большомъ шатр-столовой, въ пріятной тишин счастливой домашней обстановки, когда къ самой палатк нашей подъхалъ верхомъ К. и, не слзая съ коня, крикнулъ намъ голосомъ, въ которомъ слышалось, что все пропало и спасенья нтъ:

— Миръ, миръ!

Совершенно убитый, войдя въ палатку, онъ бросилъ свою фуражку на землю.

— Миръ!— повторилъ онъ, опускаясь на скамейку.— Сейчасъ я читалъ телеграмму начальнику штаба корпуса: японцы согласились на вс наши условія.

Вс приняли извстіе это молча, какъ будто оно касалось буровъ, но не насъ. Ясно было, что въ нашемъ обществ не нашлось полнаго единомышленника К., но настроеніе его было слишкомъ опредленное, чтобы кто-нибудь ршился выдать свое. Чувство удовлетворенія меня, однако, охватило настолько, что я сказалъ хозяйк:

— Слышите, японцы согласились на вс наши условія.

К. сдлалъ жесть досады.

— Ты слишкомъ гуманенъ, слишкомъ любишь и жалешь насъ, потому ты и радуешься, — сказалъ онъ мн.

— Да, я очень жалю каждаго изъ васъ, — отвтилъ я. Но встникъ мира не могъ больше держаться: схвативъ чужую фуражку, онъ убжалъ и разрыдался, какъ ребенокъ. Его реакція на миръ вполн соотвтствовала его постоянныъ о немъ сужденіямъ, и, слушая его, я даже въ самыя малодушныя минуты мнялъ свое мнніе и говорилъ себ: да, мы должны продолжать войну.

Этотъ вопросъ о войн и мир обсуждается здсь горячо съ самаго мукденскаго боя, становясь все остре и больне, и за послдніе три мсяца измоталъ, казалось, и т немногія душевныя силы, какія у кого изъ васъ остались.

Тяжелое это было время, если оно дйствительно кончилось, — тягучее и боле даже, можетъ быть, мучительное въ душевномъ смысл, чмъ періоды боевъ. Мучились и т, кто были за войну, и т, кто были за миръ, мучились неизвстностью, неопредленностью и страхомъ за то, что вопросъ разршится не такъ, какъ они считали это необходимымъ, — кто въ интересахъ родины, кто — чисто въ личныхъ.

Большинство, однако, изъ настроенныхъ воинственно, считаютъ, что мы сильне, чмъ когда-либо, и такъ уврены въ побд, что не могутъ примириться съ прекращеніемъ военныхъ дйствій именно теперь.

Но, спрашиваемъ мы ихъ, какая гарантія, что мы дйствительно сильне японцевъ или не надлаемъ въ предполагаемомъ бою тхъ же ошибокъ, которыя оказались для насъ столь гибельными? Гарантіи, однако, никто не даетъ, они врятъ, они чувствуютъ, — и я самъ врю и чувствую, — но разв не врили мы и не чувствовали того же самаго и передъ Ляояномъ, и передъ Мукденомъ?! Разв не желали страстно иные, чтобы японцы пошли на Ляоянъ?! Мы получили, правда, массу новыхъ войскъ, которыя шли и идутъ теперь изъ Россіи непрерывной волной, правда, это идутъ уже не полубольные пожилые бородачи, а идетъ все молодежь, добровольцы, по жребію, — даже не запасные, а состоящіе на дйствительной служб, — но не попадаютъ ли именно они въ особенно большомъ количеств въ лазареты и госпиталя, откуда такъ неохотно выписываются? Не говорятъ ли, что среди этой добровольной молодежи не мало элементовъ, пришедшихъ съ опредленной цлью растлвать армію и возстановлять ее противъ продолженія войны? Кто можетъ утверждать, что война стала хоть сколько-нибудь въ войскахъ популярне? Во время переговоровъ въ Портсмут газет и телеграммы раскупались солдатами съ особой любознательностью, газета называлась хорошей, если она давала шансы на миръ, и нехорошей, если боле похоже было на возможность разрыва. Быть можетъ, въ сравненіи съ общей массой войскъ это было настроеніе меньшинства, но объ этомъ слышно было съ разныхъ сторонъ, а разсказовъ противоположнаго направленія не было вовсе. Намъ говорятъ, что войска хотятъ драться, — а разв не доходятъ до насъ стованія, что бои хотятъ дать только для того, чтобы какимъ-нибудь лишнимъ милліардомъ рублей меньше заплатить?

— Что же, жизни-то ваши не стоятъ разв этого милліарда?! логично задаютъ вопросъ иные.

Ты, разумется, не заподозришь меня въ сочувствіи всмъ малодушнымъ рчамъ истомленныхъ душой и тломъ людей, — однако, при обсужденіи вопроса, желательно или нежелательно продолженіе войны, нельзя эти печальныя явленія не принимать въ соображеніе.

Но допустимъ даже, что мы дали бой и одержали блестящую побду, — будемъ ли ни дальше добивать врага, до полнаго уничтоженія его арміи, какъ онъ уничтожилъ флотъ нашъ, или мы закончимъ на этомъ споръ, чтобы только послднее слово было за нами? Я не говорю, конечно, что Россіи нуженъ миръ во что бы то ни стало, что она должна принять условія, которыя вздумала бы ей предписывать Японія. Избави Богъ! Если бы она не уступила вашимъ требованіямъ, то пусть знала бы вся Россія, что непріятель добивается униженія нашей родины, и тогда, надо надяться, она подняла бы брошенную ей перчатку и вся приняла бы участіе въ самой отчаянной, остервенлой борьб за свою честь. Если же Японія, въ страх передъ новымъ боемъ и нашей силой, пошла на все, чего мы желали, — почему каждому гражданину земли русской не радоваться?

Но К. думаетъ иначе. Онъ задается вопросомъ, какъ мы безъ побды вернемся домой, и уже представляетъ себ, что всякій прохожій будетъ считать себя въ прав оскорблять насъ, корить и чуть ли не смяться надъ нами.

Я понимаю чувство, которое въ немъ говоритъ, и самъ все время повторялъ, что чувство требуетъ продолженія войны, тогда какъ разумъ желаетъ ея превращенія. Я понимаю и уважаю чувство неудовлетворенія, которое можетъ и должно быть въ душ каждаго нашего офицера и солдата, вынужденнаго положить оружіе, ни разу не ощутивъ подъ его ударами сломленной силы непріятеля. Понимаю, что и блестящій миръ, который можетъ радовать его, какъ гражданина, долженъ огорчать его, какъ воина, еще не использовавшаго всю свою силу и сознающаго всю горечь пережитой войны, ничмъ не нейтрализованную и не сдобренную. Каюсь, мн было бы симпатичне, чтобы первая реакція въ душ вашего солдата на извстіе о заключеніи мира была не крикъ ‘ура’ или крестное знаменіе съ облегченнымъ вздохомъ: ‘слава Богу!’ (какъ это я пока повсюду наблюдалъ), — даже безъ всякихъ справокъ объ условіяхъ, а по крайней мр хоть нкоторое состояніе досады и краткаго обалднія, какъ у промахнувшагося охотника, которому собака все-таки приноситъ дичь, но подстрленную сосдомъ. Пусть посл этой первой минуты непосредственной реакціи онъ быстро образумится, вспомнитъ, что теперь можетъ успокоиться его многострадальная неповинная родина, что жена и дти его снова получатъ своего кормильца, а онъ увидитъ и обниметъ ихъ, ихъ которыхъ считалъ уже навки у него отнятыми, — и порадуется, но это первое инстинктивное ощущеніе укола отъ словъ: ‘миръ заключенъ’, означающихъ для него: ‘брось, ты все равно больше не можешь’, — о! я бы его уважалъ и оцнилъ, хотя и сознаю, что его отнюдь нельзя требовать. Думаю даже, что отсутствіе такой реакціи служитъ доказательствомъ того, что пора кончать. Въ глубин души я всецло присоединяюсь къ заключительнымъ словамъ славнаго санитара Бараева, который дорогой между Маймакаемъ и Бамьянченомъ разспрашивалъ меня объ условіяхъ преждевременно возвщеннаго мира и котораго я спросилъ, доволенъ ли онъ: ‘Все-таки для Россіи позорецъ небольшой есть’^.

Я сомнвался, чтобы въ какой-нибудь русской душ не было хоть оттнка этого чувства. Недаромъ простыя наши бабы, которыя вообще, на мой взглядъ, посл искалченныхъ войной (убитыхъ не считаю, ибо, какъ всегда, склоненъ думать, что они — наиболе счастливые), являются боле всего пострадавшимъ элементомъ въ нашемъ отечеств, говорили посл цусимскаго боя, что ‘разв можно съ имъ мириться, когда онъ нашъ флотъ уничтожилъ’. Он больше теряли родныхъ въ бояхъ сухопутныхъ, но только морскимъ побоищемъ задлъ японецъ ихъ національное чувство. Оно, разумется, задто у каждаго, и только дйствительно тяжелое переутомленіе и перенапряженіе помогаютъ быть благоразумными, желать конца и утшаться блестящимъ успхомъ мирныхъ переговоровъ, благодаря которымъ истощенная Японія, повидимому, больше проиграла отъ своей побдоносной войны, чмъ выиграла.

Но кто помогъ этому успху? Рузвельтъ? Европа? Я не сомнваюсь, что этотъ ‘gentleman’ и эта старая ‘lady’ были хорошими помощниками при рожденіи непропорціональнаго ребенка, оказавшагося мальчикомъ и нареченнаго ‘Миромъ’. Несомннно, эти добрые спеціалисты имли тоже, вопреки наук и обычаю, огромное вліяніе на полъ новорожденнаго, но силы, на которыя и они разсчитывали, силы, на которыя опирался и Витте, — все-таки ваша славная, доблестная армія, явившая чудеса стойкости и самоотверженія, показавшая и непріятелю, и всему міру, на что она способна, и посл каждаго, сколько бы оно ни было несчастнымъ, дла, какъ гидра лернейская, становившаяся все боле и боле многоголовой и грозной.

Я помню и никогда не забуду, какъ, въ начал мая, ко мн пріхалъ въ Гунчжулинъ старшій врачъ одного изъ летучихъ отрядовъ, T., большой молодчина, отовсюду всегда уходившій послднимъ, неоднократно бывавшій въ самыхъ опасныхъ передрягахъ, но никогда объ этомъ не болтавшій направо и налво. Еще совсмъ молодой человкъ, онъ благодаря своей крупной фигур и большой черной бород, производилъ впечатлніе богатыря, и въ черной мягкой шляп на густыхъ длинныхъ волосахъ мн всегда представлялся похожимъ на Вильгельма Телля. И вдругъ этотъ Телль прізжаетъ ко мн и заявляетъ, что онъ больше не можетъ, что онъ долженъ ухать, потому что усталъ до послдней крайности. Если это говоритъ T., то — я понималъ — оставалось только помочь ему скоре ухать, хотя бы изъ одной признательности за его необыкновенную самоотверженную работу. Поэтому я не сталъ отговаривать его, только спросилъ, не ршаясь настаивать, какъ это онъ хочетъ узжать почти наканун боя, ожидавшагося числа седьмого.

— Да никакого боя не будетъ, — спокойно отвчалъ онъ.

— Почему же вы такъ думаете, вдь вс ожидаютъ, — возражаю я.

— Но какъ же онъ можетъ быть?— говорятъ Т.:— вдь мы наступать еще не можемъ, а японцы не станутъ, потому что убдились, что они насъ побдить не могутъ.

Я чуть не вскочилъ съ кресла, чтобы обнять и поцловать этого молодца за его прекрасный объективный отвтъ русской души и на твердость и убжденность его тона.

Да, онъ совершенно правъ: несмотря на вс неудачи, на цлый рядъ ошибокъ отдльныхъ лицъ, на вс недочеты общей организаціи, на вопіющіе проблы въ предшествовавшей войн, — наша армія все-таки доказала еще разъ свою непобдимость. Я горячо возражаю, поэтому, пессимистамъ, говорящимъ, что насъ били, насъ гнали, что имъ совстно будетъ вернуться въ Россію и нельзя будетъ тамъ прямо смотрть людямъ въ глаза. Какъ это несправедливо и обидно за тысячи ихъ товарищей, легшихъ костьми около нихъ, за десятки тысячъ самоотверженныхъ, темныхъ умомъ, но свтлыхъ душой, нашихъ солдатиковъ, беззавтно и безропотно отдавшихъ жизнь свою за доброе имя этой самой Россіи! Какъ можно допускать мысль, что она можетъ считать себя въ прав бросить камень въ свою армію?! Если насъ били, то мы каждый разъ били вдвое, если мы уходили, то не потому, что насъ откуда-нибудь выгоняли, а по тмъ или другимъ, можетъ быть, врнымъ, а можетъ быть, и ошибочнымъ, теоретическимъ соображеніямъ.

Нтъ, съ высоко поднятой головой долженъ вернуться въ отчизну русскій воинъ, и родина должна склонить передъ нимъ голову, — голову повинную, что покинула его на далекой чужбин, что предоставила ему одному расхлебывать кашу, а сама, ворча и критикуя, принялась за стирку накопившагося дома грязнаго блья. Благодарнымъ сердцемъ и благоговйной душой должна она полетть ему навстрчу и поскоре постараться залечить и успокоить раны его тлесныя и духовныя, насъ ради и нашего ради спасенія принятыя имъ, и съ адскимъ огнемъ, и съ миртовой втвью… Я благодарю Бога, что Онъ далъ мн самому убдиться во всемъ, что я говорю, и говорить такъ, допустивъ пережить и прочувствовать все это.

Конечно, исторія не должна быть и не будетъ пристрастна, она выдлить ошибки и скажетъ, кто въ нихъ виноватъ, и тогда эти ошибки послужатъ намъ на пользу. Мн представляется даже очень благопріятнымъ, что мы не кончили побдоноснымъ бравурнымъ аккордомъ: онъ покрылъ бы вс фальшивыя ноты, и снова мы, самодовольные, заснули бы на лаврахъ. Теперь же, сохранивъ въ душ всю боль и остроту отъ нашихъ ошибокъ, мы можемъ и должны исправиться, должны и будемъ совершенствоваться, — именно потому, что мы сохранили ее. Надо намъ работать, много и сильно работать!

Саншигоу. 26-ое августа.

Итакъ, у васъ миръ, а у насъ еще нтъ. Только сегодня полученъ здсь приказъ главнокомандующаго прочесть повсюду телеграмму Государя о томъ, что онъ принялъ предварительныя мирныя условія, но до сихъ поръ хоть струйками, но все еще лилась у насъ кровь, и каждую ночь ходили на развдки.

Мы давно читали телеграмму Витте, со всхъ сторонъ слышимъ, что миръ заключенъ, что подписано перемиріе, но до сегодняшняго вечера въ нашей глухой деревн Тунъ-Кассія, резиденціи начальника отряда, князя Орбеліани, больше говорилось о войн и ея продолженіи.

— Что, будетъ миръ?— спрашиваетъ князь одного изъ всадниковъ.

— Нэтъ, нэ будитъ, — отвчаетъ тотъ.

— Значитъ, война будетъ?

— Нэтъ, и война нэ будитъ.

— Что же будетъ тогда?

— Тэлэграммъ будитъ.

Онъ оказался глубоко правъ, телеграмма пришла, и мы-таки чувствуемъ себя на войн и не видимъ мира, и вмст тмъ видимъ, что война кончена, ибо подписанъ миръ. Продолжается эта мучительнйшая тягучка здсь, въ самыхъ передовыхъ частяхъ, особенно сильно и тяжело ощутимая.

Понемногу выясняются и невеселыя подробности мирнаго договора: Сыпингайскія позиція, весьма сильныя и хорошо укрпленныя, т самыя, про которыя Линевичъ говорилъ: ‘Сыпингай я не отдамъ’, — Витте отдалъ. Не знаю, зачмъ онъ это сдлалъ, почему уступилъ онъ эти послднія, какъ нкоторые утверждаютъ, позиціи передъ Харбиномъ, вмст съ линіей желзной дороги до Куанченцзы, вмст съ милымъ Гуячжуляномъ, — словомъ, хорошій кусокъ пути, еще не пройденный и не заработанный японцами? Что получили мы въ обмнъ? Почему не говорилъ онъ, что отдалъ только ту часть дороги, которую японцы завоевали? Конечно, ‘la critique est aise’, но вдь, въ сущности, мы все-таки еще очень мало что знаемъ объ условіяхъ мира, и обрадовались ему только какъ люди съ едва-едва заживающими ранами, боявшіеся, что вотъ-вотъ получатъ по нимъ новые удары, и заручившіеся, наконецъ, посл долгой, мучительной душевной волокиты, увренностью, что этого не будетъ, мы поступили, можетъ быть, такъ же неосновательно и преждевременно, какъ и японцы, негодовавшіе на т же, неизвстныя имъ, условія мира. Теперь они, подсчитавъ свои выгоды, успокоились, а мы… притихли, и каждый чувствуетъ, какъ санитаръ Бараевъ: ‘позорецъ есть’.

XXVIII.— Красный Крестъ начинаетъ свертываться.

3 сентября. Гунчжулинъ.

…Изъ Каталинзы я перехалъ на 84-й разъздъ, откуда очень счастливо, по только-что установившейся конк ‘Дееовильк’, перехалъ въ Маймакай. Я былъ въ симпатичномъ Вятскомъ отряд, когда вдругъ приходитъ извстіе, что старшій врачъ 5-го С.-Петербургскаго летучаго отряда, П. П. А., отпустившій и второго врача, и обоихъ студентовъ, оставшійся, слдовательно, совершенно одинъ, — заболлъ тифомъ. Надо теб сказать, что мы только-что потеряли двухъ врачей и двухъ сестеръ отъ брюшного тифа и одного студента отъ тяжелаго воспаленія кишекъ, и во всхъ случаяхъ у меня осталось впечатлніе, что они не выдержали своей болзни, можетъ быть, оттого, что продолжали работать больными и переутомили себя. Что могъ, а сдлалъ и для нкоторыхъ изъ нихъ, но, къ сожалнію, каждый разъ узнавалъ о болзни слишкомъ поздно.

Ты легко представишь себ, поэтому, какъ взволновался и извстіемъ о болзни этого прелестнаго, скромнаго, добросовстнйшаго, симпатичнйшаго и доблестнаго нашего труженика. Я живо представилъ себ, какъ онъ, заброшенный въ самыя далекія передовыя позиціи, одинокій, больной, ходитъ, осматриваетъ больныхъ, — самъ, можетъ быть, боле слабый, чмъ они… Забывъ свои немощи, я слъ на коня и пустился въ только-что еще казавшійся такимъ труднымъ и далекимъ, шестидесятиверстный путь. Лошадь попалась мн мягкая, пріятная, я съ удовольствіемъ снова втягивался въ этотъ пріятный способъ передвиженія, когда такъ наслаждаешься природой и такъ хорошо думается… Въ одиннадцатомъ часу я пріхалъ и Саншигоу въ А. и нашелъ его блднымъ, слабымъ и сильно исхудавшимъ…

Когда А. сталъ поправляться, я, сдавъ остающихся больныхъ и часть имущества (блье, лекарства) военнымъ врачамъ, свернулъ отрядъ, положилъ на вьючныя носилки А. и одного изъ санитаровъ, тоже продлавшаго тифъ и умолявшаго не отрывать его отъ своего старшаго врача, — и двинулся въ путь, благословляемый съ неба легкимъ дождичкомъ…

Такъ началъ Красный Крестъ свое возвращеніе на родину: послуживъ всмъ, чмъ онъ могъ, отдавъ святому длу своему все, чмъ обладалъ, — послднія силы и здоровье, — онъ бдные остатки свои положилъ на щитъ и ‘со щитомъ’ пошелъ домой.

Это было 28-го августа, въ тотъ день, когда у васъ объявили о прекращеніи военныхъ и враждебныхъ дйствій.

Дождь сопровождалъ насъ нею дорогу, такъ что стало сыро и свжо. На середин пути мы въ пол остановились, чтобы покормить лошадей. Надо было покормить и А., а мн хотлось еще дать ему возможность полежать въ сухомъ мстечк.

Около самаго мста нашей стоянки была какъ-то изолированная отъ всей близлежащей деревни аккуратная фанза, въ которую я смло пошелъ за пріютомъ. Во двор красиво цвли блыя съ яркими розовыми полосами ‘belles de jour’, во внутреннемъ дворик тоже были цвты, и все было аккуратно и чисто. Навстрчу мн и санитару вышелъ хозяинъ съ бородкой клиншкомъ и интеллигентнымъ лицомъ. Я объяснилъ ему, что мн нужно: ‘мало-мало сиди-сиди, и мало-мало кушъ-кушъ’, и пошелъ въ его мужскую половину. Но онъ не согласился на это, перевелъ туда всхъ ‘мадамъ’ и дтей, а намъ предоставилъ ихъ половину, чистую, прибранную, съ тюфяками, коврами и подушками на коняхъ. Когда онъ увидалъ у А. повязку съ краснымъ крестомъ, онъ показалъ рюмку и сказалъ:

— ‘Моя тайфу’, — что означало, что онъ — докторъ. Я объяснилъ тогда, что А. ‘мало-мало ломайло’, т.-е. немного боленъ, и онъ сталъ очень за нимъ ухаживать и заварилъ намъ чуднаго цвточнаго чая. Съ своей стороны, мы налили ему вина, но онъ сказалъ, что ‘ханшинъ мэю’ — значитъ: онъ не пьетъ водки, — отлилъ себ вина въ рюмку, остальное предложилъ выпить молодому китайцу, который сказалъ, что это не хавшинъ, а ‘хау, хау’, — и очень похвалилъ. Тогда хозяинъ представилъ намъ свою жену, сказавъ: ‘моя мадамъ’, которая протянула намъ руку. Я далъ ей и другимъ женщинамъ и дтямъ, которыя постепенно вернулись въ свою комнату, по куску хлба съ capдинкой, но он вс куда-то унесли это угощеніе, и я не знаю, ли ли. Вроятно, имъ это такъ же подозрительно и неаппетитно, какъ намъ ихъ пища. Когда одинъ русскій сказалъ какъ-то китайцу, съ которымъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ,что отъ нихъ нехорошо пахнетъ (съ ногъ сшибательный запахъ чеснока и бобоваго масла), онъ, находясь въ дурномъ, но откровенномъ настроеніи, горячо ему отвтилъ:

— А вы думаете, отъ васъ не пахнетъ? Да какъ еще! и очень непріятно.

Такъ, вроятно, и пища наша внушаетъ имъ такую же брезгливость и недовріе, какъ ихъ пища — намъ.

Мы растворили шоколадъ Gala-Peter и предложили вашему коллег, но онъ не ршился его попробовать. Когда, однако, женщины и молодежь его дома съ удовольствіемъ стали пить шоколадъ, онъ взялъ свою чашку, поднесъ ее ко лбу, помолился, молча, надъ ней и сталъ пить. Напитокъ ему понравился, и онъ допилъ его до конца. Зато, когда я угостилъ ихъ арбузомъ, — колебаній не было, и они уплетали его вс наперерывъ.

Такимъ образомъ, и китайскій, и русскіе ‘тайфу’ остались очень довольны другъ другомъ.

Благополучно и счастливо прошло также и все ваше путешествіе съ милымъ А. до самаго Маймакая.

Здсь я оставилъ своихъ больныхъ въ Вятскомъ лазарет, въ который стремился А., а самъ, простившись съ отрядами 2-ой арміи, пустился въ послдній объздъ нашихъ учрежденій арміи 1-ой и 3-ьей, изъ которыхъ нкоторыя уже свернулись, другія — свертываются, а третьи ожидаютъ своей очереди.

Это первые шаги мои, по направленію къ вамъ, домой…

Евг. Боткинъ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 1—3, 1908