Иван воин
Иван воин
1
2
3
4
5
Иван воин, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1868
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Ф. Д. Нефедов
Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века / Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. — М.: Современник, 1986.— (Сельская б-ка Нечерноземья).
Деревня наша не то что большая, но и не маленькая: дворов сорок или больше всего наберется. Прозывается она Никулихою. И нельзя сказать, чтобы деревня совсем глухая была, нет, только от села далеко и никакой по ней большой дороги никуда не проходит. Но случается, что и мимо нас когда пройдут добрые люди на богомолье, сказывают, идут да прошиблись с большой дороги и вышли на нашу деревню. Еще аккуратно два раза в год заходят к нам офени владимирские с товарами: один по весне, а другой по осени. Вот от них-то да от богомольцев мы и знаем, что на белом свете делается. И чего-чего они не порасскажут нам: и про войну нашего царя с неверными, и про знамения, какие где по небу ходят, и про чудеса угодников,— словом, про все известимся! Одного только они никак поведать не могут: скоро ли нам жить будет лучше. Как уж мы ни расспрашиваем об этом усердно, всякий раз от них одно и то же слышишь: ‘Эвто, говорят, мы не можем знать. А по приметам глядеть, не к лучшему, а к худшему дело идет’. Ну, в том не много нового: у самих все перед глазами. Наезжают, правда, иногда к нам становой с исправником1, да их приезду мало кто обрадуется, и всякий открещивается, как заслышит по дороге колокольчик: уж очень после них чисто везде становится, точно кто по всей деревне с метлой пройдет. Ну, о батюшке попе говорить нечего, он у нас свой человек: праздник ли большой или треба какая — он и тут, редко когда запоздает. А чтобы пропустить со святой водой когда прийти, избави боже!
Долго что-то нынешней весной ждали у нас владимирца. Думали, что совсем не придет: либо грех с ним какой на дороге повстречался, либо стороной где прошел. Только перед николиным днем глядим, а он и идет, и тележку позади с двумя коробами везет, да и не один везет, а с товарищем каким-то. Так все на деревне обрадовались приходу офеней, что и сказать невозможно!
— Прохор Васильич, Прохор Васильич! — кричат со всех сторон владимирцу,— долгонько нешто ты к нам не жаловал! Здоров ли, приятель?
— Все, слава богу, — говорит владимирец. — Вы здесь как, все ли подобру и поздорову живете, мужички?
— Ничего, бог грехам пока терпит, все живы…
— Ну и слава богу: эвто главное, что все живы, а прочее все пустяки.
— Не больно пустяки,— говорят мужики,— прошлый год хлебушка плох уродился, осенью солдата поставили, Семен, Петра племянник, в бега ушел…
— Пустяки, сущие пустяки! Стоит вам воззвать к всевышнему, с полным и чистым усердием помолиться ему, и все сторицею зараз нам от господа воздастся,— говорит владимирец, а сам короб проворно развязывает. — Ну, говорит, молодушки, белые лебедушки, и вы, красные девицы, товаров я вам всяких новомодных привез, чай, вы таких-то и от роду своего никогда не видывали!
А молодухи с девками давно обступили короб и говорят:
— Каких же ты товаров привез, Прохор Васильич. Ка-жит-ко ты их нам скорее!
— Да таких я нынешний год товаров привез, что и в Москве этаких надо поискать, на редкость, где сыскать,— говорит Прохор Васильич.— Оттого я и запоздал к вам, что две недели лишних в Москве прожил, ждал, когда подвезут эвти самые товары из азиатских стран. Вот у меня товары-то какие!
И точно, как развязал офеня свой короб, выложил перед девками, молодухами всяких сортов ситцы, да серьги и кольца с камнями разноцветными, глаза у всех так и разбежались во все стороны и никто не знает, за что взяться, что купить — все бы, кажется, закупил, если бы деньги были. Старостиха первая сделала зачин: выбрала себе на платье.
— Цветен ситец, больно мне люб,— говорила она…— Одного боюсь, Васильич, не полинял бы он как? Ты мне по совести продай!
— А я вот тебе как продам, Маремьяна Тихоновна,— сказал владимирец…— Носи ты платье год, носи два, а если в два года ты износишь, назад возьму и деньги все сполна тебе возвращаю. Эвтот ситец, я тебе скажу, настоящий аглицкий. Изделие ивановских мануфактур. Только одно тебе советую: осторожность соблюдай, до воды много не допускай, ну и солнце он не оченно любит.
Бабы товары закупают, а мужики насчет все новостей к офеням пристают.
— Ну-ка, Прохор Васильич, рассказывай, рассказывай скорее! Что тут с бабами!..
— Все расскажу, мужички, только дайте немножечко сроку,— говорит офеня,— торговля уж оченно замяла… Эй, девка, ты мокрыми руками за платок не берись: видишь, он какой нежный! Осторожней!..
— А у него какие товары? — спрашивают про другого офеню, что с Прохором Васильичем пришел.
— Я с божьим милосердием,— говорит тот.— Кому потребуется из вас божьего милосердия? У меня всякого много.
Оказалось, что у всех божьего милосердия своего было вдоволь, а потому и не потребовалось нового.
— Да вы не покупайте, а только посмотрите,— говорит офеня.— Благо я такой человек, што за показ ни с кого денег не беру, а то нашему брату и за эвто немало в других местах платят!
— Точно, помногу им платят! — говорит и Прохор Васильич.
— Ну, отчего не поглядеть… на святыню всегда приятно взглянуть.
Офеня начал из короба выкладывать один за другим всяких угодников и святителей.
— Вот эвтот угодник,— говорил он,— прозывается Тихоном Задонским,— слышали, чай, мощи его, святого отца, недавно в Задонске открылись?2 А другой — Иван Воин. Поглядите, какое письмо, ровно живой праведник божий, стоит, и оружие в деснице держит!.. Дорого эвтот образ стоит!.. Вот Егорий храбрый на коне, а на горке-то, вон тут, девица — царская дочь, которую он от змея удава острым копьем спасает… Никола Чудотворец, великомученик Христофор.
— Постой, милый человек,— перебил владимирца мужик Лука…— скажи, отчего у этого мученика Христофора голова не похожа на человеческую? Нешто вживе он с эдакой головой ходил?
— Нет, сперва он имел голову как следует, человечью л был из себя красоты непомерной, но, видя, что женский пол с лица его прекрасного очей не сводит и многие жены и девицы купеческого и дворянского звания возымели к нему любовь греховную и стали предлагать сокровища разные, он воскорбел своим честным сердцем и к богу со слезами обратился: ‘Господи! — говорит,— не хочу я губить род Евин, дай ты мне голову лошадиную!’ Бог услышал его праведную молитву и в нощи с ангелом послал ему голову лошадиную. Вскорости он тут и смерть мученическую за Христа принял.
— Экой угодник божий!
— А отчего ему молятся-то, батюшке? — спросила одна баба.
— От всего, а больше от родов…
— Иваныч, купи ты мне этого мученица! — стала просить баба своего мужа.
— На что он тебе? Ведь ты и так рожаешь?
— А може, он, батюшка…
— Перестань!
Переказал ходебщик все божье милосердие, а там стал опять укладывать.
— Ничего,— говорит,— что покупщиков на мой товар не выискалось,— я и тем доволен, што вы поглядели. По правде сказать, я весь, почитай, товар на место несу, запродан он у меня,— в селе Хомутове церковь недавно отстроилась, так для иконостаса.
— Эвто точно,— к нему сам преосвященный владыко писал насчет церкви,— сказал Прохор Васильич.
— А далеко отсюда село Хомутово? — спросил кто-то из наших.
— Не близко,— в Астраханской губернии, отселе верст пятьсот, близ самого моря.
— Как далеко!
Прохор Васильич сбыт порядочный сделал: товаров его накупили почти все на деревне. Хотя деньгами он и получил только что с одной старостихи,— за неделю мужики подати вносили,— но холстов и полотен деревенских много он завязал в свой короб.
— Плохи наши дела по нынешним временам,— сказал Прохор Васильич,— где ни ходишь, везде все денег нет!.. Скоро, я полагаю, придется совсем прекратить коммерцию,— в убытки себе торгуешь!
Такие слова от него не в первый раз уж приходится слышать,— как у нас ни запомнят его в деревне, он из году в год все одно и то же говорит, а торговлю не бросает, ходит…
Близко вечер, молодухи и девки ходят по деревне, показывают старшим свои покупки: кто ленту алую, кто ситец цветной, кто другое что. Старики ничего, хвалят, а молодым-то и любо, на душе весело. Еще бы не весело им было, когда через три недели троицын день: каждая в церковь божию в обновке выйдет, и будет в чем перед добрыми людьми показаться да перед парнями в хороводах покрасоваться. Бедно у нас в деревне живут, а порядиться тоже их как любят!
Офени хотели пуститься в дорогу, да забоялись, что до села засветло не добредут, а ночной порой идти проселком опасно, и решили переночевать на деревне, в Лукиной избе. Мужиков к ним набилась полная изба, даром что в избе духота стояла и все ручьями обливались от пота,— уж очень хотелось послушать, что станут офени про новости рассказывать. И староста наш, хотя он был мужик и гордый, тоже пришел к Луке. На столе, за которым сидели офени и староста с первыми на деревне мужиками, стоял большой жбан с пивом.
— В Россее ноне все пошло по-новому,— рассказывал Прохор Васильич.— Вот теперича везде новые суды заводятся3,— чай, скоро и у вас будут. Денег приказные, как прежде бывало, ни с кого не берут, а все так, без копеечки делают…
— Это ладно! — говорят мужики.
— Как же так, за дело, поди, тоже и они берут? — спросил староста.
— Ни боже мой — строго-настрого от самого императора запрещено! Ежели кого только заметят,— прямо, без всякого суда, в Сибирь ссылают!
— Трудно же им стало!
— Это по-новому, а допрежде не так шло: бывало, нашего брата, как не дашь приказным, без вины лишали родной сторонки! — сказал Матвей, мужик уж не молодой и знакомый с судами по нашему городу.
— И зовутся они теперича не приказными,— продолжал рассказывать Прохор Васильич, — а также по-новому: мировыми судьями, авокатами, да секретарями и членами разными. К примеру сказать, я провинился в чем-нибудь, меня зовут в суд. Прежде што? провинился ты али подозрение только какое пало, засадят тебя на два али на пять годов в острог, после вызовут на суд — и пропал навеки человек! А ноне не так. Хоша и посадят меня в острог, только я завсегда оправдаться могу. Возьму я себе авоката, защитника, значит, приведут меня в суд. Сперва ведут тебя по мраморной лестнице, позади тебя идут вежливо солдаты али жандармы, а там и введут прямо в присутствие, где сидят все начальники и члены эвти с судьями. Комната, где самое присутствие, больше вашей церкви, и везде чистота непомерная, а кругом все народ сидит, публика, значит, слушает, по закону ли будут судить тебя. Вот сичас мне главный начальник допросы почнет делать: кто я, какой веры, сознаю ли себя виновным. Я говорю: нет, ваше сиятельство, я невинно страдаю…
— А он за такие слова в рыло не заедет? — спросил Лука.
— Ни боже мой, строго-настрого запрещено! И не то штобы драться, слова бранного никто не скажет. Самый главный начальник только и говорит: ‘Вы, Прохор Васильевич’ — я евто говорю к примеру, как дело ведется, а сам я не был…
— Понимаем!
— Главный начальник даже вежливее, чем простой солдат. Вот снимут с меня допросы, тут поднимется другой начальник, член большой, и почнет говорить против меня, обвиняет, значит. Ну, тут сердце и дрогнет: по его словам, я прямо, значит, в каторжную работу должен идти. Стоишь, читаешь молитву. Вдруг встает авокат, защитник-то мой, и принимается говорить,— эвто уж за меня, значит. Говорит он, говорит,— ни слова ты тут не понимаешь, потому мудрено, а судьи и члены эвти все понимают, и публика тоже, значит, понимает, слушает… Тут еще говорят: и тот, што против меня, и авокат мой. Долго говорят, потом устанут оба, вытрутся декосовыми платками и замолчат. Главный начальник опять спросит меня: что я могу сказать в оправдание свое? Я говорю: ничего, ваше сиятельство. Он за колокольчик, позвонит, и все судьи и начальники с членами уйдут в другую комнату. Погодя выйдут, бумагу с собой вынесут и прочитают: никакой вины за Прохором Васильичем нет, и он свободен идти, куда ему угодно…
— Так и отпустят?
— Без всякого слова.
— Чудеса!
— Ах, как бы нам такой-то суд!
— Будет и у нас,— сказал староста.
Мужикам всем как нельзя больше по душе пришелся новый суд.
— Стало, там уж никого теперя и в Сибирь не ссылают? — спросил Матвей.
— Как не ссылать? Ссылают, даже не в пример больше, чем прежде!
Матвей посмотрел на владимирца.
— Да ведь авокаты, ты говоришь, какие-то есть?
— Што за дело, што авокаты? Авокаты только тех оправдывают, кто не виноват, да кто может заплатить им за себя деньги!
— А они нешто не даром?
— Чуден ты, я погляжу на тебя, Матвей Сидорыч,— с насмешкой сказал Прохор Васильевич,— разве станет кто для тебя задаром што делать? Ну, подумай ты над эвтим хорошенько: ты человек сам с головой.
Матвей подумал.
— Верно говоришь, — сказал он и опять к владимирцу с вопросом: — Ну, я думаю, теперя в той стороне, где суды-то эти новые, скоро и ссылать уж будет некого, всех разбойников и воров поуничтожат и ни одного не останется?
— Эвто неизвестно,— отвечал Прохор Васильевич.— Слышно только, што год от году больше воровства и разбоев везде разводится, скоро нигде проходу и проезду не станет.
— А народ там лучше нашего живет?
— Ах, какой ты смешной, Сидорыч! — засмеялся опять владимирец, и так чудно засмеялся, что вся борода у него затряслась.— Што спрашивает — лучше? Да с чего ему лучше-то жить? Поди, нужду-то да бедность все ту же везде терпят!
— Ну, а я думал, што там лучше,— промолвил Матвей.
— Вперед не думай. Не токмо што лучше, а в десять раз хуже вашего по другим-то местам народ живет! Вы еще што, — у Христа за пазушкой живете,— а то такие ли есть люди, живут не то в избенках каких, не то в пещерах, до половины в земле у них хижины сидят и вместо окон дыры поделаны, едят хлеб пополам с мякиной, а скотины домашней только и держат, что кошку али собаку.
— Немного. Ну, а исправники там со становыми есть?
— Есть.
— Што же они, не берут?
— Эвто неизвестно. Вот о письмоводителях, што при мировых судьях, слышал: те редко кого так с пустыми руками отпустят.
— Ну, а ежели так, поди, их много и в Сибирь посо-слали?
— Не слыхать… Да отстань ты от меня, смерть надоел! Матвей понурился, а спустя минуту поднял голову, посмотрел в глаза владимирцу и спросил:
— Так неужо там и земство есть?
— Опять? Ах, господи! Чего уж не знает: эвто, чай, всякий малый ребенок знает, што ноне везде по Россее земство завелось!
Немало еще разговоров у нас было с офенями, много порассказали они нам о разных диковинках на вольном свете. Говорил больше Прохор Васильич, а другой, что с божьим-то милосердием пришел, разве так изредка какое слово вставит, а то сидит все молча и попивает из жбана пиво. Наговорились и стали расходиться.
— Прощай, Прохор Васильич!
— Прощайте, добрые люди! Бог даст, как на тот год я к вам опять приду, так, може, што и хорошенькое для вас принесу,— говорил владимирец.— По зиме мы хотим в Питер понаведаться, так там, ходя около министров-то близко, може, што и про важные дела узнаем? А главное, мужички, молитесь больше всевышнему!
— Похлопочи! мы сами не забудем твоей услуги. Ушли все, один староста остался.
— Прохор Васильич,— сказал он,— мне надобно с тобой слово перемолвить.— Староста подвинулся ближе к офене.— Ты вот ходишь везде, все знаешь и во всем понятие имеешь. Не можешь ли ты сказать, какое есть лекарство от живота?
— У тебя што же с животом-то, Карп Петрович: ростет он, што ли?
— Нет, пока этого ровно бы не заметно, а так нешто болит…
— Колет али схватывает!1
— Нет, колотья и схваток не чувствую. Только по временам будто бы што там на колесах начнет кататься, а то вдруг урчанье большое подымется.
_ Ах, счастлив ты, Карп Петрович, што сказал мне: эвто у тебя грыжа!..
_ Грыжу я знаю: та наруже бывает, а у меня на видимости ничего нет.
— Ничего не значит! Говори: давно ли эвто у тебя так с животом?
— Год, а то и больше.
— Ну, моли бога, што не запустил, а то беда бы твоя: у тебя нутряная грыжа, и никакие лекарства не взяли бы ее, если бы месяц еще пропустил. Сичас я тебе на полтинник нашатырного спирту отолью, — сыщи только посудину,— и от натирания перед сном вся боль пройдет!
— Не врешь?
— Што ты? Да разве я такой человек!.. Може, народу от эвтой болезни я нивесть што вылечил, и от пяти помещиков благодарность себе получил… А ты што говоришь!
Другой офеня подтвердил.
— При мне случилось, как одна женщина в эвтой же самой болезни каталась по избе, на крик кричала. Васильич сразу ее на ноги поставил. И по сие время отблагодарить его не знает как!
— Да вот и он свидетель был, как я эвту бабу от лютой смерти избавил… Я ведь и по эвтой части ходок, редкую болезнь не вылечу!.. Вот тебе и лекарство.
Староста заплатил деньги и пошел к двери.
— Постой, Карп Петрович! — воротил его владимирец.— Позабыл слово тебе одно сказать! Вот што: при моем лекарстве не забудь о молитве, оно с молитвой скорее подействует! А если где поблизости вас есть икона чудотворная, али явленная — сходи завтра же: неделей вся болезнь кончится!
Староста на это даже вздохнул глубоко и сказал:
— То-то и беда наша, Прохор Васильич, што ближе двухсот верст никакой такой иконы нет! Собираюсь давно съездить, да времени-то никак не улучу по своей службе: уж очень загоняла меня должность-то эта, покою себе просто не знаю!..
Нельзя сказать, чтобы староста наш по службе своей когда утруждал себя, нет, но он любил немного прихвастнуть, особенно перед чужими людьми.
Как староста ушел, хозяева и офени легли спать. Бабке Лукиной — она была у него старуха ветхая и хворая — всю ночь не спалось, и она слышала, как один ночлежник осторожно выходил из избы и что-то долго не возвращался со двора.
— Знать, и тебе, косатик, неможется,— спросила она у офени, когда тот вернулся,— который ты раз на двор выбегаешь?
— Да што-то не совсем здоровится, баушка,— отвечал иконопродавец,— верно, с дороги эвто меня прихватило… Надо у Васильича спирту взять.
— Нешто, кормилец… А я вот и завсе так-то не сплю по цельным ноченькам: все ломит да везде болит… О-о-хо-хо! Скорее бы хоть смерть-то, што ли, за мной приходила, а то жизни своей не рада.
Утром, вместе с солнышком, ходебщики поднялись и пустились в дорогу. На прощанье Прохор Васильич дал старухе нашатырного спирта. ‘Три,— говорит,— как можно сильнее по тем местам, которые у тебя болят, и годов двадцать смело еще проживешь, старуха!’ С тем и ушли.
И великое чудо у нас тут случилось.
Солнышко уж высоко поднялось над деревнею. Зеленые всходы в полях казались еще зеленее, еще ярче, точно они радовались, что солнце обливает их своими лучами, вверху, над всем этим зеленым полем, раздавалась веселая песня жаворонков, а из чащи молодого березняка, что начинался позади деревни, лились уж целые сотни различных певчих голосов, и будто в самую глубь души они вливались. Хорошо! И в деревне тоже светло, радостно…
Хотя день стоял и праздничный, воскресенье, но в деревне никто не спал и давно все были на ногах. Человек шесть пошли в село к обедне. По-настоящему, следовало бы всем идти, да у нас не всякий охочь за десять верст в храм божий ходить, разве очень праздник большой, ну тогда пойдут и все. К тому же и николин день рукой подать: всего через два дня. На деревне принялись завтракать.
Лука сидел в своей избе и ел горячие ржаные лепешки, жена возилась перед печкою, а старуха беспрестанно натиралась спиртом и пуще охала.
— Что, баушка, аль нет легче-то? — спрашивала у бабки Лукина жена.
— Како легче! — простонала старуха.—Трусь, трусь, а боль ничуть не унимается, ровно хуже еще стало… А вонища-то какая — дух захватывает!
— Что делать, потерпи,— сказал Лука,— ты человек старый, баушка. Васильич вот что говорит: в костях, говорит, болесть-то у твоей бабки, скоро нельзя ждать, чтобы она прошла.
Только он это успел вымолвить, как дверь отворилась и в избу ввалились ходебщики: на обоих лица нет…
— Дома, слава богу! — проговорил с иконами и прямо к Луке.— У нас до тебя, хозяин, дельцо небольшое есть…
Лука как ел лепешку, так и остался на месте в том положении: половину лепешки в руке держит, а другая изо рта глядит.
— Ты погоди пужаться-то,— начал Прохор Васильич,— мы тебе зла не пожелаем, коли сам не захочешь. Мы, видишь, одни пришли и десятского с собой не захватили…
— Не виноват! душа вон, не виноват! — закричал Лука и вскочил с лавки.
Жена стояла у печки, глядела во все глаза и ничего не знала, что делать: бежать ли ей куда или поднять рев на всю деревню. Робкий у нас народ!
— Слушай, Лука Митрич, — сказал Прохор Васильич,— отдай ты нам без разговору, и бог с тобой, мы и не скажем никому!
— Чего отдать? Я ничего не брал!..
— А ты полно, не доводи себя до греха — ведь нечего уж запираться, по всему видно, что твое дело…
— Коли так не хошь отдать, возьми за место его любого угодника,— стал упрашивать и другой офеня,— я тебе отдам мученика Евстафия Плакиду. Не хошь? Возьми, пожалуйста, Христофора, вчера баба как добивалась, она у тебя купит его!
Лука пришел в себя.
— Ну, право, в толк не возьму, чего вы от меня хотите?.. Разве спирт этот… да ведь ты же сам, Васильич, дал его баушке.
— Не о спирте речь, Митрич, мы про Ивана Воина говорим. Скажи, по чистой правде: ты взял его, праведника?
Лука и руки растопырил.
— Господь с вами, да я нешто такими делами занимаюсь!..
— Отчего же ты давеча, как мы вошли, испужался так? — спрашивает Прохор Васильич.
— Да и сам не знаю, чего испужался. Не во гнев будь вам сказано, по рожам даве вы показались мне за разбойников…
— Добрый человек! — говорит офеня,— мало тебе одной иконы, я дам тебе еще Анику Воина, тут его и житие все описано. Отдай мне только Ивана Воина!
Лука божится и клянется, что нет у него никакого Ивана Воина.
— Ежели вы не верите, обыщите,— сказал он,— даю вам свободу везде искать!
Офени перемолвились что-то по-своему, по-офенски, между собою и говорят:
— Веди нас к той бабе, что вчера у мужа просила купить мученика Христофора: може, не она ли, по ошибке, заместо мученика Христофора, взяла эвтого угодника. А ежели там не найдется, тогда не взыщи, Митрич: сходим за десятским и обыск у тебя с понятыми сделаем!
— Свести я вас сведу, только вряд ли толк какой будет: у нас в деревне не то что на святыню, а и на простую вещь никто руки на наложит.
— Там увидим! Веди.
Пошли. На дороге встретились кое с кем из деревенских.
— А, купцы владимирские, вы опять к нам с товарами?
— Не до товаров, когда несчастье большое случилось,— говорит Прохор Васильич,— вот у мово товарища икона пропала, да и икона-то какая? что ни есть дорогая! Нарочно и воротились!
— Как же она пропала-то?
— Христос ее ведает! Дошли до села, там купец проезжий в кибитке едет. Увидал нас и кричит: ‘Торговцы, торговцы!’ Мы подошли.— ‘Что вашей милости?’ А он: ‘Нет ли, говорит, у вас картины о Страшном суде Христовом, где бы я мог видеть муки грешников, кто за какую вину мученье на том свете должен принять’. Есть, говорю. Развязал короб, стал выкладывать иконы,— картины у меня внизу под иконами лежат4,— глядь, а Ивана-то Воина и нет! Завязал я наскоро короб,— не до продажи уж,— и ударились с Васильичем назад бежать…
— Не потерял ли дорогой?
— Где потерять! Короб здоровый и накрепко веревками завязан…
Говорят они так-то, вдруг, глядим, к Старостиной избе народ что-то побежал… Слышим,— кричат:
— Икона явленная, икона явленная!
— Где, где?
— У Старостина сарая на березе!
Все туда хлынули.
На задах у старосты, где стоял его большой сарай, росла высокая береза. Почти что на самой верхушке, между распускающимися почками, стоит на веточке явленная икона и покачивается, от венчика сияние кругом… Дивились немало у нас, каким только чудом держалась она на такой тонкой веточке!
Вся деревня собралась к березе. И офени подошли. Мужики стоят без шапок, бабы крестятся, плачут от радости, а ребятишки, закинувши свои головенки, стараются понять, что за чудо такое сделалось, что никогда никто не ходил из них к этой березе, а теперь весь народ тут и все глядят на самую верхушку: нёмысли, ничего-то они не понимают!
— Что же нам делать, миряне,— говорит староста,— самим ли нам ее, матушку, с березы-то снять, или в село за священником послать, он с молебствием ее снимет?
— За попом лучше послать,— говорят одни.
— Боже вас сохрани! — вскричал Прохор Васильевич,— нешто вы хотите, чтобы у вас эдакую благодать отняли? Поп как приедет, так сейчас же ее, матушку, к себе в церковь возьмет.
— Нет, благодать нельзя отдавать, — заговорили мужики.
— Сколько мы годов живем, а еще ни разу у нас такого чуда не бывало… Да и отцы наши, и деды ничего такого на своем веку не запомнят.
— Это правда, да чтобы нам после хлопот не нажить,— заговорил Матвей, — пожалуй, и отвечать заставят, что мы про чудо божие скрыли, начальству не дали знать.
— Не надо про эвто много говорить,— сказал Прохор Васильич,— свой-то брат не выдаст, а чтобы чужие только как не сведали… Эвто главное!..
Матвей хотел было что-то сказать, но ему и говорить не дали.
— Молчи, ради создателя молчи!.. Ты против кого такие слова говоришь? Смотри, как бы она за слова твои богохульные языка тебя не лишила?..
— Миряне,— сказал староста,— я весь страх на себя беру. Давайте снимать! Кто мастер у нас по деревьям лазать?
Высказалось двое парней.
— Да на вас чистые ли рубашки надеты? — спросил Прохор Васильич.
— Чистые, вчера только сменяли.
— А портки?
— Портки-то? Парни замялись.
— Ну, вам нельзя лезть…
А других смельчаков не нашлось, потому и решили явленную икону снять таким образом: принести несколько новин чистых, взять холсты в руки и держать кругом березы, а самую березу трясти с молитвою. Спасибо офеням, это они научили, как сделать.
— Верно ты, Карп Петрович, молился усердно, — сказал Прохор Васильич, пока бегали за новинами,— какое чудо на твоей земле владыка небесный явил!
— Уж и не знаю, Прохор Васильич, чем я только заслужил у бога, что он так не по делам взыскал меня,— с смирением отвечал староста.
— Да, кого вот взыщет, а кого и накажет. Вон у мово товарища икона дорогая пропала, нарочно мы и воротились спросить, не взял ли кто…
— А мне и невдомек, как вы опять здесь очутились! Какая же это у него икона пропала?
— А Иван-то Воин, что вчера показывал, еще письмо такое важное и венчик вокруг головки.
— Помню, помню. То-то он, товарищ твой, и сумрачен так…
— Ах, да ведь икона-то чего стоит: за самый престол в алтарь ее преосвященный хотел поставить. Еще дивлюсь я ему, что он жив остался, а другой на его месте сейчас бы и руки на себя наложил…
Но тут принесли холсты. Развернули новины и приступили к березе.
— Трясти?
— Начинай, с молитвой!
Затрясли.
— Не сходит?
— Нет.
— Экое удивленье!
Принялись сильнее трясти. Ветви шумят, качаются, венчик на иконе так и сияет, так и блестит при солнышке.
— Не дается!
— Видно, не угодно ей, матушке… Не достойны, должно, мы, грешные!
— Не еще ли помолиться?..
— Ой, што это? Батюшки, да это она сама!..
— Сошла?!
— Вот она!
Все кинулись глядеть на явленную икону.
— Господи, да это Иван Воин! — проговорил староста и закрестился.
— Он, самый он и есть! — закричал Лука.—Васильич! гляди-тко, угодник-то твово товарища где очутился!
А владимирцы земли под собой не чуют — обрадовались. Прохор Васильич повалился в ноги Луке и убивается, чуть не плачет, выпрашивает себе прощения:
— Забудешь ли ты, честный человек, ту великую обиду, которую я нанес тебе своим подозрением, своими неразумными речами! Простишь ли ты хоть ради сегодняшнего чуда господня?
— Бог простит. Я давно забыл,— говорит Лука, с умилением взирая на явленную икону.
Икону поставили к стволу березы, на белую новину,— и стали все подходить и прикладываться. Многие стояли на коленях и молились в землю. Ребятишки заползали сзади березы и, украдкой от больших, пошевеливают пальчиками на святом венчике.
— А он не тронет? — шептались за березой.
— Не бойсь, он ведь неживой!
— Дай-ко я пощупаю, што у него это блестит!
— Вы што тут, вшивые, святыню трогаете! — закричал на ребятишек староста.
Одна баба говорила своей дочушке, девчонке лет пяти:
— Прикладывайся к ручке скорее, Танька!
— Ни, боюсь!
— Чего, дура?
Офени дали приложиться, а потом и говорят:
— Ну, мужички, теперича мы угодника-то евтова опять к себе положим. Надо его, святителя, в село Хомутово нам в целости доставить!
Все так и всколыхнулись.
— Што вы? да нешто мы отдадим явленную икону? Ни за што.
— Вот што, приятель, — начал говорить староста товарищу Прохора Васильича,— я знаю, што икона твоя дорогая, даром тебе отдать ее нельзя. Возьми ты с нас сполна ту цену, за которую продал ее в церковь, и уступи для благодати нам.
— Никак невозможно!
Если бы не Прохор Васильич, не видать бы деревне больше явленной иконы: он, спасибо, заступился.
— Отдай ты,— говорит,— им святителя Христова! Уготовал он себе место здесь, в деревне Никулихе. Как же ты можешь наперекор воле божией идти?
Согласился.
— Делать нечего,— сказал,— знать страх божий во мне силен. Сберите вы с каждого дома по новине холста али домашнего полотна, и бог с вами!
И ‘прекословить не стали, собрали.
— Глядите, мужички,— наказывает Прохор Васильич,— держите ухо востро, не спознали бы как попы али становой: не дадут вам святыней попользоваться!
— Станем остерегаться!
— То-то же, как можно будьте осторожней! Эвто главное!
Так всем миром и порешили на деревне, что явленную икону надо соблюдать от всех в строгости и никому из посторонних не говорить, что царь небесный взыскал нас своею милостью и благословением.
У старосты взади стояла светелка, туда угодника Христова и поставили в угол, зажгли перед ним неугасимую лампадку и закурили ладан. Народ каждый день сюда приходил, а больные старики и старухи до самой ночи не выходили из светелки: все молились да исцеления себе просили. Лукина бабка и про спирт забыла: велела себя внучатам свести к Ивану Воину, и как привели ее к явленному, так и осталась тут и домой не захотела идти.
— Я лучше,— говорит,— здесь и ночевать стану, да все на глазах буду у него, батюшки: скорее он так-то от недуга меня освободит…
Однако не прошло и двух-трех дней, как со всех ближних деревень повалил к нам народ. Бог их ведает, как они узнали, что у нас явленная икона. Повезли на тележках увечных, больных, хромых и всяких прокаженных. Масла, яиц, холста и всякого добра нанесли и невесть что. Староста принимает и только говорит:
_ Ради Христа, православные, поосторожнее! Помилуй бог, кто из чужих спознает. Беда!
— Не сумлевайся, Карп Петрович,— говорят все.
Другие все расспрашивают:
— Как он, батюшка, явился-то, Карп Петрович?
— А вышел я в то воскресенье утром на задворки, иду к сараю, гляжу вверх, а на самом-то верху березы ровно солнышко какое играет. Я остановился, стал вглядываться: господи! и это сам угодник сияет. Жена подошла, закричала… тут народ сбежался, и сняли его, батюшку. Только не сразу дался.