ИТОГИ ЖИЗНИ
ПОВСТЬ.
КНИГА ПЕРВАЯ.
ОПАСНЫЕ ЛЮДИ.
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Итоги жизни, Ковалевский Павел Михайлович, Год: 1883
Время на прочтение: 291 минут(ы)
На одной изъ людныхъ петербургскихъ улицъ, у воротъ большого четырехъ-этажнаго дома, болталась на гвоздик бумажка.
Подошелъ усталою походкой юноша, придержалъ бумажку, прочиталъ: ‘отъдаеца комната для халастова у прачке Аксини зъзади’,— и, будучи, очевидно, холостымъ, принялся звать дворника. Долго онъ звалъ — дискантомъ и басомъ, жалобно и громко, покуда вылзъ, какъ изъ подъ-земли, изъ низкой двери подъ воротами чесавшійся ожесточенно парень и сердито объявилъ, что ‘никакой фатеры нту-ти!’
— А квартира прачки?
— Прачки? Да которой прачки-то? Прачекъ много.
— Аксиньи, что ли… Есть такая?
— Аксиньи? есть. Ступайте прямо — въ са-амый какъ есть задъ!.. И махнулъ рукой такъ выразительно, что разстояніе, лежавшее между Аксивьею и остальнымъ человчествомъ наглядно представлялось воображенію.
— Въ самый задъ какъ прійдете,— продолжалъ онъ уже въ догонку,— ползайте въ са-амый верхъ!
Аксинья точно оказалась чуть не на томъ свт, и добираться до нея пришлось черезъ чистилище сначала перваго двора, который назывался ‘чистымъ’, потому что грязь на немъ лежала въ правильно-сгребенныхъ кучахъ, и второго или ‘задняго’, гд она была разбросана въ самомъ живописномъ безпорядк общими усиліями дворниковъ, кухарокъ и природы…
‘Это уже наврно ‘самый задъ’! подумалъ юноша,— и, больше чувствуя, чмъ различая лстницу, пустился ‘въ самый верхъ’. Вотъ и идти уже некуда: должно быть тутъ! На-встрчу валитъ блый паръ, и слышно шлепанье блья: наврное, сама Аксинья!
— Здсь квартира отдается?
Шлепанье утихаетъ.
— Здсь, господинъ! зд-сь!— взвизгиваетъ тонкій голосъ, и маленькая женщина, почти старуха, двственно одергиваетъ подолъ. Рядомъ длинная фигура совсмъ молодого человка.
— Вы ужъ не взыщите — люди мы простые, батюшка, пройтить вамъ не понравится: это вы въ самую постирушку попали, такъ оно точно какъ-будто виду нту. А что ужъ покойчикъ, такъ лучше для холостыхъ и не бываетъ…
— У меня человкъ. Его помстить надо.
— Это очинно пріятно-съ. И человка помстимъ,— подъ лсенкою на чердакъ… такой чуланчикъ есть.
— Холодный, врно?
Холостой видимо искалъ ‘соломинку’, чтобъ не дать себя утопить Аксинь.
— Теплый-претеплый! Ужъ такой-то теплый, что и не приведи Богъ! Труба тутъ проходитъ, господинъ — такъ скрозь и идетъ. Просто страсть — теплота какая! А вы, полагать надо, не изъ здшнихъ — прізжій?
— Да, прівжій.
— И еще пріятне! Здшній народъ — пустой народъ,— произнесла ршительно старуха.
Прізжій между тмъ обозрвалъ ‘покойчикъ’. Постель подъ стёганнымъ изъ ситцевыхъ обрзковъ одяломъ, ‘головами’ (какъ выражалась хозяйка) въ печку, а ‘ножками’ въ окно, продавленный диванъ — скоре лодка, чмъ диванъ, передъ диваномъ столъ подъ синею бумажною салфеткой, затканной корзинами и тмъ, чему бы надо быть цвтами, стулья, требующіе осторожности, когда садишься, и на стн литографія двицы въ крутыхъ локонахъ и съ рукавами въ вид плавательныхъ пузырей, съ закаченными подъ лобъ глазами, а внизу подпись: ‘Espoir en Dien’,— таковъ былъ тотъ ‘покойчикъ, лучше котораго и не бываетъ’. Что бываютъ хуже, юноша могъ поручиться…
Дворъ представлялся изъ окна колодцемъ, но квартира была на Большой-Милліонной, по двнадцати цлковыхъ въ мсяцъ, служба тутъ же, наконецъ,— чуланчикъ, ужасъ теплоты, ‘соломинки’ ршительно не находилось. Юноша далъ задатокъ.
— По фамиліи какіе, позвольте?— полюбопытствовала хозяйка, когда завивала въ кончикъ шейнаго платка бумажку.
— Бухторминъ.
— Такъ точно-съ. И фамилія не здшняя — тутъ больше все нмецкія…
Тоже ее озаботили имя, отчество и чинъ, даже какъ звать лакея, и только когда выяснилось, что наниматель былъ коллежскій секретарь и Василій Иларіонычъ, а лакей Платонъ,— она успокоилась.
— И чудесно-съ!.. Вотъ онъ сбжитъ за Платономъ — Василій тоже, ужъ извините-съ,— мужъ мой, значитъ,— и духомъ перевезутъ вашу милость.
Молодой мужъ старой Аксиньи выразилъ полнйшую готовность ‘сбжать’, и это въ его положеньи представлялось совершенно естественнымъ.
А Бухторминъ точно почувствовалъ вдругъ, какъ петля петербургской жизни прикоснулась къ его ше.
‘Кандидатъ университета, и съ чего надо начинать!’ думалъ онъ.— До сихъ поръ онъ думалъ, что только и была трудность на свт — сдлаться кандидатомъ университета! Въ его ушахъ еще отдавался шопотъ: ‘кандидаты! кандидаты!!’ — которымъ провожали его и другого избраннаго, Мишеля Затонова, когда они выходили рядомъ съ акта. Съ этимъ высокимъ званіемъ, какъ несомнннымъ правомъ на все, летлъ онъ въ Петербургъ и, лихорадочно дрожа, вручалъ восторженныя письма Мишеля очень милому меньшому его брату, Борису, и очень важному ихъ дяд едосю едосичу, который похвалилъ племянника Мишеля за то, что любитъ свой ‘предметъ’, а другу посовтовалъ покуда послужить съ небольшимъ жалованьемъ, даже совсмъ безъ жалованья, смотря, какъ представится удобне. Потомъ опредлилъ — безъ жалованья: видно, такъ представилось удобне.
— Всего же вдругъ нельзя!— успокоивалъ онъ: въ ваше время молодые люди долго тянули лямку… Жизни передъ вами много — успете!
Тутъ кандидатъ впервые спохватился, что хоть крылья ость, да летть некуда, и что покинутое гнздо — тепле.
Сотня ревизскихъ душъ, жизнь, подаваемая какъ готовое и вкусное домашнее блюдо, старый отецъ, который за всхъ думаетъ, и мать, которая за всхъ любитъ,— и все это, вращающееся около него, какъ около маленькаго центра,— смняется вдругъ тисками и заботами, круженьемъ около другого центра, необъятнаго и строгаго, который смотритъ шумною и безучастною, своею жизнью, холодно блеститъ и обдаетъ грязью, кричитъ, что въ этомъ муравейник онъ ничего не значитъ, здсь онъ не помщикъ ста ревизскихъ душъ, но жилецъ ‘у прачки Аксиньи, сзади’!
Въ голов ничего, кром тяжелыхъ мыслей, а къ желудк — кром чашки утренняго чая… ноги подкошены ‘самыми задами’ и ‘верхами’… хмурыя, запачканныя улицы (въ его мечтахъ он являлись лучезарными, какъ и самыя мечты), пустыни площадей и плацъ-парадовъ, съ памятниками и тучами клубящагося сора, люди озабоченные до того, что разговариваютъ съ собою вслухъ, и для которыхъ онъ — тоже уличный соръ, не больше…
Ну, поврилъ-ли бы онъ этому, когда его ждала запряженная собственная тройка передъ собственнымъ крыльцомъ, и собственный Ермошка въ сотый разъ прилаженную упряжь еще перелаживалъ, не находя ее на высот событія — отъзд молодого барина въ столицу! Въ просторныхъ свтлыхъ комнатахъ свой попъ отслужилъ молебенъ и кропилъ святой водою отъзжающихъ: его и спутника — сосда, Истукарій-Кузьмича по настоящему, но Истукана попросту,— помщика одиннадцати душъ въ бгахъ,— завертывалъ въ знакомый, старый эпитрахиль крестъ, къ которому, въ голубоватой дымк ладана, благоговйно приложилась дворня,— и на четыре стороны кланялся… Отецъ крестить и цлуетъ трижды, мать обливаетъ нжными слезами, креститъ и цлуетъ, уже безъ счета… старики и бабы кланяются въ ноги, молодые ловятъ приложиться къ ручк…
— Эй, берегись!— и пристяжная, прыгая чуть не на голов, обдаетъ молодого Бухтормина изъ лужи. Закружились перья треугольной шляпы, сорвали съ солдатскихъ стриженныхъ головъ фуражки, и оцпенивши будочника съ алебардой, повернули всхъ ихъ разомъ въ свою сторону, точно въ нихъ сидла какая-то пружинка… Изъ двухъ-трехъ каретъ кивнуло нсколько хорошенькихъ головокъ…
Бухторминъ шелъ гранитною широкой набережною. Широкая рка безъ шума неслась мимо. Въ мглистой высот мерцала золотая игла крпости, внизу зіяли казематы… и надъ ними недавно и благозвучно пли четверти часовъ…
Къ подъзду Зимняго дворца катились съ громомъ экипажи. Выходили, поглощаясь дверью, эполеты, звзды и расшитые мундиры. Красный швейцаръ закидывалъ подножки и захлопывалъ съ какимъ-то властнымъ стукомъ дверцы…
‘Вотъ, до этого стоитъ достигнуть!’ — думалъ кандидатъ: ‘и вдь примры даже были: нсколько лтъ безъ жалованья въ такомъ вдомств, какъ наше — и камеръ-юнкеръ!’
Образы недавно народившихся бальзаковскихъ героевъ подстрекали еще дальше: многіе изъ нихъ, начавъ съ Аксиньи, перешли кончать въ отель министра… Изъ своихъ онъ тоже зналъ одинъ примръ упрямаго терпнія, въ одномъ изъ сослуживцевъ — Эвиг, но этотъ былъ — наслдственный, а онъ могъ проявить только — благопріобртенный. Тамъ поколнія Карлушъ, изъ Риги или изъ Митавы, перенесшихъ въ Среднюю-Мщанскую свой молотокъ и шило, и пробившихся сперва въ Карлы Иванычи, чтобъ наплодить со временемъ потомство на вс мрки вицъмундировъ, а тутъ наслдственныя души и терпніе, переданное имъ — все, безъ остатка.
Адамъ Эвигъ (одинъ изъ потомства) — сплошь гороховаго цвта: волосы, лицо, глаза — все гороховое,— такихъ рождаетъ только Средняя-Мщанская,— служилъ помощникомъ столоначальника въ томъ самомъ вдомств, гд Бухторминъ зачисленъ былъ ‘для усиленія’, или, какъ тогда острили ‘для увеселенія’, и вовсе не для остроты — имлъ квартиру у сапожника, тоже въ Гороховой. Это было хуже, чмъ у Аксиньи, потому что молотокъ сапожника вгонялъ неумолимо гвозди въ каблуки надъ самой головою, умолкая только въ воскресенье, когда сапожникъ напивался пьянъ. За то удобства эти обходились Эвигу уже не въ 12, а всего въ семь съ четвертью цлковыхъ (четвертакъ прислуг), и Адамъ считалъ себя почти въ раю. Онъ надленъ былъ дарованіями, многимъ неизвстными: одежды не изнашивать, перчатокъ лайковыхъ не пачкать, для чего напяливалъ поверхъ ихъ вязанныя,— сытымъ быть невши и служить года, не получая жалованья. А еще работать вмсто тхъ, кто получаетъ, и добиться наконецъ должности въ 600 цлковыхъ, съ свтлою надеждой на казенную квартиру — съ видомъ на хвосты четверки мдныхъ лошадей на главномъ штаб, потому уже не портившихъ нисколько дла, что если даровому коню не смотрятъ въ зубы, то въ хвостъ подавно…
‘Мн отецъ даетъ дв съ половиной тысячи на ассигнаціи и знать того не хочетъ, что это здсь 600! Адаму чиститъ сапоги квартирная чухонка, а у меня Платонъ — древній философъ’ — пришла ему на умъ студенческая кличка, отъ которой онъ всегда смялся, но теперь вздохнулъ.
Задумчиво вернулся онъ къ пріятелю по дтству, Разноперову, гд, впредь до отысканія себ квартиры, помстился съ Истуканомъ, на правахъ сосдства по имніямъ отцовъ и дружбы въ нсколькихъ колнахъ.
Положеніе Разноперова было совсмъ другое. Судьба уготовила ему такое вдомство, въ которомъ человку оставалось только длать то, что длаетъ сыръ въ масл. Правили этимъ вдомствомъ важныя старухи — да архіереи. Первыя кормили Разноперова обдами, послднихъ онъ кормилъ. И вс, архіереи, Разноперовъ и старухи — благоденствовали. Также и квартира Разноперова ничмъ не походила на ‘покойчикъ’ его гостя: это была настоящая, своя квартира, съ своимъ ходомъ, своею мебелью и даже своимъ фортепьяно. Правда, за все это не были еще уплачены деньги, и неособенно желательныя посщенія разныхъ барышниковъ, обойщиковъ и столяровъ мало способствовали убжденію, что это — все свое. Но съ виду Разноперовъ жилъ какъ настоящій ‘генеральскій сынъ’, по выраженію Истукана: ‘сейчасъ видать!’ говорилъ старикъ и признавалъ отчасти справедливымъ, чтобы ремёсла предоставляли безвозмездно низкія услуги своихъ недостойныхъ рукъ для услажденія жизни ‘генеральскаго сына’.— ‘А что ежели они за деньгами ходятъ, такъ я бы ихъ по ше, потому — они разбойники и христопродавцы’.
Разноперовъ не усматривалъ съ ихъ стороны разбоя, и ‘христопродавцевъ’ угощалъ сигарами и такъ-называемыми ‘завтраками’, то-есть, общалъ имъ заплатить завтра, если-жъ не платилъ, то совершенно по извинительной причин: потому что платить было нечмъ. Но не это удивительно, а то, что, недовольные при вход, люди эти выходили отъ него довольными и даже очарованными. Свойство очаровывать, созданное природой исключительно для женщинъ, было, не въ примръ прочимъ мужчинамъ, дано Разноперову. Онъ далеко не былъ красавцемъ, но въ его наружности все было привлекательно: и круглое, обыкновенно ясное лицо, и сро-голубые глаза, послушные любому выраженію, закрывавшіеся при улыбк, какъ у балованнаго кота, котораго щекотать за ушами, вс движенія, походка — мягкія и вкрадчивыя, голосъ — ласково уступчивый. А выражался онъ такъ неуловимо, какъ будто слово у него было изъ пуху: вылетло — поминай какъ звали!.. Невозможно было даже и представить, какъ-бы онъ повысилъ голосъ или вышелъ изъ себя. Все непріятное или шероховатое онъ умащалъ смазывающими: ‘понамаете’?… ‘вы меня вдь понимаете’?.. ‘голубчикъ’!.. ‘душа моя’ и т. п. Онъ сглаживалъ и затиралъ углы, а словъ ршительныхъ не договаривалъ, закашливалъ, глоталъ ихъ и поперхивался ими. Непремнно что-нибудь всегда предпринималъ — хоть заказной обдъ,— съ безпечностью дитяти забывая то, что слдовало забывать, и то, чего-бы забывать не слдовало,— напримръ, общанья уплатитъ въ срокъ деньги, или быть къ обду дома, если пригласилъ гостей, и заказать обдъ.
Одно изъ множества забвеній Разноперова испытали на себ и архіереи, такъ что если бы гостившій на то время — а такого времени и не было, чтобъ кто-нибудь да не гостилъ у Разноперова — землякъ Кислятниковъ не догадался сбгать заказать обдъ, въ трактир, то духовныя особы напитались бы одной духовной пищею въ бесд съ этимъ не совсмъ обыкновеннымъ землякомъ, который, вышедши изъ X—аго университета, отправлялся собственно въ Берлинъ услышать Шеллинга, но въ Петербург былъ плненъ конногвардейскими лосинами другого земляка и находился въ нершимости: чмъ ему быть — философомъ или кирассиромъ?— а покуда велъ пріятельскую переписку съ Х-скимъ протодьякономъ, провозглашавшимъ такъ, что стекла сыпались…
Насколько всесторонній юноша удовлетворилъ гостей, осталось неизвстнымъ, врно то, что Разноперову пришлось ‘очаровывать’ трактирщика, впредь до уплаты счета, который былъ нагляднымъ доказательствомъ, что на аппетитъ обдавшихъ отсутствіе хозяина не подйствовало вредно.
— Вы о чемъ же, голубчикъ, говорили съ ними?— допрашивалъ онъ Кислятникова.
— О философіи… коснулись и души… Только они иначе понимаютъ душу, я съ ними не могу согласиться. Душа, по Гегелю…
— Хорошо, мой другъ, хорошо! Я увренъ, что вы правы,— ласково прерывалъ Разноперовъ,— но не сердились ли они на меня? что они говорили, когда, понимаете, я опоздалъ немножко?
— Они… какъ вамъ сказать? были сконфужены, боле или мене,— одни боле, другіе мене…
Кислятниковъ имлъ несчастье выражаться путанно и оттого вообразилъ себя философомъ.
— Гмъ… Сконфужены, вы говорите? А вы, Кислятниковъ, не наговорили имъ по Гегелю,— понимаете, голубчикъ, по Гегелю — чего-нибудь обиднаго для нихъ?..
— Какъ можно! Нтъ, я только силился ихъ разубдить, я силился доказать, что ихъ точка отправленія, или, выражаясь, иначе, ихъ уголъ зрнія на душу…
— Зачмъ вы силились? Вы бы лучше не силились, душа моя… понимаете, вамъ бы ихъ хорошимъ обдомъ накормить — и только!— понимаете, мой другъ? а душа — ну, какое вамъ до нея дло?..
Но Кислятниковъ, отлично знавшій душу именно по Гегелю, не примирялся съ мыслью, чтобы до души ему могло не быть дла, и городилъ какую-то чушь на эту тему… Разноперовъ, разумется, его не слушалъ, только улыбался ласково, а самъ обдумывалъ планъ предстоящаго ‘очарованья’ архіереевъ, которые на другой день и были очарованы вс поголовно…
Бухторминъ засталъ гостепріимнаго хозяина одтымъ во фракъ. Тончайшимъ запахомъ духовъ и мыла вяло отъ завитой барашкомъ головы и идеально выбритаго подбородка,— до рукъ, въ лайковыхъ, цвта свжаго масла, перчаткахъ. Онъ собирался на обдъ, готовъ былъ совершенно, и назначенный часъ подходилъ, но видно было, что какая-то преграда не давала ему переступить порогъ.
— Ты чего жъ не дешь? спрашивалъ Бухторминъ.— Опять опоздаешь! Чего ты толчёшься, скучный человкъ?
А самъ невольно любовался милымъ ему еще съ дтства Разноперовымъ. Его успхи на служебномъ поприщ не только въ немъ не возбуждали зависти, но были для него предметомъ гордости, они какъ будто говорили: ‘видишь ли, ты первый угадалъ ему цну, а теперь и вс оцнили’… Превосходство Разноперова, бывшаго притомъ и старше, представлялось ему просто законнымъ…
— Что я не ду? Гмъ… Ты говоришь, я не ду?..
И Разноперовъ поперхнулся.
‘Плохо!’ ршилъ Бухторминъ: ‘это дурной знакъ,— ему чего-нибудь недостаетъ…’
— Ты никого тамъ не видлъ? Гмъ… кхъ…— закашлялся Разноперовъ.
— Гд?
— Тамъ… понимаешь? гмъ… въ прихожей…
— Видлъ, какое-то чучело сидитъ на порог…
— Гмъ… на порог? такъ ты говоришь — на порог? гмъ… сидитъ? ты видлъ — сидитъ?
— Сидитъ. Ну, и пусть его сидитъ… а теб-то что?
— Ты понимаешь… гмъ… это, понимаешь, непріятно… ты вдь понимаешь, мой другъ?
— Ничего я не понимаю. Чтожъ тутъ непріятнаго? Кто онъ такой?
— Управляющій домомъ. Ты понимаешь, я тамъ за квартиру что-то долженъ… вотъ онъ и сидитъ — на порог сидитъ!.. А мн хать надо…
— И позжай! А за квартиру заплатишь посл…
— Да, да, я и самъ говорю, что заплатить можно посл, только онъ говоритъ, понимаешь?.. Онъ олонецкій мщанинъ… говорятъ, даже разстриженный дьячокъ… вотъ онъ и сидитъ на порог, чтобъ я не могъ выйти. Съ нимъ ничего не сдлаешь: онъ съ оберъ-полиціймейстеромъ зубъ-за-зубъ…
Бухтормину извстно было, что обдъ долженствовалъ служить ступенью въ повышеньи Разноперова, что старая и важная графиня имла показать его другой графин, еще старе, а потому еще важне, что изъ этого должна была произойти командировка въ города и веси по имперіи, а съ нею и возможность проявить его очаровательныя свойства и служебныя способности. О вдругъ все это разбивается о какого-то олонецкаго мщанина и разстригу!
— Знаешь что? ты съ нимъ переговори. Я за тебя поручусь,— предложилъ Бухторминъ нершительно.
Но Разноперовъ уже кинулся въ прихожую, вооруженный всми чарами данными ему для такихъ случаевъ.
— Сила Петровичъ! почтеннйшій Сила Петровичъ! Чтожъ вы тамъ сидите? Милости просимъ, сюда!.. Понимаете, я васъ желаю познакомить съ моимъ гостемъ… мой гость желаетъ познакомиться съ вами, достойнйшій Сила Петровичъ!
— Господину гостю вашему желаю много лтъ здравствовать, знакомство же ихнее, по обстоятельствамъ дла, не требуется,— отозвался изъ прихожей голосъ, не звучавшій что-то въ этотъ разъ надеждами:— вотъ ежели они по своему благородству уплотитъ зо мсто васъ желаютъ (олончанинъ сильно напиралъ на ‘о’) — съ моимъ великимъ удовольствіемъ.
Разноперовъ поперхнулся.
— Я уплачу… гмъ… я самъ, понимаете, уплачу непремнно.
— Вотъ и благоволите уплотить, а иначе вы меня изинить извольте.
И онъ спиною приперъ дверь, загородивши выходъ.
Положеніе становилось безвыходнымъ буквально. Уходилъ изъ рукъ обдъ, а съ нимъ и командировка. Преданное сердце Бухтормина не выдержало.
— Хорошо, я уплачу!— закричалъ онъ, чуть не съ отчаяніемъ:— а его не держите — онъ хать долженъ!
Принимая это смлое ршеніе, Бухторминъ зналъ, что платитъ вс послднія бумажки, набожно отложенныя на Рубини, фортепьяно, чтеніе нотъ и книгъ, которыя имли для него по крайней мр столько же значенія, какъ для обжоры — устрицы, что Разноперовъ денегъ не отдастъ,— и все-таки увщевалъ себя не знать, что онъ ихъ не отдастъ. Но главное онъ зналъ, что не помочь ухать другу — было ‘подло’! Это слово первымъ, всегда приходитъ молодому чувству и толкаетъ его — въ корпус на покрыванье сквернаго повсы, въ университет — на подписки или сходки, стоющія иногда карьеры цлой жизни, а въ полку — на поединки…
— Въ разсчёт на благородство гостя вашего, извольте,— уступилъ Сила Петровичъ, рыцарски распахивая двери передъ Разноперовымъ, который вылетлъ изъ нихъ, какъ выпущенный снигирь изъ клтки…
Между тмъ попавшій въ клтку ‘благородный гость’ не могъ не призадуматься: какъ онъ раздлается съ грознымъ управляющимъ? Достанетъ ли еще денегъ? Ну, какъ тотъ потребуетъ больше, чмъ у него есть? При одной мысли о такомъ позор онъ уже краснлъ… Но даже если и достанетъ,— какже посл то безъ денегъ? Правда, Разноперовъ какъ-нибудь отдастъ, хоть у него ихъ нтъ, но онъ отдастъ. Когда ужъ очень надо, у него всегда найдутся деньги… Оттого ему и можно позволять себ, чего другимъ нельзя. Вотъ мн бы, напримръ, нельзя… Ну какъ — нтъ денегъ, а я буду продолжать все длать такъ, какъ будто он у меня есть. Страшно просто и подумать. Вотъ мн ужъ и теперь… (ему подумалось — ‘страшно’, но онъ позволилъ себ думать только — ‘странно’). Нтъ, я спрошу его прямо: сколько уплатить? И если много, я признаюсь. Или нтъ, пусть онъ самъ платитъ… Нтъ, какъ можно! Ахъ, это ужасно! И хоть бы выручалъ кто! Истуканъ бы пришелъ! И гд этотъ несносный старикъ вчно запропастится? Вдь пропадаетъ опять на какомъ-нибудь Благовщенскомъ мосту {Такъ назывался еще неоткрытый Николаевскій мостъ въ начал сороковыхъ годовъ.}! Съума сходитъ уродъ, что понесетъ лёдъ и мостъ угонитъ… Ну, не чудовище ли?.. Какъ разъ еще Борисъ Затоновъ будетъ… Онъ общалъ сегодня непремнно показаться въ эполетахъ… И меня увидитъ… посторонній человкъ… порядочный человкъ… въ такомъ глупомъ положеніи… Нтъ, надо поскоре кончить!
— Сила Петровичъ!— закричалъ онъ отчаянно: — сколько вамъ денегъ? говорите!
— Семьдесятъ пять рублёвъ за истекшій мсяцъ, да таковыхъ же за текущій, итого сто пятьдесятъ рублёвъ къ уплат предстоитъ,— вотъ сколько-съ,— произнесъ отчетливо и пуще прежняго за ‘о’, управляющій, показываясь въ двери, онъ перекрестился на уголъ и крякнулъ.
— Какъ! серебромъ?!— почти взвизгнулъ юноша.
— Осигнаціями, милостивый государь! бумажками. Я русскій человкъ — на серебро считать не обученъ.
Считать на серебро не одному Сил Петровичу казалось крайнимъ радикализмомъ въ начал сороковыхъ годовъ. Рубли, тогда еще дйствительно серебряные, назывались цлковыми, и въ каждомъ было по четыре ассигнаціонныхъ.
Сумма, даже въ русскомъ переложеніи внушительная, а тмъ боле — наружность управляющаго, бросили въ жаръ Бухтормина,— даже лобъ зардлся.
Увидавъ передъ собою эту крпкую, точно изъ корня корельской березы вытесанную фигуру, о которую, какъ о чурбанъ, разбились стрлы обходительности Разноперова, онъ уразумлъ, до какой степени положеніе послдняго могло сдлаться, а его самого уже и сдлалось, безвыходнымъ. Широкая, съ какой-то шишкою на лысин, большая голова, въ здоровыхъ крпкихъ складкахъ щеки, зоркіе, мелькающіе подъ рдкими бровями, глаза и короткія проворныя движенія,— все, вмст съ неспокойными, словно обрубленными и готовыми сейчасъ же дйствовать руками,— обличало въ дтищ олонецкихъ трущобъ упрямство, очевидно способное не отступить и передъ нападеніемъ оберъ-полиціймейстера. Ну что же будетъ съ нимъ, простымъ коллежскимъ секретаремъ?
— Послушайте, Сила Петровичъ!— не твердо началъ Бухторминъ, но въ эту самую минуту загремлъ отчаянно и оборвался звонокъ въ прихожей.
— Господи, помилуй насъ гршныхъ!— прошепталъ Сила Петровичъ, Бухторминъ невольно вздрогнулъ.
Такъ только звонятъ люди, у которыхъ или все убило горе, или черезъ край перелило счастіе. Когда въ комнату влетлъ, распространивъ сіяніе и блескъ, и эполетами съ иголочки, и яснымъ девятнадцатилтнимъ лицомъ, и черными счастливыми глазами, и всмъ своимъ счастливымъ существомъ,— прапорщикъ, какъ говорится, прямо съ пылу, блаженный, какъ бываютъ только прапорщики съ пылу,— стало ясно, что оборвало звонокъ въ прихожей. Это молодое безшабашное блаженство нанесло такъ много свта въ комнату, что озарило даже угрюмаго Силу Петровича. Онъ весь прояснился, выпрямился и покрылся доброю, хорошею улыбкою…
— Затоновъ!— закричалъ Бухторминъ и очутился въ тискахъ юноши, который обнималъ и цловалъ его, и хохоталъ отъ восторга. Потомъ онъ кинулся къ Сил Петровичу, и, обхвативши его толстый станъ, нсколько разъ перевернулъ вокругъ себя, причемъ-было уронилъ на полъ.
— Господину офицеру, Борису Павловичу, много лтъ здравствовать!— произнесъ старикъ, укрпившись на ногахъ.— Съ монаршей милостью проздравляю! И дядюшку вашего также,— вотъ что-съ!
Кром дома, гд жилъ Разноперовъ, Сила Петровичъ управлялъ еще и домомъ дяди Затонова, того самаго едося едосича, у котораго служили Бухторминъ нэвигъ.
— А знаете вы, Сила Петровичъ, что оберъ-полиціймейстеръ жаловался на васъ дяд? Хотлъ выслать изъ столицы,— ‘за открытое, говоритъ, неповиновеніе законнымъ властямъ’. Да ужъ дядя поручился, что это вы по глупости… Вы не обижайтесь,— онъ говоритъ, иначе нельзя было…
— Нечего мн на его превосходительство вашего дядюшку, Борисъ Павловичъ, обижаться. Умный онъ мужикъ, и я должонъ колнопреклоненно ему благодарность принесть — вотъ что-съ!
Бухторминъ тмъ временемъ исподтишка пересчитывалъ свою казну, и это занятіе не придавало блдности его лбу. Должно быть, положеніе не становилось умне.
— Что вы тамъ длаете, Бухторминъ? Бы какой-то невеселый! Что съ вами?— приставалъ Затоновъ.
— Нтъ, ничего. Это я Сил Петровичу деньги готовлю.
— Какія? за кого? за Разноперова? Ха-ха-ха! Узнаю! ха-ха-ха! гостепріимный хозяинъ!.. ‘Понимаешь, у меня денегъ что-то нтъ’,— передразнилъ онъ Разноперова.
— Это бы ничего — онъ отдастъ. Да только вотъ досада: у меня нтъ, сколько надо…
— И отлично! Такъ возьмите у меня! Мн дядя сейчасъ цлый слоеный пирожокъ синенькихъ поднесъ… Обнялись, поцловались — этого я ожидалъ — ну, а пирожка, признаться, ужъ неожидалъ. Берите сколько надо. Да смотрите — непремнно!
Пирожокъ шлепнулся на столъ, а онъ перевернулся на одной ног и другою очертилъ кругъ, какъ циркулемъ,— это вышло весело (вообще, что онъ ни длалъ, выходило весело, потому что въ немъ самомъ веселье било ключомъ), затмъ подошелъ къ зеркалу, взглянулъ на эполеты — прелесть! посмотрлъ на волосы, которые густой волной чернли надъ красивымъ лбомъ и, попирая самые священные законы формы, опускались низко по обимъ сторонамъ лица: и это хорошо! опасно, только хорошо, и перемнить нельзя! Еще разъ очертилъ кругъ, ухнулъ и наконецъ слъ. А Бухторминъ смущенно отобралъ нсколько бумажекъ, остальные возвратилъ, и не выдержалъ — поцловалъ его въ затылокъ.
— Только, знайте, душенька, не раньше мсяца,— раньше отдать не могу. Какъ только пришлетъ отецъ… черезъ мсяцъ… въ два часа я получу на почт, и тотчасъ къ вамъ…
— Господи, какая точность. Неужто мой братъ вамъ позволялъ это? Да перестаньте вы! какъ вамъ не стыдно? я на васъ сердитъ…
Но сердце тутъ же вылилось веселымъ смхомъ. Онъ изъ всей силы сжалъ и расцловалъ пріятеля.
— А вы послушайте!— вдругъ обратился онъ къ Сил Петровичу, успвшему уже потерять часть освщенія:— вамъ платятъ, только съ уговоромъ: вы разскажете, какъ открывали неповиновеніе законнымъ властямъ… Слышите? непремнно, иначе не позволяется…
Сила Петровичъ освтился снова,— ему видимо пріятно было напоминаніе о подвиг у оберъ-полиціймейстера, но разсказалъ не прежде, какъ пересчитавъ пронзительнйшимъ шепотомъ нсколько разъ бумажки и распяливъ каждую на свтъ.
— А ужъ теперь, выходитъ, надо розсказать? Инъ, быть по вашему, извольте, розскажу, какъ это господинъ оберполицмэстэръ меня, простого человка, изобидть захотлъ. Да лихъ, не на такого, напалъ — кончено!
Онъ побдоносно крякнулъ, передернулъ лацканы и отступилъ къ стн.
— Вхожу я энтакимъ монеромъ въ концерялію (онъ показалъ, какимъ манеромъ входитъ). А ужъ самъ тутъ. Розбираетъ. Ладно. Жалуется, видите, жиличка, кульерша, зачмъ въ горницахъ окошки повыставлялъ зимою. Хорошо. А она, подлецъ ты этакой, жить-то. живетъ, а за квартеру не плотитъ, да еще фуртупьянъ держитъ. Въ ея званіи такъ даже закономъ воспрещается. Ладно — хорошо-съ. Вошелъ, стою. Подходить ко мн обэрполицмэстаръ.— ‘Это, говоритъ, что за чучело?’ А я, надо вамъ сказать, содержу себя постоянно въ исправности, одёжа, какъ видите, на мн хорошая (при этомъ, онъ повернулъ себя со всхъ сторонъ, обнаруживъ зеленые рукава и спинку, выкроенные изъ полъ одного сюртука и приставленные къ синимъ поламъ другого: одёжа вышла пгая). Отлично! Вотъ я и говорю: ‘меня, ваше превосходительство, говорю, зовутъ не чучелой, а Силою Петровымъ, и есмь я олонецкій мщанинъ’. Тутъ онъ какъ подскочитъ ко мн:— ‘ахъ, ты, кричитъ, такой-сякой!’ да сигаркою… курилъ сигарку, прямо меня — тыкъ въ самое рыло.— ‘Позвольте, говорю, мсто сіе чистоты требуетъ!’ Завернулъ полу и обтерся (онъ завертываетъ полу и обтирается). ‘Каковъ каналія?’ кричитъ,— а самъ глазищами кругомъ себя водитъ, озирается. Тутъ прислужиться кто-то захотлъ:— ‘Да онъ, ваше превосходительство, дьячокъ-розстрига’ — говоритъ (эти слова Сила Петровичъ произнесъ дискантомъ). ‘Ро-оз-стри-га?… говорю,— я розстрига! Кто видлъ какъ меня розстригали! Кто видлъ какъ меня розстригали, выходи впередъ!— ‘Это онъ, ваше превосходительство (опять дискантъ) кульершу-то морозилъ, окна вынималъ…’
‘Кто позволилъ?’ приступаетъ обэрполицместеръ: ‘кто разршилъ? а?’ — Законъ,— говорю. ‘Какой заковъ?’ — Россійской Имперіи, говорю, ибо и закономъ воспрещается низкимъ людямъ фуртупьянъ держать…— Такъ даже разсмялся, ей-Богу! Видитъ, ничего со мною подлать нельзя, ну и разсмялся.— ‘Пошелъ вонъ!!’ говоритъ.— Съ моимъ, говорю, превеликимъ удовольствіемъ! повернулся, и былъ таковъ!
Воспоминанья ожили въ Сил Петрович съ такою силою, что онъ встряхнулся всею своею коротенькою фигурою, какъ дворняга, оттрепавшая породистаго пса.
— Это хорошо, что вы не дали себя въ обиду оберъ-полиціймейстеру,— сказалъ Бухторминъ,— но не хорошо, что вы обижаете Разноперова: онъ такой славный, ласковый…
— Одно слово — Сахаръ Медовичъ, да и конецъ — нашъ Олександръ Олександровичъ! Только ужъ я до патокъ не падокъ,— съострилъ управляющій.— У меня есть тутъ жиличка такая-же: фить-фить подоломъ, а сама — пордонъ-мордонъ! ‘Нтъ, братъ, говорю, меня этими пордонами не проберешь!— Вы къ кому другому, говорю, сударыня, съ сими пордонами подвертаться благоволите, юбкой-то кого другого заметайте, а мн денежки выньте да подайте,— вотъ что!— Охъ, не одобряю, страсть, я женской половины рода: самая ненужная нацыя!
Тутъ смхъ, до сихъ поръ сдержанный какимъ-то цломудреннымъ чувствомъ молодости, наконецъ прорвался сокрушительнымъ потокомъ. Стоило Затонову взглянуть на Бухтормина, чтобъ тотчасъ же обоимъ покатиться. Хорошо покатывался Бухгорминъ,— даже смотрть было пріятно. Мало кто уметъ такъ смяться и такъ сть, чтобъ смотрть было пріятно.
— Ахъ, Сила Петровичъ! ха-ха-ха!— голосилъ Затоновъ,— ха-ха-ха! ой-ой-ой! Да какой же вы уморительный!..
— Вы милліоновъ стоите, Сила Петровичъ!— стоналъ, отирая слезы, Бухторминъ.
Это въ свою очередь показалось такъ уморительно Сил Петровичу, что и его устойчивое туловище зашаталось отъ смха.
— Кабы по вашей-то оцнк,— такъ сейчасъ вести бы меня на конную,— большія бы деньги взялъ за себя! Кончено бы на жильцовъ-то ходить: на звря да на птицу пошелъ бы,— въ своей бы сторон птицеловствомъ да звроловствомъ тшиться сталъ, вотъ что! Только лихъ, коню копыта обломаны: вся-то и цна мн-тутъ вотъ тридцать въ мсяцъ на осигнаціи, да у ихъ дядюшки — двадцать пять… и горенка въ ихнемъ же дом готовая,— какъ можно-съ, готовая! и съ плиткою, совсмъ какъ слдуетъ быть… А за симъ,— присовокупилъ онъ, уже серьёзно:— пожелавъ вамъ много лтъ здравствовать — отвсилъ каждому поклонь и крпкимъ топотомъ вышелъ.
— Охъ, да какъ же посл этого сть хочется!— спохватился вдругъ Затоновъ:— ну, идемте въ Излеру!
сть Бухтормину хотлось и до этого, но Излеръ значилъ полтора цлковыхъ, а до двухъ часовъ на почт оставался мсяцъ… Онъ солгалъ, что ужъ обдалъ.
— Для меня сегодня пообдайте два раза!— приставалъ Загоновъ: — Мы должны сегодня провесть вечеръ вмст. Теперь обдать, а тамъ въ оперу!
И затянулъ:— Allons enfants de la patrie!
— Въ оперу тоже не могу — у меня нтъ билета,— отказывался Бухторминъ и досадовалъ, что долженъ отказываться. Ему такъ бы хотлось на все соглашаться, подхватить: ‘le jour de gloire est arriv!!’ — а тутъ въ ушахъ звенитъ: ‘полтора цлковыхъ! полтора цлковыхъ!’ Боже! какъ же это глупо!..
— И билетъ есть, и все!— ршилъ Затоновъ. Я взялъ для себя и для Разноперова. Только онъ не стоитъ. Пусть его обдаетъ у своихъ старухъ. Потомъ он его заставятъ ефимоны пть.
— Глупости вы говорите! Никакихъ теперь ефимоновъ нтъ.
— Ну, такъ каноны есть. Ужъ что-нибудь да есть всегда. Они найдутъ! У нихъ, говорятъ, какъ только обдъ кончится, такъ гости и начнутъ — кто за дьякона, кто за дьячка. Право…
Бухтормивъ былъ набоженъ, онъ не любилъ шутить надъ этими вещами, но какъ ни старался, а не улыбнуться не могъ.
— Оставьте ихъ въ поко!— проворчалъ онъ скороговоркою, чтобъ не покатиться.
— И то правда! они пусть ихъ тамъ свои каноны или что хотятъ поютъ, а вдь намъ Лючію,— слышите вы это,— намъ Лючію будутъ пть! Рубини! Віардо!.. и мы рядомъ въ креслахъ! И я въ первый разъ въ креслахъ! Только съ условіемъ: и обдъ, и кресло — мои! Вдь день сегодня — мой! весь мой! Слышите? или я уже въ самомъ дл разсержусь!
— Le jour de gloire est arriv!— затянулъ онъ, увлекая Бухтормипа.
— ‘Инъ, быть по вашему!’ — передразнилъ тотъ Силу Петровича.
— Прелестный Сила Петровичъ!
И оба, разсмявшись, вышли.
День былъ, въ самомъ дл, весь Затонова. Все точно для того только существовало, чтобы его замчать, предупреждать его желанія: солдаты передъ офицеромъ то-и-дло опрокидывались и цпенли (а вчера онъ самъ опрокидывался и цпенлъ передъ офицерами!), женщины оглядывались на хорошенькаго прапорщика, у входа въ ресторанъ Излера, куда онъ заходилъ еще кадетомъ лакомиться знаменитыми въ то время растегаями ‘со вздохомъ’ и ‘aл Тальони’,— швейцаръ его назвалъ ‘вашимъ благородіемъ’, и самъ буфетчикъ веллъ отвесть комнату, ‘для господина офицера’, нсколько кадетъ, смиренно лакомившихся растегаями на томъ же мст, гд и онъ когда-то лакомился, вытянулись передъ нимъ, какъ и онъ вытягивался… Это чуть-чуть даже смутило, но пріятно… Вообще много было пріятнаго на каждомъ шагу въ этотъ день…
‘Хорошо на свт! ахъ, какъ хорошо!’ думалось Борису. ‘Можетъ ли быть еще лучше?’
Обдъ былъ обыкновенный — по цн, которой убоялся Бухторминъ, съ порядочно-таки жёгшей горло рюмкою мадеры, но онъ показался лучше всхъ когда-нибудь ими съденныхъ обдовъ. Подъ-конецъ Затоновъ вспомнилъ, что вдь надо бы шампанскаго, чтобы вспрыснуть эполеты, но его пріятель закричалъ, что это надо предоставить кирассирамъ, а его эполеты обойдутся и безъ вспрыскиванья. Такъ они и не были вспрыснуты. Юноши наши вообще предоставляли равнодушно всякому желающему чары дорогого ресторана, и, жуя сочную котлетку, или чувствуя какъ таяло во рту мороженое,— не пускались въ соображенія о томъ: ала-кто, или ала-что это было, знали только, что оно вкусно, и что подъ это вкусное пріятно толковать о статьяхъ Блинскаго, о ‘Дум’ Лермонтова, ‘ударившей по сердцамъ съ невдомою силой’, вспоминать и разсказывать… Разсказали каждый о любимой матери, причемъ глаза Затонова увлажились. Она не дожила, чтобъ съ ними длить эту радость!.. Даже пролетлъ такъ-называемый тихій ангелъ, и въ ликующей симфоніи дня прозвучала плачущая нотка… Прапорщикъ пересталъ быть прапорщикомъ, вспомнилъ, какъ онъ тосковалъ кадетомъ, въ доказательство чего прочелъ свои элегіи… Пріятель нашелъ, разумется, элегіи восхитительными, потому что ихъ авторъ былъ восхитителенъ… Не зная какъ, они ужъ перешли на ты.
Такіе ‘ты’ являются вдругъ, какъ цвты весною. Перемнятся и направленія, и положеніе въ обществ, будутъ новыя встрчи, многое уйдетъ и не воротится,— только это ‘ты’ останется…
Разговорились о Мишел. Посл матери онъ отдался университету — сдлался ‘дитятей университета’, какъ бываютъ fin полковъ. Его честолюбіе — сдлаться профессоромъ этого увмверситета. Но дядя говоритъ, что онъ обязанъ сдлаться какимъ-то тамъ ‘звеномъ’, то-есть чиновникомъ,— а профессоръ — не звено… Выпили по чашк кофе, и уже Борисъ сказалъ: ‘ну, а потихоньку и въ Большой театръ!’ — какъ тутъ шумно ввалился рыхлый, мягкій и совсмъ блый, какъ папушникъ, человкъ, съ салфеткою за галстукомъ, въ жилет на распашку и съ бокаломъ шампанскаго въ рук.
— Борисъ! Боря! Боринька! Боринечка!! душечка! малашечка! болталъ онъ, держа прямо на него, но постоянно сбиваясь въ сторону. Свтлые, почти блые глаза, изъ-за золотыхъ очковъ, глядли невообразимо добродушно и вмст такъ немощно-слпо, какъ будто ихъ что-то заволакивало и заслоняло передъ ними предметы. Наконецъ, толстякъ достигъ-таки Затонова,— благодаря тому, что тотъ пошелъ ему на встрчу,— обнялъ и облилъ шампанскимъ.
— Милый Степанычъ! какъ это вы меня открыли?
— Боринька, другъ мой! радость моя! какъ же не открыть? я тутъ рядомъ… обдаемъ… знаешь, все добрые знакомые… иногда нельзя же… флаконъ другой распечатаемъ — и ‘съ подъздомъ’ (при этомъ онъ себя потрепалъ по животу коротенькою блою и пухлою рукою)… Вотъ меня эти канальи-лакеи и знаютъ… (Польщенныя канальи признательно осклабились.) Ну, знаютъ, что я интересуюсь… люблю, ты знаешь, вспрыснуть монаршую милость… я иной разъ и чужому вспрысну: лестно, вдь, голубчикъ Боринька, первому поздравить, пріятно… А потомъ я и запишу, знаешь, супъ о-шу запишу (тутъ онъ разсмялся, какъ ребенокъ),— и запишу, что такой-то вотъ пожалованъ такого-то числа. Мн это интересно, ты знаешь… Ну а ужъ коли это ты!.. Эй!! вы! уроды! обратился онъ въ лакеямъ: вы что смотрите? Шампанскаго!!! бутылку! дв бутылки! полдюжины, чортъ возьми!!! Борю офицеромъ дождался! ай-да Боринька! ай-да миленькій!! красавчикъ-то какой, Господи!
Онъ цловалъ, гладилъ Затонова, какъ вынянчившая дитя мамка.
Это былъ день забавныхъ встрчъ. Затоновъ взглянулъ снова на пріятеля, тотъ на него — и смха удержать снова не было силъ. Вызвавшій смхъ смялся самъ чуть ли не больше ихъ. Казалось, и ему понятно было, что явился онъ на свтъ въ одну изъ тхъ минутъ, когда природа производить чудаковъ. Все, начиная отъ наружности Милія Степаныча, гораздо мене похожей на мужскую, чмъ на бабью, съ мягкими блесоватыми волосами и бровями, до послдняго движенья и походки — такой, какъ будто онъ былъ весь резинковый — его привычки, вкусы,— все было смшное. Отъ отца, который не давалъ ему копйки, онъ наслдовалъ такъ много денегъ, что не зналъ, какъ съ ними справиться. Завелъ отличныхъ лошадей, но боялся ихъ до смерти и платилъ исправно сторожившимъ его лихачамъ по красненькой за сто шаговъ до Излера, цною тысячъ рублей, уплачиваемыхъ ежегодно на пріюты, добылъ уморительный чинъ провинціальнаго секретаря, не пламеня даже честолюбіемъ губернскаго, жилъ честолюбіемъ людей, которые хватали звзды, зналъ безупречно сроки ихъ хватаній, и изъ-ряду выходящими гордился, слишкомъ продолжительныя поврялъ со вздохомъ, но со всми вообще носился, огорчаясь или радуясь за людей, которыхъ никогда и въ глаза не видлъ. Жизнь человческая представлялась ему рядомъ сроковъ полученія, въ установленномъ порядк, наградъ, а смерть — досаднымъ нарушеніемъ этого порядка. Умеръ генералъ.— ‘Жаль! сокрушается Милій Степанычъ: ему Владиміръ 2-й степени слдовалъ!’ За то возникни только споръ: на Пасху или къ новому году тайный совтникъ Билиндрясовъ получилъ Благо орла? старше или моложе производствомъ генералъ Брюховецкій генерала фонъ-деръ-Бауха,— тутъ авторитетъ Милія Степаныча ршалъ одинъ. Самъ едосй едосичъ передъ нимъ преклонялся.
— Ну! ужъ если ты говоришь!— уступалъ онъ, и споръ не шелъ дале…
Поилъ онъ и кормилъ всякаго, кто подвернется, скорблъ о неподвертывавшихся и почиталъ врагами тхъ, кто не бралъ взаймы денегъ.— ‘Отдадите когда нибудь!’ уговаривалъ онъ — и деньги у него брали, но никогда не отдавали. Правда, навязывали какія-то росписки, отъ которыхъ распухалъ его бумажникъ, и которыя въ его глазахъ давали ему видъ какъ будто длового человка… Собственно для этого онъ ихъ и бралъ и никогда не разставался съ ними…
— Милій Степанычъ Капотовъ, мой… родственникъ, извстной боле подъ именемъ Милаго Степаныча,— отрекомендовалъ Борисъ,— попъ нарочно приберегъ для него самаго милаго святого… А это Бухторминъ, мой пріятель… и коллежскій секретарь!— прибавилъ онъ таинственно.
Капотовъ оцнилъ чинъ, прикинувши его къ военному, и пошатался застегнуться передъ такимъ молодымъ штабсъ-капитаномъ, но пальцы не послушались, и изъ этого ничего не вышло.
‘Уроды’ подали шампанское.
— Это значитъ,— замтилъ Затоновъ,— что и у насъ начинается ‘съ подъздомъ’.
— Съ подъздомъ, душенька, съ подъздомъ!— обрадовался Милій Степанычъ и забарабанилъ по животу.
‘Съ подъздомъ’, на язык Милія, Степаныча, означало: съ весельемъ, съ кутежомъ, но еще чаще это выражало посщеніе извстнаго въ то время учрежденія нкоторой Софьи едоровны — просто Софьи едоровны: называть такія знаменитости по ихъ фамиліи столько же излишне, сколько прибавлять ‘господинъ’ къ Шекспиру или Гёте.
Началось вспрыскиванье эполетъ. И надо было видть то значеніе, какое придавалъ ‘родственникъ’ Затонова этому таинству вспрыскиванья, то благодушіе, какимъ сопровождалось съ его стороны посвященіе молодыхъ людей въ науку ‘распечатыванія флаконовъ’, то наслажденіе, какое онъ испытывалъ отъ первыхъ робкихъ ихъ шаговъ на этомъ поприщ,— чтобы простить какой-нибудь десятокъ выпитыхъ обоими бокаловъ, чуть не по принужденію сначала, а затмъ ужъ просто по физическому закону притяженія капельно-жидкихъ тлъ. Однако, молодыя головы ихъ помутились, щеки запылали, и они поднявшись на ноги, узнали, что земли и въ самомъ дл можно подъ собой не слышать. Надо было разобидть Милія Степаныча, чтобъ вырваться скорй на вольный воздухъ и хоть какъ-нибудь да сдлать себя годными для оперы. Капотову казалось нарушеніемъ самыхъ простыхъ приличій то, что они прямо отъ Излера не дутъ къ Софь едоровн, оставался безъ полнаго ‘подъзда’ въ такой день, который цликомъ долженствовалъ-бы быть ‘съ подъздомъ!’ Онъ стоялъ посереди корридора, объясняя проходившимъ мимо, какъ знакомымъ, такъ и незнакомымъ постителямъ, даже лакеямъ, которые пробгали стремглавъ съ бутылками въ салфеткахъ,— все значеніе событія: производства Бори въ офицеры, горько жаловался на воздержность молодежи, прослонялся часъ, другой по комнатамъ, болтая всякій вздоръ и угощая встрчнаго и поперечнаго шампанскимъ. Только поздней ночью подхватилъ его лихачъ и свезъ, не спрашивая, прямо къ Софь едоровн. Здсь, какъ патріархъ сборной семьи, садившейся за ужинъ, онъ былъ встрченъ и посаженъ на почетномъ мст и, обиженный у Излера, обрлъ успокоеніе подъ этимъ истинно-гостепріимнымъ кровомъ…
А молодежь наша на улиц почувствовала себя, отъ притока свжаго вечерняго воздуха, сразу совсмъ скверно: подъ ногами троттуаръ описывалъ круги, дома раскланивались, извозчики двоились… просто ни на что не похоже!.. Солдаты и кадеты уже не опрокидывались, но кувыркались передъ Затоновымъ, и такъ-же какъ ихъ эволюціи пріятны были утромъ, такъ теперь стыдили и сердили. Онъ увренъ былъ, что они нарочно не даютъ ему проходу, потому что видали, что онъ пьянъ… Какой-то генералъ, передъ которымъ онъ спустилъ шинель съ плеча, какъ это длалось тогда, и приложился въ шляп, посмотрлъ съ укоромъ… Можетъ, этого и не было, но онъ чувствовалъ, что это должно было быть, и все потому, что онъ пьянъ… И какая это гадость! И какъ онъ войдетъ въ партеръ въ первый разъ пьяный? И зачмъ этотъ противный Милій Степанычъ имъ попался на пути? У нихъ такъ хорошо все шло, и они такъ отлично кончили-бы день въ опер. И вдругъ…
Бухторминъ былъ сосредоточенъ и молчалъ. Онъ совстился смотрть на Затонова, Затонову стыдно было смотрть на Бухтормина. Мало-по-малу, однако, сильный втеръ, дувшій разомъ со всхъ четырехъ сторонъ, какъ уметъ дуть только петербургскій втеръ,— началъ освжать ихъ, и когда пріятели достигли Театральной площади, то почувствовали уже совершенно ясно землю подъ собою. Это такъ обрадовало ихъ, какъ будто бы утраченная невинность была возвращена имъ снова. Осмотрвъ другъ друга, они бодро распахнули тяжеловсную входную дверь театра…
У Разноперова обдъ прошелъ совсмъ иначе. Домъ графини, важной и старой, былъ тоже старъ и важенъ, съ церковью, и самъ похожъ былъ боле на церковь, чмъ на домъ. Все было съ позолотою, которая отъ времени успла потускнть, штофъ на стнахъ обширныхъ залъ темнлъ слдами праздничныхъ лампадокъ по угламъ, лакеи, въ башмакахъ, беззвучно двигались, какъ тни съ того свта, беззвучно проходили гости топями ковровъ, стараясь тишиною разговоровъ и движеній попадать въ общій тонъ установившейся здсь тишины. Тутъ и говорилось-то немного, но что говорилось, было,— говорившіе въ томъ не сомнвались,— полно значенія. Здсь осуждали даже, такъ сказать, прощая, какъ завщалъ Христосъ, скорбли, не карая, возносили очи гор о заблудившихся, не острили на ихъ счетъ (Боже упаси!), но никли головами и вздыхали… А заблудившимися были вс, или почти вс, не ищущіе счастья подладить къ ручк старой графини, тонуть въ ея коврахъ и никнуть головами въ разговорахъ… Послдній громкій эвукъ голоса ушелъ изъ стнъ этого дома, вмст съ послднимъ вышедшимъ касторовымъ. Все, и самое время, здсь остановилось. Многочисленные часы сиплымъ звономъ одни напоминали, что оно должно идти, и идетъ гд-то, но сюда только даетъ знать объ этомъ…
Обдъ былъ, разумется, по дому: чинный и необычайно длинный,— скоромный для всхъ, постный для немногихъ — для отршившихся отъ свта и его тщеты подвижниковъ, обыкновенно лысыхъ, и которые развозятъ свое отршенье по гостиннымъ, въ назиданіе и удивленіе погрязшихъ. Людямъ, недостигшимъ лысинъ, открывало доступъ на обды только засвидтельствованное подвижниками благочестіе, превосходящее всякую мру, какъ-то: говніе во вс посты, постная пища по средамъ и пятницамъ, хожденіе къ заутрен и тому подобное. Разноперовъ, правда, не продлывалъ и половины всего этого, но за него ручались архіереи, а остальное долженствовало прійти само собою, словомъ, благочестію его былъ открытъ кредитъ, и не напрасно. Въ этотъ разъ, сидя рядомъ съ подвижникомъ, который хоть и носилъ имя нмецкое, Гимлишъ, а лицо имлъ сатира, но считался святымъ человкомъ и столпомъ благочестія,— Разноперовъ добровольно предпочелъ скоромному столу постный. Это не прошло незамченнымъ: старая графиня сдлала глазами знакъ той, которая была еще старе, и об одобрительно взглянули въ его сторону. Посл обда вс крестились, и Разноперовъ тоже, столпы шептали молитвы, и Разноперовъ попробовалъ — пошепталъ… Вечеромъ, если не совсмъ такъ, какъ говорилъ Борисъ, однако, въ томъ же род, вс приглашены были къ вечерн, и нмецкій святой, съ искусствомъ лучшаго дьячка, прочелъ какое-то ‘шестипсалміе’, прочіе подтягивали крпостнымъ пвчимъ. Затмъ подали чай, и въ 10 часовъ вс разошлись такъ же неслышно, какъ и сошлись, по-очередно приложась къ ручк графини. Во весь благочестивый вечеръ, ради только командировки Разноперова, и былъ допущенъ суетный разговоръ, да и то не вполн суетный, потому что онъ касался эпархій: образцовый молодой чиновникъ долженъ былъ объхать старыя эпархіи и привесть ихъ въ образцовый видъ.— ‘Nos батюшки,— замтили старухи,— demandent tre secous,— doucement, mais secous’.
Очаровательный ‘Сахаръ Медовичъ’ одинъ способенъ былъ произвесть съ успхомъ эту осторожную встряску ‘батюшкамъ’.
Святой нмецъ, соблазнившій новичка грибами, вышелъ съ нимъ вмст. Онъ имлъ привычку посвящать на сонъ грядущій полчаса прогулк по Невскому,— ‘для созерцанія’, какъ выражался, ‘всемогущества Божія въ мерцающей ночи’. Пошли. ‘Мерцающая ночь’ успла выпустить на тротуары вереницы тхъ преувеличенно-румяныхъ женщинъ, для которыхъ жизнь только и начинается съ ‘мерцаньемъ’…
— ‘Ддушка! а ддушка! пойдемъ со мной!’ то-и-дло приглашали он ‘созерцающаго’ старца. Но онъ цломудренно ‘изымалъ свое десное око’, внутренно досадуя на Разноперова, который началъ понимать и самъ, что его присутствіе излишне… Надо было поправиться. Онъ и поправился: вдругъ вспомнилъ, что ему необходимо повернуть совсмъ въ другую сторону, и сталъ прощаться, Гимлишъ, впрочемъ, тоже былъ не промахъ: отказавшись на сей разъ отъ созерцанья, повернулъ за нимъ.
— Вы, Александръ Александровичъ, меня извините, но я въ васъ принимаю участіе,— заговорилъ онъ медовымъ голосомъ,— въ ваши молодыя лта соблазны міра окружаютъ васъ. Домашній кровъ не служитъ спасеніемъ, докол онъ не укрпленъ силою великаго таинства брака. Есть двицы — ихъ крайне мало,— воспитанныя въ благочестіи. Я одну такую знаю… И состояніе прекрасное, въ рязанской губерніи, въ черноземной полос… Сколь ни суетны мысли эти, но человчеству обреченному суетной жизни въ юдоли земной… словомъ, я бы вамъ предложилъ познакомиться. Она посщаетъ, съ достойнйшею матушкой своею, приходскую церковь — соборъ Пресвятыя Троицы, конечно, изволите знать?.. Буде угодно, въ воскресенье, посл крестнаго цлованія, я васъ познакомлю…
Александру Александровичу оставалось только поблагодарить. Онъ о женитьб никогда собственно не думалъ, но отчего-жъ и не жениться? Дла не предвидлось покуда никакого. Командировка кончится, а тамъ, пожалуй, можно и женитьбою заняться.
На прощанье онъ узналъ, что онъ и Гимлишъ — братья… ‘о Христ’, — прибавилъ тотъ, оскаливъ блые свои вставные зубы.
Не такъ окончился вечеръ Затонова. Сначала, первое вступленіе въ партеръ доставило то чувство полнаго удовлетворенія, которое онъ такъ давно лелялъ въ помыслахъ. Онъ шелъ и видлъ, что за нимъ слдили стекла маленькихъ биноклей, направляемыя маленькими ручками изъ ложъ… Ему какъ будто было нсколько неловко, но опять-таки — пріятно. Онъ не поспшилъ отъ нихъ укрыться, онъ охотно находилъ причину замедлять свой шагъ: то рядъ былъ не его, то ноги не давали проходить. Онъ ихъ переступалъ, и зналъ, что въ прав это длать: онъ такой же офицеръ, такой же полноправный членъ партера, какъ и т, которые протягивали ноги… Посл куртки это было все дйствительно пріятно. Свши въ рядъ, пріятно было протереть уже отлично вытертыя прежде стекла театральной трубки (она сегодня только была подарена теткой) и обвесть ею ложи,— изъ партера онъ ихъ никогда еще не видлъ. Но пріятность, на которую онъ и не разсчитывалъ, была всхъ лучше: зрительныя стекла, въ полукруг белъ-этажа, вдругъ остановились на знакомомъ, юномъ, непохожемъ вовсе на другихъ лиц — сегодня какъ и онъ вступавшемъ въ свтъ,— лиц вчерашней институтки — блдномъ,— не поблекшемъ, какъ бальные цвты, но блдномъ, какъ нарцисъ, раскрывшійся въ тни, еще недоумвающемъ и робкомъ, радующемся по-дтски и оглядывающемся не по-женски… То была недавно выпущенная институтка, сверстница его кузины, Зеленецкая. Форменная, сперва зеленая, потомъ коричневая ея юпочка, въ пріемной института, и высокій, съ каждымъ воскресеньемъ складывавшійся лучше и стройне, станъ, густая русая коса и каріе внимательные къ его чернымъ глазамъ глазки, шепотъ институтокъ, угадавшихъ тайну ‘обожанья’ Маши Зеленецкой… Маша краснющая, и онъ самъ краснвшій: въ этомъ состоялъ романъ покуда. А романъ ршенъ былъ цлымъ классомъ, въ немъ онъ самъ не очень сомнвался. Посл выпуска, гд Маша царствовала въ пніи и въ танцахъ, и была всхъ выше цлой головою и стройне,— уже не сомнвался вовсе. Обнаженныя для всхъ ея двичьи руки, плечи и лебяжья грудь изъ ложи белъ-этажа подсказали окончательно то, чего не договаривалъ онъ прежде: ‘я въ тебя влюбленъ, Маша!’
Эполеты съ своей стороны не лучше поступили съ Машею: она зардлась съ ушами вмст — такъ зардться можетъ только обожающая институтка — и не отрывалась отъ нихъ… Недремлющее око матери одно способно было водворить порядокъ и вернуть всю требуемую первымъ выздомъ невинность поведенія невинной дочери.
— Мари!
Исторгнутый изъ самой глубины нарушеннаго чувства приличія, вопль этотъ разомъ обратилъ каріе глава на сцену, куда за ними перешли и чёрные.
Тамъ Эдгаръ прощался съ обожаемой Лючіей, и Рубини допвалъ послднія слова дуэта, тая еле-слышною, но всми слышимою нотою… Віардо ворковала и дробилась трелями… Театръ весь замеръ… И вдругъ ожилъ, заревлъ. Борисъ забылъ про Машу Зеленецкую, кричалъ, хлопалъ, стучалъ ногами… Передъ нимъ какой-то человкъ,— только потому не обезьяна, что одтъ былъ человкомъ,— завертлся не по-человчески на кресл, замахалъ руками, закричалъ: ‘такъ пть нельзя! да разв такъ пть можно?!’ и опрокинулся лицомъ на спинку. Вслдъ затмъ онъ набросился на двухъ безвинныхъ нмцевъ и потребовалъ, чтобъ тутъ же, не сходя съ мста, одинъ такъ написалъ, какъ Доницетти, а другой — проплъ точь-въ-точь, какъ плъ Рубини… Нмцы растерялись и не знали, что имъ длать? Свжіе восторги нашихъ молодыхъ людей не ускользнули отъ неистоваго меломана,— и хоть онъ ихъ видлъ въ первый разъ, но обратился прямо какъ къ знакомымъ, по-французски, такъ же чисто, какъ недавно распёкъ чисто нмцевъ по-нмецки.
— Это я называю пть!— кричалъ онъ, не стсняясь, точно, былъ у себя дома: — Вы дождитесь: bai tradito il сіеіо!.. (Это онъ даже проплъ).
— Удивительно! Но вдь и Віардо прелесть!..
— Везувій-барыня! огнедышащій, messieurs!— произнесъ приговоръ незнакомецъ.— А сколько въ ней того, что мы, турки, называемъ: brriol?
Почему потребовалось итальянцевъ перекрестить въ турокъ — было не извстно, такъ же какъ и то: турокъ онъ самъ, или итальянець?
Начался антрактъ. Поднялись съ мстъ, шумли, вызывали, выходили и толкались… Обезьяна-человкъ сталъ въ проход и производилъ смотръ: вс-ли на лицо? Онъ всхъ зналъ, или всхъ хотлъ знать, и вс его знали, хотя не вс хотли знать…
— ‘Bonsour, cher! здоровы були! Come sta? wie geht es?… Пану добродзію падамъ до ногъ!.. Здравія желаемъ!’ Сыпались привтствія на всхъ нарчіяхъ и языкахъ этого вертвшагося во вс стороны живого словаря.
— Здравствуй, Шмульканъ!.. bonsoir, Шмульканъ!.. guten Abend, Шмульканъ!— бросали ему, и спшили проходить.
Борисъ спшилъ всхъ больше. Ему не терплось — пройти мимо ложи Зеленецкихъ, показать ее Бухтормину. Но новый Меццофанти завладлъ уже новымъ его другомъ. Совершенно свжій человкъ былъ неизбжной его жертвой. На него онъ взлеталъ какъ ястребъ. Онъ давно усплъ прісться, вс давно ушли и узнать, и выслушать все то, что онъ имлъ сказать, и приближеніе Шмулькана наводило страхъ. Дйствительно, онъ былъ небезопасенъ: громко повряетъ и свои, и ваши тайны, или на гулянь вздумаетъ вдругъ провозгласить, что онъ и т кто съ нимъ уже черезъ-чуръ умны (dcidment, messieurs, nous avons trop d’esprit pour notre sicle!), поётъ въ театр во все горло, и съ людьми, которыхъ встртилъ въ первомъ акт, ужъ на ‘ты’ въ послднемъ. Оттого-то у него друзей всхъ возрастовъ и званій, отъ семнадцати до семидесяти лтъ и отъ особъ первыхъ четырехъ классовъ до разночинцевъ, было видимо-невидимо, и непремнно съ уменьшительными именами.
— ‘Петя мн сегодня такихъ растегаевъ подалъ: охъ-охъ-охъ! Ты ихъ нащывай ‘со вздохомъ’, говорю. Онъ ихъ такъ и назвалъ (этотъ Петя былъ буфетчикъ Излера). Или: ‘Яша говоритъ…’ (а Яша — высокопоставленный извствый всмъ сановникъ). Онъ изрдка считаетъ нужнымъ вырядиться чучелой и идти мотаться подъ ногами именно въ тотъ часъ, когда идутъ гулять по Невскому проспекту, влзетъ въ страшную медвжью или волчью шубу и ужаснйшіе сапоги, напялитъ на голову капелюхи, да и подпояшется еще. Ему необходимо, чтобъ его замтили — ну, и замтятъ, разумется.
— Шмульканъ, куда ты это собрался? въ Камчатку, что ли?
— Въ Новгородъ, mon cher,— сына везу въ корпусъ. Яшенька мн говоритъ: ‘хочешь, говоритъ, чтобъ человкъ вышелъ,— вези въ Новгородъ!’ Я и везу.
Такъ онъ опять, какъ на смотру, пропуститъ всхъ знакомыхъ, въ незнакомыхъ же возбудитъ любопытство: что за необычайный путешественникъ показался вдругъ на Невскомъ? А до Новгорода ему собственно и дла нтъ. Да и сына пожалуй никакого нтъ…
Гд-то онъ служилъ,— подозрвали даже, будто въ тайномъ вдомств — хотя Шмульканъ и тайна плохо ладились,— носилъ же явно вицъ-мундиръ съ огромною птицею на пуговицахъ, не то кормившею, не то клевавшею птенцовъ. Писалъ статьи о музык — о всякой: итальянской и цыганской, только не нмецкой,— той не признавалъ. Когда ее играли, думалъ, что обязанъ спать, при аплодисментахъ просыпался, протиралъ глаза и спрашивалъ съ испугомъ: что случилось? Потому-то отъ него досталось нмцамъ. Отъ статей своихъ онъ былъ въ восторг.— ‘Хороша, mon cher, такая-то пвица, но статья моя о ней гораздо лучше!— Бестіи цыгане безподобно пли, только далеко имъ до того, какъ объ этомъ у меня написано, messieurs!’ и т. д. Рубини говорилъ, что пребываніе въ Россіи у него отравлено Шмульняномъ. Тотъ и усыплялъ, и пробуждалъ его, поилъ изъ собственныхъ рукъ шоколадомъ, варилъ яйца въ смятку и не давалъ покою.
Вотъ какому человку попалъ въ руки Бухторминъ! ‘Фальцеты’, ‘каватины’, разные ‘сморцанды’, ‘сото-воче’, ‘фіоритуры’,— вс эти итальянизмы, тогда совсмъ новое, жужжали около него, какъ пчелы, а на слушателей наводили ужасъ. Языки были перепробованы ве, и когда Затоновъ, посл нсколькихъ походовъ къ лож, воротился, то испытывался уже — малороссійскій.
— Гарна-двчина?— привтствовалъ онъ ихъ громогласно и кивнулъ на ложу Зеленецкихъ.
— А вы ее знаете?— спросилъ Борисъ не очень-то любезно.
— Мн не ваать Машеньку? Вдь въ горлышк у ней свернулась клубочкомъ цлая Віардо… Соловей-двка, mon cher! а сколько того, что мы, нмцы, называемъ feu-sacr! Фью-фью! (тутъ онъ присвиснулъ даже). Нмцы вопросительно переглянулись: съ какихъ это поръ они вдругъ стали называть вещи по-французски, а Шмульканъ сталъ — нмцемъ?
Бухторминъ смотрлъ съ нарочитымъ вниманіемъ на ‘двчину’ съ Віардо клубочкомъ въ горлышк и съ божественнымъ огнемъ, и хоть она ему отнюдь не представлялась богиней, а скоре той сильной русской двушкой, чья ‘русая коса — всему городу краса’, но по восторженно-допрашивающимъ взглядамъ друга и движенію ея головки, какъ подсолнечникъ, вращавшейся за этимъ солнцемъ, догадался, что пожалуй ‘подло’ въ двушк не усмотрть богиню. Онъ и усмотрлъ. Шмульканъ тмъ временемъ уже кричалъ кому-то: ‘чтожъ, mon cher, идемъ въ буфетъ!’
— Мадеру пить!— добавилъ этотъ кто-то: значитъ, на ‘монтера’ возлагалось поить мадерою Шмулькана. Другіе должны были кормить мороженымъ, третьи растегаями, икрою и т. д. И всякій несъ безъ ропота свою повинность, зная, что, все равно, отъ Шмулькана не отдлается…
Маша видла, какъ на нее смотрятъ, жгла оеб уши и только думала, что скажетъ мать? Мать, разумется, опять сказала: ‘Ма-ри!!’ И это, вмст съ новымъ актомъ оперы, опять все привело въ порядокъ… Ложи услись, кресла наполнились. Къ Мари невинность возвратилась. Молодежь утихла — ждетъ… даже Шмульканъ утихъ посл мадеры.
И вотъ, на свтломъ фон музыки и свадебныхъ нарядовъ, въ своемъ классическомъ коричневомъ плащ, тамъ, въ самой глубин сцены, темнымъ пятномъ рисуется Эдгаръ-Рубини… Онъ воротился къ ней, къ своей Лючіи… Но отчего же дрожитъ онъ въ такой мигъ?— ‘Perche tremmo in ta! momento?’ — спрашиваетъ онъ себя точно потухшимъ piano. (Театръ опять замеръ. Друзья невольно ухватились за руки, которыя вдругъ похолодли…) И пошелъ, и пошелъ: разгорался, разгорался, и опять потухъ… бросилъ далеко плащъ на полъ и, весь блдный, съ отдлявшеюся отъ парика прядью волосъ на лбу, идетъ къ Лючіи, тотчасъ подписавшей брачный договоръ съ немилымъ.
— ‘Твои это буквы’ (Son’ tue cifri?) — вопрошаетъ онъ:— ‘rispondii’ — шепотомъ, отъ котораго обдаетъ морозомъ, и вслдъ за ея полуживымъ, ужаснымъ si!— вдругъ наполняетъ сцену цлою грозой проклятій!
— ‘Hai tradito il cielo!’ — задыхается онъ… И потомъ взрывъ: ‘maledettal maledeita sia l’instante!’ Олимпійское обычное спокойствіе царя теноровъ разражается ударами неистоваго грома… Все оцпенло.
— Страшный старикъ!— закричалъ первый Шмульканъ, и опрокинулся на спинку кресла.
Это разбудило нашу молодёжь, которая только теперь увидла, что щеки у нея мокры.
Первымъ движеніемъ Бориса было подлиться впечатлніемъ съ Машей. Онъ оборотился: она плачетъ навзрыдъ, какъ плачутъ дти, зажимая ротъ платкомъ. Мать съ неудовольствіемъ что-то ей нашептываетъ, разумется: ‘Ма-ри! ну, кто-жъ, ma chre, въ театр плачетъ? mais ce n’est pas reu!’ А Мари Борису длается тмъ миле…
Опера течетъ, волнуется, и волнами увлекаетъ снова… Вотъ уже и безумную Лючію встртили и проводили криками безумнй, чмъ она сама, замучили букетами и отпустили… Пылкій прапорщикъ тоже сбгалъ и купилъ цвтовъ, бросалъ ихъ, хлопалъ, оббивалъ ладони… Уже померанцевый плацъ-адъютантскій воротникъ, какъ остужающая ‘душъ’, не разъ показывался совсмъ близко, но воспламененный не по чину юноша это не видитъ… Наконецъ, Эдгаръ принесъ свое убійственное горе на могилы предковъ, разлился потоками отчаянія и не хочетъ жить… Ужъ и кинжалъ воткнуть въ грудь, и Рубини умираетъ голосомъ и тломъ, при утирающейся платками зал…
— Святой старикъ! — говоритъ Шмульканъ, и выходитъ изъ рядовъ.
Борисъ кидается къ оркестру, хлопаетъ, стучитъ и вызываетъ. А померанцовая ‘душъ’ тутъ какъ тутъ.
— Позвольте вашу фамилію, господинъ прапорщикъ!
Но прапорщикъ не слышитъ ничего. Восторгъ отъ Рубини, восторгъ отъ Мари, восторгъ отъ Віардо, восторгъ отъ этихъ всхъ восторговъ… африканская жара театра и ‘флаконы’ Милаго Степаныча,— все вмст завладло имъ и отняло сознаніе: гд онъ? чего онъ хочетъ, и чего отъ него хотятъ?
— Я васъ прошу, господинъ прапорщикъ, сказать мн вашу фамилію!— пристаетъ ‘померанецъ’.
— А? что? чего вамъ отъ меня нужно? убирайтесь!
— Прекрасно-съ. Все это будетъ доведено по начальству… А вашу фамилію вы стало уклоняетесь открыть?..
— Стану я уклоняться! Затоновъ!— вотъ вамъ моя фамилія! отяжитесь!
Неожиданный дуэтъ, исполненный сверхъ программы, привлекъ вниманіе окружающихъ и заставилъ померанцоваго офицера уподобиться цвтомъ лица своему воротнику. Онъ отошелъ, вынулъ бумажникъ и записалъ: ‘прапорщикъ Затоновъ, инженеръ’.
Напрасно Бухторминъ локтемъ унималъ пріятеля,— имъ овладлъ азартъ, и онъ ужъ не владлъ собой. Онъ чувствовалъ, что голова горитъ, что зала ходитъ ходуномъ, какъ давеча дорога,— что въ ушахъ звенитъ, и надо отыскать во что бы то ни стало Зеленецкихъ, прежде чмъ он удутъ…
Зеленецкіе и не ухали. Лакей, какъ ведется, пошелъ за экипажемъ и пропалъ. Ужъ матушка сердилась на ‘ce dormeur de Jean’, когда Затоновъ вызвался сейчасъ найти карету. У подъзда онъ совсмъ по-офицерски обратился къ конному жандарму. Тотъ, бряцая саблей, поскакалъ по площади и вывелъ противузаконно изъ рядовъ ‘дормёра’. Безъ шинели (будто было холодно?) Затоновъ проводилъ и усадилъ въ карету дамъ, за что и получилъ въ награду окончательно влюбленный взглядъ Мари и очень ласковое ‘grand merci’ отъ маменьки, съ прибавкой: ‘vous viendrez noos тоіг, n’est-ce pas?’,— поднявшимъ его на седьмое небо…
Не сведи его оттуда Бухторминъ вопросомъ о возможныхъ послдствіяхъ участья ‘померанца’ въ его имени, онъ такъ и кончилъ-бы свой день въ раю. Но неумстное участье,— это сознавалъ Борисъ, хоть смутно,— пахло нсколько гауптвахтой. Комендантъ, плацъ-адъютантъ, гауптвахта — это какъ-то было черезъ чуръ военно, онъ же только по мундиру былъ военный, но по вкусамъ совершенно штатскій…
Весь остатокъ ночи проведенъ былъ въ той чудесно безалаберной и длинной болтовн, за самоваромъ, юношей, которая вторгается безстрашно въ область заключеній и ршеній, останавливающихъ въ страх зрлый умъ,— сужденій, то граничащихъ съ безуміемъ, то съ откровеніемъ, чуть-чуть не геніальнымъ… Раздавались стихи или подхваченныя у Рубини ноты, и за ними фраза Силы Петровича или Капотова — и хохотъ, а тамъ вздохи, да глубокіе… Или поднимался споръ, горячій, безтолковые, излагались мннія, какихъ никто изъ нихъ не могъ имть, и не имлъ: они являлись вдругъ и исчезали также вдругъ, не оставляя по себ слда, они ихъ изумили-бы, если-бъ имъ напомнили о нихъ потомъ, а тутъ за эти мннія чуть не полагались головы на плаху… Утренній сонъ подосплъ очень кстати, поваливши об — просто на диванъ… И тутъ уже пошла такая чепуха, какой не приходило даже въ эти взбудораженныя головы, пока он держались: загорвшаяся зала, и экзаменъ изъ механики, на которомъ Борисъ мучительно опредляетъ паденіе свободной точки ‘во внутри земли’, какъ произносилъ профессоръ, и Аксинья, шлепающая бльемъ и приговаривающая: ‘это мы, турки, называемъ брю!’ и она ужъ не Аксинья, но Шмульканъ — да еще съ померанцовымъ воротникомъ… Нельзя пересказать всего, что лзло и летало надъ уснувшими. Одинъ кричалъ: ‘fora! bravo!’ а другой: ‘убирайся!’
И напрасно, сперва почтительно, какъ слдуетъ, а тамъ ужъ и какъ не слдуетъ, подталкивалъ Бориса его Тимофей, твердя на вс лады: ‘отъ коменданта къ вамъ, Борисъ Павловичъ! за вами, Борисъ Павловичъ, отъ коменданта офицеръ пріхавши!.. Офицеръ требуетъ, Борисъ Павловичъ!.. господинъ комендантъ офицера прислали!’ Борисъ Павловичъ спалъ. Его успли даже посадить, но разбудить такъ и не успли…
— Шпагу вашу спрашиваютъ, Борисъ Павловичъ! Только какъ вы прикажете, а я отдать не смю… продолжаетъ Тимофей:— шпага новая!
Оранжевый плацъ-адъютантъ, вчерашній, не выдерживаетъ.
— Да извольте-же проснуться, наконецъ, господинъ прапорщикъ!— кричитъ онъ повелительно.
Глава прапорщика открываются, обводятъ комнату, лакея, офицера, но самъ господинъ прапорщикъ продолжаетъ спать…
Не прежде часу дрожки изъ ордонансгауза привезли въ ордонансгаузъ шпагу, прапорщика и померанцеваго офицера. Старый комендантъ, совсмъ военный, съ бакенбардами, которыя отъ уха тонкими тесемками препоясываютъ щеки и соединяются съ подстриженными, въ вид зубныхъ щеточекъ, усами, длиной черешневой чубукъ въ рук, съ перышкомъ для губъ, военной караулъ у входа, съ крпкимъ запахомъ махорки,— все это ударяетъ по неуспокоеннымъ утреннимъ сномъ нервамъ мирнаго Затонова, и онъ съ досадой чувствуетъ, что его бьетъ лихорадка.
Комендантъ явился настоящимъ комендантомъ: глупымъ до строгости.
— Какіе волосы вы носите? а?— напустился онъ на Затонова:— такіе волосы итальянцы носятъ. Вотъ я намедни у Бальзака видлъ. (Огромная фигура романиста, съ гривою густыхъ волосъ, въ то время показалась дйствительно въ театрахъ и на улицахъ нашей столицы). Такь съ него чего-жь и спрашивать? А русскому офицеру неприлично! неприлично, господинъ прапорщикъ! на гауптвахту,— на семь дней! въ ежовыя рукавицы — на Снную! обратился онъ къ оранжевому офицеру.
— Какъ записать вину, ваше превосходительство? спросилъ, тоже военный, писарь: — за открытое неповиновеніе властямъ? онъ пишется…
— Да, за открытое! да! да! Ступайте, сударь! маршъ! да по дорог остригитесь!
— Ихнему начальству отписать бы надо. Ученаго вдомства,— по канту судя,— назидательно замтилъ писарь.
— Пиши тамъ какъ знаешь,— я подпишу. Вотъ онъ ученнаго кантъ! охъ, ужъ эти мн ученые! Безпорядокъ одинъ!— пробрюзжалъ старой воинъ и запыхалъ изъ перышка.
Борись, которому не могло прійти въ голову, что онъ попадетъ въ одинъ разрядъ, преступниковъ съ Силой Петровичемъ, а Бальзакъ — въ итальянцы, совершенно развеселился.
— То-то Бухторминъ зальется,— думалъ онъ.
А Бухторминъ пока если и заливался, то скорй слезами. Похищенье друга, да еще такое, какъ онъ говорилъ, трагическое, заточенье его (онъ тоже такъ-таки и говорилъ ‘заточенье’) на гауптвахту, подъ военный караулъ,— ему казалось настоящимъ бдствіемъ. ‘И тамъ будутъ солдаты! и будетъ вонять махоркою! И тамъ этотъ изящный Борисъ! И неужто его даже нельзя будетъ навстить? И сколько его на гауптвахт продержать? и какъ узнать, на какой гауптвахт’?
Послдняя изъ тайнъ, къ его великой радости, была открыта неожиданно ‘древнимъ философомъ’, который, какъ новйшій шаръ, посщалъ Снную площадь, закупая тамъ дешевую говядину по указаніямъ Аксиньи.
Бухторминъ лежалъ невесело въ знакомой уже ‘лодк’ и прислушивался къ шлепанью блья за стной, когда философъ высунулся въ дверь и объявилъ ‘что молодого барана Загонова сейчасъ видалъ’… Барина Бухтормина такъ и выбросило изъ ‘лодки’.
— Гд? закричалъ онъ.
— На Снной…
— Какъ на Снной? зачмъ на Снной?
— Тамъ, изволите видть, сдланъ острогъ такой, и