Из деревенского дневника, Успенский Глеб Иванович, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

ИЗЪ ДЕРЕВЕНСКАГО ДНЕВНИКА.

(Отрывокъ шестой и послдній).

Федюшка конокрадъ.— Въ объясненіе недосказаннаго.

Августъ мсяцъ шелъ къ концу, утромъ и вечеромъ въ воздух стала чувствоваться сильная свжесть, переходившая ночью въ крпкій, осенній холодъ. Смеркаться стало рано и темь по ночамъ сдлалась непроглядною. Привычный деревенскій житель, знающій въ своей деревн каждый камушекъ на улиц, каждую ямку, лужу, каждое дерево, иной разъ очутившись въ такія темныя, ‘черныя’ ночи на улиц, не узнавалъ дороги, не узнавалъ своего дома, да и добравшись до двора, долго искалъ ногою лежащій у крыльца камень… Тьма убивала въ человк способность видть, лишала возможности свободнаго движенія, даже притупляла чуткость уха. Два человка, столкнувшись случайно въ этой темнот, долгое время даже по голосу не могли узнать другъ друга, и непремнно съ нкоторою оторопью вели такіе разговоры:

— Кто тутъ?

— Я!

— Кто таковъ — я?

— Да Иванъ!

— Какой Иванъ?

— Да Иванъ, стало быть, Петровъ!..

— Ахъ шутъ тебя возьми… Эка темень-то!..

— Тюрьма чистая! Это ты что-ли, Сафронычъ?

— Что ты, перекрестись!..

— Ай Кузьма?

— Какой тамъ Кузьма! Эво ты!.. Егора-то Перепелкина забылъ…

— Ишь ты вдь, братецъ ты мой… Ну, и темень только — чистая преисподняя!

Въ такія ночи, ничего не стоитъ заблудиться въ двухъ саженяхъ отъ деревни, захать невсть куда и т. д. Но не этимъ страшны темныя августовскія ночи деревенскому жителю: страшны он главнымъ образомъ волками и конокрадами. Т и другіе начинаютъ дйствовать съ изумительной смлостію, волки съ голоду, а конокрады и съ голоду и по разсчету — настаетъ время осеннихъ ярмарокъ, хорошаго сбыта скотины, настаетъ осень, время холодное, когда безпріютному человку западаетъ мысль о тепл, о тепломъ кафтанишк… Тьма покровительствуетъ и волкамъ и конокрадамъ. Испугавшись шума осенняго втра, который въ эти дни уже начинаетъ знакомить деревенскую публику съ своими аккордами грядущихъ осеннихъ завываній, овцы, благодаря непроглядной темнот ночи, разбгаются по оврагамъ, лсамъ, сваливаются съ кручи въ рку, и повсюду настигаетъ ихъ неистовый волчій аппетитъ. Волкъ ржетъ овецъ и въ оврагахъ, и въ лсахъ, забирается даже въ овчарню, прямо на дворъ къ крестьянину, и тутъ, съ неменьшимъ успхомъ, чмъ въ пол, совершаетъ свои операціи. Тьма и втеръ, пугающій скотину, помогаетъ и конокрадамъ, все потому же, что заставляетъ скотину разбредаться, терять дорогу, блудить… Тутъ-то и караулитъ крестьянскую скотину конокрадная голытьба. Да! И въ этомъ дл есть главные и второстепенные дятели. Главный конокрадъ носитъ въ народ названіе ‘воровской матки’. Эта воровская матка съуметъ пріютить и спрягать цлый табунъ, и дйствуетъ главнымъ образомъ при помощи пастуховъ. Наворованныхъ лошадей, отогнавъ ихъ предварительно на значительное разстояніе отъ мста кражи, главный воръ поручаетъ на сохраненіе первому деревенскому пастуху, ‘побереги!’ говоритъ, и пастухъ бережетъ краденныхъ лошадей гд нибудь въ ближнемъ лску, гд они ходятъ со спутанными ногами. Бережетъ онъ краденныхъ лошадей потому, что ‘воровская матка’ грозитъ ему: ‘не то, говоритъ, изъ твоего табуна угоню’. И угонитъ, наврное угонитъ чужими руками, руками голытьбы, оставаясь самъ здравъ и невредимъ. Сбываютъ краденыхъ лошадей за безцнокъ первымъ встрчнымъ обозникамъ, пришлымъ изъ далека рабочимъ, которыхъ въ это время (молотьбы) много въ пол и т. д. Не безупречны въ отношеніи конокрадства и сами господа пастухи. Знатоки утверждаютъ, что большинство воровскихъ матокъ выходитъ именно изъ пастуховъ. Люди эти умютъ обращаться со скотиной, умютъ повелвать ею, знаютъ мста, гд ее спрятать. А подручной голытьбы, которая своими руками будетъ обдлывать темное дло кражи всегда много, и отвчать-то въ случа чего, придется этой же самой голытьб. И жестоко же расправляются деревенскіе люди съ этими раззорителями крестьянскаго хозяйства! Бда только, что главные-то, ‘коренные-то воры’, почти непопадаются подъ карающую крестьянскую руку, а весь ужасъ мести выпадаетъ на долю голытьбы. Вотъ что разсказывали мн о такой мести очевидцы ея и участники, крестьяне сельца С., въ которомъ я жилъ прошлое лто. Фактъ этотъ, помимо своего непосредственнаго значенія, во многомъ пригодится намъ въ дальнйшемъ изложеніи настоящихъ замтокъ…

‘Ночевало насъ въ ту ночь на пол со скотиной человкъ пятнадцать… Въ такія ночи, одному пастуху не справиться, для осторожности наряжаемъ караулъ по очереди изъ своихъ… Тутъ, въ этакую темень, да въ втеръ, тутъ ужь сохрани Богъ звать, то есть заснуть, стало быть, или задремать… Тутъ ужь сиди, глади въ оба… Огонь у насъ не переводится, и всю ночь мы вокругъ табуна похаживали да посвистывали… А ночь темная-растемная, и сырой втеръ… И валитъ съ ногъ-то, а все крпишься, держишься, потому напуганы мы въ ту пору оченно шибко. Что ни день, то откуда-нибудь и идетъ слухъ: тамъ вчера тройку угнали, а тамъ пару… Стало, какъ никакъ надоть крпиться съ вечеру до полуночи, да и за полночь-то, такъ часу до второго, кой-какъ справлялись… Моритъ-моритъ тебя, клонитъ сонъ-то, — встряхнешься, и опять въ ходъ пошелъ… А вдь устанешь за день-то въ эту пору, не привели Богъ, съ трехъ часовъ утра на работ, да цлый день до сумерекъ: въ эту пору и хлбъ убираемъ на пол, и съ поля возимъ, и молотимъ, самое это бдовое время… Бился, бился я такъ-то самъ съ собой, глаза эдакъ-то растопыривалъ, растопыривалъ всми способами — хвать и свалился, какъ снопъ.

‘Толкаетъ кто-то меня, слышу подъ бокъ, изо всей тоись мочи кулакъ мн подъ ребро посылаетъ… Я было и крикнулъ, да ротъ мн зажали: ‘воры!’ шепчутъ… Очнулся я — догадался, что наши ребята ползкомъ подпозли, притаились… ‘Гд молъ, воровъ видишь!’ — а вонъ, баютъ, двое ползутъ… Не замай, доберутся до лошадей, тогда съ разу всмъ единымъ духомъ броситься и шумъ поднять’… И, точно приглядлся я къ темени-то: вижу дйствительно шевелятся въ двухъ мстахъ… Ну, прямо сказать, на звря такъ душа не замираетъ… Кажется, цлый годъ прошелъ покудова дождались мы конца. И просто, по совсти сказать, безъ памяти бросились вс, какъ одинъ человкъ, только было одинъ изъ воровъ за гриву лошадь поймалъ… А ужь заорали, гаркнули, такъ и сейчасъ мн удивительно, какъ у меня нутро цло осталось… Налетли мы на нихъ — ястребомъ… Такъ налетли, что у одного ногу, у другого руку переломили, секунда, кажется, одна, а глядимъ ужь они какъ куренки валяются ничкомъ, и только охаютъ… Единымъ духомъ:— руки назадъ, мордой въ землю, лежи, дожидайся свту… Поршили было не бить, а полностію предоставить въ волость, да вдь, что будешь длать-то, больно ужь мучители-то большіе: караулимъ сидимъ, ужь конечно, не молчимъ, да нтъ-нтъ кто-нибудь и тронетъ… То сапогомъ этакъ въ бокъ… то возжой, то за волосы… Врите ли, теперь вспомнить, оторопь беретъ, а въ ту пору, не то что жалть, а прямо сказать сластитъ, коли-ежели вцпишься… Не утаю, было и моего грха въ этомъ дл, но въ мру… Прочіе же, напримръ, ребята такъ разыгрались, въ такую охоту, что коротко вамъ сказать, приспособствовали мы ихъ къ свту до безчувствія… Пришлось вести на деревню подъ руки… Одинъ-то постарше все молчалъ, ни словечушка не сказалъ, а другой-то помоложе взмолился: — ‘Не ведите молъ насъ по деревн, други милые! Убьютъ насъ!.. Охъ, отцы мои родимые… Вдь, я говоритъ, вашъ землякъ, Сычовскій… Пожалйте своего то… Я говоритъ, едоръ!.. Въ ту пору невдомекъ намъ было, каковъ таковъ едоръ!.. (а вдь точно нашъ, Сычевскій оказался), а, признаться, жалковато будто становилось, потому сами то мы натшились, зло сорвали, а ужь въ деревн, мы это врно знали, имъ, ребятамъ, своей препорціи не миновать… И сказалъ было я: ‘а что, ребята, не отвесть ли въ самомъ дл въ волость, задами?’ — Да дерни дурака едьку сказать эти слова, что молъ вашъ я, землякъ, Сычовской…— ‘А молъ, такой сякой, такъ ты своимъ землякамъ вредъ, напримръ…’ И опять замутило на сердц:— ‘Веди, ребята, деревней!’ гаркнули товарищи, и поволокли мы ихъ улицей…

‘Солнушко еще и не думало показываться, чуть свтало, и народъ еще спалъ. Думали-думали — куда идти? пошли къ Ивану Васильеву… Первющій былъ у насъ голова! Староста былъ, копейки мірской не утаилъ, за мірское дло горой стоялъ, правду блюлъ пуще глазу, зеницы ока… И откуда такой уродился человкъ, дивное дло! Съ годъ назадъ его лошадь зашибла, всей деревней хоронили, потому заслужилъ!.. Такихъ еще мы людей и не видывали потомъ… Первый нашъ судія, хранитель мірской, божій человкъ… Заберетъ его за сердце какимъ дломъ — живъ не разстанется, послднюю овцу продастъ, а ужь добьется своего. Вотъ къ этому-то человку и повели воровъ-то… Подвели къ дому, разбудили, вышелъ Иванъ Васильевъ: ‘что молъ такое?’ — ‘Такъ и такъ, говоримъ, воры’… Поглядлъ онъ такъ-то на нихъ, поглядлъ съ искосу, скрипнулъ зубами: ‘караульте говоритъ, а я народъ подыму!..’ Больше ничего не сказалъ, только пошелъ отмривать вдоль порядку саженными лагами, да по окнамъ бухать — ‘вставай! воры! выходи!..’ Всполошилась наша Сычовка. Поднялся народъ, въ чемъ былъ, валитъ со всхъ сторонъ, а у насъ полтораста дворовъ… Окружили насъ со всхъ сторонъ, даже самимъ не повернуться, и ругали, и плевали на воровъ — въ полную волю… Но настоящаго чтобы — ничего никто не зналъ, какъ быть и что длать. Только идетъ назадъ Иванъ Васильевъ, и лица на немъ человческаго нту. Рукава засучилъ, побллъ ровно полотно. ‘Ребята, говоритъ, своимъ судомъ грабителей!’ И что есть силы-мочи далъ… значитъ по скул, одному и другому! ‘Бей!’ гаркнулъ. Ну, тутъ ужь… Ужь тутъ и мы свту не взвидли… Что было! Пресвятая владычица! Матерь Божія! Били камнями, палками, возжами, оглоблями, одинъ даже осью тележною… Всякій наровилъ дать ударъ, безъ всякаго милосердія, чмъ попало!.. Тутъ ужь мы, караульщики — кто куда!.. Тащитъ ихъ толпа своей силой, а упадутъ, поднимутъ, гонятъ впередъ, и все бьютъ, все бьютъ, одинъ сзади наровитъ, другой спереди, третій съ боку цлится чмъ попало… Жестокая была битва, истинно кровопролитная!.. Побжалъ я за писаремъ (пришло мн въ голову, что не надо ли молъ чего-нибудь по закону сдлать), прибёгъ съ писаремъ то назадъ, вижу столпился народъ около амбара посреди улицы — и слышу разговариваютъ: ‘глянько, малый, глаза-то выпучилъ!..’ Пробрался я сквозь народъ — вижу, точно сидитъ бдняга на земи: одинъ, постарше-то, этакъ вотъ спиной къ амбару привалился, и глаза точно стали, недвижимо стоятъ, только грудь ходитъ, какъ жерновъ… А другой, едюшка-то, стонетъ, за сердце хватается… Писарь съ допросомъ къ старшему. ‘—Кто такой? Откуда?’ Смотритъ тотъ глаза выпучилъ, а говорить не говорить… Откуда ни возмись Иванъ Васильевъ.— ‘Запираться, говоритъ, дьяволъ эдакой?’ Да въ волосы ему… Ужь, Боже мой, какъ жестоко! И сказать нельзя. Упалъ тотъ ничкомъ и лежитъ не дышетъ. ‘Померъ!’ говорятъ.— Какъ же! помираютъ эдакіе черти! какой-то старичокъ объявилъ.— Онъ, такой сякой, слово знаетъ! Да мертваго-то (точно вдь померъ старшій-то) по спин-то, да по чемъ попало… ‘Отходить! отходитъ! и другой-то отходитъ!..’ закричали… И точно… помутились глаза и у едюшки… Забрало меня за ретивое:— ‘Федя! говорю, теб-бы молочка испить’… ‘Шевелитъ губами, а сказать не можетъ…— ‘Испей, едюнька, молочка-то… можетъ отойдетъ’… И что-жь онъ мн отвтилъ на эти слова? ‘— М-медку-бы…’ чуть слышно прошепталъ такъ-то, и духъ вонъ…

‘И напалъ на всхъ насъ страхъ. Никто не думалъ, что убьетъ до смерти, всякій билъ за себя, за свое огорченіе, не считалъ, что и другіе бьютъ. А какъ увидли: два покойника — оторопь и обуяла всхъ… Вс въ разсыпную.— ‘Не а… не я… не я…’ Каждому страшно сдлалось.— ‘Ничего не будетъ!’ сказалъ Иванъ Васильевъ и приказалъ яму рыть, травы и льду въ яму класть, а на ледъ покойниковъ положили и опять свжей травой завалили.

Судъ былъ. И точно — ничего не было. Всхъ оправдали.

Съ тхъ поръ потише стало’.

II.

‘Всхъ оправдали!’ сказалъ мн разсказчикъ, что же это за люди, что это вообще за существа, которыхъ можно истязать, убивать, и за все это получать только одобреніе?— ‘Такъ! такъ и надо!’ говоритъ совершенно по совсти всякій обыватель. ‘Нтъ, невиновны!’ говоритъ также по совсти судъ присяжныхъ… Злодйство, безпощадность злодйства, выразителями которыхъ являются два убитыхъ человка, не подлежатъ сомннію, но по всеобщему ‘совстливому’ мннію никакихъ иныхъ средствъ и острастки злодевъ, кром истязанія, нтъ. Спрашивается: изъ какихъ-такихъ источниковъ выходятъ люди, способные заниматься такими злодйскими длами, откуда родятся эти раззорители, эти губители крестьянскаго хозяйства? Вдь не валятся же они съ неба, вдь не родятся же они исключительно съ злодйскими помыслами? Вдь хотя убійство двухъ злодевъ и санкціонировано совстію господъ убійцъ и господъ судей, но вдь и господа конокрады также могли бы представить кое-какія соображенія въ объясненіе своей злодйской совсти, и вроятно представили бы, еслибы ихъ заблаговременно не ухлопали.

Размышляя такимъ образомъ, я невольно пришелъ къ вопросу: откуда берется и какъ длается такой удивительный, ожесточенный, безстыдный сортъ людей, которыхъ можно раздавить, какъ клоповъ, и чувствовать себя при этомъ совершенно невиновнымъ?

При первомъ же свиданіи съ разсказчикомъ исторіи убіенія, я спросилъ его:

‘— А кто такой этотъ едюшка?

— Который-съ?

— А вотъ, котораго убили то, конокрадъ?

— О-о, этотъ! Этотъ нашъ, Сычовскій, нашъ, нашъ… Этотъ-то нашъ. А вотъ другой то, такъ и не вызнали чей… Больше ничего, знаемъ — черномазый… Ну, а едюшка точно нашъ…

— Кто жъ онъ такой? есть у него отецъ, мать?

— А иргъ какъ надобно на это цацъ отвтить. Есть, слдственно, этотъ едюшка сирота… Принесла его одна, стало-быть, двица… И выйди потокъ эта самая двица замужъ. Попался человкъ, не посмотрлъ на грхъ, согласенъ былъ взять и съ ребенкомъ, ну, только узналъ объ этомъ старикъ-родитель, отъ ребенка отказался.— ‘Отдай, говоритъ, ребенка въ люди, тогда приму въ домъ, не отдашь, не надо мн тебя’. Ну, сами знаете, дло родительское, сурьёзное… Хорошо, какъ переговоришь родителя — твое счастье, ну, а какъ попадется родитель-то изъ крпкихъ, тутъ ужь изъ его слова не выбьется… Вы не знаете ли, тутъ у насъ на деревн есть мужикъ, Емельяномъ звать?

— Нтъ не знаю…

— Такъ вотъ я что объ немъ скажу: мужикъ этотъ человкъ работящій, одно слово, человкъ правильный, ну, только что больно тихъ, значитъ, попорченъ… И что-жь съ нимъ отецъ родной длаетъ? Посылаетъ его милостыню собирать, по праздникамъ… Этого то человка? Да, онъ и безъ чужого хлба своего бы добывалъ въ полныхъ размрахъ, ежели бы былъ посурьёзне, а то ну-ко, съ сумкой до деревн шатается… Смотрть-то, я вамъ доложу, стыдъ чистый… А почему? Главная причина, нельзя родительскаго благословеній забывать, надобно родителей почитать… Положимъ, такъ сказать, каковъ родитель. Иного родителя, надо прямо говорить, и слушать бы не зачмъ, вотъ хоть бы Емелькина отца, судите сами: разлнился старикашка, ни на что не похоже… Вдовый онъ, и одинъ у него сынъ Емелька. Покуда сынъ-то подросталъ, ничего былъ человкъ, бился по христіански, одинъ самъ собой все хозяйство правилъ, а какъ выросъ Емелька, какъ женилъ его, легъ на печь, ‘не мое молъ дло’ и зачалъ канальскій старикъ сластить…

— То есть какъ же такъ?

— Слдовательно, то есть вотъ какимъ манеромъ. Примрно надо бы ему на работу идти, въ поле, а онъ, старый хрычъ, съ удочками на рчку, да цлый день и сидитъ на рчк… Наловитъ рыбы — этого у него, у стараго хрыча, и званія нтъ, чтобы продать или что-нибудь для дому — куда! все самъ състь! Вотъ это самое и есть, что я вамъ сказалъ себ сластитъ… Ну, а гд ужь одному женатому съ семьей справиться?.. Чмъ бы съ печки-то слзть, да помочь сыну, а онъ ему — ‘иди, говоритъ, по міру, собирай!’… Ну, и идетъ… Потому родительское слово свято… Не послухай его: ‘прокляну’, скажетъ, ну, а вдь это, ужь сами судите, довольно будетъ вредно нашему брату… Такъ-то вотъ.

‘— Это я къ тому говорю, продолжалъ разсказчикъ, что вотъ и едюшкинъ-то вотчимъ изъ послушныхъ былъ… Противъ родителя не осмливался… Да и мать-то едюшкина тоже… то есть, куда-жь, позвольте спросить, дться ей, съ этакой, напримръ, прикупкой? Хорошо еще самое-то берутъ, не бросаютъ, и то еще надо дорожить, что нашелся добрый, человкъ… Вотъ мать-то и отдала едюшку. къ тетк, была у нея старушка, тетка… бездтная… Отдать-то отдала, да не далъ ей Господь вку, черезъ два года и померла. Остался едюшка сиротой. Покуда жива была тетка, ну коё-какъ, да кое-какъ перебивался, росъ… а эдакъ съ седьмого или восьмого года, и побираться сталъ… Ну, ужь тутъ, конечно, житье не легкое: дадутъ шапку — въ шапк пойдешь, не дадутъ — гуляй безъ шапки… Хорошо коли ночевать пустятъ,— ну, ночуешь, а какъ не случится гд приткнуться — и такъ гд-нибудь, на вольномъ воздух ночь скоротаешь… Ну, однако-жь, надо сказать прямо, у насъ этого нтъ, чтобы прочь гнать, и пожалуй, что безъ ночлегу едюшк жить не приходилось, вотъ, черезъ это самое, какъ я полагаю, онъ и избаловался: сегодня здсь ночуетъ, завтра тамъ, поутру проснулся, ушелъ, никто не смотритъ, не видитъ, всякій идетъ по своему длу… вотъ отъ этого-то самаго и повадился нашъ молодецъ побаловываться… Тамъ, изволите видть, чулки, напримръ, сухонькія наднетъ, тамъ рукавички оставитъ, которыя похуже, а которыя потепле, себ возьметъ. Такимъ манеромъ, постепенно… Стали замчать. Допрашивать иной разъ принимались, да на бду мальчонка-го былъ боекъ, востеръ, все ему спускали…

‘— Ты молъ, едька, рукавицы мои обмнилъ?

‘— Я! говоритъ.

‘— Какъ же такъ, шельмецкій ты сынъ, это не порядокъ? За это знаешь…

‘— А холодно, говоритъ, дяденька…

‘Потреплешь его за вихоръ, и будетъ — что съ него возьмешь? Сирота…

‘Такимъ манеромъ и пріучился мальчонка побаловываться… Пробовалъ было онъ въ подпаски наниматься, да не долго нажилъ… Не понравилось, видно, по ночамъ не спать, сбжалъ…’

‘— На моей памяти и дло-то это было, халъ я въ городъ за кладью, кладь мы возили къ одному барину въ имніе, ду такъ-то гляжу — едоръ. Армячишко на немъ длинный, вредлинный, босикомъ, шапка эва какая, гора Голгоа настоящая, съ перьями, генеральская, и палка. Дуетъ парень по грязи/, ножонками-то своими молотитъ, вовсю то есть мочь…

‘— Куда молъ?

‘— Въ городъ, говоритъ, подвези молъ меня, дяденька… ‘ — Ай ты отъ пастуха-то сбёгъ?

‘Посадилъ его.

‘— Сбёгъ, говоритъ.

‘— Что такъ?

‘— Больно худая жизнь, говоритъ. Бьетъ, пастухъ то. Лютъ.

‘— Куда-жь ты это въ городъ бжишь?

‘— А въ сиротское, говоритъ, призрніе?

‘— Это что-жь такое, сиротское призрніе? Что-то, говорю, будто не слыхалъ я этакого призрнія-то… Что-жь оно такое?

‘— А это, говоритъ, зданіе… Большое — пребольшое, и все сироты въ немъ… двадцать тысячъ сиротъ, безродныхъ, безъ отца, безъ матери. Царь сдлалъ. И всхъ кормятъ на царскій счетъ и у каждаго свой сундукъ, и одежда каждому идетъ отъ Царя. А по двадцатому году, всхъ сиротъ женятъ, и идутъ они въ царскіе крестьяне… И земли даютъ тмъ крестьянамъ и дома, и скотину, одно слово, живи, не тужи.

‘— Это, говорю, хорошо, ежели правда.

‘— Это, говоритъ, врно, мн врные люди сказывали…

‘— Ну, коли врно, дай, молъ, Богъ теб счастья… Только что, говорю, наврядъ, напримръ..

‘— Нтъ, говоритъ, это врно.

‘— Можетъ, говорю, мстовъ нтъ.

‘— Ну, вотъ — нтъ! Это вотъ какой домино — съ версту. И началъ онъ мн опять расписывать, расхваливать.

‘— Ладно, ладно, говорю, ступай съ Богомъ.

‘Привезъ я его въ городъ, мн, стало быть, на станціи оставаться, а ему въ, это самое зданіе бжать. Побёгъ. Хватился я посл — одного мшка нту! ‘Ахъ, думаю, шельмецъ этакой, какъ ловко стянулъ, и не въ примту даже’. Ну, думаю, Господь съ нимъ…

‘Такъ онъ и пропалъ не всть куда. И забыли было о немъ. Только черезъ полгода этакъ мста, приходитъ ко мн нашъ писарь:

‘— Запрягай, говоритъ, Родіонъ, лошадь, въ волость требуютъ по длу.

‘А въ то время, надо сказать, состоялъ я въ правленскихъ ямщикахъ.

‘— Какія, говорю, дла тамъ у васъ?

‘— Требуютъ, баетъ, личность удостоврять… Обозначилось, напримръ, лицо, и что оно есть за лицо такое, никому неизвстно.

‘Ладно. Похали. Прізжаемъ, глядь на крыльц едька трется.

‘— Ужь не ты ли, говорю, едоръ, личность-то самая есть?

‘— Я, говорятъ…

‘— Ахъ, ты говорю, шутъ гороховый.

‘И писарь-то тоже смялся, все былъ мальчонка, а тутъ эва что — личность!

‘— Ты говорю, какъ же это, личность ты этакая, мшокъ то у меня укралъ?.

‘— сть, говоритъ, нечего было. Продалъ за пятнадцать копеекъ.

‘— Ну, а зданіе то, спрашиваю, розыскалъ ли?

‘— Обманъ! говоритъ.

‘— Что ты?

‘— Право слово. Я, бантъ, въ острогъ попалъ, думалъ пойду въ самый большой домъ, а это острогъ… Какъ узналъ я, говоритъ, что это острогъ — бгомъ. Сутокъ трое побирался, потомъ въ часть взяли, изъ части въ острогъ, а изъ острога сюда, домой.

‘— Зачмъ, молъ, тебя домой-то?

‘— А я, баетъ, почёмъ знаю…

‘А между прочимъ, надтъ на немъ новый армякъ… Поглядлъ я, думаю:— ‘Недаромъ, поди, въ острог сидлъ’, потому откуда у него армяку взяться? да еще новый армякъ-то, цлковыхъ, поди, подъ десятокъ…

‘— Чей молъ, армякъ-то?

‘— Извстно, мой!

‘И смется…

‘Н-ну, прочиталъ намъ въ волости писарь бумагу, спросилъ про едюшку.— ‘Вашъ-ли, молъ?’ — ‘Нашъ!’ говоримъ. ‘А коли вашъ — везите его домой… Напримръ, на мсто жительство водворить. Росписались, повезли, демъ мы дорогою-то, и думается мн: ‘вдь пропадаетъ парень-то, право, пропадаетъ… Подгода въ острог просидть — не шутка, чему не научатъ’! И жалко вато мн его стало. Чуяло мое сердце, не по хорошей дорог пошелъ мальчонка. А онъ и въ усъ не дуетъ, и горя мало. Прибаутокъ нахватался, сквернословитъ, напримръ, потшаетъ насъ съ писаремъ… Да что еще, какую удралъ, анаема, штуку… Пошелъ, изволишь видть, дождичекъ, и довольно даже порядочный… Вотъ писарь-то и говоритъ:— ‘Дай, говоритъ, едюнька, мн твоимъ армячкомъ накрыться’… Далъ — накройся, говоритъ, старичокъ, ничего, накрывайся’. Накрылъ тотъ голову — демъ… Много ли, мало ли прохали, ужь это у меня изъ памяти вышло, только едюнька и говоритъ.— ‘А что говорить, писарь, я теб скажу, вдь въ армяк, то у меня что зврья этого самаго… Задятъ они тебя’… Услыхалъ писарь — долой армякъ, ну, рукой то чистить, и спину и воротникъ: ‘ахъ ты пострлъ! что не сказалъ’… А едюнька взялъ армякъ, закутался и похалъ… Всю дорогу писарь мокнулъ на дожд. До костей его пробрало. Только ужь потомъ, какъ до дону добрались, едька-то и загоготалъ:— ‘Это я говоритъ шутку, съ писаремъ то, сшутилъ’… Ну, каково это покажется? Эдакая шельма сталъ!.. Ну, привезли мы его. Водворили…

— Куда жъ вы его водворили-то?

— Да куда-жь его водворить? Пріхали — ну, и слезай съ телеги, вотъ т и весь сказъ…

— То есть, какъ-же это — привезли въ деревню, и оставили на улиц?

— Зачмъ на улиц! Привезли, значитъ, ну, и ступай съ Богомъ…

— То есть, куда-же — ‘ступай!’

— Да куда ему идтить-то? Ему идти некуда. Кабы родня у него была? А то родни у него нтъ… Ну, и добрые-то люди, тоже, посл острога-то, не очень, чтобы… Милостыньку-то — подать, подадимъ, а ужь насчетъ ночлега, не всякій-то съ охотой… ‘Тсно молъ, поди къ сосду’… А у сосда — тоже не просторно… Ужь тутъ пошелъ другой разговоръ. Повертлся онъ у насъ на деревн то такъ съ недлю, да слимонилъ у кабатчика полтину мди, да ковшикъ желзный, и опять убжалъ… Съ тхъ поръ, только ужь годовъ черезъ шесть, я его увидалъ, какъ въ конокрадахъ его изловили… И правду сказать, не узналъ, и выросъ и бороденка обозначилась… Такъ онъ и жизнь кои чилъ…

— ‘Медку-бы!’ напомнилъ я.

— Д-да! вотъ поди-ты… Меду захотлъ… И съ чего это?.. видно, рожалось не больно сладко…

Этотъ разсказъ, какъ мн кажется, доказывающій, что едюнька, еслибы не былъ убитъ, могъ-бы разсчитывать на нкоторое снисхожденіе совстныхъ судей, навелъ меня на рядъ самыхъ странныхъ мыслей, и именно по слдующему случаю.

III.

— ‘Нтъ не виновенъ!’ мысленно произнесъ я, прослушавъ разсказъ словоохотливаго обывателя и представляя себ едюшку живымъ, сидящимъ на скамь подсудимыхъ. Но точно ли, стало приходить мн въ голову, едюшка могъ быть оправданъ? Я ни капли не сомнвался въ томъ, что біографія едюшки непремнно бы тронула господъ судей совсти, но въ тоже время, я не могъ не видть, что главное дйствующее лицо всей этой исторіи, не едюшка, и не убійцы-міряне, а нчто иное, нчто такое, что заглушаетъ голосъ совсти, заставляетъ его молчать, именно… лошадь! ‘Конечно, думалъ-бы судья, біографія едюшки печальна: сиротство, нищета, голоданье и холоданье, все такъ, все это извинительно — но… лошадь! Какъ-бы то ни было, вдь все-таки лошадь скотина хозяйственная, украсть лошадь, значитъ, разрушить или, по крайнй мр, ослабить платежную силу крестьянскаго двора… Конечно, подумалъ бы судья, такъ зврски истязать человка, такъ безжалостно и безпощадно поступать съ разумныхъ существомъ, вещь возмутительная, въ высшей степени дикая, омерзительная, даже прямо сказать, ужасная, но съ другой стороны, нельзя же и не извинить неразвитого человка, потому что вдь тутъ замшано довольно важное обстоятельство… лошадь! Какъ бы то ни было, лошадь — это вещь хозяйственная, и для бдного крестьянина…’ и т. д. Правильно ли я представлялъ себ сужденія судей совсти по настоящему длу, предоставляю судить читателю, но по моимъ соображеніямъ, выходило какъ-то такъ, что именно даже, во имя гуманныхъ идей, едюшк не было бы никакой возможности уйти отъ арестанскихъ ротъ или отъ острога. Хозяйственный ореолъ лошади помрачалъ всякія соображенія о страданіяхъ человка, помрачалъ до того, что во имя этого лошадинаго ореола оказывалось позволительнымъ ухлопать человка, какъ собаку, и не чувствовать при этомъ ничего, кром сознанія, что вотъ молъ, теперь стало, на этотъ счетъ, потише’…

Признаюсь, вс эти соображенія произвели на меня не очень-то пріятное впечатлніе, непріятное почти въ той же мр, какъ и слдующая, виднная мною на дняхъ сцена. На крылечк одной избы сидла женщина и ласково-преласково гладила кошку, кошечка была хорошенькая, молоденькая, очевидно, недостигшая еще кошачьяго совершеннолтія, женщина ласкала и приговаривала:— ‘Умница! Вотъ ужь умница, Пеструшечка!.. Мышку поймала! Первенькую’. А хорошенькая, молоденькая кошечка, нервно виляя хвостомъ, утирала лапкой окровавленный ротикъ. Я очень хорошо знаю, что нельзя допускать мышей безнаказанно распоряжаться въ кладовой, я, кром того, ршительно не стою за мышиную автономію, но я не люблю и милыхъ, наивныхъ мордочекъ, у которыхъ окровавлены миленькія, хорошенькія губки… Я бы не ршился гладить и ласкать эту невинную съ окровавленной мордой тварь, хотя и признаю, что тварь эта дйствовала на законномъ основаніи, хотя и понимаю, что столь раннее сознаніе своихъ обязанностей, какое обнаружила молоденькая кошка, достойно всякаго почтенія… Понимаю я также и то, что лошадь — подруга и подпора въ великой крестьянской нужд. Что посягать на эту подругу и подпору худо, даже подло и мерзко… Что вполн достойна уваженія та энергія, съ которою человкъ, не задумываясь ни на одну минуту, каралъ другого человка, желавшаго сдлать ближнему худо — все это я чудесно понимаю, и все-таки мн обидно и не хорони на душ за этихъ милыхъ, добродушныхъ людей, ‘до конца постоявшихъ за правое дло’… Въ глубокой наивности сознанія правоты этого дла — сомнваться нтъ никакой возможности. Все сдлано ‘какъ слдствуетъ’, ‘по Божьи’. Во 1-хъ, убить его не хотли, каждый ударилъ по разу, по два, а во 2-хъ, не бить, то есть, ‘не учить’ раззорителей — тоже нтъ никакой возможности. Посудите сами, когда-же будетъ конецъ мужицкому раззоренію, ежели всмъ разбойникамъ потакать? Все это сдлано чистосердечно, безъ задней дурной или злой мысли — и все-таки обидно, все-таки эти добродушныя, неповинныя ни въ чемъ худомъ физіономіи, какъ будто бы не совсмъ чисты.— ‘А посл этого, Господь далъ, потише стало!’ поглаживая причесанную втромъ бороду, говоритъ почтенный и умный, и добрый сычевскій крестьянинъ, и мн невольно припоминается милая, умненькая кошечка, умывавшая лапкой свой хорошенькій ротикъ… И, право, не хорошо на душ…

Покуда я предавался соображеніямъ и размышленіямъ обо всхъ этихъ невинныхъ людяхъ, словоохотливый сычовскій обыватель продолжалъ свою рчь, начавъ ее словами:

— Нтъ, вотъ человкъ-то былъ, такъ ужь человкъ!.. Ужь одно слово!

И онъ разсказалъ мн про Ивана Васильева, другое дйствующее лицо въ деревенской драм, и разсказъ этотъ немного поосвжилъ мою голову, потому что лицо, о которомъ шла рчь, было въ самомъ дл лицо замчательное, и ужь совершенно въ другомъ род, чмъ убитый едюшка. Жаль было, конечно, убитаго мальчишку, но такъ какъ сожалніями сдланнаго не воротишь, то я и предпочелъ отдохнуть думою на свтломъ образ доровитаго, честнаго и дятельнаго общественнаго деревенскаго человка.

Именно, служеніе общему, ‘для всей деревни нужному длу’ было основной чертой характера Ивана Васильева. Если читатель помнитъ, этотъ Иванъ Васильевъ, первый подалъ знакъ къ бою, въ дл съ конокрадами, и тмъ самымъ первый бралъ на себя отвтственность за вс послдствія, а это куда какъ много значитъ, куда какъ рдко встрчается на бломъ свт. И вотъ эта-то ршимость взять добровольно на себя отвтственность за то или другое общественное дло, взять отвтственность предъ міромъ и предъ начальствомъ, словомъ, ‘не жалть’ себя, это-то дорогое качество и цнилъ въ Иван Васильев міръ. Много я слышалъ разсказовъ объ этомъ человк, и всегда разсказывались факты, рисующіе его, какъ общественнаго дятеля, тогда какъ про другихъ только и слышишь, какой былъ хозяинъ, какъ наживалъ, да какъ проживалъ, про Ивана же Васильева разсказъ идетъ всегда въ связи съ мірскими длами. Какъ и откуда выходятъ такія личности, какими судьбами, при настоящихъ обстоятельствахъ, могутъ он развиваться до заботы объ общемъ благ, я понять не могъ, сколько ни разспрашивалъ родственниковъ покойнаго. Постороннихъ вліяній, постороннихъ людей, посторонняго добраго слова, тутъ не было. Такъ просто уродился человкъ съ отзывчивымъ, горячимъ сердцемъ, свтлымъ умомъ, родился во тьм, и въ глуши, и пошелъ руководимый искрою Божьей… Куда пришелъ бы онъ, еслибы потребность общественной работы увлекла его изъ глухой деревни, что бы онъ сказалъ и сдлалъ на бломъ свт, ожидающемъ такихъ, съ отзывчивымъ сердцемъ, людей — мудрено сказать, можно только жаловаться на всесокрушающій русскій ‘случай’, который обыкновенно уноситъ такихъ людей невдомо куда, большею частью, въ могилу. ‘Хорошіе — Богу нужны!’ говоритъ народъ, и эта участь хорошихъ людей постигла Ивана Васильева: совершенно здоровый, сильный, онъ былъ убитъ лошадью (она лягнула его въ грудь) — и умеръ мгновенно.

Умеръ онъ молодымъ, двадцати четырехъ лтъ, въ самомъ начал своего душевнаго и умственнаго разцвта, и, несмотря на то, память о немъ въ деревн останется на долго. Если врить сычевскому разсказчику, то дятельность Ивана Васильева была по истин неутомима, и вспоминается теперь на каждомъ шагу… Идемъ мимо кабака, вспоминаемъ Ивана Васильева, разсказчикъ говоритъ, что Иванъ Васильевъ ни за что не пускалъ въ деревн кабака, и когда міръ все таки отдалъ было право на торговлю какому-то солдату, взявъ съ него за это пятьдесятъ рублей, то Иванъ Васильевъ самъ отдалъ эти деньги назадъ, изъ своего кармана, и устыдилъ этимъ міръ. Кабакъ открыли посл его смерти.

А вотъ рядъ избъ новенькихъ, т. е. сравнительно съ другими, почернвшими, и опять рчь объ Иван Васильев: это онъ надоумилъ купить сообща цлый плотъ лсу на Волг, и вышло дешевле, лучше и прочне… А вонъ на гор лсокъ — тоже Иванъ Васильевъ постарался… Кабы не онъ, теперь бы пришлось міру за него въ три-дорога отдать, отдавалъ баринъ этотъ лсокъ мужикамъ за девятьсотъ рублей — не брали, за тысячу потомъ отдавалъ, уже вырубивши что получше,— не брали, наконецъ, когда еще кое-что было повырублено, взяли таки за тысячу триста рублей и то только благодаря Ивану Васильеву, который присталъ къ міру, какъ съ ножомъ къ горлу… И Боже мой, какихъ трудовъ, какихъ усилій стоило улаживаніе всхъ этихъ, на видъ такъ незначительныхъ деревенскихъ длъ! Сколько нужно сдержанности при такомъ горячемъ характер, какой былъ у Ивана Васильева, чтобы не испугать мірянъ новизной идеи, чтобы не возбудить подозрительности слишкомъ жаркой защитой ея у столбовъ сельской сходки, ветхихъ деньми и напуганныхъ крпостными порядками старичковъ! Сколько нужно сдержанности, чтобы не вспылить, не взбситься отъ негодованія на упорство, твердое и непослушное какъ камень, которое ничего не знаетъ, кром того, что надобно во всемъ ‘имть опаску’, и которое въ большей или меньшей степени, проникаетъ всегда всю сходку сплошь, безъ изъятія. Каждый доводъ въ пользу того или другого плана надобно было повторять не сотни, а тысячи разъ, при всякомъ удобномъ случа, на всякомъ мст, во всякъ часъ… Надо было умть не устать удержаться на ногахъ отъ ежеминутнаго однообразнаго повторенія одного и того же, отъ этого упорнаго, утомительнаго долбленія въ одну точку, чтобы, въ конц концовъ, то шуткой, то смшкомъ, то въ сурьёзъ, продолбитъ-таки толстый и крпкій слой общественной трусости, равнодушія, и ничего нежелающаго слышать и знать упорства!

Приведу два примра дятельности Ивана Васильева изъ разсказанныхъ мн сычовскимъ обывателемъ, чтобы читатель самъ могъ убдиться, какъ въ природной даровитости этого человка, такъ изъ дйствительности одушевлявшихъ его общественныхъ качествъ. И то и другое стало для меня особенно яснымъ, когда обыватель разсказалъ мн о передл общественныхъ земель. Дло это въ здшнихъ мстахъ происходитъ, по словамъ разсказчика, обыкновенно, такимъ образомъ: въ годъ передла, вс общественники-землевладльцы, со старостою во глав, отправляются на мсто передла, и во-іхъ, обходятъ общественную землю, для ее на три поля, во-2 хъ, обходятъ отдльно каждое поле (озимое, яровое, паръ), для на участки по качеству, также на три участка, хорошій, средній и плохой… и въ-3 хъ… но въ-3 хъ начинается нчто, для обыкновеннаго смертнаго, невроятное. Представьте себ, что, по раздл земли на поля, въ каждомъ пол оказалось по десяти десятинъ (говорю примрно), а, по раздл на участки по качеству, десять десятинъ поля раздлились такимъ образомъ: хорошей, положимъ, (изъ 10-ти десятинъ) оказалось дв десятины, средней три, а пло хой пять. Вотъ эти-то куски и требуется раздлить между всмъ міромъ, между восьмидесятью человкъ. Судите теперь сами, какая египетская работа (ужь не знаю чего: ума или чего-нибудь другого) нужна, напримръ, для того, чтобы, опредлять ту цифровую дробь десятины, которая приходится на душу въ двухъ десятинахъ хорошей земли, съумть потомъ, по пчелиному точно, и врно, безъ обиды, отмежевать эту дробь на земл, потрудитесь представить себ все невозможное пересеченіе линій, вс эти геометрическія фигуты, которыя могутъ при этомъ возникнуть, прибавьте къ этому, что точно такая же операція происходитъ надъ каждымъ полемъ, слдовательно, повторяется девять разъ, и подивитесь необычайной сил памяти Ивана Васильева, который, въ качеств сельскаго старосты (два года онъ былъ сельскимъ старостой), могъ помнить одинъ вс эти трижды восемдесятъ геометрическихъ фигуръ! Каждому домохозяину не трудно помнить границы своихъ участковъ въ трехъ поляхъ, но помнить одному границы всхъ участковъ — дло громадное, а Ивана Васильева именно и хвалятъ за то, что онъ ‘помнилъ’, что онъ не давалъ маху въ случаяхъ споровъ и всегда могъ врнйшимъ образомъ указать что кому слдуетъ. Но этого еще мало, земля, раздленная такимъ аптекарски совершеннымъ способомъ, обыкновенно не остается въ такомъ вид, какъ изображено выше. Почти тотчасъ по раздленіи ее аптекарски правдиво, на сцену выступаетъ во 1-хъ, взаимное соглашеніе, а во-2 хъ, нужда, и моментально сбиваютъ всю эту кучу геометрическихъ фигуръ, всхъ этихъ треугольниковъ, угловъ, клиньевъ, скрупуловъ, драхмъ и унцій въ одну перепутаную массу, совершенно уничтожающую аптекарскую правдивость передла: тутъ оказывается, что владльцы хорошихъ драхмъ предпочли взять побольше худыхъ золотниковъ, тутъ земля ускользнула, потому что ‘ты мн подверженъ’, потому что нужда велитъ ее отдать въ наемъ, и т. д., и т. д. до безконечности. Но если антекарски-аккуратный видъ правдиваго длежа и исчезъ, если въ дйствительности и вышло такъ, что нкоторые изъ получившихъ землю, пошли домой вовсе безъ земли, или съ правомъ только на худую землю, тогда какъ другіе съ тмъ же правомъ исключительно на хорошую, то все таки, для сельскаго старосты необходимо помнить, крпко держать въ голов весь процессъ превращенія передла изъ одной формы въ другую, то есть памятуя обо всхъ вышеупомянутыхъ треугольникахъ и прочихъ фигурахъ, необходимо знать, какъ, на какомъ основаніи фигуры эти очутились вдисе не въ тхъ рукахъ, въ которыя попали он при аптекарской развск. Все это необходимо было помнить, въ виду необходимости разршать очень и очень частыя недоразумнія, возникающія изъ смшенія нужды съ правомъ, а орава съ ‘ты мн подверженъ’. А Иванъ Васильевъ все это зналъ, все помнилъ, и фигуры, и драхмы, и ‘ты мн подверженъ’, и что ‘кому слдоваетъ’. По крайней мр, его ршенія по разнымъ земельнымъ спорамъ крпко помнитъ вся деревня, говоря, что справедливй его никто ни прежде, ни посл такихъ длъ разбирать не умлъ, потому что никто не обладалъ такою способностію вникать во всю эту геометрію нужды. И мн кажется, что Иванъ Василіевъ не могъ бы въ такомъ совершенств выполнять этого труднаго дла, еслибы напряженіе его вниманія не поддерживалось глубокимъ сознаніемъ общественной важности этого дла.

Другой разсказъ обывателя, касавшійся дятельности Ивана Васильева, рисуетъ его также при длеж общественнаго имущества, именно лса. Дло это, хотя нсколько и въ меньшей степени, все-таки требуетъ недюжиннаго вниманія къ общественнымъ интересамъ. Лсъ длится такимъ образомъ, во-1-хъ, міряне, по возможности, въ полномъ состав назначаютъ участокъ, который подлежитъ къ срубк, для чего, всмъ міромъ длаютъ обходъ этому участку, затмъ, во-2-хъ, вновь обходить отведенный участокъ, и сортируютъ его на разряды, по качеству лса, причемъ топоромъ отмчаютъ деревья перваго сорта, второго и третьяго, для чего необходимо обойти лсъ три раза, я всего, стало быть, ужь четыре, и въ-3-хъ… но тутъ опять прсисходитъ нчто поразительное, именно: обойдя лсъ четыре раза, міряне длаютъ каждый свою мтку или жребій съ своей мткой, для этого берутся по возможности ровные сучья, рубятся и равныя шашки и на этихъ шашкахъ каждый мірянинъ ставятъ свой знакъ, кружокъ, крестикъ, крестикъ и палочку и т. д. Затмъ вс эти шашки складываются въ шапку старосты и міръ, предшествуемый старостой съ шапкой, трогается въ путь, разумется сначала къ деревьямъ перваго разряда. У перваго же дерева, весь міръ, вс восемьдесятъ человкъ останавливаются и староста вынимаетъ жребій, и дерево мтится тою же мткой, какая на жребіи. И затмъ, такая процедура происходить буквально у каждаго дерева, каждаго куста, чуть не у каждаго сучка. Бываютъ случаи, что иной не признаетъ мтку своей, бываетъ, что мтки сойдутся одинаковыя, бываетъ множество случаевъ, когда мірянинъ норовить отдлаться отъ дерева, которое ему не по нутру — и вотъ почему старост надо помнить вс мтки, двадцать разъ пересмотрть ихъ, чтобы не было одинаковыхъ, похожихъ, двадцать разъ переспросить каждаго, чтобы онъ предъ всмъ міромъ и притомъ не разъ засвидтельствовалъ вс особенности своей мтки. Необходимо помнить вс эти кружки на мткахъ и сучки на шашкахъ, въ особенности въ виду такъ называемыхъ нечекъ (нечки), т. е. лично не присутствующихъ при длеж. Занятый работой крестьянинъ поручаетъ вынуть жребій сосду, знакомому, первому попавшемуся обывателю. Въ такихъ случаяхъ, обыватель, которому доврено вынутіе жребія, ставитъ на этотъ жребій доврителя туже мтку, какая стоитъ и на его жребіи. Вотъ въ такихъ-то случаяхъ, не въ обиду мірянамъ будь сказано, довольно таки частенько бываютъ случаи, что худое дерево достается печк, и хорошей тому, кому печка доврилъ. Необходимо поэтому добиться, чтобы при одинаковости мтокъ, являющійся довреннымъ мірянинъ, призналъ бы какую-нибудь изъ шашекъ за свою и какую-нибудь за печника. Тутъ ужь нужно помнить такія вещи, какъ напримръ сучокъ, и при томъ съ какого боку, и великъ ли, потому что сучокъ можетъ быть и на той и на другой шашкахъ, но только что тутъ поменьше, а тамъ побольше, и не съ того боку, да и потоньше… Все это надо помнить, чтобы никому не было обидно, и Иванъ Васильевъ помнилъ, по крайней мр, вс сычовскіе жители говорятъ, что за его время никому въ этихъ длахъ обиды не было, что Иванъ Васильичъ никому не далъ сфальшивить…

Сычовскій обыватель не ограничился этими двумя примрами общественной дятельности Ивана Васильева, и указалъ мн на другой фактъ, рисующій этого человка въ самомъ хорошемъ свт. Но признаюсь, я слушалъ его не съ особеннымъ вниманіемъ: а вспомнилъ біографію едюшки… едюшка, шатающійся за подаяніемъ, едюшка, научающійся быть воромъ, надвая чужіе чулки, едюшка, шествующій разыскивать какое-то сиротское призрніе, вспомнился мн въ ту самую минуту, когда разсказчикъ рисовалъ мн картину, не то чтобы длежа, а прямо сказать, ощупыванія каждаго куста, каждаго сучка, и я невольно изумился передъ тмъ полнйшимъ отсутствіемъ всякаго вниманія къ участи человка, которая выпала на долю едюшки… Почему на его долю не приходилось ни сучьевъ, ни полньевъ, ни геометрическихъ фигуръ? Почему, ощупывая каждое дерево, міряне не нащупали промежду себя брошеннаго на произволъ судьбы сироту? И почему, наконецъ, эти самые міране оказываются невиновными, убивъ сироту, для котораго они но сдлали ровно ничего, кром карьеры вора, и острожнаго жителя?

И отчего, думалось мн, столь внимательная къ ‘твоему’ и моему деревенская мысль, не удлила самой крошечной дозы этой внимательности, на долю едюшки? Кому отъ этого былъ бы убытокъ?.. Отчего бы, напримръ, тому же самому Ивану Васильеву, или кому-нибудь изъ деревенскихъ жителей не выйдти на сходк, по случаю отдачи права на кабакъ, и не заявить, примрно, такого прожекта.

— Вотъ ребята, что я мекалъ, стало быть, насчетъ кабашныхъ денегъ… Есть тутъ у насъ на деревн мальчонка, сирота, ни отца нту, ни матери… Семъ бы мы на кабашныя т деньги корову купили, у меня у самого коровенка продажная есть…

— Куда жъ ты съ коровой-то съ эстой воткнешься?

— Да мекалъ такъ: отдать бы ребенка и съ коровой, гд побдне… Вотъ у насъ старуха съ дочерью безъ мужика бьются, вонъ опять двица одинокая кое-какъ перебивается, тоже безъ всякихъ способовъ… Мало ли… Дать бы имъ корову, он и сами вокругъ мальчонки-то отдохнуть.. А деньги мірскія все одно, пожалуй, что изведутся зря… Велико ли тутъ изъ двухъ-то сотъ кабашныхъ, пятнадцать цлковыхъ отдать… По крайности, человкъ не пропадетъ, станетъ подростать, можно опять же и учителю за него заплатить, выростетъ, обучится письму, намъ будетъ благодаренъ, а, пожалуй, ежели Господь ему дастъ понятія, и писаремъ намъ послужитъ… Такъ какъ же, православные?..

Я ничуть не сомнваюсь, что еслибы было произнесено кмлибо что-нибудь подобное, то, по нкоторомъ размышленіи, наврное начались бы сначала одиночныя, а потомъ и гуртовыя заявленія сочувствія означенному проэкту. Особливо было бы хорошо, еслибы нашелся такой человкъ, который бы съумлъ, на примрахъ прошлаго, показать міру предстоящую едюшкину карьеру, который бы, убдивъ міръ въ томъ, что пятнадцать рублей, удленные въ пользу сироты, убытку мірянанъ не сдлаютъ, упомянулъ бы при этомъ, что, молъ, все равно, отдадите же эти деньги, напримръ, какому-нибудь Ивану Фадеву, который нуждается въ деньгахъ, потому что завелъ очень большую комерцію, и общаетъ платить міру за эти деньги хорошій ростъ, примрно, по копейк съ рубля въ мсяцъ и ставить ведро вина… Хорошо было бы также пристыдить мірянъ и этимъ ведромъ, сказавъ нарчіе: ‘али мы ребята своего-то вина не видали? Покорыстоваемся этимъ поганымъ виномъ, а оставимъ безъ призора и помощи сироту!.. Но лучше всего бы, еслибы, повторяю, кто-нибудь нашелся и начертилъ будущую жизнь сироты, если ему не будетъ оказано мірского вниманія. Кто его возьметъ даромъ? У всякаго своей заботы много. А за деньги сыщется человкъ, возьметъ и взроститъ. Деньги у насъ есть, стало надо дать, потому, ежели мы не дадимъ, измотается мальченка, избродяжничается, а не въ долг и въ острогъ угодитъ. А ужь изъ острога, сами знаете, какой народъ выходить. На насъ же въ сердцахъ, что мы пятнадцать рублей на него пожалли, что мы душу его погубили, воромъ сдлали, пожалуй, еще какую-нибудь вреду сдлаетъ, птуха пустотъ, лошадей начнетъ воровать…

Еслибы все это происходило, то нтъ сомннія, что едюшка. былъ бы живъ, не былъ бы воромъ, не имлъ бы нужды существовать, раззоряя своего же брата крестьянина. Но такъ какъ, въ дйствительности, едюшка оказывается воромъ, раззорителемъ, такъ какъ едюшка убитъ, а убійцы оказались невинными, то волей-неволей приходится заключить, что вышеописанной сцены почему-то произойдти не могло… До такой степени не могло, что вся вышеприведенная сцена и теперь кажется читателю фальшивой. Не правда ли, какая кисло-сладкая сентиментальность? Такія сцены возможны были разв въ сентиментальныхъ романахъ Карамзинскаго направленія, а теперь, еслибы и вывелъ въ какой-нибудь повсти такого крестьянина, который бы на сходк завелъ рчь о призрніи сироты, мн бы каждый сказалъ, что это фальшь, вздоръ, что этого не бываетъ. ‘Пейзанина представилъ, а не крестьянина!’

И это врно, потому что этого въ самомъ дл не бываетъ.

А отчего бы? Чего бы стоило ему быть? Чего бы стоило спасти человка?

Однако, нтъ. ‘Сентиментальность! Этого не бываетъ! вранье!’

И точно, на моихъ глазахъ, мсяца за полтора до того времени, когда пишутся эти строки, происходила точь въ точь такая исторія, отдавали кабакъ и отдали за двсти рублей въ годъ и десять ведеръ вина угощенія. Пьянство и оранье шло далеко за полночь, и увы! никто не вышелъ, не произнесъ вышеозначенной рчи, хотя и едюшки, и сироты всхъ возможныхъ видовъ существуютъ въ селеніи, собирая кусочки, перебиваясь со дня на день и т. д. Да мало того, что никто не вышелъ, какъ думаете вы, поступили міряне съ двумя стами рублей, которые имъ оказались ненужными, такъ какъ недоимокъ у нихъ нтъ? Они ршили раздлить деньги по рукамъ, причемъ на душу досталось по два съ чмъ то рубля. Такое мудрое ршеніе я могу подтвердить копіей съ мірского приговора, изъ котораго, кром того, узналъ, что крестьяне, взявъ съ цловальника такую высокую для него, хотя и не нужную для нихъ плату, уступили ему, вмст съ правомъ на кабакъ, и мсто сельскаго писаря, т. е. предали себя, за эти десять ведеръ вина и за два цлковыхъ, ощущаемыхъ въ рук, на полное съденіе цловальника писаря. Контрактъ этотъ они заключили на два года. Теперь, очевидно, всякое частное деревенское недоразумніе, доходящее до волостного суда, или, по крайней мр, составляющее предметъ деревенскихъ толковъ, будетъ прекращаться виномъ, разршаться пьянымъ сномъ подъ заборомъ, въ грязи…

Что же это такое? Самоубійство ли это или помшательство? Ни то, ни другое. Все дло въ томъ, что въ деревн нтъ и при настоящихъ условіяхъ нтъ возможности быть такому человку, который бы внесъ въ общинную жизнь деревни новую мысль, который бы новыми взглядами освтилъ (прежде деревня освщалась взглядомъ помщика) положеніе незнающаго, несмлаго и неразвитого крестьянина? Не смшно, когда, изучая исторію умственной жизни высшихъ классовъ, указываютъ на личности, внесшія въ высшее общество новые взгляды, когда говорятъ, что тогда-то въ общество ‘проникли’ такія-то идеи, и преобразили его въ такомъ то благотворномъ направленія… и и т. д. Почему же смшно, и странно, и глупо желать того же для деревни? Почему же для деревни нужна только земля, частые или рдкіе передлы, почему нужно увеличеніе только надловъ, выгоновъ и т. д., и вовсе не нужно идей, которыя бы освжили этотъ ссыхающійся на копейк деревенскій умъ? Почему такъ много заботь и вниманія сочувствующая народу пресса удляетъ недоимк? почему такія энергическія усилія энергическихъ умовъ направляются на изобртеніе способовъ, которые бы уничтожили это народное бдствіе? вообще почему бдствіе только налоги и недоимки?.. И почему — не бдствіе и не предметъ вниманія то удивительное обстоятельство, что ‘невнемлющая и недающая отвта’ народная масса поминутно выдляетъ изъ себя только хищниковъ, кулаковъ, міродовъ, возводящихъ (какъ напримръ, конокрады) разграбленіе своего брата крестьянина до степени промышленности, торговаго предпріятія, врод, напримръ, торговли шерстью, оптовой торговли льномъ, и т. д., тогда какъ дйствительная торговля льномъ, шерстью и т. д., которую именно въ деревн-то и можно бы, и должно довести до степени доходной статьи, не находить почему-то въ крестьянской сред хорошаго организатора.

Очевидно, что тутъ есть, дйствительно, какая-то недоимка, только не въ крестьянскомъ карман и не въ касс контрольной палаты, а въ народномъ ум, развитіи и сознаніи. Не будь именно этой второй недоимки, разв двсти рублей общественныхъ денегъ могли бы оказаться лишними въ бдной деревн, гд въ семидесяти дворахъ, наврное, есть десятокъ сиротъ, малыхъ и старыхъ, гд есть десятки хворыхъ, безпомощно валяющихся гд нибудь въ грязныхъ сняхъ подъ дверью, гд нтъ человка, кром кабатчика, который бы умлъ прочесть письмо и написать отвтъ? Разв могла бы тогда деревня чувствовать себя ‘невиновной’, убивъ едюшку, передъ которымъ она кругомъ виновата?

IV.

Вотъ именно на эту-то вторую недоимку деревенскаго житія-бытья, я и желалъ обратить вниманіе читателей, когда писалъ мои деревенскій замтки. Недоимка, какъ видите, вполн ясная, и вниманія достойная, и, однако, какъ это не странно, замтки мои подверглись обвиненію. Обвиненій этихъ я перечиталъ и переслушалъ не мало, и хотя я очень хорошо сознаю, что писать къ какимъ-то замткамъ еще какія-то коментеріи, дло не особенно дльное, но въ виду такого обвиненія, какъ ‘измна’, считаю нужнымъ не то, чтобы оправдать, а досказать недосказанное, это тмъ боле будетъ у мста, что настоящимъ очеркомъ деревенскія замтки оканчиваются.

‘Не потрафилъ’ я моими замтками, какъ мн нажегся, главтамъ образомъ, потому, что въ настоящее время въ литератур возникъ какой-то странный, небывалый взглядъ на положеніе народа, взглядъ, который, если можно назвать (какъ говорятъ дти) — неправдышный. Происхожденіе такого неправдышнаго взгляда, какъ мн кажется, можно объяснить слдующими обстоятельствами: утомленныя сознаніемъ трудности переживаемой минуты, общество и печать, (кто раньше, кто позже судить не берусь) пожелали облегчить свое положеніе, какъ бы сговорившись ‘не думать’ объ этомъ положеніи, думать о другомъ. Такое намреніе длается совершенно понятнымъ и основательнымъ, если только представить себ, въ какомъ въ самомъ дл ужасномъ состояніи находилась недавно душа русскаго человка, какъ бы случайно, на живую нитку пристегнутаго къ европейскимъ порядкамъ. Русскій человкъ неожиданно узналъ, что эта живая нитка — не нитка, а канатъ, и узналъ силу этого каната, именно въ ту минуту, когда только что было сталъ приходить въ себя, строить планы думать, жить. Русская душа оживала, начинала ощущать присутствіе совстя, русская мысль, впервые попробовавшая расправить крылья, понеслась было, какъ птица, въ высь, понеслась смло, фантазируя, не стсняясь и все наровя устроить по новому… И вотъ именно въ эту-то торжественную минуту пробужденія, русскій человкъ съ ужасомъ увидлъ, что онъ уже жилъ, что онъ не юноша, что онъ уже поврежденъ, и не можетъ дать ходу своимъ новымъ побужденіямъ. Смлость мысли, возникавшая въ немъ, парализовалась привычной трусостью, раскаяніе въ прошлыхъ неправдахъ побивалось непобдимою потребностію держать ухо востро и т. д… И вотъ съ этой минуты началась ли него не жизнь, а каторга. Какъ блка въ колес, сталъ вертться русскій человкъ въ кругу противорчій, созданныхъ для него временемъ, отъ мысли передлать весь свтъ, онъ перескакивалъ къ мысли набить свой карманъ, набивая карманъ, каялся, а раскаиваясь, пугался и думалъ только о собственномъ спасеніи. Въ такомъ положеніи онъ стрлялся, выбрасывался изъ оконъ, принималъ ядъ, и, разумется, переставалъ страдать, но тотъ, кто не принималъ яду, не бросался изъ четвертаго этажа на мостовую, тотъ изнывалъ, томясь тмъ нравственнымъ нулемъ, который образовывался изъ этихъ плюсовъ и минусовъ, побивавшихъ одинъ другого въ самой глубин души.

Въ такомъ состояніи, измученному обществу пришла мысль остановить маховое колесо европейскихъ порядковъ, увлекавшее насъ на ненавистный путь всяческой неправды, насъ, которые не хотятъ ея, которые хотятъ по чести, по совсти, все такое… И вотъ въ спицы этого колеса стали засовывать разныя препятствія, оказавшіяся, впрочемъ, весьма ненадежными, колесо продолжало размахивать, вышвыривая т, большею частію, бумажныя препятствія, которыми хотли его остановить, славянская раса, славянская идея, православіе, отсутствіе пролетаріата и т. д.— все это, доказанное на огромномъ количеств листовъ бумаги, было смолото и растреплено не перестававшимъ махать колесомъ, которое какъ бы говорило при этомъ русскому человку: все это вздоръ, пролетаріатъ у тебя и есть, и будетъ въ большомъ количеств… Фарисей! Обманщикъ! Самъ обворовывающій себя и жалующійся на какую-то Европу! обманщикъ! лжецъ! трусъ! лнтяй!

Сербская война была опытомъ на дл доказать, что вс обвиненія (раздававшіяся собственно въ сознаніи каждаго кто хотлъ доказать) — неправда… Было двинуто все, что только считалось силою и орудіемъ сопротивленія. Тронулись съ хоругвями, съ причтомъ, съ колоколами, даже чудовскихъ пвчихъ съ неистовыми басами двинули изъ Москвы черезъ Вну по Дунаю, прямо на аванпосты Мухтара-паши… По части національной идеи была предъявлена широкая дятельность славянскихъ камитетовъ, была предъявлена доброта русскаго сердца, беззавтность, безотвтность, безпрекословность, безтрепетность и безропотность… Была предъявлена также отчаянная храбрость, готовность смерти, даже какъ будто желаніе смерти, отвага, говорившая ‘ну бей! бей! ты думаешь я побоюсь!’ Было предъявлено безстрашіе, достигавшее безумія, и хладнокровіе, почти граничившее съ умопомраченіемъ, такія крупныя характерныя черты, само собой разумется, не могли не перемшиваться съ чертами мелкими, хотя и также характерными: была, между прочимъ, предъявлена руская ширь, душа на распашку, а съ тмъ вмст предъявленъ былъ и кулакъ, и скула свороченная какъ-то сюда замшалось, и значеніе слова ‘учить’ было разъяснено. И надъ всмъ этимъ носилось достигшее почти европейскихъ размровъ лганье прессы…

И, несмотря на то, что было поднято на ноги все, что есть въ наличности самаго сокровеннаго — вышло… Что вышло? Положа руку на сердце, можно-сказать, что вышло — невсть что! Въ конц-концовъ оказалось, что кто-то нажился, ‘зацапалъ въ карманъ’ — я все! Посл этого, что-жь такое происходило? И почему, въ конц-концовъ только и слышишь: ‘виноватъ!’ Виноватъ тотъ, виноватъ другой, виноваты сербы… Въ чемъ виноваты? Разв тутъ что-нибудь худое случилось?..

Дйствительно, случилось очень худое. Оказалось, что западноевропейскихъ язвъ въ русскомъ человк такъ же много (или почти также), какъ и въ его подлинник, да вдобавокъ и неевропейекія-то черты русскаго человка также оказались съ язвами.

Между тмъ, попавъ вмст съ обществомъ, быть можетъ по невднію, на ложную дорогу самовосхваленія, самопрославленія, литература не могла, какъ не могло и общество, сразу отдаться еще горшему, чмъ прежде, разочарованію. Посл этихъ торжествъ, сказать себ: ‘будетъ!’ и приняться за трудную работу надъ самимъ собой, за безпристрастное изученіе обнаруживавшихся язвъ, дло нелегкое, и какъ общество, такъ и литература не могли сдлать этого вдругъ. Проклявъ интеллигенцію, которая залзаетъ въ сундуки, страдаетъ раздвоенностію и малодушіемъ и т. д., они все сочувствіе сосредоточили на народ, но опять-таки не въ смысл сочувствія его дйствительному положенію, или его терпнію, съ которымъ онъ его переносить — нтъ! появилось какое-то слащавое, чтобы не сказать, слюнявое отношеніе къ народу. Въ то время, когда интеллигенція, ея недуги, скорби и язвы разрабатывались довольно подробно и дльно, всякое дловое отношеніе къ народу считалось какъ бы неумстнымъ. Народъ стали просто хвалить за его непочатое, непосредственное чувство, а о томъ, въ какой школ воспитывается это чувство, по какой дорог оно идетъ и пойдетъ — объ этомъ не говорилось. Говорилось вообще, примрно, такъ: длаю небольшую выписку изъ одной статьи газеты ‘Недля’ 1876 года. Статья называется ‘Отъ себя или отъ деревни?’ и вотъ что, между прочимъ, въ ней пишется: ‘Прозжій въ этихъ мстахъ — большая рдкость, поэтому, если станція приходилась въ деревн, обыкновенно собиралась толпа поглазть… Усаживаемся это, бывало, съ своей свитой: въ пасмурную погоду сдлаютъ теб кибитку, натащатъ рогожъ и вотъ собравшіеся отъ нечего длать крестьяне начнутъ укутывать и снизу, и сбоковъ, и спереди, чтобъ нигд не промочило, точно своего роднаго выправляютъ. Врзалось мн лицо одного парня — одно изъ славныхъ русскихъ лицъ, онъ боле всхъ старался и, кончивъ, весело сказалъ: ‘ну, теперь ладно, не пройметъ!’ Что я былъ этимъ людямъ? Что они мн? Откуда такое почти родственное участіе къ прозжему?’ И вотъ на этомъ-то факт строится цлая теорія, доказывающая, что все спасеніе общества лежитъ въ глубин ‘непосредственнаго чувства’, насквозь проникающаго душу и тло (!) простого человка. Признаюсь, я вовсе не вижу, чтобы въ вышеописанномъ подвиг было что нибудь такое, отъ чего можно было бы приходить въ умиленіе, такъ какъ для того, чтобы обернуть прозжему ноги, да притомъ ‘отъ нечего длать’, да еще въ деревн, гд ‘прозжающій большая рдкость’ вовсе, мн кажется, нтъ надобности въ какихъ-то особенныхъ, исполинскихъ размрахъ нравственного чувства, проникающаго будто бы нетолько душу, но даже — страшно сказать — самое тло, да притомъ еще ‘насквозь!’ Ужь ежели на этомъ строить радующія и радужныя теоріи будущаго, то какую блистательную будущность долженъ я предсказать такъ называемому гнилому Западу, на основаніи слдующаго факта: одинъ гнилой западникъ, съ которымъ я халъ на омнибус, въ проливной дождь, прохалъ лишнихъ три или четыре длинныя парижскія улицы (тогда какъ ему давно надо было слзть) потому, что у меня не было зонтика и онъ держалъ свой зонтикъ надо мной! Если прибавить къ этому, что прозжающихъ въ Париж будетъ нсколько боле, чмъ тамъ, гд здилъ авторъ выше поименованной статьи, что они не составляютъ предмета развлеченія, и что, наконецъ, человкъ этотъ сдлалъ доброе дло не отъ нечего длать, а въ силу сознанія кокой-то обязанности, то во сколько разъ этотъ поступокъ будетъ выше поступка ‘одного изъ славныхъ русскихъ лицъ’, воспваемыхъ авторомъ. Да и кром всего этого, меня, признаться, беретъ сомнніе насчетъ одного обстоятельства: мн почему-то представляется, что при этихъ обоюдныхъ симпатіяхъ барина и ‘славнаго лица’, дло едва ли обошлось безъ мелочи, такъ что-нибудь врод двугривеннаго… Право, должно быть что-нибудь тутъ непрменно промелькнуло, какое-нибудь ‘съ вашей милости’, или просто такъ: ‘на, молъ-теб, спасибо!’ и, конечно, ‘благодаримъ покорно!’ Очень можетъ быть, впрочемъ, что я и ошибаюсь, я согласенъ, что иной разъ въ карман не бываетъ мелочи, и тогда непосредственное чувство проникаетъ насквозь безъ всякаго гонорарія… Но и тогда непосредственное чувство все-таки ни какъ не можетъ служить характеристикой народныхъ доблестей, и строить на немъ одномъ что либо прочное и величественное для будущаго не представляется никакой возможности. Судите сами: среди площади, на сельской ярмарк происходитъ драка, толпа окружаетъ дерущихся, такъ какъ такія явленія вообще рдки и посмотрть на нихъ любопытно. Но посмотрите, что длаетъ это же самое непосредственное чувство, проникающее насквозь.

‘— Хорошенько его, хорошенько!’ раздаются голоса.— Рыжій! рыжій, въ бокъ его, лысаго, суй! Суй его по боку-то, по боку-то… Эй, лысый, не плошай! Дуй его, рыжаго-то, въ сусалы, эхъ, прозвалъ’, и т. д. И что-жь! благодаря этимъ совтамъ людей постороннихъ, собравшихся посмотрть на битву отъ нечего длать, уже и въ самомъ дл, насквозь пробиваютъ бока, причёмъ не обходится безъ смху, также безискуственнаго.

Вотъ на такихъ-то тоненькихъ, какъ пленка кипяченаго молока, какъ папиросная бумага, фактахъ, стали выстраиваться въ литератур добродушные, милые взгляды на народъ. Можно даже сказать, что литература стала строить народу глазки. Съ этакимъ-то сердцемъ (и тутъ фактъ: одинъ мастеровой далъ покурить папиросу и не спросить за это на водку), какъ у такого народа, да это что-жь такое будетъ! на разные тоны возглашали народные любители и плодили такихъ любителей въ публик. ‘Народное горе’, горе темнаго царства съ Титъ Титычами и Катеринами, горе селъ, дорогъ и городовъ, горе деревенской избы, деревенской женщины, горе лошадинаго и безплоднаго труда, горе безплодныхъ страданій, и т. д., и т. д.— все это исчезло изъ области литературнаго вниманія, пошли въ ходъ ‘славныя’ лица, молодцы-ребята, непосредственное чувство, непочатые углы смиренномудрія и цломудрія и т. д., и т. д. Особенно удобно для всхъ, нежелающихъ унывать, это неправдышное направленіе было тмъ, что, разсуждая и хваля, оно не брало почти никогда фактовъ изъ текущей дйствительности. Факты эти были въ изобиліи, но они обыкновенно ставились безъ всякихъ коментарій, случайно, какъ обгорлые пни на цвтущей долин лжесвидтельства. И замчателенъ еще маневръ, проэктируемый этимъ миловиднымъ направленіемъ: всякій разъ когда дло касалось положенія народной мысли, всякій разъ, когда простыхъ бездоказательныхъ выхваленій оказывалось недостаточно, а необходимо было дать читателю нчто осязаемое, представители направленія ловкимъ маневромъ устремлялись въ глубину исторіи… ‘Какъ такъ, говорили они:— русская народная мысль не дйствуетъ, не живетъ? Кто это говоритъ? Кто говоритъ, что расколъ, напримръ, похожъ на старый сапогъ?’ И для того, чтобы показать, что этотъ сапогъ не старъ, современная его дряблость начинала освжаться давно прошедшей жизненностію происходившихъ въ немъ явленій, и выходило нетолько хорошо и умно, а, прямо сказать, блистательно, до того блистательно, что, глядя на стоптанный салопъ, невольно думалось: ужь не во сн-ли я?..

Удивительно миловидное выработалось направленіе: скользкое, какъ налимъ, ускользающее отъ всякаго подозрительнаго разсмотрнія, и въ тоже время жирное, пріятное, какъ налимья уха… Оказывалось, что мысль народная нетолько не мертва, но, напротивъ, живуща, бурлива… Правда, бурлитъ она тамъ гд-то, невидимо, но это и хорошо, пусть ее копается въ своихъ подземныхъ дырахъ, не мшайте ей, вы только испортите! вы, интелигентный гнилой человкъ, наживайте себ деньги, получайте оклады, но, ради самого Создателя, не трогайте народъ, не суйтесь къ нему съ своимъ ‘головнымъ’ недугомъ… Ради самого Бога!..

При такомъ-то странномъ взгляд на русскій народъ, когда стали восхваляться разныя качества этого народа, независимо отъ условій, въ которыхъ имъ приходится развиваться, мои деревенскія замтки, разумется, должны были произвести весьма непріятное впечатленіе: читатель только что было изобрлъ средній сочувствующій меньшему брату и ни къ чему необязывающій взглядъ, только что усплъ поуспокоиться, и вдругъ, вмсто милыхъ ‘деревенскихъ домиковъ’, вмсто славныхъ русскихъ лицъ и т. д., являются какія-то шаршавыя, карявыя, плохо пахнущія деревенскія картины, хотя не было сомнній, что лица у всхъ этихъ непонравившихся читателю людей были лица славныя, симпатичныя, хотя и сердца у нихъ были чудесныя и непосредственнаго чувства было много. Я не отрицалъ ни единымъ словомъ всхъ этихъ прекрасныхъ качествъ, я только хотлъ сказать, что качества эти, воспитываясь въ извстной школ, могутъ принять то или другое направленіе, что и въ дом Вяземскаго на Снной, родятся, и живутъ, и развиваются невинныя дти, но что условія, въ которыхъ находится этотъ домъ, невольно направляютъ нравственныя и умственныя силы невиннаго, симпатичнаго, талантливаго ребенка по извстному направленію. Люди, нападавшіе на меня, умалчивали о мст, въ которомъ помщается матеріалъ, а толковали только о томъ, что матеріалъ этотъ превосходный, я же, не отрицая превосходныхъ качествъ матеріала, хотлъ только сказать, что именно происходитъ съ этимъ матеріаломъ, и въ какихъ условіяхъ онъ находится. Вотъ и вся разница.

Пренебрегать условіями, въ которыхъ живутъ русскіе люди, полагать, что добрыхъ качествъ русской души не могутъ измнить никакія вншнія давленія,— нтъ никакой возможности. Вся исторія съ Сербіей, очевидцемъ которой пришлось быть и пишущему эти строки, какъ нельзя лучше доказала, въ конц концовъ, что школа, въ которой воспитывается русскій человкъ, уже пожинаетъ плоды своихъ усилій. Разносторонность, разнообразіе природныхъ качествъ и навыковъ, которыми вообще русскій человкъ блисталъ предъ иностранцемъ, тмъ не мене вовсе не препятствовали тому, чтобы изъ самаго широкаго, свободнаго, обставленнаго всевозможными удобствами проявленія этого разнообразія, не получился бы въ результат такой скучный ноль, какой получился. Въ русскомъ человк есть все, только онъ самъ не знаетъ что именно ему-то самому нужно, и отъ этого онъ способенъ исполнять ршительно все…

Въ виду огромнаго значенія, которое иметъ система воспитанія, въ виду уже получившихся результатовъ этого воспитанія, нельзя было не обратить на нее вниманія и при изученіи деревни. Ошибка моя состояла въ томъ, что я въ моихъ замткахъ показывалъ большею частію только результаты, вотъ мужъ, продающій жену, вотъ человкъ, желающій только набить карманъ — а зачмъ набить — разберемся посл и т. д. Читатель, также необращавшій вниманія на систему воспитанія и принесенные ею плоды, не могъ быть доволенъ этими невеселыми картинами, увлекаясь славными лицами и непосредственными чувствами. Между тмъ, зная педагогическія условія, въ которыхъ находятся эти непосредственныя чувства, а, главное, зная, что въ деревн нетолько нтъ даже тни чего нибудь равносильнаго этимъ условіямъ въ смысл отпора, читатель, можетъ быть, не такъ бы негодовалъ на непривлекательные поступки нкоторыхъ деревенскихъ обывателей, и, пожалуй, разглядлъ бы, что и у мужа, продающаго жену, тоже одно изъ славныхъ русскихъ лицъ. Недавно вотъ было напечатано въ газетахъ, что арендаторъ одной мельницы подговорилъ своихъ рабочихъ убить (покончить) съ хозяиномъ, у котораго онъ эту мельницу арендовалъ. Чтобы склонить рабочихъ на свою сторону, онъ далъ имъ на пропой по четвертаку и общалъ 25 р., когда дло будетъ кончено. Дло было кончено успшно въ ту же ночь и я покорно прошу объяснить мн, какую именно роль въ этомъ чарующемъ значеніи четвертака играетъ незначительность надла, обиліе налоговъ, или недоимки и т. д., и т. д. Нетрудно видть, что принять грхъ на душу и за двадцать пять рублей не было никакого резону, потому что эти двадцать пять рублей вовсе не такія деньги, чтобы въ нихъ можно купить земли, уплатить подати, словомъ, ‘поправиться’. Словомъ, никакими корыстными, экономическими, даже политическими соображеніями объяснить такое явленіе невозможно, если не обращать вниманія на педагогическія условія русскаго народа. Признаемся, не трудно догадаться, что ребята, которые услужили г. арендатору за четвертакъ — суть именно т же самыя славныя лица, которыя съ такой заботливостью укутывали ноги господину прозжающему. Непосредственное чувство играетъ въ обоихъ случаяхъ одинаковую роль, подчиняясь въ первомъ случа состраданію къ промокшему прозжему и, желанію разсять скуку, а въ другомъ желанію — не убить, нтъ, Боже сохрани — а просто желанію выпить… Хозяинъ, очевидно, зналъ моментъ, когда завелъ рчь о четвертак — и, благодаря водк, все это какимъ-то образомъ и произошло.

И такъ, въ какихъ же собственно педагогическихъ условіяхъ находится въ настоящее время деревенскій житель и, главнымъ образомъ, молодое деревенское поколніе? Сравнивая прошлое съ настоящимъ, съ увренностію можно сказать, что крпостное право, несмотря на всю свою беззаконность, имло передъ теперешнимъ полноправіемъ одно несомннное преимущество, именно искренность этой беззаконности. ‘Что хочу, то длаю» ‘ты мн подверженъ’ — эти два положенія, управлявшія русскою деревнею, были до той степени всмъ деревенскимъ жителямъ явно-беззаконны, что ршительно не было никакой надобностю заподозривать въ отношеніяхъ къ помщику какой нибудь подвохи. Дло было совершенно ясное, оставалось только изучать владльца, изучать его повадки, прихоти, привычки… Хоть и не всегда помщикъ представлялъ собою предметъ, достойный изученія, тмъ не мене, крестьянской мысли была работа, было о чемъ подумать, а, главное, была нкоторая мірская связь ль виду одинаково надъ всми стоящаго беззаконія, благодаря этой мірской связи, одинаковость условій могла иной разъ даже крпко сплочивать крестьянскую среду, могла сосредоточивать деревню на какомъ-нибудь намреніи, и т. д. Нтъ сомннія, что норадки были безобразные, но безобразіе ихъ было явно, просто, безхитростно. Теперь не то. Теперь деревенскій житель опутанъ какимъ-то туманомъ, сбивающимъ неопытнаго человка съ толку и пути. Теперь деревенскаго человка увряютъ, что онъ также свободенъ, какъ и помщикъ, говорятъ ему, что онъ самъ управляется съ своими деревенскими длами, словомъ, какъ будто поднимаютъ его изъ ничтожества, и какъ бы даже желаютъ, чтобы онъ не слишкомъ роблъ, всталъ бы на ноги, оправился… А между тмъ, во всхъ этихъ, повидимому, самыхъ гуманныхъ, заботахъ, одновременно съ ними, переплетая ихъ тонкою, во цпкою нитью, тянется какая-то нескончаемая фальшь и даже лицемріе. Деревню, напримръ, увряютъ, что въ своихъ личныхъ длахъ она такой же хозяинъ, какъ и помщикъ — и точ но, деревня является самостоятельной единицей, когда платитъ повинности, но вотъ помщикъ похалъ въ городъ, заложилъ имніе въ банк, привезъ деньги, прикупилъ земли — а попробуй сдлать туже операцію деревня, ей не поврятъ денегъ такъ, какъ поврили помщику… Крестьянскій міръ увряютъ въ томъ, что онъ самоуправляется, что въ его домашнихъ длахъ никто ему не помха, а, между тмъ, сельскаго старосту — о значеніи котораго для деревни читатель можетъ судить изъ разсказа объ Иван Васильев — можетъ смнить непремнный членъ, то есть человкъ совершенно міру посторонній, ничего въ деревн незнающій и непонимающій. Деревню убждаютъ заводить ссудныя товарищества, даютъ ей денегъ, говорятъ, что это ее облегчитъ, поможетъ, и т. д. И съ виду какъ будто бы оно такъ и есть — а попробуйте какъ слдуетъ изучить уставъ, который составляется не въ деревн, и вы ршительно будете не въ состояніи ршить вопроса о томъ, напримръ, въ какихъ размрахъ надо выдавать ссуду: въ одномъ мст сказано, что можно выдавать въ три раза противъ суммы внесеннаго пая, и узнавъ объ этомъ членъ товарищества говоритъ:— ‘Вотъ это ловки! хорошо! отъ эфтого польза будетъ!’ А тутъ же рядомъ весьма категорически объявляется, что можно выдавать только треть, то ‘есть на три внесенныхъ рубля, какъ будто можно выдать и девять рублей, и въ тоже время нельзя дать больше четырехъ… Въ первомъ случа, крестьянинъ радъ платить по копейк съ рубля — онъ получаетъ кром своихъ трехъ еще шесть рублей лишнихъ, а во второмъ, ему кром своихъ трехъ приходится получить только одинъ рубль лишнихъ денегъ, а платить надо и за свои же собственныя деньги три копейки, то есть длать нчто невозможное: платить проценты за собственныя свои деньги!…

Вотъ такою-то гуманностью проникнута вся почти современная педагогическая система деревни. Съ великимъ трудомъ, путаясь въ этихъ правахъ, натыкаясь на плетня, преграждающіе путь къ этимъ правамъ, спотыкаясь и недоумвая на каждомъ шагу, деревенскій житель, стремящійся доподлинно узнать, въ чемъ же дло, что ему можно и что нельзя, встрчаетъ сухой, мертвый взглядъ педагога, вмсто ожидаемой, по сладости рчи, симпатичной доброй физіономіи.

Человка десять недль бьетъ лихорадка, у него нтъ денегъ, чтобы създить въ городъ взять лекарства. Хоть есть въ деревн богачъ, который даетъ ему, разумется, за громадные проценты, денегъ, чтобы вылечиться, поправиться, но крестьянинъ не возьметъ денегъ на свое леченіе, а вотъ на подати — возьметъ, за какой угодно процентъ. Можно кончить виномъ на мірской сходк какія угодно личныя крестьянскія дла, недоразумнія, даже преступленія, но преступленія противъ педагогическихъ требованій — нельзя.

Настойчивость, неуклонность, съ которыми предъявляются деревн эти требованія, сдлали то, что, заполонивъ собою современныя крестьянскія учрежденія, они уже значительно измнили и т порядки, которые созданы были когда-то самою деревней. Такъ, восхищаясь общиннымъ землевладніемъ, этою удивительною точностію, достигающею аптекарскаго совершенства при длеж общественнаго имущества — нельзя оставлять безъ вниманія тхъ измненій первоначальнаго идеала, которыя произошли вслдствіе преобладанія въ крестьянскихъ понятіяхъ важности не просто людскихъ, своихъ интересовъ, а интересовъ совершенно постороннихъ. На справедливости, обнаруживаемой деревнею въ распредленіи общественнаго имущества, нельзя уже строить особенно плнительныхъ фантазій насчетъ справедливости деревни вообще къ человку, нельзя уже уврять себя, что у насъ ‘всякій’ равенъ ‘всякому’, такъ какъ слово душа, фигурирующая въ общинныхъ длежахъ, иметъ уже особенный, установленный педагогической системою смыслъ и вовсе не означаетъ души и человка, обладающаго ею вообще. Вдь вотъ едюшка оказался неимющимъ души. Ни въ водахъ, ли въ лсахъ, ни въ поляхъ, составляющихъ общественное имущество, ему не принадлежало ни сучка, ни рыбки, ни лоскута земли.

Да и не одинъ едюшка, безродный и сирота, не иметъ права считаться душою. Самое дленіе семьи на доковъ (въ иныхъ мстахъ на вопросъ: сколько у тебя человкъ семьи, отвчаютъ: — Да можетъ съ восемь, али, пожалуй, съ девять наберется), работниковъ и душъ, длимое, принятое во всхъ вопросахъ, касающихся общественнаго имущества, указываетъ ужь, что душа иметъ въ деревенскихъ порядкахъ не подлинное, а искуственное значеніе. Шесть человкъ семьи, при одномъ работник, имютъ дв платежнныя души — это значитъ, что изъ шести человкъ только двое вкушаютъ прелести передловъ, а четверо сидятъ на ше двоихъ. Или: старуха съ дочерью и внучкой — эти три существа, не имя работника, не могутъ ужь считаться въ числ душъ, и такимъ образомъ вс трое не участвуютъ ни въ лсахъ, ни въ водахъ, ни въ земляхъ, а мерзнутъ отъ холода, и побираются христовымъ именемъ. Умри въ семь, при шести человкахъ, работникъ, какъ представитель ‘души’ — и вс шесть человкъ длаются бездушными. Такимъ образомъ, выходить, что если въ той или другой деревн считается, положимъ, пятьдесятъ душъ, то это не значитъ, чтобы и было дйствительно пятьдесятъ, пятьдесятъ — это патентованныя, въ дйствительности же деревня наврное иметъ подлинныхъ человческихъ душъ втрое большее количество, которое, однако, не пользуется общинными благами.

Теперь прошу представить себ положеніе деревенскаго человка, который понялъ порядки, среди которыхъ онъ живетъ. Непочувствуетъ-ли онъ себя одинокимъ въ этой общин и не мелькнетъ-ли у него мысль уйдти отъ сюда, туда, гд полегче, гд поинтереснй и несправедливй? Представьте себ къ тому же. что человкъ, сообразившій педагогическую механику, на столько еще неодеревенлъ, что жалетъ, положимъ, своего ребенка, не хочетъ, чтобы тотъ умеръ какъ нибудь случайно, ‘горлушкомъ’, какъ умираютъ на его глазахъ сотни дтей ежегодно, не хочетъ, чтобы его, такого милаго мальчика, колотилъ палкой какой нибудь фельдфебель, чтобы его скъ этотъ міръ за баловство, за неплатежъ повинностей — и вотъ является желаніе добиться денегъ, нажиться, и уйти. Уйти изъ этихъ условій необходимо, потому что сдлать мірской вопросъ изъ этихъ погибающихъ дтей, изъ этихъ сченій изъ этихъ фельдфебелей — нтъ никакой возможности. Такихъ вопросовъ деревенскій міръ не касается, всякій подавленъ имъ въ одиночку и уже утратилъ вру въ то, чтобы вопросы эти могли когда нибудь быть достойными общественнаго вниманія. И вотъ, желаніе ‘выйти, порождаетъ желаетъ добиться средствъ, и въ человк талантливомъ, даже сердечномъ, который понялъ свое собственное положеніе — начинаетъ зарождаться кулакъ, сначала во имя полнаго нравственнаго одиночества, а потомъ, современемъ, и ужъ просто во имя наживы. Тамъ гд — какъ говорится — ‘не зачто взяться’, можно продать барину и жену — лишь-бы выбраться на божій свтъ, тамъ же, гд хороша земля, гд природа не обидла человка, умный деревенскій человкъ выбивается въ люди и не покидая деревни. Такъ какъ особенно строгой нравственности система отъ деревенскаго человка не требуетъ, то безцеремонность въ средствахъ людей, не желаю щихъ оставаться въ дуракахъ, доходитъ до поразительнйшихъ размровъ.

Образованіе этого класса людей, этой аристократіи современной деревни, длаетъ положеніе простого мужика еще боле труднымъ, и еще боле съуживаетъ размры его мысли. На ряду съ трудомъ, для удовлетворенія постороннихъ интересовъ, онъ не меньше трудится и на аристократію деревенскую, благодаря этой аристократіи, несовершенныя формы современнаго общиннаго землевладнія измняются еще боле. Вы видли, что длежъ земли и безъ аристократіи довольно неудовлетворителенъ, аристократія длаетъ то, что многія изъ признанныхъ за дули душъ принуждены уступить свои владнія богатемъ, причемъ иной властвуетъ надлами пяти-шести человкъ. Судите же теперь, много ли настоящихъ хозяевъ въ деревн, если исключить изъ общаго числа живыхъ деревенскихъ людей все, что не иметъ и по закону права пользованія землею, и вообще, если вспомнить все, что по поводу этого было сказано выше.

Значительное большинство крестьянскаго населенія, благодаря вышеприведеннымъ обстоятельствамъ, все боле и боле теряетъ между собою свою мірскую связь, такъ какъ все боле и боле чувствуетъ трудность личнаго своего положенія. Длежъ двухъ сотъ рублей, взятыхъ съ кабатчика, между душами (конечно, только законными) лучше всего доказываетъ, до какой степени вымерла мысль о дружномъ общественномъ хозяйств и вниманіи: у всякаго много своихъ заботъ и всякому нужны свои два цлковыхъ, тогда какъ т же двсти рублей дали бы міру около двухсотъ же десятинъ земли (въ сосдств, въ удльномъ вдомств, отдаются земли въ аренду по 1 р., 1—25 за десятину) и десять десятинъ дровяного и издльнаго лса. Каждый видитъ, что надежда только на себя и, сообразно съ этимъ, живетъ изо-дня въ день. Интересуясь двумя рублями, потому что они попадаютъ ему прямо въ руки, онъ вовсе не интересуется своими собственными сотнями и тысячами, которыя растрачиваются разными старшинами и писарями, не интересуются по тому, что все равно изъ этихъ денегъ никому не достанется ни копейки.

Г. Ивановъ.

‘Отечественныя Записки’, No 11, 1878

ИЗЪ ДЕРЕВЕНСКАГО ДНЕВНИКА.

Федюшка конокрадъ.— Въ объясненіе недосказаннаго.

Читайте также: