В. А. Богданов
Иванов В. И.: биобиблиографическая справка, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1990
Время на прочтение: 5 минут(ы)
ИВАНОВ, Вячеслав Иванович [16(28).II.1866, Москва — 16.VII.1949, Рим] —поэт, драматург, переводчик, философ и теоретик русского символизма. После окончания гимназии, где особенно увлекается древнегреческим языком, занимается на историко-филологическом факультете Московского университета, в 1886 г. уезжает в Германию, чтобы работать в семинаре у знаменитого историка Теодора Моммзена. За границей И. проводит более десяти лет: он много путешествует, собирая материалы об эллинском культе бога Диониса, завершает образование защитой диссертации в Берлине по истории, пишет стихи, не думая об их публикации.
Наиболее значительное событие ‘зарубежного’ периода в духовном и творческом развитии И.— знакомство с философией Фридриха Ницше. Особенно сильное и заметное влияние на него оказала идея Ницше о ‘духе музыки’, составившим будто бы основу эллинской культуры и придавшем ей цельность. ‘Дух музыки’, которому Ницше дает имя Диониса,— это сугубо иррациональное начало, это исступление, разрушающее границы между личностью и миром, это восторженное упоение жизнью, не ограничиваемое моральными нормами, переживаемое ‘по ту сторону добра и зла’. Однако при всем увлечении Ницше, что сказалось больше и прежде всего в его работе ‘Эллинская религия страдающего бога’ (1904), И. не принимает ницшеанского принципа индивидуализма. Для него ‘сверхчеловеческое’, в котором находит исход экстатическое ‘дионисийское’ состояние,— это не индивидуализм, а сверхличное, всенародное, это ‘вселенское’, ‘соборность’, что в конечных определениях И. означает религиозную общность людей.
До 1903 г. И., по его собственному признанию, ‘не был литератором’. Но первый же изданный им в 1903 г. сборник стихов ‘Кормчие звезды’ приносит ему широкую Известность, упрочившуюся вышедшим вскоре стихотворным сборником ‘Прозрачность’ (1904) и трагедией ‘Тантал’ (1905).
В ‘Кормчих звездах’ обозначились характерные и для последующего творчества И. темы, мотивы, образы, верховное, жизнестроительное значение духовных истин, противопоставление идеализации Руси, воплощающей утопическую ‘соборность’, индивидуалистической буржуазности, надежда на возрождение религиозной общности. Стилевое же своеобразие этой ‘книги лирики’ определяется стремлением автора к поэтическому возрождению старинного русского слова, что и ориентирует его на до-пушкинскую, державинскую традицию стиха, приводит к насыщению его стихов славянизмами. И. переносит изобразительно-выразительный акцент на отдельное слово, этот основной для него ‘носитель’ поэтического смысла. Содержательную роль и функцию слова поэт ‘подчеркивает’ и синтаксическим членением строки и ее ритмической организацией (преобладание двухсложных размеров, большое количество сверхсистемных ударений).
Как поэт И. не оказал сколько-нибудь заметного воздействия на развитие русской поэзии. Но в разработке и обосновании литературно-эстетической теории русского символизма ему принадлежит решающая роль. Вместе с тем именно статьи И. выявили и неисполнимость средствами искусства ‘тех заданий’, которые поставил перед ним символизм.
И. требовал, ‘чтобы символизм был в полной мере искусством’ (‘О границах искусства’). Он призывал символистов к образному отражению действительности: ‘Истинному символизму свойственнее изображать земное, нежели небесное… Истинный символизм не отрывается от земли… Он не подменяет вещей и, говоря о море, разумеет земное море…’ (‘Мысли о символизме’). Он критикует и художников-‘идеалистов’, создающих ‘представление о вещи, заведомо отличное от нее’ (‘Две стихии в современном символизме’), и авторов аллегорических, условных образов. Им И. противопоставляет художников, которые дают ‘только правильный список, точную копию, верную оригиналу…’ (Там же). И хотя И. называл символизм ‘символическим реализмом’, его эстетика родственнее натурализму, чем реализму.
При всех декларациях о ‘верности’ вещам, И. отводит им то сугубо прикладное назначение, какое они имели в идеалистической и мистической философии. Эта философия провозглашает параллелизм двух миров — ‘земного и небесного’. И за миром реальных, данных чувственному опыту явлений, за миром ‘феноменов’, предлагалось провидеть мир ‘ноуменов’, т. е. мир духовных сущностей, не доступных ни чувственному, ни рассудочному познанию и постигаемому лишь путем откровения. И ‘…дело художественного гения,— декларирует И.,— являть ноуменальное в облачении феномена’ (‘Лев Толстой и культура’). Средство же, которое, с точки зрения И., способно выявить мистический смысл образов земных явлений,— это ‘сознательно выраженный художником параллелизм феноменального и ноуменального… ознаменование соответствий и соотношений между явлением… и его умопостигаемою или мистически прозреваемою сущностью’ (.’Заветы символизма’).
И. отчетливо сознает, что подобное символистское ‘задание’ поставило бы искусство в ситуацию, которую сам определяет как ‘противоречия между ликом Альдонсы и ликом Дульсинеи’ (‘Лев Толстой и культура’). Действительно, образы явлений ‘земной’ действительности, тем более ‘точные списки’ этих явлений, всем смыслом своих предметных и других деталей, всем своим ‘облачением’ являли и могли явить только реальную же, земную жизнь. Возникло поистине трагическое символистское противоречие между объективным значением образа и тем мистическим смыслом, какой предлагали ‘вычитывать’ из него символисты.
Предметы, явления реальной действительности оказали, следовательно, упорное сопротивление символистским ‘заданиям’. Вот почему художественные опыты символистов в эпических и драматических жанрах, которые отражают по преимуществу именно предметный, ‘феноменальный’ мир, оказались практически бесплодными, и собственно символических произведений они не создали. И. переориентирует литературу символистов на лирику, которая предоставляла им большую свободу для выражения мистического содержания. Разочарованный в вещах, он теперь единственным символом, способным соединить предельное с беспредельным, объявляет слово. А для этого, учит И., оно должно стать ‘специфическим словом’, ‘только намеком’, ‘неадекватным внешнему слову’ (‘Поэт и чернь’), ‘тайнописью неизреченного’, ‘первым и смутным воспоминанием о священном языке жрецов и волхвов’ (‘Заветы символизма’).
Но противоречие между ‘ликами’ сохраняется и на этом, условно говоря, речетворческом направлении: как ни изобретательны были символисты в том, чтобы ослабить логическую стихию слова, преобразовать семантический строй речи, вычертить ‘специфические’, ассоциативные круги слова, воплощенное в нем понятийное, общенародное содержание нейтрализовало ‘намеки’ и ‘тайнопись’.
Выход из противоречия И. ищет в принципе ‘творческой субъективизации’, а по сути — в субъективном истолковании любого художественного произведения как символического: ‘…от нашего восприятия существенно зависит, символическим является для нас данное произведение или нет. Мы можем, например, символически воспринимать слова Лермонтова: ‘Из-под таинственной, холодной полумаски звучал мне голос твой…’ — хотя, по всей вероятности, для автора этих стихов приведенные слова были равны себе по логическому объему и содержанию и он имел в виду лишь встречу на маскараде… нас, символистов, нет,— если нет слушателей-символистов’ (‘Мысли о символизме’).
И., следовательно, выносит критерий символичности произведения за границы его образно-выразительной системы, смещает центр тяжести с результата творческого отражения жизни на отношение к нему. Но тем самым символизм, как заметил А. Белый, подводил искусство к той черте, за которой оно переставало быть искусством. И в своих ‘заданиях’ искусству стать теургией, особым типом духовной деятельности, И. переступает эту черту. Его теория преобразования драмы в мистерию имела своей целью создание не театра, а религиозного действа. А такое действо, признавал сам И., отвечало не эстетической, а религиозной норме: театр-мистерия ‘внеположен эстетике’ (‘Эстетическая норма театра’).
И. замкнул круг, по которому вращалась символистская эстетическая мысль. Попытка преобразовать искусство в особый тип культуры, а точнее — в тип новых жизненных отношений поставила искусству внеположные ему цели. И в 1910 г. И. прочтет доклад ‘Заветы символизма’, в котором признает: ‘Историческою задачей символической школы было раскрыть природу слова, как символа, и природу поэзии, как символики истинных реальностей. Не подлежит сомнению, что эта школа отнюдь не выполнила своей двойной задачи’.
Заметное место в культурной жизни Петербурга заняла ‘башня’ И. В квартире, где он поселился в 1905 г. по возвращении из-за границы, собираются художники, поэты, философы, ученые всех направлений, чтобы обсуждать новые произведения, доклады. В 1911 г. И. издает первый сборник своих стихов ‘Cor ardens’, в 1912 г.— второй. В 1919 г. появляются его лирико-философский цикл ‘Человек’ и трагедия ‘Прометей’.
И. с его религиозными идеалами и социальной утопией, обращенной в идеализированное прошлое России, не мог принять Октябрьской социалистической революции. И поэтому после периода лояльного сотрудничества с Советской властью (1918 г.— работа в театральном отделе Наркомпроса, 1920—1924 гг.—профессор, а затем ректор Бакинского университета, заместитель наркома просвещения Азербайджана) И. в 1924 г. эмигрирует в Италию, где в 1926 г. принимает католичество. Но до конца 30 гг. он сохраняет советское гражданство и советский паспорт. Это и приводит к тому, что приверженцы фашистов отменяют избрание И. профессором Флорентийского университета, по той же причине он не смог стать и профессором в Каирском университете.
В Риме И. получает работу и литературные заказы от католических изданий и учебных заведений, переводит на русский язык Данте, Петрарку, а на европейские языки — свои произведения. В 1925 г. опубликовал ‘Римские сонеты’, а незадолго до смерти закончил работу над сборником своих стихов 1914—1944 гг. ‘Свет вечерний’.
Соч.: Борозды и межи.— М., 1916, Стихотворения и поэмы.— Л., 1978.
Лит.: Богданов В. А. Самокритика символизма // Контекст-84.— М., 1986, Русская литература и журналистика начала XX века.— М., 1984 (глава ‘Модернистские издания’).
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990