Г. П. Федотов. Святой Филипп, Митрополит Московский.
Г. П. Федотов. Святой Филипп, Митрополит Московский.
YMCA-Press. Париж, 1927.
* * *
Примечания
Примечания
————————————————
Г. П. Федотов. Святой Филипп, Митрополит Московский, Бицилли Петр Михайлович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Небольшая книга Федотова имеет, по моему мнению, чрезвычайное значение. Автор подверг в ней пересмотру вопрос не только о взаимоотношениях между Церковью и Государством в царствование Ивана Грозного, но о всем содержании этого царствования. Его книга — реакция против того, что принято, по какому-то недоразумению, считать ‘научной’ трактовкой истории, т. е. подведения исторической реальности под отвлеченные категории формальных наук, как: теория права, социология, политическая экономия. Так вместо Ивана Грозного получалась ‘государственная необходимость’, вместо митрополита Филиппа — ‘боярская’ (или ‘феодальная’) ‘реакция’, живые, подлинные люди обращались в ‘представителей’ или ‘носителей’ тех или иных ‘начал’ или ‘общественных слоев’ или тому подобных мнимых величин, иными словами, попросту куда-то исчезали за пределы поля зрения историков. Почему, в самом деле, ‘государственное начало’ требовало всех тех гнусностей, которые проделывались над запуганным и беззащитным народом (отнюдь не над одними лишь ‘феодалами’) Басмановыми, Штаденами, Скуратовыми? Но для ‘науки’ эти гнусности представлялись какими-то adiafora, они относились к плану, не имевшему ничего общего с ‘эволюцией’ социально-политических отношений, и потому все равно что не существовали. Со св. Филиппом дело обстояло также весьма просто: достаточно было знать, что он принадлежал к боярскому роду, чтобы ‘свести’ его подвижничество и его подвиг к ‘феодальной реакции’ и тем самым лишить ее ее собственного интереса. При таком отношении к историческим реальностям они обращаются в простые ‘примеры’, сами по себе безразличные и легко заместимые. Схема, под которую реальности таким способом подгоняются, остается тем, чем и раньше была, историю легко выразить в небольшом числе формул [Рожков, сделавший это, был только последовательнее многих других]). Овладеть историческим материалом значило до такой степени без остатка разнести его по ‘категориям’, чтобы в нем уже более не представлялось никакой нужды, чтобы его можно было попросту забыть. Федотов принадлежит к петербургской школе историков, отличительной чертой которых является стремление вернуть истории ее самостоятельное значение. Он индивидуализирует и самого Грозного, и опричнину, и Филиппа — и именно это позволяет нам перейти не к ‘социологическим’ и не к ‘публично-правовым’, но к историческим обобщениям, более того: прямо-таки наталкивает на них. Наметить эти обобщения — значит дать оценку книги Федотова (анализировать ее я не стану: ее должен прочесть каждый, она, кстати сказать, написана чрезвычайно увлекательно и волнующе). Я начну с одного — единственного — пункта моего расхождения с автором. Федотов отказывается видеть в Иване IV прямого предшественника Петра, тем более — ставить их на одну доску, как это сделал недавно проф. Виппер. Не надо, рассуждает он, забывать о главном: Петр создал Империю, а Иван чуть не погубил той, которая далась ему по наследству, и во всяком случае довел свое государство до смуты. Мне кажется, что Федотов чересчур ‘снижает’ Ивана IV. Политические цели у Ивана IV все же были общие с Петром. Параллель между обоими напрашивается, но только — не Иван IV от этого выигрывает, а Петр теряет. Один умертвил святого митрополита, другой надругался над самой идеей Церкви и поработил русскую Церковь ‘доброму офіціру’, оба — сыноубийны, оба — страшно выговорить — палачи-любители. И вот именно то, что два самых замечательных государственных человека старой Руси были великими грешниками и великими преступниками, приобретает значение тревожного и зловещего символа. Какая почти непрерывная цепь катастроф и злодеяний — история царствований после Петра! Военно-дворцовые перевороты XVIII века, убийство двух законных императоров Екатериной II (один из них — ее муж!), убийство ее сына с молчаливого согласия его родного сына, план убийства этого последнего и всей царской семьи, едва не осуществленный, убийство — после продолжительной травли — его внука, убийство внуков этого последнего и истребление почти без остатка царствующего дома… Здесь есть какая-то закономерность, какая-то солидарность в грехе и в каре, вызывающая в памяти миф о доме Атридов и убеждающая в реальности уже не социологических и иных ‘категорий’, но конкретной жизненной формы, каковой является русская государственная власть. И это — одна сторона дела. Другая — ‘опричнина’, в буквальном смысле этого слова (от ‘опричь’ — ‘кроме’, ‘отдельно’): самоизоляция власти, взятие собственного народа огулом под подозрение, учреждение для всей своей страны режима ‘чрезвычайной охраны’ — положение, исключавшее возможность сколько-нибудь устойчивых отношений между властью и подвластными, разрешавшееся в вспышках гражданских войн, инициатива которых нередко исходила от самой власти. — Такою гражданской войной, поднятой самим правительством против собственных подданных, была, по удачной характеристике автора, и опричнина Ивана Грозного, избиение стрельцов, бироновщина, террор Павла I, аракчеевщина с клейнмихелевщиной, 9 января, режим ЧК и ГПУ. И нечего утешать себя аналогиями из западно-европейской истории — это значит впадать в ту ошибку обезличения истории, подмены ее реальностей ‘категориями’, о которой я говорил. То, что там было исключением, у нас было правилом, а потому то, что там действовало в сторону национально-государственной консолидации, у нас привело к такому поистине страшному разъятию слагающих национально-государственное целое сил, что, когда власть в конце концов сама ужаснулась тому одиночеству, на которое она себя обрекла, и стала искать опоры в ‘обществе’ и в ‘народе’, она приняла совершенно искренно за таковые филиал охранного отделения, какою был ‘Союз русского народа’, и что впоследствии ‘народ’ весьма охотно принял участие в истреблении — под знаменем… социализма и демократии! — русской социалистической и демократической интеллигенции…
Что деспотизм Грозного был кощунственнейшей деградацией идеи православного ‘Государства Правды’ (у Федотова, кстати сказать, прекрасно прослежено, как под пером царя-публициста искажается и упрощается московская мистико-политическая идеология), видели уже современники. Однако в России нарушить ‘безумное молчание’ общества осмелился только один человек. Правда, что позже, при Алексее Михайловиче, последовало перенесение мощей св. Филиппа, обставленное так, что оно получило характер торжественного осуждения с высоты престола той государственной системы, которую нельзя квалифицировать иначе, как ‘осквернение идеи православного царства’ (слова автора) и вместе характер всенародного покаяния в грехе ‘безумного молчания’. Но уже сын царя Алексея, при молчаливом попустительстве народа и самих иерархов, подверг православную Церковь новым унижениям. Ритм русской истории слагается из чередования глубочайших нравственных падений и моментов раскаяния, просветления и подъема, длительного угасания идеи нации — когда ‘власть’ и ‘народ’ перестают быть ‘органами’ одного организма, становятся внеположными, духовно глубоко чуждыми одна другой величинами, — и внезапного возрождения идеи ‘всей земли’, — и эти смены столь резки, контрасты света и тени столь разительны, что невольно спрашиваешь себя, тот ли это самый народ сегодня, что был вчера, и ощущаешь с глубокой внутренней достоверностью незримое участие в его жизни каких-то сверхличных, противоборствующих в течение веков на поприще его истории злых и добрых сил. Самой проникновенной философией русской истории надо поэтому счесть ‘роман-мистерию’ Достоевского: ‘здесь Бог с Диаволом борются, а поле битвы — сердца людей’. Некоторые страницы книги Федотова, посвященные опричнине, где он мастерски воссоздает психическую атмосферу заведенного Грозным ‘церковно-застеночного быта’, вызывают невольно в памяти ‘Записки из подполья’, исповедь Ставрогина и наиболее жуткие главы ‘Братьев Карамазовых’, — и так как нет никаких данных для того, чтобы подозревать автора в ‘стилизации’ своего материала ‘под Достоевского’ — тем более что он держится близко источников и притом, в упомянутых местах, как раз таких (немцы-опричники), чье бесхитростно-циничное изложение является надежной гарантией объективности, — то это сходство служит доказательством, что сущность и историко-философский смысл рассказанной автором трагедии угаданы им верно.
Впервые — ‘Современные записки’. 1928. No 36. С. 539-542.
Федотов Георгий Петрович (1886-1951), историк, культуролог, публицист. В парижской эмиграции с 1926 — преподаватель в Православном богословском институте, один из основателей журнала ‘Новый град’. В 1941 эмигрировал в США, с 1943 и до конца жизни — проф. истории в Свято-Владимирской духовной семинарии в Нью-Йорке.
С. 430. Схема, под которую реальности таким способом подгоняются, остается тем, чем и раньше была, историю легко выразить в небольшом числе формул. — Имеются в виду работы Николая Александровича Рожкова (1868-1927), историка марксистской ориентации, публициста, политического деятеля.
С. 431. Федотов отказывается видеть в Иване IV прямого предшественника Петра, тем более — ставить их на одну доску, как это сделал недавно проф. Виппер. — См.: Виппер Р.Ю. Иван Грозный. М., 1922 (послед, изд.: Ташкент, 1942, М., 1944).
Виппер Роберт Юрьевич (1859-1954), автор трудов по истории от античности до Нового времени, а также учебников по истории для средней и высшей школы.
С. 431….вызывающая в памяти миф о доме Атридов… — Атриды — Агамемнон и Менелай, сыновья Атрея, герои троянского цикла в древнегреческой мифологии.
С. 432. Такою гражданской войной, поднятой самим правительством против собственных подданных была… аракчеевщина с клейнмихелевщиной… — Граф П.А. Клейнмихель (1793-1869), в 1813 — адъютант А.А. Аракчеева, государственный деятель царствования Николая I, в 1855 уволен в отставку за злоупотребления по службе.
Источник текста: Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии / Сост., вступит, статья, коммент. М. Васильевой. М.: Русский путь, 2000. 608 с.