Рядъ
Историческихъ романовъ.
Переводъ съ латинскаго П. О. МОРОЗОВА.
Подъ редакціей, съ введеніемъ и примчаніями профессора
А. Трачевскаго.
Введеніе
Глава I. Глубокое средневковье
II. Несравненный учитель
III. Жертва жестокаго вка
IV. Вздохи влюбленныхъ
V. Еретикъ-аскетъ
VI. Врная и великая до гроба
VII. Колумбъ схоластики
VIII. Сомнительный богословъ
IX. Проблескъ человка
X. Книги объ Абеляр и Элоиз
Глава I. Высшее блаженство
II. Безпримрное бдствіе
III. Живой въ гробу и женщина
IV. Женское сердце
V. Покаяніе невинной
VI. Поученіе монаха женщин
VII. Исповданіе вры
VIII. Награда страдалиц
IX. Плачъ Израиля о Самсон
X. Плачъ двъ Израиля о дочери Іефая
Примчанія
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Картографическаго заведенія А. Ильина
1902.
I. Глубокое средневковье.
Бываютъ души, къ которымъ боле, чмъ къ сказочному инструменту, подходитъ названіе Эоловой арфы. Стоитъ легкому зефиру, утреннему втерку, коснуться ихъ — и раздается безсмертная, жалобная, но дивная, человческая псня. Он встрчаются рдко, но везд и во вс времена, словно чтобы поддержать вру въ людей. Он велики не дяніями великихъ людей, а тмъ, что милы всмъ, что при нихъ всякому тепле жить и легче дышется. Таковы герои предлагаемаго читателямъ романа.
Это — странный романъ въ ряду нашихъ книжекъ. Онъ писанъ за семь съ половиной вковъ до насъ, когда никто и не подозрвалъ, что когда-нибудь будетъ такой родъ литературы. И писанъ онъ не авторомъ, а самими его героями,— врне, самою жизнью. Это — не любимый пріемъ романистовъ, а дйствительная переписка. Она ничтожна по размрамъ, не въ примръ ныншнимъ романамъ. При всемъ томъ, это — быть можетъ, самый яркій, настоящій романъ изъ всхъ сочиненныхъ романовъ. Мы любимъ искать ‘человческихъ документовъ’, извлекая ихъ нашей фантазіей изъ груды наблюденій надъ душой живущихъ вокругъ насъ. Взгляните же, что это за документъ, и въ прямомъ смысл этого слова, и въ области психологіи!
Сущность его прозрачна, какъ горный ключъ, проста, какъ сама трепещущая жизнь. Но облекающія ее формы такъ стары, такъ чужды нашему глазу, что кажутся частью непостижимыми, частью чудовищными. Этого романа нельзя усвоить, какъ слдуетъ, безъ помощи исторіи. Мы позволяемъ себ подать руку читателю, чтобы повести его въ глубь средневковья, тмъ боле опасную, что тутъ дло идетъ не о простой политик. Нашъ очеркъ будетъ чисто бытовой, и посвященный именно умственному быту, идейной культур.
А это значитъ углубиться въ дебри схоластики. Правда, схоластика вовсе не такъ умопомрачительна, какъ думаютъ, но читатель могъ бы заскучать и при маленькомъ очерк, еслибъ мы не надялись на помощь героевъ нашего романа. Мы уврены, что они выручатъ насъ, если только въ нашихъ словахъ отразится хоть малая доля того горячаго благоговнія, той слезной тоски, которыя овладваютъ нами всякій разъ, какъ мы прикасаемся къ этой Эоловой арф.
Передъ нами умственный бытъ человка первой половины 12-го вка, жившаго какъ разъ между первымъ и вторымъ крестовыми походами: Абеляру было 20 лтъ при первомъ поход, второй начался пять нтъ спустя посл его смерти. Какъ тутъ все чуждо намъ, дико! А, главное, этотъ бытъ богатъ содержаніемъ, которое и создало столь крупныя явленія, какъ Абеляръ и Элоиза. Онъ сложенъ: настоящее средневковое міросозерцаніе тогда только слагалось, еще шла борьба между нимъ и отголосками боле отдаленной старины.
Смыслъ умственной эволюціи или развитія мысли въ первые 11 вковъ христіанства состоялъ въ претвореніи началъ, завщанныхъ античнымъ язычествомъ, сообразно съ требованіями новой религіи. Въ первыя два столтія эти начала были еще сильны. Наука блистала именами Птоломея, Плинія и Галена, Тацита и Квинтиліана. Философія и законовдніе пріобрли даже особенное значеніе, благодаря школамъ скептиковъ и неоплатониковъ и появленію международнаго права Гая. ‘Серебряная латынь’ щеголяла небывалымъ романомъ и злою сатирой Ювенала. Въ искусств процвталъ римскій стиль, полный здороваго реализма.
Съ 3-го вка настаетъ упадокъ классицизма во всхъ отношеніяхъ, особенно отразившійся въ ‘желзной латыни’, съ ея жалкимъ риторствомъ ‘новыхъ софистовъ’. Философскія школы совсмъ закрылись. Всюду сквозила душевная дряблость, усталость, изсякновеніе творчества. Общество растерялось и опошлилось, подъ гнетомъ нашествія ‘варваровъ’, деспотизма цезарей и новаго мистицизма. А христіанство, въ пять вковъ, прошло цлый кругъ развитія. Оно овладло варварами, стало государственной религіей Рима и принимало стройный видъ іерархіи, съ папой во глав Запада, Оно побдило и внутреннія противорчія: первыя ереси замирали.
Христіанству придавала силу связь съ классицизмомъ: оно пользовалось его культурой и тмъ помогало романизаціи Запада. Но когда папство утвердилось, съ 7-го вка, новая религія начала бороться съ классицизмомъ, какъ съ язычествомъ. Обзаведясь монашествомъ, она начинала гнушаться свтскостью античнаго міра, его реальнымъ взглядомъ на вещи. Но еще вка три она не могла обходиться безъ своего стараго помощника. Вс учились по Боэцію, который перевелъ Аристотеля по-латыни. Списки классиковъ не трудно было доставать въ Италіи. Хотя школы были уже только монастырскія да епископскія, въ нихъ основой обученія была латынь и античныя ‘семь свободныхъ искусствъ’. Духовенство еще разсуждало о религіи, въ то время, какъ въ Византіи господствовало иконоборство. Сами монастыри были не пустынями, а очагами общежитія и античнаго просвщенія. Слды классицизма наглядно сказывались въ искусств, въ вид романскаго стиля.
Вплоть до 11-го вка церковь еще не преслдовала еретиковъ и колдуній и допускала толкованіе догматовъ, иные папы склонялись къ мнніямъ, которыя вскор были признаны еретическими, у католиковъ епископы стояли за иконоборство, а синоды гремли противъ мощей и паломничества. Даже срый народъ считалъ еще монашество гд чудачествомъ, гд призваніемъ избранныхъ, онъ ладилъ съ евреями, которые оживляли торговлю и промыслы. А вожди мысли уже прислушивались къ арабскимъ ученымъ, доставлявшимъ Западу какъ бы классическую школу. Въ 10-мъ вк видимъ такой сильный умъ, какъ Эригена. Правда, это, былъ уже монахъ, даже мистикъ. Но его мистицизмъ исходилъ изъ неоплатонизма, а главное, онъ ввелъ античную фи лософію въ богословіе: его и назвали отцомъ школьной науки или схоластики. Эригена первый у христіанъ поставилъ ‘разумъ’ (ratio) выше ‘авторитета’ или церкви, св. Писанія, т. е. сталъ предтечей раціонализма. Онъ пытался толковать Библію, и особенно св. Троицу, отъ разума, съ помощью Аристотеля.
Но въ 11-мъ вк, особенно передъ рожденіемъ Абеляра, картина мняется. Въ душ средневковаго человка явственно настаетъ жестокій переломъ, боль котораго разршилась страданіями нашихъ героевъ. Съ одной стороны, еще копошились преданія классицизма, свтскости, реальнаго, жизнерадостнаго міровоззрнія. Нравы еще сохраняли гражданскую простоту: для брака довольно было свидтелей или тайнаго внчанія. Учились въ прежнихъ школахъ семи классическимъ искусствамъ. Еще умли благоговть передъ умомъ, знаніемъ и талантомъ, какъ передъ сверхъестественными силами: народъ и даже власти преклонялись передъ тмъ, чего не могли постигнуть. Подконецъ французскій монархизмъ, въ лиц Людовика VI, шелъ впереди общества, помогая освобожденію коммунъ отъ феодаловъ и даже, съ помощью своихъ новыхъ, свтскихъ, юристовъ, боролся съ церковью, которая была такимъ же феодаломъ.
Посл ужасовъ перваго крестоваго похода, даже замчалось пробужденіе умовъ. Чуть заслышатъ гд про новаго даровитаго профессора, сейчасъ стекаются туда тысячами. Начали осуждать свое невжество, въ сравненіи съ арабской культурой. По монастырямъ открывались даровыя школы для всхъ возрастовъ, мстами даже двицъ учили классикамъ и немного еврейскому языку. Начали требовать объясненія догматовъ: и около 1050 года вспыхнула знаменитая борьба двухъ философскихъ направленій — церковнаго ‘реализма’ и свтскаго ‘номинализма’. Словомъ, тогда любили разсуждать: вотъ умственная колыбель нашихъ героевъ!
Но тогда же страстно хотли врить. Вдь, 11 вкъ — вкъ Григорія VII и начала крестовыхъ походовъ. Церковь становится душой жизни и самымъ богатымъ учрежденіемъ. Прелаты и владыки превращаются въ первоклассныхъ феодаловъ, въ главныхъ землевладльцевъ. Папство возносится на высоту, какой оно никогда не достигало ни раньше, ни позже. Оно обзаводится индульгенціями (отпущеніе грховъ), отлученіями и интердиктами (запретъ богослуженія въ цлой стран). Его легаты или посланцы руководятъ народами и властями по всему Западу. Монашество становится его могучей опорой, благодаря аскетизму и раболпію клюнійцевъ, этихъ іезуитовъ того времени. Мистическое настроеніе охватываетъ массы: всюду являются виднія и чудеса, толпы паломниковъ бредутъ къ святынямъ, особенно въ Римъ, и тутъ видимъ всхъ, отъ императора до нищаго бродяжки и до матерей съ младенцами. Обрядность доводитъ до ‘праздника ословъ’, на которыхъ путешествовали Богоматерь со Христомъ. Вра въ чорта создаетъ новую требу — экзорцизмъ, его изгнаніе. Евреевъ заключаютъ въ особые кварталы и одваютъ въ шутовское платье. Наконецъ, возникаютъ богословіе и мистика, какъ теоретическое обоснованіе жизни. Вотъ источникъ бдствій нашихъ героевъ! Вотъ колыбель ихъ палача, Бернара.
Бернаръ ‘носилъ Бога въ своемъ сердц’. Въ его глазахъ грхамъ грхъ было самомнніе разума, а вс добродтели сводились къ самоуничиженію (humilitas). Это былъ больше, чмъ монахъ изъ Клерво,— монастыря, воскресившаго аскетическую славу Клюни. Одна тнь монаха, душа, влекущая за собой блдное, изможденное тло, изсохшій плодъ таинственныхъ восторговъ созерцанія въ глухой кель, да болзненная раздражительность въ жизни — вотъ что такое творецъ средневковой мистики. Въ этой пожираемой страстью природ отвращеніе къ ученію, скоре даже къ одному методу, превращалось въ ту ненависть іезуита къ личностямъ, которая не знаетъ различія въ средствахъ, лишь бы они оправдывались цлью. Съ лихорадочной неутомимостью человка, одержимаго навязчивой мыслью, колесилъ Бернаръ по Франціи, а потомъ и за ея предлами, чтобы изыскивать церковную крамолу, чтобы всюду убивать личность, принося ее въ жертву Риму. Этотъ духъ сыска не щадилъ ничего — ни троновъ, ни святынь, онъ изливалъ на всхъ слезы и молитвы, угрозы и кары. И вс трепетали предъ нимъ, не исключая королей и папъ.
Бернаръ, съ своимъ оруженосцемъ Норберомъ, юродивымъ даже по одежд, покрыли стью розыска весь Западъ и разсыпали свою братію всюду, до Сиріи и Палестины. Они изгоняли бсовъ, творили чудеса: Норберъ пытался даже воскрешать мертвыхъ, впрочемъ неудачно. Одинъ передлалъ заново Клерво, другой основалъ орденъ премонстрантовъ: лтописецъ назвалъ ихъ ‘двумя масличными деревьями предъ лицомъ благочестія Божія’. Путь великаго мистика былъ устланъ побдами. Современникъ говоритъ о мощи его слова: ‘Оно вносило смуту въ семью: жены прятали своихъ мужей, матери — сыновей. Міръ стоялъ только его молитвами’. И ему молились при жизни, какъ святому. Гд онъ ни ступалъ, тамъ монастыри выростали, какъ грибы. И ‘отъ одной его рясы всегда рычали бсы’, говоритъ ученикъ Абеляра. Бернаръ затравилъ наконецъ и этого бса разума. А все-таки, бдняга, сочинилъ знаменитый гимнъ ‘Суета міра’ (Vanitas mundi), который кончается такимъ обрываніемъ струнъ: ‘ Счастливецъ тотъ, кто можетъ презирать свтъ’!
Вотъ крайне любопытная, сложная и ужасная атмосфера, въ которой суждено было дышать героямъ нашего романа.
II. Несравненный учитель.
Когда продете изъ Нанта верстъ 20 по дорог въ Пуатье, вамъ повстрчается мстечко въ одну уличку. Въ конц его, на холм, ютится старая-престарая церковка, а за ней — низенькіе обломки толстыхъ стнъ и слды рвовъ, поросшихъ кустарникомъ. Это, скажутъ вамъ,— ‘холмъ Абеляра, а мстечко зовутъ Паллэ’.
Здсь-то, при корол французскомъ Филипп I, у одного небогатаго рыцаря, родился, въ 1079 году, первенецъ Петръ, котораго прозвали Абеляромъ, т. е. Салолюбомъ (1). Прелестный, пребойкій мальчикъ сталъ любимцемъ отца. Рыцарь знался съ чернецами, т. е. съ учеными: онъ потомъ и самъ поступилъ въ монастырь, вмст со своей сожительницей. Онъ сочувствовалъ страсти говорливаго мальчика къ знаніямъ, особенно къ діалектик (2) или искусству ‘диспутовъ’, ученыхъ споровъ. И вотъ, Петръ безпрепятственно уступилъ право первородства братьямъ и превратился въ ‘перипатетика’ (3), т. е. въ странствующаго философа, а не рыцаря.
Мальчикъ тотчасъ же началъ ломать не копья, а языкъ. Диспуты были тогда въ мод. Изъ всей педагогической семерки діалектика знать не хотла ни одной сестры, кром теологіи, да и той норовила подставлять ножку. Она называлась ‘искусствомъ’ попреимуществу, т. е. дломъ жизненнымъ: ея служители именовались ‘артистами’. Не было недостатка въ ея проповдникахъ. Нашъ рыцарь философіи, странствуя по провинціямъ Франціи, безъ труда находилъ себ учителей и единоборцевъ. Вскор онъ напалъ на славнаго тогда діалектика, кстати своего земляка, Росцеллина, имвшаго свою школу въ Компьен (4). По словамъ этого профессора, Абеляръ пришелъ къ нему ‘совсмъ маленькимъ’: ему было тогда лтъ тринадцать.
Но этому юному забіяк уже показалось и ученіе такого великана ‘глупымъ’ (insanum). Ктому же именно тогда, въ 1092 году, церковь осудила Росцеллина, и ему пришлось скрыться въ Англію. Абеляръ пошатался еще въ разныхъ мстахъ, наконецъ явился въ Парижъ, съ началомъ новаго вка (1100), когда ему пошелъ 21-й годъ.
Тогда еще не было настоящихъ университетовъ (5): философія и теологія преподавались въ епископскихъ соборныхъ да въ монастырскихъ школахъ. Въ Париж ими занимались наиболе въ соборной школ Богоматери (Notre Dame), въ город (Cit) или на Сенскомъ Остров, въ этой ячейк Парижа. Благодаря этой школ, столица Франціи уже становилась Аинами схоластики: въ нее начинали стекаться студенты всякихъ возрастовъ не только со всей Франціи, но отчасти и изъ чужихъ краевъ. И ‘схоластикомъ’ или ‘ректоромъ’ этой школы состоялъ не кто-нибудь, а самъ архидіаконъ Гильомъ изъ Шампо (Champeaux), этотъ ‘столпъ (columna) докторовъ’ и ‘какъ бы ангелъ’ въ преподаваніи, по словамъ учениковъ.
Но и нашъ атлетъ діалектики былъ уже не ‘маленькій’. А способъ преподаванія давалъ ему оружіе въ руки: тогда профессоръ сначала длалъ ‘лекцію’, т. е. чтеніе, диктовку, а потомъ предлагалъ студентамъ тутъ же длать ‘комментаріи’ или ‘глоссы’, толкованіе записаннаго, и защищать ихъ,— стало быть, диспутировать. Вскор маститому Гильому житья не стало отъ юнца Петра, какъ Платону отъ Аристотеля. Онъ возненавидлъ счастливаго спорщика, котораго сначала приласкалъ-было. Поднялась и зависть товарищей. А въ Абеляр уже закипало честолюбіе. Недолго думая, отрокъ-студентъ завелъ собственную школу подъ Парижемъ, а въ 1108 году основался въ самой столиц Франціи. Ему было тогда уже тридцать лтъ.
Этотъ шагъ былъ цлымъ событіемъ и въ жизни Абеляра, и во всей культур средневковья. Псня Шампо была спта. Старикъ превратился изъ схоластика въ монаха и создалъ собственную обитель тамъ, гд скончалась одна затворница преславной святости, А юный талантъ, боецъ новшествъ, побдоносно ‘раскинулъ свой станъ’ на холм св. Женевьевы. Этотъ станъ — зародышъ знаменитой ‘латинской страны’ или Латинскаго квартала, этотъ холмъ сдлался ‘Синаемъ университетскаго преподаванія’. Въ ту пору весь Парижъ состоялъ изъ островного Города. А на лвомъ берегу Сены тянулись большіе сады и виноградники, среди которыхъ были разбросаны монастырскія кельи и часовеньки, вокругъ церкви св. Женевьевы, покровительницы Парижа. Въ монастырскихъ постройкахъ ютились частныя школки, робко косившіяся на могучую школу города, ректоръ которой, ‘канцлеръ собора Богоматери’, лишь терплъ ихъ: студенты уже не помщались въ сутолок самаго Острова.
Затаенная вражда между Женевьевой и Богоматерью, между дочкой и матушкой, вспыхнула теперь открыто, благодаря ‘испытанной научности и возвышеннаго краснорчія’ новаго профессора, говоря словами его враговъ. Съ тхъ-то поръ Парижъ сталъ поистин сердцемъ міра: все развитіе человчества, какъ въ кинематограф, проходитъ передъ нами картинами борьбы города и Латинскаго квартала, праваго и лваго берега Сены. До сихъ поръ первый изъ нихъ окаменлымъ взоромъ обращенъ къ прошлому, храня пережитки средневковья, второй жадно вглядывается въ будущее и дрожитъ отъ грузныхъ силъ прогресса. И, при своемъ зарожденіи, эти силы не могли найти себ лучшаго воплощенія, чмъ нашъ мученикъ новшествъ.
Конечно прогрессъ побдилъ: Шампо сошелъ со сцены и вскор умеръ епископомъ. Но чего стоило это ‘Протею’, видно изъ того, что, еще до постигшаго его ужаса, онъ два раза долженъ былъ по нскольку лтъ отдыхать на родин ‘отъ общей слабости силъ’, отъ переутомленія.
Абеляру оставалось сдлать еще шагъ, чтобы стать безспорнымъ представителемъ своего времени. Тогда этого поста нельзя было достигнуть безъ теологіи, которая становилась властительницей думъ, какъ выраженіе духа крестовыхъ походовъ. Абеляръ въ годъ овладлъ этою наукой, которая была еще въ пеленкахъ: уже въ 1113 году мы видимъ его профессоромъ богословія въ самой школ парижской Богоматери.
Настало незабвенное пятилтіе высшей славы, безпримрнаго, но заслуженнаго блаженства генія. Передъ нами несравненный учитель.
Красивый, величественный и вмст нжнаго сложенія профессоръ былъ въ цвт здоровья и рьяности: ему было 34—38 лтъ. Онъ неутомимо читалъ множество лекцій, обладая двумя каедрами: онъ конечно не покидалъ своей философіи. Довольно послушать невольныя признанія враговъ, чтобы судить о томъ, что это были за лекціи. Даже они были поражены его ‘протеевской’ памятью, его скоросплой ученостью, острой критикой и доступною даже ребенку ясностью рчи, которую онъ пересыпалъ стихами, шуточками, насмшками. Современники особенно изумлялись той необычной ‘тонкости’ лекцій этого ‘острйшаго изъ острыхъ’, которая ‘столько же необходима философіи, сколько полезна для веселаго расположенія духа’. Ихъ плнялъ и его прелестный голосъ, которымъ онъ владлъ артистически. Настоящій и первостатейный французъ на каедр, въ лучшемъ смысл этого слова!
Абеляръ воскрешалъ собой великихъ философовъ Эллады: и успхъ былъ соотвтственный. Блестящаго профессора, мало сказать, любили: предъ нимъ благоговли, имъ гордились, и достойная зависть безсильно шипла со всхъ сторонъ. ‘Кто не спшилъ взглянуть на тебя, когда ты показывался на улиц, и кто не провожалъ тебя пристальнымъ взоромъ?’ Положимъ, это — вздохъ Элоизы. Но вотъ еще боле сильныя слова почтеннаго аббата-очевидца:
‘Римъ, питавшій досел своихъ слушателей всякой наукой, посылалъ къ теб, какъ къ мудрйшему, своихъ питомцевъ. И не могли удержать ихъ ни пространства, ни вершины горъ, ни глубина долинъ, ни чреватые опасностями и разбоями пути. Толпу юношей Англіи не страшили бури волнъ морскихъ. Далекая Бретань отсылала къ теб въ науку своихъ животныхъ (6), а Анжу — своихъ неукротимыхъ зврей. Пуатье, Гасконь и Каталонія, Нормандія, Фландрія, Тевтонія и Швабія наперерывъ старались согрваться твоимъ геніемъ и славословить его. Умалчиваю о парижанахъ и французахъ близкихъ и дальнихъ мстъ, которые такъ жаждали твоего слова, словно больше нигд нельзя было найти обученія. Всхъ до того поражали твоя ясность ума, сладость рчи (suavitas eloquii), легкость изложенія, утонченность знаній, что они спшили взапуски къ теб, какъ къ самому чистому источнику философіи’ (7).
Этому обаянію, какъ и силамъ ‘Голіаа’ схоластики, казалось, не было границъ. Абеляръ тогда-же сталъ славиться не только какъ авторъ ученыхъ трактатовъ, но и какъ поэтъ. По церквамъ пли его латинскіе псалмы, въ народъ проникали его свтскіе романсы на ‘варварскомъ’ язык, какъ называли тогда зарождавшуюся французскую рчь. Это былъ первый труверъ или, врне, предтеча труверовъ (8). И самъ поэтъ снабжалъ свои стихи музыкой: онъ мастерски игралъ на лир и плъ чрезвычайно пріятнымъ голосомъ. А это длало его совсмъ неотразимымъ для женщинъ, по свидтельству самой Элоизы.. Поэтъ-философовъ и безъ того выдлялся изъ массы грубыхъ, грязныхъ клериковъ Города. Онъ изящно одвался и жилъ бариномъ: 5,000 слушателей обогащали его своими взносами, хорошую ‘бенефицію’ (доходъ) давало и принятое имъ тогда званіе каноника, которое еще не вводило его въ составъ ‘регулярнаго’ духовенства (9).
Нтъ никакого преувеличенія въ слдующихъ словахъ біографа Абеляра, Шарля Ремюзй, повторяющихъ выраженія очевидцевъ: ‘Тамъ, въ Город, противъ дворца, подъ снью церквей и собора Богоматери, въ мрачныхъ кельяхъ и обширныхъ залахъ монастырей, на мурав лужаекъ, кишла эта священная рать вры и знанія, всякихъ учениковъ парижской школы. И посреди нея часто шествовалъ благородной походкой человкъ съ широкимъ челомъ, съ живымъ, гордымъ взоромъ, еще сохранявшій красу юности, но съ боле рзкими чертами, съ боле темнымъ цвтомъ полной возмужалости. Его одяніе было степенно, но тщательно. Онъ отличался строгой роскошью фигуры, простымъ изяществомъ обхожденія, то доступнаго, то надменнаго, величавой, но красивой поступью, не безъ лнивой небрежности, этого знака самодоврія и привычки властвовать. Его сопровождала гордая, только не для него, свита. Любопытная толпа почтительно разступалась, когда онъ шелъ на лекцію или возвращался, окруженный учениками, пылавшими отъ его слова. Все это обличало владыку школы, славу міра, любимца Города. Всюду говорили о немъ, отовсюду притекали послушать его. Уличная толпа останавливалась на его пути, жаждая взглянуть на него, жильцы выходили изъ покоевъ на пороги домовъ, женщины отдергивали занавски съ подслповатыхъ стеколъ своихъ окошечекъ’.
Этотъ апостолъ науки сознавалъ, что онъ вознесся на высоту вка, благодаря лишь собственнымъ силамъ, лишь своему генію. Все богатство своей страстной природы положилъ онъ къ ногамъ знанія и высшаго честолюбія. Всепоглощающая работа восхожденія заглушала вс другіе позывы жизни. Но пылкая, многосторонняя, полная тлесныхъ силъ природа просилась наружу. Абеляръ былъ не изъ тхъ, которые довольствуются тихимъ пристанищемъ кабинета и каедры. Взявъ здсь свое, онъ почуялъ свободу и ‘началъ ослаблять бразды своихъ страстей’: вдь, ‘счастье отуманиваетъ’! А чмъ больше крпится богатырь, тмъ разрушительне его спущенная съ цпи сила.
Насталъ знаменитый 1118-й годъ, когда Абеляру было подъ сорокъ,— минута мимолетнаго высшаго блаженства, прерванная ужаснымъ вчнымъ бдствіемъ. Крупная половинка нашла соразмрную половинку: и произошелъ взрывъ, имющій міровое значеніе. Возблагодаримъ нашу чету: она такъ искренно и ясно сама разсказала страшную драму, что мы увольняемся отъ того, что должно описывать не чернилами, а слезами. Мы только лтописно пояснимъ краснорчивую переписку, слдующую за этимъ Введеніемъ,
III. Жертва жестокаго вка.
Захотлось жить, любить! И, Голіаъ даже тутъ, онъ зналъ, что все будетъ къ его услугамъ, что онъ можетъ выбирать любую. Свтскихъ женщинъ Абеляръ не зналъ, живши до сихъ поръ въ ученомъ уединеніи, да и ухаживанье уже становилось тогда мудренымъ ‘служеніемъ дам’, рыцарскимъ флиртомъ, требовавшимъ слишкомъ много времени. Профессоръ бросился-было въ омутъ новаго Вавилона, какимъ уже считался тогда Парижъ: онъ самъ подтверждаетъ мнніе пріятеля Фулька, что тогда раззорялся на грязь. Но не того жаждала гордая душа. На него налетлъ ураганъ настоящей страсти, какъ онъ не ожидалъ.
Абеляръ думалъ-было обзавестись негласной женой, что, было тогда въ обыча у церковниковъ (10). Но судьба натолкнула его на женщину, подходившую къ нему душой и дарованіями. Она была не изъ ‘дамъ’, даже не изъ законныхъ дтей, но эта двушка уже считалась чудомъ, несмотря на свои 17 лтъ, она родилась съ новымъ вкомъ, около 1100 г. (11). Дядя Фульберъ, самъ каноникъ, далъ ей лучшее образованіе: Элоиза училась у просвщенныхъ бенедиктинокъ, отлично владла латынью и знала римскихъ классиковъ и св. Писаніе, даже немного занималась греческимъ и еврейскимъ языкомъ. Прибавьте здоровую миловидность, статность, быстрый, жадный къ знаніямъ умъ, трудолюбіе, не говоря уже о великомъ сердц, которое обнаружилось потомъ,— и передъ вами женщина, которая выдвинулась бы и теперь, а тогда была просто непостижимой, но достойной половиной Голіаа образованія. Немудрено, что Абеляръ вдругъ потерялъ голову: студенты съ ужасомъ почуяли, что ихъ любимецъ уже ‘руководился не вдохновеніемъ, а привычкой’, т, е. читалъ лекціи по старымъ тетрадкамъ…
Этотъ романъ иметъ міровое значеніе, какъ увидимъ ниже. Оттого о немъ много говорили люди, и не понимавшіе этого. Мы должны высказаться, какъ дозволяютъ намъ вс историческія данныя.
Понятно, кто осуждалъ Элоизу. Но даже аскеты признавали искренность и глубину ея чувства. Довольно прочесть печатаемыя ниже ея письма, чтобы видть, что передъ нами идеалъ самой серьезной и поэтической любви, которую мстами можно бы принять за сказку, если бы тутъ все не было такъ просто, такъ человчно. Вся чистая, великая душа этой почти двочки нараспашку передъ нами: и ясно, что ея доводы противъ брака, это самозакланіе, были ея глубокимъ убжденіемъ, чутьемъ тонкаго женскаго ума, а не коварствомъ или кокетствомъ — слово, которое было бы оскорбительно для чистаго пера ставить рядомъ съ именемъ Элоизы. Мало того: позоръ въ глазахъ толпы былъ для героини честью, которую она отстаивала радостно и мужественно. Со слезами и стонами пошла 18-лтняя женщина подъ внецъ, точно такъ же, какъ потомъ подъ покрывало монахини.
Иное дло Абеляръ. Именно эти доводы подруги выдавали его заднюю мысль. Да онъ и самъ сознается, что заботился о томъ, ‘какъ бы не было ущерба его имени’, т. е. его карьер. Вдь, женись онъ — и прощай каедра теологіи, прощай каноникатъ, и… Передъ нимъ, говорятъ, уже блистала митра парижскаго епископа и даже горлъ кардинальскій пурпуръ! И вышелъ чудовищный исходъ, который велъ къ преступленію.
Лтопись уголовщины среди простыхъ людей, увы, полна примровъ убійствъ, до которыхъ унижается страсть, чтобы только соединиться половинкамъ передъ лицомъ свта, а тутъ самъ герой, смло боровшійся съ цлымъ старымъ міросозерцаніемъ, придумалъ ложь, которую могло простить только любвеобильное сердце Элоизы. Абеляръ женился на ‘соблазненной имъ двушк’, чтобы отклонить гнвъ ея родни, но потребовалъ, чтобы ихъ бракъ оставался ‘втайн’. И это въ т минуты, когда у нихъ уже родился сынокъ, котораго отецъ преспокойно сдалъ на родину, на руки своей сестр!
Ложь могла привести только къ пущей лжи, которая, при жестокости вка, увнчалась неслыханнымъ преступленіемъ. Мужъ и жена, пылающіе бурной страстью другъ къ другу, видятся рдко и тайкомъ. А родные двушки, про которую плись по городу романсы самого ‘соблазнителя’, стали распространять молву о томъ, что ея честь уже спасена бракомъ. Элоиза, этотъ образецъ правдивости, клянется всмъ, что это ложь и даже выноситъ за это побои. А мужъ, чтобы сгладить этотъ ‘ущербъ имени’, увозитъ жену въ монастырь и заставляетъ облачиться черничкой, ‘только безъ покрывала’: стало быть, онъ указывалъ людямъ, что это — монахиня, а не жена, а самъ навщалъ ее, о чемъ не могъ потомъ вспомнить безъ омерзнія.
Родные Элоизы поврили, что мужъ губитъ несчастную, ‘чтобы отдлаться отъ нея’. Они вскипли гнвомъ за это мнимое преступленіе и за издвательство надъ ними — и отвчали дйствительнымъ и ужаснымъ преступленіемъ. Врагъ аскетизма, вольнодумецъ, полный силъ красавецъ, влюбленный до безпамятства въ свою очаровательную и страстную жену, сталъ ‘евнухомъ…’
Историкъ могъ бы подумать, что ему приходится стать зоологомъ, еслибъ человческая черточка не мелькала на кровавомъ облик жестокаго вка: толпы стекались къ одру страдальца со слезами и краской стыда на лицахъ, преступники получили то же возмездіе, да еще были ослплены, только Фульбертъ отдлался лишеніемъ одного имущества.
Неописуемы нравственныя мученія жертвы зврей. Но ее могла утшать мысль о томъ, что теперь уже ничто не препятствовало карьер: вдь, оставалось только поступить въ монахи! Абеляръ такъ и сдлалъ. И у кого подымется рука, чтобы бросить въ несчастнаго камень за то, что великое ршеніе было принято лишь ‘ради стыда, а не изъ благочестія’? Но кто оправдаетъ поступокъ, выраженный имъ самимъ съ душу раздирающей краткостью: ‘Элоиза еще прежде меня, по моему указанію, добровольно приняла монашество?’ А онъ самъ сознается, что она легко нашла бы другого мужа!
Лишенный зубовъ левъ налагаетъ лапу на добытую имъ кость. А главное, тутъ ясно: онъ не понималъ своей подруги, онъ глубоко оскорбилъ ее. Даже это вчно-любящее всепрощающее сердце, сразу все ушедшее въ самопожертвованіе, никогда не могло забыть всей горечи обиды, какъ святая мученица, которую заподозрили бы въ способности стянуть серебряную ложку. ‘Это доказательство твоего недоврія ко мн наполнило меня сильной скорбью и заставило краснть’, сказала, 16 лтъ спустя, жертва, которая все еще пламенла неутолимой страстью къ своему ‘единственному’…
Началась новая жизнь, жизнь безличная. Но она была выбрана не добровольно. Голіаъ еще былъ живъ. Онъ не могъ затянуться въ тину обыкновеннаго монашества: онъ и здсь являлся крупной щукой. Абеляръ выбралъ первенствующее аббатство Франціи — знаменитое Сен-Дени (13). Но оно служило ‘больше цезарю, чмъ Богу’, по словамъ св. Бернара, и если нравы духовенства были тогда везд неприглядны, то здсь аббатъ Адамъ представлялъ собой лучшій примръ грхопаденія человка. Абеляръ возвысилъ гнвный голосъ обличенія. Кстати онъ хотлъ отомстить церковникамъ, которыхъ считалъ сообщниками Фульберта, и самъ собирался въ Римъ. Его спасло то, что онъ былъ не просто монахъ, а Абеляръ. Студенты умоляли любимаго учителя возвратиться на каедру, учить бдныхъ, безраздльно отдаться наук. Адамъ, чтобы отдлаться отъ своего безпокойнаго сожителя, предложилъ ему пожить въ принадлежавшемъ его аббатству пріорат (маленькая обитель) Мэзонсел, въ Шампани. Геній взялъ свое, Абеляръ, уже въ слдующемъ году вновь открылъ свой университетъ, въ сельской глуши.
И — старая исторія! Пустыня населилась тремя тысячами студентовъ, которымъ не хватало ни мста, ни пищи. Другія школы пустли. Ихъ директора злились, завидовали. Къ епископу и даже въ Римъ летли доносы, требовавшіе закрытія школы Абеляра, такъ какъ она была частная, даже не въ стнахъ монастыря. Мало того. Такъ какъ Абеляръ впервые выступилъ теперь и съ богословскимъ трактатомъ, доносчики поднимали крикъ объ ‘ереси’. Абеляръ отвчалъ блестящей апологіей,— самозащитой, которую самъ называетъ ‘ошельмованіемъ (invectiva) невждъ въ діалектик’, предвосхищая знаменитыя ‘Письма Невждъ’ временъ реформаціи.
И позвали Голіаа на провинціальный соборикъ въ Суассон (13). И принудили его собственноручно сжечь свой трактатъ и, ‘какъ школьнику’, прочитать символъ вры, а его самого приговорили къ вчному заключенію въ монастыр (1121). Абеляръ со слезами исполнилъ все. хотя это сожженіе собственной мысли было для него ‘боле огорчительной обидой, чмъ его тлесное изувченіе’. У несчастнаго не было защиты: ему не дали сказать слова, противъ него выдвинули толпу изувровъ. Онъ только оправдался передъ потомствомъ: въ его автобіографіи описаніе суассонскаго собора — самыя обстоятельныя и художественныя страницы, рисующія вкъ.
И это преступленіе противъ человческаго достоинства совершили люди, не имвшіе на то никакого права: Абеляръ былъ подчиненъ, какъ монахъ, парижскому епископу, а не произвольно собравшемуся ‘соборику’ изъ ‘профессоровъ заразы’ (14). И эти палачи такъ боялись своей жертвы, что, не дозволяя ей говорить на собор, не смли воспретить ей проповдовать свою ‘ересь’ среди народа, который уже склонялся на ея сторону. Жертву поспшили только убрать: Абеляра возвратили въ его осиное гнздо — въ Сен-Дени.
Голіаъ впалъ въ отчаяніе: привыкшій побждать всхъ, онъ впервые встртилъ Давида въ лиц церкви, которая уже привыкла тогда возражать на убжденія ‘бичомъ’ (flagellum), какъ намекнули Абеляру. Несчастный закрывалъ руками лицо, омоченное слезами, и ропталъ на самого Бога. Лишь съ помощью Людовика VI, этого друга ‘оратая и оратора’, этого освободителя сельскихъ общинъ, удалось ему избавиться отъ своихъ палачей въ С.-Дени: онъ удалился въ пустынь Ножанскаго лса, близъ Труа, гд построилъ въ лсу часовеньку и шалашъ и назвалъ ихъ Параклетомъ — Утшителемъ Небеснымъ.
Да, это былъ утшитель, достойная награда генію. Пустыня вдругъ оживилась, стала ‘иваидой знанія’. Сюда устремилось новое поколніе учениковъ, образовавшее какъ бы колонію просвтителей — общину, которая ‘жила въ шалашахъ, работала на себя и на учителя и страшилась только одной кары — прекращенія лекцій’. Наука опять питала и славила профессора. И она окружила его такою мирною идилліей, среди прелестной природы, въ мягкомъ климат.
Но онъ, мятежный, все искалъ бури: онъ не отдыхалъ въ своемъ Утшител и трехъ лтъ. Его свободное слово и новыя книжки задвали стародумовъ такъ же, какъ и каменное изображеніе той самой Троицы, за которую досталось ему въ Суассон (15). Его слава и обаяніе разжигали зависть. И ‘эхо’ стало его предателемъ. Выступили новыя пресмыкающіяся (reptilia), и во глав ихъ самъ Бернаръ, пріятель Гильома Шампо, вождь тогдашняго іезуитства. Въ его списк опальныхъ уже было подчеркнуто имя Голіаа. Вдь, такъ близко лежали другъ отъ друга жизнерадостный Ножанскій лсъ и Долина Печалей, гд пріютились Параклетъ и Клерво — эти твердыни разума и вры (16)!
Голіаа терзали страшные призраки. Его научныя работы, его вдохновенная рчь прерывалась видніями новыхъ соборовъ, душевныхъ пытокъ, быть можетъ, сожженія не только книгъ, но и автора: не забудемъ, что ровно за сто лтъ передъ тмъ (1022) во Франціи были спалены первые 13 еретиковъ. Въ оцпенніи отчаянія отъ подымавшейся громовой тучи, Абеляръ помышлялъ жить по-христіански среди язычниковъ: вдь, кордовскій халифатъ былъ не такъ далеко! Но случай привелъ его не на югъ, а на сверъ: ему предложили званіе аббата въ бретонскомъ монастыр Святого Жильды (17).
Бдняга попалъ отъ Дамоклова меча ‘въ пропасть’, живьемъ ‘въ гробъ’,— отъ учениковъ, носившихъ его на рукахъ, въ лапы вороватыхъ, разбойничьихъ ‘варваровъ’, даже лопотавшихъ на какомъ-то кельтскомъ нарчіи, а ихъ тиранилъ, ‘хуже, чмъ жидовъ’, мстный рыцарь-центавръ. Узникъ промнялъ залитую солнцемъ долину Сены на угрюмыя скалы, болота и песчаные холмы, молчаніе которыхъ нарушалось лишь ‘ужаснымъ прибоемъ’ волнъ-великановъ да тоскливымъ пискомъ чаекъ.
Отголоски замиранія въ этой юдоли душевной и хозяйственной нищеты сохранились въ ‘Плачахъ’ (Planctus, Odae flebiles) страдальца, обращики которыхъ составляютъ дв послднихъ главы нашего романа. Скованный на голомъ утес Прометей увидлъ, что вс его прежнія злоключенія — пустяки: онъ созналъ, что жизнь его ‘безплодна’. Она стала наконецъ и не безопасна: дикая братія набрасывалась на нее и съ ядомъ, и съ кинжаломъ. ‘И до сихъ поръ я каждый день чую присутствіе меча надъ моей головой…’
На этомъ обрывается ‘Исторія моихъ бдствій’, на пятомъ году страданій Прометея (1129).
Протекло десять лтъ съ ужасной ночи изувченія Абеляра. Несчастный испыталъ цлую вчность страданій, а мы только подконецъ, въ одномъ ‘Плач’, встрчаемъ намекъ на Элоизу, подъ покровомъ Дины, дочери Іакова. Гд же была эта-то жертва? Она скиталась по святымъ обителямъ, она была гд хотите, только не въ сердц своего ‘единственнаго’.
Одна ужасная ночь положила зіяющую пропасть между половинками, вчера только, казалось, созданными другъ для друга, какъ никогда не бывало на свт. Она осталась врна своему идеалу, своему кумиру, своему прежнему, настоящему человку. Въ ней немолчно кипли жизни силы. Стонущей, рыдающей жертвой шла она подъ черное покрывало, погребавшее ее заживо. Правдивая душа не скрывала, что монашескіе обты были всегда ея горемъ: во сн, на молитв ее преслдовали сладкія картины былаго полнаго счастья. Уже она учила своего учителя, отстаивая права своихъ подругъ на свободу хоть отъ постовъ.
Да, ей приходилось возвращать своего друга на прежній путь разума. Онъ сталъ уже другой человкъ. Одна ужасная ночь превратила Голіаа въ сухаго старика, въ озлобленнаго аскета. Вмсто Платона и Аристотеля, его идеаломъ сталъ Іеронимъ. Какъ заурядный постникъ, соблюдалъ онъ вс мелочи монашескаго устава. Онъ уподобился ‘дикому ослу’ Іова (XXXIX, 5—7), который ‘посмвается городскому многолюдству’. Онъ считалъ нарушеніемъ долга чернеца-покаянника не только теперь уже безопасныя свиданія съ своей вдовой, но самую переписку и посвященіе ей своихъ книгъ, и лишь сначала онъ помогалъ ей немного деньгами. На всякія попытки любящей души завязать хоть какія-нибудь сношенія отвтомъ было леденящее молчаніе могилы.
Только разъ встрепенулось сердце монаха. Когда, за упраздненіемъ ея монастыря, Элоиза была выкинута на улицу, онъ переселилъ ее съ подругами въ свой запуствшій Параклетъ. Онъ даже не разъ прізжалъ туда, чтобъ окончательно устроить скиталицъ безбдно и выхлопотать назначеніе Элоизы аббатиссой. Параклетъ опять началъ-было оправдывать свое имя, становиться для страдальца ‘пристанищемъ отъ бурь’. Только мужъ избгалъ своей вдовы: слдуя монастырскому уставу, онъ и не заглядывалъ въ ея келью. И все-таки вдругъ поднялась злая молва даже про евнуха! Монахъ тотчасъ опять скрылся. Это было въ 1130 году: и біеніе сердецъ бывшихъ половинокъ замолкло опять лтъ на пять. Молчаніе было прервано, въ 1135 году, такой страстью все не умиравшей женщины, что она наконецъ хоть на денекъ взломила ледъ.
Дло было такъ.
‘Варвары’ святого Жильды, наконецъ, выкурили своего строгаго аббата. Переодвшись, ночью, бжалъ онъ подземнымъ ходомъ, подъ охраной одного мстнаго рыцаря, своего почитателя. И Голіаъ началъ ‘скитаться, какъ Каинъ’. Лтъ пять (1129—1134) прозябалъ 50—55-лтній мученикъ по какимъ-то угламъ Бретани, сохраняя впрочемъ званіе аббата св. Жильды. Въ этомъ-то полномъ забвеніи міра онъ предался наук и литератур.
Но бурная душа искала выхода. У бдняги, какъ у короля Лира ‘осталась еще частица сердца’: и въ 1134 году явилось замчательное произведеніе, которое произвело почти непостижимый переворотъ въ литератур. Желая хоть умственно пожить, чуя, что его жизнь — явленіе міровое, Абеляръ набросалъ автобіографію, до того похожую на романъ, что мы выбрали ее для нашего изданія. Это — Исторія моихъ бдствій, въ вид письма къ другу, которое составляетъ три первыхъ главы нашей книжки.
Этотъ скорбный листъ, боле похожій на ‘трагедію’, чмъ автобіографія патріарха Несторія, потрясаетъ насъ. Что же должна была почувствовать Элоиза, которой кто-то доставилъ его? Словно изъ-за могилы донесся голосъ тоскующей души ‘единственнаго’, котораго въ Параклет могли считать уже мертвымъ, если не смирившимся. Онъ живъ, но ему ежеминутно грозитъ мучительная смерть! Въ страстномъ сердц закипла былая буря, въ сильной душ опять зазвучали заглушенныя, но не порванныя струны жизни. Элоиза не могла молчать…
И явилось знаменитое письмо. Кто разъ прочелъ его, тотъ ужъ не забудетъ никогда этого перла жизненной поэзіи, по глубин, пылу, яркости чисто человческаго чувства. Завязалась переписка, вошедшая въ сказки, какъ достояніе всего человчества: ея одной было бы достаточно, чтобы увковчить имена этихъ двухъ дивныхъ существъ.
Въ письм Элоизы (наша гл. IV) впервые, въ средніе вка, раздалась тревожная музыка любви, животрепещущей даже въ самоотреченіи. Элоиз душно въ одиночеств. Она зоветъ къ себ ‘благодатнаго утшителя’, который былъ источникомъ ея скорби. Элоиза кидаетъ своему Абеляру упрекъ въ томъ, что она была ему нужна только, какъ забава!
Въ отвтъ донесся запахъ склепа, глухой голосъ евнуха, которому легко было оставаться безстрастнымъ. Первое, письмо Абеляра, опущенное въ нашемъ перевод,— настоящая проповдь, достойная самого Бернара. Ея заголовокъ таковъ: ‘Элоиз, своей любимой сестр во Іисус, Абеляръ, ея братъ въ томъ же Іисус,’ Авторъ отвчаетъ схоластически по пунктамъ, преподаетъ утшенія прописей, толкуетъ Псню Псней ради усмиренія страсти. Впрочемъ онъ не поскупился и на кучу благочестивыхъ выписокъ о важности женщины въ глазахъ Создателя. Въ заключеніе — просьба похоронить его въ Параклет, а пока молиться за него по особой, тутъ же приложенной, молитв.
Личнаго въ этомъ письм только слдующее начало:
Если, съ тхъ поръ какъ мы обратились къ Богу, я не обращался къ теб съ голосомъ поученія и утшенія, то виной тому не моя небрежность, а полное довріе къ твоей мудрости. Я не думалъ, чтобы въ такой помощи нуждалась та, которую Господь одарилъ всми дарами благодати, и которая способна сама возвращать заблудшихъ на путь истины, поддерживать колеблющихся, воспламенять хладющихъ… Впрочемъ, если твоя скромность думаетъ иначе, укажи мн, о чемъ писать теб… Посылаю Псалтырь, которую ты такъ просила, сестра моя, нкогда дорогая въ свт, а теперь еще боле дорогая во Христ. И возносите вчно молитвы Господу по причин бдствій, угрожающихъ моей голов ежедневно.
Элоиза не унималась. Въ ея новомъ миломъ письм (наша гл. V) еще горяче изливаются сердечныя страданія. Оно полно изумительно правдивыхъ признаній негаснущей любви. Этой сильной молодой женщин больно отъ сознанія правъ здоровой природы. Ей обидно, что гнвъ Божій щадилъ чувство, когда оно было преступно по тиранству людей, и отнялъ страсть, когда она стала ‘законной’. Она срываетъ покрывало: ‘Моя набожность — лицемріе! Помогиже мн, единственный, твоимъ присутствіемъ, твоими рчами, молитвами, заботами избжать опасности! Исцли меня!’
На этотъ вопль скованной силы жизни другъ отвчалъ, какъ ‘рабъ Христовъ невст Христовой’, и какъ схоластикъ — ‘по пунктамъ’, а каждый пунктъ поддерживается цлою батареей ученыхъ ссылокъ. Мы и взяли это письмо въ наше изданіе (гл. VI), какъ образецъ ‘эпистолярнаго стиля’ схоластиковъ: тутъ ‘эіопская жена’—чистый перлъ. Въ остывшей душ евнуха уже не осталось и чутья человка. Его возмущаютъ ‘безразсудныя’ жалобы жертвы. Онъ учитъ ее скромности, даже ядовито указываетъ на кокетливую Галатею Виргинія, которая жаждала того, отъ чего спасалась. Мало того. Евнухъ досадуетъ на то, что ‘виновныхъ было двое, а покаранъ одинъ’. Его утшаетъ лишь мысль, что она не можетъ вытти замужъ, т. е. ‘стать только женщиной’. Мало того: онъ радуется, что Господь сохранилъ въ ней ‘страсти юности’, какъ ‘внецъ мученическій’. Но зато поразительна и прямота языка монаха 12-го вка, которую намъ пришлось сглаживать въ перевод. Письмо кончается новою молитвой за мученика, гд призываются громы небесные на его враговъ.
Это посланіе было новымъ закланіемъ воскресавшей жертвы. И такъ, они уже не понимали другъ друга, говорили на разныхъ языкахъ! Въ отвтъ, лишь въ первыхъ строкахъ слышится послдній вздохъ зарождавшейся души новаго времени. Но он трогаютъ до слезъ. Великое женское сердце поняло все: оно ршило вторично умереть для міра,— затаиться. Въ привтствіи стоитъ уже схоластическое, но красивое и глубокомысленное слово: ‘Нарочитому господину его собственная (18)’. Затмъ — глухой стонъ живого человка, надъ которымъ кладутъ могильную плиту:
Я не хочу давать теб повода обвинить меня въ какомъ-либо непослушаніи. И, вотъ, по твоему повелнію, я налагаю узду на выраженіе моей скорби, какъ ни велика она. Буду воздерживаться хоть на письм отъ слабости, которой трудно, врне — невозможно избгнуть въ устной рчи. Въ нашей власти меньше всего наше сердце, мы скоре его рабы, чмъ господа. Когда его волненія овладваютъ нами, плоть не въ силахъ сопротивляться ихъ напору. Они прорываются наружу и легче всего изливаются въ словахъ, этихъ ближайшихъ звукахъ всколыхнутой души, какъ сказано въ Писаніи: ‘отъ избытка сердца уста глаголятъ’ (Мат. XII, 34). Удержу же мою руку отъ писанія, если не могу лишить своего языка словъ. О, еслибы скорбящая душа была готова повиноваться такъ же, какъ пишущая рука! Впрочемъ, ты можешь, если не совсмъ исцлить скорбь, то хоть облегчить ее. Какъ клинъ выгоняется клиномъ, такъ новая мысль заставляетъ забывать прежнюю. Умъ, направленный въ другую сторону, сглаживаетъ или навремя прескаетъ воспоминанія. И чмъ боле чиста мысль, чмъ боле она кажется необходимой, тмъ сильне овладваетъ она душой, отвлекаетъ ее отъ всего другого.
И разбитое сердце прячется. Передъ нами аббатисса. Она строчитъ длинное, уснащенное учеными ссылками посланіе, гд проситъ наставника оказать ‘отеческую милость’ — начертать новый уставъ для своей обители и исторію ея ордена. Зато тутъ блещетъ не только ученость, но и большой умъ чудесной женщины. Здсь ученица головой выше учителя: врне, это — прежній, настоящій Абеляръ, но боле стойкій, Онъ даже борется съ новымъ Абеляромъ, превращавшимся въ Бернара.
Въ ту пору монашество еще только слагалось: его расцвтъ послдовалъ лтъ сто спустя, когда утвердилась ‘нищенствующая братія’ доминиканцевъ и францисканцевъ. Монахи еще жили по древнему уставу св. Бенедикта, а для монахинь вовсе не было своихъ правилъ. Элоиза удивлялась смшенію ‘разныхъ’ существъ, подведенію своихъ сестеръ подъ мужской уставъ, который говоритъ о ‘штанахъ’ и т. п. Она возмущалась аскетизмомъ этого устава, приводившимъ къ лицемрію. Ссылаясь на блаженнаго Августина, она доказывала, что дло — въ самой добродтели, а не во вншнихъ ея признакахъ, ‘которые встрчаются у ханжей точно такъ же, какъ и у благочестивыхъ’. Это — ни больше, ни меньше, какъ знамя Лютера! Элоиза требовала хоть дозволить монахинямъ носить полотняное блье, употреблять мясо и вино. Абеляръ прислалъ ей сколокъ съ устава Бенедикта, да еще предписывалъ молчаніе и восемь службъ въ день, распредленный по часамъ! Элоиза давала его всмъ читать, какъ великое произведеніе, а надл держалась собственныхъ ‘правилъ’ — краткихъ, человчныхъ, разумныхъ и примнимыхъ къ жизни черничекъ.
Аскетъ-схоластикъ обрадовался случаю. Кром устава трактата, онъ закатилъ ‘невст Христовой’ столь же объемистую исторію ордена. Она вообще доходила до Христа, а касательно монахинь — до самой Евы, ‘этого источника всхъ нашихъ бдствій’.
Затмъ Элоиза просила, отъ имени своихъ сестеръ, сочинить недостающіе псалмы и ршить нкоторыя богословскія ‘задачи’, что конечно было тотчасъ же исполнено. И повторилась исторія съ уставомъ. Элоиза опять оказалась настоящимъ Абеляромъ. Она отлично пользовалась критическимъ методомъ своего учителя, какъ твердая раціоналистка, съ остроуміемъ свтлой головки, подчасъ даже съ легкой насмшкой. Этой прямой душ былъ ненавистенъ монастырь,— и св. Писаніе стало загадочнымъ. Новому Абеляру становилось трудно бороться со старымъ: онъ прибгалъ къ монашеской казуистик.
Трогательно видть, какъ въ этихъ ученыхъ затяхъ проглядывала иногда женщина, робко прорывалась старая живая нотка. Элоиза нагромождала богословскіе вопросы не безъ задней мысли продлить сношенія съ ‘единственнымъ’. Она сопроводила свою толстую тетрадку записочкой тонкаго свойства. Аббатисса напомнила своему аббату про его любимца, Іерони-ма: какъ-де онъ восхищался умомъ и ученостью своей ученицы, Марцеллы! И — невольный вопль: ‘Зачмъ я говорю это, о учитель, любимый всми, а нами особенно!’
Но если чужая душа — потемки, то тмъ осторожне нужно относиться къ такой сложной психик и къ такому особому положенію, какъ у Абеляра. Многое могло сдерживать его порывы. Есть трогательныя указанія. Эти пять лтъ сношеній съ Параклетомъ были благотворны для страдальца. ‘Пристанище отъ бурь’ сберегло угасающія силы, чтобы он снова блеснули на каедр.
Абеляръ много сработалъ тогда: приготовлялись и издавались богословскіе трактаты. И везд сквозитъ мысль о миломъ Параклет. Для него мученикъ сочинилъ до сотни псалмовъ, которые плись по всей Франціи и даже въ Германіи, а иные дошли до гуситовъ и Лютера. Для него онъ писалъ рядъ педагогическихъ статей, врод указаній, какъ изучать языки и литературу. Для него онъ потрудился надъ цлымъ трактатомъ ‘Гексамеронъ’—толкованіе шести дней творенія. Для него онъ ршалъ съ полсотни богословскихъ задачъ. Для него создалъ онъ рядъ замчательныхъ проповдей. Для него онъ съ любовью долго коптлъ надъ Уставомъ: и тамъ есть идиллія мужскаго монастыря, лежащаго такъ близко отъ Параклета, чтобы каждый вечеръ сливался звонъ колоколовъ обихъ обителей…
Перелистывая фоліанты для своихъ трактатовъ, схимникъ чаще всего останавливался на ‘бог Элогим’ — слово, которое напоминало ему милое имя. И къ ней относились посвященія этихъ трактатовъ, согртыя нжнымъ уныніемъ. Иногда и въ переписк прорывалось, тотчасъ же съ ужасомъ подавляемое, чувство. Имъ согрта молитва о новомъ мученик. И ее сопровождали слова: ‘Особенно молись за меня ты, которая, пожалуй, обязана первая помочь мн въ удручающихъ меня бдствіяхъ’. Одна дловая записочка, которая тоже проситъ помолиться, кончается словами: ‘Прощай во Христ Іисус служанка Христа, нкогда дорогая моему сердцу въ міру, теперь еще боле дорогая моей душ во Господ, моя супруга нкогда по тлу, а теперь моя сестра по духу и моя спутница въ монашеств’.
На этомъ и замерла переписка. Но лтъ пять спустя, когда страдальца постигло новое соборное осужденіе, онъ вспомнилъ свою спутницу, чтобъ излить ей свою правоврную душу. Сохранился только отрывокъ этого письма, въ сочиненіи одного изъ его учениковъ. Эти трогательныя и благородныя строки принято называть ‘исповданіемъ вры’ (fidei confessio) Абеляра. Мы передаемъ его (глава VII), какъ любопытный документъ, освщающій душу не одного нашего героя, но и его вка.
Дивная переписка великихъ страдальцевъ, какъ закатъ сентябрьскаго солнца, озаряетъ конецъ бретонскаго отшельничества мягкимъ, унылымъ свтомъ. Это пятилтіе можно было назвать блаженствомъ въ такой бурной жизни. Голіаъ забился въ невдомую врагамъ берлогу. Его охраняло сочувствіе сильныхъ міра — герцога бургундскаго, графа Шампанскаго, самихъ министровъ короля. Его возросшіе ученики занимали высокіе посты въ церкви, въ школ и литератур: они благотворно вліяли даже въ папской куріи. Душа мученика нашла истиннаго утшителя въ женскихъ сердцахъ Параклета, расцвтавшаго не по днямъ, а по часамъ. Силы учителя крпли: тогда-то частью были созданы, частью получили послднюю отдлку его главныя сочиненія.
А онъ, мятежный, проситъ бури…
Разв могли молчать воскресавшія силы личности, каждый шагъ которой имлъ міровое значеніе? И гармонія бретонскаго уединенія разршилась рзкимъ аккордомъ на весь свтъ. ‘Исторія моихъ бдствій’ была смиреніемъ паче гордости: то была перчатка, брошенная Голіаомъ пигмеямъ. Она повдала міру о великомъ преступленіи предъ человчностью и прогрессомъ. Страшилище для старины, пошлости и мракобсія выходило изъ подполья. Въ 1136-мъ году Абеляръ уже опять гремлъ съ каедры на холм св. Женевьевы.
Мы не знаемъ, какъ это случилось: съ прекращеніемъ переписки, біографія нашего героя становится затруднительной. Мы видимъ только, что Голіаъ воскресъ не для покаянія, а для продолженія старой борьбы. Онъ проповдуетъ то же самое, что было сожжено въ Суассон: нкоторыя его вещи съ трудомъ добывались учениками и поглощались съ особой жадностью, какъ запретный плодъ.
И передъ нами безсмертный виртуозъ каедры: 57-лтняго профессора сопровождалъ прежній успхъ. Онъ сохранилъ всю силу обаянія на учащуюся молодежь: ‘одинъ восторгъ для всхъ!’ говорилъ о немъ 26-лтній Іоаннъ Сольсбери, прибывшій изъ Англіи внимать истин у ногъ знаменитости. Его книги придавали ему новую силу. ‘А Петръ Абеляръ — говоритъ Бернаръ — опять учитъ, опять пишетъ свои новшества. И книги его переходятъ за моря, перепрыгиваютъ Альпы, разносятся по провинціямъ и царствамъ. Да что! Говорятъ, он въ сил въ римской куріи’. И знаменитый святитель прибавляетъ: ‘Съ виду Іоаннъ, въ душ Иродъ, онъ вновь открываетъ старые водоемы и засыпанныя топи еретиковъ, чтобы волы и ослы падали туда. Изъ своей бретонской норы выползла свернувшаяся змя, и, какъ у гидры, на мсто одной срубленной головы у нея выростаютъ семь новыхъ’.
Началась открытая борьба двухъ великановъ 12-го вка, врне — одинъ изъ отрывковъ вчной тяжбы двухъ началъ жизни, гд побда опредляется требованіями времени. ‘Авторитетъ’, церковная вра, принудительность выступили противъ ‘разума’, критики, свободы мысли. Исторія, вожделнія толпы взывали къ сердцу, тсный кружокъ просвтителей оборонялъ умъ. Воплощеніе зарождавшейся мистики должно было побдить Голіаа раціонализма. Нужды нтъ, что и Абеляръ былъ тогда уже истиннымъ монахомъ: у него была только вра, а требовалась догма. У него аскетизмъ былъ привитъ обстоятельствами, а у Бернара онъ былъ врожденнымъ свойствомъ. Абеляръ не переставалъ требовать разсужденій и орудовать діалектикой. Онъ твердилъ, какъ Соломонъ: ‘кто легковренъ, тотъ легкомысленъ’. Бернаръ же все вспоминалъ слова пророка: ‘Не увруетене поймете’. И онъ возненавидлъ діалектику, которая, ‘какъ ядъ’, отравляла воздухъ, всюду подымая споры о тайнахъ святыни, особенно среди задорной молодежи.
Неизбжно долженъ былъ разразиться бой, и смертный. Это уже не борьба учителей изъ зависти, изъ-за куска хлба, какъ было въ Суассон: за двадцать лтъ новая потребность исторіи созрла до непобдимаго вожделнія. А Бернаръ набилъ руку въ своемъ ремесл. Онъ уже изловилъ нсколько сошекъ раціонализма или просто непочтенія, возводя ихъ въ званіе ‘еретиковъ’: теперь его увлекла слава захватить въ свои сти самого Голіаа. Онъ взялся за дло съ такой яростью, что ‘даже современники, а отчасти и сами поклонники его, смотрли на это зрлище, покачивая головами’, говоритъ профессоръ Гаусратъ (19).
Великій духовидецъ уже давно добирался до ‘Голіаа’ діалектики (это — его слово), но никогда не вступалъ въ открытый споръ, боясь именно его діалектики и учености. Онъ не смлъ и касаться его философіи и литературы, гд ему была бы пожива получше, чмъ въ теологіи врующаго Абеляра. Бернаръ только выслживалъ ‘еретика’ подспудно, особенно съ тхъ поръ какъ тотъ намекнулъ въ своихъ проповдяхъ на чудодянія его друга, Норбера, и на несообразности службы въ Клерво, а въ ‘Исторіи бдствій’ указалъ, хотя и безымянно, на его подвиги въ Суассон. Бернаръ началъ писать, тоже безымянно, къ іерархамъ насчетъ ‘вреднаго лжеучителя’, а его друзья называли даже послдняго ‘негромантомъ и слугой демона’. Онъ придирался къ Элоиз за то, что у нея одно слово въ ‘Отче нашъ’ читаютъ неврно. А она читала по Абеляру, который тотчасъ же самъ отписалъ Бернару, защищая ‘духовный’ хлбъ противъ ‘насущнаго’. И искренняя Элоиза назвала слишкомъ ретиваго цистерціанца ‘лжеапостоломъ’ (гл. IV).
А тутъ эти книги, книги Абеляра, да еще лекціи! ‘Его ядовитыя книги — писалъ елейный аббатъ изъ Клерво уже до самого Рима не лежатъ спокойно на полкахъ. Нтъ, ихъ читаютъ на перекресткахъ! Он снабжены крыльями. Онъ наполняетъ города и замки, вмсто свта, мракомъ, вмсто меда — ядомъ или, врне, ядомъ въ меду. Сочиненія его странствуютъ отъ народа къ народу, изъ царства въ царство’. Пріятели прибавляли: ‘Онъ своими болтливыми учениками напустилъ на Францію египетскую казнь квакающими жабами’. Это — какой-то сынъ египтянина и жидовки, гигантъ, титанъ, гидра, Прометей! Это — просто ‘Абойларъ, (aboyer) — песъ, лающій на небеса!’ кричали они. ‘Нтъ, это — пчела (abeille), направляющая свое жало противъ Господа’ — поправлялъ ихъ Бернаръ.
Затмъ пошли письма къ Абеляру, дружески предостерегавшія его: то были произведенія, ребяческія по содержанію, но уже намекавшія на костеръ. И, вроятно, они уже производили свое дйствіе: Абеляръ и года не пробылъ въ Париж, онъ опять года три гд-то скитался, кажется, въ Шартр.
Наконецъ, самъ орелъ мистики спустился на свою жертву. Пьеса была разыграна по нотамъ. Одинъ пріятель Бернара прислалъ ему безымянный, имъ же написанный, доносъ, гд богословіе Абеляра изобличалось, въ 13-ти пунктахъ, какъ ереси Арія, Несторія и Пелагія. Прибавлялось, что есть книжки, конечно еще боле ужасныя, да ‘он такъ боятся свта, что ихъ не достать’. На этомъ основаніи, Бернаръ закидалъ кардиналовъ посланіями, гд описывалъ вс ужасы новой ереси и взывалъ къ пап: ‘Опоясывайся мечомъ, ибо человческій разумъ похищаетъ все, ничего не оставляя вр!’
Пошли и новыя письма къ Абеляру, указывавшія особенно на его неосторожныхъ учениковъ. А среди учениковъ очутился Арнольдъ Брешьянскій, заклятой врагъ папской тираніи и стяжательствъ владыкъ, уже изгнанный соборомъ изъ Италіи за ревностное примненіе ‘Этики’ Абеляра. Пылкій, ршительный, правдивый ‘оруженосецъ Голіаа’ вскиплъ и поджегъ своего колебавшагося учителя. Абеляръ потребовалъ собора для очной ставки съ своими клеветниками.
Блестящій соборъ состоялся въ 1140 году, въ Сан (20). Тутъ былъ самъ набожный король Людовикъ VII, привлеченный новыми мощами, и много владыкъ — все друзей Бернара. Самъ Бернаръ отказался отъ диспута: ‘Я — мальчикъ въ сравненіи съ такимъ сильнымъ бойцомъ’, признался онъ со слезами. Да и не мое-де это дло: ересь налицо, ‘св. Духъ самъ внушитъ’. Толпа тоже была подготовлена, какъ въ Суассон. Когда въ Санъ вступилъ Бернаръ, одинокій, больной, согбенный, съ опущенными глазами, въ грубой ряс монаха изъ Клерво, народъ падалъ на колна и подставлялъ лбы для благословенія чудодйственной руки. Когда вошелъ Абеляръ, высокій молодчина, съ гордо поднятой красивой головой, окруженный учениками, толпа отстранялась съ ужасомъ или отвращеніемъ.
Наканун собора, у хозяина города, архіепископа, былъ пиръ, на которомъ заготовили приговоръ по 17-ти пунктамъ еретичества. Абеляръ узналъ объ этомъ и поразилъ всхъ. Когда, на другой день, Бернаръ началъ читать, на собор, эти пункты, онъ вдругъ остановилъ его словами: ‘Не желаю ничего слушать: признаю одного только судью — римскаго первосвященника’. Голіаъ тихо удалился среди соборянъ, окаменвшихъ отъ изумленія (31).
Многіе кардиналы, да и самъ папа, были его учениками. Но Бернаръ опять закидалъ курію ужасными письмами насчетъ ‘еретика’ и уже грозилъ расправой съ самимъ Римомъ, въ случа его измны Господу. И Иннокентій II ршилъ: писанія Абеляра сжечь, а его самого, ‘какъ еретика’, отлучить отъ церкви и ‘подвергнуть вчному молчанію’ (заточить въ монастырь), такъ же кстати поступить съ Арнольдомъ, котораго никто и не обвинялъ, кром Бернара. Исполненіе приговора поручалось также обвинителю. Такую силу уже пріобрлъ тогда носитель средневковаго мистицизма!
Измученный Голіаъ не могъ вынести такого удара. Его оруженосецъ гремлъ, въ его защиту, на холм св. Женевьевы. Другой ученикъ, Беранжэ, издалъ талантливую апологію своего наставника, которая напоминаетъ письма Паскаля противъ іезуитовъ, а въ описаніи пира въ Сан даетъ предвкушать Мольера. Весь улей Голіаа, съ Элоизой во глав, волновался и дйствовалъ на общество. Самъ же онъ поспшилъ только излить свою наболвшую душу и тмъ косвенно поразить приговоръ собора въ письм къ Элоиз, а въ рукахъ такой всми уважаемой силы это ‘Исповданіе вры’ могло имть общественное значеніе. Голіаъ ослаблъ. Онъ медленно подвигался къ Риму. Застигнутый въ дорог болзнью, онъ, ночью, остановился въ Клюни.
Его привела сюда смилостивившаяся судьба: она хотла, должно быть, чтобы врующая душа отлетла съ врой въ людей. Въ Клюни Абеляръ нашелъ то, чего онъ былъ лишенъ всю жизнь — доброту. Эта маститная, преславная и пребогатая обитель мерцала свтлой точкой среди надвигавшагося мрака аскетическаго мистицизма: тутъ царствовали миръ, любовь къ наукамъ и искусствамъ, свтскость безъ ея пороковъ. Аббатъ Петръ назывался Достопочтеннымъ (Venerabilis) не за одно свое долголтіе: то былъ милйшій Фенелонъ 12-го вка. Здравомысленный, мягкій, изящный, ученый старикъ жилъ съ простотой истиннаго христіанина. Съ какой-то рыцарственностью онъ вжливо, но твердо отстаивалъ человчность передъ изуврствомъ ‘внучки’ (23), Онъ писалъ Бернару: ‘Какъ это вы исполняете такіе тяжелые обты, какъ посты, бднія, муки, а не можете выносить такой легкой обязанности, какъ любовь христіанская! ‘ Читатель познакомится съ этой чистой душой гордаго Клюни изъ письма Петра къ Элоиз (глава VIII).
Съ помощью Петра, произошло примиреніе, посл того какъ Абеляръ създилъ въ Клерво и издалъ новое исповданіе вры. Бернаръ уже видлъ ясно, что общественное мнніе становится противъ него: онъ ‘простилъ’ соперника, хотя тотъ ничего не уступилъ по существу. Абеляръ же былъ уже другой: исчезъ былой задоръ, надменность, насмшливость, нетерпимость къ возраженіямъ, сохранились только обворожительное обхожденіе, умнье находить общія точки зрнія, руководить разговоромъ.
Римъ, который неохотно, только ради Бернара, осудилъ Голіаа, согласился теперь на просьбу Петра оставить его въ Клюни, ‘какъ воробья или горленку въ гнзд’. Да, Голіаа-то уже не было: передъ нами горленка съ перебитыми крыльями. Ему оставалось и жить-то всего года два. Абеляръ руководилъ научными занятіями братіи, а больше молчалъ, молился, читалъ. Но онъ остался вренъ тому разуму, которому служилъ всю жизнь, и котораго ужъ не помрачали никакія страсти. Его апологія оправданіе, дошедшая до насъ въ отрывкахъ, гласитъ краснорчиво: ‘я неповиненъ, не судите, да не судимы будете’. Его послднею задачей было создать учебникъ діалектики, и какой! ‘Въ немъ — говоритъ онъ — я далъ свободный полетъ моему духу, ибо послдній день моей жизни положитъ конецъ ненависти, которая лежала поперекъ дороги моимъ сочиненіямъ’. Послдними строками Голіаа мысли было восхваленіе науки: ‘Всякое знаніе хорошо, даже знаніе зла, ибо безъ него нельзя быть праведникомъ. И если-бы знаніе было зломъ, то какъ же Богъ могъ бы быть свободенъ отъ злобы?’
Въ свободные отъ работы надъ учебникомъ часы Абеляръ, хотя ‘старшой’, но одтый въ самую жалкую ряску, шагалъ одиноко, съ опущеннымъ челомъ, по безконечнымъ корридорамъ роскошнаго монастыря. Онъ думалъ конечно объ исторіи своихъ бдствій. Потомкамъ показывали, въ конц одной аллеи обители, огромную старую липу: подъ ея тнью любилъ сидть ‘братъ Петръ’, вглядываясь въ дорогу среди луговъ и лсовъ, которая вела въ Параклетъ…
Между тмъ все мучительне становилась застарлая короста. Аббатъ Петръ послалъ страдальца, въ 1142 году, въ другой свой монастырь, Сен-Марсель, у Шалона на Сон, въ самый здоровый и ласковый уголокъ Бургундіи. Тамъ Абеляръ опять безотрывочно молился, читалъ, диктовалъ. Вдругъ его силы пали. Однимъ яснымъ апрльскимъ утромъ онъ созвалъ братію, совершилъ, у нея на глазахъ, вс предсмертные обряды и тихо скончался, 63-хъ лтъ отъ роду. Братія положила его останки въ гробъ, грубо высченный изъ цльнаго камня. Гробъ она поставила въ часовенк своей убогой обители.
VI. Врная и великая до гроба.
Элоиз было тогда около 42-хъ лтъ. При ея образцовомъ крпкомъ сложеніи, это была женщина въ цвт силъ, а такія сильныя, созданныя для жизненнаго подвига, души не налагаютъ на себя рукъ. Уже безъ всякаго намека на личную жизнь, безъ самаго блднаго луча надежды, промытарилась она еще лтъ двадцать съ тхъ поръ, какъ остылъ прахъ ея ‘единственнаго’.
Мы почти ничего не знаемъ объ этихъ годахъ ея прозябанія. Да и не нужно знать: мы знаемъ ее самое. Элоиза — одна изъ тхъ цльныхъ, врныхъ себ натуръ, изъ тхъ ‘однолюбовъ’, путь которыхъ мы можемъ начертать безошибочно безъ всякихъ документовъ исторіи. Довольно немногихъ отрывочныхъ черточекъ, сохранившихся, какъ дивное завщаніе потомству, чтобы и омы, не врующіе въ человческое достоинство, признали, что этотъ путь былъ усянъ цвтами любви, добра и чести.
Прежде всего нужно было покончить съ замогильнымъ долгомъ любви. Элоиза сочинила, въ подражаніе псалмамъ Абеляра, похоронный гимнъ. Сначала хоръ монахинь исполняетъ ‘ Со святыми упокой ‘. Потомъ сама аббатисса запваетъ: ‘Съ тобой сплетена моя судьба, съ тобой упокоюсь болзная и вступлю въ Сіонъ! Разрши крестъ! Веди къ свту омраченную душу!’ Въ отвтъ слышится ангельская арфа и хоръ: ‘Они просили слиться съ небожителями: они вошли въ святилище Спаса. Пусть же почіютъ отъ трудовъ и отъ плачевной любви —
Requiescant a labore,
Doloroso et amore.
По смерти Элоизы, параклетки, въ каждый Троицынъ день, прибавляли еще службу на греческомъ язык, въ честь учености своей первой аббатиссы.
Но Элоиз хотлось пть свой гимнъ надъ самимъ прахомъ своего ‘единственнаго’. Она тотчасъ же послала, съ однимъ клюнійцемъ, письмо къ Петру Достопочтенному, очевидно желая знать о конц жизни покинувшаго ее друга и умоляя его уступить ей его прахъ. Это видно изъ отвта клюнійскаго аббата. Принявъ въ разсчетъ церковное положеніе обоихъ Петровъ, мертваго и живаго, должно сказать, что добрый аббатъ совершилъ цлый подвигъ любви. Тайкомъ отъ монаховъ Сен-Марселя, ночью, онъ увезъ тло Абеляра въ Параклетъ и тамъ открыто принялъ ‘еретика’ въ лоно церкви. Онъ самъ похоронилъ его. Онъ даже далъ отпущеніе грховъ покойнику, за печатью Клюни: объ этомъ просила его Элоиза. По обычаю того времени, она повсила священный пергаментъ надъ гробницей, которую сама устроила мужу въ склеп той первозданной часовеньки, что послужила основаніемъ Параклету.
Трогательны эти сношенія Параклета съ Клюни — отрадный идеалъ благороднаго, просвщеннаго монашества. Передъ нами словно мерцаетъ отблескъ великой любви страдальцевъ. Съ той минуты, какъ Абеляръ попалъ въ Клюни, Элоиза не спускала нжнаго взора съ добраго аббата, съ этой, родственной души. Она посылала ему запросы о муж и подарки — рукодлья сестеръ. А его чувство лучше всего вылилось въ печатаемомъ нами письм къ Элоиз (23): и по духу, и по литературной форм, это — плодъ той же горней сферы, въ которой создалась переписка друзей аббата. И въ немъ сквозитъ что-то боле теплое, чмъ христіанская любовь монаха-добряка. Это что-то замтно даже въ записочк, которою отвчалъ Петръ, съ годъ спустя, на новое письмецо изъ Параклета.
Дло было такъ. Элоиза просила прислать ей пергаменты и на отпущеніе грховъ покойнику, и на общанный ей сорокоустъ въ Клюни, когда она закроетъ глаза. Она говорила, вспоминая посщеніе аббата: ‘Другіе скажутъ, что принесло имъ присутствіе вашего преподобія? Я же не въ силахъ не только сказать, но даже обнять мыслью все благодяніе, всю сладость вашего посщенія. И ваше преподобное смиреніе не гнушается давать имя сестры мн, которая недостойна называться вашей служанкой’. А онъ съ волненіемъ вспоминалъ ‘объ искреннемъ благожелательств’ при его пріем. Онъ просилъ: ‘Молю Небо, чтобы это чувство не покидало меня! Не забывайте меня, молитесь за мою душу. Я же, взамнъ, даю благожелательство, на какое только способенъ. Вдь, задолго до нашего свиданія, а особенно потомъ, въ глубин моего сердца хранится для васъ любовь — чистая, твердая, достойная васъ’. Петръ общалъ сдлать все и для ея сына: ‘Астралябій нашъ, ибо онъ вашъ!’ воскликнулъ онъ.
Для своего сына Элоиза могла сдлать только одно: она просила аббата пристроить его, добыть ему какую-нибудь ‘пребенду’ (24). Она обращалась съ тмъ же къ Бернару, чтобы онъ переслалъ ея челобитную въ Римъ. Бернаръ послалъ бумагу, куда слдуетъ, съ жестокой припиской: ‘можете исполнить ее, если сочтете достойной’. Астралябій былъ тогда 25-лтнимъ юношей. Онъ воспитывался сначала у тетки, въ Бретани, потомъ въ какомъ-то монастыр. Онъ пошелъ по слдамъ отца. Абеляръ сопровождалъ благословеніями юнаго ученаго, во время переписки съ матерью, когда тому было лтъ 16. Это — лучшее изъ его стихотвореній. Здсь въ двухъ словахъ вся ‘Этика’ Голіаа. Отецъ внушалъ ‘сладости своей жизни’: ‘Больше учись, чмъ поучай, и не спши съ незрлыми трудами. Но не слдуй слпо за учителями: учи только тому, во что самъ вришь. А вра приходитъ не чрезъ насиліе, но чрезъ разумъ. Обуздывай себя, особенно въ счастьи. Читай больше всего Св. Писаніе’.
Лтъ десять спустя по смерти Абеляра, на его родин, въ Нант, подл его брата-каноника, жилъ и каноникъ Астралябій. Въ поминань Параклета отмчено, что онъ скончался вскор посл матери, 45-ти лтъ.
Элоиз приходилось служить не своимъ приснымъ, а общему длу. Она работала на церковь, она показывалась только Богу, Которому никогда не отдавалась. Эта цвтущая женщина съ величавымъ самообладаніемъ избгала міра. Она не склонялась передъ нимъ, не заискивала у него. Не въ примръ Абеляру, Элоиза была тверда, какъ скала: ни на іоту не отступала она отъ завтовъ мужа-учителя и открыто прилагала его мысли къ жизни своего Параклета, она даже сберегла каменную Троицу, надлавшую столько хлопотъ покойному. Но ея обаяніе дйствовало на міръ, какъ электричество на разстояніи. Изъ всхъ современныхъ ей свидтельствъ ясно, что даже враги не могли относиться къ ней безъ уваженія, иногда даже безъ изумленія. Самъ Бернаръ не смлъ трогать ее: цари монастырей, Клюни и Клерво, склонялись передъ царицей монахинь.
Вообще же ‘епископы любили ее, какъ дочь, аббаты — какъ сестру, міряне — какъ мать’. Всякій старался помочь ей, одарялъ ея милую обитель. Въ ризниц Параклета хранился даже десятокъ буллъ и грамотъ разныхъ папъ. Он признавали столько мучившее Абеляра имя обители, объявляли ее ‘неприкосновенной’, подъ страхомъ отлученія, уступали ей земли и разныя льготы, а начальницу он возводили сначала въ санъ ‘пріорши’, старшой, потомъ — аббатиссы. Элоиза же оказалась еще смтливой хозяйкой. И Параклетъ, этотъ муравейникъ жалкихъ хижинъ при Абеляр, сталъ неузнаваемъ тотчасъ посл 1130 года, когда поселились тамъ изгнанныя аржантэйльки. Вскор онъ сдлался однимъ изъ лучшихъ монастырей Франціи, по богатству такъ же, какъ и по внутреннему достоинству и слав.
Эта слава сіяла надъ красивой головкой Элоизы до самаго конца. Вс безъ зависти читали посланія и стихи къ ней одного поэта, который, не зная ея лично, называлъ ее ‘звздой Діаны’, которая такъ же ‘превосходила свой полъ’, какъ ея перо затмевало ‘перья докторовъ’. Но лучшимъ аттестатомъ духовной прелести ‘аббатиссы-жены’ (nupta) — какъ называли Элоизу безъ имени — было знакомое намъ посланіе Петра Достопочтеннаго, гд вся клюнійская братія призываетъ Девору, съ ея сестрами, поселиться поближе, въ ихъ прекрасной женской обители. А лучшей надгробной надписью Элоиз служатъ слова Абеляра въ письм къ сыну: ‘Нтъ ничего лучше на свт, какъ хорошая жена’.
Такъ, удивительныя половинки оставались неразрывными духовно, вопреки судьб-разлучниц. Потомство почтило эту связь, соединивъ ихъ кости. Когда скончалась Элоиза, въ 1163 году, однихъ лтъ съ Абеляромъ, прахъ ея поло’ жили въ томъ же склеп, только въ своемъ гробу. Боле трехъ вковъ спустя (1497), гробы были перенесены въ новую богатую церковь Параклета, а потомъ 23-я аббатисса сложила ихъ кости вмст, раздливъ только свинцовой доской. Прошло еще три вка (1794),— и якобинцы, которымъ очевидно не являлась тнь Бернара, опустошили Параклетъ, даже разбили каменную Троицу, какъ ‘суевріе’. Но они не тронули завтной гробницы: какъ извстно, новые раціоналисты были ‘сентиментальны’, нервно-чувствительны.
19-й вкъ начался великимъ консульствомъ — и Наполеонъ I тотчасъ приказалъ привезти святыню ума въ столицу Франціи. Изъ тщательнаго протокола видно, что кости сохранились прекрасно. Художникъ Ленуаръ сдлалъ маски по черепамъ, послужившія основой ходячимъ портретамъ. Въ это время обитель Сен-Марселя продавалась съ торговъ, какъ ‘національное имущество’. Мстный медикъ купилъ каменный гробъ, гд впервые покоился прахъ Абеляра, и доставилъ его въ Парижъ. Ленуаръ сложилъ въ него кости, а самый гробъ заключилъ въ часовеньку затйливаго готическаго стиля, которую устроилъ изъ остатковъ Параклета. Художникъ поставилъ это сооруженіе въ свой музей. Въ 1817 году оно было перенесено на кладбище Отца Ляшеза, гд стоитъ и теперь. На часовеньк вырзали имена Абеляра и Элоизы и прибавили по-гречески: ‘Навки соединенные’.
Чтобы понять Абеляра, какъ философа и богослова, мы выдляемъ эти вопросы въ дв особыя главки. Только этимъ путемъ читатель, ничмъ не развлекаемый, легко проберется черезъ дебри средневковой діалектики, которыя страшны только съ виду, благодаря мудренымъ терминамъ, а въ сущности просты и древни, какъ міръ.
Умоначертаніе людей 12-го столтія непостижимо безъ связи съ началомъ средневковья. Припомнивъ начало этого Введенія, читатель пойметъ въ чемъ дло. Мы видли, что предъ рожденіемъ Абеляра. Эригена попалъ уже въ разрядъ ‘еретиковъ’. Вкъ Григорія VII становился гонителемъ послднихъ слдовъ классицизма: церковность совсмъ брала верхъ надъ свтскостью, богословіе — надъ наукой. Явился отецъ теологіи, Ансельмъ кентерберійскій. Онъ тоже спалъ и видлъ, какъ бы ввести философію, т. е. ея пріемы, въ ученіе о Божеств, но пошелъ путемъ, противоположнымъ Эриген.
Положивъ жизнь на защиту невидимаго міра, Ансельмъ содйствовалъ уясненію основнаго вопроса схоластики — что такое ‘универсаліи’, общія понятія, или ‘роды и виды вещей’ (genera et species)? Конечно онъ, увлекаясь Платономъ, утверждалъ, что понятія существуютъ вн нашего ума (extra апіmam), ‘реально’ (universalia sunt realia) и независимо отъ видимаго міра, которому они предшествуютъ (ante rem). Этотъ крайне идеалистическій взглядъ и назвали реализмомъ.
Но аристотелевскій раціонализмъ Эригены не пропалъ даромъ. Французъ Росцеллинъ объявилъ, что понятія — простые звуки (voces) или ‘названія’ (nomina), приложенныя къ предметамъ (post rem), существующія лишь въ нашемъ ум (in anima): это ученіе, поныншнему крайне реалистическое, назвали номинализмомъ. Возникъ первообразъ борьбы Бернара съ Абеляромъ. Ансельмъ добился того, что Росцеллинъ бгалъ изъ страны въ страну и потомъ отрекся отъ своего ученія на собор 1092 года. Онъ даже донесъ на собственнаго ученика, Абеляра, какъ на еретика.
Преемникомъ Ансельма сталъ знаменитый схоластикъ — парижскій профессоръ, другъ Бернара, Вильгельмъ Шампб. Онъ уже довелъ реализмъ своего учителя и поклоненіе Платону до крайности: по его мннію, весь міръ — призракъ, и понятія могутъ существовать безъ предметовъ. Это невольно вызывало протестъ: выступилъ Абеляръ.
Философскій путь Абеляра былъ предначертанъ исторіей. Когда насталъ ‘мракъ’ средневковья, подъ вліяніемъ мистическаго настроенія, нужно было, прежде всего, учиться мыслить, разсуждать. Изъ отцовъ мысли тутъ наставникомъ могъ быть только Аристотель: Платонъ, котораго почти не знали, могъ служить только къ развитію мистицизма. Къ тому же велъ случай. Аристотеля знали не по однимъ латинскимъ отрывкамъ да по намекамъ и ссылкамъ у бездарныхъ ‘глоссаторовъ’ и ‘комментаторовъ’ или толковниковъ: его ‘Органонъ’ былъ переведенъ, въ 5-мъ вк, Боэціемъ на латинскій языкъ. Немудрено, что онъ заполонилъ умы, сталъ какъ бы символомъ науки вообще.
А это-то и требовалось: ‘Органонъ’—логика, наука мыслить. Въ описываемое время эту науку называли діалектикой, разумя логику прикладную или аристотелево ‘искусство упражненія’: такъ и Абеляръ назвалъ свое основное философское сочиненіе. Это — не сама философія, а методъ, орудіе разсужденія, примняемое къ любому предмету: Абеляръ и считалъ діалектику наукамъ наукой, вождемъ всей науки (dux universae scientiae), ‘единственной наукой’. И у такого ума она могла стать орудіемъ всякаго знанія: въ рукахъ у него были только дв изъ шести главъ ‘Органона’ Аристотеля, и не въ подлинник, а онъ геніально догадался о многомъ, чего тамъ не было. Его справедливо прозвали перипатетикомъ. Онъ схватилъ быка за рога, положивъ въ основу своей ‘Діалектики’ сомнніе и свободомысліе.
Но разъ діалектика была ‘вся наука’, то въ ней неизбжно должны были отразиться два вковчныя начала мышленія, такъ картинно изображенныя Рафаэлемъ въ ‘Аинской Школ’. И здсь, какъ въ древности, Платонъ указывалъ на небо, Аристотель — на землю. Мы видли, что когда выступалъ Абеляръ, роль перваго игралъ реалистъ Шампо, втораго — номиналистъ Росцеллинъ. Шампо зарвался до того, что объявилъ существующими одни только универсаліи: сами предметы и особи были, въ его глазахъ, лишь ‘случайностями’ (accidentia). Такъ у Платона видимый міръ былъ лишь воплощеніемъ идей.
На это-то и ополчился здравый смыслъ Абеляра, какъ онъ самъ разсказываетъ въ своей ‘Исторіи бдствій’. Онъ сокрушилъ ‘столбъ докторовъ’ одною насмшкой. Если, сказалъ онъ, человчество реально, а каждый человкъ лишь его случайность, то, стало быть, оно въ одно время воплощается во всякомъ человк: оно — съ Платономъ въ Рим и съ Сократомъ въ Аинахъ, съ другой стороны, когда Платонъ въ Рим, значитъ и Сократъ тамъ.
Стало быть, Абеляръ — номиналистъ? Конечно.
Но честолюбивый, своеобразный, чуявшій свои силы юный геній схоластики не желалъ играть роль оруженосца Росцеллина: ему самому хотлось быть рыцаремъ, да еще первымъ въ свт. Онъ провозгласилъ новое ученіе — концептуализмъ. Побивая обоихъ своихъ учителей, онъ объявилъ, что универсаліи — и не реальности, и не одни названія: это — нчто, существующее не отдльно, а ‘въ самихъ вещахъ’ (in re). Абеляръ назвалъ это нчто ‘концептомъ (conceptus)’ или понятіемъ. Вдь, иначе, разъ мы не можемъ обойтись безъ универсалій, ими стали бы особи, т. е. часть равнялась бы цлому, универсаліи являются, когда мы ‘понимаемъ’ общія черты особей, какъ нчто единое, какъ собирательную особь.
Концептуализмъ не имлъ прочнаго значенія, какъ новое философское ученіе. Ясно, что это — натяжка изъ тщеславія, а отчасти, быть можетъ, и изъ страха сразу испытать печальную участь Росцеллина. Это — не больше, какъ прикрытый номинализмъ. Вотъ слова самого Абеляра, которыя мы приводимъ также и какъ обращикъ его изложенія. Онъ тогда же писалъ, въ отвтъ ‘невждамъ въ діалектик ‘, принимавшимъ ‘его догмы за софизмы’:
‘Боже мой! Да, вдь, это — старая басня о лисиц и виноград. Такъ, иные наши доктора, для которыхъ діалектика недосягаема, называютъ ее обманомъ: для нихъ все непонятное — глупость, все недоступное — бредъ. Если врить имъ, они опираются на св. Писаніе. О, сколько святыхъ докторовъ восхваляли эту науку, ими же оскорбляемую! Вдь, не трудно указать имъ мста у св. отцовъ, гд діалектика признается необходимой для пониманія, для изъясненія св. Писанія. Августинъ, самъ Іеронимъ обращаются къ ней за ршеніемъ богословскихъ задачъ. Что такое еретики, если не софисты? И какъ мы пристыдимъ ихъ, если не будемъ сами діалектиками? Только такъ мы и окажемся учениками Христа. Вдь, какъ называетъ его Евангеліе? Разв не разумомъ, не воплощеннымъ Словомъ, ‘свтомъ въ потемкахъ’, тмъ началомъ, греческое имя котораго послужило названіемъ логик? Если Христа зачастую называли ‘Софіей’, мудростью, если онъ — Слово (Logos), о которомъ говорятъ и Платонъ, и св. Іоаннъ, то друзья мудрости, ‘философы’, ученики Слова или ‘логики’, суть самые ревностные христіане. Въ самомъ дл, разв они не ищутъ, не призываютъ тхъ даровъ, которые были ниспосланы Св. Духомъ въ вид огненныхъ языковъ, т. е. слова, разумнія и любви? Наконецъ, самъ Господъ нашъ не пренебрегалъ оружіемъ разсужденій, чтобы убждать евреевъ. Онъ не всегда доказывалъ вру чудесами, онъ тоже прибгалъ къ сил разума. Его божественный примръ учитъ насъ, что мы-то, лишенные чудесъ, должны бороться только словомъ, должны только имъ убждать тхъ, кто ищетъ мудрости, какъ греки временъ св. Павла. И, для умющихъ судить, разумъ важне чудесъ, которыя, вдь, можно приписывать и адской сил. Если ошибки проскользаютъ въ сужденіи, то именно когда не знаешь искусства доказательствъ. Стало быть, нужно предаваться изученію логики, которая все проникаетъ, даже священные предметы’.
‘Діалектика’ Абеляра — несомннно Аристотель, только въ схоластической мантіи. Это окончательно видно изъ его еще боле своеобразнаго учебника логики — О родахъ и видахъ (De generibus et speciebus), гд собственно изложенъ концептуализмъ. Послдній естественно такъ занималъ своего автора, что именно ‘концептамъ’ посвященъ особый трактатецъ. О понятіяхъ (De intellectibus). Эта работка намекаетъ на психологію, которой, въ сущности, не было въ средніе вка. Тутъ Абеляръ даетъ пять ‘страстей (способностей) души’, какъ у Аристотеля. Онъ выводитъ ‘всякое познаніе’ изъ чувственнаго воспріятія (sensus), но разсуждать, составлять концепты, и даже о невидимыхъ вещахъ, могутъ только существа, одаренныя разумомъ (ratio), который — то же, что душа (animus). Воображеніе (imaginatio) есть воспоминаніе чувствъ, т. е. то же, что воспріятіе, но только по отношенію къ предметамъ отсутствующимъ. Ясно, что этихъ двухъ способностей-близнецовъ, связанныхъ съ тлеснымъ міромъ, не можетъ быть у Бога. Наконецъ, душа обладаетъ еще врой и наукой: о нихъ учебникъ не распространяется. Словомъ, тутъ Аристотель Боэція, но Абеляръ развилъ его боле строго и методично.
Хотя Абеляръ не оставилъ философской школы, заслуга его велика, какъ живаго наставника, привлекавшаго умы къ научному мышленію, какъ истолкователя логики Аристотеля.
Напрасно папство преслдовало его учениковъ: Арнольдъ брешьянскій былъ казненъ, изъ другихъ кто похоронилъ себя въ монастыр, кто погрязъ въ мірской сует, боле счастливые перекочевали въ Монпелье и Салерно. Великій Стагиритъ, поддержанный арабами и евреями, длалъ свое дло: въ 13-мъ вк средоточіемъ раціонализма сталъ даже орденъ францисканцевъ. Онъ далъ, въ 13—14 вкахъ, такихъ великановъ номинализма, какъ Дунсъ Скотъ и Оккамъ. У церкви оставалось одно средство — взять у врага его собственное оружіе. Около 1250 г. доминиканцы начали читать въ Париж запретнаго Аристотеля съ благословенія папы. Его назвали ‘предтечей Христа’ и чуть не причислили къ лику святыхъ. Наконецъ, ома аквинскій ввелъ его въ богословіе. Это случилось лтъ сто спустя по смерти Абеляра, который длалъ то же. Въ противоположности работъ того и другого рзко сказалась разница временъ.
VIII. Сомнительный богословъ.
ома только развилъ ученіе ‘отца богословія’, объявилъ философію ‘служанкой’ (aneilla) теологіи. Ансельмъ первый сказалъ: ‘врую, чтобъ понимать’ (credo ut intelligam). Ученикъ гонимаго имъ Росцеллина сказалъ: ‘Изслдованіе (inquisitio) — вотъ ключъ къ мудрости. Чрезъ сомнніе приходимъ къ изслдованію, а чрезъ изслдованіе схватываемъ истину (это почти слова Кирилла александрійскаго). Ищите и обрящете, толцыте и отверзятся. Для величайшаго христіанскаго философа, Оригена, нтъ тайнъ: онъ все объяснялъ! ‘Слдуя этому своему любимцу, и Абеляръ старался все объяснить приложеніемъ своей діалектики.
Это — цлая эпоха въ теологіи. До тхъ поръ богословы занимались лишь толкованіями Библіи отъ св. отцовъ: ихъ и называли ‘библейщиками’ (biblici) или ‘практиками’ (ргасtici), ибо они только проповдовали свою вру, не мудрствуя лукаво. Это не удовлетворяло пытливаго Абеляра: онъ первый взялся толковать отъ разума, сличая критически одинакія мста въ Библіи и постановляя свой приговоръ, высказывая свое мнніе, ‘сентенцію’ (25). Отсюда новая школа въ богословіи — мыслеобильные, ‘сентенціозные доктора’ (doctores sententiarii) или ‘теоретики’ (theoretici).
Началомъ ея должно считать весьма любопытную книжку Абеляра — Да и Нтъ (Sic et Non), свидтельствующую о глубокой учености новаго теолога. Это — собраніе 1.800 противорчій въ Библіи. До самаго 19-го вка (26) эта книжка служила какимъ-то пугаломъ: о ней говорили шопотомъ. Но виной тому было только ловкое названіе, напоминавшее знаменитыя ‘Пословицы’ Эразма и ‘почемъ я знаю (que sais-je)?’ Монтаня. Абеляръ не только не разршалъ противорчій, но прямо желалъ помочь церкви устраненіемъ этого соблазна. Онъ указывалъ на вліяніе апокрифовъ или отреченныхъ, подложныхъ книгъ, а также на ошибки переписчиковъ.
Но конечно прискорбны были сами противорчія. Они касались, напримръ, такихъ вопросовъ: ‘Можно ли представлять Бога матеріально? Можетъ ли слово принять тло? Гршны ли дти? Справедливо ли самоубійство?’ и т. д. Въ то же время Абеляръ находилъ въ Библіи слды античнаго антропоморфизма, осуждалъ аскетизмъ, высоко ставилъ древнихъ философовъ, считалъ даже нкоторыхъ изъ нихъ достойными канонизаціи: вдь, пользовались же ими даже апостолы! Ихъ естественная религія мстами казалась ему чуть не выше христіанства. Въ неконченной и написанной точно нашимъ языкомъ книжк ‘Разговоръ между философомъ, евреемъ и христіаниномъ’, вышедшей тогда же, намъ говоритъ словно Натанъ Мудрый Лессинга, желающій устранить изъ религіи вс чувственныя представленія.
Впрочемъ враги будто и не знали этихъ книжекъ: они набросились на сочиненіе, повидимому самое невинное. То было Введеніе въ теологію. Нужды нтъ, что авторъ желалъ ‘подавить ереси, которыми кишла Франція’. Книжка возбуждала сомнніе въ своей благонадежности уже тмъ, что студенты схватились за нее: вдь, то была сущность лекцій ихъ любимца, которыхъ они давно ждали. Затмъ тонкость и свобода сужденій, смлость постановки вопросовъ, критическій духъ діалектики или, какъ говорится въ ‘Исторіи бдствій’, ‘уподобленія человческаго разума’,— все это показалось завзятымъ церковникамъ слишкомъ свтскимъ.
Ктому же Введеніе конечно должно было взяться за ‘самую основу вроученія’ — за самое понятіе о Божеств: авторъ и назвалъ еще свою работу ‘О единств и троичности’. А давно ли соборъ осудилъ за эту тему Росцеллина? Положимъ, Абеляръ тутъ выступилъ противъ своего учителя, впадавшаго почти въ тритеизмъ, но случилась другая бда. Онъ впалъ въ ересь ‘единства лица’ или въ сабеллизмъ, считая ипостаси лишь ‘аттрибутами’ (27). Носясь съ своей діалектикой и съ классиками, онъ длалъ сравненіе съ тремя частями силлогизма и обращалъ св. Духа въ платоновскій Логосъ.
И совершилось по Писанію: ‘сами враги — наши судьи’. Соборъ въ Суассон сжегъ ‘Введеніе’ (1121). А дло было не легкое. Самъ подсудимый доказалъ, что еретики-то — судьи, у которыхъ выходило такъ, что ‘отецъ можетъ быть своимъ собственнымъ сыномъ’. Главный изъ судей призналъ, что во ‘Введеніи’ не было ‘ничего, что походило бы на открытую ересь’. И вышелъ такой соблазнъ: Абеляра, возставшаго противъ Росцеллина, осудили за тотъ же номинализмъ, который сгубилъ Росцеллина, а потомъ, на собор въ Сан, автора обвинили, за т же книги, въ противоположной ереси!
То была двойная ошибка со стороны церкви. Осужденіе придало силу именно опаснымъ сторонамъ Абеляра и ослабило поддержку, которую всегда находила догма въ схоластик. Человкъ врующій, Абеляръ былъ самимъ разумомъ, протягивавшимъ руку вр: онъ хотлъ именно подогнать вру къ схоластик, чтобы ‘оградить ее отъ самой діалектики’. Онъ говорилъ: ‘Не желаю быть Аристотелемъ, если это отдалитъ меня отъ Христа’. Но посл осужденія кто могъ врить въ искренность такихъ заявленій? Не безъ основанія приписывали страху ту передлку ‘Введенія’, которую вскор издалъ Абеляръ, подъ именемъ уже самой Христіанской Теологіи, здсь именно были выкинуты мста, осужденныя на собор. И Абеляръ всячески старается опровергнуть и сабеллизмъ, и аріанство: онъ приводитъ даже примръ печати, воска и оттиска, сливающихся въ отпечатанномъ. Тмъ боле изумительно, что, двадцать лтъ спустя, Абеляра осудили на новомъ собор и, главнымъ образомъ, опять за св. Троицу.
Впрочемъ, санскій соборъ уже былъ сознательнымъ походомъ противъ раціонализма вообще. Вдь, онъ былъ дломъ Бернара, т. е. мистики, этой теоріи стремленія непосредственно сливаться съ Богомъ, ‘по личному вдохновенію’,— стремленія до того сильнаго, что оно проявлялось даже у новыхъ еретиковъ, въ отпоръ формализму и обмірщенію церкви. Упиваясь Платономъ, котораго онъ зналъ только по Августину, Бернаръ сталъ ‘медоточивымъ (mellifluus) докторомъ’. Онъ училъ, что ‘нужно безмрно любить Бога’, углубляясь въ него ‘окомъ созерцанія’. Онъ проповдовалъ сладость ‘экстаза’ (excessus), т. е. выхожденія духа изъ самого себя, буддійскаго самоосвобожденія отъ мышленія, этого высшаго ‘ученаго невжества’ (ignorantia docta). По словамъ профессора Гаусрата, онъ перетолковалъ, въ музыкальной лирик своихъ проповдей, Псню Псней, какъ страстное обращеніе къ Христу, этому жениху души, этому ‘меду въ устахъ, благозвучію въ ушахъ, ликующему гимну сердца’. Онъ научилъ братію, по кельямъ, простираться у креста, цловать, раны Христа, обливать слезами Его пронзенныя ноги, въ прерывающейся, всхлипывающей рчи выражать избытокъ ощущеній.
Бернаръ всей душой возненавидлъ ученыхъ умниковъ. Онъ писалъ пап объ ихъ апостол, заимствуя у него же діалектическіе обороты: ‘Ему угодно знать все, и надъ небомъ, и подъ землей,— все, кром святаго невжества. Онъ поднимаетъ лицо къ небу, испытуетъ глубину Божію и, возвращаясь къ намъ, приноситъ несказуемыя слова, которыхъ никто не дерзнетъ произнести. Готовый разсудить все, онъ мнитъ о вещахъ выше разума, вопреки разуму и вр. Что можетъ быть противне разуму, какъ не усиліе преодолть разумъ разумомъ? Что противне вр, какъ не отказываться отъ вры въ то, чего нельзя постигнуть разумомъ? Этотъ человкъ въ пот лица своего вчно гоняется за новшествами и, не находя ихъ, выдумываетъ небывальщину, какъ правду. Кто можетъ выносить это? Кто не заткнетъ себ ушей при богохульствахъ новаго Арія, Сабеллія, Пелагія?’
Бернаръ приходилъ въ ужасъ и отъ нравственнаго богословія своего противника. Оно было поистин изумительно для того времени. Мы знаемъ его только изъ одной книжки — Познай самого себя (Scito te ipsum). Но основа вполн ясна. Недаромъ среди 14-ти пунктовъ обвиненія на санскомъ собор 6 взяты изъ ‘Познай самого себя’, и недаромъ эта книжка были подпольной, какъ и ‘Да и Нтъ’. Смлость раціонализма, исканіе новшествъ нигд такъ не блещутъ у’Абеляра: вдь, здсь дло касалось уже не философскихъ диспутовъ, а самой жизни, поведенія человка!
Книжка учила, ‘Грхъ — только слово. Онъ состоитъ не въ проступк, а въ намреніи, въ злой вол. Въ своемъ возмездіи, Богъ, судитъ скоре сердце, чмъ дяніе. Преступленіе невольное или по невденію не есть преступленіе: оттого Христосъ молилъ Господа простить распявшихъ его. Есть одинъ только грхъ — нарушеніе требованій собственной совсти’. Абеляръ до того настаиваетъ на намреніи, что даже доходитъ до іезуитскаго правила, что цль оправдываетъ средства. И онъ съ полной откровенностью указалъ на недостатки церковной практики возмездія, особенно исповди и отпущенія грховъ. Онъ отнимаетъ власть связывать и разршать у дурныхъ владыкъ. Вотъ гд сидлъ его ученикъ Арнольдъ брешьянскій! Онъ взялъ это положеніе въ основу своей церковной реформы и республики.
Ясно, что къ половин 12-го столтія вполн сложились оба направленія средневковой мысли. Съ тхъ поръ уже можно было называть діалектику и мистику ‘тломъ и душой схоластики’. Не намъ судить, врно ли это сравненіе, и кто былъ ближе къ сущности христіанства. Скажемъ только, въ заключеніе, что какъ бы ни гршилъ, разумомъ, въ глазахъ современниковъ, великій перипатетикъ 12-го вка, сердцемъ это былъ человкъ своего времени. Его врующая, и именно христіанская, душа вылилась въ проповдяхъ. Это небольшое собраніе, которое опять ведетъ насъ къ милому Параклету, дороже намъ всхъ его богословскихъ трактатовъ. Въ немъ столько теплоты и простоты, а иногда драматизма и дкой сатиры на грховодниковъ, особенно въ ряс, что эти проповди не остались бы безъ дйствія и въ наши дни. Въ нихъ больше всего вспоминается Христосъ нагорной проповди.
Посл всего сказаннаго, значеніе Протея 12-го вка въ умственномъ быту ясно.
Какъ философъ, Абеляръ — чуть не отецъ схоластики, а стало быть, и парижскаго университета. Если эта наука началась съ Эригены, а въ Париж уже въ 1050 г. было больше студентовъ, чмъ осдлыхъ жителей, зато толчокъ, данный этому преподаванію въ теченіе 30-ти лтъ (1108— 1140), равняется возмужанію младенца.
А схоластика была не вздоромъ. Это — первый выходъ разума, свтскости изъ рамокъ догмы, церковности. Вдь, разсуждать, хотя бы только объ одномъ богословіи, значило завести часы прогресса на безконечные сутки. Ктому же предметъ схоластики былъ самый высокій, всеобъемлющій: и она затрогивала вс вопросы древнихъ философовъ. Преобладаніе формальной стороны, діалектики, было неизбжно при узкомъ содержаніи. А именно тутъ-то Абеляръ и былъ виртуозъ: его природная сила въ талант критика, диспутанта и профессора. Поразительно, трогательно видть, какъ этотъ свтлый, своеобразный умъ извивался и всегда всплывалъ наверхъ среди цлой бездны словесныхъ игръ, монашескихъ хитросплетеній и ссылокъ на всякихъ авторовъ. Таковъ былъ духъ времени: вдь, и Элоиза, съ рыданіями идя въ монастырь, сыпала выписками изъ Лукана.
Величіе Абеляра не въ идеяхъ: то не былъ геній, открывающій новые горизонты мысли. Тогда нельзя было разскочиться въ этомъ направленіи, и не въ виду однихъ Бернаровъ: слабы были знанія, эти источники мысли. О важнйшихъ наукахъ нашего времени не было и понятія. Хромали и семь свободныхъ искусствъ: первый ученый эпохи, Абеляръ зналъ только кусочекъ Аристотеля, и то по Боэцію, Цицерона, Сенеку, Светонія, главныхъ римскихъ поэтовъ да Беду, изъ отцовъ церкви — лучше всего Августина и Іеронима. Вотъ и весь багажъ схоластика 12-го вка! Абеляра даже враги называютъ ‘піонеромъ’, пролагателемъ пути въ схоластик за методъ, эту основу педагогіи, въ широкомъ смысл слова: это — Френсисъ Бэконъ 12-го вка.
Тутъ-то и слава Абеляра. Очевидецъ говоритъ про осудившіе его соборы: ‘ему отказали въ прав отвчать и оправдываться изъ страха предъ его совершеннымъ искусствомъ въ діалектик’. Обаяніе его на слушателей было таково, что самъ профессоръ уступилъ ему каедру и превратился въ его ученика. А среди его учениковъ были такія свтила схоластики, какъ Петръ Ломбардъ, Іоаннъ Сольсбери, Оттонъ Фрейзингенъ, и такой политическій боецъ, какъ Арнольдъ Брешьянскій. Изъ ихъ рядовъ вышли 1 папа, 19 кардиналовъ, боле 50-ти владыкъ Франціи, Англіи и Германіи.
И была голосомъ всего образованнаго тогда міра надгробная надпись Петраклюнійскаго, которая гласила:
Галльскій Сократъ и западныхъ странъ Платонъ величайшій,
Нашъ Аристотель, средь всхъ мудрецовъ иль равный, иль высшій,
Свточъ познанья, всемірно прославленный, разносторонній
Умъ, и тонкій, и острый, силой мысли и слова
Все побждавшій, таковъ былъ Абеляръ несравненный.
А относительно другой части современниковъ славой Абеляра могли бы послужить его собственныя слова: ‘логика сдлала меня ненавистнымъ міру!’ Зато теперь французы гордятся, что имъ принадлежитъ великій отецъ схоластики такъ же, какъ и ея разрушитель, Декартъ. И оба они стояли за разумъ и сомнніе, какъ оба родились въ Бретани, всегда пылавшей страстью къ независимости.
Введеніе разума въ теологію — вторая слава нашего героя. Здсь значеніе Абеляра даже важне, если имть въ виду не одну форму, но и содержаніе.
Проникновеніе философіи въ теологію не было новостью. Павелъ посщалъ аинскую школу, какъ бы водружая крестъ на могил Сократа. Тертулліанъ врно назвалъ греческихъ философовъ ‘патріархами ересей’. Ансельмъ именуется отцомъ схоластическаго богословія. Но Абеляръ первый систематически подводилъ діалектику подъ корень догматики. Какъ раціоналистъ, онъ заложилъ тутъ основу, которая привела, въ 19-мъ вк, къ исторической критик тюбингенской школы и къ Давиду Штраусу: онъ даже предвосхитилъ многіе вопросы этой школы.
Могучему вліянію всхъ этихъ новшествъ помогалъ литературный талантъ. Какъ ни слаба латынь Абеляра съ точки зрнія цицероновской, она правильна, свободна, находчива. А слогъ ‘Исторіи бдствій’ восхваляютъ даже враги нашего перепатетика. Это — произведеніе художественное по изложенію. Еще боле виденъ художникъ, поэтъ въ ‘плачахъ’ (28) и даже въ проповдяхъ. Но въ народныхъ псняхъ это, какъ видно, былъ цлый трубадуръ: его романсы распвались толпой, наравн съ твореніями знаменитаго лирика сверной Франціи, Тибо Шампанскаго. И это въ то время, когда французскій языкъ только слагался.
Но, на нашъ взглядъ, Абеляръ, и уже вмст съ Элоизой, важне всего, какъ яркое событіе въ исторіи народной психики. Здсь они еще боле поразительно переросли свой вкъ. Припомнимъ, что такое былъ человкъ въ первой половин средневковья.
Мы видли, какъ постепенно тускнлъ классицизмъ, съ его жизнерадостнымъ взглядомъ, съ его признаніемъ правъ и красоты ‘этого міра’, нашего земнаго существованія. Когда подходилъ 1000-й годъ, люди, ‘въ виду конца міра’, по цлымъ годамъ не работали, не сберегали, не строились, а что было у нихъ, отдавали церквамъ и монастырямъ ‘для спасенія души’: ‘міръ одлся въ блое платье храмовъ’, говоритъ очевидецъ. Нашъ свтъ, эта юдоль скорби и грховъ, совсмъ исчезалъ. Исчезалъ и человкъ, какъ личность, жаждущая жизни: онъ превращался въ жалкое, безвольное, по монастырямъ даже въ безсловесное, орудіе ‘того свта’, народы становились единымъ стадомъ римскаго пастыря и его служителей, которые сами, какъ евнухи, не понимали даже радостей семьи и считали земную любовь грхомъ.
Обращая взоры только къ ‘вещамъ невидимымъ’, человкъ видлъ въ мір видимомъ темницу души: завидовали дтямъ, которыя кучами переходили на тотъ свтъ отъ невжественнаго пренебреженія требованіями жизни. Опутанный на каждомъ шагу проявленіями то нечистой силы, то Промысла, лишенный даже слова Божія, скрытаго въ мертвой латыни, человкъ расплывался въ грез, безконечной, какъ небо, но такой же холодной и однообразной. А женщина превращалась то въ гибельную скудель соблазна и въ вдьму, то въ неземное видніе Двы Маріи и Беатриче Данта, то въ святую, то въ воображаемую ‘даму сердца рыцаря’.
Блдные проблески заглушенной жизни лишь изрдка мелькали тамъ, гд были боле живучи преданія античнаго человка, именно въ южной Франціи. Но папство спшило подавить ихъ, какъ ‘еретичество’. Оно ненавидло, какъ грховную свтскость, и народную поэзію, начинавшую лепетать на новорожденныхъ мстныхъ нарчіяхъ. Въ романтической поэзіи Прованса дйствительно какъ будто просился къ новой жизни античный геній: здсь воскресало признаніе ‘этого свта’, жажда земнаго бытія, человческаго чувства. Отсюда искра робко подымалась выше, переходила къ трубадурамъ сверной Франціи. Вдругъ она ослпила міръ мгновеннымъ, но грознымъ пожаромъ: явился, и не у поэтовъ, а въ жизни, почти непостижимый по тому времени романъ Абеляра и Элоизы.
Не станемъ по-аптекарски взвшивать чувства его и ея. Да тутъ нечего и копаться въ чужой душ. Дло ясно: она головой выше, чмъ онъ. Онъ — Абеляръ, какъ Абеляръ. Эта натура, надломленная разсужденіями и обстоятельствами, и здсь оказалась мужскою, въ пошломъ значеніи слова. Абеляръ не могъ, подобно своему Арнольду, положить жизнь на алтарь убжденій: не хватило у него силенки и на беззавтную любовь. Честолюбіе карьериста сгубило дивный жертвенникъ сердца, воздвигнутый его подругой. Знаменитость каедры ощутила тяготу, замтивъ, что и у нея, какъ везд, Минерва не уживалась съ Венерой: ‘мн было прямо противно ходить на лекціи, я потерялъ бодрость’, жалуется намъ профессоръ. И, какъ Самсонъ, проклялъ онъ женщину. Но Абеляръ — не просто мужчина: онъ цнитъ счастье быть любимымъ царицей женской культуры того времени, которая сливалась съ нимъ душой, какъ просвщенный человкъ и его прямая ученица. Мы убждены, что еслибъ не преступленіе, совершенное надъ нимъ завистниками жизни, никакіе соблазны и пылкость крови не отвлекли бы его отъ Элоизы до могилы.
Да, идеалъ любви и здсь — не онъ, а она. Историка и занимаетъ именно этотъ идеалъ, а не игра частностей въ роман. Перелистуйте всю ныншнюю уйму романовъ, припомните, что вы сами видли вокругъ, притомъ въ пору развода, гуманности общества, побды женскаго вопроса, — и вамъ станетъ нето больно, нето стыдно отъ измельчанія человческаго сердца. Конечно, другое дло, если вы способны утшаться взглядами иныхъ ученыхъ, которые видятъ въ чувств Элоизы что-то ‘болзненное, сумасбродное’ и благоговйно вспоминаютъ слова новойжены Цезаря, своей Гретхенъ: ‘они поютъ обо мн псни, это нехорошо со стороны людей’…
Но возьмите и всю христіанскую литературу (въ язычеств женщина — отрзанный ломоть): вы встртите нчто подобное нашему роману разв только въ ‘ Ромео и Джульет’ да въ ‘Новой Элоизп». Но, вдь, это — воплощеніе животворнаго духа Возрожденія и Просвщенія, т. е. тхъ богатырскихъ эпохъ, когда человчество осняется какимъ-то особымъ просвщеніемъ и живетъ во-всю, сбрасывая съ себя оковы всякихъ пережитковъ и предразсудковъ. И это — воплощеніе только, такъ сказать, теоретическое, созданіе художественнаго вымысла. Вотъ, на нашъ взглядъ, историческая перспектива, цпь временъ, безъ которой намъ не понять его и ее 13-го вка.
Только указанною выше мощью ‘того свта’ объясняется вся сила этого вулканическаго протеста жизни, личности, погибающаго ‘человка’. ‘Вы поете все обо мн. И меня далеко знаютъ, а многія завидуютъ мн: на всхъ языкахъ славятъ вашу Элоизу, на каждой улиц, въ каждомъ дом раздается мое имя. Клянусь, я не промняла бы моей доли, еслибы даже владыка міра, Августъ, удостоилъ меня своей руки и принесъ мн въ даръ вселенную’,— говоритъ намъ она сама. И она права: онъ, этотъ схоластикъ и карьеристъ, самъ, по непреодолимой сил поэзіи, сдлалъ ихъ романъ дломъ общественнымъ. Иначе и быть не могло: ‘былое’ вождей мысли — всеобщее достояніе, какъ и ихъ ‘думы’.
Элоиза доказала жизнью, что ея слова — не одно поэтическое выраженіе. Ему было легко охладть, въ смысл страсти, посл превращенія въ евнуха. Она, полная здоровья и, на глазахъ у Бернара, не стыдившаяся дарованныхъ природой вожделній, осталась врна своему ‘единственному’. Она жаждала только его бесдъ, лицезрнія. Для насъ выше нтъ той любви, какая сквозитъ въ тонкой чуткости заботъ Элоизы объ Абеляр: она знала его адресъ — и не писала ему. Ее прорвало только, когда она прочла ‘Исторію бдствій’, врно разсчитавъ, что невдомый ‘другъ’, которому посвящалось это письмо,— она.
И письма Элоизы вышли не только перломъ литературы, но ‘человческимъ’ документомъ: по искренности, простот, по страстнымъ отзвукамъ ‘Псни Псней’, это — наши, частныя письма, какъ бы случайно забревшія въ тотъ вкъ, когда, за отсутствіемъ личности, посланія сочинялись только учеными и для обнародованія, какъ литературныя произведенія. Д’Аламберъ хорошо оцнилъ ихъ, написавъ Руссо: ‘Если вы говорите, что женщины не умютъ ни описывать, ни чувствовать настоящую любовь, значитъ вы не читали писемъ Элоизы’.
Въ письмахъ Элоизы поставленъ весь женскій вопросъ, какъ онъ ставился въ лучшую пору Эллады и въ эпоху Возрожденія, при Петрарк. Она вспоминаетъ Аспазію и, по этому поводу, сознательно обнаруживаетъ ‘вольнодумство страсти’: она говоритъ о ‘святомъ заблужденіи’ (sanctus error), о ‘блаженной лжи’ (beata fallacia). Она роняетъ даже совсмъ изумительную для того времеми фразу: ‘пусть не считаетъ себя непродажной та женщина, которая охотне выходитъ за богатаго, чмъ за бднаго’. Сюда же ведетъ глубокое психологическое соображеніе, такъ наивно и мило выраженное въ упрек Абеляру: ‘еслибъ ты меньше врилъ мн, ты больше дорожилъ бы мной’. А онъ, въ отвтъ,, расширяетъ женскій вопросъ до понятій нашего времени: онъ противъ обычныхъ, ‘низкихъ женскихъ работъ’ для такихъ женщинъ, какъ она. И, при всей сдержанности запуганнаго монаха, въ ‘Исторіи бдствій’ сквозитъ признаніе основнаго земнаго чувства: ‘походка обличаетъ богиню’, можно сказать словами Виргилія про теплющуюся здсь страсть.
Эта человчная сила потрясла даже сердца 12-го вка. Добровольно принятый на себя позоръ сталъ торжественнымъ сіяніемъ надъ челомъ Элоизы. Вс глубоко уважали ее: самъ Бернаръ былъ очарованъ ею. Судьба влюбленныхъ вызывала слезы толпы, вздохи поэтовъ, цвтами украшались ихъ могилы. И врили наивнымъ словамъ Турскаго лтописца: ‘Поглощаемая скорбью, она ршила и мертвою лежать въ могил мужа. И когда скончалась, ее отнесли къ могил. Супругъ, задолго раньше умершій, принялъ ее съ распростертыми объятіями и сжалъ ее въ своихъ рукахъ’. Скажемъ словами Гизо: ‘Умъ и ученость Абеляра обезсмертили его въ книгахъ, любовь Элоизы снискала ея любимцу, какъ и ей самой, безсмертіе въ сердцахъ’.
Въ ‘Исторіи бдствій’ живы и другія основныя черты личности, человка новаго времени, что и трогаетъ насъ на разстояніи восьми вковъ. Самопризнаніе, автобіографія — это грхъ для того времени, когда художникъ и писатель смиренно скрывали свои имена, приступая къ своему длу посл поста, молитвы и исповди. Если не считать исповди Августина, близкаго къ классическому міру, такихъ произведеній не найти до Петрарки и Руссо. Общій тонъ ‘Исторіи бдствій’ — также музыка изъ другой оперы. Это — не хандра монаха, а міровая скорбь Цицерона, Сенеки и Тацита, воскресшая у Петрарки, Руссо и Байрона. Мы слышимъ словно отзвуки ‘Еврейскихъ мелодій’ послдняго въ тоскливыхъ, чувствительныхъ Плачахъ (29).
Отсюда и античная гордость, самосознаніе личности, а также связанное съ ней славолюбіе, исканіе любви народной. Очевидецъ и ученикъ Абеляра говоритъ: ‘Онъ смолоду былъ такъ надмененъ (arrogans), такъ полонъ вры въ свой геній, что не могъ снисходить съ высоты своего ума, чтобы слушать уроки своихъ учителей’. Съ этимъ связанъ первый признакъ личности и генія,— своеобразность, самоопредленіе, а стало быть, и неугомонное отрицаніе. Въ самомъ дл, что это было за бродило жизни! Посл соборнаго осужденія, ничего нельзя было длать Голіау — ни читать лекціи, ни издавать книги: такъ онъ не даетъ жить своимъ палачамъ въ Сен-Дени, выуживаетъ изъ мрака неизвстности какого-то Ареопагита. И ужъ таково положеніе обновителей жизни: каждый ихъ шагъ — буря, слава и… зависть, страхъ. Абеляръ ‘шутя’ ткнулъ монаха носомъ въ Ареопагита, а вышелъ всенародный соблазнъ въ церкви. И любящее покой мракобсіе завопило: ‘вотъ врагъ всего государства!’
Впрочемъ намъ-то, знающимъ исторію Абеляра, не трудно видть, что вся его жизнь была протестомъ и безпокойнымъ бродиломъ. Но это и вс понимали съ самаго начала. Лтописецъ, рисуя изображеніе каменной Троицы въ Параклет, замчаетъ: ‘оно было необычайно, какъ все у него’. Петрарка припечаталъ это мнніе словами: ‘онъ былъ необычаенъ во всемъ’. Этотъ геній Возрожденія горячо любилъ Абеляра: его душа новаго человка чуяла въ немъ своего предтечу такъ же, какъ мы чуемъ что-то родное въ нихъ обоихъ.
Значеніемъ нашего героя, какъ ‘человка’, объясняется замчательная его судьба въ потомств. Нужды нтъ, что сочиненія Абеляра лежали запретнымъ плодомъ почти до половины 19-го вка, чего не случилось ни съ однимъ философомъ: о немъ не переставали говорить не только во всякой исторіи философіи, но и вообще въ просвщенныхъ кругахъ.
При жизни имъ интересовались даже люди необразованные. Тогда и тотчасъ по смерти его писатели говорили: ‘Это — удивительный (mirabilis) философъ, славнйшій учитель, мы не видли ничего подобнаго, да и прежде не было такого’. Поэты славили его, какъ своего запвалу и какъ друга ‘женщины, какой, право, не было другой на свт’. Они даже думали, что Абеляръ сочинилъ знаменитый ‘Романъ Розы’, гд упоминается о немъ: увряли, что набросанный тамъ портретъ Красоты — сама Элоиза. Не прошло ста лтъ, какъ ихъ переписка появилась на французскомъ язык. Потомъ этотъ общій языкъ страсти передлывали на вс лады, по вкусу временъ.
Въ средніе вка это было частью чародйство (3‘), частью сама рыцарская наивность: иногда наша чета даже считалась такимъ же вымысломъ, какъ Тристанъ и Изольда, эти идеалы сказочной любви. Въ 17-мъ вк тутъ выражалась утонченная любезность маркизовъ и ихъ дамочекъ. Въ эпоху сантиментализма явилась ‘Новая Элоиза’. Возникла куча подложныхъ писемъ и жизнеописаній нашихъ героевъ (31). Шатобріанъ взялъ ихъ имя для изображенія христіанской любви. Въ наше время переписка Абеляра и Элоизы составляетъ уже достояніе народныхъ библіотекъ (напр., нмецкій переводъ въ Universal-Bibliothek’ Reclam‘d). А въ Париж, на кладбищ Отца Ляшеза, подъ величавыми кипарисами и туями, не бываетъ пусто у часовеньки художника Ленуара. Завтная гробница всегда покрыта цвтами. И несчастливые любовники дрожащими руками отрываютъ блестящіе листки темнаго плюща, которые, засыхая, походятъ на сердечки.
Абеляръ и Элоиза не умираютъ: они не могутъ умереть, пока будетъ жить человкъ, съ самою могучей, жизнедавческой и убійственной, съ самою сладкой и мучительной изъ его страстей. И если каждому изъ насъ приходится оплакивать горе, то пожалемъ ее, а не его. Если трудно вообразить что-нибудь ужасне бдствій Абеляра, зато врядъ-ли можетъ быть счастье выше того, которое испыталъ этотъ предокъ свободомыслія, мученикъ за благородныя убжденія: онъ жилъ въ сіяніи славы, онъ былъ любимъ, какъ божество, идеаломъ женщины.
X. Книги объ Абеляр и Элоиз.
Долго, безпримрно долго знали Абеляра только по наслышк. И то были лишь отрывочныя, краткія, даже случайныя извстія у современниковъ или ихъ ближайшихъ преемниковъ. Таковы, главнымъ образомъ, ученики и поклонники ‘перипатетика’ — Петръ Достопочтенный, Іоаннъ Сольсбери и Оттонъ епископъ Фрейзингенскій (32). Приходится причислить сюда и такой ненадежный источникъ, какъ гонители Абеляра — Бернаръ и его поклонникъ, Сен-Викторъ, который укоренялъ мистику въ собственномъ монастыр подъ Парижемъ. Указанія перваго находятся въ его страстныхъ письмахъ-доносахъ, второй обобщилъ этотъ сыскъ въ книжк ‘Противъ явныхъ и уже осужденныхъ ересей’.
Этими очевидцами пользовались позднйшіе лтописцы, не прибавляя ничего новаго. То же должно сказать о множеств замтокъ о великомъ діалектик, появлявшихся въ 17-мъ и 18-мъ вкахъ въ общихъ исторіяхъ и словаряхъ, наиболе издававшихся монахами, а позже — и такими просвтителями, какъ Bayle (Dictionnaire critique), Diderot (Encyklopedie), Moreri (Dictionnaire). Отдльныя сочиненія объ Абеляр долго были лишь пересказомъ Оттона да ‘Исторіи бдствій’, обыкновенно съ прибавкой вымысловъ. Они начинаются съ 16-го вка, когда одинъ его землякъ, Argentr, набросалъ родъ его біографійки въ своей ‘Histoire de Bretagne’ (1538).
Переворотъ въ изученіи Абеляра составляетъ конечно его собственное свидтельство. Первое изданіе его сочиненій появилось въ 1616 году, благодаря монаху Амбёзіусу (Amboise) и Дюшену (Duchesne). Это дльное изданіе недаромъ названо ‘Abaelardi et Heloisae Opera’: сюда вошло все существенное,— не только главные труды Абеляра (по богословію), но и важнйшіе документы. Здсь-то впервые была напечатана и Ніstoria calamitatum, по рукописи Петрарки, на которой сохранилось много любопытныхъ замтокъ великаго отца Возрожденія. Тутъ и переписка Абеляра съ Элоизой, снабженная полезными, хотя иногда наивными, примчаніями Кверцетана, которыми и мы воспользовались. Ее переиздали, съ поправками, извстные филологи — Rawlinson (1718) и Orellius (1841). Тотчасъ-же пошелъ рядъ переводовъ писемъ на французскій языкъ. Лучшій (1840) принадлежалъ знатоку средневковаго быта, Библіофилу Жакобу (псевдонимъ Поля Лякруа), который снабдилъ свое изданіе дльными примчаніями. Въ послднее время явился изящный и врный переводъ Grard’а, съ приложеніемъ подлинника.
Настоящимъ ученымъ издателемъ и изслдователемъ предмета оказался парижскій профессоръ философіи, Викторъ Дузэнъ (Cousin). Съ помощью французскаго правительства, онъ далъ, въ 1849—1859 годахъ, полное и роскошное изданіе трудовъ Абеляра, въ двухъ большихъ томахъ, которые легли въ основаніе и нашей книжки. Кузэнъ сличилъ четыре рукописи и прибавилъ примчанія Кверцетана. Въ ‘Opera Abaelarbi’ Кузэна впервые появились вс работы перипатетика среднихъ вковъ. Переписка занимаетъ въ нихъ 173 большихъ страницы, со включеніемъ ‘Исторіи бдствій’. Въ приложеніи находятся важнйшіе для біографіи Абеляра документы. Тому-же Кузэну мы обязаны другою научной заслугой. Преддверіемъ къ его капитальному изданію служили впервые напечатанныя имъ, въ 1836 году (въ ‘Documents indits ralatifs l’Histoire de France’), философскія сочиненія Абеляра, въ дополненіе къ богословскому изданію Амбёзіуса. Здсь, въ обширномъ введеніи, дана историческая характеристика и оцнка работъ знаменитаго діалектика (33).
Этотъ трудъ послужилъ началомъ истинно-научной разработки предмета. До тхъ поръ отдльныя сочиненія о нашей чет напоминали работу Аржантрэ, въ которой больше вымысла, чмъ дла. Его преемникъ, аббатъ Gervaise, какъ говорятъ, описалъ даже (1720), подъ именемъ ‘жизни Абеляра и Элоизы’, собственныя приключенія съ одной черничкой. Не то появлялись такія лже-ученыя сочиненія, какъ новый доносъ-пасквиль іезуита Клемана въ ‘Histoire littraire de la France’ (1830). А посл изданія Кузэна явилась работа Гизо и его жены, блестящая и по изложенію, и по взглядамъ,— ‘Essai historique sur la vie et les crits d’Abailard et d’Heloise’ (1839). Это сочиненіе составило введеніе къ новому переводу всхъ, открытыхъ къ тому времени, писемъ: ихъ оказалось двнадцать — 8 его, 4 ея. Къ этому изданію приложенъ также первый переводъ ‘Плачей’, найденныхъ въ 1838 году въ Ватикан, въ одной рукописи 13-го вка.
Въ 1845 г. Абеляръ дождался и своего настоящаго біографа. ‘Ablard’ французскаго философа, Шарля Ремюза (Rmusat), до сихъ поръ составляетъ основное изслдованіе предмета. Здсь, въ двухъ большихъ томахъ, снабженныхъ всмъ научнымъ снаряженіемъ, исчерпана жизнь нашихъ героевъ и дана критическая оцнка Абеляра, въ связи съ дльной исторіей схоластики. Въ какомъ благородномъ дух написано сочиненіе, видно изъ того, что автора привлекла къ длу страсть къ нашей чет: онъ началъ даже съ ‘драматическаго романа’, когда увидалъ имя своихъ любимцевъ на театральной афиш.
Съ тхъ поръ стали немыслимы поверхностные и пристрастные памфлеты, которыхъ появлялось прежде не мало, особенно у нмцевъ (34). То немногое, что могло возникнуть посл Ремюза, опиралось на него и не давало почти ничего новаго, ни относительно матеріала, ни въ смысл его освщенія. Мы должны сказать это и о лучшемъ изъ новйшихъ трудовъ — о работ талантливаго профессора Гаусрата (1895). Она написана прекрасно: ученый авторъ извстенъ и своими историческими романами (35). Она добросовстно разработана по источникамъ: это — послднее слово науки по данному вопросу. Абеляръ Гаусрата рисуется предъ нами въ широкой исторической сред. А возвышенный взглядъ автора ясенъ уже изъ словъ вступленія:
Въ каждомъ столтіи были свои лучеммкы за идею, потому что безконечны акты той старой трагедіи, о которой св. Іоаннъ сказалъ: ‘и свтъ во тьм свтитъ, и тьма не объяла его’. Въ сознаніи массъ незыблемо господствуетъ унаслдованное міровоззрніе. Великая новая идея можетъ завоевать себ положеніе только борьбой съ современниками, борьбой съ далеко боле сильнымъ противникомъ. Поэтому судьба представителя такого рода идеи предршена заране. Нововводителя ожидаютъ въ жизни отреченія, всякаго рода непріятности, преслдованія и злословіе.
С.-Петербургъ. 4 іюля 1902.
ГЛАВА I.
Высшее блаженство.
Человческія чувства часто гораздо сильне возбуждаются или смягчаются примрами, нежели словами. А потому, посл личной утшительной бесды, я ршился написать теб, отсутствующему, о бдствіяхъ, мною самимъ испытанныхъ, дабы въ сравненіи съ ними собственныя твои страданія показались или ничтожными, или незначительными, и ты могъ бы легче переносить ихъ.
Родился я въ одномъ мстечк, расположенномъ у преддверія Бретани, миляхъ въ восьми къ востоку отъ города Нанта, и называемомъ Паллэ (37). Одаренный отъ природы моей родины или отъ моихъ предковъ воспріимчивымъ характеромъ, я оказался также весьма способнымъ и къ научнымъ занятіямъ. Отецъ мой, раньше чмъ поступить въ военную службу, получилъ нкоторое образованіе, а потому и впослдствіи такъ любилъ науку, что ршилъ дать образованіе всмъ своимъ сыновьямъ, прежде чмъ готовить ихъ къ воинскому длу. Это ршеніе онъ дйствительно исполнилъ. Меня, какъ первенца, онъ любилъ больше всхъ, а потому особенно заботился о моемъ образованіи. Я же чмъ дале шелъ впередъ въ изученіи наукъ, тмъ боле чувствовалъ къ нимъ пламенную любовь и, наконецъ, былъ увлеченъ ими до такой степени, что, предоставивъ своимъ младшимъ братьямъ воинскую славу, наслдство и права старшаго въ род, совершенно отказался отъ службы Марсу и удалился на лоно Минервы. Предпочитая діалектику всмъ прочимъ отраслямъ философіи, я промнялъ свои военные доспхи на это умственное вооруженіе и трофеямъ военнымъ предпочелъ побды словесныя. Затмъ, странствуя по разнымъ провинціямъ и постоянно упражняясь въ диспутахъ повсюду (38), гд только узка валъ я о процвтаніи этого искусства, сдлался я соревнователемъ перипатетиковъ.
Наконецъ, прибылъ я въ Парижъ, гд уже давно процвтала эта отрасль познанія, и явился къ Гильому Шампо, славному въ то время учителю, который и сталъ моимъ наставникомъ. Сперва я былъ принятъ имъ благосклонно, но вскор сталъ ему непріятенъ, такъ какъ началъ опровергать нкоторыя его идеи, часто выступалъ противъ него въ спорахъ, а иногда оказывался и побдителемъ. Это возбуждало въ лучшихъ моихъ сотоварищахъ по ученію негодованіе, тмъ боле сильное, что я былъ гораздо моложе ихъ и по возрасту, и по учебному курсу. Здсь-то и начались мои бдствія, продолжающіяся понын, чмъ больше росла моя извстность, тмъ сильне воспламенялась зависть ко мн. Наконецъ, возымвъ о своемъ ум высокое мнніе, не соотвтствующее силамъ моего юнаго возраста, я задумалъ самъ стать во глав школы и началъ уже выбирать мсто, гд можно было бы начать это дли.
Такимъ мстомъ представлялся мн важный въ то время городъ Меленъ (39), бывшій мстопребываніемъ короля. Вышесказанный мой наставникъ догадался объ этомъ и, стараясь какъ можно боле удалясь мою школу отъ своей, началъ дйствовать втайн всми способами, какими только могъ, чтобы помшать моему намренію и лишить меня избраннаго мною мста раньше, чмъ я оставлю его школу. Но такъ какъ нкоторые вліятельные люди относились къ нему недружелюбно, то я, пользуясь ихъ содйствіемъ, достигъ своей цли: его явная зависть ко мн многихъ побудила стать на мою сторону.
Съ самаго же начала моихъ уроковъ молва о моемъ искусств въ діалектик распространилась до такой степени, что мало по малу совсмъ заглушила прежнюю славу не только моихъ соучениковъ, по даже и самого учителя. Вслдствіе этого я сталъ дйствовать еще увренне и перенесъ свою школу въ ближайшій къ Парнасу городъ Норбейль (40), гд могъ имть случай чаще состязаться въ диспутахъ со своими противниками.
Но немного времени спустя, отъ неумренныхъ научныхъ за нятій я заболлъ общею слабостью силъ и долженъ былъ вернуться къ себ на родину. Въ продолженіе нсколькихъ лтъ, какъ бы удаленный изъ Франціи, я былъ предметомъ живйшаго сожалнія для всхъ, кого привлекало изученіе діалектики. По прошествіи же этого времени, когда я уже оправился отъ своей болзни, мой бывшій наставникъ Гильомъ, парижскій архидіаконъ, перемнилъ прежнюю свою рясу и вступилъ въ ряды ‘регулярнаго’ духовенства, какъ говорили, съ тмъ намреніемъ, чтобы казаться боле благочестивымъ и такимъ образомъ скоре достигнуть высшихъ степеней, что вскор и оправдалось, такъ какъ онъ сдланъ былъ епископомъ шалонскимъ. Впрочемъ, эта перемна не удалила его изъ Парижа и не отвлекла отъ привычныхъ занятій философіей, напротивъ, въ томъ самомъ монастыр, куда онъ поступилъ но религіозному убжденію, онъ тотчасъ же, по своему обычаю, началъ заниматься публичнымъ преподаваніемъ.
Тогда я, вернувшись къ нему, сталъ слушать у него риторику и, въ числ прочихъ нашихъ ученыхъ состязаній, своими ясными доводами побудилъ его измнить, и даже совершенно разрушить, прежнее его ученіе объ универсаліяхъ. Именно, онъ держался того мннія, что универсаліи составляютъ сущность отдльныхъ вещей, которыя, слдовательно, различаются между собой не по существу, а только но разнообразію происходящихъ случайностей. Впослдствіи же онъ измнилъ это мнніе въ томъ смысл, что сталъ признавать универсаліи тожественными съ отдльными вещами, ибо они, при всемъ различіи послднихъ, остаются безъ измненія.
Этотъ вопросъ объ универсаліяхъ является въ діалектик однимъ изъ важнйшихъ: самъ Порфирій, въ своихъ Введеніяхъ, разсуждая объ этомъ предмет, не ршился высказаться окончательно, говоря, что ‘это — дло чрезвычайной важности’ (41). Оттого-то, когда Шампо вынужденъ былъ сначала измнить, а потомъ и совсмъ бросить свое прежнее мнніе, вс стали относиться къ его урокамъ такъ недоврчиво, что едва даже позволяли ему преподавать діалектику, словно вся эта паука заключается только въ одномъ вопрос, объ универсаліяхъ. Это обстоятельство придало моему ученію такую силу и вліяніе, что люди, бывшіе ране самыми ревностными приверженцами моего наставника и сильне всхъ нападавшіе на мои мннія, стали теперь стекаться на мои уроки. Даже преемникъ моего наставника въ парижской школ самъ предложилъ мн занять его мсто и сдлался моимъ слушателемъ въ той самой школ, гд раньше процвталъ его и мой наставникъ.
Итакъ, вскор я сдлался владыкой въ преподаваніи діалектики (42). Трудно и выразить, до какой степени сталъ теперь нашъ бывшій учитель мучиться отъ зависти и отъ огорченія. Онъ не въ силахъ былъ перенести этого удара и снова сталъ стараться хитростью удалить меня. Но такъ какъ у него не было повода открыто выступить противъ меня, то онъ обвинилъ въ разныхъ гнусностяхъ преподавателя, уступившаго мн свое мсто, и удалилъ его изъ школы, а на его мсто посадилъ моего противника. Тогда я возвратился въ Меленъ и снова открылъ тамъ свою школу, и чмъ боле явно преслдовалъ онъ меня своей завистью, тмъ боле росло мое вліяніе, по слову поэта: ‘Высшее — зависти цль, открыты бурямъ вершины’ (Ovid. Reined. Amorum. I, 369).
Немного времени спустя, узнавъ, что почти вс ученики весьма сомнваются въ его религіозности и недоброжелательно отзываются объ его обращеніи, которое по помшало ему остаться въ Париж, онъ удалился, вмст со своимъ немногочисленнымъ братствомъ и школой, въ одну деревню, довольно удаленную отъ города. А я сейчасъ же вернулся изъ Мелена въ Парижъ, въ надежд, что онъ наконецъ оставитъ меня въ поко. По такъ какъ мое мсто отдано было имъ моему противнику, то я раскинулъ свой школьный станъ за городомъ, на гор св. Женевьевы (43), какъ бы намреваясь вести осаду противъ похитителя моего мста. Услыхавъ объ этомъ, нашъ учитель, безъ всякаго зазрнія совсти, немедленно вернулся въ Парижъ и перевелъ бывшихъ еще при немъ учениковъ и свое братство въ прежній свой монастырь, какъ бы желая избавить отъ моей осады своего покинутаго намстника. По вмсто того, чтобы оказать помощь, онъ жестоко ему повредилъ. Прежде у этого несчастнаго было хоть нсколько учениковъ, слушавшихъ преимущественно его лекціи о Присціан (44), о которыхъ отзывались съ большой похвалой, но съ пріздомъ самого Гильома онъ лишился почти всхъ слушателей, такъ что ему пришлось прекратить свой курсъ. Вскор посл того, вроятно уже утративъ надежду на мірскую славу, онъ и самъ поступилъ въ монастырь.
Посл возвращенія нашего бывшаго наставника въ Парижъ, диспуты нашихъ учениковъ, какъ съ нимъ самимъ, такъ и съ его слушателями, а также побды, дарованныя судьбой въ этихъ схваткахъ нашей сторон, а вмст съ нею и мн самому, теб уже достаточно извстны. Я же могу только смло, хотя и скромне, повторить слова Аякса: ‘Объ участи боя спросите вы?— Изъ него не вышелъ я побжденнымъ’ (Ovid. Metamorph. XIII, 89). Ибо если бы я и молчалъ, то само дло говоритъ за себя, и исходъ его ясно обозначаетъ все.
Среди этихъ происшествій, возлюбленная мать моя, Люція, вызвала меня къ себ, на родину, такъ какъ отецъ мой, Беренгарій, постригся въ монахи, и она намревалась поступить такъ же. Когда это совершилось, я возвратился во Францію (45) главнымъ образомъ для изученія богословія, которое тогда преподавалось уже не разъ упомянутымъ наставникомъ нашимъ Гильомомъ въ шалонскомъ епископств. Но его учитель, Ансельмъ ланскій (46), съ давнихъ поръ считался въ этой наук высшимъ наставникомъ.
Итакъ, я обратился къ этому старцу, который своей славой былъ обязанъ не столько достоинствамъ ума или памяти, сколько долголтнему опыту. Если кто-нибудь приходилъ къ нему въ надежд разршить свое недоумніе но какому-нибудь вопросу, то возвращался отъ него съ еще большими недоумніями. Онъ удивлялъ слушавшихъ его, но ничего не въ состояніи былъ отвчать вопрошающимъ. Онъ изумительно владлъ словомъ, но слово это было бдно содержаніемъ и лишено мысли. Зажигая свой огонь, онъ наполнялъ весь домъ дымомъ, а не освщалъ его свтомъ. Онъ похожъ былъ на дерево, все покрытое листьями, которое издали представлялось величественнымъ, но вблизи и при внимательномъ разсмотрніи оказывалось безплоднымъ, 11 вотъ, приблизившись къ этому древу, чтобы собрать съ него плоды, я уразумлъ, что передо мной была смоковница, проклятая Господомъ, или тотъ старый дубъ, съ которымъ Луканъ сравниваетъ Помпея, говоря ‘Великаго имени призракъ, словно возвышенный дубъ среди плодоноснаго поля’. (Lucan. Phars. IV, 135).
Убдившись въ этомъ, я недолго оставался въ праздности подъ его тнью. Мало по малу я сталъ все рже и рже посщать его лекціи. Это обидло нкоторыхъ выдающихся его учениковъ, которымъ показалось, что я съ презрніемъ смотрю на столь великаго учителя. И вотъ, тайно возстановляя его противъ меня, они своими наговорами достигли того, что онъ сталъ относиться ко мн враждебно.
