СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. ТЕККЕРЕЯ
КНИГА СНОБОВЪ
ЮМОРИСТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.
ИСТОРІЯ ТИТМАРША И ГОГГАРТОВСКАГО АЛМАЗА
Повсть.
ДУХЪ СИНЕЙ БОРОДЫ
РАЗСКАЗЪ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16.
94—95.
ИСТОРІЯ САМУЭЛЯ ТИТМАРША
и
БОЛЬШОГО ГОГГАРТОВСКАГО АЛМАЗА.
Переводъ М. А. Шишмаревой.
ГЛАВА I.
въ которой читатель знакомится съ нашей деревней, а герой въ первый разъ видитъ знаменитый алмазъ.
Когда я халъ въ Лондонъ отбывать второй годъ моей службы, моя тетка Гоггарти подарила мн брилліантовую булавку, т. е. въ то время это была не булавка, а большой старомодный аграфъ съ медальономъ 1795 года, дублинской работы, въ которомъ еще покойный мистеръ Гоггарти щеголялъ на балахъ ирландскаго намстника и въ другихъ аристократическихъ мстахъ. Мистеръ Гоггарти говорилъ, что этотъ аграфъ былъ на немъ въ сраженіи при Винегаръ-Гилль, когда голова его уцлла только благодаря свернутой въ узелъ толстой косичк его парика… Впрочемъ, это не идетъ къ длу.
Въ самомъ центр медальона красовался Гоггарти въ красномъ мундир корпуса милиціонеровъ, въ которомъ онъ служилъ, а кругомъ были симметрично расположены тринадцать локоновъ волосъ, принадлежавшихъ чортовой дюжин сестрицъ, которыми судьба наградила этого джентльмена, и такъ какъ вс эти букляшки отличались фамильнымъ ярко-рыжимъ цвтомъ, то человкъ съ воображеніемъ могъ безъ особенной натяжки принять портретъ Гоггарти за большой жирный кусокъ недожаренаго ростбифа, обложенный морковью. Это кушанье было подано на синемъ эмалевомъ блюд и все вмст имло такой видъ, какъ будто вся эта коллекція волосъ росла изъ самаго сердца большого гоггартовскаго алмаза (какъ его называли въ нашей семь).
Я думаю, нтъ надобности говорить, что тетушка моя была богата, и понятно, я находилъ, что я могъ бы быть ея наслдникомъ съ такимъ же удобствомъ, какъ и всякій другой. Весь мсяцъ, пока длился мой отпускъ, она была со мной особенно мила: очень часто оставляла меня на чай (хотя въ нашей деревн была одна особа, съ которой мн было бы очень пріятно побродить по лугамъ въ т золотые лтніе вечера), и пока я глоталъ ея дешевый скверный чай, всякій разъ заговаривала о томъ, что она готовитъ мн къ отъзду хорошенькій сюрпризъ. Мало того, раза три или четыре я даже обдалъ у нея по ея приглашенію и посл обда игралъ съ ней въ вистъ или въ криббеджъ. Съ картами я бы еще помирился (правда, играли мы съ ней часовъ по семи безъ передышки, и я всегда проигрывалъ, хотя проигрыши мои были невелики: я ни разу не проигралъ больше девятнадцати пенсовъ), но на мою бду въ дом былъ одинъ адскій напитокъ — кислое вино изъ черной смородины, которое неизмнно подавалось къ обду и къ вечернему чаю и отъ котораго я не смлъ отказываться, хотя, даю вамъ честное слово, мн было отъ него очень нехорошо.
Такъ вотъ, принимая во вниманіе такую мою родственную почтительность и многократныя общанія тетушки, я разсчитывалъ, что старуха подаритъ мн, по меньшей мр, десятка два гиней (у нея лежала ихъ въ стол цлая куча). Я былъ до такой степени увренъ, что меня ожидаетъ что нибудь въ этомъ род, что нкая молодая лэди, по имени миссъ Мэри Смитъ, съ которой я неоднократно бесдовалъ по этому поводу, даже связала маленькій зеленый шелковый кошелекъ и, завернувъ его въ серебряную бумажку, вручила мн незадолго до моего отъзда. (Дло происходило на лугу Гика, за высокой скирдой, по дорог къ кладбищу — сейчасъ, какъ повернуть направо). И ужь если говорить правду, кошелекъ былъ не пустой. Была въ немъ, во-первыхъ, толстая прядка самыхъ блестящихъ и самыхъ черныхъ волосъ, какіе вамъ только доводилось когда нибудь видть, и еще было три пенса,— врне сказать, одна половника серебрянаго шестипенсовика, подвшенная на голубую ленточку, чтобы носить на ше. Я зналъ, гд хранилась другая половинка, и какъ же я завидовалъ этому счастливому кусочку серебра!
Послдній день моихъ каникулъ я долженъ былъ посвятить миссисъ Гоггарти — это само собой.
Тетушка была милостива ко мн выше всякой мры: въ знакъ особенной любезности она вытащила дв бутылки своей кислятины и заставила меня выпить большую часть. Въ конц вечера, когда гости стали прощаться, она сдлала мн знакъ, чтобъ я остался, и когда вс дамы разошлись по домамъ съ своими калошами и служанками, мистрисъ Гоггарти первымъ дломъ задула въ гостиной три восковыя свчи, потомъ вооружилась четвертой и отправилась отпирать свою конторку.
Признаюсь, сердце у меня забилось быстрй, хоть я и старался казаться равнодушнымъ.
— Сэмъ, мой дружекъ,— сказала тетушка, гремя ключами,— выпей еще стаканчикъ росолиса (такъ она окрестила проклятый напитокъ), теб это полезно.
Я взялъ бутылку, и вы могли бы видть, какъ дрожала моя рука, когда я наливалъ, и какъ звякала бутылка о край стакана. Пока я пилъ, почтенная дама окончила свои манипуляціи у конторки и направилась ко мн со свчей въ одной рук и съ большимъ сверткомъ въ другой.
‘Вотъ оно, подумалъ я.
— Самуэль, милый племянникъ!— начата мистриссъ Гоггарти.— Твое первое имя — Микаэль: ты былъ названъ такъ въ честь твоего покойнаго дяди, моего дорогого мужа, и изъ всхъ моихъ племянниковъ и племянницъ ты — единственный, съумвшій мн угодить.
Если принять въ разсчетъ, съ одной стороны, что у тетушки было шесть замужнихъ сестеръ, и съ другой,— что вс Гоггарти вышли замужъ въ Ирландіи и были матерями многочисленныхъ семействъ, то нельзя не согласиться, что она сдлала мн большой комплиментъ.
— Дорогая тетушка,— проговорилъ я дрожащимъ, тихимъ голосомъ,— я часто слыхалъ отъ васъ,что всхъ насъ, племянниковъ, семьдесятъ три человка, и, поврьте, я высоко цню ваше лестное мнніе обо мн, котораго я, право, не заслуживаю.
— Не говори мн объ этой отвратительной ирландской родн,— сказала тетушка рзко,— я ихъ ненавижу, и племянниковъ, и всхъ ихъ матерей. (Надо вамъ сказать, что Гоггарти судились между собой изъ за наслдства). Я не о нихъ говорю. Но и изъ всхъ другихъ моихъ родственниковъ ты, Самуэль, былъ для меня всегда самымъ любящимъ и почтительнымъ. Твои лондонскіе патроны дали самый лучшій отзывъ о твоемъ поведеніи. Имя восемьдесятъ фунтовъ годоваго жалованья (прекрасное жалованье), ты не задолжалъ ни одного шиллинга, какъ это длаютъ другіе молодые люди, свой мсячный отпускъ ты посвятилъ своей старой тетк, которая, поврь, глубоко теб благодарна…
— О, тетушка!— вотъ все, что я могъ сказать.
— Самуэль,— продолжала она,— я общала сдлать теб подарокъ. Вотъ онъ. Я думала было дать теб денегъ, но ты мальчикъ скромный и деньги теб не нужны. Ты выше денегъ, мой дорогой. Я дарю теб то, что мн всего на свт дороже… по… по… портретъ моего покойнаго Гоггарти (слезы), вставленный вотъ въ этотъ аграфъ съ драгоцннымъ алмазомъ, о которомъ ты часто слыхать отъ меня. Носи его, милый Сэмъ, въ память обо мн, поси и почаще думай о своемъ дяд — этомъ отлетвшемъ ангел — по твоей любящей тет Сузи.
И она положила свертокъ мн въ руку. Сооруженіе было величиной съ хорошую крышку отъ коробки съ мыломъ для бритья, и мн казалось такъ же дико нацпить на себя эту штуку, какъ нарядиться въ трехуголку и въ парикъ съ косичкой. Я былъ такъ огорченъ и разочарованъ, что, буквально, не могъ выжать изъ себя слова.
Когда я пришелъ немного въ себя, я развернулъ бумажку, въ которую была завернута эта милая вещица (хороша вещица!— цлый висячій замокъ отъ амбара!), и неторопливо прикололъ ее къ вороту рубашки.
— Благодарствуйте, тетушка,— проговорилъ я съ великолпной ироніей,— я всегда буду цнить этотъ подарокъ въ память о той, отъ кого я его получилъ, и, глядя на него, буду вспоминать моего дядю и моихъ тринадцать ирландскихъ тетушекъ.
— Я вовсе не хочу, чтобы ты носилъ мой подарокъ въ память о нихъ! — взвизгнула мистриссъ Гоггарти.— Я не хочу, чтобы ты носилъ морковные волосы этихъ отвратительныхъ женщинъ! Волосы надо вынуть.
— Но, тетушка, тогда аграфъ будетъ испорченъ.
— Богъ съ нимъ, съ аграфомъ, мой другъ, ты отдашь его передлать.
— А что если мы совсмъ уничтожимъ аграфъ?— предложилъ я.— Онъ немного великъ, теперь такіе не въ мод. А дядинъ портретъ я отдамъ вставить въ рамку и повшу у себя надъ каминомъ рядомъ съ вашимъ. Премиленькая миніатюра.
— Эта миніатюра,— проговорила торжественно мистриссъ Гоггарти,— была шейдэвромъ великаго Мулькаи (шейдэвръ — такъ она произносила слово chef-d’oeuvre — было любимымъ словечкомъ моей тетушки и, вмст съ буптономъ и аля модъ де Парри, составляло весь ея французскій лексиконъ).— Ты знаешь ужасную исторію этого несчастнаго художника? Когда онъ кончилъ этотъ удивительный портретъ для покойной мистриссъ Гоггарти, изъ замка Гоггарти, что въ графств Майо, она отдала вставить его вотъ въ этотъ самый медальонъ и надла на балъ въ лорду намстнику. Съ чего ей вздумалось обложить портретъ Мика волосами ея вульгарныхъ дочерей — я ршительно понять не могу, но она это сдлала и, какъ видишь, такъ оно осталось и по сей день. На балу она играла въ пикетъ съ главнокомандующимъ. ‘Сударыня,— говоритъ ей главнокомандующій,— да вдь это у васъ мой другъ Микъ Гоггарти въ медальон. Будь я голландецъ, если это не онъ!‘ Это были подлинныя слова его свтлости. Мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти сняла медальонъ и протянула ему. ‘Какъ зовутъ художника?— спросилъ его свтлость.— Въ жизнь свою не видалъ такого поразительнаго сходства!’ — ‘Мулькаи изъ Ормондъ Квэ’ отвчала мистриссъ Гоггарти. ‘Чортъ возьми! Я беру его подъ свое покровительство,— сказалъ милордъ. Но вдругъ лицо его потемнло, и онъ, съ недовольнымъ видомъ, возвратилъ ей аграфъ.— Въ этомъ портрет есть одинъ недостатокъ,— сказалъ его свтлость (онъ былъ большой служака и строго наблюдалъ дисциплину),— и я удивляюсь, какъ мой другъ Микъ, человкъ военный, могъ его не замтить’.— Какой же это недостатокъ, милордъ?— спросила мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти. ‘Сударыня, онъ здсь безъ портупеи!’ и милордъ сердито взялся опять за карты и до самаго конца игры не проронилъ ни слова. На другой день мистеру Мулькаи передали этотъ разговоръ, и несчастный художникъ мгновенно сошелъ съ ума! Вс свои надежды онъ положилъ въ этотъ портретъ, онъ говорилъ, что эта миніатюра будетъ верхомъ совершенства и составитъ его славу. Вотъ какъ подйствовалъ этотъ ударъ на чувствительное сердце артиста! Когда мистриссъ Гоггарти умерла, твой дядя взялъ портретъ, себ и постоянно его носилъ. Сестрицы его говорили, что онъ польстился на алмазъ. Неблагодарныя! Он не хотли понять, что если онъ дорожилъ этой вещью, то только ради нихъ же,— потому что въ медальон были ихъ волосы, да еще изъ любви къ изящнымъ искусствамъ. Что же до бднаго художника, то иные говорили, будто съ нимъ сдлалась блая горячка отъ злоупотребленія спиртными напитками, но я этому не врю… Выпей-ка еще стаканчикъ росолиса, мой другъ.
Этотъ разсказъ всегда приводилъ тетушку въ хорошее расположеніе духа, и теперь она закончила его тмъ, что пообщала заплатить за передлку аграфа, выразивъ желаніе, чтобы по прізд въ Лондонъ я отнесъ его къ знаменитому ювелиру, мистеру Полоніусу и прислалъ ей счетъ,
— Тутъ одного золота будетъ, по крайней мр, на пять гиней, добавила она, а за передлку съ тебя возьмутъ не больше двухъ. Во всякомъ случа, мой другъ, все, что останется, ты можешь взять себ и на эти деньги купить, что теб вздумается.
На этомъ почтенная лэди простилась со мной. Когда я возвращался домой черезъ деревню, часы пробили двнадцать, ибо исторія Мулькаи брала обыкновенно не мене часа. Теперь я былъ настроенъ не такъ мрачно, какъ въ первую минуту по полученіи подарка. ‘Ну, что-же? Брилліантовая булавка все-таки красивая вещица,— размышлялъ я,— она будетъ придавать мн un air distingu даже при моемъ поношенномъ костюм’. А костюмъ у меня былъ несомннно поношенный. ‘На три гинеи, которыя у меня останутся,— продолжалъ я свои размышленія,— я куплю себ пару невыразимыхъ, (въ которыхъ, entre nous, я таки сильно нуждался, такъ какъ мои новые панталоны были сшиты добрыхъ полтора года тому назадъ, а я только что пересталъ рости).
Ну-съ, такъ вотъ, шелъ я себ по деревн, заложивъ руки въ карманы. Въ одномъ изъ нихъ лежалъ кошелекъ моей Мэри, который я получилъ отъ нея наканун. Только теперь онъ былъ пустой: т дв вещицы, что въ немъ были, я вынулъ и положилъ… куда?— не все-ли равно? Но вы поймите, господа: въ т времена у меня было сердце, и сердце горячее. Кошелекъ — бдной Мэри готовъ былъ принять дань отъ щедротъ моей тетушки, но дань не явилась, и я разсчиталъ, что, за вычетомъ дорожныхъ издержекъ, отъ моего небольшаго собственнаго капитала (сократившагося по крайней мр на двадцать пять шиллинговъ, благодаря моимъ карточнымъ проигрышамъ мистриссъ Гоггарти), у меня, по прізд въ городъ, останется шиллинговъ пятнадцать.
Я шагалъ по деревн дьявольски скоро, такъ скоро, что, будь это возможно, я, кажется, догналъ-бы т десять часовъ, что убжали отъ меня два часа тому назадъ, когда я выслушивалъ разглагольствованіе мистрисъ Гоггарти, запивая ихъ ея ужаснымъ росолисомъ. Дло въ томъ, что въ десять часовъ мн слдовало быть подъ окномъ нкоей особы, которая должна была въ этотъ часъ любоваться луной въ своемъ хорошенькомъ плоеномъ ночномъ чепчик и въ папильоткахъ на своихъ милыхъ волосахъ.
Теперь окно было закрыто, и въ щелк не было свта, и сколько я ни перегибался черезъ садовую ограду, какъ я ни кашлялъ, сколько ни свисталъ (я даже проплъ одну псенку, которую кто-то очень любилъ, и бросилъ въ окно маленькій камешекъ, попавшій въ самую середину рамы) — никто не проснулся, кром большого двороваго пса, который принялся такъ неистово лаять и выть, и кидаться на меня изъ-за ршетки, что я каждую минуту ожидалъ, что онъ откуситъ мн носъ.
Такимъ образомъ я былъ принужденъ ретироваться со всею поспшностью. На другой день въ четыре часа утра мама и сестры накормили меня завтракомъ, а въ пять подкатилъ ‘Врный’ — шестимстный лондонскій дилижансъ, и я вскарабкался на имперіалъ, такъ и не повидавшись съ Мэри.
Когда мы прозжали мимо ея дома, мн положительно показалось что занавска ея комнаты была отдернута,— слегка, самую чуточку. Достоврно одно: теперь окно было открыто, а ночью оно было закрыто… Но дилижансъ покатилъ дальше, и вскор и деревня, и маленькій домикъ, и кладбище, и высокая скирда на лугу Гика скрылись изъ вида.
— Ого! Вотъ такъ булавка! сказалъ нашему кондуктору конюхъ, поглядывая на меня, и, затянувшись изъ своей сигары, приставилъ палецъ къ носу.
Надо вамъ сказать, что съ вечера я не раздвался, и такъ какъ мн предстояло укладываться, а на душ у меня было грустно и думалось совсмъ не о томъ, то я позабылъ объ аграф мистриссъ Гоггарти, который такъ и остался приколотымъ къ вороту моей рубашки.
ГЛАВА II.
Въ которой описывается, какъ алмазъ прізжаетъ въ Лондонъ и производитъ поразительный эффектъ и въ Сити и въ Вестъ-Энд.
Событія, описанныя въ этомъ разсказ, происходили нсколько десятковъ лтъ тому назадъ, когда (какъ, можетъ быть, помнитъ читатель) лондонскій Сити обуяла манія учрежденія всевозможныхъ компаній,— манія, благодаря которой многіе нажились.
Въ т времена я былъ тринадцатымъ клеркомъ въ нашей контор, т. е. однимъ изъ двадцати четырехъ молодыхъ людей, вершившихъ обширныя дла ‘Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго общества страхованія жизни и отъ огня’, помщавшагося въ собственномъ великолпномъ каменномъ дом въ Корнгилл. Мать моя помстила четыреста фунтовъ въ это предпріятіе и получала на нихъ тридцать шесть фунтовъ въ годъ въ то время, когда ни одна контора во всемъ Лондон не давала ей больше двадцати четырехъ. Главнымъ директоромъ былъ у насъ великій мистеръ Брофъ, глава фирмы ‘Брофъ и Гоффъ’, торговавшей турецкимъ товаромъ и имвшей контору въ Крёчедъ Фрайерсъ. Это была совсмъ новая фирма, но она уже длала огромные обороты и получала большіе барыши на губкахъ и винныхъ ягодахъ, а о коринк нечего и говорить: въ этомъ отдл торговли съ ней не могла соперничать ни одна фирма во всемъ Сити.
Брофъ былъ великимъ человкомъ между диссентерами, и вы могли видть его имя однимъ изъ первыхъ на подписныхъ листахъ всхъ благотворительныхъ обществъ, которымъ покровительствовала эта почтенная братія. Въ его контор въ Крёчедъ Фрайерсъ у него сидло девять клерковъ, ни одного изъ нихъ онъ не принялъ безъ удостовренія отъ школьнаго учителя и священника съ мста родины молодого человка,— безъ оффиціальнаго удостовренія съ ручательствомъ за его нравственность и благонамренный образъ мыслей, и мста въ контор мистера Брофа были до такой степени на расхватъ, что онъ бралъ по четыреста и по пятисотъ фунтовъ съ каждаго изъ молодыхъ людей, которые поступали къ нему въ рабство на десять часовъ ежедневно и которыхъ за это онъ посвящалъ въ тайны турецкой торговли. Брофъ и на бирж былъ великій человкъ, и наши конторскіе ребята постоянно, бывало, слышали отъ маклерскихъ клерковъ (мы вмст обдали въ трактир ‘Птухъ и Шерстяной мшокъ’, весьма почтенномъ заведеніи, гд вы получали за шиллингъ, считая тутъ же и пенни на чай трактирному лакею, прекрасный кусокъ говядины, въ волю хлба, зелени, сыру и полпинты портеру) — такъ маклерскіе клерки постоянно разсказывали намъ, какія огромныя дла были у Брофа съ Испаніей, Греціей и Колумбіей. Гоффъ биржи не касался, а сидлъ себ дома и занимался исключительно длами своей конторы. Гоффъ былъ еще молодой малый, квакеръ, смирный и трудящійся. Брофъ принялъ его въ компанію изъ-за тридцати тысячъ фунтовъ, которые тотъ внесъ за свой пай, и Брофъ ничего не потерялъ. Слыхалъ я (мн объ этомъ сказали подъ величайшимъ секретомъ), что фирма имла чистаго годового дохода до семи тысячъ фунтовъ, которые компаньоны длили между собой. Брофъ получалъ половину, Гоффъ — одну треть, а шестая часть шла старику Тёдлоу, служившему клеркомъ у Брофа, прежде чмъ тотъ взялъ компаньона. Тёдлоу ходилъ всегда оборванцемъ, и мы считали его старымъ скрягой. Одинъ изъ нашихъ ребятъ, нкій Бобъ Свинни, уврялъ, будто паи Тёдлоу — чистйшая фикція и что всю его часть беретъ себ Брофъ. Но Бобъ всегда зналъ больше, чмъ слдовало, ходилъ въ кургузой зеленой жакетк и имлъ даровые билеты въ Ковентгарденскій театръ. Въ нашей лавочк, какъ мы ее называли (хотя это была совсмъ не лавочка, а роскошная контора, не хуже любой въ Коригилл) онъ вчно разглагольствовалъ про Вестриса и миссъ Три и распвалъ:
‘Зябликъ ты, зябликъ,
Веселый мой зябликъ!’
одну изъ знаменитыхъ псенокъ Чарльза Кембля въ ‘Mard Marian’, пьес, отъ которой вс тогда сходили съ ума, передланной изъ извстной сказки нкіимъ Пикокомъ, конторщикомъ въ правленіи остъ-индской компаніи.
Когда Брофъ узналъ, что о немъ говоритъ мастеръ Свинни и какой онъ театралъ, онъ въ одинъ прекрасный день явился въ контору, гд вс мы, двадцать четыре клерка, засдали въ полномъ состав, и сказалъ одинъ изъ великолпнйшихъ спичей, какіе я когда-либо слышалъ. ‘Клевета его не трогаетъ, говорилъ мистеръ Брофъ, поношеніе — удлъ каждаго общественнаго дятеля, который иметъ твердые принципы и строго придерживается ихъ въ своемъ поведеніи. Но что для него важно, такъ это нравственность каждой, самой ничтожной человческой единицы, составляющей часть великаго цлаго ‘Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго общества’. Благосостояніе тысячъ зависитъ отъ насъ, милліоны денегъ ежедневно проходятъ черезъ наши руки. Весь городъ, вся страна смотрятъ на насъ, какъ на живой примръ честности и порядка’. И если онъ, Брофъ, убдится, что кто-нибудь изъ тхъ, на кого онъ смотритъ, какъ на своихъ дтей, кого онъ любитъ, какъ свою плоть и кровь,— что кто-нибудь изъ нихъ нарушаетъ общій высоконравственный строй учрежденія, подавая дурной примръ своимъ поведеніемъ (мистеръ Брофъ очень любилъ торжественный слогъ),— если онъ убдится, что одинъ изъ его дтей не соблюдаетъ благодтельныхъ правилъ нравственности, религіи и декорума, то — кто бы ни былъ виновный: старшій-ли клеркъ, получающій шестьсотъ фунтовъ годового оклада, или послдній разсыльный, который подметаетъ крыльцо,— онъ, мистеръ Брофъ, отторгнетъ его отъ своего сердца… да, отторгнетъ, будь онъ ему хоть сынъ родной’.
Въ заключеніе своей рчи мистеръ Брофъ залился слезами. Не имя понятія, что должно за симъ воспослдовать, мы переглядывались, блдные, какъ млъ,— вс, кром Свинни, двадцатаго клерка, который сдлалъ такое лицо, какъ будто собирался свистнуть. Утеревъ свои слезы и немного оправившись, мистеръ Брофъ обернулся. Охъ, какъ у меня ёкнуло сердце, когда онъ взглянулъ прямо мн въ лицо, и какое я почувствовалъ облегченіе, когда онъ проревлъ громовымъ голосомъ:
— Мистеръ Робертъ Свинни!
— Для васъ онъ — сэръ,— отвчалъ Свинни хладнокровнйшимъ тономъ.
Послышалось хихиканье.
— Мистеръ Свинни!— заоралъ Брофъ еще громче.— Когда вы вступили въ нашу контору — въ нашу семью, сэръ, ибо мы дружная семья,— говорю это съ гордостью,— вы нашли здсь, въ лиц двадцати трехъ человкъ, такихъ религіозныхъ и высоконравственныхъ молодыхъ людей, какіе когда-либо работали вмст, чьей чести когда-либо вврялись такіе огромные капиталы и благосостояніе славной страны. Вы нашли здсь порядокъ, умренность и декорумъ. Въ этомъ мст, посвященномъ исключительно длу, никто не слыхалъ ни пошлыхъ псенъ, ни подпольныхъ навтовъ противъ главы учрежденія… Но оставимъ въ сторон клевету: я выше клеветы, сэръ. Ни суетная болтовня, ни грязныя шутки не отвлекали вниманія этихъ господъ, не оскверняли мирной арены труда. Да, христіанъ и джентльменовъ нашли вы здсь, сэръ!
— Я заплатилъ за свое мсто, какъ и вс,— сказалъ Свинни.— Разв отецъ мой не взялъ ак…
— Замолчите, сэръ! Да, сэръ, достойный вашъ батюшка взялъ акціи этого учрежденія, и со временемъ он принесутъ ему громадные барыши. Онъ взялъ наши акціи, сэръ, иначе васъ не было бы здсь. У каждаго изъ моихъ юныхъ друзей, работающихъ въ этой контор, есть отецъ, братъ, близкій родственникъ или другъ, состоящій пайщикомъ нашего славнаго предпріятія,— и я этого не скрываю. Каждый изъ нихъ матеріально заинтересованъ въ томъ, чтобы вербовать новыхъ людей въ ряды нашей арміи,— и я этимъ горжусь. Но, сэръ, я глава этого общества, я принялъ васъ въ нашу контору, я подписалъ бумагу о вашемъ назначеніи, и я же, Джонъ Брофъ, уничтожаю ее. Уйдите отъ насъ, сэръ! Уйдите изъ семьи, которая не можетъ терпть васъ доле въ ндрахъ своихъ. Мистеръ Свинни! Я плакалъ, я молился, прежде чмъ пришелъ къ этому ршенію. Я думалъ, сэръ,— и ршился. Уйдите отъ насъ!
— Ну, нтъ, мистеръ Брофъ, на этомъ мы не сойдемся. Я уйду, но прежде получу свое жалованье за три мсяца.
— Ваше жалованье выдадутъ вашему отцу.
— Къ чорту отца! Послушайте, Брофъ, я совершеннолтній, и если вы не заплатите мн моего жалованья, то — вотъ какъ Богъ святъ!— я васъ арестую. Я засажу васъ въ тюрьму, не будь я Бобъ Свинни!
— Мистеръ Раундхэндъ, напишите чекъ для этого заблудшаго юноши.
— Двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ, Раундхэнъ, и марка на счетъ конторы!— закричалъ безстрашный Свинни.— Вотъ такъ-то лучше, сэръ, получено сполна, не стоить вамъ безпокоить моего банкира… Господа! Если вы не прочь распить со мной вечеркомъ стаканчикъ-другой пуншу, то милости просимъ въ нашъ трактиръ къ восьми часамъ. Бобъ Свинни платитъ за всхъ. А, можетъ быть, и мистеръ Брофъ сдлаетъ мн честь — не откажется составить намъ компанію? Милости просимъ, сэръ. Не отказывайтесь — нехорошо ломаться!
Тутъ ужь мы ршительно не могли выдержать и расхохотались, какъ съумасшедшіе.
— Ступайте вонъ!— заревлъ мистеръ Брофъ съ побагроввшимъ лицомъ.
Бобъ снялъ съ вшалки свою блую шляпу — ‘покрышку’, какъ онъ ее называлъ, надлъ ее на правое ухо и, небрежно покачиваясь, пошелъ изъ конторы. Когда онъ ушелъ, мистеръ Брофъ прочелъ намъ другую лекцію (которую мы, конечно, ршили принять къ своему назиданію), потомъ подошелъ къ конторк Раундхэнда, обнялъ его за шею, заглянулъ въ его счетную книгу и спросилъ кроткимъ голосомъ:
— Ну, что, Раундхэндъ, много денегъ поступило сегодня?
— Да вотъ извольте взглянуть, сэръ: вдова принесла свои деньги — девятьсотъ четыре фунта десять шиллинговъ шесть пенсовъ, капитанъ Спарръ доплатилъ за свои акціи. Только онъ все ворчить, говоритъ: тяжелыя условія, за пятьдесятъ акцій — платежъ въ два срока…
— Онъ вчно ворчитъ.
— Говоритъ: ни шиллинга въ карман, не знаю, какъ дотяну до выдачи дивидендовъ.
— А больше никто не вносилъ?
Мистеръ Раундхэндъ просмотрлъ всю книгу, оказалось, что всего внесено тысяча девятьсотъ фунтовъ. Теперь мы ворочали тысячами, а когда я поступилъ въ контору, мы, клерки, весь день сидли безъ дла: болтали, смялись, читали газеты и съ удивленіемъ оглядывались на дверь всякій разъ, какъ къ намъ, бывало, забредетъ случайный покупатель. Тогда намъ позволялось и пть, и смяться, тогда Бобъ Свинни и Брофъ были закадычные друзья. Но это было давно, когда мы еще не запряглись, какъ слдуетъ, въ рабочій хомутъ.
— Тысяча девятьсотъ наличными деньгами, да тысяча въ акціяхъ. Браво, Раундхэндъ! Браво, господа! Помните: каждая наша акція, которую вы поможете сбыть, принесетъ вамъ пять процентовъ чистыми денежками. Такъ-то, господа. Вербуйте, вербуйте намъ членовъ изъ вашихъ друзей,— любите свое дло,— будьте аккуратны — не забывайте Бога. Надюсь, вы ходите въ церковь?.. Раундхэндъ, кто займетъ мсто мистера Свинни?
— Мистеръ Самуэль Титмаршъ.
— Мистеръ Титмаршъ, поздравляю. Вашу руку, сэръ. Теперь вы двнадцатый клеркъ нашего общества, и ваше жалованье увеличивается на пять фунтовъ въ годъ. Какъ поживаетъ ваша почтенная матушка, сэръ?— ваша превосходная родительница? Здорова, надюсь? Дай Богъ, чтобы мы еще много, много лтъ выплачивали ей ея ренту. Помните: еслибы у нея оказались еще свободныя деньги, то помстить ихъ къ намъ ей будетъ теперь даже выгодне, чмъ въ прошломъ году, такъ какъ теперь она на цлый годъ старше. А вамъ, мой милйшій, пять процентиковъ за комиссію. И почему же, въ самомъ дл, не получить ихъ вамъ, какъ и всякому другому? Молодежь всегда останется молодежью, и десятифунтовый билетикъ никогда не повредитъ… Что вы на это скажете, Абеднего?
— Конечно, не повредитъ,— сказалъ Абеднего (нашъ третій клеркъ,— тотъ самый, что донесъ на Боба) и принялся хохотать, какъ это длали мы вс, когда мистеръ Брофъ удостаивалъ шутить. Не могу сказать, чтобы шутки его были удачны, но мы догадывались по его лицу, когда надо было смяться.
— Ахъ да, Раундхэндъ, у меня къ вамъ дло,— сказалъ мистеръ Брофъ.— Мистриссъ Брофъ просила узнать, отчего васъ никогда не видно въ Фульгам.
— Это очень любезно съ ея стороны,— проговорилъ мистеръ Раундхэндъ, очень довольный.
— Такъ прізжайте же, мой милый. Назначьте день, ну, скажемъ, въ субботу, да захватите съ собой вашъ ночной колпакъ.
— Вы очень добры, мистеръ Брофъ. Я былъ бы чрезвычайно счастливъ провести у васъ праздникъ, но….
— Безъ всякихъ ‘но’, мой другъ. Слушайте: канцлеръ казначейства сдвлалъ мн честь — общалъ обдать у меня въ этотъ день, и я хочу васъ познакомить. Я, видите-ли, наговорилъ его сіятельству съ три короба о вашихъ талантахъ: сказалъ, что вы лучшій кассиръ въ трехъ соединенныхъ королевствахъ.
Отъ такого приглашенія нельзя было отказаться, хотя Раундхэндъ только что говорилъ намъ, что они съ мистриссъ Раундхэндъ собираются провести субботу и воскресенье въ Путни, и мы, хорошо знавшіе, какая ужасная семейная жизнь выпала на долю этому бдняг, были уврены, что ему жестоко достанется отъ супруги, когда она узнаетъ о такой перемн въ его планахъ. Мистриссъ Раундхэндъ терпть не могла мистриссъ Брофъ, потому что мистриссъ Брофъ держала свой экипажъ и не сдлала ей визита: мистриссъ Брофъ говорила, что она не иметъ понятія, что такое Пентонвилль и гд его искать, хотя ея кучеръ могъ бы, конечно, найти туда дорогу, если бы захотлъ.
— Кстати, Раундхэндъ,— продолжалъ нашъ принципалъ,— напишите мн чекъ на семьсотъ фунтовъ. Что вы такъ на меня смотрите? Я не собираюсь бжать. Да, на семьсотъ,— я не ошибся. Впрочемъ, прикиньте еще девяносто. Вотъ видите, пока вы думали, набжало еще девяносто. Собраніе директоровъ назначено на субботу, и вы такъ и знайте: я не намренъ отдавать имъ отчетъ въ этихъ деньгахъ, пока не увезу васъ къ себ. Мы вмст задемъ въ Вайтголлъ за лордомъ канцлеромъ.
Съ этими словами мистеръ Брофъ сложилъ чекъ и, дружески пожавъ руку Раундхэнду, укатилъ въ своей карет четверней, ожидавшей его у подъзда конторы.
Мистеръ Брофъ всегда здилъ четверкой, даже въ город, гд это весьма затруднительно. Бобъ Свинни говорилъ, что одна пара изъ этой четверки кормится на счетъ компаніи, но никто не врилъ розсказнямъ Боба, потому что онъ вчно шутилъ и острилъ.
Не могу объяснить, какъ оно вышло, только въ тотъ вечеръ я и еще одинъ парень, по имени Госкинсъ (одиннадцатый клеркъ въ нашей контор и мой постоянный сожитель: мы занимали съ нимъ премиленькую квартирку во второмъ этаж, въ улиц Флитъ на Салисбери сквер)… такъ вотъ, говорю я, въ тотъ вечеръ мы съ Госкинсомъ нашли нашъ дуэтъ на флейтахъ какъ будто скучноватымъ, и такъ какъ вечеръ былъ очень хорошъ, вышли пройтись въ сторону Вестъ-Энда. Какъ-то незамтно мы очутились противъ Ковентгарденскаго театра, у самаго трактира ‘Глобусъ’ и вспомнили радушное приглашеніе Боба Свинни. У насъ и въ помышленіи не было, чтобы онъ приглашалъ насъ серьезно, но мы подумали: отчего не зайти?— вдь никому отъ этого худа не будетъ.
Конечно, Бобъ былъ тамъ — въ задней гостиной, какъ онъ и говорилъ. Мы застали его сидящимъ во глав стола, въ густыхъ облакахъ табачнаго дыма, и съ нимъ всю нашу компанію — восемнадцать человкъ, все это шумло, галдло и стучало стаканами о столъ.
Какимъ гвалтомъ было встрчено наше появленіе!
— Ура! Еще двое!— закричалъ Бобъ.— Мэри! Два стула, два стакана, кипятку и джина на двоихъ!… Ну, кто бы подумалъ, господа, что мы увидимъ нынче нашего Тита?
— Мы вдь случайно зашли,— сказалъ я.
Тутъ поднялся неистовый хохотъ. Представьте! оказалось, что вс восемнадцать человкъ зашли сюда случайно,— это фактъ. Какъ бы то ни было, благодаря этой случайности мы провели очень веселый вечеръ, и радушный Бобъ Свинни заплатилъ за всхъ все до послдняго шиллинга.
— Господа!— сказалъ онъ, когда счетъ былъ уплаченъ.— Господа! Пью за здоровье Джона Брофа, эсквайра. Я очень ему благодаренъ за т двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ, что онъ мн сегодня подарилъ. Да, что я говорю: двадцать одинъ фунтъ! Гораздо больше. Двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ — плюсъ мое мсячное жалованье, которое мн пришлось бы выложить ему чистоганомъ, не дальше какъ завтра по утру,— пришлось бы, клянусь Богомъ, потому что я ршилъ разстаться съ нашей лавочкой. Я получилъ мсто, господа. Мсто первый сортъ. Пять гиней въ недлю — шесть поздокъ въ годъ — гигъ съ собственною лошадью — путешествовать по западнымъ графствамъ — торговать масломъ и спермацетомъ. Да погибнетъ газъ и да здравствуютъ господа Ганнъ и компанія, что на улиц Темзы въ лондонскомъ Сити!
Я потому такъ распространился о Вольномъ Диддльсекскомъ страховомъ обществ и объ его главномъ директор мистер Броф (хотя вы можете быть уврены, что ни компанія, ни директоръ не носятъ въ этомъ разсказ своихъ настоящихъ именъ) — я распространился о нихъ такъ подробно потому, что исторія моей брилліантовой булавки и вся моя судьба таинственнымъ образомъ связаны съ ними обоими, какъ я не замедлю вамъ доказать.
Надо вамъ знать, что я пользовался нкоторымъ уваженіемъ между своими сослуживцами: во-первыхъ, я происходилъ изъ лучшей фамиліи, чмъ большинство изъ нихъ, во-вторыхъ, получилъ классическое образованіе, но главное: у меня была богатая тетка, мистриссъ Гоггарти, и долженъ сознаться, я таки любилъ прихвастнуть этимъ родствомъ. Пользоваться уваженіемъ въ этомъ мір никогда не вредно, какъ я убдился по опыту, и если вы хотите распространить свою славу, то заботьтесь объ этомъ сами, ибо вы можете быть уврены, что никто изъ вашихъ знакомыхъ не избавитъ васъ отъ этого труда, повдавъ міру о вашихъ заслугахъ.
На этомъ основаніи, когда посл, поздки домой, я пришелъ въ контору и занялъ свое старое мсто за счетной книгой противъ грязнаго окна, что выходитъ на Берчинъ-Лэнъ, я не замедлилъ разсказать товарищамъ, что, хотя мистриссъ Гоггарти и не дала мн крупной суммы денегъ, какъ я ожидалъ (дло въ томъ, что я общалъ кое кому изъ нашихъ ребятъ прокатить ихъ по рк, когда получу общанные мн капиталы) — такъ вотъ, я и сказалъ имъ, что хотя тетушка и не дала мн денегъ, но за то подарила великолпный алмазъ, по крайней мр, въ тридцать гиней, и что когда-нибудь я имъ его покажу.
— Покажите, Титмаршъ!— сказалъ Абеднего (его отецъ торговалъ въ Ганвэ-Ярдъ галунами и поддльными каменьями), и я общалъ, что онъ увидитъ мою драгоцнность, какъ только я получу ее отъ ювелира.
Между тмъ, мои карманныя деньги вс вышли (мсто въ дилижанс въ два конца, пять шиллинговъ нашей служанк въ деревн, десять — горничной и лакею мистриссъ Гоггарти, двадцать пять, какъ уже было сказано, я проигралъ въ вистъ, да пятнадцать шиллинговъ шесть пенсовъ заплатилъ за серебряныя ножницы, предназначавшіяся для хорошенькихъ пальчиковъ нкоей особы) — и такъ, мои карманныя деньги вс вышли, и Раундхэндъ — добродушный малый — пригласилъ меня обдать и выдалъ мн впередъ мсячное жалованье — семь фунтовъ, одинъ шиллингъ и восемь пенсовъ. И вотъ тутъ-то, въ дом Раундхэнда, въ Пентонвилл на Миддельтонъ-Сквер, въ его столовой за кускомъ жареной телятины и стаканомъ портера, я убдился своими глазами, какъ ужасно съ нимъ обращается супруга. Бдняга! А мы-то, младшіе клерки, еще завидовали ему! Мы думали: какъ, должно быть, пріятно сидть одному за отдльной конторкой и получать пятьдесятъ фунтовъ въ мсяцъ. Но тутъ я понялъ, что мы съ Госкинсомъ, въ нашей маленькой квартирк на Салисбери-Сквер, были гораздо счастливе. Да, положительно между нами было больше гармоніи, хотя, разыгрывая на флейтахъ наши дуэты, мы производили, безъ сомннія, весьма печальную музыку.
Въ одинъ прекрасный день мы съ Гусомъ (такъ звали Госкинса) объявили Раундхэнду, что у насъ очень важное дло въ Вестъ-Энд, и попросили отпустить насъ въ три часа. Раундхэндъ уже зналъ, что дло касается большаго гоггартовскаго алмаза. Отпускъ былъ данъ, и мы отправились въ походъ. Когда мы дошли до Сентъ-Мартинсъ-Лэна, Гусъ, чтобы придать себ un air distingu, купилъ сигару и курилъ всю дорогу до Ковентри-Стритъ, гд, какъ это всмъ извстно, помщается магазинъ мистера Полоніуса.
Дверь была открыта, и къ магазину то и дло подъзжали кареты съ нарядными дамами. Гусъ заложилъ руки въ карманы панталонъ (въ то время носили очень широкія панталоны, падавшія складками на ваши ботинки или блюхеровскіе сапоги — смотря по обстоятельствамъ: модные франты носили ботинки, но мы, молодые люди изъ Сити съ восемьюдесятью фунтами годоваго оклада, довольствовались блюхерами) — ну-съ, такъ вотъ, мой пріятель Гусъ заложилъ руки въ карманы и, право же, когда онъ шелъ такимъ образомъ, растянувъ свои панталоны во всю ихъ ширину, попыхивая сигарой и постукивая по тротуару желзными подковками своихъ каблуковъ, да еще съ своими пышными бакенбардами (для такого молодого человка, какъ онъ, он были у него очень велики), онъ казался совсмъ моднымъ франтомъ, и вс принимали его за важную персону.
Въ магазинъ, однако, онъ не вошелъ, а остановился на улиц противъ окна и сталъ разсматривать выставку. Я вошелъ и, посл нсколькихъ секундъ нершительнаго покашливанья,— потому что и никогда еще не бывалъ въ такомъ фешенебельномъ мст — спросилъ одного изъ прикащиковъ: могу-ли я видть мистера Полоніуса?
— Чмъ могу служить, сэръ?— откликнулся мистеръ Полоніусъ, услыхавъ мой вопросъ.
Онъ стоить тутъ же, за прилавкомъ, и разговаривалъ съ тремя дамами — старухой и двумя молодыми, внимательно разсматривавшими жемчужныя ожерелья.
— Сэръ,— отвчалъ я, вынимая изъ кармана пальто свою драгоцнность,— кажется, эта вещь уже побывала у васъ въ магазин. Она принадлежала моей тетк мистриссъ Гоггарти, изъ замка Гоггарги.
Стоявшая у прилавка старуха, обернулась на эти слова.
— Какъ же, помню,— сказалъ мистеръ Полоніусъ, гордившійся тмъ, что онъ всегда помнилъ:— въ 1795 году я продалъ ей репетиторъ съ золотой цпочкой, а капитану — серебряный ковшикъ для пунша. Позвольте узнать, сэръ, какъ поживаетъ капитанъ… маіоръ… полковникъ или, можетъ быть, уже генералъ?…
— Генералъ,— проговорилъ я со вздохомъ, хотя не помнилъ себя отъ восторга, что этотъ великосвтскій джентльменъ заговорилъ со мной въ такомъ тон,— генералъ Гоггарти, къ сожалнію, скончался. Тетушка подарила мн этотъ… эту вещицу въ память о покойномъ. Видите?— здсь въ медальон его портретъ, который я попрошу васъ сберечь для меня. А алмазъ тетушка просить васъ, вставить въ новую изящную оправу…
— Изящную и хорошенькую, сэръ.
— Въ изящную оправу по теперешней мод и прислать ей счетъ. Тутъ очень много золота, которое вы, конечно, примете въ цну работы.
— Все до послдняго пенни, сэръ,— отвчалъ съ поклономъ мистеръ Полоніусъ, разглядывая аграфъ.— Какая старина!— проговорилъ онъ.— Впрочемъ, алмазъ недуренъ… Не угодно-ли взглянуть, милэди? Эта вещь ирландской работы, съ штемпелемъ 95-го года: можетъ быть, она напомнить вашему сіятельству дни вашей ранней юности.
— Подите вы прочь, мистеръ Полоніусъ, сказала почтенная лэди, маленькая старушенка съ дряблымъ, сморщеннымъ, какъ печеное яблоко, лицомъ.— Какъ вы смете, сэръ, говорить такой вздоръ такой старух, какъ я! Мн было пятьдесятъ лтъ въ девяносто пятомъ году, я была уже бабушкой.
Она протянула пару дрожащихъ, сморщенныхъ рукъ, взяла мой аграфъ, съ минуту на него поглядла, и вдругъ расхохоталась.
— Богъ ты мой,— да вдь это большой гоггартовскій алмазъ! Праведное небо! Что же это за талисманъ мн достался?
— Смотрите-ка, двочки,— продолжала старая лэди,— эту вещицу вся Ирландія знаетъ. Вотъ этотъ краснолицый человкъ посредин — это бдный Микъ Гоггарти. Онъ мн двоюродный и былъ влюбленъ въ меня въ 84-мъ году, когда я только что лишилась вашего дорогого дда. А вотъ эти красныя космы изображаютъ его тринадцать знаменитыхъ сестрицъ — Бидди, Минни, Теди, Видди (уменьшительное отъ Вильгельмина) Фредди, Иззи, Тиззи, Мизи, Гриззи, Нолли, Долли, Нелль и Белль — вс замужемъ, вс уроды и рыжія, какъ морковь… А которой вы будете сынокъ, молодой человкъ?— хотя, надо отдать вамъ справедливость, вы совсмъ не въ семью.
Дв хорошенькія молодыя лэди подняли на меня дв хорошенькія пары черныхъ глазъ, ожидая отвта, и он бы его получили, если бы не старуха, которая пустилась разсказывать безконечныя исторіи по поводу тринадцати вышеупомянутыхъ дамъ, пересчитывать всхъ ихъ обожателей, вс ихъ любовныя неудачи и дуэли Мика Гоггарти. Она была живой хроникой великосвтскихъ скандаловъ за пятьдесятъ лтъ. Наконецъ приступъ сильнйшаго кашля заставилъ ее замолчать. Когда ея кашель угомонился, мистеръ Полоніусъ почтительно спросилъ меня, куда прислать мн булавку и желаю-ли я сохранить волосы.
— Нтъ, волосы мн не нужны,— отвчалъ я.
— А булавку, сэръ, куда прикажете прислать?
Въ первый моментъ мн было стыдно сказать мой адресъ. ‘Впрочемъ, чортъ! чего мн стыдиться?’ — подумалъ я сейчасъ же.
‘Герцога, санъ, достоинство рыцаря, графа, маркиза —
Все это король можетъ дать, кому пожелаетъ,
Но онъ не можетъ дать честное имя мерзавцу.
Честь — высшій даръ, и король надлять имъ не властенъ’.
— Не все-ли мн равно, что эти барыни узнаютъ, гд я живу, сэръ,— отвчалъ я,— когда булавка будетъ готова, потрудитесь прислать ее мистеру Титмаршу, номеръ 3, Белль-Лэнъ, Салисбери-Скверъ, близъ церкви Богородицы, Флить-Стритъ, второй этажъ.
— Какъ, сэръ! Флитъ-Стритъ?— удивился мистеръ Полоніусъ.
— Флитъ-Стритъ — взвизгнула старуха.— Mais ma chè,re, c’est impossible! Идемте со мной, мистеръ Флитъ-Стритъ, у меня здсь карета Дайте мн руку. Вы подете съ нами и разскажете мн про всхъ вашихъ тетокъ.
Она уцпилась за мой локоть и быстро заковыляла къ дверямъ.
Молодыя лэди со смхомъ послдовали за ней.
— Ну, прыгайте къ намъ! Что же вы стоите?— сказала старуха, высовывая свой острый носъ изъ окошка кареты.
— Извините, мэмъ, я не одинъ, со мной мой пріятель,— отвчалъ я.
— Вздоръ! Пошлите къ чорту пріятеля и садитесь.
И прежде чмъ я усплъ что-нибудь возразить, высокій напудренный дтина въ желтыхъ плюшевыхъ штанахъ втолкнулъ меня въ карету, и дверца захлопнулась.
Когда экипажъ покатился, я на одинъ мигъ увидлъ Госкинса и никогда не забуду его лица. Мой милый Гусъ стоялъ съ разинутымъ ртомъ, съ дымящейся сигарой въ рук, и таращилъ на насъ глаза въ полномъ недоумніи передъ страннымъ происшествіемъ, приключившимся со мной.
— Кто же онъ такой, наконецъ — этотъ Титмаршъ? На карет корона, какъ честный человкъ!— могъ онъ только сказать.
ГЛАВА III.
О томъ, какъ обладатель алмаза катался въ великолпномъ экипаж и какъ его удачи на этомъ еще не кончились.
Я сидлъ на передней скамейк рядомъ съ очень миленькой молодой лэди приблизительно однихъ лтъ съ моей дорогой Мэри, т. е. лтъ семнадцати, восемнадцати, а противъ насъ сидли старуха графиня и другая ея внучка — тоже красивая, но лтъ на десять старше. Помню я, въ тотъ день на мн былъ мой синій фракъ съ мдными пуговицами, нанковыя брюки, пестрый жилетъ (въ цвточкахъ по блому полю) и шелковая шляпа Дандо (въ то время, въ 22-мъ году, он только-что стали входить въ моду), блествшая лучше самаго дорогого бобра — Скажите пожалуйста,— обратилась ко мн милэди, коверкая слова на ирландскій манеръ,— что это былъ за уродъ — тотъ высокій, вульгарный дтина, съ огромнымъ ртомъ, съ желзными подковами на каблукахъ и золотой цпочкой imitation, что таращился на насъ, когда мы садились въ карету?
Почему она узнала, что цпочка у Гуса была не настоящая золотая,— я просто понять не могу, но это была совершенная правда: не дальше, какъ на прошлой недл, мы купили ее въ Сентъ-Поль-Черчъ-ярдъ у Макъ-Фэля за двадцать пять шиллинговъ. Мн, однако, не понравилось, что моего друга бранятъ, и вотъ какъ я за него заступился.
— Сударыня,— сказаль я,— этого джентльмена зовутъ Августусъ Госкинсъ. Онъ живетъ со мной и нтъ на свт человка лучше и добре его.
— Вы совершенно правы, сэръ, что не даете въ обиду вашихъ друзей,— сказала другая дама,— лэди Джинъ, какъ называла ее бабушка, т. е. лэди Дженъ, надо полагать.
— Правда твоя, лэди Джинъ. Клянусь честью, онъ мн прекрасно отвтилъ! Люблю смлость въ молодежи… Такъ его зовутъ Госкинсъ, говорите вы? Я знаю всхъ англійскихъ Госкинсовъ. Есть Госкинсы въ Линкольншир, есть и шропширскіе Госкинсы. Дочь адмирала Белль была изъ шропширскихъ: знаете, мои милыя, та самая Белль, что, говорятъ, была влюблена либо въ негра лакея, либо въ боцмана — что-то въ такомъ род… Впрочемъ, мало-ли что говорятъ!.. Есть еще докторъ Госкинсъ — въ Бат — старикъ, онъ лечилъ моего бднаго Дрема отъ жабы. Потомъ еще милый старикашка Фредъ Госкинсъ — подагрикъ — генералъ. Какъ сейчасъ вижу я его въ 84-мъ году: тоненькій, какъ тростинка, живой, какъ ртуть, и по уши влюбленъ въ меня, бдный. Ахъ, какъ онъ былъ въ меня влюбленъ!
— Какъ видно, бабушка, у васъ въ т времена былъ цлый хвоста обожателей,— сказала лэди Дженъ.
— Цлая армія, мой другъ, я имъ и счетъ потеряла. Я была общей любимицей, весь Батъ носилъ меня на рукахъ. Да и красавица же я была!.. Что, мистеръ — какъ васъ тамъ?— по совсти и безъ лести: можно поврить этому теперь?
— Я бы не поврилъ,— отвчалъ я, такъ какъ старуха была страшно безобразна и какъ только я это сказалъ, молодыя дамы покатились отъ хохота и я видлъ, какъ оба огромные бакенбардиста лакея, стоявшіе на запяткахъ, осклабились до самыхъ ушей.
— Вы удивительно откровенны, мистеръ… какъ васъ?.. удивительно откровенны, честное слово! Но это ничего: я люблю прямоту въ молодежи… И все-таки, сэръ, я была красавица — спросите хоть генерала, дядюшку вашего друга. Вашъ другъ изъ линкольнширскихъ Госкинсовъ — я сейчасъ же узнала по сходству. Большое фамильное сходство. Онъ старшій сынъ? У нихъ вдь недурное имнье, только все въ долгахъ. И не мудрено: покойный сэръ Джорджъ былъ страшный кутила — первый другъ Ганбери, Вилльямса, Литльтона и всей этой ужасной, безобразной компаніи. Любопытно, сколько получитъ вашъ другъ, когда умретъ адмиралъ?
— Не знаю, сударыня, не могу вамъ сказать, но только адмиралъ не отецъ моему другу.
— Какъ не отецъ! Отецъ, отецъ — я вамъ говорю, а я никогда не ошибусь… Такъ кто же его отецъ?
— Его отецъ торгуетъ кожами въ Сно-Гилль, на улиц Скиннеръ. Весьма почтенная фирма, сударыня. Но Госъ только третій сынъ и, слдовательно, не можетъ разсчитывать на большое наслдство.
Молодыя дамы улыбнулись, а старуха сказала только:
— Торгуетъ кожами — вотъ какъ!
— Мн нравится, сэръ, что вы не стыдитесь вашихъ друзей и ихъ положенія въ обществ,— сказала лэди Дженъ — Куда прикажете васъ подвезти, мистеръ Титмаршъ?
— Я собственно никуда не спшу, милэди,— отвчалъ я.— У насъ въ контор, т. е. у меня сегодня праздникъ: мы съ Гусомъ отпросились у Раундхэнда, и я буду очень радъ прокатиться по парку, если вамъ все равно.
— Вы доставите намъ… огромное удовольствіе,— сказала лэди Дженъ довольно, впрочемъ, сухо.
— Конечно, конечно! Не правда-ли, бабушка?— подхватила миссъ Фанни, хлопая въ ладоши.— Мы покатаемся по парку, а потомъ погуляемъ всей компаніей въ Кенсингтонскомъ саду, если мистеръ Титмаршъ не откажется сопутствовать намъ.
— Ну, нтъ, Фанни, гулять мы не пойдемъ,— сказала лэди Дженъ.
— Непремнно пойдемъ, непремнно!— закричала старая лэди.— Мой молодой другъ еще ничего не разсказалъ мн про своихъ ирландскихъ тетушекъ и про дядю. Я умираю отъ любопытства, но вы, мои милыя, такъ трещите, что не даете ему слова сказать, да и мн тоже.
Лэди Дженъ пожала плечами и ничего не сказала. Лэди Фанни, веселая, какъ котенокъ (если позволительно употребить такое выраженіе, говоря объ аристократіи) фыркнула, покраснла и была, видимо, очень довольна, что разсердила сестру. Графиня между тмъ, не теряя времени, завела длиннйшую исторію по поводу тринадцати миссъ Гоггарти, которой еще и конца не предвидлось, когда мы въхали въ паркъ.
Вы не можете себ представить, какое множество всадниковъ подъзжало къ нашей карет поболтать съ моими дамами. У каждаго была въ запас шуточка для лэди Дремъ (представлявшей преоригинальный экземпляръ въ своемъ род) почтительный поклонъ для лэди Дженъ, и у всхъ особенно у молодыхъ,— куча любезностей для лэди Фанни.
Лэди Фанни кланялась и краснла, какъ и подобаетъ молодой двиц, но было видно, что она думаетъ о другомъ: она сидла, выставивъ свою головку въ окно, и жадно присматривалась къ прозжавшимъ всадникамъ, какъ будто кого-то ждала. Ага, лэди Фанни! Попались! Я знаю, что значитъ, когда такая молодая, хорошенькая особа бываетъ разсянна, смотритъ по сторонамъ и отвчаетъ не впопадъ на вопросы. Берегитесь, милэди! Сэръ Титмаршъ старый воробей: его не проведешь!
Замтивъ вс эти маневры, я не могъ удержаться, чтобы не подмигнуть лэди Дженъ, мн хотлось ей (показать, что я смекаю, въ чемъ дло.
— А барышня кого-то высматриваетъ — ужь я вижу,— сказалъ, я.
Посмотрли бы вы, какъ она на меня взглянула (я говорю про миссъ Фанни): совсмъ, какъ лэди Дженъ. Она вспыхнула, какъ кумачъ: должно быть, разсердилась, но спустя минуту добрая двочка переглянулась съ сестрой, и об закрылись платками и принялись хохотать, какъ будто я сказалъ что-то необыкновенно смшное.
— Il est charmant, votre monsieur,— сказала лэди Дженъ своей бабушк.
Я поклонился и отвчалъ:
— Madame, vous me faites beaucoup d’honneur (потому-что я говорю по-французски, и мн было очень пріятно, что я имъ понравился).— Я человкъ бдный и скромный, сударыня, и не привыкъ къ столичному обществу. Вы очень добры, оказывая мн поддержку, катая меня въ вашемъ хорошенькомъ экипаж, и я очень цню вашу доброту.
Въ эту минуту къ карет подъхалъ на ворономъ кон какой-то джентльменъ съ блднымъ лицомъ и жиденькой бородкой, и по тому, какъ вздрогнула лэди Фанни и какъ она стала сейчасъ же смотрть въ другую сторону, я догадался, что ‘кто-то’, наконецъ, появился.
— Мое почтенье, лэди Дрёмъ,— сказалъ джентльменъ.— Я только что халъ съ однимъ господиномъ, который чуть не застрлился отъ любви къ прекрасной графин Дрёмъ въ тысяча семьсотъ…. ну, да все равно, въ которомъ году.
— Кто жъ это такой? не Динльблэзисъ-ли?— спросила милэди.— Онъ милый старикашка, и я хоть сію минуту готова съ нимъ бжать. Или, можетъ быть, старый чудакъ епископъ? У него до сихъ поръ хранится мой локонъ, который я ему подарила на память, когда онъ былъ капелланомъ у моего отца. Да-а. А вздумай онъ попросить у меня локонъ теперь, нелегко ему было бы его получить: вдь у меня ни одного волоска не осталось.
— Ну что вы, милэди!— удивился я.— Не можетъ этого быть!
— И очень можетъ, мой другъ. Между нами будь сказано, у меня голова какъ колно — спросите Фанни, если не врите. Я помню, какъ перепугалась бдняжка (въ то время она была еще совсмъ крошка), когда какъ-то разъ вошла въ мою уборную и увидала меня безъ парика.
— Надюсь, лэди Фанни оправилась отъ этого потрясенія,— сказалъ ‘кто-то’, и поглядлъ на нее, а потомъ на меня съ такимъ видомъ, точно хотлъ меня проглотить.
— Конечно, милордъ, благодарю васъ.
Поврите-ли?— это было все, что она нашлась отвтить ему, и она сказала это, такъ страшно красня и съ такимъ волненіемъ, какъ, бывало, отвчали мы въ школ нашего Виргилія, когда не знали урока.
Милордъ продолжалъ свирпо смотрть на меня и пробурчалъ что-то такое о томъ, что онъ надялся найти свободное мсто въ экипаж лэди Дрёмъ, такъ какъ верховая зда его утомила. Лэди Фанни пробормотала что-то въ отвтъ, изъ чего я разобралъ только: ‘бабушкинъ пріятель’.
— Скажу лучше: твой,— поправила ее лэди Дженъ.— Мы бы совсмъ сюда не пріхали, если бы Фанни не объявила, что она желаетъ везти въ паркъ мистера Титмарша. Позвольте васъ познакомить: графъ Типтоффъ — мистеръ Титмаршъ.
Но, вмсто того, чтобы снять шляпу, какъ это сдлалъ я, его сіятельство выразилъ ворчливымъ тономъ надежду, что въ другой разъ онъ будетъ счастливе, и ускакалъ на своемъ ворономъ. Я никогда не могъ понять, чмъ я его тогда разобидлъ.
Но, кажется, весь тотъ день мн было суждено кого-нибудь обижать. Какъ вы думаете, кто къ намъ подъхалъ посл графа Типтоффа? Никто иной, какъ высокородный Эдмундъ Престонъ, статсъ-секретарь его величества короля (какъ это было мн извстно изъ календаря, который я видлъ въ нашей контор). Оказалось, что это мужъ лэди Дженъ.
Высокородный Эдмундъ гарцовалъ на сромъ жеребц. Это былъ толстый человкъ съ блднымъ лицомъ, имвшій такой видъ, какъ будто онъ никогда не нюхалъ воздуха.
— Чортъ… это кто такой? спросилъ онъ жену, угрюмо поглядвъ на меня.
— Это пріятель бабушки и Дженъ,— не задумавшись отвтила лэди Фанни,— этакая плутовка!— и лукаво взглянула на сестру. Та, видимо испугавшись, въ свою очередь бросила на нее умоляющій взглядъ, и молчала.
— Нтъ, правда,— продолжала лэди Фанни:— мистеръ Титмаршъ приходится бабушк кузеномъ, по матери, черезъ Гоггарти. Вы вдь знакомы съ Гоггарти, Эдмундъ? Вы должны были ихъ видть, когда здили въ Ирландію съ лордомъ Багвигомъ. Позвольте вамъ представить: бабушкинъ кузенъ мистеръ Титмаршъ. Мой beau-frè,re, мистеръ Эдмундъ Престонъ.
Все это время лэди Дженъ изо всхъ силъ давила ногой ногу сестры, но маленькая негодница и ухомъ не вела. Я же былъ до послдней степени сконфуженъ, ибо мое родство съ старой графиней было для меня совершенной новостью. Но я не зналъ графиню, какъ знала ее эта хитрая плутовка, ея внучка: у старухи была, повидимому, манія воображать себя въ родств съ цлымъ міромъ. За десять минутъ передъ тамъ она признала своимъ кузеномъ Гуса Госкинса, а теперь сказала:
— Да, мы въ родств и въ довольно близкомъ. Бабка Мика Гоггарти, Миллисентъ, была урожденная Брэди, а Брэди въ родств съ моей теткой Таузеръ — весь міръ это знаетъ. Децимусъ Брэди изъ Баллибрэди былъ женатъ на родной кузин матери тети Таузеръ, на Белль Свифта,— не на той Беллъ Свифта, моя милая, что доводится племянницей декану, то совсмъ другая семья — не изъ важныхъ… Ну, вотъ видите: не ясно-ли, что мы родственники?
— Совершенно ясно, бабушка,— сказала со смхомъ лэди Дженъ.
Ея высокопочтенный супругъ продолжалъ между тмъ гарцовать подл насъ съ угрюмымъ и кислымъ лицомъ.
— Наврно, вы знали Гоггарти, Эдмундъ: тринадцать рыжихъ двъ — девять грацій да четыре не въ счетъ, какъ называлъ ихъ, бывало, бдный Кланбой Кланъ! Онъ доводился кузеномъ намъ съ вами, мистеръ Титмаршъ, и тоже былъ страстно въ меня влюбленъ. Неужто же вы не помните ихъ, Эдмундъ? Нтъ? Ни Бидди, ни Минни, ни Тедди, ни Видди? А Гриззи, Мизи, Полли и Долли — не можетъ быть, чтобы вы ихъ не помнили!
— Ну ихъ къ чорту, вашихъ миссъ Гоггарти, мэмъ!— сказалъ мистеръ Престонъ, и сказалъ такъ энергично, что его срый конь неожиданно поддалъ козла, и высокородный джентльменъ чуть-чуть не перелетлъ черезъ его голову. Лэди Дженъ вскрикнула, лэди Фанни засмялась, а старуха графиня сказала съ самымъ равнодушнымъ лицомъ:
— По дломъ вамъ, чтобы вы не ругались, ужасный вы человкъ.
— Не лучше-ли перессть къ вамъ въ карету, Эдмундъ… мистеръ? проговорила съ безпокойствомъ его жена.
— Сію минуту я выйду, сударыня,— сказалъ я.
— Вздоръ, вздоръ, я васъ не пущу!— закричала лэди Дренъ.— Это мой экипажъ, и если мистеръ Престонъ желаетъ ругаться вульгарными, скверными словами въ присутствіи женщины моихъ лтъ,— да, скверными, вульгарными словами, то я не вижу, съ какой стати я должна безпокоить ради него своихъ друзей. Пусть, если хочетъ, садится на козлы.
Было ясно, что милэди Дремъ отъ души ненавидитъ мужа своей внучки, и этотъ родъ семейной ненависти отнюдь не рдкое явленіе, какъ я замчалъ.
Мистеръ Престонъ, статсъ-секретарь, былъ, если говорить правду, сильно напуганъ дикой выходкой своего жеребца и очень обрадовался возможности разстаться съ этимъ звремъ. Его блдное лицо еще поблднло, а руки и ноги тряслись, когда онъ слзь съ лошади и передалъ поводья своему груму. Мн очень не понравился этотъ молодецъ (я говорю про господина — не про слугу) съ первой же минуты, когда онъ такъ грубо заговорилъ съ своей милой, кроткой женой, теперь же, посл приключенія съ лошадью, я убдился, что онъ еще и трусъ. Богъ ты мой! ребенокъ легко бы справился съ конемъ, а у этого человка ушла душа въ пятки отъ перваго его скачка.
— Идите къ намъ, Эдмундъ! Скорй!— закричала, смясь, лэди Фанни.
Лакей опустилъ подножку, мистеръ Престонъ свирпо взглянулъ на меня и только что собирался примоститься въ углу, рядомъ съ лэди Фанни (можете быть уврены, что я не сдлалъ ни одного движенія, чтобы уступить ему мсто), какъ вдругъ этотъ пострленокъ закричалъ:
— Нтъ, нтъ, мистеръ Престонъ, только не сюда!… Закроите дверцу, Томасъ… Недоставало только, чтобы весь свтъ увидалъ, какъ статсъ-секретарь разъзжаетъ на передней скамейк.
Если бы видли, какъ при этомъ нахохлился статсъ-секретарь!
— Садись на мое мсто, Эдмундъ, и не обращай вниманія на глупыя выходки Фапни,— проговорила застнчиво лэди Дженъ.
— Не безпокойтесь, милэди, прошу васъ. Мн очень удобно… Надюсь, я не обезпокоилъ собой мистера… этого джентльмена?
— Благодарю васъ, нисколько,— отвчалъ я.— Я хотлъ было предложить вамъ ссть на вашу лошадь, такъ какъ она васъ, кажется, напугала, но мн было такъ хорошо на этомъ мст, что, право, я не могъ съ нимъ разстаться.
О, какъ злорадно улыбнулась старая графиня, когда я это сказалъ! Какимъ лукавымъ блескомъ сверкнули ея маленькіе глазки и какъ уморительно собрала она въ кошелекъ свои тонкія губы. Но вы понимаете, я не могъ удержаться, чтобы не отвтить ему: меня душила злость.
— Мы всегда рады вашему обществу, кузенъ Титмаршъ,— сказала старуха, протягивая мн свою золотую табакерку. И я преважно взялъ понюшку и чихнулъ, какъ какой-нибудь лордъ.
— Такъ какъ вы уже пригласили этого джентльмена въ свои экипажъ, лэди Дженъ, то не позовете-ли вы его и къ обду?— сказалъ мистеръ Престонъ, пунцовый отъ ярости.
— Это я его пригласила, и пригласила въ мой экипажъ,— сказала старая лэди,— а такъ какъ мы обдаемъ сегодня у васъ и вы такъ на этомъ настаиваете, то я буду очень рада видть его за вашимъ столомъ.
— Къ сожалнію, я долженъ отказаться: я уже отозванъ,— сказалъ я.
— Ахъ, какъ это жаль!— пробурчалъ высокородный Недъ, продолжая сердито смотрть на жену.— Мн чрезвычайно прискорбно, лэди Дженъ, что этотъ джентльменъ… я все забываю его фамилію… что вашъ другъ уже отозванъ. Я увренъ, что вамъ доставило бы огромное удовольствіе видть вашего родственника въ Байтголл.
Положимъ, что у лэди Дремъ была страстишка отыскивать родство, но высокородный Нэдъ хватилъ немножко черезъ край. ‘Ну-ка, Сэмъ,— сказалъ я себ,— будь мужчиной, покажи, что ты не трусъ’, и, недолго думая, я сказалъ:
— Mesdames, коль скоро высокопочтенный джентльменъ такъ любезно настаиваетъ на своемъ приглашеніи, то я, пожалуй, готовъ измнить своему слову и съ удовольствіемъ раздлю съ нимъ хлбъ-соль. Въ которомъ часу вы обдаете, сэръ?
Онъ не удостоилъ отвтить, да мн это было и не нужно: вы понимаете, я вовсе не собирался обдать у него, а только хотлъ дать ему хорошій урокъ. Я часто слышалъ толки по поводу того, какъ вульгарно сть горошекъ ножомъ, спрашивать сыра больше двухъ разъ и разныя тому подобныя тонкости, и хоть я и бднякъ, невысокаго полета птица, а все-таки нахожу, что есть на свт вещь гораздо боле вульгарная, а именно — наглость по отношенію къ низшимъ. Я ненавижу подобныхъ нахаловъ и терпть не могу, когда человкъ скромнато положенія въ обществ лзетъ изъ кожи, чтобы казаться аристократомъ. Вотъ я и ршилъ показать мистеру Престону, каковы мои мысли на этотъ счетъ.
Когда нашъ экипажъ подъхалъ къ его дому, я очень учтиво высадилъ дамъ, вошелъ за ними въ переднюю и, взявъ за пуговицу мистера Престона, сказалъ ему при дамахъ и при обоихъ высокихъ лакеяхъ:
— Сэръ,— сказалъ я,— эта добрая старая лэди, ваша бабушка, пригласила меня къ себ въ экипажъ, и я слъ, чтобы сдлать ей удовольствіе. Я сдлалъ это ради нея, не ради себя. Когда вы подъхали къ намъ и спросили: ‘Чортъ… это кто такой?’, я подумалъ, что вы могли бы предложить свой вопросъ въ боле вжливой форм, но я считалъ, что не мое дло вамъ отвчать. Когда же вы, желая надо мной подшутить, пригласили меня обдать, я ршилъ отвтить вамъ тоже шуткой, и вотъ я здсь. Вы не пугайтесь: обдать я не останусь. Но если вамъ вздумается сыграть такую шутку съ кмъ-нибудь другимъ — съ кмъ-нибудь изъ нашихъ конторскихъ молодцовъ, напримръ, то берегитесь: васъ поймаютъ на слов.
Такъ я ему и сказалъ, этими словами, честное слово, не лгу.
— Вы кончили, сэръ?— спросилъ мистеръ Престонъ вн себя отъ злости.— Если вы кончили, то не угодно-ли вамъ выйти. Или мн придется приказать моимъ лакеямъ вытолкать васъ въ шею?… Эй! Вывести этого молодца! Слышите вы?
И, вырвавшись отъ меня, онъ бросился въ комнаты.
— Твой мужъ — чудовище. Ужасный, отвратительный человкъ! Я его ненавижу,— сказала лэди Дремъ, хватая за руку свою старшую внучку.— Однако, идемъ, а то обдъ простынетъ,— и она стала тащить ее въ комнаты, совершенно позабывъ о мн.
Но добрая лэди Дженъ, блдная и дрожащая, выступила впередъ и сказала:
— Мистеръ Титмаршъ, надюсь, вы не сердитесь… т. е. я хотла сказать: надюсь, вы забудете то, что случилось. Поврьте, вся эта исторія ужасна…
Что было ‘ужасно’ — я такъ и не узналъ, потому что голосъ бдной женщины прескся отъ слезъ, и въ ту же секунду лэди Дремъ закричала: ‘Перестань, перестань! Что за глупости!’ и, схвативъ ее за рукавъ, утащила наверхъ. Но маленькая лэди Фанни храбро подошла ко мн, протянула мн свою ручку, крпко пожала мою и сказала: ‘прощайте, дорогой мистеръ Титмаршъ’ — сказала такъ ласково, что, честное слово, я покраснлъ до ушей и сердце у меня заколотилось, какъ птица.
Когда она ушла, я съ побдоноснымъ видомъ надлъ свою шляпу и зашагалъ вонъ изъ дома, гордый, какъ павлинъ и храбрый, какъ левъ. Я желалъ только одного: чтобы который-нибудь изъ этихъ дерзкихъ зубоскаловъ-лакеевъ сказалъ или сдлалъ что-нибудь такое, къ чему я могъ бы придраться: малйшая неучтивость со стороны этихъ господъ — и я надавалъ бы имъ пинковъ для передачи ихъ господину. Но ни одинъ изъ нихъ не доставилъ мн этого удовольствія, и я пошелъ себ домой и мирно пообдалъ съ Гусомъ Госкинсомъ вареной бараниной и рпой.
Я не считалъ нужнымъ разсказывать Гусу (между нами будь сказано, онъ немножко любопытенъ и любить посплетничать) — разсказывать ему подробности семейной ссоры, которой я былъ причиной и свидтелемъ. Я сказалъ ему только, что старуха графиня (‘Это былъ гербъ Дремовъ’, замтилъ между прочимъ Гусъ, ‘я сейчасъ же пошелъ домой и посмотрлъ въ ‘Гербовник’) и такъ, я сказалъ ему, что старуха графиня оказалась моей родственницей и предложила мн прокатиться съ ними по парку. На другой день мы по обыкновенію отправились въ контору и, разумется, Гусъ разсказалъ, не поскупившись на прикрасы, какое происшествіе случилось со мной, и хотя я притворялся, что мн все равно, но долженъ сознаться, мн было пріятно, что наши конторскіе узнали хоть часть моихъ приключеній.
Но вы еще не знаете, какой сюрпризъ ожидалъ меня дома. Какъ только я пришелъ изъ конторы, мистриссъ Стоксъ, моя хозяйка, миссъ Селина Стоксъ, ея дочка и мистеръ Бобъ Стоксъ, ея сынокъ (недоросль, вчно торчавшій на улиц и игравшій въ камешки на паперти церкви Пресвятой Богородицы или въ Салисбери-Сквер) — однимъ словомъ, все это семейство, увидвъ меня, пустилось вверхъ по лстниц прямо въ нашу квартиру, и тамъ, на стол, между двумя нашими флейтами и моимъ альбомомъ съ одной стороны, и ‘Донъ-Жуаномъ’ и ‘Гербовникомъ’ Гуса съ другой, я увидлъ:
Во-первыхъ, полную корзину крупнйшихъ персиковъ, свжихъ и румяныхъ, какъ щечки моей дорогой Мэри Смитъ.
Во-вторыхъ, такую же корзину роскошнаго, сочнаго винограда.
Въ третьихъ, огромную часть сырой баранины (т. е. я принялъ это за баранину, но мистриссъ Стоксъ объяснила мн, что это превосходнйшій кусокъ дичины, какой она когда-либо видла). И наконецъ три визитныя карточки:
1) Вдовствующая графиня Дремъ.
Лэди Фанни Рэксъ.
2) Мистеръ Престонъ.
Лэди Дженъ Престонъ.
3) Графъ Типтоффъ.
— Какая карета!— говорила между тмъ мистриссъ Стоксъ.— Вся въ коронахъ. А ливреи!… Два лакея, высокіе, съ рыжими баками, въ желтыхъ плюшевыхъ штанахъ. А въ карет старая-престарая лэди въ бломъ капор, и съ ней другая — молоденькая, въ широкополой шляп итальянской соломы съ голубыми лентами, и еще высокій блдный джентльменъ съ бородкой. ‘Сударыня, позвольте узнать, здсь живетъ мистеръ Титмаршъ?’ — спрашиваетъ меня молоденькая лэди, яснымъ такимъ голоскомъ. ‘Здсь, милэди, говорю, только онъ теперь въ контор, въ Страховой Вестъ-Диддльсекской контор, въ Корнгилл’. ‘Чарльзъ вынесите вещи — говоритъ джентльменъ, а видъ у него этакій серьезный. ‘Слушаю, милордъ’ — говоритъ Чарльзъ и подаетъ мн вотъ эту самую дичину въ газетной бумаг, на фарфоровомъ блюд — вотъ, какъ видите, а тамъ выноситъ и корзины. ‘Сударыня,’ — говоритъ тогда милордъ,— ‘будьте любезны отнести эти вещи въ квартиру мистера Титмарша и передайте ему, что лэди Дженъ Престонъ шлетъ ему поклонъ и проситъ принять ихъ въ подарокъ’. Тутъ онъ отдалъ мн визитныя карточки и еще вотъ это письмо, запечатано собственной печатью его сіятельства — видите: корона.
И мистриссъ Стоксъ подала мн письмо (въ скобкахъ сказать оно до сихъ поръ хранится у моей жены). Вотъ оно:
‘Лэди Джонъ Престонъ поручила графу Типтоффу выразить мистеру Титмарпіу ея искреннее сожалніе, что она была лишена удовольствія видть его вчера у себя. Лэди Дженъ на-дняхъ узжаетъ и, слдовательно, не будетъ имть возможности принимать своихъ знакомыхъ въ Вайтголл въ этотъ сезонъ. Но лордъ Типтоффъ надется, что мистеръ Титмаршъ не откажется принять прилагаемыя произведенія садовъ и парка ея сіятельства: быть можетъ, онъ пожелаетъ угостить ими своихъ друзей, которыхъ онъ уметъ такъ хорошо защищать’.
Къ письму была приложена коротенькая записочка — всего нсколько словъ: ‘Лэди Дремъ бываетъ дома по пятницамъ. Іюня 17-го»
И вс эти блага свалились на меня потому, что тетушка Гоггарти подарила мн свои алмазъ!
Я не отослалъ назадъ ни дичи, ни фруктовъ. И съ какой стати я бы ихъ отослалъ? Гусъ говорить, что дичь слдуетъ послать Брофу, нашему директору, а виноградъ и персики — моей тетушк, въ Соммерсетширъ. Но я сказалъ ему:
— Нтъ. Лучше позовемъ въ субботу Боба Свинни и еще человкъ шесть нашихъ ребятъ, да хорошенько повеселимся.
И мы повеселились на славу. Правда, въ буфет у насъ не оказалось вина, но за то было вдоволь элю, а потомъ пили пуншъ изъ джина. Гусъ сидлъ на одномъ конц стола, я — на другомъ. Цли псни и сантиментальныя, и комическія, пили заздравные тосты. Я сказалъ спичъ, содержаніе котораго, къ сожалнію, но могу вамъ сообщить, такъ какъ все, что происходило за вторую половину вечера, совершенно улетучилось изъ моей головы и, проснувшись на другой день, я ничего не помнилъ.
ГЛАВА IV
о томъ, какъ счастливый обладатель алмаза обдаетъ въ Пентонвилл.
Въ понедльникъ я явился въ контору получасомъ поздне начала занятій. Сказать по правд, я ничего не имлъ противъ того, чтобы Госкинсъ пришелъ раньше меня и разсказалъ въ контор про нашу вечеринку: вс мы имемъ свои маленькія слабости, и мн было пріятно возвыситься во мнніи своихъ сослуживцевъ.
Какъ только я пришелъ, я увидалъ, что Гусъ уже порадлъ о мн, я увидлъ это потому, какъ вс они на меня посмотрли, особенно Абеднего, который первымъ дломъ предложилъ мн понюхать изъ своей золотой табакерки. Да и Раундхэндь тоже былъ со мной какъ-то особенно милъ: подойдя взглянуть на мою счетную книгу, онъ дружески пожалъ мн руку, сказалъ, что у меня чудесный почеркъ (впрочемъ, въ этомъ не было лести: почеркъ у меня въ самомъ дл хорошъ), и пригласилъ меня обдать къ себ на квартиру, въ Миддельтонъ-Сквер:
— Приходите въ воскресенье!— сказалъ онъ.— Вы не найдете у насъ такихъ разносоловъ, какъ у вашихъ знакомыхъ въ Вестъ-Энд, (онъ выговорилъ это съ особеннымъ удареніемъ), но мы съ Амеліей всегда рады друзьямъ. У насъ по просту безъ затй: блый хересъ, старый портвейнъ, два-три блюда, а коли мало, можно и повторить… Такъ какъ же? Придете?
Я отвчалъ, что приведу съ собой. Госкинса. Онъ поблагодарилъ и сказалъ, что будетъ очень радъ видть у себя моего друга.
И такъ, въ назначенный день и часъ мы съ Гусомъ явились въ Миддельтонъ-Скверъ. Гусъ былъ одиннадцатый клеркъ, а я — двнадцатый, и несмотря на это мн оказывали больше вниманія: за обдомъ я замтилъ, что мн доставались лучшіе куски, и подавали мн первому. Въ моемъ суп la tortue оказалось вдвое больше мясныхъ фрикаделекъ, чмъ у Гуса, и вс почти устрицы, какія были въ соусник, перешли ко мн на тарелку. Одинъ разъ Раундхэндъ хотлъ было положить какого-то кушанья Гусу прежде чмъ мн, но супруга, возсдавшая во глав стола и имвшая монументальный видъ въ своемъ красномъ креп и высокомъ тюрбан, сердито крикнула ему: ‘Антоній!’ И бдный Раундхэндъ уронилъ тарелку и покраснлъ, какъ ракъ. А какъ усердно занимала меня мистриссъ Раундхэндъ разговорами о Вестъ-Энд! Само собою разумется, что у нея былъ ‘Гербовникъ’. Оказалось, что она знаетъ всю подноготную о фамиліи Дремъ, я былъ просто пораженъ ея свдніями. Она спросила меня, какъ я думаю, много-ли лордъ Дремъ получаетъ годового дохода: двадцать, тридцать, сорокъ или, можетъ быть, полтораста тысячъ? Спросили, приглашали-ли меня въ ‘Дремъ-Кастль’, какъ были одты молодыя лэди и неужели на нихъ были эти безобразные рукава gigot (они тогда только что вошли въ моду). Тутъ мистриссъ Раундхэндъ посмотрла на свои толстыя, пестрыя отъ веснушекъ, оголенныя руки, которыми она очень гордилась.
На этомъ мст мистеръ Раундхэндъ, который передъ тмъ усердно подчивалъ меня портвейномъ, прервалъ нашу бесду.
— Послушайте, голубчикъ!— сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— я надюсь, вы не упустили такого хорошаго случая и подсунули сколько-нибудь нашихъ акція этимъ господамъ?
— Скажите лучше, мистеръ Раундхэндъ, куда вы засунули графинъ съ виномъ?— перебила его съ сердцемъ супруга, съ очевиднымъ намреніемъ перемнить разговоръ.
— Графинъ пустой, Милли: мы все выпили!— отвчалъ Раундхэндъ.
— Но не смйте называть меня Милли, сэръ, да потрудитесь спуститься на кухню и сказать Ланей, моей горничной (многозначительный взглядъ на меня), чтобы она приготовила чай въ кабинет. Нашъ гость не привыкъ къ пентовильскимъ обычаямъ (новый убійственный взглядъ), но я надюсь, онъ будетъ снисходителенъ къ друзьямъ.
На этомъ слов изъ пространной груди мистриссъ Раундхэндъ вылетлъ вздохъ и она подарила меня третьимъ взглядомъ, до того жестокимъ, что я почувствовалъ, какъ у меня сдлался окончательно глупый видъ. Съ Гусомъ она во весь вечеръ не сказала ни слова, но онъ вознаградилъ себя за это лишеніе, уничтоживъ огромную порцію сдобныхъ булочекъ, и просидлъ большую часть вечера на балкон (въ тотъ годъ лто стояло необыкновенно жаркое), насвистывая разные мотивы и болтая съ Раундхэндомъ. Про себя могу сказать только одно: будь моя воля, я съ наслажденіемъ присоединился бы къ нимъ, ибо сидть въ душной комнат, да еще когда тебя прижимаетъ въ уголъ дивана такая туша, какъ мистриссъ Раундхэндъ,— согласитесь, что въ такомъ времяпрепровожденіи весьма мало заманчиваго.
— А помните, какой хорошій вечерокъ провели мы здсь съ вами прошлымъ лтомъ?— послышался голосъ Госкинса, который въ эту минуту сидлъ на балкон и длалъ глазки всмъ молодымъ женщинамъ, выходившимъ изъ церкви.— Я помню, у васъ былъ тогда непочатый ящикъ манильскихъ сигаръ, мы съ вами сидли безъ сюртуковъ, потягивали ромъ съ водой и курили. Мистриссъ Раундхэндъ была тогда въ Маргет. Очень было хорошо.
— Тише! Милли услышитъ!— проговорилъ Раундхэндъ испуганнымъ шопотомъ.
Но Милли не слыхала: ей было не до того. Она разсказывала мн длиннйшую исторію о томъ, какъ въ 1814-мъ году она вальсировала съ графомъ Шлоппенцоллерномъ на городскомъ балу, дававшемся въ честь союзныхъ государей, о томъ, какіе у графа были огромные блокурые усы, и какъ ей казалось дико кружиться по комнат въ объятіяхъ такого великаго человка.
— Посл свадьбы я уже ни разу больше не вальсировала — мистеръ Раундхэндъ не позволялъ. Но вы понимаете, на этомъ балу нельзя было не вальсировать: надо же было оказать вниманіе союзнымъ государямъ. И вотъ вс мы, молодыя двушки — двадцать девять душъ — все изъ лучшихъ фамилій Сити — изъ лучшихъ фамилій, мистеръ Титмаршъ (тутъ были дочери самого лорда мэра, я ужъ не говорю о дочеряхъ альдермена Доббида, о трехъ дочкахъ сэра Чарльза Гоппера — того самаго, у котораго еще такой большой домъ въ Бэкеръ-Стритъ)… такъ вотъ, говорю я, двадцать девять молодыхъ двицъ, въ томъ числ и ваша покорная слуга (я была въ то время очень тоненькая), нарочно наняли танцмейстера и учились вальсировать во дворц лорда мэра, въ той комнат, что надъ египетской залой… Ахъ, что за блестящій кавалеръ былъ графъ ІІІлонненцоллернъ!
— Не знаю, какой онъ былъ кавалеръ, но знаю, что у него была прелестная дама,— сказалъ я и покраснлъ до самыхъ бровей.
— Подите прочь, шалунъ вы этакій!— проговорила мистриссъ Раундхэндъ и со всего маха ударила меня по рук.— Вс вы, вестъ-эндская молодежь, на одинъ покрой: вс — обманщики. И графъ былъ такой-же. Знаемъ мы васъ!— пока вы ухаживаете, у васъ на язык медъ, комплименты, а какъ женились, такъ кром равнодушія ничего не видишь отъ васъ. Ну, посмотрите вы на Раундхэнда,— посмотрите, какъ онъ гоняется за бабочкой съ своимъ желтымъ фуляромъ. Этакій взрослый младенецъ! Ну, разв можетъ такой человкъ меня понять? Разв онъ можетъ наполнить пустоту въ женскомъ сердц?— и, должно быть, затмъ, чтобы уже не было сомнній, о чьемъ сердц она говоритъ, мистриссъ Раундхэндъ приложила правую ладонь къ тому мсту, гд у нея полагалось быть этому органу.— Конечно, нтъ. Ну, а вы, мистеръ Титмаршъ? Неужто и вы, когда женитесь, будете такой же безчувственный?
Въ эту минуту зазвонили колокола, возвщая, что вечерняя служба только что отошла, и я задумался о моей милой Мэри. Я думалъ о томъ, какъ она возвращается изъ церкви домой, къ своей бабушк, что вотъ она идетъ теперь по деревенской улиц въ своей скромной сренькой тальмочк, а колокола гудятъ такъ музыкально, и воздухъ напоенъ сладкимъ запахомъ сна, и рка блеститъ на солнц, переливаясь золотомъ, пурпуромъ и серебромъ въ его косыхъ, длинныхъ лучахъ. Моя милая Мэри была за сотню миль отъ меня, въ Соммерсетшир, и шла домой изъ церкви съ Снортерами, которые всегда за ней заходили, а я сидлъ тутъ и слушалъ пошлую болтовню какой-то жеманной толстухи
Я какъ-то невольно сталъ ощупывать на себ уже извстную читателю половинку серебряннаго шестипенсовика и, машинально дотронувшись до груди, оцарапалъ себ палецъ о мою новую брилліантовую булавку. Мистеръ Полоніусь прислалъ мн ее наканун, и это было въ первый разъ, что я ее надлъ.
— Какой красивый алмазъ,— сказала мистриссъ Раундхэндъ,— я все смотрла на него за обдомъ. Какой вы, должно быть, богатый, что носите такія роскошныя вещи. Удивляюсь, какъ вы можете служить въ какой-то ничтожной контор, имя такихъ важныхъ знакомыхъ въ Вестъ-Энд.
