‘Мой любимый романистъ и лучшее изъ его произведеній’.
‘Мой любимый романистъ и лучшее изъ его произведеній’.
(Мннія Вильяма Гоуельса, Ф. Стоктона и Бретъ-Гарта).
* * *
* * *
‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 2, 1898
‘Мой любимый романистъ и лучшее изъ его произведеній’, Хоуэллс Уильям Дин, Год: 1898
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Подъ этимъ заглавіемъ въ ежемсячномъ нью-іоркскомъ журнал ‘Munsey’s Magazine’ помщенъ цлый рядъ статей, въ которыхъ наиболе выдающіеся изъ современныхъ американскихъ литературныхъ дятелей высказываютъ свои воззрнія на беллетристику Стараго и Новаго свта. Остановимся пока на мнніяхъ выдающагося американскаго критика Вильяма Гоуельса и такихъ талантливыхъ беллетристовъ, какъ Стоктонъ и Бретъ-Гартъ. Вкусы такихъ людей во всякомъ случа любопытны.
Вильямъ Гоуельсъ, замчая, что человку свойственно съ лтами мнять свои вкусы, говоритъ, что въ отрочеств зачитывался повстями капитана Маріэтта. Поздне онъ восторгался Диккенсомъ, многія изъ произведеній котораго и до сихъ поръ ему нравятся, хотя и не такъ сильно, какъ въ былыя времена. ‘Можно всегда подмтить у Диккенса, къ чему именно онъ клонитъ, но во всякомъ случа, онъ былъ великимъ художникомъ,— говоритъ Гоуельсъ.— Самымъ лучшимъ его произведеніемъ я считаю ‘Давида Копперфильда’, хотя нкоторыя боле позднія творенія, какъ, напримръ, ‘Повсть о двухъ городахъ’, являются по форм боле стройными и законченными. Необходимо принять, однако, во вниманіе, что существующій въ Англіи обычай обнародованія беллетристическихъ произведеній въ отдльныхъ выпускахъ современныхъ изданій вредилъ и продолжаетъ вредить стройной художественности цлаго произведенія. Первые выпуски сплошь и рядомъ выходятъ въ свтъ прежде, чмъ авторъ выяснитъ себ, какимъ именно образомъ закончитъ романъ. Такъ, въ письм къ Фостеру, Диккенсъ разсказываетъ, что, зайдя въ книжную лавку, встртилъ тамъ даму, освдомлявшуюся, когда именно выйдетъ въ свтъ слдующій выпускъ ‘Давида Копперфильда’. Бдняжка не воображала, что авторъ еще не принимался за перо для составленія этого выпуска и даже не обдумалъ его обстоятельнымъ образомъ’. Такія условія, разумется, не благопріятствуютъ соблюденію беллетристической симметріи, но вызываются давленіемъ экономическихъ факторовъ. Авторъ могъ такимъ способомъ лучше всего обезпечить себ кусокъ хлба, а способы и пріемы добыванія хлба насущнаго всегда отражаются на его произведеніяхъ. ‘Въ числ современныхъ беллетристовъ,— продолжаетъ Гоуельсъ,— у меня много любимцевъ, но изъ нихъ выше всхъ кажется мн Толстой, въ чисто-художественныхъ его произведеніяхъ, которыя не надо смшивать съ мелкими повстями и притчами нравственнаго содержанія, которымъ вредить чрезмрная ихъ тенденціозность. Когда Толстой что-нибудь разсказываетъ, обрисовываетъ положеніе или очерчиваетъ характеръ, онъ длаетъ это съ неподражаемымъ искусствомъ. Я, по крайней мр, не знаю никого, кто могъ бы выдержать съ нимъ сравненіе.
‘По достиженіи возмужалости, любимымъ моимъ беллетристомъ сталъ Теккерей, котораго я не считаю теперь такимъ великимъ художникомъ, какимъ находилъ тогда. Онъ представляется мн въ настоящее время несравненно ниже Диккенса. Правда, и у Диккенса фабула не вытекаетъ непосредственно изъ характера дйствующихъ лицъ, тогда какъ слдовало бы, чтобы она обусловливалась именно этимъ характеромъ. Человкъ не представляетъ результата своихъ поступковъ, а, напротивъ того, въ этихъ поступкахъ отражается его личность. Такимъ образомъ интрига романа, поскольку она является совокупностью поступковъ, должна вытекать изъ характеровъ, которые надлежитъ автору прежде всего обдумать и выяснить себ въ мельчайшихъ подробностяхъ. Напротивъ того, подгонять характеры къ заране придуманной фабул не слдуетъ. Диккенсъ считалъ, однако, такую пригонку возможной и правильной, и вся романтическая школа беллетристовъ держалась того же воззрнія. Бульверъ, Чарльзъ Ридъ и отчасти даже Джорджъ Эліотъ поступали такимъ же образомъ. Однако, Диккенсъ, несмотря на противоестественную и безцльную работу изобртенія хитросплетенной фабулы, изобилующей ненужными инцидентами, былъ все-таки наиболе крупнымъ изъ нихъ художникомъ. Диккенсу удавалось достигать того, что его характеры производили все-таки на первый взглядъ впечатлніе живыхъ существъ. Они, по крайней мр, стояли на ногахъ и ходили, словно живые, Теккерею же всегда приходилось поддерживать свои фигуры сзади, комментировать и объяснять ихъ поступки. Сплошь и рядомъ онъ останавливается среди рззсказа и пишетъ психологическіе очерки и монографіи о своихъ дйствующихъ лицахъ. Между тмъ, это должно лежать на обязанности не беллетриста, а литературнаго критика. Беллетристу слдуетъ вывести, на сцену требуемое число дйствующихъ лицъ и держать ихъ тамъ, по возможности уклоняясь отъ всякаго личнаго вмшательства въ представленіе. Въ сценическихъ пьесахъ теперь это поняли. Авторъ такой пьесы хотя и создаетъ дйствующихъ своихъ лицъ, но воздерживается отъ всякихъ личныхъ комментарій. Характеры выясняются непосредственно самимъ развитіемъ дйствія. Въ романахъ и повстяхъ Тургенева, этотъ сценическій методъ проводится всего строже. Я долгое время предпочиталъ Тургенева всмъ другимъ беллетристамъ. Онъ былъ первымъ изъ русскихъ романистовъ, съ произведеніями котораго мн довелось познакомиться. Когда я отшатнулся отъ Теккерея, самымъ любимымъ моимъ писателемъ сдлался Тургеневъ’.
Прочитавъ ‘Анну Каренину’, Гоуельсъ убдился, что, при наличности извстныхъ условій, писатель-романистъ можетъ и не связывать себя чрезмрно строгимъ соблюденіемъ сценическаго метода. ‘Толстой уяснилъ мн,— говоритъ заатлантическій критикъ,— что значительная часть драмы разыгрывается непосредственно въ душ. Если она не можетъ быть разсказана собственными словами дйствующаго лица или же воплотиться въ его дйствіяхъ, то ее долженъ выяснить самъ авторъ. Толстой длаетъ это чрезвычайно безхитростно, правдиво и простодушно,— безъ всякихъ инсинуацій по адресу читателя. ‘Анна Каренина’ была первою вещью Толстого, которую я прочелъ, и меня поразила съ первой же фразы абсолютная правдивость разсказа. Все время, пока я читалъ, у меня не имлось даже и тни сомннія, что это талантливйшій изъ всхъ когда-либо читанныхъ мною романовъ. Впослдствіи, прочитавъ ‘Войну и Миръ’, а также многія изъ мене крупныхъ не объему произведеній Толстого, какъ, напримръ, ‘Казаки’, я почувствовалъ къ нему еще большее уваженіе’.
Въ числ беллетристовъ найдутся, быть можетъ, люди съ такимъ же крупнымъ талантомъ, какъ у Толстого, но ни у одного изъ нихъ не встрчается столь рдкаго сочетанія таланта съ искренностью. Невыразимо пріятно встртиться съ первокласснымъ талантомъ, у котораго нтъ ни малйшей примси лжи. Читая Толстого, выносишь всегда впечатлніе, что война есть нчто ужасное и мерзостное. Даже любовь оказывается ненавистной, когда она влечетъ за собою какую-либо неправду. Толстой, въ своихъ романахъ, никогда не проповдуетъ, но приводимые имъ факты краснорчиво говорятъ сами за себя. Честность и добродушіе онъ ставитъ выше всякаго геройства и, не осуждая гршника, никогда не изображаетъ его такъ, чтобы читателю показалось желательнымъ очутиться на мст такового. Многіе романисты, напротивъ того восхваляютъ человкоубійство и прелюбодяніе’.
Среди германскихъ романистовъ Гоельсъ не можетъ указать ни одного беллетриста, который бы ему хоть сколько-нибудь нравился. Онъ склоненъ приписывать отсутствіе литературнаго творчества въ такомъ обширномъ государств, какъ ныншняя Германія, умственному переутомленію, обусловливаемому дйствующей тамъ системой образованія и воспитанія юношества. Въ результат оказывается, что германскіе нмцы переводятъ, критикуютъ, разбираютъ до ниточки и знаютъ ршительно все, но ничего сами изобрсти не могутъ. Маленькая Норвегія которую Германія могла бы раздавить словно комара, до безконечности превосходитъ громадную германскую имперію по части литературнаго творчества. Достаточно будетъ упомянуть объ Ибсен, Килланд, Бьернсон и Ли. Замчательно, что датчане хотя принадлежатъ къ одной рас съ норвежцами и говорятъ на одномъ съ ними язык, но все-таки значительно уступаютъ въ творческой мощи норвежцамъ, у которыхъ чувствуется вяніе новаго животворящаго духа. Дло въ томъ, что въ консервативной Даніи народъ пользуется высокою степенью гражданской и политической свободы совершенно спокойно и безъ всякой борьбы. Норвегія, напротивъ того, страна революціонная. Ея беллетристы черпаютъ непосредственно изъ живыхъ источниковъ литературы, а именно изъ народнаго языка.
Замчательно, что въ Голландіи имются теперь хорошіе романисты, на первое мсто между которыми Гоуельсъ ставитъ Маартена Мэртенса, пишущаго на англійскомъ язык. Переходя затмъ къ. злоб дня, онъ считаетъ, что въ данную минуту самымъ выдающимся изъ европейскихъ романистовъ слдуетъ признать Габріеля д’Аннунціо, но оговаривается при этомъ, что самъ не читалъ ни одного изъ произведеній этого писателя. Зато ему довелось прочесть ‘Домъ подъ кизильникомъ’ и нкоторыя другія вещи Джіованни Верга, которыя привели его въ восхищеніе.
Вообще Гоуельсъ признаетъ художественной одну только правду, а потому романтическую школу считаетъ ‘блуждающей на ложномъ пути’. Современная испанская литература отличается реалистическимъ направленіемъ, вслдствіе чего и пользуется горячими симпатіями американскаго литературнаго критика. Лучшими изъ ныншнихъ испанскихъ беллетристовъ онъ признаетъ Вальдеса и Гальдоса. Нкоторыя изъ ихъ повстей производятъ на читателя невыносимо тяжелое впечатлніе, другія же до чрезвычайности забавны. Вс он посвящены злоб дня и отличаются замчательной правдивостью. Излюбленной темой является противопоставленіе религіознаго ханжества и нетерпимости женщинъ съ научнымъ міросозерцаніемъ мужчинъ. Въ томъ же дух пишетъ превосходныя вещи также испанка, Эмилія Пардо-Базанъ. Гоуельсъ не понимаетъ, какимъ образомъ въ такой мертвой стран, какъ ныншняя Испанія, могли явиться писатели, оживленные такимъ мощнымъ творческимъ духомъ.
‘Относительно французской школы я могу говорить лишь о реалистическомъ ея отдл, такъ какъ французскихъ романовъ другихъ направленій я не признаю и не читаю,— заявляетъ Гоуельсъ.— Между тмъ въ этомъ отдл наступило затишье: Додэ боле не пишетъ, Флоберъ и Мопассанъ умерли, Зола еще живъ, но, повидимому, далъ уже все, что могъ дать и не представляетъ такой крупной боевой силы, какою былъ прежде. Мистическія драмы Метерлинка обладаютъ, однако, для меня большимъ очарованіемъ’.
Изъ современныхъ англійскихъ писателей Гоуельсъ считаетъ наиболе выдающимся Томаса Гарди, почти рядомъ съ которымъ ставитъ Джоржа Мура. Гарди иной разъ очень смло изображаетъ жизнь, но, по мннію американскаго критика, правдивое изображеніе никогда не можетъ считаться безнравственнымъ. ‘Романы, изобилующіе инцидентами и приключеніями, меня не интересуютъ,— говоритъ Гоуельсъ.— Хотя я и не думаю, чтобы авторы ихъ гонялись исключительно за популярностью и подслуживались низменнымъ вкусамъ толпы, мн кажется, что ихъ трудъ безплоденъ, какъ всякая работа, произведенная въ ложномъ направленіи. Быть можетъ, я не вполн логиченъ въ моемъ пренебреженіи къ романамъ, построеннымъ на необычайныхъ приключеніяхъ, такъ какъ люблю, признаться, посщать циркъ и смотрть, какъ фокусники кувыркаются тамъ въ воздух’.
Гоуельсъ, какъ и слдовало ожидать, возлагаетъ большія надежды на своихъ соотечественниковъ. Признавая американскую беллетристику отпрыскомъ англійской, онъ находитъ, что этотъ отпрыскъ, укоренившійся на тучной почв Новаго Свта, принесетъ, съ теченіемъ времени, такіе роскошные плоды, какихъ нельзя ожидать отъ истощенныхъ послдовательными жатвами нивъ Стараго Свта. Американскіе беллетристы уже и теперь обнаруживаютъ извстнаго рода самобытность, дозволяющую отличить ихъ отъ англійскихъ. Особенно удачно пишутъ они коротенькіе разсказы. Эти разсказы можно сравнить со статуетками художественной работы. Изящество соединяется въ нихъ съ самою искреннею правдивостью. Бретъ-Гарта Гоуельсъ считаетъ поэтомъ и юмористомъ, обладающимъ высокими достоинствами, но тмъ не мене находитъ, что талантъ его пошелъ по ложному пути. Писатель этотъ, какъ романистъ, принадлежитъ къ романтической школ, убжденной, что герой разсказа во что бы ни стало долженъ совершать или претерпвать нчто необычайное. Лучшіе беллетристы признаютъ теперь, что надлежитъ заинтересовать читателя какими-нибудь душевными свойствами главнаго дйствующаго лица. Необыкновенныя приключенія съ однимъ или нсколькими убійствами, или смертью героя на вислиц, сами по себ не служатъ особенно удобнымъ средствомъ, или хотя бы даже случаемъ для художественно врной обрисовки характеровъ.
Говоря о злоупотребленіяхъ съ необычайными приключеніями, американскій критикъ высказываетъ, однако, сожалніе по поводу того, что изъ современныхъ романовъ и повстей почти совсмъ исчезъ элементъ сверхъестественнаго. Рдко гд встртишь въ числ дйствующихъ лицъ духа или привидніе. Это обусловлено обнаруживающимся въ народныхъ массахъ упадкомъ вры въ сверхъестественное. Янки утрачиваютъ вру въ загробную жизнь, а слдовательно и въ духовъ. Даже и врующіе не помышляютъ такъ много, какъ прежде, о будущей жизни. При такихъ обстоятельствахъ сверхъестественное оказывается вынужденнымъ исчезнуть изъ литературнаго творчества. Между тмъ въ драмахъ Шекспира привиднія расхаживаютъ по сцен съ такою же непринужденностью, какъ и вс прочія дйствующія лица. Въ ‘Гамлет’, ‘Юлі Цезар’ и ‘Макбет’ элементъ сверхъестественнаго производитъ даже впечатлніе художественной реальности. Это слдуетъ приписать тому, что самъ Шекспиръ и большинство его современниковъ врили въ духовъ. По мннію Гоуельса, вра эта воскреснетъ въ боле или мене близкомъ будущемъ. Человчество слишкомъ заинтересовано въ загробной жизни, чтобы отъ нея совсмъ отказаться, а вмст съ врой въ загробную жизнь вернутся къ нему и привиднія.
О Марк Твэн Гоуельсъ отзывается съ большой похвалой. ‘Томъ Соуэръ’ и ‘Гекльберри Финнъ’ являются, какъ онъ говоритъ, истинными перлами, но еще замчательне по замыслу и выполненію считаетъ онъ ‘Янки изъ Коннектикута при двор короля Артура’. Несмотря на вс нагроможденныя невозможности, въ этомъ разсказ всюду соблюдена художественная правда. Вы, дйствительно, видите передъ собою янки изъ Восточно-Гартфордскаго графства. Помирившись съ тмъ, что онъ неисповдимой волею судебъ очутился въ средневковой Англіи, при двор короля Артура, вы убждаетесь, что этотъ янки все время остается гражданиномъ ныншнихъ Соединенныхъ Штатовъ, и что появляющіеся на сцен англичане именно британцы временъ Артура. Книга эта представляетъ замчательную аналогію съ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ. Проектъ перенести странствующаго янки во времена рыцарства столь же забавенъ и оригиналенъ, какъ и мысль Сервантеса помстить странствующаго рыцаря въ эпоху, когда рыцарство отошло уже въ область преданія.
Изъ другихъ американскихъ писателей Гоуельсъ отзывается съ похвалой о Фредерик (автор повсти ‘Гибель Терона Уера’), Г. Фулдери (на котораго возлагаетъ большія надежды въ будущемъ), миссъ Фурманъ, Стефенъ Кранъ, Абрагамъ Коганъ и миссъ Джеветъ.
Франкъ Стоктонъ увряетъ будто несправедливость и лицепріятіе являются необходимыми элементами прогресса, такъ какъ представляютъ усиліе человческаго ума примкнуть къ воздйствію великихъ факторовъ такъ называемой эволюціи, дабы обезпечить переживаніе того, что представляется наиболе пригоднымъ. Отдавая кому-нибудь или чему-нибудь предпочтеніе, вообще говоря, нельзя избгнуть несправедливости. Возвышая что-нибудь на пьедесталъ, невольно унижаешь другіе предметы, заслуживающіе уваженія, вытаскивая изъ подъ нихъ матеріалы для постройки означеннаго пьедестала. ‘Несправедливость, впрочемъ, становится иной разъ почти желательной, — говоритъ Стоктонъ.— Если мужъ закрываетъ глаза передъ истиной, что его жена не самая лучшая женщина въ свт, и такимъ образомъ обнаруживаетъ по отношенію къ другимъ женщинамъ крайнюю несправедливость, то её считаютъ даже заслуживающей поощренія’. Подобнымъ же образомъ Стоктонъ находитъ умстнымъ поощрять предпочтеніе, оказываемое нкоторымъ беллетристамъ, хотя бы даже въ ущербъ другимъ. Любимцами самого Стоктона являются Даніель Дефоэ и Чарльзъ Диккенсъ.
Первое мсто въ его симпатіяхъ занимаетъ совершенно естественнымъ образомъ Дефоэ. Стоктонъ разсказываетъ по этому поводу, что ему довелось однажды плыть на парусной лодк со старымъ морякомъ, командовавшимъ много лтъ судами дальняго плаванія. Разговоръ зашелъ у нихъ о книгахъ. Капитанъ занимался въ зимнее время, по преимуществу, чтеніемъ и особенно любилъ біографическіе очерки. О многихъ изъ нихъ онъ отозвался съ одобреніемъ, но затмъ чело его нахмурилось.
— Къ одной изъ книгъ я питаю положительно ненависть и жалю, что ее прочиталъ!— сказалъ онъ.
Когда я освдомился, что это за книга, онъ объяснилъ, что дло идетъ о Робинзон Крузе.
— Этотъ Робинзонъ былъ просто-на-просто дуракъ, и мн противно думать, что порядочный морякъ могъ въ конц концовъ оказаться такимъ болваномъ!
По мннію моряка, Робинзонъ виноватъ въ многоразличныхъ глупостяхъ, самой крупной изъ нихъ является пассивность, съ которой онъ прожилъ цлыхъ двадцать восемь лтъ на необитаемомъ остров. Капитанъ не утверждалъ, будто порядочный морякъ не сдлаетъ ничего подобнаго. Онъ ограничился только тмъ, что обругалъ Робинзона Крузе дуракомъ. Еслибъ онъ прочелъ о приключеніяхъ этого несчастливца въ какой-нибудь вымышленной повсти, то, безъ сомннія, строжайшимъ образомъ осудилъ бы автора подобнаго вымысла, но въ данномъ случа критика его обрушивалась на самого Робинзона, который оказывался единственной отвтственной личностью. Авторъ книги совершенно стушевывался, такъ что о немъ ни разу не упоминалось. Этотъ инцидентъ характеризуетъ необычайное искусство Дефо, какъ беллетриста. Онъ такъ хорошо разсказалъ похожденія Робинзона, что вывелъ героя своего повствованія изъ области вымысла въ міръ дйствительности и обратилъ его въ живого отвтственнаго человка. О немъ теперь судятъ и рядятъ, какъ о всякомъ другомъ смертномъ, біографію котораго доводится читать.
‘Робинзонъ Крузе производитъ на многихъ впечатлніе настоящаго живого человка, но тмъ не мене, между нимъ и статуей Галатеи обнаруживается большая разница. Оба эти произведенія созданы человкомъ по собственному его благоусмотрнію и затмъ уже одарены жизнью и разумомъ. Дло въ томъ, однако, что статуя непосредственно прониклась жизнью, тогда какъ Робинзонъ превратился въ живого человка, благодаря воздйствію всей окружавшей его среды. Превращеніе это являлось необходимымъ послдствіемъ разсказа. Если бы онъ былъ героемъ другого повствованія, то легко могъ бы остаться призракомъ изъ области чистаго вымысла’.
Предпочтеніе, отдаваемое Стоктономъ автору Робинзона передъ другими писателями, обусловливается искусствомъ, съ которымъ Дефоэ превращаетъ вымышленный разсказъ въ отчетъ о дйствительно совершившихся фактахъ. Событія, принадлежащія къ области возможнаго, становятся подъ его перомъ фактически совершившимися. Необходимо замтить, впрочемъ, что несравненный талантъ Дефоэ обнаруживается только въ самомъ разсказ, не распространяясь на дйствующихъ лицъ. Самъ Робинзонъ Крузе не представляется особенно интересной личностью. Мы сознаемъ, что это живой человкъ, но не считаемъ его заслуживающимъ особой симпатіи. Даже не соглашаясь съ мнніемъ старика-капитана, считавшаго Робинзона набитымъ дуракомъ, мы все-таки должны признать, что онъ зачастую не умлъ воспользоваться тми или другими благопріятными обстоятельствами. Вс прочія дйствующія лица, не исключая и Пятницы, не представляютъ для читателя ни малйшаго интереса. Быть можетъ, вс они могли бы занять боле видное мсто въ литератур и безъ содйствія Даніеля Фоэ, но тогда не создалось бы безсмертное повствованіе о Робинзон.
Сервантесъ, очевидно, не врилъ въ донъ-Кихота и еще мене врилъ въ существованіе Санхо Панчо, но поставилъ себ заране цль, съ которою должны были сообразоваться характеры и событія его разсказа. Дефоэ, въ своемъ Робинзон Крузе, не задается никакою цлью кром того, чтобы разсказать о событіяхъ, которыя, въ то время какъ онъ ихъ описывалъ, казались дйствительно случившимися. Когда онъ писалъ то, чему не врилъ самъ (такъ какъ вслдствіе недостаточнаго знакомства съ предметомъ не могъ представить себ обстановку въ вид реальныхъ, дйствительно совершившихся фактовъ), у него не выходило ничего путнаго. Вторая часть Робинзона Крузе оказалась неудачной именно потому, что авторъ самъ не врилъ въ свое произведеніе и, слдовательно, не могъ ожидать, чтобы кто-нибудь другой заинтересовался его разсказомъ. Вообще превращеніе вымысла въ дйствительность съ сохраненіемъ всей чарующей его прелести является выдающейся особенностью таланта Дефоэ. Обрисовка характеровъ и творчество фабулы удавалось значительно лучше многимъ другимъ писателямъ, но никто не превосходитъ автора Робинзона въ искусств повствованія.
Чарльзъ Диккенсъ, являющійся наряду съ Дефоэ любимымъ писателемъ Стоктона, производитъ на него чарующее впечатлніе совершенно иной стороной своего таланта. Диккенсъ вліяетъ, по словамъ Стоктона, на своихъ читателей вовсе не какъ разсказчикъ. Въ числ его разсказовъ встрчаются наряду съ хорошими и неудачные, но во всхъ его повствованіяхъ, не исключая и самыхъ худшихъ, имются портреты характеровъ, которые будутъ жить до тхъ поръ, пока не изгладится воспоминаніе объ англійской литератур.
Могутъ возразить на это, что Диккенсъ, въ обрисовк характеровъ, постоянно впадалъ въ шаржъ. На это слдуетъ замтить, что никогда въ свт не было такой красавицы, какъ Венера Медицейская, и что это нисколько не мшаетъ ей быть истинно-художественнымъ произведеніемъ. Шаржъ являлся тутъ единственно только средствомъ къ осуществленію художественной истины. Диккенсъ пользуется зачастую преувеличеніемъ для достиженія подобнаго же результата.
Ни у какого другого писателя не встрчается такого обилія и разнообразія матеріала. Нельзя сказать, чтобы Диккенсъ всегда цлесообразно пользовался этимъ богатымъ матеріаломъ. Зачастую не только методъ постройки, но и самый планъ сооруженія у него хромаютъ. Даже и нкоторые характеры оказываются построенными на почв чистаго вымысла безъ всякаго соприкосновенія съ дйствительностью, такъ что самъ авторъ, безъ сомннія, не врилъ въ возможность ихъ существованія.
Такіе неудачно-созданные характеры, образчиками которыхъ можетъ служить Белла Вильферъ (въ одной изъ сравнительно слабыхъ повстей Диккенса ‘Нашъ взаимный другъ’) составляетъ, однако, у него исключеніе изъ общаго правила. Самъ Диккенсъ, очевидно, сознавалъ, что съ ней что-то неладно и на поляхъ черновой своей рукописи сдлалъ помтку: ‘Изобразить Беллу по возможности привлекательне!’ Ему никогда не пришло бы въ голову написать себ инструкцію: ‘Сдлать Пикквика насколько возможно веселымъ, забавнымъ и добродушнымъ’. Пикквикъ представлялся самому Диккенсу настоящимъ живымъ человкомъ, тогда какъ Белла Вильферъ, несмотря на вс усилія автора, не могла превратиться въ настоящую женщину.
Какъ уже упомянуто, она принадлежала къ сравнительно рдкимъ исключеніямъ. Вообще же дйствующія лица романовъ и повстей Диккенса производятъ впечатлніе настоящихъ живыхъ людей, заставляющихъ питать къ себ сочувствіе или антипатію, любовь или ненависть,— возбуждающихъ у насъ добродушный юморъ или злую насмшку, такъ какъ мы узнаемъ въ нихъ типы мужчинъ и женщинъ, съ которыми намъ доводилось встрчаться въ дйствительной жизни.
Въ самой Англіи и странахъ, гд говорятъ на англійскомъ язык, многіе изъ созданныхъ Диккенсомъ типовъ стали народнымъ достояніемъ, при чемъ связь этихъ типовъ съ разсказомъ, въ которомъ они были выведены, успла, сплошь и рядомъ, утратиться. Одинъ уже запахъ лимонной цедры напоминаетъ многимъ про Дика Суйвеллера и его ‘маркизу’. Многіе англичане и американцы знакомы съ ними короче, чмъ съ нкоторыми изъ своихъ близкихъ родственниковъ, но въ то же время не въ состояніи сказать, въ какомъ именно роман жили и дйствовали мистеръ Суйвеллеръ и его молодая пріятельница. Говоря о лицемр, зачастую сравниваютъ его съ Пекснифомъ точно такъ же, какъ про жену, слишкомъ безпокоющуюся о муж, говорятъ, что она никогда не покинетъ мистера Микобера.
Въ дйствительной жизни и размышленіяхъ о ней мы встрчаемся съ типами Диккенса, какъ со старыми пріятелями. Съ нашей стороны естественно вспомнить при такихъ встрчахъ, гд и въ какой именно обстановк пріятели эти живутъ и чмъ они занимаются, но такія воспоминанія являются въ сущности лишь аксессуаромъ, вовсе ненужнымъ для того, чтобы мы узнали своихъ друзей и сердечно обрадовались встрч съ ними. Каждый изъ такихъ типовъ обладаетъ своей собственной индивидуальностью, которая, чтобы проявиться въ полномъ блеск, нуждается иногда въ содйствіи того или другого товарища, но можетъ прекрасно обойтись безъ романа, гд была выведена впервые на сцену.
Въ заключеніе Стоктонъ снова напоминаетъ о невозможности оказывать безъ вопіющей несправедливости предпочтеніе кому-нибудь или чему-нибудь передъ всми остальными. Ему слышатся голоса дйствующихъ лицъ изъ романовъ и повстей Теккерея, Фильдинга, Виктора Гюго, Дюма, Бальзака, Додэ, но, при всемъ томъ, на первомъ мст остаются у него непоколебимо Дефоэ и Диккенсъ, доказавшіе, что лучшимъ разсказчикомъ является тотъ, кто вритъ въ свое повствованіе, а лучшимъ художникомъ по части изображенія характеровъ является беллетристъ, относящійся съ любовью къ своимъ дйствующимъ лицамъ и считающій ихъ какъ бы живыми.
Бретъ-Гартъ считаетъ прелестнйшимъ въ свт романомъ ‘Графа Монте-Кристо’ Александра Дюма. Объясняя причину этого предпочтенія, онъ говоритъ: ‘Я лично нахожу, что романъ, или повсть, прежде всего должны заинтересовать читателя своей фабулой, составленной и разработанной такъ, чтобы она приводила къ опредленной развязк, ожидаемой, или неожиданной для читателя. Беллетристическое произведеніе можетъ задаваться какими угодно тенденціями и быть написано въ любомъ добропорядочномъ стил, но прежде всего оно должно интересовать въ качеств разсказа.
‘Средній нормальный читатель романовъ и повстей одержимъ любопытствомъ знать, что именно случилось съ дйствующими лицами и чмъ кончается романъ. Юморъ Диккенса, сатиры Теккерея и блестящія эпиграммы писателей французской школы наврядъ ли были когда-либо въ состояніи въ такой степени увлечь и ослпить умъ такого читателя, чтобы заставить его воздержаться отъ вопросовъ: удалось ли влюбленной парочк сочетаться бракомъ, нашли ли убійцу, разъяснилась ли тайна и т. п. Если авторъ уметъ ловко продлить неопредленное состояніе и замаскировать развязку, читатель на это не стуетъ, но сплошь и рядомъ случается, что онъ заглядываетъ украдкой на послднюю страницу, чтобы удовлетворить своему любопытству. Писатели могутъ, пожалуй, находить такое отношеніе къ своимъ произведеніямъ до нкоторой степени для себя обиднымъ. Намъ бы хотлось, чтобы читатель восхищался нашимъ поэтическимъ чувствомъ, юморомъ, глубокимъ знаніемъ человческой природы, способностью тонкаго анализа и т. д. и т. д. Мы хотли бы познакомить публику съ мыслями нашего героя, она же интересуется его поступками. Намъ случается впадать въ еще боле пагубную ошибку и сообщать читателю, что именно думаемъ мы сами, а онъ въ такихъ случаяхъ беззастнчиво ускользаетъ отъ чаръ нашего краснорчія. Тщетно посыпаемъ мы передъ нимъ путь цвтами. Подобно старому охотнику за лисицами, о которомъ повствуется въ народной скизк, онъ проклинаетъ ‘вонючія фіалки’, которыя сбиваютъ его только съ надлежащаго слда. Читатель ищетъ прежде всего дйствія и движенія и не успокоивается до тхъ поръ, пока авторъ не доведетъ его, наконецъ, до развязки.
‘Чмъ безнадежне первоначальное положеніе и чмъ могущественне препятствія, которыя надо преодолть въ ход дйствія, тмъ сильне интересъ, возбуждаемый у читателя. Высшая форма искусства осуществляется тогда, когда герой поставленъ въ такое затруднительное положеніе, что его можетъ спасти лишь очевидное вмшательство Божественнаго Провиднія. Въ такомъ случа торжество героя представляется читателю чмъ-то врод воздаянія свыше. Такія условія естественне всего можно встртить въ роман, основною темой котораго служитъ личная месть, если она вызвана неслыханнымъ безчеловчіемъ и совершается въ такой обстановк, которая превращаетъ мстителя какъ бы въ орудіе Божественнаго Правосудія.
‘Наличность всхъ этихъ условій я нахожу какъ разъ въ ‘Граф Монте-Кристо’ Дюма-отца. Почитатели великаго французскаго романиста, быть можетъ, удивятся, что я не упоминаю о другихъ прелестныхъ его произведеніяхъ и созданныхъ имъ чарующихъ типахъ Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна. Дло въ томъ, однако, что эти типы являются лишь дйствующими лицами въ прелестной серіи историческихъ эпизодовъ, въ данномъ же случа идетъ рчь о созданномъ Дюма-отцомъ великолпномъ роман, который мн лично кажется лучшимъ въ свт’.
Разсказавъ въ общихъ чертахъ содержаніе этого романа, Бретъ-Гартъ замчаетъ: ‘При всемъ томъ говорятъ, будто графъ Монте-Кристо является образчикомъ романтическаго направленія въ беллетристик, которое теперь уже устарло и должно быть сдано въ архивъ. Писатели (но не читатели) называютъ это направленіе ошибочнымъ. По ихъ словамъ, людямъ желательно возможно короче узнать наиболе грязныя и низменныя стороны жизни, оттненныя случайными экскурсіями въ область патологіи для созерцанія болзненныхъ и уродливыхъ типовъ. Они убждены, что для человчества истиннымъ предметомъ изслдованія долженъ быть человкъ такой, каковъ онъ въ дйствительности, а не въ воображеніи того или другого автора. Находятъ поэтому достойнымъ строгаго порицанія тхъ, кто позволяетъ себ обманывать своихъ ближнихъ волшебными сказками, или же удовлетворять потребности, обнаруживавшейся у людей еще въ доисторическія времена, когда они слушали вщихъ бардовъ, или когда жители пещеръ собирались вокругъ разсказчиковъ, забавлявшихъ ихъ повствованіями о чудовищныхъ звряхъ и герояхъ, представляя въ качеств иллюстрацій къ этимъ разсказамъ изображенія, вырзанныя на кости. Я лично остаюсь все-таки при убжденіи, что Джонсъ, возвращаясь домой изъ торговой конторы и взявъ въ руки книгу, наврядъ ли обрадуется, найдя въ ней точное описаніе своего собственнаго будничнаго время препровожденія. Точно также и г-жа Джонсъ не почувствуетъ себя освженной духомъ и сердцемъ, встртивъ на страницахъ любимаго сборника повстей и романовъ хотя бы даже самое врное изображеніе своей бдной событіями жизни. Напротивъ того, если они прочтутъ романъ или повсть, гд рчь идетъ о геройскихъ подвигахъ и честныхъ стремленіяхъ, гд добродтель торжествуетъ и порокъ наказуется, и если этотъ романъ или повсть хоть на мгновеніе подниметъ ихъ надъ уровнемъ будничной обстановки и хоть чуточку расширитъ ихъ горизонтъ, вызвавъ у нихъ наклонность ласкать себя оптимистическими надеждами на повышеніе для самого Джонса, или на полученіе его супругой наслдства отъ тетки,— то разв можно порицать за это ихъ лично, или автора произведенія, возымвшаго такое дйствіе?’