ИЗЪ БЫТА КРЕСТЬЯНЪ ВЪ ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ
ИЗЪ БЫТА КРЕСТЬЯНЪ ВЪ ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ
I.
II
III.
IV.
Из быта крестьян в голодные годы, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1874
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Въ декабр 1864 года, по собственнымъ дламъ, я отправился изъ Казани въ Самару, и въ Николаевъ день, къ четыремъ часамъ утра, остановился въ двадцати пяти верстахъ отъ города въ селеніи Царевщив. По случаю любимаго праздника, народъ уже не спалъ: въ избушкахъ мелькали огоньки, по улиц изъ двора во дворъ шныряли крестьяне. Православное село представляло полное оживленіе. По указанію, я въхалъ на постоялый дворъ, хозяинъ былъ зажиточный старикъ, бабы топили печь и готовили кушанье, обильно приправленное коноплянымъ масломъ и лукомъ.
И вотъ покамстъ я снималъ съ себя лишнее платье и дожидался самовара, въ избу входили нищіе безконечною вереницей. Но замчательно было то что въ сред ихъ я не видалъ ни одного оборвыша: мужики являлись съ блыми сумами, въ хорошихъ кафтанахъ и полушубкахъ, на голов у женщинъ виднлись платки яркихъ цвтовъ.
Старая хозяйка, при появленіи каждаго просителя, проворно отрзывала ломоть хлба, набожно крестилась и молча подаала милостыню, гость съ такимъ же крестомъ молча принималъ подаяніе, кланялся и уходилъ. Пословица что баснями соловья не кормятъ была здсь на своемъ мст и въ лицахъ.
А между тмъ, въ полчаса времени, боле тридцати нищихъ перебывало въ изб. Многіе изъ нихъ, помолясь предъ иконами, влзали на печь, какъ члены одного семейства, передергивали плечами и не говорили ни слова. Хозяйка таке безъ слова подавала куски на печь, и все это казалось какимъ-то религіознымъ обрядомъ, мистическою пантомимой въ великой христіанской драм.
Я спросилъ хозяина: откуда идутъ эти нищіе, и кажется цлымъ полкомъ?
— Это крестьяне изъ нашего села, отвтилъ старикъ совершенно спокойнымъ голосомъ, будто бы рчь шла о предмет самомъ обыкновенномъ.
— Но, послушай, ддушка, я знаю ваше село, если въ немъ нтъ особыхъ богачей, за то прежде не было и нищихъ. Что же у васъ нынче творится? Въ Казани я ничего не слыхалъ о здшнихъ неурожаяхъ.
— Нынче у насъ, баринъ, голодъ, какъ есть голодъ! Снцо еще кой у кого водится, а хлбомъ чисты — зерно не уродилось. Народъ бдствуетъ. Вотъ я, по милости Господа Бога, кое-какъ еще держусь прошлыми запасами на гумнахъ, а такихъ какъ я на сел больно мало.
— Ну, и вы каждому нищему подаете милостыню?
— А мы не подадимъ, то кто же имъ подастъ? Христосъ заповдалъ длиться съ каждымъ бднымъ человкомъ: ну, мы и длимся насколько нашихъ животовъ хватитъ. У насъ, баринъ, на Святорусьи отъ тюрьмы да отъ сумы нтъ отпорщиковъ. Примрно: мы ныншнею зимой, по Господней милости, и сами сыты и сосдямъ даемъ, а на будущій годъ, кто знаетъ, можете-быть сами всей семьей пойдемъ по дворамъ за кусочками, ну и пойдемъ, и намъ тоже отказу не будетъ. Во всемъ этомъ власть Божія.
Въ это время въ избу вошелъ старикъ, по обычаю помолился и прямо влзъ на лечь. Лицо его было сурово, взглядъ угрюмъ, какъ вообще у человка трудолюбиваго который дожилъ до той поры когда у него нтъ ни хлба, ни работы на прокормленіе. Онъ смотрлъ на стряпню, переходилъ глазами со ржаныхъ лепешекъ въ тст на груды приготовленной пшеничной лапши и накрошенаго картофеля съ лукомъ, но взглядъ его былъ спокоенъ, въ немъ не было искры зависти. Однимъ словомъ, онъ смотрлъ за роскошь приготовленныхъ яствъ точно также какъ мы смотримъ на блестящія группы майскихъ облаковъ.
Я съ нимъ заговорилъ.
— Скажи-ка, ддушка, ты тоже нищій?
— Нешто, кормилецъ, нынче у васъ большая половина села въ нищихъ. Господь наказалъ голодомъ. Вотъ бы у меня и домъ хорошій, и стны блыя и святые образа въ мдныхъ окладахъ, и кафтанъ съ полушубкомъ новый, да въ закромахъ пусто. Поля ничего не дали. Теперь я со своей семьей сталъ легокъ какъ перо: скотину всю продали и проли. Ну, власть все Господня. Вотъ я съ сумой и хожу съ своей старухой: она съ одного конца села, я съ другаго.
— Ну, и не плачите, не вопите вы о такой горькой дол?
— Да разв слезами да вытьемъ, родимый, пособишь горю. Что у Господа назначено, того не обойти, не объхать. Грховъ, батюшка-баринъ, на насъ много накопилось: народъ зажилъ неправдой, Бога забылъ. Страшно вымолвить! Вотъ Господь и грянулъ бдой надъ міромъ. Ну того мы и стоимъ. Любили съ гульбой бражничать да кататься по пьянымъ прилукамъ, а теперь на своемъ хребт и санки повозимъ. Вдь у насъ: ‘Громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится!’
— А вс ли у васъ безхлбные люди такъ хорошо думаютъ какъ ты, ддушка?
— Э, батюшка, нужда вдь не свой братъ, она и за шиворотъ сграбастаетъ, да заставитъ такъ же думать. Голодъ разумный наставникъ: предъ нимъ ты и покаешься по правд, и помолишься усердно. Кто въ гор не бывалъ, тотъ до сыта Богу не маливался.
— Ты, ддушка, грамотный?
— Нтъ, батюшка, куда намъ до грамоты: мы люди темные, святыхъ книгъ сами не читали, а про Божъе писанье слыхивали отъ родителей и отъ честныхъ старцевъ.
— Итакъ, милый другъ, нынче у тебя въ дом и стряпни нтъ для праздника?
— Да въ голодный годъ, кормилецъ, какая ужь стряпня, слава Богу что и кусочки есть, да соль. А вотъ бда когда придется жрать лебеду да зобить гнилую колоду. Тутъ къ теб и хворь прикачнется, да и до смерти одинъ шагъ.
— А что, ддушка, скажи по правд, смотря на сытную стряпню у нашего добраго хозяина, ты не завидуешь его житью-бытью?
— Баринъ, у голодной кум одинъ хлбъ на ум, а не зависть. Пожили мы на свт и знаемъ доподлинно что завидуетъ только одно сытое брюхо, да непутная кабацкая гулянка. Гд зависть, тамъ воровство, разбой и уголовство. Было время и мы жили и не тужили, а пришла кручина: ну кошели поплели, да и въ міръ побрели. Мы, старики, ходимъ по своему селу, а молодые парни съ сумками бгаютъ по окружнымъ деревнямъ и, по милости добрыхъ людей, нтъ отказа.
— А неужели, ддушка, для вашей молодежи здсь нтъ вольныхъ работъ?
Въ это время вошелъ въ избу широкоплечій парень съ сумой черезъ плечо и крестясь сталъ у порога. Хозяйка суетливо пошла за дачкой хлба.
Я обратился къ пришедшему съ начатымъ вопросомъ. Но русскаго крестьянина вообще всякое неожиданное слово, въ расплохъ сказанное чиновникомъ, приводить въ столбнякъ. Въ подобныхъ случаяхъ онъ помнитъ одинъ отчій завтъ: ‘Сказанное слово серебро не сказанное — золото’. Осторожный парень почесалъ затылокъ, тряхнулъ кудрями и по обычаю переспросилъ:
— Есть ли здсь вольныя работы?
— Да, да.
— Въ голодный годъ по деревнямъ, да еще зимой, какая же работа?… У кого есть хлбъ въ гумн, т сами его молотятъ, а въ город, слышь ты, биткомъ набито рабочаго люда и безъ насъ. Навозъ что ли будешь возить, да и того нтъ, у насъ, братъ, почитай вс животы проданы.
— Намъ теперь одна дорога, прибавилъ мой старый собесдникъ,— съ Христовой молитвой ходитъ за милостыней.
По этой части мои недоразумнія были разршены, и я пошелъ за новыми свдніями.
— А скажи-ка, молъ, старичокъ правду: есть ли у васъ здсь пооколо воровство, напримръ, по клтямъ?
— Нтъ, упаси Богъ, у насъ все покойно. Да и какой же непутный окаянникъ станетъ воровать въ ту пору когда надъ цлымъ міромъ виситъ Божеская гроза. День прошелъ безъ голода, то и слава Господу, а за воровство вдь такъ стукнетъ въ макушку, что и своего живота лишишься.
— По дорогамъ тоже у васъ не слыхать грабежей?
— Нтъ, кормилецъ, Богъ милуетъ.
Весь этотъ разказъ о лишеніяхъ былъ переданъ съ полною покорностью вол Провиднія, и такъ хладнокровно будто бы рчь шла не о настоящемъ бдствіи, а о ддовскомъ преданіи. Старику подали обычный ломоть хлба, по обычаю онъ принялъ его съ крестомъ, молча поклонился и вышелъ. Я далъ старику денегъ, и такая милостыня, повидимому, вовсе не входя въ ожиданіе голоднаго просителя, такъ его озадачила что онъ при всей словоохотливости не нашелъ слова за благодарность.
А между тмъ, покамстъ я велъ разговоръ, на коник сидлъ новый нищій слушатель, низко склонивъ голову на костыль. Онъ грлся. Изба отъ постоянныхъ входовъ и выходовъ нахолодала. Я слъ на печку и пригласилъ новаго постителя поближе къ теплу. Старикъ взобрался съ видимымъ желаніемъ потолковать о текущихъ длахъ.
— Ты, батюшка баринъ, спрашивалъ: есть ли у насъ воровство по околотку, да нон въ святые русскіе дни грхъ объ этомъ думать и тмъ людямъ кои уродились съ длинными руками. Нашъ милостивый Царь Государь поршилъ помщичьи крпи. Чего уже тутъ еще нужно? живи, молись за него за батюшку Богу, да сказывай своимъ внукамъ что у насъ допрежъ было и какая благодать пришла нын.
— Ты, ддушка, былъ крпостной?
— Нешто, кормилецъ, крпостной и изжилъ свой вкъ у злыхъ помщиковъ. Всего натерплся еще съ измальства: Бога гнвить не надобно, много было за Руси и добрыхъ помщиковъ, мало того, были и баловники крестьянъ и дворни, ну, а мн приходилось жить у баръ лютыхъ и ходить по веревочк. Встимо дло и съ нашимъ братомъ безъ палки ничего не подлаешь: на моей памяти были въ селахъ такіе обломы что ихъ безъ кольца въ ноздряхъ, какъ дикихъ медвдей, ни какая сила не удерживала. Ну, такимъ людямъ и гроза нужна, кои ни добраго слова, ни ласки не слушаютъ. Въ народ, мой милый, какъ въ морскомъ омут, есть всякое добро, и всякія зубастыя чудовища. Но у моихъ помщиковъ суда праваго не было. Встанетъ онъ по утру съ постели лвою ногой, и ужь никто не попадайся — истиранитъ. Да нон и господа-то какъ-то переродилась, вотъ, хоть бы твоя милость: сидишь и баишь съ нами какъ со своею ровней, даже совстно становится. Встимо дло, ты правду въ народ пытаешь, ну а наши бары не жаловали народной правды. Я давно простилъ своихъ мучителей, долго сердиться грхъ, ну, а память осталасъ на язык черною былью. Кто, батюшка, не видывалъ худаго, тотъ не пойметъ и добраго и не съуметъ за него поблагодаритъ Бога.
— Да, ддушка, это святая правда! Скажи-ка, много еще теб нынче придется обойти дворовъ?
— Нтъ, кормилецъ, въ сум, слава Господу и милостивымъ дателямъ, дня на три хлбушка будетъ, теперь прямо домой.
— Значатъ ты свободенъ, такъ поговоримъ о старин. Скажи, кто у тебя былъ первый помщикъ?
Старикъ вздохнулъ, поправилъ бороду и началъ:
— Умеръ ужь онъ давно, царство ему небесное. Господинъ былъ немудрящій, безземельный, служилъ мелкимъ чиномъ въ Ставропольскомъ уздномъ суд (Самарской губерніи), память объ немъ еще и донын держится у старыхъ горожанъ. И вся его дворня была одна моя родительница, да я годовой младенецъ. И не тмъ будь помянутъ, былъ онъ пьяницей, горькимъ пьяницей. А имлъ свой домишко и огородъ. Все это я знаю только уже по сказкамъ, а эти-то сказки первыя болячки въ нашей семь. Родителя я не помню: мн исполнился мсяцъ когда онъ бжалъ и пропалъ, значить одна моя матушка была въ кольяхъ и въ мяльяхъ у барина. Она была стряпухой, портомойкой, лакеемъ въ покояхъ, страницей въ огород и коренною лошадкой: то съ ведрами по воду, то съ одноколочкой въ лсъ за хворостомъ. Хлбъ какъ отъ барина не запрещался, а ужь объ одеж и не спрашивалось.
— Кто же васъ одвалъ?
— А Господь и добрые сосди находили лоскутками. Правда, вс прежніе безземельные господа не одвали свою дворню, но за то поочереди отпускали своихъ слугъ на жнитво недли на дв, на три. Ну, тутъ зарабатывались деньги, и за нихъ-то они и исправляли все платье. У насъ же не отъ кого было уйти. Такъ и бдствовали. Людская у насъ была большая какъ сарай и холодная, и вотъ родительница, въ зимнія ночи, посадитъ меня въ дареный валеный сапогъ, на головенку наденетъ отцовскій малахай, да такъ и уложитъ спать. А сама у оконца, на мсячномъ свт, ленъ прядетъ по найму далеко за полночь, али сосдямъ панскіе чулки вяжетъ. О свчахъ прежде и не знали! Прежнія свчки — лучинки съ печки.
— И долго вы такъ бдствовали?
— Да ужь и не припомню, родимый. А другой мой баринъ былъ перекрестъ изъ жидовъ, тоже нон покойникъ, жилъ онъ въ город Симбирск. Былъ богатъ, скупъ и золъ, такъ что не приведи Владычица его и во сн увидать. Нанималъ онъ фатеру у городскаго попа Владиміра Петровича. У него въ дворн были лакей, поваръ, дв двки. Первымъ онъ брилъ головы то проймой крестъ на крестъ, то съ уха на ухо, двкахъ обрзывалъ косы….
— А давно ли это было?
— Это было въ тотъ годъ когда по Росси здилъ царевичъ Михаилъ Павлычъ.
— Это значитъ въ 1817 году.
— По годамъ-то, батюшка, мы не умемъ считать, а этотъ случай вотъ чмъ мн памятенъ. Предъ пріздомъ царевивича, видно мсяца за четыре, въ Симбирскъ пріхалъ изъ Казани архіерей и служилъ обдню въ собор. Тутъ было все начальство. И только владыка сталъ говорить проповдь, въ церкви все задвигалось впередъ, чтобы послушать Божеское слово, вдругъ предъ амвономъ становится человкъ-оборвышъ, въ холщевой изпачканой куртк, голова выбрита крестъ на крестъ дорожками, а отъ ушей два желзные рога выше маковки. То былъ нашъ поваръ въ остроножной рогатк. Чаялъ онъ что казанскій владыка сжалится надъ бднякомъ и пригрозить барину, да не тутъ-то было. Губернаторомъ тогда былъ знатный вельможа Лукьяновичъ, а за полицемейстера числился Филипина (Филипики), человкъ не милостивый. Ну ему мигнули, и повара тотчасъ схватили и жестоко наказали. Черти, дескать, съ рогами въ соборъ не ходятъ!— а посл опять къ барину.
— И только?
— Встимо, только. Случалось что съ нашей прежней дороги только и было ходу что изъ воротъ да въ воду.
Старикъ замолчалъ. Я не ршился разспрашивать боле.
Читателямъ извстно что Самарская губернія съ ея плодородными, и еще далеко ненаселенными степями была и еще надолго останется роскошнымъ краемъ для переселенія крестьянъ изъ малоземельныхъ и неурожайныхъ мстностей. Такъ въ Самарской губерніи есть не мало крестьянъ изъ Блоруссіи, этой Каменистой Аравіи Свера.
Самарскій голодъ во всемъ его ужас, по преимуществу, разразился на этихъ бдныхъ переселенцахъ, которые еще не успли пустить корней въ благодатную почву. Подобныя переселенія были двояка. Государственные и бывшіе удльные крестьяне изъ неурожайныхъ областей или сами по доброй вол просились въ заволжскія степи, или ихъ переводило правительство. Въ первомъ случа крестьяне перезжали собственными средствами (такъ было прежде, но въ послдствіи начальство выдавало на каждую душу по 50 руб.). Тутъ заключалось и путевое содержаніе на учрежденіе новоселья. Впрочемъ, денежное пособіе въ большихъ и меньшихъ цифрахъ сообразовалось и съ разстояніемъ перезда, и съ имуществомъ переходцевъ. Одна часть назначенныхъ денегъ выдавалась на мст, другая въ половин пути, а остальная по окончаніи похода. Потомъ переселенцы поощряемы были особыми льготами: освобожденіемъ отъ податей и рекрутства на разные сроки и съ разными подраздленіями.
Бывшее удльное вдомство, въ малоурожайной западной полос, случайными и обдуманными покупками пріобртало помщичьихъ крестьянъ, истощенныхъ въ высшей степени и безплодною почвой и нехристіанскими барщенными оброками. Часто случалось что посл такихъ покупокъ нищихъ братій, уже всякая правительственная имъ помощь оказывалась не дйствительною, всякое мстное благодяніе улетало въ трубу дымомъ. Гд худо — тамъ и рвется, а у нихъ все было худое, гнилое, и потому требовало полной перестройки ихъ сельскаго быта. Удлъ назначалъ такихъ голышей къ переводу на тучныя заволжскія степи съ предоставленіемъ на выборъ губерніи.
Бдные крестьяне, посл многовковыхъ безполезныхъ битвъ съ негостепріимною почвой, одушевлялись даровымъ предложеніемъ. Все начинало суетиться, хлопотать словомъ и цломъ. И вотъ собирались сходки за сходками, думали-гадали, тыкали землю клюками, и наконецъ изъ своей среды выбирала человка, умную голову, смкалу, и давъ ему новое имя садчика, отправляли на мірскихъ кормахъ и коняхъ за Волгу, съ крпкими наказами: перещупать вс угодья, проползти по всмъ лазамъ, и потомъ выискать имъ землицу коей бы не было краше. И тамъ дескать садчикъ и сажай вашъ поселокъ.
Въ помощь такому коноводу давался расторопный крестьянинъ и часто не одинъ. Наконецъ садчикъ узжалъ провожаемый крестными знаменіями и совтами. А между тмъ деревня не оставалась праздною. Великая дума о переселенія, о разставаніи съ родительскими могилами, все поднимала за ноги: старики плели кошели, лапти и вили веревки, парни ладили сбрую, бабы клали новыя заплаты за старую одежу, двки дотыкали красна, счастливыя дти утшенныхъ крестьянъ бгали съ вешними красными букашками на ладоняхъ и пли напутственную имъ псенку:
Коробка, коробка,
Божья ты коровка!
Полетай за Волгу:
За Волгой тепленько,
А здсь холодненько!
Здсь ростетъ торица,
А тамо пшеница!
Коноводы-садчики обыкновенно узжали въ походъ при первомъ открытіи весеннихъ дорогъ, и часто на цлое лто. Она колесили по всмъ путямъ и безпутіямъ, вывдывали стороной, сами пытали и наконецъ ворочались ко дворамъ съ докладомъ что земля найдена гожая, угодья расхорошія, всего въ волю, только де лсу мало, да почитай тамъ его и вовсе нтъ. За то рожъ-матутка родится выше маковки, солома что твой хворостъ, пшеница по брюхо, трава по колно. Зерно мели и шь въ три горла отъ всякаго жита, коней корни снцомъ сладкимъ, равно мсивомъ, а печи топи соломой какъ и вс тамъ топятъ.
— А гд же лсъ на избы и на изгородь?
— Лсъ отведетъ тамошній удлъ, хоть и далеконько, да вдь намъ избы-то строить на всю жизнь одинъ разъ.
— А гд будемъ брать лапти?
— Будетъ рожь, будутъ и лишнія деньги, а лаптей чувашской работы цлыми обозами возятъ въ Самарскія степи изъ Симбирской губерніи и за сходную цну. Ну что міръ-народъ, надо хать?
— Нешто, надо хать.
Посл этого обыкновенно начиналась уже подготовленная распродажа всхъ громоздкихъ излишковъ, потомъ шли быстрые сборы. Начальство давало крестьянамъ, какъ уже говорилось, часть денегъ и бумагу деревенскому старшин, съ полною инструкціей на путь, который долженствовалъ совершаться подъ надзоромъ земской полиціи во всю ихъ путину.
Эмигранты служили молебенъ, потомъ складывали рухлядь въ телги, въ кибитки заталкивали дтей и въ разнопряжку пускались въ новый свтъ.
Наконецъ садчики приводятъ земляковъ на мсто:
— Вотъ глядите, старики, смекайте и поршайте: бытъ или не быть здсь поселку?
Таборъ жужжитъ, старики ходятъ вокругъ и пооколо, вдоль, поперекъ и наискось: ковыряютъ землю лопаточными кнутниками, отвдаютъ ее на языкъ, нтъ ли де тутъ солончака, жуютъ ковыль траву и думаютъ. Парни лежатъ на степи вверхъ лицомъ, смотрятъ въ небо и поплевываютъ вдаль чрезъ собственныя лапотки, это что-то въ род гаданья въ четь и нечетъ, старухи щупаютъ на возахъ тутъ ли имніе, молодыя бабы кормятъ сосунковъ, двки рвутъ цвтки, дти съ крикомъ узнаютъ блорусскихъ коровокъ пущенныхъ ими за Волгу почталіонами и здороваются съ ними какъ со старыми друзьями.
Такъ проходитъ въ степи день, два и недля, наконецъ старики сбираются въ кругъ и начинаютъ бранить садчика.
— Ну, куда ты насъ завелъ? Земля хороша, да не больно, травы низки и жестки, ручей того и жди что въ межень пересохнетъ. Эхъ ты, филя, заячье ухо! Здсь нельзя строиться. Въ нравъ не пришло!
Садчикъ въ свое оправданіе начинаетъ приводить убдительныя приговорки противъ ихъ безтолковости. Дали, дескать, голому рубашку, а онъ говоритъ толста. Вы, старики, ни дать ни взять словно безпастушные кони: стреноженная лошадь видитъ три травы въ пол и стъ на мст, сдвуноженная видитъ только дв, а не спутанная ни одной не видитъ и пошла бродить. Эхъ, вы, а еще старики!
Но старики, не слушая краснобая, садятся за воза и тоже подъ охраной земской полиціи дутъ на поиски новой обтованной земли: съ молочною ркой, съ кисельными берегами, гд тростники — звончатые гудки-самогуды, а замсто камышевыхъ палочниковъ ростутъ писаныя ложки.
Такія плутанья бывали часто до первой пороши, и мстное начальство, расположивъ этихъ прихотливыхъ бгуновъ на зимнія квартиры, кормило ихъ до весны изъ запасно-хлбныхъ магазиновъ. Весной опять начиналось странствованіе.
Наконецъ, рой этихъ дикихъ пчелъ прививается къ рчк, и въ сторон отъ дороги, то-есть подальше бы отъ становыхъ и отъ разсыльныхъ писарей.
— Здсь быть поселку!
И по обычаю вбивается въ землю колъ, къ нему привязываютъ поперечину — это крестъ. У подножія кладутъ каравай хлба, солоницу и ставятъ образъ. Все это длается благоговйно, по отческимъ преданіямъ, новому жертвеннику молятся всмъ караваномъ, потомъ роютъ временныя землянки и въ тихомолку прикликаютъ блорусскихъ домовыхъ, своихъ старыхъ пенатовъ, отъ которыхъ они съ такою радостью бжали за тысячу верстъ.
Ау, ддъ домовой!
Старичокъ мховой:
Жалуй на новоселье
Въ теплую печурку,
Да тащи кошурку!
Ддъ домовой,
Намъ не годъ жить съ тобой,
А весь вкъ вковать,
Да добро наживать!
— Нтъ, ужь онъ миляга давно здсь! отвчаетъ сосдъ призывальщиц.
— Какъ такъ?
— Да такъ, нон въ ночь онъ заплелъ гриву у моей карюхи, любо посмотрть, точно войлокъ.
— Ну честь лучше безчестья, пусть слышетъ что мы и его не забываемъ!
Значитъ, первый краеугольный камень положенъ, теперь спросъ: какъ назвать будущую деревню? Впрочемъ, подобное требованіе возникаетъ еще въ то время когда водружается крестъ, но за названіемъ у насъ не далеко ходить. Въ толп слышенъ голосъ:
— А чей конь стоитъ впереди обоза?
— Сафронова кобыла чалуха!
— Ну, и деревн быть Чалухой.
Иногда эти передовые Софроны, всю дорогу ведя ссору со своими кобылами, перебиваютъ предложеніе спорною рчью:
— Нтъ, она еще рыломъ не вышла, больно норовиста, пострлъ, пожалуй и деревня будетъ такая же. А какой образъ-батюшка поставленъ у креста?
— Митровъ день!
— Ну такъ вотъ и деревн быть Митровк.
Изъ кисы выпалъ грошъ и легъ на землю ршеткой или орломъ. Вотъ и готовый жеребій врный! Быть же деревн Ршеткой, или Орлянкой.
Если мстный чиновникъ не желалъ быть крестнымъ отцомъ новорожденнаго поселка, то деревня такъ и оставалась какъ нарекалъ ее народъ.
Кстати сказать, бывшій военный губернаторъ Оренбурга Обручевъ, въ 1843 году, при перевод Ставропольскихъ Калмыковъ (Самарской губерніи) за новую линію Киргизъ0кайсацкихъ степей, приказалъ назначенныя мста для ауловъ называть громкими именами: Парижемъ, Лондономъ, Страсбургомъ, Орлеаномъ, Митавой, Геттингеномъ, Нью-Йоркомъ и тому подобными наименованіями. Бдные Калмыки страшно перепугались такихъ кличекъ, несмотря на то что сами очень ловко сочиняли вжливыя фразы чисто московскаго нарчія. Напримръ, они всхъ своихъ русскихъ начальниковъ, даже старцевъ, называли молодцовашмыми парнями, а ихъ беззубыхъ женъ румянцовыми двками.
Не знаемъ уцлли ли эти названія до нашихъ дней. Впрочемъ, Калмыки и тогда уже мастерски осиливали упругія наименованія, напримръ Парижъ называли Отрыжъ, Митаву Отавой {Отрыжъ нашъ старинный охотничій терминъ: такъ отгоняется борзая собака охватившая въ щипецъ (въ пасть) зайца. Отава — вновь выросшая трава посл покоса.} и т. д.
Поселенцамъ выдавали остальныя деньги и отводили лса со слдующимъ указаніемъ:
— Видите вонъ эту дорогу?
— Видимъ, коя 7а полдень-то идетъ?
— Да, позжайте по ней все прямо, а когда продете верстъ съ сотню, то упретесь въ оосновый боръ. Приказъ уже отдалъ, и вамъ укажутъ сколько рубить деревьевъ за каждую избу. Вотъ и ярлыкъ.
— Ну, ваше благородіе, а жердей, кольевъ и хворосту для городьбы?
— И это будетъ, вотъ видите другую дорогу?
— Нтъ-ста, не видимъ.
— А когда передете это поле, то прямо на нее попадете, и тогда по ней все и держите.
— То-ись туда, на закатъ солнышка?
— Да, да, а тамъ верстъ черезъ сорокъ вы попадете въ жердевой и дровяной лсъ, для надворной городьбы, вотъ и другой ярлыкъ. Поняли?
— Поняли.
— Ну, а печи вы будете длать изъ битой глины.
— Нешто, ваша честь, изъ гнилы.
— Теперь конецъ ли всему?
— Да видно ужь и конецъ.
Крестьяне оставались очень довольны такими долгомрными распоряженіями. Русскаго мужика стоитъ только поднять за ноги да расшевелить, а тамъ ужь онъ и самъ пойдетъ хоть за край свта. Подъ лежачій дескать камень и вода не течетъ! И блорусскіе странники рубятъ лсъ, жерди, колья и хворостъ, наваливаютъ на воза и съ любимою псней дутъ къ своему становищу.
Да коли придзе пора:
Да на конику сивымъ,
У сдзлк дорожимъ
Мадодзенчикъ якъ зора:
ндо, ндо до двора!
Гай-да, гай-да, гай-да-да!
И вотъ покамстъ эти молоденчики на своей длинной дорог распвали псни, дальніе ихъ сосди подъ шумокъ безъ милосердія воровали готовыя срубленныя ими деревья, жерди, колья и хворостъ.
Наконецъ хаты срублены и поставлены волнистою улицей. Прізжаетъ ревизія и находить что вс дома сдланы краво-накосо и безъ заднихъ дворовъ.
— Что это у васъ здсь стоитъ все бокомъ?
— Нтъ, кажись прямо.
— А отъ чего и хаты меньше предположенныхъ, и заднихъ дворовъ нтъ?
— Кормильцы, насъ обиждали тутошные: покрали у насъ и лсъ и хворостъ. Что осталось, то все налицо.
У крестьянъ, вообще, сдлать порубку, украсть срубленный лтъ — то же самое что у насъ зачитать книгу, сманить подружейную собаку и продать безногаго коня за рысистаго.
Въ 1861 году Орловскіе крестьяне, бывшаго удльнаго вдомства, въ числ 464 ревизскихъ душъ мужескаго пола были переведены въ Самарскій уздъ и поселены въ двухъ вововыстроенныхъ деревняхъ описаннаго зодчества. Первая деревня Орлянка, а другая Орловка. Въ Орлянк числилось 238 душъ, въ Орловк 226. До голодной поры они прокали на новосельи только три года, и разумется, въ такой короткій срокъ еще не успли ничмъ завестись. Въ зиму же 1864—1865 годовъ эти дв деревни представляли собой давно небывалое въ Руси зрлище, отъ котораго у самыхъ равнодушныхъ людей содрогалось сердце. Къ осени у нихъ положительно не уродилось ни хлба, ни сна, значитъ не было и соломы. Нужда тотчасъ же заставила ихъ продавать свой малочисленный скотъ и перерзать лошадей одиночекъ какъ падаль, которую никто уже не покупалъ. Но всего этого было мало, они продали съ себя теплое платье, и къ первой порош все это скудное достояніе было продено. Настала грозно-убійственная зима.
Я былъ въ Орлянк въ 1864 году на праздникъ Рождества Христова. Представьте себ рядъ крошечныхъ избушекъ-нищенокь безъ двора, безъ кола, и безъ плетня на задахъ, гд стоятъ тоже крошечные амбарушки.
О такихъ горькихъ усадьбахъ крестьяне обыкновенно говорятъ: ‘Наши дворы полемъ огорожены, небомъ крыты, а звздами подбиты!’
Входимъ въ первую хату — ни души. Морозъ роскошно выблилъ внутреннія стны и потолокъ, мохъ между бревнами кажется горностаевымъ боа, но не на человк, а въ могильномъ склеп, оконницы заслоены ледяными бльмами и говорятъ вамъ языкомъ смерти: ‘хозяевъ нтъ!’
Мы идемъ въ другую, въ пятую, десятую избу, все пусто. Наконецъ добираемся до жилаго дома. Хозяева ветхи, худы, обвтрены въ чернь, съ потухшими глазами и въ полныхъ отрепьяхъ. Это нищета-горе: лыкомъ шито, лыкомъ подпоясано, мочалами изувязано и лебедой накормлено! На нихъ одинъ красуется долго неизносимый, незаплатный нарядъ, это собственные густые волоса на побдной головушк. На двор 25е декабря — праздникъ дтей, елокъ, но здсь въ хат безвременный Чистый Понедльникъ. Владыку дома мы застали за семейнымъ обдомъ: трапеза состояла изъ сухарей всхъ оттнковъ, ржавыхъ, ячныхъ, полбенныхъ и овсяныхъ. На стол чаша съ водой, солоница и ложка.
— Хлбъ да соль!
— Милости просимъ кормилецъ хлба-соли кушать.
Славные люди, они и во время смертнаго голода называютъ кормильцемъ того кого приглашаютъ дость ихъ послдніе сборные куски.
— Да, вы, братцы, видно совсмъ плохо живете?
— Мы переселенцы Орловскіе, родимый, еще худо, вишь, устроились, а тутъ съ небутка палъ на насъ голодъ: вотъ мы и пропадаемъ! Да еще Господь милостивъ, а православвый народъ доберъ: ходимъ по округ, и вотъ ихъ святая милостыня.
— Что же вы думаете съ собою длать?
— Да, ужь, батюшка, что объ насъ Богъ обдумалъ, то и будетъ. Авось какъ-нибудь промотаемся до весны.
— А тамъ что?
— А тамъ Господь надразумитъ.
— Значитъ у васъ совсмъ нтъ хлба въ запас?
— Э, родимый, какой у насъ хлбъ: вотъ есть кусочки, и за то благодареніе Богу.
— А теплая оджа есть?
— И оджу всю перевели на пищу. Слышь ты: куринаго пера не осталось въ деревн. Коровушки у кого были и овечки проданы съ осени на муку, коней перерзали, свалили въ оврагъ, а сами остались въ шобонахъ, а у бабъ нтъ ни полушубковъ, ни кафтановъ, одн только панвы (суконныя юпки) да старый кой-какой несуразный лоскутъ на плеча. Всмъ стали просты.
— Ну, ропщете ли вы за свою горькую долю?
— Роптать на нее грхъ, вдь она идетъ, чай, отъ руц Божеской.
И дйствительно, при такомъ страшно-отчаянномъ положеніи, вы и въ сред плаксивыхъ женщинъ, не слышите ни стоновъ, ни оханья. Въ такія черныя минуты народъ говоритъ одною рчью: то Божій гнвъ! насолъ! судьба!— и стоитъ подъ такими бичами прямъ и безгласенъ.
Покамстъ мы говорили съ главой семейства, дти, какъ зврки, убжали на печь и сквозь спущенныя пряди волосъ озирали нежданыхъ гостей съ простодушнымъ любопытствомъ.
Мы пошли дале съ нашими разспросами:
— Скажа-ка, хозяинъ, отчего тотъ конецъ вашей деревни пустой, гд жъ тамъ люди?
— Съ того конца вс ушли по окольнымъ деревнямъ сбирать милостыню, а мы очередные сидимъ дома караульщиками и додаемъ набраные кусочки.
— Скоро будетъ вашъ чередъ идти за милостыней?
— Да, чай, первой половин надо бы вернуться завтра, ужь она пять дней въ ходьб.
— Далеко вы ходите сбирать милостыню?
— Верстъ за 30—50, ино и дальше.
— Ну, и везд подаютъ?
— У кого есть хлбъ, тамъ нтъ отказа: у нихъ, что изба, то и кусокъ, да кругомъ насъ и у коренныхъ жителей былъ неурожай, ну и они сбираютъ подъ окошками. А скотъ почитай у всхъ переведенъ и лошади перерзаны.
— Зачмъ же вы перерзали лошадей, когда ихъ можно бъ было продать?
— Продать? Э, батюшка, да кто купитъ, когда здсь пооколо ни у кого кормовъ нтъ. Съ осени, за исхудалую лошадь давали сначала рубль, потомъ полтину, а нон ничего не даютъ.
— Да съ осени вы продавали бы лошадей не здсь, а въ город.
— Въ город же и продавали: рубль за коня и полтина, то были самарскія цны. А когда народъ перерзалъ лошадей, тогда за кажинную шкуру брали по 3 цлковыхъ. Все это, батюшка, было еще съ осени, а у нашихъ мужиковъ на каждый дворъ больше одной лошаденочки и не водилось, да и та съ козла. Ну, такія кожи шли и за полтора рубля.
— Давали ль вы знать начальству о своей бдности?
— За чмъ же, кормилецъ, давать ему звать, оно, чай, и такъ все знаетъ: вдь голодающія деревни не иголки, ихъ не спрячешь.
— Ну, и нтъ у васъ воровства? то-есть бдные не пускаются на кражу въ анбары зажиточныхъ крестьянъ?
Старикъ усмхнулся горькою улыбкой:
— Э, баринъ, кто жируетъ, только тотъ и воруетъ! Когда голодный волкъ попадетъ въ ловчую яму, тогда сажай съ нимъ овцу, и онъ ее не тронетъ. Вдь у насъ на носу смерть виситъ.
Разговаривая съ хозяиномъ, мы еще не обратили вниманія за одну замчательную особу. Въ этой темной, сырой избушк, прижавшисъ въ уголокъ, съ неподвижностью статуи, сидла женщина 25 лтъ отъ роду и 45 по виду. Ея пересмяклыя губы были черны, въ лиц синева, тусклые глаза въ темныхъ кругахъ, костлявыя руки опущены. Блый посконный сарафанъ, въ род савана, дополнялъ такое сходство. Эта фигура представляла въ себ окаменвшее горе.
— Эта женщина вашей семьи, хозяинъ?
— Нтъ, шабрнка. Да съ ней бда случилась. Вишь, ходила она за милостыней вмст съ мужемъ, а свою семилтнюю дочку оставляла въ избушк домовничать. Извстно, просила сосдку за ней присматривать, ну и кусочковъ оставила. Недлю что ли ты ходила, Матрена?
— Шесть днъ.
— Вотъ пришла она черезъ шесть днъ въ свою келью, глядь! анъ дочка лежитъ сердешная въ камышк на коник.
— Неужели, умерла?
— Нешто, умерла.
— Отъ голода?
— А Христосъ ее знаетъ.
— Отъ голода, отъ холода, отвтила мать глухимъ беззвучнымъ голосомъ. Понадялась что ее соблюдутъ… а она крошечка изошла одна одиншенька безъ людей.
Чрезъ нсколько дней, 3го января 1865 года, я похалъ по направленію къ Бузулуку съ однимъ молодымъ чиновникомъ, только-что прибывшимъ изъ Петербурга, гд онъ родился и выросъ. Новый Поволжскій край, и въ такое бдственное время, занималъ всю его душу, онъ все наблюдалъ, ко всему прислушивался, и безпрерывно сочинялъ проекты для разныхъ спасительныхъ улучшеній, и тутъ же въ повозк передавалъ мн свои мысли.
Снга въ ту зиму были глубоки, и потому почтовыя тройки почти везд закладывались гусемъ, рдко гд уткой: то-есть одна въ корню и впереди пара въ рядъ.
По направленію отъ Самары, верстъ за 40 до Бузулука, мы хали гусемъ на исхудалой тройк, которая напоминала собою фараоновыхъ коровъ. Бдныя лошади тоже раздляли голодную долю съ человкомъ. Молодой ямщикъ замнялъ ихъ рысь веселымъ крикомъ: ‘Эхъ! вы-ли! вы-ли! али забыли какъ прежде носили!’ Но лошади ршительно позабыли прежній бгъ и еле плелись.
Мы въхали въ большую деревню, еще. прошлый годъ цвтущую сельскими избытками: нынче ея большіе, дома, несравненно рзче маленькихъ избушекъ, представляли весь ужасъ внутренней жизни крестьянина, кореннаго жителя губерніи. Напримръ вс кровли были раскрыты и дома казались остовами мертвецовъ-гигантовъ погибшихъ въ снжной равнин: стропилы кровель — ребра этихъ мертвецовъ, дымовыя трубы — обезглавленныя шеи, а обледенлыя окна, вмсто бровей съ сувоями снга за верхнихъ карнизахъ, смотрли на васъ какъ остолбенлые глаза!
— Ямщикъ! крикнулъ мой товарищъ,— для чего здсь въ богатой деревн раскрыты кровли?
— А то чмъ же, баринъ, было скотъ-то кормить! Здсь голодъ. У насъ на станціи 30 копекъ пудъ сна, да и то для когда еще подвезутъ. А прежде, бывало, 30 копекъ возъ. Эхъ, вы милые, не заслушивайся, не объ васъ говорятъ!
Мой товарищъ повелъ съ нимъ разговоръ.
— А хлбъ есть у здшнихъ крестьянъ?
— У кого старый уцллъ, то живутъ не охая, а другіе тоже съ сумой ходятъ.
— Такъ и здсь чистый голодъ?
— Нтъ, еще не совсмъ голодъ, слава Те Господи! Съ осени здсь всхъ коровъ и овецъ перерзали, птицу перекололи, часть продали, а другую сами дятъ. Съ харчемъ можно жить и безъ хлба. Вотъ коней сердешныхъ такъ жалче человка. По губерніи травъ вовсе не уродилось, соломенныя кровли, вишь ты, стравлены до послдняго волокна, ну, встимо, пришлось одно: рзать всхъ лошадей, и ихъ перерзали чтобы съ корму долой. Назола была смотрть.
— Такъ неужели вс лошади перерзаны?
— Нтъ, коли вс, а у кого былъ шестерикъ, тотъ пару оставилъ, а у кого пара, тотъ оставилъ одну. У насъ за станціи тоже многихъ голубчиковъ перерзали, а разгонъ большой. Вотъ эти гндыши изъ хомута нейдутъ сердяги, а кормъ тоже кровельный, гниль, кладешь въ колоду, а пылища отъ него такъ и валитъ словно на вялк.
— Ну и дятъ?
— А то чего же будутъ сть? Извстно, посыпаемъ отрубями, да все дрянь! Ну, коли и снца дадимъ, а овесъ по свтлымъ праздникамъ.
— А вы здсь не дите лошадинаго мяса?
— Мы-то?
— Да, да, вы.
— Да вдь мы, чай, не поганые Татары! Христосъ съ тобой, сказалъ ямщикъ обернувшись къ намъ лицомъ, а ты, баринъ, сталъ бы сть конину?
— Разумется, сталъ бы сть, вдь конина нисколько не хуже коровьяго мяса.
Ямщикъ плюнулъ, и замахалъ кнутомъ.
— Какой еще у насъ дикій народъ, замтилъ мой спутникъ въ полголоса, и пустился развивать собственные планы о хлбныхъ магазинахъ въ кладяхъ, у которыхъ, ради экономіи, и крыша и стны должны быть изъ тхъ же сноповъ. Потомъ онъ предполагалъ вс домовыя и надворныя кровли навьючивать двойнымъ запаснымъ складомъ соломы — при двухгодичномъ освженіи.
И вдругъ, въ перерывъ этого важнаго проекта, нашъ ямщикъ крикнулъ:
— Вонъ! вонъ!— глядите-ка, глядите!
Мы думали стая волковъ, и быстро вынырнувъ изъ кибитки увидали саженяхъ въ сорока впереди гусевой лошади, поперекъ дороги мелькнуло дйствительно странное явленіе, невообразимое для столичнаго жителя, и рдкое въ нашихъ мстностяхъ.
Черезъ дорогу и прямо въ поле перебжала крестьянская баба-мать съ молодымъ своимъ выводкомъ. Они бжали противъ втра такъ легко, будто у нихъ вмсто костей былъ бурьянникъ, а вмсто тла трава перекати-поле.
Женщина была худая, высокая, въ одной полосатой юпк, съ локтей до кистей рукъ спускались рукава рубашки, на плечахъ, вмсто пледа, была срая онуча.
— Боже мой! вскрикнули мы разомъ, они замерзнутъ!
— Нтъ, отвтилъ ямщикъ,— ихъ Богъ гретъ.
Мы смотрли: у полураздтой женщины сзади холщевая сума, будто крыло у подстрленой большой птицы, хлещетъ и паруситъ въ воздух. За ней мальчикъ, лтъ 11—12, въ ощипанномъ кафтанишк, за ними двочка: оба погодки и оба съ такими же крыльями.
На двор стоялъ морозъ градусовъ въ 15, а на степи и при втр онъ много усиливался. Мы велли остановить лошадей чтобы по возможности лучше разсмотрть зрлище. Это утиное гнздо не бжало русскою иноходью, нтъ, это былъ ходъ краснокожихъ дикарей, или движеніе зуавовъ въ атаку. Женщина, мальчикъ и двочка сильно склонившись отмривали журавлиные шаги, подавая впередъ то правое, то лвое плечо.
При такой обстановк, первая мысль бросилась бы вамъ въ голову что эти люди тайно ушли изъ госпитальнаго горячечнаго отдленія, другихъ догадокъ здсь не могло быть.
— Скажи ямщикъ: кто она?— откуда и куда?
Это изъ деревни Орловки! (Припомните читатель, мы были въ Орлянк.) Вотъ еще, баринъ, голодъ-то гд! Страсти Господни! Баба бжитъ съ дтьми за милостыней! Вонъ какъ отхватываетъ! Диво!
— А далеко отсюда до Орловки?
— Да прямикомъ, чай, верстъ 8. Чудной народъ эти орловскіе переселенцы, да и вс Блорусцы. Мы здшніе крестьяне дрянь супроть ихъ. Вотъ, вдь, сидишь въ полушубк, да въ чалав, а прідешь на станцію, то и въ избу грться. А тутъ смотри-ка ты: баба улепетываетъ въ одной исподниц, да въ рубашк, а на плечахъ только онуча.
— Это непостижимо.
— Да, ты, баринъ, вотъ еще на что подивуйся: вдь бгутъ-то они безъ дороги въ перевалъ черезъ степь, нын снга глубокіе, а они не вязнутъ, словно зври какіе. Чудо, робята, да и только!
— Ворочай ямщикъ налво! крикнулъ мой товарищъ,— мы ихъ догонимъ, укутаемъ своимъ платьемъ и возьмемъ съ собой Пошелъ же, рубль серебромъ на водку!
— Да ты, баринъ, видно тоже Питерской?
— Да, Питерской, а что?
— Да больно ты ужь того…. Ничего не знашь. Вотъ что! Да разв теперь первозимье? Разв по такой снжной степи можно цликомъ хать? Теперь, братъ, какъ только сорвался съ дороги, такъ и запропастишь коней по самые гужи, и не выбьешься.
— Ну, такъ давай кричать въ два голоса чтобъ они вернулись.