История о том, как Монна пиа ди Толомеи, будучи невинной, погибла по воле жестокого супруга, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Т. Л. Щепкина-Куперник

История о том, как Монна пиа ди Толомеи, будучи невинной, погибла по воле жестокого супруга

Из сборника ‘Сказания о любви’ (1910)

Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы

М., ‘Художественная литература’, 1966

…Ricorditi di me che son la Pia…
Sienna mi fe, disfece mi Maremma.
Dante, Purg. Canto V.¹

¹ ‘Вспомни обо мне, чье имя Пиа… Мне Сьенна жизнь дала, а смерть — Мареммы’. Данте, Чистилище, песнь V. (итал. Перевод автора.)

В горной Сиенне, — городе св. Марии, любимом художниками, где родился Дукчио, прославившийся тихой красотой своей Мадонны, — жил некогда знатный дворянин Нелло Паннокиески, синьор Кастель ди Пьетра, взявший себе в супруги прекрасную Пиа ди Толомеи. Оба принадлежали к знатнейшим фамилиям Сиенны и не отличались друг от друга ни происхождением, ни богатством, но весьма отличались возрастом и нравом: Нелло Паннокиески насчитывал пятьдесят зим и был суров, мрачен и жесток, тогда как монна Пиа всего двадцать весен дышала воздухом родных гор и была кротка, прекрасна и веселого нрава. Где была монна Пиа, там, казалось, солнце светило ярче, ибо румяные уста ее всегда улыбались, смех звучал, как журчание весеннего горного ручья, и, подобно нежному ветерку на рассвете, веяла от нее ласковая приветливость. Для каждого находила монна Пиа доброе слово и приятный взгляд, хотя бы человек стоял ниже ее и был беден или в немилости.

Любила она также увеселения, и ни один турнир в Сиенне, ни одно состязание певцов не происходили без ее присутствия. Часто ей, как одной из знатнейших дам города, приходилось награждать победителя венком или перевязью, и рыцари мечтали о счастии получить награду из белых рук ее, а трубадуры, преклоняя колени, воспевали ее в стихах, называя ‘сладчайшею алою розой’. Сама монна Пиа прекрасно пела и играла на виоле и на лютне, а в танцах превосходила всех плавностью и красотой своих движений. Не один художник — ибо в Сиенне почти не было дома, где бы кто-нибудь не был охвачен сладкой любовью к искусству, — когда писал мадонну и сопровождающих ее святых девственниц, старался передать на холсте воспоминание свое о монне Пии, о ее темных, шелковистых кудрях, и лебединой шее, и тонких черных бровях, изогнутых нежными полукружиями, подобными аркам мавританских дворцов, над глазами цвета играющего золотого топаза.

При всем том монна Пиа была весьма добродетельна и благочестива. Каждое утро присутствовала она на мессе, каждый день собственноручно раздавала милостыню всем приходившим к ней, соблюдала посты и чтила своего супруга.

В то время, о котором идет речь, Сиенну раздирала междоусобная война. Знатнейшие дома города — Толомеи, Салимбени, Малавольти, Пикколомини и многие другие находились в постоянной вражде. Не проходило дня, чтобы где-нибудь в темном закоулке не поднимали какого-нибудь благородного синьора, пораженного в грудь мечом открытого врага или в спину кинжалом наемного убийцы. Свирепая ненависть и кровавая месть витали над городом и постоянно вызывали новые восстания. Но наступали иногда промежутки, когда все как бы утомлялись от напряженной вражды, и некоторое время не было слышно о новых убийствах. Тогда члены враждующих домов встречались и даже разговаривали друг с другом, — и в один из таких промежутков прекрасная Пиа и стала женою Нелло Паннокиески, и думали, что это положит конец междоусобиям. По этому поводу даны были большие празднества, и в продолжение нескольких дней вся Сиенна пировала, ибо и простые граждане страдали от распрей знатных семейств, так как каждый принужден был открыто стоять за того или другого и в кровавых стычках быть готовым пожертвовать жизнью за чужое оскорбление. Поэтому матери, жены и невесты — все были рады браку синьора Нелло и особенно восхищались ясною красотою новобрачной, говоря:

— Она как розовая заря взойдет над ночью вражды и прогонит ее своей ангельской улыбкой.

Действительно, долгое время после этого брака все было тихо и благополучно в Сиенне. По ночам редко слышался тревожный рог или звон набата, заставляющий мужчин вскакивать и с мечом выбегать на улицу, а женщин — кидаться на колени перед статуей мадонны, охранявшей скромное жилище.

Монна Пиа, несмотря на жестокий нрав старого супруга, цвела, подобно розе, в пышном дворце Кастель ди Пьетра и невинно радовалась жизни — и радовались все вокруг нее. Окружавшие ее молодые девицы из дворянских семейств, проживавшие во дворце, были для нее не столько прислужницами, сколько подругами. Работа у них чередовалась с пением, танцами и хороводами. Госпожа, сама дарила им наряды, ожерелья и пряжки, сама часто убирала им волосы и украшала их цветами. Так что кто попадал впервые во дворец Паннокиески и видел, как монна Пиа, окруженная юными красавицами в светлых одеждах, и с венками на волосах, поет или работает, или учит их грациозной пляске — тому казалось, что он проник в волшебные сады феи Морганы и видит толпу воздушных призраков.

Зимою, когда в Сиенне выпадает густой снег и дует резкий ветер с гор, во дворце продолжало царить молодое веселие. Собираясь вокруг пылающего очага, слушали рассказы пилигримов, возвращавшихся из святой землщ о гробе господнем, о чуде, только что совершившемся в Лоретто, куда ангелы перенесли из Назарета хижину девы. Марии, или же призывали странствующих торговцев и покупали у них аравийские духи, сарацинский бархат, жемчуга из Индии, палестинскую розовую воду и сладости, которые делают женщины в Дамаске. Или же слушала трубадуров и вздыхали над печальною судьбою Рюделя, любившего графиню Триполийскую, и о том, как она после его смерти ушла в монастырь, но раньше велела списать его стихи золотыми буквами и из всех своих несметные богатств только их и взяла с собою в обитель.

Иногда же устраивались пиры и праздники в большой дворцовой зале, так как синьор Паннокиески любил, чтобы знали и прославляли его богатство и роскошь.

На этих празднествах многие кавалеры окружали хозяйку дома и вздыхали по ней, но упорнее всех преследовали ее своим вниманием двое: Пандольфо Уберти — друг и товарищ по походам самого Нелло Паннокиески — и некий Агостино Гизи, молодой человек, прекрасный собою, высокого роста и необыкновенного изящества, так что, когда он показывался в зале, все взоры следили за ним с восхищением, и даже женская красота меркла перед ним.

Оба они с сожалением смотрели на монну Пию, отданную, как им казалось, несправедливо такому суровому и тяжелому человеку, каким был Нелло Паннокиески, — о котором, кроме того, все знали, что он не чтит святости брака и не сохраняет супружеской верности своей молодой жене, предпочитая ее обществу и мирным радостям домашнего очага попойки в народных тавернах, где темноглазые служанки подливали ему в кубок сладкого и крепкого монте-пульчиано и садились к нему на колени с веселым хохотом.

Синьор Уберти не боялся выражать монне Пии свое удивление и, невзирая на ее недовольство, пробовал очернить ее супруга в ее глазах, на что добродетельная Пиа всегда отвечала:

— Оставьте эти речи, мессер Уберти, супруг мой поступает как ему угодно, я же обязана повиноваться ему — и только.

От чего синьор Уберти приходил в великую ярость, забывая, что он совершает вдвойне дурное дело: старается склонить молодую женщину к нарушению своего долга, а также предает своего друга, который не раз спасал ему жизнь в крестовых походах.

Синьор же Агостино ничего не говорил монне Пии, он только глядел на нее взором, исполненным нежности, против чего монна Пиа возразить не могла, и невольно эти взгляды, подобно лучам месяца, проникали к ней в душу и оставались там. Один только раз, в соборе на торжественном богослужении, синьор Агостино стал возле чаши со святой водой так, чтобы передать ее монне Пии, и, когда пальцы их встретились, он произнес так тихо, что никто, кроме нее, не мог услышать:

— Я умираю!

Святая вода показалась ей жгучей, и, сама не зная как, дрожащими губами монна Пиа ответила:

— Я вас жалею, мессер!

Но тут же стала горько упрекать себя за преступную снисходительность и думала, что совершила великий грех, после чего три ночи простояла на молитве в часовне, на каменном полу, кладя поклоны до самого рассвета.

Тем временем, из-за пустого предлога, опять разгорелась распря в Сиенне. На ярмарке поссорились двое стрелков Паннокиески и Салимбени, со своей стороны, за них вступились их товарищи, дошло дело до господ, схватились за мечи их друзья и родственники, — и в Сиенне вспыхнула такая резня, какой давно не видали стены города. Кончилось это тем, что отец и братья монны Пии, в числе многих других, были присуждены в изгнание и имущества их конфискованы республикой. Большим ударом было это для монны Пии, тем более что она долго и безуспешно молила своего супруга о смягчении участи родных. Затмилась ясность ее глаз и смолкнул звонкий смех, — но все же она осталась верна своему долгу и не упрекала супруга, снося с твердостью духа это испытание и помня, что долг жены повиноваться мужу и разделять во всем его желания, забывая о своих.

В одно утро, когда монна Пиа задумчиво гуляла в саду со своею любимою прислужницей Джианной, к ним подскочил дворцовый шут, очень ее любивший, и, кривляясь и смеясь, незаметно передал ей записку. Записка эта была от любимого младшего брата Пии, с которым они не видались со времени его изгнания и который писал ей, что скрывается в горах у пастухов и хочет ночью пробраться к ней, чтобы проститься перед окончательной разлукой, так как собирается отплыть на остров Мальту. Синьор Федериго был четырьмя годами моложе, чем Пиа, и тесная дружба связывала их. Еще пушок едва показался на его лице, но он уже был храбрый воин и в последней битве посвящен был в рыцари.

Когда монна Пиа вспомнила их детские игры и подумала, что, может быть, никогда более не увидит своего светлокудрого Федериго, горькие слезы затуманили ее глаза и она решила непременно повидаться с ним. Она знала, что Джианна, так же как и шут, охотно умрут за нее, и потому держала с ними совет — как поступить.

Как раз на следующий день синьор Нелло и его приглашенные должны были ехать на охоту в горы и, по обыкновению, заночевать в охотничьем домике, чтобы не пропустить восхода солнца. Монна Пиа, воспользовавшись этим, решила отговориться нездоровьем и остаться дома. Шут же, которого звали Пассерелло {Воробей (итал. pДssero).} за то, что он был маленький и седой, как воробей, обещал привести синьора Федериго к воротам сада.

Так и было сделано. Когда все с весельем и шумом уехали на охоту и уже стемнело, монна Пиа сказала своим приближенным, что у нее сильно болит голова и она надеется прогулкой прогнать нездоровье. Взяла с собой одну Джианну и вышла в сад. У ограды ожидал ее верный Пассерелло и с ним молодой рыцарь, закутанный в темный плащ.

Монна Пиа бросилась к нему, Джианна и Пассерелло ушли, чтобы не мешать прощальной беседе. Был тихий, теплый вечер и, когда монна Пиа и синьор Федериго беседовали, забыв об окружающем и помня только, что расстаются, быть может, навеки, в небе показалась луна и осветила белое платье и бледное от горя лицо монны Пии, синьор Федериго же оставался в тени, полускрытый кустами олеандров.

В это время в замок возвратился синьор Уберти. Беспокойство прогнало его с охоты, все время он думал, что не напрасно монна Пиа, отговорившись нездоровьем, осталась дома, так как она любила удовольствия охоты и была бесстрашной наездницей, — и решил проверить свои подозрения.

Он отослал лошадь у перекрестка, сам же вернулся во дворец и, пользуясь тем, что хорошо знал расположение его, вышел не через главную террасу, у которой сторожили Джианна и шут, а боковою калиткой. Зеленый охотничий наряд его не отличался от зелени сада, и, как тать, он прокрадывался по дорожкам, ступая неслышно по мягкому дерну, когда долетел до него звук заглушённого разговора. Притаив дыхание, он пополз за кустами и вскоре увидел монну Пию. При свете луны ее нежное лицо было очень бледно, и в глазах стояли крупные слезы. Она обвила стройными руками своими шею стоявшего с ней и крепко поцеловала его, произнося прерывающимся голосом:

— Храни тебя бог и святая дева, любимый мой. Не забывай меня и носи это на память обо мне!

И вручила ему сверкнувшее под лучом луны кровавым огоньком кольцо, которое синьор Уберти хорошо знал, ибо неоднократно восхищался величиною украшавшего его восточного рубина.

Синьор Уберти стоял, сжимая рукоять меча, с одним желанием кинуться на незнакомца, который в это время с любовью прощался с монной Пией. Но, поборов это желание, он с сатанинскою радостью подумал о том, что монна Пиа теперь в его руках.

Когда молодые люди расстались наконец и топот коня Федериго замер в удалении, а монна Пиа, плача и утирая слезы, направилась к дому, синьор Уберти вдруг вышел из-за кустов и, преградив ей дорогу, сказал:

— Вот как, мадонна! Вы лечите ваше нездоровье тем, что при лунном свете назначаете свидания молодым рыцарям?

Монна Пиа испугалась, как если бы сам Вельзевул предстал перед нею, и от испуга на некоторое время как бы онемела и молча смотрела на синьора Уберти, сжимая руки.

Открыть ему, кто был с нею, монна Пиа не могла, так как если бы узнали о самовольном возвращении изгнанника, то Федериго грозила бы смерть или, во всяком случае, темница. Поэтому тут же монна Пиа сказала себе, что лучше умрет, нежели выдаст любимого брата.

— Теперь тайна ваша в моих руках, но вы можете не дрожать за нее, — сказал синьор Уберти, — если вы согласитесь на некоторые мои условия.

— Какие? — произнесла побледневшими губами монна Пиа и взглянула на него такими глазами, как лань смотрит на ранившего ее охотника.

Синьор Уберти наклонился и прошептал ей на ухо несколько слов, от которых монна Пиа вся вспыхнула гордым румянцем и дар слова мгновенно вернулся к ней.

— Оставьте меня, коварный друг!—воскликнула она.— Легче мне смерть, чем подобное оскорбление. Стыд и позор да падут на вашу голову. В ней столько же седых волос, сколько у моего супруга, и вы еще рыцарь и друг его!

В оскорбленной невинности своей монна Пиа забыла, что не должна казаться невинной синьору Уберти, и горячо упрекала его.

— Да, я знаю, прекрасная синьора, что белокурые волосы более нравятся дамам, чем седые, но смотрите, и седые бывают полезны!

— Я не хочу слушать ваши гнусные речи, — воскликнула монна Пиа, — и прошу вас оставить меня!

— Берегитесь же, монна Пиа, вы лишаете меня сладости любви: мне остается одно утешение — сладость мести!

И с этими словами синьор Уберти покинул монну Пию, оставив ее взволнованною и расстроенною его угрозою, которую он не замедлил привести в исполнение.

На следующий день, когда возвратился синьор Нелло, друг его заперся с ним в его покоях и под страшной клятвой открыл ему, что застиг жену его в то время, когда она в саду ночью прощалась с каким-то юношей, с любовными словами и слезами и многими вздохами.

Синьор Нелло потемнел, как вершина горы, когда ее окутает грозовая туча, и спросил:

— Доказательства?

— Если тебе мало моей клятвы, то спроси у нее, где перстень с рубином большой ценности и красоты, доставшийся ей от матери?

— Благодарю тебя за дружескую услугу, — сказал синьор Нелло. — Я тебе спас жизнь как-то, помнится. Ты мне дашь также новую жизнь, ибо если то, что ты сказал, — правда, то жизнь моя изменится.

Так он сказал потому, что давно уже задумал избавиться от своей супруги, пресыщенный ее молодой красотой и недовольный неумением отвечать на его ласки, ибо целомудренная монна Пиа, и будучи женою, не узнала искусства любви, которому не сумел ее научить старый и развратный супруг, и хотя никогда не противилась его воле, но оставалась холодною, чем сильно заставляла его сожалеть о плясуньях и уличных певицах, даривших ему искусные ласки в охотничьем домике.

После беседы с синьором Уберти синьор Нелло пошел в опочивальню супруги — чего давно уже не делал, — и там застал ее распростертую крестом на каменном полу перед аналоем. Волосы ее распустились, как у Магдалины, и волнистыми прядями закрыли белые плечи. Она молилась так горячо, что не заметила, как вошел супруг ее.

Грозным окликом он заставил ее подняться. Трепещущая, бледная, она встала и стояла перед ним, как перед строгим судьей. Уже из одного расстроенного вида ее синьор Нелло заключал, что друг его прав и жена действительно перед ним виновна.

Он спросил, глядя ей в глаза:

— Где у вас перстень с рубином, доставшийся вам от матери?

Сильно смешалась монна Пиа. Щеки ее вспыхнули так, что видно было, как под тонкою кожей разлилась благородная кровь. Отведя глаза от супруга, она ответила:

— Я потеряла его.

В сердце же у нее поднялась буря мучительной тревоги, так как она поняла, что супруг предложил ей внезапный вопрос этот недаром.

— Отчего вы не смотрите мне в глаза? — спросил синьор Нелло.

Монна Пиа сделала усилие и подняла глаза на супруга.

Долго стоял оп перед нею и смотрел на нее пристально.

В глазах синьора Нелло никогда не читала его молодая супруга ни нежности, ни доброты, но то, что она сейчас прочла в них — строгих и каменных, как на мозаиках собора у гневных пророков, — заставило ее всю похолодеть. И, сама не зная почему, еще в эту минуту смертельной тоски, вдруг вспомнила она другие глаза, смотревшие на нее с тою нежностью, с которою мученики смотрят на мадонну, и закрыла глаза, и пошатнулась. А синьор Нелло не сказал ни слова, повернулся и вышел.

На другое утро синьор Паннокиески прислал к супруге своей майордома с приказанием собраться к отъезду в час времени. Куда и зачем поедут они — майордом не мог сказать госпоже своей, но сказал только, что приготовлена колымага с мулами, та самая, которую брали в большие поездки, а свите ехать не приказано. Когда монна Пиа спросила, может ли она взять с собою Джианну, то майордом объяснил ей, что синьор Нелло приказывает не брать никого и уложить лишь самые необходимые вещи.

Поспешно собрала монна Пиа с помощью испуганной Джианны свои платья, некоторые священные книги и работу, не зная, что брать и что оставлять, и в назначенное время была готова и с биением сердца ожидала своего повелителя.

Роскошная колымага была подана к главному входу, монна Пиа вышла, синьор Нелло вежливо подал ей руку, помогая садиться. Джианна упала на колени и поцеловала край платья своей госпожи. Последний взгляд, который монна Пиа увидела, выезжая из дворца, был взгляд синьора Уберти, полный дьявольской радости. Он изысканно-учтиво снял шляпу и, опустив ее до земли, низко поклонился, прибавив:

— Счастливого путешествия, мадонна!

Колымага покатилась сначала по знакомым горным дорогам, мимо оливковых рощ и виноградников. Долгое время супруги сидели в молчании, наконец Пиа решилась и спросила:

— Могу я спросить вас, куда мы едем, супруг мой?

— Вы это достаточно скоро узнаете, — ответил синьор Нелло, и больше молчание не прерывалось.

Монна Пиа перебирала свои четки и мысленно просила помощи у неба. Медленно проходило время, день ехали они, останавливались на ночлег в селении, опять ехали.

Впереди их бежали скороходы и ехали двое слуг с факелами и двое всадников с алебардами и луками, сзади — тоже четверо всадников.

Солнце уже стояло высоко, когда после езды по безотрадным и выжженным равнинам, где иногда, как обломки зеркала, блестели пятна воды, колымага остановилась у ворот крепкого замка.

Высокие, толстые стены с зубцами и четырьмя круглыми башнями по углам окружали замок, перед ними шел глубокий ров, до половины наполненный водой.

Передовой затрубил в рог, заскрипели петли, повернулись ржавые ключи, и медленно спустился на железных цепях с грохотом и лязгом подъемный мост.

Синьор Нелло вышел, помог выйти своей супруге и ввел ее по мосту во двор замка.

Когда они вошли, то опять заскрипели петли, и мост поднялся, отделяя их от внешнего мира. Пустынный двор, где между камней росла трава, и жилища слуг, казалось, лишены были жизни, перед хозяевами шел, указывая им путь, старый привратник, седой и согбенный, с трясущейся головой и звенящими в дрожащих руках ключами.

Пройдя многие переходы и крытые галереи, супруги вошли в главную башню и поднялись по винтовой лестнице в просторную залу. Тут встретило их несколько человек челяди, мужчин и женщин, низко поклонившихся им, с коленопреклонением.

Монна Пиа сразу испугалась этих людей, так как все они были странно бледные и похожие скорее на призраков, чем на живых людей. Лица у них были серые, как те камни, из которых сложены были крепкие стены, кожа так плотно обтягивала их, что, казалось, можно было сосчитать все кости черепов. Подобострастные улыбки обнажали бескровные десны и не отражались в потухших глазах. Даже дети были так же бледны и худы и походили на маленьких стариков. И, точно живые мертвецы, все они кланялись, произнося тусклыми голосами слова приветствий, и казалось, что вот-вот последние лохмотья кожи спадут с них и застучат кости скелетов одна об другую.

В скудном свете, проникавшем сквозь пробитые высоко в толстых стенах окошки, они казались еще более бесплотными, чем были, и Пиа с ужасом обратила взоры на супруга, желая и не смея спросить, что это за люди.

— Я собрал вас, чтобы показать вас госпоже вашей! — громко сказал синьор Паннокиески. — Она прибыла сюда, чтобы остаться здесь, пока я буду в отлучке. Берегите ее как зеницу ока и запомните твердо, что я скажу вам. Я опасаюсь за мою возлюбленную супругу и вверяю ее только этим стенам, они надежны и выдержат не одну осаду. В этих стенах она может ходить, куда ей угодно, и делать, что ей угодно: но один шаг ее за стены грозит всем вам смертью. Слышите? Вы отвечаете мне своею жизнью.

После этих слов он отпустил челядь, сам же обратился к супруге и совершенно спокойно сказал ей:

— Вы здесь останетесь до моего приказания. По распоряжению моему, вы ни в чем не будете иметь недостатка, и раз в неделю капеллан будет служить мессу в часовне замка, ибо я не желаю оставить вас без возможности вымолить прощение своих грехов.

— Супруг мой, в чем вина моя? — прошептала монна Пиа.

— Не притворяйтесь овечкой, мадонна! — грозно возразил синьор Нелло.

— Клянусь вам, я невинна перед вами! — воскликнула она.

— Не прибавляйте к вашей вине еще и клятвопреступления! — зарычал синьор Нелло и с такой силой схватил супругу за руки, что из-под ногтей ее брызнула кровь и она со стоном опустилась на колени.

Но потом он разжал руки и, не глядя на нее, вышел, оставивши ее в слезах размышлять о своей жестокой судьбе.

В скором времени услышала монна Пиа снова лязг цепей, возвещавший, что опустили мост, прозвучал рог, созывающий всадников, и опять все стихло.

И долго была полная тишина.

Крепок и мрачен был старый замок, недаром страх возводил толстые каменные стены и высокие бойницы, недоверие ковало тяжелые, чугунные засовы и железные цепи, жестокость рыла глубокие подземелья, где томились пленники, и хитрость прокладывала тайные подземные ходы в них.

Извне не проникало никаких звуков, кроме того и не было обычного шума рыцарского замка: ржанья коней, лая собак, колотушки дозорных сторожей, беготни челяди, громких шуток воинов, закованных в железные доспехи, и тяжелого стука их шагов по каменным коридорам. Казалось монне Пии, что она попала в мрачное царство смерти.

Долго сидела она недвижно на скамье, на которую опустилась по уходе супруга, как бы зачарованная непривычной тишиной, стараясь собрать расстроенные мысли и утешая себя, что гнев супруга скоро пройдет, что когда Федериго будет в полной безопасности — там, где власть Сиенны не достигнет его, — она все откроет синьору Нелло, и он возвратит ей свою милость. Она вытерла слезы и решила предать себя в руки святой девы, покровительницы всех страждущих женских сердец. Супруг ее сказал, что здесь есть часовня, а там, где есть божий храм, она уже не будет одинокой.

Монна Пиа хлопнула в ладоши, привыкши, что на это всегда является один из маленьких пажей, дремлющих за дверями. Но на зов ее вошел не паж. Отворилась дверь, и показалась юная девушка, почти дитя, с волосами цвета темной меди и очень белым лицом.

Она была тонка, как стебель цветка, и казалась такою слабой, что малейшего дуновения ветра довольно было бы, чтобы сломать ее. Руки ее были так прозрачны, что все голубые жилки ясно выступали на них. И голос у нее был тихий и нежный, как звон порвавшейся струны.

— Что угодно мадонне? — спросила она.

— Кто ты, дитя мое? — в свою очередь, удивившись, спросила монна Пиа.

— Я — Симонетта, внучка старого Филиппа, привратника замка. Мне приказано ходить за госпожой. Я буду служить вам верно.

— Благодарю тебя, Симонетта!— ответила монна Пиа, с сожалением глядя на молодую девушку.— Но сможешь ли ты служить мне? Ты кажешься такой слабенькой: здорова ли ты?

— Я здорова! — с удивлением ответила девушка.— Мы все такие, все, кто родился и живет в Мареммах. Разве вы не знаете этого, госпожа моя?

Тут поняла монна Пиа, почему такими зловещими призраками показались ей все обитатели замка, ибо хорошо она знала, что такое Мареммы, и знала, что, кто родился и живет в Мареммах, тот чахнет, и бледнеет, и вянет, и рано покидает этот мир. Но не знала она того, что, если кто из другой страны очутится здесь, ядовитое дыхание Маремм несет ему быструю смерть.

Сердце ее преисполнилось жалости к юной девушке, похожей на увядающую травку. Она с ласкою положила руку на голову Симонетте и сказала:

— Я рада, что ты не больна, и я буду тебе доброй госпожою.

После этого Симонетта показала монне Пии ее покой, рядом с которым была молельня. Молельня была затянута черным бархатом, на котором вышиты были черепа, и два черепа лежали под распятием, а надписи гласили о Страшном суде, о вечных муках и о том, что надо бояться божьей кары.

Но духовник монны Пии был пламенный почитатель и последователь святого Франциска Ассизского, он научил ее, что бог — есть любовь и потому не бояться надо его, а только любить, — и монна Пиа не устрашилась зловещих надписей, сделанных людскими руками.

В своем покое монна Пиа нашла небольшой балкон, выступающий вперед, с него можно было видеть далеко кругом. Тянулись болотистые пастбища, заросшие тростником лагуны, и совсем вдали сверкала полоска моря. Не было видно нигде жилья, только покинутые лачуги пастухов, которые на все лето уходили в горы, так как летом жизнь среди стоячих и гниющих вод была невозможна.

Ровно и плоско было все вокруг, выжженные поля чередовались с пространствами воды, в которой отражалось красное от близкого захода солнца небо. Солнце, малиновое и такое, что не было больно смотреть на него, опускалось в зловещей дымке в море, и кругом поднимались и ползли белые как бы полосы тончайшей ткани, это были болотные испарения, они затягивали понемногу все кругом, и скоро не было видно ни полей, ни воды — одна белая мгла, сквозь которую виднелся тяжелый шар тлеющего солнца.

Странная прохлада коснулась щек и груди монны Пии, и как бы кто-то невидимый обвеял ее ледяным дыханием.

Она вздрогнула, и в это время Симонетта сказала ей:

— Не оставайтесь на воздухе, госпожа моя, закатные туманы несут злые чары.

Сама она была белее полотна, и глаза ее, обведенные темными кругами, словно провалились в глубину и горели.

Она увела госножу свою внутрь покоя и взяла ее руки, стараясь согреть их своим дыханием, но, хотя дыхание ее жгло, как ветер, прилетающий с берегов Африки, руки монны Пии стали холоднее, чем руки мраморных изваяний, отдыхающих последним сном на гробницах сиенского собора. Симонетта укутала госпожу свою в меха и принесла ей кубок вина, и сидела у ног ее, тихо рассказывая ей, как они живут здесь, не видя никого, не выходя почти из стен замка, — пока монна Пиа не забылась сном.

Наутро, проснувшись и сотворив молитву, монна Пиа увидала яркие солнечные лучи, игравшие на стенах ее покоя, и на душе у нее стало мирно и радостно. Она решила спокойно ожидать перемены своей судьбы и предаться молитве и работе. К счастью, и книги и работу взяла она с собой, нашла также здееь прялку и пяльцы. Обошла весь замок, ближе ознакомилась со своими слугами, расспросила, как кого зовут, приласкала бледных и жалких детей. Она проходила, сияющая юною прелестью, с невинными, как у ребенка, глазами цвета играющего золотом топаза, с улыбкой на устах, в богатом светлом платье, по мрачным коридорам среди покрытых проказой сырости и плесени стен, — и слуги смотрели ей вслед и тяжело вздыхали, а женщины складывали дрожащие руки и бледными, увядшими устами шептали молитву о спасении ее.

Увидав во дворе растущий в большом количестве душистый желтоцветник, монна Пиа хотела нарвать его к распятию, но Симонетта остановила ее со словами:

— Нет, мадонна, берегитесь этих цветов! Их благоухание отнимает все силы у человека.

День прошел за работой, за чтением и в беседе с Симонеттой. Но когда солнце начало клониться к закату, смертельный холод вдруг охватил монну Пиа.

Лицо ее побледнело и приняло синеватый оттенок, который бывает у мертвецов. Шелковистая кожа ее прекрасной белой груди стала странно неровной, работа выпала из поледеневших рук, она вскрикнула, так как сильно укололась, но кровь не полилась из ранки и только выступила маленькой черной каплей. Глубоко впали глаза и окружались синеватой тенью, в одно мгновение ока цветущее лицо красавицы Пии стало похожим на лик покойницы.

— Что со мною, Симонетта? — воскликнула монна Пиа, и не могла говорить, так сильно стучали ее зубы. Все тело тряслось, как от сильнейшего мороза. Ей казалось, что ледяная смерть схватила ее в свои объятия и не выпускает. И вдруг, точно бы она сразу потеряла упругую силу и округлость нежного тела, с руки ее упал перстень и, звеня, покатился По каменному полу, это показалось ей дурным предзнаменованием, но было только потому, что озноб так стянул ее кожу, что перстень стад слишком широким.

Симонетта, знавшая ужасный недуг, с отчаянием прошептала:

— Вот, она взяла мою госпожу… теперь не выпустит!

Она собрала все меха и покрывала, которые могла найти, уложила монну Пию в постель и принесла раскаленные кирпичи ей к ногам, сгибаясь под их тяжестью.

Но ничто не помогло, долго лежала монна Пиа, терзаемая ледяным ознобом, подкидывавшим тело ее так, как будто бы она была несчастною бесноватой на церковной паперти. Но вдруг приподнялась она на постели, откинула тяжелые косы и пожаловалась:

— Меня жжет, Симонетта, я горю!

Бледность ее исчезла, словно сметенная жгучим дыханием огня, как исчезает снег с земли, когда дровосеки разложат костер на поляне. Волна алой крови, вернувшись вспять, залила ее лицо. Все ее молодое, прекрасное тело горело, охваченное розовой краской жара, румянец пылал на щеках, пересохшие уста алели, как раскрытые цветы гранатового дерева, нестерпимым блеском горячки блестели потемневшие, ставшие совсем черными, глаза, обведенные темными кругами, как после страстных ласк. Волосы рассыпались по обнаженным плечам, она откидывала их, срывала легкую одежду с плеч, так как и тяжелый шелк косы, и ткань одежды, подобная паутине, жгли и давили ее.

И она лежала, разметавшись на ложе, полунагая, как бы в нетерпеливом ожидании любви, и казалось, самый воздух пылал зноем вокруг нее.

Так длилось до поздней ночи, когда странный недуг покинул ее и она осталась разбитая и изнеможенная, как мертвая, пока не заснула крепко.

Слабая и бледная встала монна Пиа на другой день, надеясь, что болезнь ее прошла, как тяжелое сновидение. Она горячо и много молилась, хотя силы изменяли ей, и, положив земной поклон, она долго не могла подняться с пола и лежала, прислонясь щекой к ступеням аналоя.

Но Симонетта глядела на нее взором, полным затаенного страха, и горя, и нежности, ибо прекрасная госпожа своей кроткой прелестью сразу приковала к себе ее сердце прочнее железных цепей. Смотрела и ждала. И с закатом солнца опять леденящая струя смерти коснулась монны Пии, и неведомая сила охватила ее существо, и она уже не принадлежала себе.

С этих пор дни ее пошли в ожидании часов заката, и знала монна Пиа, что ничто не изменит веления судьбы и как только кровавые лучи солнца упадут на мраморную статую мадонны в углу, так придет что-то неведомое, и властное, и беспощадное и станет предавать ее то терзанию ледяного холода, то муке пламени, как бы дыхания из геенны, доходящего до нее.

С каждым днем исчезали силы монны Пии, одежды спадали с ее похудевшего тела. Не могли бы уже теперь трубадуры сравнивать ее с сладчайшею алою розой, но разве надломленной лилией назвали бы ее, если бы видели теперь.

Тщетно молила она святую деву сократить ее муки и повторяла молитву святого Франциска:

— Брат мой огонь! Из всех вещей, на красоту имеющих право, создал тебя господь прекрасным, полезным и сильным. Брат мой огонь! Будь милостив ко мне в этот час, будь моим другом, ибо сердце мое всегда любило тебя. Пусть господь, создавший тебя, смягчит твою силу до кроткого тепла, чтоб мне возможно былр переносить ее, брат мой огонь!

Но с каждым днем сильнее были потрясавшие ее тело мучения, и странные видения представлялись ей.

Виделся ей небесный город, окруженный четырехугольною стеною, с тремя воротами, блистающими золотом, жемчугами и драгоценными каменьями. Ангелы с огненными мечами, стерегли его. Дома в нем были из белого мрамора, украшенного лазурью и золотом. Улицы же мощены были золотом, серебром и хрусталем. И текла там река в зеленых берегах, окруженная деревьями и цветами, испускавшими сладостное благоухание. Птицы пели там, и пение их смешивалось со звуками виол, лютней и свирелей, и ангелы в розовых венках, держась за руки, водили хороводы и пели. Она приближалась к реке, чтобы испить из нее, ибо кто пьет из этой реки, тот не знает болезни и смерти, но тут все темнело перед нею, огненные мечи поднимались над нею, и окружала ее мрачная бездна, где пахло смолой и серой и реки огня и лавы текли, огибая бездну ядовитыми потоками, а около них росли тернии и колючие, как мечи, растения. Змеи шипели кругом, вставая и вытягиваясь на хвостах. А ее хватали, тащили куда-то, и с ликованием демоны кричали:

— В огонь! В огонь!

И она металась, пожираемая неугасимым пламенем, пока бледная луна не заглядывала в окно башни и не выводила ее из страшного сна,

И так шли дни.

От супруга ее не было известий. Тщетно она молила сурового капеллана передать синьору Паннокиески просьбу приехать, выслушать ее оправдания, позволить ей вернуться в родной город, чтобы хоть умереть там, вдали отравленных чумным дыханием горячки Маремм. Он оставался непоколебим и отвечал ей только, что она должна сносить испытания с кротостью и что супруг ее знает, как поступать.

В один день, утром, еще изнеможенная, монна Пиа вышла на балкон освежиться после мучительной ночи, послав Симонетту за питьем себе. И что же представилось ее глазам? В отдалении, за воротами замка, на отлогой, едва холмившейся равнине, стоял всадник на белом коне и жадно смотрел в ту сторону, где она находилась. Монна Пиа вгляделась — и узнала прекрасного Агостино Гизи.

Любовь научила его, как узнать, где монна Пиа.

С помощью шута Пассерелло, подкупившего одного из всадников, сопровождавших синьора Паннокиески, малого молодого и влюбленного, которому поэтому важен был лишний дукат, чтобы купить лент для своей красотки, он выведал, куда отвезли монну Пию. И хотя ничего не мог бы сделать синьор Агостино для своей возлюбленной, но и Мареммы не пугали его, и каждое утро он приезжал на своем лихом скакуне и ждал, не увидит ли монну Пию.

Увидал он ее — и сразу не узнал бы, если бы не прежние глаза и волосы прекрасной монны Пии. Через большое расстояние теперь они могли переговариваться только глазами. И сказали друг другу то же, что тогда в соборе. Но только теперь монна Пия сказала ему взглядом: ‘Я умираю!’

А синьор Агостино, заливаясь слезами, ответил: ‘Как я вас жалею, мадонна!..’

Долго смотрели они друг на друга, и синьор Агостино простирал руки к ней. Она же подняла руку и указала ему на небо. И скрылась, чтобы больше не выйти.

Вернувшись в свои покои, долго сидела монна Пиа, вся дрожащая, уронив голову на руку, в своем большом кресле, и тщетно старалась найти слова для молитвы.

В это время чьи-то нежные руки тихо коснулись ее, и чудесный аромат разлился вокруг.

Вздрогнула монна Пиа, взглянула и увидала, что в простоте своей Симонетта, чтобы утешить свою госпожу, принесла ей самое драгоценное, что у нее было: куст лилии, который вырастила с великой заботой, и курильницу с фимиамом, которую когда-то принес ей странник из Святой земли. Все это она берегла, чтобы в день, когда ей минет шестнадцать лет, принести в дар святой деве, но так велика была любовь ее к госпоже, что она отдала ей свои сокровища и сказала:

— Вот, что у меня было дорогого, я дарю вам, мадонна.

— Сегодня прекрасный день для меня! — ответила монна Пиа, и слабая улыбка осветила черты ее, неземная тень той улыбки, которую воспевала вся Сиенна так недавно. И в душе своей сказала себе: ‘Сегодня прекрасный день! Взгляд любви, дар нежной дружбы, и белые лилии… О спокойная сестра моя — смерть!.. Сейчас я встречу тебя с радостью’.

И безропотно отдалась монна Пиа подкравшейся к ней холодной лихорадке.

Но в этот день видение слетело к ней иное, чем всегда.

Когда уже более она не владела собой, и не могла творить молитву, и лежала пылающая на своем ложе — не муки ада представлялись ей: иное пламя охватило ее, жгучее дыхание любви обвеяло ее всю, и громко призывала она имя, не бывшее именем ее супруга, и говорила такие речи любви и ласки, каких наяву никогда не произносили уста ее, и простирала горячие объятия в истоме, и смеялась тихим смехом блаженства.

Так что старая бабка Симонетты, пришедшая было помочь внучке ходить за госпожой, так как у Симонетты едва хватало силы удерживать монну Пию на ложе и не давать ей бежать куда-то, испугалась и ушла, и долго рассказывали потом между челядью, что старая Беппа сама видела, как огненный дракон влетел через камин в опочивальню их госпожи — и с ним она вела любовные речи.

Когда огонь горячки оставил наконец монну Пию, она как бы заснула. Долго утром Симонетта не смела будить ее, и солнце уже высоко стояло на небе, когда она окликнула ее. Монна Пиа не отвечала и не пошевелилась. Душа ее отлетела, счастливая и готовая подняться к звездам.

На другой день синьор Агостино увидал монну Пию, когда гроб с телом вынесли из ворот замка, чтобы торжественно отвезти в Сиенну в семейный склеп. Немногим бледнее была монна Пиа, чем когда он видел ее последний раз стоящею на балконе.

И в первый и последний раз он коснулся устами чела ее и взял белую лилию с ее груди, поклявшись, что ни других поцелуев, ни других цветов знать не будет, — и уехал, и вскорости постригся в монахи, и кончил дни свои весьма святым человеком.

Синьор же Нелло Паннокиески взял себе в жены молоденькую красавицу Чиангеллу из дома Буонкомпаньи.

Читайте также: