История Перуру
Или починивальщика раздувальных мехов, им самим писанная (*).
История Перуру
Или починивальщика раздувальных мехов, им самим писанная (*).
С французского.
——
История Перуру, или Починивальщика раздувальных мехов, им самим писанная, Неизвестные_французы, Год: 1804
Время на прочтение: 23 минут(ы)
(*) Уверяют, что эта повесть справедлива. Слово Перуру означает в Лионе починивальщик раздувальных мехов, фаянсовой и фарфоровой посуды. Ремесленники сего рода, ходя по улицам, кричат: вот Перуру!
История моя наполнена страннейшими приключениями: будучи осужден низостью породы влачить жизнь в последнем разряде черни, обязан я моим повышением единственно усилиям злобы человеческой. Сей порок, разрушающий в общежитии благоденствие толикого числа людей, положил твердое основание моему счастью. Я женат, имею достаток и — блаженствую, от того, что согласился быть орудием лютейшего мщения.
Я родился в одной маленькой деревеньке неподалеку от города Монтелимара. Отец мой делал многократные, но бесплодные покушения для избавления себя от крайней бедности. Последнее средство к пропитанию в старости его было то, чтобы прибегнуть к ремеслу починивальщика раздувальных мехов, которому обучился он с малолетства. Сей-то, без сомнения, весьма неблистательной профессии посвятили меня, как скоро пришел я в такой возраст, что мог кормиться трудами рук своих. Сначала я работал под руководством отца моего, но скоро превзошел его, и честолюбие заставило меня возмечать, что дарования мои требовали обширнейшего поприща. Некоторые из моих путешествий, которые однако же не простирались далее Монтелимара, были так успешны, что превзошли мое ожидание и побудили меня испытать фортуну. Денег, получаемых мной за работу, было не только довольно на содержание престарелого моего отца, но сверх того я накопил еще небольшую сумму, с которой мог сходить в Лион. Я вошел в сей славный город со всеми нужными для ремесла моего припасами, и на всех площадях и больших улицах громогласно кричал: вот Перуру, починивальщик мехов! кому надобно починивать меха? Я был молод, хорош, проворен, не имел недостатка в работе, и скоро сделался любимцем всех горничных девушек той части города, где я жил, что совершенно удовлетворило мое любочестие, которого не смел я простирать далее.
Возвращаясь однажды довольно поздно в свой маленький чулан, который служил мне магазином и жилищем, встретился я с четырьмя хорошо одетыми молодыми людьми, которые, казалось, прогуливались. Мы находились в одной из самых глухих улиц — Сен-Клерской части. Весельчаки начали шутить над ремеслом моим. Я отвечал на их шутки так замысловато и вежливо, что удивил их, тогда взглянув друг на друга, сказали они с весьма значительным видом: его-то нам и надобно. Признаюсь, что сии слова меня страшили: я был один, ночью, без всякой защиты и во власти четверых сильных удальцов. Что со мной будет? подумал я. Один из них, угадав причину моего опасения, спешил меня ободрить, сказав ласково: ‘Перуру! ты верно не ужинал, так как и мы, не хочешь ли быть нашим товарищем? После ужина мы поговорим с тобой, поди с нами: мы хотим сделать тебе столько добра, сколько ты не ожидаешь. Будь уверен, что мы честные люди, и если согласишься помогать нам в некотором намерении — мы только просим тебя хранить тайну, которая не подвергнет тебя ни малейшей опасности.’
Голос сего человека был так приятен, предложение его само по себе было так привлекательно, что я в ту же минуту принял оное. Новые друзья мои, пройдя со мной несколько улиц, привели меня в дом, щегольски убранный, где нашли мы еще шестерых молодых людей, которые, казалось, ожидали пришедших с нетерпеливостью. После краткого изъяснения в рассуждении меня, сели мы с веселым духом за стол. Я имел удовольствие забавлять беседующих острыми шутками, и утвердил их в том хорошем мнении, которое им необходимо надлежало обо мне возыметь, для открытия своей тайны. Слуги вышли, поставив десерт, и собрание, бывшее до того довольно шумно, умолкло на несколько минут. Наконец тот, который казался быть хозяином, начал говорить мне так: ‘Десять человек, с которыми ты теперь ужинал, все лионские жители, мы гравёры, наше художество и получаемые от родственников пособия, доставляют нам приятную независимость, а таланты наши приобрели нам всеобщее уважение, но любовь и гордость возмущают с некоторого времени счастье наше. В улице Св. Доминика живет купец, торгующий эстампами: он человек очень обыкновенный, но дочь у него редкая красавица. Город Лион, несмотря на свою обширность и многолюдство, не имеет другой женщины, которую можно было бы сравнять с этой бесподобной девушкой. Природа щедро одарила ее всеми качествами, всеми прелестями, каких только можно желать, но все ее очаровательные совершенства помрачаются одним недостатком, а именно — несносной гордостью. Видя себя предметом всеобщего удивления, возмечтала она, что одни только принцы могут осмелиться просить ее руки. Отец, изрядный знаток в живописи, но впрочем весьма ограниченного ума человек, избаловал ее беспрестанными ласкательствами, которые доходят почти до боготворения. Чтение романов, зеркало ее, беспрестанный фимиам, куримый в честь ее всеми, ее окружающими, превратили самолюбие в суетность, суетность в надменность, а надменность в презрение ко всем тем, которых достаток или чин не льстят ее гордости. Но на что говорить именем другого, когда я рассказываю собственную свою историю? Я имел честь с ней познакомиться по сношениям моим с отцом ее. Иногда удостаивала она меня особливой милостью, то есть дозволяла мне провожать ее на бал, или в театр. Такие маловажные благосклонности вскружили мне голову: видя оказываемое мне предпочтение, почел я себя любимым и отважился сообщить намерения свои ее отцу, который обещался обо мне стараться. Моя фамилия, профессия и достаток, давали мне право надеяться, что свойство со мной будет не противно молодой девушке, но посуди о моем удивлении, когда на первое мое предложение о браке, она осмелилась сказать при мне отцу своему самым надменным тоном: ‘Неужели, батюшка, вы в самом деле думаете, что гравёр может быть моим мужем?’ Признаюсь, что такая наглость истребила всю мою любовь, и я немедленно ушел, с твердым намерением отомстить. Друзья! сказал теперешним нашим собеседникам: обида, мне нанесенная, оскорбляет всех нас: вступитесь за меня, сделаем вместе план, которого исполнение могло бы доказать ей, что она и действительно не заслуживает чести быть за гравёром. Вот моя история, любезный Перуру! чувствуешь ли ты ли ты в себе довольно скромности, надеешься ли столько сам на себя, чтобы удостоиться гораздо лучшего состояния, нежели в каком теперь находишься? Под этим бедным рубищем скрываешь ты ум и благородную душу, желаешь ли испытать счастье свое и жениться на любезной женщине, которая имеет только нужду в том, чтобы посрамить ее гордость и наказать суетность? — Понимаю, отвечал я, какую роль хотите вы мне дать, и могу вас уверить, что сыграю ее так, что не будете раскаиваться в сделанном вами выборе.
В следующий день приняли мы все меры, по которым впредь поступать долженствовали. Целую неделю ходил я по два раза в день в баню, чтобы хотя несколько сделаться побелее. Лучшее лионские парикмахеры причесывали меня в последнем вкусе, десятеро друзей моих снабдили меня превосходным бельем и самым щегольским платьем, они так привязались к моей особе, которая становилась их творением, что мы сделались неразлучными, почти все их минуты были употребляемы на мое воспитание. Один учил меня читать, другой писать и проч., начальные правила рисования, музыки и некоторые другие познания занимали три месяца ум мой и время. Я приметил, что этот род жизни согласовался с моими склонностями, я даже ощутил желание усовершенствовать сии начала моего нового воспитания, словом, я пристрастился к учению. Природа одарила меня такими удивительными способностями и памятью, что молодые мои приятели с изумлением взирали на быстрые успехи своего воспитанника.
Наконец рассудили они, что я уже был в состоянии приступить к исполнению их намерений. Я нанял большой дом в лучшей лионской улице. Починивальщик мехов исчез и, на его месте явился блистательный маркиз Руперу, один из первых помощников дофинейских, владеющих богатейшими рудниками сей провинции. Под сим титулом приехал я к купцу, торгующему картинами, выдавая себя за охотника, который мало смотрит на цену, лишь бы только полюбился ему товар. Будучи строгим подражателем моих наставников, научился я повертывать свои перстни, вынимать богатые часы с репетицией, и с видом рассеяния выставлять щегольский солитер, открывать золотую табакерку с неведомо какой рожицей, которую скромно называл я портретом обожаемой сестры, словом, я старался понравиться, в чем и успел очень удобно. Но не довольно было провести отца: надлежало обмануть дочь, для выполнения видов покровителей моих. Между тем, как я размышлял о средствах к достижению сего, купец уведомил меня через записку, что он получил из Рима коллекцию славных гравированных картин, и просил меня заехать к нему в то же утро, ибо он не хотел пускать их в продажу, пока не отберу я для себя лучших. Я приехал, не предвидя ожидавшей меня судьбы: вместо отца приняла меня в этот раз дочь, или лучше сказать, сама красота в виде сей любезной девицы.
Часто под грубой наружностью скрывается чувствительная душа: я был более склонен к честной любви, нежели к распутству, и почувствовал всю силу прелестей, новая вселенная развернулась перед моими глазами, скоро забыл я, что играл роль свою за деньги: одно только чувство поглотило мое сердце, одна мысль оковала все мои душевные способности. Прелестная Аврора заметила свою победу и, казалось, снисходительно принимала несвязанные слова, которые невольно вырывались из уст моих, для выражения рождающейся моей страсти. Сие первое свидание решило навсегда мою участь, все препятствия исчезли перед новым чувством, овладевшим моей душой, одна минута внушила мне твердое намерение посвятить дни и ночи мои учению, чтобы с помощью приобретенных познаний сделаться меньше недостойным счастья, которого я домогался.
Всякое утро находил я предлоги посещать магазин сего купца, всякое утро привозил показывать Авроре разные модные мелочи и советовался с ее вкусом. Тогда была весна, я часто дарил Аврору такими цветами, которые больше других были ей к лицу, друзья мои присовокупляли к тому иногда сонеты и мадригалы, за которые вся честь относилась ко мне. Нередко милая девушка устремляла на меня взоры с видом нежнейшего одобрения и благодарности.
Таким образом протекло полгода. Гравёры страстно желая довершить свое мщение, боялись однако же, чтобы от излишней поспешности не лишиться всех плодов оного. Каждый вечер они требовали от меня отчета в моих поступках, и всегда были ими так довольны, что давали мне более денег, нежели сколько роль моя оных требовала. В один день купец прислал звать меня на праздник, который давал он за городом, я поехал, думая, что буду героем оного. Гордая красавица приняла меня с такой вежливостью и обходилась со мной так ласково, что очарованный ее прелестями, которые увеличивал еще блистательный наряд, я в первую минуту, оставшись с ней наедине, открыл ей склонность, которой более не мог обуздывать и, бросившись к ее ногам, предложил свою руку. Она слушала меня с важностью, но слезы, покатившиеся из прекрасных ее глаз, удостоверили меня, что гордость была не одно чувство, которое волновало ее сердце: я узнал, что был любим.
Уверив дочь в знатности моего рода, оставалось мне еще уверить отца, что я владею миллионами: это было не трудно, имея мало тонкости, он тотчас принял за правду выдуманную мной сказку. Я уверил его, что отец мой живет в поместьях своих на границах дофинейской провинции, что старость и слабость не дозволяют ему приехать ко мне на свадьбу, но что он соглашался на мой брак тем удобнее, что его богатство весьма увеличилось от недавно приобретенных мной рудников. Я с тайным удовольствием повторял несколько раз, что не возьму приданного, будучи и без того довольно богат. Прежде еще окончания нашего разговора были мы уже во всем согласны, ибо я дал ему волю дать условия, какие он захочет, только просил его, как можно избегать бесполезного великолепия при нашей свадьбе, которая была отложена только на две недели, и я взялся написать рядную.
Оставив Аврору, которая насилу решилась меня отпустить, поскакал я уведомить друзей моих, что пьеса скоро кончится, и рассказал им все, что происходило. Они осыпали меня такими похвалами, что я почел бы их за насмешки, если бы поменьше имел суетности, однако ж последствие доказало искренность оных. Алчность отомстить Авроре становилась в них отчасу сильнее и удивительнее. В этот же самый день, чтобы довершить ослепление отца и дочери, послали они моим именем Авроре великолепный букет цветов, прекрасные часы, браслеты, богатые кружева и разные драгоценные вещи. В конце недели написали свадебный контракт, я подписал свое справедливое имя и после увидел, что сия предосторожность была для меня очень полезна. В сем контракте обязывался я доставить будущей моей жене такие выгоды, которых и малейшей части не думал никогда быть в состоянии выполнить.
Неоспоримо, что я обманывал ее, но Бог мне свидетель, что совесть жестоко за это меня мучила! Будучи с Авророй, не мог я ничем, кроме ею, заняться, с друзьями же моими не дозволяла мне помыслить о будущем и настоящем зависимость моя от них, заманчивые их разговоры, наставления, благодеяния, мной от них полученные, но в глубокой тишине уединения, страсть и софизмы исчезли — и тогда видел я перед собой ужасную будущность! Когда приходило мне на мысль, что гнусный шерстяной тюфяк будет скоро уделом Авроры, что ее нежные руки станут приготовлять грубую, бедную пищу, и что сия несравненная красавица, достойная царских чертогов, принуждена будет жить в хижине моего отца: то содрогался от ужаса, и кровь в жилах моих мерзла. Тысячу раз был я готов упасть к ногам ее, открыть ей мое преступление и подвергнуться всему бесчестию, которое заслуживал я недостойным своим поступком, но самолюбие и страсть спешили ко мне на помощь и удерживали меня. Будучи влеком прелестью настоящего, воображение мое озаряло лучами надежды мрак будущего. Несчастье Авроры, говорил я сам в себе, может быть не продолжится, любовь усладит оное, жажда мести ослепляет ее врагов, но, вопреки им, она должна быть и будет счастлива. Они оставят мне сколько-нибудь денег, я в состоянии достать еще оных с помощью трудолюбия: я был бы изверг, если бы не старался усыпать цветами пути ее. Когда узнает она, кто я таков, досада ее, гнев, будут конечно чрезмерны, но как зло будет уже неисправимо, то рассудок присоветует ей покориться судьбе, любовь заменит богатство, и мы будем счастливы.
Таковы были размышления, занимавшие меня несколько дней до моей женитьбы. В то мгновение, как Аврора произнесла клятву жить и умереть со мной, непреодолимый трепет объял меня, никогда прежде не рассматривал я так близко ненавистной роли, мной играемой. Я упал бы на месте, если бы слезы, изобильно полившись из глаз моих, не облегчили стесненного моего сердца. Зрители, нас окружавшие, сочли сие последнее усилие погасающей добродетели за избыток чувствительности. Сама даже Аврора обманулась: я чувствовал по ее нежным ласкам, что эта гордая женщина не меньше желала казаться моей повелительницей, сколько быть моей женой. Гравёры, в награду за отменное искусство, с каковым исполнил я их намерения, дозволили мне продолжить обман еще несколько дней. Сия отсрочка, предав меня всему упоению пламенной страсти, изгнала из мыслей моих близкую, роковую эпоху страстной развязки. Наконец, после многих переговоров с непреклонными врагами Авроры, положено готовиться к отъезду в деревню, где я родился.
Предлагая жене моей путешествие, которого жестокие следствия я легко предусматривал, не мог я удержать глубокого вздоха, но легковерная Аврора не поняла оного. Ее живое воображение воспламенялось еще более мыслью, что она поедет со мной в богатом экипаже, со многими для услуг ее женщинами, лакеями, и что гордость ее и нежность равно удовлетворены будут. В ее лета слабость такая простительна. Аврора восхищалась приготовлениями к поездке, которой близость повергала меня, напротив того, в неизъяснимое волнение. Я приступал к друзьям своим неоднократно, умоляя их сжалиться над нами, но они отказывали мне в сей просьбе, напоминая о моих с ними обязанностях. Наконец я принужден был замолчать.
Двое из моих покровителей служили нам вершниками, между тем, как предлагавший руку свою Авроре простер бесстыдство до того, что захотел быть нашим кучером. Правда, что искусно сделанный парик и большой пластырь на правом глазу так переменили вид его, что даже самые товарищи не могли его узнать. Трое из них проворно стали за нашей каретой вместо лакеев, а четверо прочие, оставшись по делам своим в Лионе, утешились тем, что получили от других обещание писать к ним из всех мест, где мы будем останавливаться, что нередко случалось, ибо мы ехали на переменных лошадях. Дерзкие наши лакеи едва моги воздерживаться от смеха и скрывать лютую свою радость всякий раз, когда Аврора говорила с ними гордым и повелительным голосом. Обращаясь же ко мне с уважением, спрашивала о названиях замков моих, о пространстве моих потомстве в дофинейской провинции, хотела знать, есть ли в дачах моих звериные и рыбные ловли, и с удовольствием обращала разговор на мнимые рудники мои, которые воображала по малой мере равными с перуанскими. Между тем проехали мы уже Монтелимар, и своротились с большой дороги на узкую тропинку, ведущую к деревне, которой колокольня начала показываться. Увы! сия бедная деревня была мое жилище.
Критическая минута наступала. Мне никогда и во сне не мечталось, чтобы земли, нас окружающие, были мои. Наконец, кучер наш, твердо знавший, где остановиться, подвез карету к бедной хижине.
Старик, покрытый рубищем нищеты, сидел на пороге. Я подхожу и вижу в нем почтенного своего отца. Не можно никакими красками описать этой странной сцены. Представьте с одной стороны трепещущего Перуру, с другой надменную Аврору, которую шестеро молодых шалунов, подхватив на руки, посадили на худую скамью, с громким ругательным смехом и обиднейшими насмешками, которые делали мщение их и стыд жены моей еще несноснейшими. Мнимый кучер сбросил с себя парик, сорвал с глаза пластырь и начал говорить с Авророй, как с работницей своей: ‘Нет, нет! сказал он ей тоном величайшего презрения: ты не так рождена, чтобы быть женой гравёра, такой муж слишком много сделал бы чести твоему роду, состоянию и выбору, один только починивальщик мехов мог получить твою руку, и вот кого избрала благородная твоя гордость!’ Я хотел отвечать, но ложный кучер был уже на козлах, товарищи его побросались стремглав в карету, продолжая смеяться, и скоро мы потеряли их из виду.
Я хотя и предвидел, что развязка будет ужасна, но никогда не воображал, чтобы она могла быть так несносна. Гравёры всегда скрывали от меня оную, они увезли с собой все, что прежде нам давали, и мы остались, подобно зрителю, который после пленительной сцены видит вокруг опустившийся занавес, который падением своим разрушает в один миг очарование. Несчастная Аврора ничего не видала, гравёр продолжал с ней говорить, когда уже давно была она не в состоянии его слышать: они оставили ее в глубоком обмороке. Посудите о моем состоянии, вспомните, что учение и новый род жизни развернули всю чувствительность и нежность, которых семена посеяла в сердце моем натура. Я трепетал от одной мысли, чтобы не лишиться обожаемой супруги, и не меньше боялся минуты, в которую она опомнится. Я расточал ей нежнейшие попечения и в то же время желал, чтобы они остались бесплодными. Долго был я в том мнении, что мои преступные обеты услышаны, однако ж все продолжал мои о ней старания, с помощью которых наконец пришла она в чувство, и бросив на меня свирепый взор: ‘изверг!’ вскричала она, и — опять упала в обморок. Я воспользовался сим вторым ее беспамятством, чтобы удалить зрителей, состоявших по большей части из женщин, которых желтые, сухие и сморщившиеся лица представляли их колдуньями, я положил несчастную жену свою на свежую солому, разослав на оной старый тюфяк, набитый шерстью, и когда она опомнилась, я один только с ней остался, не желая, чтобы кто другой слышал жестокое признание, которое судьба принуждала меня ей сделать.
Избавившись от докучливой толпы, обнял я Аврору, прижимал ее к своей груди, горячими слезами омывал лицо ее: она открыла глаза, и устремила их на меня: я содрогнулся. Под предлогом успокоения, в котором оба мы имели нужду, просила она меня отложить до следующего дня ужасные подробности заговора, которого сделалась она жертвой. Я повиновался и вышел, оставив ее с пасторской племянницей.
Как описать ужасную ночь, мной проведенную! Из великолепных палат, из пышного состояния, ниспал я в бедную деревушку и едва имел несколько луидоров!.. Супруга моя, несравненная Аврора, в цвете юности и красоты, привыкшая разделять забавы общества, которого составляла она всю прелесть, была доведена ухищрением адским до того, чтобы жить в хижине бедного старика, старика без сомнений почтенного, но почти нищего! Я был главной причиной всех бедствий ее, сообщником лютостей, ею претерпленных. Что же надлежало мне делать? Как умягчить сердце ее справедливо раздраженное? Моя привязанность, нежность, могли ли быть достаточны к ее благополучию? Я не смел этого думать и почувствовал весь ужас ее и моей участи. Не испытывал я никогда превратностей счастья, ибо, родясь в бедности, привык к нуждам, но растерзанное, чувствительное сердце мое вещало мне, что, может быть, постигнет меня несчастье, злейшее всех составляющих горестный список напастей, которым род человеческий подвержен! Я должен был сносить не только равнодушие милой женщины, составлявшей блаженство мое, видеть истребившуюся в сердце ее ко мне любовь, любовь, сию необходимую потребность для жизни моей, читать холодность в глазах, от которых зависела тишина моей души, я с горестью помышлял, что наказание мое не ограничится еще сим равнодушием, но что ненависть присоединится ко всему этому, и что наконец буду я предметом ужаса и отвращения. Будучи ненавидим обожаемой женщиной, не имел я права жаловаться, и лютые змеи порочной совести готовились терзать грудь мою и довершить мои мучения. Сколько мрачных мыслей скопилось вдруг в моем воображении! Не я ли был виной всех ее несчастий? Не я ли покрыл ясные дни жизни ее мраком скорби? Не я ли наконец был злодей, вонзивший нож в ее сердце? Может быть, станет она искать от меня убежища в гробу, может быть, для того только отсрочила на минуту смерть свою, чтобы отягчить меня проклятиями, или если остаток жалости побудит ее к великодушному прощению, то сия жалость, сие прощение будут еще лютее, несноснее самых проклятий. Таковы были ужасные картины, сделавшие адом ложе, на котором тщетно искал я успокоения! К довершению моего злополучия, проливной беспрестанный дождь так наводнил и испортил проселочную дорогу в Монтелимар, что не было возможности по ней ездить, и надлежало ждать несколько дней. Сие препятствие не дозволило мне послать в город за каретой, чтобы отвезти Аврору в жилище не столько для нее унизительное.
Я поминутно осведомлялся о несчастной моей подруге, ответы были довольно удовлетворительны: мое усердие было принимаемо с некоторой благодарностью, мне сказали даже, что в следующий день могу я с ней видеться, что она решилась вооружиться такой твердостью духа, которая в жестоком ее положении удивит и посрамит врагов. Все сии обстоятельства, которые нарочное старались пересказывать мне с видом таинственным, не были удобны возвратить мне душевного спокойствия, я чувствовал неизъяснимый страх, помышляя о завтрашнем дне. Сие ужасное свидание казалось мне несноснее смерти, я искал разных предлогов для отвращения оного, как вдруг дверь моя отворилась и показала мне любезную Аврору. Я упал к ногам ее, схватив ее руку, омывал ее слезами. Несколько времени она в молчании на меня смотрела, наконец подняв меня, сказала важным тоном непобедимой гордости: ‘Ты обманул меня, помни, что прощение твое зависит от будущих твоих поступков. Если хотя искра великодушия осталась в твоем сердце, если не хочешь предать меня новым казням, то не старайся употреблять во зло прав, тобой похищенных. Это добродетельная девушка — пасторская племянница — предлагает мне пристойное убежище в доме своего дяди. Теперешнее мое состояние и должности предписывают мне на это согласиться. Ты можешь приходить ко мне, когда тебе угодно. Мы станем советоваться о средствах к избавлению от ужасного нашего положения и о том, как жить впредь’.
Кто любит, тот легковерен. Однако сладкого изречения обожаемой женщины довольно, чтобы забыть все бедствия, ею причиненные. Невзирая на холодное пренебрежение Авроры, я поверил ее добросердечию, не рассудив, что гораздо было бы естественнее, когда бы она осыпала меня выговорами. Несколько дней надеялся я и ждал моего прощения, я видел даже ее улыбающуюся, когда начертывал план жизни, внушаемый мне самой любовью. Мог ли я себе представить, что после всех претерпленных мной горестей, жестокая готовила мне такую, которая превосходила все прежние?
Через неделю после моего приезда в деревню, в одно утро, как прелестные мечты, делая меня счастливым, продолжали сон мой долее обыкновенного, вошел ко мне мой отец и, выговаривая мне за леность, подавал два письма. Надпись была незнакомой мне руки. Первое письмо было от лионских моих друзей. ‘Мы тобой очень довольны, писали они и, после столь гласного мщения Авроре за ее высокомерие, справедливость требует, чтобы мы вспомнили об искусном плане, по которому ты поступал и начертал оной сам. Ты не так создан, чтобы остаться на всю жизнь в низком состоянии, в котором родился, и так мы с удовольствием предлагаем тебе средства поправить теперешние твои обстоятельства. Благодарность твоя будет нам не тягостна, ибо можем быть тебе полезными, не расстроив себя. Тебе известно, что беспредельная наша досада побудила каждого из нас пожертвовать тысячью талерами, для произведения в действо мщения нашего, но ты едва ли издержал третью долю сей суммы. Остальные деньги вверены господину N., лионскому нотариусу, который выдаст тебе их, получив от тебя квитанцию. Белье, кружева и все драгоценные вещи, послужившие к обману легковерного отца и гордой дочери, будет равномерно тебе отданы. С сего времени пекись, сколько можно более, об Авроре, не заставь нас раскаиваться в том, что мы тебя избрали: мы не хотим простирать мщения своего слишком далеко. Если же когда вздумаешь завести какой-нибудь торг, то полагайся твердо на кредит, дружбу и всевозможную помощь лионских твоих приятелей.’ — Боже милосердный! вскричал я с восхищением: половина бедствий моих исчезла, я могу теперь предупреждать надобности обожаемой супруги! — Другое письмо было от жены моей, вот оно: ‘Остаток сожаления, которое я к тебе еще питаю, невзирая на бесчестные твои со мной поступки, побуждает меня известить, что когда получишь ты мое письмо, я буду уже в Лионе. Я намерена удалиться в монастырь и через то избавиться навсегда от ненавистного твоего присутствия. Объявляю тебе, что ты имеешь во мне непримиримого врага, но врага откровенного, великодушного, который не станет вредить тебе тайно, который предупреждает тебя, чтобы ты готовился являться каждое судилище, пока найду такое, которое отдаст мне справедливость, разорвав узы мои и наказав подлых злодеев, меня погубивших.’
Сие письмо низвергло меня в жесточайшее волнение. Сначала хотел я следовать за Авророй, чтобы заставить ее повиноваться человеку, которого судьба сделала ее супругом, но скоро с ужасом отвергнул намерение притеснять женщину, нежно мной любимую, сверх того сие намерение было неудобоисполнительно, ибо несколько уже часов прошло, как она поехала, следовательно нельзя было ее догнать. Я решился однако же оставить место, где все представляло мне горестные воспоминания. Я имел довольно денег на путешествие в Лион. Перед отъездом своим говорил я с пастором и с племянницей его, желая узнать от них обстоятельства побега жены моей. Тщетно прибегал я к просьбам и угрозам, и хотя после узнал, что они были главной причиной принятого ею намерения, но не мог получить от них никакого удовлетворительного признания.
Новые препятствия встретились со мной в Лионе. Как и откуда начать мои поиски? Каким образом в таком обширном и многолюдном городе найти убежище Авроры? Как отважусь явиться к отцу ее в самом пылу жесточайшего негодования против ненавистного обольстителя его дочери? Как ходить по всем монастырям и выспрашивать, не сделавшись подозрительным и следовательно не подвергнувшись опасности быть преданным суду за мое важное преступление? В таком недоумении рассудил я прибегнул к своим гравёрам, которые советовали мне молчать и ожидать спокойно того времени, когда тяжба моя сделается гласной в Лионе. Я послушался их и начал стараться неусыпно и приращении моего имущества, ибо сим единственным способом мог я со временем примириться с моей супругой.
Продав все ненадобные мне вещи, увидел я у себя десять тысяч талеров. Слух прошел, что у нас скоро откроется война с некоторыми главными европейскими державами. Основываясь на сем, затеял я с помощью друзей моих одно весьма отважное коммерческое предприятие, неудача оного долженствовала погрузить меня в прежнюю бедность, а успех увеличить вчетверо капитал мой.
Между тем, как торговые мои дела производились в глубочайшей тайне, история моя сделалась предметом всеобщих толков. Из монастыря своего Аврора приносила горькие жалобы на меня и на друзей моих, что однако же было мне очень полезно, ибо собственные выгоды гравёров требовали, чтобы они за меня вступились. Аврора хотела непременно, чтобы наш брак был уничтожен. Игуменья того монастыря, в который она удалилась, столько же почтенная знатностью рода, сколько благонравием, сильно поддерживала сторону моей жены. Отец ее присоединился к тому своих покровителей, друзей, и казалось, что все угрожало нам неудачей, которой весь стыд пал бы на гравёров, но я только один понес бы горестное и тяжкое бремя оной. Однако же товарищи мои не унывали, а напротив очень веселились, видя, что гордость Авроры обратилась ей в жесточайшее наказание в рассуждении гласности, которую сама она придала своему поношению, но веселонравие не удобно произвести ясности на пасмурном и строгом челе правосудия. Уже было испрошено повеление задержать меня, неисполнением оного единственно обязан я чрезвычайной скрытности, в которой жил.
Аврора во всем блеске красоты своей, которой стыдливая скромной придавала еще более прелестей, явилась в суд, где брак наш долженствовал быть утвержден, или уничтожен. Стечение народа было удивительное. Защитник моей жены говорил так красноречиво, что слезы слушателей неоднократно его останавливали. Умиление судей давало уже предчувствовать решение их и всего собрания, равномерно и то, с каким восторгом примется оное — как вдруг гравёр, который предлагал руку свою Авроре, видя, что никто за меня не вступается, встал и просил у судей позволения быть вместо меня ответчиком и, получив оное, рассказал в коротких словах мою повесть, в которой ничего не увеличил, кроме того, что относилось к похвале моей. Он признался, что обстоятельства, сопровождавшие мою женитьбу, дают судьям право уничтожить брак мой. Тут он на несколько времени остановился… Глубочайшее молчание царствовало в зале. Тогда, обратившись к Авроре, сказал он твердым и важным голосом: ‘Может быть, сударыня, вы и не так рождены, чтобы быть женой починивальщика мехов, но природа заставляет вам быть матерью его дитяти! Внемлите сильному гласу того, которого носите теперь под сердцем, объявите нам, желаете ли такой свободы, которая покроет его бесчестием незаконного рождения?’ Нет, нет! вскричала Аврора, залившись слезами. Зрители, до крайности тронутые, повторили единогласно: нет, нет!
Вопль материнской любви решил тяжбу: судьи объявили брак законным, потому что в контракте было подписано настоящее мое имя. Они примолвили даже, что состояния наши были не так равны, чтобы можно было оправдать разрыв нашего союза. Но дабы уменьшить торжество неизвестного бродяги, они сделали благоразумное определение, что жене моей оставляется воля жить в монастыре, и что мужу ее строго запрещается требовать ее к себе, или хотя малейшим чем ее беспокоить, под страхом телесного наказания, что младенец будет носить мое имя, но что я не буду иметь никакого на него права. После сего Аврора вышла из суда с торжествующим видом, народ проводил ее до самого монастыря, осыпая похвалами за трогательное пожертвование, сделанное младенцу, которого носила она еще в утробе.
Таково было решение сей славной тяжбы, в продолжение которой был я не очень покоен. Будучи принужден от всех скрываться, воспользовался я неизвестностью своей, чтобы смешаться с толпой, и никто не представлял себе, чтобы Перуру мог быть одет пристойно и быть похожим на порядочного человека. Нет таких нелепостей, которых бы не говорили тут о моей женитьбе и отсутствии. Я старался смеяться с прочими, хотя внутренне и было мне очень прискорбно слышать, что самые те, которые наиболее забавлялись на счет Авроры, были в числе главнейших поносителей и называли меня бесчестнейшими именами. По советам друзей моих и по собственному желанию, решился я оставить Лион и торговал в таком городе, где имя и приключения мои были бы совсем неизвестны. Я избрал Париж местом своего пребывания. Многочисленное население сей столицы не столько подвергало меня злобным примечаниям празднолюбцев, и я мог с большей удобностью и выгодой располагать моим капиталом. Там-то бедный починивальщик мехов, имея сто тысяч ливров наличных денег и пользуясь кредитом лионских своих приятелей, завел знатный торг, который был так выгоден, что превзошел все его надежды. Пять лет был я любимцем Фортуны, но призываю совесть мою в свидетели, что я поступал всегда с честностью самой строжайшей.
Я вел исправную переписку с Лионом. Одна счастливая нечаянность подала мне случай оказать важную услугу первому тамошнему банкиру. Благодарность побудила его так сильно просить меня с ним повидаться, что я не мог отказать ему, и притом чувствовал необходимую потребность дышать одним воздухом с милой Авророй. Я показался в Лионе в самом щегольском экипаже, и как сам, так и слуги мои были одеты в последнем вкусе, однако же в этот раз блистательность моя была уже не занятая, но плод моего трудолюбия, которое ручалось за прочность оной.
Старинные мои друзья насилу могли меня узнать, и мне не трудно было ускользнуть от догадок новых моих знакомцев. Не показывая большого участия, расспрашивал я о славной тяжбе, которая за пять лет перед тем интересовала весь город, говорили об Авроре и ее семействе с видом равнодушия. Мне сказали, что отец ее недавно умер, что большие и частые убытки по торговле, склонность его к пышности и знатные издержки, употребленные им на воспитание дочери, привели дела его в такой беспорядок, что Аврора, оставшись почти без пропитания, зависела некоторым образом от благодеяний добродетельной игуменьи, у которой она все еще находилась. Я узнал также, что, кроме всеобщего участия, которое внушать она к себе не переставала, ее поведение было так примерно, что все не только ее почитали, но даже удивлялись ей. Заметили, что починивальщик мехов не возмущал ни разу ее спокойствия требованием прав, которых по суду его лишили.
Я не мог слушать сих подробностей без сильного внутреннего волнения. В течение четырех лет, проведенных мной в столице, беспрестанные заботы о накоплении такого богатства, которое могло бы мне доставить единственный предмет моих неусыпных трудов, поглощали все прочие мои мысли, но пребывание мое в Лионе и неподозрительное свидетельство всех тех, с которым говорил я об Авроре, возбудили страсть, таившуюся всегда в моем сердце. Образ женщины обожаемой и обманутой мной беспрестанно начал мне мечтаться, кровь моя снова закипала, я не придавал более никакой цены богатствам, которых принять она бы не удостоила. А сын мой! Неужели никогда не должен я вкусить несравненного удовольствия прижать его к сердцу моему и насладиться нежностью бытия, получившего от меня жизнь? Неужели не испытаю никогда сих родительских лобызаний, которых сладким предвкушением был я давно уже обязан моему сердцу? Не могши более сносить мучительного своего состояния, решился я, во что бы мне не стало, видеться с моей женой и сыном.
Один из гравёров собрал по моей просьбе заимодавцев ее отца и заплатил им все его долги. Я поручил также ему выкупить многие вещи, которые от долговременной привычки сделались Авроре драгоценными, что он без дальнего затруднения и исполнил.
Банкир, который так удовлетворительно рассказал мне все касающиеся до жены моей, был весьма честный и почтенный человек. Я вознамерился вверить ему свою тайну, зная, что имя его могло уменьшить препятствий, меня останавливающие. У него был прекрасный дом на очаровательных берегах Роны. Сказав, что хочу сообщить ему нечто важное, я просил его назначить для сего разговора самое уединенное место и, получив от него честное слово хранить тайну, начал так: ‘До сего времени видел бы в друге своем богатого парижского купца, который обязан своим состоянием дарованиям и честности своей. Судьба принудила меня скрываться под некоторой маской даже от тех особ, которых уважение ценю я дороже всего на свете. Я обманул любовницу: не хочу долее обманывать друга. Ты знаешь только половину моей истории, выслушай теперь другую. Ты видишь во мне того несчастного починивальщика мехов, которого молодые ветреники избрали орудием своего мщения…’ При сем неожидаемом открытии на лице друга моего изобразилось чрезмерное удивление. ‘Я обязан природе, продолжал я, небольшими дарованиями, которые развернулись от воспитания и учения. Великодушие друзей моих и определение рока довершили прочее. Ты говорил мне об Авроре с похвалой, я скоро оставлю Лион, но клянусь тебе, что без нее отсюда не поеду. Друг мой! ты наслаждаешься здесь всеобщим уважением, будь нашим посредником, и я буду тебе одолжен счастьем жизни моей!’
Банкир, опомнившись от своего изумления, уверял меня, что нимало не сомневается в примирении, которого желал я с таким жаром. ‘Игуменья того монастыря, где живет твоя супруга, сказал он мне, удостаивает меня своей дружбой, теперь еще рано, город близко: поедем немедленно решить с самой Авророй останавливающие тебя затруднения.’ Я с восторгом согласился на сие предложение, и столько же хотел видеть жену мою, сколько однажды старался убегать от нее. Я горел нетерпением насладиться ее присутствием и обнять сына моего.
Мы приехали в монастырь и о нас немедленно доложили игуменье. Банкир назвал меня одним из своих богатейших парижских купцов. Мы вошли. Какая картина представилась глазам моим! Аврора, прелестная Аврора, во всем блеске красоты, сидела возле почтенной игуменьи. Миловидный ребенок, или лучше сказать, ангел спал на ее коленях, нежная мать столько им занималась, что едва нас приметила и поклонилась с рассеянным видом. Взглянув на меня, она содрогнулась, как бы вспомнив нечто неприятное, но как я был представлен знакомым ей человеком и назван богатым парижским купцом, сверх того начинало уже смеркаться, то все сие отклонило ее подозрения, и Аврора никак не могла узнать мужа своего в богатом парижанине. Друг мой начал разговор некоторыми неважными замечаниями о близком моем отъезде, потом слегка упомянул о многочисленных моих торговых сношениях, и спросил у игуменьи, не имеет ли она препоручить мне что-нибудь. Между тем мальчик проснулся, и вместо того, чтобы дичиться незнакомца, смотрел на меня с улыбкой. Поглядев на обоих нас с некоторым недоумением, к кому подойти, подбежал он наконец ко мне. Вообразите, что я чувствовал, принимая нежные ласки, сладкие поцелуи милого сына! Сильное движение, которого обуздать был я не в состоянии, принудило меня взять его с восторгом на руки и броситься с ним к ногам жены моей, которая побледнела и затрепетала. ‘Аврора! Аврора! вскричал я: сын твой требует у тебя отца своего. Неужели гордость вечно будет держать в оковах нежность?’ Между тем, как я говорил сии слова прерывающимся голосом, Аврора, до крайности пораженная столь неожидаемым происшествием, была почти вне себя, глаза ее обращались то на меня, то на сына, который обнимал ее колена, как бы умоляя простить несчастного своего отца. Наконец залилась она слезами. Ребенок, не понимая причины горести матери своей, присоединил жалостный крик к воплю моего сердца. ‘Прости, прости меня!’ повторял я, и — Аврора, вместо ответа, кинулась в мои объятья. ‘Не знаю, не еще ли раз хочешь ты обмануть меня, сказала она, но сын твой так сильно за тебя ходатайствует!.. и с сей минуты Аврора — твоя…’ Она прижала меня к трепещущей своей груди, и мы несколько времени пребыли в безмолвном восхищении. Наши восторги, ласки невинного младенца, слезы друга моего, самое даже место, где сцена сия происходила, все стремилось увеличить наше упоение. ‘Дети мои! сказала игуменья со слезами умиления на глазах: вы оба исполнили долг свой, супруг твой, любезная Аврора, оказал теперь столько чувствительности, что не способен к обману, а в тебе любовь материнская так сильна, что впредь не будешь ты более жертвой несмысленной гордости. Союз, который вы при мне возобновили столь трогательным образом, да будет несравненно счастливее прежнего, и да наслаждаются сердца ваши тем беспримесным блаженством, прочность которого зависит единственно от добродетели!’ Сии слова, произнесенные голосом важным и величественным, утешили волнение чувств наших. Я рассказал подробно все свои приключения, не забыв ни проступков своих, ни раскаяния. С радостью приметил я, что рука Авроры часто пожимала мою, когда упоминал я о предприятиях, которые любовь моя к ней внушала мне, хотя она и довольно равнодушно слушала, когда говорил я о своих богатствах. Более всего сделало ей удовольствия, что я заплатил долги отца ее и выручил ее любимые вещи.
Друг мой, по случаю нашего примирения, дал великолепный праздник. Подле дома его находился другой, хотя не так большой, но местоположение оного восхитительно, этот дом продавался. Одно слово, вырвавшееся из уст Авроры, открыло мне, что приобретение оного было бы ей приятно. Я немедленно купил его на ее имя, и через сутки вручил ей купчую.
Я возвратился в Париж с женой и сыном. Аврора не оказала ни малейшего удивления, войдя в дом мой, который был убран великолепно, не знаю, от чего это произошло, от природной ли великости, или от того, что ее прежняя гордость еще не истребилась. Я узнал однако же, что злополучие имело счастливое влияние на ее характер, и увидел, что было искренно любим предметом всей нежности моей.
Уже протек целый год, и в совершенном, небесном блаженстве показался мне секундой. Однажды очень рано Аврора вошла ко мне в кабинет с блистающими от радости глазами. ‘Друг мой! сказала она: я надеюсь, что ты не откажешь мне в просьбе моей. Мне вздумалось угостить тебя в моем лионском доме. Не делай мне никаких отговорок. Сейчас еду наперед с сыном.’ Я немедленно согласился и не преминул в положенный срок приехать. В назначенный для пиршества день Аврора увеличила бесподобную красоту свою блистательнейшим нарядом. Наконец пришли сказать, что стол готов. Посудите о моей удивлении, когда, взяв меня за руку и приведя в комнату, украшенную руками самых граций, Аврора представила мне гостей, в числе которых увидел я друзей своих, прежних моих покровителей, виновников богатства моего, женитьбы — счастья! Я не в силах изобразить чувств, испытанных мной в продолжение сего несравненного обеда, которому сверх того жена моя придавала неизъяснимую прелесть веселонравием своим и любезностью.
После стола Аврора повела нас в назначенные для меня комнаты. Она тронула легкую пружинку, и вдруг поднялся занавес, который скрывал две большие картины мастерской работы. Мы подошли, чтобы рассмотреть их вблизи. ‘Милая, божественная женщина!’ вскричали мы все… Одна из сих картин представляла сцену, происходившую в деревне близ Монтелимара: я был изображен стоящим на коленях перед Авророй, которая с видом сильного негодования отталкивала меня от себя, смотря с презрением на гравёра, который был нашим кучером. Внизу было подписано: любовь, побежденная гордостью. Вторая картина представляла сцену того дня: друзья мои сидели за столом, Аврора, помещенная между счастливым своим супругом и гравёром, который хотел на ней жениться, нежно улыбалась. Внизу была следующая надпись: гордость, побежденная любовью.
Здесь кончится моя история, или по крайней мере, мои приключения: мне гораздо легче чувствовать блаженство свое, нежели описать оное. Теперь я имею четверых детей, и Аврора непременно хотела, чтобы первого родившегося после примирения нашего сына крестил гравёр, который просил ее руки. Сей почтенный человек женат на весьма любезной женщине, известной в Лионе по отличным стараниям, которые прилагает она о воспитании своей дочери. Аврора уверяет меня, не может быть совершенно счастливой, если со временем эта девочка не будет называть ее сладким именем матери, всего удивительнее то, что старший сын наш наилучшим образом соответствует желанию моей супруги {Некоторые читатели верное спросят, куда счастливый Перуру девал бедного отца, но переводчик, право, этого не знает, только думает, что он успокоил его старость, по крайней мере так бы надлежало. Если же сей недостаток происходит не от забвения автора, то тем доказывает справедливость его повести… Издател. Вестника.}.
История Перуру, или Починивальщика раздувальных мехов, им самим писанная: [Повесть]: С французскаго // Вестн. Европы. — 1804. — Ч.15, N 12. — С.284-327.