НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ II.
VIII.
ИТОГЪ.
VIII.
ИТОГЪ.
КОНЕЦЪ.
Итог, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Подведемъ итогъ тмъ окончательнымъ выводамъ, къ которымъ привелъ насъ критическій анализъ, сдланный нами героинямъ русской литературы.
Этотъ рядъ героинь начинается, какъ бы по заказу, имянно такой двушкой, которую прежде всего должно было выставить общество временъ нравственнаго упадка, временъ общества чисто ‘свтскаго’, въ которомъ женщины не дошли ни до какихъ серьезныхъ вопросовъ, въ которомъ имъ чуждо строгое и критическое отношеніе къ какимъ либо сторонамъ жизни, кром стороны чисто вншней — соблюденія приличія. Для свта Софья Павловна Фамусова — красивая, умная, прекрасно воспитанная и образованная двушка, строгой нравственности, въ нее влюбленъ одинъ изъ самыхъ замчательныхъ молодыхъ людей того времени, но она дурачитъ этого человка потому, что онъ эксцентриченъ, что ‘этихъ въ немъ особенностей бездна’ и свтъ ей рукоплещетъ, она идеалъ приличной московской свтской двушки и завидной невсты. Въ сущности же Софья Павловна невжественнйшая, неразвитая двушка, умющая только говорить по-французски. Она не понимаетъ къ чему здить за границу учиться и искать ума, любитъ она ничтожнйшаго и презрннйшаго человка, или лучше сказать и не любитъ, а развратничаетъ отъ скуки съ нимъ, потому что этотъ человкъ подъ рукой, потому что съ нимъ всего легче скрыть отъ всхъ свои развратныя свиданія. Она не прочь даже выйти за него замужъ, потому что по нравственной ничтожности Молчалинъ совершенно олицетворяетъ сложившійся у московскихъ барынь того времени идеалъ мужа — мужа безгласнаго, мужа-лакея для посылокъ и сопровожденія на балъ. На конецъ самая Немезида, самая трагическая судьба, разразившаяся надъ преступной нарушительницей свтскаго устава, вполн дорисовываетъ и героиню и ея сферу. Немезида эта сплетня,— скандалезная хроника, воплотившаяся въ какую-то княгиню: ‘Ахъ Боже мой, что станетъ говорить княгиня Марія Алексевна! восклицаетъ Фамусовъ, и выше этого страшнаго наказанія нтъ ничего ни для Софьи, ни для ея отца!
Слдующая героиня, Татьяна, переноситъ насъ изъ столицы въ деревню и показываетъ русскую двушку почти современную Софьи въ ея, еще такъ сказать, сыромъ вид, мало попорченную гувернантками въ род м-мъ Розье и сферой столичнаго свта. И эта двушка, не смотря на свою дикость и малоразвитость прелестна, въ ней есть сила, есть страстность. У нея только нтъ еще никакихъ требованій отъ жизни, никакого на нее строгаго взгляда, ее не заботятъ никакіе вопросы, кром вопроса женщины-производительницы: вопроса о возлюбленномъ. Но и тутъ она уже, и по природнымъ качествамъ и по воспитанію на романахъ, является нсколько разборчивой: ее окружаютъ много уздныхъ вздыхателей, но она неудовлетворяется ими, она ждетъ чего-то лучшаго и этотъ лучшій является въ лиц, дйствительно замчательномъ по тогдашнему времени — въ сосд Онгин. Двушка полюбила его и отдается вся своему чувству. Не смотря на свою стыдливость и на понятія окружающей среды, она сама признается Онгину въ своей любви и если-бы Онгинъ сказалъ ей, что любитъ ее, по не можетъ на ней жениться — мы не думаемъ, чтобы Таня задумалась надъ всякимъ самопожертвованіемъ. Но Онгинъ не любитъ Тани и честно ей это высказываетъ. Тогда жизнь Тани надломилась — и не мудрено! У Тани не было никакихъ цлей и надеждъ кром любви, и когда эту любовь обстоятельства вырвали у двушки, она длается безучастной къ жизни и слпо отдается теченію. Теченіе это въ лиц матери и совта сосдей присуждаетъ Таню отдать замужъ, ее вывозятъ просватывать и выдаютъ, она не сопротивляется: ей все равно. Но жизнь беретъ свое. Татьяна оправилась отъ утраты, дтей у нея нтъ, натура съ задатками силы требуетъ дятельности и княгиня Татьяна увровала въ божество свта. Она со строгостью весталки отдалась служенію этому свту и его понятію о долг, не выработавъ этого понятія собственнымъ опытомъ, не провривъ даже его, а принявъ на вру въ томъ вид, какъ оно сложилось у массы. И вотъ, черезъ нсколько лтъ, вмсто любящей искренней деревенской двушки, мы находимъ холодную нравственную ханжу, строгую блюстительницу свтскихъ приличій, нчто въ род княгини Маріи Алексевны. Она отталкиваетъ отъ себя давно и глубоко любимаго человка и жертвуетъ своимъ чувствомъ соблюденію той ‘формальной’ врности мужу, которая не мшаетъ стремиться мыслью къ одному и отдаваться въ то же время другому.
Женщины романа ‘Герой нашего времени’ — времени еще большаго нравственнаго упадка, не представляютъ намъ и тхъ рзкихъ и своеобычныхъ чертъ, которыя мы видимъ въ Татьян. Он витаютъ, разумется, исключительно въ области любви, но въ своихъ идеалахъ ищутъ ‘интересности’. Понятіе объ интересности мняется съ временемъ и мстностью, но русская интересность того времени представляется чистымъ сумбуромъ. Она заключалась въ смутномъ стремленіи ‘къ чему-то’, въ страданіяхъ ‘по чемъ-то’, и вся эта туманность должна быть облачена въ изящную наружность, обладать взоромъ общающимъ пылкую страсть и особенное блаженство. Женщинамъ названнаго нами романа попадается Печоринъ, человкъ нсколько глубже ежедневной интересности, но и онъ плняетъ женщинъ не тмъ, чмъ онъ глубокъ, не трагизмомъ, который въ немъ шевелится и слышится, а именно своей ‘интересностью во всхъ отношеніяхъ’, и если-бы не было Печорина, то эту должность могъ бы исправлять и Грушницкій,— человкъ ‘просто интересный’. И вотъ двушка, полюбившая Печорина мгновенно вмсто любви пылаетъ къ нему ненавистью, какъ скоро узнаетъ, что Печоринъ не иметъ ‘благородныхъ намреній’, а замужняя женщина, при любви къ которой ‘благородныхъ намреній’, питать не полагается, отдается ему не только не разрывая связи съ первымъ мужемъ, но даже по смерти одного выходитъ, продолжая любить Печорина, за другаго. Положимъ, Печоринъ не говоритъ княжн о своихъ неблагородныхъ намреніяхъ, а просто объясняетъ, что онъ не любитъ ее, но онъ говоритъ тоже самое и Вр, и княжна, какъ и Вра, очень хорошо понимаетъ, что это вздоръ, что это только своего рода интересность и что любить ‘безъ благородныхъ намреній’, т. е. не на законномъ основаніи Печоринъ вовсе не прочь. Княжна Мери и Вра — женщины совершенно одного закала, только у первой нервы нсколько еще покрпче нежели у послдней и читатель увренъ, что если-бы любящая Вра была двушкой, то отвчала бы ему какъ Мери, а если бы Мери была замужемъ то, по всей вроятности, оказалась бы столько же безсильной какъ и Вра передъ взоромъ, ‘общающимъ безконечное блаженство’. Он об, Мери и Вра, обращаютъ на себя вниманіе какъ образецъ существовашаго въ то время — да невымершаго и до днесь — ложнаго отношенія женщины къ мужчин, мелкоты ея отъ него требованій и изращенности нравственныхъ понятій, такъ что выведенная въ томъ же роман совершенная дикарка и дитя природы черкешенка Белла стоитъ во всхъ отношеніяхъ головой выше ихъ. Да и вообще настоящій разборъ доказываетъ намъ, что свтскій слой общества ршительно неблагопріятенъ у насъ для развитія женщины. Прежде всего мы это видли на Софь Фамусовой, потомъ на Татьян, которая при переселеніи изъ деревенской глуши въ высшій столичный кругъ измняется такъ невыгодно для себя. Въ Мери и Вр мы не находимъ тоже никакого задатка къ строгому и разумному взгляду на жизнь. Какъ будто для подтвержденія этого факта является и Маша (изъ Затишья). Маша — первая въ русской литератур вполн цльная и строгая по природ двушка, которая смотритъ на мужчину какъ на дятеля и обращается съ нему съ умной требовательностью. И двушка эта не только всецло принадлежитъ деревн, но еще одной изъ самыхъ глухихъ захолустьевъ — ‘затишью’. Дочь помщика, она даже не барышня. Она не болтаетъ по-французски, не любитъ читать — разумется романовъ, потому что другаго чтенія у двицъ тогда не было,— не любитъ свта, а любитъ работать, длать что-либо. Этотъ выводъ нисколько не говоритъ, что необразованность и неразвитость лучше образованія, невжество и малоразвитость были одинаковы и въ барскомъ дом маленькаго помщика и въ барскихъ палатахъ столичныхъ тузовъ, только первыя были грубе и обнаженне, а вторыя лучше замазаны вншнимъ лоскомъ. Но выводъ доказываетъ, что когда общество одинаково невжественно, то т счастливыя натуры, на здравый умъ которыхъ мене всего вліяли установленные въ масс предразсудки и узкія понятія, отдаваясь этому собственному здоровому смыслу и влеченію естественныхъ чувствъ стоятъ по своему развитію несравненно выше, несравненно боле удовлетворяютъ разумнымъ требованіямъ жизни, чмъ натуры извращенныя вліяніемъ всстадныхъ понятій невжественнаго и натертаго только снаружи общества. Маша полюбила человка, въ которомъ живая натура и маленькіе забавляющіе таланты общали — и не въ глазахъ только любящей двушки — высокодаровитаго дятеля. Но въ человк этомъ не оказалось никакой стойкости, никакой привычки къ труду. Маша это замчаетъ, и не смотря на глубокую любовь свою постоянно настойчиво требуетъ, отъ своего избраннаго дла. Она требуетъ его тмъ настойчиве, что по ея понятіямъ общественная дятельность существуетъ только для мужчины, что женщин сужденъ только узкій кругъ домашней жизни и помощницы своего избраннаго, что ей, женщин, какъ она выразилась, ‘можно не думать о будущемъ’. И кто, вспомнивъ время, въ которое жила Маша, время, когда и для мужчинъ всякая независимая дятельность была почти невозможна, осудитъ ее за эти понятія?
Но никакія побужденія Маши не въ состояніи были вдохнуть силу и стойкость въ изломаннаго и жиденькаго человка, котораго по несчастію полюбила она. А между тмъ эта любовь Маши была для нея все. Это не была любовь свтскихъ женщинъ, ищущихъ въ ней только развлеченія. Двушка, съ такой сильной натурой, какъ Маша, не чувствуетъ въ себ силы мнять привязанность, да и кого выберетъ она въ такомъ захолустьи другаго, когда самый многообщающій изъ мужчинъ оказался ничтожностью? А помимо любви еще нтъ ничего влекущаго, живаго кругомъ бдной двушки. Съ отъздомъ Веретьева, обыденная мелкая жизнь въ глуши, осенью, налегаеть всей тяжестью своей пустоты на полную силъ и жаждущую жизни двушку,— и Маша не выноситъ этой удушающей пустоты, она не видитъ изъ нея выхода и предпочитаетъ смерть,— полную смерть этой медленно-мертвящей жизни. И эта смерть двушки съ глубокой и сильной натурой и съ самыми честными и разумными стремленіями и смерть не въ минуту какого-нибудь порыва страсти кладетъ страшную черту, освщаетъ ужаснымъ свтомъ ту мертвящую и убивающую эпоху, въ которую суждено было жить этой двушк! И понимала ли Маша, что воздухъ, отравленный ядомъ Анчара, описаніемъ котораго она наслаждалась въ стихахъ Пушкина, не былъ боле убійственъ, чмъ русскій воздухъ современной ей эпохи для всякой выдающейся изъ ряда честной и сильной личности?
Лиза Калитина не представляетъ собою какого-нибудь опредленнаго момента въ развитіи русской мысли, она принадлежала и принадлежитъ всему періоду застоя и даже — чему мы видимъ примръ въ католическихъ странахъ — можетъ идти дале его. Она, какъ и Татьяна, жертва ложнаго пониманія долга и ложныхъ, мистически-религіозныхъ понятій. Собственно русская особенность этихъ воззрній состоитъ въ томъ, что они не привиты непосредственно клерикальнымъ воспитаніемъ, а изъ древне духовнаго аскетическаго ученія проникли въ народъ, смшались съ его идолопоклонствомъ и, еще искаженныя невжествомъ, уже стали снизу заражать малопросвщенные классы и даже были приняты нкоторыми боле честными и добросердечными, чмъ проницательными людьми, за существенную, да еще и уважаемую принадлежность русской народности! Мудрено ли посл этого, что полуобразованная молоденькая двушка становится жертвою этихъ воззрній, когда такой начитанный и многовидвшій господинъ, какъ славянофилъ Лаврецкій, не возмутился ими и не съумлъ, пользуясь своимъ вліяніемъ на двушку, показать ей всю ложь ея взглядовъ!
Помимо Лизы Калугиной прямыми и послдовательными представительницами своего времени являются Наташа Ласунская и Елена Инсарова. До нихъ, какъ мы видли, лучшія русскія двушки инстинктивно стремились къ чему-то лучшему, но и это стремленіе ограничивалось въ нихъ выборомъ человка, которому они отдавали любовь свою. При этомъ, здравый разсудокъ былъ единственнымъ ихъ руководителемъ и он дйствовали безукоризненно, пока слушались его. Окружающія двушекъ понятія, когда он отдавались имъ, дйствовали на нихъ губительно, да и сами ихъ избранные, связь съ которыми не могла установиться ни на условныхъ, ни на естественіыхъ основахъ, не подавали имъ помощи, не развивали ихъ своимъ вліяніемъ, не указывали имъ на ихъ ошибки. Не то начинается со времени двухъ названныхъ нами двушекъ.
Рудинъ не только влюбляетъ въ себя, но онъ пробуждаетъ Наташу, онъ и любовь-то ея вызвалъ къ себ силой своего развивающаго слова. Конечно, не вс слушавшія его женщины влюблялись въ него, но несомннно на всхъ ихъ отразилась такъ или иначе его пробуждающая рчь. И вотъ мы видимъ двушку, которая уже не стремится только любить, но которая ищетъ въ мужчин учителя и руководителя, ищетъ дла себ, хотя еще и ограничиваетъ свое участіе въ немъ ролью помощницы: она уже стремится переступить за черту хозяйки, жены или любовницы. Рудинъ еще находится въ тхъ же роковыхъ условіяхъ одиночества, которыя мшали и его предшественникамъ идти объ руку съ любимой женщиной, но вліяніе Рудина все-таки оказалось, переходъ или стремленіе къ переходу — явилось.
Въ Елен мы видимъ и самый этотъ переходъ. Инсаровъ былъ человкъ дла, за это полюбила его Елена. Она и отдалась вполн беззавтно не только ему, но и его длу: когда Инсаровъ умираетъ — она слпо идетъ по пути, по которому онъ думалъ идти съ ней. Она не думаетъ о томъ, что этотъ путь ей совершенно томенъ, почти неизвстенъ, что она могла идти по немъ только опираясь на опытную руку и что есть другіе подобные пути боле ей сподручные, близкіе, на которыхъ она-бы могла дйствовать самостоятельне и сознательне, она остается слпо врна длу своего возлюбленнаго, и вся отдается ему. Но не будемъ винить Елену. Нужды нтъ, что мысль ею выражаемая не нова, что и сама Елена напоминаетъ намъ тхъ русскихъ женщинъ доонгинской эпохи, которыя оставили имена свои не въ литератур, лишенной возможности рисовать ихъ образы, женщинъ, которыя тоже вырывались изъ узкой рамы хозяйки и любовницы и шли за своими избранными далеко дальше теплыхъ стнъ семейной жизни. Образъ Елены является намъ отраднымъ явленіемъ уже потому, что посл долгаго пути упадка и медленнаго возстановленія, мы видимъ русскую мысль снова на томъ уровн развитія, до котораго она доходила во времена наиболе благопріятныя для ея развитія, что за этимъ переваломъ мы имли право надяться на дальнйшія и совершенно новыя въ русской жизни шаги женскаго развитія. И надежды эти оправдались: не даромъ романъ, въ которомъ явилась Елена, называется ‘Наканун’. Поэтому не только хронологическому, но и нравственному порядку мы имемъ право назвать послдующихъ представительницъ развитія женской задачи, общимъ именемъ ‘новыхъ женщинъ’.
Дла, представляющагося женщин при ея первой попытк стать на собственныя ноги, было много. Прежде всего ей слдовало выйти изъ той узкой, одуряющей атмосферы любви, куда до сихъ поръ исключительно загоняли ее, гд ей воздвигали храмы, курили благовонія и длали ее и жрицей и жертвой. По многимъ причинамъ мы не посвящали особой статьи женщинамъ пытавшимся разорвать сложившіяся понятія о любви, хотя вопросъ, къ разршенію котораго стремились он, пустилъ самые глубокіе корни въ общественной жизни и переживетъ многіе другіе вопросы, въ настоящее время, кажущіеся инымъ, боле существенными. Поэтому и здсь мы только замтимъ, что одн изъ этихъ женщинъ пытались устранить тотъ глупый трагизмъ, который сопровождалъ и не могъ, по мннію такъ называемаго образованнаго общества, не сопровождать неизбжно, какъ возмездіе, вс столкновенія, въ которыхъ измнчивое чувство постоянно ставило женщину связанную съ однимъ, когда она начинала любить другаго. Иныя пытались снять съ любви и именно съ любви страстной и безумной, тотъ ореолъ, которымъ окружили ее тупыя и извращенныя понятія рыцарскаго времени. Он перестали смотрть на любовь, какъ на исключительно женское и возвышенное занятіе. Въ той страшной и безумной любви, которая, чмъ была сильне, тмъ считалась возвышенне, он видли (раздляя впрочемъ этотъ взглядъ съ мужчинами, или даже у нихъ его заимствуя) просто страсть, т. е. не нормальное, болзненное состояніе, съ которымъ нужно бороться какъ съ недугомъ, какъ со всякой страстью, будетъ ли предметомъ ея вино, карты, наряды, лошади или чья нибудь личность. Иныя пытались, наконецъ, въ дл любви, завоевать себ т права, которыя мужчины оставили исключительно за собою и потребность любви низводили для женщинъ, какъ и для мужчинъ въ число тхъ естественныхъ и обычныхъ стремленій, на которыя должно смотрть трезвымъ и не предубжденнымъ взглядомъ и не вмшивать въ нихъ отжившія и весьма условныя понятія какой-то рыцарской чести, а замнять ихъ откровенной прямотой и честностью дйствій. Иныя изъ женщинъ, сообразивъ совершенно основательно, что независимость нравственная не можетъ существовать безъ независимости матеріальной, занялись экономической стороной вопроса,— вопросомъ о собственномъ хлб, можетъ быть забывая даже въ первомъ увлеченіи, что добываніе этого хлба должно быть не столько цлью, сколько средствомъ и что важно избавить себя отъ эксплоататоровъ, а не перемнять одного на другаго.
Наконецъ женщина, на которой мы боле всего остановили вниманіе, Марья Щетинина (‘Трудное время’ Слпцова) уже стремится къ какой-то боле широкой дятельности: она еще ищетъ ее объ руку съ мужчиной, но тотчасъ бросаетъ эту руку, когда замчаетъ, что вожатый не удовлетворяетъ ея намреніямъ. Надобно однако замтить, что стремленія Щетининой имянно вслдствіе своей широты страдаютъ неопредленностью и что пока въ самой женщин не выработаются они въ ясно сознанную и обдуманную задачу, все дло будетъ ограничиваться стремленіемъ и разумется разочарованіями. Даже при строго опредленныхъ и ограниченныхъ цляхъ, какія были, напримръ, у Вры Павловны и другихъ,— мы видимъ, что цли эти постоянно не достигаются, что усилія поступательнаго движенія не въ состояніи преодолть встрчаемаго сопротивленія. Изъ этого мы въ прав прійти къ мысли, высказанной уже нами, какъ мы замтили, въ одномъ литературномъ произведеніи, что одиночныя, неорганизованныя точно и разумно стремленія, долго не будутъ достигать тхъ здравыхъ и полезныхъ цлей, къ которымъ стремится современная женщина, хотя цли эти по существу своему такъ ясно полезны и такъ далеки отъ всякихъ мечтательныхъ преувеличеній, что при спокойномъ и настойчивомъ стремленіи не могутъ, повидимому, въ глазахъ просвщенныхъ людей, ни съ какой стороны, ожидать неодолимыхъ препятствій.