История Лафлера, Стернова слуги
История Лафлера, Стернова слуги
——
——
История Лафлера, Стернова слуги, Стерн Лоренс, Год: 1802
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Читателям уже известно, каким образом я нашел Лафлёра {Но нам не известно. Книжка Декады, и которой эта история начинается, но дошла до нас. Думаю, что все читатели знают (следственно и любят) Стерна.}. Мне всего более хотелось узнать от него истинный нрав Стернов и подлинно ли нежность чувства его была такова, какою описывается она в Йориковом путешествии? Но сии тонкие черты превосходили ум добродушного Лафлёра. Он искренно признавался, что господин его сын мечтательности и непостоянства, так раскрасил многие анекдоты своего путешествия, что они кажутся ему — Бог знает, чем!
‘Иногда, говорил Лафлёр, любезный господин мой погружался в глубокое уныние и совсем забывал меня, так что я, боясь следствий, нарочно старался выводить его из задумчивости, входил к нему и предлагал, что умел на тот раз выдумать, для рассеяния его меланхолии. Он всегда с улыбкой принимал такие знаки моей искренней любви, и показывал, что рассеяние ему нужно, иногда, как будто бы проснувшись, вскакивал с места, развеселялся и начинал петь: vive la bagatelle!
В такую четверть часа господин Стерн познакомился с служанкою перчаточного магазина {Всякая безделица Йорикова путешествия памятна тому, кто читал его.}. Она после была у него в комнате. Вспомнив об этом свидании, Лафлёр не сказал мне ничего более, но говоря о служанке госпожи **, которая также приходила к Стерну, он примолвил: ‘бедная казалась очень жалка, она была такая маленькая и такая миленькая!’
Дама, означенная буквою L, есть маркиза Ламберти. Она выходила Йорику паспорт, который в самом деле начинал беспокоить его. Несмотря на Шекспира, Лафлёр думает, что граф Б* (Бретёль) не стал бы хлопотать об нем. Шуазёль был тогда министром.
Бедная Мария к несчастью не есть вымышленное существо. — ‘Когда мы при шли к ней (говорил Лафлёр), она как ребенок ползала на дороге и сыпала себе на голову пыль, но трудно вообразить женщину любезнее Марии. В ту минуту, как Стерн начал трогательно говорить с нею и обнял ее, она пришла в себя, успокоилась, рассказала ему печальную свою историю и оросила его грудь жаркими слезами. Господин мой рыдал. Она тихонько высвободилась из его объятий, и запела молитву Богоматери. Добродушный господин мой закрыл себе глаза рукою и пошел вместе с Мариею к ее хижине. Там он долго разговаривал с матерью.
Всякий день, пока мы были в Мулене, я носил им из трактира пить и есть, а когда поехали, то господин мой дал матери свое духовное благословение и несколько денег, а сколько? не знаю. Он давал всегда более других.
Стерн имел недостаток в наличных деньгах. Война мешала переводить их из Англии во Францию, и он худо вычислял издержки, считая одни прогоны, и не предвидя того, что ему встретятся несчастные, и что он поделится с ними.
Часто, сказал Лафлер, когда мы переменяли лошадей, господин мой оборачивался ко мне со слезами: бедные люди, как они жалки! а у меня нет денег!
Париж и бесчисленные любопытные предметы его занимали Стерна около четырех месяцев.
Англичанин путешествует не для того, чтобы видеть англичан, говорил он, и поступал сообразно с сим правилом, никогда не ходил к землякам своим, и встречаясь с ними, старался отделаться обыкновенными учтивостями. Удовольствием его было смешиваться с народом каждой земли.
Стерн много писал, и по ночам. Лафлер удивился, слыша от меня, что его сочинений мало в печати. ‘Я знаю, сказал он, что у него был целой сундук бумаг’. — Какого содержания? спросил я. — ‘Всякого роду мысли о характере народов. В Италии он с великим старанием разведывал о всех частях правления и собирал примечания достойные черты правок, пользовался библиотеками, а еще более сам наблюдал. Страннее всего то, что господин никак не мог говорить по-итальянски, я выучился, а он, несколько раз бесполезно принимавшись за грамматику, наконец потерял надежду узнать правила. Это удивляло меня тем более, что латинской язык ему конечно был известен’.
Нельзя сомневаться в истине Лафлеровых слов — и в таком случае жаль, что наследники Стерновы лишили публику любопытных его записок, которые без сомненья были бы во сто раз любопытнее многих ученых томов нашего времени.
‘Свидетельствуюсь Небом (сказал наш Йорик), что ни в какой земле под солнцем не найдешь столько предметов для ума и столько разнообразия в характерах, как в Великобритании’. Стерн хотел вылечить англичан от их излишней страсти к путешествиям, а сам скакал, летел из места в место! Когда душа угнетена горестью, которую покой всегда усиливает, тогда всего благоразумнее странствовать. Скорое движете некоторым образом усыпляет внутреннего дракона и кажется, что мы оставляем за собою часть горести. Может быть Стерн чувствовал сам потребность, и для того спешил в Италии из одного города в другой.
Лафлер сказал мне, что господин его был несколько дней в Милане, в Парме, в Модене, в Болонье, однако в Турине прожил шесть недель. Флоренция пленила его множеством чудес своих: он остался в ней — на шесть дней! но пробыл в Сиене девять: для чего же? Угадайте, виртуозы, знатоки, любители древностей! Для того единственно, чтобы удивляться красоте тамошних женщин, чтобы в оттенках милого лица их видеть разное выражение души, и читать ее внутренность при свете блестящих глаз: Йориково слово, которого не забыл Лафлер, ибо оно показалось ему странным!
В Риме приняли его с великой честью. Папа несколько раз говорил с ним в кабинете, и дозволил ему, в знак особенной милости, осмотреть катакомбы.
Стерн прожил в Риме четыре месяца, и всякое утро ходил в прелестные сады Виллы-Медичи, читать или размышлять на свободе и без свидетелей. Там был он несколько времени в крайности, не получая денег из Англии — и благодетельный путешественник сделался даже предметом оскорбительной недоверчивости. Вексель и рекомендательные письма вывели его из беды: письма к знатным фамилиям Конти, Дориа, Санта-Круца — и Йорик выехал из Рима с приятными чувствами, ибо имел деньги, без которых худо и чувствительным путешественникам!
Тем, которые некогда будут в Неаполе, сказываю, что Стерн жил там в Каза-да-Маноэль, против самого моря, у него было письмо к князю Кардито Лофредо, который принял его с обыкновенною своею учтивостью. Через три дня он поехал в Мессину оттуда в Венецию — в Германию, Вену, Франкфурт — и нигде уже не останавливался, спешив возвратиться в отечество. Немецкая земля не может иметь прелестей для человека, который видел Италию.
Многое без сомнения не стоило его внимания, но удивляюсь, что он, будучи в Лионе, не видал Картезианского монастыря. Имея пиитическое воображение, Стерн живою своею кистью прекрасно изобразил бы нам мрачного меланхолика, который томится голодом среди богатств Провиденья, забывая сладостную должность, возложенную на человека Богом и Природою — должность трудиться для ближних и радоваться тем счастьем, которым они ему обязаны. — На пути из Лиона к Бовуазеньскому мосту Йорик был недалеко от того места, где Грей сказал в восторге: ‘бытие Вечного всего более поражает нас среди гор величественных, ужасных бездн, шума рек и мрака лесов!’ Но Стерн не заехал туда: он спешил или не вспомнил.
Лафлер нередко слыхал от него восклицанье: увы! бедный Йорик! И мудрено ли? Человек (по словам его), образованный разделять с другими все их чувства, мог ли не жаловаться на свою бедность, встречаясь с бедными? Стерн как мы сказали, не считал денег, давал — и наконец, при новой встрече, видя пустоту в кошельке своем говорил: увы! бедный Йорик! Философ на его месте сказал бы равнодушно: тот не дает, кто не имеет, но Стерн плакал!
Скворец, который столь жалко говорит читателям Йорикова путешествия: ‘не могу выйти!’ говорил только ушам воображения. Стерн, обязанный ему приятным, живым чувством, отдал его на руки Лафлеру, который благополучно приехал с ним в Англию. ‘Но он, может быть, забыл говорить’, примолвил Лафлер: ‘знаю то одно, что я не слыхал от него ни слова’.
Поверив доктору Джонсону, многие утверждали, что Стерн любил слишком вольные разговоры. Лафлер клянется, что он никогда не замечал в нем и тени сего порока, и что Йорик имел отменный дар рассуждать о важных вещах приятным образом, а всего более умел говорить с женщинами о любви, они, слушая его, задумывались. ‘Не хочу божиться, сказал мне Лафлер, чтобы господин мой жил анахоретом, но то верно, что он ненавидел распутство, не бывал в подозрительном доме’.
Мертвый осел не есть выдумка, хозяин его был в самом деле так жалок и простодушен, как описал Стерн. Лафлер живо помнит это обстоятельство.
Я должен уведомить наших красавиц, что смешной анекдот булавок, который многих из них заставлял смеяться, а может быть (к счастью) и краснеться, есть совершенная выдумка во всех своих забавных подробностях!.
Лафлер заметил, что Стерн не имел большой любви к итальянским монахам. Всякий раз, когда они приступали к нему, он отвечал им одно: ‘почтенный отец! я занят, и так же беден, как вы’.
Вот что я мог сведать от верного слуги неподражаемого автора. Многие скажут, что все это неважно: спорить не буду. Некоторые поблагодарят меня — те, которым, вместе с одним великим человеком, приятно знать, что Мильтон завязывал ремнем башмаки свои!
История Лафлера, Стернова слуги: [Воспоминания о Л.Стерне]: [Из ‘Decade’. 1802. T.32: С англ.] / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.4, N 13. — С.12-21.