ИВАН ШМИДТ
ИВАН ШМИДТ
Из далекого прошлого
Из далекого прошлого
(Поездка с А. П. Чеховым по Сибири)
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Из далекого прошлого, Шмидт Иван Яковлевич, Год: 1927
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: Антология
М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, 2010.
В старости время походит на спускающийся с горы автомобиль со стершимся тормозом. Действительно, мне все кажется, что те маленькие события, о которых я хочу рассказать читателям, происходили совсем недавно. Между тем они убежали назад почти на сорок лет.
Помню, я был молодым жизнерадостным поручиком. Получив перевод в один из восточно-сибирских полков, я быстро собрался в дорогу. Великий сибирский путь в то время по карте проложен был до Владивостока, на самом же деле шел только до Екатеринбурга. Дальше, до Тюмени, нужно было двигаться по почтовому тракту на перекладных. В Екатеринбурге мне дали недурную тройку, на которой я благополучно доехал до первой почтовой станции.
Войдя в станционное помещение, я увидел молодого человека, почти моего возраста, элегантной внешности. Он был одет в серый дорожный костюм. Новые темно-коричневой кожи чемоданы с красивой отделкой, туго набитый и аккуратно затянутый портплед, бинокль, фотографический аппарат и лежавшая на столе толстая записная книжка заставляли предполагать в нем ученого иностранца.
‘Иностранец’ заговорил со мною первым. Взглянув на мои погоны, он сказал: ‘Если не ошибаюсь, вы направляетесь на Хабаровск — в таком случае, не хотите ли продолжать путешествие вместе? Меня зовут Антон Павлович Чехов’.
Я был и польщен, и обрадован, ибо А.П. пользовался в то время уже широкою известностью. По поручению ‘Нового времени’ он ехал на Сахалин для изучения быта каторжных.
На другой день, усевшись в кошеву, мы тронулись в путь.
Путешествие по Сибири имеет своеобразную прелесть зимою, когда по хорошему снежному пути сибирская тройка превращается действительно в ‘тройку-птицу’. Но ехать по этой стране в распутицу — мало удовольствия. Мы испытали это особенно на границе Енисейской губернии, между станциями Козулька и Чернолесье. Здесь на протяжении двадцати верст дорога прорезывала глухую тайгу и представляла собою покатую по обе стороны гать. Ямщик должен был вести тройку так, чтобы коренник все время шел по середине дороги, иначе оба полоза попадали на один скат, и следовала катастрофа.
Первая из них случилась в полуверсте от станции. Кошева сползла и опрокинулась на сторону Чехова, причем я перелетел через голову моего спутника и прижал его своею особой. Мы с трудом общими усилиями подняли тяжелую кошеву, вытащили из мокрого, перемешанного с грязью снега багаж и тронулись дальше. Спустя короткое время кошева опрокинулась на мою сторону. Чехов навалился и запутал меня в свою доху. Этот реванш, однако, не утешил его. Он нашел, что ‘хрен редьки не слаще’.
Наш восемнадцатичасовой переезд по знаменитому козульскому сооружению Чехов тогда же описал в ‘Новом времени’ и, говорят, причинил некоторые неприятности местной администрации.
Немного удобнее представлялось в то время и место отдыха. Почтовая станция состояла из сеней и небольшой комнаты с двумя столами и кожаным диваном. Пассажиры спали обычно на полу, на разостланном сене, а умывались на дворе у колодца.
Зато каждая станция имела свой, по выражению Чехова, ‘юмористический журнал’ в виде ‘жалобной книги’. Утомленные дорогою и изнервничавшиеся путешественники заносили в нее свои жалобы часто в весьма образных выражениях, ‘теперь вы третий раз говорите мне, что нет лошадей, — врет чертова кукла’, ‘на этой станции проклятые клопы чуть не отгрызли мне…’ и т.д. Наиболее характерные из таких жалоб Чехов заносил в особый отдел своей записной книжки, который он называл ‘копилкою курьезов’.
После долгих мытарств по почтовому тракту мы добрались до Тюмени, где пересели на старенький и довольно чистый любимовский пароход.
Был май, но Тобол еще не совсем очистился от льда. Мы плыли медленно и с опаской. В числе пассажиров находился степной генерал-губернатор Таубе с семьей. Он захотел познакомиться с Чеховым, но их беседа вышла краткой и официальной.
На пароходе плыло еще несколько казанских студентов, перебиравшихся в Томский университет. С ними у нас быстро завязались самые дружеские отношения. По вечерам, сидя на корме, мы, если не совсем стройно, то громко оглашали пустынные берега Тобола любимою студенческою ‘Волга, Волга, весной многоводной…’
В Тобольске на пристани губернатора встречала большая толпа. Полицмейстер, подойдя к генералу, отрапортовал: ‘Ваше превосходительство, в городе никаких происшествий не случилось, только ученик гимназии N, гоняя голубей, упал с соборной колокольни и убился насмерть’…
Среди публики послышались смешки, но Таубе умело поправил неловкость полицмейстера, сняв шляпу и перекрестясь на собор.
В Тобольске Чехов заинтересовался изделиями из мамонтовой кости и накупил много безделушек.
На том же любимовском пароходе мы доплыли до Томска. В это время Томск со своими широкими немощеными улицами, с плясавшими, точно клавиши, хуторами, керосиновым освещением и малограмотными вывесками ничем не отличался от остальных сибирских городов. Хотя он назывался уже университетским городом, но университет состоял пока из двух факультетов. Здания же для других еще строились, и обширная университетская площадь была завалена строительным материалом.
Местная газета сообщила о прибытии Чехова. С этого дня в наш скромный гостиничный номер начали приходить посетители — редактор газеты со своими сотрудниками, ссыльные литераторы, университетский персонал и почитатели Чехова. Его чествовали нарасхват.
Пришел к Чехову также некий Долгоруков, плотный мужчина большого роста, с густыми волосами до плеч и протодиаконским басом. Он поднес А.П., а заодно и мне, по тому своих стихотворений и пригласил нас к обеду.
Долгоруков жил в большом богато обставленном особняке. Сервировка стола и обед были изысканны. Но место хозяйки оставалось почему-то незанятым. О семейной жизни Долгорукова и о его прошлом говорили разное. Сам он называл себя политическим, но злые языки утверждали, что он попал в ссылку за то, что в свое время ухитрился запродать дворец московского генерал-губернатора.
От Томска до Иркутска мы ехали на так называемых ‘дружках’. Дружками назывались ямщики-крестьяне, везшие на собственных тройках за те же прогоны. Часто ‘дружок’ вез без пересадки и перепрыжки перегона три, т.е. от семидесяти до восьмидесяти верст, и доставлял пассажиров прямо к своему куму. У кума же, заслышав знакомые колокольцы, хозяйка дома снимала с полки ярко начищенный самовар, накрывала стол чистою скатертью и устанавливала всевозможными сибирскими яствами, первое место среди которых занимали шаньги. Путешественников принимали как гостей, причем хозяева обычно отказывались от платы.
Чехову очень нравилась езда на ‘дружках’. Он угощал детей конфетами и пряниками, а взрослых подкупал своими непринужденными беседами, главным образом о волновавшей тогда всех сибиряков железной дороге. Мне в первый раз приходилось слышать русского интеллигента, который так просто и ясно говорил с крестьянами своим собственным языком, не прибегая к приторной подделке под язык и понятия мужика.
В Колывани А.П. навестил своего ссыльного товарища по московскому университету. Тот жил в небольшом опрятном домике. К нему недавно приехала из России жена с ребенком. После обеда хозяин повел нас на большой двор и показал только что купленного коня. Он заплатил за него неправдоподобную по нынешним временам цену — пять рублей!
Чехов вздумал испробовать лошадь. Несмотря на отговоры хозяина, он настоял на своем. Лошадь заложили в тележку и, по сибирскому обыкновению, двое работников подвели ее к воротам, держа с обеих сторон на развязке. Антон Павлович сел и подобрал вожжи.
Слегка побледневший хозяин едва крикнул ему: ‘Держи крепче… не сворачивай в сторону…’ — как спущенная с развязки лошадь рванулась вперед. Чехов хотел повернуть за церковь к площади, но лошадь, мотнув головою, понеслась за город по тракту и скрылась в облаке пыли.
Часа полтора провели мы в томительной тревоге, когда наконец почти тем же ходом А.П. примчался к дому, чудом проскочил в ворота и как пуля подлетел к конюшне.
У самой конюшни лошадь круто уперлась передними ногами и, подобрав круп под себя, села на землю, между вздыбившимися оглоблями. Высоко подпрыгнувшая задком тележка едва не покрыла и Чехова, и лошадь. Но все обошлось благополучно. Подбежавшие работники приняли едва покрывшегося испариной коня, который, дрожа от волнения, гордо поводил своими дико красивыми глазами.
‘Экий дьявол, прости господи, — сказал Чехов, — выглядит, как козел, а прет, как машина!’ И довольный собою, он ласково потрепал коня по шее.
Следующим попутным городом был Красноярск, но мы миновали его.
За Красноярском страна стала еще пустыннее. Только изредка попадались навстречу ‘варнаки’, т.е. одинокие бродяги, бежавшие из Нерчинска или Усть-Кары и кравшиеся, побираясь Христовым именем, в Россию.
Была уже вторая половина июня, когда, истомленные жарами и пылью, мы увидели наконец кресты иркутских колоколен. Паром перевез нас через широкую кристально-чистую Ангару, и мы остановились в ‘Амурском подворье’.
В тот же вечер, отправясь в ‘Бани Курбатова’, мы, вместо предполагавшейся дымной лачуги, попали, к нашему изумлению, в залитый электрическим светом дворец с мраморными ваннами и особой комнатою для ожидающих с мягкой мебелью, коврами, журналами и газетами…
В Иркутске Чехов решил остановиться на две недели и привести в порядок свои путевые заметки. Мы сняли в ‘Подворье’ две комнаты. Одна из них служила нам общею спальною, другая — кабинетом Чехова и его приемной.
В этой приемной у А.П. перебывало больше народу, чем в Томске, и обмен мнений был много жарче. Помню, однажды у А.П. собралось человек двенадцать местной интеллигенции. Тут были и молодые люди, и почтенные старцы. Все они жаловались на скуку и бессодержательность иркутской жизни и вздыхали по Москве и Петербургу. Всегда спокойный и корректный, Чехов на этот раз не выдержал.
— Я не понимаю вас, господа, — сказал он, — у вас тут такая ширь, такое приволье, такое изобилие благ, что если бы вы проявили хоть чуточку энергии и самодеятельности, то могли бы создать земной рай.
— Научите, с чего начать? — извинительно спросил какой-то господин в очках.
— Да хотя бы с создания общества борьбы со скукою…
Из всех чествований, устроенных Чехову, самое шумное было в Купеческом клубе. Самыми же приятными для молодого писателя знаками внимания были, если сказать по секрету, те, которые оказывались его юными почитательницами. Это были улыбки, букетики цветов, а иногда и запрятанные в них записочки. Эти подношения делались обычно во время прогулок по местному ‘Невскому проспекту’, т. е. по Большой улице.
За подношениями следовали знакомства и визиты в дома. Знакомства повели к тому, что двухнедельный срок оказался мал. Мы задержались в Иркутске еще несколько дней. Когда мы наконец сломя голову поскакали на почтовых в село Лиственничное, откуда должны были переправиться на другой берег Байкальского озера, пароход исчез из виду. В ожидании новой оказии мы поместились в крестьянской избе и начали придумывать, чем бы заняться от скуки.
Стоял июль месяц. Жара была нестерпимая. Нас потянуло на пристань, остававшуюся после отплытия парохода столь же пустынной, как и берега Байкала.
Воспетое каторжанами ‘Синее море — грозный Байкал’ было изумительно величественно и красиво. Спокойное и гладкое как зеркало, оно ослепительно блестело под яркими лучами солнца. Обступившие его со всех сторон отвесные горы, закрыв лицо вуалем из голубоватой дымки, думали свои вечные думы.
Стоя на пристани, я посмотрел вниз и был поражен прозрачностью воды. Казалось, что это не вода, а уплотнившийся воздух. При большой глубине покрытое мелкими камешками дно чудилось сплошь усеянным нежно-зелеными аквамаринами.
Мы решили выкупаться. Будучи отличным пловцом, я хотел похвастаться перед Чеховым хотя бы этим данным мне Богом талантом.
Быстро раздевшись, я бросился с пристани вниз головою с намерением захватить со дна и преподнести Чехову полную горсть драгоценных камней. Но в то же мгновение я почувствовал, что погружаюсь в какую-то предательскую жидкость, состоявшую из наэлектризованных игол, молниеносно впивавшихся в мое тело и мозг.
Насквозь пропитанный огненным холодом, я как пробка вынырнул на поверхность и стремительно поплыл к берегу, во все горло крича Антону Павловичу: ‘Не бросайтесь в воду!’ Я быстро выкарабкался на берег и сел на камень в полном очумении.
Подошедшие к пристани бабы закричали со смехом: ‘Ну и смелый же ты, барин. У нас во всем селе только и был один такой, что купался в озере, да и тот давно помер от простуды’.
Зубоскальство баб заразило Чехова. Флегматично влезая в свои невыразимые, он наставительно изрек: ‘Что ж, Иван Яковлевич, оно и впрямь выходит так, что не спросясь броду…’
На другой день подошел какой-то маленький скрипучий пароходик, и мы благополучно переплыли через Байкал к поселку Мышинскому.
В Забайкайле нам сообщили, что пароход из Сретенска отплывает через пять дней и что мы сможем попасть на него, только скача туда непрерывно дни и ночи.
Нас это не испугало, и мы помчались в путь. Счастье благоприятствовало нам. Сухая каменистая дорога была гладка, как паркет. На станциях мы находили уже готовые тройки, а ямщики, поощряемые хорошими чаевыми, везли нас точно на свадьбу.
Однажды наш ямщик, веснушчатый молодой парень, видимо не из храброго десятка, получив от Чехова папиросу, перевел лошадей на шаг, повернулся к нам всем корпусом и начал:
— Верьте, господа, или не верьте, а намедни я вез самого черта… Вот в этом самом перелеске слышу я, как говорят люди на разные голоса… У меня волос стал дыбом, а он, т.е. мой пассажир, еще пужает: ‘Смотри, говорит, ямщик, что это там за люди, уж не разбойники ли?’
Только проехали мы это поганое место, а он снова ко мне: ‘Давай, закусывать будем’… Вынул хлеб и мясо. ‘Нет ли, — говорит, — у тебя ножика хлеб разрезать?’ Я ему и дал, и он взял нож, да и запихнул себе в рот, и, вот те Христос, проглотил! Мне и ножика не жаль, только, думаю, помрет он теперь, а как же я доставлю на станцию мертвого пассажира? Ведь отвечать будешь! А он усмехается: ‘Да ты, — говорит, — посмотри у себя под…’ Я привстал, гляжу, тут и нож лежит. Вот с какою нечистою силою пришлось мне связаться…
Мы от души похохотали над парнем, принявшим за черта знаменитого в то время фокусника и чревовещателя Иоганна Штрауса, который одновременно с нами был в Иркутске давал там свои представления. Он выехал оттуда раньше нас, и теперь мы случайно напали на его след.
Мы примчались к Сретенской пристани, когда подан был уже третий гудок. Молодцы матросы подхватили наш багаж, перекинули на палубу и подняли сходни. По крику ‘готово!’ пароход зашумел колесами и начал отделяться от пристани.
‘Ну, слава богу’, — вздохнул Чехов, размазывая по своему потному лицу густой слой пыли и становясь похожим на зебру.
На другое утро, встретясь с Чеховым на палубе, я почти не узнал его. Свежий и бодрый, он одет был в щегольскую коричневую пижаму с шелковыми отворотами и обшлагами.
К завтраку он вышел в элегантном костюме из белой фланели и в модном сиреневом галстуке. К обеду — в смокинге.
На следующий день — новая трансформация.
Эти кокетливые переодевания объяснялись присутствием на пароходе группы молоденьких барышень, только что окончивших Иркутский институт. Они ехали под присмотром матери одной из них, строгой и тонкой дамы. Имя Чехова сейчас же открыло доступ к ее сердцу, и с этого времени на пароходе стало шумно и весело.
Особенно памятным для пассажиров был тот вечер, когда молодой писатель сам прочел несколько своих маленьких рассказов.
В этот день он окончательно вскружил голову стройной и хорошенькой Ф. Их взаимная симпатия оказалась на пароходе секретом Полишинеля.
Я позволил себе однажды шутя сказать Чехову, что было бы совсем банально с его стороны, отправляясь на Сахалин, чтобы изучить быт каторжан, наложить по дороге на себя узы Гименея.
— Не могу — ответил он, — у меня в Москве уже есть невеста.
Затем, помолчав немного, он странным голосом, точно думал вслух, добавил: ‘Только вряд ли я буду с нею счастлив — она слишком красива…’
Неторопливо скользя по широкой глади Амура, среди живописных берегов этой могущественной реки, пароход бросил якорь у Зейскои пристани. Здесь Чехова, как врача, пригласили к больному золотопромышленнику. Возвратясь на пароход и вынув из бумажника за угол полученную им сторублевую бумажку, он пошутил: ‘Если так пойдет и дальше, то скоро мои гонорары превзойдут захарьинские!’
В Благовещенске мы распростились с нашими юными спутницами, а по прибытии в Хабаровск я должен был расстаться и с Антоном Павловичем. Мой путь лежал дальше на юго-восток, к пустынным берегам Тихого океана, где я готовился стать на якорь на долгие, долгие годы. Чехов же плыл дальше, к устью Амура.
Прощаясь с посланным мне судьбою столь необычным спутником, я почувствовал в груди острую боль, точно уронил в море лучшую и любимейшую из драгоценностей. Мне было бесконечно жаль тех многих, но быстро промелькнувших дней, которые я провел в обществе этого очаровательного человека.
Моя грусть была столь глубока и искренна, что даже теперь, когда я вспоминаю свою встречу с А.П. Чеховым, мне кажется, что я все еще молод и что мой незабвенный спутник по Сибири уехал только на Сахалин.
Впервые: Наша газета. Ревель. 1927. 7 октября. No 166, 8 октября. No 167.
Шмидт Иван Яковлевич (1862—1930) — профессиональный военный: начал службу в 1879 г. рядовым солдатом, в 1883 г. окончил Рижское пехотное юнкерское училище, в 1888 г. был произведен в поручики, участник боевых действий в Китае в 1900-1901 гг. (был контужен), во время Русско-японской войны был ранен, награжден орденами ‘За храбрость’, к началу Первой мировой войны командовал 87-м Нейшлотским пехотным полком, после Октябрьской революции жил в Эстонии. В 1890 г. был одним из спутников Чехова во время его сибирского путешествия. В очерке А.П. Чехова ‘По Сибири’ упоминается как ‘пехотный поручик в мохнатой папахе’. В письме родным от 20 июня 1890 г. писатель дал весьма нелицеприятную характеристику своему спутнику: ‘…поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый курляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из всех опер, но имеющий слуха меньше, чем копченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтливый до тошноты… <,…>, любит рассказывать про своих дядей и теток’. По мнению некоторых чеховедов, И.Я. Шмидт послужил прототипом Соленого (см.: Шалюгин Г. Чехов-путешественник // Октябрь. 1987. No 5).
Получив перевод в один из восточно-сибирских полков… — ‘За нанесение ударов дежурному жандармскому унтер-офицеру и оскорбление его на словах’ И.Я. Шмидт был приговорен к содержанию на гауптвахте, а затем в качестве наказания был отправлен из европейской части России в Хабаровск, на новое место службы в 1-м Восточно-Сибирском линейном батальоне.
Кошева — широкие и глубокие сани с высоким задком, обитые кошмой, рогожами и т. п.
Козулька — Первая неточность в очерке мемуариста: Козульский тракт начинается после Томска, а в рассказе Шмидта он предшествует описанию пребывания Чехова и Шмидта в Томске.
…переезд по знаменитому козульскому сооружению Чехов тогда же описал в ‘Новом времени’… — ‘Страшную Козульку’ Чехов описал в восьмом очерке своего сибирского цикла, печатавшегося в ‘Новом времени’ с июня по август 1890 г. под названием ‘Из Сибири’ (последние три очерка — под названием ‘По Сибири’).
‘Волга, Волга, весной многоводной…’ — студенческая песня на слова из стихотворения H.A. Некрасова ‘Размышления у парадного подъезда’ (1858).
На том же любимовском пароходе мы доплыли до Томска. — Память подводит мемуариста: согласно письму Чехова родным (14-17 мая 1890 г.) до Томска он добрался ‘по отвратительной дороге вечером 15 мая’.
Местная газета сообщила о прибытии Чехова. — 18 мая 1890 г. в ‘Сибирском вестнике’ опубликовано сообщение: ‘Утром 16 мая в Томск из Омска приехал известный русский писатель Антон Павлович Чехов, автор драмы ‘Иванов’. Здесь он пробудет несколько дней’ (Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 2: 1889 — апрель 1891 / Сост. И.Ю. Твердохлебов. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 407).
Долгоруков… ~ …о его прошлом говорили разное. — князь Всеволод Алексеевич Долгоруков (1845—1912), поэт, прозаик, журналист, подаривший Чехову сборник своих стихотворений ‘Не от скуки. Стихотворения Всеволода Сибирского’ (Томск, 1890), был сослан в Сибирь, будучи осужденным в 1877 г. по делу ‘бубновых валетов’ за махинации с поддельными векселями.
Следующим попутным городом был Красноярск, но мы миновали его. — Чехов прибыл в Красноярск вечером 28 мая и провел там один день.
...залитый электрическим светом дворец… — Очередное преувеличение мемуариста: электрическая станция была построена в Иркутске только в 1909 г.
‘…скоро мои гонорары превзойдут захарьинские!’ — Чехов шутливо сравнил себя с выдающимся врачом-терапевтом, основателем московской клинической школы Григорием Антоновичем Захарьиным (1829—1898). В письме родным от 23—26 июня 1890 г. писатель рассказал о врачебном эпизоде несколько иначе: ‘Вчера в местечке Рейнове пригласил меня к больной жене некий золотопромышленник. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачку ассигнаций. Мне стало стыдно, я начал отказываться и сунул деньги назад, говоря, что я сам очень богат, разговаривали долго, убеждая друг друга, и все-таки в конце концов у меня в руке осталось 15 рублей’.