САТИРА
ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКАГО.
ПЕРЕВОДЪ СЪ ЛАТИНСКАГО,
СЪ ВВЕДЕНІЕМЪ И ПРИМЧАНІЯМИ
Проф. П. H. АРДАШЕВА.
Изданіе третье, исправленное.
КІЕВЪ.
Типографія И. И. Чоколова, Фундуклеевская, No 22.
1910.
Введеніе
Письмо Эразма къ Томасу Мору
Похвала Глупости
Глупость рекомендуется
Оправдываетъ свое самовосхваленіе
Упрекаетъ людей за ихъ неблагодарность
Глупость нельзя скрыть
Глупомудрецы
Родословная глупости
Свита Глупости
Глупость — альфа всхъ боговъ
Глупость — источникъ жизни
Глупость — источникъ всхъ радостей жизни
Глупость — благодтельница человческаго рода
Глупость у боговъ
Глупость среди людей
Глупость общераспространенна
Глупость — душа всякаго общенія между людьми
Самолюбіе, самомнніе, самодовольство
Глупость — источникъ подвиговъ и искусствъ
Житейская непригодность философіи и философовъ
Ласка и лесть
Глупецъ благоразумне мудреца
Благодянія Глупости
Глупость мудрецовъ и благополучіе глупцовъ
Злая доля мудреца
Безуміе и помшательство
Тщеславіе и лесть
Правда и ложь………..
Преимущество глупцовъ
Преимущества Глупости передъ прочими божествами
Культъ Глупости, его всеобщность
Зрлище людской глупости
Учителя грамматики
Поэты
Учителя краснорчія
Писатели
Правовды
Діалектики и софисты
Философы
Астрологи
Богословы
Монахи
Князья и вельможи
Епископы
Кардиналы
Папы
Германскіе епископы
Священники
Церковная іерархія
Глупость о себ
Свидтельства авторитетовъ въ пользу Глупости
Ссылки на св. Писаніе
Какъ обращаются богословы съ св. Писаніемъ
Заключеніе
ЭРАЗМЪ РОТТЕРДАМСКІЙ
и его сатира
‘ПОXВАЛА ГЛУПОСТИ’.
Эразмъ принадлежалъ къ старшему поколнію германскихъ гуманистовъ, поколнію ‘Рейхлиновскому’, хотя и къ числу младшихъ его представителей (онъ былъ на 12 лтъ моложе Рейхлина). Но по характеру своей литературной дятельности, именно по ея сатирическиму оттнку, онъ уже въ значительной степени примыкаетъ къ гуманистамъ младшаго, ‘Гуттеновскаго’ поколнія. Впрочемъ, Эразма нельзя отнести вполн ни къ какой групп гуманистовъ: онъ былъ ‘человкъ самъ по себ’, какъ выражается о немъ въ одномъ мст авторъ одного изъ Писемъ темныхъ людей (Epistolae obscuronim virorum). Онъ, дйствительно, представляетъ собою особую, самостоятельную и вполн индивидуальную величину въ сред германскаго гуманизма. Начанъ съ того, что Эразмъ не былъ даже въ строгомъ смысл германскимъ гуманистомъ: его можно назвать скоре европейскимъ гуманистомъ, такъ сказать — международнымъ. Дйствительно, Эразмъ представляетъ собою совершенно космополитическую фигуру. Германецъ по своей принадлежности къ имперіи, голландецъ по крови и по мсту своего рожденія, онъ всего мене былъ похожъ на голландца по своему подвижному, живому, сангвиническому темпераменту, и, быть можетъ, потому такъ скоро отбился онъ отъ своей родины и во всю свою жизнь но чувствовалъ къ ней особеннаго влеченія. Но и Германія, гд онъ провелъ большую часть своей жизни, не сдлалась для него второю родиной. Германскій патріотизмъ, одушевлявшій большинство его соотечественниковъ-гуманистовъ, остался ему совершенно чуждъ, какъ и вообще всякій патріотизмъ. Можно сказать, что ого настоящею родиной былъ античный міръ, гд онъ чувствовалъ себя, дйствительно, какъ дома, и латинскій языкъ былъ, можно сказать, его настоящимъ роднымъ языкомъ: на немъ онъ не только писалъ съ легкостью Цицерона или Тита Ливія, но и говорилъ на немъ совершенно свободно, — во всякомъ случа гораздо свободне, чмъ на своемъ ‘родномъ’, голландскомъ нарчіи. Но лишено характерности въ данномъ случа то обстоятельство, что подъ старость Эразли’, посл долгихъ скитаній по свту, избралъ своимъ постояннымь мстопребываніемъ имперскій городъ Базель, имвшій, и по своему политическому и географическому положенію, и по составу своего населенія, международный, космополитическій характеръ.
Наконецъ, совершенно особое мсто занимаетъ Эразмъ въ исторіи германскаго гуманизма еще и по тому небывало вліятельному положенію въ обществ, какое — впервые въ европейской исторіи — получилъ въ его лиц человкъ науки и литературы. До Эразма исторія не знаетъ ни одного подобнаго явленія — да такого и не могло быть до изобртенія книгопечатанія, посл Эразма, за все продолженіе новой исторіи, можно указать лишь одинъ аналогичный фактъ: именно, только то, совершенію исключительное положеніе, которое выпало на долю Вольтера въ апоге его литературной славы во второй половин XVIII в., можетъ дать понятіе о томъ вліятельномъ положеніи, которое занималъ въ Европ Эразмъ въ первой половин XVI в.
‘Отъ Англіи до Италіи — говоритъ одинъ совремешшкі. Эразма —, отъ Полыйй до Венгріи гремла его слава’. Со всхъ сторонъ сыпались къ нему подарки, пенсіи и почетныя приглашенія. Могущественнйшіе государи эпохи, Генрихъ VIII Англійскій, Францискъ I Французскій, папы, кардиналы, прелаты, государственные люди и самые извстные ученые считали за честь находиться съ нимъ въ переписк. Папская курія предлагала ему кардинальство, баварское правительство готово было назначить ему огромное по тому времени содержаніе за то только, чтобы онъ поселился въ Нюрнберг. Когда ему случилось однажды пріхать во Фрейбургъ, то ему была устроена торжественная встрча, точно государю: магистратъ, цехи и корпораціи съ распущенными знаменами вышли къ нему навстрчу въ сопровожденіи всего населенія города. Эразма называли ‘оракуломъ Европы’. И дйствительно, отовсюду обращались къ нему за совтами не только люди науки по поводу разныхъ научныхъ вопросовъ, но и государственные люди, даже государи — по поводу вопросовъ политическихъ.
Эразмъ родился въ 1467 г. въ голландскомъ город Роттердам. Отецъ его принадлежалъ къ одной изъ мстныхъ бюргерскихъ фамилій. Въ молодости онъ увлекся одіюю двушкой и встртилъ взаимность съ ея стороны. Но родители, имвшіе въ виду посвятить своего сына духовной карьер, судили иначе и не дали своего разршенія на женитьбу. Послдствіемъ этого было то, что молодые люди сошлись вн законнаго брака, и плодомъ этой связи былъ Дезидерій Эразмъ, будущій знаменитый гуманистъ.
Еще ребенкомъ Эразмъ лишился обоихъ родителей. Незаконнорожденный и круглый сирота — эти два обстоятельства не могли не оставить глубокаго слда въ жизни Эразма и не наложить извстнаго отпечатка на его характеръ. Нкоторая робость, граничившая подъ часъ съ трусостью, и нкоторая скрытность — эти дв столь много повредившія ему впослдствіи черты его характера — объясняются въ значительной степени, именно, тою пришибленностью, которую онъ долженъ былъ рано почувствовать вслдствіе своего преждевременнаго сиротства, усубленнаго вдобавокъ незаконнорожденностью, которая въ глазахъ тогдашняго общества налагала на ребенка печать позора. Послднее обстоятельство имло для Эразма еще и другое, боле реальное значеніе: оно заране закрывало юнош всякую общественную карьеру. Молодому Эразму оставалось пойти въ монастырь. Онъ и безъ того не имлъ особеннаго влеченія къ монастырской жизни, а теперь, непосредственное знакомство со всми темными и непривлекательными сторонами тогдашняго монастырскаго быта лишь усилили въ немъ отвращеніе къ монашеству, и т язвительныя стрлы, которыя цлымъ градомъ сыплются въ монаховъ изъ его сатирическихъ произведеній, представляютъ собою въ значительной мр лишь отголосокъ тхъ думъ и чувствъ, которыя были пережиты Эразмомъ въ пору его вынужденнаго пребыванія въ постылыхъ монастырскихъ стнахъ. Счастливый случай помогъ ему вырваться изъ монастырской атмосферы, въ которой онъ задыхался. Даровитый юноша, обращавшій на себя вниманіе своими выдающимися познаніями, блестящимъ умомъ и необыкновеннымъ искусствомъ владть изящною латинскою рчью, нашелъ себ скоро меценатовъ. Благодаря послднимъ, Эразмъ получилъ возможность много путешествовать и побывать во всхъ главныхъ тогдашнихъ центрахъ гуманизма. Прежде всего онъ попалъ въ Парижъ, который, впрочемъ, въ то время былъ гораздо боле центромъ схоластической учености, чмъ гуманистической образованности. Изданное имъ здсь первое крупное сочиненіе Adagia, сборникъ изреченій и анекдотовъ, взятыхъ изъ различныхъ античныхъ писателей, сдлало его имя извстнымъ въ гуманистическихъ кругахъ всей Европы. Затмъ Эразмъ имлъ возможность побывать въ Италіи, этой обтованной земл гуманистовъ, гд, какъ пишетъ самъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, ‘стны учене и краснорчиве обитателей Голландіи’, когда онъ пріхалъ въ Англію, то здшніе гуманисты встртили его уже какъ своего извстнаго собрата. Наиболе выдающійся среди англійскихъ гуманистовъ, знаменитый авторъ Утопіи, Томасъ Моръ, сдлался однимъ изъ наиболе близкихъ друзей Эразма. Въ Англіи Эразмъ былъ нсколько разъ, и во время одного изъ своихъ путешествій туда — изъ Италіи — и была имъ набросана его знаменитая сатира Похвала Глупости, разнесшая его извстность въ боле широкіе круги тогдашней читающей публики. И самое сочинскіе это было посвящено Эразмомъ Томасу Мору, какъ и почему — это онъ объясняетъ въ своемъ письм къ нему, предпосланномъ въ качеств предисловія къ сатир.
Посл долгихъ скитаній, Эразмъ поселился наконецъ на постоянное жительство въ Базел, гд провелъ почти безвыздно послдніе годы своей жизни. Здсь окончилъ онъ и дни свои въ 1536 г.
Какъ гуманистъ, Эразмъ всего ближе примыкаетъ къ Рейхлину: и тотъ и другой являются выдающимися носителями того научнаго духа, духа изслдованія и точнаго знанія, который составляетъ одну изъ наиболе существенныхъ чертъ въ характеристик гуманизма вообще. Подобно Реихлину, онъ работалъ надъ критическимъ изданіемъ произведеній древнихъ классиковъ, съ обстоятельными критическими комментаріями. Наряду съ Рейхлиномъ, Эразмъ былъ однимъ изъ немногихъ въ то время знатоковъ греческаго языка и литературы. Объ авторитет, которымъ пользовался Эразмъ въ области греческой филологіи, можно судить, напримръ, по тому факту, что его мнніе относительно способа произношенія нкоторыхъ гласныхъ греческаго алфавита (эты и дифтонговъ) получило всеобщее признаніе и практическое примненіе въ Германіи, наперекоръ укоренившейся традиціи и вопреки авторитету учителей-грековъ. Эразмъ также впервые примнилъ въ широкомъ масштаб научные пріемы къ разработк богословія, благодаря своимъ критическимъ изданіямъ Новаго Завта и Отцовъ Церкви, онъ, можно сказать, положилъ основаніе научному богословію на Запад, вмсто традиціоннаго, схоластическаго богословія. Въ частности, Эразмъ въ значительной степени подготовилъ почву для протестантскаго богословія — и это не только своими изданіями богословскихъ текстовъ, а также и нкоторыми изъ своихъ богословскихъ идей, которыя потомъ были восприняты протестантскими богословами (и отвергнуты богословами католическими). Такимъ образомъ, Эразмъ, который вс послдніе годы своей жизни старательно открещивался отъ всякой солидарности съ реформаціей, оказался, наперекоръ своему желанію, въ роли одного изъ основателей протестантской догматики. Въ этомъ случа литературно-научная дятельность Эразма соприкасается положительнымъ обрaзомъ съ реформаціоннымъ движеніемъ. Она соприкасается съ послднимъ также положительнымъ образомъ, именно — поскольку въ своихъ сатирическихъ произведеніяхъ Эразмъ выступаетъ обличителемъ отрицательныхъ сторонъ современной ему церковной дйствительности.
Изъ его двухъ крупныхъ сатирическихъ произведеній — Обыденныхъ разговоровъ (Collоquia familiaria) и Похвалы глупости (Моriae encomium, sive Stultitiae laus), имвшихъ почти одинаковый успхъ въ свое время, я остановлюсь лишь на послднемъ, которое предлагаю въ русскомъ перевод вниманію читающей публики.
Похвала Глупости написана была Эразмомъ, какъ говорится, между прочимъ. Если придавать буквальное значеніе свидтельству самого автора въ его предисловіи въ форм письма къ своему пріятелю Томасу Мору, то сочиненіе это было имъ написано отъ нечего длать, въ теченіе его — конечно, продолжительнаго при тогдашнихъ способахъ передвиженія — путешествія изъ Италіи въ Англію. Во всякомъ случа Эразмъ смотрлъ на это свое сочиненіе, лишь какъ на литературную бездлку. Этой литературной бездлк, однако, Эразмъ обязанъ своей литературной знаменитостью и своимъ мстомъ въ исторіи европейской литературы въ не меньшей, если не въ большей степени, чмъ своимъ многотомнымъ ученымъ трудамъ, которые, сослуживъ въ свое время свою службу, давнымъ-давно опочили въ захолустьяхъ книгохранилищъ, подъ слоемъ вковой пыли, въ то время какъ Похвала Глупости продолжаетъ до сихъ поръ читаться — если сравнительно немногими въ подлинник, то можно сказать всми — въ переводахъ, которые имются на всхъ европейскихъ языкахъ, и тысячи образованныхъ людей продолжаютъ зачитываться этой геніальной шуткой остроумнйшаго изъ ученыхъ и ученйшаго изъ остроумныхъ людей, какихъ только знаетъ исторія европейской литературы.
Врядъ ли исторія литературы можетъ указать другое аналогичное литературное произведеніе, которое могло бы сравняться своимъ успхомъ съ ‘Похвалою Глупости’. Во всякомъ случа, до появленія въ свтъ, нсколькими годами поздне, Писемъ темныхъ людей, это былъ первый случай со времени появленія печатнаго станка, такого по истин колоссальнаго успха печатнаго произведенія. Достаточно сказать, что напечатанная въ первый разъ въ Париж, въ 1509 г., сатира Эразма выдержала въ нсколько мсяцевъ до семи изданій: всего же при жизни Эразма въ разныхъ мстахъ она была переиздана не мене сорока разъ. Полнаго списка всхъ изданій этого произведенія, какъ въ подлинник, такъ и въ переводахъ на новые языки, до сихъ поръ не составлено. Изданный въ 1893 г. дирекціей университетской библіотеки въ Гент предварительный и, слдовательно, подлежащій исправленіямъ и дополненіямъ, списокъ изданій всхъ сочиненій Эразма насчитываетъ, для ‘Похвалы Глупости’ (въ подлинник и въ переводахъ) боле двухсотъ отдльныхъ изданіи (точная цифра — 206).
Этотъ безпримрный успхъ объясняется, конечно многими обстоятельствами, изъ которыхъ громкое имя автора, разумется, играло не послднюю роль, но главныя условія успха лежали, несомннно, въ самомъ произведеніи. Здсь, прежде всего, надо отмтить удачный замыселъ, вмст съ блестящимъ его выполненіемъ. Эразму пришла очень удачная мысль — взглянуть на окружающую его, современную ему дйствительность, наконецъ — на все человчество, на весь міръ — съ точки зрнія глупости. Эта точка зрнія, исходящая изъ такого общечеловческаго, присущаго ‘всмъ временамъ и народамъ’ свойства, какъ глупость, дала автору возможность, затрогивая массу животрепещущихъ вопросовъ современности, въ то же время придать своимъ наблюденіямъ надъ окружающею дйствительностью характеръ универсальности и принципіальности, — освтить частное и единичное, случайное и временное съ точки зрнія всеобщаго, постояннаго, закономрнаго. Благодаря такой точк зрнія, авторъ могъ, набрасывая сатирико-юмористическія картины современнаго ему общества, рисовать сатирическій портретъ всего человчества.
Этотъ общечеловческій характеръ, являясь однимъ изъ привлекательныхъ сторонъ произведенія для современнаго автору читателя, въ то же время предохранилъ его отъ забвенія въ будущемъ. Благодаря ему, Похвала Глупости заняла мсто въ ряду нестарющихъ произведеній человческаго слова — не въ силу, правда, художественной красоты своей формы, а именно вслдствіе присутствія въ немъ того общечеловческаго элемента, который длаетъ его понятнымъ и интереснымъ для всякаго человка, къ какому бы времени, къ какой бы націи, къ какому бы слою общества онъ ни принадлежалъ.
Читая сатиру Эразма, иногда невольно забываешь, что она написана четыреста лтъ тому назадъ: до такой степени свжо, живо, жизненно и современно подъ часъ то, что встрчаешь на каждомъ шагу въ этомъ произведеніи, отдленномъ отъ насъ четырьмя столтіями. Не будь латинскій языкъ препятствіемъ для огромнаго большинства читающей публики, Похвала Глупости продолжала бы, конечно, до сихъ поръ фигурировать въ числ ея излюбленныхъ книгъ. Для человка же, въ достаточной степени знакомаго съ латинскимъ языкомъ, чтеніе этого произведенія въ подлинник составляетъ и теперь одно изъ лучшихъ умственныхъ наслажденій.
Кром удачнаго замысла, этою своею привлекательностью Похвала Глупости обязана въ неменьшей степени и блестящему его выполненію. Выполноше подобнаго замысла требовало, кром неподдльнаго и высокопробнаго остроумія, еще и того, что можно назвать настроеніемъ. И то и другое имется въ избытк въ геніальной бездлк Эразма.
Эразмъ былъ, дйствительно, одаренъ рдкимъ остроуміемъ, остроуміемъ легкимъ, естественнымъ, недланнымъ, оно у него бьетъ фонтаномъ, брызжетъ изъ каждой строки. По характеру своего остроумія Эразмъ очень напоминаетъ своего позднйшаго преемника по литературной слав, Вольтера.
Наконецъ, Похвала Глупости, это — одинъ изъ тхъ сравнительно рдкихъ литературныхъ произведеній, отъ которыхъ не пахнетъ книгой. Читая ее, забываешь о книг и чувствуешь непосредственное умственное соприкосновеніе съ живымъ человкомъ, съ сангвиническою и богато одаренною натурой, мыслящей и вдумчивой, живущей всми фибрами своего существа, отзывчивой и чуткой ко всему, ‘что не чуждо человку’. Это и есть то, что можно назвать настроеніемъ въ литературномъ произведеніи. Литературное произведеніе съ настроеніемъ можно опредлить, какъ произведеніе, которое при чтеніи мене напоминаетъ книгу, чмъ живого человка. Чтеніе такой книги доставляетъ всегда особенное наслажденіе, и въ этомъ въ значительной степени разгадка необыкновеннаго успха такихъ произведеній, какъ Похвала Глупости.
Господствующій тонъ сатиры Эразма — юмористическій, а не саркастическій. Смхъ Эразма проникнутъ по большей части благодушнымъ юморомъ, часто тонкой ироніей, почти никогда — бичующимъ сарказмомъ. ‘Я имлъ въ виду — говоритъ самъ Эразмъ въ своемъ письм къ Томасу Мору — боле забавлять, чмъ бичевать, я вовсе не думалъ, по примру Ювенала, выворачивать вверхъ дномъ клоаку человческихъ гнусностей, и гораздо боле старался выставить на показъ смшное, чмъ отвратительное’. Дйствительно, въ сатирик чуется не негодующій моралистъ съ наморщеннымъ челомъ и пессимистическимъ взглядомъ на окружающее, а жизнерадостный гуманистъ, смотрящій на жизнь съ оптимистическимъ благодушіемъ, и въ отрицательныхъ сторонахъ послдней видящій скоре предлогъ для того, чтобы отъ души посмяться и побалагурить, чмъ метать перуны и портить себ кровь.
По форм своей, Похвала Глупости представляетъ пародію на панегирикъ — форма, пользовавшаяся большою популярностью въ то время, на что имется намекъ въ самомъ текст сатиры (гд говорится объ ‘охотникахъ сочинять панегирики въ честь Бусиридовъ, Фаларидовъ, четырехдневныхъ лихорадокъ, мухъ, лысымъ и прочихъ мерзостей’). Оригинальнымъ является лишь то, что панегирикъ въ данномъ случа произносится не отъ лица автора-оратора, а влагается въ уста самой (олицетворенной) глупости. Эта форма автопанегирика придаетъ, конечно, еще боле живости и пикантности этой остроумной пародіи.
Письмо Эразма къ Томасу Мору 1).
1) Англійскій гуманистъ, авторъ знаменитой Утопіи, другъ Эразма.
Во время моего послдняго, недавняго перезда изъ Италіи въ Англію немало времени пришлось мн провести верхомъ на лошади. Чмъ убивать это долгое время пустою болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочиталъ передумывать съ собой время отъ времени о нашихъ общихъ научныхъ занятіяхъ и вызывать въ душ отрадныя воспоминанія объ оставленныхъ мною здсь столь же милыхъ, сколько ученыхъ друзьяхъ. Въ числ ихъ всего чаще вспоминалъ я тебя, мой дорогой Моръ. Твой образъ такъ живо воскресалъ передо мной, что иной разъ мн казалось, будто я вижу тебя воочію, слушаю тебя и упиваюсь твоею бесдой, слаще которой для меня нтъ ничего на свт. Эти размышленія навели меня на мысль заняться какимъ-нибудь дломъ. Но какимъ? Обстановка была мало пригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вотъ, я остановился на мысли — сочинить шуточный панегирикъ Моріи {По-гречески — глупость.}.
Какая это Паллада внушила теб подобную мысль? спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: вдь, имя Morus настолько же близко подходитъ къ имени Moria, насколько расходятся между собой об обозначаемыя этими именами вещи, а если у кого, то’ именно, у тебя всего мене общаго съ Моріей, это не мое личное мнніе, это — мнніе всего свта. Кром того, мн думалось, что такая шутка придется какъ нельзя боле теб по вкусу. Вдь и ты большой охотникъ до шутокъ этого рода — я разумю такія шутки, отъ которыхъ не разитъ ни невжествомъ, ни пошлостью, — если только я не ошибаюсь въ этомъ случа въ оцнк своего собственнаго произведенія. Да и самъ, вдь, ты не прочь взирать на человческую жизнь съ демокритовской усмшкой. Одаренный критическимъ и яснымъ умомъ, ты не можешь, конечно, не расходиться во многомъ съ общепринятыми воззрніями, но въ то же время въ твоемъ характер столько благодушія и общительности, что ты можешь — и ты длаешь это съ * удовольствіемъ — въ любой моментъ приноровиться къ умственному уровню любого человка. Ты не только примешь поэтому благосклонно эту мою литературную бездлку, какъ ‘памятку’ о твоемъ товарищ, но и возьмешь ее подъ свою защиту, теб ее я посвящаю, и съ этой минуты — она твоя, а не моя.
Найдутся, пожалуй, зоилы, которымъ одн изъ моихъ шутокъ покажутся унижающими достоинство богослововъ, другія — несовмстимыми съ христіанскимъ смиреніемъ, они, пожалуй, поднимутъ вопль, что я воскрешаю древнюю комедію, или какого-нибудь Лукіана {Лукіанъ Самосатскій, греческій писатель-сатирикъ второго вка по Р. X., авторъ Разговоровъ Боговъ.}, съ его язвительными нападками на всхъ и на все. Но мн бы хотлось, чтобы люди, которыхъ скандализуетъ и низменность моего сюжета и шутливый тонъ моего произведенія, приняли во вниманіе, что въ данномъ случа я лишь слдую примру многихъ великихъ писателей. Сколько столтій прошло съ тхъ поръ, что Гомеръ сочинилъ свою шутливую поэму о ‘Войн мышей и лягушекъ’, Маронъ восплъ комара и выденное яйцо, Овидій — пустой орхъ? Поликратъ и его противникъ Исократъ восхваляли Бусирида, Главконъ — несправедливость, Фаворинъ — Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезій — лысину, Лукіанъ муху и блоху. Сенека написалъ шуточный апоезъ Клавдія, Плутархъ — разговоръ Грилла съ Улиссомъ. Лукіанъ съ Апулеемъ написалъ ‘Осла’, и еще кто-то, ужъ не знаю, написалъ завщаніе свиньи Хавроньи, — объ этомъ между прочимъ упоминаетъ св. Іеронимъ.
Пусть мои критики, если угодно, воображаютъ себ, что мн просто-на-просто захотлось, забавы ради, поиграть въ бирюльки или въ лошадки. Въ самомъ дл, если мы допускаемъ развлеченія для людей всякаго званія и состоянія, то было бы верхомъ несправедливости отказать въ подобномъ развлеченіи писателямъ и ученымъ, въ особенности если они вносятъ въ шутку крупицу серьезности и наводятъ на серьезныя размышленія, изъ иной подобной шутки читатель — если только онъ не совершенный балбесъ — вынесетъ гораздо больше, чмъ изъ иного серьезнаго и архи-ученаго разсужденія. И вотъ, одинъ восхваляетъ реторику или философію въ рчи, составленной изъ отовсюду нахватанныхъ чужихъ фразъ и мыслей, другой восписуетъ хвалы какому-нибудь князю, третій сочиняетъ рчь для возбужденія къ войн противъ турокъ, тотъ занятъ предсказаніемъ будущаго, этотъ задается ршеніемъ новыхъ вопросовъ о козлиной шерсти {Латинское пословичное выраженіе: ‘вопросъ о козлиной шерсти’ — вздорный вопросъ.}. Если нтъ ничего вздорне, какъ вздорнымъ образомъ трактовать серьезныя вещи, то нтъ ничего забавне, какъ вздоръ трактовать такъ, чтобы казаться всего мене вздорнымъ человкомъ. Не мн, конечно, судить о самомъ себ, по во всякомъ случа, если не вводитъ меня въ заблужденіе самолюбіе, моя похвала глупости не совсмъ глупа.
Что касается возможнаго упрека въ излишней рзкости моей сатиры, то я замчу, что мыслящіе люди всегда широко пользовались правомъ безнаказанно осмивать людей въ ихъ повседневной жизни, подъ единственнымъ условіемъ, чтобы вольность языка не переходила должныхъ границъ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши въ наше время: они почти не выносятъ ничего, кром льстивыхъ титуловъ и высокопарныхъ посвященій. Не мало также въ наше время людей съ до того извращеннымъ религіознымъ чувствомъ, что они готовы скоре снести поношеніе имени Христа, чмъ самую безобидную шутку по адресу первосвященника {Т.-е. папы.} или князя, въ особенности, если при этомъ затронутъ интересъ кошелька. Но если кто подвергаетъ критическому анализу человческую жизнь, никого не задвая лично, можно ли это назвать пасквилемъ? Не есть ли это скоре наставленіе, увщаніе? Иначе, сколько бы разъ пришлось мн писать пасквиль на самого себя! Кром того, — кто не длаетъ исключенія ни для какого класса или группы людей, тотъ, очевидно, нападаетъ не на отдльныхъ людей, а на недостатки всхъ и каждаго. Если поэтому кто будетъ кричать, что онъ обиженъ, то онъ лишь выдастъ тмъ свой страхъ и свою нечистую совсть. А куда свободне и язвительне писалъ св. Іеронимъ, не стсняясь подъ часъ называть по именамъ предметы своей сатиры!
Что касается меня, то я систематически воздерживался называть имена, и, кром того, старался писать настолько сдержаннымъ тономъ, что проницательному читателю не трудно замтить, что я имлъ въ виду боле забавлять, чмъ бичевать. Я вовсе не думалъ, по примру Бвенала, выворачивать вверхъ дномъ клоаку человческихъ гнусностей, и гораздо боле старался выставить на показъ смшное, чмъ отвратительное.
Если кого не въ состояніи удовлетворить подобныя разъясненія, тому я могу лишь посовтовать утшать себя тмъ, что въ сущности слдуетъ считать за честь нападки Глупости, отъ имени которой я говорю. Впрочемъ, къ чему вс эти разъясненія такому адвокату, какъ ты: ты, вдь, сумешь наилучшимъ образомъ отстоять дло, будь оно и далеко не изъ лучшихъ.
Будь здоровъ, мой краснорчивый Моръ, и прими твою Морію подъ свою надежную защиту.
Въ деревн, 10 іюня 1508 г.
Глупость произноситъ рчь въ свою похвалу
Глупость рекомендуется.
Что бы тамъ ни толковали обо мн люди мн, вдь, не безызвстно, на какомъ дурномъ счету глупость даже у глупцовъ чистйшей воды, во всякомъ случа я утверждаю, что, именно, во мн — и во мн одной — источникъ всяческаго веселья и для боговъ и для людей. И вотъ вамъ разительное тому доказательство. Стоило лишь мн взойти на каедру передъ настоящимъ многолюднымъ собраніемъ, какъ въ мигъ вс физіономіи озарились веселою улыбкою, въ мигъ вс лица подались впередъ, въ мигъ аудиторія огласилась вашимъ веселымъ и сочувственнымъ смхомъ. Какъ поглядть на васъ, ну, право же, точно вы, на манеръ гомеровскихъ боговъ, вволю хлебнули нектара, настояннаго на непент {Трава, которой древніе греки приписывали веселящее свойство. Настойка на непент упоминается у Гомера.}, а, вдь, не дале, какъ минуту передъ тмъ, сидли вы съ кислыми, вытянутыми физіономіями, точно только что вернулись изъ трофоніевой пещеры {Сказочная пещера, въ которой жилъ нкій демонъ, изрекавшій предсказанія. Люди, отправлявшіеся къ нему за полученіемъ предсказанія, возвращались изъ пещеры съ удрученными, печальными лицами.}. Знаете, вотъ, какъ у человка лицо невольно озаряется радостной улыбкой при вид утренняго солнышка, когда оно только что показало изъ-за горизонта свой золотой ликъ, — или при взгляд на обновившуюся посл суровой зимы, подъ ласкающее дуновеніе весеннихъ зефировъ, и какъ бы помолодвшую природу: такимъ вотъ точно образомъ въ мигъ измнилось у всхъ васъ выраженіе лица, лишь только я предстала передъ вами. И заправскому ритору дается не безъ труда, да и то не иначе, какъ при помощи длинной и тщательно обработанной рчи, — развеселить печальныхъ, заставить ихъ стряхнуть съ души тяжелыя думы, для того чтобы достигнуть этого результата, мн достаточно было одного мгновенія, — стоило лишь мн показаться вамъ.
Почему, однако, выступаю я сегодня въ несовсмъ обычной для меня роли оратора, объ этомъ вы сейчасъ услышите, если только вамъ угодно будетъ удлить моимъ рчамъ долю вниманія, — не того, впрочемъ, вниманія, съ какимъ вы привыкли слушать церковныя поученія, а того, которымъ вы награждаете рыночныхъ скомороховъ шутовъ и фигляровъ, однимъ словомъ, я бы пожелала моимъ слушателямъ тхъ самыхъ ушей, которыми, бывало, слушалъ Пана царь Мидасъ {Царь Мидасъ предпочелъ дикое пніе лсного бога Пана пнію Аполлона, разгнванный Аполлонъ наградилъ его за это ослиными ушами.}.
И вотъ, вздумалось мн выступить передъ вами въ роли софиста, — правда, не одного изъ тхъ, что набиваютъ головы мальчугановъ разной вздорной чепухой и превращаютъ своихъ питомцевъ въ какихъ-то сварливыхъ и вздорныхъ бабъ, не этихъ я хочу взять себ за образецъ, а тхъ древнихъ, что, желая избжать позорнаго имени мудрецовъ, предпочли называться софистами. Ихъ задачею было славословить боговъ и героевъ. Вамъ предстоитъ сейчасъ выслушать панегирикъ, только не Геркулесу, не Солону, а мн самой, т. е. Глупости.
Оправданіе самовосхваленія.
Я, право, ни въ грошъ не ставлю тхъ умниковъ что готовы аттестовать идіотомъ и нахаломъ всякаго, кто самъ себя выхваляетъ. По-ихнему, это глупо, себя выхвалять, и пусть — глупо, лишь бы не было въ томъ ничего зазорнаго. А по-моему, такъ нтъ ничего естественне того, чтобы Глупость выступала сама глашатаемъ своихъ похвалъ, — чтобы она явилась ‘сама своею собственною флейтой’, какъ говоритъ греческая поговорка. Кому, въ самомъ дл, лучше обрисовать меня, какъ не мн самой? Если только, конечно, не предполагать, что кому-нибудь я знакома боле, чмъ самой себ….
Мн сдается, во всякомъ случа, что я поступаю куда скромне многихъ сильныхъ и мудрыхъ міра. Они, видите-ли, скромны. Хвалить себя? — Фи! О, нтъ, они лучше наймутъ какого-нибудь продажнаго краснобая, либо пустомелю-стихоплета, чтобы послушать за деньги похвалы самимъ себ, т. е. ложь непроходимую. Полюбуйтесь на этого скромника, какъ онъ, точно павлинъ, веромъ распускаетъ хвостъ и вздымаетъ хохолъ, въ то время какъ тотъ безстыжій подхалимъ приравниваетъ ничтожнйшаго человка къ богамъ, — выставляетъ образцомъ всяческихъ добродтелей субъекта, которому до нихъ такъ же далеко, какъ альф до омеги, — наряжаетъ ворону въ павлиньи перья, — старается, какъ говаривали греки, выблить эфіопа и сдлать изъ мухи слона. Наконецъ, я хочу лишь примнить на дл ходячую пословицу: ‘какъ не похвалить себя, когда никто другой тебя не хвалитъ?’
Неблагодарность людей.
Не знаю, право, чему дивиться — неблагодарности ли людей, или ихъ лности: вс они въ сущности усердно меня лелютъ и на каждомъ шагу испытываютъ мои благодянія, и однако же не нашлось въ продолженіе столькихъ вковъ ни одного, кто бы въ признательной рчи воздалъ хвалу Глупости, между тмъ какъ не было недостатка въ охотникахъ, не щадя ни ламповаго масла, ни безсонныхъ ночей, слагать пышные панегирики въ честь Бусиридовъ, Фаларидовъ {Имена извстныхъ своею жестокостью греческихъ тирановъ.}, четырехдневныхъ лихорадокъ, мухъ, лысинъ и тому подобныхъ мерзостей.
Свою рчь я буду говорить экспромптомъ, безъ предварительной подготовки, тмъ правдиве будетъ она.
Профессіональные ораторы.
Мн бы не хотлось, чтобы рчь мою приписали желанно блеснуть остроуміемъ, по примру профессіональныхъ ораторовъ. Они, вдь, — дло извстное! — корпятъ надъ одной рчью лтъ тридцать (если только не произносятъ чужую), а потомъ клянутся всми богами, что написали ее въ три дня, такъ, шутя, между прочимъ, либо — по ихъ словамъ — просто продиктовали ее экспромптомъ. Что касается меня, то право же, я предпочитаю говорить, по моему всегдашнему обыкновенію, первое, что мн взбредетъ на языкъ. Во всякомъ случа, не ждите отъ меня, чтобъ я стала, но примру заправскихъ ораторовъ, начинать свою рчь разными опредленіями и раздленіями, по всмъ правиламъ реторики. Да и какой былъ бы толкъ — пытаться начертить точныя границы того, чье поле дйствія безгранично, или разсчь то, что объединено въ такомъ всеобщемъ и единодушномъ культ? Да и къ чему, такъ сказать, демонстрировать предъ вами мою тнь или силуэтъ, когда вотъ я вся предъ вашими глазами? Я, какъ вы видите, та щедрая подательница всякихъ благъ, которую латиняне называютъ Stultitiа, а греки — Мoriа {Глупость.}.
Глупость не скроешь.
Врядъ ли, впрочемъ, была нужда въ подобномъ заявленіи съ моей стороны. Точно у меня на лбу не написано, кто я такая? Допустимъ даже, что кто-нибудь вздумалъ бы утверждать, что я Минерва, или Софія {Минерва — богиня мудрости, Софія по-гречески значитъ мудрость.}: разв не достаточно было бы просто-на-просто указать на мое лицо, это правдивое зеркало души, чтобы опровергнуть подобное утвержденіе, даже и не прибгая къ помощи рчей? Вдь, у меня, что на душ, то и на лиц: ни капли нтъ во мн притворства. И гд бы я ни показалась, всегда и всюду я неизмнно одинакова. Вотъ почему невозможно меня скрыть: не удается это даже тмъ, которые изъ кожи лзутъ, чтобъ ихъ принимали за умныхъ людей, по греческой пословиц, они лишь ‘щеголяютъ, какъ обезьяны въ порфир, или какъ ослы въ львиной шкур’. Корчи себ, пожалуй, кого, угодно, да уши-то — о, эти предательски торчащія ушки! — выдадутъ-таки они Мидаса!..
Предательскія ушки. Глупомудрецы
Да, человческій родъ, это — клянусь Геркулесомъ! — олицетворенная неблагодарность. Даже у наиболе близкихъ мн людей мое имя слыветъ чмъ-то постыднымъ, до такой степени, что они же зачастую бросаютъ его въ лицо другимъ, какъ бранное слово. Вотъ эти господа, что хотли бы казаться мудрецами и алесами {алесъ — одинъ изъ семи греческихъ мудрецовъ.}, между тмъ какъ на дл — круглые дураки, — какъ ихъ иначе назвать, какъ не глупомудрецами?
Модные ораторы.
Въ наше время принято подражать тмъ ученымъ ораторамъ, что считаютъ себя чуть что не богами, если имъ посчастливится оказаться двуязычными {Двуязычнымъ назывался во времена Эразма вся кій писатель, владвшій, кром латинскаго, также и греческимъ (классическимъ) языкомъ.}, на подобіе піявокъ. Они считаютъ верхомъ литературнаго изящества уснащать свои латинскія рчи, какъ мозаикой, греческими выраженіями, хотя бы это было ни къ селу, ни къ городу. А если не хватаетъ иностранщины, они выкопаютъ изъ заплснввшихъ хартій съ полдюжины старинныхъ словечекъ, да и пускаютъ ими пыль въ глаза слушателямъ, въ надежд еще боле понравиться тмъ, которые поймутъ, и удивить своею ученностью тхъ, которые не поймутъ. Въ самомъ дл, для нашего брата есть какая-то особенная прелесть въ томъ, чтобы смотрть изъ-подъ ручки на все иностранное. Бываютъ, правда, среди людей не понимающихъ люди самолюбивые, которымъ бы не хотлось выказать свое невжество. Для этого есть очень простое средство: время отъ времени одобрительно улыбайтесь, изрдка похлопывайте и въ особенности не забывайте поводить ушами, на манеръ осла, — это для того, чтобы другіе думали, что вы понимаете.
Но возвращаюсь къ тому, съ чего начала.
Имя мое вамъ теперь извстно, милостивые го~ судари, — какъ бишь васъ? ахъ, да! превосходные глупцы! Какимъ, въ самомъ дл, боле почетнымъ титуломъ можетъ наградить своихъ врныхъ богиня Stultitia (Глупость)?
Родословіе Глупости.
Но такъ какъ многимъ изъ васъ неизвстно мое родословіе, то я попытаюсь, съ помощью музъ, изложить его. Отцомъ моимъ былъ не Хаосъ, не Сатурнъ, не Оркъ, не Япетъ и никто другой этого сорта завалющихъ и заплснвлыхъ боговъ. Моимъ отцомъ былъ Плутосъ {По-гречески значитъ — богатство.}, единственный и настоящій ‘отецъ боговъ и людей’, не въ обиду будь сказано Гомеру и Гезіоду и даже самому Юпитеру {‘Отецъ боговъ и людей’ обычный эпитетъ Зевса (Юпитера) у Гомера.}. Это тотъ самый Плутосъ, по мановенію котораго — и его одного — искони и до сегодня управляется жизнь боговъ и людей. Отъ его усмотрнія зависитъ и война и миръ, и имперіи и совты, и суды и политическія собранія, и браки и контракты, и договоры и законы, искусства, увеселенія, празднества — уфъ. духу не хватаетъ! — однимъ словомъ, вся общественная и частная жизнь смертныхъ. Безъ его помощи, вся эта толпа поэтическихъ божествъ, скажу смле — даже заправскіе, первосортные боги, либо вовсе не существовали бы, либо влачили бы жалкое существованіе. На кого прогнвался Плутосъ, тому и Паллада не поможетъ, напротивъ, кому посчастливилось заручиться его благоволеніемъ, тотъ и самого верховнаго Юпитера, съ его перунами, можетъ задирать вполн безнаказанно. Вотъ каковъ у меня отецъ! Да и родилъ онъ меня не изъ головы своей, какъ Юпитеръ — эту хмурую и чопорную Палладу: онъ меня родилъ отъ самой очаровательной и привтливой изъ нимфъ, Неотеты {По-гречески значитъ — юность.}. И не въ путахъ банальнаго брака родилъ онъ меня, какъ того хромоногого кузнеца {Гефестъ (Вулканъ), сынъ Зевса и Геры, родившійся хромымъ.}, но — что не въ примръ сладостне — ‘сочетавшись въ порыв свободной любви’, какъ говоритъ нашъ Гомеръ. О, не думайте! тогда онъ далеко не былъ той дряхлой развалиной съ потухшимъ взоромъ, какимъ его выводитъ Аристофанъ, о, нтъ! это былъ въ ту пору не тронутый еще юноша, съ молодою кровью, разгоряченною нектаромъ, котораго ему какъ разъ въ ту пору случилось хлебнуть, на пиру боговъ, нсколько боле, чмъ бы слдовало.
Если вы спросите о мст моего рожденія по-ныншнему, вдь, вопросъ о благородств происхожденія ршается прежде всего мстомъ, гд человкъ издалъ свой первый младенческій крикъ, то скажу вамъ: родилась я не на блуждающемъ Делос, не въ пнящемся мор, не въ глубин укромной пещеры, но на тхъ блаженныхъ островахъ, гд ростетъ все не сянное и не паханное. Тамъ нтъ ни труда, ни старости, ни болзни, нтъ тамъ на поляхъ ни репейника, ни чертополоха, ни лебеды, ни цолыми, ни иной подобной гадости, тамъ всюду чудные цвты, на которыя глядть не наглядться, ароматомъ которыхъ дышать не надышаться. Рожденная среди этихъ прелестей, не съ плачемъ я вступила въ жизнь, а, напротивъ, ласково улыбнулась матери. Ну, право же, мн нечего завидовать верховному Зевсу, съ его кормилицей козой, когда меня вскормили своими сосцами дв очаровательнйшія нимфы: Мете (опьяненіе), дочь Вакха, и Апедія (невоспитанность), дочь Пана, обихъ ихъ вы видите въ толп моихъ спутницъ и наперсницъ. Имена ихъ, если вамъ угодно знать, вы услышите отъ меня — клянусь Геркулесомъ — не иначе, какъ по-гречески. Вотъ этой, съ приподнятыми бровями, Овита имя Филавтія (самолюбіе), имя вонъ той, что играетъ глазками и бьетъ въ ладоши, — Колакія (лесть). А вотъ эта съ дремлющимъ тломъ и соннымъ лицомъ, называется Летой (забвеніе). Вонъ та, что сидитъ со сложенными руками, опершись на оба локтя, это — Мисопонія (лность). А вотъ — вся увитая розами, напомаженная и раздушенная, это Эдонэ (наслажденіе). Вотъ эта — съ безпорядочно блуждающими взорами — называется Аноя (безуміе). Вонъ та, съ лоснящейся кожей и упитаннымъ тломъ, это — Трюфе (чревоугодіе). А вотъ эти два божка, что вы видите среди двочекъ, ихъ зовутъ — одного Комосъ (разгулъ), другого Негретосъ-Юпносъ (безпробудный сонъ). При помощи этой моей врной дружины я все на свт подчиняю своей власти, — повелваю самимъ императорамъ.
Глупость альфа всхъ боговъ.
Итакъ, вотъ мой родъ, мое воспитаніе, моя свита. Теперь, чтобы кому не показалось, что я безъ всякаго основанія присвоиваю себ титулъ богини, — выслушайте, настороживши уши, сколькими благами обязаны мн и боги и люди, и настолько обширна область моей власти. Въ самомъ дл, если правда, какъ кто-то написалъ, что быть богомъ — значитъ быть полезнымъ людямъ, и если вполн заслуженно пріобщены къ сонму боговъ т, кто первые научили людей приготовленію вина, хлба и тому подобнымъ полезнымъ вещамъ, — то почему бы мн, одляющей всхъ всевозможными благами, не называться и не считается альфой всхъ боговъ? {Т. е. первой среди боговъ. Альфа первая буква греческаго алфавита.}.
Глупость источникъ жизни. Супружество.
Начать съ самой жизни. Что ея слаще и драгоцнне? Кому, однако, какъ не мн, принадлежитъ главная роль въ зачатіи всякой жизни? Вдь не копье же дщери могучаго родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производитъ и размножаетъ родъ людской? Напротивъ, самому отцу боговъ и царю людей, однимъ мановеніемъ приводящему въ трепетъ весь Олимпъ, приходится отложить въ сторону свои перуны и свои титаническій видъ, которымъ онъ, по желанію, наводитъ страхъ на боговъ, и, на манеръ зауряднаго лицедя, напяливать на себя чужую личину, когда ему случится захотть заняться — это излюбленное его занятіе! — продолженіемъ своего рода. Ужъ на что стоики! {Философская школа, основанная греческимъ философомъ Зенономъ и отличавшаяся суровостью своихъ нравственныхъ правилъ.} Считаютъ себя чуть что не богами. Но дайте мн тройного стоика, или если угодно — четверного, наконецъ — шестисотерного, а я скажу, что и ему придется въ подобномъ случа отложить въ сторону, если не бороду — знакъ мудрости (впрочемъ общій съ козлами) — то во всякомъ случа, расправить свои нахмуренныя брови, разгладить морщины на чел, отложить въ сторону свои нравственныя правила и отдаться сладкому безумію. Словомъ, будь хоть размудрецъ, безъ меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцомъ. Почему бы не быть мн, по моему обычаю, еще откровенне съ вами? Скажите, пожалуйста, разв голова, разв лицо, разв грудь, разв рука, разв ухо, эти слывущія приличными части тла, производятъ на свтъ боговъ и людей? Не является ли, напротивъ, въ роли распространительницы рода человческаго та часть нашего тла, до того глупая, что даже назвать ея нельзя безъ невольной усмшки… И скажите на милость, ну какой мущина согласился бы надть на себя узду супружества, если бы онъ, по примру знаменитыхъ философовъ, взвсилъ предварительно вс невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы къ себ мущину, если бы поразмыслила объ опасностяхъ и мукахъ родовъ, о тяжкомъ бремени воспитанія? Стало быть, если вы обязаны жизнью супружеству, супружествомъ же обязаны моей наперсниц Ано, то вы понимаете теперь, чмъ, именно, вы мн обязаны…
Дале, какая женщина, разъ испытавшая муки родовъ, захотла бы снова повторить опытъ, если бы другая изъ здсь присутствующихъ спутницъ моихъ, богиня Лета, не вмшалась въ дло? Врядъ ли и сама Венера станетъ отрицать, что безъ нашего участія — не въ обиду будь сказано Лукрецію — вся ея сила оказалась бы бездйственной и безплодной. Не иному чему, какъ пьяной и смшной забав, обязаны своимъ появленіемъ на свтъ и хмурые философы, роль которыхъ унаслдовали въ наше время такъ называемые монахи, — и порфироносные цари, и благочестивые священнослужители, и трижды святйшіе Понтифики {Т. е. папы.}, — наконецъ, и весь этотъ сонмъ поэтическихъ божествъ, до того многолюдный, что самъ Олимпъ, какъ онъ ни просторенъ, едва вмщаетъ всю эту толпу.
Глупость источникъ всхъ радостей жизни
Но пусть еще мало того, что мн обязаны, какъ источнику и разсаднику жизни, — я берусь доказать вамъ, что все, что ни есть пріятнаго въ жизни, все это не что иное, какъ мой даръ. Въ самомъ дл, что это за жизнь — если только можно ее назвать жизнью — если у ней отнять удовольствія? Вы рукоплещете! Ну, конечно, я и заране знала, что вы не настолько умны, или лучше сказать, не настолько глупы, или нтъ — не настолько умны, чтобы согласиться на такую жизнь. Ужъ на что стоики, а и т, вдь, далеко не прочь отъ удовольствій, какъ бы старательно ни скрывали они это. На людяхъ они, правда, на чемъ свтъ стоитъ, разносятъ удовольствія, это и понятно: они хотятъ отбить къ нимъ аппетитъ у другихъ, для того чтобы самимъ привольне было ими пользоваться. Но пусть скажутъ мн они, ради Зевса, что же останется въ жизни, кром сплошной скуки, тоски, мрака, тягости, безсмыслицы наконецъ, если не примшать къ ней извстную долю удовольствій, другими словами — если не сдобрить ее глупостью? Мн достаточно было бы сослаться на авторитетъ столь восхваляемаго Софокла, которому мы обязаны этимъ прекраснымъ и лестнымъ для насъ изреченіемъ: ‘не размышлять ни о чемъ — вотъ рецептъ счастливой жизни’. Но я все-таки . попытаюсь разсмотрть вопросъ боле обстоятельно.
Дтство.
Начать съ того, что — кому это неизвстно?— дтство есть, безъ всякаго сравненія, самый веселый и пріятный возрастъ въ жизни человка. Чмъ же, однако, мы особенно восхищаемся въ дтяхъ? Что привлекаетъ къ нимъ наши поцлуи, наши объятія, наши ласки? Даже непріятель, и тотъ не отказываетъ въ помощи этому возрасту. Въ чемъ же разгадка этой обаятельности дтскаго возраста, какъ не въ той чарующей прелести глупости, которою предусмотрительно надлила его благоразумная природа, для того, чтобы вызываемымъ ею удовольствіемъ вознаградить и облегчить труды учителей и воспитателей и вмст — возбудить въ нихъ ласковое и любовное отношеніе къ своимъ питомцамъ?..
Юность. Зрлый возрастъ. Старость.
Дтство смняется юностью. Кому она не мила, кто ее не холитъ, кто не лелетъ, кто не протягиваетъ ей дружелюбно руку? Въ чемъ же, скажите, это очарованіе юности? Да въ чемъ, какъ не во мн?! Чмъ меньше кто умничаетъ, по моей милости, тмъ меньше онъ смотритъ букой. Пусть меня назовутъ лгуньей, если не правда, что, по мр того, какъ человкъ мужаетъ и, вмст съ воспитаніемъ и жизненнымъ опытомъ, пріобртаетъ умственную зрлость, онъ, вмст съ тмъ, постепенно утрачиваетъ свою юношескую свжесть, живость, бодрость и красоту. И чмъ боле человкъ удаляется отъ меня, тмъ мене онъ живетъ, пока не настанетъ наконецъ, тяжкая старость, которая и другимъ и себ самой въ тягость. Старость! Да разв вынесъ бы ее кто изъ смертныхъ, если бы, изъ жалости къ несчастнымъ, я не являлась къ нимъ на помощь? Какъ у поэтовъ боги являются на помощь погибающимъ, принявъ чей-нибудь чужой образъ, такъ и я снова возвращаю, по мр возможности, въ состояніе дтства людей, близкихъ къ могил. Не даромъ про дряхлыхъ стариковъ говорится, что они ‘впадаютъ въ дтство’.
Второе дтство.
Если вы спросите, какимъ образомъ произвожу подобное превращеніе со стариками, извольте, скажу вамъ, это не секретъ. Я ихъ подвожу къ истокамъ Леты — рка эта, какъ вамъ извстно, беретъ начало на блаженныхъ островахъ, а въ подземномъ дарств протекаетъ лишь небольшимъ ручейкомъ — и тамъ, напившись воды забвенія и понемногу смывъ съ своей души тревоги, мои паціенты снова возвращаются къ юности. Про нихъ говорятъ: ‘они выжили изъ ума, поглупли’. Ну, да! это, именно, и значитъ — помолодть, возвратиться въ дтство! Быть ребенкомъ — что же иное значитъ это, какъ не — быть неразумнымъ и глупымъ? Что составляетъ лучшую прелесть дтскаго возраста, какъ не это отсутствіе зрлаго ума? Ребенокъ съ умомъ взрослаго человка былъ бы чудовищемъ, онъ не могъ бы внушить иного чувства къ себ, кром непріязни и отвращенія. Это вполн согласно и съ общеизвстною пословицей: ‘Терпть не могу мальчугана съ умомъ взрослаго’. Что касается старости, то предоставляю вамъ самимъ судить, насколько невыносимъ былъ бы и въ обществ и въ пріятельскомъ кругу такой старикъ, который, въ добавокъ къ пріобртенной лтами опытности, сохранилъ бы вмст съ тмъ еще и всю остроту ума. Вотъ почему старческая глупость — истинное благодяніе съ моей стороны. Избавившись, по моей милости, отъ ума, старикъ тмъ самымъ избавляется отъ тысячи душевныхъ тревогъ и проклятыхъ вопросовъ, безпрестанно терзающихъ мудреца. И это далеко не единственное преимущество, которымъ мн обязанъ старикъ. Благодаря мн, его компанія иногда не лишена пріятности, какъ собутыльникъ, онъ не ударитъ въ грязь лицомъ. Ему чуждо то томительное чувство пресыщенія жизнью, подъ гнетомъ котораго часто изнемогаетъ я человкъ во цвт возраста и силъ. Иногда онъ не прочь, по примру плавтовскаго старика, вспомнить эти три буквы: АМО {По-латыни значитъ люблю.}. Что за несчастье было бы для него — сохранить при этомъ свой умъ! А между тмъ, по милости моей, онъ вполн счастливъ, пріятенъ друзьямъ и не прочь даже побалагурить въ пріятельской компаніи. Воті. хотя бы у Гомера, напримръ: такъ изъ устъ старца Нестора ‘льется рчь слаще меда’, — какой контрастъ съ желчными рчами Ахилла! У того же Гомера въ другомъ мст старички, сидя на городскихъ стнахъ, тараторятъ между собою, и поэтъ сравниваетъ ихъ шамканье съ шелестомъ лилій. Въ этомъ отношеніи старики даже превосходятъ дтей. Дтство, нтъ словъ, пріятно, но оно безсловесно и потому лишено главной услады жизни, я хочу сказать — болтовни. Наконецъ, въ пользу моего положенія о родств старости съ младенчествомъ говоритъ и то обстоятельство, что старики имютъ какое-то безотчетное влеченіе къ дтямъ, а послдніе, съ своей стороны, выказываютъ особенную симпатію. къ старикамъ, что совершенно согласно съ этимъ гомеровскимъ изрченіемъ, что ‘подобное боги сближаютъ съ подобнымъ’. Да и какая, въ самомъ дл, разница между старикомъ и ребенкомъ, кром той, что первый насчитываетъ боле морщинъ и дней рожденія? За то во всемъ остальномъ полнйшее сходство: и блые волосы, и беззубый ротъ, и маленькій ростъ, и аппетитъ къ молоку, и косноязычіе вмст съ болтливостью, и придурковатость, забывчивость, недогадливость и т. д. И чмъ боле старится человкъ, тмъ ближе онъ подходитъ къ состоянію дтства, пока наконецъ не умираетъ, и жизнью не наскучивъ, и не чуя смерти.
Глупость благодтельница человческаго рода.
Пусть посл всего этого попробуетъ кто сравнить производимую мною благодтельную метаморфозу съ превращеніями прочихъ божествъ. Что творятъ они въ минуты гнва, не станемъ лучше и говорить о томъ. Но въ минуты добраго расположенія, чмъ выражаютъ они свое благорасположеніе къ своимъ любимцамъ? Они ихъ превращаютъ — одного въ дерево, другого въ птицу, третьяго въ стрекозу, а то и въ змю. Какъ будто потерять свой образъ не все равно что погибнуть! Не то — я! Оставляя человка человкомъ, я только возвращаю его къ иной, лучшей и счастливйшей пор его жизни. Не ясно ли, что, если бы люди совершенно избгали всякаго знакомства съ мудростью и водились бы всю свою жизнь исключительно со мной, тогда и старости бы вовсе не было, но вс бы счастливо наслаждались безпрерывною юностью.
Глупцы счастливе умныхъ.
Посмотрите, въ самомъ дл, на этихъ угрюмыхъ господъ, по уши ушедшихъ либо въ изученіе философіи, либо въ другія серьезныя и трудныя занятія: разв они не превратились въ стариковъ, прежде чмъ стать молодыми? Заботы и усидчивая, напряженная умственная работа разв не вытянули изъ нихъ капля по капл вс жизненные соки? Взгляните, напротивъ, на моихъ глупышей: что за цвтъ лица — кровь съ молокомъ! а это выхоленное тло, а эта лоснящаяся кожа, точно у акарнанскихъ поросятокъ! Они ужъ, конечно, никогда не почувствуютъ невзгодъ старости, разумется, если только не заразятся отъ соприкосновенія съ мудрецами. Къ сожалнію, это случается! такова ужъ человческая жизнь: полное благополучіе не ея удлъ.
Глупость источникъ вчной юности.
Я могу, кром того сослаться, въ подтвержденіе высказаннаго мною положенія, на авторитетъ общеизвстной пословицы, утверждающей, что одна лишь глупость способна задержать столь быстрое теченіе юности и отдалить постылую старость. Пословица эта гласитъ, что брабантцы глупютъ съ возрастомъ. А какой же другой народъ можетъ сравниться съ брабантцами въ ихъ жизнерадостномъ отношеніи къ жизни и въ той молодцоватой беззаботности, съ какою они переносятъ невеселую старость? Близки къ нимъ и по мсту и по складу жизни мои Голландцы — почему бы мн и не называть моими этихъ ревностныхъ почитателей моихъ, которые за свое усердное служеніе мн удостоились соотвтствующаго прозвища? И они не только не думаютъ стыдиться послдняго, а имъ-то въ особенности и гордятся.
Пусть посл этого дураки-люди, въ чаыіи возвратить себ юность, рыщутъ въ поискахъ Медей, Цирцей, Венеръ и какихъ-то тамъ чудодйственныхъ источниковъ, — когда я одна въ состояніи доставить имъ это, — что обыкновенно и длаю. У меня этотъ чудодйственный бальзамъ, при помощи котораго дочь Мемнона возвратила юность своему дду Тиону. Я — та Венера, по милости которой старикъ Фаонъ помолодлъ настолько, что въ него по уши влюбилась Сафо. У меня т волшебныя травы — если только существуютъ такія — у меня т заколдованныя слова, у меня тотъ чудодйственный источникъ, который не только возвращаетъ утраченную молодость, но — что еще вожделнне — навки сохраняетъ ее. Если вы вс согласны въ томъ, что нтъ ничего лучше молодости и несносне старости, то вы видите, полагаю, чмъ обязаны вы той, которая сохраняетъ людямъ столь великое благо и устраняетъ столь великое зло?
Глупость боговъ.
Къ чему мн, однако, останавливаться слишкомъ долго на смертныхъ? Обрыскайте вс небеса, и пусть всякій, кому угодно, позоритъ мое имя, если вы найдете хоть одно порядочное божество, сколько-нибудь заслуживающее вниманія, которое бы такъ или иначе не было чмъ-либо обязано моему благодтельному вліянію. Отчего. напримръ. у Бахуса всегда такое юное лицо и кудрями вьющіеся волосы? Отчего? Ну, конечно, оттого, что онъ кутила и дебоширъ, всю свою жизнь проводитъ въ попойкахъ, пляскахъ, хороводахъ, играхъ, и даже ни вотъ настолько не иметъ знакомства съ Палладой {Богиня мудрости.}. Онъ до такой степени далекъ отъ какихъ бы то ни было притязаній на мудрость, что, именно, въ угоду ему, самый культъ этого бога иметъ шутливый и даже шутовской характеръ. Онъ отнюдь не думаетъ оскорбляться пословицей, надляющей его прозвищемъ дурака, именно, въ такой форм: глупе чучела. А чучеломъ прозвали его потому, что, когда онъ сидитъ у воротъ храма, то крестьяне, забавы ради, обмазываютъ ему физіономію винограднымъ сокомъ и фигами. А эта старинная комедія {Комедія Аристофана Лягушки.}, въ какомъ каррикатурномъ вид выставляетъ она Бахуса? Вотъ, говорятъ: что за дурацкій богъ это! Не даромъ онъ родился изъ бедра {Изъ бедра Юпитера.}. Но я васъ спрашиваю, кто ке предпочелъ бы быть этимъ глупцомъ и шутомъ, развеселымъ, полнымъ юной свжести, постоянно несущимъ съ собой игры и удовольствія, — кто, говорю я, не предпочелъ бы быть такимъ, чмъ этимъ вчно для всхъ страшнымъ Юпитеромъ, съ его вчно затаенными въ душ мыслями? или, чмъ этимъ Паномъ, что наводитъ своимъ крикомъ на всхъ оцпенніе ужаса? или, чмъ этимъ насквозь прокопченымъ и вчно грязнымъ въ своей кузниц Вулканомъ? или даже — чмъ этой Палладой съ ея Горгоной и копьемъ и вчно свирпымъ взоромъ? Посмотрите также на Купидона. Отчего онъ всегда малютка? Отчего, какъ не оттого, что глупъ до святости и втрогонъ съ головы до ногъ, ничего серьезнаго не длаетъ, ни о чемъ серьезномъ не думаетъ, и занятъ лишь своими проказами. Или взять Венеру: отчего сохраняетъ она неизмнною свжесть своихъ вчно юныхъ формъ? Именно, оттого, что она мн приходится съ родни, и золотистымъ цвтомъ своего лица она не даромъ напоминаетъ моего отца: вотъ почему и у Гомера она зовется ‘золотой Афродитой’. Къ тому-же она постоянно улыбается, если врить поэтамъ и ихъ соревнователямъ, ваятелямъ. Дале, какое божество чтили когда-либо римляне боле усердно, нежели Флору, мать всхъ удовольствій? Да, наконецъ, если приняться за всхъ этихъ серьезныхъ и чопорныхъ боговъ да разобрать по ниточкамъ всю ихъ жизнь, какъ она расписана у Гомера и прочихъ поэтовъ, то, право же, шагу не ступишь безъ того, чтобы не натолкнуться на глупость.
Нужно ли приводить дянія прочихъ боговъ, когда вамъ хорошо извстны любовныя похожденія и проказы самого молніеноснаго Юпитера? А эта суровая Діана, которая, забывши свой полъ, всецло отдается охот, что, однако, не мшаетъ ей быть безъ ума отъ Эндиміона? Впрочемъ, пусть лучше слушаютъ боги про свои подвиги отъ Мома {Момъ — сынъ Ночи, олицетвореніе злословія.} — благо къ этому имъ не привыкать стать. Однако, недавно боги спустили таки его внизъ головой на землю вмст съ Ате {Ате, ‘благородная дочь Зевса’ (у Гомера), богиня, олицетворяющая собою ослпленіе, ведущее къ грху о черезъ то къ погибели.}, за то что своимъ умомъ онъ нарушалъ гармонію ихъ благополучія. И никто изъ смертныхъ не удостоиваетъ изгнанника гостепріимствомъ, — я ужъ и не говорю о дворцахъ государей, тамъ безрадльно царитъ моя Колакія (Лесть), а Момъ ей такъ же подъ стать, какъ волку ягненокъ. Такъ или иначе, но, отдлавшись отъ этого докучливаго цензора, богамъ теперь полное раздолье безобразничать, кто во что гораздъ. Какихъ только шутокъ не отмачиваетъ этотъ пошлякъ Пріапъ! А какія проказы выдлываетъ, какія колнца выкидываетъ вороватый Меркурій! На что калка Вулканъ {По одному миу (боле древнему), онъ родился хромымъ, по другому (позднйшему) охромлъ отъ паденія съ неба, откуда былъ сброшенъ разгнваннымъ отцомъ (Зевсомъ-Юпитеромъ).}, а и тотъ не отстаетъ отъ другихъ въ роли смхотвора, потшая честную компанію то своимъ уморительнымъ ковыляньемъ, то разными шутками да прибаутками. За нимъ и старый грховодникъ Силенъ пускается въ плясъ вмст съ Полифемомъ, отплясывающимъ свой излюбленный ‘третанело’, и Нимфами, танцующими ‘босоножку’. Въ то время, какъ козлоногіе Сатиры разыгрываютъ боле, чмъ нескромные фарсы, Панъ какой-нибудь непристойной псенкой вызываетъ всеобщій взрывъ хохота, послушать его боги любятъ больше, чмъ музъ, въ особенности, когда имъ случится изрядно хлебнуть нектара.
Впрочемъ, что распространяться о томъ, что творятъ боги посл доброй выпивки? Глядя на ихъ глупости, право же мн самой подъ часъ не въ мочь отъ смха. Не лучше ли, однако, въ этомъ случа привести на память молчаливаго Гарпократа? Не подслушалъ бы какой-нибудь сыщикъ изъ боговъ такихъ рчей, какія и Мому не прошли даромъ…
Глупость среди людей. Разумъ и чувства. Гнвъ и похоть.
Но пора, по примру Гомера, спуститься опять съ неба на землю. Мы увидимъ, что, если и на земл есть веселье и благополучіе, то лишь постольку, поскольку мн угодно его даровать людямъ. Посмотрите, прежде всего, съ какой предусмотрительностью природа, эта сердобольная мать рода человческаго, позаботилась о томъ, чтобы нигд не было недостатка въ приправ глупости. По опредленію стоиковъ, руководиться разумомъ, это — мудрость, руководиться чувствомъ — глупость. Не даромъ же Юпитеръ въ гораздо большей степени надлилъ людей чувствами, чмъ разумомъ, можно сказать, что первыхъ онъ далъ на рубль, а послдняго — на грошъ. Зачмъ это? Да затмъ, конечно, чтобы жизнь человческая не была сплошною печалью и тоской! Сверхъ того, посмотрите, какое скромное мсто отвелъ онъ разуму — въ укромномъ уголк головы, между тмъ какъ все остальное тло предоставилъ страстямъ. Дале, этому разуму — одному — онъ противопоставилъ двухъ свирпйшихъ тиранновъ. Это, съ одной стороны — гнвъ, засвшій, какъ въ крпкомъ замк, въ груди человка и держащій въ своей власти самый источникъ жизни — сердце, съ другой стороны, это — похоть, имющая самую широкую власть надъ человкомъ. Насколько силенъ разумъ противъ этихъ двухъ супостатовъ, достаточно показываетъ повседневная жизнь. Разумъ хоть до хрипоты кричи о правилахъ и требованіяхъ нравственности, его супостаты, скрутивъ его по рукамъ и по ногамъ, задаютъ ему такую встряску, что тотъ въ конц концовъ сдается и на все соглашается.
Мущина и женщина. Платонъ о женщинахъ. Женщина о женщинахъ. Женщины счастливе мущинъ.
Мущина, которому, какъ рожденному для того, и чтобы руководить и управлять, пришлось все-таки впрыснуть разума на одну капельку побольше, для того чтобы онъ могъ стоять на высот своего мужского призванія, — мущина обратился ко мн за совтомъ по этому случаю, какъ это онъ привыкъ длать и въ другихъ случаяхъ. Я не заставила ждать и сейчасъ же дала ему достойный меня совтъ: взять себ женщину, это глупенькое и вздорное животное, но за то забавное и милое, — для того чтобы своею глупостью она могла приправить и подсластить тоскливую серьезность мужского ума. Недаромъ же Платонъ колебался, какъ кажется, къ какому разряду живыхъ существъ отнести женщину: къ разряду разумныхъ или неразумныхъ. Во всякомъ случа, онъ отмчаетъ глупость въ качеств характернаго признака женскаго пола. Даже, когда случится женщин пожелать прослыть умницей, то все, что она длаетъ въ этомъ случа, лишь подчеркиваетъ ея глупость. Кто хочетъ, вопреки природ, закрасить порокъ румянами добродтели, тотъ лишь усугубляетъ его, извращая вмст съ тмъ природу. Правду говоритъ греческая пословица: ‘обезьяну разоднь хоть въ порфиру, все — обезьяна’. Такъ и женщина — всегда женщина, то-есть глупенькое существо, въ какую бы маску она ни рядилась. Женщинамъ нечего обижаться этими моими словами: если я имъ приписываю глупость, такъ, вдь я сама — Глупость, если я такъ говорю о женщинахъ, такъ, вдь, и сама я тоже женщина. Вдь, если правильно поразмыслить, то женщины мн обязаны признательностью за то, что он не въ примръ счастливе мущинъ. Начать съ вншней красоты, которую он совершенію справедливо цнятъ выше всего на свт: при ея помощи, он самихъ тиранновъ подчиняютъ своей тиранніи. Съ другой стороны, этотъ отталкивающій видъ мущины, съ его мохнатой кожей, съ его щетинистой бородой, съ его наружностью, отзывающей чмъ-то старческимъ, — откуда все это, какъ не отъ порока разсудительности? Сравните теперь съ этимъ — пухлыя щечки женщинъ, ихъ тоненькій голосокъ, ихъ нжную кожу, ихъ какъ бы вчно юношескую наружность.
Цль женщины.
Дале, къ чему сводятся вс помыслы женщины въ этой жизни? Какъ можно боле нравиться мущинамъ! Разв не къ этой цли направлены вс эти уборы, все эти притиранья, вс эти обмыванья, вс эти украшенія, вс эти мази, духи, вс эти подкрашиванья лица, глазъ, кожи, искусственныя закругленія формъ и тому подобныя ухищренія?..
Глупость есть лучшая рекомендація женщины въ глазахъ мущинъ. И чего только не позволяютъ они женщинамъ, лишь бы добиться своего! Въ глупости женщины — высшее блаженство для мущины. Этому не будетъ, конечно, прекословить тотъ, кто припомнитъ себ, какого только вздора не говоритъ мущина съ женщиной и какими только глупостями съ ней не занимается, лишь бы добиться извстной цли…
Любовь. Вино и женщины. Глупость на пиру.
Итакъ, вотъ вамъ — первая и главная услада жизни — любовь: вы видите, изъ какого источника проистекаетъ она. Есть, впрочемъ, люди — главнымъ образомъ изъ числа старичковъ, боле падкихъ на выпивку, чмъ на женщинъ — для которыхъ высшее наслажденіе — въ попойкахъ. Но, во-первыхъ, гд же видана сколько-нибудь приличная пирушка безъ женщинъ? А, во-вторыхъ, все равно, безъ приправы глупости нтъ веселья. Это до такой степени врно, что, если не хватаетъ человка, который бы потшалъ компанію дйствительной ли или притворной глупостью, то либо приглашаютъ наемнаго смхотвора, либо допускаютъ къ себ какого-нибудь смшного блюдолиза, для того чтобы онъ смшными, то есть глупыми словоизверженіями нарушалъ молчаніе и разгонялъ скуку собутыльниковъ. И въ самомъ дл, какой былъ бы толкъ отъ набиванія желудка столькими закусками, сластями и лакомыми блюдами, если бы въ то же время не услаждались одинаково и зрніе, и слухъ, наконецъ, вся душа — смхомъ, шутками, красотой? А по части этого рода дессерта я — единственная спеціалистка. Вс эти придающія торжественность пирамъ церемоніи — избраніе жребіемъ ‘царя пира’, опредленіе мста для каждаго собутыльника, здравицы, пніе по очереди съ миртовою втвью, пляска и жестикуляціи, — вдь, все это не семью греческими мудрецами изобртено, а мною — на благо рода человческаго. Вс эти шутки по природ таковы, что, чмъ больше въ нихъ глупости, тмъ больше въ нихъ проку для жизни людей, а печальная жизнь — разв это можно назвать жизнью? Печальною же будетъ жизнь непремнно, если не разгонять рождающуюся вмст съ нами тоску подобнаго рода развлеченіями.
Глупость и дружба. Дружба философовъ. Благодушіе. Дружба, какъ и любовь слпа.
Есть, быть можетъ, и такіе, которые относятся съ пренебреженіемъ къ этого рода наслажденіямъ, и находятъ себ удовлетвореніе въ дружб, которую они ставятъ выше всего на свт. Послушать ихъ, такъ дружба не мене необходима, чмъ воздухъ, огонь или вода. Кром того, говорятъ они, въ дружб столько пріятности, что безъ нея жизнь все равно, что день безъ солнца. Наконецъ, дружба есть нчто до такой степени почтенное, что и сами философы — если только чего-либо стоитъ ссылка на ихъ авторитетъ — не боятся ставить ее въ разрядъ высшихъ благъ. Но что, если я докажу, что я альфа и омега, начало и конецъ и этого столь великаго блага? Доказывать же это стану я не крокодилитами, не рогатыми соритами {Термины схоластической діалектики.} или иными подобнаго рода діалектическими фигурами, но попросту, безъ всякихъ мудреныхъ финтифлюшекъ. Смотрть сквозь пальцы на недостатки своихъ друзей, закрывать на нихъ глаза, потакать имъ и даже принимать серьезные недостатки за достоинства, находить въ нихъ прелесть, восхищаться ими, -да разв все это не съ родни глупости? Когда одинъ покрываетъ поцлуями родимое пятнышко своей возлюбленной, другой восхищается бородавкой своей Агнесы, когда про своего косоглазаго сына отецъ говорить, что у него глаза Венеры: что все это, скажите на милость, если не глупость непроходимая? Ну да, глупость, трижды, четырежды — глупость! Но эта самая глупость — и она одна — и друзей сводитъ и дружбу сохраняетъ. Я говорю о смертныхъ, изъ которыхъ, вдь, никто не родится безъ недостатковъ, превосходный человкъ, это — тотъ, у кого ихъ всего меньше. Что же касается философовъ, считающихъ себя чуть что не богами, то вообще дружба между ними не процвтаетъ, а если и заведется невзначай, то какая-то кислая и хмурая, и всегда лишь въ очень ограниченномъ кругу. Дружатся же они вообще съ очень немногими, чтобы не сказать-ни съ кмъ. И понятно почему: потому что огромное большинство людей безумцы, и почти всякій сумасшествуетъ на свой ладъ, между тмъ какъ сходство характеровъ есть необходимое условіе тсной дружбы. Если между такъ называемыми серьезными людьми и заведется иногда взаимное благорасположеніе, то оно всегда неустойчиво и мимолетно. Да и какая, въ самомъ дл, прочная и продолжительная дружба возможна между людьми строгими и вдобавокъ настолько зоркими, что они видятъ насквозь пороки своихъ друзей? Зоркостью своей въ этомъ случа они могутъ поспорить съ орломъ или эпидаврскимъ змемъ. Но коснись дло собственныхъ недостатковъ, у нихъ темная вода въ глазахъ. Свой недостатокъ, вдь, что котомка за плечами: не видно. Но мы знаемъ, что нтъ человка, который былъ бы по природ совершенно свободенъ отъ всякихъ недостатковъ. Прибавьте къ этому различіе возрастовъ и занятій, вс т промахи, ошибки и непредвиднныя случайности, которыми переполнена человческая жизнь, и скажите мн, есть ли возможность, чтобы хотя въ теченіе одного часа продлилась прелесть дружбы между этими Аргусами {Аргусъ — миическое существо, все тло котораго было усяно глазами.}, если только не вмшается въ дло извстная доля того, что греки называютъ ‘благодушіемъ’, и что можно съ одинаковымъ правомъ перенести словами ‘глупость’ и ‘легкомысліе’. Не даромъ Купидонъ, какъ и спеціалистъ по части сближенія людей между собой, совершенно лишенъ зрнія. За то все, даже и непрекрасное, ему кажется прекраснымъ, да и съвами онъ то же самое продлываетъ: благодаря ему, всякому свое кажется прекраснымъ, и собственная старушка представляется богиней старичку, точно такъ же, какъ и своя двчонка представляется богиней безусому молокососу. Это обычное явленіе! Надъ этимъ смются, но это смшное есть то, безъ чего не было бы сколько-нибудь общенія между людьми.
Бракъ. Спутницы Глупости. Неврная жена. Ревность.
То, что было сказано о дружб, еще въ большей степени приложимо къ браку, который, вдь, есть не что иное, какъ тсное сближеніе между двумя лицами на всю жизнь. Боже безсмертный, сколько было бы разводовъ или даже еще того хуже, если бы повседневное общеніе между мужемъ и женой не поддерживалось ежеминутно — лестью, кокетствомъ женщины и ухаживаніемъ мущины, шутками, различными продлками, взаимною снисходительностью, незнаніемъ истины, притворствомъ, то-есть разными моими спутницами. Да, вдь, надо сознаться, что врядъ ли много было бы браковъ, если бы женихъ благоразумно освдомился предварительно, съ какого рода забавами задолго до свадьбы освоилась эта благовоспитанная по наружности и столь стыдливая двица. А заключенные браки, сколь недолговчны оказалось бы огромное ихъ большинство, еслибы большая часть дяній женъ не оставалась въ неизвстности, благодаря халатности или тупости мужей. Все это приписываютъ глупости. Ну да, именно, по милости глупости — мужу мила жена, а жен милъ мужъ, по милости глупости — тишина въ дом и миръ въ семь! Смются надъ обманутымъ мужемъ, надъ рогоносцемъ, или какъ тамъ еще его называютъ, когда онъ продолжаетъ расточать супружескія ласки своей неврной жен. Ну и пусть ихъ *сна. смются! По-моему лучше ужъ такъ обманываться, чмъ убивать себя ревностью и обращать свою жизнь въ трагедію.
Глупость душа всякаго общенія между людьми.
Словомъ, безъ меня невозможно сколько-нибудь пріятное или прочное общеніе между людьми. Безъ моего вмшательства не выносилъ бы народъ — государя, господинъ не выносилъ бы раба, а служанка — госпожи, не выносилъ бы пріятель — пріятеля, жена — мужа, домохозяинъ — квартиранта, сожитель — сожителя. товарищъ — товарища, если бы только они не заблуждались взаимно, не расточали бы взаимно лести, не потакали бы слабостямъ другъ друга, не мазали бы другъ друга по губамъ медомъ глупости. Уже сказаннаго, кажется, боле чмъ достаточно. Но погодите, вы услышите сейчасъ кое что посерьезне.
Самолюбіе, самомнніе, самодовольство.
Скажите на милость, полюбитъ ли кого тотъ, кто самъ себя ненавидитъ? Разв сойдется съ другимъ тотъ, кто самъ съ собой въ разлад? Разв доставитъ кому удовольствіе тотъ, кто себ самому въ тягость? Никто, полагаю, не станетъ утверждать этого, разв кто захочетъ быть глупе самой Глупости! Попробуйте обойтись безъ меня — и вы не только другъ другу омерзете, но самъ себ каждый сдлается противенъ, гадокъ, ненавистенъ. Природа во многихъ отношеніяхъ скоре мачиха, чмъ мать, надлила же она людей, въ особенности тхъ изъ нихъ, что немножко поразсудительне, инстинктивною наклонностью — тяготиться своимъ и преклоняться предъ чужимъ. Эта слабость извращаетъ и портитъ все, что есть пріятнаго и привлекательнаго въ жизни. Какой толкъ въ красот — этомъ лучшемъ дар безсмертныхъ боговъ, если она подгажена зловоніемъ? Что толку въ молодости, если она подкислена старческой унылостью? Наконецъ, какимъ образомъ будешь ты дйствовать — на какомъ бы то ни было поприщ — съ достоинствомъ (вдь, достоинство — главное не только во всякомъ искусств, но и во всякомъ поступк), если не явится на подмогу Филавтія (самомнніе)? А она такъ ловко и проворно разыгрываетъ всюду, гд возможно, мою роль, что я имю полное право считать ее моею родною сестрой. Съ другой стороны, питая отвращеніе къ самому себ, ты никогда не произведешь чего-либо прекраснаго, изящнаго, пріятнаго. Отнимите у жизни эту приправу — и ораторъ покажется скучнымъ въ своей замороженной поз, никому не доставитъ удовольствія своимъ тщательнымъ исполненіемъ пьесы музыкантъ, освистанъ будетъ актеръ съ своею мимикой, осмянъ поэтъ съ своими музами, ошельмованъ художникъ съ своею картиной, и голодомъ останется врачъ съ своими лкарствами, Нирей покажется Терситомъ, Фаономъ Несторъ, Минерва — свиньей {Пирей слылъ красивйшимъ изъ грековъ, бывшихъ подъ Троею, Терситъ — самымъ безобразнымъ. Фаонъ — юноша, Несторъ — старецъ. Минерва — богиня мудрости.}, ораторъ — безсловеснымъ младенцемъ, столичный щеголь — деревенщиной. Надо, чтобы человкъ любовался самъ собой, и лишь понравившись себ самому, можетъ онъ разсчитывать понравиться другимъ.
Наконецъ, вдь, благополучіе состоитъ главнымъ образомъ въ томъ, чтобы быть тмъ, чмъ хочешь, а это послднее доставляется моей Филавтіей. Она такъ устраиваетъ, что человкъ доволенъ своей наружностью, своимъ умомъ, своимъ происхожденіемъ, своимъ положеніемъ, своею судьбой, своею родиной — до такой степени, что ирландецъ не помнялся бы своей жизнью съ итальянцемъ, ракіецъ съ аиняниномъ, скиъ — съ обитателемъ блаженныхъ острововъ. Изумительная предусмотрительность природы! Она сумла внести равенство въ столь безконечное разнообразіе. Тамъ, гд она не додала своихъ даровъ, она обыкновенно возмщаетъ этотъ проблъ излишкомъ самодовольства. Виновата-я довольно глупо выразилась: слдовало сказать, что это-то, то-есть самодовольство, и есть само по себ величайшій даръ природы.
Подвиги и искусства. Война.
Нечего и говорить, что нтъ ни одного выдающагося подвига, который бы не былъ совершенъ по моему внушенію, — нтъ ни одного сколько-нибудь заслуживающаго вниманія искусства, которое бы было Воина, изобртено безъ моего содйствія. Не есть ли война разсадникъ и источникъ всяческихъ достохвальныхъ дяній? Однако, что можетъ быть глупе, какъ изъ-за какихъ бы тамъ ни было причинъ — вступать въ такого рода состязаніе, въ которомъ об стороны всегда теряютъ боле, чмъ выигрываютъ? Но, оставляя въ сторон выбывшихъ изъ строя, я васъ спрошу вотъ о чемъ: когда оба закованные въ желзо непріятельскіе отряды стоятъ выстроившись въ боевомъ порядк другъ противъ друга, и воздухъ огласился хриплыми звуками сигнальныхъ рожковъ, — скажите, какой толкъ въ эту минуту въ этихъ умникахъ, истощенныхъ умственными занятіями, съ ихъ разжиженною и охолодвшею кровью? Тутъ нужны здоровяки, крпыши, — поменьше ума, да побольше лихости! Врядъ ли какой генералъ пожелалъ бы имть солдатомъ Демосена, который, слдуя совту Архилоха, едва завидлъ издали непріятеля, какъ бросилъ свой щитъ и давай Богъ ноги… Прекрасный ораторъ, что и говорить, но солдатъ — изъ рукъ вонъ плохой! Но, возразятъ мн, въ войн важное дло смтливость. Спору нтъ: только смтливость-то тутъ нужна военная, а не какая-нибудь тамъ философскяя. Это благородное дло — война — ведется, вдь, не кабинетными учеными и философами, а бездомными прихлебателями, торговцами живымъ товаромъ, рыцарями большой дороги, кандидатами на вислицу, мужланами сиволапыми, дураками набитыми, должниками неоплатными и прочимъ отребіемъ рода человческаго {Наемныя войска вербовались изъ разнаго сброда.}.
Философія въ практической жизни. Изрченіе Платона. Свидтельство исторіи. Дти умныхъ людей.
Что же касается господъ философовъ, то совершенная негодность этихъ людей въ практической жизни вполн явствуетъ изъ примра Сократа. Этому ‘единственному мудрецу’, какъ назвалъ его — вотъ ужъ всего мене мудрое сужденіе!— оракулъ Аполлона, вздумалось какъ-то выступить съ рчью передъ публикой. Что же? Онъ вызвалъ лишь общій смхъ и долженъ былъ ретироваться съ конфузомъ. Человкъ этотъ не былъ лишенъ ума, судя по тому, что онъ отказался принять эпитетъ мудреца, считая его подобающимъ лишь богу, онъ высказывалъ также мнніе, что умному человку слдуетъ держаться въ сторон отъ политики, еще лучше поступилъ бы онъ, если бы внушалъ, что всякій, дорожащій именемъ человка, долженъ воздерживаться отъ мудрости. Что, въ конц концовъ, и его самого привело къ смертному приговору? Мудрость! Философствуя объ облакахъ и идеяхъ, занимаясь измреніемъ ступни блохи, и упиваясь музыкой комаринаго пнія, онъ остался совершеннымъ младенцемъ во всемъ, что касается повседневной жизни. А его ученикъ Платонъ? Когда передъ судомъ дло шло о жизни и смерти Сократа. Платонъ выступаетъ въ защиту своего учителя. Хорошъ защитникъ! Онъ оборвалъ свою рчь на первой половин своего отшлифованнаго періода: его, видите ли, смутилъ гулъ окружавшей толпы. А что сказать о еофраст? Взойдя на ораторскую трибуну, онъ моментально онмлъ: точно волка передъ собой увидалъ. Исократъ, который такъ краснорчиво воодушевляетъ солдатъ къ битв въ своихъ сочиненныхъ въ четырехъ стнахъ кабинета рчахъ, былъ такъ робокъ, что ни разу не ршился разинуть рта передъ публикой. Кому неизвстно, что родоначальникъ римскаго краснорчія Цицеронъ всегда начиналъ свою рчь, трясясь, какъ въ лихорадк, и запинаясь на каждомъ слов, точно всхлипывающій ребенокъ. Фабій видитъ въ этомъ доказательство продуманнаго и сознательнаго отношенія оратора къ своей задач. Но утверждая это, не признаетъ ли онъ тмъ самымъ совершенную непригодность мудрости въ подобнаго рода длахъ? Что станется съ этими господами, когда дло дойдетъ до настоящаго сраженія, если у нихъ отъ страху душа въ пятки уходитъ, когда приходится сражаться лишь словами? И посл всего этого превозносятъ это пресловутое изреченіе Платона, что ‘блаженны будутъ т государства, въ которыхъ философы будутъ повелвать или повелители философствовать’! Стоитъ лишь справиться съ исторіей, чтобы увидть, что не было боле вредныхъ для своего государства правителей, чмъ т, которые подпадали вліянію философіи и науки. Достаточно, для примра, назвать обоихъ Катоновъ, изъ которыхъ одинъ не давалъ покоя государству своими сумасбродными доносами, другой, распинаясь — черезчуръ мудро!— за республиканскую свободу, добился лишь ея окончательнаго ниспроверженія. Прибавьте сюда Брутовъ, Кассіевъ, Гракховъ, съ самимъ Цицерономъ въ придачу: врядъ ли послдній мене вреда принесъ римской республик, чмъ Демосенъ — аинской! Или вотъ, Маркъ Антонинъ — спору нтъ, хорошій былъ императоръ, а и его я могу вывести на свжую воду. Онъ былъ философъ — точно, но, именно, этимъ былъ онъ въ тягость своимъ подданнымъ, которые его терпть не могли. Хорошій былъ человкъ — допустимъ, но фактъ тотъ, что, оставивъ такого наслдника {Сына своего, Коммода.}, онъ принесъ больше вреда государству, чмъ его управленіе принесло ему пользы. Какъ-то такъ ужъ нтъ ни въ чемъ проку у этого сорта людей-я разумю поклонниковъ философіи, — въ особенности же — въ дтяхъ. Полагаю, это не безъ намренія предусмотрительной матери-природы — чтобы не дать слишкомъ широко распространиться среди смертныхъ этой зараз мудрости. Не даромъ у Цицерона, какъ извстно, сынъ былъ настоящій выродокъ, а у Сократа дти вышли боле въ мать, чмъ въ отца, т. е. совершенными олухами.
Мудрецъ въ повседневной жизни.
Но пусть бы, куда ни шло, негодны были этого сорта люди — какъ ослы къ музык — къ общественной дятельности, но вдь, и въ повседневной жизни отъ нихъ также мало проку. Позови мудреца на пирушку, — онъ либо нагонитъ на всхъ скуку смертную, либо разгонитъ непринужденную развязность какими-нибудь неумстными вопросами. Пригласи его на танцы, запляшетъ онъ теб, что твой верблюдъ, возьми его съ собой на какое-нибудь публичное увеселеніе, одной своей кислой физіономіей онъ отобьетъ у всхъ охоту веселиться, -достаточно вспомнить мудраго Катона, который предпочелъ уйти изъ театра, чмъ расправить свои насупленныя брови. Вмшается ли такой человкъ въ разговоръ, моментально у всхъ языкъ отнялся, точно вдругъ волка увидли. Доведись, надо что купить или заключить контрактъ, однимъ словомъ — сдлать одно изъ тхъ длъ, безъ которыхъ шагу не ступишь въ повседневной жизни, — во всхъ подобныхъ случаяхъ этотъ мудрецъ окажется болванъ болваномъ. Словомъ, ни себ самому, ни отечеству, ни ближнимъ ни малйшаго проку отъ мудреца, какъ вслдствіе его совершенной неопытности въ житейскихъ длахъ, такъ и вслдствіе его ршительнаго и постояннаго разлада съ общепринятыми понятіями, вкусами и навыками. Неизбжнымъ слдствіемъ такого разлада является антипатія такого человка ко всему окружающему. Не полна ли, въ самомъ дл, жизнь глупости? Не всюду ли — глупыя дянія глупыхъ людей и глупыя приключенія съ глупыми людьми? Вотъ почему я бы посовтовала человку, который захотлъ бы протестовать противъ такого порядка вещей — одинъ противъ всхъ — я бы посовтовала ему послдовать примру Тимона {Аинскій мизантропъ временъ пелопоннесской войны.}: удалиться въ какую-нибудь пустыню и тамъ одинъ-на-одинъ смаковать свою мудрость.
Ласка и лесть. Тщеславіе.
Но возвращаюсь къ прерванной нити моей рчи. Какая, скажите, сила соединила въ одно государственное цлое этихъ гранитныхъ, дубовыхъ, первобытныхъ людей? Ласка и лесть! Не иное что, какъ, именно, это означаетъ миъ объ Амфіон и Орфе {Подъ звуки лиры Амфіона, очарованные камни двигались и соединялись въ стройные ряды: такъ возникли стны города ивъ. Орфей — миическій пвецъ. Чарующая сила его пнія была настолько велика, что имъ онъ приводилъ въ движеніе деревья и скалы и укрощалъ дикихъ зврей.}. Чмъ былъ возстановленъ внутренній міръ въ народ римскомъ, въ критическую минуту, казалось, неминуемаго распаденія? Быть можетъ, философскою рчью? Ничуть не бывало! Весь этотъ благодтельный переворотъ былъ произведенъ смхотворною, совершенно дтскою побасенкой о желудк и прочихъ членахъ человческаго тла {Намекъ на извстную басню, которою Мененій Агриппа умиротворилъ плебеевъ, ршившихъ было переселиться на Священную гору.}. Не мене успха имла, при другихъ обстоятельствахъ, аналогичная басня емистокла о лис и еж {Содержаніе этой басни въ коротк слдующее. Лиса завязла въ болот и не могла двинуться. Изъ жалости ежъ хотлъ было согнать облпившихъ ее комаровъ. ‘Оставь ихъ, пожалуйста, въ поко’, сказала ему Лиса: ‘эти успли ужъ напиться моей кровью, сгонишь ихъ, налетятъ другіе, голодные, отъ которыхъ мн будетъ еще хуже’.}. На долю какой рчи какого мудреца выпадалъ такой успхъ, какой имла выдумка Серторія съ его ланью и лошадинымъ хвостомъ {У Серторія была дрессированная блая лань, о которой онъ распустилъ слухъ въ народ, что она ему прислана Діаной и что черезъ нее онъ узнаетъ волю боговъ. Желая показать наглядно своимъ солдатамъ превосходство ума надъ простою силой, онъ веллъ привести двухъ лошадей, одну молодую, сильную, другую — старую клячу. Затмъ онъ приказалъ силачу вырвать хвостъ у послдней, что и было имъ исполнено не безъ великихъ усилій. То же самое по отношенію къ молодой, сильной лошади, онъ приказалъ сдлать дряхлому старичку: послдній безъ всякихъ усилій выщипалъ лошадиный хвостъ по волоску.}, или выдумка знаменитаго лакедемонянина съ двумя собаками {Намекъ на эпизодъ изъ жизни Ликурга, который, по словамъ Плутарха, желая наглядно показать спартанцамъ всю силу воспитанія, воспиталъ двухъ щенкомъ отъ одной и той же матери такъ, чтобы одного сдлать лнивымъ и прожорливымъ, другого — ретивымъ и бойкимъ. Результатъ своего воспитанія Ликургъ демонстрировалъ такимъ образомъ. Рядомъ былъ поставленъ горшокъ съ дой и живой заяцъ, спущенныя съ привязи об собаки бросились на добычу, только одна — въ погоню за зайцемъ, а другая — прямо къ горшку.}? Я ужъ не говорю о Минос и Нум, такъ ловко управлявшихъ глупою толпой, мороча ее искусно придуманными баснями {Критскій царь Миносъ пустилъ о себ басню, что черезъ каждые девять лтъ онъ получаетъ приглашеніе въ совтъ боговъ, и тмъ придалъ ореолъ божественности своимъ законамъ. Съ подобною же цлью, римскій царь Нума распустилъ слухъ въ народ о своихъ личныхъ совщаніяхъ съ богиней Эгеріей.}. Такими-то росказнями можно, оказывается, заставлять плясать подъ свою дудку этого громаднаго и могучаго звря, которому имя — народъ!.. Съ другой стороны, когда какое государство приняло законы Платона и Аристотеля, или принципы Сократа? Между тмъ, что подвинуло Деціевъ добровольно обречь себя манамъ? Что заставило Курція спуститься въ страшную пещеру? Что другое, какъ не тщеславіе, эта сладкогласная Сирена, которую такъ сурово осуждаютъ эти философы? Что, говорятъ они, глупе, какъ холопски пресмыкаться передъ толпой ради полученія большинства голосовъ на выборахъ, — подачками заискивать ея благоволеніе, добиваться подкупомъ рукоплесканій и сочувственныхъ привтствій толпы, — видть верхъ счастья въ томъ, чтобы тебя съ тріумфомъ несли на рукахъ, какъ идола какого, на показъ всему народу, — мечтать о томъ, чтобы твою статую поставили на площади? А эта погоня за громкими именами и звучными прозвищами? А эти божественныя почести, воздаваемыя подъ часъ ничтожному человку? А эти торжественныя церемоніальныя обоготворенія часто преступнйшихъ тирановъ? Сколько во всемъ этомъ непроходимой глупости! Для осмянія всего этого понадобился бы не одинъ Демокрить {Демокритъ, ‘смющійся философъ’, V в. до Р. X.}. Глупо все это — спору нтъ! Но не эта ли глупость — источникъ столькихъ геройскихъ подвиговъ, превозносимыхъ до небесъ въ произведеніяхъ столькихъ краснорчивыхъ писателей? Эта глупость родитъ государства, ею стоятъ имперіи, правительства, религія, управленіе, судъ. Да и вся жизнь человческая не есть ли вообще какая-то игра глупости?…
Науки и искусства.
Перейдемъ къ наукамъ и искусствамъ. Что иное, какъ не жажда славы, возбуждала человческіе умы къ работ надъ изобртеніемъ и увковченіемъ въ потомств столькихъ, какъ думаютъ, превосходныхъ наукъ и искусствъ? Въ погоню за какою-то тамъ знаменитостью, то-есть за совершеннымъ вздоромъ, глупцы-люди не щадили ни безсонныхъ ночей, ни изнурительнаго труда. Да! Но за-то этой глупости вы обязаны столькими важными жизненными удобствами, и что еще всего пріятне — вы наслаждаетесь плодами чужого безумія.
Благоразуміе Глупости.
Теперь, посл того что я воздала себ должную хвалу за мою мощь и изобртательность, мн остается еще похвалить себя за свое благоразуміе. Ну да, за мое благоразуміе! Мн могутъ замтить, что приписывать мн благоразуміе, это все равно, что хотть соединить вмст воду и огонь. Ничего! я все-таки берусь съ успхомъ выполнить и эту часть своей задачи, если только вамъ угодно будетъ выслушать меня съ прежнею благосклонностью.
Глупость благоразумне мудреца.
Во-первыхъ, если правда, что благоразуміе состоитъ въ практической смтливости, то предоставляю вамъ самимъ судить, кто иметъ боле права на эпитетъ ‘благоразумнаго’: мудрецъ ли, который, либо изъ застнчивости, либо изъ робости, сторонится отъ всякой практической дятельности, — или глупецъ, котораго не удерживаетъ ни отъ чего ни стыдъ, котораго у него нтъ, ни опасность, которой онъ не сознаетъ? Мудрецъ зарывается въ старыя книги и выискиваетъ въ нихъ различныя ученыя тонкости, глупецъ, наоборотъ, вращаясь постоянно въ водоворот жизни, пріобртаетъ тмъ самымъ истинное благоразуміе. Это замтилъ еще Гомеръ — даромъ что слпой: ‘свершившееся, говоритъ онъ, не трудно познать и ребенку’.
Стыдливость и робость. Лицо и изнанка.
Дло въ томъ, что два главныя препятствія существуютъ для познанія вещей: это, во-первыхъ, стыдливость, которая отуманиваетъ душу, и, во-вторыхъ, робость, которая отпугиваетъ отъ всякаго дла, связаннаго съ очевидною опасностью. Глупость тмъ и благодтельна, что она совершенно освобождаетъ человка и отъ стыда и отъ робости. Немногіе понимаютъ, до какой степени выгодно и во многихъ другихъ отношеніяхъ — никогда не краснть, ни передъ чмъ не робть. Если люди отдаютъ предпочтеніе благоразумію, состоящему во взвшиваніи и оцнк вещей и обстоятельствъ, то послушайте, пожалуйста, какъ далеки отъ него т, которые имъ хвастаются. Извстно, во-первыхъ, что все въ жизни иметъ, подобно Алкивіадовымъ Силенамъ {Статуи, представлявшія снаружи уродливыя фигуры, подъ которыми скрывались божественныя изображенія.}, двойную физіономію, изъ которыхъ одна закрываетъ другую. Эти дв физіономіи столь мало схожи между собою, что взглянуть на одну, наружную — какъ будто смерть, а заглянуть подъ нее — жизнь, и наоборотъ, или снаружи — красота, внутри — безобразіе, снаружи — роскошь и богатство, внутри — бдность и убожество, снаружи — гнусность, внутри — изящество, снаружи — ученость, внутри — невжество, снаружи — крпость и сила, внутри — слабость и хилость, снаружи — благородство, внутри — подлость, снаружи веселье, внутри — печаль, снаружи — благополучіе, внутри — бда на бд, снаружи — дружба, внутри — вражда, снаружи — здорово, внутри — ядъ: словомъ, стоитъ лишь открыть Силена, чтобы увидть совершенно противоположное его наружной физіономіи.
Быть можетъ, кому покажется это мое разсужденіе черезчуръ философскимъ, извольте, объясню дло проще и наглядне. Кого, какъ не короля, считать и богатымъ и властнымъ? Но если онъ лишенъ духовныхъ дарованій, если онъ вдобавокъ ненасытенъ, то не есть ли онъ въ сущности послдній изъ бдняковъ? А если къ тому же онъ отдался различнымъ порокамъ, онъ не только нищій, онъ — презрнный рабъ. Подобнымъ же образомъ можно разсуждать и обо всемъ прочемъ, но достаточно и этого примра.
Сценическія иллюзіи.
Къ чему, однако, клонится это разсужденіе? — спроситъ, быть можетъ, кто-нибудь. Сейчасъ увидите, въ чемъ дло. Представьте себ, что кто-нибудь ворвался бы на сцену во время представленія комедіи и сорвалъ бы съ актеровъ маски, обнаруживъ такимъ образомъ передъ публикой ихъ настоящія, природныя физіономіи. Скажите, не нарушилъ ли бы онъ театральнаго представленія, и не вывели ли бы его вонъ изъ театра, какъ помшаннаго? Представьте себ, въ самомъ дл, какое превращеніе произошло бы мгновенно на сцен: женщина оказалась бы вдругъ мущиной, молодой человкъ — старикомъ, король — тряпичникомъ, богъ — плюгавенькимъ человчишкомъ. Однимъ словомъ, передъ зрителями обнаружилась бы настоящая дйствительность на мсто воображаемой, правда, на мсто лжи. Но уничтоживши ложь, тмъ самымъ уничтожили бы и художественную иллюзію, безъ которой немыслимъ сценическій эффектъ. Чмъ, въ самомъ дл, вызывается интересъ и поддерживается вниманіе зрителей, какъ не этимъ маскированіемъ и переодваньемъ, однимъ словомъ — ложью?
Жизнь — театральное представленіе.
Да и жизнь-то человческая, что такое она въ сущности, какъ не одно сплошное представленіе, въ которомъ вс ходятъ съ надтыми масками, разыгрывая каждый свою роль, пока режиссеръ не удалитъ его со сцены? Режиссеръ же зачастую заставляетъ одного и того же актера выступать въ различныхъ роляхъ, и тотъ, кто только что щеголялъ въ царской порфир, является на сцен въ жалкомъ рубищ раба. На сцен, конечно, кое-что подкрашено, оттнено боле рзко, но въ театр ли, или въ жизни, — все та же гримировка, все т же маски, все та же вчная ложь…
Представьте себ также, что какой-нибудь свалившійся съ неба мудрецъ принялся бы кричать: ‘Нтъ, этотъ человкъ, котораго вс почитаютъ за государя и даже за бога, онъ не заслуживаетъ даже имени человка, потому что живетъ и дйствуетъ лишь по внушенію скотскихъ инстинктовъ, — что это презрнный рабъ, потому что онъ добровольно служитъ столь многимъ и столь гнуснымъ господамъ’. Представьте себ дале, что этотъ мудрецъ сказалъ бы человку, оплакивающему своего усопшаго отца, что ему слдуетъ ликовать, потому что теперь-то и началась настоящая жизнь для его родителя, тогда какъ здшняя жизнь есть не что иное, какъ продолжительная смерть. Пусть, дале, этотъ мудрецъ, встртивъ человка, хвастающагося своимъ родословіемъ, назвалъ бы его безроднымъ и подкидышемъ, на томъ основаніи, что ему не достаетъ нравственнаго достоинства, которое одно только и есть источникъ настоящаго благородства. Представьте себ, что этотъ мудрецъ сталъ бы разглагольствовать со всми и обо всемъ подобнымъ образомъ: скажите мн, не нашли ли бы его вс помшаннымъ? Чего добился бы онъ въ конц концовъ, кром того, что прослылъ бы за сумасброда и сумасшедшаго?
Глупая мудрость.
Нтъ ничего глупе мудрости не впопадъ, нтъ ничего безумне благоразумія не кстати. Нтъ пути въ томъ, кто поступаетъ, не сообразуясь ни съ временемъ, ни съ мстомъ, ни съ обстоятельствами, — кто забываетъ основное правило пиршества: ‘либо пей, либо уходи’, — кто требуетъ, чтобы комедія не была комедіей, и т. д. Напротивъ, куда благоразумне — родившись человкомъ, не претендовать на, сверхчеловческую мудрость и плыть по теченію вмст со всею людскою толпой, добровольно раздляя и человческія слабости и человческія заблужденія. Но, вдь, это же — глупость отъявленная! скажутъ мн мудрецы. Не стану спорить, пусть только они съ своей стороны признаютъ, что въ этомъ-то и состоитъ роль человка на жизненной сцен.
Воззваніе къ музамъ.
И вотъ что еще… Но — боги безсмертные! говорить ли? не замолчать ли лучше?… Чтожъ, однако молчать, когда это истинне правды! Только лучше пожалуй, въ столь важномъ дл предварительно вызвать на помощь музъ съ Геликона? Призываютъ Воззваніе же ихъ поминутно поэты ради сущаго вздора. Помогите же мн малую толику, о дочери Юпитера, доказать, что, если кому удавалось достигнуть этой превосходной мудрости и — какъ они тамъ выражаются — замка благополучія, — то не иначе, какъ по пути указанному Глупостью!…
Чувство и разумъ. Безчувственный мудрецъ.
Мы уже ране признали, что вс чувства относятся къ области Глупости. Признакъ, по которому отличаютъ мудреца отъ глупца, заключается, именно, въ томъ, что первый руководствуется чувствами, послдній — разумомъ. Вотъ почему стоики отстраняютъ отъ мудреца, точно болзни, всякія душевныя волненія. Между тмъ, чувства не только служатъ путеводителями тмъ, которые спшатъ въ гавань мудрости, но и играютъ роль шпоръ и хлыста во всякомъ проявленіи добродтели, такъ какъ они-то и побуждаютъ человка ко всякому доброму длу. Правда, противъ этого на стну лзетъ Сенека, этотъ стоикъ въ квадрат, отнимающій у мудреца всякое чувство. Но, лишенный всякаго чувства, этотъ мудрецъ Сенеки въ сущности перестаетъ быть человкомъ, въ своемъ мудрец Сенека въ сущности создаетъ скоре нкоего новаго бога, который нигд никогда не существовалъ и не будетъ существовать. Скажу откровенне: по-моему, этотъ Сенекинъ мудрецъ — просто каменный истуканъ, холодный и безжизненный, лишенный всякаго человческаго чувства. Пусть эти господа носятся, сколько угодно, со своимъ мудрецомъ, — пусть будетъ онъ предметомъ ихъ любви безъ соперника, — пусть они живутъ съ нимъ, если угодно, въ области платоновскихъ идей, или въ танталовыхъ садахъ. Не будетъ ли всякій съ ужасомъ сторониться, какъ отъ чудовища или привиднія, отъ подобнаго человка, умершаго для всякаго природнаго чувства, для всякой привязанности, — въ которомъ заглохло всякое человческое чувство, — который, какъ безчувственный камень, не доступенъ ни любви, ни жалости? Ничто отъ него не укроется, ни въ чемъ онъ не ошибется: какъ Линкей, все видитъ онъ насквозь. Все вымрено у него по ватерпасу: не ждите отъ него ни въ чемъ снисхожденія! Довольный лишь собой самимъ, въ своихъ глазахъ одинъ лишь онъ богатъ, одинъ лишь онъ здоровъ, одинъ лишь — царь, одинъ — свободный человкъ, словомъ — все одинъ лишь онъ! Нужды нтъ, что одинъ лишь онъ такого о себ мннія. До друзей ему мало дла, такъ какъ и самъ онъ никому не другъ. Что ему друзья, когда онъ и къ самимъ богамъ относится свысока, и все, что творится въ жизни, критикуетъ и осмиваетъ, безумство?.. И такое-то чудовище выставляютъ намъ, какъ идеалъ мудреца!… Если бы дло ршалось голосованіемъ, скажите, пожалуйста, какое государство пожелало бы избрать себ такого человка на государственную должность, или какое войско захотло бы имть такого предводителя? Какая женщина пожелала бы или вынесла бы такого мужа, какой хозяинъ — такого гостя, какой слуга — такого господина? Кто не предпочтетъ ему любого изъ массы заурядныхъ глупцовъ? Самъ глупецъ, онъ какъ нельзя боле годился бы повелвать глупцами и глупцамъ повиноваться, онъ нравился бы большинству, какъ себ подобнымъ. Ласковый съ женой, обходительный съ друзьями славный собутыльникъ, уживчивый сожитель, онъ не считалъ бы ничего человческаго чуждымъ для себя.
Житейскія выгоды отъ глупости.
Но оставимъ этого мудреца: меня тошнитъ отъ него. Возвратимся къ прерванной нити нашего разсужденія и перейдемъ къ дальнйшему разсмотрнію проистекающихъ отъ глупости житейскихъ выгодъ.
Житейскія невзгоды. Самоубійство.
Если взглянуть на жизнь человческую съ поднебесной высоты, какъ смотритъ на нее Зевсъ, по словамъ поэтовъ, то какихъ только бдъ въ ней нтъ! Рожденіе человка — что за плаченная и неприглядная картина! А какъ трудно и хлопотливо первоначальное воспитаніе ребенка! Сколькими невзгодами окруженъ дтскій возрастъ! Сколько трудовъ несетъ съ собою юность! А тамъ суровая старость — преддверіе неизбжной и тягостной смерти! А эти вчно осаждающія человка вражескія рати болзней, эти стерегущія его на каждомъ шагу бды, не говоря уже о множеств разнаго рода мелкихъ непріятностей!.. Есть ли хоть одно удовольствіе, одно наслажденіе въ жизни, которое бы не было отравлёно каплей желчи? А сверхъ всего этого, сколько еще бдъ терпитъ человкъ отъ человка! Раззореніе, тюрьма, клевета, сплетни, пытки, козни, предательство злословіе, сутяжничество, обманъ!.. Впрочемъ, я принимаюсь, выражаясь греческой поговоркой, исчислять песокъ морской… Какими винами заслужили все это люди, или какое разгнванное божество обрекло ихъ отъ рожденія на вс эти бды, здсь не мсто разсуждать объ этомъ. Во всякомъ случа, кто дастъ себ трудъ поразмыслить обо всемъ этомъ, тотъ врядъ-ли ршится осудить поступокъ милетскихъ двушекъ, какъ ни жалка представляется ихъ участь {Намекъ на разсказъ Авла Геллія о милетскихъ двушкахъ, наложившихъ на себя руки въ припадк коллективнаго умоизступленія.}. Но какого рода люди всего чаще налагали на себя руки, вслдствіе невыносимаго пресыщенія жизнью? Въ числ самоубійцъ, не говоря уже о Діогенахъ, Ксенократахъ, Катонахъ, Кассіяхъ и Брутахъ, мы встрчаемъ, напримръ, Хирона, — того Хирона, которому боги предложили безсмертіе: онъ предпочелъ, однако, умереть отъ своей руки! Предоставляю вамъ самимъ судить о томъ, что было бы, если бы большинство людей были мудрецами: понадобился бы снова кусокъ глины, снова оказался бы нуженъ ваятель Прометей {Намекъ на греческій миъ о Промете, создавшемъ перваго человка изъ куска глины.}.
Благодянія Глупости. Жизнелюбіе стариковъ. Молодящіяся старички.
Къ счастью, въ этомъ нтъ нужды — благодаря мн. Поддерживая въ людяхъ невдніе, мшая имъ задумываться надъ разными проклятыми вопросами, погружая ихъ въ забвеніе о пережитыхъ невзгодахъ, внушая имъ надежду на лучшее будущее, спрыскивая медомъ ихъ удовольствія, я, не смотря на вс окружающія людей бдствія, достигаю того, что имъ не хочется разстаться съ жизнью даже тогда, когда пряжа Паркъ кончилась, и жизнь оставляетъ человка, и чмъ мене у человка основанія оставаться въ живыхъ, тмъ боле хочется ему жить. Пресыщеніе жизнью, — онъ даже не пойметъ, что это значитъ! По моей милости, вы на каждомъ шагу встрчаете старичковъ, ровесниковъ Нестору, у иного ужъ и образа-то человческаго не осталось: и говоритъ насилу — шамкаетъ, и изъ ума выжилъ, ни зуба во рту, сдъ, какъ лунь, плшивъ, весь скрюченъ и сморщенъ, и воняетъ-то отъ него, а посмотрите, какой у него аппетитъ къ жизни, какое желаніе помолодть! Иной краситъ себ сдые волосы, другой прикрываетъ свою лысину парикомъ, тотъ вставляетъ себ зубы, взятые, быть можетъ, изъ свиной челюсти, этотъ пускается ухаживать за какой-нибудь двочкой и въ любовныхъ глупостяхъ готовъ перещеголять безусаго молокососа. Иной одною ногой ужъ въ могил стоитъ, и песокъ изъ него сыплется, а онъ еще норовитъ жениться на какой-нибудь молоденькой, разумется, безъ всякаго приданаго и не столько, конечно, для собственной потребы, сколько на пользу другимъ. Происходитъ это повседневно, и никто не находитъ въ томъ ничего неестественнаго или предосудительнаго, не рдкость даже услышать похвалы.
Старыя кокетки.
Еще забавне видть, какъ иная дряхлая старушонка, развалина-развалиной, похожая на мертвеца, возвратившагося съ того свта, кокетничаетъ напропалую со всякимъ ‘интереснымъ мущиной’: это слово у ней не сходитъ съ языка. При случа не прочь даже побаловаться — конечно за приличное вознагражденіе ему — съ какимъ-нибудь Фаономъ. А какъ она занята собой! Какъ усердно разрисовываетъ она свою физіономію! Отъ зеркала не отходитъ. Волоски изъ подбородка выщипываетъ, декольтируется до тошноты, ломается до омерзнія, вмшивается въ толпу танцующихъ двушекъ, пишетъ любовныя записочки. Вс надъ ней смются, какъ надъ дурой набитой, но что въ томъ, если сама она находитъ себя восхитительной, наслаждается прелестями жизни, утопаетъ въ меду, однимъ словомъ, чувствуетъ себя вполн счастливой — по моей милости?.. И я бы просила тхъ, которые находятъ это смшнымъ, поразмыслить, что лучше: жить ли такимъ образомъ въ свое удовольствіе, или постоянно искать перекладины для петли?…
Что касается позора, который принято связывать съ подобными вещами, то для моихъ глупцовъ онъ не существуетъ, такъ какъ они либо не замчаютъ его, либо, если и замчаютъ, то не обращаютъ на то ни малйшаго вниманія. Вотъ, если камень на голову свалится, это, дйствительно/ непріятность. Но — стыдъ, позоръ, безчестіе, злословіе — это, вдь, только тогда составляетъ непріятность, когда чувствуется. Нтъ ощущенія, нтъ и непріятности. Что до того, что теб отовсюду шикаютъ, — разв это мшаетъ теб апплодировать самому себ? Но чтобы это было возможно, для того необходимо содйствіе Глупости.
Отвтъ на возраженіе философовъ.
Однако, я представляю себ протестующихъ философовъ. Зависть отъ Глупости, заблуждаться, обманываться, не понимать — но, вдь, это значитъ быть несчастнымъ! скажутъ они. А я скажу, что это значитъ — быть человкомъ. Не вижу причины — называть такого человка несчастнымъ или жалкимъ, разъ такъ ужъ созданъ человкъ, разъ онъ таковъ отъ природы и отъ воспитанія, и разъ — таковъ общій удлъ всхъ людей. Находить жалкимъ человка потому только, что онъ остается человкомъ, это все равно, что считать плаченнымъ его удлъ изъ-за того, напримръ, что онъ не можетъ летать вмст съ птицами или ходить на четверенькахъ съ четвероногими и не вооруженъ рогами на подобіе быка. Но въ такомъ случа надо также признать несчастною и лошадь, хотя бы красивйшую, на томъ основаніи, что она неграмотна и не питается пирожнымъ, надо считать жалкимъ и быка за то, что онъ не обладаетъ пластическою гибкостью гимнаста. Но если нтъ основаній для того, чтобы считать жалкою лошадь за ея неграмотность, такъ же точно мы не имемъ права называть несчастнымъ человка за его глупость, потому что глупость такъ же присуща человческой природ, какъ безграмотность — природ лошади.
Природа и наука.
Ожидаю возраженій со стороны тонкихъ діалектиковъ. Но, вдь, для того и дана человку наука, скажутъ они, чтобы образованіемъ ума возмстить проблы, оставленные природой. Какъ это, въ самомъ дл, похоже на правду!.. Ну, допустимо ли, чтобы природа, проявившая такую предусмотрительность въ созданіи мошекъ, травокъ и цвточковъ, только для одного человка сдлала исключеніе, такъ что для него потребовалась помощь науки?… Нтъ, на бду человческому роду выдумалъ науки Тевтъ {Тевтъ слылъ изобртателемъ геометріи и астрономіи.}, этотъ злой геній человчества! Далеко отъ того чтобы быть полезными, он, напротивъ, лишь портятъ то, ради чего были изобртены, какъ это остроумно доказываетъ у Платона этотъ умный царь {Намекъ на разсказъ Платона объ египетскомъ цар Там, которому Тевтъ показалъ искусство писать. ‘Къ чему оно?’ спросилъ царь. ‘Помогаетъ памяти’, отвчалъ Тевтъ, на что царь возразилъ, что, по его мннію, напротивъ, искусство писать должно лишь вредить памяти, такъ какъ, благодаря ему, человкъ склоненъ будетъ ‘боле записывать на бумаг, чмъ въ голов’.}.
Науки созданіе демоновъ. Люди золотаго вка.
Вотъ почему науки, вмст съ прочими язвами человческой жизни, обязаны своимъ происхожденіемъ тмъ же существамъ, отъ которыхъ идутъ всякія пакости, — я хочу сказать — демонамъ. Отсюда и само ихъ названіе: демоны, какъ бы даэмоны, то-есть знающіе. Въ самомъ дл, поколніе золотого вка, не вооруженное никакими науками, жило себ въ простот, слдуя лишь указаніямъ природы и врожденнаго инстинкта. Какая, въ самомъ дл, была нужда въ грамматик, когда вс говорили на одномъ общемъ язык, ни о чемъ другомъ не заботясь, какъ только о томъ, чтобы быть понятыми другъ другомъ? Къ чему была бы тогда діалектика, когда не существовало противоположныхъ мнній, и слдовательно не было и предмета для диспутовъ? На что была бы реторика, когда не было тяжебъ? ‘Какая была бы нужда въ юриспруденціи. когда еще не было испорченности нравовъ, которой, безъ всякаго сомннія, обязаны своимъ происхожденіемъ законы? Тогда люди были слишкомъ богобоязненны, для того чтобы, изъ нечестиваго любопытства, пытаться проникнуть въ тайны природы, измрять величину небесныхъ свтилъ, изслдовать ихъ движеніе, ихъ вліянія, вскрывать сокровенныя причины вещей, они почли бы верхомъ нечестія пытаться, наперекоръ человческому удлу, быть мудрыми. Задаваться же вопросомъ о томъ, что находится за предлами небесной сферы, — подобная сумасбродная мысль имъ и въ голову не приходила.
Происхожденіе наукъ и искусствъ.
Но, съ постепеннымъ упадкомъ первобытной чистоты золотого вка, одно за другимъ были изобртены искусства, первоначально, правда, немногочисленныя и не многими усвоенныя, а потомъ, по милости суеврія халдеевъ и празднаго легкомыслія грековъ, до того размножились всякаго рода науки и искусства, то-есть умственныя истязанія, что теперь, напримръ, одной грамматики боле, чмъ достаточно для того, чтобы превратить жизнь человка въ сплошную пытку.
Богословы, естествовды, астрологи, діалектики. Врачи.
И то сказать, вдь, и между науками-то всего боле цнятся т, что всего ближе подходятъ къ уровню зауряднаго, такъ называемаго здраваго смысла, который въ сущности есть та же глупость. Впроголодь живется богословамъ, не тепло живется естествовдамъ, надъ астрологами издваются, а діалектиковъ ни во что не ставятъ. Одинъ лишь ‘мужъ врачеватель чтится за многихъ’, выражаясь словами Гомера. Но и тутъ надо замтить, что чмъ невжественне врачъ, чмъ онъ нахальне и самоувренне, тмъ выше ему цна, и тмъ боле на него спросъ — даже у сильныхъ міра. Съ другой стороны, вдь, медицина, въ особенности какъ она практикуется нын большинствомъ врачей, есть не что иное, какъ своего рода искусство морочить людей — совершенно какъ реторика.
Законовды.
Первое мсто посл врачей принадлежитъ законовдамъ, не знаю, быть можетъ, они имютъ право на мсто даже впереди врачей. Во всякомъ случа, эта профессія — скажу не отъ себя — всми философами единодушно предается осмянію, какъ ослиная. Однако, не отъ другого кого, какъ, именно, отъ этихъ ословъ зависитъ ршеніе множества житейскихъ длъ — начиная самыми ничтожными и до самыхъ важныхъ включительно. И не даромъ же эти господа сколачиваютъ себ имнія, въ то время, какъ иной богословъ, проникшій во вс тайники божествъ, грызетъ волчьи бобы и ведетъ ожесточенную войну съ клопами и блохами.
Итакъ, если боле бласополучія несутъ съ собою т искусства, которыя находятся въ ближайшемъ родств съ Глупостью, то, безъ всякаго сравненія, всего счастливе т, которымъ удалось совершенно воздержаться отъ всякаго знакомства съ науками и слдовать во всемъ лишь указаніямъ природы, которая сама по себ ни въ чемъ не заблуждается, если только мы сами не пытаемся перешагнуть за положенные ею человческой дол предлы. Никакой поддлки не выноситъ природа, и всего лучше выходитъ то, что не искажено никакимъ искусствомъ.
Животныя.
Взгляните также и на какой угодно изъ остальныхъ видовъ живыхъ существъ: не тмъ ли изъ нихъ всего лучше живется, которыя наиболе чужды всякой наук и руководствуются однимъ лишь инстинктомъ? Кто счастливе пчелъ? Что ихъ изумительне? А он даже не всми чувствами обладаютъ! Между тмъ, въ зодчеств он могутъ утереть носъ любому архитектору. А пчелиный улей? Придумалъ ли когда какой философъ столь совершенную республику? Съ другой стороны, вотъ — лошадь. По своимъ чувствамъ, она довольно близка къ человку, она сдлалась его ‘ближайшимъ спутникомъ, но вмст съ тмъ и участникомъ его невзгодъ. Случится ли участвовать въ состязаніи? ей стыдно быть обогнанной, и, вотъ, бдняга надрывается изо всхъ силъ, либо еще хуже, когда случиться быть въ битв: изъ кожи лзетъ, чтобы добиться тріумфа, а глядь — вмст съ всадникомъ летитъ кувыркомъ, пронзенная вражеской стрлой. Я ужъ не говорю о зубастыхъ удилахъ, заостренныхъ шпорахъ, о тюрьмообразныхъ стойлахъ, о бичахъ и нагайкахъ, о путахъ, наконецъ — объ удовольствіи носить на своей спин тяжелаго всадника. Не станемъ говорить обо всей этой трагедіи рабства, на которое она добровольно себя обрекла изъ непреодолимаго желанія — по примру сильныхъ духомъ мужей — отомстить своему врагу.
Насколько завидне жизнь мошекъ и пташекъ! Беззаботно живутъ себ он, руководимыя лишь природнымъ чувствомъ. Бда имъ лишь отъ людскихъ козней. Разъ попала птица къ человку въ клтку, кончено! перенимаетъ его языкъ и теряетъ свою природную красоту, вырождается.
Природа и искусство.
Итакъ, во всхъ отношеніяхъ созданное природой лучше всего искусственнаго.
Пиагоръ. Уллисъ.
Въ этомъ отношеніи я не могу достаточно нахвалиться этимъ птухомъ — Пиагоромъ {Намекъ на одинъ изъ ‘разговоровъ’ Лукіана. Нкто Микиллъ разговариваетъ со своимъ птухомъ, который говоритъ, что онъ, птухъ, есть не кто иной, какъ знаменитый философъ Пиагоръ.}, что, путемъ метемисихоза {То-есть переселенія души изъ одного живого существа въ другое. Идея метемисихоза была одной изъ принадлежностей пиагорейскаго ученія.}, прошелъ черезъ всевозможныя состоянія: былъ онъ философомъ, и мущиной, и женщиной, и царемъ, и подданнымъ, и частнымъ человкомъ, былъ затмъ послдовательно — рыбой, лошадью, лягушкой, чуть ли даже не губкой, и нашелъ, что все-таки нтъ животнаго злополучне человка, и причиною тому то, что, между тмъ какъ вс остальныя животныя довольствуются тмъ, что дала имъ природа, одинъ лишь человкъ пытается перешагнуть за предлы назначенной ему природою доли. Что касается людей, то птухъ этотъ во многихъ отношеніяхъ отдаетъ предпочтеніе простецамъ и неучамъ передъ учеными и знатными. И мн сдается, что куда умне ‘многоопытнаго Одиссея’ поступилъ его спутникъ Гриллъ, который предпочелъ остаться хрюкать въ своемъ свинушник, чмъ вновь подвергаться съ Одиссеемъ новымъ злоключеніямъ. Мн кажется, что я не расхожусь въ этомъ случа съ самимъ Гомеромъ. Въ самомъ дл, этотъ отецъ побасенокъ на каждомъ шагу называетъ людей ‘жалкими, злополучными’, Улисса же, который является Ути. у него образцомъ мудрости, называетъ зачастую ‘горемыкой’, между тмъ какъ этимъ эпитетомъ ни разу не награждается ни Парисъ, ни Аяксъ, ни Ахиллъ. Почему это? Почему какъ не по тому, что этотъ ловкій и изобртательный человкъ поступалъ всегда не иначе, какъ по совту мудрой Минервы, и въ своей мудрости какъ можно дальше отстранялся отъ внушеній природнаго инстинкта.
Глупость мудрецовъ.
Стало быть, съ одной стороны, среди смертныхъ мудрецовъ, наиболе далеки отъ благополучія поклонники мудрости. Эти мудрецы вдвойн глупцы, потому что, родившись людьми, они хотятъ жить, какъ безсмертные боги, совершенно забывъ о своей смертной дол. Какъ въ былое время титаны, они ведутъ войну съ природой при помощи новыхъ боевыхъ орудій-наукъ.
Благополучіе глупцовъ.
За то, съ другой стороны, посмотрите, какъ счастливы, т, которые, по своимъ наклонностямъ и по своей глупости, всего ближе стоятъ къ животнымъ, совершенно чуждые всякимъ сверхчеловческимъ порывамъ. Попробуемъ пояснить это не стоическими энтимемами, а самымъ что ни на есть нагляднымъ примромъ. Боги безсмертные! кому живется счастливе, чмъ тому роду людей, который принято называть шутами, скоморохами, дурачками, юродивыми и тому подобными ласкательными именами. То, что я скажу, можетъ показаться на первый взглядъ глупостью и нелпостью, но въ дйствительности это — сущая правда.
Начать съ того, что этимъ людямъ совершенно не извстенъ страхъ смерти, то-есть одно — клянусь Юпитеромъ! — изъ далеко не послднихъ золъ. Дале, они не знаютъ угрызеній совсти, не пугаются росказнями о выходцахъ съ того свта, не боятся ни привидній, ни призраковъ, не мучатся опасеніями угрожающихъ бдъ, не волнуются надеждами на будущія блага, однимъ словомъ, они свободны отъ тысячи треволненій, которыхъ такъ много въ этой жизни. Имъ не знакомо ни чувство стыда, ни чувство уваженія, ни чувство зависти, ни чувство любви. Наконецъ, стоитъ имъ сдлать еще небольшой шагъ для приближенія къ безсмысленнымъ животнымъ, и они достигаютъ той ступени невмняемости, при которой — по авторитетному мннію богослововъ — они даже не могутъ гршить.
Счастливые дурачки.
А ну-ка, теперь ты, глупйшій мудрецъ, взвсь-ка вс т душевныя тревоги, которыя и денно и нощно терзаютъ твою душу, собери въ одну кучу вс невзгоды, которыми преисполнена твоя жизнь, и ты разумешь, отъ сколькихъ бдъ избавляю я своихъ дурачковъ! Прибавь къ этому, что они не только сами безпрестанно веселы, играютъ, напваютъ, хохочутъ, но и другимъ, съ кмъ только имъ приходится вращаться, приносятъ съ собой хорошее настроеніе, шутливость, игривость и смхъ, можно подумать, что они посланы богами изъ милосердія, для того чтобы вносить лучъ веселости въ печальный сумракъ человческой жизни.
Вотъ почему совершенно иначе относятся къ дуракамъ, чмъ къ прочимъ людямъ. Между тмъ какъ къ послднимъ относятся различно, къ однимъ привтливо, къ другимъ недружелюбно, — дураки служатъ предметомъ симпатіи всхъ и каждаго, ихъ вс съ удовольствіемъ слушаютъ, вс наперерывъ ихъ залучаютъ къ себ, ласкаютъ, холятъ, лелютъ, выручаютъ изъ бды, что бы они ни сказали, что бы ни сдлали, все имъ сходитъ безнаказанно съ рукъ. Никому и въ голову не приходитъ — вредить дуракамъ, даже дикіе зври, и т ихъ не трогаютъ, точно инстинктомъ чуя ихъ безобидность. Дло въ-томъ, что они находятся подъ особымъ покровительствомъ, неудивительно поэтому, что вс относятся къ нимъ съ такою симпатіей.
Придворные шуты.
Дураки составляютъ усладу величайшихъ государей, безъ нихъ иные не могутъ ни обдать, ни гулять, ни жить {Намекъ на шутовъ, которые были въ старину необходимою принадлежностью всякаго королевскаго или княжескаго двора.}. Во всякомъ случа, своихъ дурачковъ они ршительно предпочитаютъ хмурымъ мудрецамъ, хотя и этихъ послднихъ держатъ иногда на своемъ иждивеніи, чести ради. Причина подобнаго предпочтенія настолько же очевидна, насколько и естественна. Мудрецы, вдь, обыкновенно докладываютъ государямъ самыя грустныя вещи, съ другой стороны, ученость внушаетъ имъ такую самоувренность, что они не боятся подъ часъ рзать нжное ухо монарха грубою правдой. Дураки же, наоборотъ, доставляютъ государямъ то, что ихъ всего боле забавляетъ: шутки, смхъ, хохотъ, развлеченіе.
Дураки правдивы.
Примите также во вниманіе и тотъ немаловажный даръ дураковъ, что они одни безхитростны и правдивы. А что похвальне правдивости? Правда, извстное изрченіе Алкивіада у Платона называетъ правдивость спутницей вина и дтства, но въ дйствительности эта честь принадлежитъ мн. Сошлюсь на свидтельство Эврипида, которому принадлежитъ это изреченіе на мой счетъ: ‘глупецъ глупости и говоритъ’. Но у дурачка, вдь, что на ум, то и на язык. У мудрецовъ же, по словамъ того же Эврипида, два языка, изъ которыхъ одинъ говоритъ правду, другой же — то, что, по ихъ мннію, приличествуетъ времени и обстоятельствамъ. Ихъ дло — обращать черное въ блое и изъ одного и того же рта выпускать и холодъ и жаръ, и держать одно на ум, а другое на язык
Несчастіе государей.
При всемъ своемъ благополучіи, государи представляются мн въ одномъ отношеніи самыми несчастными: имъ не отъ кого узнать правды, и это потому, что, вмсто друзей, они осуждены имть вокругъ себя льстецовъ. Но, быть можетъ, возразитъ кто: уши государей не выносятъ правды, и потому они избгаютъ мудрецовъ, которые, чего добраго, позволятъ себ говорить боле правды, чмъ пріятныхъ вещей. Что жъ, надо въ томъ сознаться, недолюбливаютъ правды власть имущіе. Но это-то вотъ особенно и цнно въ моихъ дурачкахъ, что отъ нихъ не только правда, но подъ часъ и явные укоры выслушиваются съ удовольствіемъ. Попробуй сказать правду мудрецъ — онъ рискуетъ поплатиться своей головой, ту же самую правду сказалъ шутъ — всмъ весело! Въ правд, самой по себ, есть, вдь, что-то само по себ привлекательное, надо только, чтобы въ форм ея выраженія не было ничего оскорбительнаго, но тайну этого боги открыли однимъ лишь глупцамъ.
Глупцы и женщины.
По тмъ же приблизительно причинамъ и женщины отдаютъ обыкновенно предпочтеніе мущинамъ, принадлежащимъ къ этому разряду людей, какъ по природ своей боле способнымъ отдаваться удовольствіямъ и всякому вздору. Кром того, что бы ни произошло у нихъ съ этого сорта мущинами, даже если и серьезное что, — имъ всегда легко обратить дло въ шутку: неистощима изобртательность женскаго пола, въ особенности когда требуется прикрыть благовидными предлогами свои гршки!..
Благополучіе глупцовъ.
Но возвращаюсь къ благополучію глупцовъ. Проведя пріятнымъ образомъ жизнь, затмъ умирая безъ всякаго страха смерти, почти ея не сознавая, они прямикомъ переселяются въ Елисейскія поля, для того чтобы и тамъ забавлять скучающія благочестивыя души.
Удлъ мудреца.
Ну, а теперь давайте сравнимъ съ этимъ удломъ глупца участь какого-нибудь мудреца. Вообразимъ себ, какъ совершенную противоположность глупца, идеальнаго мудреца. Это — человкъ, проведшій все дтство и юность въ штудированіи разныхъ наукъ, и стало быть загубившій лучшіе свои годы безсонными ночами, гнетущими заботами, изнурительнымъ трудомъ. И добро бы все это для того, чтобы всю остальную жизнь наслаждаться спокойно радостями жизни, — но и этого нтъ! Онъ бденъ и потому принужденъ отказывать себ во всемъ, онъ вчно печаленъ и мраченъ, взыскателенъ и суровъ къ самому себ, тягостенъ и невыносимъ для другихъ, онъ блденъ, какъ полотно, худъ, какъ щепка, хилъ и подслповатъ, онъ преждевременно состарился и посдлъ, онъ еще не старъ лтами, но уже смотритъ въ могилу. Да и не все ли равно, раньше или позже умереть человку, который въ сущности и не жилъ никогда?
Вотъ вамъ — портретъ идеальнаго мудреца!
Возраженія стоиковъ.
Но здсь я опять слышу кваканье стоическихъ лягушекъ, Нтъ, говорятъ они, ничего злополучне безумія, глупость же сродни безумію, или лучше — она и есть само безуміе. Что, въ самомъ дл, значитъ безумствовать, какъ не быть безъ ума, т. е. быть глупымъ?
Но эти господа заблуждаются всю свою жизнь. Ну-ка, разобьемъ и этотъ силлогизмъ, съ помощью Музъ! Какъ у Платона Сократъ, разская на-двое Венеру, длаетъ двухъ Венеръ, и такимъ же способомъ — двухъ Купидоновъ изъ одного {Намекъ на діалогъ Платона ‘Пиръ’.}, такъ же точно и этимъ тонкимъ діалектикамъ слдовало бы различать безуміе и безуміе, если только сами они хотятъ казаться въ здравомъ ум. Нельзя утверждать безъ дальнйшихъ околичностей, будто всякое безуміе пагубно. Иначе не сказалъ бы Горацій: ‘Не сталъ ли я игрушкой милаго безумія?’ А Платонъ не поставилъ бы вдохновенное безуміе поэтовъ, прорицателей и влюбленныхъ въ ряду первостепенныхъ благъ. И не назвала бы знаменитая прорицательница {Сивилла. См. шестую псню Энеиды.} безумнымъ подвигъ Энея.
Два рода безумія. Вылченный сумасшедшій.
Дло въ томъ, что есть два рода безумія. Одно безуміе посылается изъ ада неумолимыми мстительницами, которыя, при помощи подсылаемыхъ ими змй, нагоняютъ на людей то воинственный пылъ, то неутолимую жажду золота, то противоестественную и безбожную любовь, то отцеубійство, содомскій грхъ, святотатство, и тому подобныя гнусности, — либо преслдуютъ преступную душу фуріями и страшилищами съ факелами. Совершенно не похожъ на это другой родъ безумія, который идетъ отъ меня, этого рода безумія нельзя не пожелать всмъ и каждому. Оно случается тогда, когда какое-нибудь пріятное заблужденіе ума освобождаетъ душу отъ удручающихъ заботъ и погружаетъ ее въ море наслажденій. Пожеланіе себ такого, именно, заблужденія высказываетъ Цицеронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Аттику, — именно, гд онъ говоритъ, что желалъ бы не ощущать и не сознавать окружающихъ бдствій. То же приблизительно ощущалъ и тотъ Аргивянинъ, про котораго разсказываетъ Горацій, что, въ припадк умопомшательства, онъ цлые дни проводилъ въ пустомъ театр, смясь и апплодируя, точно онъ видлъ на сцен интересное представленіе, между тмъ какъ сцена была совершенно пуста. Нужно замтить, что, за исключеніемъ этой странности, онъ всюду выказывалъ себя совершенно нормальнымъ человкомъ. ‘Привтливый съ друзьями, говоритъ Горацій, ласковый съ женой, онъ былъ мягокъ въ обращеніи съ рабами и не поднималъ изъ-за всякаго пустяка бури въ стаканчик’. Но вотъ родственникамъ удалось его вылчить отъ болзни. Когда онъ пришелъ въ себя, то, вмсто благодарности, друзья услышали отъ него упреки. ‘Право же, друзья мои, убили вы меня, говорилъ онъ, а не спасли. Вы лишили меня моего лучшаго наслажденія, насильно лишивъ меня моего милаго заблужденія’. И онъ былъ правъ. Не онъ. а они въ сущности заблуждались, сами они боле нуждались въ нсколькихъ пріемахъ чемерицы, за то что сочли нужнымъ прогнать разными микстурами, точно болзнь какую, столь счастливое и сладкое помшательство!..
Что такое помшательство? Благополучіе помшанныхъ. Обманутыя мужья.
До сихъ поръ мы еще не ршили, слдуетъ ли называть помшательствомъ какой бы то ни было обманъ чувства или заблужденіе ума. Въ самомъ дл, вдь, не сочтутъ же за помшаннаго — человка, который, по близорукости, приметъ мула за осла, или, по недостатку художественнаго вкуса, придетъ въ телячій восторгъ отъ бездарнаго стихотворенія, какъ отъ какого-нибудь поэтическаго шедевра?.. Близкимъ къ помшательству можно счесть лишь того, кто не одному лишь обману чувствъ подверженъ, но и выказываетъ явную и постоянную превратность сужденія, напримръ, если кто, при всякомъ блеяніи осла, принималъ бы эти звуки за восхитительную симфонію, или кто, родившись бднякомъ и безроднымъ, считалъ бы себя за Креза, царя лидійскаго. Если этотъ послдній видъ безумія иметъ извстную веселую сторону, то отъ него испытываютъ удовольствіе не только сами помшанные, но и вс окружающіе, которые, впрочемъ, отнюдь не становятся отъ того сумасшедшими. Вообще же этотъ видъ помшательства гораздо обычне, чмъ это принято думать. Зачастую двое помшанныхъ смются другъ надъ другимъ, къ обоюдному своему удовольствію, и тотъ, кто громче смется, оказывается сплошь да рядомъ боле помшаннымъ, чмъ другой. И чмъ боле у человка точекъ помшательства. тмъ онъ счастливе: таково, по крайней мр, мое мнніе. Слдуетъ только оставаться въ томъ изъ двухъ выше упомянутыхъ родовъ безумія, который находится въ моемъ вдомств. Этотъ родъ безумія до такой степени общераспространенъ, что врядъ ли во всемъ человчеств найдется хоть одинъ человкъ, который бы всегда былъ въ здравомъ ум, и который бы не страдалъ какимъ-либо видомъ помшательства. Да и гд въ дйствительности граница между человкомъ въ здравомъ ум и помшаннымъ? Если, видя передъ собою тыкву, человкъ принимаетъ ее за свою жену, его называютъ помшаннымъ. Почему? Да просто-на-просто потому, что подобный случай рдокъ. Но если мужъ неврной жены клянется-божится, что она врне Пенелопы, съ чмъ и поздравляетъ себя при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа (счастливое заблужденіе!), то никому и въ голову не приходитъ называть такого человка помшаннымъ. А почему? Да просто потому, что мужья въ подобномъ положеніи — на каждомъ шагу!
Охотники.
Къ этому же сословію принадлежатъ и т, что помшаны на охот. Въ сравненіи съ нею, для нихъ все — трынъ-трава. Дикое завыванье охотничьихъ рожковъ, смшанное съ лаемъ собакъ, для ихъ слуха слаще музыки. По крайней мр, такъ сами они увряютъ. Имъ, сдается мн, даже вонь отъ собачьяго помета кажется восхитительнымъ ароматомъ. А свжевать звря — какое это наслажденіе! Рзать быковъ, барановъ, это — дло мясниковъ, мужлановъ сиволапыхъ, совсмъ другое — рзать дикаго звря: это — привилегія благороднаго дворянина. Посмотрите, съ какою ритуальною торжественностью принимается онъ за свжеваніе убитаго звря. Вотъ онъ снялъ шапку, склонилъ колна. Въ его рукахъ особый, спеціально для такой операціи предназначенный ножъ: пускать въ дло первый попавшійся ножикъ было бы профанаціей священнодйствія… Посмотрите теперь, съ какой церемонной методичностью производится самая операція: знайте, что каждое тлодвиженіе оператора предусмотрно, какъ предусмотрнъ строгій порядокъ, въ какомъ совершается операція надъ различными членами убитаго звря. Право, можно подумать, что совершается какое то священнодйствіе!… Толпа зрителей вокругъ, молчаливая, сосредоточенная, смотритъ-дивуется, — можно подумать, что дло идетъ о какомъ-то диковинномъ, невиданномъ зрлищ, а не о самомъ обыденномъ, тысячу разъ виднномъ каждымъ… А если кому изъ присутствующихъ посчастливится при этомъ отвдать дичины, онъ ужъ чувствуетъ себя повысившимся на цлую ступень въ дворянскомъ достоинств… Правда, что эти страстные звроловы и звроды и сами въ конц концовъ чуть что не превращаются въ зврей, но это отнюдь не мшаетъ имъ думать, что они живутъ истинно по-царски.
Строители.
Всего ближе къ этой категоріи помшанныхъ стоятъ люди, одержимые маніей строительства. Сегодня они строятъ четырехугольное зданіе, завтра перестраиваютъ его на круглое, потомъ круглое передлываютъ опять въ четырехугольное и т. д. строятъ и перестраиваютъ до тхъ поръ, пока въ одинъ прекрасный день строитель оказывается безъ дома и даже безъ средствъ къ пропитанію… А впрочемъ, что за важность, что потомъ случится? За-то какъ пріятно прожито нсколько лтъ!..
Изобртатели.
Ближайшую къ этимъ категорію помшанныхъ представляютъ т, что погружены въ поиски пятой стихіи и какихъ-то тамъ новыхъ и таинственныхъ знаній, при помощи которыхъ они замышляютъ ни боле ни мене, какъ перевернуть вверхъ дномъ весь существующій порядокъ вещей. Въ сладкой надежд на свои великія открытія, они не щадятъ ни трудовъ, ни средствъ. Ихъ безпокойный умъ постоянно что-нибудь изобртаетъ, для того лишь, правда, чтобы пріятнымъ образомъ себя морочить, до той минуты, когда отъ всхъ его разорительныхъ затй у злополучнаго изобртателя не останется даже, на что починить свой горнъ!.. И посл этого, впрочемъ, не перестаютъ ему грезиться сладкіе сны. По мр силъ своихъ, онъ и другихъ всячески старается склонить къ подобному же благополучію. Наконецъ, когда сладостному самообману приходитъ конецъ, онъ находитъ себ преизбыточное утшеніе въ томъ, что, какъ гласитъ извстное изрченіе, ‘въ великомъ уже одно желаніе — подвигъ’. Они все сваливаютъ тогда на кратковременность жизни, совершенно недостаточную для осуществленія великаго дла.
