История моей сестры, Стерн А. В., Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 127 минут(ы)

ИСТОРІЯ МОЕЙ СЕСТРЫ.

Повсть въ 2-хъ частяхъ.

Жизнь не шутка и не забава, жизнь
даже не наслажденіе… Жизнь тяжелый трудъ.
Тургеневъ.

ЧАСТЬ I.

I.

Сегодня годъ, какъ умерла сестра, цлый длинный годъ! А въ моей памяти врзался этотъ день, уцллъ, какъ будто все это совершилось вчера. Я вижу еще ея глаза, устремленные на насъ съ Маней, горящіе какимъ-то небывалымъ свтомъ, прежде чмъ потухнуть навсегда, я чувствую слабое пожатіе руки, я слышу едва внятный звукъ ея голоса и вижу этотъ тихій трепетъ и мгновенное оцпенніе просвтленнаго лица. И, такъ же какъ тогда, я отдала бы все на свт, чтобы вернуть ее къ жизни, чтобы хоть недлю видть ее счастливой.

Вдь справедливъ же Богъ, зачмъ же онъ не далъ ей счастія?! Зачмъ за всю свою самоотверженную жизнь она не получила награды… Или награда получена? Вотъ мучительный вопросъ, который терзаетъ меня.

Мой мужъ говоритъ, что я напрасно мучу себя, что въ жизни нечего искать разумной справедливости. Но я не хочу врить, чтобы онъ былъ правъ, онъ лучшій изъ людей, но и онъ можетъ ошибаться. Нтъ, справедливость должна быть въ мір, она есть, я хочу ее найти…

Когда я обернусь назадъ въ мое далекое дтство, мн кажется на свт не можетъ быть ребенка счастливе меня, несмотря на то, что матери я не знала.

Мы жили въ собственномъ небольшомъ дом въ губернскомъ город N на одной изъ малопрозжихъ его улицъ. Мой отецъ Александръ Ивановичъ Корелинъ занималъ одно изъ видныхъ губернскихъ мстъ съ хорошимъ жалованьемъ и мы жили въ достатк. Семья наша состояла только изъ трехъ лицъ, если не считать Акулю, нашу няню, экономку, горничную — все на свт, которую мы любили какъ родную — отецъ, сестра моя Маріана и я.

Съ тхъ поръ какъ я запомню себя, я всегда считала Маріану большой, такъ какъ она цлыми 9 годами была старше меня. Я любила ее страстно, больше отца, котораго тоже очень любила, я гордилась ею и думала, что нтъ существа на свт умне ея, лучше, красивй. И до сихъ поръ не знаю, была-ли по настоящему красива Маріана, но я такъ любила ея блый лобъ, съ поднимающимися надъ нимъ не кудрявыми, а какими-то пышными темными волосами, такъ любила ея зелено-срые глаза съ длинными рсницами, глаза, казавшіеся черными вечеромъ и съ какимъ-то мягкимъ взглядомъ, такъ любила эти розовыя губы, особенно когда он улыбались и показывали два ряда блыхъ крпкихъ немного слишкомъ большихъ зубовъ, такъ любила, что мн казалось все это красивымъ. Я даже находила, что блдность щекъ идетъ къ ея лицу, мн нравились ея узкія, длинныя ручки, надъ которыми смялся отецъ, называя ихъ гусиными лапами. Онъ находилъ тоже, что манеры ея угловаты, что она шагаетъ какъ мальчишка, но мн все нравилось въ ней, все казалось достойнымъ подражанія.

Мы всегда были вмст, никогда не разлучались, она часто ласкала меня, но я и до сихъ поръ помню то чувство блаженства, когда ея худыя ручки обвивались вокругъ моей шеи и она привлекала меня къ себ.

Я особенно любила тогда смотрть въ ея глаза. Они точно темнли и длались такими нжными, нжными.

Я начинаю помнить себя сознательно должно быть лтъ съ четырехъ. Мн припоминается много событій, касающихся этого времени: помню нкоторыя свои любимыя платья — да съ этихъ поръ уже занимали меня платья,— особенно одно розовое кашемировое съ открытымъ воротомъ и большимъ карманомъ, въ который на святой недл я клала по пяти крашеныхъ яицъ. Однажды я какъ-то неловко сла и раздавила яйцо, оказавшееся въ смятку, оно потекло и испортило мн любимое платье. Много слезъ пролила я въ тотъ день, это кажется было первое мое большое горе.

Другихъ горестей не помню, все было какъ-то радостно въ то время, какъ-то свтло, свтло.

Мн почему-то особенно ярко припоминаются зимнія утра: я просыпаюсь отъ сдержаннаго шопота Акули съ Маріаной (мы съ сестрой спимъ въ одной комнат на антресоляхъ). Утро чуть брезжитъ, я сквозь свою кисейную занавсь еле-еле различаю предметы въ комнат. Сестра наскоро одвается, спша въ гимназію, Акуля помогаетъ ей, говоря что-то шепотомъ, я не различаю словъ, но по говору я хочу отгадать: большой сегодня морозъ или нтъ? Я убждена, что я по шопоту всегда могу разобрать холодно-ли на двор. Сегодня холодно, въ звукахъ голосовъ моихъ собесдницъ преобладаетъ дрожащее: а-а-а…

И я испытываю блаженство въ своей теплой постели, подъ толстымъ ватнымъ одяломъ.

Въ корридор я слышу дворникъ Артемъ растапливаетъ нашу печку. Какъ славно потрескиваетъ огонь! Мн кажется я даже вижу его, вижу, какъ онъ синими языками бгаетъ то тутъ, то тамъ и вдругъ охватываетъ всю охапку дровъ. Но это только воображеніе: я не могу видть огня — затопка съ площадки.

По комнат слышны легкіе шаги Маріаны. Она готова, застегивая черный фартучекъ, она пробирается къ моей постели: она никогда не забываетъ подойти ко мн передъ отходомъ въ гимназію, моя большая сестра. Я закрываю глаза и притворяюсь спящей. Я чувствую, она наклонилась ко мн и меня разбираетъ смхъ, мн до смерти хочется взглянуть на сестру и я чуть-чуть какъ будто въ полусн пріоткрываю глаза.

— А, плутовка, не спишь! восклицаетъ Маріана и щекочетъ мн подъ подбородкомъ, плутовка, плутовка!

— Ты разбудила меня, говорю я разслабленнымъ голосомъ, удерживая улыбку, которая такъ и растягиваетъ тубы. Я ловлю худенькую руку и цлую маленькими, чуть замтными поцлуями.

— Ну спи, нженка, спи.

Сестра укутываетъ меня потепле въ одяло, подтыкаетъ его вокругъ меня. Мн такъ хорошо, я совсмъ разнжилась, закрыла глаза и только сладко улыбаюсь.

— Желаю пятерку, бормочу я вслдъ уходящей Маріан, десять пятерокъ, двадцать пятерокъ, тысячу!

Я бы и еще прибавила, но дальше я счету не знаю.

— Васенька! гд мой Васенька, продолжаю я бормотать соннымъ голосомъ.

Васька, нашъ куцый срый котъ, какъ только утромъ распахивается пологъ моей постели, иметъ обыкновеніе прыгать ко мн. Онъ и теперь, послушный моему призыву, мягко прыгнулъ мн на ноги и улегся тамъ.

— Милый котикъ, шепчу я соннымъ голосомъ. Я чувствую невыразимую нжность къ нему, къ ушедшей Маріан, къ Акул, которая, стоя теперь передъ кіотомъ, кланяется въ землю и бормочетъ молитву. И въ расплавленныхъ чувствахъ, счастливая, я засыпаю опять.

Я просыпаюсь тогда уже, когда солнце сквозь узорчатую пелену мороза, затянувшаго наши окна, прокралось въ комнату. Акуля не даетъ мн валандаться, какъ она говоритъ, съ одваньемъ. ‘Папашенька ждутъ, папашенька ждутъ’, подгоняетъ она меня.

Дйствительно я нахожу уже отца въ столовой. Мы вмст пьемъ съ нимъ чай и онъ бесдуетъ со мною, какъ со взрослой. Я не люблю, когда со мной обращаются какъ съ маленькой. Мн очень нравится обращеніе отца — я чувствую себя человкомъ.

Отецъ вскор уходитъ на службу и я остаюсь одна съ Акулей. Я не боюсь одиночества. Я умю играть даже безъ игрушекъ. Довольно какихъ-нибудь лоскуточковъ, обрывочковъ и я уже воображаю себя купцомъ, предлагаю свой товаръ моей любимой литографированной ‘головк’ на стн у насъ на антресоляхъ.

— Сколько? спрашиваетъ ‘головка’.

— Пять рублей-съ!

— О, какъ дорого!

— Меньше нельзя-съ, настоящій шелкъ.

— Дайте пять аршинъ. Цифра пять играетъ въ моей ариметик огромную роль.

Но особенно я люблю играть въ прачку, у меня есть маленькое корыто и маленькій утюжекъ, выстиравъ въ корыт какой-нибудь лоскутъ,— безъ воды, конечно, ‘брызгаться’ Акуля не дозволяетъ,— я начинаю съ азартомъ гладить его холоднымъ утюгомъ. ‘Наказанье, бормочу я, извольте тутъ гладить, когда господа дровъ не даютъ!’ Я тмъ не мене на минуту ставлю мой утюгъ подъ стулъ — это какъ будто бы печка.

Если день хорошій, свтлый, Акуля, передлавъ вс свои домашнія дла, идетъ со мною гулять, если у нея есть покупки, она ведетъ меня въ городъ, куда ходить я не люблю, чаще-же я остаюсь на двор съ любимыми моими собаками или въ саду, гд Артемъ устроилъ мн ледяную гору.

Хорошо зимой у насъ въ саду! Онъ весь раскинулся на крутомъ спуск. Наша гора мн представляется такой огромной, что ни въ сказк сказать, ни перомъ написать. Если бы съ самаго верху устроить ледяную гору, это-бы и раскату не хватило! Артемъ устроилъ ее только съ третьяго уступа, и то папа говоритъ, что она слишкомъ высока для меня, и не позволяетъ мн кататься одной. Артемъ катаетъ меня, пока не прибжитъ изъ гимназіи Маріана.

Какая радость, какой восторгъ скатиться вмст съ нею. Она визжитъ какъ маленькая.

— Ты боишься, восклицаю я, а я ничего не боюсь, ничего.

Зимній короткій день кончается. Круглое огромное солнце безъ лучей, подернутое дымкой тумана, уже скрылось за той блой церковью, что виднется тамъ вдали, за ркой, отраженіе его еще искрится въ окнахъ вокзала желзной дороги, огромная стая галокъ, шумя крыльями, пролетла надъ нашими головами. ‘На ночлегъ летятъ’, говоритъ Маріана, поднимая голову и слдя за полетомъ птицъ. И пока мы стоимъ, поднявъ головы, до нашего слуха долетаетъ стукъ калитки во двор.

— Папа пришелъ! кричитъ Маріана, папа пришелъ. И мы об розовыя, свжія, оживленныя, спшимъ на перерзъ отцу, чтобы вмст съ нимъ войти въ домъ.

По вечерамъ, когда Маріана кончитъ свои уроки, мы садимся съ нею въ гостиной и нетерпливо ждемъ, когда чиновникъ, всякій день посщающій отца, выйдетъ изъ кабинета съ своимъ портфелемъ подъ мышкой.

— Здравствуйте, барышни.

— Здравствуйте, Яковъ Павловичъ, кричимъ мы об въ унисонъ.

Ну, слава Богу, теперь папа скоро выйдетъ!

Я подбгаю къ двери кабинета, прислушиваюсь. Нтъ, все еще шелеститъ бумагами!

Наконецъ онъ выходитъ съ веселымъ лицомъ, потягиваясь немного, какъ человкъ, уставшій сидть. Мы бросаемся къ нему. Онъ беретъ насъ за руки и крупными ‘гигантскими’ шагами все скорй и скорй шагаетъ изъ столовой въ гостиную, я бгомъ даже не поспваю за нимъ, сама большая Маріана подпрыгиваетъ на ходу, чтобы не отстать.

Набгавшись, поразмявъ члены, какъ говоритъ отецъ, мы садимся за круглый столъ въ гостиной. Мы съ Маріаной беремъ работы (я свою рогульку или складную картинку — это тоже считается работой), а отецъ книгу.

Много хорошихъ вещей перечелъ онъ въ зимніе вечера, пока буря бушевала вокругъ нашего дома или морозъ стучалъ намъ въ стну.

Хотя, помню, не разъ я засыпала надъ своей работой, мирно склонивъ голову на столъ, но однако много чудныхъ картинъ и представленій, возникшихъ въ мастерскомъ чтеніи отца, сохранялись и хранятся до сихъ поръ въ моей памяти. И до сегодня степь, описанная Гоголемъ, представляется мн именно такъ, какъ представлялась тогда моему дтскому воображенію въ вид той дали полей, что изъ-за церквей, загородныхъ дачъ и желзнодорожнаго вокзала виднлась съ нашего верха, и до сихъ поръ Чичикова я не могу себ представить иначе, какъ въ вид одного изъ чиновниковъ, часто приходившаго къ отцу съ бумагами, котораго, я помню, звали Андреемъ Дороеевичемъ.

А съ какимъ жаднымъ вниманіемъ слушала Маріана! Какимъ румянцемъ загорались ея щеки, какъ блистали глаза, съ какимъ восторгомъ слдили они за отцомъ въ то время, какъ губы ея шевелились, точно повторяя за нимъ слова.

Таковы въ памяти моей остались зимніе дни и вечера.

II.

Лтомъ мы не перезжали на дачу, оставались все въ томъ-же городскомъ нашемъ дом, только обдали, ужинали, пили чай на простой террасс, выходившей въ садъ.

А какъ хорошо было у насъ въ саду!

Опять почему-то и въ этой лтней картин мн представляется утро, отецъ въ парусинномъ пальто, такой свжій и красивый, прохаживается по террас, подходитъ къ столу, отпиваетъ изъ стакана, говоритъ что-то, улыбаясь, сидящей за самоваромъ Маріан, и продолжаетъ свою прогулку, изрдка останавливаясь и всматриваясь вдаль.

Я, только что одтая Акулей въ чистенькое ситцевое платье, съ налета кидаюсь къ нему, онъ за локти поднимаетъ меня и нсколько разъ цлуетъ въ губы, въ глаза и лобъ. Отъ его бороды такъ хорошо пахнетъ и хотя она щекочетъ меня и я ежусь, щурю глаза и отстраняюсь отъ отца, но мн пріятна его ласка. Когда онъ спускаетъ меня на полъ, я хватаю его большую руку и нсколько разъ прижимаюсь къ ней губами.

— Опоздала, котенокъ, говоритъ Маріана, смясь, для тебя нтъ больше молока, мы съ Васькой все выпили.

Васька дйствительно облизывается, сидя на скамь передъ пустымъ блюдечкомъ, но я знаю, что меня ждетъ большая кружка молока, и въ отместку за пустыя слова Маріаны, цлую ее въ шейку. Она хохочетъ, борется со мною. Отецъ останавливаетъ свою прогулку и смотритъ на насъ съ доброй улыбкой.

— Ну, ну, говоритъ онъ, развозились маленькія дтки, самоваръ-то не уроните.

Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо все это было!

Городской шумъ почти не достигалъ до насъ. Тнь отъ дома ложилась на цвтникъ длинная, длинная. (Мы лтомъ вставали рано). На трав кой-гд блестли еще росинки, а тамъ вдали все залито было утреннимъ солнцемъ. Въ его лучахъ еще ярче выступали блые домики ‘Ямской слободки’, оно переливалось, искрилось, играло въ куполахъ церквей той зарченской части города и своимъ яркимъ свтомъ заливало поля, и лагерь тамъ вдали, и прямую блую нить шоссе и перескавшую его линію чугунки съ телеграфными столбами… Вонъ показался дымокъ и одинъ за другимъ на яркомъ горизонт выступаютъ вагоны. О сколько ихъ, — не перечтешь, хотя считать казалось-бы и легко…

Лтомъ мы цлый день въ саду, отецъ все свое свободное отъ службы время, какъ кротъ, роется въ земл, чего-чего у насъ нтъ на гор, какихъ-какихъ породъ деревъ не вывелъ отецъ. Но мы съ Маріаной особенно гордимся большой дуплистой развалистой липой, дающей непроницаемую тнь.

— Ей по крайней мр сто лтъ, говорю я постителямъ нашимъ, смутно представляя себ, что это за пространство времени сто лтъ. Я почему-то люблю сама ршать нкоторые занимающіе меня вопросы: сто лтъ мн представляются въ вид длинной-длинной нити, что-то въ род того шоссе, что виднется за городомъ и разрзаетъ пополамъ нашу ‘Ямскую слободу’.

Я помню, я услышала разъ выраженіе ‘маститый старецъ’, я не спросила, что это значитъ, но мн сейчасъ-же представился очень толстый старикъ, который не можетъ уссться даже въ большое вольтеровское кресло отца, и это представленіе такъ засло въ моемъ воображеніи, что и до сихъ поръ при слов маститый, я не могу отдлаться отъ представленія чего-то необъятно широкаго. Да проститъ мн читатель мое увлеченіе дтскими воспоминаніями,— это сдлалось помимо воли: я такъ люблю это раннее счастливое, безмятежное дтство мое между отцомъ и Маріаной.

Въ моихъ дтскихъ воспоминаніяхъ было только одно непріятное чувство, это чувство къ матери моей, портретъ которой вислъ надъ письменнымъ столомъ отца. Хотя я ровно ничего не помнила и помнить не могла, но я знала, что она не умерла, но оставила насъ, когда мн было годъ отъ роду, а Маріан 10.

Я не разъ слышала, какъ Акуля разсказывала своимъ пріятельницамъ эту ужасную исторію, какъ отецъ умолялъ ее остаться ради насъ, одуматься, какъ Маріана волновалась, и ни о чемъ не зная наврное, плакала по ночамъ, молилась, бгала за матерью, боясь упустить ее изъ виду. Какъ, наконецъ, наша мать, уже совсмъ готовая въ шляп и бурнус, ночью, передъ отъздомъ вошла въ дтскую, гд спали мы съ сестрой.

— ‘Барина въ т поры не было, разсказывала Акуля, ушелъ, чтобы не видть, какъ узжать она будетъ изъ собственнаго дома, горько ему было сердечному, больно ее любилъ, — не было его. Я одна съ дтьми осталась. Только не ложусь это, все прислушиваюсь, слышу звякнулъ въ передней колокольчикъ, за ней, значитъ, прислалъ тотъ, или самъ пріхалъ, ужъ не знаю. Ну, думаю, только мы и видли барыню! Упало у меня сердце, такъ вотъ точно, что переворачивается внутри. На кого, думаю, дтей-то ты покидаешь? Только думаю это я, вдругъ слышу дверь наша скрипнула, обернулась, смотрю, а барыня въ дверяхъ, блдная, блдная — краше въ гробъ кладутъ. Я какъ брошусь къ ней, руки этакъ разставила: побойтесь Бога, говорю, сударыня, не пужайте, говорю, Маріаночку, оставьте, говорю, перекрестите издали. А она этакъ, точно хрипнула, говорить-то видно не въ мочь — тоже родныя дти, жаль видно было — этакъ рукой отстранила и прямо къ кроваткамъ, сначала эту (Акуля кивнула на меня) перекрестила большимъ такимъ крестомъ, потомъ къ Маріан подошла, нагнулась это надъ нею, да какъ зарыдаетъ! Я бросилась, было, къ ней, анъ поздно, голубка-то моя уже проснулась, ухватилась это за нее рученками. Мамочка, кричитъ, не бросай насъ, куда ты, куда ты, мамочка! А та цлуетъ ее, плачетъ, слезами обливается, а сама мн киваетъ, чтобы я взяла Маріаночку — любитъ, прощаться пришла, а тотъ видно, все дороже… Мать тоже называется!.. Акуля сердито отвернулась и утерла глаза фартукомъ. Взяла это я такъ двочку мою ненаглядную, бьется она у меня, вырывается, а я крпко такъ ее ухватила, ручки ей держу. Идите, молъ, сударыня, вы свободны. А она задомъ, задомъ къ двери и все креститъ, креститъ… такъ и ушла… Перестала биться моя пташка, гляжу, а головка-то у нея закатилась и глаза подъ лобъ ушли… О-охъ, тяжелый годъ мы въ т поры прожили! Сколько хворала наша Маріанушка’.

— Про какую это ты Маріану разсказываешь? спрашиваю я, длая видъ, что только теперь оставила свои игрушки въ углу и обратила вниманіе на разсказъ.

— Такъ, знакомая моя одна, прачки нашей племянница.

— Разв мать ея бросила Маріанку-то?

— Ну, чего пристала? играй себ, играй, когда это дти слушаютъ, что говорятъ большіе! видя, что я опять занялась игрушками, — Можетъ оно и къ лучшему, что двочка-то хворала, барину отвлеченье, все надъ ней сидлъ, съ нею нянчился, ну, дума-то не такъ его и одолвала.

Я съ жадностью слушала эти разсказы, но Маріану боялась спросить о матери, и длала видъ, что врю, когда Акуля на вопросы мои о ней отвчала, что она умерла. Но я рдко спрашивала, особенно съ тхъ поръ, какъ стала подростать. Какое-то странное чувство стыда и страшной обиды овладвало мною всякій разъ, какъ при мн произносили это слово — мать. ‘Зачмъ они произносятъ это слово при насъ, когда знаютъ, что мать насъ кинула!’

Въ тхъ взглядахъ соболзнованія, которые многіе бросали на насъ, въ часто достигавшемъ до нашихъ ушей прозваніи ‘сироты’, я видла что-то обидное. Я чувствовала, что на памяти матери лежитъ что-то постыдное и это постыдное ложится и на насъ — ея дтяхъ. Если я, никогда не видавшая мать, такъ чувствовала, то что-же должна была испытать Маріана? Не потому-ли она была дика и избгала постороннихъ людей?

III.

Въ 187*** г. Маріана кончила курсъ въ нашей N — ской гимназіи съ медалью. Мн было 7 лтъ, я уже считала себя чуть-ли не взрослой, бгло читала по русски и по французски и даже писала большими буквами.

Лто мы провели необычно въ Липецк, куда наши N — скіе доктора послали лечиться отца, прихворнувшаго зимой. Я не довольна была нашимъ лтомъ, и съ восторгомъ думала о зим, о томъ, что Маріан некуда будетъ бгать по утрамъ, что мы будемъ постоянно вмст, я думала о нашихъ совмстныхъ катаньяхъ съ горы, о нашихъ чудесныхъ вечерахъ втроемъ. Что-то теперь прочтетъ намъ папа? Ахъ какъ хорошо, тепло, уютно у насъ въ гостиной, какой чудесный голосъ у отца и какъ прелестна головка Маріаны, склоненная надъ работой.

Такъ думала я, какъ вдругъ въ самомъ начал зимы стряслась надъ нами страшная бда.

Въ ночь съ 20 на 21 ноября я проснулась отъ какого-то страннаго необычайнаго движенія въ дом.

Мн показалось, что кто-то скатился съ лстницы. Я вскочила въ своей кроватк, раздвинула пологъ и при свт свчи, поставленной на стол (необычное явленіе), увидла, что постель Маріаны пуста и одяло валяется на полу.

Что представилось моему дтскому воображенію при этомъ зрлищ, я и теперь не могу хорошенько дать себ отчета, но я всмъ существомъ своимъ почувствовала, что случилось что-то ужасное и, взвизгнувъ не своимъ голосомъ, стала звать Акулю, спавшую въ комнатк рядомъ съ нашей. На мой крикъ никто не отозвался. Тогда, обезумвъ отъ страха, я спрыгнула съ постели и босикомъ побжала къ нян.

Въ ея комнат тоже былъ свтъ, но ея самой не было, постель, какъ и Маріанина, была пуста. Я рискнула отворить дверь на площадку, откуда шла лстница внизъ. Тамъ было темно, внизу слышалось какое-то движеніе.

— Акуля! Маріана! крикнула я. Мн никто не отозвался.

Вся дрожа и обливаясь слезами, я вернулась къ своей постели и закрывшись съ головой одяломъ, продолжала плакать.

Вдругъ дверь отворилась.

— Акуля (это была она), Акуля, крикнула я, что такое? Зачмъ вы оставили меня одну? Что случилось?

Но старуха какъ будто и не замтила моего отчаяннаго вопля.

Она подошла къ комоду и стала рыться въ нижнемъ ящик и рвать какіе-то куски стараго полотна.

— Спи, спи, матушка, говорила она, ничего не случилось, моя дтка, я сейчасъ вернусь къ теб.

И не внимая моему отчаянному воплю, она опять ушла.

Если-бы она подозрвала только, въ какомъ состояніи оставляетъ меня, то вроятно не ушла-бы.

Мн кажется не приди ко мн черезъ нсколько минутъ Маріана, я сошла-бы съ ума, но она, моя милая, дорогая сестра, узнавъ вроятно отъ Акули, что я проснулась, сама полная тревоги и отчаянія, поняла мой дтскій, безпричинный страхъ и прибжала ко мн, чтобы успокоить меня.

— Ничего, ничего, моя милая, дорогая моя, успокойся…— и она вся блдная, дрожащими руками прижимала меня къ себ, — ничего, папа немного заболлъ. Но онъ поправится, ему уже лучше, а то я не пришла-бы къ теб сюда.

— Что-же съ папой?

— Захворалъ, я послала за докторомъ. Докторъ теперь здсь, онъ помогъ ему, пап лучше. Спи, моя дорогая. Она сла около меня и я не выпускала ея руки, пока не заснула.

Въ первую тяжелую, страшную минуту своей жизни сестра моя, эта двушка полу-ребенокъ, нашла силу побороть свое чувство и осталась со мной, чтобы успокоить меня, когда сердце ея рвалось къ больному отцу.

Въ продолженіе послдующихъ трехъ дней я не видла почти Маріану: она не отходила отъ отца. Только изрдка прибжитъ ко мн, поцлуетъ и опять уйдетъ къ нему. Со второго дня у нея уже не было надежды на его выздоровленіе, но она не плакала, вся блдная, съ сухими глазами подходила она ко мн и говорила нсколько словъ, не относящихся къ болзни отца. И голосъ ея звучалъ какъ-то глухо и странно.

Однажды утромъ, я только что проснулась, сестра вошла ко мн блдная какъ бумага, но твердымъ голосомъ сказала:

— Одвайся скорй, папа ждетъ тебя.

И сама стала одвать меня, я замтила какъ руки ея дрожали, но она ничего не забыла, одла меня самымъ тщательнымъ образомъ, причесала и, взявъ за руку, повела внизъ. Я дрожала. Что-то неизвстное и страшное захватывало мн дыханіе. Передъ дверью кабинета, которая была настежъ отворена, я въ неизъяснимомъ ужас схватилась обими руками за платье Маріаны и остановила ее.

— Папа умираетъ? Скажи, умираетъ? воскликнула я, не позволяя ей идти дале.

Лицо ея все точно съежилось, точно свела его судорога и губы передергивались, она молча наклонила голову, говорить она не могла. Она сла на стулъ въ зал и, обхвативъ меня руками, крпко прижимала къ себ.

Черезъ минуту она уже нашла возможность говорить.

— Не плачь, не бойся, не испугай его.

И вытеревъ мн слезы и оправивъ платье, ввела въ комнату отца. Въ комнат было свтло и я увидла на высоко взбитыхъ подушкахъ, желтое лицо съ длиннымъ носомъ и огромными глазами, совсмъ не похожее на лицо папы, я, дрожа всмъ тломъ, ухватилась за юбки Маріаны и прижалась къ ней. Онъ страдалъ должно быть ужасно, дышалъ прерывисто, легкое одяло такъ и ходило на его груди и живот, но онъ не стоналъ, видя, что я боюсь, онъ поманилъ меня къ себ и сдлалъ попытку улыбнуться. Онъ взялъ маленькій образокъ изъ рукъ Маріаны, приложилъ его къ голов моей и сказавъ громкимъ почти не измнившимся, хотя и прерывистымъ голосомъ: ‘Маріану люби, она будетъ теб матерью’, онъ равнодушно посмотрлъ на насъ съ сестрой, какъ-бы спрашивая: что-же еще мн осталось длать! равнодушно поцловалъ меня, когда меня подняли и мое испуганное лицо пришлось въ уровень съ его лицомъ и, какъ-бы совсмъ утомившись, полузакрылъ глаза. Меня вывели и я цлый день была подъ впечатлніемъ утренней сцены и жалась къ Акул, а Маріанна осталась тамъ…

Къ вечеру отецъ нашъ умеръ.

IV.

Нашъ домъ наполнился постороннимъ людомъ. Едва закрылъ отецъ глаза, еще священники не пропли первой панихиды, какъ засовали какія-то странныя личности и стали рыться въ стол и шкафахъ отца.

Въ этотъ тяжелый, первый день утраты, въ насъ принялъ живое участіе нкто Марухинъ, Петръ Петровичъ. У отца мы его видали рдко, но онъ кажется завдывалъ его длами и потому имлъ право вмшаться и оградить насъ отъ чужихъ вторженій.

На мой взглядъ Марухинъ былъ уже пожилой человкъ, но взрослые говорили, что онъ еще молодъ — ему было лтъ 38—40. Онъ былъ высокъ ростомъ, не толстъ, но очень плотенъ, черты лица имлъ правильныя, и если-бы не толстыя, выдающіяся губы, которыя бросались въ глаза и непріятно поражали, могъ-бы слыть красавцемъ, изъ подъ толстыхъ губъ, когда онъ улыбался, виднлись крпкіе блые зубы. Бороды онъ не носилъ, а небольшіе баки, изъ подъ которыхъ виднлся раздвоенный подбородокъ. Онъ почему-то очень ярко рисуется передо мною въ этотъ первый день нашей утраты. Въ безукоризненномъ черномъ сюртук, въ необыкновенно бломъ и твердомъ воротник рубашки, подпиравшемъ толстый подбородокъ, элегантный, раздушенный, отъ него пахло какими-то очень крпкими духами, запахъ которыхъ остался мн очень въ памяти. Онъ беззвучно ходилъ по дому и съ какимъ-то холодомъ въ глазахъ и въ звукахъ голоса распоряжался. Помню какъ мнялось выраженіе его глазъ, когда онъ входилъ въ залу, гд начиналась панихида. Какъ эти глаза за секунду холодные, вдругъ обращались на Маріану съ какимъ-то умильнымъ выраженіемъ, помню съ какимъ почтительнымъ состраданіемъ въ движеніяхъ подносилъ онъ намъ зажженныя свчи, и какъ бросался поддерживать сестру, когда она поднималась съ колнъ.

— Не безпокойтесь, Маріана Александровна, все будетъ устроено безъ вашего вмшательства, я не допущу васъ до хлопотъ, нсколько разъ въ этотъ день говорилъ онъ, между тмъ какъ Маріана поднимала на него безучастный взоръ, въ которомъ ясно читалось, что она не понимаетъ, о какихъ хлопотахъ онъ говоритъ и что ей ршительно все равно, что-бы и кто что ни длалъ.

На слдующее утро пріхала тетушка, сестра моего отца. Я никогда не видала ее прежде и, помню, она поразила меня обиліемъ слезъ, рчей, изъявленій любви, въ ней было что-то и тривіальное и неискреннее. Она мн совсмъ не понравилась и именно съ пріздомъ ея, я почувствовала себя совсмъ сиротой и больше, чмъ когда, стала жаться къ Маріан.

Въ день похоронъ, въ церкви, когда мы съ сестрой стояли у гроба и я съ непонятной тревогой всматривалась въ лицо Маріаны — покойное, но такое странное и блдное, что даже мн, ребенку, казалось съ ней длается что-то неладное — по ту сторону гроба явилась высокая дама въ черномъ, привлекшая мое вниманіе. Въ ея большихъ точно испуганныхъ глазахъ и въ манер тонкихъ длинныхъ рукъ ея, которыми она поправляла свою шаль, было что-то мн знакомое. Эта женщина, черезъ тсно обступившихъ гробъ родственниковъ и знакомыхъ, старалась заглянуть въ него, потомъ глаза ея остановились на насъ съ Маріаной какъ-то вопросительно, испуганно, робко, губы задергались, глаза съузились и она, закрывшись платкомъ и вздрагивая плечами отъ рыданій, опустилась на колни…

И всякій разъ какъ она поднималась съ колнъ и я могла видть ее, я встрчалась съ ея робкимъ взглядомъ и мн становилось жаль ее. Маріана не оглядывалась…

Когда гробъ опускали въ могилу, высокая женщина съ темными глазами стояла рядомъ съ нами, такъ что Марухинъ, подавая намъ землю на лопат и очищая для насъ мсто, долженъ былъ немного отстранить ее. Когда Маріана, бросивъ горсть земли на крышку гроба съ тмъ-же невозмутимымъ и страшнымъ лицомъ, съ какимъ присутствовала при отпваніи — вдругъ заломила руки и откинулась назадъ съ раздирающимъ душу воплемъ ‘папа! папа!’— дама въ черномъ приняла ее въ объятія.

Маріана испуганно, почти враждебно оглянулась на незнакомку и отстранилась отъ нея.

— Pardon, madame, сказала тетка, оглядывая съ ногъ до головы даму въ черномъ,— очень благодарна, позвольте ужъ я… и она стала поддерживать рыдавшую сестру, а та, какъ-то виновато улыбаясь и часто мигая своими большими глазами, оставила Маріану… Я больше не видала ее.

Не успли мы возвратиться домой, какъ тетушк подали письмо. ‘Madame, стояло тамъ по-французски, позвольте мн видть ‘дтей моихъ’.

Письмо это страшно взволновало весь домъ нашъ. Тетушка вслухъ при насъ восклицала: ‘Это нахальство явиться въ домъ, когда брата едва успли вынести изъ него. Прошу покорно отвчать на это письмо, отказать невозможно, а какъ принять ее здсь?’

Она, тмъ не мене, отвчала нашей матери, что не находитъ себя вправ препятствовать ея свиданію съ дтьми и сама заперлась въ комнат, чтобы не видть ‘этой женщины’.

Акуля, я, Маріана вс были взволнованы предстоящимъ свиданіемъ.

Акуля говорила:

— Смотрю я въ церкви, точно барыня стоятъ, все на колнки становились и плакали. Ахъ, Господи, Господи, какъ это имъ вздумалось пріхать. Господи, посл столькихъ-то лтъ!

— Я ее видла, говорила и я, увряю тебя, клянусь, я сейчасъ узнала, что это мама.

Мн дйствительно и теперь кажется, что еще въ церкви я знала, что это мать наша, что и тогда я чувствовала къ ней нжность.

Маріана ходила по комнат опять со своимъ страшнымъ непроницаемымъ лицомъ, подходила то ко мн съ Акулей, то къ окнамъ и ломала свои тонкіе, длинные пальцы. Когда раздался звонокъ, она вздрогнула и схватилась за голову, но это звонила еще не мать наша,— пріхала Елена Александровна Паранина, хорошая наша знакомая, любившая и уважавшая отца и горячо сочувствующая нашей утрат.

Маріана такъ и бросилась къ ней.

— Елена Александровна, сейчасъ прідетъ она, мать! Умоляю, не оставляйте насъ однихъ съ нею.

И Маріана ухватилась за Елену Александровну, какъ будто та хотла убжать отъ насъ.

… Она, мать наша, вошла какъ-то неожиданно, безъ звонка, или мы не слыхали его, и остановилась при вход, робко оглядывая комнату. Да, именно робость выражала вся ея фигура и большіе темные, влажные глаза.

Маріана ахнула и пошла ей на встрчу, пошла, а не кинулась.

Я видла, какъ мать обвилась вокругъ нея руками, какъ страстно прижимала ее къ груди, я видла, какъ обильно текли слезы изъ глазъ моей матери, когда, чтобы передохнуть отъ рыданій, она поднимала голову.

Глаза же Маріаны были сухи, ея руки хотя и лежали на плечахъ матери, но безжизненно и вяло.

Мн ужасно, страстно было жаль мою мать, мн такъ хотлось прижаться къ этой несчастной женщин, но или холодность Маріаны, или мое собственное чувство, чувство какой-то обиды за отца, котораго ужъ нтъ и котораго сейчасъ, точно пользуясь его смертью, пришелъ замщать его врагъ (по отрывочнымъ разсказамъ, которые я слышала, я мать считала его врагомъ) — то или другое, но когда она, оставивъ Маріану, обратилась ко мн, и я не выказала ей того жара дтской любви и жалости, что горли въ душ моей. Я застнчиво отвчала на ея ласки.

О, какое это было тяжелое свиданіе! Я помню его все до конца, помню жалкое сконфуженное лицо матери, помню лицо Маріаны, помню, какъ мы сидли въ гостиной, точно принимая гостью. И она не снимала шляпки. Помню, какъ нсколько разъ она начинала говорить объ отц и послднихъ дняхъ его жизни, глаза ея наполнялись слезами. И помню, какъ всякій разъ Маріана съ сухими глазами прекращала этотъ разговоръ, она не хотла говорить съ нею, съ посторонней, объ отц. И оказывалось, что говорить намъ не о чемъ. У ней была своя семья, свои интересы, о которыхъ она не могла съ нами говорить, у насъ свое горе, до котораго мы не хотли, чтобы она касалась… Когда между дтьми и матерью разговоръ замолкалъ, Елена Александровна обращалась къ ней, и он разговаривали о чемъ-то совсмъ неинтересномъ для обихъ.

Я помню, что стояла прислонившись къ колнамъ Елены Александровны — мать сидла тутъ же рядомъ, вдругъ она протянула мн руку, я подала ей свою, но продолжала стоять въ той же поз, прислонившись къ колнамъ Елены Александровны, не подаваясь ближе къ матери! Она долго ласкала мою руку и мн хотлось отвтить на эту ласку, но застнчивость и еще какое-то неопредленное чувство — точно боязнь оскорбить отца, который, мн казалось, еще тутъ, еще видитъ насъ — удерживали меня. И опуская мою руку, мать съ грустной улыбкой сказала Елен Александровн:

— Cet ge est sans piti!

Это была, какъ мн кажется, единственная искренняя фраза, сказанная въ продолженіи нашей бесды.

Мать, помню, еще спрашивала Маріану: ‘Какъ же вы устроетесь? съ кмъ будете жить — съ тетушкой?’ Какъ будто бы о томъ, чтобы жить съ нею, съ матерью, не могло быть и рчи.

Наконецъ какъ-то оглядывая комнату, точно ища чего-то или припоминая, она встала.

— Когда же вы думаете ухать? спросила Маріана.

— Сегодня, черезъ часъ уходитъ поздъ, очень удобно, сказала она, какъ-то растерянно глядя на насъ. Простилась она съ нами холодне, чмъ встртилась. Когда она уже совсмъ собиралась выйти, Маріана вдругъ бросилась къ ней, горячо обняла и обливаясь слезами, въ первый разъ говоря ей ты:

— Мама, прости меня, говорила она. Прізжай опять… но зачмъ сегодня, зачмъ сегодня, Боже мой, зачмъ сегодня!..

Когда она ушла, Маріана бросилась ко мн и прижала къ груди и мы долго горячо, отчаянно плакали, какъ будто въ этотъ день понесли еще одну утрату.

V.

По смерти отца, мы продолжали жить все въ томъ же N. въ нашемъ старомъ дом подъ опекой тетушки Анны Васильевны Парафидиной, вдовы незначительнаго чиновника, имющей троихъ дтей. Овдовла она года три тому назадъ и кром пенсіи почти ничего не имла, такъ что опекунство надъ нами являлось для нея значительнымъ подспорьемъ: кром извстнаго процента съ получаемаго нами дохода, она, живя съ нами, могла жить почти всецло на наши средства. И мене чмъ черезъ недлю посл похоронъ отца тетушка Анна Васильевна водворилась въ нашемъ дом со всми своими дтьми, домочадцами и скарбомъ.

Нашъ тихій домъ наполнился суетней, криками, бранью тетушкиной прислуги съ нашей. Дти тоже не мало шумли, дразнили другъ друга, жаловались.

— Мамася, Сашка щиплется, кричалъ одинъ, мамася, не велите щипаться.

— А ты зачмъ унесъ мой пряникъ? велите отдать ему пряникъ, мамася.

Въ зал, гд такъ недавно еще стояло тло нашего отца, гд и теперь еще зеркала были завшаны, какъ бы для того, чтобы напоминать намъ объ утрат нашей, мальчики уже бгали въ запуски, бранились, распвали двусмысленныя псни.

Вещи отца, которыя мы хотли бы сохранить какъ святыню, дти растаскивали по разнымъ комнатамъ, играли съ ними, ломали, теряли. Помню, какъ горько плакала Маріана надъ деревяннымъ ножомъ отца, который нашла изломаннымъ и заброшеннымъ подъ диванъ.

Тетка очень сердилась на Маріану и называла ея слезы капризомъ.

— Что же это, душечка, говорила она, поджимая губы, если ты будешь слезы проливать надъ всякою грошевою вещью, такъ вдь это и слезъ не хватитъ! Я куплю теб пожалуй ножикъ лучше этого.

Нервы Маріаны были такъ потрясены, что, дйствительно, она могла, казалось, плакать и надъ всякою пустою вещью, ибо всякая пустая вещь ей напоминала отца.

Днемъ она еще сдерживалась, но какъ только она поднималась къ себ наверхъ, слезы ея начинали течь неудержимо. И я привыкла засыпать подъ ея всхлипыванія.

Если бы по смерти отца порядокъ нашего дома оставался бы прежній, мн кажется, Маріан было бы легче, но въ тетушк отсутствовало всякое чувство деликатности, чутья, она, твердя безпрестанно, что Маріана хозяйка, что все въ ея власти, съ разу, въ какихъ-нибудь нсколько дней, перевернула весь нашъ домъ: чай, завтраки, обды,— все это назначалось не въ наши обыкновенные часы, мебель перетаскивалась и перестанавливалась изъ комнаты въ комнату, людямъ, къ которымъ мы привыкли, отказывали за ненадобностью. Все это волновало Маріану, оскорбляя какъ-то память отца, волновало и меня.

Акуля-же наша, къ которой мы привязались за это время больше прежняго, подливала масла въ огонь:

— Сиротки вы мои ненаглядныя, говорила она, помогая намъ раздваться вечеромъ и оглядывая, вс-ли двери заперты,— родные мать — отецъ васъ покинули, на чужихъ людей васъ оставили!.. И она начинала жаловаться на тетушку, на ея дтей, на прислугу.

— Выживутъ меня старуху, вотъ помяните мое слово — выживутъ. Имъ разв любо, что я дтское добро берегу — какъ же!.. Тоже не позволю и бранить я своихъ господъ — извините! Тетушка ваша говоритъ вдругъ: ‘Братецъ филозофъ былъ — филозофомъ называетъ, скажите пожалуйста! И ничего, говорятъ, въ управленіи не понималъ и дтей и людей распустилъ’. Это про покойника-то такъ говорить! хорошо?!— И она оскорбленная всхлипывала.

По лицу Маріаны тоже катились крупныя слезы, ей горько было, что чужіе судили отца, начинала плакать и я, при представленіи, что его называютъ ‘филозофомъ’.

Акуля, не понимая того, просто мучила насъ всякій вечеръ своими стованіями и передачей разныхъ слышанныхъ ею нелестныхъ отзывовъ объ отц и жалобами на тетку.

Съ своей стороны и тетушка ненавидла Акулю, всячески выживала ее и съ нами нисколько не стснялась длая намъ жизнь невыносимой своими мелочными придирками.

То она обижалась, что Маріана мало стъ:

— Что-же это ты, милая, до кушанья не дотрогиваешься, или теб не нравится? Заказывала-бы сама, милая, пора привыкать хозяйк молодой.

То находила, что мы слишкомъ много димъ. Обижалась, что мы сидимъ больше наверху, что Маріана знать ее не хочетъ. Когда же мы сходили внизъ, она находила, что сестра занять меня ничмъ не уметъ и я только и знаю, что ссорюсь съ мальчиками. Мсяца черезъ два она нашла, что мальчики слишкомъ дурно помщены внизу и Маріана должна была уступить имъ наши антресоли.

Намъ это было очень горько: съ тхъ поръ какъ мы себя помнили, мы жили на верху, Акуля же просто обливалась слезами, разставаясь съ своей комнатой и перенося свой скарбъ въ маленькую темную каморку близъ двичьей.

Мы перешли въ кабинетъ отца, остававшійся до тхъ поръ закрытымъ.

Мы чувствовали себя очень одинокими, несчастными, загнанными. Наша жизнь въ томъ же дом, гд протекло наше дтство, была такъ мало похожа на прежнюю, что мы не могли примириться съ нею и жили точно на бивуакахъ, въ ожиданіи какой-то перемны. Я говорю мы, хотя на мн только отражалось настроеніе сестры.

Маріана оживлялась только тогда, когда являлась къ намъ Елена Александровна: все что сколько нибудь напоминало намъ жизнь съ отцомъ, было намъ дорого и мило.

Зима мало по малу проходила и незамтно наступала весна.

Уже въ нашемъ переулк не было прозда, во двор нашъ дворникъ Артемъ продлывалъ канавки и гналъ по нимъ воду, въ саду во многихъ мстахъ земля уже обнажилась и къ намъ въ скворешницу прилетли скворцы, а голуби усиленно ворковали на крыш. На 6-й недл мы говли съ Маріаной. Несмотря на мои 8 лтъ, я говла еще въ первый разъ и подъ вліяніемъ религіознаго настроенія Маріаны добросовстно относилась къ своей новой обязанности. Едва ударяли въ нашемъ приход къ часамъ, какъ я уже бжала къ сестр, торопила ее собираться и чинно становилась впереди ея, крестилась и кланялась въ землю, но помню, что очень скоро, какъ я ни старалась молитвенно настроить себя, мн.становилось скучно, я начинала оглядывать окружавшихъ меня и самыя суетныя мысли приходили мн на умъ.

— Уметъ-ли эта двочка говорить по французски? думала я, оглядывая ребенка немного постарше меня, скоро-ли она поступитъ въ гимназію, хотлось бы мн знать. Что она думаетъ обо мн? Она вроятно думаетъ, какая милая хорошенькая двочка, у нея вроятно большое несчастіе: она такъ хорошо и пламенно молится. И я начинала опять креститься и кланяться и старалась придать лицу своему молитвенное выраженіе. Изрдка я оглядывалась на Маріану. Она, не мняя позы, стояла, прислонившись къ стн, и обильныя слезы текли изъ ея глазъ.

Что заставляетъ ее плакать? думала я, — папа?— но почему-же я не плачу, мн хотлось бы тоже плакать, что бы подумала эта двочка, еслибы я заплакала?!

И я старалась представить себ отца, но уже воспоминаніе о немъ не вызывало во мн слезъ.

Когда мы выходили изъ церкви, насъ часто нагонялъ Марухинъ, онъ жалъ руку сестры, и какъ-бы не желая нарушить ея настроенія, молча доводилъ насъ до дому, иногда говорилъ ей, прощаясь: ‘посмотрите, какъ все радостно вокругъ, природа оживаетъ, пора и вамъ перестать плакать, Маріана Александровна’.

Марухинъ часто посщалъ насъ, онъ прізжалъ иногда съ Еленой Александровной, но въ послднее время чаще одинъ: то ему нужно было спросить Маріану, согласна-ли она на такую-то комбинацію дла, то онъ мн привозилъ игрушку, то тетушк огурцовъ изъ своего Шашкина, отстоявшаго отъ города верстахъ въ 15—16.

На Свтлый праздникъ Марухинъ привезъ мн огромное яйцо, въ которомъ была кукла со всмъ приданымъ.

У насъ въ дом ршительно вс благоговли передъ Петромъ Петровичемъ, тетушка съ Акулей сходились только въ одномъ: въ подобострастномъ поклоненіи передъ нимъ.

Нашъ Артемъ, мужикъ грубый, знающій себ цну и не ломавшій шапки ни передъ кмъ, кром своихъ господъ, только для Марухина длалъ исключеніе и если тотъ обращался къ нему, моментально обнажалъ голову.

Наши двоюродные братья, безшабашные сорванцы, только Марухина и уважали и при его появленіи тотчасъ скрывались, Маріана, съ которой Петръ Петровичъ всегда почти говорилъ объ отц, относилась къ нему съ довріемъ, она была благодарна ему за участіе, которое онъ принялъ въ насъ въ тяжелые дни, и считала его безусловно добрымъ и хорошимъ человкомъ.

Изъ всего дома только я относилась къ Марухину съ недовріемъ и, несмотря на подарки, которые онъ мн длалъ, онъ возбуждалъ во мн какое-то отталкивающее чувство. Я съ трудомъ выносила его ласку, мн хотлось скорй убжать отъ него, когда своими толстыми, влажными губами онъ прикасался къ моей щек или тормошилъ меня, какъ взрослые иногда, тормошатъ дтей.

Вся его большая, грузная, но элегантная фигура (несмотря на толщину, онъ былъ хорошо сложенъ и одвался безукоризненно) была мн противна, мн не нравилась его мягкая походка, манера его рукъ, и главное — мн былъ противенъ его влажный взглядъ, который онъ часто останавливалъ на Маріан: ‘точно Пиратъ’, презрительно сравнивала я съ нашей лягавой собакой, любимицей отца.

Я всегда испытывала непріятное чувство опасенія, когда Марухинъ бралъ сестру за руку или когда онъ садился рядомъ съ нею, тогда я незамтно старалась оттолкнуть его, садясь между ними.

VI.

Весна совсмъ вступила въ свои права. Только издали, всматриваясь съ нашей горы, кой-гд по откосамъ желзно-дорожнаго пути — бллъ еще снгъ, но поля уже зеленли, дороги высохли и побурли, рка вошла въ свои берега и прибрежныя ивы начинали зеленть. Почки на кустахъ въ нашемъ саду разбухли, тополя роняли клейкую душистую пленку и распространяли въ воздух горьковатый чудный запахъ своихъ молоденькихъ листочковъ. Мы съ сестрой съ первыми же теплыми днями совсмъ перебрались въ садъ, перенесли въ бесдку книги, тетради, работы, игрушки и почти не входили въ домъ. Тетушка подулась за это на Маріану, но однако примирилась съ нашимъ пребываніемъ въ саду и не тревожила насъ.

Теперь, когда мы постоянно пребывали на нашей дач, Елена Александровна и Марухинъ очень часто, не заходя въ домъ, проходили къ намъ въ садъ, что тетушка считала для себя обиднымъ.

Помню разъ вечеромъ, солнце очень было низко и длинныя тни его распространялись по всему саду, двоюродные братья съ крикомъ носились по дорожкамъ, играя въ лошадки. Мн очень хотлось присоединиться къ ихъ игр, но Маріана, возившаяся около розановъ, была такъ грустна, что мн было стыдно оставить ее.

Прошлую весну она въ такой же точно вечеръ — безоблачный и тихій — обрзала розаны съ отцомъ, я вспомнила это и отлично понимала ея чувство печали, но вечеръ былъ такъ хорошъ, воробьи такъ задорно чирикали въ кустахъ, а братья такъ весело носились, такъ соблазняли меня своими криками, что, понимая чувство сестры, я не могла его раздлять и только какой-то стыдъ удерживалъ меня около нея, но и стыдъ этотъ таялъ и я уже совсмъ, было, собралась оставить ее и идти играть въ лошадки, когда вдругъ калитка хлопнула и въ садъ своей эластичной походкой вошелъ Марухинъ.

Онъ издали еще весело раскланивался.

— Здравствуйте, барышня милая, говорилъ онъ, пожимая пальчики Маріаны правой рукой, между тмъ какъ лвой подавалъ букетъ ландышей, — первые, сейчасъ изъ Шашкина, самъ набиралъ.

Онъ улыбался, глядя на сестру и показывая свои блые, крпкіе зубы. Но онъ замтилъ ея грустный видъ и сейчасъ же лицо его омрачилось.

— Что-нибудь съ тетушкой вышло? спросилъ онъ.

Маріана не скрывала отъ него нашихъ натянутыхъ отношеній съ теткой, и онъ часто самъ начиналъ говорить объ этомъ, стараясь утшить сестру, ободрить. ‘Вотъ погодите, дайте срокъ, все хорошо будетъ, устроимъ мы васъ, барышня’! И онъ загадочно улыбался.

— Усталъ, сказалъ онъ, садясь на скамью и снимая шляпу — пшкомъ шелъ въ гору… Здсь точно въ деревн прохладно, а на улиц жара.— И видя, что Маріана, дабы скрыть набгавшія слезы, нагнулась надъ кустомъ и старательно обрзаетъ его, онъ съ нкоторой обидой сказалъ.

— Что же это, Маріана Александровна, вы не хотите посидть со мною? я вдь на минутку.

Она украдкой отерла слезы и сла на скамью на самый краешекъ, немного сторонясь отъ Марухина.

Какъ теперь вижу ихъ рядомъ, — она такая тоненькая, худенькая, съ своимъ печально серьезнымъ лицомъ, а онъ такой большой, — маститый, сказала бы я тогда, весь въ сромъ, съ обнаженной коротко остриженной головою, со влагою во взор и сдержанной улыбкой на толстыхъ губахъ.

— Таточка, хочешь — пристяжной? кричали мн мальчики. Мн очень хотлось — ‘пристяжной’, я отлично умла гнуть голову, но я колебалась, я точно боялась оставить Maріану вдвоемъ съ Марухинымъ и продолжала стоять тутъ же у скамьи.

— Опять тетушка?— конфиденціально умряя свой голосъ, переспросилъ Петръ Петровичъ.

Маріана сдлала отрицательный жестъ головою, Марухинъ долго смотрлъ на ея склоненную головку и, какъ будто понявъ, что происходило въ ней:

— Бдная, бдная барышня! выговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.

При этомъ сочувственномъ возглас Марухина, глаза Маріаны вдругъ съузились, губы запрыгали и она, закрывшись рукою, откровенно горько заплакала, другая ея рука безпомощно свсилась на лавку и судорожно вздрагивала. Петръ Петровичъ придвинулся къ сестр, тихонько взялъ эту вздрагивающую ручку и, не сжимая ее, съ какимъ то страннымъ любопытствомъ разсматривалъ на своей широкой ладони.

— Бдные худенькіе, загорлые пальчики, говорилъ онъ.

И мн было такъ противно какъ произносилъ онъ это сладкимъ голосомъ и такъ досадно на Маріану, что она не отнимаетъ руки.

Наконецъ она очнулась, потянула руку къ себ, но онъ прикрылъ ее другой своей рукой и, какъ бы играя, не выпускалъ.

Ужъ этого я совсмъ не могла вытерпть, губы у меня тоже запрыгали.

— Пустите, Петръ Петровичъ, воскликнула я визгливымъ голосомъ, пустите Маріану!.. и я разревлась.

— Ревнивый ребенокъ, выговорилъ Марухинъ и очень зло, какъ мн показалось, взглянулъ на меня,— разв никому нельзя любить твою сестру, кром тебя! Однако руку Маріаны онъ выпустилъ….

——

Черезъ день посл вышеописанной сцены въ нашемъ дом происходило что то странное:

Тетушка получила какое то большое письмо, по прочтеніи котораго, она вышла вся въ красныхъ пятнахъ, таинственно позвала Маріану и заперлась съ нею въ спальн.

Хотя мн заданъ былъ сестрою урокъ, который я должна была выучить непремнно до обда, но я не могла смирно сидть въ комнат: безпрестанно выбгала въ гостиную и прислушивалась къ тому, что творится въ спальн, оттуда слышался возвышенно размренный голосъ тетушки и прерывающійся, точно всхлипывающій голосокъ Маріаны. ‘Что она длаетъ съ Маріаной, взволнованно думала я, за что она ее мучаетъ’!..

Я трясла ручку запертой двери, но на мои заявленія никто не обращалъ вниманія. И изъ спальни, за малыми перерывами, продолжалъ раздаваться монотонный голосъ тетушки и всхлипыванья сестры.

Наконецъ Маріана вошла въ кабинетъ, гд я тщетно старалась затвердить басню.

— Ну, что такое? За что она тебя мучила? бросилась я съ разспросами къ сестр.

— Оставь, никто меня не мучилъ, сказала она холодно, отстраняя меня и болзненно сдвигая брови надъ красными заплаканными глазами.

— Но, Маріанушка, ты плакала! ты плачешь!

— Ахъ, Боже мой, оставь, оставь говорила она, тщетно стараясь удержать слезы, оставь меня, Наташа! И она упала головою на столъ и зарыдала.

И нсколько дней передо мною происходило что то таинственное, о чемъ вс говорили намеками и что понять я не могла, или скоре, что понять я боялась.

Въ эти дни тетушка не только не мучила Маріану, но была съ нею какъ то бережно ласкова.

— Ну, что головка не болитъ? спрашивала она утромъ, и нжно обнявъ сестру, шептала ей что то на ухо, а глаза Маріаны наполнялись слезами. Въ шепот тетушки мн слышались слова:

— Ну, что же? Ну, когда же? Надумалась ты?..

Ночью опять мн слышался какой то таинственный шепотъ:

— Голубка моя, о чемъ же плакать то, говорила на этотъ разъ Акуля, стоя на колняхъ передъ кроватью Маріаны, о чемъ убиваться! Разв такъ то, какъ теперь живется вамъ — лучше? Хоть и въ своемъ дом, а изъ чужихъ рукъ смотришь… Ну, конечно не молодой человкъ, а добрый онъ, хорошій вс говорятъ, — я спрашивала, — обиды говорятъ никакой не видимъ… Ну конечно не молодой, что говорить! Да ты спроси лучше ли они — молодые то!.. А тутъ какъ хорошо бы зажили то! Домъ большой, достатокъ,— всего въ волю… Коли не о себ, о сестренк то подумай… Далъ бы мн Богъ увидть васъ пристроенными, кажись умерла бы спокойно!..

Прошло нсколько дней.

Разъ утромъ, когда мы съ Маріаной сидли въ бесдк и она учила меня выводить нмецкую букву Y, вошла къ намъ Елена Александровна, которая боле недли отсутствовала, здила къ себ въ деревню.

Маріана вскочила и бросилась къ ней съ такой стремительностью, съ которой люди только очень несчастные бросаются къ друзьямъ, когда видятъ въ нихъ себ опору, или даже только утшеніе. Она обвилась вокругъ нея руками и зарыдала страстно, горько, отчаянно.

Внезапность этихъ слезъ поразила меня, все утро Маріана казалась мн совсмъ покойной.

Елена Александровна обнимала, ласкала, гладила сестру, уговаривала ее нжными словами, какъ маленькую, потомъ обратилась ко мн:

— Наташа, сказала она, уйди, оставь насъ съ Маріаной, мн надо поговорить съ нею.

Но я ухватилась за платья ихъ обихъ.

— Пожалуйста!.. говорила я, зачмъ вы меня гоните, я знаю все, я слышала…

Но Елена Александровна таки выпроводила меня за дверь.

Но я не пошла далеко, услась тутъ же на порог и хотя мн было очень обидно и я была зла на обихъ и бормотала, всхлипывая:

— ‘Вотъ какъ, теперь уже родныхъ сестеръ стали гнать!.. хорошо же… хорошо же’!.. но случаемъ не пренебрегала и, такъ какъ окно было открыто, то слышала все отъ слова до слова:

— Я не люблю его, говорила Маріана, ну что-же мн длать съ собою!.. Мн вс говорятъ: онъ хорошій, добрый… Я вдь и сама знаю, онъ былъ добръ къ намъ въ самый ужасный моментъ нашей жизни, я благодарна ему, я хотла-бы любить его, но я не могу, не могу.

— Дитя мое, тихо говорила Елена Александровна, о какой любви ты говоришь? Кто требуетъ отъ тебя какой-то романтической любви?.. Такая любовь — удлъ очень немногихъ, моя дорогая! И спроси, кто изъ насъ выходилъ по любви? Сживаемся, вотъ и все!.. Любовь приходитъ потомъ, добавила она, спохватившись. Достаточно того, что ты уважаешь Петра Петровича и онъ, надюсь, впослдствіи заставитъ себя полюбить. Не оскорбляй-же отказомъ преданнаго теб человка, искренно и безкорыстно любящаго… Въ искренности его и безкорыстіи ты вдь не можешь сомнваться?!..

— Вдь ты несчастлива въ настоящей обстановк, продолжала она дале, теб не хорошо, а сестр твоей и того хуже. Куда-же дваться вамъ? подумай! Не къ матери-же идти, у той своя семья! Подумай, Маріана, о сестр, что готовишь ты ей? Вдь Петръ Петровичъ беретъ ее вмст съ тобою, самъ предлагаетъ. Вы заживете втроемъ, какъ бывало жили съ отцомъ!.. При этихъ словахъ я слышала, какъ громко зарыдала Маріана.

— Зачмъ вс он, все обо мн, да обо мн говорятъ, думала я, сидя на приступк и тоже горько плача, и совсмъ это неправда, для меня ничего не нужно, ничего, ничего!…

VII.

Въ тотъ-же день вечеромъ Маріана объявила мн, что выходитъ замужъ за Петра Петровича.

Я плакала, говорила, что знаю, она для меня это длаетъ, но что это вздоръ, мн совсмъ не нужно, чтобы она для меня выходила замужъ, что я не люблю Петра Петровича и не хочу, чтобы онъ былъ мн братомъ.

И слезы мои, мои мольбы поколебали ршимость Маріаны, хотя письмо съ согласіемъ было уже послано, она хотла написать другое, но ей не дали этого сдлать, вс точно сговорились бросить ее въ объятія этого человка!..

На другой день около 2-хъ часовъ дня Марухинъ явился къ намъ уже женихомъ. Отлично я помню это событіе… Но лучше, чмъ разсказывать самой, я открою тетрадь Маріаны, пусть она передастъ это событіе съ своей точки зрнія.

(Я часто теперь буду пользоваться этой тетрадью Маріаны, она была найдена мною посл ея смерти, разрозненная, по листкамъ въ разномъ хлам. Не знаю собственно, когда писались эти воспоминанія, но думаю, что писались они въ надежд, что будутъ когда-нибудь прочитаны любимымъ человкомъ). И такъ вотъ что говоритъ Маріана въ своихъ запискахъ.

‘Мы, т. е. Таточка, двоюродные братья и я были въ саду.

‘Принявъ окончательное ршеніе, я какъ будто успокоилась. Посл напряженной работы мысли этихъ дней, посл страстной борьбы съ собою, мысль и чувство какъ будто совсмъ притупились во мн и я принимала это за спокойствіе.

‘Ни о чемъ не думая, я перелистывала какую-то книгу, показывая картинки сестр. Наташа была взволнованне меня. Вдругъ калитка хлопнула и Маша, горничная тетушки, въ ловомъ розовомъ плать вбжала въ садъ съ криками: ‘женихъ детъ, женихъ!’ и сама бросилась къ забору, въ которомъ была длинная щель. Этотъ полусгнившій заборъ нашъ выходилъ на узкій, немощенный переулокъ, отдляющій нашъ садъ отъ сосдняго, онъ шелъ крутымъ подъемомъ прямо отъ рки и во время дождей проздъ по немъ былъ затруднителенъ, но въ сухую погоду, какъ въ ту весну, по немъ ходили и здили не увязая. Къ щели въ забор бросились братья, а за ними и я съ сильно бьющимся сердцемъ, сгорая любопытствомъ увидть жениха. Его парный фаэтонъ медленно поднимался въ гору и я вволю могла насмотрться на Марухина. Онъ сидлъ развалясь, выпятивъ толстыя губы и сердито сдвинувъ брови подъ своей шляпой горшечкомъ. Сердце мое екнуло: вотъ человкъ, который долженъ замнить намъ отца! Первый разъ я смотрла на него критически, недлю тому назадъ это былъ просто Марухинъ, добрый человкъ, принявшій въ насъ участіе по смерти отца, которому я была признательна, но человкъ посторонній. Теперь-же этотъ посторонній вдругъ становился мн близкимъ, роднымъ. Я съ недоумніемъ всматривалась въ профиль Петра Петровича, въ эти сдвинутыя брови, выпяченныя губы и сердце мое, къ моему удивленію, не переполнялось нжностью.

‘Черезъ нсколько минутъ я, задыхаясь, уже входила въ гостиную.

‘Марухинъ раскланивался еще передъ тетушкой, говоря ей что-то самымъ нжнымъ голосомъ и прижимая руки къ груди, заслышавъ мои шаги, онъ живо повернулся на каблукахъ и поспшно пошелъ мн на встрчу. Лицо его сіяло улыбкою, онъ совершенно не походилъ на того Марухина, что за нсколько минутъ передъ тмъ я видла въ коляск.

‘— Осчастливила! Долго заставила ждать, но осчастливила наконецъ, жестокая барышня! Онъ по очереди сталъ прижимать мои руки къ губамъ.

‘— Ну ужъ и стану-жъ я васъ любить за это и буду-жъ лелять.

‘Посл меня онъ обратился къ Наташ, но та, не смотря на тетушкины и мои предварительные уговоры и убжденія, обошлась съ нимъ сухо, сурово, безжалостно, какъ могутъ только обходиться дти, я видла, какъ непріятно это подйствовало на Петра Петровича и мн стало жаль его, захотлось его утшить:

‘— Я надюсь, Наташа васъ полюбитъ, Петръ Петровичъ, сказала я, мы об васъ, надюсь, полюбимъ, добавила я очень тихо. Но это было мое искреннее, пламенное желаніе полюбить человка, которому ввряла свою молодую жизнь.

‘Съ перваго дня начались разговоры о назначеніи дня свадьбы, я желала внчаться не ране зимы, по истеченіи года со смерти отца.

Марухинъ убждалъ внчаться какъ можно скоре.

— Не все-ли равно два мсяца раньше или поздне! Вы добры и умны, говорилъ онъ, вы должны понять, что мн, въ мои годы, тяжела роль жениха, ухаживателя, вы видите, какъ я неумлъ въ своихъ ухаживаньяхъ.

‘Онъ дйствительно, съ тхъ поръ какъ сталъ объявленнымъ женихомъ, даже рже сталъ бывать у насъ, т. е. бывалъ всякій день, но не надолго, привозилъ букеты, конфекты, глядлъ на меня какимъ-то подернувшимся взглядомъ и скоро узжалъ, онъ точно не находилъ, что говорить со мною, я даже не успвала сказать ему всего того, что мн казалось нужно было сказать, но такъ какъ въ отсутствіи его мн было легче, то я и не стовала на его кратковременныя пребыванія со мною.

‘Я уступила его желанію внчаться въ август, дйствительно не все-ли равно мсяцъ раньше, мсяцъ поздне, думала я.

‘Уступила и другому его желанію — скинула трауръ, что стоило мн многихъ слезъ, но онъ говорилъ:

‘— Я ужъ не молодъ, у меня есть предразсудки, уважьте ихъ, Маріана Александровна, скиньте это черное платье. Вы вступаете въ новую, надюсь, свтлую жизнь, зачмъ-же этотъ трауръ, напоминающій о несчастій.

‘Когда на другой день, посл заявленнаго имъ желанія, я вышла къ нему въ свтло-сромъ плать, онъ очень благодарилъ меня, даже слеза, мн показалось, нависла на рсниц.

‘— Ну, вотъ, сказалъ онъ, никто теперь не посметъ сказать, что невста моя носитъ трауръ, потому что идетъ за меня противъ желанія.

‘Слова эти покоробили меня, такъ это не для себя, а для другихъ онъ заставилъ меня снять черное платье, думала я.

‘И такъ было ршено, что мы внчаемся въ конц августа, раньше этого самъ Марухинъ находилъ, что внчаться немыслимо: во первыхъ ему нужно было окончить какое-то важное дло, по случаю котораго ему даже необходимо было ухать на югъ на нсколько недль, — Марухинъ былъ присяжнымъ-повреннымъ, и велъ большія дла, дающія ему хорошій доходъ, во вторыхъ, надо было подновить домъ въ Шашкин, гд Петръ Петровичъ разсчитывалъ въ поэтическомъ уединеніи провести свой медовый мсяцъ.

‘Я думала, что Наташа раздлитъ съ нами это уединеніе, ибо Марухинъ много говорилъ о томъ, что онъ никогда не ршится взять на душу, разлучить хотя-бы на день насъ съ сестрой. Онъ очень умилялся надъ нашей взаимной любовью, и говорилъ, что она свидтельствуетъ о моемъ добромъ сердц.

‘— А доброе сердце въ женщин — все! заключатъ онъ.

‘Уже во время нашего жениховства я замтила его любовь къ поучительнымъ цитатамъ, но я говорила себ: вс люди съ слабостями, у Петра Петровича можетъ быть ихъ больше, чмъ у другихъ, но это не мшаетъ ему быть хорошимъ добрымъ человкомъ. Господи! умягчи-же мое сердце, дай мн понять его добрыя стороны, простить дурныя, дай мн любить его!

‘Самъ-же Петръ Петровичъ, кажется, мало безпокоился о томъ, люблю-ли я его, ‘потомъ полюбите’, сказалъ онъ разъ и на томъ успокоился’.

——

Собственно я, очень смутно помню время жениховства Маріаны, точно эти нсколько мсяцевъ подернуты какимъ-то туманомъ, что очень странно, такъ какъ предшествующее и послдующее отлично сохранилось въ моей памяти. Вс эти дни, несмотря на лто и даже на жаркое лто, мн кажутся пасмурными. Очень смутно помню Марухина въ это время, что объясняется, судя по запискамъ Маріаны, нсколькими недлями его отсутствія и вообще очень кратковременными визитами въ нашъ домъ. Но если я мало помню самого Петра Петровича въ это время, то отлично помню мое чувство къ нему, чувство страха какъ къ чему-то фатальному, неизбжному. Потомъ помню разныя мелочи: не помня его визитовъ, отлично помню видъ его коробокъ ковфектъ, помню, что онъ не отдавалъ ихъ сейчасъ-же, а оставлялъ нкоторое время въ шляп и я всякій разъ заглядывала въ шляпу, которую онъ ставилъ на подзеркальникъ въ зал. Помню груды матерій, полотенъ, картонокъ разныхъ, наваленныхъ въ гостиной и спальн тетушки. Помню двухъ молоденькихъ швей, сестеръ еню и Сашу, шившихъ блье Маріан, разсказы которыхъ о ихъ родномъ сел, раскинувшемся на берегу Оки и занимающемъ пространство въ нсколько верстъ, я любила слушать.

Но главная фигура, фигура Маріаны,— въ эти мсяцы совсмъ какъ-то исчезаетъ и выступаетъ ярко освщенной только въ день ея свадьбы.

Помню, что утромъ, она еще была въ постели, Акуля принесла ей письмо, это письмо было отъ матери нашей, которую Маріана просила благословить ее и звала на свадьбу. Мать писала, что благословляетъ Маріану заочно, но пріхать не можетъ, такъ какъ сынъ ея внезапно захворалъ.

Съ самой минуты пробужденія свадебный день Маріаны былъ грустенъ. Она много плакала надъ письмомъ матери, какъ не считала Маріана ее виноватой передъ нами, но въ этотъ страшный день своей жизни ей хотлось прижаться къ родной груди и выплакать накипвшія слезы, но мать присылала только свое заочное благословеніе!..

Помню, какъ разослали большой коверъ въ зал и Василій Александровичъ Паранинъ, мужъ Елены Александровны, въ расшитомъ мундир, а тетушка въ свтло-сромъ плать, оба серьезные и важные, по очереди благословляли Маріану образомъ и хлбомъ, помню, что въ церкви я все жалась къ сестр и горько заплакала, когда священникъ, соединивши ея руку съ рукою Марухина, увелъ ее отъ меня…

‘Мы вернулись изъ церкви, пишетъ Маріана, я была женою Марухина, мы объ руку съ нимъ вошли въ нашъ старый домъ, гд я была такъ счастлива при жизни отца и гд считала себя несчастнйшимъ существомъ по его смерти — тогда я еще не знала, что значитъ истинное несчастіе! Насъ обсыпали хмлемъ въ передней, въ зал тетушка встртила насъ съ образомъ, я поклонилась въ землю и съ удивленіемъ оглянувшись, увидла, что рядомъ со мною на колняхъ стоитъ и онъ и въ сердце мн что-то ударило… Потомъ принесли шампанскаго, я взяла бокалъ и вс стали подходить и чокаться со мною и я благодарила, улыбаясь.

‘Потомъ меня стали торопить переодваться, и я шла куда мн приказывали совершенно какъ во сн, посл секунднаго отрезвленія я впала опять въ какое-то полусознательное состояніе.

‘Но все время, пока я двигалась какъ автоматъ, послушная воли другихъ, все время я чувствовала какую-то смутную тревогу, все время я напряженно усиливалась что-то вспомнить и эти усилія были мучительны. Умъ какъ будто на одно мгновеніе просвтлялся и вдругъ опять все въ немъ становилось темно. Уже я перемнила свое блое подвнечное платье на свтлосрое дорожное, когда взглядъ мой остановился на миломъ заплаканномъ лиц Наташи и мгновенно я вспомнила, что мн надо было сдлать. Марухинъ очевидно забылъ свое общаніе увезти вмст съ нами маленькую сестру мою, я переодлась, а она все еще оставалась въ своемъ бломъ плать съ открытымъ воротомъ и совсмъ присмирла, не смя напомнить о себ, и только жалобно смотрла на меня.

— ‘Тетушка, сказала я, уяснивъ себ все это, позовите Петра Петровича, мн надо поговорить съ нимъ.

— ‘Еще наговоришься, матушка! и тетка улыбнулась.

‘Но я такъ серьезно посмотрла на нее, что она поспшила исполнить мое требованіе и, взявъ съ собою Наташу, пошла за Марухинымъ.

‘Я сла въ кресло, только теперь я почувствовала себя разбитой, весь этотъ день я ровно ничего не чувствовала.

‘Марухинъ вошелъ, раскланиваясь и улыбаясь.

— ‘Вотъ это мило, что женушка позвала меня.

‘Онъ хотлъ было взять меня за руку, но я показала ему мсто напротивъ и начала взволнованно:

— ‘Петръ Петровичъ, почему Наташа не детъ съ нами? Вы дали мн слово, что не разлучите насъ, я исполнила вс ваши желанія, у меня было одно, и вы не хотите его исполнить.

— ‘Три дня, я прошу только три, четыре дня провести съ вами… съ тобою наедин… мое общаніе свято, свято…

— ‘Ради Бога, Петръ Петровичъ, не разлучайте насъ съ сестрой. Вы знаете, какъ я люблю ее. Я общала отцу замнить ей мать, никогда не оставлять ее, а вы хотите разлучить меня съ нею — не хорошо, не хорошо! Одна я не пойду.

‘Я вдругъ вспомнила, что уже обвнчана и остановилась.

‘Петръ Петровичъ какими-то странными глазами слдилъ за движеніемъ моихъ губъ и, казалось мн, не понималъ моихъ словъ. Онъ всталъ, приблизясь ко мн, и сказалъ сдавленнымъ голосомъ:

— ‘Все по вашему… по твоему будетъ.

‘Не знаю почему, но не смотря на покорныя слова, мн стало страшно этого приближавшагося ко мн человка, я хотла подняться и уйдти, но онъ быстрымъ движеніемъ, нагнулся ко мн, крпко схватилъ за руки повыше локтей, приковалъ на мст, и своими толстыми, влажными губами отыскалъ мои губы и поцловалъ меня долгимъ, долгимъ поцлуемъ…

‘Не могу выразить какой приливъ ужаса и отвращенія овладлъ мною. Я сдлала неимоврное усиліе, чтобы высвободиться изъ тисковъ и, едва сдерживая вопль, выбжала изъ комнаты. Пробжавъ по корридору и очутившись у дверей тетушкиной комнаты, я вдругъ поняла, что мн бжать некуда, и некому жаловаться.

‘Не смотря на всю мою 17-лтнюю наивность я тутъ же поняла, что заикнись я о происшествіи и меня осмютъ, я поняла, что единственный путь, который остается мн — это смириться, затаить въ себ отчаяніе и смириться. Въ своемъ невдніи, еще вчера я думала, что Марухинъ замнитъ намъ отца и пламенно желала отдать ему сердце, но все время, не отдавая себ хорошенько отчета, опасалась чего-то. И вотъ опасенія мои сбылись: первый поцлуй моего мужа внушилъ мн отвращеніе’!..

VIII.

Маріана ухала съ мужемъ въ Шашкино. И цлый мсяцъ, длинный, ужасный мсяцъ я выжила у тетушки въ постоянномъ ожиданіи, что за мною прідутъ изъ Шашкина и увезутъ къ Маріан. Я вставала съ постели уже волнуясь, но боясь обнаружить свое волненіе, такъ какъ тетушка бранила меня, называла дурной, неблагодарной двочкой. Она говорила, если я все буду думать о сестр, не буду ничмъ заниматься и буду все плакать — меня не повезутъ къ Маріан. Она говорила еще, что я должна привыкать жить врозь съ сестрой, что она, тетушка, моя опекунша и иметъ полное право, оставить меня при себ.

Эти слова, въ которыхъ я видла долю правды, повергали меня въ отчаяніе, но я длала надъ собою усиліе, подбирала губы и старалась заниматься чмъ нибудь.

Но какъ только я оставалась одна, я начинала плакать и класть поклоны, моля Господа о ниспосланіи мн свиданія съ Маріаной.

Мн казалось (и не безъ основанія) что тетушка серьезно намрена оставить меня при себ. Дло въ томъ, что разъ отдавъ меня сестр, ея пребываніе въ нашемъ дом лишалось бы смысла, да и все ея опекунство не имло основанія, разъ Марухинъ бралъ меня подъ свое покровительство. Тетушка, какъ кажется, поняла это слишкомъ поздно, иначе зачмъ бы ей было такъ торопить замужествомъ Маріану.

Прошло, по моему, безконечно много времени, а меня все не везли въ Шашкино и кром одной короткой записки, я не получала отъ сестры извстій. Отъ Акули, оставшейся при мн, я слышала, что Марухинъ бывалъ въ город, разъ я даже сама видла его пустую коляску. И то, что онъ не зазжаетъ къ намъ увеличивало мои опасенія. Я плакала по ночамъ, а днемъ тайкомъ клала свои поклоны, моля о свиданіи. Но свиданія съ сестрой все не было, да не было.

Наконецъ какъ то Марухинъ былъ у тетушки, привезъ мн конфектъ и поклонъ отъ сестры, но ни слова не упомянулъ о томъ, когда мн хать въ Шашкино и даже ровно ничего не говорилъ о моемъ перезд, а тетушка такъ сурово и строго смотрла на меня, что спросить его я не смла. Каковъ же долженъ былъ быть мой восторгъ, когда на завтра явилась изъ Шашкина коляска съ запиской отъ Петра Петровича, что онъ ждетъ тетушку и проситъ, чтобы и меня привезли.

Оказалось, что наканун Петръ Петровичъ звалъ къ себ обдать тетушку съ Еленой Александровной, но обо мн ничего не упомянулъ, и уже опекунша моя хотла было хать въ Шашкино тайкомъ отъ меня, опасаясь моихъ слезъ, когда явилась коляска съ письмомъ…

Наконецъ то я увижусь съ Маріаной, наконецъ-то! Что за счастіе, о Господи!.. Но я опять стушуюсь и открою завтную тетрадь сестры. Пусть Маріана разскажетъ какъ прожила этотъ мсяцъ, какъ отразилась на ней ея новая жизнь, что она перечувствовала, что передумала…

‘Нтъ, я не могу, я не стану разсказывать, пишетъ Маріана, первыхъ дней нашего супружества, этого, такъ называемаго медоваго мсяца.

‘Живучъ человкъ и въ жизни переживаетъ много страшныхъ, потрясающихъ вещей, — пережилось и это!

‘Петръ Петровичъ не былъ особенно дурнымъ или злымъ человкомъ, но во что превратилъ мое пламенное желаніе полюбить его, что сдлалъ онъ съ моимъ наивнымъ дтскимъ сердцемъ, врящимъ въ добро, въ справедливость и жаждавшимъ отдаться доброму любящему человку. Господи, во что превратилъ онъ мою молодую жизнь!

‘Въ 17 лтъ Петръ Петровичъ внушилъ мн отвращеніе къ этой жизни, презрніе къ себ.

‘Я росла свободнымъ ребенкомъ и вдругъ взрослой (я считала тогда себя взрослой) я очутилась въ положеніи рабы. Да именно, было что-то рабское въ моемъ страх передъ физическою силой этого человка, взглядъ, голосъ котораго вызывали во мн содраганіе.

‘И чувствуя свое униженіе и безсиліе, тысячу разъ мн хотлось порвать разомъ эту цпь, бжать куда глаза глядятъ, но мною овладла апатія отчаянія: куда бжать? зачмъ? не останусь-ли я все тмъ же презрннымъ, слабымъ, поруганнымъ существомъ? Не иметъ-ли право этотъ человкъ возвратить меня къ себ?

‘О, конечно онъ воспользуется своимъ правомъ. Именно мысль,— что-бы я ни сказала ему обиднаго, какъ бы ни оскорбила его — онъ только посмется, убивала во мн всякую попытку борьбы.

‘Мн казалось, онъ видлъ во мн существо такое слабое и ничтожное, что слова мои и мои поступки не могли оскорбить его.

‘До сихъ поръ не понимаю, какъ я, когда передо мною такъ грубо открылась жизнь, не наложила на себя рукъ. Видно твердо еще было во мн мое религіозное чувство и велика моя молодость и инстинктивная любовь къ жизни.

‘Весь конецъ августа и сентябрь мы прожили въ Шашкин. И уже съ первыхъ чиселъ сентября, т. е. черезъ 10 дней посл нашей свадьбы, Петръ Петровичъ приступилъ къ своимъ обязанностямъ и черезъ день здилъ въ N.

‘Я оставалась въ Шашкин одна безъ всякаго дла. Хозяйствомъ занималась Аксинья Ивановна, женщина лтъ 40, съ явными остатками красоты, Петръ Петровичъ говорилъ мн, что Аксинья — человкъ неоцненный въ веденіи хозяйства и просилъ меня ни во что не вмшиваться. Тмъ не мене Аксинья считала долгомъ приходить ко мн съ докладомъ. Несмотря на подобострастный тонъ этой женщины, на ея увренія въ преданности, на сладкія улыбки, я боялась ее, мн казалось, что она меня ненавидитъ и я какъ можно скоре кончала совщанія съ Аксиньей.

‘Впрочемъ я всего боялась въ Шашкин, все въ немъ мн казалось сумрачнымъ и страшнымъ. Отъ комнатъ большого стараго дома, несмотря на то, что передъ свадьбой нашей он были выблены и оклеены новыми обоями, пахло затхлымъ, тамъ было холодно и мрачно какъ въ могил. Большія деревья стариннаго сада съ трехъ сторонъ обступали почти вплотную домъ и въ бурные дни били своими втвями въ нкоторыя окна, въ большихъ полутемныхъ комнатахъ, съ скудными остатками странной старинной мебели, шаги раздавались какъ въ нежиломъ мст и вы невольно оглядывались блдные, не идетъ ли кто за вами. Въ темномъ корридор шмыгали мыши, въ стнахъ и подъ поломъ слышался иногда визгъ и топотъ крысъ. Марухинъ любилъ свое аббатство, какъ онъ называлъ, гордился его стариной, крысы только свидтельствовали о древности этого дома и нимало не безпокоили Петра Петровича.

‘Садъ носилъ тотъ же отпечатокъ запущенности и мрака, что и домъ: въ его узкія аллеи не проникалъ, казалось, никогда лучъ солнца, дорожки были сыры и покрыты налетомъ зеленаго моха, подъ сводами старыхъ деревъ пахло сыростью и плсенью. Трава не росла въ этомъ саду, цвтовъ не было видно, только папортникъ, да мохъ.

‘Ни одной веселой, открытой лужайки, ничего, чтобы говорило о жизни и радости. Маленькія щебечущія птички, веселыя сороки не залетали къ намъ, только воронье вило гнзда на старыхъ верхушкахъ, да совы съ летучими мышами ютились въ дуплахъ.

‘О какое это было ужасное, мрачное мсто! И какъ ненавистно оно мн стало съ первыхъ же дней моего медоваго мсяца. Но остаться одной, безъ него, безъ Петра Петровича и тутъ мн казалось уже счастьемъ. И я пользовалась этими одинокими днями.

‘Какъ только мужъ узжалъ, я брала Пирата, двороваго пса, привязавшагося ко мн съ перваго же дня (онъ точно чуялъ бдный Пиратъ, какая я была несчастная) и уходила съ нимъ въ сосдній лсокъ, подальше отъ ненавистной усадьбы.

‘Только люди несчастные, мн кажется, вполн любятъ природу и наслаждаются ею.

‘Лсъ въ своемъ осеннемъ одяніи стоялъ такой красивый, въ немъ такъ славно пахло прлымъ листомъ, корою, сухіе листья такъ хорошо шуршали подъ моими ногами, а вверху синло небо, пролтали паутины. На душ становилось какъ то больно, грустно, но тихо. Я не думала о Марухин, мн вспоминалась наша прошлогодняя сентябрьская поздка съ отцемъ въ Яблонки, деревню, отстоящую отъ N верстахъ въ 7. Въ такомъ же разноцвтномъ убор стоялъ тогда лсъ, такъ же пахло прлымъ листомъ, и точно также летали паутины.

‘Все какъ было тогда, только нтъ уже боле отца, да я изъ счастливой двочки стала несчастной женщиной.

‘Иногда я садилась на срубленный пень и, глядя вверхъ черезъ листву въ чистое синее небо — только въ сентябр бываетъ такое — начинала мечтать. Моя любимая мечта въ то время была о смерти, другого исхода я для себя не видла.

‘Вдругъ этотъ лсъ окружатъ охотники, мечтала я, одинъ изъ нихъ приметъ меня за звря и выстрлитъ…

‘Ахъ, хорошо бы умереть!

‘Мечта о смерти заслоняетъ мечту о свиданіи съ Наташей, но вдругъ я вспоминаю о сестр и мн становится совстно передъ нею, что я забыла ее.

— ‘Нтъ, нтъ, еще стоитъ жить, восклицаю я, пока я нужна теб, моя Наташа!

‘Я возвращалась домой и ждала Петра Петровича, не привезетъ ли онъ Наташу, вдь искусъ уже пришелъ къ концу. Не привезетъ ли онъ хоть встей о ней?

‘Но онъ возвращался одинъ безъ Наташи и не привозилъ встей о ней.

— ‘Вы видли сестру? спрашивала я.

— ‘Я слишкомъ нетерпливо стремился къ моей ненаглядной женушк, говорилъ онъ, покрывая меня поцлуями, мн некогда было зазжать… Еще увидитесь съ сестрой… Ахъ Боже мой опять слезы, когда же наконецъ избавишь ты меня, отъ этихъ сценъ?

‘Я дйствительно заливалась слезами, кром того, что мн тяжело было жить въ неизвстности о сестр, мн обидно было сознаніе, что человкъ, постоянно толкующій мн о любви своей, не можетъ доставить мн единственной утхи, имющейся въ его власти.

IX.
Продолженіе записокъ Маріаны.

‘Я не понимала Петра Петровича. Это былъ совсмъ не тотъ человкъ, какимъ я знала его еще до его предложенія, — человкъ мягкій, угодливый. Не тотъ, какимъ представлялся моему воображенію ставшій моимъ женихомъ, человкъ, котораго я собиралась любить за его доброту, умъ, любовь ко мн, человкъ съ твердыми правилами, но полный снисхожденія и участія къ другимъ, въ чемъ особенно убдила меня его поздка къ матери моей, когда онъ сталъ моимъ женихомъ. Это почтеніе, оказанное женщин, къ которой окружавшіе меня люди относились съ едва скрываемымъ презрніемъ, тронуло меня тогда и я тогда же со слезами благодарила его и Петръ Петровичъ, я помню, былъ тронутъ.

‘Куда же двалась эта деликатность чувствъ? Что это было такое? дйствовалъ ли онъ тогда разсчитано, чтобы завоевать меня, или дйствительно чувства его стали тоньше подъ вліяніемъ, еще не успвшей принять грубыя формы, страсти?

‘Не думаю, чтобы чувство отвращенія къ ласкамъ моего мужа пересилило во мн вс чувства, нтъ я старалась, я хотла быть справедливой. Я съ любопытствомъ, когда онъ не замчалъ того, останавливала на немъ свой взглядъ, искала на этомъ полномъ самодовольномъ лиц, чего то духовнаго, что, мн казалось, должно быть въ каждомъ человк. Вдь пользуется же онъ уваженіемъ N. Значитъ есть же въ немъ что то человческое, есть же въ немъ духовныя черты. Я прислушивалась къ его рчамъ, на лету ловя въ нихъ эти черты, вдумывалась въ его слова, ища въ нихъ то, чего въ нихъ не было.

‘Петръ Петровичъ любилъ поораторствовать, иногда самый пустяшный поступокъ мой вн программы или какое-нибудь супротивное слово вызывали въ немъ его говорильную способность. И монотонно, то поднимая, то возвышая голосъ, начиналъ читать онъ мн проповдь.

— ‘Въ чемъ должна состоять супружеская любовь? спрашивалъ онъ однажды въ дожливый день, ходя по гостиной, невыносимо дымя ненавистной мн сигарой и по временамъ останавливаясь передо мною, — любовь мужа въ попеченіяхъ о жен, въ охраненіи ея отъ дурныхъ вліяній, любовь жены въ подчиненіи воли мужа. Да, милуша, женщина это малолтокъ, котораго мы, мущины, беремъ на себя трудную обязанность руководить, блаженна та, которая безпрекословно подчинится вліянію мужа, ибо только тогда будетъ царствовать миръ и спокойствіе въ семь.

— ‘А если она выростетъ и сама начнетъ разсуждать, думала я, не смя вслухъ возражать мужу, а онъ, думая что подчинилъ меня совершенно своей рчью, все также плавно и размренно продолжалъ изощряться въ краснорчіи.

‘Моего мннія онъ никогда не спрашивалъ, не выслушивалъ, у него не было ни любопытства, ни потребности узнать хотя бы поверхностно состояніе моей души и я крпко замкнула ее отъ его взгляда. И странно — онъ казался совсмъ довольнымъ — не видлъ-ли онъ дйствительно, что происходитъ во мн, или длалъ видъ, что не видитъ, или это ему было такъ все равно, но только онъ являлся домой веселый, цловалъ меня, спрашивалъ, не скучала-ли безъ него и не выслушавъ отвта, опять цловалъ. Большею частью онъ не замчалъ слдовъ слезъ на моемъ лиц, когда же замчалъ, то морщился слегка, но не проявлялъ ни малйшаго желанія утшить, а начиналъ читать свое наставленіе.

— ‘Хорошая жена, говорилъ онъ, должна скрывать свои неудовольствія отъ мужа. Мужъ — это неустанный работникъ семьи. Онъ отдыхаетъ только дома. Недобрая та жена, которая не уметъ совладать съ какимъ-нибудь пустяшнымъ чувствомъ неудовольствія, чтобы встртить мужа — кормильца съ веселымъ лицомъ.

‘Свои наставленія Петръ Петровичъ длалъ, не возвышая голоса, какъ и рчи читалъ, ровнымъ, какъ журчанье ручья, тономъ. И, красня, я опускала глаза, стараясь не слушать его, а онъ вроятно принималъ это за покорность и прибавлялъ: ‘Такъ-то, милая, мужъ обязанъ наставлять жену, особенно когда она такое молоденькое очаровательное созданіе, какъ моя милуша. Ну, вашу мордочку!..

‘Каюсь — по временамъ у меня являлось желаніе разстроить это самонадянное благодушіе, разсердить, вывести его изъ себя, крикнуть ему неожиданно, что я ненавижу его, но я боялась его… Ну да, просто боялась!..

‘Къ концу нашего медоваго мсяца, я была доведена своимъ заключеніемъ въ Шашкин съ глазу на глазъ съ Петромъ Петровичемъ до какого-то сумасшествія, нервы мои были натянуты до крайности, о свиданіи съ Наташей я грезила наяву, мн слышался ея голосъ, топотъ ея ножекъ. И вотъ однажды я ршила во что бы то ни стало повидаться съ сестрой. Еще наканун вечеромъ я сказала себ, что утромъ поду въ городъ съ Петромъ Петровичемъ. Я встала много раньше его, такъ какъ отъ волненія спать не могла и, когда онъ вышелъ къ чаю. я совсмъ уже готовая, одтая въ городское платье, встртила его.

— ‘Милушка, какая нарядная! воскликнулъ онъ, куда это ты собралась?

— ‘Я поду съ вами въ городъ.

‘Онъ поморщился, но сейчасъ же потомъ улыбнулся и какъ бы шутя:

— ‘Ну нтъ, сказалъ онъ, милушка останется въ Шашкин.

‘— Петръ Петровичъ, сказала ея, красня, дрожащимъ голосомъ, которому хотла придать нжныя, умоляющія ноты, Петръ Петровичъ, Бога ради возьмите меня съ собою… Я хочу видть Наташу, хоть разокъ пожалйте, поймите меня. Умоляю васъ, Петръ Петровичъ!

‘Онъ застегивалъ свой сюртукъ и говорилъ ровнымъ голосомъ:

‘Пустяки, милушка, въ город теперь отвратительно, что теб тамъ длать, поскучай лучше въ Шашкин, подожди меня.

‘Но мысль, увидть сегодня Наташу такъ засла во мн, я уже со вчерашняго вечера рисовала себ нашу встрчу и не могла такъ скоро отказаться отъ своей мечты, когда Петръ Петровичъ отпилъ свой чай и на докладъ лакея, что лошади поданы, сталъ собираться, я надла заране приготовленную шляпу и дрожащими руками стала завязывать ленты.

‘Петръ Петровичъ улыбаясь подошелъ ко мн:

— ‘Что за настойчивая милушка! Онъ, какъ бы играя, схватилъ одну изъ моихъ рукъ, потомъ другую и крпко зажавъ ихъ об въ одной своей, другою снялъ шляпу съ моей головы, все это смясь, шутя, хихикая, когда видлъ, что я вн себя.

— ‘Вотъ такъ вы гораздо лучше, маленькая упрямица! Сидите дома и ждите мужа!

Онъ поцловалъ меня въ лобъ и все еще храня улыбку, очень довольный, вышелъ своей эластичной походной и захлопнулъ за собой дверь.

‘Я не плакала, негодованіе мшало мн плакать.

— ‘Это насиліе, восклицала я, насиліе! Такъ я одна убгу — скандалъ, такъ скандалъ. Найму мужицкую телгу и уду — мн все равно!

‘И говоря это я металась какъ дикій зврь въ клтк.

‘Но я не убжала, не ухала, я осталась въ ненавистномъ мн Шашкин.

‘Что удержало меня отъ рзкаго поступка? Страхъ-ли передъ Марухинымъ или другое чувство?

‘Думаю, что не страхъ. Я была въ такомъ изступленіи, что никого и ничего не боялась, но дло въ томъ, что я выросла въ сознаніи, что мужъ съ женою соединены навки, что нарушеніе этого закона позоръ и безчестіе. Никто не старался внушить мн этого понятія, но мать, покинувъ насъ, заставивъ меня страдать и стыдиться ея поступка, боле чмъ всякими словами утвердила во мн это убжденіе. Не оно-ли безсознательно удержало меня?

‘Я говорю ‘безсознательно’, потому что въ тотъ мигъ я была лишена возможности разсуждать, я не понимала, что мн надо длать, какъ вести себя! Я не знала, гд мое право и въ чемъ мой долгъ.

‘У меня въ такихъ случаяхъ было одно прибжище, одно утшеніе — отецъ мой, который, мн казалось, долженъ видть меня.

— ‘Ты видишь, восклицала я, пожалй-же меня, оглянись, укажи, что длать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Петръ Петровичъ вернулся въ пятомъ часу и нашелъ меня въ той же комнат, въ которой оставилъ.

— ‘Ну, милуша, воскликнулъ онъ весело входя, у насъ завтра гости.

‘Я встрепенулась.

— ‘Наташа?

— ‘Тетушка и Елена Александровна съ мужемъ, а Наташа — нтъ, что длать дтямъ на нашемъ маленькомъ обд? вдь это и братцевъ надо было бы тащить сюда, нтъ я не звалъ Наташу.

‘Я вдругъ почувствовала, какъ что-то сжимаетъ мн горло, неудержимый вопль вырвался изъ груди и закрывъ лицо руками я упала въ кресло.

— ‘Ну, сцена! воскликнулъ Петръ Петровичъ, двинулъ стуломъ и удалился, предоставивъ меня самой себ.

‘Черезъ полчаса онъ своимъ веселымъ ровнымъ голосомъ звалъ меня изъ столовой:

— ‘Милуша, иди, обдать подали.

‘Я не двигалась съ мста.

‘Черезъ нсколько минутъ онъ входилъ ко мн.

— ‘Милуша, идите-же кушать.

— ‘Я не хочу сть.

— ‘Ну идемъ-же, что за шутки!

— ‘Я сказала, что не пойду.

‘Онъ все еще длалъ видъ, что смется, но побагровлъ и опять какъ бы шутя взялъ меня за руки, стараясь стащить съ мста, но я съ силой выдернула руки.

— ‘Довольно насилій, сказала я, вы слышали: я не пойду за вами.

— ‘А такъ ты хочешь голодать, милуша?

‘Голосъ его, хотя онъ старался овладть имъ, дрогнулъ злобой и я обрадовалась, — хоть разсердить-то мн его удалось!

— ‘Буду голодать, сказала я, не сяду за столъ, пока рядомъ со мною не сядетъ Наташа.

— ‘Ты пойдешь обдать, сказалъ онъ сдержанно, но я видла, что онъ выходитъ изъ себя и потому была холодна и владла собою въ совершенств.— Ты пойдешь обдать, я приказываю теб.

— ‘Лучше не длайте скандала, обдать я не пойду.

‘Онъ стиснулъ зубы, швырнулъ въ уголъ стулъ за который держался и крикнувъ:

— ‘Такъ голодайте-же, выбжалъ изъ комнаты.

‘За эти недли нашего совмстнаго жительства, я уже примтила слабую сторону Петра Петровича. Онъ главнымъ образомъ дорожилъ декорумомъ, Боже сохрани вынести соръ изъ избы, мнніе постороннихъ было для него очень важно. Если въ ту минуту, какъ онъ самымъ серьезнымъ образомъ читалъ мн наставленіе въ комнату входилъ лакей, Петръ Петровичъ преображался, на лиц его мелькала ясная улыбка, онъ бралъ меня за руку, цловалъ или иначе какъ выражалъ свою нжность. На первыхъ порахъ я дйствовала необдуманно въ порыв злобы и негодованія, но оставшись одна и одумавшись нсколько, я все-таки ршила не сдаваться, увренная что Петръ Петровичъ побоится скандала на завтрашній день.

X.

‘Съ утра я уже замтила въ Петр Петрович нкоторую тревогу: онъ старался держать себя съ достоинствомъ передо мною, а между тмъ, очевидно не выдерживая роли, какъ то не то лебезилъ, не то заискивалъ, опять называлъ меня милушей и вдругъ какъ бы спохватившись длалъ серьезное лицо.

‘Кофе мы пили врозь. (Онъ вставалъ раньше меня). За завтракъ я не пошла. Онъ не звалъ меня, но видимо волновался.

— ‘Милуша, сказалъ онъ, входя ко мн посл завтрака, ты бы распорядилась на счетъ дессерта, салата и всего такого, обдъ я заказалъ, но надо бы присмотрть…

— ‘Хорошо, я позабочусь.

— ‘Надюсь, ты не дуешься сегодня?

— ‘Не дуюсь, но къ обду не выйду, если не будетъ Наташи.

— ‘Чертенокъ! сквозь зубы пробормоталъ Петръ Петровичъ. Коляска, отправляемая за тетушкой и Еленой Александровной, вызжала за ворота, я слышала, онъ веллъ остановить ее и передалъ кучеру какую-то записку.

‘Въ четыре часа Петръ Петровичъ вошелъ ко мн въ комнату съ видимой тревогой на лиц.

— ‘Милуша, ты не одвалась еще?

— ‘Разв я не хорошо одта?

— ‘Но вдь у насъ обдаютъ гости въ первый разъ посл нашей свадьбы. Въ первый разъ будутъ любоваться моей очаровательной женушкой.

— ‘Если не прідетъ Наташа, они не будутъ любоваться мною.

— ‘Ну да ужъ иди одваться, а тамъ видно будетъ.

— ‘Хорошо, я пойду.

‘Сердце мое радостно забилось, злоба мгновенно улеглась, Петръ Петровичъ не могъ бы такъ сказать, если бы не написалъ о Наташ. Она прідетъ, я увижу ее мою милую, ненаглядную!..

‘Черезъ часъ Петръ Петровичъ опять вошелъ ко мн.

— ‘Наши гости дутъ, идемъ встрчать.

‘Онъ подкололъ мн бантъ, не далъ бжать на встрчу Наташ, не поправивъ волосы и взявъ подъ руку чинно повелъ за ворота… Кучеръ, завидвъ насъ, остановилъ коляску. Уже передо мною возстало красное лицо тетушки, улыбающееся — Елены Александровны и милое, похудвшее, съ дрожащими губками, личико Наташи, а Петръ Петровичъ все еще держалъ меня подъ руку, пока я наконецъ не вырвалась и не кинулась къ сестр.

‘Когда я почувствовала вокругъ шеи ея худыя ручки, когда я услышала ея дрожащій голосокъ, лепечущій мн на ухо: — ‘Маріана, мумикъ мой!’ я почувствовала какъ что-то горячее хлынуло изъ глазъ и ослпило меня.

‘Я забыла все на свт, никогда въ жизнь свою я не была счастливе и никогда я не чувствовала такъ осязательно ясно, что жизнь моя, моя молодая, только-что начавшаяся жизнь погибла. Вся моя радость была теперь въ этомъ ребенк: своего счастія, своей собственной радости у меня уже боле не было.

‘Наташа въ какомъ-то конвульсивномъ движеніи обвилась вокругъ моей шеи и такъ и застыла, не разнимая рукъ. Намъ говорили что-то, вокругъ насъ хлопотали, уговаривали, давали пить воду, но намъ ршительно было все равно до другихъ. Мы, послушныя уговорамъ, отдлялись другъ отъ друга на одно мгновеніе и потомъ опять жадно обнимались.

‘Я не помню весь остальной день. Былъ хорошо приготовленный обдъ, пили шампанское за наше съ Петромъ Петровичемъ здоровье. Кажется вс были веселы и довольны, я ничего не знаю, знаю только одно, что около меня сидла Наташа, что безпрестанно ея рука была въ моей рук, что мы взглядывали другъ на друга и улыбались, и я чувствовала какъ приливъ давно неиспытанной радости наполнялъ все существо мое.

‘Едва стало смеркаться, какъ сестра начала безпокоиться.

— ‘Не отдавай меня тет, мумикъ, шептала она, тетя хочетъ увезти меня опять съ собою, не отдавай меня.

— ‘Не отдамъ! Теперь ни за что никому не отдамъ.

‘Однако съ тетушкой было довольно трудно совладать. Она твердо ршилась не отдавать мн Наташу и столько выложила разныхъ резоновъ, по которымъ сестр необходимо было вернуться въ городъ: и декохтъ она какой-то пьетъ и нтъ съ ней ни блья, ни платья. И спать ей тутъ будетъ не на чемъ. Къ счастью уже Петръ Петровичъ принялъ нашу сторону и уговорилъ тетушку. Однако она ухала очень недовольная и даже обиженная.

‘Только когда мы совсмъ распростились съ гостями и шумъ колесъ экипажа затихъ въ отдаленіи, Наташа успокоилась и я повела ее укладываться.

— ‘Съ тобой, опять съ тобой! говорила захлебываясь Наташа, и держась за мою руку, прыгала козломъ.

‘Какъ памятенъ мн этотъ первый вечеръ ея пребыванія въ Шашкин.

‘Съ какимъ восторгомъ мы об устанавливали ей постель въ диванной, какъ весело было возиться, перевертывать диванъ спинкой во внутрь комнаты, чтобы Наташа не могла ночью упасть, но она, впрочемъ говорила, что во сн длается акробатомъ и непремнно, даже черезъ эту высокую спинку кувырнется. И какъ весело мы смялись, стараясь заглушить смхъ, чтобы не услышалъ Петръ Петровичъ.

‘Какъ мила была головка Наташи, выглядывающая изъ широкаго жабо моей ночной рубашки, съ какимъ кошачьимъ наслажденіемъ моя сестренка куталась въ одяло и прижималась къ подушк, подложивъ подъ свою щеку мою руку.

— ‘Не уходи, пока не усну, говорила она соннымъ голосомъ.

‘Когда наконецъ она дйствительно заснула и я покинула ее, я вспомнила о Петр Петрович. Не онъ-ли былъ виновникомъ моего сегодняшняго счастія? Впервые съ тхъ поръ какъ мы были обвнчаны, мое сердце не было ожесточено противъ него, что-то мягкое, примиряющее, благодарное звучало въ немъ. Чувство это было такъ неожиданно и я такъ обрадовалась ему, что благоговйно перекрестилась — надо идти поблагодарить его. И я направилась къ кабинету.

‘На слдующій день Петръ Петровичъ долженъ былъ защищать одно дло въ суд и потому сидлъ еще за бумагами.

‘Я неслышно вошла въ дверь.

‘Въ кабинет, по случаю еще очень недавно отбывшихъ гостей, кром свчей на письменномъ стол, горли Дв лампы и было очень свтло. Петръ Петровичъ сидлъ за столомъ задомъ къ входной двери и мн сейчасъ же бросилась въ глаза ярко освщенная его широкая спина и его красный жирный затылокъ и чувство отчужденія холодной змйкой пробжало по мн.

‘Я сдлала шагъ назадъ, но тотчасъ же остановилась.

‘Не стыдно-ли, укоряла я себя, ты была виновата передъ нимъ, онъ добромъ отплатилъ теб за зло, и вотъ ты не можешь побороть себя. Не такой-же ли онъ человкъ, какъ и ты? Онъ грубъ, это правда, по подъ этой грубостью въ немъ больше доброты, чмъ въ теб.

…’Васъ соединили, чтобы жить вамъ вмст, или же примирись съ нимъ.

‘Я нершительно, задыхаясь, подошла къ нему и положила на плечо ему руку.

‘Онъ повернувъ голову и, увидавъ меня, просіялъ.

— ‘Ахъ, милуша! наконецъ то сама пришла ко мн, вотъ что значитъ заставить ждать себя! Онъ смялся, привлекая меня къ себ.

— ‘Я пришла поблагодарить васъ за Наташу, выговорила я, красня, думая, что онъ не такъ толкуетъ мое появленіе въ его кабинет.

— ‘Хе, хе, вотъ почему пришла, хорошо, что поясняешь. Онъ опять разсмялся.

— ‘Вчера я была виновата передъ вами, не стану доискиваться причинъ, но я была виновата, груба, жестока…. Сегодня вы доказали, что лучше меня, вы забыли зло, вы были добры ко мн, вы доставили мн величайшее счастіе…

‘По мр того какъ я говорила, душа моя размягчалась. Я и теперь убждена, что этотъ вечеръ имлъ ршающее значеніе на наши послдующія отношенія. Прими Петръ Петровичъ какъ слдуетъ мою благодарность и извиненіе, отнесись ко мн вполн человчно, обласкай,— не такъ какъ онъ имлъ обыкновеніе ласкать меня, а какъ старшій братъ обласкалъ бы меньшую любимую сестру, и мн кажется, сердце мое открылось-бы для него. Оно искало оправданія, оно цплялось за каждую возможность простить и привязаться.

‘По Петръ Петровичъ не понялъ моего настроенія и не воспользовался имъ. Отнесясь вначал къ моему приходу съ своимъ обычнымъ цинизмомъ, онъ, услышавъ мои извиненія, принялъ вдругъ серьезно-глубокомысленный видъ и сталъ поучать меня высоко-пасторскимъ слогомъ:

— ‘Дйствительно, вчерашняя выходка была верхомъ безобразія! Онъ этого даже не ожидалъ отъ меня. Головы всхъ женщинъ со свищемъ, это ему давно извстно, женщина можетъ выкидывать, онъ знаетъ, поразительныя вещи, но такого чего онъ не ожидалъ… хорошо, что у меня мужъ Петръ Петровичъ Марухинъ! Вдь онъ имлъ бы право выгнать меня изъ дому посл моего поступка и другой бы это сдлалъ, непремнно бы сдлалъ! А онъ, Марухинъ, простилъ, да еще и сестру принялъ на свое иждивеніе…

‘Посмотримъ долго-ли я буду чувствовать благодарность! и т. д.

‘Въ конц концовъ, я ушла отъ мужа возмущенная и оскорбленная боле чмъ когда-либо.

— ‘Нтъ въ немъ ничего человческаго, говорила я себ въ отчаяніи, ничего, ничего! напрасно искать!

‘Я конечно ошибалась, и въ Петр Петрович были конечно человческія черты, но он были такъ глубоко запрятаны, что рдко выходили наружу, и я ужъ не старалась отыскивать ихъ.

XI.

‘Въ конц октября мы перехали въ городъ и начались наши послсвадебные визиты.

‘Меня заставляли надвать свтлое шумящее платье, самымъ видомъ своимъ противное мн, мужъ присутствовалъ при моемъ туалет, оглядывалъ, охорашивалъ, подкалывалъ кружева, и оставшись наконецъ довольнымъ, говорилъ:

— ‘Ну, милуша, заткни другихъ барынь за-поясъ.

‘Мы садились въ новенькую карету и хали съ визитами.

‘Везд насъ встрчали тми же самыми привтствіями, одними и тми же шуточками. Везд Петръ Петровичъ смотрлъ на меня какимъ-то подернутымъ, маслянымъ взоромъ и изъявлялъ свою предупредительность. Везд удивлялись его умнью ухаживать за молодою женою, но когда мы садились въ карету и Степанъ, захлопнувъ дверцу, ловко вскакивалъ на козлы, взоръ Петра Петровича омрачался.

— ‘Не знаю, что вы хотите доказать вашимъ неприступнымъ видомъ. Будьте же хоть при людяхъ привтливы со мною. (Онъ замчалъ теперь мою непривтливость, я умла притворяться, значитъ, да не совсмъ!)

‘Сдлавъ мн выговоръ въ карет, въ слдующій домъ Петръ Петровичъ входилъ опять сіяющій, опять нжно глядлъ на меня, опять предупреждалъ каждое мое движеніе.— Это было противно! Разсказывая теперь посл долгихъ лтъ, я даже не могу достаточно выразить ту степень отвращенія, что внушала мн маленькая ложь Петра Петровича..

‘Теперь я научилась прощать людскія слабости, но тогда, въ ранней юности, когда душа была такъ чутка, притворство Марухина не казалось мн маленькой простительной слабостью, мн казалось оно ложью, за которую можно только презирать человка.

‘Въ ту зиму, какъ нарочно, въ нашемъ город веселились, мы были приглашены на нсколько вечеровъ и даже баловъ и Петръ Петровичъ требовалъ, чтобы я здила, хотя собственно мн было не до выздовъ. Мн казалось, что Петръ Петровичъ поддается малодушному чувству хвастливости. Я была очень молода, многіе находили меня хорошенькой, мною восхищались, туалеты у меня были прелестные (Петръ Петровичъ не былъ скупъ) и ему хотлось блеснуть передъ другими своей молоденькой женой, онъ вроятно самъ еще не зналъ того звря ревности, что таился въ немъ.

‘Отлично помню мой первый балъ у нашего губернскаго предводителя дворянства въ день имянинъ хозяина, 6 декабря.

‘Я говорю, что хала неохотно и это совершенно правда: мн не хотлось хать, мужъ настоялъ, но уже при одваніи, я ощутила нчто, въ чемъ сказалась женщина, я ощутила, что на этотъ разъ я хорошенькая, и радовалась этому, хотя старалась скрыть эту радость отъ самой себя. Неподдльное восхищеніе мною сестры, возгласы Акули, даже довольное лицо Петра Петровича — все мн было пріятно.

— ‘Прелестна! ей Богу, прелестна, говорилъ мой мужъ: не то двочка, не то богиня, но что-то extra fin!

‘И онъ ходилъ вокругъ меня, удивляясь откуда, что взялось.

‘Мы торжественно рука объ руку вступили съ нимъ въ. бальную залу.

‘Въ это время съ хоръ грянулъ вальсъ и пары одна за другою подъ граціозный ритмъ музыки стали кружиться, мы продолжали подвигаться, держась ближе къ колоннамъ.

‘Признаюсь, эта большая ярко освщенная зала, полная какого-то благоуханія, свтлые туалеты дамъ, прелестная музыка, шорохъ танцующихъ паръ — все это, виднное мною впервые, заставляло сердце усиленно биться. Я шла около мужа какъ во сн.

— ‘Charmante, charmante! говорила хозяйка, привтливо встрчая меня и подавая мн об руки. Петръ Петровичъ, вы доврите мн вашу очаровательницу? Она не будетъ сидть, за это я ручаюсь.

‘Вонъ мой мужъ, въ дверяхъ, онъ уже съ колодой картъ и ждетъ жертвъ. Идите, идите.

‘И она взяла меня подъ руку. Петръ Петровичъ принужденно улыбнулся, нагнулся ко мн, хотлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ и направился къ хозяину, уже кивавшему ему издали.

‘Княгиня Аркилова вмст со мною пробиралась между танцующими, останавливаясь то съ тмъ, то съ другимъ, знакомя меня съ дамами и мужчинами.

‘Мимо насъ пробгалъ какой-то военный съ молодымъ, озабоченнымъ лицомъ, княгиня остановила его:

— ‘Баронъ Керлингъ, мой племянникъ и нашъ милый дирижеръ, представила она его мн.

‘Баронъ почтительно изогнулся и предложилъ туръ вальса. Съ его легкой руки, я кажется не садилась: мн представляли кавалеровъ одного за другимъ, я вертлась въ вальс, общала кадрили одному, другому, третьему.

‘Я чувствовала, что нравлюсь, и мн было весело. Я забыла, что замужемъ за нелюбимымъ человкомъ, что этотъ мужъ мой за какой-нибудь одной стной отъ меня. Мн не было еще 18 лтъ и это былъ мой первый балъ.

‘И этотъ балъ, дйствительно, былъ прелестенъ. Князь Аркиловъ, нашъ предводитель дворянства, былъ богатъ и хотя пользовался репутаціей скупости, умлъ иногда задать пиръ, что называется, на весь міръ!

‘Прекрасно декорированный залъ, богатые и художественно-устроенные буфеты, масса разныхъ прелестныхъ вещей для мазурки и котильона съ букетами живыхъ цвтовъ включительно. Вся эта роскошь, виднная мною впервые, вмст съ моимъ собственнымъ успхомъ — нсколько дурманили меня и я была весела и оживленна, какъ не запомню, чтобы бывала когда.

‘Третью кадриль я танцовала съ дирижеромъ. Онъ разсыпался передо мною въ любезностяхъ на самомъ изысканномъ французскомъ язык. Мн забавно и весело было его слушать, я въ томъ же тон отвчала ему. Мы вроятно представляли оживленную пару.

‘Едва кончили мы 2-ю фигуру, какъ у противоположной колонны я увидла мужа. Онъ сосредоточенно и мрачно смотрлъ на меня. Я смутилась, готовая улыбка замерла на губахъ. Но тотчасъ-же мн стало стыдно моего смущенія. Ты боишься! подумала я, и я совладала съ собою и принудила себя болтать и смяться, какъ бы не обращая вниманія на мрачную фигуру мужа. Между тлъ онъ безпрестанно привлекалъ мое вниманіе и я невольно вскидывала на него глаза и вдругъ замтила, что лицо его расплывается въ улыбку.

‘Около него стояла пожилая дама и, лорнируя меня, что-то очень любезно съ нимъ разговаривала.

‘Петръ Петровича позвали, должно быть, къ картамъ, онъ исчезъ, а дама осталась на томъ же мст, продолжая лорнировать меня, качать головою въ тактъ музык и моимъ движеніямъ, что положительно смущало меня.

‘По окончаніи кадрили, я увидла, что дама, говорившая съ Петромъ Петровичемъ, принявъ какой-то забавно-озабоченный видъ, направляется въ мою сторону, я хотла было стушеваться, но не тутъ-то было! она настигала меня.

— ‘Я сейчасъ любовалась вами, m-me Marouchin, мы съ вашимъ charmant epoux любовались вами. Мы не встрчались еще съ вами, вы не хотли постить меня, — она граціозно погрозила и разсмялась, какъ будто это было такое нелпое предположеніе, — но вы вроятно слыхали обо мн! Я Марія Ивановна Теревина,— она выговорила свою фамилію какъ-то на французскій ладъ, вмсто русскаго е, слышалось э оборотное — сестра здшняго губернатора.

‘Она немного пріосанилась, а я присла передъ нею.

‘Теревина была небольшого роста женщина, скроенная обрубкомъ. Одта она была очень хорошо и нарядно, но туалетъ мало шелъ къ ея нескладной фигур. Лицо ея было круглое, какое-то дтское, изъ самыхъ простыхъ наивно-добрыхъ дтскихъ лицъ, но она старалась придать ему глубокомысленное выраженіе, для чего морщила брови и старалась глядть на васъ сосредоточеннымъ, серьезнымъ взглядомъ.

— ‘Очень, очень рада съ вами познакомиться, душечка! Вы, какъ видно, такъ отъ души веселитесь. Ахъ, la jeunesse, la jeunesse! Ce n’est qu’elle!..

‘Она остановилась въ своемъ лирическомъ возваніи, опять спустила озабоченность на свое лицо и наморщила брови.

— ‘Вдь вы, душечка, если я не ошибаюсь, Картаваева? une ne Kartavaeff? спросила она.

‘Я покраснла и отвчала, что не Картаваева, что une ne Kartavaeff, моя мать.

‘Нкоторое разочарованіе выразилось на лиц Теревиной. ‘Ваша мать?! воскликнула она и тотчасъ-же перевела — Votre m&egrave,re?! Я знала Петра Семеновича Картаваева vous savez, le gnral en chef, я встрчала его у моего дяди князя П. Feu mon cousin графъ Р., я помню, говаривалъ бывало: Pierre Картаваевъ звзда первой величины…

‘Она начала сыпать передъ мною именами высокопоставленныхъ лицъ, приходившихся ей сродни, но увы, кормъ былъ не въ коня! Бесду со мною Марья Ивановна закончила наконецъ приглашеніемъ къ себ

— ‘Надюсь votre charmant epoux привезетъ васъ ко мн, душечка? У меня бываетъ все, что есть самаго интеллигентнаго въ город, и я ручаюсь, вамъ будетъ не скучно.

‘Впослдствіи я близко познакомилась съ Теревиной и могу дать о ней маленькій біографическій очеркъ. Марья Ивановна была немного смшное, но безконечно доброе существо. Она долго пребывала двственницей и, почти не имя средствъ, проживала, бывало, то у брата губернатора, то у сестры, жены богатаго землевладльца, выбираемаго чуть-ли не 10 трехлтій на должность предводителя дворянства въ одной изъ богатыхъ губерній средней полосы. Кром того и въ Петербург, куда она часто узжала, у Марьи Ивановны было много высокопоставленныхъ и знатныхъ родственниковъ, она принадлежала по рожденію къ хорошей дворянской фамиліи.

‘Бдная двственница была окружена величіемъ, величіе мерещилось ей во сн и на яву. Но увы, сама она только очень слегка была прикосновенна къ этому величію. Въ домахъ своихъ родственниковъ, несмотря на то, что вс ее любили и она умла сдлать себя полезной и необходимой, она играла, тмъ не мене, второстепенныя, третьестепепныя роли, посл женъ, дочерей и такъ дале. Это ее угнетало, но она съ достоинствомъ несла свой крестъ, продолжая гордиться своими родственниками. Наконецъ, лтъ въ 40 уже посчастливилось ей плнить важную особу, чуть-ли не сенатора, — Теревина, и она вышла замужъ.

— ‘Это жертва, говорила она, оцнитъ-ли онъ ее!

‘Не знаю уже оцнилъ-ли Теревинъ жертву Марьи Ивановны, но умеръ онъ скоро посл женитьбы, оставивъ жен хорошенькое состояніе и вдовью пенсію. А Марья Ивановна, похоронивъ мужа, купила рядомъ съ его могилой мсто для себя и говорила многозначительно и грустно:

— ‘Это все, что я могла сдлать для него въ этой жизни.

‘Оставшись вдовой, она переселилась къ намъ, въ городъ, управляемый братомъ ея губернаторомъ, но уже не въ его губернаторскій домъ, а въ собственный небольшой и хорошенькій домикъ, ‘entre cour и jardin’ какъ говорила. Домъ этотъ она называла ‘котэджемъ’, виллой и еще чмъ-то. Обставила его очень мило и открыла у себя салонъ.

‘Она устраивала какіе-то литературные вечера, на которые здили съ неудовольствіемъ, но хозяйка не замчала этого и съ озабоченно важнымъ лицомъ, переходя отъ одного гостя къ другому: говорила: ‘Александръ Петровичъ прочтетъ сегодня статью, касающуюся вопросовъ политической экономіи — замчательно интересно!’ И когда чтеніе начиналось, первая засыпала.

‘Вс знаменитости, бывавшіе въ N., непремнно приглашались ею. Она бы не простила брату своему, еслибы онъ осмлился не представить ей знаменитой пвицы, дававшей въ N. концертъ, скрипача, піаниста, драматурга. Если вы упоминали при ней какое-нибудь боле или мене извстное имя:

— ‘Рейзенауръ? ахъ что за милый человкъ! восклицала она, вы не видли его у меня прошлаго года? И она длала серьезное лицо, какъ будто вопросъ былъ государственной важности. Она серьезно гордилась этими случайными знакомствами и но секрету открывала всмъ и каждому, что пишетъ свои воспоминанія.

— ‘Я столько перевидала въ жизни интересныхъ личностей, что mes mmoires, надюсь, будутъ имть значеніе. Вотъ вы прочтите ихъ, душечка, посл моей смерти’.

‘И гордясь этими пустяками, она скрывала то, чмъ дйствительно гордиться бы могла: свою доброту сердечную. Многимъ бднымъ въ город помогала она, многихъ несчастныхъ умла утшить эта смшная и, казалось-бы, мелочно тщеславная женщина.

‘Балъ продолжался.

‘Котильонъ, который былъ особенно оживленъ, я танцовала съ барономъ. Какъ нарочно, Петръ Петровичъ вышелъ изъ-за картъ и увидлъ меня съ нимъ. Я замтила, какъ лицо его передернулось. Когда, продлывая какую-то сложную фигуру, я перешла съ своего мста на противоположную сторону, мужъ подошелъ ко мн и сказалъ:

— ‘Кончай скорй, мы демъ.

— ‘А ужинъ! Посл котильона мы сейчасъ же идемъ ужинать.

— ‘Мы не будемъ ужинать, сказалъ онъ, особенно твердо напирая на мы.

‘Мн стоило большого труда убдить моего кавалера не. вести меня въ столовую по окончаніи котильона.

— ‘Я узжаю, говорила я.

— ‘Да это невозможно, я буду жаловаться ma taute!— восклицалъ онъ.

‘Однако мой мужъ, любезно благодаря моего кавалера за вниманіе, взялъ уже меня подъ руку и направлялся къ выходу. Насъ нагнала хозяйка.

— ‘Это невозможно, не увозите ее, Петръ Петровичъ, надо остаться ужинать. Посл ужина еще будемъ танцовать.

‘Но Петръ Петровичъ благодарилъ, сладко улыбаясь и говоря:

— ‘Вдь она у меня въ первый разъ на бал, не привыкла! Нтъ, ужъ вы отпустите, княгиня, не то мы — подъ этимъ мы онъ подразумвалъ меня, — будемъ лежать съ мигренью.

‘Въ передней, куда самъ хозяинъ провожалъ насъ и гд помогали мн одваться баронъ Керлингъ и еще одинъ изъ моихъ кавалеровъ, Петръ Петровичъ продолжалъ еще улыбаться, но когда Степанъ, отворивъ дверцу кареты, хотлъ подсадить меня, Петръ Петровичъ грубо оттолкнулъ его и самъ — выражаюсь, безъ преувеличенія — впихнулъ меня въ карету.

XII.

‘Мы молча дохали до дому. Петръ Петровичъ не смотрлъ на меня — и мы молча разошлись каждый въ свою сторону: онъ къ себ въ кабинетъ, я въ спальню. Я уже скинула свое бальное платье и, отославъ заспанную горничную, стояла передъ зеркаломъ, снимая цвты съ головы, когда въ комнату вошелъ мужъ.

‘Случилось такъ, что искусственные цвты съ головы и полученные во время котильона разные банты, бубенцы и другія бездлушки я положила на туалетный столъ, тогда какъ букетикъ изъ живыхъ цвтовъ, полученный мною тоже во время котильона, очутился почему-то на другомъ стол. Была-ли это простая случайность, или я положила его особнякомъ для того, чтобы поставить его въ воду и сохранить подольше — сказать не могу, но букетикъ привлекъ вниманіе Петра Петровича.

— ‘Отъ кого получила? отрывисто спросилъ онъ, кивая на букетъ.

— ‘Отъ своего кавалера.

— ‘Отъ своего кавалера! хорошо сказано, выговорилъ онъ зло улыбаясь, т. е. отъ барона?

— ‘Кажется.

— ‘Кажется!.. кажется… Такъ вы не знаете отъ кого?

‘Онъ схватилъ букетикъ, и, бросивъ его на полъ сталъ топтать ногами. Онъ мн казался обезумвшимъ. Никогда не видывала я его такимъ.

— ‘Такъ вотъ же ему, вотъ же ему, яростно повторялъ онъ. Кажется! а вамъ не кажется,— онъ отшвырнулъ букетикъ ногою, подбжалъ ко мн и схватилъ меня за плечи,— вамъ не кажется, что ваше поведеніе отвратительно, мерзко, постыдно! Вамъ этого не кажется?

— ‘Не кричите, Петръ Петровичъ, вы забываете — Наташа спитъ тутъ около.

‘Сестра спала въ сосдней комнат, ея дверь, какъ нарочно, была пріотворена, она могла слышать безобразную сцену.

— ‘Пустите, Петръ Петровичъ, я затворю дверь.

— ‘А — а, опять Наташа на сцен, опять сестра! возопилъ онъ, — да знать я не хочу вашей сестры, въ окно ее выброшу!

‘Онъ оставилъ меня и бросился къ двери.

‘Я вскрикнула, но онъ не вбжалъ къ Наташ, чего я боялась, а только съ силой захлопнулъ дверь и заперъ ее на ключъ. Въ сосдней комнат мн послышался слабый стонъ.

‘Неужели Наташа слышала?

‘Вся горечь моего униженія подступила мн къ горлу, я закрыла лицо руками и заплакала.

‘Мн было горько, что я, дочь моего отца, сестра Наташи, терплю эти униженія. На меня кричатъ, меня чуть не бьютъ — плечи мои горли еще отъ грубаго, прикосновенія его рукъ. Господи, молила я, если нельзя иначе, пошли мн смерть!

‘Слезы мои, очевидно, отрезвили Петра Петровича. Онъ въ первый разъ еще выступилъ въ этомъ безобразно-разнузданномъ вид, и хотя считалъ, что при жен можно не стсняться, можно и даже должно показывать себя въ халат — жена обязана приноровляться къ нраву мужа, — однако сконфузился.

— ‘Вотъ до чего ты довела меня, я позабылся до крика!

‘И черезъ пять минутъ онъ уже на столько овладлъ собою, что читалъ мн мораль своимъ обыкновеннымъ мрнымъ голосомъ: онъ стремился сдлать мн удовольствіе, онъ истратился, повезъ меня на балъ, а я такъ огорчила его! Въ 18 лтъ быть на столько испорченной, умть такъ кокетничать! А онъ въ своемъ невдніи воображалъ меня невинною. Хороша невинность, хорошо воспитаніе!

‘Меня наконецъ раздражили эти пустыя слова.

— ‘Что я сдлала такого, въ чемъ мой проступокъ? сказала я. А что до доставленія мн удовольствія, то я не просила васъ о томъ, я не хотла хать, да и сами вы знаете, что не для доставленія мн удовольствія везли вы меня на балъ! А если для моего удовольствія, то знайте,— я не поду боле.

— ‘Подете, если я этого потребую.

— ‘Вотъ видите, какъ вы стремитесь длать мн удовольствіе!

‘Онъ прикусилъ губу и замолчалъ.

‘На другое утро, едва вошла я въ комнату Наташи, какъ она бросилась ко мн и, вся дрожа, стала обнимать меня и цловать мн руки. Очевидно, она слышала безобразную сцену и лаской своей хотла смыть нанесенное мн оскорбленіе. По свойственному ей такту, она ни однимъ словомъ, однако, не намекнула мн на то, что слышала, мы молча понимали другъ друга.

‘И кажется мн, еслибы можно было полюбить сестру больше, чмъ я любила ее, то въ этотъ первый годъ моего замужества, я полюбила бы ее еще больше.

‘Петръ Петровичъ много бывалъ вн дома и мы цлые дни иногда просиживали въ маленькой комнатк Наташи другъ около друга, я учила ее, мы шили, читали, играли. Иногда, забывъ все на свт, мы возились какъ два настоящихъ счастливыхъ ребенка, хохоча, прыгая, визжа — молодость брала-таки свое — пока не раздавался звонокъ въ передней и не обдавалъ насъ холодомъ.

‘Выздовъ теперь я страшно боялась, однако, во избжаніе сценъ здила куда требовалъ Петръ Петровичъ. Хотя барона, къ которому приревновалъ меня мужъ, не было уже въ город (онъ прізжалъ на одну недлю къ родственникамъ), но были другіе молодые и пожилые люди, которые охотно танцовали и говорили со мною. И я была всегда въ волненіи, всегда строго должна была наблюдать, какъ бы не протанцовать лишній разъ съ тмъ или другимъ, какъ бы не улыбнуться слишкомъ весело.

‘Выздамъ моимъ, однако, скоро наступилъ конецъ: я была беременна.

XIII.

‘Въ октябр въ Шашкин я родила двочку.

‘Петръ Петровичъ очень ухаживалъ за мною послднее время моей беременности, т. е. не выпускалъ одну, слдилъ за выполненіемъ докторскихъ предписаній, но ни за что не хотлъ внять моей просьб — перехать въ городъ, хотя я неоднократно и страстно просила его о томъ. Я боялась Шашкина, и представить себ не могла, какъ я буду лежать больная въ шашкинской спальн, прислушиваясь къ глухому осеннему шуму парка. Вдь въ эту осеннюю пору никто и не навститъ! думала я, — кто подетъ за 15 верстъ въ слякоть, въ дождь… Уже въ конц сентября погода измнилась, подулъ сверо-западный втеръ и нагналъ дождевыя облака. Настроеніе мое было ужасно, я еще разъ просила Петра Петровича перевезти меня въ городъ, но онъ разсердился на меня.

— ‘Капризы! сказалъ онъ, не окружилъ-ли я тебя всевозможнымъ комфортомъ, чего теб еще надо! и поврь, моя жена ничмъ не рискуетъ даже, если бы деревня моя отстояла не на 15, а на 100 верстъ отъ города. Докторъ, если понадобится, будетъ жить здсь. Я родился въ Шашкин, хочу, чтобы и сынъ мой родился тутъ-же.

‘Мн казалось, что я непремнно умру. Объ этомъ говорили мн холодныя стны шашкинскаго дома, непривтная мебель, шумъ дождя по крыш, втви обнаженныхъ деревъ, бившія въ окно моей спальни.

‘Однако, я не умерла, хотя роды были трудные: я страдала около двухъ сутокъ. Петръ Петровичъ вначал былъ равнодушенъ къ моимъ страданіямъ: ‘всякая женщина родитъ въ страданіяхъ, говорилъ онъ поучительно, это законъ природы’, но когда онъ увидлъ опасность, онъ вошелъ въ какое-то неистовство, въ какое-то дтское отчаяніе: онъ бросался отъ акушерки къ доктору, прося ихъ при мн же спасти меня, плакалъ, рвалъ на себ волосы. Странно было видть этого мужественнаго, самодовольнаго, всегда владющаго собою человка, въ такомъ состояніи. Петръ Петровичъ любилъ, я знала, играть комедію при постороннихъ, естественность не была его добродтелью, часто онъ самъ передъ собою лгалъ, но тутъ я не могла сомнваться въ его искренности: его большое грузное тло дрожало, какъ въ лихорадк, нижняя губа отвисла, слезы лились изъ глазъ въ ротъ, на платье и онъ не утиралъ ихъ.

‘Когда докторъ отвелъ его въ сторону, посадилъ въ кресло и сталъ уговаривать не тревожить меня своимъ отчаяніемъ, — я слышала эти увщанія, слухъ мой былъ очень изощренъ во время страданій,— Петръ Петровичъ посидлъ нкоторое время сгорбившись, свсивъ руки, какъ человкъ совершенно убитый, но вдругъ онъ вскочилъ и съ воплемъ бросился ко мн:

— ‘Милуша, не покидай меня, живи, живи! восклицалъ онъ.

‘И посл этого отчаянія, едва явилась надежда, что я останусь жить, едва онъ узналъ, что родившійся ребенокъ дочь, а не сынъ, какъ онъ ожидалъ и желалъ, — онъ грубо выразилъ свое неудовольствіе и вышелъ изъ комнаты.

‘Правда, онъ вскор вернулся и разыгралъ сцену нжности, но это уже было разыграно въ честь окружавшихъ меня доктора, акушерки, Акули, и насколько въ ней было правды, насколько лжи, разобрать было трудно. Только въ декабр мы перехали въ городъ. У меня теперь было два сокровища: Наташа и Маня.

‘Не стану разсказывать, какъ привязалась я къ своей маленькой двочк. Въ моей любви было что-то болзненно-страстное, я постоянно боялась потерять это крохотное существо. Моя привязанность къ ребенку была тмъ больше, что Петръ Петровичъ былъ совершенно къ нему равнодушенъ и онъ всецло принадлежалъ мн.

‘Весь день мой проходилъ въ дтской между моими двумя двочками. Петръ Петровичъ какъ-то мене былъ требователенъ ко мн, много отсутствовалъ изъ дому и предоставлялъ мн гораздо боле свободы, чмъ въ первый годъ супружества. Я была почти счастлива, вся ушла въ дтей, ни о чемъ другомъ не думала и находила большое утшеніе въ томъ, что хотя я и не люблю мужа, но уважать его могу. Въ город вс относились къ Марухину съ почтеніемъ, о немъ говорили, какъ о честнйшемъ человк, моей гордости пріятно было это слышать. По отношеніямъ къ жен, думала я, еще нельзя осудить человка, много другихъ отношеній, обязанностей, которыя, они, мужчины, считаютъ важнйшими, и въ нихъ Петръ Петровичъ, слава Богу, показалъ себя честнымъ человкомъ. Самъ онъ очень строго относился къ чужимъ проступкамъ, на устахъ его безпрестанно были слова: долгъ, обязанность, и я врила и хотла врить, что онъ такъ же строгъ къ себ, какъ и къ другимъ. Вообще я была далека въ то время отъ желанія критиковать мужа. Счастье быть матерью, относительная свобода, которой я пользовалась, отсутствіе сценъ ревности,— я никуда не вызжала, никого не видала и не къ кому было ревновать меня,— и даже нкоторое охлажденіе ко мн Петра Петровича — все относительно перваго года супружества мн казалось уже почти счастливымъ и держало меня въ томъ состояніи лниваго покоя, когда всякое размышленіе въ тягость. Вс говорили: ‘вашъ мужъ честный человкъ’. И прекрасно, я хотла этому врить. Я даже сама часто стала ловить себя на такого рода фразахъ: ‘Ужъ это врно — Петръ Петровичъ сказалъ. Вотъ такъ надо сдлать — Петръ Петровичъ такъ длаетъ. Это мнніе Петра Петровича’.

‘Мой мужъ замчалъ это и радовался и еще чаще, гордо выпрямляя грудь и обычнымъ движеніемъ проводя рукой по воротничку рубашки, какъ будто поправляя его, говорилъ: ‘Когда я такъ говорю, милуша, — значитъ правда!’

‘До меня разъ дошелъ слухъ, будто Аксинья Петровна, наша экономка, съ молодыхъ лтъ была близка къ Петру Петровичу и что будто, оставляя ее въ дом, куда онъ вводилъ молоденькую жену, онъ выразился такъ: я не могу въ большомъ шашкискомъ хозяйств обойтись безъ этого преданнаго человка.

‘Этотъ разсказъ показался мн чудовищною сплетней, и я не поврила ему.

XIV.

‘Разъ, воспользовавшись сномъ Мани,— я кормила ее сама и сонъ ея имлъ большое значеніе въ моей жизни — я пошла къ Марь Ивановн. Я очень сошлась за послднее время съ этой доброй женщиной, которая принимала во мн живое участіе. Съ Еленой Александровной мы напротивъ очень разошлись, она видла, что замужество мое не изъ счастливыхъ и точно стыдилась своего участія въ моемъ сватовств. Съ тетушкой у насъ были натянутыя отношенія, она чувствовала себя не совсмъ правой передъ нами и потому сердилась на насъ (она продолжала опекать нашъ домъ, т. е. жила въ немъ, и мы не получали ни копйки). Съ молодыми дамами города N. Марухинъ не допускалъ сближенія, онъ боялся, казалось, молодыхъ женщинъ, пожалуй больше, чмъ мужчинъ, у меня оставалась одна только Марія Ивановна и я отъ души полюбила ее, прощая ей ея маленькіе ‘ridicules’, какъ она сама выражалась.

‘Теревина приняла меня не только ласково, но почти восторженно, напоила меня чаемъ, угостила грушами, которыхъ, говорила, что въ нашемъ город за 100 рублей не достанешь, а. ей он даромъ пришлись.

— ‘Какъ-же это, Марія Ивановна?

— ‘Секретъ, душечка, секретъ! восклицала Теревина, таинственно кивая головою, ни за что не открою этого секрета.

‘Поговорили о дтяхъ, о томъ, о семъ, прошло около часа, я собралась уходить.

— ‘Ахъ да, душечка, сказала Марія Ивановна, вставая чтобы проводить меня и мгновенно спуская серьезную важность на лицо, совсмъ было забыла спросить васъ — скажите, бываете вы у тетушки?

— ‘У Анны Васильевны? Какъ-же, Марія Ивановна, бываю.

— ‘Нтъ, душечка, возражала она съ нкоторой досадой, не у Анны Васильевны, у этой знаю, что бываете, — я спрашиваю о старушк, тетушк Петра Петровича Ирин Павловн Корбиной.

— ‘Нтъ, не бываю. Я даже не знала о ея существованіи, хотла было я прибавить.

— ‘Ахъ, душечка, какъ-же это, вдь это гршно такъ забросить старушку! И посл женитьбы своей не возилъ васъ къ ней Петръ Петровичъ? Ахъ, ахъ — какъ же это! Побывайте, душечка, обрадуйте старуху. Я слышала она въ очень плохомъ состояніи, прибавила Марія Ивановна таинственно.

‘За обдомъ я спросила Петра Петровича, почему не познакомилъ онъ меня съ тетушкой Ириной Павловной.

— ‘Я и самъ то мало ее знаю, отвчалъ онъ, смясь, притомъ же старуха ужъ выжила изъ ума, врядъ ли узнаетъ меня, а тебя забудетъ черезъ полчаса. Да къ тому же она живетъ на краю города, а ты была беременна прошлаго года и возить тебя по ухабамъ не приходилось.

— ‘По ныншній годъ, я надюсь, вы свезете меня?

— ‘Очень, очень мило съ твоей стороны это желаніе познакомиться съ моей родней, очень мило. Но кто же сказалъ теб о старушк?

— ‘Марья Ивановна.

— ‘Ахъ ты Господи! все то знаетъ эта старая романистка!

‘Петръ Петровичъ, когда былъ золъ на Марію Ивановну, называлъ ее ‘романисткой’, хотя кром общанныхъ еще воспоминаній, она не написала ни строки.

‘На другой же день Петръ Петровичъ предложилъ мн навстить тетушку, это было во время праздниковъ Рождества и онъ съ утра былъ свободенъ.

— ‘Мн не хотлось навязывать теб старую, неинтересную родню, говорилъ Петръ Петровичъ въ карет уже, но это хорошо, что ты вспоминала о ней, очень хорошо. Стараго человка надо иногда побаловать… Тмъ боле, что теб это ничего не стоитъ. Мн, положимъ, этотъ визитъ въдетъ въ копечку, ну да ужъ куда ни шло! побалуемъ старушку, обрадуемъ.

‘На углу Большой Морской, у кондитерской Петръ Петровичъ остановилъ карету и веллъ Степану купить фунтъ шоколадныхъ конфектъ.

— ‘Вообрази, помню такую мелочь, что любитъ Ирина Павловна именно шоколадныя конфекты! говорилъ онъ съ видимымъ самовосхищеніемъ. Старуха будетъ тронута вниманіемъ. Петръ Петровичъ былъ въ какомъ то благодушно веселомъ настроеніи. Во время пути онъ развязалъ коробку и надъ ажурной бумажкой, прикрывавшей конфекты, разложилъ новенькую, несмятую десятирублевку.

— ‘Надо побаловать стараго человка, говорилъ онъ улыбаясь.

‘Когда наша легонькая карета стала нырять въ ухабахъ ‘третьей слободки’, Петръ Петровичъ морщился, но однако не терялъ благодушнаго расположенія духа и только ужъ когда очень тряхнуло насъ, онъ крикнулъ кучеру: ‘Тише, чортъ, разбирай дорогу! Еще карету сломаешь въ этихъ трущобахъ’.

‘Миновавъ грязную вонючую площадь, мы завернули въ узкій переулокъ и подъхали къ небольшому деревянному двухъэтажному дому. Оставивъ карету у запертыхъ воротъ, мы вошли черезъ калитку на грязный дворъ. На насъ бросилась было съ хриплымъ лаемъ облзлая дворовая собака, но Степанъ, шествующій за нами тутъ же на двор, поднялъ палку, замахнулся и собака, визжа и подвывая, точно ее кровно обидли, забилась подъ ворота какого-то сарайчика. Корова, остановившаяся посреди двора и съ унылымъ видомъ пережевывающая свою жвачку, была худа и имла во всей своей особ что-то угнетенное, обиженное, да и все въ этомъ дворик дышало тмъ же чувствомъ обиды.

— ‘Обидли! казалось, говорилъ покосившійся и подпертый коломъ сарайчикъ.

— ‘Обидли! взывала дырявая полупровалившаяся крыша навса.

— ‘Обидли, охъ обидли! пищала обитая старенькой рогожкой дверь на блок, которую Степанъ отворилъ передъ нами.

— ‘Ну, милуша, подбирайте ваше платье, сказалъ Петръ Петровичъ, когда мы стали подниматься по крутой лстниц, облитой замерзшими помоями.

‘Въ свтлой ‘галдарейк’, куда вела лстница и гд, несмотря на морозный день, стояла страшная вонь, было нсколько дверей, въ одну изъ нихъ постучался Петръ Петровичъ.

— ‘Что, Марфуша, госпожа принимаетъ? спросилъ онъ шутливо худую, желтую, сморщенную женщину въ бломъ подвернутомъ фартук, отворившую намъ дверь.

— ‘Ахъ, Господи, Петръ Петровичъ пожаловали и съ супругою, воскликнула она, надо старушку мою упредить. И она оставивъ насъ въ темненькой вонючей передней на попеченіи Степана, бросилась въ сосднюю комнату, откуда послышался ея прерывистый взволнованный шепотъ.

— ‘Ишь переполошилась старуха, говорилъ Петръ Петровичъ, благодушно улыбаясь.

‘Мы вошли въ небольшую свтлую комнату, перегороженную на двое, та доля ея, что называлась гостиной, была очень скудно обставлена, но однако въ этой скудости обстановки виднлась нкоторая привычка къ комфорту, вкусъ къ изящному, на грошевыхъ обояхъ виднлась прекрасная гравюра Іордана Рафаэлево Преображеніе. На окн и передъ нимъ на простой кухонной скамь стояло много цвтовъ и растеній, сама хозяйка, сгорбленная старушка, лтъ 75, сидла въ покойномъ старинномъ кресл и подъ ногами у нея былъ клокъ вышитаго ковра.

— Тетушка, съ праздникомъ, проговорилъ Петръ Петровичъ, прикладываясь къ сморщенной маленькой ручк и подставляя старух лобъ, — вотъ и женушку свою милую привезъ вамъ показать.

‘Старуха, заслоняя рукою глаза отъ свта, внимательно осмотрла меня. Мн было какъ-то неловко подъ ея взглядомъ въ моемъ нарядномъ плать, оно такъ мало шло къ убогой обстановк комнаты тетушки Ирины Павловны.

— ‘Хорошенькая, сказала она, притягивая меня и беззубымъ ртомъ цлуя въ лобъ, очень хорошенькая у тебя жена, племянничекъ… Но не въ красот дло, прибавила она какъ то холодно, продолжая держать меня за руку, но точно отстраняя отъ себя, не въ красот, а въ добромъ сердц, такъ то, моя милая… Вы простите, что не встаю васъ привтствовать, ноги еле держатъ. Марфуша, матушка, придвинь же стулья дорогимъ гостямъ.

‘Лицо старухи дышало добротою, доброта была разлита во взгляд ея подслповатыхъ глазъ, въ улыбк ея беззубаго рта, а однако отъ рчи ея, обращенной ко мн, вяло холодомъ, и я чувствовала себя очень неловко, точно я была виновата передъ нею.

— ‘Тетушка, вотъ вамъ конфетокъ — и Петръ Петровичъ поднесъ коробку, — вы вдь любите шоколадныя.

— ‘Любила, Петенька, отвчала старуха и какъ-то горько улыбнулась, теперь какъ пахнутъ-то он стараюсь забыть, мой другъ, быть-бы сытыми намъ съ Марфушей, а это роскошь. Петръ Петровичъ покраснлъ и какъ-то непріятно осклабился.

— ‘У всякаго свой вкусъ, сказалъ онъ, вы позволяете себ, тетушка, другаго рода роскошь. И онъ рукой указалъ на растенія.

‘Добрые глаза Ирины Павловны почти со строгостью остановились на Марухин, она точно хотла что-то выразить ему, но потомъ вдругъ раздумала и обратилась ко мн съ какимъ-то вопросомъ.

‘Черезъ минуту она крикнула Марфушу.

— ‘Чайкомъ бы угостить дорогихъ гостей, самоваръ поставила?

— ‘Да, да хорошо бы чайку, я, признаться, разсчитывалъ на чашку чаю, сказалъ Петръ Петровичъ въ то время, какъ Марфуша нагибалась къ уху старухи и что-то шептала ей.

— ‘Возьмешь дв плюшки, сказала Ирина Павловна громко.

‘Маруша опять тревожно зашептала.

— ‘Ну, а на нтъ и суда нтъ, возражала на ея шепотъ тетушка, дорогіе гости не взыщутъ на насъ съ тобою и съ всовымъ хлбцемъ выпьютъ чайку.

‘Я была какъ на иголкахъ. Мысль объ этомъ ча, поддержанная Петромъ Петровичемъ, страшно волновала меня, я видла и чувствовала, что въ этомъ скудномъ хозяйств не такъ-то легко угощать чаемъ и старалась удержать ихъ.

— ‘Намъ пора хать, говорила я, право не нужно чаю, я не стану пить.

— ‘Не волнуйтесь, моя хорошая, сказала Ирина Павловна, ласково кладя свою руку на мою, авось хватитъ, вы не разорите насъ съ Марфушей.

‘Петръ Петровичъ старался заставить тетку развязать коробку конфектъ, но она не сдлала этого почему-то во все время нашего визита, хотя старалась угощать меня всмъ, что только имлось въ маленькомъ хозяйств. Подъ конецъ, я замтила, она совершенно утратила со мною свой прежній холодный тонъ, стала чрезвычайно ласкова и, прощаясь съ нами, сказала Петру Петровичу:

— ‘Хорошій она у тебя ребенокъ, береги ее, Петя.

‘Съ своей стороны и она внушила мн къ себ глубокое почтеніе и какую-то нжность. Когда мы отъзжали отъ убогаго домика въ 3-й слободк, Петръ Петровичъ сказалъ:

— ‘Надо, конечно, оказывать почтеніе старшимъ, но не могу не сказать: вздорная старушка моя тетушка и съ измалтства, говорятъ, такая была. Жалуется на недостатки, а подумаешь, роскоши какія себ позволяетъ — сколько цвтовъ, — вдь это чего-нибудь да стоитъ!

XV.

‘Черезъ недлю или дв посл визита моего къ тетушк Ирин Павловн, разъ, выходя изъ дому, встрчаю старую Марфу, въ какой-то заплатанной шубейк, въ ковровомъ старомъ платк на голов, я было сразу и не признала ее, но она всплеснула руками и остановилась передо мною.

— ‘Ахъ, сударыня-матушка! я вдь къ вамъ шла.

— ‘Что такое, Марфуша, говорите.

— ‘Да что, матушка, ужъ очень мы бдствуемъ со старушкой-то моей. Оно конечно десять рублей деньги большія, дай Богъ Петру Петровичу здоровья, но вдь должокъ, признаться, сдлали на праздникъ-то, прежде, бывало изъ Шашкина кой-чего присылали, а теперь и того нтъ, все купи да купи! Старушка моя, извстно, горда, не скажетъ Петру Петровичу, а я поглядла тогда на васъ, вижу душа добрая на личик свтится, я и ршилась: Пойду, молъ, къ барын, все разскажу!

— ‘Все чмъ могу, сказала я, предвидя что-то недоброе.

‘Я вспомнила, что въ кошельк у меня рублей 25 изъ выданныхъ мн на расходъ и потому ршила не возвращаться домой, а прямо хать къ Ирин Павловн и дорогой разузнать отъ Марфуши въ чемъ дло.

‘И вотъ что я узнала.

‘Ирина Павловна была не родная тетка Петра Петровича, а была женою его родного дяди по матери, Ивана Васильевича Корбина. У мужа Ирины Павловны былъ только одинъ братъ Василій Васильевичъ, холостякъ, съ которымъ они жили постоянно вмст, въ нераздленномъ имніи Корбино, что на Матр, въ коемъ Ирина Павловна вела домашнее хозяйство. Такъ прожили братья до старости. Первымъ умеръ Иванъ Васильевичъ, мужъ Ирины Павловны, не сдлавъ никакого духовнаго завщанія, вполн полагаясь на брата въ томъ, что не обидитъ жену его. И дйствительно, Ирина Павловна и по смерти мужа жила въ томъ же довольств, той же полновластной хозяйкой, что и при его жизни.

И всякій день старикъ вспоминалъ о томъ, что надо бы духовное завщаніе написать, надо бы Ирину Павловну на всякій случай обезпечить: ‘вс молъ мы подъ Богомъ ходимъ’, но умеръ онъ внезапно, не сдлавъ никакихъ распоряженій. Законнымъ и единственнымъ наслдникомъ посл дядей былъ Петръ Петровичъ. Онъ уврилъ тетушку, что воля дяди, хотя и не выраженная на бумаг, для него законъ, что теперь, когда дяди умерли, онъ принимаетъ на себя заботу о ней.

— ‘Спервоначалу, разсказывала Марфа, предоставилъ онъ имъ въ имньи жить, живите, говоритъ, тетушка, на прежнемъ положеніи, какъ при дяденькахъ жили, я только отъ себя управляющаго поставлю.

— ‘Только отъ этого самаго управителя житья не стало тетушк — чего ни спросишь, во всемъ отказъ — не полагается, молъ, этого вамъ, да и только. Написала тетенька жалобу Петру Петровичу, глядь, сами они прикатили. Ручки у тетеньки цлуютъ, извиняются, — нехорошо, говорятъ, самъ вижу, что нехорошо!— лучше всего продать, говорятъ, имнье, самъ управлять не могу, далеко за глазами, управители вс мошенники, вамъ тетечка не подъ силу такое имніе — лучше всего продать. Старушка моя въ слезы. Петръ Петровичъ уговаривать: я, говоритъ, васъ обезпечу, устрою, а у меня по крайности руки будутъ развязаны, — покупатель хорошій, говоритъ, набивается. Только тетенька говоритъ имъ — вдь все твое, дружокъ, длай какъ знаешь.

‘Тутъ въ скоромъ времени и продали они имніе, перевезли насъ въ городъ, положили намъ пенсію: ‘много-ли, говорятъ, вамъ старухамъ надо, да и проживете вы, чать, не долго’ — шутятъ это, значитъ, чтобы тетеньку развеселить. Сначала первые-то года все какъ слдуетъ было и пенсіи намъ хватало, да еще изъ Шашкина провіантъ шелъ, ну мы и жили ничего себ. А потомъ вдругъ этакъ годика черезъ три убавили они пенсію, никакихъ, говорятъ, доходовъ съ имнія не получаю, изъ Шашкина провизію перестали присылать, по забывчивости должно, а въ ныншнемъ году и совсмъ намъ плохо стало, дорого все, ну, гд тутъ прожить на 35 рублей, ужъ я имъ докладывала, а они смются ‘живучи, говорятъ, вы больно, Марфуша, никакъ я на это не разсчитывалъ’. Конечно, законъ за нихъ, они въ прав своемъ, ничего могутъ не давать, никто слова не скажетъ, однако, сударыня, все же оно какъ будто не хорошо!

‘Навстивъ тетушку Ирину Павловну и оставивъ въ рукахъ Марфуши все, что у меня было денегъ, я возвратилась къ себ. Петръ Петровичъ былъ уже дома и встртилъ меня выговоромъ:

— ‘Вотъ он нжныя матери, говорилъ онъ язвительно, нжничаютъ, охаютъ, лобызаютъ ребенка, ни на минуту нельзя оторвать страстной матери отъ младенца, а пришла охота — и укатила на цлый день — ищи втра въ пол, младенецъ можетъ орать до хрипоты, а нжная маменька и не вспомнитъ о немъ… когда, наконецъ, внушу я теб, закончилъ онъ, настоящее понятіе о долг!

‘Я остановилась посреди комнаты и слушала его, презрніе и злоба душили меня.

— ‘Долгъ, выговорила я, и это вы говорите о долг!

‘Не столько слова мои, сколько выраженіе лица, мн кажется, испугало его:

— ‘Милуша, что съ тобою, что за непонятныя слова?

— ‘ то, что вы можете читать ваши проповди кому хотите, только не мн, я хорошо знаю, чего он со всей вашей моралью стоютъ!

— ‘Опомнись, что ты говоришь? уже почти кричалъ, выходя изъ себя, Петръ Петровичъ.

— ‘То и говорю: вы отняли у меня единственное, остававшееся мн утшеніе, возможность уважать отца моего ребенка!

— ‘Какъ смешь ты говорить такія слова, опомнись!..

‘Я отстранилась отъ него и, не выдавая Марфушу, передала все, что слышала отъ нея.

‘Онъ волновался, нсколько разъ хотлъ перебить меня, но я таки докончила разсказъ. Оправдайтесь, ежели можете.

— ‘Въ чемъ оправдываться, что я сдлалъ такого?.. Вотъ вамъ, длайте посл этого добро людямъ! обращался онъ, разводя руками, уже къ какому-то третьему, невидимому собесднику. Да знаешь ли ты, безсмысленная двчонка, что я имлъ полное право ничего не дать тетушк, ничего, ничего.

— ‘Знаю, все знаю! и не дослушавъ его, я пошла въ дтскую, а онъ кричалъ еще мн что-то въ догонку.

‘Съ этого дня чувства Петра Петровича ко мн совершенно измнились, мн кажется, я перестала быть для него безсмысленнымъ, безопаснымъ ребенкомъ, обязаннымъ ему полнымъ повиновеніемъ, я стала вдругъ не совсмъ безопаснымъ звркомъ, и внушила ему нкоторое опасеніе. Я не могу иначе опредлить эту перемну. Когда онъ начиналъ, напримръ, свои поученія, а я спокойно поднимала на него глаза, я чувствовала, что мой взглядъ волнуетъ его, и онъ въ этотъ моментъ почти ненавидитъ меня, ужъ онъ не могъ читать мн свои наставленія тмъ ровно-спокойнымъ тономъ, какъ читывалъ бывало, онъ часто выходилъ изъ себя. Я чувствовала, что онъ во что бы то ни стало хочетъ возстановить свой нравственный авторитетъ надо мною. Онъ нсколько разъ начиналъ разговоръ объ Ирин Павловн, какъ будто невзначай, но съ тмъ очевидно, чтобы оправдаться. Я знала, что онъ увеличилъ содержаніе тетушк и даже предлагалъ ей перехать въ Шашкино, но она отклонила это предложеніе, онъ тщательно скрывалъ отъ меня т маленькія сдлки съ совстью, что охотно допускала его мораль. Но разъ выпустивъ изъ рукъ, онъ не могъ уже подчинить меня своему нравственному авторитету, какъ этого хотлъ, слова Петра Петровича перестали быть для меня закономъ.

‘И мы жили вмст, два человка разныхъ поколній, разныхъ воззрній, темпераментовъ и разнаго склада ума, мы жили вмст, не понимая другъ друга, опасаясь и почти ненавидя. Не знаю, былъ ли счастливъ Петръ Петровичъ, я же была несчастна, какъ только можетъ быть молодое существо, уже носившее въ себ идеалъ счастія и для котораго закрыты вс пути для достиженія этого идеала, существо, которое наивно думало, что въ свт царствуетъ добро и правда, и потеряло вру, и въ правду, и въ людей, существо, которое думало, что сильно и, вдругъ, увидало свою безпомощность и слабость’.

ЧАСТЬ II.

I.

Маничк было два года, а Маріан шелъ 21 годъ, когда въ N. перешелъ на службу нашъ дальній родственникъ Юрій Григорьевичъ Картаваевъ.

Помню, какъ-то разъ утромъ Маріана здила къ Марь Ивановн и, возвратившись отъ нея, прошла прямо въ дтскую, куда и я прибжала, отрываясь отъ своихъ уроковъ (въ то время уже я была въ гимназіи). Какъ я только взглянула на Маріану, я сейчасъ же замтила, что она оживленне обыкновеннаго, на щекахъ былъ румянецъ, глаза блистали.

— Акуля, сказала она, ты знаешь родственниковъ мамы Картаваевыхъ?

— Какъ же, видывала и дядюшку ихняго Андрея Дмитріевича и тетушку…

— Нтъ, Юрія Григорьевича знаешь?

— Юрія Григорьевича? Нтъ. Юрія Григорьевича не видывала. Чей-же это Юрій-то Григорьевичъ? А-а — вотъ оно что! это значитъ, дядюшки вашего двоюроднаго Григорія Дмитріевича сынокъ, такъ значитъ и есть! Про Григорія-то Дмитріевича я слышала. Померли они уже давно и одинъ сынокъ у нихъ остался — это точно.

— Такъ вотъ этотъ самый сынокъ Григорія Дмитріевича къ намъ въ городъ на службу пріхалъ, я видлась съ нимъ у Марьи Ивановны.

— Вотъ это хорошо, сказала Акуля, хоть одинъ родной человкъ у насъ заведется, а то какъ есть сироты! А что же понравился вамъ этотъ самый Юрій Григорьевичъ?

— Да, онъ мн хорошимъ показался, я бы рада была съ нимъ сойтись — все свой.

Когда мы съ Маріаной сидли уже въ гостиной, поджидая Петра Петровича къ обду, сестра опять нсколько разъ въ разговор возвращалась къ Картаваеву, которымъ и я заинтересовалась — мы почти никого не знали изъ нашихъ родственниковъ.

— Онъ завтра будетъ у насъ, говорила между прочимъ Маріана, надо предупредить Петра Петровича.

Марухинъ вернулся сумрачный, изъявилъ неудовольствіе на то, что обдъ не сейчасъ же былъ поданъ при его появленіи, ворчалъ за обдомъ. Маріана, я видла, нсколько разъ пыталась заговорить съ нимъ, я замтила это, потому что она часто краснла: передъ тмъ, чтобы обратиться къ Петру Петровичу, она всегда вспыхивала.

Она дйствительно нсколько разъ начинала заговаривать съ мужемъ, по мы встали изъ-за стола, а она еще ничего не сказала ему о Картаваев. Посл обда Петръ Петровичъ сейчасъ-же, по обыкновенію, ушелъ спать.

Часа черезъ два я сидла съ книжкой въ гостиной, углубленная въ урокъ географіи.

— Маріана! милуша! услышала я знакомый голосъ надъ самымъ ухомъ. Петръ Петровичъ полуодтый стоялъ въ дверяхъ кабинета. Замтивъ меня, онъ сказалъ добродушно:

— Гд сестра? Зови-ка ее ко мн, Наташа.

Очевидно Петръ Петровичъ хорошо выспался и всталъ въ хорошемъ расположеніи духа. Я не успла встать, какъ уже Маріана появилась на его зовъ.

— Что это, милуша, вчно торчишь въ дтской, никогда-то нтъ тебя подъ рукой, шутилъ онъ, беря ее за подбородокъ, ну повяжите мужу галстухъ — ну что же это такое, мы не хотимъ приласкаться? онъ взялъ ее за талію и вмст съ нею подошелъ къ зеркалу. Маріана, хмуря свои тонкія брови, стала завязывать галстухъ, а Марухинъ весело сказалъ:

— У меня есть для милуши новость — не знаю уже пріятная или нтъ: какой-то родственникъ нашъ, Картаваевъ, на службу сюда пріхалъ.

Маріана вся вспыхнула, покраснли даже лобъ и уши, я всегда, боялась, когда она краснла. Петръ Петровичъ всегда подозрвалъ ее въ чемъ-то, когда она вспыхивала такимъ образомъ.

— Ахъ да, сказала сестра, я забыла сказать вамъ, я встртила этого Картаваева у Марьи Ивановны.

— Когда встртила? разв ты вызжала сейчасъ?

— Нтъ, утромъ еще.

— А, утромъ? и не сказала мн?

Я видла, что онъ окинулъ сестру подозрительнымъ взглядомъ, она должно быть замтила этотъ взглядъ и торопливо заговорила:

— Картаваевъ назначенъ на мсто Гарина, тотъ переведенъ въ Рязань… Онъ сказалъ, что будетъ у насъ съ визитомъ завтра.

— Кто это будетъ съ визитомъ, Картаваевъ?— какъ это важно, подумаешь! Прідетъ, удостоитъ визита, сдлаетъ мн эту честь!…

— Но, Петръ Петровичъ…

— Что такое? Что вамъ нужно? Не прошу я вашего Картаваева, слышите? Не хочу принимать. Родственникъ тоже нашелся, знаменитый Картаваевъ! Плевать я хочу на вашихъ Картаваевыхъ. Не велю принимать, да и только.

Начавъ свою фразу довольно тихо, Петръ Петровичъ дошелъ до крика, это часто случалось съ нимъ: его собственныя слова точно возбуждали его.

И на другой день, когда былъ Картаваевъ, его не приняли, я слышала онъ долго добивался у лакея, нтъ-ли кого-нибудь, не дома-ли барыня, но ему твердо отвчали, что нтъ никого и барыня гулять ушли.

Съ тхъ поръ я боялась, когда въ присутствіи Марухина произносилось имя Картаваева. Петръ Петровичъ всегда какъ-то подозрительно оглядывался на Маріану и она краснла. Я такъ боялась этой краски въ лиц сестры, что сама стала краснть при имени невдомаго мн родственника.

Я не видала его, хотя знала, что Маріана еще раза два встртилась съ нимъ и самъ Петръ Петровичъ положилъ гнвъ на милость и былъ у него съ визитомъ.

Какъ-то разъ вечеромъ, когда Петръ Петровичъ былъ въ клуб, Маничка спала, а мы съ Маріаной сидли въ гостиной, она съ работой, а я за своими уроками, уже кончая ихъ, въ передней раздался звонокъ. Мы жили очень одиноко, безъ зову у насъ никогда никто не бывалъ, разв тетушка или Марья Ивановна, но и т бывали больше днемъ.

— Вроятно Петръ Петровичъ не нашелъ себ партіи и возвращается, сказала Маріана.

И я стала уже собирать тетрадки со стола и протянула уже Маріан губы для поцлуя, когда изъ неосвщенной залы послышался не грузный увренный шагъ хозяина, а какой-то неизвстный намъ, легкій, но осторожный, очевидно незнакомый съ мстностью, шагъ.

Я такъ и осталась съ протянутыми губами, въ ожиданіи, кто войдетъ.

Вошелъ человкъ, котораго я не видала еще ни разу, но въ которомъ сейчасъ же узнала Картаваева.

Сестра такъ смшалась при вид его, что и онъ сконфузился.

— Я, можетъ быть, не во-время? не кстати? говорилъ онъ, оглядываясь и красня,— гоните меня, ради Бога, я сейчасъ же уйду.

— Нтъ, нтъ, пожалуйста! нсколько оправившись произнесла Маріана.

— Я вижу, я не во-время, вы занимались съ сестрою, кажется?.. Онъ поклонился мн почтительно, какъ взрослой, я присла.

— Да это моя сестра Наташа, видите какая ужъ большая… Но мы кончили, я совсмъ свободна, садитесь пожалуйста.

‘Зачмъ говоритъ она это, думала я тревожно, зачмъ оставляетъ его! Пускай бы онъ уходилъ, что скажетъ Петръ Петровичъ, когда узнаетъ! Зачмъ его удерживать, пускай бы уходилъ’.

Думая такъ, я невольно вглядывалась въ Картаваева и онъ мн ужасно нравился, несмотря на то, что далеко былъ некрасивъ.

Это былъ человкъ лтъ 30-ти, высокій, худой, нсколько сутуловатый, его продолговатое худое лицо съ небольшими глубоко ушедшими въ орбиты задумчивыми глазами обрамлялось блокурой бородкой, небольшіе мягкіе усы едва прикрывали ротъ, самый симпатичный и выразительный ротъ, который мн когда-либо приходилось видть.

Несмотря на мой страхъ и, вслдствіе этого страха, нкоторое враждебное чувство къ Картаваеву, всякій разъ какъ онъ обращался ко мн и ротъ его раздвигался въ улыбку, я исполнилась къ нему такого доврія, такого мягкаго, добраго чувства, что непремнно хотлось сказать ему, какъ я рада такому родственнику.

Тревога скоро оставила меня. Маріана тоже успокоилась. Картаваевъ съ своимъ негромкимъ гармоничнымъ голосомъ, съ своимъ задумчивымъ взглядомъ и доброй улыбкой вносилъ съ собою какую-то тишину.

Говорилъ онъ однако много, разсказывалъ про свое служебное поприще, про свою жизнь съ матерью,— онъ былъ единственнымъ сыномъ и страстно любилъ мать,— разспрашивалъ Маріану. Она оживилась, щеки ея горли, глаза сіяли, я рдко видывала ее такою хорошенькой.

Картаваевъ чувствовалъ, какое производитъ на насъ впечатлніе, губы его все чаще и чаще раздвигались въ милую улыбку и онъ говорилъ:

— Поврите-ли, мн такъ не хотлось въ N., кром Марьи Ивановны вдь ни одного знакомаго лица… И вдругъ встрчаю родныхъ, вотъ неожиданное счастіе!

‘Вотъ въ самомъ дл счастіе’, думала и я.

— Какъ жаль, что вы не видли Манички, сказала Маріана, она давно уже спитъ!

Картаваевъ тоже выразилъ сожалніе. Вдругъ Маріана встрепенулась:

— Хотите я покажу вамъ ее спящею? И не размышляя ни о чемъ, веселая и безпечная, какою я никогда не видывала ее, она вмст съ Картаваевымъ, направилась къ дтской, я бжала передъ ними. Въ корридор я увидла Аксинью Петровну, она прижалась къ стн, чтобы дать намъ пройти и сложивши руки, поджавъ тонкія губы, глубоко кланялась гостю.

Маріана прошла мимо нея, не удостоивъ взглядомъ, а у меня опять защемило сердце страхомъ.

Когда мы вернулись въ гостиную, я стала мечтать объ уход Картаваева,— лишь бы онъ ушелъ до возвращенія Петра Петровича. Мн такъ и хотлось подтолкнуть его. Онъ разъ какъ-то всталъ, взялъ было шапку и я уже внутренно длала маленькіе крестики и мысленно толкала его: иди-же, иди-же скорй.

Но глупая Маріана стала останавливать его: ‘подождите, нтъ еще 12’. И онъ обрадовался и опять услся. ‘Я никуда не тороплюсь, сказалъ онъ, боюсь какъ бы не помшать только вамъ’.

Случилось то, чего я такъ боялась. Картаваевъ еще сидлъ въ гостиной, когда раздался громкій хозяйскій звонокъ.

— Вотъ какъ засидлся у васъ, сказалъ Юрій Григорьевичъ, смотря на часы, но однако остался дождаться хозяина.

Мы слышали, какъ Петръ Петровичъ громко говорилъ что то въ передней, очевидно онъ разспрашивалъ кто у насъ, но, войдя въ гостиную, онъ отлично разыгралъ сцену удивленія, остановился въ дверяхъ и воскликнулъ:

— А, неожиданный гость! Смотрю и глазамъ не врю!— Онъ протянулъ об руки Юрію Григорьевичу и дружески нсколько разъ потрясъ его руку

— Очень, очень мило, что вспомнили мою затворницу, — вдь она никого не принимаетъ, прибавилъ онъ въ скобкахъ. Я вечеромъ въ клуб и принимать молодой женщин безъ мужа какъ то, согласитесь, неудобно… Да куда же вы, посидите!.. Хозяинъ только что возвратился, а вы на утекъ, нехорошо, ахъ нехорошо!

Провожая Картаваева, Петръ Петровичъ трясъ его за руки и опять говорилъ:

— Это такъ мило съ вашей стороны, такъ родственно, я вамъ благодаренъ, вотъ какъ благодаренъ! Надюсь, вы и обдать ко мн соблаговолите по родственному, безъ зову, невзначай.

Петръ Петровичъ умильно улыбался своими толстыми губами, но глаза его смотрли зло на гостя и тотъ не могъ этого не замтить.

Мужъ провожалъ Картаваева до передней и, вернувшись, началъ почти спокойнымъ голосомъ:

— Такъ вотъ какъ, вы вздумали принимать гостей безъ меня? родственниковъ! Онъ вдругъ возвысилъ голосъ и продолжалъ, почти крича:

— Вышвырну я этихъ господъ! Какъ осмлились вы, какъ осмлились!.. И онъ наступалъ на Маріану.

Ничего ужасне этихъ сценъ я не могла себ представить, ничего унизительне для сестры. На мою Маріану, на моего идола осмливались кричать и я въ душ своей не была уврена, какъ бы не подняли на нее руки. Я вскрикнула не своимъ голосомъ и кинулась между нею и Петромъ Петровичемъ. Онъ схватилъ меня за руку и съ силой отшвырнулъ.

— Да уберите же эту двчонку, воскликнулъ онъ и вдругъ захохоталъ. Отлично, превосходно! Ребенка посадили для назиданія, смотри, молъ, и учись.

— Молчите, Петръ Петровичъ.

— Нтъ, не буду молчать, не буду! Кричать буду на весь городъ: смотрите, добрые люди, какъ жены надуваютъ честныхъ людей. Не заставишь молчать…

— Наташа, иди, ради Бога къ себ, иди, не плачь!

Но я не могла не плакать и долго еще, лежа въ постели, я перебирала обидныя слова, выпавшія на долю Маріаны, и плакала, уткнувшись въ подушку. Когда же этому мученью будетъ конецъ, Господи! Когда же?

II.
Изъ записокъ Маріаны.

‘Догадался-ли Картаваевъ о сцен, сдланной мн мужемъ, слышалъ-ли о ней, или что другое, но онъ съ того памятнаго вечера не бывалъ больше у насъ,— пишетъ Маріана. Мы не встрчались съ нимъ, но я постоянно ловила себя на мысляхъ о немъ. Его взглядъ, голосъ, улыбка, эта особенная манера его проводить рукой по лицу, какъ-бы припоминая что-то, не выходили у меня изъ головы.

‘Меня поразило въ его лиц что-то духовное, высшее, что было, казалось мн, въ лиц отца, и что я перестала видть въ людяхъ. И мн хотлось еще хоть разъ взглянуть въ это лицо, уловить опять это выраженіе, напоминающее мн отца.

‘И вотъ ровно черезъ мсяцъ мы встртились.

‘Это было на литературномъ вечер у Марьи Ивановны. Я пріхала безъ мужа — на такого рода вечера онъ не здилъ — и первое лицо, которое мн бросилось въ глаза при вход въ гостиную, было лицо Картаваева. Онъ разговаривалъ въ небольшой групп мужчинъ,— все это были мн знакомые люди, которые подошли ко мн здороваться,— онъ одинъ не подошелъ, а поклонился издали. И моя радость свиданія съ нимъ смнилась невыразимой грустью: за что же, подумала я, за что же онъ даже руки не хочетъ протянуть мн?

— ‘Это мило, что пріхали, душечка, сказала Марья Ивановна, а вашего мужа никогда не дождешься, все занятъ, все занятъ, c’est comme mon fr&egrave,re! Не понимаю, почему братъ не детъ, непремнно общалъ. Въ сущности пора бы начинать.— И стараясь сдлать лицо свое важнымъ, она посмотрла на часы. У него, у брата, такъ много длъ! это мученикъ, чисто мученикъ, понятно не прідетъ, а жаль, — la lecture sera intressante, баронесса привезла сборникъ своихъ стихотвореній.— Она съ доброй и любезной улыбкой кивнула баронесс — мы говоримъ о чудномъ сборник…

‘Неужели она его весь прочтетъ! подумала я, косясь на объемистую тетрадь, покоющуюся на маленькомъ столик между двухъ незажженныхъ еще свчей. И т, которые вмст со мною слышали это извстіе, подумали вроятно то же самое, ибо многіе глаза, я видла, направились какъ-то подозрительно въ сторону тетради.

‘Баронеса Фриденъ — поэтесса, высокая полная дама не первой молодости, но сохранившая еще остатки красоты, въ великолпномъ черномъ атласномъ плать, плотно стягивающемъ могучую грудь, сидла на первомъ мст въ гостиной. По отрывочнымъ фразамъ, которыми она отдлывалась отъ обращавшихся къ ней собесдниковъ, по тому, какъ нервно руки ея играли веромъ, можно было судить о ея нетерпніи начать чтеніе. Но Марья Ивановна все медлила, все прислушивалась, не пріхалъ-ли братъ, наконецъ уже посл чая, она обратилась къ поэтесс:

— ‘Я думаю, можно начать, баронесса, сказала она нсколько грустно: очевидно онъ не прідетъ.

— ‘Я готова, я только жду приказаній, дло не за мною, съ нкоторой ироніей промолвила баронесса.

‘Она встала, въ салон произошло общее движеніе: дамы услись поспокойне, нкоторыя взяли работы, мужчины похитре подвинулись ближе къ двери, дабы легче было ускользнуть, баронесса сла къ маленькому столику, терпливо дождалась, чтобы юркій и угодливый Паринъ, губернаторскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, зажегъ приготовленныя свчи, оправила складки своего платья и сильно передохнувъ:

— ‘Я прочту для начала,— сказала она, обводя все общество побдоноснымъ взоромъ,— маленькую вещицу, написанную очень давно, въ годъ прізда къ намъ нашего добрйшаго, нашего уважаемаго Ивана Ивановича — т. е. нашего губернатора.

‘Марья Ивановна многозначительно кивала присутствующимъ. О, вы услышите, вы услышите вещь!— казалось говорили ея восторженный взглядъ и ея кивки.

— ‘Встрча’, произнесла баронесса уже какимъ-то особеннымъ голосомъ, еще разъ обводя собраніе взоромъ, и потомъ уже только изрдка поднимала этотъ взоръ съ тетради, съ величайшимъ чувствомъ скандируя стихи.

‘Марья Ивановна даже наморщила носъ, изображая вниманіе, она въ тактъ качала головой, по временамъ хватала за руки около-сидящихъ, какъ бы для того, чтобы привлечь ихъ вниманіе къ особенно выдающимся мстамъ, и съ улыбкой торжества поглядывала на отдаленныхъ.

‘Посланіе слдовало за посланіемъ, поэма за поэмой. Воспвались и лса, и горы, и моря, любовь и ненависть. Я слушала только переливы голоса, не вникая въ смыслъ. Какъ разъ противъ меня въ самомъ темномъ углу гостиной сидлъ Юрій Григорьевичъ. Но несмотря на темноту, я видла, что лицо его грустно. Несмотря на темноту, я чувствовала, что онъ не разъ останавливалъ свой грустный взоръ на мн, и грусть его причиняла мн какую-то боль и рада я была чему-то.

‘Чтеніе баронессы усыпило многихъ и наконецъ она дала маленькую передышку.

‘Вс встали, всмъ хотлось размять одервенлые члены, и въ этомъ общемъ передвиженіи мы очутились съ Юріемъ Григорьевичемъ другъ передъ другомъ.

‘Онъ покраснлъ, жила на лбу какъ-то особенно ясно обозначилась, онъ хотлъ что-то сказать, но губы шевелились безъ звука.

— ‘Давно мы не видались, сказала я.

— ‘Да, собственно и тогда мн не надо было бы… Я виноватъ передъ вами, я какъ-то не сообразилъ,— онъ провелъ рукою по лбу.

— ‘Нтъ, чмъ же вы виноваты? Вашъ приходъ былъ мн отрадою…

‘Я сказала это и сейчасъ же раскаялась. Онъ точно встрепенулся, вопросительно устремилъ свой глубокій взоръ на меня, точно хотлъ проникнуть мн въ душу и прочесть, что тамъ длается.

— ‘И это правда, переспросилъ онъ, былъ отрадою?.. Но больше приходить не надо?

— ‘Не надо.

‘Вотъ и все, что было между нами сказано. Но этихъ словъ было достаточно, чтобы установить между нами какую-то близость. Точно между нами была какая-то тайна, только намъ двоимъ извстная, и мы, не касаясь до нея, говоря о постороннемъ, оба чувствовали присутствіе этой тайны.

III.

‘Юрій Григорьевичъ уже никогда боле не бывалъ у насъ вечеромъ и только изрдка обмнивался визитами съ мужемъ, но мы встрчались то тутъ, то тамъ и каждое слово его, всякій взглядъ дышали участіемъ, привтомъ. Мы подолгу иногда разговаривали другъ съ другомъ, я мало-по-малу открывала въ немъ такъ много прямоты, честности, нжности, почти женской.

доброты, что иногда я глядла на него съ удивленіемъ: я уже отвыкла отъ такихъ людей.

‘И я не знаю, когда и какъ я полюбила его… Я всегда думала, что замужней женщин, хотя бы и не любящей мужа, но женщин съ понятіемъ о долг, и главное имющей дтей, т. е. судей, трудно допустить себя до любви къ ‘чужому человку’. Любовь, думалось мн, это родъ болзни, которую самъ страдающій можетъ развить или побороть въ самомъ начал. И тмъ трудне, казалось мн, полюбить женщин несчастной, подавленной своимъ несчастіемъ. Откуда взять силъ тратить себя на чувство, т. е. на прихоть, на роскошь, когда душа изныла и устала.

‘Любовь — это удлъ досужихъ людей. Чтобы дать ей развиться, мн казалось, нуженъ покой душевный, иначе — счастіе. И себя я чувствовала совершенно огражденной отъ этой болзни.

— ‘Съ меня довольно моей любви къ дтямъ, другой любви я не узнаю и знать не должна. Такъ самодовольно разсуждала я, имя 21 годъ отъ роду и будучи съ семнадцатилтняго возраста женою нелюбимаго человка.

‘И судьба наказала меня за мою самонадянность — я полюбила всей силой моей души, первой беззавтной, жаркой любовью. Но и тутъ я говорила: ‘я подавлю свое чувство, онъ никогда не узнаетъ о немъ, зачмъ говорить о томъ, что быть не должно и не можетъ’. Я не знала тогда, что мы не всегда властны въ своихъ словахъ и дйствіяхъ.

‘Я какъ отъ чумы бгала отъ Юрія, ежеминутно мечтая о встрч съ нимъ, я видла, что и онъ ищетъ и боится меня. Но пришелъ день и онъ сказалъ мн о любви своей, о страстной своей жалости, о злоб своей.

‘Онъ говорилъ, что жить такъ, какъ я живу — преступленіе. Онъ говорилъ, что я не могу, не должна оставаться женою человка, котораго не только не люблю, но даже не уважаю, что я должна оставить его.

— ‘Но кром мужа, возражала я, у меня есть ребенокъ.

‘Я слишкомъ помнила, какъ покинула насъ мать, и мое страстное чувство отчаянія, нтъ, я, перенесшая въ дтств такое большое несчастіе, не оставлю своего ребенка, не заставлю его краснть за себя.

— ‘Но вдь вы любите меня? съ отчаяніемъ спрашивалъ онъ. ‘Я знаю, мн бы надо было уклончиво отвтить на этотъ

вопросъ, но я храбро говорила: ‘люблю!’ и восторженно глядла въ его глаза.

— ‘И я люблю, видитъ Богъ, какъ люблю!

— ‘И мы говоримъ это другъ другу и я не смю прикоснуться къ рук вашей и знаю, что другой нелюбимый вами, иметъ право цловать васъ — вдь это ужасно, поймите, это ужасно, унизительно! Я не могу этого вынести.

‘Мы говорили на глазахъ у всхъ, онъ, никогда не танцовавшій прежде, чтобы имть право говорить со мною, началъ танцовать теперь. Онъ говорилъ, стараясь побороть свое волненіе, опуская глаза, чтобы кто изъ наблюдавшихъ за нами не могъ замтить.

— ‘Любовь — великое чувство, говорилъ онъ, такъ же какъ вы, я люблю въ первый разъ. И въ нашей любви нтъ ничего преступнаго, а мы, какъ воры, скрываемъ наше чувство, а то высочайшее преступленіе — сожительство съ нелюбимымъ человкомъ, то не скрывается.

— ‘Оставьте мужа, говорилъ онъ всякій разъ, какъ мы оставались одни. ‘Оставь, бжимъ, я люблю тебя’, читала я въ его глазахъ, когда намъ нельзя было говорить.

— ‘Поврьте, говорилъ онъ однажды, — никто какъ я не чтитъ семью, настоящую семью, основанную на взаимной любви и довріи другъ къ другу, но вашъ домъ нельзя назвать семьею, это профанація семьи. Подумайте, что вы длаете, умоляю, подумайте! Изъ за какого же призрака отталкиваете вы меня.

‘Его слова меня мучили. Я любила его, какъ только могла любить, я хотла врить каждому его слову, но я безпрестанно вспоминала ту страшную ночь, когда мать пришла прощаться съ нами, и день похоронъ отца, когда я такъ жестоко обошлась съ нею, и я говорила Юрію:

— ‘Я не могу оставить ребенка. И кому оставить? Петру Петровичу, который не любитъ его, нтъ, нтъ, это невозможно!

‘Кром того, у меня мелькала еще другая мысль, которую я не смла высказать Картаваеву: около четырехъ лтъ, какъ я была женою Марухина, съ перваго дня не любила его, давно перестала врить ему и между тмъ жила все это время съ нимъ, подъ его покровомъ, ла его хлбъ. Возмущалась, была несчастна, но не длала попытки освободиться изъ своего положенія. Почему? спрашивала я себя, единственно-ли только чувство долга удерживало меня? Но такъ-ли это, если сейчасъ же, какъ только я узнала чувство любви, какъ явился человкъ, берущій меня подъ свою защиту, я нарушу то, что считала до сей поры своимъ долгомъ. Не сдлка ли это съ своей совстью? Одна изъ тхъ маленькихъ сдлокъ, которыя такъ возмущали меня въ моемъ муж. Другое дло, если бы я бросила Марухина сейчасъ-же, какъ узнала, что онъ за человкъ, но тогда у меня не было защитника, мн не къ кому было идти. ‘Что-то не то, Маріана Александровна, думала я, тутъ есть какое-то противорчіе’.

‘Мы нсколько дней не видались съ Юріемъ и я много думала объ этомъ. Наконецъ я ршилась написать ему:

‘Считайте меня малодушнымъ созданіемъ, но я прошу васъ, умоляю, не ищите боле встрчъ со мной.

‘Онъ ничего не отвчалъ мн на это, но я не встрчала его боле въ эту весну.

IV.

Къ этому времени, должно быть, надо отнести болзнь Маріаны. Она вдругъ стала хирть, похудла, поблднла, ею овладла какая-то апатія, она по цлымъ часамъ могла сидть не двигаясь — ничто ее не занимало, не трогало. Маничка ласкалась къ ней и она оставалась равнодушной. Состояніе Маріаны даже обратило на себя вниманіе Петра Петровича, онъ позвалъ врача. Тотъ нашелъ упадокъ силъ, малокровіе и посовтовалъ свезти сестру въ Крымъ. Но Петръ Петровичъ не могъ считать себя свободнымъ это лто: у него на плечахъ было два большихъ дла, не считая маленькихъ, а отпустить Маріану одну такъ далеко онъ не ршался и потому совершенно отклонилъ совтъ доктора.

О лт въ Шашкин сама Маріана не хотла слышать: ‘хоть въ город останусь, а въ Шашкино не поду’, говорила она.

Я тревожно прислушивалась ко всмъ этимъ толкамъ, да кром того прислушивалась и къ тому, что говорилось въ двичьей.

— Блажитъ наша барыня, вотъ и все тутъ, говорила Аксинья, я бы на мст барина ирипугнула ее хорошенько и никакихъ бы Крымовъ не нужно было бы, болзнь-то какъ рукой бы сняло!

Акуля обижалась на эти слова и говорила, что она вынянчила ‘барышню’, никогда она блажной не была, а что въ этомъ дом дйствительно всякій, самый ангельскій характеръ можетъ испортиться. ‘Аспиды проклятые, ворчала она себ подъ носъ, изведутъ мою Маріанушку’.

Вопросъ о лтнемъ нашемъ устройств ршился неожиданно: Марья Ивановна предложила Маріан провести лто у нея на хутор въ Курской губерніи. Ршеніе вопроса такимъ образомъ всхъ удовлетворяло: Маріана была рада не жить въ Шашкин и провести нсколько мсяцевъ вдали отъ мужа, Петръ Петровичъ доволенъ былъ, что пристроилъ жену подъ покровительствомъ пожилой и всми уважаемой женщины въ укромномъ мст, гд и сосдей-то нтъ, какъ говорила Марья Ивановна. А эта послдняя была въ совершенномъ восторг, что на своемъ хутор, — который считала очень уединеннымъ и скучнымъ мстомъ — будетъ принимать гостей. Она сейчасъ же приняла особенно озабоченный видъ, прибгала къ намъ по десяти разъ на день, совтовалась, что нужно везти къ себ на хуторъ, какіе шить туалеты.

— Помилуйте, Марья Ивановна, вы же сами говорите, никого у васъ на хутор не бываетъ, зачмъ же туалеты?

— Ни кота, ни кошки, ma ch&egrave,re, mais j’aime tre bien mise quand mme. И что же я себ длаю? Три ситцевыхъ платья et une petite robe taftas — voila tout.

Разговорамъ, сборамъ не было конца. И все это занимало меня, и въ памяти моей осталось самое пріятное воспоминаніе о нашихъ сборахъ и о нашемъ путешествіи со всевозможными приспособленіями и комфортами, придуманными Марьей Ивановной, которыя въ конц концовъ оказывались очень неудобными и стснительными.

Горлицы,— хуторокъ Марьи Ивановны, оказался прелестнымъ уголкомъ. Усадьба, расположенная на полугор, вся утонула въ зелени, домъ былъ небольшой, подъ соломенной крышей, но такой уютный, прохладный. Подъ горой текла тихая рчка, вся по берегамъ окаймленная ольхами и ивнякомъ, рчка, въ которой мы съ Маріаной купались съ наслажденіемъ, несмотря на то, что Марья Ивановна длала презрительную мину и говорила, что удивляется намъ, какъ мы можемъ барахтаться ‘dans cette bourbe’.

Сестра на хутор поправилась, повеселла, что очень радовало Марью Ивановну.

— Воздухъ моего хутора est vivifiant, говорила она и всячески ублажала и баловала насъ.

Такъ жили мы, не видя никого постороннихъ уже съ мсяцъ въ совершенной тишин и спокойствіи: завтракъ, обдъ, купанье, прогулка и крпкій сонъ чередовались другъ за другомъ, одинъ день какъ другой, и мы не видли какъ проходилі недли.

Какъ докучливая муха иногда являлось во мн сознаніе, что можетъ же пріхать Петръ Петровичъ и нарушить нашу тихую жизнь, отпуская насъ, онъ говорилъ, что постарается навстить свою милушу и, не знаю какъ Маріана, но я оглично помнила это общаніе.

Однажды вечеромъ около шести часовъ, когда мы съ сестрой, прикрываясь втвями ольхи, отъ солнца, бившаго намъ прямо въ глаза, возвращались съ купанья, весело болтая, я вдругъ увидла шедшую намъ навстрчу высокую мужскую фигуру.

— Маріана, воскликнула я, хватая сестру за руку, Петръ Петровичъ!

Рука Маріаны дрогнула въ моей, она остановилась, вглядываясь въ приближавшагося.

— Это не Петръ Петровичъ, сказала она. И я видла, какъ краска сбжала съ ея лица.

— Пойдемъ же, чего же ты стоишь? чего боишься?

Она не двигалась съ мста, и я чувствовала какъ рука ея продолжаетъ дрожать. Тотъ, кто приближался къ намъ и кого она узнала издали, былъ Картаваевъ.

Я была невольнымъ свидтелемъ ихъ встрчи, я видла ихъ волненіе и поняла то, чего еще не знала до тхъ поръ.

— Зачмъ пріхали? спросила Маріана.

— Не могъ устоять противъ соблазна… Мн говорили вы ухали больная, хотлось взглянуть. Не могъ устоять, халъ почти мимо, а Марья Ивановна приглашала меня.

— Ахъ, зачмъ вы пріхали, зачмъ! восклицала съ какимъ-то отчаяніемъ Маріана.

— Зачмъ! мысленно восклицала и я, крпко держась за платье сестры, точно боясь отпустить ее одну, — зачмъ!— намъ было такъ хорошо и покойно.

— Я не надолго, успокойтесь, говорилъ Картаваевъ съ горькой улыбкой, я завтра же, пожалуй, уду, не нарушу вашего покоя.

Но Маріанино ‘зачмъ’ напрасно опечалило Картаваева. Не прошло и нсколькихъ минутъ, какъ она, забывъ совершенно обо мн, говорила ему: ‘я такъ рада, что вижу васъ, я думала, мы никогда больше не встртимся, я думала, что оскорбила васъ и вы не простите мн этого, но вы не могли не простить несчастной женщин, вы, лучшій изъ людей’!— И она восторженно глядла на него.

— Простить? мн вамъ простить? какъ я буду сердиться на васъ или прощать, когда моя жизнь — это вы!

Я бжала около сестры, все еще придерживаясь за платье Маріаны, и тревога моя росла.

Въ тотъ вечеръ передъ сномъ я молилась:

‘Господи, дай, чтобы онъ скорй ухалъ! Боже мой! дай, чтобы Маріана не длала ничего дурного’!

Я безсознательно становилась на сторону Петра Петровича.

На другой день я слышала, какъ, ничего не подозрвавшая, Марья Ивановна уговаривала Картаваева погостить у нея подольше. Онъ колебался, глядя на сестру, и она сказала:

— Чего же такъ торопиться вамъ? останьтесь.

Я видла, какъ она сама испугалась и обрадовалась этимъ словамъ, вырвавшимся очевидно невольно.

V.

Прошло нсколько дней, Юрій Григорьевичъ не узжалъ. Разъ до меня дошелъ обрывокъ фразы, сказанной имъ Маріан.

— Это выше моихъ силъ, говорилъ онъ, я не могу оставить васъ во власти этого человка… я готовъ на все, будьте мужественны и вы — бжимъ…

Этотъ обрывокъ фразы взволновалъ меня, я цлый день ходила какъ потерянная, подавляя слезы, просившіяся на глаза.

— Неужели она покинетъ насъ? думала я съ отчаяніемъ. Въ этомъ ‘бжимъ’ мн именно представлялось бгствомъ черезъ окно, позднею ночью, и мы съ Маничкой покинутыми.

Вечеромъ, когда я съ сестрой осталась одна, я бросилась къ ея ногамъ и, обливаясь слезами:

— Не длай этого, не длай, говорила я, это нехорошо, отвратительно.

— Что такое? Чего не длать, моя дорогая?.. Да о чемъ же ты? о чемъ?

— Не длай, что онъ говоритъ.

— Да что такое? что и кто говоритъ?

— Онъ, Картаваевъ… чтобы бросить насъ… не длай этого.

Сестра разсердилась на меня.

— Неправда, онъ никогда не говорилъ ничего подобнаго, онъ хорошій, онъ не могъ этого сказать!.. Да успокойся же, я не оставлю васъ никогда ни для кого на свт!

И какъ бы раскаявшись въ своемъ порыв негодованія противъ меня — она привлекла меня къ себ и, страстно цлуя, повторила: такъ и знай — никогда, ни для кого на свт!

Дни, проведенные Картаваевымъ на хутор, были для меня мучительны. Я все бгала за Маріаной, боясь упустить ее изъ виду, точно все еще опасаясь, что она бжитъ отъ меня. Между тмъ къ самому Картаваеву я питала странное чувство — я боялась его вліянія на Маріану, я хотла, чтобы онъ ухалъ, и между тмъ, мн было невыразимо его жаль, я была благодарна ему за любовь его къ сестр и полна къ нему какого-то почти не дтскаго нжнаго чувства, которое мн непремнно хотлось какъ-нибудь выразить ему. Мн не хотлось, чтобы онъ думалъ, что я несправедливый, жестокій ребенокъ.

Маріана послала меня какъ-то за своей книгой, забытой на скамейк въ саду. Подбгая къ означенной скамь, я замтила сидящую фигуру. Это былъ Картаваевъ. Онъ сидлъ какъ-то согнувшись, въ усталой поз, держа на колняхъ ту самую книгу, за которой я шла, но не читая ея, грустные глаза были устремлены куда-то вдаль.

Я остановилась за кустомъ и долго смотрла на него: ни глаза, ни скорбный взглядъ не мнялись и я чувствовала какъ слезы щекочутъ мн горло.

Я тихонько подкралась къ нему и взяла его руку.

— Я за книжкой Маріаны, сказала я, все еще держа его руку въ обихъ своихъ и не зная какъ выразить ему свою нжность и жалость.

Онъ замтилъ вроятно мой участливый взглядъ и посадилъ меня рядомъ съ собою. Я прижалась головою къ его плечу и ужъ не знаю какъ это вышло у меня, но только, ласкаясь къ нему, я тихонько спросила:

— Вы удете завтра?

— А что?

— Узжайте пожалуйста.

— Уду, уду, сказалъ онъ, отстраняя меня, не безпокойся. Но ему не суждено было ухать…

VI.

Въ ту же ночь я была разбужена какимъ-то движеніемъ вокругъ себя. Открывъ глаза, я увидала входящую Марью Ивановну. Она была въ ночномъ туалет, блый чепецъ la M-me Ango былъ надвинутъ на самый лобъ, что придавало, не смотря на всю ея озабоченность, совершенно дтское выраженіе ея не молодому лицу.

— Ну что, ma ch&egrave,re, жаръ дйствительно есть?

Маріана, одтая еще въ то платье, что было на ней днемъ, наклонилась надъ кроваткой Мани и сокрушенно мотнула головою.

— Что такое? спросила я, протирая глаза и садясь на своей постели.

— У Манички жаръ.

Я боле испугалась за Маріану, чмъ за двочку. Самая незначительная болзнь дочери угнетала Маріану, сводила ее съума. Умри двочка — мн кажется, она не перенесла бы этого несчастія и умерла бы вмст съ нею.

Всю ночь Маничка кашляла и металась. Маріана съ сокрушеннымъ лицомъ не отходила отъ постели.

Ночью же было ршено послать въ городъ за докторомъ. Юрій Григорьевичъ самъ вызвался създить за нимъ, и къ утру привезъ доктора на хуторъ.

У Манички оказалось воспаленіе въ легкомъ. Жизнь ея была въ опасности.

Молодой медикъ въ довольно длинной лекціи высказалъ это замиравшей отъ ужаса Маріан. ‘Ничего не потеряно, прибавилъ онъ, до послдней минуты не надо терять надежды. Мы постараемся спасти ребенка’. Онъ далъ подробную инструкцію Юрію Григорьевичу, что длать, и ухалъ, думая вроятно, что успокоилъ людей.

‘Не будь тутъ Юрія, мн кажется, я не перенесла бы сознанія Маничкиной опасности, пишетъ Маріана. Онъ, единственно онъ, поддерживалъ во мн бодрость духа. Объ его отъзд не было боле рчи, я не гнала его, онъ вмст со мною ухаживалъ за моимъ ребенкомъ, мы другъ противъ друга провели три ужасныхъ ночи, прислушиваясь къ тяжелому дыханію Мани, и только его ободряющій взглядъ, его улыбка нсколько поддерживали меня.

‘Вс остальныя растерялись, струсили: Акуля плакала, Марья Ивановна точно боялась войти въ комнату, гд уже царила смерть, и оправдывалась тмъ, что ей жаль было оставлять Наташу одну, я просила не пускать сестру въ комнату больной, отчаяный видъ двочки слишкомъ волновалъ меня. Мы вдвоемъ наблюдали за больной и по глазамъ Юрія я старалась отгадать къ худу или къ добру клонится болзнь.

‘Петру Петровичу телеграфировали объ опасности дочери, не нынче — завтра онъ долженъ былъ пріхать и могъ застать Юрія около меня, но это меня не безпокоило, какъ безпокоило бы прежде, ибо въ душ я уже приняла безповоротное ршеніе. Болзнь Мани, я твердо тогда была въ этомъ уврена, была мн послана въ наказаніе за мое преступное колебаніе между Юріемъ и ею, за мое эгоистическое чувство къ нему. Не была-ли она препятствіемъ къ нашему соединенію? не будь ея, я считала бы себя свободной — не такъ-ли?

‘Но вотъ именно этого-то, я это чувствовала теперь, и не могло бы быть, я не была бы свободной. Умри Маня и это навсегда разъединило бы меня съ Юріемъ, тнь моей двочки стала бы большимъ препятствіемъ между нами, чмъ ея живое существо. Нтъ, мертвая или живая, Маня была препятствіемъ, мы не могли принадлежать другъ другу… Наташ нечего бояться, сестра ея останется чистой и…— несчастной…

‘На шестой день докторъ объявилъ, что болзнь, повидимому, принимаетъ благопріятный оборотъ и надежда на выздоровленіе есть.

‘При этомъ извстіи я почувствовала не только радость, но и глубокое чувство облегченія, точно съ души моей былъ снятъ тяжелый грхъ.

‘Когда ухалъ докторъ, Юрій сталъ убждать меня пойти уснуть.

— ‘Что вы такъ стараетесь, я и безъ уговоровъ пойду, сказала я, улыбаясь.

‘И въ продолженіи нсколькихъ часовъ, въ первый разъ въ эти дни, я спала крпко какъ ребенокъ безъ нервныхъ вздрагиваній и сновидній.

‘Былъ уже вечеръ, когда я проснулась, солнце было низко на горизонт и тнь отъ дома заслонила собою весь цвтникъ, только одна клумба съ ярко-красными флоксами была залита солнцемъ и тамъ около самой этой клумбы на скамь, тоже вся

прохваченная золотистымъ свтомъ, точно прозрачная, сидла Наташа, понуривъ головку. Я позвала ее въ открытое окно.

— ‘Ты слышала — Ман лучше, есть надежда, боле чмъ надежда: я уврена, что она выздороветъ.

‘За минуту грустные глаза блеснули радостью. Наташа подпрыгнула, ухватилась за косякъ, въ одинъ мигъ была уже на окн и охватила мою шею руками.

‘Акулю я нашла сладко спящей въ маленькой проходной, Юрій дремалъ въ кресл около кроватки Мани. Она спала, ровно дыша, жару совсмъ не было.

‘Юрій открылъ глаза, когда я подошла къ Маничк.

— ‘Выспались? спросилъ онъ.

— ‘Да. Она вдь будетъ жива, сказала я, кивая головою на дочь, это — несомннно.

— ‘Да, конечно будетъ жива.

— ‘Юрій Григорьевичъ, вы считали ее препятствіемъ?… ‘Онъ вздрогнулъ, точно испугавшись моего вопроса.

— ‘Считалъ… Но Бога ради, не подумайте, чтобы я желалъ ея смерти… я счелъ бы ея кончину величайшимъ несчастіемъ не только для васъ, но и для себя.

— ‘И вы были правы: ея смерть разъединила бы насъ еще боле… Но и теперь мы разстанемся…

‘Молю васъ, Юрій, не уговаривайте меня, не мучьте, я ршила безповоротно. Болзнь Мани была предостереженіемъ судьбы, я поняла это и приняла свое ршеніе… Ну что же? укоряйте меня, кляните! Не стану оправдываться — во мн должно быть сильне чувство матери, чмъ чувство женщины… Но мы разстанемся.

‘Онъ не укорялъ меня, онъ казался убитымъ, уничтоженнымъ. И повторялъ одно:

— ‘Я это зналъ, я это зналъ.

— ‘Нтъ, вы не знаете, вы не можете знать, какъ я васъ люблю и какъ мн больно разстаться въ вами, но иначе нельзя.

— ‘Нтъ можно,— онъ твердо, почти жестко посмотрлъ мн въ глаза.

— ‘Нельзя, я не могу…

— ‘Да, это другое дло — вы не можете.

— ‘Не будемъ ссориться въ послдній разъ. Глаза его приняли обычное выраженіе доброты и мягкости.

— ‘Дайте мн,— продолжала я,— высказать вамъ, какъ благодарна я за Маню, за себя, какъ дорога мн ваша дружба.

— ‘Мн хотлось упасть къ его ногамъ, цловать его руки, я только не смла этого сдлать. Дайте проститься съ вами какъ съ другомъ.

‘Онъ взялъ мои руки и сталъ цловать ихъ. Въ это время у самаго крыльца раздался колокольчикъ.

— ‘Петръ Петровичъ! воскликнули мы оба, отстраняясь другъ отъ друга.

— ‘Я уйду, сказалъ Юрій.

— ‘Нтъ, останьтесь, прошу васъ, намъ нечего боятся его, мы правы передъ нимъ.

‘И я точно съ какимъ-то вызовомъ, стоя у кроватки Мани, стала ждать мужа.

‘Онъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи Акули и Марьи Ивановны.

— ‘Ей лучше, слава Богу, слава Богу, говорилъ, крестясь, Петръ Петровичъ, съ какимъ-то страннымъ, казалось мн волненіемъ.

‘Никогда онъ не былъ чуждъ мн боле, чмъ теперь, даже это лицо полное, красивое, самодовольное, которое я знала, мн казалось, до послдней черточки, теперь точно впервые являлось передо мною, я точно была во сн.

‘Осторожно приложившись къ Маничк, Петръ Петровичъ обернулся ко мн и сталъ обнимать и цловать меня въ губы и глаза, какъ будто тутъ въ комнат не было никого постороннихъ и какъ будто онъ не замчалъ отвернувшагося къ окну Картаваева.

‘Никогда не забыть мн лица съ какимъ Юрій повернулся къ Петру Петровичу, когда тотъ наконецъ замтилъ его.

— ‘Какой сюрпризъ! воскликнулъ мужъ мой, съ которыхъ поръ вы здсь, Юрій Григорьевичъ? Милуша мн ничего не писала.

— ‘Юрій Григорьевичъ очень недавно еще здсь… начала было Марья Ивановна, но я перебила ее.

— ‘Юрій Григорьевичъ такъ ухаживалъ за Маничкой, Петръ Петровичъ, что я совтывала бы вамъ поблагодарить его…

— ‘А, милый родственникъ! проговорилъ, стараясь быть шутливымъ, Марухинъ, онъ всегда готовъ ухаживать то за моей женой, то за дочерью… хе, хе, хе! И въ знакъ благодарности сталъ трясти его за руку.

‘Петръ Петровичъ казался очень веселымъ, любезнымъ, предупредительнымъ.

— ‘Quel homme aimable! говорила, подкупленная его очарованіемъ, Марья Ивановна.

‘Когда же Петръ Петровичъ остался со мною одинъ, онъ сбросилъ свою любезную оболочку.

— ‘Что же это такое? говорилъ онъ, остановившись передо мною, разставивъ руки и сумрачно глядя мн въ глаза, что же это такое — насмшка? Что это — условное свиданіе? Это романистка ваша такъ удобно устроила?.. Сознайтесь-же, вы влюблены въ этого милаго родственника?..

‘Онъ вроятно думалъ, что я стану оправдываться, но я прямо, глядя ему въ глаза, — сознаюсь я испытывала нкоторое удовольствіе сдлать ему больно — твердо сказала:

— ‘Да, я люблю его.

‘Онъ поблднлъ и совсмъ опшилъ.

— ‘Вы смете сознаваться въ этомъ!..

— ‘Люблю, но никогда не увижусь съ нимъ боле, не ради васъ, отъ котораго такъ мало видла я добра, а ради дочери, я постараюсь потушить свое чувство… А впрочемъ зачмъ я это говорю? Какое вамъ дло до моего чувства, вы никогда не заботились о немъ… Что-же касается до, такъ называемой, чести вашей, вы можете быть покойны, она останется незапятнанной.

‘Тутъ случилось нчто совсмъ неожиданное: Петръ Петровичъ вдругъ расплакался и сталъ уврять меня, что всегда любилъ меня, что я не понимала его, никогда не хотла понять, что можетъ быть онъ грубъ въ выраженіи своихъ чувствъ, но что сердце у него нжное, что онъ цнитъ мою жертву и надется, что я верну ему, Петру Петровичу, любовь, которую онъ вправ ждать отъ меня.

‘Не знаю, можетъ быть эти слова и слезы не были притворны, но тогда я не врила имъ и про себя думала: прізжай Петръ Петровичъ на хуторъ нсколькими часами раньше и какъ знать! не была ли поколеблена твердая ршимость моя разстаться съ Юріемъ?

VII.

Юрій Григорьевичъ ухалъ на другой же день раннимъ утромъ, кажется, онъ не видался больше съ Маріаной. Мы оставались еще на хутор съ недлю и возвратились въ городъ въ сопровожденіи Марухина.

Въ нашемъ тоскливомъ дом воцарилась какая то зловщая тишина, одна Маничка, сдлавшись раздражительною посл болзни нарушала ее своимъ пискливымъ плачемъ.

Петръ Петровичъ, который въ былое время не постснился бы хорошенько распечь жену за капризы дочери, теперь только морщился, не говоря ни слова или только очень изрдка позволялъ себ замтить тихимъ голосомъ:

— Право, мн кажется, можно найти средство унять двочку!

Никогда Петръ Петровичъ не бьцрь такъ снисходителенъ къ жен, никогда не показывалъ ей боле участія, боле заботливости о ея здоровьи и все это тихо, не навязчиво.

Отношенія Маріаны къ мужу тоже стали небывалыми. Она очевидно старалась переработать себя, брала что называется, на себя, старалась быть справедливой. Она часто сама заговаривала съ нимъ первая и никогда я не видла между мужемъ и женою боле мирнаго настроенія. И все таки въ этомъ мир было что-то зловщее.

И онъ дйствительно скоро нарушился.

За нсколько мсяцевъ передъ тмъ у насъ въ город много говорили, кричали даже, о вопіющемъ дл, — поддлк духовнаго завщанія старымъ старообрядцемъ, купцомъ Р. Дло это, мн помнится, состояло вотъ въ чемъ: у старика Р. былъ взрослый сынъ, давно отдленный, ведшій дла на свой капиталъ и страхъ и почти столь-же богатый, какъ и отецъ. Оба и отецъ и сынъ были лсопромышленники и во владніяхъ сына были огромные участки земель, покрытые лсомъ. Вдругъ неожиданно молодой Р., не будучи и 30 лтъ отъ роду, умираетъ. Естественно, все его имущество поступаетъ во владніе малолтняго сына и отчасти вдовы, никто, казалось, не можетъ оспаривать этого права у столь законныхъ наслдниковъ. Однако черезъ 6 недль по смерти сына старикъ Р. предъявляетъ духовное завщаніе, подписанное сыномъ за годъ передъ тмъ и сдланное въ его, отца, пользу. Это духовное завщаніе всхъ у насъ взволновало. Р. были слишкомъ крупные капиталисты нашей губерніи, чтобы ихъ дло могло пройти незамченнымъ. Несмотря на уваженіе, которымъ пользовался у насъ старикъ лсопромышленникъ, подлинность духовнаго завщанія была заподозрна. За что-бы, казалось, молодому Р. лишать своего маленькаго обожаемаго сына и любимую жену наслдства въ пользу старика отца, съ которымъ онъ давно уже не ладилъ?! Нашъ

N. взволновался еще боле, когда вдова молодаго Р. подала заявленіе о подложности духовнаго завщанія.

Началось слдствіе. Грубость поддлки была обнаружена. Старика арестовали. Весь N. негодовалъ, лсопромышленнику не могли простить того уваженія, которымъ онъ пользовался многіе годы.

‘Кто-бы могъ подумать, что этотъ сдовласый почтенный старецъ — мошенникъ’! восклицали на разные лады N-скіе обыватели. Вдова молодого Р. и ея сынокъ стали одно время героями дня.

Помню, что и Петръ Петровичъ страшно негодовалъ на старика, называлъ его воромъ, мошенникомъ, удивлялся нашему обществу, въ которомъ возможны такія явленія: ‘вдь онъ цлую жизнь свою былъ мошенникомъ, смотрите, сколько поддлокъ, крупнаго и мелкаго мошенничества обнаруживается теперь, когда волкъ попался въ капканъ, а до сихъ поръ все было шито, крыто, все поклонялось золотому тельцу’. Отлично помню, какъ въ порыв негодованія Марухинъ спрашивалъ себя: неужели найдется порядочный адвокатъ, который добровольно возьметъ на себя защиту этого вопіющаго дла.

Прошло нсколько мсяцевъ, затихшіе, было, толки о поддлк завщанія, начали возобновляться, въ первыхъ числахъ ноября дло Р. было назначено къ разсмотрнію и кто-же являлся защитникомъ стараго мошенника — самъ Петръ Петровичъ. Маріана узнала объ этомъ случайно.

Возвратившись изъ гимназіи, я замтила, что Маріана въ сильномъ волненіи, она поздоровалась со мною какъ-то холодно и все ходила по комнат, нервно ломая пальцы, я спрашивала, что съ нею, но она только махнула рукою.

За столомъ Маріана, сильно покраснвъ, спросила Марухина:

— Правда, что вы взялись защищать Р?

Петръ Петровичъ тоже слегка вспыхнулъ: Да, взялся.

— Вы забыли, должно быть, сказала Маріана, прикусывая губу и изъ красной, длаясь блдной, вы забыли, что такъ недавно еще сомнвались, найдется-ли человкъ, который взялъ бы на себя защиту этого вопіющаго дла.

— Душа моя, сказалъ нетерпливо Марухинъ, вытирая салфеткой свои совершенно чистыя баки, сколько разъ я просилъ тебя не начинать со мною разговора о вещахъ, о которыхъ вы женщины, не имете понятія.

— Мн кажется всякій человкъ, будь онъ даже женщина, долженъ имть хоть легкое понятіе о добр и зл.

— Добро и зло! какой возвышенный стиль, подумаешь. Не научилась ли ты ему у своей романистки?.. Ну вотъ что, моя милая, сказалъ онъ принимая боле снисходительный тонъ: вопервыхъ вс мы много восклицали, не вникнувъ еще хорошенько въ дло: старикъ еще совсмъ не такъ скомпрометированъ, какъ это казалось сначала, слдствіе ведено было неумло, онъ вполн можетъ быть оправданъ, и духовное завщаніе признано законнымъ.

— Тмъ хуже! сказала Маріана.

Марухинъ какъ-бы не разслышалъ этого возгласа и продолжалъ.

— Къ тому-же, если-бы даже Р. былъ въ тысячу разъ преступне, то и тогда законъ нашъ не осудилъ бы его, не давъ ему защитника. Маріана пристально, какъ-бы желая вникнуть въ слова мужа, смотрла ему въ лицо, пока онъ говорилъ, брови были сдвинуты, но презрительная усмшка играла около губъ.

— Защитникъ, конечно, былъ бы назначенъ, сказала она, но отъ правительства и даромъ…

Марухинъ вспыхнулъ.

— А, такъ вотъ что васъ смущаетъ! но, если-бы я не бралъ денегъ за свою защиту, вы бы не были окружены вотъ этимъ — и онъ показалъ рукою на дйствительно роскошную обстановку столовой, вы бы не кушали этого — онъ ткнулъ вилкой въ какое-то затйливое пирожное, которымъ Степанъ только что обнесъ насъ и удалился.— А, такъ вотъ что васъ смущаетъ, скажите какая брезгливость!.. Но не вы ли пользуетесь заработанными мною деньгами?!

Маріана отодвинула тарелку съ пирожнымъ, къ которому еще не притрогивалась и встала.

— Дйствительно, сказала она, стараясь владть собою, но я видла какъ рука, положившая на столъ салфетку, дрожала — дйствительно я мало еще думала о томъ, какъ зарабатывается хлбъ, который мъ, не то онъ показался бы мн горыпе.

Марухинъ тоже всталъ срывая съ себя салфетку.

— Я просилъ бы васъ, Маріана Александровна, быть осторожне въ выраженіяхъ… Они разошлись въ разныя стороны, но внутри у обоихъ кипло и я ждала, вотъ-вотъ вспыхнетъ и разразится какая-нибудь исторія.

VIII.

Утромъ какъ то въ одинъ изъ праздничныхъ дней пріхала къ намъ Марья Ивановна, и изъ передней еще кричала:

— Цлый коробъ новостей, цлый коробъ.

И дйствительно, перемшивая французскія фразы съ русскими, она передала Маріан массу разныхъ городскихъ сплетень и вдругъ неожиданно спросила:

— Ахъ да, душечка, Картаваевъ у васъ былъ? неужели нтъ? Вотъ уже два дня какъ онъ вернулся отъ матери и привезъ печальную всть, душечка,— лицо Марьи Ивановны опечалилось,— онъ уходитъ отъ насъ, милочка, хлопочетъ о перевод, подумайте только!.. А очень вдь обидно, милый человкъ этотъ Картаваевъ, n’est ce pas?

Маріана ничего не отвчала, она сидла блдне полотна, и грудь ея высоко поднималась, точно ей трудно было дышать, я покраснла, боясь какъ бы Теревина не замтила смущенія сестры.

Съ тхъ поръ какъ я узнала, что Картаваевъ въ город, я все боялась, какъ бы онъ не пріхалъ къ намъ, я не знала тогда, конечно, о ршеніи сестры не видаться съ нимъ боле.

По мр того, однако, какъ протекали дни, а Картаваевъ не являлся, я успокоилась.

Однажды Маріана вмст съ Маничкой зашла за мною въ гимназію. Только что мы вышли оттуда и обогнули уголъ, какъ вс три разомъ въ двухъ шагахъ отъ себя увидали Юрія.

— Дядя Юрій! воскликнула Маня и бросилась къ нему.

Необходимо было остановиться. И оба смущенные, блдные постояли они другъ противъ друга, порываясь что-то сказать и не находя словъ. Они только пожали другъ другу руку и разошлись.

Я видла, что Маріана много плакала въ этотъ день, но не подозрвала, какое вліяніе будетъ имть на ея жизнь эта мимолетная встрча.

Дня черезъ два Картаваевъ прислалъ книгу Маріан, ея-же собственную, которую она когда-то давала ему читать.

При книг была записка, о содержаніи которой я узнала только долго спустя.

‘Такъ какъ ршеніе ваше для меня свято, писалъ Юрій, и мы не увидимся боле никогда, я посылаю вамъ томъ Гейне, который бралъ у васъ и о которомъ думалъ много говорить съ вами. Прощайте, Маріана Александровна, черезъ недлю меня не будетъ боле въ N.’.

Книга и письмо были поданы Маріан открыто. Петра Петровича при этомъ не было, но онъ могъ спросить Маріану и о томъ и о другомъ и она, конечно, ничего не стала бы скрывать отъ него. Онъ, однако, не спрашивалъ, я замтила только, какъ озабоченъ онъ былъ эти дни, какъ опять внимателенъ къ Маріан и вмст съ тмъ какъ-бы подозрителенъ.

Разъ онъ возвратился изъ суда много ране сестры, которая похала за покупками, и прямо прошелъ въ спальню и что-то искалъ въ стол сестры и ея комод. Ничего очевидно не найдя тамъ, онъ прошелъ въ гостиную, гд я играла съ Маничкой. Онъ ласково подозвалъ насъ обихъ къ себ. Дочь онъ посадилъ на колни и, придерживая одной рукой, другой обнялъ меня. Это была совсмъ необычная ласка.

— Скажи мн, душенька, спросилъ онъ, ласково улыбаясь, видаешься ты съ дядей Картаваевымъ?

— Нтъ, отвчала я совершенно искренно, считая нашу случайную встрчу на улиц за ничто.

— Анъ видаешься! возражала Маня, помнишь?..

— Какъ нехорошо лгать, Наташа, вотъ видишь, ребенокъ уличаетъ тебя, сказалъ Марухинъ, сгоняя улыбку и строго хмуря брови.

Слова его меня оскорбили и я сказала обиженно.

— Совсмъ не лгу: мы не встрчаемся съ нимъ, а встртились одинъ разъ.

— Такъ встртились! Разговаривали?

— Нтъ, ничего не говорили.

— И онъ ничего не передавалъ жен?

— Ничего не передавалъ.

— А книжку? И онъ повернулъ меня лицомъ къ себ и строго взглянулъ въ глаза, — а письмо?

Я отстранилась отъ него и положительно чувствуя, что этотъ допросъ оскорбителенъ для сестры, съ негодованіемъ воскликнула:

— Маріана вамъ все скажетъ, я ничего не знаю, не разспрашивайте меня, — и., вся красная, со слезами на глазахъ, отбжала къ окну.

Петръ Петровичъ оставилъ меня безъ вниманія и обратился къ Ман:

— Милая двочка, говорилъ онъ, дядя Юрій давалъ что-нибудь мам? Припомни, двочка, подумай немного, давалъ дядя мам записочку?..

Въ это время въ комнат произошло какое-то движеніе, я обернулась и увидала Маріану. Она стояла въ бурнус и шляп съ откинутой назадъ вуалью, блдность покрывала ея лицо, глаза горли гнвомъ, ноздри раздувались, блдныя губы трепетали.

— Возьми Маню, Наташа, вамъ здсь не мсто, выговорила она и повелительнымъ жестомъ показала на дверь.

Я взяла за руку спущенную Петромъ Петровичемъ съ колнъ Маню и, очутившись въ зал, велла ей одной бжать въ дтскую, а сама вся трепеща отъ ужаса, ожидая всего самаго страшнаго и невроятнаго отъ Маріаны, — такое у нея было ужасное лицо — остановилась у самыхъ дверей.

— А, говорила Маріана съ дрожью въ голос, такъ вамъ недостаточно подсылать Аксинью, шарить самому въ моихъ комодахъ, вы развращаете еще ребенка, мой собственный ребенокъ служитъ орудіемъ вашихъ гнусныхъ подозрній. И это тогда, когда я отреклась отъ своего счастія, когда я пожертвовала и своимъ и его чувствомъ, понимаете-ли? разбила свое и его счастіе… Вамъ надо письмо?!. Она дрожащими руками, изъ портмоне вынула небольшую бумажку и бросила Марухину — читайте! Я носила его съ собою, потому что это было все, что оставалось мн отъ него, теперь мн не надо письма, я сама уйду къ нему.

Она съ силой оттолкнула Марухина, который бросился останавливать ее. Въ зал, съ воплемъ отчаянья, я вцпилась въ ея бурнусъ.

— Маріана, кричала я, куда ты? останься, опомнись!

Она, не глядя на меня, не сознавая моихъ словъ, высвободилась изъ моихъ рукъ и твердыми, ршительными шагами направилась къ выходу.

Я видла, что она вн себя.

Въ отчаяніи я бросилась въ дтскую, къ Акул и нашла уже ее въ слезахъ. Аксинья успла злорадственно сообщить ей о происшедшемъ (она ршительно всегда все знала) и теперь сидла на ковр съ Маничкой и старалась ее занять.

— Бдная барышня, говорила Аксинья, очевидно наслаждаясь моимъ отчаяніемъ, сестрица-то должно не возвратятся, къ любовнику ушли.

Я собственно не знала всего значенія этого слова — любовникъ, но я знала, что это нехорошее слово, оскорбительное.

— Это неправда, вы не смете этого говорить, это неправда, неправда!

— Сами-же он говорили, сама слышала, значитъ правда, говорила, поджимая губы Аксинья и въ то же время разставляла солдатиковъ на ковр.

— Неправда, неправда! уйдите не смйте этого говорить, не смйте играть съ Маней…

Ну, а если она права, если Маріана поступила не такъ, какъ слдуетъ? Что тогда? О, Господи, Господи!..

IX.

Только одинъ часъ Маріана пробыла въ отсутствіи, но не могу выразить, что я перестрадала и перечувствовала въ этотъ короткій часъ неизвстности: неужели она не возвратится къ намъ, мы никогда боле не увидимъ ее?! Боже праведный, не дай, чтобъ это было!

Этотъ часъ мн показался вчностью, но она возвратилась, моя Маріана.

Она вошла въ домъ безъ звонка, но я узнала ея шаги по корридору.

— Вели Аксинь молчать, говорила я, обвиваясь вокругъ ея колнъ руками и цлуя ея платье, скажи, что это неправда… она сказала про тебя дурное слово… я ненавижу ее… она сказала… ты… ты… ты ушла къ любовнику… Я не хочу, чтобы она такъ говорила, я не могу этого слышать… вдь это неправда? Ты ничего не сдлала дурного! Маріана, скажи, что она не сметъ такъ говорить.

Лицо сестры не походило уже теперь на то ужасное лицо, съ которымъ она ушла изъ дому. Въ немъ все еще виднлась ршимость, но не было той злобы, того отсутствія вниманія ко всему, кром преслдуемой ею злобной идеи. Я видла, какъ что-то доброе и милое, ея, Маріанино, тронуло губы, пока я говорила съ ней. Она тихонько обняла меня и увела къ себ.

— Будь покойна, говорила она, Маріана твоя не сдлала пока ничего постыднаго, теб не придется краснть за нее, Аксинья рано стала радоваться — будь покойна, моя милая!..

Я поврила Маріан и слезы отчаянія превратились въ радостныя слезы.

Въ запискахъ сестры нтъ ничего объ этомъ часовомъ отсутствіи изъ дому. Но вотъ, что разсказывала она мн много лтъ спустя, когда я была уже замужемъ:

Она выбжала изъ дому вн себя, никого не видя, ничего не чувствуя, никого не жаля, съ единственнымъ смутнымъ желаніемъ удалиться скорй отъ этого постылаго дома, отъ этого ненавистнаго человка и видть Юрія, прижаться къ нему, сказать ему, что больше уже она не можетъ терпть этой муки, что довольно она уже вынесла униженій и больше не можетъ, ‘до всего остального, казалось, мн нтъ дла, я не думала ни о Маничк, ни о теб, ни о томъ, что я длаю. Я чувствовала только всмъ существомъ своимъ нанесенное мн оскорбленіе, точно ударъ бича по лицу, и любила съ отчаяніемъ, безумно и страстно!’

Она взяла перваго попавшагося извощика и мене чмъ черезъ десять минутъ звонила у подъзда Картаваева. Лакей, отворившій ей дверь, съ изумленіемъ взглянулъ на нее и объявилъ, что Юрія Григорьевича нтъ дома, что онъ ухалъ въ уздъ дня на два, на три.

Маріана хала къ Картаваеву съ увренностью застать его и то, что она не застала его, поразило ее до крайности, но нсколько и отрезвило. Тмъ не мене она вошла въ его домъ, и въ его кабинет, на его письменномъ стол составила такого рода телеграмму: ‘Скорй прізжайте, все измнилось’. И сама отправилась на телеграфъ.

Она разсказывала мн, что, телеграфируя Картаваеву, она не имла никакого опредленнаго плана дйствія, она только чувствовала и знала, что жить боле съ мужемъ она не въ силахъ, послдній его поступокъ переполнилъ чашу накопившейся горечи. Она знала, вмст съ тмъ, что Маничку она ни за что не оставитъ ему, но какъ это сдлать, она не имла понятія.

Юрій, она была уврена, ршитъ все за нее.

Послдующіе затмъ дни помню довольно неопредленно. Боле всего мн памятно то чувство тревоги и смутнаго ожиданія, что наполняло мою душу. Помню, что въ эти дни Маріана не выходила ни въ залу, ни въ гостиную, а сидла постоянно въ дтской или у меня въ комнат.

Петръ Петровичъ не пытался видться и говорить съ нею, хотя у меня есть основаніе думать, что поведеніе жены его тревожило, онъ раза два въ эти дни подзывалъ меня къ себ и разспрашивалъ не больна-ли Маріана, хотя долженъ былъ знать, что она здорова, ибо видлъ изъ окна, какъ выходила она изъ дому на прогулку съ нами и одна.

Когда посл сцены въ гостиной Маріана ушла изъ дому, объявивъ, что идетъ къ Картаваеву, Петръ Петровичъ зналъ, что того нтъ въ город и потому только вроятно посмялся внутренно надъ женою. Скорое возвращеніе Маріаны было въ нкоторомъ род тріумфомъ для Марухина.

Онъ, однако, ничмъ не выразилъ этого и оставался соверпіенно бездятельнымъ въ т дни, когда Маріана жила, избгая съ нимъ встрчъ. Это такъ мало походило на Марухина, что и до сихъ поръ поведеніе его остается для меня загадкой. Но думалъ-ли онъ, зная, что Маріана не нашла Юрія, что все обойдется, перемелется — мука будетъ и, видя до какой степени возмущена еще и раздражена жена, и чувствуя свою вину передъ нею, онъ не лзъ съ своими обычными нравоученіями, самъ избгалъ Маріаны, почти не бывая дома. Но другихъ, я знаю, онъ подсылалъ. Такъ тетушка приходила къ намъ раза два и убждала сестру быть мягче. ‘Мало-ли что случается, человкъ не всегда можетъ уберечься! Нужно быть снисходительной къ мужу… ну, ревнивъ онъ, что говорить, ревнивъ, но вдь и ты не безъ грха! А ревность-то свидтельствуетъ только о любви’…

X.

Прошло боле недли.

Была осень. Нашъ обыкновенно грязный городъ, былъ въ это время года еще грязне, по мы всякій день въ извстный часъ, хотя-бы даже и накрапывалъ дождь, выходили съ Маріаной на прогулку, заходили къ тетушк или Маріи Ивановн и только къ обду возвращались домой, а иной разъ и не обдали дома.

Такъ было и 10-го октября. Я не ходила въ гимназію, было воскресенье, и потому мы собрались ране обыкновеннаго. День былъ довольно холодный, — въ тни еще держался легкій морозъ — но безвтренный, свтлый. Маріана велла Акул одть насъ потепле, взяла еще платки на всякій случай и, сказавъ людямъ, что не будетъ дома обдать, направилась съ нами на прогулку.

Въ зал мы, уже совсмъ одтыя, встртились съ Петромъ Петровичемъ.

Онъ какъ-бы въ укоръ Маріан былъ очень нженъ съ дочерью эти дни и теперь поднялъ ее и поцловалъ.

— Гулять, маленькая, идешь?

Мн онъ отвтилъ кивкомъ на мой книксенъ, Маріану же сдлалъ видъ, что не замтилъ. Петръ Петровичъ не боялся больше нашихъ прогулокъ по городу. Юрій Григорьевичъ, подавъ въ отставку, вотъ уже два дня какъ совсмъ распростился съ нашимъ N.

По тому, какъ ршительно Маріана взяла за руку Маню, по тому какъ оглянулась она на домъ, по тому какой, судорогой повело ея губы, я почувствовала, что происходитъ что-то ршительное въ нашей судьб.

Маріана, молча, не отвчая на болтовню дочери, прошла два глухихъ переулка и на углу взяла извощика.

— Въ Анину рощу, сказала она.

Это было загородное мсто прогулки N-скихъ обывателей, въ это время года уже конечно пустынное.

— Что это ты вздумала, начала было я, когда мы услись. Но замтивъ, какъ сильно дрожала рука Маріаны, которой она придерживала Маничку, я обернулась и увидла, что другой, правой рукой, она крестится.

— Куда мы, Маріаночка?

Она мотнула головою, длая знакъ ничего не говорить, и мы молча дохали до Апиной рощи. Тамъ мы отпустили извощика и, пройдя довольно большое пространство по лсу, какъ и надо было предполагать, совершенно пустынному, на одномъ изъ поворотовъ дороги увидли въ десяти шагахъ отъ себя тарантасъ. Пересъ секунду Юрій Григорьевичъ, весь блдный, былъ около насъ.

Маріану, какъ только она увидла его, точно оставила вся энергія, она, какъ дитя, отдалась его вол и только исполняла то, что онъ говорилъ ей.

Картаваевъ усадилъ насъ въ небольшой крытый тарантасъ, укрылъ какой-то буркой, самъ слъ въ другой экипажъ, тутъ-же въ рощ гд-то скрывавшійся, и мы полетли. Это была настоящая бшеная скачка по кочкамъ затвердвшей грязи большой дороги. Едва мы подъзжали къ станціи или постоялому двору, какъ уже новая свжая тройка поспшно смняла старую. Покуда ямщики перепрягали и вокругъ нашего тарантаса шла возня и слышалась ругань, Юрій Григорьевичъ, пріхавшій раньше, раздвигалъ прикрывавшій насъ кожаный фартукъ, ободрялъ Маріану, успокоивалъ Маничку, нсколько разъ начинавшую капризничать и хныкать, приносилъ намъ напиться или пость и мы хали дале. Снова пробгали передо мною старыя ветлы, протягивающія намъ свои обнаженные корявые сучья, унылыя поля, покрытыя истоптаннымъ скотиной жнивьемъ, смнялись полями озимей, подпрыгивая по кочкамъ, мы спускались въ какіе-то овражки, лошади съ опаской ступали на трепещущій мостикъ, пристяжныя жались къ коренной, меня слишкомъ доврчиво прислонившуюся къ спинк тарантаса порядкомъ ударяло въ голову и мы выносились на пригорокъ. Вотъ по одну сторону дороги раскинулась деревенька. Какъ мрачны эти курныя маленькія избы, до самыхъ оконъ заваленныя соломой, совсмъ готовыя къ зимовк въ своемъ убогомъ наряд. Дв, три собаки выскочили было изъ-подъ воротъ, хрипло тявкнули раза два и отстали, поднялось оконце, старуха выглянула и проводила насъ тусклымъ взглядомъ. Вотъ старикъ въ лаптяхъ въ накинутомъ на плечи старомъ зипунишк, хворостиной гонитъ куда-то спутанную лошадь.

Нсколько мальчишекъ и двчонокъ провожаютъ насъ крича на распвъ: ‘барыня, дай пряничка, дай пряничка!’

Изъ-за почти совсмъ оголенныхъ деревъ выглянула барская усадьба, домъ съ колоннами и зеленой крышей.

Кто-то живетъ въ этомъ дом?

Можетъ быть тамъ живутъ дти, учатся, мирно играютъ, никто не гонится за ними.

И мн представлялись комнаты этого дома и такъ хотлось знать, кто въ немъ обиталъ, такъ странно было, что вотъ есть же на свт люди, о которыхъ ничего, ничего не узнаешь и они о теб ничего не знаютъ. Усадьба оставалась за нами и опять шли поля, перелски и опять все было пустынно, разв корова, отставъ отъ стада, остановится и проводитъ насъ своимъ любопытнымъ взоромъ.

Къ вечеру мы прибыли на какую-то маленькую желзнодорожную станцію и сли тамъ на поздъ.

Покуда мы скакали на лошадяхъ, мн все казалось, что кто-то гонится за нами, кто-то преслдуетъ насъ, всякая малйшая остановка приводила меня въ трепетъ — вотъ, вотъ они сейчасъ настигнутъ насъ. На позд желзной дороги мн казалось безопаснй. ‘желзную-то дорогу’ не догнать, думала я, и съ удивленіемъ замтила, что Маріана гораздо тутъ тревожне, чмъ на большой дорог въ нашемъ безпокойномъ открытомъ всмъ втрамъ тарантас.

Насъ помстили въ отдльномъ купэ перваго класса, въ которомъ мы могли запереться изнутри, но малйшій шумъ, шаги, проходившаго мимо кондуктора, остановки на станціяхъ — все приводило сестру въ трепетъ, все заставляло вскакивать въ испуг. Я помню, какъ перепугалась она, услыхавъ на одной изъ станцій слабый стукъ въ окно. Это былъ Юрій Григорьевичъ, онъ помстился въ другомъ вагон и подошелъ справиться теперь, не нужно ли намъ чего.

Рано утромъ, было еще очень темно, мы покинули поздъ, выйдя на какой-то очень маленькой холодной станціи.

Помню, что Юрій Григорьевичъ былъ очень чмъ то встревоженъ и разсерженъ и мы долго въ маленькой, вонючей дамской комнат, не раздваясь, дожидались чего-то.

Маничка спала на диван, прикрытая буркой, Маріана сидла около, но безпрестанно вскакивала, подходила къ окну, выходившему во дворъ съ клумбой какихъ-то кустовъ посредин, тускло освщенной однимъ фонаремъ. Она прикладывала ладони къ глазамъ и вглядывалась въ темноту, я за ней подходила къ окну, но свтъ фонаря, сильно колеблемый втромъ, освщалъ только часть клумбы, изъ стороны въ сторону мотавшейся своими оголенными втвями, да пустынныя ступени крыльца. Я отворяла дверь въ первую комнату вокзала, но тамъ кром женщины, растянувшейся на лавк и очевидно крпко спавшей, никого не было видно, даже сторожъ куда-то исчезъ.

Наконецъ пришелъ Картаваевъ и сказавъ: ‘Слава Богу, наконецъ все готово, мы можемъ хать’,— бережно взялъ спящую Маничку на руки и мы послдовали за нимъ.

Покуда онъ усаживалъ насъ въ карету, укутывалъ въ присланныя шубы и укладывалъ Маничку, Юрій Григорьевичъ жаловался Маріан на малую распорядительность матери:

— Подумайте, прислала карету: по такой-то дорог въ карет хать! Тутъ и тарантасъ еле вынесетъ, а въ карет мы подемъ вдвое тише, на каждомъ шагу рессора можетъ лопнуть!

На двор было втрено, но тепло, шелъ дождь, тмъ не мене Юрій Григорьевичъ слъ на козлы, боясь довриться кучеру. Помню, меня очень поразилъ фонарь, прикрпленный на длинномъ шест сзади козелъ и поднимавшійся высоко надъ кучеромъ. Такимъ образомъ фонарь этотъ освщалъ большой клокъ дороги впереди насъ и мы не рисковали попасть въ канаву или налетть на плетень. До разсвта оставалось добрыхъ часа два.

Въ темнот этой ночи, при звукахъ дождя, ударявшаго о крышу экипажа, и завываніи осенняго втра, мн все казалось, что за нами кто-то гонится, все казалось: вотъ, вотъ мы остановимся и все будетъ кончено. По сторонамъ экипажа вставали какіе-то страшные призраки, протягивая руки, такія-же корявыя и длинныя, какъ т оголенные сучья ветелъ, что видла наканун по сторонамъ большой дороги, и неслись за нами, преслдуя насъ. Я уснула, но и во сн преслдовалъ меня тотъ-же кошмаръ… И долго долго потомъ онъ не оставлялъ меня. И часто ночью я просыпалась въ ужас, что кто-то во тьм бжитъ за нами и вырываетъ Маріану изъ моихъ рукъ.

XI.

Ршившись посл сцены съ письмомъ оставить мужа и телеграфировавъ Картаваеву, Маріана стала ждать его въ полной надежд, что онъ ршитъ за нее, что длать и какъ поступать. Ея первоначальный планъ — прямо и открыто требовать развода, былъ отвергнутъ прискакавшимъ на зовъ ея Юріемъ Григорьевичемъ, съ которымъ она видлась у Марьи Ивановны (Маріана частью должна была открыться Теревиной, которая со слезами на глазахъ сказала ей, что она давно подозрвала ея любовь къ Картаваеву). Картаваевъ, принимая во вниманіе характеръ Марухина, ршилъ дйствовать иначе. Да и сама Маріана говорила, что никакія просьбы и мольбы,— она убждена,— не могли бы склонить ея мужа на уступку ей Мани — что и подвинуло ихъ ршиться на побгъ. Картаваевъ утверждалъ, что издали легче будетъ дйствовать на Марухина и кром того ему не такъ легко будетъ вырвать изъ рукъ матери дочь, разъ об он будутъ вдали отъ него.

Планъ побга былъ обдуманъ Картаваемымъ: онъ везъ насъ къ матери своей, гд предполагалъ устроить въ безопасности до поры до времени, пока не удастся выхлопотать разводъ и жениться на любимой женщин.

Все покуда шло, какъ нельзя лучше. Предосторожности, принятыя Картаваевымъ, были такъ хорошо обдуманы, что насъ трудно было прослдить. Въ дом ршительно никто, даже наша врная Акуля, не могла догадаться о побг. Хватиться, вслдствіе предупрежденія Маріаны, что дома не будетъ обдать, могли только вечеромъ. На желзную дорогу мы сли не въ город, а многими станціями ниже. На почтовой станціи въ частныхъ городскихъ ямскихъ конторахъ мы лошадей не брали — Картаваевъ имлъ осторожность нанять ямщика за 60 верстъ отъ города.

Высадившись на маленькой станціи, не на той, на которой обыкновенно выходитъ Картаваевъ и гд ихъ хорошо знали, и пересвъ въ карету, мы могли уже считать себя въ безопасности.

Отъ маленькаго полустанка, гд мы высадились, до Картаваевки было боле ста верстъ и по ужасной дорог.

Мы хали весь день, покидая экипажъ только, чтобы нсколько поразмять ноги, пока его подмазывали и запрягали свжихъ лошадей. Перегоны были неровные: то мы хали 30 верстъ на однихъ и тхъ же лошадяхъ, то всего 14—15. Уже стемнло, когда мы подъзжали къ Картаваевк.

Послднюю станцію Маріана была въ страшномъ волненіи, я конечно волновалась вмст съ нею, вглядываясь въ темнющую даль. Вдругъ экипажъ остановился. Мы слышали какую-то возню, возгласы, плохо различая уже, что длается вокругъ насъ. Маріана опустила окно.

— Что случилось? спросила она.

Юрій Григорьевичъ подошелъ къ дверц.

— Валекъ оборвался, сказалъ онъ. Лицо его мы плохо могли видть, но по голосу слышно было, до какой степени онъ взволнованъ.

— Мы приближаемся къ дому, сказалъ онъ, немного помолчавъ, къ нашему дому, Маріана, я въ первый разъ слышала, что онъ называетъ сестру просто по имени — поймите, къ нашему дому.

Онъ нагнулся и поцловалъ руку, которую она держала на дверц.

Черезъ минуту нашъ экипажъ заколебался, прильнувъ къ стеклу и тараща глаза я, все приглядываясь, старалась различить предметы… Вотъ точно какія-то строенія… вотъ группа деревъ, огонекъ мелькнулъ въ темнот… Мы похали тише, круто завернули куда-то и вдругъ задвигались быстрй, шлепая по грязи. Еще нсколько поворотовъ колесъ и мы остановились, яркій свтъ ослпилъ намъ глаза…

Какіе то люди съ фонарями, мн показалось ужасно много людей, отворили дверцы кареты.

— Проснись, Маня, пріхали, говорила я, тормоша двочку, о которой Маріана точно забыла.

Меня кто-то подхватилъ на руки, Маничку тоже, и насъ обихъ такимъ образомъ внесли въ переднюю, за нами вошли Юрій Григорьевичъ и Маріана.

Онъ дрожащими руками помогалъ ей раздваться, и я слышала, какъ тмъ временемъ она шептала ему: ‘Не встртила, видите, не встртила! ‘ Но въ это самое время въ дверяхъ передней показалась маленькая сдая старушка съ безконечно мягкимъ и добрымъ лицомъ. Или она шла очень спшно, или была

въ сильномъ волненіи, только впалая, старческая грудь ея сильно поднималась. Юрій Григорьевичъ толкнулъ Маріану въ ея объятія. Старуха дрожащими руками обхватила сестру и он долго цловались и плакали. Юрій Григорьевичъ отвернулся отъ нихъ и я видла, какъ и по его щекамъ текли слезы.

Маня, привыкшая, чтобы на нее главнымъ образомъ обращалось вниманіе, удивленно озиралась и изрдка взывала:

— Мамочка, а мамочка!

——

Мы поселились въ Картаваевк.

— Любовь моего сына, сказала Анна Юрьевна Маріан,— моя любовь.

Старушка всячески ласкала сестру и меня съ Маничкой. Въ первое же утро по нашемъ прізд, Анна Юрьевна объявила людямъ своимъ, что Маріана невста сына и всякій старался угодить будущей жен любимаго барина, Юрія Григорьевича.

Картаваевскій домъ былъ не великъ, но очень тепелъ и уютно расположенъ. Насъ помстили въ двухъ лучшихъ комнатахъ, такъ называемыхъ дтскихъ. Въ первой комнат устроили нчто въ род салона. Мать и сынъ натащили туда со всего дома лучшей мебели, ковровъ, всякой всячины и устроили прелестный уголокъ. Вторая комната служила намъ всмъ тремъ спальной, она тоже была убрана всмъ, что было лучшаго въ дом.

За нами ухаживали, насъ баловали.

Въ какихъ-то потайныхъ шкатулочкахъ и шкафчикахъ Анна Юрьевна всякій день находила старыя, но занимательныя игрушки и давала Маничк, для меня она опустошала шкафъ съ книгами, принадлежавшими нкогда мальчику — Юр и которыя она до сихъ поръ берегла какъ святыню, дарила мн какіе-то кастэты, хорошенькія коробочки, для Маріаны она почти всякій день находила то клочекъ настоящаго кружева, то какую-то необыкновенную пряжку, то старинный художественный веръ. И нсколько сконфуженная, съ доброй улыбкой на старомъ лиц, она совала эти вещи въ руки Маріан.

— Maman, — съ первыхъ дней старуха потребовала, чтобы Маріана звала ее такъ — зачмъ мн это, говорила сестра, красня, не нужно мн подарковъ, право не нужно.

Но эти маленькія приношенія, свидтельствовавшія о расположеніи матери къ Маріан, очевидно радовали Юрія.

— Бери, когда даютъ, говорилъ онъ, улыбаясь, и благодарно обнималъ свою ‘маленькую старушку’. А она за ласку сына готова была и не на такія жертвы.

Затерянные въ глуши безвстной деревеньки, Маріана и Юрій были неизмримо счастливы. О Марухин не было ни слуху, ни духу, и они точно забыли о немъ. Всякій день Картаваевъ говорилъ, что пора хать, пора энергично хлопотать о развод, но точно не въ силахъ былъ оторваться отъ Маріаны, да и она сама останавливала его:

— Что то будетъ потомъ, а теперь такъ хорошо, говорила она. И онъ оставался день-за-день.

Ни мы, дти, ни старуха мать не мшали имъ, они не старались удаляться ни отъ кого на свт, напротивъ, особенно Юрію Григорьевичу точно хотлось посвятить всхъ и каждаго въ свое счастіе. Онъ всякому говорилъ о томъ, что Маріана его будущая жена, точно усиленнымъ повтореніемъ этого онъ хотлъ заставить врить другихъ и самого себя, что это непремнно будетъ такъ.

Онъ скрылъ отъ матери, что вышелъ въ отставку, Маріану это очень безпокоило, но онъ успокоивалъ ее тмъ, что ему, все равно, надо бы было на время оставить службу и привести въ порядокъ очень поразстроившееся хозяйство. ‘Лтомъ я ничего не могъ сдлать, я не былъ покоенъ, говорилъ онъ,— теперь, когда ты здсь, когда я знаю, что ты будешь моей женой, я спокоенъ духомъ и могу заниматься’.

Онъ, дйствительно, цлыми днями иногда работалъ не разгибаясь, требуя, чтобы мы сидли тутъ же въ кабинет, или въ маленькой комнатк около. Оглянуться на Маріану, улыбнуться ей, посвятить ее въ свою очень скучную подъ часъ работу было для него наслажденіемъ.

Когда приходилъ къ нему прикащикъ, онъ непремнно требовалъ и Маріану. ‘Послушай, что мы будемъ говорить’. Когда онъ думалъ, что она чего не понимаетъ, онъ оборачивался къ ней и толковалъ.

Прикащикъ тоже поворачивалъ къ ней свое рябое лицо и улыбался.

— Это точно-съ, надо, чтобы и барыня знала.

— Мн хотлось бы, говорилъ часто Картаваевъ, чтобы ты всхъ насъ полюбила — и меня, маму, нашихъ мужиковъ и нашу Картаваевку.

Была глухая осень и деревня не была привлекательна, но Юрій всюду таскалъ съ собою Маріану по невылазной иногда грязи, — жена должна все знать, не бда, если промочитъ ножки.

Вечера были длинные и Анна Юрьевна любила посумерничать съ часокъ посл обда. Мы усаживались въ гостиной. Старушка на блюдечк вытаскивала откуда-то завтной смоквы, которую сама варила. Маріана должна была взять именно тотъ кусочекъ, который она указывала.

— Вотъ этотъ для васъ, Маріаночка, ужъ я знаю вашъ вкусъ!..

Потомъ она садилась на диванъ, а мы вокругъ нея и она разсказывала намъ что-либо изъ былого, а иногда слегка касалась жизни Маріаны съ мужемъ, но Юрій не любилъ этихъ постылыхъ, какъ онъ называлъ, воспоминаній. ‘Охота вамъ, матушка!’ Онъ вставалъ и начиналъ ходить по довольно длинной амфилад комнатъ, Маріана вскор присоединялась къ нему. Это хожденіе мн напоминало нашу былую бготню съ отцомъ и я присоединялась къ нимъ, ухватившись за руку Маріаны, подбгала Маня и оспаривала у меня эту руку, тогда Юрій, чтобы помирить насъ, бралъ двочку, сажалъ на плечо: и мы вс вчетверомъ, болтая и весело смясь, продолжали наше шествіе. Приносили лампу, Анна Юрьевна съ вязаньемъ или пасьянсомъ пересаживалась поближе къ свту, Юрій длалъ крутой поворотъ, подводилъ къ ней Маріану и говорилъ, какъ-то блаженно улыбаясь:

— Матушка, поцлуй мою невсту. Когда Маріана уходила укладывать Маню, радостное выраженіе сходило съ лица Картаваева, онъ садился въ отдаленный уголъ комнаты и молча сидлъ тамъ, не двигаясь.

— Юрушка, газеты нынче привезли, не безъ робости говорила Анна Юрьевна, пять номеровъ, ты бы почиталъ мн.

— Вотъ погодите, матушка, придетъ Маріана говорилъ Юрій, впадая вновь въ задумчивость.

Онъ считалъ это естественнымъ возраженіемъ, хотя Маріана не любила совсмъ это чтеніе газетъ вслухъ, но безъ нея всякое дло теряло свой смыслъ для него. Когда Маріана возвращалась, онъ весь оживлялся и весело говорилъ матери:

— Ну, теперь и почитать можно.

Онъ бралъ газеты, но долго читать не могъ, онъ скоро переставалъ и вслухъ начиналъ мечтать о томъ времени, когда они станутъ мужемъ и женою.

— Настанетъ-же это блаженное время!

Маріана умиленно, восторженно слушала его.

XIII.

Между непроглядно-дождливыми днями выдавались тихіе, свтлые.

Въ одинъ изъ такихъ дней съ ранняго утра Юрій Григорьевичъ увлекъ Маріану въ садъ. Онъ непремнно хотлъ, чтобы онъ первая посадила дерево во вновь проэктированной алле, мсто для которой она-же и выбрала. Цлый день, съ помощью садовника и еще двухъ мужиковъ, они сажали деревья, это была веселая хлопотня, я и отчасти даже Маничка помогали, или скоре мшали имъ.

Юрій былъ особенно радостно возбужденъ и говорилъ, что въ тни этой аллеи они будутъ гулять стариками. Онъ рисовалъ картину этой идиллической прогулки, заставлялъ смяться Маріану, смялся и самъ. Мн такъ хорошо рисуется этотъ ясный холодноватый день, день, въ который мы вс чувствовали себя такими добрыми и счастливыми.

Мн показалось только, что Анна Юрьевна была нсколько недовольна тмъ, что начали сажать деревья безъ нея, она пришла, кутаясь въ атласный на ват салопчикъ, когда одинъ уже рядъ почти былъ оконченъ.

— Это будетъ наша съ Маріаной аллея, сказалъ Юрій матери, улыбаясь.

Она отвтила ему тоже улыбкой, но улыбка ея показалась мн дланной.

Алле этой не суждено было быть досаженной до конца,въ тотъ день окончить ее не успли и въ ту же ночь выпалъ глубокій снгъ, а къ утру подморозило. Когда мы проснулись, равнина, виднвшаяся изъ нашихъ оконъ, была вся подъ блымъ покровомъ и искрилась въ лучахъ утренняго солнца.

— Что за день! говорила Прасковья, горничная, ухаживающая за нами, — просто чудеса, морозецъ такъ и хватаетъ, а тишина, тишина — ничто не шелохнется.

Мы вс повскакали съ постелей въ какомъ-то нервнорадостномъ настроеніи. О неоконченной алле пожалли только слегка, надо было подумать, какъ-бы прокатиться по первопутью.

Юрій понялъ это отлично и, какъ будто длая неотложно важное дло, серьезно занялся снаряженіемъ небольшихъ санокъ, чтобы какъ можно поскорй прокатить насъ.

Мы похали вчетверомъ — Маріана, мы дв и Юрій на козлахъ. Это было такъ весело! Лошадь такъ хорошо бжала, Юрій такъ отлично, такъ весело правилъ, по временамъ оглядываясь на насъ, забавно подмигивая мн и улыбаясь своей милой, любовной улыбкой Маріан.

— Зачмъ такъ рано домой! воскликнула я, когда мы подъхали къ крыльцу.

— Еще кататься, кричала и Маничка.

Но Юрій, не слушая, торжественно высадилъ насъ, передалъ лакею и, удержавъ Маріану въ саняхъ, съ козелъ переслъ къ ней.

— Только вы насъ и видли, кричалъ онъ мн, поднимая надъ головою шапку.

Маріана смялась, протягивая намъ руки, а лошадь шибко мчала ихъ впередъ.

Что длать — ухали!

До обда я ршила дочесть интересную книжку, которую нашла въ маленькомъ шкафчик, предоставленномъ Анной Юрьевной въ мое распоряженіе, какъ я сказала, въ этихъ видахъ я сдала Маничку Прасковь, отлично умвшей съ ней играть, а сама направилась въ ‘проходную’ или, какъ она еще называлась, ‘желтую’ комнату, гд стоялъ завтный шкафъ.

Подходя къ гостиной, я услышала, что Анна Юрьевна съ кмъ-то говоритъ, предполагая, что это никто другой, какъ ключница, я бойко вбжала въ комнату, и, къ удивленію своему, рядомъ съ Анной Юрьевной увидла незнакомую мн, очень полную даму лтъ пятидесяти.

Съ разбга я сдлала ей очень низкій, хотя и не совсмъ ловкій, реверансъ и хотла было бжать дале, но меня подозвали.

— Вы катались, моя душечка? спросила барыня, удерживая меня за. руку и мило улыбаясь мн.

— Катались.

— Пріятно кататься по первопутью?

— Очень пріятно.

Она сдлала мн еще нсколько вопросовъ, приласкала и отпустила.

— Миленькая двочка! услышала я ея голосъ за собою вслдъ.

Эта пожилая дама была, какъ я узнала потомъ, нкто Зинаида Михайловна Коровина, ближайшая сосдка и другъ Анны Юрьевны, воспользовавшаяся первымъ снжкомъ, чтобы постить пріятельницу, въ жизни которой произошла такая крупная перемна.

Пройдя въ ‘желтую комнату’, я отыскала въ шкафу завтную книжку и, такъ какъ считала Маріану виноватой передъ собою — она ухала кататься безъ меня — то и сочла себя вправ сдлать ей наперекоръ, а себ удовольствіе: т. е. лечь на диванъ съ книгою въ рукахъ. Я очень любила читать лежа, а Маріана сильно преслдовала меня за это.

Прошло съ полчаса времени. Мои герои уже увлекли меня за тридевять земель, разговоръ рядомъ въ гостиной нисколько не мшалъ мн, долетая до меня, какъ-бы жужжанье пчелъ, какъ вдругъ слухъ мой былъ пораженъ знакомымъ именемъ: Анна Юрьевна говорила о Маріан.

Я приподнялась на локт и стала прислушиваться.

— Да ужъ какъ тамъ она ни будь хороша, говорила Анна Юрьевна, а замужняя она! Посудите сами о моемъ положеніи, Зинаида Михайловна!.. Конечно, я на все готова для сына — приняла ее и съ дтьми, слова не сказала, но каково это мн!.. Разводъ, говорятъ, либо дадутъ ей разводъ-то, либо нтъ.— Что-же тогда? Невнчанные, такъ будутъ жить, что-ли?! И это въ нашей-то семь, Зинаида Михайловна, въ нашей семь!.. Охъ, Господи, Господи!..

Мн послышалось, что она всхлипнула. Сердце мое сильно билось, мн казалось, я сдлала страшное открытіе — такъ Анна Юрьевна, добрая, ласковая Анна Юрьевна не любитъ сестру, не хочетъ ея?.. Она такъ добра и любезна съ нами только ради сына!.. Я вдругъ неожиданно для себя заплакала. Ахъ, зачмъ я узнала эту ужасную тайну, которую мн никому нельзя будетъ поврить, Маріан мене всхъ!.. И что она хотла сказать этимъ ‘будутъ жить такъ?’ Маріана ничего не можетъ сдлать дурно, добрая Анна Юрьевна, и если жить ‘такъ’ дурно, она не сдлаетъ этого. Я громко всхлипнула.

Въ гостиной услышали мой плачъ и Анна Юрьевна сейчасъ-же прибжала ко мн.

— Наташа, что съ тобою? что съ тобою, милая?

Будучи не въ силахъ остановить рыданія, я головою указала на книгу — что, молъ, несчастіе героя или героини заставило меня плакать. Добрая старушка стала ласкать меня и уговаривать, но ласка ея меня уже боле не трогала.

Когда Маріана съ Юріемъ возвратились съ прогулки, и

Анна Юрьевна съ радостной улыбкой встртила ихъ и стала представлять сестру Зинаид Михайловн, какъ невсту сына, свою милую дочь, мн стало такъ нехорошо, такъ нехорошо на сердц, что я опять чуть было не разревлась. А она, моя Маріана, казалась такой радостной, такой счастливой!

Въ эту ночь, пряча голову свою въ подушку и тихо роняя на нее слезы, я думала: ‘Нтъ, мы родились несчастными, никогда Маріана не будетъ женою Юрія Григорьевича!’

И какъ будто въ подтвержденіе этихъ моихъ опасеній, сестра на другой-же день получила письмо отъ Марьи Ивановны. Это былъ отвтъ на письмо Маріаны, въ которомъ она открывала Теревиной свое убжище и просила принять въ ней участіе, повидаться съ Марухинымъ, поговорить съ нимъ и написать ей, на сколько она можетъ надяться на разводъ.

Отвтъ Марьи Ивановны былъ очень сухъ. Она писала, что посл удивительнаго ‘inconcevable’ поступка Маріаны, надяться на снисхожденіе Марухина нтъ никакого основанія, что она видлась съ этимъ ‘несчастнымъ’, но заговорить съ нимъ о ней, Маріан, произнести ея имя — не имла духу. Это письмо было первымъ непріятнымъ событіемъ для Маріаны со дня ея прибытія въ Картаваевку. Оно пришло изъ вншняго міра и первое какъ-бы открыло ей глаза. Если добрая Марья Ивановна, платонически даже покровительствующая ея любви, всегда жалвшая Маріану, такъ строго отнеслась къ ея поступку, то что-же скажутъ другіе? На какое снисхожденіе она можетъ надяться отъ Марухина?

Юрій Григорьевичъ сейчасъ-же, по полученіи письма Теревиной, ршилъ самъ хать въ N., видться, если то будетъ нужно, съ Петромъ Петровичемъ и хлопотать о развод. Онъ былъ убжденъ, что достигнетъ своей цли. Въ Маріан, кажется, не было этой увренности, я помню, какъ плакала она, отпуская его, и какой смотрла убитой по его отъзд.

XIV.

Въ Картаваевк все казалось по прежнему. За нами ухаживали въ отсутствіи Юрія Григорьевича еще больше, кажется, чмъ при немъ, намъ смотрли въ глаза. Маріана такъ и льнула къ Анн Юрьевн, молилась на нее. Никогда, ни съ кмъ не видала я ее такой ласковой, доврчивой. Съ своей стороны и старуха была нжна къ Маріан до безконечности. Она часто

подзывала ее къ себ, брала ее голову въ об свои руки и нжно цловала въ лобъ. Ея глаза безпрестанно останавливались на Маріан съ такой добротой, съ такой нжностью, что меня брало сомнніе: — да ужъ слышала-ли я то, что такъ мучило меня, что, какъ буравъ, сверлило мн голову, что не давало мн спать, полно, слышала-ли я это? Или Анна Юрьевна уже такая притворщица?! И чмъ ласкове была старушка Картаваева къ Маріан, тмъ боле я чуждалась ея. Въ свои 11—12 лтъ я не могла, конечно, понять этой женщины. Я ставила вопросъ ребромъ: или она хорошая, добрая и тогда не можетъ притворяться, что любитъ Маріану, когда это неправда, или она притворщица, т. е. гадкая женщина.

Анна Юрьевна была, конечно, добра, она любила весь міръ, готова была помочь каждому нищему, способна была проливать слезы въ свои 65 лтъ не только надъ несчастіями живыхъ людей, но даже надъ несчастіями людей, вымышленныхъ фантазіей поэтовъ. Она была такъ добра, что неспособна была обидть даже мухи. Она всегда смотрла съ умиленіемъ, когда Срка, грязная дворовая собака, встрчала ее восторженными прыжками, и не могла утерпть, чтобы не погладить ее, хотя лохматая шерсть этой врной собачки кишла блохами, которыхъ Анна Юрьевна очень боялась.

— Любитъ тоже, любитъ! восклицала Анна Юрьевна, трепля грязную Срку по голов.

Если любовь пса умиляла старуху, то неужели-же любовь Маріаны не трогала ее?

Нтъ, чувствительная Анна Юрьевна была растрогана и любовью, и ласковой предупредительностью Маріаны, не разъ я замчала слезы на глазахъ Картаваевой, когда та ласкалась къ ней. Она сочувствовала всей душой несчастію моей сестры, и желала бы облегчить его… но только такъ, чтобы не тревожить ея Юрочку!.. И зачмъ только надо было Юрію вмшаться въ жизнь этой несчастной женщины!

Вс чувства Анны Юрьевны сводились все-таки къ одному господствующему чувству, чувству обожанія сына, ревниваго береженія его счастія, чести, добраго имени, — и вдругъ все это колеблется, и колеблется кмъ-же? Любимой имъ женщиной!

Могла-ли она, страстная мать, оставаться равнодушной къ этому? могла-ли сочувствовать любви своего сына, желать осуществленія его мечты?— Нтъ, она не желала этого. Она хотла, чтобы сынъ ея женился, но на двушк юной и счастливой, безъ прошлаго назади, а не на этой несчастной Маріан, бжавшей отъ мужа, на которой всегда будетъ тяготть грхъ беззаконія. Нтъ, она не могла хотть, чтобы сынъ ея связалъ свою судьбу съ этой разводной женой. Она всей душой надялась, что случится что-нибудь, что помшаетъ -его женитьб. Боже сохрани, она не желала ей зла, но пускай бы Марухинъ простилъ ей и взялъ ее къ себ… разв не бываетъ этого?— Бранятся, бранятся, а потомъ, глядишь, сойдутся, да какъ еще заживутъ!.. Нтъ, Боже избави, она не желаетъ зла этой женщин, только Юрочку-то они бы не трогали!

Юрій Григорьевичъ ухалъ, но часто писалъ матери и Маріан. Письма его были полны надеждъ, онъ видлся съ Марухинымъ и это свиданіе положительно ободрило его. Марухинъ держалъ себя съ достоинствомъ и, хотя не далъ еще положительнаго согласія на разводъ, но много говорилъ о томъ, что склеивать то, что разбито, онъ, конечно, не намренъ, что тираномъ онъ никогда не былъ, въ чемъ можетъ засвидтельствовать сама Маріана Александровна, и, конечно, не позволитъ себ насильственно требовать жену, что напрасно она бжала, сдлала скандалъ, не пожалла себя, онъ бы и добровольно отпустилъ ее… Юрій Григорьевичъ не сомнвался, что разводъ будетъ полученъ.

Одновременно съ успокоительнымъ письмомъ Картаваева была получена на имя Анны Юрьевны бумага, которая, однако, не имла въ себ ничего утшительнаго для Маріаны и свидтельствовала о томъ, что Марухинъ не такъ добродушенъ, какъ кажется. Бумага эта, или офиціальное письмо, гласило, что до свднія начальства (не знаю какого, кажется, исправника) дошло, будто въ имніи Анны Юрьевны проживаетъ неизвстная, подозрительная личность безъ всякаго вида. Что начальство, во вниманіе къ преклоннымъ лтамъ Анны Юрьевны, не принимаетъ боле строгихъ мръ, но иметъ честь просить ея превосходительство или доставить куда слдуетъ для прописки видъ означенной особы, или выпроводить ее изъ имнья.

Старушка всполошилась, она передъ сыномъ отвчала за Маріану и потому, не медля, собралась въ губернскій городъ хлопотать о ея безопасности.

Городъ этотъ отстоялъ далеко отъ Картаваевки — верстахъ въ 45—50 и, хотя санный путь въ то время уже установился, но старух, давно уже не двигавшейся съ мста, не легко было прохать эти 50 верстъ. Вообще, поздка эта была цлымъ событіемъ: подстава была еще выслана наканун, весь домъ обсуждалъ вопросъ о томъ, какое платье надть ей для визита къ губернатору — черное шелковое, уже очень поношенное и немодное, или срое шерстяное, привезенное сыномъ въ этомъ году и шитое по мод? Гд остановиться: въ гостинниц, или у знакомой? Какую ду взять на дорогу? etc. etc.

Наконецъ, вс вопросы были ршены и Анна Юрьевна, усвшись съ горничной своей Аленой Ивановной въ неуклюжій возокъ, двинулась въ путь.

Маріана со страхомъ и волненіемъ ожидала возвращенія Картаваевой.

Анна Юрьевна возвратилась только на 5-й день по отъзд и совсмъ убитая.

— Что же, maman, устроили вы что-нибудь? робко спросила Маріана, когда старуха, переодвшись и помолившись Богу въ спальн, вышла къ чайному столу.

— Вы безопасны, моя милая, выговорила старушка, какъ-то убито и безпомощно взирая на сестру. Я просила и губернатора, и предводителя и мн общали, въ уваженіе нашего имени, не тревожить васъ, ‘игнорировать’. Старушка замолчала, продолжая съ обиженнымъ и убитымъ видомъ мокать привезенные изъ города баранки въ свою чашку. Молчать было не въ ея привычкахъ, она была словоохотлива и привтлива, и это молчаніе встревожило сестру.

— Вамъ нездоровится, maman, вы устали? замтила она.

— Нтъ, моя хорошая, такъ мн что-то не по себ — она помолчала опять, но вдругъ начала: слышала я, будто Юрушка въ отставку вышелъ, мн Антонинъ Сергевичъ говоритъ: сынъ вашъ въ отставк, а я какъ дура глазами хлопаю. Какъ, говорю, въ отставк?.. Въ отставку, оказывается, вышелъ, а мн объ этомъ хоть бы слово!.. Обидно мн показалось, милая Маріана, очень обидно, никогда этого не бывало, никогда не скрывалъ онъ ничего отъ матери… Да и что хорошаго — въ отставку!.. Теперь, пожалуй, и не примутъ опять на службу: предводитель говорилъ мн, что очень онъ себ повредилъ…

— Чмъ же?! безпокойно спросила Маріана.

— Вдь, оно, начальство-то, уклончиво отвтила старуха, не спрашиваетъ — какъ, да почему, да что побудило? видитъ: увезъ чужую жену, а, вдь, за это не хвалятъ!

— Такъ, вы думаете, я причиной?

— Что длать, моя хорошая, я, вдь, съ вами какъ съ дочерью говорю откровенно. Да, предводитель сказалъ — очень это повредитъ Юрушк, не дадутъ теперь ему мста…

Маріана сидла, какъ въ воду опущенная.

Предвидла-ли добрая Анна Юрьевна, на сколько разсказъ ея потрясетъ Маріану — не знаю, но бдная сестра моя совсмъ разстроилась. Она теперь, какъ утопающій за соломенку, хватилась за надежду о развод, но ободрительныя письма Юрія, если въ нихъ вникнуть хорошенько, не имли въ себ ничего утшительнаго. Они становились все кратче и промежутки между ними длинне. Приближалось Рождество, а Юрій все еще не халъ.

XV.

22-го декабря мы рано разошлись по своимъ комнатамъ, и я вскор стала ложиться спать.

— А ты скоро ляжешь? спросила я Маріану, сидящую подъ лампой въ нашей маленькой гостиной.

— Еще посижу, отвчала она, какъ-то виновато улыбаясь.

Я видла, что -передъ ней лежитъ путеводитель по желзнымъ дорогамъ и она что-то, карандашомъ на отдльномъ клочк бумаги высчитываетъ.

Вотъ уже нсколько ночей къ ряду она дожидалась Юрія Григорьевича, хотя тщательно скрывала это отъ всхъ и приписывала случайности свое долгое бодрствованіе.

Уже не знаю, какъ долго я спала, когда какой-то шумъ, точно паденіе чего-то, разбудилъ меня.

Такъ какъ въ маленькой гостиной было очень свтло, то мн сейчасъ представилось, что мы горимъ.

Ничего не соображая хорошенько, я спрыгнула съ постели и бросилась къ двери.

— Маріана! крикнула я. Но она не слышала меня. Она стояла у противоположной двери, ведущей въ корридоръ, и, казалось, прислушивалась, ждала чего-то, опрокинутый стулъ свидтельствовалъ о томъ, какъ порывисто она встала. Въ дверяхъ показался Картаваевъ, Маріана протянула къ нему руки точно съ умоляющимъ жестомъ.

— Ну? произнесла она чуть слышно. Онъ качнулъ головою.

— Онъ ни на что не согласенъ…

Она отчаянно вскрикнула и упала ему на грудь.

— Не отчаявайся, Маріана! Мы сдлаемъ еще попытку, не теряй надежды, Маріана… моя Маріана!..

Но она не слыхала его, она была почти безъ чувствъ.

Марухинъ совершенно отказывался отъ развода. Онъ писалъ жен, что не требуетъ ея возвращенія въ домъ, который она опозорила, что посл того, что она сдлала, онъ, конечно, никогда не приметъ ее, но, по доброт своей сердечной, онъ согласенъ дать ей видъ и даже оставить при ней дочь свою, но только съ тмъ непремннымъ условіемъ, чтобы она бросила Картаваева. ‘Если вы осмлитесь таскать честное имя мое рядомъ съ именемъ вашего любовника, я поступлю по закону и отберу у васъ ребенка’.

Отчаянью Маріаны не было границъ! Не зная, что длать, она тайно отъ Юрія, въ надежд тронуть Петра Петровича, написала ему: ‘Вы говорите, что добры, писала она, вы правы, вы доказали мн доброту свою: вы не пользуетесь правомъ требовать меня къ себ, вы оставляете мн дочь. Но, Петръ Петровичъ, и этой доброты мн не достаточно, докажите, что она безпредльна, что вы умете прощать… Дайте мн разводъ, Петръ Петровичъ! дайте возможность соединиться съ человкомъ, котораго люблю, и оставьте мн дочь. Я знаю, что я не имю права такъ многаго требовать отъ васъ, я — ничего вамъ не давшая. Я признаю себя виноватой передъ вами, нелицемрно признаю. Я не имла права выходить за васъ замужъ, не любя васъ и, ставъ вашей женою, я не хотла примириться съ своимъ положеніемъ, не хотла видть въ васъ ничего хорошаго, — вотъ вы добры и можете прощать, а я не знала этого, я не хотла этого знать, ибо я сама ничего не могла простить вамъ… Извинить меня можетъ только моя молодость, да мое несчастіе. Да, если я была много виновата передъ вами, то и несчастна я была безмрно. Согласитесь на разводъ, Петръ Петровичъ, умоляю васъ!’

Это письмо было послдней отчаянной попыткой Маріаны удержать на одну минуту улыбнувшееся ей счастье, черезъ часъ посл его посылки, она уже ни на что не надялась.

И, дйствительно, отвтъ Марухина былъ лишь какимъ-то глумленіемъ надъ нею. Онъ благодарилъ за хотя и позднюю, но врную оцнку его личности, благодарилъ за лестное довріе, но, тмъ не мене, оставался при первоначальномъ своемъ ршеніи, не измняя его ни на Іоту.

И такъ отъ Марухина ждать снисхожденія было нечего, Маріан оставалось самой ршить свою судьбу. Тутъ-то и начались ея мученія.

Юрій умолялъ ее остаться жить въ его дом, отказъ Марухина въ развод онъ считалъ несчастіемъ, но не хотлъ врить, чтобы это было причиной ихъ разъединенія съ Маріаной.

— Неужели ты думаешь, говорилъ онъ ей, что ты будешь мене дорога мн, мене чтима, потому что мы съ тобою не внчаны?.. Клянусь теб, ты будешь моею святой женою.

— Я люблю тебя, и врю теб, говорила Маріана, но что я!— вопросъ не во мн. Что скажетъ Маня, когда подростетъ? Какъ посмотритъ на меня сестра?..

— И мы пожертвуемъ своимъ счастіемъ, говорилъ, волнуясь и негодуя, Юрій, ради какого-то призрака, какой-то безплотной идеи, которую я понимать отказываюсь… Кто, скажи, повритъ, что ты не была моей любовницей?.. Увряю тебя, въ тотъ мигъ, какъ ты звонила у моей двери и входила въ домъ, въ которомъ меня не было — тебя осудили уже… А наше совмстное путешествіе?.. Твое здсь пребываніе, все, все пойдетъ теб въ укоръ. Кто повритъ, что ты была для меня святой и я чтилъ тебя, какъ невсту!.. Не или дальше, спроси вотъ здсь, въ этомъ дом, что думаютъ о насъ?

— Зачмъ ты такъ несправедливъ ко мн, — говорила съ укоромъ Маріана, я не боюсь молвы… отъ меня зависитъ участь моей двочки, я должна выбрать между своимъ счастіемъ и ея.

— Не врь Марухину, не бойся его, подумай, зачмъ ему Маня? Да я скорй умру, чмъ допущу вырвать ее изъ твоихъ рукъ… Маріана, дорогая, да подумай-же обо мн!.. Ты говоришь, что любишь меня, но это неправда: ты жертвуешь мною, дтей ты любишь больше.

— Нтъ, тебя, вымолвила тихо, но страстно Маріана и лицо ея покрылось блдностью, но ты взрослый и сильный, ты можешь перенести многое, какъ и я, — дти не то.

Онъ безсильно плакалъ, ломая себ руки.

— Не мучь меня, говорила Маріана и темные глаза ея были сухи и ршительны.

Въ три-четыре дня они оба измнились, какъ будто вынесли смертельную болзнь.

Анна Юрьевна и я, съ своей стороны, тоже терзали Маріану.

— Ну, и что-же вы теперь думаете длать? со страхомъ спрашивала Картаваева. Ахъ, Господи, Господи, вздыхала она всякій разъ, какъ въ комнату входила сестра.

‘Неужели мой Юрочка погибъ? Неужели онъ обреченъ на вчное незаконное сожительство’?— думала, должно быть, бдная старуха, и своими добрыми испуганными глазами слдила за несчастными.

Я тоже со страхомъ смотрла на сестру.

— Ты, значитъ, не можешь быть женою Юрія Григорьевича?

спрашивала я. Мы не останемся въ Картаваевк? мы удемъ?— а не то, вдь, Маничку возьмутъ у тебя… и я пытливо глядла въ глаза моей несчастной сестры.

Я не могу хорошенько опредлить, подозрвала-ли я, на — сколько мучаю Маріану, но я всюду, какъ тнь, ходила за нею и опять какъ-то недоврчиво стала относиться къ Юрію Григорьевичу.

— Вдь, теперь она не можетъ быть твоей женою, оставь, она наша! какъ будто хотла я сказать.

— Когда же мы удемъ?

— Нтъ еще вида, нтъ денегъ, не безпокойся — удемъ, — и Маріана сухо отстраняла меня.

Помню, какъ я обрадовалась, когда узнала, что Юрій узжаетъ.

— ‘О, теперь она наша’! съ восторгомъ думала я.

Я все боялась, что онъ не удетъ въ назначенный день, что его задержитъ что нибудь, то мн казалось, что Маріана заболетъ, — у нея было такое страшное лицо — то, что поднимается мятель и ему нельзя будетъ хать. Анна Юрьевна также страстно желала его отъзда, какъ и я, и больше только по привычк робко замчала: ‘Не лучше-ли остаться ему, еще подождать немного’.

XVI.

Отлично помню день его отъзда.

Его блдное, осунувшееся лицо, лицо Маріаны съ какимъ-то растеряннымъ взглядомъ и доброе, старое лицо Анны Юрьевны, на глаза которой безпрестанно набгали слезы.

Несмотря на то, что онъ узжалъ только въ ночь, уже весь порядокъ дня былъ нарушенъ. Мы вс были не при мст, бродили, какъ потерянныя, даже обдали не въ обычный часъ. Только уже вечеромъ, посл чаю, онъ просилъ насъ всхъ ссть, какъ обыкновенно, вокругъ стола въ гостиной. Помню, съ какимъ усердіемъ я вышивала крестикомъ по канв, боясь сдвинуться съ мста, поднять голову,— такъ хотлось мн угодить ему.

Анна Юрьевна, какъ обыкновенно по вечерамъ, раскладывала пасіансъ, Маріана вязала крючкомъ, Юрій Григорьевичъ ходилъ вдоль амфилады комнатъ, останавливаясь иногда передъ нашей группой. Онъ показывалъ матери какую-нибудь карту, которую та позабыла снять, или говорилъ: ‘Когда Маріана получитъ видъ, ты напишешь мн’ — и продолжалъ шагать по комнатамъ. Черезъ дв-три минуты онъ опять останавливался:

— Сколько бы вамъ ни нужно было денегъ, Маріана, берите у матери, матушка! слышишь? Ты снабдишь ее всмъ, что ей будетъ нужно, я прошу тебя, я на тебя надюсь.

— Юрушка, да что ты, право! Будь покоенъ, чего я ни сдлаю для нашей дорогой Маріаны! старуха утирала слезы.

А Юрій уже шагалъ опять, и опять черезъ минуту-дв онъ подходилъ къ намъ и, молча, какимъ-то невыразимо-скорбнымъ взглядомъ смотрлъ на Маріану, а она блднла еще больше, и губы ея начинало подергивать.

Потомъ онъ долго-долго, не обращая, казалось, на насъ вниманія, шагалъ по комнатамъ, куря папиросу за папиросой. Только и слышно было, что звукъ его шаговъ, да шелестъ картъ, раскладываемыхъ Анной Юрьевной. Вдругъ онъ ршительнымъ жестомъ бросилъ въ уголъ окурокъ папиросы и, круто повернувъ, подошелъ къ намъ.

— Матушка, сказалъ онъ, скажи хоть ты ей, — она тебя считаетъ безупречной, святой, она теб повритъ — скажи ты ей, что она губитъ напрасно свою и мою жизнь, скажи, что это безуміе, что она напрасно разобьетъ свою жизнь, она не получитъ награды… матушка, убди ее.

Старушка сначала растерялась и колебалась одно мгновеніе, но вдругъ она встала и почти торжественно сказала:

— Ты слышишь, что онъ говоритъ, Маріана, дитя мое, онъ правъ — счастіе твое только съ нимъ…

Брови Маріаны болзненно сдвинулись.

— Я знаю, что счастье мое только съ нимъ, сказала она, но, матушка, подумайте, бросили-ли бы вы своего единственнаго ребенка, своего Юру, когда онъ былъ малъ и безпомощенъ изъ-за своего счастья!.. Мое счастье съ нимъ, но — она кивнула головою въ мою сторону — он у меня на рукахъ.

Анна Юрьевна какъ будто только этого отвта и ждала, она заключила Маріану въ свои объятія и долго об женщины рыдали, прижавшись другъ къ другу.

Юрію оставалось только проститься съ Маріаной, и они простились съ отчаяніемъ, какъ люди, разстающіеся на вкъ.

XVII.

Черезъ мсяцъ съ небольшимъ мы покидали Картаваевку. Маріана была обезпечена видомъ и у насъ въ рукахъ былъ небольшой капиталъ отъ продажи нашего дома въ N. тетушк. За вычетомъ разныхъ какихъ-то долговъ, пеней и т. п., а такъ же за вычетомъ, поставленной намъ въ счетъ, поправки половъ и оконныхъ рамъ, намъ достался очень небольшой капиталецъ, но на первое время мы могли имъ жить.

Маріана по совту, данному ей Картаваевымъ, ршилась устроиться въ М., небольшомъ город, вдали отъ большихъ трактовъ, гд жизнь была недорога и гд мы кром того могли разсчитывать на помощь дружественной Картаваеву семьи ***.

Вскор по нашемъ перезд въ М., Маріан былъ доставленъ урокъ въ женской гимназіи, куда я поступила ученицей. Потомъ ей было предложено два-три урока частныхъ и мы зажили безбдно. Акулю мы выписали на первыхъ же порахъ, и она вела наше маленькое хозяйство. Мы жили замкнуто, точно совсмъ оторванныя отъ прежняго міра. И этотъ міръ не привлекалъ Маріану, ей, всегда занятой, некогда было думать о немъ. Но иногда онъ самъ о себ напоминалъ, сталкивая ее съ людьми, когда то знакомыми, иной разъ даже близкими. И вс то эти люди, за малымъ исключеніемъ, находили для Маріаны только слова укора. Одни говорили:

— Что сдлали вы, покинувъ мужа, вы дочь вашу лишили дома и семьи, вы сами должны трудиться, чтобы не умереть съ голода,— вотъ вамъ награда за легкомысленную, преступную любовь. Вы говорите, что жизнь ваша была невыносима, что мужа вы не любили и не уважали, но ваша обязанность была побороть ваше личное чувство ради семьи. Смотрите, что вы сдлали!

Другіе говорили:— Если въ васъ было достаточно силы воли, чтобы покинуть ненавистнаго мужа, какъ-же не достало въ васъ мужества, чтобы, презрвъ предразсудки, не сдлаться подругой любимаго человка. Вы гордитесь, можетъ быть, вашимъ поступкомъ, которымъ никому не сдлали добра, но гордиться имъ нечего, все дло въ темперамент, въ жилахъ вашихъ течетъ рыбья кровь!

— Вроятно, правы и т и другіе, говорила Маріана, я, можетъ быть, виновата передъ мужемъ, виновата и передъ Юріемъ, въ жилахъ моихъ, очень вроятно, течетъ не пламенная кровь, но это не мшало мн много любить.

Многіе изъ прежнихъ знакомыхъ, встрчаясь, не кланялись Маріан, не вступали съ нею въ разговоръ, но это мало огорчало ее и не мшало намъ жить мирно, почти счастливо.

Правда, я никогда уже боле не видала Маріану такою беззаботно веселой, какъ въ Картаваевк, правда, она разучилась смяться, а только улыбалась и улыбка ея была грустная, а все-таки я скажу. Маріана была покойна, миръ царилъ въ ея душ.

Нашъ миръ нарушался только иногда письмами отъ Юрія, онъ неоднократно просилъ Маріану о свиданіи. Эти письма были для нея мукой, она не надялась на свои силы и отклоняла его просьбу.

Разъ или два въ годъ Марухинъ требовалъ свиданія съ дочерью. Весь нашъ маленькій домъ тогда приходилъ въ волненіе, Маріана собиралась въ дорогу, а мы съ Акулиной, оставаясь дома, по цлымъ днямъ голодали и говорили о путешествующихъ. Эти поздки служили намъ лтосчисленіями, только он одн и нарушали однообразіе нашей жизни.

XVIII.

Я была уже взрослой двушкой. Это было, кажется, въ годъ окончанія мною гимназіи, я даже уже сама начала преподавать: Маріана передала мн одинъ изъ своихъ уроковъ, и я этимъ очень гордилась. Разъ подъ вечеръ, когда я возвращалась домой, именно съ этого знаменитаго урока, я увидла извощичью пролетку, безпомощно остановившуюся посреди нашего переулка. И сдоки, дв старушки, и извощикъ оглядывались, поджидая какого нибудь прохожаго для разспросовъ, очевидно, но кром собаки, очень равнодушно глазвшей на незнакомцевъ, въ нашемъ переулк никого не было.

— Барышня, а барышня, окликнулъ меня извощикъ, вотъ он спрашиваютъ, съ машины ихъ везу… какъ вы говорите, фамилія-то? И онъ обернулся къ сдокамъ.

Я подошла ближе, чтобы разслышать слабый голосъ одной изъ старушекъ. Въ ея привтливой улыбк мелькнуло мн что-то знакомое.

— Намъ въ гимназіи сказывали, вымолвила она, въ этомъ переулк Марухина живетъ, Маріана Александровна, не можете-ли указать?

— Вотъ тутъ сейчасъ ворота, я сестра Маріаны.

Об старухи ахнули:

— Ахъ, Наташенька! выросла-то какъ! узнала насъ?

— Узнала, какъ не узнать, Анна Юрьевна, Алена Ивановна. Мы разцловались.

Извощикъ ухмылялся, очень довольный эффектомъ встрчи.

— Скажите, пожалуйста, встрлись! восклицалъ онъ, оскабляясь, скажите, бываетъ-же такое! И онъ качалъ головою. Куда-же подъзжать-то?

Я указала на ворота и побжала впередъ предупредить Маріану.

Сердце мое сильно билось, я чувствовала, что не къ добру пріхала старушка.

Маріана обрадовалась, взволновалась, прослезилась.

— Какъ это? за что такое счастье? Неужели вы нарочно пріхали?

— Да, вотъ, пріхала, говорила старуха, нарочно пріхала… вдь, крюкъ-то небольшой, я у Юры была, вы знаете, онъ теперь въ Р. служитъ. здила посмотрть, какъ устроился… Она оглядывалась и какъ-то виновато улыбалась.

И глядя на эту безпомощную, виноватую улыбку, я все боле и боле убждалась, что Анна Юрьевна пріхала не спроста.

Картаваева ночевала у насъ дв ночи. Была все время нжна съ Маріаной до безконечности, и я уже думала, что ошиблась, и посщеніе ея не принесетъ намъ ничего непріятнаго, когда въ утро дня, назначеннаго ею для отъзда, замтила опять на ея губахъ виноватую улыбку и какую-то неопредленность въ рчахъ, точно она хотла высказаться и не находила словъ.

Когда Маріана, какъ-то невзначай, произнесла имя Юрія, старуха точно обрадовалась.

— Да вотъ, заговорила она, была я у Юрія — сколько лтъ собиралась… Живетъ ничего себ… Одинокъ только ужъ очень… тяжело вдь это, Маріаночка!.. Вотъ у васъ семья, — она повела рукою вокругъ себя,— дти, а онъ одинъ какъ перстъ. Это было вступленіемъ, подъ конецъ она сказала:

— Порученіе онъ далъ мн къ вамъ, совсмъ было и забыла.

Она порылась въ своемъ рабочемъ кожаномъ мшечк и вынула письмо. Вотъ оно это письмо, привожу его дословно:

‘Пишу вамъ обычное письмо, Маріана, еще разъ прошу позволенія видть васъ, переговорить съ вами. Я терпливо ждалъ, ибо много и крпко я васъ любилъ, Маріана! Но нтъ такого чувства, которое бы не ослабло отъ разлуки, вотъ семь слишкомъ лтъ, какъ я не вижу васъ, не слышу вашего голоса, какъ мы не мняемся боле мыслями. Маріана, дозвольте пріхать къ вамъ… Вдь, хотя мы и носимъ любимый образъ въ сердц, но жизнь идетъ своимъ чередомъ и напоминаетъ намъ, что одной мечтой жить нельзя, жизнь сталкиваетъ насъ съ людьми, облеченными въ плоть и кровь… Нсколько лтъ тому назадъ я встртился съ двушкой доброй, умной, милой, которая полюбила меня. Тогда я оттолкнулъ ее, ибо надялся, что мечта моей жизни осуществится. Теперь судьба опять столкнула меня съ нею, вамъ ршить, Маріана, какъ поступить мн теперь. Я старюсь, жизнь не баловала меня, я очень одинокъ. Говорю съ вами откровенно, ибо уважаю васъ и лгать передъ вами не посмлъ бы’.

Пока Маріана читала и холодный потъ выступалъ на ея лбу, Анна Юрьевна утирала влажные глаза и украдкой слдила за моей бдной сестрой. ‘Что-то скажетъ она? Чмъ-то ршится участь ея Юрочки!… Ахъ, далъ бы Богъ ему счастья!’

— Я никогда не считала Юрія связаннымъ, сказала Маріана, передайте ему, что онъ… онъ свободенъ.

Голосъ ея нсколько прерывался, но лицо казалось уже спокойнымъ.

Изъ груди Анны Юрьевны вырвалось радостное восклицаніе.

— Ахъ, дорогая моя, какъ благодарить мн васъ!— Черезъ секунду она опомнилась,— онъ такъ сильно еще любитъ васъ…

Она помолчала немного и промолвила просительно:

— Не напишите-ли вы ему?

При этихъ словахъ Маріана не выдержала и выдала себя.

— Ахъ, только не это, сказала она, судорожно сжимая руки, только не это. Не заставляйте меня писать ему.

— Ну, ну, не надо, успокоительно промолвила Анна Юрьевна и даже помахала въ воздух рукой, не надо, Маріаночка, не надо.

Картаваева пробыла еще нсколько часовъ въ нашемъ дом, длая печальное лицо, какъ хорошо воспитанный наслдникъ на похоронахъ своего богатаго родственника, и ухала, вроятно, совсмъ довольная результатами своей миссіи…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мы продолжали жить въ нашемъ М… Маріана выростила насъ, поставила на ноги и когда, казалось бы, могла сложить руки и жить работой другихъ, она тихо оставила насъ…

А. В. Стернъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 9—11, 1890

ИСТОРІЯ МОЕЙ СЕСТРЫ.

ЧАСТЬ I.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.Продолженіе записокъ Маріаны.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

ЧАСТЬ II.

I.

II.Изъ записокъ Маріаны.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

Читайте также:

IX.
Продолженіе записокъ Маріаны.

II.
Изъ записокъ Маріаны.