YMCA-Press. Париж, 1937.
Примечания
Примечания
————————————————
Иван Бунин. Освобождение Толстого, Бицилли Петр Михайлович, Год: 1937
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Основная тема книги Бунина — истолкование того последнего этапа жизненного пути Толстого, который принято называть его ‘уходом’. Бунин его называет ‘освобождением’. Освобождение от — чего? От яснополянской обстановки, от семейных неладов? От всего того, что составляет главный предмет интереса ‘психологизирующих’ или морализующих биографов? Нет, от ‘Смерти’ — и Бунин приводит слова Толстого: ‘Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом освобождение от них…’ — и прибавляет: ‘В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего’. С этой точки зрения ‘старец Аев из Ясной Поляны’ сопричислен у Бунина ‘к лику благородных юношей, покинувших родину ради чужбины’, каковы ‘царевич Готама, Алексей Божий человек, Юлиан Милостивый, Франциск Ассизский’. Благодаря такому подходу, Бунин дал не биографию Толстого, а легенду его — в подлинном смысле слова: легенда — то, что во все века надо читать о том, кто оставил по себе поистине вечную память. Легенда соответствует тому, чем у древних был миф — сказание о человеке, созданном силою поэтического творчества, как о воплощении известной вечной идеи. Конкретный, когда-то существовавший на земле человек обращается в легенде в мифический образ — не в том, конечно, смысле, что ему приписываются свойства, которых он был лишен, и поступки, которых он не совершал, а в том, что образ этот освобожден от всего случайного, принадлежащего ‘истории’, и что тем ярче выступают его вневременные, ‘существенные’ черты, его чистая идея, форма. Именно форма, а не формула.
Бунин пересматривает все известнейшие опыты дать ‘формулу’ Толстого и вскрывает их несостоятельность, фальшь, нежизненность, односторонность, сам же от такого опыта сознательно воздерживается, следуя в этом Толстому, который, как известно, никогда не давал от себя ‘характеристик’ своих персонажей.
Но в чем состоит это тождество личности в ее многообразии? Как понять это? Здесь коренное различие между ‘каждым человеком’ и человеком калибра Толстого. Общее у того и другого в том, что оба — переменные величины. Живое существо не статично, а динамично, жизнь, развитие — борьба за преобладание какой-либо одной тенденции. Каждый человек с годами все более и более суживается и в этом смысле ‘самоопределяется’.
Чем человек ближе к концу, тем становится духовно богаче, всечеловечнее и тем сильнее его влечение слиться со Всеединым, освободиться от своей ограниченности. Почему все-таки столь разнообразны, столь несхожи между собою образы святых? Достижение совершенства — есть ли это окончательное преодоление принципа индивидуации, победа над ‘я’? Бунин вспоминает последние слова Толстого: ‘Все Я… все проявления… довольно проявлений… вот и все…’ — и ставит вопрос: что было бы, если бы оптинский старец, о. Варсонофий, явившийся к Толстому в Астапово, был допущен к нему: ‘Можно предположить: примирение умирающего с Церковью. Но разве это уничтожило бы смысл его бредовых слов? Смысл их слишком велик, уничтожить его не могла жизнь’.
Сказал же сам Толстой незадолго до смерти (В.Ф. Булгакову, цит. у Бунина, 21), что он ‘разлюбил Евангелие’. И вместе с тем как раз тогда он стучался во врата Оптинской обители. Ясно, что здесь — какая-то ‘загадка Толстого’. Вернемся к сопоставлению, сделанному Буниным: старец Лев и благородные юноши, Будда, св. Франциск и др. Показательно уже то, что к ‘освобождению’ первый пришел лишь старцем, а последние два — юношами. Один итальянский писатель уже сделал сопоставление Толстого со св. Франциском.
Жестокая критика, которой Бунин подверг его толкование, конечно, заслужена автором. Сродство Толстого со св. Франциском у Бунина показано с полной убедительностью. Но вместе с тем и его сродство с Буддою. А между тем — как далеки друг от друга Будда и св. Франциск! Путь Будды был действительно путем освобождения от ‘проявлений’ — и это далось ему без труда, ибо ‘проявления’ не только сознавались, но и переживались им всего лишь как ‘призраки’, ‘обманы зрения’. Будда и мог прижизненно умереть, отвлечься от ‘эмпирии’. Что до св. Франциска, то ведь он с ‘проявлениями’ никогда и не боролся, потому что Бог для него жил в этих ‘проявлениях’, в сестрах птичках, брате Солнце и даже брате волке — так же, как и в сестре Смерти. Путь Толстого совместил в себе и Будду и св. Франциска. Как возможно подобное совмещение — попытаться разгадывать это значило бы впасть в грех произвольного и бесплодного психологизирования.
Если вчитаться в проникновеннейшую и правдивейшую книгу Бунина, станет очевидно, что к ‘освобождению’ Толстой влекся всю свою долгую жизнь, что вся она была сплошной цепью ‘уходов’ и что каждый раз он останавливался на перепутье: один из путей — это был путь Будды, другой — св. Франциска. Бунин называет раз еще одно имя — Шопенгауэра. Но нигде у него нет упоминания о Руссо. Влияние Шопенгауэра на Толстого было весьма значительно. Те слова Толстого, которые для Бунина представляются ключом к пониманию ‘всего Толстого’, навеяны Шопенгауэром. Но влияние Руссо было не меньшим. Руссо был его первой любовью и, отрекаясь от столь многих увлечений и привязанностей, от Руссо он не отрекался никогда.
Чем же был для Толстого Руссо? Только ли апостолом ‘опрощения’, отказа от ‘культуры’? Так принято считать. Руссо ведь разделил судьбу Толстого: никого, кажется, так не ‘упрощали’ и не опошляли, как их обоих. Истинный, умопостигаемый, ‘идеальный’ Руссо — воплощение не отрицания, а утверждения личного начала. Конфликт Шопенгауэра и Руссо, по существу, — то же самое, что конфликт Будды и св. Франциска.
По человеческому разумению, или — или. Или ‘мир как воля и представление’, или — ‘исповедание веры савойского викария’. Или ‘нирвана’, растворение ‘я’ во Всеедином, т. е. отрицание личного бессмертия, или — августино-дантовский Град Божий, единение чистых душ в их любви к личному Богу. Разумное примирение одного с другим исключается. Разум требует выбора. А в то же время человеческое сознание в течение веков мучительно и настойчиво домогается какого-то синтеза — ‘разума’ и ‘сердца’ или, пользуясь древними терминами, сейчас восстановленными, хотя в несколько ином значении, — освобождения ‘духа и души’. Толстой этого духовного опыта не пережил. Но если взглянуть на все его творчество в свете удивительной бунинской легенды, станет ясно, что именно к этому опыту он шел.
Впервые — ‘Русские записки’. 1938. No 4. С. 198-200.
С. 428. Сказал же сам Толстой незадолго до смерти (В.Ф. Булгакову, цит. у Бунина, 21), что он ‘разлюбил Евангелие’. — См. у Бунина: ‘Я разлюбил Евангелие, сказал мне Лев Николаевич за 4 месяца до своей смерти’. Ср.: Булгаков В.Ф. Толстой в последний год его жизни. М., 1918 (запись от 22 июня 1910 года): ‘Вечером Ф.А. Страхов читал свою новую статью, основанную на евангельских текстах, о компромиссе и о принципе ‘все или ничего’. Л.Н. высказался против обязательности евангельских текстов, которые извращены. ‘Не хочется мне этого говорить, но уж скажу: как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил’. Потом прочли одно прекрасное место из Евангелия, по изложению Л. Н-ча. ‘Я опять полюбил Евангелие’, произнес он, улыбаясь’. См. также коммент. к ‘Освобождению Толстого’: Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М, 1965-67. Т. 9. С. 372.
Булгаков Валентин Федорович (1886-1966), секретарь Л.Н. Толстого в 1910 году.
Источник текста: Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии / Сост., вступит, статья, коммент. М. Васильевой. М.: Русский путь, 2000. 608 с.