Изъ греческихъ преданій.
Изъ греческихъ преданій.
Легенда Элизы Оржешко.
——
Переводъ съ польскаго А. Острогорской.
‘Юный Читатель’, No 12, 1904
Из греческих преданий, Ожешко Элиза, Год: 1904
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Въ глубокой древности на сверо-западномъ берегу Малой Азіи стоялъ городъ Троя. Въ царствованіе троянскаго царя Пріама между троянцами, и греками возникла война. Преданіе разсказываетъ, что Парисъ, сынъ Пріама, похитилъ жену греческаго царя Менелая, Елену, чтобы отомстить за обиду и вернуть жену, Менелай выступилъ походомъ на Трою. Девять лтъ греки осаждали Трою, но не могли ее взять, несмотря на то, что вс выдающіеся герои греческіе: Агамемнонъ, Менелай, Ахиллъ, братья Аяксы и др. принимали участіе въ осад. Наконецъ, на десятый годъ греки, по совту Одиссея, недаромъ прозваннаго ‘хитроумнымъ’, прибгли къ хитрости. Они соорудили огромнаго деревяннаго коня, посадили внутрь его своихъ воиновъ и, оставивъ его подъ стнами Трои, отплыли отъ троянскихъ береговъ. Троянцы, думая, что греки окончательно отказались отъ безуспшной осады и не подозрвая хитрости, ввели коня въ городъ. Но скрытые въ немъ воины ночью вышли, отворили ворота города и впустили вернувшихся грековъ. Такимъ образомъ Троя пала. Весь городъ былъ разрушенъ и жители перебиты, только небольшая часть оставшихся въ живыхъ троянцевъ, захвативъ изображенія троянскихъ боговъ, подъ предводительствомъ Энея, покинула родную землю и отправилась искать новаго отечества. Посл долгихъ странствованій бглецы прибыли въ Италію, гд положили начало латинскому государству.
Много преданій сохранилось какъ о самой войн и подвигахъ ея героевъ, восптыхъ знаменитйшимъ поэтомъ древности, Гомеромъ, въ поэм ‘Иліада’, такъ и о странствованіяхъ Энея въ поискахъ за новымъ отечествомъ. Одинъ изъ эпизодовъ этого странствованія описывается въ печатаемой ниже легенд извстной польской писательницы Элизы Оржешко.
Много зимъ и весенъ, много дней и ночей ушло съ тхъ поръ, какъ корабль, увозившій святыни Трои и горсть уцлвшихъ сыновъ ея, пустился въ безконечное странствованіе по широкимъ морямъ, изрдка находя кратковременный отдыхъ въ безлюдныхъ пристаняхъ. Но ни разу еще Эней и его врные товарищи не испытали такой сильной тревоги, какъ въ тотъ день когда, плывя по морю, они увидали издали изверженіе Этны.
Шла молва, что эту гору разгнванные боги низвергли на возмутившагося противъ нихъ Титана, но несокрушенный даже такимъ бременемъ, Энцеладъ всколыхнулъ ндра земли и выбросилъ на поверхность ея свое огненное дыханіе. Другіе утверждали, что въ глубин вулкана помщается кузница Гефеста, въ которой этотъ божественный кузнецъ, съ помощью циклоповъ, куетъ молніи для Зевса и броню для героевъ. И несясь на утлой скорлуп, то подбрасываемой волнами морскими подъ самыя облака, то низвергающейся во мрак ночи въ водяную бездну, окруженные облаками дыма и пепла, среди грохота скалъ, обломки которыхъ, точно воспламененныя стрлы, казалось, ударялись объ самыя звзды,— троянцы, тысячи разъ встрчавшіеся лицомъ къ лицу со смертью въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, громко возроптали на боговъ: почему, когда вся Троя лежитъ въ развалинахъ, они одни, несчастные, осуждены еще жить?
Лица ихъ были блдны и члены дрожали отъ мучительнаго страха, когда утренняя заря начала разгонять мракъ и успокоивать море. Но миръ, спустившійся на землю, не принесъ успокоенія троянцамъ. Что съ того, что одна опасность миновала, когда ихъ ждетъ столько другихъ? Что съ того, что они совершили часть пути до желанной земли, когда путь ихъ еще далекъ и цль сомнительна? И подобно тому, какъ больной на лож страданій мысленно возвращается къ первоначальной причин своихъ мученій, они всми чувствами — гнвомъ, скорбью, ненавистью — переносились къ источнику своихъ страданій. Съ верхушки мачты, на которой матросъ безсильными руками скрплялъ разорванные паруса, и до самаго дна корабля, гд работники топоромъ и пилой чинили причиненныя бурей поврежденія, пронесся одинъ полный ненависти крикъ, и начиная съ гребцовъ-силачей, въ рукахъ которыхъ теперь дрожали весла, и кончая заплаканными женщинами и дтьми, рядами стоявшими у борта корабля — вс уста слились въ одномъ вопл:
— Проклятіе грекамъ! Проклятіе тмъ, по чьей вин мы, точно выброшенные изъ гнзда птенцы, лишились родины! Проклятіе тмъ, которые, точно вихрь пустыни, ворвались въ наши счастливыя жилища и внесли въ нихъ смерть и разрушеніе, тмъ, которые отправили въ бездну ада нашихъ воиновъ! Проклятіе тмъ, по чьей вин голодъ сжимаетъ наши внутренности жаръ терзаетъ нашъ мозгъ и наполняетъ наши души страданіями, по чьей вин почернли отъ слезъ лица женъ троянскихъ, а троянскіе мужи узнали, что такое страхъ! Проклятіе грекамъ!
Крики, вопли и стоны неслись съ корабля, который съ разорванными парусами блуждалъ по поверхности Эгейскаго моря, становившейся все глаже и спокойне и алвшей подъ лучами утренней зари. Только витязи, закованные въ броню, опустивъ на глаза свои шлемы, стояли, какъ молчаливыя изваянія. Они не испускали воплей, не разражались вслухъ проклятіями, но краснорчиве и страшне громкихъ воплей и проклятій ихъ товарищей были ихъ посинвшія губы и руки, судорожно сжимавшія рукоятки мечей.
Вдругъ показалась вдали земля.
— Циклоды!— воскликнулъ кормчій, опытный мореплаватель.
— Теносъ!— подтвердилъ старецъ Анхизъ.
Самый дикій изъ всхъ острововъ, населенныхъ циклопами, вчный мракъ царитъ на немъ отъ густыхъ непроходимыхъ лсовъ, берега его изрзаны подводными камнями. Кром медвдей и дикихъ буйволовъ Полифема, самаго жестокаго изъ циклоповъ, и безсчетныхъ стадъ его овецъ, ни одного живого существа нтъ на немъ.
Ни одного? А между тмъ съ острова доносится звукъ человческаго голоса, и существо, похожее на человка, показывается на берегу.
— Помогите!— кричитъ онъ,— заберите меня съ собою! Кто бы вы ни были, но вы люди, такъ сжальтесь же надъ человкомъ!
Неужели это человкъ? Его почернвшую отъ зноя кожу едва прикрываютъ скрпленныя шипами терновника лохмотья, кости на изможденномъ тл страшно выдаются. Его растрепанные, торчащіе во вс стороны волосы, перемшанные съ листьями дикаго плюща и сухими стеблями травъ, длаютъ его похожимъ на какого-то дикаго звря съ огромной спутанной гривой, это сходство дополняется еще его гибкими, какъ у звря, точно испуганными прыжками: онъ то припадаетъ къ плещущимся о берегъ волнамъ, какъ терзаемый жаждой олень припадаетъ къ источнику, то, внимательно вглядвшись въ корабль, къ которому только что съ мольбой простиралъ руки, онъ вдругъ отскакиваетъ назадъ въ невыразимой тревог и прижимается обнаженными плечами къ скал, точно желая исчезнуть въ ея трещин, то, какъ бы толкаемый непреодолимой силой, снова подбгаетъ къ берегу, громко крича:
— Горе мн! я узнаю, кто вы! Кровавымъ багрянцемъ свтятся ваши шапки! Вы — троянцы! но вы люди, такъ сжальтесь же надъ человкомъ!
На корабл снова поднялись крики, среди которыхъ слышалось только одно слово:
— Грекъ! грекъ! это грекъ!
Но онъ ужъ плылъ къ кораблю, на которомъ красныя шапки троянцевъ горли яркимъ пурпуромъ въ лучахъ восходящаго солнца. Вотъ онъ доплылъ, ухватившись руками за бортъ его, вскарабкался наверхъ, упалъ на колни и, поднявъ кверху свои худыя, голыя, сожженныя солнцемъ руки и склонивъ голову посреди обнаженныхъ наполовину мечей, посреди лицъ, пылавшихъ гнвомъ и угрозою, заговорилъ:
— Я грекъ, о троянцы, и, сражаясь противъ васъ, отправилъ не одного изъ защитниковъ Пергама въ царство Гадеса. Напрасно бы я сталъ скрывать это, вы узнали бы мое происхожденіе по рчи моей. Моя трусость прибавила бы къ вашей ненависти еще и презрніе ко мн, мужество же можетъ снискать мн ваше уваженіе и, быть можетъ, ослабитъ вашу ненависть. Но я долженъ вамъ также сказать, о враги мои, что не принадлежалъ къ тмъ, которые управляютъ міромъ и посылаютъ народы на смерть. Зовутъ меня Ахамеидомъ, родъ мой съ давнихъ временъ воздлывалъ землю и насъ стада въ королевств Улисса {Улиссъ или Одиссей.}. Среди плодородныхъ полей Итаки находилось наше жилище, у порога котораго отецъ мой каждое утро приносилъ въ жертву богамъ горсть хлбныхъ зеренъ и сотъ благо меду. Дубовая роща, въ которой мать моя собирала желуди для скота, осняла нашъ домъ, а на зеленомъ лугу вился прозрачный ручеекъ, къ нему мои сестры ходили за водой и возвращались, придерживая одной рукой полный кувшинъ на голов, а въ другой держа пучекъ сорванныхъ нарциссовъ. О, низкія, темныя, источенныя наполовину червями стны нашего дома! о, сдая голова отца! кроткій ликъ матери! двственный образъ сестеръ! О, родная роща, въ глубин которой зеленетъ шелковистая мурава! серебристый ручей, на берегу котораго въ тихія лунныя ночи зеленыя дріады, кружась, сплетаясь и расплетаясь, ведутъ веселый хороводъ! и вы, убогія кросна моей матери, и вы, блыя голубки моихъ сестеръ, и ты, милый песъ, врный стражъ нашего дома! какъ далекъ я теперь отъ васъ! Улиссъ, нашъ вождь, король, властелинъ нашихъ тлъ, нашихъ стадъ, нашей воли, призвалъ на войну молодежь Итаки! Отецъ принесъ двойную жертву богамъ, мать слезами оросила мою голову, сестры, распустивъ по плечамъ волосы, ломали руки отъ горя. Врный песъ долго шелъ за мною, наконецъ, въ послдній разъ лизнувъ мн руку, повернулъ назадъ и, опустивъ морду, побжалъ домой…. Десять лтъ я провелъ подъ стнами Трои. По окончаніи войны, закончившейся удачей для грековъ, Улиссъ, плывя по Эгейскому морю, нечаянно оставилъ меня одного на этомъ дикомъ остров. Мучимый жаждою, я сталъ искать ручья или пруда и незамтно зашелъ слишкомъ далеко, когда я вернулся къ берегу, паруса нашихъ кораблей, словно исчезающее въ отдаленіи счастье, блли далеко, тамъ, гд море сливается съ небомъ. О, боги! существуютъ ли на человческомъ язык слова, которыми я могъ бы выразить мое тогдашнее отчаяніе, вс позднйшія муки, все то, что въ этотъ часъ, о, троянцы, отдало меня въ вашу власть? Не знаю, сколько разъ ужъ колесница солнца объхала сводъ небесный, сколько разъ тьма ночи спускалась на землю съ тхъ поръ, какъ я здсь, знаю только, что долго это длится, троянцы, о, какъ долго! Пещера, выдолбленная моремъ въ скал, служитъ мн жилищемъ, а пищей — корни травъ и дикія ягоды. Томясь по человческомъ голос, я днемъ и ночью слышу лишь рычанье медвдей, карканье вороновъ, крикъ ястребовъ, да топотъ буйволовыхъ копытъ. Тоскуя по огн, какъ тоскуютъ иззябшія дти по теплой материнской груди, я вижу его лишь въ громахъ, которые Зевесъ низвергаетъ на эти безпредльныя воды, на эти уходящія подъ облака скалы. Но боги привязали смертнаго къ жизни крпкими нитями — я не погрузился въ эти воды, не подставилъ головы подъ громы небесные. Я хочу жить, хочу еще вкусить сладкихъ соковъ земли, хочу вернуться въ Итаку и пойти той тропинкой, что вьется среди нивъ и миртовыхъ рощъ къ родному дому. О, люди, забудьте, что я грекъ! Думайте, что передъ вами дитя, которое судьба оторвала отъ родимой земли. Увезите меня прочь отъ этого мста страданій къ населеннымъ берегамъ, и я упаду вамъ въ ноги и буду благословлять память Трои, родившей великихъ сыновъ!….
Онъ умолкъ и, не подымая глазъ отъ земли, глубже прежняго втянувъ голову въ плечи, ждалъ, поразятъ ли его острія мечей, или слова милосердія раздадутся надъ нимъ.
Поднялся громкій говоръ и шумъ, но словъ милосердія въ немъ не было слышно. Гребцы подняли весла, женщины — руки, витязи — мечи.
— Забыть! забыть, что ты грекъ!— воскликнулъ мужественный Лелексъ.— Если бы т коршуны, что клевали внутренности Прометея, стали бы клевать мой черепъ, они не могли бы вырвать изъ мозга моего воспоминаніе о томъ, чмъ я обязанъ грекамъ.
Угрюмый Пелагонъ, тотъ самый, уста котораго съ первой минуты скитанія ни разу не раздвинулись въ улыбку, теперь смялся во все горло:
— Родимая земля! слушайте! слушайте! передъ сынами Трои онъ изливаетъ свою тоску по родимой земл! А гд-же наша родимая земля? Когда я этимъ мечемъ проткну теб глотку, ты вмст съ кровью своею извергнешь тогда мн отвтъ — гд родина троянъ?
Силачъ Евналамонъ бросился было съ поднятыми руками на жалкаго гостя корабля, но остановился и опустилъ руки: ему пришла въ голову мысль посмяться надъ врагомъ раньше, чмъ покончить съ нимъ. Съ смиренными поклонами онъ обратился къ нему съ вопросомъ: какая превратность судьбы, какая немилость боговъ заставили его, сына побдоносной Итаки, воина могущественнаго Улисса, просить гостепріимства и спасенія у жалкихъ, презрнныхъ скитальцевъ? Пока Евналамонъ издвался такимъ образомъ надъ несчастнымъ, красавецъ Аминторъ, со свтлыми волосами и дтскими чертами лица, весь горя затаенной ненавистью, прислъ на корточки и, вытянувъ пальцы, сталъ манить къ себ грека, какъ пса, потомъ, крикнувъ, что этотъ песъ сожралъ у него семь братьевъ, онъ закрылъ блдное лицо руками и разразился рыданіями, отъ которыхъ способно было разорваться сердце смертнаго. Услышавъ эти рыданія, Паноній, извстный своею нжною правязанностью къ Аминтору, потрясъ надъ головою колнопреклоненнаго грека своимъ мечомъ и первый крикнулъ:
— Смерть греку!
— Смерть ему!— повторили Гнестій, Аркасъ и Гипокоонъ, — заколемъ этого волка, попавшаго въ наши руки, въ жертву тни Гектора! {Гекторъ — одинъ изъ героевъ троянскихъ, сынъ Пріама.}
Но другіе, боле ожесточенные, быть можетъ, испытавшіе боле тяжкія страданія, удержали мечи своихъ товарищей: они хотли оттянуть выполненіе приговора, и они тоже жаждали смерти грека, но смерти медленной, боле жестокой, боле мучительной. Даже Эней, съ великимъ сердцемъ, ни однимъ движеніемъ не остановилъ этихъ людей, вождемъ которыхъ онъ былъ, и слышали волны морскія и слышали облака! окружающія скалы Циклодъ, слова его, произнесенныя громкимъ голосомъ:
— Смерть греку!
Но вдругъ за спинами обезумвшихъ раздался голосъ:
— Стойте! Именемъ боговъ удержите мечи и руки! Анхизъ говоритъ!
То былъ дрожащій, слабый голосъ, надломленный трудами и годами, однако, вс услыхали его и съ поднятыми руками, веслами и мечами обернулись, молчаливо и покорно, въ ту сторону, откуда донесся голосъ. Тамъ, у алтаря, на которомъ слабо горло жертвенное пламя, стоялъ старецъ, длинные волнистые волосы котораго были бле его блой хламиды.
Подобно тому, какъ въ наступающей посл бури тишин слышится лишь слабый шелестъ листьевъ, колеблемыхъ легкимъ втеркомъ, такъ и на корабл, среди наступившей посл всеобщаго крика и волненія тишины, явственно пронесся шопотъ:
— Анхизъ говоритъ!
И Эней, на собственныхъ плечахъ вынесшій этого старца изъ огня и счи, обвелъ товарищей взоромъ вождя, приглашающимъ всхъ къ почтительному молчанію, и повторилъ:
— Анхизъ говоритъ!
Но Анхизъ еще не говорилъ, онъ молча выступилъ впередъ, коснулся пальцами головы чужеземца и, взглядомъ приказавъ ему слдовать за собою, повелъ его къ алтарю. И когда руки пришельца съ мольбой простерлись къ изображеніямъ домашнихъ боговъ троянскихъ, старецъ поднялъ надъ головой его руку и промолвилъ:
— Подъ защиту боговъ троянскихъ отдаю этого врага Трои!
Никто не смлъ прекословить отцу Энея, послдняго отпрыска рода Пріама, но безграничное удивленіе выразилось на всхъ лицахъ, а затаенное внутри бшенство сказалось въ загорвшихся огнемъ глазахъ и громкомъ усиленномъ дыханіи.
На устахъ же Анхиза блуждала улыбка, свойственная только дтству и глубокой старости: невинная, кроткая и спокойная. Дитя улыбается такъ потому, что еще не гршило и не знаетъ, что такое грхъ, старецъ потому, что страданіями искупилъ свои прегршенія и позналъ источникъ грха. Съ такой улыбкой на поблекшихъ устахъ Анхизъ промолвилъ:
— Увидавъ этого грека на нашемъ корабл и услыхавъ угрозы, съ которыми вы обрушились на него, я вспомнилъ загадку, которую давно, когда я былъ еще мальчикомъ, ддъ мой, Лаомедонъ, предложилъ какъ-то разъ ради забавы своимъ гостямъ. Мы сидли вс за пиршественнымъ столомъ, и шумное веселіе царило въ стнахъ дворца, но одна псня, сптая слпымъ пвцомъ по желанію вождя, заставила замолкнуть вс уста и поникнуть вс головы. Слпой былъ вдохновенный пвецъ, и его грустная псня говорила о бдствіяхъ, страданіяхъ и гибели, которыя боги ниспослали на давно угасшее поколніе. Славный вождь дардановъ, Илосъ, первый поднялъ голову, стократно увнчанную лаврами, и сказалъ: ‘Чего мы опечалились? Какая сила можетъ насъ заставить въ пору счастья и благополучія проливать слезы надъ страданіями давно умершихъ?’ А Китосъ, извстный своей горячностью, воскликнулъ: ‘И не наше вовсе племя вынесло т муки, о которыхъ плъ пвецъ, напротивъ, то печальная исторія враговъ нашихъ! Такъ будемъ же лучше радоваться, что боги отмстили имъ за зло, которое они причинили нашимъ праддамъ!’ — Онъ сказалъ эти слова, но веселье не вернулось къ нему, онъ протянулъ руку къ чаш съ виномъ, но рука его опустилась, не дотянувшись до чаши, и тяжкое раздумье овладло имъ. Тутъ мудрый Алкманенъ склонилъ чело передъ Лаомедономъ: ‘Ты, Лаомедонъ, самый старшій среди насъ годами и самый славный подвигами, объясни намъ, отчего живущіе печалятся печалями умершихъ, присутствующіе чувствуютъ скорбь отсутствующихъ и даже враги проливаютъ слезы, слыша о тяжкой участи своихъ враговъ?’ И за нимъ вс — вожди, и воины, и юные отроки — въ одинъ голосъ повторили: ‘объясни намъ, Лаомедонъ!’ И Лаомедонъ, чтобы развлечь своихъ гостей, задалъ имъ загадку которую, троянцы, вы нын выслушаете изъ моихъ устъ.
Тутъ Анхизъ обвелъ своихъ слушателей взглядомъ, устремленнымъ до сихъ поръ въ пространство, они окружили его тснымъ и недвижнымъ кольцомъ, и лица ихъ были полны любопытства. И старецъ заговорилъ снова:
— Боги, создавая этотъ міръ, устроили такъ, что все, что существуетъ на земл и на неб, раздляетъ смертныхъ и селитъ между ними рознь. Раздляютъ ихъ материки и моря, время и пространство, добродтели и грхи, богатство и нужда, геній и глупость, раздляютъ ихъ строеніе тла и черты лица, измышленія ихъ мозга, побужденія крови и желанія сердца. Рознь селитъ между ними и цвтъ кожи, отличающій одно племя отъ другого, ибо каждый превозноситъ свое племя надъ всми другими, и даже боги, ибо каждый поклоняется однимъ богамъ охотне, нежели другимъ, рознь селитъ между людьми хлбъ, котораго жаждутъ вс, стараясь урвать себ какъ можно больше, и цвты, къ которымъ протягиваются вс руки, побды, изъ которыхъ каждый стремится извлечь для себя наибольшую выгоду, и бдствія, бремя которыхъ каждый старается свалить съ своихъ плечъ на плечи другого, селитъ между ними рознь голодъ и и сытость, отчаяніе и надежда, всъ и мра, мысль и рчи. Но въ этой общей розни смертныхъ, разсивающей ихъ во времени и пространств, подобно песку, пылинки котораго уносятся втромъ и разбрасываются во вс стороны, въ этой вчной вражд, уподобляющей ихъ птицамъ Мемнона {Мемнонъ — братъ Пріама, убитый Ахилломъ. Спутники его похоронившіе его въ Троад, отъ горя превратились въ птицъ которыя каждый годъ прилетали на могилу Мемнона, чтобы оплакивать его, и вступали въ бой. Это продолжалось до тхъ поръ, пока он вс не перемерли.}, появляющимся на свтъ Божій для того, чтобы въ братоубійственныхъ распряхъ уничтожить свой родъ,— существуетъ одно ложе, на которомъ отдыхаютъ вс, одинъ источникъ, изъ котораго вс пьютъ, одинъ цвтокъ, который вс срываютъ, и одинъ хлбъ, отъ котораго люди вкушаютъ во вс времена и по всей земл. Это — связующее звено,— говорилъ Лаомедонъ,— которое длаетъ то, что живущіе печалятся печалями умершихъ, присутствующіе чувствуютъ скорбь отсутствующихъ и даже враги проливаютъ слезы, слыша о тяжкой участи своихъ враговъ. Такъ говорилъ Лаомедонъ, а отъ меня, троянцы, вы услышите, что эта связь, таинственная и священная, нын защищаетъ этого грека отъ вашихъ мечей!
Онъ кончилъ. Горящее на алтар жертвенное пламя бросало золотистый отблескъ на его изборожденное морщинами лицо, преклоненный предъ алтаремъ Ахамеидъ ждалъ, что принесетъ ему рчь старца — гибель или помилованіе. Троянцы молчали. Они не поняли загадки. Даже Эней, съ своимъ великимъ сердцемъ, не съумлъ ее разршить, смле прочихъ своихъ товарищей, хотя и покорный передъ отцомъ, онъ, опустивъ глаза, обратился къ старцу съ просьбой:
— Повдай намъ, великій старецъ, какъ называется то ложе, тотъ источникъ, тотъ цвтокъ и тотъ хлбъ общіе для всхъ смертныхъ, которое нын таинственной и священной связью защищаетъ этого грека отъ мечей троянскихъ?
И Анхизъ молвилъ: — Страданіе.
Вс поняли. Гребцы опустили свои весла, женщины — руки, витязи — мечи, и вскор корабль, на которомъ несчастные троянцы увозили несчастнаго грека къ населеннымъ берегамъ, распустивъ паруса, поплылъ по спокойной синев моря.