История еврейской литературы, Пинес Мейер Яковлевич, Год: 1913

Время на прочтение: 389 минут(ы)

М. Я. ПИНЕСЪ.

Докторъ Парижскаго Университета

Исторія еврейской литературы

(на еврейско-нмецкомъ діалект).

Авторизованный переводъ съ нмцкаго съ предисловіемъ и дополненіями
С. С. ВЕРМЕЛЬ.

(16 портретовъ въ текст).

УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА— МСМХІІІ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I. Еврейскій языкъ
1. Происхожденіе
2. Элементы еврейскаго языка
3. Діалекты евр. языка
4. Грамматика евр. языка
Глава II. Начало литературы
Глава III. Народныя псни
Глава IV. Литература эпохи просвщенія
1. Характерисіика хасколитскаго движенія
2. Хаскола и еврейскій языкъ
3. Начало маскилитекой литературы на евр. язык
Глава V. Народная поэзія. Бадхоны
Глава VI. Народный романъ
Глава VII. Ш. Я. Абрамовичъ
Глава VIII. И. I. Липецкій

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Введеніе. Конецъ маскилизма
Глава IX. С. Г. Фругъ
Глава X. И. Л. Перецъ (поэтъ)
Глава XI. Моррисъ Розенгельдъ
Глава XII. С. Блюмгартенъ (Іегоашъ)
Глава X. Н. Бяликъ
Глава XIII. М. Слекторъ
Глава XIV. Я. Динезонъ
Глава XV. С. Рабиновичъ (Шоломъ-Алейхемъ)
Глава XVI. И. Л. Перецъ (прозаикъ)
Глава XVII. Шоломъ А.
Глава XVIII. Еврейскій театръ

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Habent sua fata libelli. Книги имютъ свою судьбу, имютъ свою судьбу и цлыя литературы. Особенно любопытна и интересна судьба еврейской, или такъ называемой, ‘жаргонной’ литературы. Уже самое названіе ‘жаргонная литература’ представляетъ собою contradictio in adjecto. Словомъ ‘жаргонъ’ привыкли обозначать діалектъ, разговорную рчь, говоръ, не имющій литературы и въ силу этого не возведенный еще въ чинъ языка, — и выраженіе ‘жаргонная литература’ содержитъ, очевидно, внутреннее противорчіе. Вотъ почему авторъ этой книги и переводчикъ замнили не соотвтствующее истинному положенію вещей наименованіе ‘жаргонная литература’ боле правильнымъ, ‘Littrature judo-allemande’, а по-русски ‘еврейская литература на еврейско-нмецкомъ діалект’. Такая номенклатура, правильная съ точки зрнія филологической и лингвистической, несомннно, диктуется и современнымъ положеніемъ этой литературы, и современнымъ развитіемъ этого діалекта, пріобрвшаго теперь вс права на высокое званіе языка. И судьба этой литературы, тсно связанной съ судьбами этого языка, въ высшей степени своеобразна и многозначительна.
Самая юная изъ европейскихъ литературъ, она пришла въ XIX вкъ съ легкимъ и малоцннымъ багажомъ, состоявшимъ изъ нсколькихъ переводовъ книгъ Ветхаго Завта, сказокъ, въ род ‘Бовы-Королевича’, сотни-другой молитвъ и причитаній, такъ называемыхъ ‘техиносъ’. Въ этомъ вид художественная, цнность ея была очень невелика. Она оставалась литературой набожныхъ евреевъ, изливавшихъ въ молитвахъ на этомъ язык свою душу предъ Господомъ Богомъ, литературой ‘служанокъ и горничныхъ’, которымъ вс другіе виды письменности были чужды и недоступны. И распространеніе и развитіе этой литературы шло въ направленіи, обратномъ тому, что наблюдается въ другихъ литературахъ. Произведенія европейскихъ литературъ прежде всего становятся достояніемъ ограниченнаго круга образованныхъ людей высшихъ классовъ, тхъ ‘верхнихъ десяти тысячъ’, которыя одинаково завладваютъ благами духовной культуры, какъ и матеріальной. Много проходитъ лтъ и десятилтій, много затрачивается силъ, трудовъ и энергіи, пока классическое произведеніе какой-нибудь литературы пробиваетъ себ путь въ народъ, въ чернь, въ низшіе, бдные матеріально и духовно, слои общества. Гоголь и Тургеневъ, уже давнымъ давно использованные интеллигенціей и нын уже оттсненные верхними слоями общества въ задніе ряды своего литературнаго вниманія, еще и теперь съ трудомъ проникаютъ въ ндра народа, съ трудомъ просачиваются въ народныя массы. Движеніе всхъ литературъ идетъ такимъ образомъ въ направленіи сверху внизъ. Еврейская же литература въ своемъ движеніи впередъ шла какъ-разъ обратно. Долгое время она оставалась литературой черни, на которую высшіе слои еврейскаго общества смотрли съ презрніемъ. какъ избалованный симфонической музыкой и художественной сценой интеллигентъ смотритъ на представленіе въ балаган, сопровождаемое игрой на шарманк, она оставалась литературой, которую читали нищіе духомъ, ‘кухарки и служанки’, которой боле культурные слои еврейства не знали и знать не хотли. Для черни она писалась, чернью читалась и среди черни распространялась и развивалась. Еврейская интеллигенція, какъ ортодоксальная, такъ и либеральная, питалась литературами на древнееврейскомъ или европейскихъ языкахъ.
Въ связи съ этимъ и еврейскій языкъ въ это время находился въ состояніи особеннаго униженія. Какъ музыкантъ любитъ свой инструментъ, на которомъ онъ играетъ, какъ всякій мастеръ любитъ орудіе, которымъ онъ работаетъ и проявляетъ свое творчество, такъ каждый писатель обыкновенно сильно любитъ языкъ, съ помощью котораго онъ мыслитъ создаетъ и фиксируетъ свои образы. Вспомнимъ слова Тургенева ‘о великомъ, могучемъ, правдивомъ и свободномъ русскомъ язык’, который служилъ ему ‘поддержкой и опорой во дни сомнній, ни дни тягостныхъ раздумій’. Такъ это бываетъ везд и у всхъ.
Не то было съ еврейскими писателями того времени. Они не только не любили еврейскаго языка, они его презирали, они его стыдились. ‘Языкъ улицы и базара’, ‘языкъ кухарокъ и служанокъ’, онъ былъ виноватъ во всхъ смертныхъ грхахъ. Это не языкъ, а жаргонъ, наборъ и смсь словъ всевозможныхъ языковъ, онъ не иметъ грамматики, и въ немъ господствуетъ хаосъ и безпорядокъ, онъ грубъ и циниченъ, онъ ограниченъ въ своихъ средствахъ и не иметъ словъ для выраженія возвышенныхъ понятій и чувствъ, онъ годится только для базара и кухни. И его презирали, его ненавидли, его стыдились. Еврейская рчь шокировала, разговаривать по-еврейски значило обнаруживать признаки дурного тона, и всми силами старались избавить себя и другихъ отъ него, всми силами старались содйствовать его скорйшему забвенію, его скорйшему уничтоженію и исчезновенію. Писать на еврейскомъ язык стснялись: боялись насмшекъ окружающихъ, боялись попасть въ разрядъ необразованныхъ и грубыхъ людей дурного тона, а потому авторы выпускали свои еврейскія произведенія подъ псевдонимами или анонимно, такъ какъ стыдились этого, какъ неприличнаго поступка. Произведеніямъ своимъ авторы давали такія названія, которыя должны были говорить, что они сами не придаютъ имъ серьезнаго значенія, что это только шалости пера, шутка, неприличная выходка. ‘Сихасъ хулинъ’ — это выраженіе, имющее двоякое значеніе, значеніе ‘свтской бесды’ и ‘пустопорожней болтовни’ — таково заглавіе еврейскихъ произведеній писателей, желавшихъ этимъ наименованіемъ показать, что они сами смотрятъ на это, какъ на не стоющее вниманія дло. Не говоря уже о старыхъ писателяхъ, даже такіе писатели, какъ Фругъ и Перецъ, такъ много сдлавшіе для еврейской литературы, жаловались въ своихъ произведеніяхъ на еврейскій языкъ, которымъ они вынуждены пользоваться, жаловались на судьбу, которая предназначила имъ такую горькую долю — писать на этомъ грубомъ, дикомъ, ужасномъ язык. Читатели убдятся въ этомъ изъ приведенныхъ въ книг стихотвореній этихъ писателей.
Таково было одно время положеніе еврейской литературы и еврейскаго языка. Понятно само собою, каково было при такихъ условіяхъ положеніе еврейскихъ писателей. Біографіи ихъ похожи другъ на друга какъ дв капли воды. Бывшіе іешиботники, самоучки, дошедшіе до всего ‘своимъ умомъ’ (см. стихотвореніе Михеля Гордона), бдные и даже нищіе, — они скитались изъ города въ городъ, изъ страны въ страну, не находя нигд средствъ къ существованію, они губили свои дарованія, растрачивая ихъ на пустяки, сообразуясь со вкусами своей публики и своихъ издателей, съ потребностями рынка и улицы, и умирали безвстные, одинокіе, никому невдомые. Достаточно указать на одинъ фактъ, котораго аналогію наврядъ-ли можно найти въ какой-либо другой литератур. Извстный въ своемъ род писатель Шайкевичъ (Шомеръ) получилъ отъ знаменитаго древнееврейскаго писателя и филолога С. М. Фина, бывшаго въ то же время и издателемъ, гонорару за свой первый разсказъ на еврейскомъ язык… три рубля. И онъ, повидимому, такъ былъ доволенъ этимъ гонораромъ, такъ былъ счастливъ, что сразу ‘нашелъ себя’, открылъ свое призваніе и съ необыкновеннымъ усердіемъ и поразительной плодовитостью сталъ фабриковать свои извстные романы, затопивъ еврейскую литературу мутными волнами собственной макулатуры и вызвавъ еще кучу подражателей, создавшихъ цлую литературу низкопробныхъ ‘романовъ’, съ которыми въ послдствіи такъ долго пришлось бороться лучшимъ еврейскимъ писателямъ. А у Шомера какъ-ни-какъ былъ, несомннно, талантъ, и кто знаетъ, какое онъ принялъ бы направленіе при другихъ, боле благопріятныхъ условіяхъ. Одинъ этотъ фактъ, кажется, съ достаточной ясностью показываетъ, какое положеніе занимала въ то время еврейская литература, какъ оцнивались произведенія этой литературы, въ какомъ положеніи находился языкъ, на которомъ писалась эта литература, и писатели, творившіе эту литературу. Но прошло нсколько десятилтій, и картина перемнилась до неузнаваемости. Еврейскій литературный критикъ Эліашевъ (Баалъ-Махшовесъ), въ своей стать о еврейскомъ язык и литератур, уже беретъ для характеристики измнившагося положенія вещей эпиграфомъ къ своей стать извстный стихъ Псалмовъ, ‘Камень, который презрли строители, сталъ краеугольнымъ’. И этотъ стихъ, дйствительно, прекрасно иллюстрируетъ ту поразительную по головокружительной быстрот и внутренней интенсивности эволюцію, которую совершила въ такое короткое время эта нищая и такъ недавно презрнная литература. ‘Изъ праха возвысился нищій и занялъ мсто среди князей’. Литература, до того невдомая и всми унижаемая и оскорбляемая, дала вдругъ цлую плеяду блестящихъ писателей и поэтовъ, обратившихъ на свои произведенія вниманіе всего міра, цлый рядъ такихъ художественныхъ твореній во всхъ жанрахъ, которыя были переведены на вс европейскіе языки, вызвали всеобще восхищеніе и восторгъ читателей и критиковъ всхъ странъ. ‘Lepeupiejuif’, — говоритъ профессоръ Сорбонны, Charles Andler, въ предисловіи къ книг д-ра М. Я. Пинеса, — а des po&egrave,tes et des romanciers, qui galent en douceur et en force d’motion ее que nous avons de plus rare et de plus fort dans l’Europe occidentale d’aujourd’hui’. ‘Еврейскій народъ иметъ теперь поэтовъ и писателей, которые по прелести и по сил эмоціи могутъ сравниться со всмъ тмъ, что есть наиболе рдкаго и сильнаго въ современной Западной Европ’. Эта литература заняла почетное мсто въ ряду другихъ современныхъ литературъ и составляетъ нын одну изъ самыхъ дорогихъ національныхъ цнностей еврейскаго народа. Это уже не литература черни, ‘кухарокъ и служанокъ’, а литература аристократическая въ лучшемъ и благородномъ смысл этого послдняго слова. Возставъ изъ праха и ничтожества, она гордо подняла свою голову и сама, сверху внизъ, съ презрніемъ смотритъ на ту часть еврейской интеллигенціи, которая еще не забыла своихъ прежнихъ грховъ передъ ней и продолжаетъ ее еще и теперь презирать, игнорировать и относиться къ ней со снисходительной улыбкой высшаго къ низшему. Но эта часть интеллигенціи, — надо сказать правду, — составляетъ въ настоящее время ничтожнйшую частицу еврейской интеллигенціи. Интеллигенція въ цломъ, въ лучшихъ ея элементахъ, гордится этой литературой, какъ однимъ изъ лучшихъ проявленій еврейскаго генія, какъ одной изъ самыхъ высокихъ культурныхъ своихъ цнностей. Еврейская литература совершила такимъ образомъ свое тріумфальное шествіе не сверху внизъ, отъ верховъ общества къ его низамъ, какъ это обычно наблюдается въ другихъ литературахъ, а снизу вверхъ, отъ самыхъ низшихъ и обездоленныхъ классовъ еврейскаго общества къ его высшимъ слоямъ, отъ ‘кухарокъ и служанокъ’, отъ бдныхъ матеріально и нищихъ духомъ, къ интеллигенціи и аристократіи духа.
Но эта эволюція, происшедшая съ такой изумительной скоростью, совершилась вовсе не съ такою же легкостью. Отцомъ этого поворота, этого періода возрожденія еврейской литературы, былъ отецъ этой литературы, нын называемый ея ‘ддушкой’, Шоломъ Яковъ Абрамовичъ (Менделе Мохеръ-сфоримъ). Начавъ свою литературную дятельность, на подобіе другихъ адептовъ ‘дщери неба’, хасколы, публицистическими статьями, переводами и плохимъ романомъ на древнееврейскомъ язык, Абрамовичъ вдругъ остановился въ раздумь предъ грозно вставшимъ передъ нимъ вопросомъ: ‘что призванъ онъ писать и для кого призванъ онъ писать?’ Несмотря на презрительное, можно сказать, брезгливое отношеніе маскиловъ и верховъ тогдашняго еврейства къ еврейскому языку, народъ продолжалъ говорить, думать, писать, учить, учиться, проповдывать и научно мыслить на этомъ, всми презираемомъ, язык. Вся жизнь народа, какъ матеріальная, такъ и духовная, проэцировалась и проявлялась на этомъ язык. Писатель видлъ, что изобразить эту жизнь, фиксировать ее въ художественныхъ образахъ, уловить своеобразную душу этого своеобразнаго народа путемъ художественнаго творчества возможно только на этомъ язык. И онъ остановился въ раздумь предъ дилеммой: или совершенно отказаться отъ внутренняго своего влеченія къ художественной литературной работ, или бросить старый предразсудокъ и предубжденія противъ еврейскаго языка и писать на язык, который народъ только и понимаетъ, на которомъ онъ говоритъ, мыслитъ и живетъ. Съ одной стороны было такъ называемое общественное мнніе, глумившееся надъ этимъ языкомъ и надъ всми, дерзавшими писать на немъ, а съ другой, внутреннее сознаніе, внутренній инстинктъ художника, повелительно толкавшій его смло вступить на путь, на который звалъ его внутренній голосъ. Къ счастью, здоровый инстинктъ художника взялъ верхъ надъ предразсудками и условностями общественнаго вниманія, — и Абрамовичъ посл недолгой душевной борьбы сталъ творить на еврейскомъ язык. Плодомъ этого ршенія вскор было первое его произведеніе на еврейскомъ язык, ‘Записки Такифа’. Когда же въ 1873 г. появилась его знаменитая ‘Кляча’, которую по внутреннимъ художественнымъ достоинствамъ и замчательной форм вполн справедливо можно поставить на-ряду съ ‘Мертвыми душами’ Гоголя, то это былъ настоящій переворотъ не только въ еврейской литератур, но и въ міросозерцаніи тогдашней интеллигенціи вообще. Вс догматы прежней маскилитской вры сразу были опрокинуты и разрушены, вс незыблемые, казалось, тезисы тогдашней литературной философіи были разбиты въ прахъ, вс считавшіяся до того неопровержимыми мннія о еврейскомъ язык и литератур на немъ сразу разсялись, какъ дымъ. Даже непримиримымъ врагамъ еврейскаго языка и литературы до очевидности ясно стало, какія возможности таитъ въ себ этотъ языкъ ‘базара и кухни’, какія перспективы открываются передъ этой забитой и забытой литературой. И за ‘ддушкой’ пришли дти, за дтьми — внуки, появились Перецъ, Шоломъ-Алейхемъ, Шоломъ Ашъ, Рейзинъ, Пинскій, Велссенбергъ и др. новйшіе писатели, Фругъ, Моррисъ Розенфельдъ, Блюмгартенъ (Іегоашъ), Бяликъ и другіе поэты, Яковъ Гординъ, Перецъ Гиршбейнъ и другіе драматурги — и ‘камень презрнный сталъ камнемъ краеугольнымъ’. Появилась періодическая печать на еврейскомъ язык, нкоторые органы которой имютъ больше абонентовъ и читателей, чмъ вс еврейскіе органы на другихъ языкахъ вмст взятые, появился читатель съ новыми требованіями и вкусами, и еврейская литература стала могучимъ факторомъ духовной жизни еврейскаго народа. На-ряду съ этимъ и еврейскій языкъ, этотъ ‘подлый’ (въ древне-русскомъ смысл) языкъ черни, кухарокъ и горничныхъ, этотъ ненавистный ‘жаргонъ’, вышелъ изъ своего рабски-униженнаго положенія и занялъ мсто равноправнаго языка. И Моррисъ Розенфельдъ уже гордо могъ заявить, что
Der ‘teiter boden’ hot gewiesen leben,
Die ‘wilde sprach’ hot sss un lieb geklungen,
Der ‘proster stein’ hot hellen glnz gegeben,
Wos hot durch alle weiten durchgedrungen.
И куда длись вс обвиненія противъ этого языка? Какую цну имютъ теперь вс эти обвиненія? Еврейскій языкъ — не языкъ, а ‘жаргонъ’, смсь и наборъ разноязычныхъ словъ, — говорили его обвинители. А разв языкъ вообще обязанъ имть и доказать чистоту своей генеалогіи! А разв другіе языки не представляютъ такой же смси гетерогенныхъ словъ, которыя они ассимилировали и переработали по-своему? Какой изъ европейскихъ языковъ не заимствовалъ словъ изъ латинскаго и греческаго языковъ, какіе изъ нихъ не заимствовали словъ другъ у друга и даже, horribile dictu!— изъ самаго ‘жаргона?’… Еврейскій языкъ не языкъ, ибо онъ не иметъ даже грамматики. А русскій языкъ до Ломоносова имлъ грамматику? Да, имлъ грамматику такъ же, какъ иметъ ее теперь и еврейскій языкъ. Онъ не имлъ написанной грамматики, но онъ имлъ свои законы построенія словъ и фразъ, и только ученому филологу надо было уловить эти законы, фиксировать ихъ, обобщить и привести въ систему. Точно такъ же и еврейскій языкъ иметъ свои законы и правила, которыя нкоторые ученые уже подмтили и собрали, и недалеко уже то время, когда и полная грамматика этого языка будетъ написана. Утверждать, что языкъ, на которомъ говорятъ и мыслятъ многіе милліоны людей, цлый культурный народъ, не иметъ грамматики, равносильно тому, какъ если бы древніе естествоиспытатели утверждали, что біологія не иметъ законовъ, потому только, что они этихъ закиновъ не знали, не наблюдали, не изучали и не записали. И каждый языкъ, имя свои законы, иметъ свою грамматику, и если мы этой грамматики еще не знаемъ, то виноватъ въ этомъ не языкъ, а мы, не успвшіе еще изучить его съ лингвистической и филологической точки зрнія, не успвшіе еще подмтить этихъ законовъ и привести ихъ въ стройную систему, другими словами, не успвшіе еще написать этой грамматики.
Еврейскій языкъ ограниченъ въ своихъ средствахъ, онъ не иметъ словъ для выраженія возвышенныхъ понятій, для выраженія высокихъ чувствъ и мыслей. А вотъ Перецъ, Розенфельдъ, Ашъ, Абрамовичъ и другіе нашли слова и выраженія, словесные образы и картины для изображенія такихъ чувствъ и эмоцій, для описанія картинъ природы и душевныхъ настроеній, которыя по своей форм, красот и сил не уступаютъ, по свидтельству лучшихъ критиковъ и цнителей искусства, лучшимъ призведеніямъ европейскихъ мастеровъ слова. Какою нелпостью представляется такое утвержденіе по отношенію къ языку, на которомъ написаны такіе шедевры, какъ поэмы Абрамовича, хассидскіе разсказы Переца, ‘Городокъ’ Аша, стихотворенія Розенфельда, Блюмгартена, Фруга и Бялика!
Еврейскій языкъ некрасивъ, безобразенъ, уродливъ. Но красота языка, какъ понятно всякому непредубжденному человку, зависитъ не отъ свойствъ самого языка, а отъ способа, какимъ на немъ говорятъ. На любомъ язык можно говорить и писать красиво, и можно говоритъ некрасиво. И лучшее музыкальное произведеніе можно передать такъ, что оно будетъ звучать некрасиво и раздражающе, будетъ оскорблять нашъ слухъ и эстетическое чувство. Попробуйте сыграть ноктюрнъ Шопена въ темп и залихватскомъ дух Камаринскаго, и каждый скажетъ, что музыка Шопена — некрасива, уродлива. Кажущаяся уродливость еврейскаго языка зависитъ отъ той интонаціи, жестикуляціи и мимики, которыми сопровождаетъ свою рчь еврей. Самъ языкъ тутъ не при чемъ. И почему фраза ‘Ich bet eich keift mir а buch’ звучитъ для уха мене красиво, чмъ фраза Bitte kaufen sie mir ein Buch’, почему музыкальное ухо должно оскорбляться сочетаніемъ звуковъ ‘Die Kopf’, ‘Die Hut’, и не оскорбляться комбинаціей ‘Der Kopf’, ‘Der Hut’. Для нмца, всю свою жизнь привыкшаго слышать кругомъ, ‘Der Hut, Der Kopf’, конечно, звучитъ странно (но некрасиво) ‘Dei Hut, Die Kopf’, но для еврея, всегда самъ говорившаго Die Hut, Die Kopf и отъ другихъ всегда слышавшаго только подобное сочетаніе этихъ звуковъ, странно, можетъ быть, правильное, съ точки зрнія современной нмецкой грамматики, сочетаніе Der Kopf. Какъ будто русскій языкъ, коверкаемый евреемъ, нмцемъ, армяниномъ красиво звучитъ! Собственно говоря, нтъ ни красивыхъ, ни некрасивыхъ языковъ, а есть люди, красиво говорящіе и некрасиво говорящіе. Языкъ же самъ всегда остается инструментомъ, изъ котораго хорошій музыкантъ извлекаетъ чарующіе звуки, а неумющій играть извлекаетъ терзающую ухо какофонію.
Все это такія безспорныя истины, о которыхъ не стоитъ долго распространяться, такъ какъ он уже вошли въ сознаніе не только народныхъ массъ, но и большей части еврейской интеллигенціи. Ныншній ‘споръ языковъ’, ныншнее языкоборчество, представляетъ только дурной отголосокъ стараго ‘языческаго’ фанатизма, подбитый политической тенденціей, ничего общаго съ интересами искусства, литературы и просвщенія вообще не имющій. Это политическій лозунгъ, пущенный въ оборотъ посл крушенія предыдущихъ лозунговъ и имющій, вроятно, исчезнуть при нарожденіи новаго. Языкъ еврейскій живетъ и развивается, на немъ народъ говоритъ, думаетъ, пишетъ и читаетъ, живетъ, развивается и прогрессируетъ и еврейская литература, не взирая на раздающіеся вокругъ крики, которые не въ силахъ остановить ея шествія. Неисчерпаемыя залежи художественной энергіи и творчества таятся въ ндрахъ народныхъ массъ — это видитъ всякій, кто наблюдаетъ то сравнительно громадное количество выходящихъ изъ народа музыкальныхъ талантовъ, живописцевъ, скульпторовъ — а народныя массы воспитываются, думаютъ и творятъ на еврейскомъ язык. Отказывать этому языку въ равноправіи съ другими языками — не только величайшая несправедливость, но и величайшая практическая нелпость, ибо нелпо бороться съ исторіей, стремиться остановить колесо ея и заставить его двигаться назадъ.
Такимъ образомъ первые два члена этой тріады — языкъ, литература, писатели, — перешли въ періодъ возрожденія, возстали изъ праха, воскресли изъ мертвымъ. Къ сожалнію, нельзя того же сказать о третьемъ член, творцахъ этой литературы и языка. Положеніе еврейскаго писателя и теперь еще напоминаетъ во многихъ отношеніяхъ печальную судьбу его товарищей по перу изъ эпохи хасколы. Причинъ этого явленія очень много, и здсь не мсто объ этомъ говорить.
Мы хотли бы обратить вниманіе на другой вопросъ. Соотвствуетъ-ли степень распространенности современной еврейской литературы высокому уровню художественной цнности, которой она достигла въ настоящее время? Не представляетъ ли она и теперь ‘книгу за семью печатями’, не представляетъ ли ея голосъ, какъ бы громокъ, правдивъ и возвышенъ онъ ни былъ, только голосъ вопіющаго въ пустын? Увы, на вс эти вопросы приходится дать печальный и малоутшительный отвтъ. Неевреи, конечно, совершенно не знаютъ даже о существованіи такой литературы, а если кто смутно и знаетъ, то по жалкимъ обрывкамъ жалкихъ переводовъ. А между тмъ вс горести и скорби еврейской жизни, весь ‘милліонъ терзаній’, который носитъ злосчастную формулу ‘еврейскаго вопроса’, не выступаетъ нигд съ такой рельефностью, правдивостью и трогательностью, которая, дйствительно, способна пробудить чувства добрыя и возжечь сердца людей, какъ въ еврейской художественной литератур. Конечно, эти слова вызовутъ сатирическую улыбку, чтобы не сказать боле, на устахъ тхъ, которые считаютъ, что они, и только они, уже схватили быка еврейскихъ судебъ за рога и тащатъ его къ мсту спасенія. На что намъ чужія чувства, на что намъ чужія сердца?— скажутъ они. Это ниже нашего національнаго достоинства. Мы противъ этаго спорить не будемъ, ибо это безполезно, а вспомнимъ лишь изъ исторіи литературъ роль, какую въ свое время сыграла ‘Хижина дяди Тома’ въ вопрос объ освобожденіи негровъ, ‘Записки Охотника’ — въ исторіи освобожденія крестьянъ, и даже ‘Штрафной’ О. Рабиновича — въ исторіи отмны одного изъ самыхъ тяжелыхъ для евреевъ законовъ Николаевскаго времени. Мы утверждаемъ, что неразумно не использовать всхъ богатствъ еврейской литературы, могущихъ служить проясненію сознанія нееврейскаго общества въ ‘еврейскомъ вопрос’. Еврейскій народъ, по словамъ вышецитированнаго проф. Charles Anster’а, остается ‘Бонцьей-молчальникомъ’, который ‘не зналъ, что онъ уметъ кричать и что его крикъ такъ громокъ, что способенъ сокрушить іерихонскія стны’. Необходимо — продолжаетъ онъ — ‘еврейскихъ писателей и поэтовъ сдлать понятными, необходимо предпринять обширный трудъ перевода этой литературы. Необходимо и подлинные тексты сдлать доступными всмъ культурнымъ людямъ. Для этихъ цлей слдовало бы ученымъ составить тщательный словарь и грамматику еврейскаго языка. Необходимо также печатать ихъ латинскими буквами. Необходимо сорвать съ еврейской поэзіи покрывало еврейскаго алфавита, на знакомство съ которымъ даже со стороны избранной мыслящей части европейской интеллигенціи трудно надяться’. Такъ говоритъ профессоръ Сорбонны, нееврей, со стороны. Все это desiderata, объ осуществленіи которыхъ теперь пока только можно мечтать. Но оставимъ ‘чужія сердца’ и спросимъ себя: а мы сами, знаемъ эту литературу? Что, наши подростающія поколнія, наша молодежь — будущность нашей націи — наша интеллигенція знакома съ этой литературой? Конечно, не мало есть у насъ людей, любящихъ для лучшаго пищеваренія почитать посл обда Шоломъ-Алейхема, не мало есть ‘безхвостыхъ Жуковъ’, которые посл сытнаго обда готовы повторять: ‘Разсказывай, Рябчикъ, разсказывай! я люблю посл обда послушать интересную сказку’. Но многіе ли, дйствительно, серьезно знаютъ, читаютъ и интересуются этой литературой? Сколько такихъ, которые штудируютъ Гамсуна, Пшибышевскаго, Соллогуба и Арцыбашева, и не только никогда не читали, но, можетъ-быть, никогда и не слыхали имени Розенфельда, Переца, Блюмгартена и даже Абрамовича? Какой еврейскій гимназистъ, студентъ или ‘экстерничающій’ молодой человкъ, не знаетъ ‘Сашки Жегулева’, ‘Навьихъ чаръ’, или ‘Ямы’? Спросите этихъ же молодыхъ людей, слыхали-ли они когда-нибудь о хассидскихъ разсказахъ Переца, о ‘Фишк Хромомъ», ‘Волшебномъ перстн’, — и отвтъ ихъ покажетъ, что мы эту литературу знаемъ не больше и не лучше, чмъ ее знаетъ Западная Европа, о которой такъ краснорчиво говоритъ парижскій профессоръ Charles Andler. Вдь Шолома Аша еврейская читающая публика, въ обширномъ смысл этого слова, узнала изъ русской литературы, съ русской сцены, и не будь этого счастливаго случая, мы, вроятно, столько же знали Аша, сколько знаемъ Переца Гиршбейна или Морриса Розенфельда. Да! Для большей части и еврейской читающей публики еврейская литература осталась еще — надо въ этомъ сознаться — книгой за семью печатями, и намъ, въ интересахъ нашей культуры, необходимо сорвать эти печати и раскрыть эту книгу, даже просто заявить о ея существованіи, каковое заявленіе уже само по себ для очень и очень многихъ будетъ открытіемъ.
Въ виду этого нельзя не признать большой заслуги М. Я. Пинеса, положившаго столько труда и усилій на составленіе своей нын предлагаемой въ русскомъ перевод книги ‘Histoire de la littrature judo-allemande’. Книга эта встртила въ общемъ весьма одобрительные отзывы какъ въ русской, такъ и въ еврейской печати (См. Новый Восходъ, Разсвтъ, Die jdische Welt, Современный Міръ). Правда, были указаны и недостатки и проблы въ этой книг. Особенно указано было на неполноту и ‘недостаточную обработку сырого матеріала’. Но мы хотли бы выяснить нашу точку зрнія на книгу г. Пинеса. Одинъ изъ самыхъ компетентныхъ авторитетовъ въ этой области, академикъ Веселовскій, уже давно замтилъ, что исторія литературы представляетъ въ нкоторомъ род res nullius, которая не принадлежитъ никому и принадлежить всмъ: на нее заявляетъ права и историкъ, и соціологъ, и этнографъ-фольклористъ, и художественный критикъ, и эстетикъ и мн. друг. Каждый изъ этихъ изслдователей, разсматривая исторію литературы съ своей спеціальной точки зрнія, предъявляетъ къ историко-литературнымъ трудамъ свои спеціальныя требованія, и то, что удовлетворяетъ одного, нердко совершенно не удовлетворяетъ другого, и обратно. Согласно этому исторія литературы имла и иметъ множество опредленій. Академикъ Веселовскій далъ этой дисциплин свое опредленіе, которое гласитъ, что исторія литературы есть ‘исторія общественной мысли въ образно-поэтическомъ переживаніи и выражающихъ ея формахъ’. Исходя изъ такого взгляда на исторію литературы, мы должны признать, что трудъ г. Пинеса не только вполн удовлетворителенъ, но иметъ и большія достоинства. Какъ второй опытъ посл труда Leo Winer’а, онъ, правда, не въ исчерпывающемъ вид, далъ вполн правдивую и достаточно полную картину исторіи еврейской ‘общественной мысли’ за XIX в., насколько она выразилась въ ‘образно поэтическихъ переживаніяхъ’ еврейскихъ писателей и поэтовъ. Проблы бываютъ во всякомъ труд, а тмъ боле они понятны въ трудахъ, имющихъ характеръ первыхъ опытовъ и попытокъ. Да и проблы, на которые указали критики, вовсе уже не такъ велики и не такъ многочисленны. По мр возможности мы старались въ предлагаемомъ въ перевод изданіи ихъ исправить. Помимо этого, книга г. Пинеса, разсчитывающая на публику, не читающую на еврейскомъ язык и совершенно не знающую еврейской литературы, представляетъ весьма подробное Руководство по еврейской литератур, изъ которой каждый можетъ почерпать достаточно полныя свднія о еврейскихъ писателяхъ, поэтахъ и ихъ произведеніяхъ. Понятно поэтому, что для такой категоріи читателей обиліе цитатъ въ этой книг, въ которомъ нкоторые критики упрекали автора, представляетъ какъ разъ большое преимущество. Какъ одинъ взглядъ на картину художника даетъ зрителю гораздо большее представленіе объ этой картин, чмъ самое длинное и краснорчивое описаніе ея, такъ и прочтеніе одного большаго или меньшаго отрывка, того или другаго стихотворенія, лучше знакомитъ съ физіономіей писателя, съ его манерой и свойствами его дарованія, чмъ подробныя и многовщательныя критическія толкованія и объясненія. Для такого читателя гораздо мене важны ‘сырой матеріалъ’, изслдованія старыхъ памятниковъ литературы, чмъ знакомство съ главными и наиболе цнными въ художественномъ отношеніи писателями и ихъ произведеніями. Вотъ почему мы и полагаемъ, что эта ‘исторія литературы’, воскресающая передъ читателями въ чрезвычайно легкой и ясной форм картину постепеннаго развитія еврейской письменности, знакомящая со всми ея представителями и главными ихъ произведеніями, заслуживаетъ полнаго вниманія.
Нсколько словъ о перевод. Нечего говорить о томъ, что переводъ всхъ цитатъ, которымъ мы, въ силу указанныхъ соображеній, придаемъ весьма большое значеніе, переведены съ подлинниковъ. То же самое надо сказать и о стихотвореніяхъ. Мы почти не нашли на русскомъ язык переводовъ съ еврейскихъ поэтовъ, и вс стихотворенія пришлось перевести впервые. При перевод ихъ мы старались по мр возможности сохранить и размръ стиха, и поэтическіе образы авторовъ, и точный смыслъ. Само собою понятно, что это нердко было въ ущербъ форм. Для ознакомленія же съ подлинниками мы ршили помстить въ латинской транскрипціи и еврейскій текстъ ихъ. Не имя никакихъ стихотворныхъ претензій, мы сдлали все, что могли въ этомъ отношеніи, и тотъ, кто знаетъ, какія трудности представляютъ нердко для перевода не только еврейскіе стихи, но и еврейская проза, тотъ пойметъ, какія преграды приходилось преодолвать переводчику. И читатели, надемся, простятъ неизбжныя въ такихъ случаяхъ шероховатости стиха, особенно если принять во вниманіе начала, которыхъ мы держались при перевод: сохраненіе размра и формы, дословность перевода и точная передача поэтическихъ образовъ авторовъ.
Что касается номенклатуры, то и она представляла не малыя затрудненія. Нмецкій языкъ иметъ два термина: Hebrisch, для древнееврейскаго языка и jdisch для разговорно-еврейскаго, ‘жаргона’. Въ русскомъ язык такихъ терминовъ нтъ, и мы держались слдующаго правила: мы постоянно различаемъ древнееврейскій языкъ, (языкъ Библіи, ‘loschon kodasch’, священный языкъ, нм. Hebrisch.) и еврейскій (разговорный, жаргонъ, еврейско-нмецкій, нм. jdisch), такъ что везд, гд встрчаются выраженія ‘еврейскій языкъ’, ‘еврейская литература’, ‘еврейскій писатель’, ‘еврейская поэзія’ и т. п., это надо понимать какъ еврейско-нмецкій, жаргонъ, jdisch. Библейскій же языкъ мы всегда обозначаемъ словомъ ‘древнееврейскій’.
Указанные критикой пропуски и погршности нами по возможности исправлены. Боле обширныя дополненія (въ глав о ‘техиносъ’, о мемуарахъ Глюкель фонъ Гамельнъ, о Перец, цликомъ главы о Блюмгартен-Іегоаш, Бялик и Шолом Аш) отмчены знакомъ .

С. С. Вермель.

Кеммернъ,
Іюль, 1912.

ЧАСТЬ ПЕРРАЯ.

До АБРАМОВИЧА (‘МЕНДЕЛЕ’) ВКЛЮЧИТЕЛЬНО.

ГЛАВА I.

Еврейскій языкъ.

1. Происхожденіе.

Еврейско-нмецкій языкъ, такъ называемый обычно ‘жаргонъ’, зародился въ германскомъ гетто, но развитіе свое и окончательную форму онъ получилъ въ Польш. Нтъ возможности опредлить съ точностью, даже приблизительной, моментъ его возникновенія у нмецкихъ евреевъ. Евреи съ самыхъ древнихъ временъ пользовались еврейскимъ письмомъ при транскрипціи иностранныхъ языковъ. Греческія, латинскія, арабскія, испанскія, итальянскія, французскія и вс другія слова тхъ языковъ, на которыхъ евреи писали въ теченіе боле или мене продолжительнаго времени, они изображали буквами того языка, который всегда оставался для нихъ особенно дорогимъ и роднымъ. Нмецкій языкъ не составилъ исключенія изъ этого общаго правила. Начиная съ XI вка, мы уже встрчаемъ въ глоссахъ и респонсахъ раввиновъ нмецкія слова и пословицы, написанныя еврейскими буквами. Извстное число ихъ находимъ ни у Раши (1040—1115), нсколько позже у Эліэзера б. Натана и другихъ современниковъ {G. Karpeles. Geschichte der jdischen Litteratur, 1886, pp. 1001—1002.
E. Schulman. Imke safa (глубины лингвистики) въ еврейскомъ журнал Haschiloach, 1898, т. IV, pp. 43-45.}. Но эти глоссы, хотя и написанныя еврейскими буквами, представляютъ тмъ не мене чистйшій нмецкій языкъ. Еще въ XIII в. языкъ нмецкихъ евреевъ ничмъ не отличался отъ языка ихъ христіанскихъ сосдей.
Многочисленные нмецкіе комментаріи ученика р. Моисея Гадаршона, относящіеся, вроятно, къ первой половин этого вка, ‘передаютъ въ самомъ точномъ вид чистйшія формы нмецкаго языка’ {Karpeles, loc. cit.}. Въ этомъ же столтіи между нмецкими минезенгерами фигурируетъ еврей Зискиндъ изъ Тримберга {Jewish Quarterly Review т. XV, статья ‘Ssskindof Trimberg’ А. Фриденберга.}. До XIV вка нельзя найти въ респонсахъ и другихъ литературныхъ документахъ никакихъ, даже самыхъ слабыхъ слдовъ зарождающагося новаго діалекта {Karpeles, loc. cit.}. Перемны, замчаемыя въ эту эпоху въ язык нмецкихъ евреевъ, хотли объяснить вліяніемъ ихъ единоврцевъ изъ Лотарингіи, которые, посл изгнанія ихъ изъ этой страны, перебрались въ провинціи Южной Германіи {Sichtbar und bedeutsam ist die franzsische Frbung der jdisch-deutschen Construction.— I. М. Jost, ст. Judendeutsch въ Allgemeine Encycl. der Wissenschaften und Knste, Ersch und Gruber, 1850. См. также Karpeles, loc. cit.: ‘лотарингскіе евреи отчасти вызвали, отчасти содйствовали образованію этой смси языковъ’.}. Но извстно, что, помимо всякаго вліянія со стороны французскихъ евреевъ, ужасныя преслдованія, которымъ подвергались нмецкіе евреи со времени ‘черной смерти’ въ XIV в., должны были оказывать печальное вліяніе на чистоту языка. Языкъ долженъ былъ портиться потому, что постоянныя преслдованія нмецкихъ евреевъ имли своимъ результатомъ изолированіе ихъ отъ остального населенія и отдаленіе ихъ отъ литературныхъ источниковъ того времени.
Однако, какъ ни были изолированы нмецкіе евреи въ своихъ гетто, они не порвали всхъ матеріальныхъ и даже моральныхъ связей со своими христіанскими согражданами: ихъ языкъ могъ сдлаться боле бднымъ, мене чистымъ, но онъ не имлъ надобности, да и не имлъ также возможности измниться въ своей форм и своей основ. Нкоторые историки утверждаютъ даже, что еще въ XV вк языкъ нмецкихъ евреевъ сохранилъ всю свою чистоту и что его ‘вырожденіе въ жаргонъ началось только посл тридцатилтней войны’ {М. Steinschneider. Die italienische Litteratur der Juden въ Monatsschrift fr Gesch. u. Wissensch. des Judentums, т. 42 стр. 76.— Dr. Gdeman. Geschichte des Erzihungswesens etc. т. II, стр. 207.— L. Geiger. Zeitschrift, f. d. Gesch. d. Juden in Deutschland, т. II, стр. 359.}. Во всякомъ случа, повидимому, и въ эту еще эпоху литературныя произведенія нмецкихъ евреевъ, хотя и писались еврейскими буквами и содержали извстное число еврейскихъ техническихъ словъ, не отличались однако въ значительной степени въ смысл языка отъ остальной современной нмецкой литературы {М. Steinschneider, loc. cit., см. также F. Kosenberg. Ueber eine Sammlung deutscher Volks- und Gesellschaf’tslieder in hebraeischen Lettern, Berlin 1888 г. Псни этой коллекціи, извстное число которыхъ составлено евреями относятся, вроятно, къ концу XVI вка.}. Такимъ образомъ, если бъ еврейско-нмецкій языкъ не перешелъ за предлы нмецкой территоріи, онъ сдлался бы испорченной формой нмецкаго языка, дошелъ бы до степени жаргона, діалекта гетто, и не имлъ бы возможности совершенно освободиться отъ окружающей среды и подвергнуться тому внутреннему процессу преобразованія, который радикально дифференцировалъ его отъ языка матери, наложивъ на него печать оригинальнаго духа и характера говорившихъ на немъ и сдлавъ изъ него нарчіе, почти столь же отличное отъ нмецкаго языка, какъ различны между собою еврейскій и нмецкій народъ. Это дло созданія языка, невозможное въ самой Германіи, должны были выполнить т нмецкіе евреи, которые начиная съ XIV вка и особенно въ XV вк и долго еще посл этого бжали отъ преслдованій, которымъ они подвергались на родин, и утвердились въ большомъ числ въ Богеміи, Польш, а также въ Литв, въ послдствіи присоединенной къ Польш. Общая культура этихъ странъ въ моментъ поселенія въ нихъ евреевъ была гораздо ниже, чмъ въ покинутыхъ ими странахъ.
Въ Польш, въ которой укрылось наибольшее количество нмецкихъ евреевъ, нація была раздлена на два класса, дворянъ и крестьянъ, между которыми существовала непроходимая пропасть. Средняго класса тамъ почти не было. Города были рдки, и населеніе ихъ въ большей своей части составляли нмецкіе элементы, утвердившіеся въ этой стран начиная съ XIII вка, посл опустошенія ея татарскими полчищами. Евреи, неоднократно призываемые польскими королями съ цлью образовать недостававшее третье сословіе, были не только хорошо приняты въ этой стран, но еще одарены разными привилегіями. Въ городахъ и мстечкахъ, гд они составляли и составляютъ еще и теперь огромное большинство населенія, они пользовались въ своихъ внутреннихъ длахъ самой полной автономіей. Раввинскій судъ для гражданскихъ и религіозныхъ длъ, кагалъ для общинныхъ длъ, синодъ, названный ‘ваадомъ’ или ‘синодомъ четырехъ странъ’, для длъ, касающихся общихъ интересовъ всхъ евреевъ страны, — эти три института, признанныхъ государствомъ, образовали въ нкоторомъ род свободный и почти независимый отъ государства кругъ, въ которомъ двигалась религіозная и соціальная жизнь польскихъ евреевъ. Легко понять, что эти пришедшіе изъ Германіи евреи, живя такимъ образомъ въ условіяхъ внутренней автономіи, имя передъ собою представителями туземнаго польскаго населенія два сословія — дворянство и крестьянство, изъ которыхъ одно было слишкомъ высоко, а другое слишкомъ въ ихъ глазахъ низко, концентрированные, съ другой стороны, лишь въ городахъ, гд они имли своими сосдями исключительно нмцевъ, не считали нужнымъ бросить свой вковой языкъ и воспринять языкъ новой страны. Этотъ языкъ не только былъ издавна тсно связанъ съ ихъ матеріальной и моральной жизнью, но онъ былъ еще языкомъ, на которомъ говорили ихъ братья, оставшіеся въ Германіи, равно какъ и т, которые укрылись въ Голландіи и другихъ странахъ. Онъ былъ какъ бы цпью, объединявшей одной общей разговорной рчью членовъ одной и той же семьи, которыхъ жестокая судьба разлучила и разсяла по свту, и они тмъ боле поэтому старались его сохранить и беречь. Такимъ образомъ въ теченіе вковъ нмецкіе евреи не только сохраняли еврейско-нмецкую рчь въ славянскихъ земляхъ, но, будучи количественно и умственно боле сильными, они еще передавали этотъ языкъ тмъ евреямъ, которые пришли въ самую древнюю эпоху въ эту страну черезъ Кавказъ изъ Азіи и прилегающихъ къ Черному морю областей и, населяя главнымъ образомъ южныя провинціи, восприняли раньше отъ туземнаго населенія русскую рчь. Борьба за гегемонію еврейско-нмецкой рчи, повидимому, была очень продолжительна, такъ какъ еще въ начал XVII вка были провинціи, большая часть еврейскаго населенія которыхъ говорила на славянскихъ языкахъ. Такъ, одинъ изъ раввиновъ этой эпохи, жившій въ Могилев на Днпр, пишетъ въ одномъ изъ своихъ респонсовъ {‘Gwurotli anoschim’, p. Шабсая Когена (Шахъ), знаменитаго комментатора Шулхамъ-Аруха, изд. 1679 г. Responsa No 1 отца Шаха, р. Менера Каца, раввина въ Могилев на Днпр.}, что ‘его единоврцы въ этой провинціи говорятъ большею частью по русски’, и высказываетъ желаніе, характеризующее взглядъ нмецкихъ евреевъ на свой языкъ. Раввинъ этотъ желаетъ, чтобы ‘вся страна была просвщенная и чтобы вс говорили на одномъ язык: нмецкомъ’.
Знаменитый еврейскій писатель И. Б. Левинзонъ (1788—1860), уроженецъ Волыни, также говоритъ о традиціи, которая сохранилась между евреями его родины, и по которой ‘нсколько вковъ раньше евреи этихъ провинцій говорили только по-русски, а еврейско-нмецкая рчь, на которой мы говоримъ теперь, еще не была тамъ распространена’ {И. Б. Левинзонъ. Теуда б’Исроэль. 4-ое изд.. Варш., 1901, стр. 33, прим. 2.}. Нтъ возможности установить точно моментъ, когда эти евреи восприняли еврейско-нмецкій языкъ, во всякомъ случа славянская рчь уже больше не появляется въ послдующихъ документахъ со средины XVII вка, и весьма вроятно, что ужасная рзня Хмльницкаго въ 1648 г., которая уничтожила цлыя еврейскія общины, нанесла окончательный ударъ славянской рчи, какъ языку евреевъ въ Россіи {Надо замтить, что вопросъ о томъ, былъ ли когда-нибудь русскій языкъ разговорнымъ для русскихъ евреевъ, еще далеко по вполн выясненъ. На этотъ вопросъ далъ утвердительный отвтъ А. B. Гаркави въ своей брошюр ‘Гаіегудимъ усфасъ гаглавимъ» (Евреи и славянскіе языки), Вильна, 1867, представляющей дополненную древнееврейскую версію его статьи въ Запискахъ оріенталистической секціи Русскаго Императорскаго археологическаго общества, СПб., 1865. См. также Dr. Gdeman, Gesch. des Erziehungswesens und der Cultur d. Juden in Deutschland und Frankreich, Wien, 1880, стр. 114—115.— B. Katz, Ieooroth Iiaihudim b’russia polen w’lita. (Къ исторіи евреевъ въ Россіи, Польш иЛитв въ ХІ и XVII ва.), Берлинъ, изд. Ахіасафъ, 1899, стр. 31—33.— C. А. Бершадскій, Литовскіе евреи, СПБ., 1883, стр. 394 и слд.— С. М. Гинзбургъ и П. С. Марекъ. Еврейскія народныя псни въ Россіи, СПБ.. 1901, предисловіе, стр. XXII—XXIII и нкоторыя псни въ этомъ сборник (NoNo 15, 16, 17, 34 и друг.), представляющія странную смсь древнееврейскихъ и славянскихъ словъ. Положеніе Гаркави подвергнуто было критик въ стать С. Дубнова. Разговорный языкъ польско-литовскихъ евреевъ въ XVI и XVII вв., въ ‘Еврейской Старин’, 1909, т. I, стр. 7—26.}.
Въ этихъ-то славянскихъ странахъ, вдали отъ нмецкаго вліянія, на чужой почв и при новыхъ условіяхъ существованія, еврейскій языкъ и принялъ характеръ особаго нарчія. Здсь онъ прошелъ главныя фазы своего развитія, здсь онъ подвергся медленному процессу преобразованія, въ результат котораго еврейско-нмецкій, или просто нмецкій (teutsch) языкъ сталъ языкомъ еврейскимъ, ‘идишъ’ нашихъ дней.
Посл рзни Хмльницкаго въ 1648 г., многочисленные евреи, составлявшіе около 250 польскихъ общинъ, вынуждены были вновь пуститься въ поиски убжища, многіе изъ нихъ бжали въ Германію, другіе — въ Амстердамъ, гд уже имлась колонія нмецкихъ евреевъ. Эти бженцы принесли съ собою и еврейскій языкъ въ томъ вид, какой онъ принялъ въ теченіе двухъ вковъ на ихъ прежней родин {D-r Gdeman, Geschichte der Erzielnmgswesens und der Kultur de Juden in Deutschland, Turin, 1888.}. Благодаря этому большому числу эмигрантовъ, подъ вліяніемъ раввиновъ и знатоковъ Закона, которыми издавна польскіе евреи снабжали нмецкихъ, благодаря еврейской литератур, созданной въ большей своей части польскими уроженцами и проникшей почти во вс еврейскія семьи, еврейскій языкъ въ своей новой формаціи вернулся на свою старую родину и былъ воспринятъ всми ея обитателями. Съ нкоторыми діалектическими отличіями — мы изучимъ ихъ ниже — этотъ еврейскій языкъ, пока на немъ будутъ говорить въ Германіи, т. е. почти до начала XIX вка и позже, останется въ главныхъ своихъ элементахъ однимъ и тмъ же какъ въ Германіи, такъ и въ Польш и другихъ славянскихъ странахъ.

2. Элементы еврейскаго языка.

Еврейскій языкъ въ томъ вид, какъ онъ былъ принесенъ въ славянскія страны нмецкими евреями, былъ, какъ мы сказали, почти чистымъ нмецкимъ языкомъ. Древнееврейскія слова попадались тамъ отъ времени до времени, но они были какъ бы иностранными словами, авторы старались даже ставить такія слова въ скобки, какъ бы для того, чтобы лучше указать на ихъ иностранное и въ то же время священное происхожденіе. При современномъ состояніи филологическаго изученія еврейскаго языка не легко опредлить съ точностью, какіе нмецкіе діалекты содйствовали образованію этого языка. Въ общемъ можно признать преимущественное вліяніе на еврейскій языкъ діалектовъ швабской и баварской группы {Lazare Sainan. Essai sur le judo-allemand, et spcialement sur le dialecte parl en Valachie (первая сгатья) въ Mmoires de la socit de linguistique de Paris. Paris, 1902, t. XII, deuxi&egrave,me fascicule, стр. 97.— М. Steinschneider, loc. cit.}, но и другія діалектическія группы, хотя въ меньшей степени, также оказывали свое вліяніе на его образованіе. Это смшеніе разныхъ діалектовъ произошло особенно въ славянскихъ странахъ, въ которыхъ нмецкіе евреи, прибывшіе изъ разныхъ провинцій, принесли съ собою и пустили въ оборотъ многочисленные діалекты своего общаго отечества {D-r Gtideman, loc. cit.}. Современный еврейскій языкъ сохранилъ еще извстное количество нмецкихъ словъ и выраженій, давно исчезнувшихъ изъ литературнаго нмецкаго языка и не встрчающихся боле даже въ нмецкихъ діалектахъ {Jacob Gerson. Die jdisch-deutsche Sprache, eine grammatisch-lexikalische Untersuchung ihres deutschen Grundbestandes, Франкфуртъ на М., 1902, стр. 83.}.
Нмецкій элементъ остался наиболе сильнымъ и наиболе важнымъ въ еврейскомъ язык. Онъ далъ ему наибольшее количество словъ и грамматическихъ формъ. Но было бы ошибкой считать его единственнымъ важнымъ элементомъ еврейскаго говора. Его образованію также не мало содйствовали славянскій и особенно древнееврейскій элементъ. Инфильтрація въ еврейскій языкъ словъ и выраженій древнееврейскихъ тоже имла мсто, главнымъ образомъ, въ славянскихъ странахъ, и это имло огромное вліяніе на его дальнйшее развитіе. Число древнееврейскихъ словъ принимаютъ приблизительно въ 20% {The Jewisli Encyclopedia, Nenrand. London. Funk and Wagnalls Company, 12 томовъ, t. VII, ст. Judaeo-german L. Wiener’а.}, и роль, которую играетъ этотъ элементъ, станетъ еще ясне, если примемъ во вниманіе, что онъ доставляетъ, какъ мы это увидимъ ниже, главнымъ образомъ, слова для обозначенія понятій моральнаго и интеллектуальнаго порядка. Эти древнееврейскія слова заимствованы не только изъ Библіи, но также, главнымъ образомъ, изъ талмудической и послталмудической литературы {E. Sehulman, loc. cit.}. Изученіе раввинской литературы было очень распространено въ Польш. Вся мужская молодежь почти безъ исключенія проходила черезъ частныя или общинныя школы, гд талмудъ составлялъ главный предметъ обученія, и огромное большииство этихъ учениковъ продолжали потомъ всю свою жизнь это изученіе, составлявшее въ ихъ глазахъ какъ бы высшій смыслъ человческаго существованія. Въ виду этого еврейскій языкъ рано сдлался необходимымъ элементомъ этого изученія. Не только учитель переводилъ своему ученику священный текстъ на языкъ, для него понятный, но даже т, которые не нуждались въ объясненіи этимологическаго смысла словъ, приняли за общее почти правило переводить и развивать на еврейскомъ язык все то, что было не совсмъ ясно высказано авторами талмуда и его комментаторами {Слова ‘teutseh’, ‘teutschcn’, ‘vertentschen’ употребляются обыкновенно въ смысл ‘объяснять’, ‘разъяснять’ и т. д. См. нкоторые курьезные примры употребленія этихъ словъ у Е. Schulmann, ‘Sias ichudis-aschkenasis wsifrusa (Евр. яз. и его литература съ копца XV вка до конца XVIII в.) въ журнал ‘Hasman’, СІІВ., 1903, XIII, No 1. См. также Grtz. Geschichte der Juden, Leipzig, t. XI, стр. 41. ‘Школьные учителя польскаго происхожденія — а другихъ тогда не было — переводили Библію на свой исковерканный смшанный языкъ и такъ сливали текстъ съ переводомъ, какъ будто самъ Моисей говорилъ на ‘жаргон’ польскихъ евреевъ’.}. Техническія слова и выраженія, особенно термины логики и діалектики, такимъ образомъ были заимствованы изъ раввинской литературы и вошли въ еврейскій языкъ, какъ необходимый элементъ, во всеобщее употребленіе. Другія, еще боле многочисленныя слова не нуждались для своего усвоенія даже въ посредничеств школы: они вошли сами въ языкъ, ихъ мсто было предуказано напередъ, такъ какъ предметъ, который они обозначали, существовалъ въ еврейской жизни, въ еврейскомъ понятіи, и только эти слова, принадлежащія языку, господствовавшему при зарожденіи всхъ воззрній и врованій еврейскаго народа, могли имть весь смыслъ, который былъ нуженъ для выраженія оригинальной ихъ стороны, истиннаго ихъ характера.
Почти вс абстрактныя выраженія, относящіяся какъ къ области морали, религіи и интеллекта, такъ и къ міру матеріальному, взяты были изъ древнееврейскаго языка. Большая часть нарицательныхъ именъ, относящихся къ жизни семьи, ея радостямъ и горестямъ, почти все, что служитъ для обозначенія обрядовъ и религіозныхъ церемоній, множество юридическихъ терминовъ, привтственныхъ формулъ, коммерческихъ терминовъ — все это было заимствовано изъ священнаго языка {Е. Schumian. Статья ‘Imke Safa, цитир. выше.— L. Sainan въ Mmoires de la Socit de Linguistique, t. XII, 3-me faseicuie, стр. 177—188.}. Все, что было оригинальнаго въ жизни евреевъ, все, что было только имъ присуще, или все, что, даже не будучи отличительнымъ свойствомъ ихъ расы, имло у нихъ особенные нюансы, могло быть хорошо выражено только на язык, созданномъ этимъ народомъ по образу своему. Замтимъ еще, что слова этого рода во вс времена были введены евреями во вс ты языки, которыми они пользовались въ разныя эпохи, и нкоторыя изъ этихъ словъ вошли даже въ литературный обиходъ новыхъ языковъ {J. Encyelopedia. а. c., Sainan, а, а, стр. 178—179.}. Но для еврейскаго языка это не было случайнымъ включеніемъ боле или мене ограниченнаго числа словъ и выраженій: это было массовое вторженіе цлой пятой части элементовъ языка, это было появленіе новаго элемента, который впослдствіи будетъ оказывать глубокое вліяніе какъ на вншній видъ, такъ и на внутренній духъ языка.
Рядомъ съ нмецкимъ, основной базой еврейскаго языка, и древнееврейскимъ, самымъ важнымъ его элементомъ, еврейскій языкъ подвергся еще боле или мене значительному вліянію другихъ языковъ, съ которыми онъ приходилъ въ соприкосновеніе. Языки голландскій, румынскій, итальянскій, французскій {Вотъ нкоторыя слова французскаго происхожденія, вошедшія въ еврейскій языкъ: kapabel отъ capable, plot — billet, aimer — armoire, sarver — serviteur: eonrage, kapote — capote.}, даже латинскій, оставили боле или мене замтные слды въ язык народа-скитальца.
Въ наше время еврейскій языкъ еврейскихъ эмигрантовъ во Франціи, Америк и Англіи кооптировалъ большое число словъ изъ языковъ этихъ странъ, модифицировавъ и приспособивъ ихъ къ своей общей фонетик. Но большая часть этихъ вліяній была боле или мене локализирована и оставила только мало замтный слдъ въ литератур. Только новйшее вліяніе англійскихъ словъ проявляется въ боле значительной степени. Такъ, напримръ, произведенія такого поэта, какъ Розенфельдъ, содержатъ извстное число англійскихъ словъ, но въ настоящій моментъ еще невозможно высказать окончательное сужденіе о роли англійскаго элемента въ еврейскомъ язык.
Много ясне и опредленне, наоборотъ, роль славянскихъ языковъ, посл нмецкаго и древнееврейскаго эти языки оказали больше всего вліянія на еврейскій языкъ. Это вліяніе весьма древняго происхожденія. Оно начинается въ эпоху, когда евреи пришли въ эту страну, много славянскихъ словъ, особенно польскихъ, перешли за предлы славянскихъ странъ и были приняты везд евреями, говорящими на еврейскомъ язык.
Русское вліяніе, раньше довольно слабое, обнаружилось боле сильно въ новйшее время, особенно въ юго-западныхъ провинціяхъ, гд евреи находятся въ постоянномъ общеніи съ туземнымъ русскимъ населеніемъ. Но это вліяніе, порой довольно своеобразное своими преувеличеніями и особенно замтное у извстнаго числа интеллигентовъ, воспитанныхъ на русской литератур, осталось совершенно мстнымъ явленіемъ и не оставило и малйшаго слда въ произведеніяхъ лучшихъ еврейскихъ писателей.
Какъ и для древнееврейскихъ словъ, можно установить также извстное правило и въ употребленіи славянскихъ словъ въ еврейскомъ язык: эти слова служатъ главнымъ образомъ для обозначенія матеріальныхъ предметовъ повседневнаго употребленія, предметовъ, относящихся къ одежд, питанію, жилищу, ремесламъ и проч. По этой причин слова эти легче всего подвергаются вліяніямъ окружающей жизни. Въ каждой стран, куда прибываетъ еврей-эмигрантъ, предметы повседневнаго употребленія прежде всего привлекаютъ его вниманіе, такъ какъ онъ долженъ съ перваго же дня приспособиться къ новымъ нравамъ и обычаямъ страны. Поэтому также и слова французскаго и англійскаго происхожденія, введенныя въ наше время въ еврейскій языкъ, принадлежатъ большею частью къ указанной категоріи: они замняютъ эквивалентныя слова славянскаго происхожденія, созданныя и воспринятыя въ другой сред, но не находящія себ боле примненія при новыхъ условіяхъ существованія.
Благодаря усиленію въ послдніе 30 лтъ эмиграціи евреевъ изъ славянскихъ странъ и перемнамъ, порождаемымъ этой эмиграціей въ матеріальныхъ условіяхъ ихъ существованія, славянскій элементъ еврейскаго языка, наимене стойки, постоянно уступаетъ мсто словамъ другого происхожденія. Другіе два элемента его, нмецкій и древнееврейскій, мняются гораздо рже. Но и эти послдніе не ускользаютъ отъ воздйствія новыхъ политическихъ и соціальныхъ условій жизни еврейскихъ массъ, создаются новыя слова, старыя эволюціонируютъ, мняютъ свое значеніе, часто даже замняются словами другого языка, языка той страны, гд эмигрантъ нашелъ себ пріютъ. Отсюда и тотъ въ извстной степени мняющійся видъ этого языка, который, находясь подъ постояннымъ, то большимъ, то меньшимъ, но никогда не прекращающимся, вліяніемъ иностранныхъ языковъ, трудне, чмъ всякій другой языкъ, можетъ выявить свою собственную физіономію и защитить свое право на существованіе. Въ этомъ отношеніи онъ представляетъ точное отраженіе жизни еврейскаго народа, который самъ непрерывно подвергается вліянію постоянно мняющейся среды, въ которой ему приходится жить. Какъ и вся культура этого народа, его языкъ носитъ на себ слды всхъ странъ, черезъ которыя онъ прошелъ на своемъ историческомъ пути.

3. Діалекты (говоры) еврейскаго языка.

Въ еврейскомъ язык различаютъ нсколько говоровъ. Самые важные изъ нихъ слдующіе:
1. Литовскій, на которомъ говорятъ въ большей части Литвы и мстами въ центральной Россіи.
2. Польскій, на которомъ говорятъ въ Царств Польскомъ и нкоторыхъ мстахъ Литвы и Галиціи.
3. Южный, на которомъ говорятъ на юг Россіи, въ Румыніи и въ нкоторыхъ мстахъ Галиціи.
Можно почти съ достоврностью сказать, что эти варіанты имютъ своимъ происхожденіемъ соотвтствующіе варіанты въ самомъ нмецкомъ язык. Нмецкіе евреи, пришедшіе изъ разныхъ провинцій, какъ мы указали выше, принесли съ собою многочисленные діалекты этихъ провинцій, и эти діалекты, отъ постояннаго взаимнаго соприкосновенія другъ съ другомъ, въ конц концовъ смшались между собою или же исчезали, уступая боле сильному изъ нихъ {D-r Guideman, loc. cit., J. Encyclop., цитир. статья.}.
Діалектическіе варіанты еврейскаго языка оказали также вліяніе на произношеніе древнееврейскаго. Произношеніе, называемое нмецкимъ (ашкеназійскимъ) въ противоположность испанскому (сефардійскому), происходитъ отъ естественной аналогіи съ нмецкой фонетикой и раздляется на нсколько фонетическихъ варіацій, соотвтственно фонетик еврейскихъ говоровъ. Славянскія слова, вошедшія въ еврейскій языкъ, также должны были подчиниться общимъ фонетическимъ законамъ, управляющимъ произношеніемъ словъ въ различныхъ говорахъ еврейскаго языка {Sainan, loc. cit. стр. 180—183 и J. Enc. цитир. статья.}.
Подробное разсмотрніе фонетическихъ разновидностей еврейскаго языка завлекло бы насъ слишкомъ далеко. Мы ограничимся поэтому только указаніемъ, что эти разновидности гораздо мене многочисленны и глубоки, чмъ въ нмецкомъ языкъ, что он касаются только гласныхъ буквъ и почти никогда не касаются согласныхъ {Sehnlman, ст. Imke Sala: ‘Еврейскіе говоры, распространенные въ наше время въ большей части Европы, не имютъ такихъ глубокихъ различій, которыя препятствовали бы ихъ пониманію во всхъ мстахъ ихъ распространенія, какъ это замчается для провинціальныхъ нмецкихъ діалектовъ’ — L. Sainan въ Les Mmoires de la Socit de linguistique de Paris, t. XII, 2-ая тетр., стр. 94.}. Съ другой стороны, слово, написанное по-еврейски, благодаря нюансамъ въ произношеніи древнееврейскаго языка, отмченнымъ нами выше, почти не иметъ на себ никакихъ слдовъ этихъ различій, т. е. одна и та же гласная древнееврейскаго алфавита, которымъ пользуется еврейскій языкъ, произносится каждымъ евреемъ согласно общей фонетик своего говора различно, смотря по тому, литовецъ-ли онъ, или уроженецъ юга Россіи {См. А. Гаркави. ‘Haiesch misclipat laschan lisfat iehudit?’ въ древнееврейскомъ журнал ‘Ner maarabi’, New-Jork, 1896.}. Эта общность письма при различіи произношенія сыграла огромную роль въ распространеніи литературныхъ произведеній. Въ самомъ дл, въ послднее время, благодаря иниціатив еврейскихъ газетъ и журналовъ, удалось безъ особеннаго труда установить такую орографію, которая, будучи еще доступна улучшеніямъ, отличается простотой и принята была почти всми еврейскими изданіями одинаково какъ въ Вильн и Варшав, такъ и въ Одесс и Нью-Іорк.
Еврейскіе діалекты отличаются также другъ отъ друга и запасомъ своихъ словъ, зависящимъ отъ вліянія на нихъ мстныхъ діалектовъ туземнаго населенія. Въ этомъ смысл можно было бы, какъ впрочемъ и для самихъ фонетическихъ разновидностей, рядомъ съ тремя главными діалектами, указанными выше, отмтить еще нсколько подвидовъ діалектовъ, особенно позволительно прибавить четвертый діалектъ, еврейско-англійскій {См. выше.}.
Въ литератур самымъ распространеннымъ діалектомъ является еврейско-литовскій, смшанный съ нкоторыми элементами южнаго діалекта. Но съ Перецомъ и молодыми польскими писателями вступимъ въ литературу и еврейско-польскій діалектъ. Въ литературныхъ произведеніяхъ Америки, и особенно въ ежедневной пресс ея, доминируетъ еврейско-англійскій діалектъ. Но въ общихъ чертахъ вс эти различія діалектовъ, насколько они находятъ себ выраженіе въ литератур, вн ежедневной прессы, чрезвычайно незначительны и обнаруживаютъ тенденцію къ совершенному исчезновенію, особенно благодаря распространенію классическихъ произведеній еврейской литературы, авторы которыхъ, обладая удивительнымъ чутьемъ духа языка, сумли, какъ говорилъ Montaigne o французскомъ язык своего времени, ‘пригвоздить убгающій языкъ’.
Вотъ почему и стихотворенія Розенфельда, уроженца Польши, пишущаго въ Нью-Іорк, и произведенія Абрамовича, уроженца Литвы, живущаго на юг Россіи, или Рабиновича, уроженца Юга, гд онъ написалъ большинство своихъ произведеній, и разсказы Переца и Аша, родившихся въ Польш, вс одинаково читаются и одинаково восхищаютъ читателей во всхъ провинціяхъ, во всхъ странахъ, гд только есть еврейская публика.

4. Грамматика еврейскаго языка

Очень долго еврейскій языкъ разсматривали, какъ не имющій ни правилъ, ни законовъ, какъ ‘жаргонъ’, въ которомъ господствуетъ полная анархія и произволъ. Большинство нееврейскихъ писателей, интересовавшихся этимъ нарчіемъ, сами его не зная, руководствовались больше вншними впечатлніями, обыкновенно поверхностными, которыя они получали отъ разговора еврея {Chr. Wagenseil. Belehrung der jd.-teutschen Red- und Schreibart, Knigsberg, 1659, стр. 7. ….слушая, какъ они говорятъ по-нмецки, — причемъ слова настолько непонятны — каждый подумаетъ, что они говорятъ на чистомъ древнееврейскомъ язык. Цитировано у Sainan, ст. 1, стр. 99.}. Съ другой стороны, еврейскіе интеллигенты со времени мендельсоновской эпохи яростно боролись съ этимъ языкомъ, въ которомъ видли самое сильное препятствіе длу дорогой имъ ассимиляціи. Въ разгар борьбы наименованіе ‘жаргонъ’ замнило терминъ ‘еврейско-нмецкій’, или ‘идишъ’, который этотъ языкъ носилъ въ устахъ народа, за рдкими исключеніями, ни одинъ ученый не находилъ этотъ ‘жаргонъ’ достойнымъ серьезнаго научнаго изслдованія. Только начиная съ послдней четверти XIX и, когда борьба съ ‘жаргономъ’ у западныхъ евреевъ снята была съ съ очереди {‘Das jdisch — deutsche ist bei uns nicht mehr eine praktische, sondern eine historisch-philologische Frage’. М. Steinschneider, loc. cit.} и когда, съ другой стороны, развитіе еврейской литературы въ славянскихъ странахъ не могло не обратить на себя вниманія публики, еврейскіе ученые принялись за изученіе еврейскаго языка безъ предвзятой мысли, безъ презрнія и враждебности къ нему {Изъ самыхъ важныхъ работъ укажемъ: А. Landau: ‘Das Deminitivum des jdisch-galizischen Mundart’ въ журнал ‘Deutsche Mundarten’ редактир. I. М. Nogel (Wien, 1896 и слд.), работы Saisan, Schulman’а и Gerson’а, цитированныя въ этой глав. Подробная и критическая библіографія литературы о еврейскомъ язык дана въ стать Sainan’а.}. И первымъ результатомъ этихъ научныхъ трудовъ было исчезновеніе легенды, изображавшей еврейскій языкъ какъ ‘жаргонъ’, въ которомъ нельзя найти первыхъ условій грамматики: порядка и внутренней гармоніи {Jost въ цитир. стать ршаетъ этотъ вопросъ однимъ росчеркомъ пера: ‘Eine grammatik kann es nicht geben’. Первая грамматика еврейскаго языка для школъ появилась недавно: S. Reisin, Volstndige jd. gramnistik, ethymologie und syntaxys. Verlag ‘Прогрессъ’, Варшава, 1908, 99 стр. См. также S. и А. Reisin. Die muttersprach mettode zu lesen un schreiben jdtch mit gramaatlkaliche klolim — Beigelegt alle hebr. Wrter wos gehen arein in die jd. spr. Прогрессъ, 1908, 78 cтp.}. Скоро было замчено, что и этотъ языкъ какъ въ своей фонетической части, такъ и въ своихъ этимологическихъ и синтаксическихъ элементахъ, подчиняется внутреннимъ законамъ, которые надо только открыть и кодифицировать {‘При чтеніи сборника Переца ‘Litteratur un Leben’, который былъ моей первой еврейской книгой, я вскор почувствовалъ, что имю дло съ правильно построеннымъ языкомъ, особенно богатымъ старыми лингвистическими сокровищами’ (Gerson, 1902, стр. 9).}. Даже тотъ дефектъ, который особенно подчеркивали въ еврейскомъ язык, а именно спутанность родовъ, господствующая въ народномъ разговор, и въ извстной мр также въ литератур {На Литв вс слова мужскаго или женскаго рода, средній родъ употребляется тамъ рдко. Въ Польш и южныхъ провинціяхъ этотъ родъ употребляется гораздо чаще. Кром того, когда рчь идетъ о существительныхъ обозначающихъ неодушевленные предметы, роды варьируется по усмотрнію говорящаго или пишущаго.}, не представляетъ собою, какъ оказывается, явленія свойственнаго исключительно этому языку, но въ извстномъ стадіи развитія наблюдается и въ другихъ языкахъ.
Въ нашу задачу не входитъ подробное изученіе еврейской грамматики, и мы ограничимея только указаніемъ, что эта грамматика въ самой большей своей части нмецкая, но что, какъ и самый запасъ словъ этого языка, грамматика его подверглась значительному вліянію со стороны славянскаго и древнееврейскаго языковъ. Такъ, напр., вс нмецкія слова, оканчивающіяся на ‘er’, образуютъ женскій родъ посредствомъ славянскаго суффикса ‘ka’ (Schneider: schneiderka, schuster: schusterka), тогда какъ древнееврейскія слова, оканчивающіяся на ‘d’ или ‘t’, образуютъ женскій родъ посредствомъ славянскаго суффикса ‘icha’ (schochet: schocheticha, magid: magidicha) {См. работу I. X, Тавьева: ‘Древнееврейскіе элементы въ жаргоне’ въ ‘Hasman’, СПБ., 1903, т. III, стр. 126—114.}. Конструкція сравнительной степени прилагательныхъ въ еврейскомъ язык тоже образуется по славянскому образцу {Напр. (no Sainan’у): er ist reicher van Kroesus — bogatszy od Krezusa (по-польски).}. Съ другой стороны, мы видимъ извстное число нмецкихъ словъ, множественное число которыхъ образуется посредствомъ древнееврейскаго еуффикса ‘im’. (Narr: Narronim, Dokter: Dokterim, Teiwel: Teiwolim и Teiwlonim). Женскій родъ нмецкаго слова ‘Pauer’ (Bauer) образованъ посредствомъ арамейскаго суффикса ‘to’, который перешелъ въ еврейскій языкъ черезъ древнееврейскій (Pauerto).
Вліяніе древнееврейскаго языка обнаруживается также въ плеоназмахъ, часто встрчающихся въ еврейскомъ язык и состоящихъ въ томъ, что рядомъ съ обыкновенной формой глагола, съ цлью придать больше выразительности фраз, ставятъ и неопредленное наклоненіе (hiten host du ihm nit gehit), или же что въ относительныхъ придаточныхъ предложеніяхъ подлежащее повторяется посредствомъ слова ‘es’ (men hot gewusst, wer es is schuldig derinen) {Gereon, op. cit., стр. 76.}. Но главное отраженіе древнееврейской грамматики проявляется въ общей конструкціи еврейской фразы, которая гораздо проще, чмъ въ нмецкомъ язык {Ibid., стр. 60.}.
Главными характерными чертами грамматики еврейскаго языка служатъ ея сжатость и простота. Спряженій почти нтъ. Глаголъ иметъ только главныя времена {Единственная форма imperfecti ‘war’ употребляется еще иногда, особенно въ литератур.}. Родительный падежъ образуется суффиксомъ ‘s’ для всхъ родовъ и чиселъ. Вс предлоги требуютъ дательнаго падежа.
Созданный народомъ, жившимъ въ ненадежныхъ условіяхъ и имвшимъ для удовлетворенія высшихъ своихъ умственныхъ потребностей ‘священный языкъ’, еврейскій діалектъ имлъ главною цлью служить простымъ и свободнымъ отъ всякихъ усложненій средствомъ общенія для жителей гетто, и этотъ принципъ, доминировавшій при его зарожденіи и его эволюціи нашелъ свое высшее выраженіе въ единственной въ своемъ род простот его грамматики.

ГЛАВА II.

Начало литературы.

Еврейская литература, какъ и языкъ ея, самая юная изъ европейскихъ литературъ. Только въ начал XVI вка мы находимъ первые достоврные слды возникновенія этого языка и зарожденія его литературы. Вся, дошедшая до насъ, рукописная литература предшествующихъ вковъ, начиная съ раввинскихъ комментаріевъ и респонсовъ XI, XII и XIII в. (гд въ древнееврейскомъ текст встрчаются спорадически нмецкія слова и пословицы) {Gustiv Karpeles. Gesch. d. jnd. litteratur, 1886, въ глав о еврейской литератур.} до нравственныхъ поученій, какъ, напр., ‘Sefer hamussor’ (Книга морали) или ‘Sefer hagan’ (Книга сада) XV в. {Steinschneider, l. c.} — вся эта письменность — скоре нмецкая литература, написанная еврейскими буквами, и отличается она, впрочемъ, отъ нмецкой литературы этой эпохи только спеціальнымъ характеромъ трактуемыхъ ею темъ.
Только въ 1507 г. опубликована была въ Венеціи первая еврейская книга. Это — ‘Bobo-Buch’ {Steinschneider пишетъ заглавіе книги ‘Baha Buch’ (Cat. Bodeel. col. 934).}, или ‘Bove-Maisse’ (Сказка о Бов) Эльи Левита (1472—1542), извстнаго автора нсколькихъ замчательныхъ трудовъ по древнееврейской грамматик. ‘Bovo-Buch’ представляетъ собою переводъ въ стихахъ одного изъ самыхъ извстныхъ англійскихъ романовъ, Sir Bovis of Southampton. Переводъ сдланъ по итальянской версіи, въ свою очередь составляющей переводъ въ стихахъ съ французскаго. Въ ней заглавіе оригинала было замнено названіемъ Воо d’Ancona, откуда и происходитъ названіе Bovo-Buch въ еврейскомъ перевод. Эта книга сдлалась чрезвычайно популярной, она выдержала безчисленныя изданія, которыя продолжаются и и до нашего времени {Wiener въ его ‘History of the Yiddish literatnre in the nineteenth Century’, New-York, 1899, стр. 43, цитируетъ изданіе ‘Воо-Bueh’, 1895.} Самый языкъ еврейскій сохранилъ слды этой популярности: всякую фантастическую исторію и теперь называютъ ‘boba-maisse’.
Во всей старой еврейской литератур одна только книга выше ея по популярности: это ‘Tsena Urena’ Якова бенъ Исаака изъ Янова (умеръ въ Праг въ 1628 г.), изданная, какъ полагаютъ, въ первый разъ въ конц XVI в. {Замтимъ однако, что дата перваго изданія ‘Tsena Urena’ не окончательно установлена. Мы имемъ только Базельское изданіе 1622 года, которое было, вроятно, третьимъ. Karpeles l. c.— См. также Е. Schulman въ журнал Hasman, т. I—III, стр. 26, No 2.} ‘Tsena Urena’ (‘Выходите и смотрите’ — слова, обращенныя къ дочерямъ слона въ ‘Псн псней’) представляетъ собою, собственно говоря, свободный переводъ Пятикнижія и пяти Мешласъ, въ которомъ библейскіе разсказы причудливымъ образомъ перемшаны съ легендами изъ агадической литературы {Источники, которые чаще всего цитируются въ ‘Tsena Urena’, составляютъ: Талмудъ, Мидрашимъ и Бахія. Первая глава ‘Tsena Urena’ была переведена на латинскій языкъ I. Saubert’омъ и издана въ Гельмштадт, 1660 (воспроизведена Вольфомъ въ Bibl. liebr., III, 474). Сравни также Alexandre Grhange. ‘La semaine Isralite ou le Tsena Urena moderne’ etc. Paris, 1846.}. Написанный въ легкомъ и простомъ стил, безъ всякихъ претензій, этотъ пересказъ Пятикнижія съ его наивной философіей, образами изъ еврейской исторіи, чистой и искренней моралью, которую то выводитъ изъ анекдотовъ, параболъ и легендъ, то излагаетъ въ тяжеломъ стил, преисполненномъ энтузіазма, сдлался воспитательной книгой и нравственнымъ руководствомъ почти всхъ еврейскихъ женщинъ. Посредствомъ этой книги еврейская женщина, которая не была допущена къ изученію древнееврейскаго языка, знакомилась съ исторіей своего народа, получала свднія относительно печальныхъ и радостныхъ событій, давшихъ начало праздникамъ и траурамъ, въ этой книг она находила прославленіе добродтели и благотворительности, какъ идеалъ жизни еврейской женщины, въ этой книг, наконецъ, ей общали высшую награду въ жизни — имть сыновей, которые сдлаются великими, благодаря изученію Закона.
Эта книга, благодаря отчасти собственнымъ достоинствамъ ея воззрній и стиля, отчасти тому, что отвчала на повелительный запросъ жизни, сдлалась настолько популярной, что скоро чтеніе ея еврейской женщиной, особенно по субботамъ, признавалось какъ почти религіозная обязанность. Безъ преувеличенія можно сказать, что везд, гд евреи говорили по-еврейски, не было ни одной еврейской семьи, будь то самая бдная, которая не имла бы у себя этой книги. Въ теченіе вка посл перваго ея изданія она выдержала не мене 26 изданій {Karpeles, loc. cit., стр. 1010.} и еще въ ваше время она остается самой популярной книгой ортодоксальной еврейской женщины {Мы пользовались изданіемъ 1902 г., Варшава. Левдна-Энштейна, съ комментаріями и иллюстраціями. Мы имемъ въ рукахъ оригинальное изданіе 1863 г., имющее на русскомъ язык слдующее характерное заглавіе: ‘Цепа Урэна, т. е. пять книгъ Моисеевыхъ на жидовскомъ язык, Вильно, въ типографіи С. I. Фина и А. Г. Розенкранца’.}. Слдующая выдержка въ дословномъ перевод можетъ дать представленіе объ общемъ характер, въ которомъ составлена вся книга. Цитируемыя ниже мста относятся ко Второзаконію, III, 23—29, гд говорится о просьб Моисея у Бога позволить ему перейти Іорданъ и войти въ землю обтованную. Къ этимъ трогательнымъ стихамъ Библіи авторъ ‘Tsena Urena’ прибавляетъ одну изъ многочисленныхъ, создавшихся въ теченіе вковъ, легендъ о таинственной и трагической смерти ‘главы пророковъ’, оригиналъ которой имется въ Мидрашимъ.
‘Моисей просилъ Бога позволить ему вступить въ страну Израиля, ибо онъ полагалъ, что посл побды, одержанной имъ надъ двумя царями, Сихономъ и Огомъ, упразднена клятва Бога, запретившая ему вступленіе въ Палестину. И тогда Богъ ему сказалъ: ‘Нтъ, ты умрешь въ пустын’. И Богъ ему сказалъ еще: ‘Адамъ былъ до тебя, этотъ былъ причиной того, что каждый человкъ долженъ умереть’. Но Моисей отвтилъ: ‘Царь вселенной! Адамъ гршилъ’. Богъ ему отвтилъ: ‘Авраамъ тоже долженъ былъ умереть, хотя онъ далъ себя бросить въ огонь во славу Божью’. Моисей сказалъ: ‘Авраамъ имлъ недостойнаго сына, Измаила’. Богъ сказалъ: ‘Исаакъ тоже долженъ былъ умереть, хотя онъ положилъ свою голову на жертвенникъ, чтобы принести себя Богу’. Моисей сказалъ: ‘Но онъ былъ отцомъ Исава нечестиваго’. Богъ сказалъ: ‘Яковъ имлъ двнадцать сыновей, которые вс были благочестивы’. Моисей сказалъ: ‘Яковъ не поднялся на небо, какъ я, и не получилъ Торы’. И Моисей прибавилъ еще: ‘Израиль — народъ изъ шести сотъ тысячъ человкъ, много гршившихъ, и Ты имъ прощаешь, а не хочешь простить мн’. И Богъ ему сказалъ: ‘Больше длаютъ для цлаго народа, чмъ для одного человка’. Моисей сказалъ: ‘Накажи меня, пошли страданія моему тлу, но не передай меня въ руки ангела смерти’. Но Богъ ему сказалъ: ‘Смерть есть дверь, черезъ которую должны пройти вс благочестивые’. Когда Моисей увидлъ, что его просьба не услышана, онъ обратился къ небу и земл и сказалъ имъ: ‘Молитесь за меня!’ Но небо и земля ему отвтили: ‘Мы должны молиться за себя самихъ, ибо съ теченіемъ вковъ мы должны тоже погибнуть’. Моисей обратился къ звздамъ, къ солнцу и лун, но он отвтили: ‘Мы должны молиться за себя самихъ’. Онъ обратился къ высокимъ горамъ, но он дали такой же отвтъ. Онъ подошелъ къ морю, и море ему сказало: ‘Моисей, что съ тобою? Ты меня разскъ на дв части, Шхина {Шхина — значитъ ‘духъ Божій’.} всегда была около тебя справа, что случилось съ тобою сегодня?’…
И когда Моисей услышалъ, какъ море разсказываетъ о всхъ чудесахъ, совершенныхъ имъ въ юности, онъ побжалъ къ Высшему ангелу, сталъ передъ нимъ плакать и кричать и сказалъ ему: ‘Молись за меня’. Ангелъ отвтилъ: ‘Я слышалъ, что эта просьба твоя не будетъ исполнена’. Моисей началъ плакать и кричать, и Богъ ему сказалъ: ‘Я далъ дв клятвы: или Израиль погибнетъ, или ты умрешь. Если хочешь жить, погибнетъ Израиль’. Моисей отвтилъ: ‘Храни насъ Богъ, я и тысяча мн подобныхъ погибнемъ, но ни одинъ изъ Израиля не долженъ погибнуть’. И Богъ ему сказалъ: ‘Ты боишься ангела смерти, я его передамъ въ твои руки’. Моисей сказалъ: ‘Какимъ образомъ мать моя Іохебедъ можетъ не огорчаться, когда она похоронила уже двухъ дтей и должна похоронить еще третьяго?’ И Богъ сказалъ: ‘Но пришелъ моментъ, когда Іегошуа (Іисусъ Навинъ) долженъ царствовать во Израил, ты же долженъ умереть’. Моисей сказалъ: ‘Если это такъ, то я предпочитаю лучше быть ученикомъ Іегошуи, и чтобы Іегошуа былъ вождемъ’.
Вскор посл этого Моисей отправился въ палатку Іегошуи и сталъ у дверей. А Іегошуа училъ Израильтянъ Закону и не замтилъ присутствія Моисея, ибо Моисей наклонился впередъ, чтобы его не видли, и закрылъ лицо рукой, чтобы его не узнали.
И вс Израильтяне пришли въ палатку Моисея и его не нашли тамъ, и когда Израильтяне увидли, что Моисей стоитъ у палатки Іегошуи и что Іегошуа сидитъ, они сказали Іегошу: ‘Что случилось? ты сидишь, а господинъ твой Моисей стоитъ’. Какъ только Іегошуа замтилъ стоящаго Моисея, онъ разорвалъ свое платье и заплакалъ и сказалъ: ‘Господинъ мой и властелинъ! Что ты длаешь здсь?’ И вс Израильтяне сказали Моисею: ‘Учи насъ Тор’. И Моисей имъ отвтилъ: ‘Я не могу этого сдлать’. Они сказали: ‘Мы не дадимъ теб уйти’. И тогда голосъ съ неба раздался: ‘Отнын Іегошуа будетъ васъ учить Тор’. И Моисей слъ съ правой его стороны, а Эліэзеръ съ лвой, и Іегошуа объяснялъ Тору предъ всмъ Израилемъ. И когда Израильтяне вышли отъ него, они обратились къ Моисею и сказали ему: ‘Объясни намъ то, что говорилъ Іегошуа’. И Иоисей сказалъ: ‘Я этого не знаю самъ’.
Въ этотъ моментъ Моисей сказалъ: ‘Властитель міра, пришелъ часъ, когда я желаю умереть’. Тогда онъ услышалъ съ высотъ неба: ‘Ты умрешь черезъ часъ’. И онъ началъ благословлять каждое колно отдльно, потомъ, видя, что время не терпитъ, онъ благословилъ весь Израиль заразъ. Посл сказали Моисею: ‘Ты имешь еще полчаса до смерти’. Онъ началъ просить прощенія у Израильтянъ и сказалъ имъ: ‘Очень часто я причинялъ вамъ огорченіе, обучая васъ Тор, простите меня’. И они ему тоже сказали: ‘Прости насъ, что мы часто были для тебя причиною огорченій’. Посл сказали Моисею: ‘У тебя остается еще одна минута до смерти», и онъ произнесъ слова: ‘Да будетъ благословенно имя того, кто живетъ и пребываетъ во вки’. И Моисей сказалъ Израильтянамъ: ‘Когда вы вступите въ страну Израиля, помните обо мн’. И Израильтяне ему отвтили: ‘Какъ мы можемъ не помнить о теб, который сдлалъ намъ столько добра?’
Посл сказали Моисею: ‘Остается только полминуты’. Онъ положилъ руки на сердце и сказалъ, обращаясь къ Израильтянамъ: ‘Руки, которыя получили Тору, будутъ погребены въ земл’. Вскор онъ отдалъ душу, и ни одинъ человкъ, ни одинъ даже ангелъ, не похоронилъ его, но если можно сказать, Богъ самъ, и онъ умеръ на седьмой день мсяца Адаръ, который былъ и днемъ его рожденія, ибо Богъ длаетъ полными годы праведныхъ изо дня въ день’.
Чтобы дать понятіе о томъ, какъ въ этой книг агадическія легенды примшаны къ библейскому тексту, прибавимъ. Что три слова подлежавшей переводу цитаты (слова: ‘ты не перейдешь черезъ Іорданъ’, Второзак., III, 27) даютъ автору случай привести новую легенду, относящуюся также къ Моисею:
‘Богъ сказалъ Моисею: ‘Ты не перейдешь черезъ Іорданъ, и даже кости твои не перейдутъ’. Мопсей сказалъ: ‘Властитель міра! Чмъ я хуже Іосифа Праведника, кости котораго переносятъ въ страну Израиля?’ И Богъ ему сказалъ: ‘Ты скрылъ свое происхожденіе, когда ты пришелъ къ Іисро, то его дочери сказали: ‘Египтянинъ насъ спасъ изъ рукъ пастуховъ’, и ты слышалъ, какъ тебя звали Египтяниномъ, и ты молчалъ, и ты не сказалъ, что ты еврей. Вотъ почему ты не заслужилъ вступить въ страну Израиля, Іосифъ же, наоборотъ, сказалъ виночерпію: ‘Я изъ страны Евреевъ’, онъ не скрылъ своего еврейскаго имени и поэтому онъ заслужилъ быть похороненнымъ въ стран Израиля’ {Приводимъ здсь латинскимъ шрифтомъ оригинальный текстъ второго отрывка изъ ‘Tsena Urena’. Изъ этого текста, относящагося къ концу XVI в., можно видть, какъ богатъ былъ въ то время еврейскій языкъ древнееврейскими элементами. Мы замтимъ сейчасъ, что древнееврейскій элементъ особенно обиленъ въ мстахъ, указывающихъ на стихи изъ Библіи, и изъ этого можно понять, насколько переводы Библіи и другіе переводы съ древнееврейскаго содйствовали усиленію древнееврейскаго элемента языка. Древнееврейскія слова помщены въ скобкахъ.
‘Gott hot gisogt zu Mosche: Du west nit berfhren dem Jarden im (afilu) deine beiner wellen nit berfohren dem Jarden. Hot Mosche gisogt: (Ribone sehet lam) wos bin ich aerger von Iseph (hazadik), doss men trogt seine beiner kein (erez Isroel). Hot Gott zu ihm gisogt: Du host verleikent dein land, as du bist gikummen zu Isro, hoben seine toechter gisogt: ein (Mizri) hot uns (mazil) geлмеи vun die pastueber, un du host gihoert, wie men ruft dich (Mizri) im du host gischwigen un host nit gisogt doss du bist ein (Ivri), drum bist du nit (soche) zu kummen kein (erez Isroel), ober Ioseph hot gisogt zum (sar hamaschkim): ich bin geworen gi (ganwet) von dem land vun (Krim), hot sein nomen nit verleikent, er is ein (Ivri), drum hot er (soche) geven begroben zu weren in (erez Isroel)’.}.
Эта послдняя легенда — одна изъ самыхъ характерпыхъ среди множества другихъ, разбросанныхъ въ этой книг, и вс он пропитаны тмъ же духомъ національной гордости и любви. Извстно, что эта скромная книга ‘Tsena Urena’ боле, чмъ всякая другая, содйствовала въ теченіе послднихъ трехъ вковъ воспитанію и укрпленію духа національной солидарности въ еврейской женщин Европы, а черезъ ея посредство и всего, конечно, еврейскаго народа.
Рядомъ съ ‘Bovo-Buch’ и ‘Tsena Urena’ необходимо упомянуть и о третьей книг, слава которой въ моментъ своего появленія также была весьма значительна, и если она не можетъ спорить съ популярностью второй, то во всякомъ случа не ниже первой. Мы имемъ въ виду ‘Maisse-Buch’ (Книга сказокъ), изданную въ Базел въ 1602 г. Авторъ ея, или лучше, компиляторъ, имя котораго неизвстно, какъ предполагаютъ, былъ еврей изъ Межерича (на Литв), жившій въ послдней четверти XVI в. на запад Германіи {Wiener, op. cit, стр. 4.— Karpeles, loc. cit.}. Во всякомъ случа, какъ явствуетъ изъ его предисловія, эта книга на первомъ мст предназначалась для читателей, или скоре, читательницъ этой именно страны. Авторъ въ этомъ предисловіи приглашаетъ ‘любезныхъ женщинъ’ поторопиться покупкой его книги до ‘переселенія его въ чужую страну, Богемію, Россію и Польшу’. Это сочиненіе представляетъ собою компиляцію всякаго рода сказаній еврейскаго фольклора, заимствованныхъ изъ агадической и каббалистической литературы. Число этихъ сказокъ боле трехсотъ. Несмотря на разнообразіе сюжетовъ и источниковъ, изъ которыхъ авторъ ихъ черпалъ, книга сохраняетъ единство. Неизвстный компиляторъ этихъ сказокъ сумлъ придать имъ однообразный духъ, излагая ихъ въ одномъ и томъ же тон, простомъ, естественномъ, всегда ровномъ и свободномъ отъ всякой искусственности. Первое изданіе этой книги было скоро исчерпано, и за нимъ въ довольно короткіе промежутки послдовалк новыя изданія. Въ 1612 году эта книга удостоилась даже перевода на нмецкій языкъ однимъ профессоромъ изъ Гиссена {Wiener, op. cit., cip. 42, прим. I.— М. Steinschneider, Iewish literature, древнеевр. перев. 1897, стр. стр. 405.}. Однако, слава этой книги не была такъ продолжительна, какъ ‘Tsena Urena’ и ‘Bovo-Buch’, и въ наше время она сдлалась библіографической рдкостью {Grnbaum въ своей Idisch-deutsche Chrestomatie, Leipzig, F. А Brockliaus, 1882, цитируетъ два изданія ‘Maisse-Buch’, одно въ Вильмередорф (годъ не указанъ), другое въ Редельгейм въ 1753 г. Полное заглавіе этого послдняго изданія очень характерно: ‘Maisse-Buch wo arinen viel Avunderliche schone maisses aus dem zohar un andere cabala sforim gezogen seien, das ir nit habt tut meinen, es darf sich kein lamdan auch nit Schemen, aus dem maisse-buch zu leien, welches mit drei hundert un vier im fnfzig andere maissin sich kan ermeien. Deestwegen ihr leit, kumt bei zeit, un’kauft es mit lust un’freid, da ir mit in der ir’ah mecht geraten, da mit hakodesch baruch hu hebend schiken mecht sein boten un uns aus dem golus ziehen, im m’karew dos kez sein’.— Подробное изложеніе разсказовъ ‘Maisse-Buch’, изъ коихъ нкоторые нмецкаго происхожденія, можно найти въ названной ‘Chrestomatie’ Grnbaum’а, стр. 387—458.}.
Поименованныя три книги, самыя популярныя въ первую эпоху еврейской литературы, довольно удачно рисуютъ общій характеръ всей этой эпохи. Авторы ихъ, какъ мы видли, принадлежатъ, одинъ — Италіи, другой — Германіи, третій — Польш. Это было еще время, когда произведенія на еврейскомъ язык писались какъ въ Германіи, такъ и въ другихъ странахъ, гд укрылись нмецкіе евреи. И только начиная съ XIX вка, литературное производство на еврейскомъ язык сосредоточивается почти исключительно въ странахъ, гд живутъ такъ называемые ‘польскіе’ евреи.
Эти три книги показываютъ не только ‘универсальность’ еврейскаго литературнаго творчества этой эпохи, но довольно точно выражаютъ также духъ и тенденціи произведеній того времени. Какъ ‘Tsena Urena’, ‘Bovo-Buch’ и ‘Maisse-Buch’, большинство другихъ книгъ этой эпохи — книги благочестія, переводы Библіи и Закона, сборники оригинальные или переводные съ древнееврейскаго, излагающіе религіозныя предписанія, знаніе которыхъ признавалось необходимымъ для женщины. Съ другой стороны, мы видимъ фольклорную литературу, состоящую изъ сказокъ и разсказовъ, заимствованныхъ изъ свтской, не еврейской литературы, часто даже просто переписанныхъ съ оригинальнаго нмецкаго текста. Въ цитированномъ выше предисловіи къ ‘Maisse-Buch’ авторъ считаетъ необходимымъ указать на нревосходство своего произведенія, сказки котораго агадическаго происхожденія, надъ ‘Bcher von Khen’ и надъ поэмами Dietrich’а von Berne и ‘Meister Hildabrand’а’, которыя представляютъ только ‘пустяки и фривольности, которыя не стоитъ и читать’.
Сказки этого рода были очень многочисленны и популярны. Кром ‘Воо — Buch’ и сказокъ, приводимыхъ авторомъ ‘Maisse Buch’, надо еще изъ самыхъ популярныхъ указать на ‘Исторію Фортунатуса съ его кошелькомъ и его магической шляпой’ (1696), ‘Libschaft von Plorus und Blankfler’ (1714), ‘Исторію рыцаря Сигизмунда и Магдалины’ (1717), нсколько сказокъ Боккачіо, переведенныхъ въ 1710 году, и другія того же рода.
Сказки и легенды еврейскаго происхожденія ныогда представляютъ только простые переводы съ древнееврейскаго, но чаще он прямо составлялиси на еврейскомъ язык. Изъ этихъ послднихъ нкоторыя, особенно разсказывающія жизмь и чудеса основателя хассидскаго толка {Секта хассидовъ (‘хассидъ’ — значитъ благочестивый) была основана въ XVIII в. Подробно см. ниже въ глав о Перец-прозаик.} и его послдователей, имютъ большое значеніе для исторіи еврейской литературы. Своимъ простымъ и наивнымъ стилемъ, безграничной врой въ могущество цадика {‘Цадикъ’ называется хассидскій рабби (учитель) или, какъ говорятъ, въ Польш, ‘ребе’.}, которой он проникнуты, обвянныя мистической поэзіей и пантеистической философіей, эти сказки, несмотря на жесткость формы, представляютъ по временамъ своеобразную красоту, производящую впечатлніе даже на читателя современной культуры. Въ нихъ-то еврейское романтическое динніеніе, представленное впослдствіи Перецомъ {См. ниже въ глав о Перец-прозаик.}, найдетъ источникъ своего вдохновенія и предметъ для подражанія {Изъ наиболе важныхъ книгъ легендъ укажемъ на ‘Sclrwoche Baal schem’ (Доблести Ваалъ-шема), изданные впервые въ 1815 г. и выдержавшіе потомъ множество изданій, ‘Sefer sipuro maisses’ (Книга сказаній), въ которой, какъ и въ ‘Доблестяхъ’, разсказана жизнь основателя хасеидизма и нкоторыхъ изъ его учениковъ (Варшава, 1881). Очень большое значеніе для послдующаго развитія еврейской литературы имли сказки Рабби Нахмана изъ Брацлава, собранныя и изданныя учениками этого главы хассидизма. (‘Scier sipuro maisses ma schesochinu lisehmea mipi haran’. Мы пользовались изданіемъ 1903 г., Варшава). См. также Л. Перецъ: ‘Rebi Nachmon’kes maisses’ въ Jdische Bibliothek.— Martin Buber. Die Geschichten des Rabbi Nachman, ihm nacherzhlt, Franki. а. М., 1906, изд. Litterarische Anstalt.— Martin Buber. Die Legende des Baalschem. Frankf. а. М., 1908, изд. Litterarische Anstalt.}.
Переводы Библіи, какъ понятно, занимаютъ особеннее мсто въ ряду произведеній перваго періода еврейской литературы, — періода, который благодаря сравнительно весьма большому числу появлявшихся въ то время религіозныхъ книгъ, иногда назывался даже періодомъ преимущественно священной литературы {F. Schulman, op. cit., стр. VII.}. Христіанскіе миссіонеры, которые еще и въ наши дни часто прибгаютъ къ народному языку для своей пропаганды между евреями, первые сдлали доступной священную литературу народной масс. Первый переводъ {Замтимъ, однако, что уже въ 1534 г., т. е. 10 лтъ до опубликованія перевода Михеля Адама, была издана въ Краков раввиномъ этого города, R. Anschel’емъ, конкорданція Библіи, въ которой вс древнееврейскія слова переведены на евр. языкъ. Эта конкорданція, озаглавленная ‘Mirkewet hamischnc’ и въ первый разъ опубликованная анонимно, была издана во второй разъ въ 1584 г. въ томъ же город подъ новымъ заглавіемъ: ‘Sefer schel R. Anschel’ (Книга P. Аншеля). Въ предисловіи къ этой книги авторъ говоритъ, что онъ написалъ конкорданцію, чтобы дать возможность человку изъ народа изучать Библію и обучать ей своихъ дтей. Матери и сестры сами сумютъ ею пользоваться, чтобы обучать Библіи своихъ сыновей и внуковъ. См. Grnbaum, op. cit.— Gdeman. Quellenschritten zur Gesch. des Unterrichtswesens etc. 240—290.— G. Karpeles, loc. cit.— C. Дубновъ. ‘Материнскій языкъ польскихъ и литовскихъ евреевъ въ XVI и XVII вв.’ въ журнал ‘Еврейская Старина’, Спб., 1909, стр. 31—34.} Пятикнижія, пяти ‘Мегилосъ’ и ‘Гафторосъ’ {Пять ‘мегилосъ’ составляютъ ‘Псня псней’, ‘Экклезіастъ’, ‘Эсирь’ ‘Плачъ Іереміи’ и ‘Русь’. Гафторосъ — это отрывки изъ пророковъ, читаемые по субботамъ и праздникамъ посл чтенія отдла Пятикнижія.} былъ выполненъ крещенымъ евреемъ Михелемъ Адамомъ {Переводъ Михеля Адама ошибочно приписывали Эліи Левит (между другами М. Мендельсонъ въ его предисловіи къ переводу Пятикняжія). См. М. Steinschneider въ журнал Serapeum, 1860, стр. 190.} и изданъ Паулусомъ Фагіусомъ въ 1544 году въ Констанц. Въ довольно длинномъ предисловіи переводчикъ излагаетъ мотивы, побудившіе его предпринять этотъ трудъ. Вслдствіе многократныхъ изгнаній многія общины были разрушены и жители ихъ разсяны. Многочисленные евреи, жившіе въ деревняхъ, не имли средствъ брать учителей для своихъ дтей, и эти послднія росли въ невжеств. Еврейскій переводъ Пятикнижія давалъ возможность каждому еврею, который только умлъ читать, самому обучать своихъ дтей. Искренность Михеля Адама {Е. Schulmann, loc. cit., стр. 6.} часто ставилась подъ сомнніе, но каковы бы ни были мотивы, вдохновлявшіе его, нельзя отрицать того, что онъ сдлалъ полезное дло, вліяніе котораго на современную ему публику было огромно {М. Steinschneider. Iewish lit., древнеевр. перев. 1897, стр. 378.}.
Другой переводъ Пятикнижія, тоже обязанный крещеному еврею, былъ опубликованъ въ томъ же году въ Аугсбург {Вотъ нмецкое заглавіе этого перевода: ‘Die fnf Bcher Moses aus dem hebrischen von Wort zu Wort, nach der jetzigen Iudenart, in die Teutsch Sprach gebracht, un doch mit hebrischen Buchstaben gedruckt, allerding wie die luden sie durchs gantz Iar in die Wochen aussteilen, mit sampt den Capiteln, aus allen Propheten aussgezogen, wlche sie darzu nomen.’ (Цитир. no Grnbaum’у, op. cit., стр. 12).}. Авторъ его, Паулусъ Амиліусъ, какъ онъ объясняеть въ одномъ письм съ посвященіемъ {Это письмо съ посвященіемъ было воспроизведено въ ‘Fraenkel-Graetzische Monatschrift’, стр. 350 и слд. О Паулус Амиліи см. Е. Schulman, l. c., стр. 8, прим. I.}, предпринялъ его между прочими мотивами также для того, чтобы показать христіанамъ, ‘что они ошибаются, думая, что евреи говорятъ еще по древнееврейски’. Этотъ аугсбургскій переводъ послужилъ основаніемъ для другой версіи, опубликованной въ Кремон въ 1560 году евреемъ Дейбой Брешемъ или Брештомъ, уроженцемъ Польши. Рядомъ съ переводомъ текста авторъ далъ еще переводъ словъ, равно какъ извлеченіе на еврейскомъ язык изъ знаменитаго комментарія Раши. Онъ былъ во второй разъ изданъ въ Базел въ 1583 г. и въ третій разъ съ незначительными поправками въ томъ же город въ 1603 году {Е. Schulman, l. с., стр. 9—10.}.
Въ 1608 г. знаменитый раввинъ Исаакъ б. Симеонъ Гакогенъ изъ Праги (умеръ въ 1624 г. въ Праг) опубликовалъ новый переводъ Пятикнижія, заключавшій также и избранные отрывки изъ агадической литературы. Этотъ переводъ, извстный подъ именемъ ‘Teutsch-Chumesch’ {Chumesch значитъ Пятикнижіе.}, былъ въ свое время очень популяренъ среди еврейской публики {Впослдствіи именемъ ‘Teutsch-Chumcsch’ обозначали всякій еврейскій переводъ Пятикнижія.}. Черезъ два года посл перваго вышло второе его изданіе въ Праг въ 1610 г. Третье изданіе со значительными измненіями въ текст ‘Teutsch Chumesch’а’ выпущено было только въ 1691 г. во Франкфурт на Майн внукомъ автора {Въ этомъ изданіи появились только дв первыя книги Пятикнижія. См. Е. Schulman, l. c., стр. 11—12.}. Но вскор ‘Tsena Urena’ замнила вс другіе переводы, появившіеся до и посл нея.
Въ одно время съ Пятикнижіемъ были переведены на еврейскій языкъ и другія части Библіи. Въ 1545 г. въ Венеціи вышелъ извстный переводъ Псалмовъ Эліи Левиты, автора ‘Bovo-Buch’ {Sefer Tehilim gemacht in teutscher sprach durch Eliohu Bochur Aschkenasi. Венеція, 1545.}. Въ 1544 г. появился въ Аугсбург римованный переводъ книги Самуила, отличающійся особенной красотой языка. Стихи выполнены въ римованной октав, и къ нимъ были приспособлены спеціальныя мелодіи для чтенія {T. наз. Schmuel—Buch—nigun.}. Популярность этого перевода была такъ велика, что онъ вызвалъ многочисленныя подражанія, и многіе послдующіе переводчики старательно заявляютъ, что ихъ переводъ выполненъ по стихамъ и мелодіямъ ‘Samuel-Buch’а’ {B. Schulman, l. с., стр. 17—19.}. Авторъ ‘Tsena Urena’ далъ также переводъ пророковъ и гагіографовъ, выполненный въ дух первой его книги. Онъ извстенъ подъ именемъ Hamagid (Прага, 1576), имлъ нсколько изданій и пользовался нкоторой популярностью {Ibid, стр. 37—38.}. Но его успхъ далеко не былъ такимъ, какъ переводъ Пятикнижія того же автора.
Полный переводъ библіи на еврейскій языкъ выполненъ былъ только въ конц XVII в. Два перевода ея, — одинъ Іекусіеля Блица (въ 1676 г. въ типографіи Ури Вивуша), другой Іосифа Витценгаузена (въ 1676 г. у Іосифа Этіаша) — были изданы на протяженіи трехъ лтъ, оба въ Амстердам. Но эти переводы, передававшіе только библейскій текстъ безъ комментаріевъ и агадическихъ разсказовъ, повидимому, не пользовались симпатіями публики, такъ какъ новаго изданія ихъ не было {Извлеченія изъ этихъ двухъ переводовъ даны у Grnbaum’а. op. cit., стр. 102—106 и у Sclmlmann’а, loc. cit., стр. 46—48.}. Въ 1711 г. переводъ Витценгаузена былъ напечатанъ нмецкими буквами въ ‘Biblia pentapla’ {Изд. въ Wandbeck’. См. Grnbaum, op. cit., стр. 19.}, какъ ‘еврейская’ версія, рядомъ съ версіями католической, реформатской, лютеранской и голландской.
Одновременно съ первыми переводами Библіи появляются и переводы молитвенника. Переводъ Іосифа б. Іакара былъ напечатанъ въ 1544 г. въ Ихенгаузен, за годъ до псалмовъ Левиты, съ которыми согласованы его орографія и часто даже переводъ тхъ псалмовъ, которые входятъ въ составъ молитвенника {Полное заглавіе: ‘Komt her ir vromen vrauen, da wert ir hpsch ding schauen, ir wert es wolgewar, ein tefilah vom ganzem jar, wol verteutscht im bescheidlich, ir wert sie sunst vorsaumen, den sie wachsen ait auf den bumen, auch is sie nit zu teuer, um ein krnen is sie euer: un etwas nehr halt ir euch stark, gedruckt zu Ichenhausen in dem mark, in dem jar so man zeit dreihundert un vir, got helf uns, das vir si volenden schir. (По Chrestomatio Grnbum’а, стр. 295—320, гд даны также извлеченія изъ перевода молитвенника Іосифа б. Іакара).}. Авторъ говоритъ, что онъ предпринялъ этотъ переводъ въ виду того, что ‘между тми, которые молятся по древнееврейски, едва найдется одинъ изъ тысячи, который понимаетъ смыслъ произносимыхъ имъ словъ’.
Въ начал ХVIII в. (1709) нкій Аронъ б. Самуилъ, уроженецъ Гагерсгаузена (Гессенъ), опубликовалъ ‘Liebliche Tefillah oder graeftige arztnei fr guf und neschama’ (Дорогая молитва или полезное лкарство для тла и души) — сборникъ боле оригинальныхъ, чмъ переводныхъ, молитвъ на еврейскомъ язык {Извлеченія даны у Grnbaum’а, op. cit., стр. 321—324.}. Въ предисловіи къ этому сборнику авторъ объявляетъ себя ревностнымъ сторонникомъ молитвы на еврейскомъ язык. Но эти ‘еретическія’ идеи вызвали вскор противъ него громы и молніи со стороны раввиновъ {Karpeles, op. cit., стр. 1014—1015.}. Книга была запрещена, и съ тхъ поръ не было попытки замнить еврейской молитвой древнееврейскую. Древнееврейскій языкъ остался безспорно языкомъ литургіи, священнымъ языкомъ par excellence. Все, что сторонники на материнскомъ язык осмлились сдлать, свелось къ тому, что къ оффиціальной древнееврейской молитв прибавили другую молитву на обиходномъ язык. Такъ, знаменитый хассидскій равви, рабби Нахманъ изъ Брацлава {Отношеніе вождей хассидскаго движенія къ литератур на народномъ язык было вообще и съ самаго начала проникнуто чувствомъ глубокой симпатіи. Рабби Dov Вег, сынъ р. Шнееръ-Залмана изъ Лядовъ, одинъ изъ самыхъ высокихъ авторитетовъ хассидизма, самъ составилъ ‘сочиненіе о морали’ на еврейскомъ язык, которое, по мннію автора, предназначалось не только для простыхъ людей, но также и для ученыхъ, въ виду того, что ‘сказанное на родаомъ язык легче находитъ себ путь къ сердцу’ (‘Pokeaeh ivrim’, noявившійся въ многочисленныхъ спеціальныхъ изданіяхъ и какъ дополпеніе къ молитвеннику). Мы уже упомянули выше о сборникахъ хассидскихъ легендъ. Прибавимъ еще, что хассидскія книги на еврейскомъ язык первыя печатались обыкновенными еврейскими буквами. (До того времени пользовались для еврейскихъ книгъ спеціальнымъ шрифтомъ, варіаціей раввинистскаго, носившимъ характерное наименованіе ‘Weiberdeustch’. Еще въ ваше время религіозныя книги на еврейскомъ язык иногда печатаются шрифтомъ ‘Weiberdeutsch’), Объ отношеніи раввиновъ-‘ортодоксовъ’ и хассидскихъ раввиновъ къ еврейской литератур см. интересныя мста въ уже нсколько разъ цитированной стать В. Schulman’а, стр. X—XL, и въ стать того же автора ‘Imke Safa’ въ Haschiloach, 1908, т. IV, стр, 106—108.}, совтовалъ своимъ приверженцамъ ‘собираться каждый день на часъ и въ это время молиться только по-еврейски, такъ какъ на древнееврейскомъ язык имъ трудно было бы выразить все, что имъ хотлось бы сказать, и, когда нтъ навыка въ язык, сердце не можетъ услдить такъ хорошо за произносимыми на этомъ язык словами’ {Likute rabbi Xachman, стр. 97, цитиров. S. А. Harodezki, Hagoren (на древнеевр.) 1903, т. IV.}.
Одн только женщины, которыя по закону еврейской религіи, вовсе освобождены отъ обязанности молиться, пользовались переводными на еврейскій языкъ молитвами, равно какъ и спеціальными молитвами, сочиненными на этимъ язык только для нихъ. Такого рода женскія молитвы, ‘техиносъ’, сочинены на вс случаи и обстоятельства религіозной и матеріальной жизни женщины, составленіе ихъ ничмъ не регламентировано, и число ихъ постоянно увеличивается вплоть до настоящаго времени. Чисто литературное значеніе этихъ произведеній не очень велико, большинство ихъ составлено по одному образцу и скоре свидтельствуетъ о матеріальныхъ нуждахъ, чмъ о религіозномъ вдохновеніи ихъ авторовъ. Составленіе этихъ ‘техиносъ’ началось, повидимому, не раньше конца XVI в. {Е. Schlman въ его стать въ Hasman’, стр. 66. См. также Grnbaum, op. cit., стр. 328—335, гд приведены самыя древнія ‘техиносъ’. Одна техина чрезвычайно глубокаго религіознаго настроенія, написанная истинно поэтическимъ языкомъ, встрчается въ роман ‘Шлёма р. Хаимскій’ С. Абрамовича, New-Jork, Hebr. Pabl. Comp., 1901, стр. 33-34.}.
Имена ихъ авторовъ — женщинъ — остались намъ совершенно неизвстны. Это были извстныя своей набожностью и благотворительностью женщины, жены или дочери знаменитыхъ раввиновъ и ученыхъ. Нкоторыя имена составительницъ ‘техиносъ’ сохранились въ памяти народа, и преданіе окружило ихъ ореоломъ святости. Таково, напримръ, популярное имя ‘Сора басъ Тувимъ’ и др. Эти молитвы въ большинств случаевъ представляютъ какъ бы интимную бесду женщины съ Богомъ, бесду, въ которой еврейская женщина старается излить свою душу предъ Господомъ и открываетъ предъ Нимъ вс свои нужды, горести и скорби. Въ глубокой вр, что ‘все отъ Бога’, что безъ воли Его ‘ни одинъ даже волосъ не упадетъ съ головы’, женщина обращается къ Богу во всхъ случаяхъ своей жизни. Много въ этихъ молитвахъ наивной вры, не нердко он проникнуты истиннымъ лиризмомъ. Вотъ, напримръ, образцы молитвы-техины, въ которой женщина проситъ о средствахъ къ жизни для своей семьи: ‘Отецъ Милосердный, дай мн съ супругомъ моимъ и дтьми моими средства къ жизни оіъ Твоей руки, а не отъ руки человка, ибо даяніе человка ничего не стоитъ. Можетъ разв человкъ дать то, въ чемъ другой нуждается? И когда ужъ онъ даетъ что-нибудь, онъ даетъ не вовремя. Ты же, Господи, знаешь потребности каждаго человка, въ чемъ онъ нуждается каждую минуту. А посему, Богъ вселенной, дай намъ наше пропитаніе отъ Твоей святой руки. Аминь!’ — ‘Ты знаешь вс тайны, Ты знаешь вс разбитыя сердца, Ты знаешь и тхъ, которые таятъ въ своемъ сердц и не могутъ высказать людямъ, а только Теб одному. Ты знаешь мои горести и скрытыя раны, которыя я ношу въ своемъ сердц. Богъ Милосердный, гд взять мн врача, который могъ бы понять мои страданія, а если онъ пойметъ даже, разв можетъ онъ мн помочь? Ты же, Боже Милостивый, помогаешь, когда къ Теб обращаются. Ты отецъ сиротъ и вдовъ, бдняка можешь сдлать богатымъ, униженнаго можешь возвысить, Ты никому не длаешь несправедливости и воздаешь каждому по заслугамъ его. Боже милосердный, сжалься надо мною и не дай мн упасть въ средніе годы, и особенно на старости лтъ, дабы мои враги не радовались, какъ объ этомъ просилъ царь Давидъ. Посему прошу Тебя, Господь Милосердный, не оставляй безъ вниманія моей мольбы и дай мн счастье во всхъ длахъ моихъ, чтобы не видть горя отъ дтей моихъ, чтобы мн не пришлось прибгать къ ихъ помощи. Я хорошо знаю, что я прошу слишкомъ много, что я не заслужила и того, что Ты длалъ мн до сихъ поръ и продолжаешь длать теперь. Поэтому прошу Тебя, не покидай меня на старости, чтобы не испытать мн стыда на этомъ свт и имть свою долю со всми добрыми и праведными людьми въ тотъ часъ, когда Ты пожелаешь съ радостью извлечь меня съ этого свта къ радости на томъ свт. Боже Милостивый, этотъ свтъ — ничтожный свтъ, но если человкъ не иметъ добра на этомъ свт, нельзя ему сподобиться и того свта’…
Но не только мелочи жизни и обычныя житейскія нужды, но и боле важные вопросы, касающіеся жизни всего народа, составляютъ предметъ этихъ молитвъ. По случаю праздниковъ читаются молитвы, въ которыхъ говорится о разныхъ историческихъ событіяхъ, о судьбахъ народа, о его бдствіяхъ — въ прошломъ и настоящемъ. Вотъ, напримръ, ‘техина’, читаемая въ субботу передъ новомсячіемъ Аба, въ который былъ разрушенъ Іерусалимскій храмъ: ‘Смотри, весь народъ Твой стоитъ и проситъ Тебя, чтобы Ты благословилъ мсяцъ Абъ, который мы теперь встрчаемъ, чтобы Ты насъ утшилъ, какъ отецъ, чтобы Ты отпустилъ грхи наши, изъ-за которыхъ мы изгнаны изъ нашей страны, удалены изъ нашей земли, и обитель Твоя святая, святой храмъ, сожженъ въ этотъ мсяцъ. Горе намъ! Отнятъ свтъ у глазъ нашихъ! Когда былъ святой храмъ, этотъ мсяцъ былъ такой праздникъ, которому не было равнаго: теперь же мсяцъ этотъ — мсяцъ скорби, плача и горя, такъ какъ вспоминаемъ величіе, котораго мы лишились. Боже Милосердный, услышь голосъ Ціона, внемли крику Іерусалима, который съ горькимъ сердцемъ рыдаетъ, и какъ Ты его сжегъ въ огн, такъ Ты его изъ огня воздвигни вновь, какъ сказано: ‘Я буду ей огненной стной вокругъ’. Благословенъ будь, Утшитель Ціона и Строитель Іерусалима! Аминь!’ Число этихъ женскихъ молитвъ-‘техиносъ’ очень велико. Обыкновенно он помщаются въ молитвенникахъ для женщинъ (‘корбанъ-минхо’), по существуютъ и отдльные сборники этихъ ‘техиносъ’. {‘Simchat hanefesch’ была очень популярна. Она упоминается, между прочимъ, въ ‘Vgele der Alaggid’ А. Bernstem’а (Leipzig, 1885, 4-е изд., стр. 32) и въ роман Бертольда Ауэрбаха ‘Diechter и. Kaufmann’, 1885, стр. 54. У Grnbaum’а, op. cit., стр. 230—288 даны извлеченія какъ изъ ‘Simchat hanefesch» такъ и изъ нкоторыхъ другихъ сочиненій этого жанра.}
Другой родъ тоже религіозной литературы составляютъ ‘сочиненія о нравственности’, очень рано культивировавшіяся еврейской письменностью. Въ 1542 г. появился Sefer Hamidot’ (книга о добрыхъ нравахъ) въ перевод съ древнееврейскаго. Анонимный авторъ этой книги, разсчитывавшій, главнымъ образомъ, на женскую публику, считаетъ нужнымъ дать нкоторыя объясненія своему новаторскому предпріятію: трактовать предъ женщинами вопросы, касающіеся изученія Закона. Такъ, онъ замчаетъ, что ‘въ заявленіи Талмуда, что женщины не должны изучать Тору, рчь идетъ объ изученіи самого Талмуда, но вовсе не объ изученія Библіи и другихъ книгъ, трактующихъ о нашихъ обязанностяхъ’. За ‘книгой добрыхъ нравовъ’ послдовали другія въ томъ же род и тоже переведенныя съ древнееврейскаго. Среди нихъ укажемъ на ‘Ховасъ Галвовасъ’ рабби Бахіи, переведенный въ 1609 г. одной женщиной, Ревеккой Тиктинеръ, которая была авторомъ другой оригинальной книги объ обязанностяхъ женщины, ‘Мейнекесъ Ривка’ (Кормилица Ревекки), ‘Кавъ Галошоръ’ (Врная мра) Цви Гирша Кайдановера (1724 г.), и наконецъ ‘Симхосъ Ганефешъ’ (Радость души), анонимно опубликованная во Франкфурт на Майн въ 1706 г. и вторымъ изданіемъ въ Зальцбах въ 1718 г.
Исторія еврейскаго народа, его великаго прошлаго, его горестей и страданій, какъ свидтельство любви Бога къ избранному народу — такой сюжетъ не могъ не вдохновлять людей, писавшихъ для публики, жаждавшей просвщенія и искавшей ободренія въ чтеніи книгъ, такъ близко касающихся самыхъ основъ ея моральнаго міровоззрнія. Книга ‘Іоссипонъ’, представляющая нчто въ род лтописи отъ начала міра до завоеванія Палестины римлянами {Еврейскій переводчикъ такъ опредляетъ въ предисловіи характеръ переводимой имъ книги: ‘…zu dem aso is er gar kurzweilig zu lesen, den eswerden drinen derzeit maassim, die da geschehen sein vun scheschet ieme berei schit an un bis nach dem churbon bai’s schoni: auch so werden darinen verzelt, die grossen milehomet die gestriten hat der grosmechtig Knig Alexandrus Mukdun wie er schier dieganz welttmter sich mit gewalt bezrvungem hot’. и т. д. (Цитир. по Chrest Grnbaum’а, стр. 345—357, гд приведены также другіе отрывки изъ той же книги). Сокращенное изложеніе Іоссипона было выпущено Эдель басъ Мозесъ въ Краков въ 1670 г. Подробн. см. Jewich Encycl. т. VII, ст. ‘Ioseph b. Gorion’.}, была переведена съ древнееврейскаго и напечетана впервые въ 1546 г. въ Цюрих. Въ 1648 г. изданъ былъ въ Амстердам переводъ ‘Шевесъ Іегуда’ (Скипетръ Іуды) {Другое изданіе ‘Шевесъ Іегуда’ вышло въ 1700 г. въ Зульцбах.}. ‘Шеерисъ Израиль’ (Остатокъ Израиля) Менахема Мона, изданный въ первый разъ въ Амстердам въ 1743 г., представляетъ скоре оригинальное произведеніе, чмъ переводъ. Въ предисловіи авторъ объясняетъ странное названіе его книги. Онъ назвалъ ее ‘Остатокъ Израиля’, такъ какъ думаетъ изложить въ ней все то, что произошло съ остаткомъ Израиля посл изгнанія въ невдомыя страны десяти колнъ, когда остались только колно Іуды и Веніамина и часть колна Леви’. Въ Библіи (Zephania, III, 13) сказано, что ‘остатокъ Израиля не будетъ совершать несправедливости и не будетъ лгать’ — и это правда, несмотря на вс обвиненія противъ него. Святыя общины часто погибали во Святое Имя Его и не хотли лгать и измнить своей вр. Авторъ заявляетъ, кром того, что принадлежа самъ къ остатку Израиля, онъ не станетъ утверждать вещей, въ достоврности которыхъ онъ самъ не убдился. Книга содержитъ исторію преслдованій евреевъ въ разныхъ странахъ, анекдоты изъ жизни знаменитыхъ людей какъ евреевъ, такъ и неевреевъ, изложеніе средневковыхъ диспутовъ и другіе подобные сюжеты. Надо однако признать, что духъ критики автора не стоитъ на высот его доброй воли, такъ какъ въ его книг историческая правда и легенда перемшаны и переплетены между собою {Характеръ книги опредляется словами на заглавномъ лист: ‘man, wert drinen gefinen wunderhertiche geschichtnis die geschehen sein ungern eitern in den golus, un wie vielmal sie hahen mekadesch schein schoma’im gewesen’. Извлеченія см. Grnbaum, op. cit., стр. 358—360.} Іегуды Ибнъ Вирга {М. Steinschneider, Евр. литература, древнеевр. перев., стр. 408.}.
Преслдованія, отъ времени до времени сваливавшіяся на голову евреевъ и принимавшія характеръ національныхъ катастрофъ, какъ, напримръ, возстаніе казаковъ при Хмльницкомъ (1648 г.), преслдованія въ Франкфурт на Майн (1614—1616), возстаніе въ Гамбург (1730 г.), находили свое скорбное эхо въ еврейской литератур. Число такихъ монографій довольно значительно.
Весьма любопытны также мемуары одной еврейской женщины того времени, знаменитой Глюкель изъ Гамельна (Glckel von Hameln).
Эта замчательная женщина своего времени родилась въ Гамбург въ 1645 г. Ея отецъ Лейба Пинкерле былъ старшиной общины нмецкихъ евреевъ и извстнымъ общественнымъ дятелемъ, принимавшимъ близко къ сердцу интересы не только нмецкаго, но и русскаго еврейства. Бжавшіе отъ рзни Богдана Хмльницкаго русскіе евреи находили пріютъ въ его дом. Человкъ просвщенный, онъ давалъ своимъ дтямъ не только еврейское, но и общее образованіе. Дочь его, Глюкель, не только хорошо знала древнееврейскій языкъ и знакома была съ религіозной литературой, но и вообще была высоко образованной женщиной. Но, кром знаній и образованія, эта женщина обладала необыкновенно высокой моральной и душевной красотой. Рано вышедши замужъ за Хаима изъ Гамельна и овдоввъ на 44 году, она принялась за свои записки, которыя, къ сожалнію, не успла закончить, хотя продолжала ихъ и посл смерти второго своего мужа Серфа Леви, старшины еврейской общины въ Мец. Но и то немногое, что она успла написать, представляетъ высокій историческій и бытовой интересъ. Будучи au courant всего того, что происходило въ еврейств вокругъ нея, и обладая недюжиннымъ писательскимъ талантомъ, она описывала современныя ей событія (между прочимъ и волновавшее тогда еврейство мессіанское движеніе Саббатая-Цеви) и своихъ современниковъ въ мягкихъ художественныхъ краскахъ, обнаруживающихъ нжно любящее женское сердце и необыкновенную красоту души. Она умерла въ 1719 г. Ея мемуары свято хранились въ рукописи ея потомствомъ, и въ 1896 г. они были изданы въ Франкфурт проф. Давидомъ Кауфманомъ подъ его редакціей и съ его введеніемъ подъ заглавіемъ ‘Die Memoiren der Glckel von Hameln (1645—1719)’. Эти мемуары представляютъ цнный, богатый обильнымъ и разнообразнымъ матеріаломъ источникъ нашихъ свдній объ общинной, бытовой и семейной жизни нмецкихъ евреевъ конца XVII и начала ХVIII вка.
Не могъ не привлечь вниманія еврейскихъ писателей и другой сюжетъ, тоже національнаго характера. Книги на еврейскомъ язык о Палестин, ея географіи, ея современныхъ обитателяхъ, книги о путешествіяхъ въ эту страну, дйствительно, были довольно многочисленны въ эту эпоху и охотно читались публикой {М. Steinschneider. ‘Jdische Schriften zur Geographie Palaestinas’ въ ‘Irusalem’. Zunz’а, т. III.}. Въ 1635 году нкій Герсонъ б. Эліэзеръ опубликовалъ въ Люблин и въ Амстердам {Dr. Zunz. Ges. Schrirften. Berlin., 1875, т. I. стр. 187—188.}. ‘Гелилосъ Эрецъ-Исроэль’ (Провинціи Палестины), въ которомъ онъ указываетъ пути, ведущіе въ Іерусалимъ, а также разсказываетъ о своемъ путешествіи въ страны, лежащія близъ рки Самбатіона, и въ страны жреца Іеона, гд онъ видлъ много чудесъ, между прочимъ, звря съ тремя глазами и человка безъ головы. Эта книга была публично сожжена іезуитами въ Варшав, но потомъ была вновь напечатана {Ibid.}ё. Въ 1649 г. Мордухай б. Іескія Литте напечаталъ въ Амстердам ‘Тецоесъ Эрецъ-Исроэль’ {Ibid. стр. 189.}, также трактующій о путяхъ въ Палестину. Въ 1650 г. Моисей б. Израиль Нафтали Гиршъ Паргесъ изъ Праги издалъ въ Амстердам книгу на ту же тему ‘Даркей Ціонъ’ (Пути слона), описывающую нкоторые обычаи іерусалимскихъ евреевъ {Ibid.}. Другая книга ‘Тлоэсъ Моше’ (Странствованія Моисея) (Галле, 1712 г.) трактуетъ о странахъ, гд, по еврейской легенд, находятся десять колнъ, изгнанныхъ до разрушенія перваго храма {Ibid. стр. 189.}. Скажемъ мимоходомъ, что эта легенда послужила темой цлому ряду сказокъ на еврейскомъ язык, и ее мы встрчаемъ нердко и въ произведеніяхъ нкоторыхъ современныхъ намъ писателей.
Въ эту эпоху книги по свтскимъ наукамъ были рдки въ еврейской литератур. Свтскія науки въ то время были еще вообще совершенно неизвстны жителямъ гетто, особенно женщинамъ и вообще лицамъ, не получившимъ достаточнаго древнееврейскаго образованія, а между тмъ эти послднія и были не только читателями, но нердко и авторами этой литературы. Нкоторыя свтскаго характера книги, которыя встрчаются въ эту эпоху и о которыхъ мы говорили выше, въ большинств случаевъ имютъ цлью только дать отвтъ на самые элементарные практическіе запросы своихъ читателей. Такъ въ 1690 г. было издано въ Амстердам ‘Руководство по ариметик’. Другая книга, Саббатая Басса, содержитъ полезныя указанія для дловыхъ людей. Были переведены и нкоторыя сочиненія по географіи, полезныя для еврейскихъ путешественниковъ.

ГЛАВА III.

Народныя псни.

Существуетъ весьма значительное число еврейскихъ псенъ анонимнаго происхожденія, распваемыя народомъ, въ устахъ котораго он подверглись различнымъ модификаціямъ, псни эти служатъ прекраснымъ источникомъ для познанія жизни народа, его образа мыслей и чувствъ. Наиболе полный сборникъ народныхъ еврейскихъ псенъ, составленный въ 1901 г. Гинзбургомъ и Марекомъ {‘Еврейскія народныя псни въ Россіи’, собранныя и изданныя съ предисловіемъ С. М. Гинзбурга и П. С. Марека (изд. ‘Восхода’, СПБ. 1901). Транскрипція псенъ сдлана еврейскими и латинскими буквами. Во введеніи авторы даютъ и библіографію вопроса.}, содержитъ 376 псенъ, этотъ сборникъ однако, по мннію самихъ составителей его, далеко не исчерпываетъ всего богатства народныхъ псенъ, сохранившихся въ памяти польскихъ, литовскихъ и южно-русскихъ евреевъ, не говоря уже о тхъ, которыя мало-по-малу забывались подъ вліяніемъ новыхъ условій жизни и окончательно потеряны какъ для историка нравовъ гетто, такъ и для исторіи языка и литературы.
Одн изъ этихъ псенъ боле или мене недавняго происхожденія, но есть такія, которыя носятъ на себ слды очень давняго (за нсколько вковъ тому назадъ) происхожденія, хотя въ точности невозможно опредлить ни мсто, ни время ихъ созданія. Таковы, напримръ, дтскія псни, нкоторыя изъ коихъ представляютъ подражанія нмецкимъ пснямъ и, вроятно, распвались въ нмецкомъ гетто еще до переселенія нмецкихъ евреевъ въ Россію {Ibid. Псни NoNo 84—133. См. также: ‘Das jdische Volkslied in Russland’ (рецензія книги Гинзбурга и Марека) А. Landau ‘Mitteilungen der Gesellschaft fr jdische Volkskunde’ 1903, t. XI, стр. 65—80.}. Изъ колыбельныхъ псенъ имются также такія, которыя, не принадлежа ни къ какой стран и одинаково распваемыя какъ на Литв и въ Румыніи, такъ на юг Россіи и въ Галиціи, этимъ самымъ доказываютъ свое сравнительно давнее происхожденіе. Самая популярная колыбельная псня, распваемая еще и въ наши дни у колыбели каждаго еврейскаго ребенка гетто, слдующая {Если ребенка зовутъ не Яковъ, то замняютъ слово Янкеле (уменьшительное отъ ‘Яковъ’) соотвтствующимъ уменьшительнымъ.}:
Unter Jankele’s wiegele
Steht а klor weisse ziegele,
Dos ziegele is gefobren handelen,
Rosinkes mit mandlen.
Wos is die beste schoire?
Jankele wet lernen tore.
Стоитъ подъ кроваткой у Янкеле1)
Бленькій, свтленькій козликъ.
Пошелъ этотъ козликъ купити,
Купити изюму, миндалю.
Нтъ лучше на свт товара, —
Учить будетъ Янкеле Тору.
1) См. варіанты эюй псни у Гинзбурга и Марека, NoNo 60, 61, 62 и 63.
Въ большинств другихъ колыбельныхъ псенъ повторяется тотъ же рефрэнъ: ребенокъ будетъ изучать Тору, ршать теологическіе вопросы, въ день свадьбы онъ произнесетъ рчь на талмудическую тему и т. д.
Дтство въ гетто длится недолго. Въ три года мальчикъ уже посылается въ школу, хедеръ, въ семь лтъ, а часто и раньше, онъ уже посвящается въ тончайшія разсужденія ученыхъ талмудистовъ, а въ 13 лтъ уже спшатъ его женить. Понятно, что при такихъ условіяхъ вовсе не рано говорить ему, когда онъ еще въ колыбели, объ обязанностяхъ, которыя предстоятъ ему, какъ только онъ научится ходить. И первая обязанность — это изучать Законъ и быть хорошимъ евреемъ. Кричащему ребенку мать говоритъ, что такое поведеніе неприлично для будущаго ученаго и талмудиста.
West doch sein а groissinker,
West doch sein а tanih,
West deine eitern
Bazieren un bascheinen —
Passt doch nischt far dir
Solst pistschenen un weinen.
Ты выростешь большой,
И станешь ты танай1),
Красой и свтомъ станешь
Родителей своихъ —
И мальчикъ вотъ такой
Быть долженъ смиренъ, тихъ.
1) Танай — ученый талмудистъ.
Но все это относится только къ мальчику. Онъ будетъ изучать Тору и сдлается знаменитымъ, это онъ чтеніемъ молитвы ‘Кадишъ’ {Кадишъ — такъ называется молитва, которую сынъ обязанъ читать три раза въ день въ первые 11 мс. по смерти родителей. Эту же молитву онъ читаетъ и въ годовщины ихъ смерти} выведетъ своихъ родителей изъ ада.
As ich wel amol darf en auf jener weit gein,
Wellen die tiren fun gan — oden offn stein.
Du, mein kind, solst mir sein а frumer un а guter,
Wet men sogen auf jener weit: lost arein dem zadik’s muter.
Когда мн придется на тотъ свтъ идти,
Раскроются настежъ мн райскія двери.
Ты будь только набоженъ, добръ, — смотри! —
И скажутъ мн: ‘праведника мать то, впустите1).
1) Ibid. No 65.
Роль двочки боле скромная. Она не ходитъ въ школу, она не можетъ отличиться знаніемъ Закона, и все возвышенное и прекрасное въ жизни достигается ею чрезъ посредство мужчины, будущаго своего мужа. И псенка о бленькомъ козлик, говорящая мальчику объ изученіи имъ Торы, у колыбели двочки поется уже такъ:
Женихъ твой учить будетъ Тору.
Большинство другихъ колыбельныхъ псенъ, поскольку он не выражаютъ общихъ чувствъ любви матери къ своему ребенку, вс касаются мальчиковъ. Роль еврейской женщины какъ на этомъ, такъ и на томъ свт весьма низменная и подчиненная, и рожденіе двочки не внушаетъ родителямъ особенно розовыхъ надеждъ на будущее счастье ея. Не даромъ еврей каждый день благодаритъ Создателя за то, что ‘не сотворилъ его женщиной’, а еврейка покорно повторяетъ молитву: ‘Благословенъ Тотъ, кто сотворилъ меня по вол Своей’…
За-то въ свадебныхъ псняхъ почти всегда рчь идетъ о молодой двушк. Для молодого человка изъ гетто бракъ не представляетъ такого важнаго событія, какъ для молодой двушки. И посл свадьбы, какъ и до нея, онъ все равно будетъ изучать Тору, будетъ проводить большую часть своего времени въ синагог: обычай гетто требовалъ, чтобы родители новобрачныхъ въ теченіе нсколькихъ лтъ посл свадьбы содержали на свой счетъ молодыхъ. Но для молодой двушки бракъ составляетъ единственный смыслъ и высшую цль жизни. ‘Ты была ничмъ, онъ изъ тебя сдлаетъ нчто’, — говорится въ одномъ древнееврейскомъ стихотвореніи, изображающемъ горькую долю еврейской женщины, всегда подчиненной мужчин {L. Gordon. Kutze schel jud (хвостикъ въ букв ‘іудъ’). Собр. соч., т. IV.}. И для молодой двицы гетто нтъ ничего страшне мысли о томъ, что она можетъ остаться старой двой. Одна изъ самыхъ распространенныхъ въ гетто псенъ говоритъ {Гинзб. и Марекъ, No 243.}:
Sitz ich auf а stein,
Klog ich un wein:
Alle meidlech hoben chassono,
Nor ich eine nein.
Сижу я на камн одна,
И слезы текутъ безъ конца.
Двицы вс вышли давно,
Лишь я остаюся одна.
Мужъ, о которомъ мечтаетъ молодая двушка, рисуется ей съ голубыми или черными глазами, черными волосами, иногда съ длинными ‘пейсами’ {Ibid, No 247.}, но особенно повторяется во всхъ псняхъ этого рода рефрэнъ, что мужъ ‘долженъ быть способный къ усвоенію Торы’ {Un zu der Tore sol er teigen.}.
Большое число псенъ посвящено замужней женщин. Он вс полны грусти и скорби. Часто, уже черезъ нсколько дней посл свадьбы, новобрачная, въ большинств случаевъ не знавшая своего жениха до внца, начинаетъ оплакивать свою прежнюю беззаботную двичью жизнь подъ крылышкомъ родителей.
Drei teg noch der chassene,
Die ssimcho is arob,
Bei dos junge jveibele
Dreit sich schon der kop.
Drei Wochen noch der chassene
Kumt sie zum taten klogen:
— Tate, du host mir gegeben а Scharlatan а man,
Er chapt sich zu mir schlogen!
Три дня посл свадьбы
Радость прочь ушла.
И у молодухи
Кругомъ голова.
Три недли посл свадьбы —
Ужъ къ отцу она приходитъ:
Ты далъ мн мужа шарлатана
Чуть меня онъ не колотитъ1).
1) Ibid, No 275.
Мужъ забываетъ вс домашнія заботы въ синагог, если не въ веселой компаніи, жена же всегда возится съ дтворой и часто выполняетъ тяжелыя обязанности, которыя долженъ былъ бы длать мужъ.
Kol sman ich bin а meidel,
Bin ich schein un eidel,
Un wie ich wer а weibel,
Wer ich wie а orim teibel.
Holz darf ich alein haken,
Un broit is nischto tun wanen zu baken.
Der cheschbon fun die kinder —
Is jetwideren besonder:
Einem schlofen leigen,
Dem andern zu machen die oigen,
Dem driten auf droissen firen,
Dem firten dem kop oisschmiren.
Un dos is noch nischt gor, —
А briss alle jor.
Пока я двушкой была,
Была красива я, нжна:
А какъ я стала ужъ женой,
Пропалъ совсмъ ужъ мой покой.
Дрова рубить сама должна,
На хлбъ же нту ни гроша.
И сколько горя мн съ дтьми!…
Одно надо спать уложить,
Другому глаза позакрыть,
А третье на дворъ выводить,
Четвертое чистить и мыть.
И то еще не все —
Вдь что ни годъ — дитё 1).
1) Ibid, No 277.
Молодая женщина жалуется отцу, но не обвиняетъ его, она знаетъ, что онъ сдлалъ все, что могъ. Молодой женщин, жалующейся на то, что ей дали мужа-негодяя, отецъ отвчаетъ:
Kleider un nadan
Hob ich dir gegeben
Un а Scharlatan а man—
Du must doch mit im leben1).
1) Ibid. No 275.
Приданое и платья
Теб, отецъ, далъ я,
Далъ мужа-шарлатана —
Съ нимъ жить ужъ ты должна.
Посредникъ, ‘шадхонъ’ {Шадхонъ — профессіональный сватъ.}, часто представляется молодой женщин какъ истинная причина ея несчастья. Это онъ, чтобы нажить немного денегъ, обманываетъ об стороны и путемъ хитростей, льстивыхъ словъ или угрозъ, устраиваетъ браки между лицами, совершенно неподходящими другъ для друга.
Schadchon, schadchon, а klog zu dir!
Oi, wos hos tu gehat zu mir?
Du host genumen die schadchones
Un host gekeilet on rachmones.
Шадхонъ, шадхонъ! Чортъ съ тобой!
Что же сдлалъ ты со мной!
Деньги ты заполучинъ,
И зарзалъ, погубилъ 1).
1) Ibid. No 279.
Въ другой псн молодая двушка жалуется на то, что родители выдали ее, не спросивъ даже ея мннія о человк, съ которымъ ей предстоитъ раздлить свою судьбу.
Oi, mir orime meidelech,
Wos teig unser ssach nadan,
As men puzt uns ois
А ferd far а man!
Unsere eitern tuen schiduchim,
Sei tuen uns gornischt fregen 1).
Darum ferbreingen mir asei schlecht dem leben!
1) Ibid. No 240.
О, доля, доля двичья!
Къ чему приданое-то намъ,
Когда намъ дурней и ословъ
Даютъ въ мужья безъ всякихъ словъ!
Отцы вс браки совершаютъ,
Насъ и спросить-то не желаютъ,
И женщины всю жизнь страдаютъ!
Традиціонная свекровь также играетъ не малую роль въ горестяхъ и печаляхъ молодой новобрачной. Въ цломъ ряд псенъ рчь идетъ о злоб свекрови къ невстк, которая никакъ не можетъ угодить. ‘Встаю я рано, свекровь говоритъ, что я обжора. Какъ угодить злой свекрови? Встаю я поздно, она говоритъ, что я лнтяйка, валяюсь въ постели до полудня’ {См. также Ibid. псни NoNo 267—270.} и т. д.
Псни, рисующія положеніе въ семейной жизни, не такъ многочисленны. Мужъ порою жалуется, что жена не хорошая хозяйка, что не уметъ готовить любимыхъ блюдъ, тратитъ много денегъ, {Ibid. 290—293.} но въ общемъ онъ видитъ въ брак средство прожить нсколько лтъ свободно и спокойно на счетъ родителей жены. Впослдствіи, когда придетъ время самому наживать себ кусокъ хлба, онъ суметъ спастись отъ этой непріятной необходимости бгствомъ въ какую-нибудь ‘іешиву’ {‘іешива,’ ‘іешиботъ’ — школа для спеціальнаго изученія талмуда и богословія.} или будетъ продолжать изученіе Торы, получая пропитаніе отъ благочестивыхъ жертвователей:
‘На пять лтъ я обезпеченъ {Ibid., 289.}. Пусть тесть и теща дуются, сколько хотятъ. А потомъ — прощай жена! — Я удеру въ Положинъ’. {Положинъ — небольшой городъ Пинской губ. извстный своимъ училищемъ (‘іешиботъ’) для изученія талмуда и еврейскаго благословія.}. Но нердко жениху приходится имть дло съ тестемъ, который еще хитре его самого, и вскор посл свадьбы убдиться, что вс сдланныя при помолвк общанія только пустыя слова. Анонимные авторы цлаго ряда псенъ, трактующихъ объ этой неудачной авантюр жениховъ гетто, не могли удержать своей сатирической улыбки по этому поводу. Самая популярная изъ этихъ псенъ слдующая:
Ot asei un ot asei,
Nait men ob а chosson,
М’sogt im zu а ssach nadan —
Un m’git im nischt а groschen.
Вотъ какъ, вотъ какъ надуваютъ
Дурня — жениха:
Денегъ горы общаютъ,
Не даютъ же ни гроша! 1)
1) Ibid. No 238.
Любовныя псни гетто — самаго поздняго происхожденія. Въ т времена, когда регулярно женили дтей въ возраст 12-14 лтъ, не могло быть, естественно, рчи о романтическомъ чувств любви между молодыми людьми обоего пола. Понятно поэтому, что только въ средин XIX в., когда измнившіяся условія жизни въ гетто, между прочимъ, вызвали и совершеніе браковъ въ боле позднемъ возраст, а съ другой стороны свтская литература стала проникать въ самые глубокіе народные слои и впервые познакомила народъ съ новыми, до того невдомыми ему словами ‘любовь’, ‘любовный’ и т. п., возникли и первыя любовныя псни на еврейскомъ язык. Въ нкоторыхъ изъ нихъ звучитъ глубокое чувство и искренность. Возлюбленному, узжающему заработать кусокъ хлба, любящая двушка говоритъ: ‘Я готова по улицамъ итти и въ прачки наняться, лишь бы съ тобой не разстаться’. Въ одной строф не безъ наивной граціи возлюбленный проситъ Бога послать сватомъ въ домъ любимой ангела и устроить бракъ его съ возлюбленной {Ibid. No 155.}. Но въ общемъ псни эти проникнуты пессимистическимъ, равно какъ и весьма практическимъ взглядомъ на любовь. ‘На что любовь наша, когда не можемъ бракомъ сочетатися’?— поется въ одной изъ псенъ, и эта мысль проходитъ черезъ вс другія любовныя псни. Любовь, даже въ глазахъ самихъ влюбленныхъ, представляетъ только аксессуаръ брака, единственно оправдывающаго и извиняющаго это почти преступное само по себ чувство. На него не смотрятъ серьезно, и техническій терминъ ‘любити’ въ этихъ псняхъ почти всегда замняется выраженіемъ ‘играти въ любовь’ {Spielen а liebe.}. ‘Отчего происходитъ любовь?’ — спрашивается въ одной псн {Ibid. No 177.}. ‘Отъ того, что вмст сидятъ, болтаютъ, смются’.
Но такъ легко возникающая любовь нердко принимаетъ совсмъ не веселый оборотъ. Всякаго рода причины — несогласіе родителей, неврности одного изъ возлюбленныхъ, военная служба, разлучающая возлюбленныхъ на долгіе годы — не доводятъ любви до нормальнаго конца, до брака, и надежды обмануты, сердца разбиты. Большинство любовныхъ еврейскихъ псенъ говоритъ объ этомъ печальномъ финал любовныхъ идиллій гетто. Молодая двушка съ разбитымъ сердцемъ жалуется и кается:
Любила я и думала,
Что будетъ хорошо,
Теперь же сердце бдное
Все кровью истекло.
О, мама, мама милая!
Да! Ты была права!
Когда не слушаютъ родителей,
Не можетъ быть добра!1)
1) Ibid. No 197.
Другая псня {Ibid. No 218.} кончается словами:
Парнямъ ты не врь, —
Втеръ ихъ слова.
Большое число любовныхъ псенъ имютъ форму діалога между двумя возлюбленными. Самыя трогательныя изъ нихъ рисуютъ прощаніе съ любимой двушкой возлюбленнаго, отправляющагося на военную службу. Онъ проситъ ее проводить его на вокзалъ, общаетъ писать съ каждой станціи. И тмъ не мене сердце молодой двушки не спокойно. ‘Когда ты вернешься на свободу, ужъ не буду мила теб боле’. {Ibid. No 201.} Въ нкоторыхъ псняхъ, наоборотъ, мужчина жалуется на неврности возлюбленной, вышедшей замужъ за другого. ‘Когда настанетъ день внчанья, и будешь платье примрять, на кровати буду я лежать, боротися съ смертью буду. Когда родится сынъ твой первый, мое ты имя дай ему: чтобъ помнить вчно ты могла, что умеръ я изъ-за тебя’. {Ibid. No 149.} Слдующая псня, {Ibid. No 163.} мене мрачная, но столь же теплая и искренняя, тоже говоритъ о неврности возлюбленной.
‘Мы узнали другъ друга вечеромъ лтнимъ. Кругомъ было такъ хорошо. Я далъ теб слово никогда не покинуть тебя. Звзды смотрлись въ море, волны тихо бились о берегъ. И ты мн слово дала, что никогда не покинешь меня. Тебя я, какъ жизнь, люблю. Ты свтъ и святыня моя, и жизнь отдать я готовъ за тебя. Но врить не хочешь ты мн. Бродилъ я по свту, хлба искалъ я везд, и ради тебя, дорогая, я чуть не погибъ навсегда. Землю пахалъ я и рылъ, и перстень златой я носилъ, и за тебя дорогая, я его потерялъ’.
Существуетъ большое число народныхъ псенъ религіознаго характера. Эти псни большею частью представляютъ простой пересказъ стиховъ изъ Библіи и молитвенника. Боле любопытны и не лишены историческаго интереса псни, рисующія жизнь еврейскаго солдата въ Россіи, {Ibid. No 331—348} особенно въ царствованіе Императора Николая I. {Ibid. No 43 и слд.} Тутъ слышатся жалобы еврейскаго солдата на мученія, испытываемыя отъ военнаго начальства и на невозможности исполнять религіозныя обязанности. ‘Бороду, пейсы стригутъ намъ, Субботы и праздники намъ омрачаютъ.’ {Ibid. No 47.} Все воспитаніе въ гетто мало подготовляло молодого еврея къ военной служб и къ новой жизни въ казарм. Онъ боится жандарма, ведущаго его, даже доктора, его изслдующаго и на непонятномъ ему язык ршающаго его судьбу. {Ibid. NoNo 43, 45, 334 и слд.} Изученіе Библіи и талмуда, — главное занятіе молодыхъ людей въ гетто, — не иметъ ничего общаго съ ружейными пріемами и другими физическими упражненіями, связанными съ казарменной жизнью.
‘Съ пяти ужъ лтъ я въ хедер сидлъ своемъ, теперь же я долженъ здить верхомъ’. {Ibid. No 176.} Воспоминанія о несчастныхъ родителяхъ, особенно о матери, вскормившей и воспитавшей его съ такимъ трудомъ, разсяны во всхъ солдатскихъ псняхъ. Нердко встрчаются и воспоминанія о брошенной жен и дтяхъ.
Gelosen а weib mit kinder
Perfleigen wie а feigele fun nest,
Got boruch hu, baweis dein wunder
Un breing uns aheim far gest 1).
1) Ibid. No 346.
Покинулъ жену я, дтей,
Какъ птичка, слетвъ изъ гнзда,
О, Боже, яви свою силу,
Къ роднымъ Ты верни поскорй.
Въ солдатскихъ псняхъ времени Николая І-го ярко рисуются чувства ужаса еврейскаго населенія предъ тми поистин варварскими условіями, при которыхъ происходили наборы. Заправилы обищины отмчали, въ большинств случаевъ, по своему усмотрнію и произволу, молодыхъ людей (иногда и дтей самаго нжнаго возраста), подлежащихъ призыву. Имена ихъ держались въ тайн. Напрасно молодые люди, боявшіеся набора, убгали въ лса, скрывались своими родителями. Ловцы (‘хагшеры’), устраивавшіе настоящія облавы на людей, хитростью и угрозами открывали свои жертвы. Нкоторыя псни этой эпохи, въ которыхъ анонимные авторы сумли выразить душевное состояніе несчастныхъ, чувствовавшихъ приближеніе бды, но не знавшихъ, откуда она придетъ и какъ ее отразить, ярко рисуютъ ужасы того времени.
‘Хозяйка, видя, что онъ голоденъ, положила на столъ каравай хлба. Онъ беретъ кружку, чтобы руки умыть, но ему кажется, что ловцы бродятъ по улиц. Когда начинаетъ вытирать руки, ему слышится лязгъ цпей. Когда беретъ хлбъ, желая произнести молитву, ему кажется, что домъ уже окруженъ. Когда произноситъ первое слово послтрапезной молитвы, въ домъ ворвались уже люди. Евреи, я знаю, вы пришли не за пшеницей, не за рожью, вы пришли за моей молодостью’. {Ibid. No 44.}
Темой нкоторыхъ псенъ служатъ также несправедливость заправилъ общинъ, переносившихъ все бремя повинности крови на бдныхъ и беззащитныхъ. Въ нихъ слышатся вопли народнаго негодованія и возмущенія противъ ‘аристократовъ’, которые въ нарушеніи закона создали для себя привилегированное положеніе, отъ котораго страдаютъ бдные и несчастные.
Treren gissen sich in die gassen,
In kindersche blut ken men sich waschen
Gewald, wos is dos far а klog—
Zi den wet keinmol nischt wem tog?
Klein oifelech reisst men fun cheider,
Men tut sei on jewonische kleider.
Unsere parnassim, unsere rabonim
Helfen noch obzugeben sei far jewonim.
Bei Susche Rakower seinen do siben bonim,
Un l’un sei nischt einer in jewonim,
Nor Leie die almone’s einzige kind
ls а kapore far kohol’sche sind.
Es is а mizwo obzugeben prostakes, —
Schuster, Schneider seinen doch leidakes,
Kretzige Chaziklech fun а mischpocho а scheiner
Tora bei uns nischt awekgehn nischt einer.
Слезы по улицамъ льются,
Можно купаться въ крови,
Стоны кругомъ раздаются —
Ждемъ не дождемся зари.
Дтишекъ изъ школы хватаютъ,
Въ солдатску шинель одваютъ, —
Раввины-жъ еще помогаютъ.
Вотъ Раковеръ Зуша и семь сыновей, —
Вс семеро дома гуляютъ,
У Леи-жъ, несчастной вдовы,
Единый птенецъ — отнимаютъ.
‘Простыхъ’ отдавать не гршно:
Сапожникъ, портной — ничего!
Паршивые-жъ Хайциги — аристократы:
Нельзя же ихъ брать намъ въ солдаты!1)
1) Ibid. No 50.
Въ заключеніе укажемъ еще на псни, которыя поются въ дни праздниковъ, на свадьбахъ и другихъ подобныхъ случаяхъ. {Ibid. глав. I и VII.} Нкоторыя изъ нихъ не лишены поэтическаго вдохновенія и выражаютъ несокрушимую преданность народа вр отцовъ. Очень популярна еще и въ наше время одна изъ псенъ этого рода, имющая множество варіантовъ, {Ibid. No 23 и слд.} но вс эти варіанты имютъ одинъ и тотъ же рефрэнъ, подсказанный, глубокимъ чувствомъ народа, который, при всхъ нападкахъ на него, не потерялъ чувства своего достоинства и громко и гордо заявляетъ о благородств своей миссіи.
Wer mir seinen, seinen mir,
Ober jden seinen mir.
Какіе есть, такіе мы,
Но евреи все-же мы. 1)
1) Число пословицъ и поговорокъ на евр. язык очень значительно, быть можетъ, даже больше, чмъ во всякомъ другомъ язык. Въ нихъ очень характерно и разнообразно проявился юморъ гетто. Въ 1860 г. А. М. Tendlau выпустилъ сборникъ еврейскихъ пословицъ: ‘Sprichwrter und Redensarten deutschjdischer Vorzeit, als Beitrag zur Volkssprach und Sprichwrterkunde, aufgezeichnet aus dem Munde des Volkes und nach Wort und Sinn erlautet’. Frankf. а. М., 1860. Въ ‘Hausfreund’ Спектора (т. I, 1888) опубликовано 2056 пословицъ и поговорокъ, большая часть которыхъ собрана И. Бернштейномъ изъ Варшавы. Этотъ послдній обнародовалъ въ 1908 г. въ Варшав сборникъ изъ 3993 пословицъ и поговорокъ, собранныхъ имъ въ теченіе 35 лтъ въ Россіи, Галиціи и Ц. Польскомъ. По утвержденію самого автора, этотъ сборникъ далеко не исчерпываетъ всхъ пословицъ, циркулирующихъ въ народ (Jdische Sprichwrter und Redensarten gesammelt von I. Bernstein, Warschau, 1908).

ГЛАВА IV.

Литература эпохи просвщенія (хаскола)

1. Общая характеристика хасколитскаго движенія.

Гуманитарное движеніе, возникшее среди нмецкихъ евреевъ благодаря Мендельсону, вскор пробило себ путь черезъ Австрію и Галицію и къ русскому гетто, особенно на Литв и юг Россіи. Въ 1828 г. Исаакъ Беръ Левинзонъ, обычно называемымъ Мендельсономъ русскихъ евреевъ, выпустилъ въ Вильн на дренееврейскомъ язык знаменитое свое сочиненіе ‘Теуда беисроилъ’, представлявшее какъ бы манифестъ русской хасколы этой эпохи. Вскор появились другія произведенія этого автора, которыя вс большею частью защищали дло просвщенія предъ его единоврцами {Изъ главныхъ трудовъ Левинзона отмтимъ здись: ‘Beth Iehudah’ и ‘Serubabel’ (Варшава, 1876). Книга Левинзона ‘Efes damim’ (Нтъ крови), опубликованная въ 1887, представляетъ весьма богатое доказательствами опроверженіе обвиненія евреевь въ употребленіи христіанской крови съ ритуальной цлью.Она была переведена на англійскій, русскій и нмецкій языки. Боле подробно См. Iewish Encyclopodia т. VIII, 1904, ст. Levinsohn.— ‘Isaac Br, seferhasichronot’ (на древнеевр.) D. B. Natanson, 2-ое пзд. Варшава, 1878.— И. Б. Левинзонъ, С. Цинберга, СПБ. 1900.— С. Гинзбургъ Къ семидесятилтію ‘Теуда беисроиль’ въ ‘Восход’, 1898, т. IV и V.— La rnaissance del littrature hebr. par. N. Sloutsch, Paris, 1903, стр. 91—93.}. Но настоящимъ очагомъ хасколы былъ не богатый югъ, гд еврейское населеніе было мене многочисленно и мене отдавалось изученію Торы и умственнымъ занятіямъ вообще, а бдная Литва, въ большей своей части оставшаяся неприступной для увлеченій и мистицизма хассидскаго цвиженія. Въ этомъ центр раввинской мудрости, гд на протяженіи вковъ еврейскіе умы погружались въ самыя сложныя и самыя тонкія юридическія размышленія, гд кишмя кишли высшія раввинскія школы (Іешиботы), сіяла слава многочисленныхъ ‘илуевъ’, {Илуій — даровитый юноша, изучающій раввинскія науки.} и каждая мать леляла мечту видть сына своего знаменитымъ раввиномъ, — въ этой суровой равнинной стран, почти безъ горъ и безъ значительныхъ ркъ, гд проживалъ ‘слава и гордость’ литовскихъ евреевъ, виленскій Гаонъ, любившій математическія науки и посылавшій анаемы хассидамъ, — въ этой стран находилась плеяда разнообразно одаренныхъ юношей, поэтовъ, публицистовъ, романистовъ, но въ общемъ раціоналистовъ, которые стали во глав хасколитскаго движенія въ Россіи, боролись противъ хассидизма и раввиновъ, воспвали славу ‘Хаскол, {Хаскола — дословно мудрость, просвщеніе, маскилъ — интеллигентъ, просвщенный человкъ.} дщери неба’, расписывали въ розовыхъ краскахъ блага просвщенія и въ теченіе полустолтія были властителями думъ какъ въ древнееврейской, такъ и въ большей части еврейской литературы.
Прежде чмъ приступить къ изученію этой литературной эпохи, названной нами хасколитской, необходимо обрисовать типъ маскила, какъ онъ проявилъ себя въ жизни и литератур, которая была въ такой же степени пропитана духомъ и тенденціями этой литературной и соціальной группы, какъ была пропитана эта эпоха духомъ интеллигентовъ, называвшихся ‘маскилами’. Они не только были авторами всей свтской литературы того времени, но были также и единственными ея читателями, особенно на древнееврейскомъ язык, черезъ который проходило большинство и еврейскихъ писателей. Эта литература прежде всего распространяла идеи маскиловъ, она отражаетъ борьбу этихъ маскиловъ со своими противниками, въ мір маскиловъ она ищетъ героевъ для своихъ романовъ, и въ воззрніяхъ маскиловъ на еврейскій языкъ и его литературу надо искать объясненіе того загадочнаго состоянія этой литературы въ изучаемую эпоху. Такъ какъ главнымъ языкомъ маскиловъ былъ древнееврейскій, то къ этой литератур мы и должны обратиться прежде всего, если желаемъ понять происхожденіе, идеи и страсти этого своеобразнаго и оригинальнаго типа, созданнаго столкновеніемъ еврейской и европейской культуръ въ неразвитой политической и соціальной сред {Чтобы указать литературные источники для оправданія всего, что говорится въ этой глав о маскилахъ и хасколитской литератур, пришлось бы процитировать всю древнееврейскую литературу того времени, что физически невозможно. Мы ограничимся поэтому, помимо источниковъ, на которые будетъ указано ниже, общимъ обзоромъ, сдланнымъ Н. Слоущемъ въ его ‘La rnaissance do la littrature hbraque’, цитир. выше, затмъ ‘Ново-еврейская литература XIX в.’ (1785—1899) I. Клаузнера, Варшава, 1910, Jewisli Encycl. ст. ‘Haskalah’ и рядъ другихъ статей тамъ же.}.
Маскилъ впервые появился въ Германіи, гд онъ былъ представленъ интеллигентами, группировавшимися около ‘Гамеассефа’ (Сборникъ), періодическаго журнала, основаннаго въ 1784 году и съ боле или мене продолжительными перерывами выходившаго до 1811 г. {Боле подробно о журнал ‘Гамеассефъ’ и о ‘меасфимъ’ (сотрудники ‘Гамеассефа’) см. Graetz. Gesch. der Juden, т. XI, стр. 131—140.— Karpeles, op. cit. стр. 1079—1086.}. Но въ Германіи, гд евреи вскор имли возможность воспринять національную культуру этой страны, условія для развитія хасколитскаго движенія не были особенно благопріятны. Дти первыхъ маскиловъ, благодаря своему воспитанію, ознакомились съ новйшей культурой при посредств нмецкаго, а не древнееврейскаго языка, и первое поколніе маскиловъ въ Германіи было и послднимъ.
Совсмъ иными были условія еврейской жизни въ славянскихъ странахъ и совсмъ иная была тутъ и судьба хасколитскаго движенія. Бдность евреевъ этихъ странъ и, кром того, преслдованія, которымъ они подвергались и подвергаются еще и въ наше время, исключительные законы, запирающіе ихъ въ черту осдлости, закрывающіе имъ доступъ въ школу, жалкая среда, въ которой они вынуждены жить, — вс эти условія содйствовали сохраненію переходнаго типа. Маскила прежде всего характеризуетъ его древнееврейское воспитаніе. Въ большимств случаевъ питомцы іешиботовъ, члены той учащейся молодежи, которая съ самаго дтства посвятила себя исключительному изученію Талмуда, маскилы (стремящіеся къ знанію) не имли другого источника для своего образованія, кром литературы на понятномъ имъ язык, т. е. древнееврейскомъ. Маскилъ обыкновенно начиналъ съ чтенія ‘Руководителя блуждающихъ’ (‘More nebuchim’) Маймонида и другихъ еврейскихъ философскихъ произведеній Среднихъ вковъ и кончалъ произведеніями новой древнееврейской литературы, философскими, какъ напр., ‘Руководитель блуждающихъ нашего времени’ галиційскаго философа Крохмаля (1785—1840), пропагандирующими хасколу, какъ ‘Теуда беисроэль’ Левинзона, полемическими, грамматическими, романами и стихами, созданными для него его собратьями по хаскол. Но онъ не останавливался на древнееврейской литератур. Это и понятно. Въ этой хасколитской литератур ему боле всего рекомендуется изучать иностранные языки, и она прежде всего была только средствомъ пропаганды, имющимъ цлью возбуждать и даже создавать стремленіе къ образованію.
Къ несчастью, на своемъ пути къ образованію, котораго такъ жаждетъ маскилъ, онъ встрчаетъ не мало препятствій. Чисто научныя произведенія вообще рдки были на древнееврейскомъ язык, оригинальныя же книги, какъ ‘Руководитель блуждающихъ нашего времени’, еще боле рдки. И вотъ начинается трагедія въ жизни маскила. Весьма нердко, въ тотъ моментъ, когда ‘глаза его открываются на свтъ хасколы’, онъ уже въ возраст, иногда даже женатъ и обремененъ дтьми. У нкоторыхъ хватаетъ энергіи, чтобы преодолть вс эти препятствія, съ согласія или безъ согласія своей семьи они отправляются въ большіе города, къ очагамъ культуры, гд поступаютъ въ устроенныя правительствомъ раввинскія училища и готовятся къ поступленію въ университетъ. Въ этихъ училищахъ они усваиваютъ языкъ и культуру страны, пріобртаютъ либеральную профессію и весьма часто, по выход изъ училища, не возвращаются уже боле къ своимъ прежнимъ идеаламъ маскила, теряютъ любовь къ древнееврейскому языку и становятся на практик и въ теоріи тмъ, что еврейская литература называетъ ассимиляторами.
Но число такихъ ‘эмансипировавшихся’ маскиловъ сравнительно невелико. Въ большинств случаевъ возрастъ, семейныя заботы, матеріальная нужда, страхъ порвать со средой, гд родился и выросъ, а затмъ и ограничительные законы препятствуютъ алчущему маскилу поступить въ школу. Не имя возможности получить нормальное воспитаніе, спеціализироваться въ какой-нибудь профессіи, маскилъ въ той сред, въ которой живетъ, не находитъ иныхъ средствъ для удовлетворенія своей жажды образованія, кром книгъ и самообразованія. И дйствительно, кром древнееврейскаго воспитанія, вторую характерную черту маскила составляетъ то, что онъ аутодидактъ со всми проблами, присущими этому состоянію.
Посл древнееврейскаго языка онъ учится нмецкому языку и литератур. И это не должно насъ особенно удивлять. Культура пришла къ нему не изъ русской школы и не изъ русской интеллигентской среды, съ которой онъ ничего общаго не иметъ. Она явилась къ нему изъ Германіи, отъ нмецкихъ маскиловъ, слава которыхъ его ослпила, слово которыхъ было для него священно и походить на которыхъ во всемъ онъ стремился всей душой. Съ другой стороны, для изученія нмецкаго языка въ его распоряженіи было средство, соотвтствовашее его вкусамъ и спеціальному уровню его развитія. Для русскаго же языка всего этого у него было. Мендельсонъ и его ученики, желая воскресить среди евреевъ изученіе Библіи въ раціоналистическомъ дух и отучить ихъ отъ еврейскаго языка въ пользу нмецкаго, выпустили изданіе Библіи съ древнееврейскимъ комментаріемъ, который прежде всего стремился къ простот и ясности и удлялъ много мста филологическому изученію словъ. Рядомъ съ этимъ комментаріемъ, называемымъ ‘Біуръ’ (объясненіе), имлся тутъ же переводъ библейскаго текста на литературный нмецкій языкъ, напечатанный еврейскимъ шрифтомъ {Первое изданіе Пятикнижія съ ‘Біуромъ’ и нмецкимъ переводомъ, напечатаннымъ еврейскими буквами, появилось въ Берлин въ 1780—1783.}. Трудно достаточно оцнить вліяніе этого изданія на хасколитское движеніе. Об цли, которыя себ поставили авторы, были достигнуты вполн. Изученіе Библіи въ раціоналистическомъ дух и культивированіе библейскаго языка, а въ то же время и изученіе литературнаго нмецкаго языка сдлались самыми важными догматами хасколитскаго credo {Одинъ знаменитый раввинъ того времени, Іезекіэль Ландау изъ Праги, горько жалуется на этотъ переводъ: ‘Тора превратилась въ служанку, которая должна содйствовать распространенію знаній нмецкаго языка’: Цитир. Б. З. Кауцъ въ ‘Исторіи хасколы русскихъ евреевъ (на древнеевр.), Hasman, СПБ. 1903, т. II, стр. 20. См. также Graetz. Gesch. der Juden, Leipzig, т. XI, стр. 45.}.
Русскій маскилъ, идя вслдъ за своимъ нмецкимъ братомъ, не замедлилъ съ своей стороны приняться за изученіе нмецкаго языка. Нмецкій переводъ Библіи служилъ только введеніемъ, за которымъ онъ скоро переходилъ къ классической литератур, къ Гете и Цшокке, но особенно было популярно въ маскилитскихъ средахъ имя Шиллера. ‘Колоколъ’ и ‘Отреченіе’ были нсколько разъ переведены на древнееврейскій языкъ, — и любопытное зрлище представлялъ видъ русскаго маскила въ длинномъ сюртук польскихъ евреевъ, три раза въ день отправляющагося въ синагогу для молитвы и съ благоговніемъ, почти какъ. молитву, декламирующаго какое-нибудь сентиментальное стихотвореніе Шиллера или другого нмецкаго поэта. Эта страсть къ нмецкому языку осталась составной частью маскилитскаго духа. Не умя, какъ слдуетъ, говорить на язык, которому онъ научился изъ книгъ, рискуя, кром того, при разговор на немъ, не быть понятымъ окружавшими его евреями, онъ старался по крайней мр примшивать, по возможности, нмецкія слова къ своему разговору или къ своимъ писаніямъ на народномъ язык. А народъ, иронизируя, называлъ такой способъ говорить и писать: ‘teutscherisch’.
Каковъ положительный идеалъ маскилитскаго духа, этого homo novus еврейской жизни? Нкоторые изъ нихъ, самые серьезные и передовые, какъ Левинзонъ, еврейскій поэтъ Іегуда Лейбъ Гордонъ, леляли мечту объ эмансипаціи евреевъ въ боле или мене близкомъ будущемъ, но эта эмансипація представлялась имъ не какъ политическій актъ, обусловленный новымъ строемъ общества, а скоре, какъ актъ милости и доброжелательства со стороны правительства и его чиновниковъ. Поэтому они и говорятъ объ открытіи земледльческихъ школъ, увщеваютъ народъ браться за ремесленный и физическій трудъ, не столько въ виду самодовлющаго значенія этихъ занятій, сколько для того, чтобъ доказать не-евреямъ, что и евреи могутъ быть полезны обществу {Вопросъ — ‘что скажутъ про насъ другіе народы’? (ma iomru hagoim?)— больше всего озабочивалъ всхъ тхъ, которые говорили во имя хасколы, и нтъ почти ни одной написанной ими статьи, въ которой не поднимался бы этотъ вопросъ’.— Б. Кацъ, цитир. статья, Hasman, 1903, т. I, стр. 81.}. Съ этой же цлью они совтуютъ изученіе государственнаго языка, посщеніе правительственныхъ школъ, перемну традиціоннаго костюма на новомодный и другія подобнаго рода реформы.
Но для большинства маскиловъ, полуинтеллегентныхъ, остановившихся у самаго порога новой культуры, одинаково далекихъ какъ отъ невжественныхъ и суеврныхъ массъ, такъ и отъ немногочисленныхъ привилегированныхъ, успвшихъ уже всецло эмансипироваться, кром того, вынужденныхъ, въ виду матеріальныхъ условій, вести, подобно своимъ братьямъ, нищенское существованіе мелкихъ лавочниковъ, ничего обыкновенно не зарабатывая и служа лишь бременемъ для своего тестя или жены, — для этихъ-то лицъ идеалъ Левинзона и Гордона былъ мало осуществимъ. Идеалъ ‘хасколы’ для нихъ вынужденно былъ чмъ-то весьма смутнымъ, мало опредленнымъ. Хаскола, какъ они повторяли это безпрестанно въ своихъ поэтическихъ и прозаическихъ писаніяхъ, была не дщерью земли, а дщерью неба. Совершенный человкъ — это докторъ, адвокатъ, даже акцизный чиновникъ — вс т, которые говорили по-русски или по-нмецки, одвались по-еврейски, а иногда даже удостаивались пообдать вмст съ чиновными лицами города, словомъ, вс т, которые имли вншніе признаки цивилизаціи, къ которой маскилъ средняго пошиба стремился тмъ страстнй, чмъ дальше и трудне она была для него. Но вся любовь и все благоговніе маскила, главнымъ образомъ, распространялась на древнееврейскій языкъ и его литературу, которой онъ дйствительно былъ обязанъ самыми глубокими радостями своей умственной жизни. Это былъ какой-то священный культъ древнееврейскаго языка, особенно знанія грамматики языка. Титулъ ‘баалъ медакликъ’ (знатокъ грамматики) считался для него самымъ почетнымъ. Но его самолюбіе не ограничивалось одной грамматикой. Почти вс маскилы пробовали свои силы и въ литератур. А въ литератур самымъ важнымъ считалась форма. Писать возвышеннымъ, выспреннимъ слогомъ, заимствовать какъ можно больше цлыхъ фразъ изъ Библіи, примнять самые поэтическіе образы ея для обозначенія самыхъ ординарныхъ вещей — вотъ каковъ былъ идеалъ маскилитскаго стиля. Почти безъ идей, постоянно повторяя одно и то же, они научились скрывать обнаженную бдность своихъ мыслей подъ самой пышной вншней оболочкой. И новымъ древнееврейскимъ писателямъ немало стоило усилій спасти литературу отъ этого потопа кудрявыхъ словъ и лишенныхъ смысла фразъ, въ которомъ она чуть не потонула, благодаря преувеличенному усердію ея экзальтированныхъ поклонниковъ.
Какъ это ни странно, но маскилъ, безпрестанно воспвавшій хвалу ‘прекрасному, единственному языку, единственной вещи, которая у насъ еще осталась’, не былъ націоналистомъ. Онъ былъ таковымъ, можетъ быть, ‘въ потенціи’, онъ скоро сдлается имъ посл погромовъ и дастъ наибольшій контингентъ сіонистской арміи {Сравни дв книги М. Л. Лиліенблюма, одного изъ самыхъ боевыхъ вождей маскилизма, впослдствіи сдлавшагося самымъ активнымъ пропагандистомъ національнаго движенія: ‘Хатосъ веуримъ’ (грхи молодости), Вна, 1876 и ‘Дерехъ тешува’ (путь покаянія), Варшава, 1899.}, но до событій 1881 г. онъ еще не былъ націоналистомъ въ современномъ, по крайней мр, смысл этого слова. Не созданіе національной литературы, а ассимилированіе отечественной культуры — вотъ самый важный его идеалъ: его сынъ ужъ не будетъ говорить по-древнееврейски, но, по возможности, по-русски, даже во вншнихъ обычаяхъ и пріемахъ т изъ маскиловъ, которые находились въ лучшихъ условіяхъ жизни, старались подражать своимъ нееврейскимъ сосдямъ. I. Л. Гордонъ, самый лучшій древнееврейскій поэтъ этой эпохи, формулировалъ политическое credo этихъ людей въ одной, ставшей знаменитой фраз, которая впослдствіи была отвергнута націоналистически настроенными элементами еврейства: ‘Будь евреемъ въ твоемъ дом и человкомъ вн его’ {I. Л. Гордонь. Поэтическія сочиненія (‘Kol Schire Ieliuda Leib Gordon) въ 6-ти томахъ, Вильна, 1898, т, I, стр. 45.}.
Такъ какъ маскилы не имли широкаго положительнаго идеала, на который они могли бы опираться въ своей критической и разрушительной работ, то и эта часть ихъ программы, самая важная, можетъ быть, должна была, какъ понятно, принять по необходимости довольно узкій характеръ. Вся древняя еврейская культура, которую маскилы при первомъ ихъ появленіи видли предъ собой и противъ себя, носила религіозный характеръ.. И борьба съ самаго начала возникла между представителями традиціи, съ одной стороны, и представителями европейской культуры, съ другой. Но эти послдніе, не имвшіе въ запас новаго идеала, а еще мене новой религіозной идеи, сводили весь Kulturkampf къ жалкому толкованію текстовъ. Они старались показывать свое боле глубокое знаніе талмудическихъ авторитетовъ и тексту, запрещавшему какой-нибудь актъ, противопоставлять другой, боле либеральный текстъ, исходящій по возможности изъ еще боле авторитетнаго источника. Самуилъ, знаменитый отнын герой одного древнееврейскаго романа, въ которомъ идеализирована борьба за религіозныя реформы, {R. А. Braudes. Hadat wehacham (Религія и жизнь) Lemberg, 1880.} только и длаетъ. Что смущаетъ раввина своего города, цитируя разные тексты, съ цлью доказать, что быкъ, объявленный раввиномъ какъ ‘трефъ’, долженъ быть признанъ ‘кошеръ’ и допущенъ къ употребленію въ пищу {См. также ‘Schire Gordon’ (на евр.) Варшава, 1889, стр. 54.}. Самъ Гордонъ, самый ярый противникъ равиннизма, къ которому хранители религіознаго авторитета питали непримиримую ненависть, никогда не осмливался на другія выступленія противъ раввиновъ, кром какъ на только что нами указанныя! {См. стихотвор. ‘Kozo schel lud’, ‘Assako Derispak’ и друг. въ сочиненіяхъ Гордона.— ‘Маскилитскіе писатели ввели новые мотивы въ древнееврейскую литературу. Эти мотивы касались большею частью борьбы ‘свта со тьмою’ въ самомъ тсномъ смысл. ‘Свтъ’, это хаскола, т. е. грамматика, короткое платье, государственный языкъ и т. д., ‘тьма’ — это, понятно, филактеріи, запрещеніе употреблять въ пищу во время пасхи бобы, молитва ‘ашеръ іоцаръ’ и т. д. (X. Н. Бяликъ, ‘Наша молодая поэзія’ въ журнал ‘Haschiloaeh’, янв. 1907, стр. 69).— Упомянутый выше Лиліенблюмъ въ моментъ его борьбы за религіозныя реформы, не позволялъ себ однако еще переносить въ субботу книгу съ одного мста на другое. (H. Sloousch, op. cit., стр. 168).}.
Одновременно съ раввинизмомъ, и еще въ большей даже степени, предметомъ постоянныхъ нападеній со стороны маскилитскихъ писателей служило хассидское движеніе. ‘Хассидизмъ — вотъ нашъ врагъ’, таковъ лозунгъ всей маскилитской литературы. Но и въ этомъ случа, не имя въ запас никакой доктрины или идеала, который онъ могъ бы противоставить этому самому оригинальному и самому могучему движенію, которое только еврейскій народъ зналъ когда-либо въ теченіе вковъ, маскилизмъ набрасывался только на вншность.
Вс писатели, которые интересуются хассидизмомъ, начиная съ тонкаго юмориста Эртера (1792—1841) до знаменитаго романиста Смоленскина (1842—1885) и Брандштетера (родившагося въ 1844 г. въ Бжешко въ Галиціи), остроумнаго автора сказокъ изъ галиційской хассидской жизни, — вс видли въ хассидизм только его смшную и лживую сторону, его чудотворцевъ, жадныхъ и невжественныхъ цадиковъ и смшную и суеврную массу ихъ поклонниковъ. Они ничего, кром дкой насмшки, не нашли для движенія, которое заставило вибрировать самыя тайныя струны души у милліона евреевъ и сдлалось неисчерпаемымъ источникомъ поэзіи и легендъ для народа, сердце котораго чуть ли не было окончательно изсушено въ тяжелой и душной атмосфер вковаго раввинизма. И только впослдствіи, когда маскилитская волна схлынула, когда пришло новое поколніе писателей и поэтовъ, а Югъ и Польша, мистическая и хассидская, до того остававшаяся чуждой маскилитскому движенію, выступила въ литератур, оспаривая у Литвы, раціоналистической и логической, ея роль единственной воспитательницы народныхъ массъ, — только тогда литература, какъ древнееврейская, такъ и еврейская, въ которой безгранично властвовалъ маскилитскій духъ, разглядла въ хассидизм нчто большее, чмъ суевріе и наборъ смшныхъ предразсудковъ.
Маскилизмъ никогда не былъ народнымъ движеніемъ, а остался почти исключительно въ предлахъ извстныхъ интеллигентныхъ и полуинтеллигентныхъ слоевъ, которые наложили на него почти сектантскую печать: его языкъ пропаганды — древнееврейскій, мало доступный массамъ, и къ еврейскому языку онъ обращался только по особеннымъ причинамъ и всегда неохотно. Народная масса не знала, что длать съ его доктринами и тенденціями. Преклоненіе ‘хасколы’ предъ словомъ не могло увлечь здравый смыслъ и практическій умъ народа, и для него слово ‘маскилъ’ всегда звучало нкоторой ироніей. Земледльческія школы, о которыхъ мечтали маскилы, были хороши въ теоріи, но трудно осуществимы, и польза ихъ казалась сомнительной для населенія, въ теченіе вковъ остававшагося городскимъ и большей частью занимавшагося торговлей. Съ другой стороны, не вс же могли сдлаться докторами, адвокатами, даже акцизными чиновниками, не вс также могли изучать нмецкій и русскій языки. Народъ боле или мене ясно чувствовалъ, какъ много эгоистическаго таилось въ основ этой интеллигентской пропаганды, которая проповдывала индивидуальное спасеніе, ‘спасайся, кто можетъ!’ и которая, еслибъ вншнія условія ей благопріятствовали, образовала бы неизбжно пропасть между счастливыми избранниками, съ момента вступленія ихъ въ русскую школу покидавшими еврейскую жизнь, и народной массой, остававшейся на своемъ мст, не знавшей, что длать, не имвшей, въ свою очередь, повелительныхъ лозунговъ, которые бы выражали ея нужды и интересы {Объ экономическомъ антагонизм, существовавшемъ въ Галиціи, между народной массой и маскилами, изъ которыхъ вербовались откупщики коробочнаго и свчного сбора и которые даже были иниціаторами нкоторыхъ ненавистныхъ народу налоговъ, какъ, напр., налогъ на свчи, см. Max Weissberg, Die neuliebraeische Aufklaerimgs-literatur in Galizien, Leipzig und Wien, 1898, стр. 1.} Сама религіозная борьба, поднятая маскилами, оставляла народную массу совершенно равнодушной. Тамъ, гд эта борьба принимала практическій характеръ борьбы партій въ общинныхъ длахъ, народъ или оставался совершенно индифферентнымъ, или же чаще принималъ даже сторону представителей традиціи. И это не изъ одного фанатизма только. Дло въ томъ, что за религіозными реформами маскиловъ, порой полезными, но всегда мелочными, не было, какъ мы видли, ничего положительнаго, ничего такого, что могло бы захватить народъ и заставить его жертвовать своими старыми врованіями новому идеалу. Въ большинств случаевъ народъ также предпочиталъ лучше своихъ раввиновъ, правда, невжественныхъ, какъ онъ самъ, но жившихъ его жизнью и сроднившихся съ нимъ, чмъ маскиловъ, которые оставались съ нимъ только потому, что условія жизни не позволяли имъ поступать иначе.

2. Хаскола и еврейскій языкъ.

Отношеніе маскилитскихъ элементовъ къ еврейскому языку было враждебное съ самаго начала. Уже въ 1783 г. Мендельсонъ, самый великій ихъ авторитетъ, далъ пароль: ‘Только не смшанный языкъ!’ И этотъ пароль, звучавшій какъ воинственный кличъ, былъ направленъ, главнымъ образомъ, противъ еврейскаго языка, который, по мннію автора ‘Федона’, ‘не мало содйствовалъ деморализаціи человка изъ народа’ {Karpeles. Gesch. der jd Literatur. Berlin, 1886, стр. 1068.}. Столтіе спустя знаменитый еврейскій историкъ Грецъ въ еще боле энергичныхъ выраженіяхъ высказалъ аналогичный взглядъ на еврейскій языкъ, охарактеризовавъ его даже какъ ‘языкъ наполовину звриный’ {C. Цинбергъ, Жаргонная литература и ея читатели. Восходъ, мартъ, 1903 г. См. также Б. Schulman, ‘Еврейско-нмецкій языкъ и его литература съ конца XV в. до конца ХVIII в.’ (на древнеевр.) въ журнал ‘Hasman.’ СПБ. 1903, стр. XI—XII.}. С. I. Рапопортъ (1790—1867), глава галиційской интеллигенціи:, одинъ изъ творцовъ еврейской науки, высказалъ умренное маскилитское мнніе по этому вопросу, намекая на извстное слово талмуда: ‘Къ чему нуженъ еврейскій языкъ въ польской стран? Или древнееврейскій, или польскій’ {Bikure haitim (древнеевр. журналъ), Вна, 1828, стр. 22.}. Другой маскилитскій вождь, Исаакъ Эйхель (1756—1804), редакторъ ‘Гамеасиф’а’, написалъ даже сатирическую пьесу противъ еврейскаго языка, ‘Rabba Henoch oder was tut men dermit’ (Рабби Генохъ, или что длать съ этимъ), на томъ же язык, противъ котораго онъ боролся {V. Ersch und Gruber. Allg. Encycl der. Wissensch. und Knste, Lepzig, 1850, ст. Judendeutsch, I. М. Jost’а.}. Мысль о томъ, что ‘это убьетъ то’ (ceci tuera cela), какъ мы увидимъ инже, руководила впрочемъ и многими еврейскими писателями въ ихъ литературной дятельности. Со стороны русскихъ маскиловъ борьба противъ еврейскаго языка тоже началась рано. И. Б. Левинзонъ въ ‘Теуда беисроиль’, которую мы охарактеризовали выше, какъ манифестъ русской хасколы, въ выраженіяхъ, полныхъ презрнія, говоритъ о еврейскомъ язык, какъ ‘о безобразной смси словъ библейскихъ, польскихъ, нмецкихъ, русскихъ и другихъ, будучи бднымъ и мало обработаннымъ, онъ совершенно не приспособленъ къ выраженію благородныхъ чувствъ, отвлеченныхъ и серьезныхъ мыслей’. ‘Зачмъ сохранять его еще дальше? Не лучше ли замнить его нмецкимъ или же русскимъ языкомъ, языкомъ нашей родины, этимъ благороднымъ, сильнымъ, богатымъ и гармоничнымъ языкомъ?’ {I. B. Levinsohn, Теуда беисроиль, 4-ое изд., Варшава, 1901, стр. 33 и 38.}
Кременецкій мудрецъ, И. Б. Левинзонъ, переписывавшійся съ русскими министрами и имвшій свое независимое мнніе о положеніи своихъ единомышленниковъ въ Россіи, своей защитой русскаго языка опередилъ всхъ прочихъ маскиловъ, которые не только въ это время, но еще долго спустя леляли слпо воспринятую изъ Германіи мысль — привить русскимъ евреямъ нмецкій языкъ, какъ материнскій. Однимъ изъ самыхъ ярыхъ сторонниковъ нмецкаго языка былъ Товій Федеръ (1760—1817), уроженецъ Подоліи, одинъ изъ самыхъ видныхъ маскиловъ въ Бродахъ. Его ненависть къ еврейскому языку была такъ велика, что когда другой извстный маскилъ, Мендель Лефинъ или Левинъ, называемый также Мендель Сатановеръ, издалъ въ 1817 г. въ Тарнопол еврейскій переводъ ‘Притчей’, онъ написалъ такой ядовитый памфлетъ на этотъ переводъ, что друзья Лефина сочли необходимымъ вмшаться въ это дло и заставили автора его отказаться на время отъ его опубликованія. Памфлетъ этотъ былъ напечатанъ только въ 1853 г., {Kol mechhaz’zim (голосъ борющихся). Lemberg, 1853.} посл смерти обоихъ противниковъ, и остается до сихъ поръ памятникомъ слпой и жестокой ненависти маскиловъ къ народному языку.
Вступленіе на престолъ императора Александра II и либеральныя тенденціи, которыми отмченъ первый періодъ его царствованія, имли своимъ слдствіемъ усиленіе русскаго ассимиляторскаго теченія среди еврейскихъ ‘интеллигентовъ’. Ослпленные рисовавшейся передъ ними перспективой новой жизни, видя предъ собою широко открытыя школы, дарованное правожительства вн черты осдлости евреямъ либеральныхъ профессій и другихъ точно опредленныхъ соціальныхъ классовъ, {См. Iewish. Enc. ст. ‘Alexandre II’.} интеллигенты увровали еще больше, чмъ когда, что спасеніе въ возможно полной ассимиляціи отечественнаго языка и культуры. Представители стараго маскилитскаго идеала тогда еще жили и дйствовали въ жизни и литератур. Ихъ сторонники набирались, какъ и раньше, изъ іешиботской молодежи, не знавшей другого языка, кром древнееврейскаго и еврейскаго, но въ это время подростало уже новое поколніе, обучившееся въ русскихъ школахъ, воспитанное на русской литератур, и это поколніе должно было быстро превзойти идеалъ маскиловъ. Появились еврейскіе поэты и романисгы, писавшіе на русскомъ язык, появились русско-еврейскіе журналы, сдлавшіеся проводниками идеи ассимиляціи, и древнееврейская литература, казалось, обречена была на исчезновеніе въ боле или мене короткій срокъ. Маскилы старой школы не могли безъ печали глядть на это поколніе, которое далеко перешагнуло ихъ собственныя мечты, и Іегуда Лейбъ Гордонъ, одинъ изъ самыхъ передовыхъ изъ нихъ, не могъ удержаться отъ крика отчаянія, выражавшаго ихъ скорбь и отчасти также и угрызенія ихъ совсти: ‘Кто знаетъ, ужъ не послдній ли я изъ поэтовъ слова, и не послдніе ли вы читатели наши?’ {I. L. Gordon. Стихотвор., т. I. стр. 102—104 ‘Lemi ani omal?’ (Для кoro я трудился?).}
Если положеніе древнееврейской литературы внушало въ то время такія пессимистическія мысли одному изъ самыхъ блестящихъ ея представителей, то легко понять, какую еще боле печальную судьбу сулили той литератур, которая издавна была въ глазахъ маскилитскихъ сферъ на положеніи ‘служанки’, долженствующей находиться на почтительномъ разстояніи отъ своей благородной ‘госпожи’. {Выраженія ‘служанка’ и ‘госпожа’ долгое время были въ устахъ маскилитскихъ писателей синонимами еврейскаго и древнееврейскаго языка.} ‘Подлой’ литератур была объявлена война, которую считали боле необходимой и настоятельной, чмъ когда-либо, и для которой вс средства были дозволены. У насъ остался изъ этой эпохи одинъ любопытный документъ, который, будучи хотя единичнымъ эпизодомъ въ этой борьб, тмъ не мене отлично характеризуетъ тогдашнее настроеніе противниковъ еврейскаго языка. Это переписка между русскими министрами внутренныхъ длъ и народнаго просвщенія по поводу записки, поданной правительству такъ называемой раввинской коммиссіей, созванной русскими властями съ освдомительными цлями въ еврейскомъ вопрос. {П. С. Урусовъ. Изъ моихъ воспоминаній, Историческій Встникъ, 1883, т. II, см. также. С. Цинбергъ, цитир. ст.} Эта коммиссія, которая, несмотря на свое оффиціальное названіе, состояла въ большей своей части изъ еврейскихъ интеллигентовъ, представила правительству записку, въ которой просила строжайше запретить всякія изданія на еврейскомъ язык, кром религіозныхъ книгъ. Въ глазахъ авторовъ этой записки это должно было имть цлью распространеніе между евреями знаній русскаго и нмецкаго языковъ и въ то же время ‘пресченіе литературнаго развитія еврейскаго языка’.
Ироніи судьбы угодно было, чтобы урокъ толерантности и либерализма данъ былъ еврейскимъ интеллигентамъ русскимъ министромъ. Просьба эта была отвергнута, по настоянію министра просвщенія, который справедливо замтилъ, что запрещеніе еврейскихъ книгъ не заставитъ евреевъ, не знающихъ русскаго и нмецкаго языковъ, читать книги на этихъ языкахъ. Напротивъ, такой запретъ вызвалъ бы въ народ приливъ симпатій къ запрещенному языку. Правительство же между тмъ навлекло бы на себя обвиненіе въ преслдованіи книгъ не за содержаніе послднихъ, а за языкъ, на которомъ он написаны. Эта попытка добиться запрета еврейскаго языка со стороны правительства не была, кажется, повторена боле еврейскими интеллигентами, но извстно, что и посл, какъ и раньше, вражда и презрніе къ еврейскому языку остались основными догматами маскилитскаго credo.

3. Начало маскилитской литературы на еврейскомъ язык

Бдная, питавшаяся переводами, униженная и почти стыдившаяся своего существованія, не имвшая шансовъ на вниманіе со стороны меценатовъ, еврейская литература не склонила однако своей головы предъ ударами и атаками, направленными на нее со всхъ сторонъ. Не только печатаніе книгъ религіознаго содержанія, народныхъ сказокъ, продолжалось попрежнему, но какъ разъ въ этотъ періодъ маскилизма — періодъ самой непримиримой вражды къ еврейскому языку — было положено основаніе свтской литературы на этомъ язык. Несмотря на вс свои дефекты, мнимые или дйствительные, еврейскій языкъ обладалъ въ этотъ, по крайней мр, моментъ однимъ высшимъ качествомъ, которое защищало его отъ всхъ нападокъ и готовило ему побду въ борьб за свое существованіе: это былъ языкъ, на которомъ говорили и который понимали милліоны людей, въ большинств случаевъ не знавшихъ иного языка. Вс возраженія противъ еврейскаго языка сокрушались о ту спокойную силу, которая таилась въ этомъ столь очевидной важности факт, который впрочемъ не замедлили замтить и понять сами маскилитскія сферы, особенно наиболе проницательныя и наимене фанатичныя изъ нихъ, а именно, что самое дйствительное средство быть услышаннымъ народомъ, это говорить съ нимъ на томъ язык, исчезновенія котораго такъ жаждали маскилы. И такимъ образомъ эта единственная въ своемъ род литература была создана какъ разъ людьми, которые были самыми отьявленными ея противниками и которые — это смло можно сказать — творили ее въ надежд ее погубить.
Однимъ изъ первыхъ маскиловъ, возымвшихъ мысль бросить немного свта въ самые глубокіе слои еврейской массы съ помощью народнаго языка, былъ Мендель Лефинъ изъ Сатанова, родившійся въ Сатанов, въ Подоліи, въ 1741 г. и умершій въ 1819 г. въ Николаев, тоже въ Подоліи.
Другъ и ученикъ Мендельсона, онъ увлекся примромъ своего учителя и намревался посредствомъ перевода Библіи на еврейскій языкъ сдлать для народной массы то же, что сдлалъ Мендельсонъ для своихъ боле культурныхъ собратьевъ. Идея эта въ извстной степени была врна, но, къ сожалнію, она не могла быть осуществлена. Сильная оппозиція, которую встртилъ опубликованный въ 1817 г. переводъ ‘Притчей’ со стороны нкоторой части маскиловъ {См. выше.}, послужила автору слишкомъ скорбнымъ предостереженіемъ. Изъ его переводовъ Экклезіаста и псалмовъ первый былъ напечатанъ только въ 1873 г. въ Одесс, второй же вовсе не былъ опубликованъ, и все дло потерпло крушеніе. Тмъ не мене, и въ этомъ вид, иниціатива Лефина не осталась безъ вліянія на дальнйшее развитіе еврейской литературы. Не только былъ налицо примръ маскила, не считавшаго несовмстимымъ со своимъ достоинствомъ писать на народномъ язык, но его переводы Притчей и Экклезіаста оказали прямое вліяніе на послдующую литературу.
Прежніе переводы Библіи и вообще еврейскія литературныя произведенія предыдущей эпохи вс были написаны на томъ же язык, который называютъ ‘Иври-тейтшъ’ и который оставался неизмннымъ со времени первыхъ еврейскихъ изданій. Вся эволюція языка, введенныя въ него слова славянскаго и другого происхожденія, глубокія измненія, которымъ онъ подвергся въ смысл построенія фразы, самый юморъ, сдлавшійся характернйшей его чертой, — все это осталось чуждымъ литератур этого времени, сохранившей характеръ еще той эпохи, когда нмецкое вліяніе давало себя чувствовать особенно сильно. Еврейскіе писатели, въ большинств случаевъ лишенные оригинальности, подражали другъ другу, а вс вмст подражали старомодному языку книгъ первой эпохи. Такимъ образомъ образовалась пропасть между литературнымъ и разговорнымъ языкомъ, между ‘мама-лошонъ’ {‘Маме-лошонъ’ — дословно ‘материнскій языкъ’, любимое выраженіе для еврейскаго языка.}, или ‘простъ-идишъ’ {‘Простъ-идишъ’ — простой еврейскій языкъ.} и ‘иври-тейтшъ’ {‘Иври-тейтшъ’ древнееврейско-нмецкій.}, или ‘тхиносъ-тейтшъ’ {‘Техиносъ-тентшъ’ — нмецкій языкъ разныхъ ‘Техиносъ’ (молитвъ для женщинъ).}.
При чтеніи еврейскихъ произведеній того времени народъ не совсмъ понималъ этотъ языкъ, пестрвшій нмецкими словами, давно вышедшими изъ употребленія {E. Schulman въ ст. ‘Imke safa’, ‘Haschiloacli’, 1908, т. IV, стр. 43—45. даетъ перечень еврейскихъ словъ нмецкаго происхожденія, которыхъ народъ боле не употребляетъ, но которыя изъ поколнія въ поколніе передаются школьными учителями при перевод текста Библіи.}, Лефинъ первый старался наполнить эту пропасть. Покончивъ съ традиціоннымъ и неподвижнымъ стилемъ предшедствующей эпохи и вдохновляясь только языкомъ народа въ томъ вид, какъ на немъ говорили въ славянскихъ странахъ, онъ, несмотря на знаніе нмецкаго языка, сумлъ ускользнуть изъ-подъ вліянія послдняго. Даже для не хватавшихъ въ еврейскомъ язык словъ онъ не прибгалъ къ нмецкому, а создавалъ ихъ самъ въ соотвтственномъ общему духу языка смысл. Лефинъ первый предвидлъ величіе того языка, въ которомъ Абрамовичъ или Шоломъ-Алейхемъ открыли впослдствіи безконечныя сокровища оригинальности и юмора, и этой стороной своего труда онъ оказалъ немалое вліяніе на писателей послдующихъ поколній.
Семь лтъ спустя посл перевода ‘Притчей’ Лефина, въ 1824 г. вышла въ Вильн книга подъ названіемъ ‘Колумбусъ’. Авторомъ ея былъ нкій Хайкель Гурвицъ изъ Умани, Кіевской губ. {А. В. Gottlober. ‘Siehroncs’, Yolksbl, т. I. Но Wiener, ‘The history of the Yiddish literature in the nineeenth Century, Neu-York, 1899, стр. 134, No 1 полагаетъ, что авторомъ ‘Колумбуса’ былъ древнеевр. писатель М. А. Giinsburg (1790—1846) авторъ древнеевр. версіи этой же книги.— Это предположеніе Винера неврно. Книга Гурвица, ‘Kolumbus’ впервые появилась въ Бердичев въ начал XIX вка.} (умеръ въ 1822 г.). Эта книга, представляющая передлку нмецкой книги объ открытіи Америки (‘Entdeckung von America’) Кампе, также оказала вліяніе на стиль еврейскихъ писателей, но это вліяніе было совершенно противоположное вліянію книги Лефина. Авторъ самъ говоритъ, правда, что его книга написана ‘на чистомъ еврейскомъ язык, въ которомъ нтъ смшенія словъ древнееврейскихъ, польскихъ и другихъ, какъ это наблюдается въ еврейскомъ разговорномъ язык’. Въ дйствительности же авторъ длаетъ постоянныя усилія придать своему стилю нмецкій характеръ. Онъ не употребляетъ даже еврейскаго стиля первой эпохи, при которомъ древнееврейскій элементъ какъ бы наивно и естественно перемшанъ былъ со старо-нмецкимъ, а вышедшія изъ употребленія слова сохраняли въ глазахъ народа, благодаря своей древности, характеръ чего-то торжественнаго и родного. Въ ‘Колумбус’ встрчается большое число новыхъ нмецкихъ словъ, которыхъ народъ никогда и не слыхалъ, и самый оборотъ фразъ иметъ нмецкій характеръ.
Авторъ этой книги создалъ школу. Извстное число еврейскихъ писателей, особенно на Литв, подражая ему, старались придавать своимъ произведеніямъ боле изящный и возвышенный, на ихъ взглядъ, видъ и писали въ выспреннемъ стил, пересыпанномъ нмецкими словами, которыя они вынуждены были переводить въ скобкахъ на народный языкъ. Эта манера нанесла большой ущербъ еврейскому стилю. Онъ сталъ безцвтенъ, фальшивъ, имлъ характеръ какой-то помси, собственный духъ языка былъ какъ бы скованъ и не могъ проявить себя подъ перомъ писателей, предубжденныхъ, считавшихъ подъ вліяніемъ маскилитскихъ идей свой языкъ ниже другихъ и во что бы то ни стало желавшихъ облечь его въ совершенно не подходящую для него форму. Этотъ германизированный стиль окончательно исчезъ изъ литературы только съ появленіемъ великихъ писателей и удивительныхъ мастеровъ слова — Абрамовича, Рабиновича и Переца, авторитетъ и примръ коихъ импонировалъ всмъ. Но еще въ наше время этотъ стиль удержался въ народныхъ и фантастическихъ произведеніяхъ особаго жанра, изученіемъ которыхъ мы займемся ниже. Книга Гурвица заслуживаетъ еще особаго вниманія въ виду восторженнаго пріема, который она встртила въ еврейской публик. Это была почти первая книга на еврейскомъ язык, свободная отъ всякаго религіознаго и фантастическаго элемента и имвшая единственную цль — просвщать своихъ читателей и дать имъ свднія, которыхъ они до того не имли. Существованіе Америки, которой въ теченіе XIX вка суждено было принять въ свои города около двухъ милліоновъ еврейскихъ эмигрантовъ, было тогда совершенно неизвстно обитателямъ гетто. Въ виду этого появленіе книги, которая открыла имъ ее, было большимъ событіемъ. Это было какъ бы откровеніемъ, неожиданнымъ расширеніемъ горизонта, продолженіемъ матеріальнаго міра. Готлоберъ, знаменитый древнееврейскій и еврейскій поэтъ, бывшій свидтелемъ необыкновеннаго успха этой книги, посвятилъ ей въ своихъ мемуарахъ о еврейской литератур нсколько интересныхъ замтокъ, изъ которыхъ мы приведемъ самую характерную: ‘Книга Гурвица была такъ популярна, что не было еврея, который бы не увлекался ея чтеніемъ. Женщины забыли ‘Цена Урэна’ и свои ‘техиносъ’, откинули въ сторону даже ‘Бово-майсе’. Читали только ‘Колумбусъ’. До появленія этой книги многіе евреи не знали даже и о существованіи Америки’ {А. К. Gottlober въ цитированныхъ выше ‘sichrones’ (мемуары). Въ своихъ ‘Sichrones mime neural’ (Воспоминанія дтства), Варшава, 1880—1881, стр. 24, тотъ же авторъ съ благодарностью говоритъ о еврейской книг (‘Колумбусъ’), которая ‘бросила въ мое сердце благодарное смя и познакомила меня съ странами и народами, имя которыхъ я до того и не слыхалъ’.}.

 []

Первая, дйствительно оригинальная книга, написанная въ эту эпоху, вышла изъ подъ пера знаменитаго И. Б Левинзона (род. въ Кременц въ 1783 г. и умеръ тамъ же въ 1860 г.), о которомъ мы уже имли случай говорить нсколько разъ. Это произведеніе, озаглавленное ‘Гефкеръ-Вельтъ’ (Хаотическій міръ), состоитъ изъ двухъ частей. Первая представляетъ діалогъ между литовскимъ евреемъ и двумя евреями изъ южныхъ провинцій. Они бесдуютъ о злоупотребленіяхъ въ общинныхъ длахъ. Заправилы общины, которые дйствуютъ страхомъ и подкупами, видятъ въ налогахъ только средство обогатиться и каждый день выдумываютъ все новые. Бдняки не смютъ протестовать. До Бога высоко, до царя далеко. Никогда не берутъ солдатъ у богатыхъ, только дти бдняковъ расплачиваются за всхъ, и право Кагала (правленіе общины) набирать рекрутовъ служитъ въ ихъ рукахъ лучшимъ средствомъ устрашенія для тхъ, которые имли бы поползновеніе протестовать. Литовскій еврей, устами котораго говоритъ самъ авторъ, въ конц бесды высказываетъ мысль, которую Левинзонъ лелялъ въ душ и въ которой видлъ панацею отъ всхъ золъ, которыми страдаютъ его братья. Эта идея — возвратъ еврея къ земледльческой жизни. ‘Жизнь земледльца? Святая Тора это предписываетъ. Наши праотцы, Авраамъ, Исаакъ и Іаковъ были таковыми. Моисей, Давидъ и весь еврейскій народъ въ Палестин и даже въ изгнаніи были землепашцами и земледльцами. Талмудъ рекомендуетъ намъ земледльческій трудъ, ибо имъ человкъ зарабатываетъ свой хлбъ честно, просто, безъ ненависти и зависти, онъ укрпляетъ въ немъ тло и духъ’
Вторая часть ‘Хаотическаго міра’ представляетъ фантастическій разсказъ одного находившагося въ гипноз больного, который описываетъ все, что видла его душа во время скитанія своего въ другомъ мір.
Оказывается, что многія лица, которыя на земл считались въ высшей степени благочестивыми, на томъ свт осуждены на адскія мученія. Оправдались слова талмудическаго учителя, сказавшаго: ‘я видлъ міръ въ опрокинутомъ вид, люди, что вверху, оказались внизу, а т, что внизу, оказались наверху’. Слушатели разсказа загипнотизированнаго были особенно поражены, когда узнали, что хассидскій рабби, при жизни знаменитый и почитаемый, какъ святой и чудотворецъ, на томъ свт третируется какъ одинъ изъ злйшихъ гршниковъ. Но объясненіе этого факта даетъ самъ рабби, признанія котораго слово въ слово излагаются больнымъ. Рабби былъ, оказывается, простымъ лицемромъ, эксплоатировавшимъ невжество и легковріе толпы. Его чудодйствія не что иное, какъ простые пріемы фокусника, хитро придуманные имъ самимъ и его помощниками. Необразованный, онъ проповдывалъ своимъ адептамъ, что самая большая заслуга человка не въ изученіи Закона, а въ прославленіи чудесъ рабби и въ постоянномъ поднесеніи ему ‘искупительныхъ даяніи’ (Pidjon). Въ силу этого онъ имлъ возможность пользоваться жизнью, позволялъ себ всякія удовольствія и умеръ съ спокойной душой, оставивъ своему сыну одну изъ самыхъ прибыльныхъ профессій.
Въ ‘Хаотическомъ мір’ Левинзонъ намтилъ путь, по которому потомъ пойдетъ большая часть еврейскихъ писателей маскилитской эпохи. Черезъ тридцать лтъ посл появленія этого сочиненія, самый выдающійся изъ маскилитскихъ писателей, Абрамовичъ (Менделе Мойхеръ-сфоримъ), будетъ дебютировать въ литератур двумя произведеніями ‘Маленькій человкъ’ и ‘Такса’, въ которыхъ повторяются нападки на т же злоупотребленія ‘благодтелей города’, которыя разоблачены въ первой части ‘Хаотическаго міра’.
Языкъ Левинзона — это языкъ южныхъ провинцій. Его стиль очень простой и живой, а порой и живописный, безъ малйшаго слда германизма. Отъ времени до времени онъ употребляетъ славянское слово или даже пословицу. Польская поговорка:, Bog wissoke, Pan daleke’ (До Бога высоко, до царя далеко) взята даже какъ девизъ этой книги. ‘Хаотическій міръ’ написанъ былъ почти въ одно время съ ‘Теуда беисроиль»’, т. е. около 1828 г., но онъ не былъ напечатанъ при жизни автора. Боле полувка книга эта пролежала въ рукописи, и никто, кром самыхъ близкихъ друзей, не знали объ ея существованіи, {См. написанную Б. Натанзономъ біографію Левинзона въ ‘Iud. Volksbibiothek’, т. I, стр. 125.} и только въ 1888 г. она была впервые опубликована въ ‘Jdische Volksbibiliothek’ Шоломъ-Алейхема {Спеціальное изданіе ‘Хаотическаго міра’ съ біографіей автора дано племянникомъ Левинзона и издателемъ его сочиненій Б. Натанзономъ, подъ заглавіемъ: ‘Papierene Brck oder di liefker weit. R I B L’s (иниціалы словъ, Ребъ Ицхокъ Беръ Левинзонъ) Lebensbeschreibung, der ssod vim magnetismus, aeucli wos es tut sich auf jener weit, etc.’ Варшава, 1894, in 8, 78 стр.}. Очевидно, страхъ, не безосновательный, притсненій со стороны всемогущихъ заправилъ Кагала, противъ которыхъ книга была направлена, удерживала автора отъ печатанія своего труда при жизни. Курьезно, что Левинзонъ, не публикуя своего сочиненія, не былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ. Множество авторовъ этого времени писали на евр. язык книги на самые простые сюжеты, но не ршались ихъ печатать.
Дло въ томъ, что писать на еврейскомъ язык маскилъ считалъ въ высшей степени страннымъ и противорчащимъ всмъ идеямъ его среды, и нкоторые рдкіе изъ нихъ, которые брались уже за это, или просто для забавы, или же съ боле высокой цлью просвщенія народа, длали это почти тайкомъ, стыдились сознаться въ этомъ публично и печатать свои произведенія ршались только посл долгихъ колебаній, въ большинств случаевъ за-границей, и то подъ псевдонимами. Такимъ образомъ мы видимъ передъ собою весьма любопытную эпоху, когда были писатели, но не было книгъ, и литература, предназначенная для народа, въ силу обстоятельствъ вынуждена была циркулировать въ ограниченномъ круг любителей, въ весьма ограниченномъ числ рукописныхъ экземпляровъ. Однако, если эта ‘рукописная’ литература не могла оказать вліянія на нравы и идеи народа, который ея не зналъ, она тмъ не мене иметъ свое мсто въ еврейской литератур, благодаря вліянію, оказанному ею на извстное число писателей послдующаго поколнія, которые ее читали и ея примромъ вдохновлялись. Черезъ ея посредство проникли въ еврейскую литературу основныя идеи маскилизма: борьба противъ хассидизма, увлеченіе просвщеніемъ и ремесленнымъ трудомъ.
Изъ авторовъ этой эпохи рядомъ съ Левинзономъ слдуетъ назвать Аксенфельда и Эттингера. Израиль Аксенфельдъ въ юности былъ пламеннымъ хассидомъ, но, какъ и другіе молодые евреи той эпохи, вскор эмансипировался, научился русскому и нмецкому языкамъ и, кажется, былъ даже назначенъ нотаріусомъ въ въ Одесс, на каковой постъ евреи почти никогда не допускались въ Россіи {Одинъ изъ сыновей Аксенфельда былъ врачомъ и преподавателемъ медицинскаго факультета въ Париж.}. Достигнувъ такимъ образомъ извстнаго соціальнаго положенія, Аксенфельдъ хотлъ, чтобы его остававшіеся въ невжеств и нищет братья воспользовались его опытомъ. Онъ писалъ на еврейскомъ язык, и, что еще боле рдко для маскила того времени, только на этомъ язык. ‘Мои книги, — писалъ онъ въ 1862 г. своему другу Готлоберу, — написаны для простыхъ женщинъ, не знающихъ другого языка: он найдутъ въ нихъ не только предметъ для развлеченія, но и для просвщенія» {А. В. Gottlober въ его ‘Sichrones’, цитированныхъ выше.}. И однако въ то время, когда было написано это письмо, ни одно изъ его произведеній (числомъ около 26), написанныхъ въ періодъ между 1820 и 1840 гг., не было еще напечатано. Только въ 1862 г. появились первые два тома: романъ ‘Діадема’ {Dos sterntehel oder scliabes chanuke in ilesibis, Leipzig, 1862.} и драма ‘Первый еврейскій рекрутъ въ Россіи’ {Der erste jd. rekrut in Russland, etc.. Ein komisch-tragischer roman in jdisch-deutschen jargon, Leipzig, 1862.}. Три другія его драмы {Man im weib. Schuster un brader. Ein emesse maisse bearbet in а theaterstck. Odessa, 1867.— Die genarrte weit. Odessa, 1870. Kabzonesche spiel. Un drama in zwei akten. Olessa, 1870.} напечатаны посл его смерти, остальныя его произведенія остались въ рукописи и еще до сихъ поръ не увидли свта.
Произведенія Аксенфельда представляютъ, главнымъ образомъ, бытовые очерки. Въ ‘Діадем’ онъ описываетъ въ очень мрачныхъ краскахъ жизнь хассидскихъ цадиковъ, которую онъ хорошо зналъ. Герой драмы, Михель Мацева, согршилъ тмъ, что не такъ строго выполнилъ одинъ маловажный постъ. Цадикъ пользуется этимъ, чтобы отнять у молодого человка маленькія сбереженія, накопленныя имъ обученіемъ женщинъ и дтей грамот, и разстроить бракъ его съ дочерью одного изъ старшинъ синагоги. Въ отчаяніи молодой человкъ покидаетъ родной городъ, отправляется въ Бреславль, гд, вращаясь въ маскилитской сред, расширяетъ свой горизонтъ и длается образованнымъ человкомъ. При возвращеніи на родину счастливый случай даетъ ему возможность изобличить цадика, лицемріе котораго становится всмъ очевиднымъ. Романъ кончается счастливымъ примиреніемъ молодого человка со своей невстой.
Пьеса въ восьми сценахъ, подъ названіемъ ‘Первый еврейскій рекрутъ въ Россіи’, боле трагическаго характера. Авторъ, жившій въ царствованіе Императора Николая I, былъ свидтелемъ горя и ужаса, вызваннаго въ еврейскомъ населеніи указомъ 1827 г., обязавшаго круговой порукой каждую еврейскую общину доставить въ армію опредленное число рекрутовъ. Въ первой сцен изображается собраніе Кагала. Толпа, въ которой преобладаютъ женщины, волнуется и отчаянными воплями умоляетъ представителей общины не подписывать бумаги, только что полученной отъ узднаго начальства. Бдные люди воображаютъ, что этой дтской мрой они сумютъ отразить ударъ, направленный противъ самаго святого чувства ихъ, любви къ своимъ дтямъ {Военная служба при Никола I, какъ извстно, продолжалась 25 лтъ.}. Вторая сцена происходитъ въ дом одного образованнаго коммерсанта и маскила, Арона Вейсмана, положительнаго героя пьесы. Въ этой и слдующей сценахъ Вейсманъ объясняетъ членамъ Кагала, что вмсто жалобъ на новый законъ, евреи, наоборотъ, должны радоваться и смотрть на этотъ законъ какъ на актъ милости со стороны монарха, который, вроятно, иметъ намреніе дать равныя права подданнымъ, уравненнымъ со всми въ обязанностяхъ. Замтимъ, между прочимъ, что чувство преданности правительству и довріе къ его справедливости красной нитью проходитъ черезъ всю маскилитскую литературу. Въ пятой сцен тотъ же Вейсманъ предлагаетъ Кагалу сразу избавиться отъ двухъ бдъ сдачей въ солдаты ‘Нахмана большого’, который своими непріятными шутками сталъ пугаломъ всего города. Чтобы лучше его поймать, по совту этого же либеральнаго маскила, пускаютъ въ ходъ противъ него хитрость, благодаря которой онъ самъ сдается. Всмъ извстно, несмотря на секретъ, что Нахманъ иметъ притязаніе на руку прекрасной и милой Фрумы, дочери содержателя коробки. И вотъ ему объявляютъ отъ имени его возлюбленной, что она согласится сдлаться его женой только при условіи, если онъ пойдетъ въ солдаты. Ослпленный любовью, бдный Нахманъ попадаетъ на удочку, и хитрость маскила удается вполн. Но это еще не конецъ. Дло въ томъ, что Фрума дйствительно любитъ веселаго и добраго Нахмана. Ея сердце разбито, когда узнаетъ, какую жертву прнаесъ Нахманъ во имя своей любви. Она узнаетъ, что его заковали и отправили далеко. Она отъ горя заболваетъ и умираетъ. Въ послдней сцен мать Нахмана надъ трупомъ молодой двушки причитываетъ и разсказываетъ о своемъ сын, его доброт и преданности. Пьеса кончается этой трогательной сценой.
Несмотря на нсколько наивное построеніе пьесы, на нкоторые искусственные эпизоды, введенные авторомъ, пьеса въ общихъ чертахъ точно передаетъ дйствительность и читается съ интересомъ даже въ наше время, какъ картина, выхваченная изъ жизни сравнительно недалекаго прошлаго, о которомъ мы имемъ не такъ много ‘человческихъ документовъ’. Стиль Аксенфельда въ общемъ чисть, вліяніе нмецкаго языка даетъ себя, правда, еще чувствовать, но не въ значительной мр. Какъ почти вс писатели юга, Аксенфельдъ писалъ такъ, какъ говорятъ, и у него нельзя замтить тенденціи къ германизаціи, присущей большинству литовскихъ авторовъ того же періода. Тонкій и дкій юморъ, — эта самая характеристическая черта позднйшей еврейской литературы, — временами уже попадается въ произведеніяхъ этого автора, который впрочемъ находился, повидимому, подъ вліяніемъ Жанъ-Поля Рихтера.
Между 1820—1840 гг., т. е. одновременно съ произведеніями Аксенфельда, написана также большая часть произведеній Соломона Эттингера, которыя также долго оставались въ рукописи. Комедія Эттингера ‘Соркеле’ въ первый разъ была напечатана въ 1861 г., {Sorkcle oder die falsche johrzeit. Komoedie in fnf acten, geschehen in Lemberg. Johannisberg, 1861.} черезъ шесть лтъ посл смерти автора, поэтическія же его произведенія изданы только въ 1889 г. въ одномъ том подъ заглавіемъ ‘Притчи и псенки’ {Mescholim im liedlach, kleine maisselech un’katowesslech, eigene unnochgemachte von Dr. Schlome Ettinger, herausgegeben durch W. Ettinger. СПБ., 1889, in 8-oe 224 стр., 2-ое изданіе въ СПБ. 1890 г. Нкоторыя поэмы Эттингера были помщены въ ‘Kol mewasser’ (1863—1871) и друг. евр. журналахъ.}.
Мы имемъ очень мало біографическихъ данныхъ о жизни Этгингера. Мы знаемъ только, что онъ былъ докторомъ медицины, что, окончивъ курсъ въ Лемберг, онъ переселился въ Замостье (Люблинской губ.), одинъ изъ центровъ Хасколы, но такъ какъ иностранный дипломъ не давалъ права медицинской практики въ Россіи, онъ перехалъ въ одну изъ еврейскихъ колоній, основанныхъ въ то время на юг. Затмъ онъ поселился въ Одесс. Онъ основательно зналъ нмецкую литературу, замтные слды которой встрчаются въ его произведеніяхъ. Его театральная пьеса построена по образцу пьесъ Лессинга, а изъ его поэмъ, басенъ и эпиграммъ нкоторыя прямо переведены или передланы изъ Лессинга, Шиллера и другихъ нмецкихъ писателей. Такъ, его поэма ‘Das Licht’ (Свтъ) представляетъ подражаніе ‘Псн о колокол’ Шиллера.
Но Эттингеръ не только подражалъ. Онъ былъ также оригинальнымъ писателемъ, хорошимъ и тонкимъ наблюдателемъ, весьма правдиво рисовавшимъ пороки я добродтели человческой души. Его пьеса ‘Соркеле’ изображаетъ борьбу между хасколой и тьмой, между студентомъ медицины Маркусомъ Редлихомъ и его возлюбленной Гяндой, съ одной стороны, и Соркеле, теткой послдней, женщиной злой, готовой на всякія жертвы изъ-за своей эгоистической любви къ своей единственной дочери Фрейд Алтеле, съ другой. Въ конц концовъ добродтель торжествуетъ въ лиц сторонниковъ хасколы, а порокъ наказанъ въ лиц Соркеле и другихъ персонажей пьесы, противниковъ хасколы, несмотря на очевидную тенденціозность, руководившей авторомъ пьесы, нкоторые характеры, особенно главная героиня, Соркеле, полны жизни и силы. Наоборотъ, Редлихъ, его невста и ея отецъ, одаренные авторомъ всми воображаемыми добродтелями, слишкомъ идеализированы и оставляютъ впечатлніе неопредленности и неестественности. Въ ‘Соркеле’ Эттингеръ, кажется, отдалъ единственную дань борьб за хасколу. Онъ, въ самомъ дл, одинъ изъ рдкихъ маскиловъ, писавшій не одни тенденціозныя произведенія и не только для простого развлеченія: онъ изображалъ людей и явленія такими, какими ихъ видлъ, иногда восхваляя добрыхъ и порицая злыхъ, но всегда шутя и заставляя самые факты говорить за себя.
Стиль Эттингера обнаруживаетъ въ немъ мастера. Онъ сжатъ, силенъ, полонъ оригинальныхъ выраженіи и образовъ. Его языкъ, несмотря на знаніе имъ нмецкаго, не подвергся иностранному вліянію. Это любопытный фактъ, весьма часто встрчающійся въ еврейской литератур этой эпохи: какъ разъ писатели, прекрасно знавшіе нмецкій языкъ, сумли понять и сохранить въ чистот и даже развить оригинальность собственнаго своего діалекта, въ то время какъ т, которые постоянно афишировали свое стремленіе ‘германизировать’, въ общемъ знали нмецкій языкъ весьма слабо.
Мы приведемъ здсь одну басню и одну эпиграмму изъ ‘Притчей и псенокъ’ Эттингера. Он могутъ дать представленіе о стил и язык автора.
&nbsp, Die Malpe.
‘Weis mir cliotsch eine zwischen die chajes,
Ich soll nicht nochmachen ihre hawajes?’—
Aso tut sich а malpele berhmen
Far а fuchs, wos is zu ihr gekmmen.
Dos fuchsel entwert teikef zurck:
‘Sog nor du, parschive marschlik,
Wemen wet ober dos einfallen а ganz johr
Er soll wollen dir nochmachen auf а hoor?’
Dos moschel mag, ch’leben, on а nimschel bleiben,
Itlicher weisst es allein wemen zuzuschreiben.
Обезьяна.
‘Укажи мн такую на свт ты тварь,
Чтобъ гримасамъ ея подражать не могла бъ я’ —
Такъ мартышка хвалилась сосдк лис.
А лиса ей въ отвтъ: ‘Укажи-ка мн ты,
О ломака, того, кто бъ хотлъ
Вотъ теб подражать хоть чуть-чуть?’
Мораль этой басни — проста и ясна,
Пойметъ ее всякъ, къ кому примнима она.
Daiges noch dem todt.
Der karger Chana liegt bagroben ot do,
Kein oreman flegt er zu geben а dreier,
Er hut noch daiges bis der iztiger schoo,
Wos sein mazevo hot gekost asei teier.
Заботы посл смерти.
Покоится здсь ребъ Хаимъ скупой,
Онъ бднымъ копейки не далъ ни одной,
Скорбитъ онъ и по настоящій моментъ,
Что дорого стоилъ его монументъ.
Писатели, о которыхъ мы говорили въ этой глав, принадлежатъ къ первому поколнію русскихъ маскиловъ. Это было время, когда число адептовъ хасколы въ Россіи было еще очень ограничено, борьба между ними и представителями реакціи была только въ самомъ начал, и многіе изъ нихъ, какъ Левинзонъ, д-ръ Лиліенталь, уполномоченный отъ правительства Николая I, льстили себя еще надеждой привлечь къ этому движенію даже вождей ортодоксіи {См. Pauline Wengeroff. Memoiren eiuer Grossmutter. Bilder aus der Kulturgeschichte der Juden Russland’s in 19 Jahrhundert, Band I, Berlin, 1908. стр. 120.}. Эта численная слабость, равно какъ и надежда на близкое наступленіе общей прогрессивной эры, всми жданной и желанной, придавали произведеніямъ этихъ авторовъ характеръ умренности, сквозь который только весьма рдко пробивался духъ прозелитизма. И только слдующее поколніе, познавшее борьбу и чувствовавшее себя сильнымъ всмъ тмъ, что было въ немъ истиннаго и согласнаго съ потребностями новой жизни, и когда время счастливаго выжиданія уступило мсто кипучей и бодрой дятельности, — только это поколніе ввело въ еврейскую литературу мотивъ борьбы, страсти и прозелитизма, какъ эхо борьбы, происходившей въ древнееврейской литератур. Для дла пропаганды на еврейскомъ язык это поколніе маскиловъ прибгало, главнымъ образомъ, къ двумъ, наиболе подходившимъ къ его цлямъ, родамъ литературы: псн и народному роману. Оба дйствовали на воображеніе читателя. Псня издавна была извстна народу, давно культивировалась имъ. Романъ же оказывалъ еще боле сильное дйствіе, явившись вовремя удовлетвореніемъ потребности въ знаніи, чтеніи и развлеченіи, охватившей съ наступленіемъ новыхъ временъ самые отсталые элементы еврейскаго населенія. Рядомъ съ этими двумя главными жанрами, въ эту эпоху нашли свое выраженіе и другіе, мене важные виды литературы. Басня, драма, сказка всегда были дйствительнымъ средствомъ пропаганды хасколы. Одинъ авторъ этой эпохи, Э. Цвейфель, {Эліэзеръ Цеви Гакогенъ Цвейфель (р. въ Могилев въ 1815 г., ум. въ Глухов въ 1888 г.) — авторъ нсколькихъ книгъ на древнееврейскомъ язык, изъ которыхъ самая извстная, озаглавленная ‘Scliolem al Isrol’ (Миръ во Израил) въ 4-хъ томахъ (Вильна, 1868—1873), представляетъ апологію хассидизма. Въ своихъ еврейскихъ произведеніяхъ Цвейфель проповдуетъ улучшеніе нравовъ. Онъ иметъ въ виду, главнымъ образомъ, простую публику, а потому и тонъ его ясенъ, простъ, отеческій. Въ своемъ древнееврейскомъ предисловіи къ книги ‘Tocliachat ehaim’, написанной на еврейскомъ язык и напечатанной анонимно, онъ пишетъ: ‘Каждый сынъ, видящій свою мать печальной и убитой, обязанъ стараться развлечь ее всми имющимися у него средствами… Я и друзья мои любили еврейскій народъ такою же любовью, какъ любовь сына къ несчастной матери. Нашъ долгъ поэтому быть любезнымъ съ нимъ, говорить съ нимъ нжнымъ языкомъ, ласковыми словами — будь это языкъ Библіи, языкъ страны или даже смшанный и спутанный языкъ. И поступая такъ, мы не должны стыдиться и бояться шутокъ, потому что это трудъ, угодный небу, и человческія различія не существуютъ предъ Богомъ’. Изъ другихъ еврейскихъ сочиненій Цвейфеля упомянемъ ‘Sefer mussorhaskel’ (Книга морали и мудрости), Вильна, 1884. Der glcklicher maftir, Варшава, 1886, и сатиру въ стихахъ ‘Die kleine weit oder aher un ahin’ (Маленькій міръ, или туда и сюда) въ ‘Judische Yolksbihliothek’ Рабиновича, 1883. Цвейфель помстилъ также нсколько небольшихъ статей въ ‘Hausfreund’ Спектора и другихъ еврейскихъ журналахъ.} вышедшій тоже изъ маскиловъ, но оставшійся большею частью чуждымъ ихъ борьб, въ своихъ произведеніяхъ занимался, главнымъ образомъ, этико-религіозной пропагандой, стараясь создать пріемлемый для всхъ компромиссъ между идеями древней традиціи и новаго времени.

 []

ГЛАВА V.

Народная поэзія. Бадхоны.

Самымъ типичнымъ представителемъ народной поэзіи, созданной маскилами, былъ Михель Гордонъ (1823—1890). Довольно посредственный талантъ, онъ сдлался въ еврейской поэзіи проводникомъ идей и вожделній маскиловъ. Почти вс стихотворенія его имютъ дидактическій характеръ: въ нихъ преобладаетъ тонъ учителя, бесдующаго съ своими учениками — дтьми.
S’is do noch fiel zu sogen dir, mein folk,
Derweil is genug, dos bissei nor folg.
Nochdem westu schon alein gut verstehn
Wos gut, wos schlecht, wos mius, wos schein.
‘Еще много теб, что сказать есть, народъ,
Но пока теб будетъ, — длай немногое хоть.
А затмъ ужъ ты самъ вдь поймешь хорошо,
Что красиво, что нтъ, что добро и что зло1).
1) Schire Michel Gordon. iudische Lieder, von Michel Gordon, Варшава, 1899, стр. 35.
Самой высшей цлью своего поэтическаго творчества онъ считалъ —
As dos, wos ich weiss mit mein verstand,
Mus ich es bald jenem erkleren.
Разъяснять все то другимъ,
Что позналъ умомъ я своимъ’ — 1)
1) Ibid., стр. 28.
и онъ добросовстно взялся за работу — популяризовать вс пункты этой программы въ поэмахъ для народа. Любопытно, что эти поэмы, гд рдко можно встртить стихи истинной поэзіи, а подчасъ имются только публицистическія статьи въ римахъ, въ свое время пользовались большой популярностью и одними горячо восхвалялись, другими столь же яростно преслдовались. Дло въ тонъ, что эта поэзія съ самаго начала всми признана была какъ боевая. Ея друзья, какъ и ея враги, принадлежали или къ сторонникамъ, или къ противникамъ тхъ идей, которыхъ она была выразительницей.
Самое извстное изъ его боевыхъ стихотвореній, это ‘О, встань, народъ мой’, очень простымъ, даже черезчуръ простымъ, языкомъ излагающая всю, если можно сказать, квинть-эссенцію маскилитской системы, всю ея соціальную и моральную концепцію, и съ этой точки зрнія историческое ея значеніе немаловажно. Она была напечатана въ первый разъ въ 1869 г. въ сборник стихотвореній, анонимно изданномъ авторомъ въ Житомір. Въ этотъ моментъ царствованія императора Александра II эмансипація русскихъ евреевъ многимъ казалась вопросомъ боле или мене близкаго будущаго. Въ мір маскиловъ ассимиляція стояла въ порядк дня. Надо было подготовить народъ къ этой эмансипаціи, сдлать его достойнымъ ея, заслуживающимъ ея.
Schteh auf, mein folk, genug dir schein schlofen,
Sehten auf un mach schein deine oigen ofen,
Wos is auf dir alein asei а grois flog,
Wos du alein schlofst bis halben tog?
Di sun is lang schein aruis auf der weit,
Si hot schein alle menschen auf di fiss geschielt:
Nor du alein ligst gekortschet, gebeigen
Uu halst noch fest vermacht deine oigen 1).
‘О, встань, народъ мой! Будетъ спать!
О, встань, открой свои глаза!
Что за бда съ тобой однимъ,
Что спишь и спишь до полудня!
Ужъ солнце свтитъ такъ давно,
Давно всхъ подняло людей,
Лишь ты одинъ лежишъ — лежишь,
Открыть не хочешь своихъ очей’.
1) Ibid. Steh auf mein Volk., стр. 29—35.
Посл этого образнаго начала авторъ переходитъ къ боле практическимъ вопросамъ и на своемъ простомъ язык излагаетъ догматы маскилитской вры. Эти догматы касаются прежде всего вншнихъ формъ, чистоплотности, костюма и проч. ‘Однься такъ, какъ вс. Зачмъ праддовъ костюмъ теб? къ чему показывать халатъ? Чтобъ говорили вс: вотъ азіатъ!’ Этотъ страхъ предъ тмъ, ‘что скажутъ’, доминируетъ во всхъ мысляхъ поэта, мнніе другихъ о евреяхъ — самый чувствительный его пунктъ. Евреи, какъ вс восточные народы, отличаются живостью, подвижностью, даже молясь Богу или изучая Законъ, они качаются, жестикулируютъ. Видя это въ синагог, поэтъ говоритъ:
Wen ich bin mit dir zusamen in schul,
Ich seh du machst dich meschugo un dul,
Sitz ich ganz ruhig, im wer nischt in kaas,
Ich bin schon gewoint mit dein meschugaas.
‘Когда я съ тобою въ молельн бываю
И вижу безумства порой,
То я не сержусь, не ругаю:
Привыкъ я уже къ глупости той’ 1).
1) Ibid.
Но онъ выходитъ изъ себя, когда видитъ еврея, молящагося въ публичномъ мст, напр., въ вагон. ‘Ты молишься, кривляясь и ломаясь. Чужіе лишь смются, мое же сердце плачетъ, разрываясь’ {Ibid.}.
Его шокируютъ также мста молитвенника, гд говорится объ ангелахъ, и это кажется ему такимъ страшнымъ преступленіемъ, что онъ въ выспреннихъ выраженіяхъ объявляетъ этотъ предразсудокъ чуть ли не источникомъ всхъ бдъ народныхъ. ‘Богъ тебя покаралъ я караетъ еще теперь за то, что твой Махзоръ и Сидуръ {Махзоръ — сборникъ молитвъ для праздничныхъ дней, Сидуръ — молитвенникъ для будничныхъ дней.} пересыпаны ангелами. Это идолы, и какъ дядя твой Исавъ, ты служишь имъ’. Само собою понятно, что въ этомъ перечн великихъ грховъ еврейской жизни, по воззрніямъ маскиловъ, фигурируютъ также хассидскіе раввины: ‘эти ядовитыя зми, величайшіе вредители’. ‘Наша чистая вра и Тора святая — для цадика только предметы торговли. Онъ прибавляетъ туда всякія примси и продаетъ все за чистое золото’. Поэтъ хотлъ бы, чтобы въ изученіи Библіи и Талмуда введенъ былъ боле раціональный методъ, съ тмъ чтобы ‘легче найти правильный путь’. Какъ видно, вс эти реформы совершенно невиннаго свойства, маскилъ не посягаетъ на основы религіи, напротивъ, онъ пользуется всякимъ случаемъ чтобы превозносить ‘нашу чистую вру, нашу Тору святую’, въ возвышенномъ тон говоритъ о томъ или другомъ догмат или религіозномъ повелніи. Онъ даже усердствуетъ въ этомъ отношеніи и пишетъ: ‘Въ Бога врь, трижды въ день славь Его’ {Ibid.}. In got solstu gleiben, take drei mol in tog solstn im leiben.
Но робкій или скоре безразличный въ религіозномъ вопрос, который въ Россіи, какъ и везд, совершенно отдленъ отъ проблемы эмансипаціи евреевъ, маскилъ обнаруживаетъ особенно яркій радикализмъ по отношенію къ національному духу евреевъ, исчезновеніе котораго, по его мннію, должно сопровождать или даже предшествовать эмансипаціи. Въ выше цитированной поэм ‘О, встань, народъ мой!’ авторъ въ нсколькихъ стихахъ, написанныхъ, по его обыкновенію, простымъ и жесткимъ языкомъ, откровенно высказываетъ свои чувства по поводу вковыхъ мечтаній еврейскаго народа, его надеждъ на національное будущее въ стран предковъ. Онъ шлетъ народу упрекъ за глупыя мечты
. . . . .narische chaloimes
Fun alte zeiten, fun gor alte m’koimes,
Nito schon jene zeiten, s’is gor а neie zeit,
Un fun jene m’koimes bis tu schonganz weit.
Dein finstere Asie, fun wanen du bist aruis,
Is ad hajom finster, ir choschech is greiss,
Bist lang schonfun dort, in Europe bist heint,
To seh zsche, wie schein di sun do scheint.
Былыхъ временъ въ мстахъ былыхъ.
Пришло другое время, и та пора прошла,
И та земля ужъ далека, ужъ далека!
И Азія темная, откуда ты пришелъ,
Темна осталась и донын,
Ушелъ оттуда ты давно,
Въ Европ ты ужъ нын.
Смотри жъ, какъ солнце свтитъ тутъ!
Само собою разумется, что и народный языкъ, на которомъ пишетъ самъ поэтъ, надо бросить прежде всего. ‘Не говори языкомъ никому непонятнымъ. Твой языкъ вдь чужой, онъ и смшанъ, уродливъ. Но языкъ государства ясенъ и чистъ. Ты на немъ говори и пиши, чтобы вс понимали тебя’.
Но событія, послдовавшія за смертью императора Александра II, воочію показали автору и всмъ его политическимъ единомышленникамъ, что солнце еще не такъ высоко, какъ они думали въ своемъ юношескомъ энтузіазм. Любопытно видть, съ какой легкостью, какъ вншней, такъ и внутренней, авторъ длаетъ скачокъ назадъ и выходитъ изъ затрудненія въ моментъ печатанія его сборника стихотвореній въ 1889 г. Въ стихотвореніи ‘Еврей въ изгнаніи’ {Ibid. Der Jd in Goluth, стр. 10—14.}, написанномъ почти въ то же время и въ томъ же маскилитскомъ дух, о которомъ мы только что говорили, авторъ просто прибавляетъ въ начал стихотворенія, въ которомъ устами еврея выражаетъ свои надежды на близкую эмансипацію, слдующую строфу, грустно говорящую о разбитыхъ надеждахъ своихъ:—
Nischtlang bot gescheint mir а lichtiger stern,
K’hob schein gemeint, ss’wet bald lichtig wem,
Un mein treier brader, an’emesser jdel,
Hot denstmol asei gesnngen in sein liedel 1).
Недолго сіяла мн ярко звзда,
Я думалъ, что скоро настанетъ заря,
И братъ мой любимый, хорошій еврей 2),
Тогда такъ сложилъ звуки псни моей.
1) Ibid. стр. 13.
2) Т. е. самъ авторъ.
У поэта-маскила, смотрвшаго на самую ассимиляцію, какъ за задачу поверхностную, легко исполнимую, крушеніе этой ассимиляціи вызываетъ только новую строфу, а красивая псня по прежнему остается красивой. Изъ дидактическихъ стихотвореній Гордона надо отмтить еще: ‘Хупа’ {Ibid. Vun der chuppe. стр. 84—92. Хупа — балдахинъ, подъ которымъ стоятъ внчающіеся женихъ и невста.} и ‘Мое мнніе’ {Ibid. Mein deo, стр. 95—98.}, въ которыхъ авторъ нападаетъ на распространенный у евреевъ обычай раннихъ браковъ. Припвъ въ первомъ изъ этихъ стихотвореній еще и въ наше время очень популяренъ среди русскихъ евреевъ:
Fun der chupe zu der ssude
Halt sich, halt sich mit der dude.
Es is schein noch allen.
Es is schein farfallen
Посл хупы и пирушки
Не отвяжешься отъ дружки,
Поздно, уже посл бала,
Все ужъ кончено, пропало!
Михель Гордонъ писалъ также и сатирическія стихотворенія, въ которыхъ обнаруживаетъ живо, безъ претензій остроуміе и умніе добродушно шутить. Это самыя удачныя вещи нашего автора. Большинство ихъ направлено противъ хассидскихъ цадиковъ и хассидскихъ нравовъ вообще. То он облечены въ форму исповди кающагося хассида — отступника, какъ ‘Мое раскаяніе’, ‘Моя исповдь’ {Ibid. Mein tschuwe, стр. 19—22. Mein widui, стр. 66—69}, то въ форму разсказа о новомъ чудодйствіи цадика (‘Новое чудо’) {Ibid. А neuer mefes, стр. 57—60.}, то въ вид остроумной картины, рисующей группу хассидовъ, сидящихъ въ субботній вечеръ за бокаломъ вина и возбужденно разсказывающихъ другъ друіу исторіи изъ жизни и дяній своего цадика {Ibid. Der borsehtscli, стр. 45—48.}. Въ двухъ сатирическихъ поэмахъ ‘Борода’ {Ib. Die bord. стр. 15—16.} и ‘Разводъ’ {Ib. Der get стр. 17—18.} авторъ живо высмиваетъ еврейскихъ женщинъ, которыя будучи еще фанатичне своихъ мужей, часто даже требовали себ развода отъ мужей за то, что они осмлились обрить себ бороду или совершить другое подобное преступленіе противъ постановленій религіи. Въ первой, наиболе популярной и распространенной еще въ наше время, авторъ излагаетъ ламентаціи и ужасъ еврейки, въ одинъ прекрасный день увидвшей исчезновеніе бороды съ лица своего мужа, во второй — опять еврейка, требующая развода, потому что мужъ ея носитъ модный нееврейскій костюмъ и сидитъ безъ шапки по цлымъ днямъ. ‘Могу ли я’, — спрашиваетъ она, — ‘дольше жить съ человкомъ, потерявшимъ право на загробную жизнь? Могу ли я больше съ нимъ жить, когда знаю, что онъ будетъ вчно мучиться въ аду?’
Псня ‘Водочка’, {Ibid. Die maschke, стр. 49—53.} несмотря на иронію автора, выдержана въ веселомъ и живомъ тон: герой, знающій толкъ въ этомъ, поетъ славу божественной бутылк, ‘водочка’ неотступно сопровождала его всю жизнь отъ рожденія до свадьбы, и теперь, ‘длаетъ ли жена недовольную мину, кричитъ ли она на него, — онъ ищетъ утшеніе на дн рюмки’. Даже посл смерти онъ не хотлъ бы разстаться съ спасительницей водкой. Одна изъ послднихъ строфъ этой псни представляетъ пародію на стихотвореніе ‘Два гренадера’ Гейне:
Mein bissele joren, wen ich wel oisleben,
Wil ich, men soi mir in kever mitgeben
А fessele maschke, nohent bei der wand,
А greisse glos in der rechter band,
Zu t’chijas hameissim bin ich wieder do
Un trink bald maschke in der erster scho.
Когда отживу я послдніе годы,
И будутъ меня хоронить, —
Стаканчикъ мн въ руку и съ водкой боченокъ
Прошу мн въ гробъ положить.
Когда я изъ мертвыхъ очнуся:
Тотчасъ же за рюмку примуся.
Михель Гордонъ не безъ успха пробовалъ свои силы также въ элегіи и лирик {Ibid. Die Stiefmutter, стр. 40—42.}. Лирическія его стихотворенія дышатъ скорбью и искренностью. Поэтъ не былъ счастливъ въ юности.
Di junge joren, di schnste teg—
Zum scheinem friling gleicht men sei, —
Sei seinen mir mit strm aweg,
Mit starke frest, mit greissen schnei’1)
Годы юности, дни прекрасные,
Васъ весною вс зовутъ, —
Бурей страшною пронеслися вы,
Снгомъ полные и морозные.
1) Ibid. Meine johren, стр. 99—104.
Когда онъ былъ молодъ, онъ все надялся, но теперь, бдный и старый, ему ужъ не на что разсчитывать:
Host mich genart, haint seh ich klor,
Mein wnsch is keinmol erfilt geworen,
Host mich genart tun jor zu jor,
Bis s’seinen ferschwunden meine joren 1).
Ты обманулъ меня, ужъ это ясно,
Я все надялся… напрасно…
Мои надежды вс разбиты,
Мои вс годы ужъ изжиты.
1) Ibid.
Каковы были его надежды? Этого поэтъ не говоритъ, но мы видимъ его одинокимъ, безъ друзей, безъ поддержки:
Ich bin in der weit tomid а ger,
Meine herzensleiden i’ilt nischt keiner.
Ich bin wi а schifei, wos schwimt hin un her,
In miten jam zwischen spitzige steiner 1).
Я былъ на свт всмъ чужой,
Моихъ скорбей никто не зналъ,
Ладья моя волной морской
Неслась между коварныхъ скалъ.
1) Ibid.
Его произведенія создали ему много враговъ. Его ненавидли за то, что говорилъ: ‘Братья, не будьте слпы!’ Но эта духовная ненависть была пріятнй ему лживой и заинтересованной дружбы. Жизнь ужъ не манитъ его, и мысль о смерти не страшитъ боле:
Fun muter’s leib bin ich aroiss
Mit greiss geschrei, mit greiss gewein,
Ober izt in der erd, mein eibig hois,
Wil ich schtil un ruhig gehn.
Asei wi durch an’ofen tir
Aroiss in gas tun enger stub,
Asei ganz ruhig geh ich mir
Arob fun bet arein in grub 1).
Утробу матери покинулъ
Я, плача и крича,
Но въ землю — вчную обитель —
Сойду спокойно я.
Какъ въ дверь, открытую широко
На улицу изъ конуры,
Сойду спокойно — одиноко
Въ могилу — дверь земли.
Нчто возвышенное и благородное слышится въ его стихотвореніи ‘Мое завщаніе’ {Ibid. Mein lebenszeit, стр. 110—111.}.
Die ganze weit is gotes hois,
Zum freien leben is si gestellt.
Di alle menschen, klein un grois,
Ein prawo hoben sei in der weit.
Ton teiwes menschen noch dein vermegen, —
Mit’n ganzen harzen solstu begeren.
Nor torst derbei gor keinmol fregen,
Zu welcher emuno sei geheren.
Весь міръ, знай, одинъ лишь домъ Божій,
Для жизни свободной онъ данъ,
Большіе и малые тоже
Равны тутъ, равны же и тамъ.
Добро ты всмъ людямъ лишь длать
Отъ сердца всего торопись,
Чему же и какъ же кто вритъ,
Ты ни у кого не спросись.
1) Ibid. Mein zawoe, стр. 105—109.
Въ этомъ же стихотвореніи, напечатанномъ впервые въ 1888 г. {Въ ‘Hausfreund’ Спектора.}, поэтъ выражаетъ свое преклоненіе предъ еврейской религіей и исторіей:
Der nomen jd is unser ehre,
Der nomen kost uns sehr teier,
Er kost uns zores, gseires schwere,
ber im hoben mir gebrent in feier.
Имя еврея — то наша вдь честь,
Сколько то стоило, намъ и не счесть:
Муки, страданья, казни, бичи,
Тюрьмы, терзанія, пытки, костры.
Но національная гордость поэта нисколько не мшаетъ его общечеловческому идеалу:
Ch’hob dir gesogt un sog dir wider:
Du sei а jd, nor weiss, verstei,
As alle menschen seinen brider,
Ein got, ein voter hoben sei.
Я говорилъ и буду повторять я:
Евреемъ будь, но помни, сынъ,
Что люди вс — лишь братья,
Единъ Отецъ ихъ, Богъ Единъ.
Уроженецъ Литвы, Михель Гордонъ вообще писалъ на діалект этой области, но такъ какъ онъ долго жилъ въ южныхъ провинціяхъ, то его языкъ иметъ слды южнаго говора. Безъ аффектаціи, его стиль простъ, силенъ и соченъ. Не обладая богатствомъ и глубиною стиля нкоторыхъ писателей послдующей эпохи, Михель Гордонъ долженъ занять почетное мсто въ ряду писателей, содйствовавшихъ созданію оригинальнаго литературнаго стиля. Кром стихотвореній на еврейскомъ язык, онъ написалъ еще на этомъ язык исторію Россіи.

 []

Шуринъ Михеля Гордона, Іегуда Лейбъ Гордонъ (1830—1892) одинъ изъ самыхъ извстныхъ вождей маскилитскаго движенія и самый выдающійся древнееврейскій поэтъ, былъ вмст съ тмъ и однимъ изъ самыхъ лучшихъ еврейскихъ писателей того времени. Въ 1886 г. онъ выпустилъ въ Варшав сборникъ еврейскихъ стихотвореній подъ заглавіемъ: ‘Сихасъ Хулимъ’ {Sichass-Chulin. Lieder in der Volkssprache vun I. L. Gordon, 1-oe изданіе, Вильна, 1899.}. Этимъ древнееврейскимъ выраженіемъ, имющимъ двоякій смыслъ: ‘Фривольныя бесды’ и ‘Свтскія бесды’, авторъ хотлъ отмтить смягчающія вину его, маскила, ршившагося писать на вульгарномъ язык, обстоятельства. Нкоторыя стихотворенія этого сборника относятся еще къ юношескимъ годамъ поэта, другія написаны были позже, посл достопамятныхъ событій 1881г., но вс они какъ по личности автора, такъ и по общему характеру идей и чувствъ, принадлежатъ къ періоду маскилизма. Къ лучшимъ изъ этихъ произведеній, отличающимся живостью языка и искренностью проникающаго ихъ чувства негодованія, надо отнести стихотворенія, описывающія злоупотребленія общинныхъ заправилъ, особенно возмутительное ихъ отношеніе къ дтямъ бдняковъ, на которыхъ взваливали всю тяжесть повинности крови, щадя сыновей богатыхъ и сильныхъ.
Въ поэм подъ названіемъ ‘Не даютъ читать’ {Ibid. Ikaw hakrio, стр. 44—55.} мы видимъ бдную вдову-старуху, молодую женщину и ремесленника, которыхъ сынъ, мужъ и братъ незаконно назначенъ къ отбыванію воинской повинности заправилами общины. Сцена происходитъ въ синагог, во время утренней молитвы. Родственники несчастнаго въ безсиліи прибгаютъ къ единственному способу протеста, оригинальному виду обструкціи, который практика еврейской жизни выработала для самыхъ низшихъ членовъ общины, когда они хотятъ добиться справедливости: мшать и не давать читать отрывки Торы, какъ обязательный элементъ службы въ субботніе и праздничные дни. Но это средство, освященное обычаемъ, безсильно противъ коалиціи эгоистическихъ интересовъ. Ремесленникъ кричитъ до хрипоты, одна изъ женщинъ падаетъ въ обморокъ, другая — выброшена за дверь, и все принимаетъ обычный порядокъ. Чтецъ читаетъ установленный отдлъ, заправилы общины ‘призываются къ Тор’, по обычаю каждый изъ призванныхъ длаетъ большее или меньшее пожертвованіе и ‘міровой порядокъ возстановленъ’. Съ дкимъ и жестокимъ блескомъ, подъ которымъ чувствуется глубокое негодованіе, авторъ показываетъ намъ во всхъ этихъ сценахъ общинныхъ старшинъ какъ бы застывшими въ принятыхъ ими характерныхъ для ихъ положенія позахъ и представленными почти съ пластической рельефностью. Черна ихъ совсть, но они длаютъ видъ, что ничего не замчаютъ во всемъ происходящемъ, фарисейски они длаютъ видъ, будто всецло поглощены молитвой и службой.
‘Какъ панъ, сидитъ себ раввинъ спокойно на своемъ сидньи и бороду свою онъ гладитъ, какъ-будто книгу онъ читаетъ. А даянъ рабби Іокель, рядомъ съ нимъ стоитъ: ему, бдняжк, больно вдь сидть!.. Стоитъ и учится получше звукъ ‘з’ при ‘тизкру’ произнестъ {Букву ‘з’ въ слов ‘тизкру’ надо произносить очень отчетливо, дабы не смшать съ другимъ однозвучнымъ словомъ ‘тисскру’, имющимъ совсмъ другое значеніе.}. Ребъ Калмеле, талмуда лекторъ, совомъ исчезъ… Онъ руки моетъ цлыхъ полчаса, вдохновенно молитву ‘ашеръ іоцаръ’ онъ читаетъ и на стнномъ календар онъ ищетъ, когда то будетъ самый краткій день’.
Der row sizt sich wi а ssroro,
Ganz ruhig oif sein ort,
Er blettert kleimer’st di geraoro
Un glt sich nor di bord.
Neben im steht reb Jokel dajon—
Sein mejuchosch lost sich im nit sezen:
Er steht un lernt sich dem saien
Fun tiskru gut zu kwetschen.
Un reb Kalmele, wos sogt dem schiur—
Der is gor nischto.
Er steht un wascht die hend beim kiur
А ganze halbe scho:
Er sogt mit cawono ‘ascher jozar’
Un wascht sich ob di hand,
Un sucht wen es is der jom hakozer
In luach oif der wand…
Остальные члены Кагала (правленіе общины), сборщикъ, секретарь, казначей съ сыновьями своими и прихвостнями сохраняютъ такое же положеніе. Но вс эти лицемры, — это вдь т же хорошіе евреи, которые объявили народный постъ, когда вышелъ приказъ о короткомъ плать {Поэтъ намекаетъ на эпоху Николая 1, когда правительство преслдовало одежду еврея и заставляло ихъ одваться по-европейски.}. Тогда раввинъ ‘заливался слезами, у сборщика губы дрожали, старосты, служки и честной весь народъ совсмъ изъ себя выходили’.
Въ поэм ‘Что ршили на собраніи’ {Ibid. Wos is bei der asifeh geblieben, стр. 63—66.} поэтъ съ большимъ остроуміемъ описываетъ безпорядочность и безалаберность общинныхъ собраній. Хассидскіе нравы, эксплоатація массъ цадиками, легковріе и фанатизмъ ихъ сторонниковъ вызываютъ у поэта то чувство негодованія, то легкую и дкую иронію [Общественный индюкъ’, {Ibid. Der kohol’scher indik, стр. 55—62.} ‘Тяжелыя времена’ {Ibid. Schwere Zeiten, стр. 67—71.}]. Въ поэм ‘Юные годы’ {Ibid. Die junge johren, стр. 10—28.} I. Л. Гордонъ съ нжнымъ юморомъ рисуетъ скорби и радости еврейскаго мальчика, весь день проводящаго въ школ, гд строгій учитель осыпаетъ его ударами и колотушками, которыхъ онъ не забудетъ уже во всю жизнь свою. Все ученіе его сводится къ чтенію безъ разбора текстовъ Талмуда, совершенно недоступныхъ пониманію въ его возраст. Благодаря предразсудку, считающему изученіе ремесла занятіемъ низкимъ, еврейскій юноша вступаетъ въ жизнь невооруженный для борьбы за свое существованіе. Авторъ хотлъ изучить какое-нибудь дло, которое было бы ему полезно въ будущемъ, но на каждомъ шагу онъ встрчалъ систематическую оппозицію со стороны рабби Нахмана, его родственника съ материнской стороны. Онъ хотлъ поступить въ школу, ‘но рэбъ Нахманъ сказалъ: Боже! школа! Для еврейства то первая погибель’. Онъ вздумалъ тогда изучить какое-нибудь ремесло, но ребъ Нахманъ запротестовалъ еще энергичне: ‘Боже упаси! Онъ опозоритъ себя, опозоритъ фамилію всю’. Хотлъ онъ учиться играть на скрипк: ‘Хочешь стать музыкантомъ (клезмеромъ), чтобъ играть на свадьбахъ или съ шарманкой бродить по ярмакамъ?’ Тотъ же протестъ встрчаетъ его желаніе сдлаться поэтомъ, живописцемъ, граверомъ и т. д., пока ‘родные не ршили наконецъ,
‘Что мн ужъ время подъ внецъ’.
Meine eitern hoben sich beschlossen
Un ich bin l’masoltow geworen а chosson.
Послдующее извстно: скоро онъ очутился съ кучей дтей на плечахъ. ‘Чтобъ имть дтей, у кого ума недоставало. Безъ ученья, само собой то стало’.
Di kunz darf men nit lernen sie zu ferstehn,
Dos kumt schein mimeilo, dos macht sich alein.
Но авторъ прерываетъ тутъ свой разсказъ… ‘Такъ какъ моя половина, Богъ да продлитъ ея годы, знаетъ отлично языкъ, на которомъ пишу эти строки’.
Weil lang leben sol si, mein harzige weib,
Ferstiet dem loschon, oif welchen ich schreib.
Лойяльность, которую маскилы всегда старались высказать по отношенію къ правительству, въ высшей степени характерно выражена въ поэм ‘Разлука съ матерью’ {Ibid. Der matter abschied, стр. 39—14.}, гд разсказана исторія матери, прощающейся съ сыномъ, отправляющимся на военную службу. Художественное значеніе этой поэмы весьма ничтожно, но важно историческое ея значеніе. Мать проситъ сына остаться хорошимъ евреемъ, по возможности стараться исполнять вс религіозныя обязанности, хотя не обманываетъ себя насчетъ ожидающей его въ казарм жизни.
Pinf un zwanzig finstere jor
Must du in kasarme leben,
Par alle zores, ieh weiss dos klor,
Wet men dir kein loin nischt geben,
Derdinen kenst sich im leben nit,
Kenst sein der grester chwat:
Du bist geboren geworen а jd —
Du bist un bleibst а soldat.
Ужасныхъ двадцать пять ты лтъ
Въ казарм долженъ провести,
За муки вс твои
Теб награды нтъ, какъ нтъ.
Ты будь во лбу хоть семь пядей,
Тебя же все не отличатъ,
Родился ты еврей
И вчно будешь ты солдатъ.
И тмъ не мене ‘не обращай на это вниманія, служи врно царю, даже въ самыхъ опасныхъ случаяхъ будь храбръ и честенъ. Не щади своей крови, когда отъ тебя ея потребуютъ: если люди тебя не наградятъ, Богъ теб заплатитъ за это’.
Когда поэтъ, измученный и истерзанный несчастьями настоящаго и неопредленностью будущаго, ищетъ утшенія для себя самого и для своихъ читателей, то взоръ его невольно обращается къ прошлому. Давно минувшее, библейское прошлое — черезчуръ далеко, констрастъ его съ настоящимъ слишкомъ ржетъ глаза, зато исторія мученичества съ момента изгнанія до нашихъ дней наполняетъ душу гордостью и въ то же время служитъ источникомъ утшенія. Страданія! Не такія бывали еще, но народъ былъ сильне ихъ. Зачмъ же отчаяваться? Эти муки даны намъ, нами и переиспытаны во имя религіи, во имя святой Торы. Сомкнемъ же наши ряды вокругъ нашей вры, вокругъ Торы, ими мы побдимъ. И поэтъ, хотя нсколько заподозрнный въ свободомысліи, поетъ ‘Пснь радости о Тор’ {Ibid. Semer l’simchas thora, стр. 34—38.}.
Тора святая, на пергамент начертана,
Наша утха вся въ гор-несчастіи.
Пусть мы все потеряли, независимость, отчизну, языкъ даже, но у насъ осталась: вра.
Got in harzen, di Thora in der hand,
Seinem mir gegangen fun land zu land,
Fiel zores gelitten, doch leben gebliben
Durch die heilige Thora oif parmet geschriben.
Unser geschichte, asei grois wi di erd,
Is nit mit а feder, nor mit а schwerd,
Nit mit tint geschriben, nor mit blut un treren,
Nit in Leipzig gedrukt, nor in golus dem schweren,
Nit in goldschnit gebunden, nor in keiten un eisen.
Los mir chotsch einer kumen un weisen
Wu hot men uns nit verfolgt un vertriben
Par der heiliger Thora oif parmet geschriben?
Съ Богомъ въ сердц, съ Торой въ рук
Шли мы изъ края въ край…
Сколько терпли, —
Все одолли
Торой, что далъ намъ нашъ Богъ Адонай!
Велика, какъ земля, вдь исторія наша:
Не перомъ, а мечомъ она писана,
Не чернилами, кровью начертана,
Не въ Лейпциг, въ изгнаньи печатана,
Не златымъ переплетомъ, а цпью окована…
Укажи на земл всей такой ты мн край,
Гд бы насъ не терзали, гд бъ насъ и не гнали
За Тору, что далъ намъ нашъ Богъ Адонай?
Поэтъ длаетъ обзоръ всмъ преслдованіямъ, которымъ подвергался еврейскій народъ раньше, и въ конц спрашиваетъ съ горечью: ‘А теперь? Лучше ли стало? Оставляютъ ли насъ въ поко? Признаютъ ли, что мы, евреи, такіе же, какъ вс, люди? Не предстоитъ ли намъ еще скитаться по свту? Перестанутъ ли насъ обвинять въ разныхъ вымышленныхъ преступленіяхъ? Не знаю, отвчаетъ онъ, не могу того сказать. Одно лишь я знаю:
Es lebt noch der alter Got eiben,
Di alte Thora unten un der alter gleiben, —
Drum sorgt nit un hoft oif got dem liben
Un oif der heiliger Thora oif parmet geschriben.
Еще живъ на престол Всевышній нашъ Богъ,
И жива наша Тора и вра святая:
Не робй, и на Бога ты лишь уповай
И на Тору, что далъ намъ нашъ Богъ Адонай.
Укажемъ еще на ‘Псни рки Редакки’, {Ibid, Die lieder von der Redawke, стр. 74—96.} гд авторъ, довольно удачно поддлываясь подъ стиль народныхъ легендъ, разсказываетъ исторію любви Малкеле, дочери общиннаго старосты, и Мелеха, сына бднаго служки, и исторію измны Хавы, жены раввина Абрама, глупаго, хотя и ученаго человка: принимая выскакивающаго черезъ окно возлюбленнаго своей жены за пророка Илью, раввинъ остается въ оцпенніи отъ этого страшнаго виднія. Сохраняя все время взятый съ самаго начала серьезный тонъ, авторъ удачно описываетъ смшныя и двусмысленныя сцены, и контрастъ между легкимъ сюжетомъ и строгостью тона оставляетъ забавное впечатлніе. Какъ и стихъ этихъ ‘Легендъ’, легкій и веселый, такъ и духъ, въ которыхъ он написаны, содержатъ слды вліянія Гейне. Впрочемъ это вліяніе, какъ увидимъ ниже, было однимъ изъ самыхъ важныхъ въ еврейской поэзіи.
Стиль I. Л. Гордона въ общемъ очень тщательный, но въ его еврейскихъ произведеніяхъ мало поэтическаго блеска. Еще боле, чмъ въ своихъ древнееврейскихъ вещахъ, онъ остается здсь хорошимъ версификаторомъ, дополняющимъ отсутствіе творчества и воображенія остроумнымъ словомъ или удачной римой. Весьма мало вдохновенія въ его произведеніяхъ: онъ всегда остается логичнымъ маскиломъ, гебраистомъ, выше всякаго таланта ставящимъ знаніе грамматическое и филологическое. Въ его еврейскихъ произведеніяхъ главную силу составляетъ діалектическая сторона, сильный языкъ, пересыпанный оригинальными идіотизмами. Тмъ не мене отъ времени до времени въ его стихотвореніяхъ встрчаются страницы, проникнутыя искреннимъ чувствомъ возмущенія противъ угнетателей, какъ напр., въ ‘Не даютъ читать’, или чувствомъ глубокой жалости къ униженнымъ, какъ въ стихотвореніи ‘Для кого я пишу?’, {Ibid. Far wemen schreib ich. стр. 8—10.} въ которомъ авторъ говоритъ, что онъ былъ бы очень счастливъ, если бъ его маленькая книга принесла хоть на нсколько часовъ забвеніе скорбей и несчастій его братьямъ и сестрамъ, которые ‘всегда живутъ въ нужд, забот, живутъ лишь чудомъ, втромъ, не знаютъ сегодня, будетъ ли завтра хлба кусокъ для жены и дтей’.
Михель Гордонъ въ своихъ произведеніяхъ, какъ мы видли выше, имлъ въ виду особенно ‘передать все то другимъ, что позналъ умомъ я своимъ’. I. Л. Гордонъ, объявляющій себя въ одномъ изъ древнееврейскихъ своихъ стихотвореній ‘рабомъ древнееврейскаго навки’, писалъ на еврейскомъ язык только изъ жалости къ своимъ бднымъ братьямъ и сестрамъ. И тотъ и другой руководствовались, значитъ, въ своемъ поэтическомъ творчеств, помимо собственнаго вдохновенія, еще иными побочными мотивами. Но въ эту эпоху жилъ еще одинъ еврейскій поэтъ, который, правда, отдалъ въ свою очередь дань современнымъ ему идеямъ, т. е. маскилитскому движенію, но тмъ не мене сумлъ довести это до минимума и въ большей части своихъ произведеній слдовалъ только голосу своего вдохновенія. Мы имемъ въ виду Абрама Гольдфадена (1840—1908). Онъ прославился, главнымъ образомъ, какъ основатель еврейскаго театра, но и его чисто поэтическое творчество тоже имло не маловажное значеніе.

 []

Въ 1866 г. по окончаніи курса раввинскаго училища въ Житомир — одномъ изъ центровъ хасколы — Гольдфаденъ выпустилъ первый томъ своихъ стихотвореній на еврейскомъ язык подъ заглавіемъ ‘Dos jdele’ (Еврейчикъ) {Dos jdele (Jdische lieder auf prost jdischer sprach) vuu Abraham Gold(en)faden, Варшава, 1898.}. За нимъ слдовали многія другія произведенія въ стихахъ, появившіяся то въ еврейскихъ журналахъ, то въ спеціальныхъ изданіяхъ. Уроженецъ юга, гд борьба между ортодоксіей и маскилизмомъ не имла характера острой вражды, какъ на Литв, сынъ бднаго ремесленника, который не только не противился желанію сына своего учиться, но еще поощрялъ его и поддерживалъ его матеріально и морально, Гольдфаденъ не питалъ особеннаго энтузіазма къ горячей борьб маскиловъ, и въ его поэзіи мы видимъ только слабое эхо этой борьбы. Его ‘Веселый хасидъ’ {Ibid. стр. 94—100.} — славный малый, и если авторъ слегка и подсмивается надъ нимъ, то вкладываетъ въ его уста критику такъ называемыхъ ‘французовъ’, {Польскіе и южные евреи называли свободомыслящихъ евреевъ ‘французами’, на Литв же ихъ называли ‘берлинцами’.} ихъ нравовъ и манеръ, которые онъ находитъ странными и безнравственными. Когда поэтъ обращается къ ортодоксамъ, то не столько нападаетъ на нихъ, сколько доказываетъ ошибочный взглядъ ихъ на интеллигенцію, которая вовсе не такъ дурна, какъ думаютъ ея противники: ‘Ты смотришь на образованнаго, на бритаго и видишь вс пороки въ немъ — онъ-де отвергаетъ Мессію, нарушаетъ вс повелнія Торы и набожныхъ евреевъ ставитъ ни во что. Но посмотри, какъ кипитъ въ немъ кровь, когда заднутъ его вру и его народъ… Короткій сюртукъ ты простить можешь смло, лишь была бы искра еврейская, въ этомъ все дло’ {Ibid. Dos pntele jd., стр. 5—17.}. На этихъ вопросахъ партійности и догмы поэтъ останавливается только мимоходомъ. Мимоходомъ же онъ критикуетъ злоупотребленія общинныхъ заправилъ, особенно когда рчь идетъ о военной служб:
Kuk, in а stub sitzen а ganze nach,
Menschen — trame eins in der weit.
Do sitzt dos Kohol, m’klert, m’tracht —
Menschen verkeifen far geld 1).
Смотри, вотъ ночью засдаетъ
Общины, города вся знать:
Сидитъ кагалъ и обсуждаетъ,
Людей за деньги какъ продать.
1) Ibid. Der malach. стр. 62—68.
Поэзія Гольдфадена почти совершенно свободна отъ дидактики. Свои сюжеты онъ беретъ везд, гд только ихъ встрчаетъ. Вертушка, стрла и лукъ, популярныя у русскихъ евреевъ дтскія игрушки, самоваръ, почтальонъ, восклицаніе ‘но!’, имющее разное значеніе, смотря по интонаціи, съ которой оно произносится — все служитъ сюжетомъ его стихотвореній.
Но согласно духу народной еврейской поэзіи авторъ нердко оставляетъ сюжетъ, чтобы отдаться личнымъ размышленіямъ.. ‘Волчокъ’ {Ibid. Dos dreidel, стр. 46—49. } становится для него символомъ всей человческой жизни.
‘Нашъ свтъ похожъ на круглый столъ, за нимъ сидятъ вс люди въ кругъ. Одинъ здоровье ставитъ, иной — богатство, жизнь, судьба жъ играетъ тутъ въ волчокъ’. Игра въ ‘стрлу и лукъ’ {Ibid. Feil un bogen, стр. 36—37. } вызываетъ у него думы объ обвиненіи евреевъ въ трусости: стрлы ихъ и лукъ, какъ и дтскія ихъ игрушки, деревянныя. Но этотъ упрекъ, по мннію автора, неоснователенъ. Въ древности евреи дали множество героевъ, и если правда, что они очень привязаны къ жизни, то все-таки и въ наше время они умютъ храбро умирать, когда нужно.
Un wifiel jdische kinder seinen in krieg gei’alen!
Oib zu wissen emizer wil nor sein а bahl’n,
Los er Zeilen lundi marnes jederem ‘oi’
Un dort oif di mazewes dem emess’n ‘poih’…
О, сколько погибло еврейскихъ дтей
Въ бояхъ! Кто желаетъ число ихъ узнать,
Пусть стоны сочтетъ онъ отцовъ, матерей,
Иль можетъ на камняхъ могилъ прочитать.
Агадическія легенды тоже составляютъ любимую тему нашего поэта. Онъ уметъ придавать имъ сантиментальную форму, дйствующую на душу простого и наивнаго читателя. Какою грустью обвяна ‘Смерть Ревекки’ {Ibid. Riwkes toit, стр. 58—62.}, которую хоронятъ ночью, тайкомъ! Присутствіе Исава только профанировало бы могилу, любимый же сынъ ея, Іаковъ, далеко-далеко, онъ блуждаетъ въ пустын, спасаясь отъ гнва своего брата, и его
Schwarze wlken hoben im begossen mit drobne treren,
Un der wind hot zugesilzt mit а gewein.
‘Тучи черныя слезами облили,
Втры буйные рыданьемъ обняли’…
Храмъ разрушенъ, національная независимость потеряна. Съ вершины горы евреи, отправляющіеся въ изгнаніе, бросаютъ послдній взглядъ на святую землю. И вдругъ, средь дыма, скрывшаго горизонтъ, они видятъ горящій, не потухающій факелъ {Ibid. стр. 37—41.}. Искра этого пламени закралась въ душу ихъ, гд ужъ никогда боле не потухнетъ.
Un а trer is fun himel arobgefalen,
Un hot starker zuschsaret di holoweschke…
Geht, Juden, in golus, ir wet nit falen —
Es wet eich sein lichtig oif eier steschske.
И съ неба на факелъ слеза вдругъ упала
И пламя раздула сильнй.
Дорога свтле — свтле ужъ стала,
Идите жъ, евреи, не бойтесь, смлй!
Подобно другимъ поэтамъ, о которыхъ мы говорили, Гольдфаденъ прославляетъ еврейскую религію, ея благотворное значеніе для народа: ‘Вра — желзная цпь, она насъ сковываетъ во-едино, во всхъ мстахъ, по которымъ мы разсяны, во всхъ углахъ, куда насъ разбросалъ злосчастный рокъ, на югъ ли, на сверъ, на западъ, востокъ’.
Въ аллегорической поэм изъ трехъ главъ ‘Аристократическій бракъ’, {Ibid. Der jichuss-schidueh, crp. 26—36.} поэтъ описываетъ помолвку и свадьбу Израиля съ его религіей. Моисей — посредникъ (шадхонъ) этого союза, а Topa брачный договоръ. Богъ, будущій тесть, длаетъ жениху драгоцнный подарокъ. Это — суббота. Праздникъ оживленъ благодаря присутствію гостей: Пасхи, Пятидесятницы и Кущей, появляющихся въ символическихъ костюмахъ. Въ послдней глав Израиль вызываетъ гнвъ Бога своей неврностью религіи, дочери Бога. Изгнанный за это Богомъ изъ своей страны, Израиль идетъ въ изгнаніе, но остающаяся ему врной религія сопровождаетъ его во всхъ приключеніяхъ его жизни. Въ изгнаніе онъ уноситъ съ собой общаніе Бога вновь призвать его въ отцовскій домъ черезъ посла своего, Мессію.
Идея ассимиляціи, усвоенія евреями нравовъ и языка страны — идея, столь любимая маскилитскими писателями той эпохи — никогда не встрчается въ произведеніяхъ Гольдфадена. Отдльныя выраженія, какъ, напр., ‘еврей долженъ быть преданъ царю, жертвовать жизнью за него’ {Ibid. стр. 37.} — вотъ, кажется, все, что заимствовалъ Гольдфаденъ изъ политической программы или, лучше сказать, фразеологіи маскиловъ. Такимъ образомъ Гольдфаденъ, примыкая къ этой групп по своему воспитанію, только отчасти примыкаетъ къ нимъ по своей литературной дятельности. Народный поэтъ не только по форм своихъ произведеній, не и по проникающему ихъ духу, онъ не могъ до конца итти за тмъ сверхъ-раціоналистическимъ теченіемъ, которое рекомендовало народу бросить свои обычаи, нравы, языкъ и даже самыя дорогія свои надежды. Посл погромовъ, при первомъ возникновеніи національнаго движенія, онъ въ стихотвореніяхъ, написанныхъ въ это время, проявилъ съ особенной силой жившее въ его душ еврейское чувство.
Полуфантастическая, полуреальная поэма ‘Шабсіэль’ {Schabsiel. Poema in 10 kapitel. Gedanken noch dem pogrom in Russland von Abraham Goldfaden. Krakau, 1896.}, написанная въ 1895 г., представляетъ одинъ изъ самыхъ страстмыхъ памфлетовъ, когда-либо написанныхъ на народномъ язык противъ ассимиляціи. Шабсіэль — это ангелъ субботы, который, съ тхъ поръ какъ евреи, увлекшись ассимиляціоннымъ теченіемъ, печальный и безработный, скитается по городамъ черты осдлости. Его товарищъ по несчастью — это Трохимъ, ‘шабасъ-гой’, зарабатывавшій себ хлбъ зажиганіемъ свчей и исполненіемъ другихъ работъ, запрещенныхъ евреямъ въ субботніе дни. Дла Трохима становятся все хуже и хуже и въ отчаяніи онъ часто прибгаетъ къ своему любимому напитку — водк. Онъ почти постоянно пьянъ, но Шабсіэль, за неимніемъ другого собесдника, изливаетъ предъ нимъ свою наболвшую душу. Устами Шабсіэля поэтъ на протяженіи 700 стиховъ, въ тон то нжномъ и патетическомъ, то угрожающемъ и ироническомъ, говоритъ народу, что вс его несчастья имъ заслужены, и его испытанія должны послужить ему урокомъ на будущее {Ibid. cтp. 11.}.
Bist schn, jd, bist schn! ch’hob dich tomid lib far
Dein geistrich-blas-mogerer zuro!..
Dein stern gleicht fun ssifrei koidesch dem schar,
leder kneitsch — is l’un got’s Thora а schuro.
Deine oigen — zwei funken fun Got Adono’i
А peirusch oif dein reiner neschomo:
Aroif, oiben ferglozt du sei tomid asei…
Ahin oiben!— dort woint dein nechomo!
Прекрасенъ ты, еврей, прекрасенъ!
Люблю тебя, твой блдный и худой
Ликъ одухотворенный…
Твой лобъ — заглавный листъ священной книги,
Морщина каждая на немъ — какъ Божьей Торы строчка.
Твои глаза — дв искры Бога Адоная —
Души твоей красивый комментарій.
И въ высь они всегда глядятъ, туда, туда,
Откуда утшенье вчно смотритъ на тебя.
Зачмъ еврею мнять все свое, отъ физическаго типа вплоть до души даже? Разв это не длаетъ его ниже другихъ народовъ? Можетъ ли онъ претендовать на уваженіе другихъ, если онъ самъ не уметъ себя уважать? И авторъ набрасываетъ смшной образъ ассимилированнаго еврея, въ которомъ вс культуры, перекрещиваясь другъ съ другомъ, представляютъ одинъ клубокъ противорчій. ‘Вчерашній хасидъ, сегодня, — какъ скоро!— становится нмцемъ въ цилиндр, съ Спинозой въ устахъ, онъ боится чертей и вритъ, что цадикъ — святой чудодй’ {Ibid. стр. 13.}.
Erst nechten а chossid — un haint, wi gch,
Wert fun im а deitsch in а zilinder.
Trogt in moil Spinozo — hot moire far а rnach —
Un gleibt in dem oinikel’s wunder…
Отрекаясь отъ патріархальныхъ нравовъ своего быта, еврей въ то же время теряетъ моральное равновсіе и миръ семейной жизни. Поэтъ долго распространяется объ идиллической жизни старыхъ евреевъ, противопоставляя ей пороки современности, какъ онъ ихъ наблюдалъ въ нкоторыхъ слояхъ еврейскаго общества: игру въ карты, невоздержность, постепенное паденіе нравовъ. И только въ своихъ древнихъ традиціяхъ еврейскій народъ можетъ черпать новую силу и красоту: ‘Довольно! Будетъ ломаться теб, какъ паяцъ. Будетъ теб щеки щипать для забавы другихъ! Прими свой прежній видъ, заколдованный принцъ, — и къ ногамъ твоимъ, царскій сынъ, паду я ницъ!’ Поэтому въ моментъ погромовъ, когда крики ‘бей жидовъ!’ оглашали воздухъ, и Трохимъ, одинъ изъ самыхъ усердныхъ участниковъ грабежа, отправляется въ кабакъ посл погрома, Шабсіэль показывается на неб, держа въ рукахъ красное знамя, на которомъ написано: ‘Суббота’ {Въ томъ же дух, какъ ‘Шабеіэль’, написана Гольдфаденомъ другая поэма ‘Камень съ сердца’ (Astein vun harzen), въ которой поэтъ разсказываетъ, что онъ прочиталъ на камн, брошенномъ во время погрома въ одинъ еврейскій домъ. Эта поэма была помщена въ евр. сборник ‘Der jdischer Wecker’ подъ редакціей Лиліенблюма (Одесса, 1887).}! Это слово, какъ символъ возвращенія къ прошлому, становится идеаломъ поэта и, въ этомъ отношеніи это также и лозунгъ самаго многочисленнаго класса народа, мелкой буржуазіи, которая, длая извстныя уступки требованіямъ жизни, тоскуетъ тмъ не мене по доброму старому времени и при первой опасности пугливо бьетъ отступленіе.
Но рядомъ съ этимъ безплоднымъ и безсодержательнымъ идеаломъ возврата къ прошлому вскор возникнетъ новый идеалъ, который сдлается источникомъ надежды и силы, по крайней мр, для одной части слдующаго поколнія: мы имемъ въ виду идеалъ сіонистскій, провозглашенный въ эту эпоху палестинофильскимъ движеніемъ. Стихотвореніе Гольдфадена {‘Wecker’ и въ томъ же году (1887) въ New-Jorker jdischer illustrierter Zeitung, редактир. самимъ Гольдфаденомъ.} ‘Юдель Семитъ пишетъ письмо своей матери’ воспваетъ здсь любовь къ стран предковъ. Въ этомъ стихотвореніи, изобилующемъ вульгарными остротами и выраженіями — обычный недостатокъ Гольдфадена, объясняющійся, если не оправдывающійся, его стремленіемъ поддлаться подъ разговоръ населенія, среди котораго преобладаетъ коммерческій элементъ — встрчаются строфы, замчательныя какъ по чистот и нжности чувства, такъ и по реализму, съ которымъ рисуется душевное состояніе несчастнаго сына, среди жестокостей и терзаній борьбы за существованіе, на минуту отдающагося въ письм къ матери наивнымъ и невиннымъ мечтамъ своего счастливаго дтства.
Пиши мн, какъ смотритъ то мсто,
Гд въ дтств я много плясалъ?
Цвтутъ-ли т нжныя розы,
Что въ пол Сарона сажалъ?
И Кармель-ли благоухаетъ?
И старый Ливанъ нашъ? Что съ нимъ’?
Овечки мои дорогія?
Какъ сильно тоскую по нимъ:
Я стражемъ вдь врнымъ былъ имъ.
Идешь-ли ты часто къ могиламъ
Героевъ и древнихъ отцовъ?
О, каждому камню съ сіонскихъ вершинъ
Сердечный привтъ шлетъ твой сынъ.
Jo, schreib mir, wi seht ois der plaz, wos getanzt
Hob ich dort in di jngilsche joren?
Zi blihen noch di roisen, wos ich hob geflanzt
Alein in dem emek haschoron?…
Schmekt noch der Karmel fun bssomim allerelei?
Der alter L’wonon, wos tut er?
Un di schefelech meine? oi, benk ich noch sei!
Ich bin doch gewen seier hiter!
Zi kumstu ou oif di k’worim zu gehn
Fun di owes un die beiden l’un fri’r?
Oif dem barg zion jeden einzigen stein
Griss, mamunjo, freindlich, fan mir.
Гольдфаденъ писалъ въ жанр народныхъ псенъ. Стихъ его легкій. Языкъ — живописенъ и въ высшей степени музыкаленъ. Псни, вставленныя имъ въ театральныя свои пьесы, имли большой успхъ и вмст съ мелодіями выучивались наизусть и распвались по всмъ городамъ и весямъ еврейскаго гетто. Даже въ произведеніяхъ съ серьезными темами вдругъ появляющаяся псня придаетъ легкій оттнокъ всему произведенію. Такъ напр., вторая глава ‘аристократическаго брака’, гд описывается торжественный союзъ Израиля со своей религіей, написана вся стихами въ род слдующихъ:
То евреи идутъ,
Они псни поютъ,
На скрипкахъ играютъ,
Тимпанахъ.
Одни свистятъ,
Одни звонятъ,
Одни стучатъ
На барабанахъ.
Dorten gehen jdlech
Un singen lidlech
Un spielen oif fidlen
Un oif trompanes.
Di feifen schreklich,
Di klingen mit gleklech
Di klapen mit steklech
Oif barabanes.
Отъ Абрама Гольдфадена, поэзія котораго уже въ большей своей части состоитъ изъ народныхъ псенъ, прямой и естественный переходъ къ человку, творчество котораго всецло и исключительно принадлежитъ этому роду литературы, и который много лтъ даже по профессіи былъ народнымъ пвцомъ (бадхонъ). Мы говоримъ объ Эліакум Цунзер (родился въ Вильн въ 1845 г.), боле извстномъ подъ профессіональнымъ своимъ именемъ Эліакума Бадхона {Е. Zimser. Selbstbiographie, New-Jork, 1905.}. Бадхоны {Бадхонъ — отъ арамейскаго слова ‘бадахъ’ (забавлять).}, или Маршалики {Маршаликъ — отъ старо-нмецкаго слова Marschalk.}, какъ ихъ называли, очень стараго происхожденія. Они восходятъ къ Среднимъ вкамъ и, можетъ быть, даже еще боле ранней эпох {Jewish. Enc, т. II, ст. ‘Badhan’. См. Гинзбургъ и Марекъ, Еврейскія народныя псни, СПБ. 1901, стр. XII, курьезный примръ того, какъ бадхоны составляли свои псни.}. Ихъ роль состоитъ въ развлеченіи публики, главнымъ образомъ, на свадьбахъ. Это — профессіоналы, въ большинств случаевъ, круглые бдняки, ‘у которыхъ жена — бдность, а сынъ — смхъ’. Подобно фокусникамъ Среднихъ вковъ, они соединяли въ своемъ лиц одновременно ремесло разсказчика псенъ, произносителя рчей, шута и скомороха. Но не въ примръ христіанскимъ своимъ товарищамъ, въ ихъ произведеніяхъ нтъ ни любовныхъ псенъ, ни восхваленій военныхъ подвиговъ. ‘Въ еврейскомъ гетто, говоритъ знаменитый еврейскій историкъ {Graetz. Gesch. der Juden. Leipzig., т. XI, стр. 175.}, нтъ мста шалостямъ любви: любовь приходитъ посл свадьбы’. Изъ военныхъ же подвиговъ евреямъ знакомы только т, въ которыхъ они слишкомъ часто были только жертвами. Умъ еврея изъ гетто, серьезный даже въ самые веселые моменты, всегда любящій разсуждать, ставить вопросы и думать о цли (‘Тахлисъ’), проникнутый, несмотря на свой оптимизмъ, постояннымъ сознаніемъ хрупкости жизни, весьма сильно обнаруживается въ произведеніяхъ ‘увеселителей публики’. Въ рчи, которую бадхонъ обязательно произноситъ на каждой свадьб, онъ напоминаетъ новобрачнымъ, особенно новобрачной, что ожидающая ихъ новая жизнь будетъ, можетъ быть, чревата всякаго рода бдами и несчастьями. Въ очень мрачныхъ краскахъ онъ рисуетъ жизнь еврейской женщины и матери. Счастливые годы двичества кончились, отнын она узнаетъ серьезную сторону жизни, которая для еврея такъ часто бываетъ ея трагической стороной. И во все время этой рчи женскій элементъ его аудиторіи заливается горючими слезами, и чмъ больше этихъ слезъ, чмъ он искренне, тмъ больше славы ораторскому и поэтическому таланту бадхона, который сумлъ ихъ вызвать. Но надо замтить, что аудиторія бадхоновъ — не изъ строгихъ. Она принимаетъ безъ всякой критики боле или мене стереотипныя рчи въ стихахъ или проз, рчи, имющія нердко очень сомнительный вкусъ. Людей съ талантомъ, трубадуровъ съ творческой фантазіей, почти не было среди этой братіи бадхоновъ, самое имя которыхъ произносилось народомъ съ нкоторымъ презрньемъ. Эліакумъ Цунзеръ принадлежалъ къ той маленькой групп талантливыхъ людей, которые во второй половин XIX в. сумли придать нкоторый блескъ профессіи бадхона. Онъ имлъ предшественниковъ, какъ, напр., Вольфъ Эренкранцъ {B. W. Ehrenkranz-Zbarzer, Makel noam. Volkslieder in polnisch-jdischer mundart mit hebraeischer uebersetzung. 4 t. 1868 — 1878, Makel — Chowlin Przemysl. 1869.} изъ Галиціи, онъ имлъ еще больше подражателей, но никто изъ нихъ далеко не достигъ той степени популярности, которой онъ пользовался въ публик. Псни, которыя онъ большею частью самъ распвалъ на свадьбахъ и которыя впослдствіи выпустилъ въ свтъ, были всмъ извстны въ гетто въ теченіе всей второй половины XIX вка, и еще въ наше время трудно найти еврея гетто, будь это въ Европ, или Америк, которому имя Эліакума Бадхона было бы совершенно незнакомо. Вс знаютъ не только его псни, но еще и мелодіи, которыя онъ самъ сочинялъ и которыя въ значительной степени содйствовали успху его произведеній. Онъ составилъ около 600 псенъ, большая часть которыхъ выдержала многочисленныя изданія. Въ произведеніяхъ Цунзера весьма рдко можно встртить истинную поэзію. Пройденная имъ вначал школа талмуда, затмъ школа хасколы оставили свой глубокій слдъ и развили въ немъ духъ аргументаціи, анализа и раціонализма. Вс его псни представляютъ разсужденія по всмъ правиламъ логики, хорошо знакомымъ изучавшимъ талмудъ. Въ поэм, озаглавленной ‘Безсмертный народъ’ {Zwanzig jdische Volkslieder. Text mit musik verfasst un componirt vun dem berhmten Volksdichter E. Zunser. (Мсто не указано).} и начинающейся красивыми стихами:
Wen mizram hot geboit di piramiden,
Toite monumenten oifgestellt,
Hot damols Moische geformirt а folk Juden,
А lebedige piramide oif der weit.
Когда Египетъ пирамиды воздвигалъ —
Нмые памятники смерти, —
Моисей въ народъ евреевъ формовалъ
Для жизни вчной и безсмертья.
авторъ воспваетъ безсмертіе еврейскаго народа. Каждая нація проходитъ три стадіи: дтства, юности и старости, посл чего исчезаетъ окончательно. Но изъ этого неумолимаго закона еврейская нація составляетъ исключеніе:
Der jd ober springt dem breg ariber
Beim rechten elter fun sein lebensbrik,
Es treisselt im in krper durch а ber
Un gleich kumt im sein Jugend on zurik.
И какъ бы мостъ жизни ни былъ ужъ старъ,
Еврей все на берегъ другой попадаетъ,
Его потрясетъ лихорадочный жаръ,
И юность въ немъ вновь оживаетъ.
А затмъ начинаются разсужденія автора. Если еврей созданъ для вчности, то можетъ ли онъ смшаться съ другими народами? Авторъ самъ ставитъ себ этотъ вопросъ и самъ же отвчаетъ смло. Богъ вложилъ въ сердца народовъ ненависть къ евреямъ, и при всякой попытк со стороны евреевъ ассимилироваться, ихъ съ позоромъ отталкиваютъ. Но если вс народы, продолжаетъ спрашивать авторъ, ненавидятъ евреевъ, то какъ же они находятъ себ средства къ жизни? И отвтъ его гласитъ, что Богъ далъ евреямъ силы и способность отыскивать средства тамъ, гд другой народъ погибъ бы отъ голодной смерти. Но если, дале, еврейскій народъ ненавидимъ всми націями, то не ополчатся ли он вс когда-нибудь противъ него и не уничтожатъ ли его въ неравной борьб? Т поэтъ отвчаетъ: вотъ почему Провиднію угодно было разсять ихъ по всей земл, а не сконцентрировать въ одномъ мст, чтобы нельзя было на нихъ напасть на всхъ за-разъ и т. д. Эта сухая и чисто раціоналистическая манера трактованія такого сюжета, какъ безсмертіе еврейскаго народа, сюжета, вдохновлявшаго не одного поэта, весьма характерна для нашего пвца: она впрочемъ очень подходитъ и къ аудиторіи, которая въ этомъ находила величайшее наслажденіе. Такая манера разсматривать міръ и жизнь наблюдается въ той или другой форм почти во всхъ произведеніяхъ нашего поэта.
Его ‘Контрасты’ {Ibid. стр. 54—63.} представляютъ серію псенъ, въ которыхъ онъ освщаетъ противорчія, замченныя имъ въ характер еврейскаго народа. Еврей одновременно скроменъ и гордъ, расточителенъ и бережливъ, милостивъ и жестокъ, преисполненъ чувства любви и разсудоченъ, солидаренъ съ своими братьями и индивидуаленъ, стыдливъ и откровененъ, врующій и атеистъ. Вс эти черты характера иллюстрируются примрами изъ жизни евреевъ, особенно средняго класса, но эта манера анализировать, оперировать антитезами отлично показываетъ раціоналистическій духъ автора. Даже когда онъ обращается къ Богу съ мольбой о прощеніи своему народу, который въ увлеченіи потокомъ жизни уклонился отъ правильнаго пути, онъ опять прибгаетъ къ тмъ же аргументамъ убжденія и упрощенной будничной логики. ‘Ты не долженъ, о Боже, сердиться. Поставь себя на его мсто. Въ теченіе многихъ лтъ онъ былъ замурованъ въ гетто. Вдругъ блеснуло солнце. Кто не соблазнился бы свжимъ воздухомъ? Что за бда въ этомъ?’ {Ibid. Meine gefiihle, стр. 18—25.}.
Одна изъ самыхъ извстныхъ псенъ Цунзера, ‘Соха’: {Die. Die ssoelie, стр. 81—85.} написана подъ вліяніемъ палестинскаго движенія и воспваетъ прелести земледльческаго труда:
In ssoche
Ligt di masol-broche,
Der warer glik fun leben.
Все благо въ сох,
Все счастье въ ней,
Все счастье для жизни людей.
Курьезно, что во всемъ этомъ стихотвореніи, зовущемъ къ возвращенію къ земл, нтъ ни одной фразы, вдохновленной любовью къ природ, къ ея поэзіи и красот, или мыслями и чувствами, которыя природа вызываетъ въ нашей душ. На протяженіи боле ста стиховъ рчь идетъ только о томъ, что не надо будетъ платить по векселямъ, что можно будетъ замужъ выдавать дочерей, давъ имъ въ приданое пару козъ, что женщины не будутъ больше заниматься только шляпами и модами.
Душа отдыхаетъ только на нсколькихъ стихахъ, одиноко стоящихъ въ пустын риторики:
Jch sei, ich schneid ganz munter.
Frei in gott’s weit.
Git nor Got dem regen,
Fil ich glik un segen,
Jch fir schein ssnopes wegen,
Chjune far der weit.
Я сю, жну привольно,
Свободенъ Божій міръ…
Коль дождикъ брызнетъ съ неба,
Я счастливъ, какъ въ раю,
Телги, полны хлба,
Кормить весь міръ везу.
Мы долго остановились на псняхъ Цунзера — сухихъ и прозаичныхъ — не въ виду ихъ художественнаго значенія, а больше потому, что он вполн опредляютъ, какъ мы указали выше, характеръ той публики, у которой он имли успхъ. Псни Цунзера имютъ, главнымъ образомъ, историческое значеніе. Он бросаютъ свтъ на способъ мышленія, на чувства того средняго класса мелкой буржуазіи, составлявшей его обычную аудиторно и создавшей автору репутацію. Въ ‘Сох’ главнымъ лицомъ является лавочникъ съ своими неоплаченными къ сроку векселями, съ своими дочерьми — безприданницами, съ своей женой, живущей выше средствъ своихъ. Онъ мечтаетъ — и его мечты, увы! наврядъ ли когда осуществятся — о томъ, какъ бы имть клочокъ земли, жить трудами рукъ своихъ, не прибгая къ займамъ, ссудамъ. Говоря о Гольдфаден, мы уже указали на эту мелкую буржуазію, даже передовая часть которой посл погромовъ очнулась отъ своихъ иллюзій объ ассимиляціи, которыми она раньше безотчетно увлеклась, а потомъ въ своемъ попятномъ движеніи не знала, гд и остановиться, и, ставъ національной, считала нужнымъ забронировать себя отъ всякой прогрессивной мысли. Гольдфаденъ даже привтствовалъ погромы, какъ стимулъ къ національному возрожденію:
‘Viel dank ich un leib gott’s nomen.
Wos er hot mir di oigen oifgemacht,
Er hot geschhikt oif mein stedtel pogromen,
Dos hot mich l’un eholom erwacht’.
‘Хвала Теб, хвала и слава,
Что Ты глаза мои открылъ,
Погромъ нашъ — зврская забава, —
Меня со сна хоть разбудилъ’ 1).
1) Ibid. Der avistoctrat, стр. 64—73.
Но Цунзеръ пошелъ еще дальше. Въ извстной его псн ‘XIX вкъ’ {Ibid. Der neunzehnter jahi-hundert, cтp. 74—81.} еврейскій народъ жалуется на то, что его разбудили отъ вкового сна. Онъ крпко спалъ. Онъ не читалъ ни книгъ, ни газетъ. Онъ не зналъ, глумятся ли надъ нимъ. И вотъ раздался стукъ въ дверь: ‘Встань, Израиль! Ужъ насталъ день. Вс давно проснулись. Тебя только ждутъ’. Это стучались въ его дверь ‘маскилы, компанія Мендельсона’. Онъ просыпается: ‘Лампаду, горвшую въ углу, тушили, гасили во всю: на что намъ ужъ вра лампады, коль солнца сіяетъ громада?’ И вотъ ужъ боле полвка какъ онъ ждетъ возвщенной зари. А тьма все сильнй и сильнй. Повсюду народы спятъ и храпятъ. Когда въ нетерпніи онъ по временамъ стучится въ чью-либо дверь, ему показываютъ желзный кулакъ. Политика правительства Николая I и отчасти Александра II по отношенію къ евреямъ, политика, то толкавшая ихъ на ассимиляцію, то отталкивавшая ихъ къ обособленности въ гетто, служитъ источникомъ колебаній и сомнній какъ для поэта, такъ и для его публики.
Родился я, Боже, въ такую эпоху,
Когда я не знаю, то день, или ночь.
То пейсы1) казаки публично мн стригли
И въ школы насильно толкали,
То вдругъ перемна: ‘жиды’!— закричали, —
‘Гимназіи вс позаняли’ 2).
1) Въ царствованіе Николая I, правительство, желая во что бы то ни стало ассимилировать евреевъ, издавало законы, запрещавшіе евреямъ носить пейсы, одвать длинныя платья и т. д.
2) Ibid. стр. 21.
Но если пути новой цивилизаціи для насъ закрыты, должны ли мы на это жаловаться? Нтъ! отвчаетъ поэтъ. Если намъ есть на что жаловаться, такъ это на то, что мы испили изъ этихъ источниковъ, которые пропитаны ядомъ. Въ поэм ‘Мна’ авторъ излагаетъ вс обвиненія противъ новой культуры. Мы виновны въ томъ, что совершили эту ‘мну’. Все было хорошо въ культур нашихъ предковъ, въ новой культур все дурно, и поэтъ, анализируя вс стороны современной жизни: бракъ, воспитаніе дтей, религіозныя чувства, солидарность, матеріальное положеніе, каждый разъ заканчиваетъ однимъ припвомъ:
Un oib dos is dos glik, wos darf sein geschoint,
Osser oib uns liot der beiten geloint.
И если это счастьемъ надо звать,
То, право, и не стоило мнять.
И въ этомъ отношеніи произведенія Цунзера примыкаютъ къ маскилитскому теченію. Онъ — поэтъ кающагося маскила мелкаго буржуа. Впослдствіи другіе, боле авторитетные писатели, особенно въ древнееврейской литератур, принесли тоже покаяніе отъ имени маскила-интеллигента. Но какъ ни скромна его роль, она тмъ не мене и характерна, и любопытна. Хаскола начала съ ‘О, встань, народъ мой!’ Михеля Гордона и кончила ‘ХІХ вкомъ’ Цунзера. Когда первая изъ этихъ псенъ была уже почти совсмъ забыта, вторая была у всхъ на устахъ.
Потокъ эмиграціи, перебросившій въ 1881 г. за океанъ, въ Св. Америку, сотни тысячъ русскихъ евреевъ, увлекъ своимъ теченіемъ и народнаго пвца. Съ 1889 г. Эліакумъ Цунзеръ живетъ въ Нью-Іорк, гд иметъ типографію. Въ новыхъ политическихъ и соціальныхъ условіяхъ, столь разнящихся отъ русскихъ, онъ нашелъ новыя темы для своего вдохновенія и размышленія. То онъ прославляетъ Колумба и Вашингтона’ {Ibid. стр. 19—53.}, изъ коихъ одинъ переплылъ океанъ, ‘чтобы открыть новый міръ, другой, какъ герой, боролся за свободу’, прославляетъ блага республики, давшей пріютъ столькимъ несчастнымъ всхъ націй, то подъ вліяніемъ соціалистическихъ идей, такъ распространенныхъ въ еврейскомъ гетто Нью-Іорка, критикуетъ исключительное господство доллара, эксплоатацію труда капиталомъ {Ibid. стр. 32—42.}. Но эти псни, какъ понятно, далеко не имютъ того вліянія и популярности, которыми пользовались его произведенія 30 лтъ тому назадъ. Новыя условія создали новыхъ поэтовъ и новыя псни, рядомъ съ которыми риторика Цунзера слаба и безцвтна. Несомннно однако, что въ извстный моментъ жалкому бадхону удалось боле, чмъ какому-либо современному поэту, передать душевное состояніе и выразить интимныя стремленія, горести и радости одной, по крайней мр, части поколнія, имвшаго несчастье родиться ‘въ такую эпоху, когда было ни день, ни ночь’ {Еврейскій писатель А. Б. Готлоберъ (род. въ Старо-Константинов въ 1811 г. и умеръ въ 1899) также написалъ много еврейскихъ стихотвореній, помщавшихся въ разныхъ журналахъ и сборникахъ. Самое извстное это — ‘Псня о кугел’, представляющая пародію на Шиллеровскую ‘Псню о колокол’, она появилась въ Одесс въ 1863 г. (Dos lied von’m Kugel). Изъ другихъ произведеній Готлобера отмтимъ еще басню ‘Голодъ, или большое собраніе въ лсу, гд зври избрали царемъ льва’, Житоміръ, 1869. Въ ней больше тысячи строфъ. Затмъ комедія въ трехъ актахъ ‘Внчальное покрывало’ (Der decktuch oder zwei chupes in ein nacht, Варшава. 1876), написанная еще въ 1838 г., — осмиваетъ, главнымъ образомъ, хассидскихъ цадиковъ. Кром того, Готлоберъ — авторъ имющихъ огромный историческій интересъ ‘Воспоминаній о еврейскихъ писателяхъ’ (‘Sichrones ber jargonische Schreiber’) въ ‘Iudische Volksbibliothek’ Рабиновича, т. 1.}.

 []

ГЛАВА VI.

Народный романъ.

Отцомъ еврейскаго народнаго романа былъ Айзикъ Мейеръ Дикъ (1808—1894). Это была одна изъ самыхъ любопытныхъ фигуръ маскилитскаго міра. Замчательный гебраистъ, большой поклонникъ агадической литературы, которую зналъ досконально, онъ не могъ удержаться отъ зависти, когда сравнивалъ свою судьбу еврейскаго писателя съ судьбой своихъ древнееврейскихъ товарищей, писавшихъ на язык, предназначенномъ для вчной жизни {R. Brainin. Литературныя воспоминанія (на древнееврейск.), Hazofe, 1903., No 119.}. Еврейскій языкъ въ его глазахъ былъ только варварскимъ жаргономъ, и, какъ убжденный маскилъ, онъ считалъ долгомъ содйствовать по мр силъ своихъ искорененію этого нарчія. Въ одномъ изъ своихъ романовъ {А. М. D. Die eidele rche oder die nekome, Вильна, 1875.} онъ разсказываетъ о приключеніяхъ молодого маскила, который бжалъ заграницу, чтобы укрыться отъ преслдованій фанатиковъ, и въ короткое время добился тамъ блестящаго положенія, благодаря знанію европейскихъ языковъ, которые онъ тамъ усплъ необыкновенно быстро усвоить. Авторъ, по обычаю, извлекаетъ мораль изъ этой исторіи и говоритъ о еврейскомъ язык слдующее: ‘Судьба этого человка показываетъ намъ, насколько правильна нмецкая пословица, что человкъ, не знающій двухъ языковъ, совсмъ не человкъ. Человкъ, знающій два языка — человкъ въ квадрат, знающій три языка — человкъ въ куб. Съ этой точки зрнія литовскій еврей {Авторъ, самъ уроженецъ Литвы, обращается, главнымъ образомъ. къ литовскимъ евреямъ.}, совсмъ не человкъ, такъ какъ онъ не знаетъ ни одного языка, а говоритъ на жаргон, который нельзя назвать языкомъ, а скоре смсью древнееврейскаго, старо-нмецкаго, польскаго, французскаго, англійскаго и испанскаго языковъ. Жаргонъ — такое нарчіе, на которомъ ни одинъ народъ не говоритъ и котораго никто не понимаетъ’. Такое обвиненіе представляется какъ-то страннымъ въ устахъ писателя, который нашелъ читателей для своихъ трехъ сотъ сказокъ и романовъ, написанныхъ на еврейскомъ язык. Можно было бы-еще понять его упрекъ въ томъ, что еврейскій языкъ недоступенъ иностранцамъ, но въ этомъ отношеніи онъ не представляетъ исключительнаго случая, и многіе другіе европейскіе языки раздляли и раздляютъ еще понын ту же участь.
Несмотря на эту вражду къ еврейскому языку, которую Дикъ старался внушать и своимъ читателямъ, вся его литературная дятельность, продолжавшаяся почти полстолтія, была посвящена, за исключеніемъ двухъ или трехъ малозначительныхъ вещей на древнееврейскомъ язык, {См. Sefer Sikoren изд. Haasif., Варшава, 1889.} всецло еврейскому языку. И каково бы ни было наше мнніе о литературныхъ достоинствахъ его произведеній, не подлежитъ никакому сомннію, что введеніемъ въ еврейскую литературу, которая была такъ бдна свтскими произведеніями, реалистическаго разсказа и фантастическаго романа, привлеченіемъ къ своимъ произведеніямъ простонародной публики изъ горничныхъ, мелкихъ приказчиковъ, ремесленниковъ и рабочихъ, въ теченіе многихъ лтъ остававшихся его врными и единственными читателями, Дикъ боле, быть можетъ, кого-либо другого содйствовалъ дальнйшему развитію этой литературы.
Для него, какъ человка довольно состоятельнаго, писательство не было средствомъ для существованія. Это было огромное преимущество въ то время, когда литературный заработокъ былъ вещью совершенно неизвстной въ сред еврейскихъ писателей, какъ и древнееврейскихъ ихъ товарищей по перу. Стимуломъ въ его работ не служило также и честолюбіе, такъ какъ въ маскилитскихъ сферахъ, принадлежностью къ которымъ онъ такъ гордился, писательство на еврейскомъ язык пользовалось сомнительнымъ почетомъ, и его произведенія появлялись въ свтъ или анонимно, или же только подъ его иниціалами. Въ своей писательской работ Дикъ имлъ одну только цль: быть полезнымъ тмъ изъ народа, которые не знали иного языка, кром материнскаго. Если онъ въ своихъ романахъ и разсказахъ почти всегда обращается къ ‘дорогимъ читательницамъ’, то это потому, что его книги предназначались, главнымъ образомъ, для женской публики: мужчины, предполагалось, въ большей или меньшей степени знаютъ и древнееврейскій языкъ. Быть можетъ, и самъ авторъ думалъ, что недостойно мужчины читать исторіи, выдуманныя для нищихъ духомъ, или, можетъ быть, онъ хотлъ читателямъ своимъ подносить свою мораль въ форм пилюли, безъ чего она показалась бы, пожалуй, слишкомъ горькой.
Въ самомъ дл, самъ авторъ старался подчеркнуть, что онъ не придаетъ иного значенія всмъ исторіямъ, которыя онъ предлагаетъ своимъ ‘дорогимъ читательницамъ’. ‘Подобно тому, какъ слабый желудокъ перевариваетъ лишь легкую пищу, точно такъ же слабый умъ переноситъ только легкую умственную пищу. Сказки и романы — это самая легкая пища, которая легко усваивается самымъ слабымъ умомъ’ {Die lebensgesehichto von Note ganew, meeth А. М. Д. Вильна, 1887, предисловіе.}. Не слдуетъ только думать, что разсказъ содержитъ въ самомъ себ цль, благодаря удовольствію, которое онъ доставляетъ нашему воображенію. ‘Въ этомъ случа онъ представляетъ для ума не здоровую пищу, а пряность, скоре вредную, чмъ полезную, Каждый разсказъ долженъ заключать ‘элементы морали’, заимствованные изъ опыта жизни, долженъ быть испещренъ цитатами изъ Писанія, остроумными словами, но особенно долженъ содержать элементы критики’. Авторъ справедливо прибавляетъ съ гордостью, что онъ писалъ только книги въ восхваляемомъ имъ жанр. И дйствительно, во всхъ своихъ произведеніяхъ: фантастическихъ и реалистическихъ романахъ, біографіяхъ великихъ людей, романахъ историческихъ, какъ въ своихъ оригинальныхъ, такъ и переведенныхъ и передланныхъ съ французскаго или нмецкаго, Дикъ всегда и прежде всего остается моралистомъ. И онъ недовольствуется однимъ только выведеніемъ морали изъ самаго разсказа: въ очень длинныхъ отступленіяхъ, нердко занимающихъ треть книги, онъ излагаетъ свои мысли о воспитаніи, о необходимости для мужчинъ изучать свтскія науки, особенно иностранные языки, о томъ или другомъ вопрос изъ области морали или жизни. Романъ его подъ заглавіемъ ‘Старая два’ {Die alte mad, Вильна, 1887.} кончается слдующимъ заявленіемъ: ‘какъ красивъ этотъ разсказъ, такъ же велика его польза, потому что онъ насъ научаетъ многимъ вещамъ’. И вотъ чему можно научиться изъ этого разсказа, столь же полезнаго, какъ и прекраснаго: ‘Судьба героя показываетъ намъ, что коммерсантъ не долженъ увеличивать свое дло сверхъ мры: разсчитывая слишкомъ на кредитъ, онъ легко можетъ дойти до банкротства. Судьба героини служитъ намъ примромъ, какъ не хорошо бываетъ, когда родители слишкомъ разборчивы, такъ какъ отъ этого дочери ихъ могутъ остаться старыми двами. Но самый цнный урокъ, который даетъ намъ разсказъ, это то, что никогда преступленіе не остается ненаказаннымъ, что рано или поздно оно карается на этомъ или томъ свт’.
Нтъ надобности долго останавливаться на общемъ характер моральныхъ романовъ Дика, такъ какъ подобнаго рода произведенія существовали и существуютъ у всхъ народовъ и во всхъ литературахъ и везд они выкроены по одному шаблону, добродтель, долгое время унижаемая, въ конц концовъ торжествуетъ, а порокъ строго наказывается. Путь, ведущій къ этому счастливому концу, усянъ боле или мене невроятными приключеніями, и Дикъ въ этомъ отношеніи не изобрлъ ничего ни новаго, ни оригинальнаго.
Замтимъ только, что у него не все было одной фантазіей. Онъ ставилъ себ цлью не столько развлекать читателя, сколько учить, и потому онъ не могъ окончательно отвлечься отъ реальной жизни. Люди не изъ того міра, въ которомъ жили и дйствовали его читатели, приключенія, ничего общаго не имющія съ ординарными явленіями ихъ жизни, оказали бы, можетъ быть, впечатлніе на ихъ воображеніе, но не могли бы служить для нихъ ни примромъ, ни предостереженіемъ. Вотъ почему мы встрчаемъ среди произведеній Дика и реалистическіе разсказы, сюжетъ которыхъ заимствованъ изъ реальной жизни и которые часто были дйствительными ‘происшествіями’, которымъ авторъ только придалъ форму разсказа. Но эти происшествія нердко не лишены интереса, и въ простомъ изложеніи Дика, свободномъ отъ всякой искусственности, они бросаютъ своеобразный свтъ на людей и явленія эпохи, въ которую онъ жилъ. Уроки морали въ книгахъ Дика изложены строгимъ, но отеческимъ тономъ. Онъ любитъ метафоры и параболы, цитаты изъ священныхъ книгъ, особенно изъ ‘мидрашимъ’. При чтеніи его произведеній невольно вспоминается традиціонный еврейскій проповдникъ, ‘магидъ’. И литературную дятельность Дика можно было бы охарактеризовать такъ: это былъ магидъ, сдлавшійся романистомъ. Въ своихъ моральныхъ романахъ Дикъ только продолжалъ традицію древней литературы на еврейскомъ язык. То, что длалъ авторъ ‘Цэна Урэна’, когда разсказываетъ трогательную исторію продажи Іосифа, длалъ и Дикъ, разсказывая ту или другую исторію изъ современной жизни, реальной или вымышленной, и еврейскія читательницы, воспитанныя въ теченіе вковъ на ‘Цэна Урэна’ и другихъ книгахъ подобнаго рода, находили вполн естественными эти отрывки морали, примшанныя къ увлекательнымъ по новизн формы и сюжета исторіямъ.
Въ произведеніяхъ Дика самое худшее — это его стиль. Но такъ какъ главною его цлью было морализировать, такъ какъ писалъ онъ на ‘жаргон, который даже нельзя назвать языкомъ’, то стоило ли обращать вниманіе на форму? Наоборотъ, бдность формъ можетъ еще рзче подчеркнуть богатство и красоту идеи. И стиль Дика безцвтенъ, безсиленъ и холоденъ. Фразы нагромождены одна на другую, такъ что подчасъ трудно открыть ихъ смыслъ. Число нмецкихъ словъ, введенныхъ имъ въ свои книги, такъ велико, что вс страницы рядомъ съ нмецкими словами испещрены словами въ скобкахъ, чтобы длать ихъ смыслъ боле понятнымъ простому читателю. Бдный виленскій маскилъ самъ говорившій на книжномъ нмецкомъ язык, {R. Branin, loc. cit.} воображалъ, что онъ совершаетъ великое просвтительное дло, сообщая своимъ ‘дорогимъ читательницамъ’ вмст съ уроками морали еще возможно большее число литературныхъ нмецкихъ словъ.
Успхъ перваго опыта Дика, его романовъ на еврейскомъ язык, успхъ, по крайней мр, на книжномъ рынк, вызвалъ большое количество подражателей. Издатели и книгоноши первые замтили, какъ великъ былъ въ бдныхъ и темныхъ еврейскихъ массахъ спросъ на фантастическіе разсказы въ жанр Дика, и поняли, что подобные романы представляютъ боле выгодный товаръ, чмъ какой-нибудь сборникъ древнееврейскихъ стихотвореній. И впервые, можетъ быть, въ это время мы видимъ въ исторіи еврейскаго издательства въ Россіи, что издатели начинаютъ предлагать писателямъ, авторамъ романовъ и разсказовъ на еврейскомъ язык, гонорары, правда, очень скромные.
Одинъ Дикъ, несмотря на удивительную продуктивность его, не могъ боле удовлетворять потребностямъ каждый день возраставшей публики, которая сама увлечена была волною новой жизни, пронесшейся надъ гетто, и съ необыкновенной жадностью набрасывалась на единственно доступную ей умственную пищу: еврейскую литературу. Но разсказы Дика имли въ глазахъ этой публики тотъ недостатокъ, что они были слишкомъ коротки. Большая часть его книгъ едва имли 100 страницъ, часто состояли изъ 30—40. Такой разсказъ прочитывался быстро съ начала до конца, чтеніе его не наполняло даже вечера пятницы и послобденнаго времени въ субботу, когда служанка, приказчикъ, рабочій и ремесленникъ могутъ отдаться чтенію романа. Хотлось длинныхъ романовъ, чтеніе которыхъ могло бы протянуться на недли, чтобы неизвстная судьба героя и героини захватывала дыханіе, чтобы читатель могъ длить ихъ страхи и надежды и къ проз собственной жизни прибавить немного поэзіи изъ жизни этихъ героевъ.
Большой и продолжительный успхъ, который съ самаго начала имли длинные романы во многихъ томахъ — успхъ, который съ того времени не ослабвалъ, лучше всего доказываетъ, что они отвчали дйствительно настоятельной потребности. И какъ велики ни были ихъ недостатки съ точки зрнія литературной или другой, за ними всегда остается та важная и неоспоримая заслуга, что они на протяженіи двухъ поколній восхищали воображеніе сотенъ тысячъ мужчинъ и женщинъ изъ самыхъ бдныхъ и самыхъ обездоленныхъ классовъ.
Самымъ извстнымъ авторомъ подобнаго рода романовъ съ самыми замысловатыми интригами, все боле и боле осложняющимися изъ тома въ томъ, былъ Шайкевичъ, боле извстный подъ литературнымъ псевдонимомъ Шомеръ. Онъ родился въ Несвиж, Минской губ., въ 1849 г., и лтъ 15 тому назадъ эмигрировалъ въ Америку. Случай, весьма характерный для всей будущей его литературной карьеры, сдлалъ его еврейскимъ романистомъ. Будучи молодымъ маскиломъ, онъ однажды явился къ знаменитому древнееврейскому писателю и филологу С. М. Финну въ Вильн, бывшему еще и книгоиздателемъ. Шайкевичъ предложилъ ему издать написанный имъ романъ на древнееврейскомъ язык. Тотъ согласился. Но цензура длала всевозможныя трудности. Тогда Финнъ, знакомый съ нуждами книжнаго рынка и, безъ сомннія, разгадавшій, на какой жанръ способенъ талантъ Шайкевича, предложилъ ему съ своей стороны написать разсказъ на еврейскомъ язык. На слдующій день разсказъ былъ уже готовъ, и Шайкевичъ получилъ отъ Финна гонорару… три рубля. Черезъ день Шайкевичъ, вошедшій во вкусъ посл полученнаго наканун гонорара, принесъ новый разсказъ и получилъ такой-же гонораръ. Когда на третій день Финнъ купилъ у него новый и послдній разсказъ, Шайкевичъ уже обратился къ другимъ издателямъ, которые за такіе же почти гонорары купили его новыя произведенія. Такимъ-то образомъ Шомеръ, который къ тому времени (около 1875 г.) былъ уже отцомъ семейства и безъ всякихъ средствъ, длается ‘фабрикантомъ романовъ’, которые онъ продолжаетъ сочинять и до послдняго времени. Онъ написалъ ихъ боле ста, а позже, когда Гольдфаденомъ былъ основанъ еврейскій театръ, онъ написалъ безконечное число пьесъ, которыя онъ ставилъ въ управляемомъ имъ самимъ или другими театр. Въ Америк онъ издавалъ въ теченіе трехъ лтъ юмористическій журналъ {Der jdischer pack. New-York, 1894—1896, Lndchochom, humoristisches journal. New-York.} и сотрудничалъ въ многочисленныхъ изданіяхъ, продолжая писать свои романы. Большинство ихъ состоятъ изъ многихъ сотенъ страницъ, а нердко изъ многихъ даже томовъ.
Подобно Дику, Шомеръ вкрапливаетъ въ свои разсказы длинныя отступленія нравоучительнаго характера. Маскилъ и авторъ древнееврейскихъ романовъ {См. Sefer sikoren, изд. Haassif, Варшава, 1889, гд указаны заглавія его семи древнееврейскихъ романовъ.}, онъ старается придавать своимъ еврейскимъ романамъ элегантный лоскъ, во глав каждаго, часто даже вначал каждой главы, приводитъ древнееврейское стихотвореніе, резюмирующее идею или мораль разсказа. Но въ его романахъ мораль играетъ далеко не столь доминирующую роль, какъ въ произведеніяхъ Дика. Его романъ прежде всего романтическій и фантастическій, все остальное занимаетъ уже второстепенное мсто. Противники его даже обвиняли романы Шанкевича въ безнравственности. Утверждали, что онъ для своихъ романовъ бралъ за образецъ Поль-де-Кока {См., напр., F. Schach. Der jd. Jargon и. seine Literatur. Ost u. West, мартъ, 1901.}. Въ дйствительности же еврейскій романистъ далеко не доходилъ до той смлости въ язык и реализма въ положеніяхъ, создавшихъ репутацію французскаго романиста. Возлюбленные Шомера только говорятъ о сил любви, объ ‘огн, пылающемъ въ ихъ крови’, или даже о такихъ вопросахъ, которые мало имютъ общаго съ ихъ чувствами, но никогда ихъ дйствія и слова не переходятъ границъ допустимаго общепринятой моралью. Свое воззрніе на любовь Шомеръ заимствовалъ не изъ натуралистическаго, а изъ героическаго и идеалистическаго романа. Его герои и героини, хотя и не герцоги и герцогини, только и длаютъ, что вздыхаютъ, безпрестанно призываютъ смерть, проливаютъ ручьи слезъ и всегда грустны и меланхоличны. Въ послдній моментъ, когда вс препятствія, которыя ихъ любовь встрчаетъ на своемъ пути, превзойдены, благодаря ли постоянству и врности ихъ сердца, благодаря ли, что чаще встрчается въ его романахъ, чудесному стеченію обстоятельствъ и событій, авторъ всегда соединяетъ своихъ героевъ самымъ законнымъ бракомъ, заставляя ихъ предварительно, если это требуется, расторгнуть свой первый бракъ. Зная очень хорошо взгляды и чувства своихъ читателей и читательницъ на этотъ счетъ, Шомеръ никогда не относится легкомысленно къ чистот нравовъ. Когда, напр., въ своемъ роман ‘Подрядчикъ’ {Der podriatschik, ein hchst interessanter roman. Ein richtiger fact. vun leben. Варшава, 1884.} онъ описываетъ исторію адюльтера, онъ не находитъ достаточно строгихъ словъ, чтобы громить поведеніе своего героя. Мужчина въ такихъ случаяхъ рисуется какъ живое олицетвореніе всхъ пороковъ, нтъ пощады и женщин, хотя ея болзненное и обманутое состояніе составляютъ заслуживающее снисхожденія обстоятельство. А въ конц разсказа Богъ наказываетъ виновныхъ: женщина умираетъ, печальная и покинутая, а мужчина получаетъ страшную и опасную болзнь.
Тщетно стали на бы искать въ романахъ Шайкевича хоть частицу психологической правды или даже обыкновеннаго правдоподобія. Персонажи его, говорятъ ли они, или дйствуютъ, всегда фальшивы, неправдоподобны, вымышлены. Удобная формула, раздляющая героевъ на дв рзко отличающіяся другъ отъ друга группы чудовищъ и ангеловъ, красной нитью проходитъ по всмъ произведеніямъ этого автора. Къ добрымъ обыкновенно принадлежатъ молодая двушка ‘божественной красоты’ и молодой человкъ, докторъ, одвающійся но-европейски, или конторщикъ, бухгалтеръ, корреспондентъ, одтый наполовину по-европейски, наполовину по-старосвтски, въ длинномъ сюртук, но за то съ брюками на выпускъ. Категорію злыхъ составляютъ если не простые убійцы, воры или отравители дтей, то фанатики, своею ненавистью преслдующіе молодыхъ людей, отдающихся свтскимъ наукамъ, и лицемры, не способные простить влюбленнымъ чистоту и невинность ихъ чувства. Въ каждомъ роман обыкновенно имется нсколько любовныхъ интригъ, перекрещивающихся и переплетающихся между собою, то помогая, то препятствуя другъ другу. Въ конц романа событія вдругъ обрываются, положеніе, до того затемненное въ высшей степени, вдругъ проясняется какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, и читатель, съ разбитымъ сердцемъ слдившій за судьбой своихъ симпатичныхъ героевъ на ихъ мученическомъ пути, вполн удовлетворяется неизмннымъ зрлищемъ торжествующей истины и побжденной лжи.
Шомеръ самъ очень хорошо чувствуетъ всю неестественность и неправдоподобность описываемыхъ имъ ситуацій, но онъ не только оправдываетъ эту манеру, онъ этимъ даже хвастается. ‘Романы’, — говоритъ онъ въ предисловіи къ одному изъ своихъ произведеній {Schomer. Die eiserne frau oder das ferkaufte kind. Ein’ wnnderseheiner roman. Вильно 1882.}, въ которомъ уже съ первой главы попадаются совершенно невроятныя положенія, — ‘какъ все на свт’ не могутъ одинаково нравиться всмъ. Одни ищутъ въ роман врные типы, картины, которыя бы точно отражали дйствительность. Другіе же ищутъ только трагическія, душу раздирающія сцены. Но большинство читателей требуетъ только разсказа о необычайныхъ событіяхъ’. Что же длать автору съ требованіями публики, столь разнообразной по своимъ вкусамъ? ‘Чтобы удовлетворить всхъ, авторъ романа вынужденъ дать въ своемъ произведеніи всего понемножку: сцены изъ жизни, трогательныя сцены и сверхъестественныя событія’. Авторъ полагаетъ, что онъ въ своихъ романахъ слдовалъ этому, столь удачно имъ самимъ формулированному, художественному пріему, и поэтому онъ безразлично относится къ похваламъ критиковъ, которые, ‘никогда сами не покупаютъ книгъ, о которыхъ пишутъ’, а это уже само по себ, повидимому, не можетъ усиливать уваженія автора къ ихъ мннію.
Въ романахъ Шомера обильно разсыпаны описанія, но они не обнаруживаютъ слдовъ личныхъ наблюденій автора. Вс его описанія весьма однообразны, и его герои и героини, какъ и замки, въ которыхъ они живутъ, и парки съ фонтанами, гд происходятъ свиданія, какъ дв капли воды, похожи другъ на друга. Симпатичная героиня всегда ‘красива, какъ луна и голубое небо, глаза ея сверкаютъ, какъ алмазы, волосы, какъ черный бархатъ, покрываютъ плечи мраморной близны, слова ея, какъ драгоцнные камни, падаютъ изъ устъ ея, и голосъ ея звучитъ, какъ божественная музыка’ {Schomer. Der cherem (анаема), ein roman. Варшава. 1883.}. Герои почти всегда съ желзными мускулами, но на лиц ихъ всегда сіяетъ какая-то нжность, а глаза выражаютъ скорбь ихъ души. И здсь Шомеръ только подражаетъ обычнымъ пріемамъ всхъ писателей безъ таланта и оригинальности.
Шомеръ пробовалъ свои силы и въ историческомъ роман (‘Еврейская королева’, ‘Изгнаніе изъ Португаліи’, ‘Человкъ-Богъ’, ‘Послдній царь’ и т. д.). Его романы этого жанра — самые лучшіе или, правильне, наимене плохіе. Если и здсь ему не удалось больше, чмъ въ другихъ своихъ романахъ, придать жизни выводимымъ персонажамъ или воскресить среду, въ которыхъ развиваются событія, то, по крайней мр, онъ остается врнымъ исторической правд въ изложеніи фактовъ.
Стиль Шомера представляетъ шагъ впередъ въ сравненіи со стилемъ Дика. Онъ гораздо боле ясенъ, простъ и естествененъ. Стремленіе ‘германизировать’ еврейскую рчь почти у него не замтно, оно обнаруживается только въ торжественныхъ случаяхъ, какъ, напримръ, при объясненіяхъ въ любви, но и въ этихъ случаяхъ это не желаніе исправлять языкъ, а скоре боле простительное стремленіе придать словамъ героевъ строгій тонъ, боле соотвтствующій данному положенію. Возлюбленный говоритъ ‘Der Mond’ вмсто ‘die levone’ (луна), ‘Der Angel’ вмсто ‘малахъ’, и если его возлюбленная, быть можетъ, и не понимаетъ этихъ словъ, то она, какъ и читатель, по крайней мр, чувствуетъ, что сказанное тмъ боле красиво, чмъ мене понятно. Надо однако признать, что хотя Шомеръ, какъ Дикъ и другіе писатели этой эпохи, изъ жеманства заимствовалъ изъ нмецкаго и славянскихъ языковъ и такія слова, эквиваленты которыхъ уже существовали въ еврейскомъ, за то онъ заимствовалъ много и такихъ словъ и терминовъ, которые были еще совершенно новы для еврейскаго языка, какъ новы были и самыя идеи, которыя они выражали. Большое число этихъ словъ и выраженій проникли скоро въ обычный языкъ и значительно обогатили его запасъ.
Останавливаясь такъ долго на Шомер, мы длали это не въ силу художественнаго значенія его произведеній, которое, какъ мы это достаточно показали, совершенно ничтожно. Шомеръ заслуживаетъ нашего вниманія лишь потому, что онъ является самымъ вліятельнымъ и самымъ извстнымъ представителемъ цлой литературной школы, если позволено назвать этимъ именемъ писателей, имющихъ между собой общее отсутствіе таланта и литературнаго воспитанія. Романы въ жанр Шомера въ теченіе многихъ лтъ наводняли еврейскую литературу, и въ виду индифферентизма, который продолжали обнаруживать интеллигентскіе круги къ ‘жаргону’, ничто не грозило литературной карьер разныхъ Шомеровъ, большихъ и малыхъ, имя которымъ легіонъ. Народились и такіе ‘интеллигенты’, которые въ своей ненависти къ ‘жаргону’ даже привтствовали это растлніе народной литературы, какъ начало конца, въ надежд что эксцессы зла, т. е. литература Шомера, убьетъ само зло, самый еврейскій языкъ {См. по поводу отношенія интеллигенціи къ жаргону: С. Цинбергъ. Литература на жаргон и ея читатели. Восходъ, мартъ, 1903.}.
Зло однако не исчезало, а съ ростомъ числа читателей на еврейскомъ язык росли смлость и предпринимательскій духъ романистовъ. Америка, которая вначал ввозила еврейскіе романы изъ Россіи, стала сама ихъ фабриковать на мст. Еврейскіе эмигранты, которые въ 1881 г. стали покидать Россію и массами переселялись въ Новый Свтъ, представляли публику, жаждавшую чтенія и развлеченія. Зарабатывая здсь больше, чмъ на родин, они могли больше и тратить на литературу. Одновременно съ Гольдфаденомъ и Цунзеромъ эмигрировалъ въ Америку и Шомеръ, а за нимъ и цлая толпа его конкуррентовъ. И вскор еврейской ‘романической’ литератур въ Америк нечего было завидовать своей старшей сестр въ Россіи. Столь же безсмысленные по содержанію, столь нее лишенные всякой литературной формы, ‘американскіе’ романы имли еще боле страшные размры. Одинъ такой романъ ‘У людодовъ’ {Zwischen menschenfresser. New-York. (годъ не указанъ).} состоитъ изъ 26 томовъ, другой ‘Отравительница’ {Die giftmi scherin. New-York, (годъ не указанъ).} — изъ 12. Нкоторые изъ этихъ романовъ, выходя выпусками по 5 коп., въ цломъ стоили до 10—12 рублей, такъ много было этихъ выпусковъ {См. Der Iud. 1901, No 25.}.
Такимъ образомъ еврейскій романъ, вмсто того, чтобы стать орудіемъ воспитанія народа, какъ разсчитывалъ Дикъ, въ дйствительности только содйствовалъ порч литературнаго вкуса публики, зачитывавшейся этими легковсными и фантастическими разсказами. Это произошло отъ того, что несмотря на добрую волю Дика и другихъ маскиловъ, раздлявшихъ его взгляды, еврейская литература оставалась окруженной презрніемъ всхъ интеллигентскихъ элементовъ, имвшихся въ это время въ гетто. Эта литература, стыдившаяся, можно сказать, самой себя, видвшая смыслъ своего существованія въ близости смерти, только и могла, что портиться, мельчать и стать добычей литературныхъ авантюристовъ. И если эта порча особенно ярко обнаружилась въ роман, то это потому, что этотъ литературный жанръ больше другихъ привлекалъ къ себ бездарныхъ писателей, которымъ этотъ родъ литературы представлялся и боле прибыльнымъ, и боле легкимъ, въ виду растяжимости его содержанія и разнообразія возможныхъ его формъ.
Къ счастью, въ тотъ самый моментъ, когда волна романовъ поднималась такъ высоко, что, казалось, грозила затопить не только добрую репутацію, но и самое будущее еврейской литературы, произошелъ поворотъ и какъ бы пробужденіе общественнаго мннія. Группа писателей, поддержанная наиболе интеллигентной частью публики, объявила войну тому виду литературы, самымъ замчательнымъ представителемъ которой былъ Шомеръ. {S. Kabinovitsch (Seholem-Aleichem), Schomers mischpet, появившійся бъ 1887 г. и въ другихъ литературно-критическихъ статьяхъ, въ его ‘Jdische bibliothek’, подъ псевдонимомъ S. Bcherfresser, I. Ch. Rawnitzki (Rebi kozinl, А sek mit scbmates, рядъ критическихъ статей въ ‘Beilage zum jd. Volksblatt’, 1888 г. СПБ. Онъ же въ ‘Jdische Volksblatt’, т. I стр. 299—342, въ ‘Wecker’ 1887, и ‘heilige Land’, 1891.} Но еще сильне, чмъ эти прямыя нападки паденію этой литературы содйствовало возникновеніе новой еврейской литературы, при свт которой недостатки прежней выдлялись еще боле рзко и стали боле нетерпимыми. Эта послдняя литература могла принять свое поистин замчательное развитіе только въ эпоху посл-маскилитскую, благодаря возникшимъ новымъ и боле благопріятнымъ условіямъ. Но основа и даже корень этой литературы лежитъ въ реалистическомъ роман маскилитской эпохи, изученіемъ котораго мы займемся въ слдующей глав.

 []

ГЛАВА VII.

Классическіе писатели маскилитской эпохи.

Ш. Я. Абрамовичъ (Менделе-Мойхеръ Сфоримъ).

Неблагопріятныя условія, тормазившія благодаря максилитскому движенію правильное развитіе еврейской литературы, не могли однако уничтожить жизненной силы природнаго богатства еврейскаго языка. Несмотря на вс нападки, онъ оставался языкомъ, на которомъ говорило почти все населеніе, въ томъ числ и сами маскилы. Глубокая оригинальность языка ‘особеннаго народа съ особенными нравами’ не успла еще, правда, проявить себя литературными шедеврами, но она продолжала существовать и манить своей прелестью писателей съ истинными дарованіями. Вотъ почему самый выдающійся писатель, котораго дала маскилитская эпоха, добровольно порываетъ съ взглядами своихъ собратьевъ по перу на еврейскій языкъ, не обращая вниманія на общественное мнніе, онъ отдаетъ свои силы еврейской литератур и создаетъ такіе художественные шедевры, которые сразу подняли эту литературу на недосягаемую до того высоту. Мы имемъ въ виду Ш. Я. Абрамовича (Менделе Мойхеръ Сфоримъ), творчество котораго составляетъ въ еврейской литератур событіе первостепенной важности. Предупредивъ боле чмъ на 20 лтъ блестящую плеяду оригинальныхъ писателей, появившихся посл 1880 г., онъ является ихъ отцомъ, или, какъ его теперь зовутъ, ихъ литературнымъ ‘ддушкой’, И его произведенія, первыя въ хронологическомъ смысл, могутъ быть названы также первыми по оригинальности содержанія и свойствамъ формы. Если позволено пользоваться подобнымъ терминомъ по отношенію къ писателю-современнику, то можно сказать, что Абрамовичъ — первый и самый выдающійся классическій писатель еврейской литературы.
Въ автобіографической замтк, написанной имъ для одного древнееврейскаго сборника, {Sefer Sikoren, изд. Haassif, Варшава, 1889.} Абрамовичъ говоритъ, что его жизнь была какъ-будто напередъ приноровлена невдомой опытной рукой къ тому, чтобы дать ему вс возможности и вс знанія, необходимыя для бытописателя гетто. Съ присущимъ ему юморомъ онъ пишетъ: ‘Кажется, что съ самаго рожденія я предназначенъ былъ для роли писателя моего народа, бднаго и несчастнаго народа. И чтобы познакомить меня съ жизнью народа въ цломъ, Богъ съ самаго начала моей жизни сказалъ: ‘иди, птичка моя, лети по міру и будь самымъ несчастнымъ изъ несчастныхъ, евреемъ изъ евреевъ’. Въ самомъ дл, жизнь Абрамовича, хотя и наполненная, какъ и жизнь другихъ обитателей гетто, умственными занятіями и борьбой за существованіе, была однако отмчена нкоторыми экстраординарными событіями и эпизодами, оказавшими не малое вліяніе на его литературную дятельность.
Шоломъ-Яковъ Абрамовичъ родился въ маленькомъ литовскомъ город Копыл, Минской губ., 20 декабря 1836 г. Его отецъ не былъ богатъ, но благодаря своимъ глубокимъ знаніямъ талмудической письменности, своему благочестію и интеллигентности пользовался большимъ почетомъ въ своемъ мстечк. Въ своемъ роман ‘Шліома рэбъ-Хаимсъ’ (Шліома рэбъ-Хаимскій) {Schlome11111 wb Chaim’s. Abild vun jdischen ebeti in der Lito vim Mendele Moicher Sforim. Изд. Hebrew American Publishing Company, New-Iork. 1908 r. in 8.}, имющемъ автобіографическій характеръ, Абрамовичъ въ трогательныхъ выраженіяхъ рисуетъ патріархальную фигуру своего отца, еврея стараго поколнія, рано по утрамъ будившаго своего сына, чтобы заниматься съ нимъ изученіемъ талмуда. Какъ вс дти гетто, Абрамовичъ сначала учился въ хедер (элементарная еврейская школа), а затмъ отправился въ Вильну и Минскъ учиться въ іешибот (высшая талмудическая школа). Воспоминанія о годахъ, проведенныхъ въ этихъ школахъ, радости и скорби, испытанныя тамъ, продиктовали лучшія страницы въ его романахъ. Ему было едва 14 лтъ, когда умеръ его отецъ. Его мать, оставшись съ семьей на рукахъ безъ всякихъ средствъ, вторично вышла замужъ за еврея-арендатора водяной мельницы. Мельница стояла на берегу большой рки, въ густомъ лсу, и все семейство Абрамовича переселилось въ маленькій домикъ около мельницы. Никого не было кругомъ, кром нсколькихъ крестьянскихъ семействъ, жившихъ на другомъ берегу рки. Годы, проведенные въ этой простой обстановк, на лон природы, оказали глубокое дйствіе на поэтическую душу юноши. Продолжая свои занятія Библіей и Талмудомъ, начатыя въ хедер и іешибот подъ руководствомъ учителя, онъ часто бродилъ по лсамъ, восхищаясь картинами окружающей природы, прислушиваясь къ наполнявшимъ ее шумамъ и звукамъ. ‘Въ дни моей жизни на одинокой и заброшенной мельниц,— пишетъ онъ въ своей автобіографіи, — ко мн явилась муза, моя любимая муза, которая заставила меня заключить дружественный союзъ съ деревьями, птицами и бабочками на земл’. Этому дружественному союзу мы обязаны самыми оригинальными описаніями природы, какія только существуютъ въ литератур гетто. Однако годы шли, и надо было подумать о будущности молодого человка. Случай заставилъ его продлать одну довольно странную авантюру. Одинъ обыватель изъ мстечка Копыля, подъ именемъ Авремеле Хромого, долго прожившій на юг Россіи, вернулся на родину и сталъ разсказывать необыкновенныя чудеса о богатств и счасть тамошнихъ евреевъ. Онъ уговаривалъ своихъ слушателей переселиться туда. Дйствительно, въ это время многіе евреи изъ бдной Литвы отправлялись на югъ, въ Подолію и Волынь, поступали учителями въ дома мстныхъ евреевъ, которые были боле богаты, но мене учены, чмъ литовскіе евреи.
Тетя Абрамовича, уже давно и тщетно разыскивавшая своего пропавшаго безъ всти мужа, очарованная фантастическими разсказами Авремеле, ршила отправиться на поиски своего мужа въ эти ‘вновь открытыя’ страны. Она взяла съ собою не только Авремеле Хромого, который хорошо зналъ дорогу и, какъ обладатель лошади и телги, былъ, такъ сказать, начальникомъ этой оригинальной экспедиціи, но еще и своего племянника, Абрамовича, которому тогда было уже 18 лтъ. Абрамовича, бднаго и безъ дла, тоже манила перспектива богатства и счастья, которую Авремеле такъ искусно рисовалъ предъ его загоравшимися глазами. Но иллюзія тети и племянника продолжалась недолго. Ухавъ изъ родного города, они вскор убдились, что Авремеле имлъ одну цль — нищенствовать вмст съ ними въ свою пользу. Бдная женщина, покинутая своимъ мужемъ (агуна), всегда вызывавшая особенную жалость у еврейскихъ женщинъ, и молодой бдный знатокъ Талмуда были, въ самомъ дл, прекрасными орудіями эксплуатаціи въ рукахъ ловкаго и опытнаго человка. Долго они путешествовали вмст изъ города въ городъ, все по направленію къ югу, длали большіе круги, входившіе въ расчетъ Авремеле: тетя все льстила себя надеждой въ конц своихъ странствованій найти своего мужа, а племянникъ боялся ихъ оставить, чтобы не остаться совершенно одинокимъ въ чужой стран. Счастливый случай помогъ ему выйти изъ этого критическаго положенія.
Однажды, по вызд изъ Каменецъ-Подольска, телга, въ которой онъ сидлъ вмст съ своей тетей и Авремеле, встртилась съ другой телгой, хавшей въ противоположномъ направленіи. Абрамовичъ вдругъ услышалъ, какъ одинъ изъ пассажировъ встрчной повозки назвалъ его по имени. Онъ сначала не поврилъ было ушамъ своимъ. Но это была правда, спасительная правда. Это былъ узнавшій его другъ дтства. Скитальческая жизнь была прервана, и Абрамовичъ вмст съ своимъ другомъ вернулся въ городъ, изъ котораго только что выхалъ. Міръ еврейскихъ нищихъ, который онъ усплъ изучить во всхъ подробностяхъ во время этого путешествія съ Авремеле Хромымъ, былъ потомъ описанъ имъ въ одномъ изъ лучшихъ своихъ романовъ, названіе котораго ‘Фишка Хромой’ {Fischke der krumer. А maisse vun jdische orime leit vun S. I. Abramowitsch (Mendele moicher sforim). Изд. Hebrew Publishing Compsny, New-Jork. (годъ не указанъ).}, повидимому, было подсказано ему воспоминаніями о человк, которому онъ, главнымъ образомъ, былъ обязанъ знакомствомъ съ этимъ сюжетомъ. Въ Каменецъ-Подольск Абрамовичъ познакомился съ древнееврейскимъ и еврейскимъ писателемъ Готлоберомъ, бывшимъ тогда учителемъ въ казенномъ училищ для еврейскихъ дтей. Подъ руководствомъ старшей дочери писателя {См. А. B. Gjttlober. Sichrones (erinnerungen ber jdisch. Schreiber un sforim) въ ‘judische volksbibliothek’ No 1, стр. 254.} Абрамовичъ принялся за усердное изученіе русской и нмецкой литературы и языка.
Въ 1856 г. онъ получилъ мсто учителя въ Каменецъ-Подольск, а затмъ онъ поселился въ Бердичев, еврейскомъ город par excellence, но его книга ‘Такса’, опубликованная въ 1869 г. и рзко обличающая злоупотребленія общинныхъ заправилъ, такъ возстановила противъ него сильныхъ міра сего, что онъ вынужденъ былъ покинуть этотъ городъ. Онъ отправился въ Житоміръ, который въ то время былъ центромъ хасколы. Въ 1881 г. онъ назначенъ былъ завдующимъ одесской Талмудъ-торой, каковой постъ онъ занимаетъ до сихъ поръ. Въ 1885 г. его друзья и поклонники отпраздновали 25-тилтній юбилеи его литературной дятельности {Восходъ. 1884. Декабрь. Л. Бинштокъ. Праздникъ жаргонной литературы.}, а въ 1911 г. весьма торжественно по всмъ городамъ и весямъ Россіей праздновался 75-тилтній юбилей со дня его рожденія. Рдко кому изъ еврейскихъ писателей пришлось видть такое всенародное торжество.
Первыя произведенія Абрамовича были написаны на древнееврейскомъ язык: они касались вопросовъ педагогики и литературной критики. Не маловажную услугу оказалъ онъ учащейся молодежи того времени своимъ переводомъ на древнееврейскій языкъ естественной исторіи {Toldoth hateva, 4 т. 1862—1872.} проф. Ленца. Первый романъ его на древнееврейскомъ язык (Отцы и дти, Житоміръ, 1868), изображающій борьбу стараго и новаго поколнія, имлъ только умренный успхъ, и въ настоящее время представляетъ только историческій интересъ. Вся сила и оригинальность дарованія Абрамовича въ первый разъ обнаружилась въ его еврейскихъ романахъ. Въ автобіографической замтк, о которой мы говорили выше, онъ самъ разсказываетъ о тхъ мотивахъ, которые побудили его, маскила, порвать съ тми взглядами на еврейскій языкъ, которые господствовали въ его кругахъ: какую внутреннюю борьбу онъ долженъ былъ выдержать, прежде чмъ ршиться стать ‘жаргоннымъ писателемъ’. Этотъ разсказъ такъ характеренъ какъ для психологіи самого Абрамовича, такъ и для общаго духа той эпохи, что не безынтересно будетъ привести нсколько мстъ. ‘Воть я’, — говоритъ онъ, вызывая воспоминанія о мучившихъ его въ этотъ ршительный моментъ его литературной карьеры сомнніяхъ, — ‘вотъ я стараюсь проникнуть во внутреннюю жизнь моего народа, чтобы потомъ описывать ее на язык Библіи. Но разв не правда, что большая часть моего народа не понимаетъ этого языка и знаетъ только жаргонъ? Къ чему же весь этотъ умственный и физическій трудъ писателя, если этотъ трудъ безполезенъ для народа? И вопросъ: ‘для кого же, наконецъ, я работаю?’ — преслдовалъ меня безпрерывно. Наши писатели смотрли на жаргонъ сверху внизь и дарили его только презрніемъ. Если кто-нибудь спускался съ высотъ и ршался писать что-нибудь на презрнномъ язык, то онъ всми силами старался окружить тайной этотъ актъ, который грозилъ ему униженіемъ. Мысль, что сочиненіями на еврейскомъ язык я возстановлю противъ себя общественное мнніе, меня очень безпокоила, но сознаніе пользы моего поступка взяло, наконецъ, верхъ надъ чувствомъ ложнаго стыда, и я сказалъ себ: будь, что будетъ! я буду бороться въ первыхъ рядахъ за этотъ самый жаргонъ и буду служить моему народу’ {Sefer sicoren, loc. cit.}. Такимъ образомъ, вдохновленный идеей быть полезнымъ большинству своихъ братьевъ и сестеръ, Абрамовичъ принялся за сочиненія на еврейскомъ язык. Надо думать, что, кром чисто утилитарнаго мотива, и безсознательный инстинктъ художника подсказывалъ ему, что живописную жизнь гетто надо описывать на томъ самомъ язык, на которомъ эта жизнь, главнымъ образомъ, проявляется.
Первый романъ, которымъ Абрамовичъ дебютировалъ въ еврейской литератур, былъ ‘Маленькій человчекъ, или жизнеописаніе Авраама ицхака Такифа’ {Dos kleine menschel oder lebensbeschreibimg vun Avroliomlzcliok Takif.}. Онъ былъ опубликованъ въ первый разъ въ еврейскомъ журнал ‘Колъ Мевассеръ’, выходившемъ въ Одесс въ 1863 г. подъ редакціей Цедербаума, впослдствіи редактора популярнаго древнееврейскаго журнала ‘Гамелицъ’. Въ этомъ роман, какъ и въ пятиактной своей драм ‘Такса, или банда благодтелей города’ {Die taxe oder die bande stodt-baaltoweth.}, опубликованной въ 1869 году, авторъ нападаетъ на злоупотребленія общинной жизни и особенно на содержателей коробки и свчного сбора. Въ ‘Маленькомъ человк’ одинъ изъ самыхъ извстныхъ старостъ еврейской общины, въ вид автобіографіи, разсказываетъ, какимъ образомъ онъ достигъ своего столь почетнаго, сколь и выгоднаго положенія. Съ самаго дтства онъ старался усвоить искусство быть ‘Маленькимъ человкомъ’, льстить сильнымъ, душить слабыхъ, ни передъ чмъ не останавливаться, когда дло идетъ о личныхъ интересахъ, но особенно всегда одвать личину благодтеля, человка, думающаго только объ общемъ благ.
Въ ‘Такс’ на сцену выступаетъ уже не одинъ человкъ, а вся банда ‘благодтелей’: Сподикъ, Тамъ, Штандгафтъ и вс ихъ прихвостни не имютъ другихъ занятій, кром общественныхъ длъ — и никогда не остаются въ убытк отъ этого. Они никмъ не избраны, единственное ихъ право на эксплоатацію народа, это то, что они ‘красивые евреи’, т.-е. евреи, знающіе Законъ, благочестивые, обладаютъ хрупкимъ здоровьемъ, или, лучше сказать, представляются такими. Каждый, кто желаетъ быть принятымъ въ ихъ компанію, прежде всего долженъ доказать, что онъ тоже ‘красивый еврей’. ‘Дайте мн тоже поглодать косточку’, — жалуется одинъ изъ нихъ со слезами на глазахъ, — ‘разв я тоже не ‘красивый еврей’? Первая добродтель ‘красиваго еврея’ — это лицемріе и ханжество. Такого лицемра Абрамовичъ и изобразилъ въ Сподик съ замчательной силой и искусствомъ. Никогда, даже въ самыхъ критическихъ положеніяхъ, онъ не теряетъ своего хладнокровія, никогда, даже предъ лицомъ своихъ соучастниковъ, онъ не поднимаетъ своего голоса: онъ, бдный, удрученъ всякаго рода болзнями, которыя также составляютъ неотъемлемый аттрибутъ ‘красиваго еврея’, онъ вчно вздыхаетъ, вчно плачетъ о жестокости еврейскаго голуса, изгнанія. И чмъ вздохъ его глубже, чмъ слезы обильне, тмъ боле силенъ предательскій его ударъ. Въ одномъ засданіи этихъ ‘благодтелей’ обсуждается, напр., вопросъ, какъ распредлить 100,000 руб., которые правительство назначило на такъ называемыя общинныя нужды. Общая радость. Каждый указываетъ сумму, которую городъ ‘ему долженъ’…
Вдругъ приходитъ всть, что детъ ревизоръ. При этой страшной всти Сподикъ уничтоженъ: ‘Боже мой, какъ тяжелъ голусъ! Вотъ теб вдругъ и ревизоръ! Это за грхи наши мы въ голус. Боже, да благословенно будетъ имя Твое, сжалься надъ нами’! И мене подавленнымъ тономъ, но весьма многозначительно, онъ тутъ же прибавляетъ: ‘Съ помощью Божьей мы какъ-нибудь справимся. Понимаете?’ — ‘Понимаемъ, хорошо понимаемъ’, отвчаетъ вся компанія {Такса, актъ II, сцена III.}. И они хорошо поняли. Разв чиновникъ, наконецъ, тоже не человкъ, сговориться можно со всми.
Абрамовичъ мастерски рисуетъ и народную массу, рабочихъ, ремесленниковъ, всхъ тхъ, которые трудятся и на своихъ плечахъ выносятъ всю тяжесть налоговъ, созданныхъ ‘красивыми евреями’ — заправилами народа добродушнаго, любящаго красивыя фразы, говорящаго на живописномъ и образномъ язык. Онъ легко вспыхиваетъ негодованіемъ, но будучи не организованъ, онъ посл минутнаго возмущенія вдругъ пугается, впадаетъ въ свою прежнюю апатію и продолжаетъ жить, ‘благодтельствуемый’ безчисленными Сподиками. Какъ человкъ дйствія, въ этой драм представленъ молодой маскилъ, Векеръ, бывшій служащій у Сподика. Возмущенный несправедливостями главы общины, удрученный сценами горя и скорби, которыхъ ему приходилось быть очевидцемъ, онъ объявляетъ войну всмъ этимъ ‘дятелямъ’ и открыто призываетъ народъ возстать и сбросить съ себя иго паразитовъ, его эксплуатирующихъ. Къ несчастью, неудачи, которыя онъ терпитъ въ своей пропаганд, равнодушіе однихъ, малодушіе другихъ и невжество всхъ скоро его обезкураживаютъ. Онъ покидаетъ городъ и, по совту своего друга, Пикгольца, поступаетъ въ университетъ, чтобы изучить медицину и сдлаться полезнымъ отечеству и другимъ людямъ человкомъ. Векеръ уходитъ, чтобы больше не возвращаться, онъ стряхнулъ пыль своего родного города съ ногъ своихъ и прощается съ нимъ навсегда. Въ утшеніе себ онъ надется на доброе, искреннее и благородное правительство, которое обратитъ свой милосердный и справедливый взоръ на этотъ городъ, возьметъ его подъ свое покровительство, уничтожитъ несправедливость и водворитъ порядокъ и законность.
Борьба съ ‘дурными пастырями’ — вотъ тенденція ‘Маленькаго человка’ и ‘Таксы’. Она красной нитью проходитъ по всмъ произведеніямъ Абрамовича. Куда онъ ни взглянетъ, онъ повсюду видитъ ‘благодтелей’, ‘красивыхъ евреевъ’, общественныхъ хищниковъ, которые своими высокими налогами на предметы первой необходимости вырываютъ кусокъ изо рта народа, разрушаютъ его здоровье и здоровье его дтей. Но въ то время, какъ въ этихъ двухъ тенденціозныхъ произведеніяхъ Абрамовичъ видитъ все зло еврейской жизни въ общинныхъ злоупотребленіяхъ, а спасеніе въ борьб съ этими послдними, онъ въ послдующихъ своихъ произведеніяхъ расширяетъ проблему и ставитъ ее съ такой широтой, которой не знала раньше маскилитская литература.
Въ 1873 г. вышла знаменитая его ‘Кляча, или покровительство животнымъ. Разсказъ, случайно найденный въ рукописяхъ Исролика-сумасшедшаго у Менделе Мойхеръ Сфоримъ’. Этотъ аллегорическій романъ, надлавшій въ свое время столько шума въ еврейскомъ обществ, рисуетъ еврейскую жизнь съ дйствительно замчательной силой. Исроликъ — молодой человкъ, который посл усиленныхъ занятій по цлымъ днямъ и ночамъ къ университетскимъ экзаменамъ, дошелъ до нервнаго состоянія и галлюцинацій. Однажды, прогуливаясь въ окрестностяхъ города, онъ увидлъ сцену, которая его сильно потрясла. Бдная, худая кляча, покрытая ранами и грязью, неслась по полю, окруженная бандою гнавшихся за ней мальчишекъ, бросавшихъ въ нее камнями и съ крикомъ и свистомъ науськивавшихъ на нее собакъ. Исроликъ, тронутый жалостью къ бдному животному, ршаетъ вмшаться въ это дло, тмъ боле, что онъ уже издавна состоитъ членомъ общества покровительства животнымъ. Тщетно старается онъ остановить мальчишекъ. Одни изъ нихъ продолжаютъ свое злое дло, не обращая даже вниманія на его просьбы и угрозы, другіе, выслушавъ его, въ оправданіе свое отвчаютъ, что кляча сама виновата, такъ какъ разгуливаетъ по чужимъ лугамъ и нарушаетъ права деревенскаго скота. Тщетно Исроликъ доказываетъ имъ всю жестокость и несправедливость ихъ злобы противъ бдной и жалкой скотины. Разв аристократическія лошади, изъ тхъ, которыя не работаютъ, а только жрутъ, разв он не гуляютъ по лугамъ, разв он не наносятъ ущерба не только лугамъ, но еще и полямъ, своими ногами уничтожая плоды человческаго труда? Печальный, съ сжатымъ отъ жалости сердцемъ, Исроликъ блуждаетъ по лсу. Онъ достаетъ въ город охапку сна и приноситъ несчастной кляч. Онъ находитъ ее въ овраг. До шеи погруженная въ грязь, изнуренная, точно скелетъ, обтянутый кожей, она кажется почти мертвой, и только дыханіе, поднимающее ея торчащія ребра, говоритъ еще о жизни. Исроликъ говоритъ ей нсколько утшительныхъ словъ и подноситъ ей сна. И въ ужас и изумленіи онъ видитъ вдругъ, какъ кляча открываетъ ротъ и начинаетъ говорить человческимъ языкомъ! Ему приходятъ на память вс слышанныя имъ когда-то сказки о чертяхъ, и онъ считаетъ себя уже погибшимъ. Но кляча, замтившая его испугъ, успокаиваетъ его въ нсколькихъ словахъ. Разв это первый случай, когда животное говоритъ? А ослица Валаама? Къ тому же, съ нимъ говоритъ вовсе не кляча, ‘и на меня’, разсказываетъ сумашедшій Исроликъ въ своихъ бумагахъ, ‘взглянули два глаза, которые выражали страданіе и усталость вмст съ мольбой и безконечной добротой. Глаза слабаго, несчастнаго, невинно оскорбляемаго и унижаемаго человка, глаза, смотрящіе на каждаго молчаливо и тихо, но каждымъ взглядомъ повствующіе о внутреннихъ страданіяхъ, каждый взглядъ говоритъ, кричитъ къ небу, молитъ о пощад, рветъ сердце на куски. Я гляжу и вглядываюсь. Совсмъ не кляча! Предо мною совсмъ человческая физіономія. Но какъ? Что это за привидніе?
— Что, давно ужъ ты въ такомъ вид?— спрашиваю я.
— О, давно! Такъ давно, какъ и голусъ’.
И по просьб Исролика это странное существо разсказываетъ ему исторію своей жизни. Теперешняя кляча, это принцъ, превращенный его врагами-волшебниками въ рабочую скотину. Давно она скитается по міру, получая удары со всхъ сторонъ, вчно она подъ ярмомъ, вс ее эксплоатируютъ, отовсюду ее гонятъ. Справедливо вс ее зовутъ вчной клячей. Ночь спустилась уже на землю, когда Исроликъ разстался со своей клячей, но эта бесда его была не послдней. Онъ проваливается на экзаменахъ, его нервное состояніе ухудшается и въ новой галлюцинаціи онъ опять видитъ бдную клячу, вчно преслдуемую и оскорбляемую. Онъ ея утшаетъ, хочетъ ее спасти. Наконецъ, предъ нимъ является самъ Асмодей, начальникъ чертей. Послдній привязываетъ Исролика къ своему плащу, поднимается съ нимъ на воздухъ, откуда онъ можетъ обозрть все, что длается на свт. Страшныя картины представляются ему. При вид всхъ актовъ несправедливости и дикости, творящихся на земл, Исроликъ прячетъ свое лицо, не желая ихъ и видть, чертъ съ торжествомъ объясняетъ ему, какими способами онъ властвуетъ надъ людьми и какъ ему удается устраивать гоненія на вчную клячу. Прибывъ въ свое царство, Асмодей узнаетъ печальную новость: одинъ изъ тхъ евреевъ, которые лучше всего умютъ эксплоатировать клячу, одинъ ‘красивый еврей’, или ‘благодтель’ только что умеръ. Асмодей быстро ршаетъ: пусть Исроликъ займетъ мсто этого ‘красиваго еврея’. Пусть сядетъ на клячу — она вдь очень послушна, и начнетъ на ней здить, какъ другіе. Подъ давленіемъ Асмодея, Исроликъ соглашается, вотъ онъ уже сидитъ на спин несчастной, но глубокій вздохъ ея напоминаетъ ему все, что онъ знаетъ объ ея несчастной судьб. Онъ начинаетъ сопротивляться черту и отказывается дать требуемую клятву, Асмодей, разгнванный, изо всхъ силъ хватаетъ его за волосы и бросаетъ на землю.
— ‘Ой, мы падаемъ, на падаемъ!— вскрикнулъ я съ ужасомъ.
— Ничего!— отвтила мн кляча, — когда я падаю, я потомъ опять поднимаюсь. Не разъ я ужъ такъ пала, а все не пропала’.
Очнувшись отъ сна и открывъ глаза, Исроликъ видитъ, что лежитъ на полу у своей кровати, окруженный плачущей матерью и другими лицами, старающимися его поднять.
Аллегорическая идея, проникающая всю ‘Клячу’ и рисующая еврейскій народъ въ вид заколдованнаго и превращеннаго въ клячу (эпиграфомъ къ ‘Кляч’ служитъ стихъ изъ ‘Псни псней: ‘Я сравнилъ тебя, моя возлюбленная, съ клячею въ колесниц фараона’) притча, конечно, не нова {См. Heine. Die Knigin von Sabbath.}. Но что замчательно въ этомъ произведеніи, такъ это сильное трактованіе еврейской проблемы и особенно талантъ, съ которымъ авторъ, на протяженіи боле ста страницъ, рисуетъ это странное существо, не то человка, не то животное, а часто то и другое вмст, которое въ каждомъ слов, въ каждомъ положеніи остается врнымъ самому себ. ‘Кляча’ — это типъ: мы его видимъ своими глазами, мы слдимъ за нимъ во всхъ его разговорахъ, это типъ, изображенный съ большой психологической правдой. Способность Абрамовича ‘очеловчивать’ животный міръ съ особенной силой проявляется на каждой страниц этого оригинальнаго произведенія.
Въ противовсъ юному энтузіасту Исролику, всегда имющему про запасъ множество совтовъ, врящему въ прогрессъ и свтъ, ‘Кляча’, напротивъ, хранитъ осторожное и ироническое настроеніе человка, видавшаго виды: ‘старыя сказки, старыя псни’, говоритъ она, ‘я слышала ихъ на свт въ разныя времена’. Конечно, времена измнились къ лучшему, но сколько горя еще осталось несмотря на улучшеніе! ‘Были времена, когда меня все гнали и не давали ни минуты покоя. Враги мои все гнали меня и отнимали послднія силы. Теперь по крайней мр я могу хоть немного отдохнуть, здсь въ болот мн мягко лежать и я могу хоть немного выпрямить мой больныя кости.’. Когда Исроликъ видитъ ее въ этомъ состояніи апатіи и покорности, когда замчаетъ, что она вздыхаетъ не о глубин своего паденія, а потому, что она уже съла все сно, которое онъ принесъ, то его негодованіе не знаетъ границъ. Разв это достойно павшаго принца? Вотъ каково это несчастное существо, освобожденію котораго онъ хотлъ посвятить свои силы? Но кляча отвчаетъ ему тмъ же спокойнымъ и покорнымъ тономъ: ‘Да, теб хорошо говорить!— замчаетъ она, качая головой. Если бы кто-нибудь другой, подобно мн, былъ превращенъ въ клячу на столько лтъ, если бы кому-либо другому пришлось выносить столько мученій, столько гоненій и ударовъ отъ всхъ и каждаго, то, право, онъ бы ужъ давно потерялъ и разумъ, и чувство. И языкъ бы у него отнялся, и онъ сталъ бы настоящей скотиной’. ‘Со мной’, говоритъ она Исролику въ лсу, когда загремлъ громъ и засверкала молнія’, случилось то же, что съ моимъ старымъ товарищемъ Іовомъ. Когда онъ былъ преданъ въ руки дьявола, Богъ сказалъ: ‘Дьяволъ, длай съ Іовомъ что хочешь, бей его, терзай и мучь его тло, но духа его, души его не тронь!’
Заколдованный принцъ вритъ въ свое конечное освобожденіе, но это будетъ въ тотъ день, когда исчезнетъ зло на земл, когда люди станутъ лучше и разумне, когда утерты будутъ слезы у всхъ на глазахъ. ‘О, — воскликнулъ Исроликъ, — долго еще ждать! Я боюсь, какъ бы до того не пришелъ твой конецъ, не изсякли бы вс твои силы’.
Когда Исроликъ познакомился съ клячей, съ ея жалкой судьбой, онъ попробовалъ обращаться съ ходатайствомъ за нее въ ‘Общество покровительства животнымъ’ и теперь сообщаетъ ей полученный имъ отвтъ. Въ діалог между Исроликомъ и клячей, послдняя высказываетъ все свое неудовольствіе и возмущеніе противъ хасколы и вообще противъ всхъ мнимыхъ друзей еврейскаго народа, постоянно совтующихъ ему длать то или другое, чтобы заслужить свою эмансипацію.
‘Общество покровительства животнымъ’ сообщаетъ Исролику, что оно не въ первый разъ уже занимается этой клячей. Если оно получило много прошеній въ ея пользу, зато оно получило и много жалобъ на нее. Вс жалуются на ея поведеніе: то она ударитъ или укуситъ маленькихъ дтей, она нечистоплотна, страдаетъ заразительной болзнью, и ее опасно оставлять съ другими лошадьми. Она годна только на извстныя неблаговидныя работы. Ее надо держать на узд и отъ времени до времени давать ей почувствовать кнутъ. Выслушавъ вс pro и contra, комитетъ Общества назначилъ коммиссію, которая вынесла слдующую резолюцію: ‘Прежде всего необходимо остричь кляч ея колтунъ, чтобъ она сдлалась нсколько чистоплотне, надо заняться ея воспитаніемъ, научить ее извстнымъ аллюрамъ и т. д.’ И ‘когда она научится всмъ штукамъ, которыя требуются отъ ученой клячи… тогда Общество приметъ мры, чтобы съ ней не обращались такъ грубо. Пока же надо стараться, чтобы держать ее подальше отъ засянныхъ полей, и это для ея же собственнаго блага’, такъ какъ, справедливо или нтъ, но ее обвиняютъ въ томъ, что она портитъ хлбъ на поляхъ.
Во время чтенія этого отвта кляча все молчитъ и только въ самыхъ краснорчивыхъ мстахъ она говоритъ про себя: ‘фразы, фразы! наше время, дйствительно, можно назвать вкомъ вздоховъ, словъ и болтовни’.
Исроликъ въ пламенной рчи начинаетъ комментировать предъ нею отвтъ Общества. Разв не должна она чувствовать себя счастливой, что, наконецъ, хотятъ ее учить, пріобщить къ просвщенію, къ прогрессу?
Разв образованіе не первое условіе всякаго счастья? Ученье — свтъ, неученье — тьма. ‘Если вы будете слушаться, — говоритъ онъ, кончая свою рчь цитатой изъ Библіи, — вы будете вкушать всхъ благъ земли’. Усталый, съ разгоряченнымъ лицомъ и разбитымъ сердцемъ онъ бросается подъ дерево. Но кляча, не дожидаясь даже конца его рчи, вдругъ подымается, отходитъ немного впередъ и принимается щипать траву совершенно хладнокровно, не удостоивъ даже его взглядомъ. Это презрительное ея отношеніе переполнило душу юнаго энтузіаста. Дурныя мысли приходятъ ему въ голову: ‘Враги, подумалъ онъ, все-таки правы, міръ не съ ума сошелъ, такая ужъ она, должно быть, несчастная, какая-то затяжная, надодливая болзнь. Что мн няньчиться съ этой клячей? Я подожду тутъ, пока совсмъ не разсвтаетъ, и уйду себ, даже не простившись съ ней. Пусть длаетъ, что хочетъ. Какое мн до нея дло!’ Въ этихъ словахъ, которыя Абрамовичъ вкладываетъ въ уста маскила, вновь испеченнаго друга народа, ждущаго только наступленія дня, а пока идущаго своей дорогой, онъ подчеркиваетъ эгоизмъ и надивидуализмъ, лежавшій въ основ міровоззрнія маскиловъ, отдлявшихъ свое дло отъ дла народа. И это недовріе къ маскилизму обнаруживается еще боле рзко въ конц книги, когда авторъ сажаетъ самого Исролика на спину той самой клячи, о которой онъ такъ раньше заботился.
Роль Векера изъ ‘Таксы’, покидающаго навсегда свой родной городъ, какъ достойный и нормальный конецъ карьеры маскила, здсь, въ ‘Кляч’, написанной пятью голами позже, является уже передъ нами въ новомъ свтъ.
Но прежде, чмъ уйти, Исролику приходится выслушать нсколько горькихъ истинъ насчетъ хасколы и ея сторонниковъ. Равнодушная и спокойная на видъ кляча не выдерживаетъ, наконецъ, незаслуженныхъ упрековъ, которые сыплются на нее, и, прервавъ молчаніе, разряжается слдующей рчью: ‘Чортъ возьми! Разъ тянешь ты меня за языкъ, то должна теб я сказать, что ты со всми твоими письмами и рчами представляешься мн что-то совсмъ дикимъ, совсмъ глупымъ. Не иначе, какъ ты съума сошелъ. Говорятъ, я должна учиться. Такъ я спрашиваю тебя, мудрецъ ты мой: во-первыхъ, почему это велятъ именно мн? Разв мало на свт неученыхъ лошадей, совсмъ простыхъ, ни въ какомъ завод не воспитанныхъ, тмъ не мене я съ удовольствіемъ помнялась бы съ ними! Во-вторыхъ, если я дйствительно не умю представлять, какъ вс эти благородныя воспитанныя лошади, но за то, кажется, грубымъ животнымъ меня назвать нельзя. И гд это сказано, что каждая лошадь должна непремнно имть дипломъ изъ завода? Въ третьихъ, если я не умю поднимать ноги и продлывать вс фокусы, какъ заводскія лошади, зато отъ меня больше проку, гораздо больше проку, чмъ отъ нихъ! Т свободны отъ всего, только и знаютъ что сть и пить, со мною же продлываютъ чортъ знаетъ что такое, я ношу всякія тяжести на себ и въ работ растеряла и мясо свое, и тло свое. Пусть говорятъ, что угодно, но я знаю про себя, что мой трудъ, моя работа много принесла пользы… Въ четвертыхъ, скажи мн, пожалуйста, какое отношеніе между дой, между удовлетвореніемъ необходимыхъ потребностей и образованіемъ? По какому праву не даютъ кому-нибудь сть. свободно дышать, пока онъ не выучится всмъ этимъ фокусамъ’?’…
‘Разъ ты тянешь меня за языкъ, то я теб скажу категорически: не надо мн жалости твоей!… Не хочу и слышать о жалости или о польз, которую я приношу. Какъ вс другія живыя существа, я имю право жить. Когда кто-нибудь меня жалетъ, то вдь это значитъ, что я живу по его милости. Онъ, молъ, иметъ право жить, а я нтъ, словомъ, если я еще держусь, если я еще дышу, такъ спасибо ему, и только ему. Въ-то время какъ мы оба — совершенно равныя существа со всякаго рода потребностями, онъ, видите ли, разршаетъ мн жить только потому, что я ему приношу пользу. Другими словами, онъ — цль, главное, а я, я живу только потому, что я ему нужна, для себя самой не стоило меня и сотворить. Но я, съ своей стороны, хочу жить такъ, какъ другіе, просто потому, что я тоже живое существо, хочу жить для себя, понимаешь, защитникъ мой, мягкосердечный благодтель мой. На ваше милосердіе и на то, что я вамъ полезна, вообще я не должна разсчитывать. Завтра, чортъ возьми, можетъ очерствть твое сердце, ты можешь очутиться въ дурномъ настроеніи, или я не смогу доставить теб опредленнаго числа кирпичей, — и ты разсердишься, выльешь весь гнвъ на мою голову — и конецъ мн! Вотъ, если вы будете обращаться со мной справедливо, какъ съ другими, тогда поговоримъ и о фокусахъ. Знаешь, когда на душ хорошо и свтло, тогда въ голову сами собой лзутъ такія вещи. Теб и не придется тогда тратить много словъ на это. Ну, что на это скажешь, другъ мой?’
Глава, въ которой содержится эта яркая рчь, носитъ многозначительное заглавіе: ‘Голодному желудку не до танцевъ’. Мысль primum vivere, deinde philosophai, какъ лейтъ-мотивъ, проходитъ по всмъ другимъ произведеніямъ Абрамовича. Абрамовичъ первый и единственный изъ всхъ маскилитскихъ писателей формулировалъ проблему экономической безпомощности еврейскаго народа. Онъ понялъ, что еще больше, чмъ отъ невжества, народъ страдаетъ отъ отсутствія средствъ къ жизни, отъ недостатка воздуха и отъ того, что вс источники существованія для него закрыты. Абрамовичъ вначал тоже видлъ только ‘благодтелей’, — этихъ паразитовъ еврейской жизни, — и въ своей любви къ народу на нихъ излилъ всю свою ярость и непримиримую вражду. Но скоро, вглядываясь въ корень зла, онъ не могъ не замтить, что весь этотъ паразитизмъ только симптомъ гораздо боле тяжелой болзни, что вс эти наросты народной жизни происходятъ отъ того, что весь его организмъ, замуравленный въ гетто, лишенъ воздуха, солнца, пищи, обезкровленъ, не можетъ боле сопротивляться и подверженъ поэтому всмъ болзнямъ.
Асмодей, хитрый чортъ, знающій добро, чтобы лучше длать зло, испытываетъ злорадное удовольствіе, когда поднимаетъ на воздухъ Исролика и показываетъ ему, какова настоящая болзнь клячи и какъ безсильны вс средства, которыми Исроликъ и ему подобные думаютъ ее вылчить.
Онъ невидимо присутствовалъ при разговор Исролика съ клячей, и вотъ что онъ говоритъ по этому поводу: ‘Подумай самъ, не сумасшедшій ли ты? Предъ тобой стоитъ заморенная, голодная кляча, которой нужно, необходимо хоть немного покоя, мрка овса, охапка сна, а ты показываешь ей буквы въ книг и хочешь ей доказать, какъ прекрасно, какъ хорошо было бы ей выучиться фокусамъ! Не думай только, что ты одинъ такъ фантазируешь! Нтъ! Пойдемъ, пожалуйста, я покажу теб другихъ, которые голоднымъ забитымъ людямъ говорятъ точь-въ-точь такія же рчи’. И Асмодей разсказываетъ ему о всхъ тхъ, которые нападаютъ на дефекты еврейской жизни: одни критикуютъ невжество школьныхъ учителей, другіе — существованіе многочисленнаго класса шадхеновъ (посредники при составленіи браковъ). тунеядцевъ, проводящихъ всю жизнь въ синагогахъ и лежащихъ бременемъ на обществ, третьи кричатъ о воровств откупщиковъ коробки и всхъ прочихъ ‘благодтелей’.
‘Вс кричатъ. А что выходитъ изъ ихъ крика? Все останется попрежнему, ничто не измнится. Почему? потому что на свт господствуетъ одинъ законъ живыхъ существъ, равный для всхъ людей. Я имю въ виду извстный законъ, по которому вс хотятъ сть, каждый хочетъ поддерживать свою жизнь, все равно какимъ образомъ, все равно какими средствами. Кто такіе школьные учителя? Это большое, очень большое число людей, которые хотятъ сть и жить и которые не могутъ добиться этого на этомъ свт, какъ только посредствомъ обученія вашихъ дтей въ хедер. А бездльники въ синагогахъ? Это тоже люди, которые могутъ жить только на счетъ вашей глупости. А ваши ‘благодтели’, опекуны? Это маленькіе людишки, которые просто не имли бы чмъ прожить одинъ день, буквально умерли бы съ голоду, если бы не длали своихъ благодяній… Вы живете и кормитесь одинъ отъ другого, вы пожираете и подаете одинъ другого’.
Асмодей знаетъ средство, какъ выйти изъ этого ложнаго круга, который представляетъ жизнь матеріальная и моральная въ гетто. ‘Если бы вамъ дали жить свободно, подобно людямъ, такія вещи не имли бы мста. Пусть откроютъ предъ вами свтъ, и вс эти вещи сами исчезнутъ, и вы сразу избавитесь отъ всхъ недуговъ’. Но врагъ бодрствуетъ. ‘Пока я, Асмодей, существую, я этого не допущу! Нтъ для васъ другого пути, нтъ для васъ другого средства къ жизни! шьте, жрите другъ друга, глотайте другъ друга, какъ рыбы, кусайте, рвите другъ друга, чортъ васъ возьми!’ Трагическая реальность еврейской жизни, рисуемая Асмодеемъ тономъ торжествующей ненависти, встаетъ предъ глазами самого Исролика въ одномъ видніи, гд обнаруживается одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ таланта Абрамовича: глубокій лиризмъ, соединенный съ чувствомъ самаго яркаго реализма. Рано утромъ, посл грозной ночи, проведенной съ клячей, Исроликъ находился въ лсу. Кругомъ все свжо и свтло, лсъ ‘стоялъ, какъ женихъ, одтый въ свое новое, зеленое одяніе’, и ждалъ дорогой своей невсты — солнца, которое скоро явилось. Соловей, всемірно извстный музыкантъ, настроилъ свою скрипку, чтобы сыграть прекрасную ‘встрчу’. Онъ заигралъ, и, очарованныя его мелодіей, мысли Исролика какъ бы пустились въ плясъ, его воображеніе рисовало ему много новыхъ и старыхъ картинъ. Мелодіи углублялись, возвышались, и мысли Исролика также поднимались и буравили ему мозгъ. Сердце его стонало и рыдало, вспоминая вс ужасы, вс бдствія жизни. Что за душу раздирающая мелодія!
Исролику представляется свадьба въ тотъ ея моментъ, когда бадхонъ плачущимъ голосомъ напоминаетъ юнымъ брачущимся вс горести ихъ прежней жизни и все печальное и скорбное, что ихъ ждетъ, можетъ быть, въ будущемъ. Ему слышится голосъ бадхона, говорящаго ему, что онъ круглый сирота. Сирота, говорятъ ему, долженъ отъ всхъ терпть. ‘Плачь, Исроликъ, плачь! играй, музыкантикъ, играй!’ Исроликъ закрываетъ глаза, лицо его все въ слезахъ, а въ голов поднимаются все новыя и новыя печальныя мысли. Онъ умоляетъ музыканта играть потише. ‘Тише, соловей, тише, ради Бога! Еще одна струна лопнула въ сердц моемъ…’ Исроликъ размышляетъ о жизни. ‘Мн представился день въ моемъ город, какъ и чмъ люди его наполняютъ, съ чмъ они встаютъ, съ чмъ ложатся. Утро. Евреи встаютъ и охаютъ: не знаютъ, что длать, что начать, чмъ пропитать себя. Лица ихъ блдны, усяны морщинами. Глаза блуждаютъ, точно ищутъ за что ухватиться, обо что опереться, чтобы не утонуть въ волнахъ наступившаго дня. Они стонутъ, охаютъ, морщатъ лобъ… Мн представился базаръ, такимъ, какъ онъ есть, со всми его ‘длами’ и всей его шумной толпой: голодные, худые старьевщики и въ три погибели согнутые портные кружатся туда и сюда, приглядываются и оцниваютъ платье у каждаго, ищутъ, у кого разорванъ сапогъ, у кого брюки, у кого сюртукъ, нюхаютъ, кому въ город нужна заплата, кому нужно старье продавать’.
‘Мн представилось: блдные, мертвые люди, какъ отравленныя крысы, бгаютъ, повсюду суютъ свой носъ и нюхаютъ, не найдутъ ли гд кусочекъ хлба, не выкопаютъ ли чего нибудь. Каждый поглощенъ, каждый ломаетъ себ голову, каждый кусаетъ себ губы, строитъ планы, фантазируетъ, сдвинувъ шапку на затылокъ, бжитъ куда-то, и, кажется, что онъ совсмъ на другомъ свт’….
‘Мн представились вс эти лавки и лавочки, столы и шкафчики, двадцать лавочниковъ дерутся за одного покупателя, каждый тащитъ его къ себ и общаетъ ему золотыя горы, у каждаго глаза вылзаютъ за торговлю на грошъ. Покупатели и продавцы торгуются, клянутся, клянутся врою, женою и дтьми, будущей жизнью, и врятъ другъ другу, какъ собак. Они расходятся и оглядываются другъ на друга, кто кого позоветъ, опять сходятся, опять ругаются, опять клянутся тысячами клятвъ, пока, наконецъ, не удастся одному изъ нихъ обмануть другого’.
‘Я вижу толпу бдняковъ, попрошаекъ, нищихъ, оборванцевъ, тунеядцевъ, калкъ, меламедовъ, молодыхъ людей, женатыхъ годъ, десять лтъ тому назадъ и все еще живущихъ на счетъ своихъ родителей. Я слышу вдругъ, на улиц играетъ музыка, впереди бгутъ мальчишки, босая команда, а сзади идетъ большая толпа, свчи горятъ — это ведутъ къ синагог молодую пару, собираются сдлать несчастными юношу и двушку, ни чего еще не понимающихъ. До поздней ночи, вижу я, все водятъ новобрачныхъ, устраиваютъ свадьбы безъ конца, старыя бабушки хлопаютъ въ ладоши, родственники пляшутъ, народъ веселится. Счастье!’
‘Поздравляю! Поздравляю васъ, евреи, съ новоиспеченными нищими! Поздравляю васъ съ новыми парами безлльниковъ! Съ новыми кандидатами въ меламеды, попрошайки, приживальщики синагогъ, гемороидалисты! Поздравляю васъ съ новой кучей грязнаго блья, со всми вашими грязными, лнивыми и негодными людишками! Поздравляю васъ со свжими, трепещущими піявками! Готовьте, евреи, крови, готовьте денегъ, денегъ и денегъ’!
‘Будетъ, соловей, довольно играть, ради Бога! Сердце рвется, вс струны въ немъ лопаются!’…
Мы видли выше, какія мрачныя мысли навваетъ на Абрамовича внутренняя жизнь еврейскаго народа. Столь же мрачной представляется ему и вншняя жизнь. И первая есть результатъ второй: средь дикихъ сценъ, которыя Исроликъ видитъ во время своего полета, фигурируютъ также и погромы, которые авторъ, по цензурнымъ условіямъ, переноситъ въ Румынію. Въ моментъ опубликованія ‘Клячи’ (1873 г.) либеральное движеніе въ Россіи было еще достаточно сильно, еврейскіе интеллигенты мечтали еще о близкой ассимиляціи, и погромы, казалось имъ, уже сданы въ архивъ, какъ воспоминаніе печальнаго, но невозвратнаго прошлаго. Къ несчастью, мене чмъ черезъ десять лтъ посл появленія этой книги, пессимистическая нота, которую Абрамовичъ бросилъ въ общій хоръ еврейской литературы той эпохи, оказалась единственно врной: событія, имвшія мсто посл 1881 года, черезчуръ ясно это доказали. Но истинная заслуга Абрамовича заключается, однако, не столько въ его врномъ пониманіи еврейской жизни, сколько въ его художественномъ талант, достигающемъ своей кульминаціонной точки въ тхъ изъ его романовъ, въ которыхъ тенденція обнаруживается только косвенно и которые прежде всего представляютъ правдивыя и реальныя картины изъ жизни гетто того времени.
Дйствительно, въ этихъ романахъ, и особенно въ двухъ лучшихъ изъ нихъ, ‘Фишк хромомъ’ {Впервые изданъ въ Житомір въ 1869 г.} и ‘Волшебномъ перстн’ {Dos Wnschfingerl. А matone far die liebe jdische kinder vun Mendele Moicber Sforim. Изд. Hebrew publishing Compang (годъ не указанъ). Первое изданіе въ Варшав 1860. См. ‘Sefer Skoren’ — автобіографія Абрамовича.}, Абрамовичъ является прекраснымъ наблюдателемъ и оригинальнымъ живописцемъ, кром того, здсь съ особенной силой проявилось то, что составляетъ глубокую оригинальность его творчества: несравненный юморъ Менделе Мойхеръ Сфоримъ. Менделе Мойхеръ Сфоримъ (Менделе-книгопродавецъ, или книгоноша) — это псевдонимъ, которымъ подписаны вс еврейскія произведенія Абрамовича, но это не простой литературный псевдонимъ. Прежде, чмъ создать героевъ своихъ романовъ въ собственномъ смысл, фантазія Абрамовича создала одного такого героя, который долженъ былъ всхъ ихъ разсматривать подъ угломъ зрнія своей оригинальной личноcти. Эта личность и есть Менделе-книгоноша, авторъ, или, по крайней мр, предполагаемый издатель всхъ его романовъ, за спиной котораго Абрамовичъ сумлъ скрыть не только свое имя, но и въ извстной мр и свою собственную личность. Менделе — типъ еврея стараго поколнія, вншнимъ видомъ своимъ онъ ничмъ не отличается отъ прочихъ евреевъ, встрчающихся въ гетто, на базар или въ синагог. По роду своей торговли онъ нсколько примыкаетъ къ духовному міру, такъ какъ среди развозимыхъ имъ книгъ первое мсто занимаютъ книги религіознаго характера. Когда онъ прізжаетъ въ какой-нибудь городъ или мстечко съ своей повозкой, въ которую впряжена жалкая лошаденка, то онъ обыкновенно раскладывается съ свой подвижной лавкой у дверей синагогъ.
Вс свои романы Абрановичъ начинаетъ прежде всего славословіемъ: ‘Творцу міра, давшему мн здоровье и силы’ — таковъ былъ обычай писателей религіозныхъ книгъ. Какъ вс евреи, Менделе иметъ многочисленное семейство, всегда у него дловой видъ, и перепробовалъ онъ на своемъ вку безчисленныя профессіи. Но несмотря на свой жалкій видъ и весьма скромное положеніе, Менделе довольно хитеръ. ‘Когда я смотрю, — говоритъ онъ о себ, — я немного прикрываю глаза, какъ близорукій, и когда я вытягиваю губы, то у меня появляется улыбка, острая, колющая’. {Fischke der krummer, стр. 9 америк. изданія.} Своими полузакрытыми глазами Менделе ясно видитъ много такихъ вещей, которыхъ другіе не замчаютъ, и ироническая улыбка — самая характерная особенность его физіономіи. Никто не знаетъ такъ хорошо, какъ онъ, еврея гетто, вс тайные изгибы его души, вс малйшія движенія его тла. Менделе — всмъ евреямъ еврей. ‘Я самъ’, — говоритъ одинъ изъ героевъ его романа, — и эти слова прежде всего примнимы къ нему самому, — ‘я самъ частица того коллектива людей, для которыхъ я списалъ тутъ мою жизнь. Я — нитка, вотканная вмст съ ними въ тотъ большой кусокъ матеріи, которая съ незапамятныхъ временъ бродитъ по свту подъ именемъ ‘еврей’. Глядя на меня, они видятъ себя самихъ. То, что имъ нравится или не нравится во мн, найдутъ они у себя и, имя во мн передъ собою зеркало, они увидятъ, какая у нихъ самихъ физіономія’. {Wnschfingerl, стр. 10, изд. Hebr. Publishing Company, New-York.} ‘Если вы будете писать мн письмо, — говоритъ онъ въ другомъ мст, — пишите просто: Менделю Мойхеру Сфориму въ Цувьятичъ: ‘Господину еврею’ писать не надо, и такъ знать будутъ’ {Fischke d. krummer, цитир. изд. стр. 11.}.
То обстоятельство, что онъ — еврей, рожденный въ гетто и не знающій другого міра, кром гетто, не мшаетъ ему, однако, разсматривать этотъ міръ глазами критическаго наблюдателя и подробно анализировать какъ собственную душу, такъ и душу своихъ близкихъ. Два Менделе живутъ въ немъ. Въ то время какъ одинъ Менделе болтаетъ, работаетъ, занимается длами, строитъ планы, другой наблюдаетъ, сопоставляетъ, разсуждаетъ. Онъ наблюдаетъ самого себя и жизнь вокругъ себя и замчаетъ вс противорчія, вс аномаліи своей души, вс противорчія между огромными стремленіями и ничтожными средствамль утонченными нервами и слабыми мускулами, между оффиціальнымъ названіемъ ‘избранный народъ’ и дйствительнымъ положеніемъ нищихъ и торговцевъ старымъ платьемъ…. {См. интересную статью объ Абрамович еврейскаго критика Ger-Zedek (Д-ръ Эліашевъ) въ ‘Idische famille’ (Прибавленіе къ газет ‘Iud’) 1902.} И при вид всего этого, Менделе смется, но его смхъ — горькій смхъ, терзающій сердце. Его улыбка — болзненная гримаса, и, смясь, онъ льетъ кровавыя слезы. Это то, что нмцы называютъ ‘Galgenhumor’, и при всемъ этомъ безразличный видъ человка, который, кажется, ничего особеннаго не сказалъ. Слова, которыя онъ произноситъ, часто имютъ двоякій смыслъ: каждый можетъ ихъ понять по своему, когда слово или фраза сорвалась уже съ языка, онъ длаетъ паузу, ставитъ три многозначительныхъ точки и тотчасъ же объявляетъ съ видомъ человка разсяннаго, думающаго о чемъ-либо другомъ: ‘не то я хотлъ сказать’, ‘не это я имлъ въ виду’ (‘nit dos mein ich’).
Но не думайте по его непроницаемому лицу и искаженной горькой ироніей улыбк, что у Менделе черствая душа, недоступная чистымъ и благороднымъ радостямъ. Менделе, какъ и самъ Абрамовичъ, обладаетъ, напротивъ, наивной и невинной душой поэта. Когда онъ детъ въ своей повозк между цвтущими полями и смотритъ на скромный нарядъ литовской или польской природы, онъ уметъ чувствовать и чудный воздухъ, и тихую красоту. Когда онъ знаетъ, что никто его не видитъ, гримаса исчезаетъ съ его лица, широко открытые глаза его выражаютъ жалость и безконечную нжность, и теплыя, обильныя, облегчающія сердце слезы текутъ по его старымъ, морщинистымъ щекамъ. Виноватъ ли онъ въ томъ, что еврейская жизнь вызываетъ у него горькія слезы даже въ самые свтлые моменты жизни и заставляетъ его лирическія изліянія свои сопровождать ироніей, портящей впечатлніе’.
Такова общая характеристика Менделе-книгоноши, геніальнаго типа романовъ Абрамовича. Мы еще будемъ имть случай ближе познакомиться съ нимъ, когда будемъ изучать произведенія, на которыхъ видны слды его души и ума.
Фабула въ романахъ Абрамовича не играетъ большой роли. Его романы — не анализъ какой-нибудь страсти или характера, за развитіемъ которыхъ авторъ слдитъ съ момента ихъ зарожденія, какъ въ романахъ Диккенса, напр., съ которыми они, впрочемъ, имютъ много сходнаго: произведенія Абрамовича представляютъ только, какъ говоритъ Тэнъ, ‘очерки, пришитые одинъ къ другому’ {Taine. Hist. de la litt angl. т. V. Diekens (‘des essais cousue les uns au bout des autres’).}. Каждая глава представляетъ независимое цлое и безъ ущерба для общаго смысла могла бы съ перемной подробностей войти въ составъ другой книги того же автора, или же быть совершенно отдльно издана, какъ впрочемъ это и длали съ нкоторыми изъ такихъ главъ.
Художественный талантъ Абрамовича особенно обнаруживается въ отдлк подробностей, въ его портретахъ, жанровыхъ картинахъ, и единство творчества заключается только въ единств исполненія. Такъ, напр., Абрамовичъ, художникъ-реалистъ по преимуществу, работающій какъ бы съ лупою въ рук, Абрамовичъ, все творчество котораго показываетъ выдающееся дарованіе тонкаго наблюдателя и живописца, беретъ канвою одного изъ своихъ лучшихъ романовъ, ‘Фишки хромого’, мелодраматичную исторію, испещренную невроятными событіями и нкоторыми подробностями своими напоминающую ‘Двухъ сиротъ’ Адольфа Энери. Но интересъ читателя направленъ не на самую эту исторію, а больше на картины, которыя въ нее вкраплены, и небрежная форма канвы только боле выдвигаетъ впередъ несравненную красоту узоровъ, сдланныхъ авторомъ. Въ ‘Волшебномъ перстн’, другомъ большомъ роман Абрамовича, фабулы почти совсмъ нтъ. Это исторія молодого еврея, сына бдныхъ родителей. написанная имъ самимъ и исправленная Менделе-книгоношей.
Связь между отдльными главами весьма слабая: хотя первое изданіе его вышло въ 1865 г., и авторъ отъ времени до времени прибавлялъ все новыя и новыя главы, читатель съ наслажденіемъ прочитываетъ эти главы, не испытывая чувства нетерпнія, которое замчается при чтеніи неоконченнаго произведенія. ‘Волшебный перстень’ — это мозаика, въ которой каждый камень — настоящій алмазъ, но наше восхищеніе вызываетъ не столько цльность исполненія, сколько красота составныхъ ея элементовъ. Но прежде, чмъ перейти къ боле подробному анализу таланта и художественныхъ пріемовъ Абрамовича, мы укажемъ еще на разсказъ ‘Шліома ребъ-Хаимскій’, имющій, какъ указано выше, автобіографическій характеръ и ‘Очеркъ путешествія Веніамина III’ {Kizur massoes Binjomin liaschlischi, das lieisst die nessio odera reisebeschreittung vun Binjomin dem dritten, arausgegeben bchiscbtadlns Mendele Moicher Sforim. Sefei-rischon. Изд. Роммъ. Вильна, 1904. (1-oe изд.— Вильна. 1878).}, представляющій комическую и въ то же время фантастическую исторію двухъ евреевъ, жителей Тунеядовки, пустившихся въ путь на поиски десяти колнъ, по преданію, находящихся за черными горами. Посл продолжительной остановки въ Тетеревк (Житоміръ), которую наши путешественники принимаютъ за Стамбулъ, и многихъ другихъ непріятныхъ приключеній, Веніаминъ и его спутникъ возвращаются, наконецъ, домой. Это произведеніе написано въ юмористическомъ тон и изобилуетъ курьезными описаніями жизни того типа евреевъ, которыхъ называютъ ‘батлонами’. Это — люди праздные, бременемъ лежащіе на обществ или своихъ семействахъ, все время свое проводящіе въ синагогахъ, занимаясь молитвой и изученіемъ Торы, но больше всего бесдами о ‘политик’ — любимйшей тем разговоровъ евреевъ {Абрамовичъ написалъ также большое число разсказовъ, нкоторые изъ которыхъ по тонкости наблюденія и юмору не уступаютъ лучшимъ изъ его романовъ. Вс они разсказываются отъ имени Менделе-книгоноши, физіономія котораго всегда остается одна и та же. Эти разсказы, по основ и форм своей, можно разсматривать такъ же, какъ отдльныя главы того или другого романа Абрамовича. Отмтимъ еще аллегорическую его поэму ‘Idel’ (1875), въ которой авторъ на протяженіи 4000 стиховъ разсказываетъ исторію еврейскаго народа со времени исхода изъ Египта до нашихъ дней. Поэтическое значеніе этого произведенія ничтожно. Его драма въ 5-ти актахъ ‘Призывъ’. появившаяся въ 1884 г., обнаруживаетъ т же достоинства литературнаго таланта и психологической правды, которыя мы отмтили въ первой его драм ‘Такс».}.
Во всхъ своихъ произведеніяхъ, за исключеніемъ вышеупомянутаго древнееврейскаго романа, трактующаго антагонизмъ между отцами и дтьми, Абрамовичъ описываетъ только прежнюю жизнь гетто, какой она была при предшествующемъ поколніи и какой она осталась еще теперь во многихъ польскихъ и литовскихъ мстахъ. Онъ рисуетъ жизнь народа, какъ она проявляется въ его нравахъ, обычаяхъ, длахъ и учрежденіяхъ. Самые характерные типы его романовъ, вмст съ тмъ и коллективные типы, т. е. ихъ индивидуальность соткана изъ общихъ народной масс чертъ. Эти общія черты нигд такъ не многочисленны, какъ въ еврейской масс, которую жизнь въ гетто изолировала отъ всякаго, боле или мене продолжительнаго, общенія съ вншнимъ міромъ и подчинила весьма строгой моральной и интеллектуальной внутренней дисциплин. И никто лучше Абрамовича не сумлъ подмтить эти общія черты, никто лучше его не сумлъ расшифровать это многосложное и противорчивое существо, какимъ является еврей изъ гетто. Въ каждомъ малйшемъ акт, въ каждомъ самомъ малозначительномъ слов его персонажей сквозитъ еврей, и въ самыхъ удачныхъ его портретахъ мы видимъ не столько конкретную индивидуальность, сколько коллективный оригиналъ, съ котораго данное лицо представляетъ только одну изъ многочисленныхъ копій. Самъ Мендель, самый важный и самый характерный изъ его персонажей, въ конц концовъ только коллективный типъ, символъ всхъ хорошихъ и дурныхъ сторонъ еврея изъ гетто. О каждомъ геро его произведеній, какъ и о немъ самомъ, можно сказать, что онъ еврей съ головы до ногъ. Въ городахъ черты осдлости, изъ которыхъ самые знаменитые — Глупскъ, Кабцанскъ и Тунеядовка, кишитъ народъ съ особыми нравами и обычаями, изолированный отъ остального міра двойной стной ограничительныхъ законовъ и тысячелтней культуры, склонный смотрть на себя, какъ на центръ человчества. ‘Когда-то, въ дтств, онъ думалъ, подобно червяку, сидящему на хрн, что лучше Кабцанска нтъ на свт. Кабцанскъ — единственный городъ на всемъ свт, пупъ земли, какъ разъ въ самомъ центр лежащій. За Кабцанскомъ — уже пустыня, забитыя мста съ дикими зврями. Люди, достойные этого имени, избранные, высшей породы, живутъ только въ Кабцанск. Для нихъ однихъ свтитъ солнце днемъ, луна и звзды ночью, и самъ Богъ занимается (ему больше длать нечего!) только кабцанскими евреями… Онъ посылаетъ дождь для ихъ скота, чтобы ихъ козамъ было гд пастись, чтобы были лужи съ водой, дабы козы эти не должны были рвать солому съ еврейскихъ крышъ и грызть стны синагогъ. Онъ посылаетъ сухую прекрасную погоду, чтобы еврейкамъ удобно было по пятницамъ ходить въ мясную или на базаръ длать покупки для субботы. Онъ посылаетъ большой урожай картофеля, лука и чеснока, чтобы бднымъ евреямъ было что сть. Словомъ, не спитъ и не дремлетъ стражъ Израиля, онъ длаетъ чудеса, переворачиваетъ свтъ вверхъ дномъ — все для. нихъ… Зато евреи, съ своей стороны, трубятъ для Него въ рогъ (шофаръ), поютъ ему гимны и кричатъ ‘Святъ, святъ!’ въ его честь, готовятъ въ субботу кугель изъ лапши, въ пасху — галушки и пряники, и радостно и весело пляшутъ хороводомъ въ праздникъ окончанія Торы. {Wnschfingfii. цитир. изд. стр. 22—23.} Къ несчастью, высокое мнніе кабцанскихъ обывателей о своемъ город находится въ рзкомъ противорчіи съ дйствительностью. ‘Кабцанскіе обыватели, не про васъ сказано, большіе бдняки, не имютъ и ломанаго гроша за душой, въ самомъ Кабцанск для нихъ нтъ никогда заработка. какъ только ходить другъ къ другу съ торбой по домамъ. Какъ только кто-нибудь откроетъ какое-нибудь дло, напр., лавочку, сейчасъ вс остальные длаютъ то же, и сколько евреевъ, столько лавочекъ: лавочниковъ — что песокъ въ мор, а покупателей — ни одного. То же самое въ другихъ длахъ’ {Ibid. стр. 12.}.
Несмотря на свою бдность, или лучше, благодаря этой бдности, Кабцанскъ исполняетъ одну изъ самыхъ важныхъ соціальныхъ функцій. Онъ то и снабжаетъ Глупскъ потребнымъ контингентомъ меламедовъ и ихъ помощниковъ, маклеровъ, батлоновъ и вообще евреевъ со всякаго рода болзнями, кормилицъ, прислугъ и т. п. ‘На этотъ дикой товаръ въ Глупск огромный спросъ — и Кабцанскъ, съ наслажденіемъ работающій дня общаго блага, фабрикующій этотъ товаръ для облагодтельствованія міра, очень этимъ гордится. Вотъ почему вс Кабцанскіе евреи — аристократы. Если встрчаешь еврея, чваннаго, гордаго, знай, что онъ изъ Кабцанска’ {Ibid. стр. 13.}. Впрочемъ, Кабцанскъ не составляетъ исключенія въ этомъ отношеніи, и другимъ городамъ нечего ему завидовать. ‘Если вы, напр., неожиданно спросите еврея изъ Тунеядовки, чмъ онъ живетъ, то въ первый моментъ онъ теряется, не зная даже, что отвчать, и только когда онъ приходитъ въ себя, онъ вспоминаетъ и отвчаетъ искренно: ‘чмъ я живу’? Есть на свт Богъ, который не оставляетъ своею милостью ни одной твари’.— Но какая ваша профессія?— спрашиваете вы дале. Что вы, ремесленникъ, или вообще, какое у васъ занятіе’?— Слава Богу, — отвчаетъ онъ, — какъ вы меня видите, такъ Богъ далъ мн чудный голосъ, и въ ‘страшные дни’ {‘Страшные дни’ — дни осеннихъ праздниковъ, новаго года и всепрощенія.} я себ узжаю въ окрестные города и исправляю обязанности кантора-оператора для обрзанія: время отъ времени я себ шадхонъ, есть у меня, кром того, коза, которая даетъ себя доить, а недалеко отсюда есть у меня дальній родственникъ. который тоже даетъ себя доить, а въ конц концовъ, я уже вамъ сказалъ, есть у насъ Отецъ небесный, который не оставляетъ своихъ дтей’ {Kizur massoes Binjomin haschlisehi, стр. 7—8.}. Эта надежда на Бога, такъ наивно изложенная неунывающими бдняками Тунеядовки, въ сущности была единственнымъ фундаментомъ, на которомъ держалось все зданіе жизни гетто. Только съ этой надеждой обыватели Кабцанска вступали въ бракъ и выполняли первую заповдь: ‘плодитесь и множьтесь!’
‘Его родители, — разсказываетъ Менделе, говоря объ одномъ ребенк изъ Кабцанска, — при его рожденіи не задавали себ никакихъ вопросовъ. Имъ не приходило даже въ голову задумываться, для чего такіе нищіе, какъ они, произвели на свтъ живое существо, которое будетъ предметомъ страданій и для нихъ и для себя самого. Они и не думали, что длать съ этимъ существомъ, чтобы жизнь, которую они ему дали, была боле или мене сносна и чтобы онъ впослдствіи не предъявлялъ къ нимъ претензій: ‘Боже, зачмъ вы меня родили?’… Какія, право глупости! Мать исполнила свой долгъ, носила и родила его просто, безъ разсужденій. На то же она еврейка, чтобы дтей рожать. А какъ же иначе? Даже и курица — проcтит за сравненіе!— тоже длаетъ то, что Богъ приказалъ, кудахчетъ, несетъ яйца, не задавая себ никакихъ вопросовъ. Отецъ тоже не особенно этимъ огорчался: еще одинъ человкъ, важное дло! Большихъ болей ему это не стоило. Боли терпитъ женщина, а если ей мило, ужъ мужчин подавно!… А то, что онъ нищій со всми аттрибутами нищаго, что новый ротъ тоже долженъ сть, такъ это наплевать! Пусть люди думаютъ! Съ надеждой сначала на Бога, а потомъ на людей, родился онъ самъ, родились его родители и родители его родителей. Церемониться и ждать, пока здсь приготовятъ для еврейской души все, что нужно для жизни, и потомъ только привести ее на все готовое — этого еврей не можетъ. Еврей, если не будетъ творить насильно, такъ онъ будетъ тамъ ждать вчно. Вдь это же не такая драгоцнность, безъ которой міръ не можетъ обойтись: если онъ какъ-нибудь протолкнулся и уже находится тутъ, то онъ съ Божьей помощью протолкается и дальше. Проталкивается какъ-нибудь, жмется кругомъ да около, черезъ двери, черезъ окна, и такимъ образомъ проталкиваетъ всю жизнь свою, и….. ничего!’ {Wnschfingerl, стр. 13—14.}
Въ еврейскихъ мстечкахъ, гд одна часть населенія состоитъ изъ торговцевъ, мелкихъ лавочниковъ, ведущихъ между собою жестокую борьбу за существованіе, а другую составляютъ ремесленники всякаго рода, портные, сапожники и т. п., предложеніе значительно превосходитъ спросъ, и вс эти ремесленники, сидящіе безъ работы, въ сущности т же нищіе. И если обыватели Кабцанска, несмотря на такую скудость рессурсовъ, все-таки живутъ какъ-нибудь, такъ только потому, что они научились свести до минимума самыя элементарныя потребности жизни. Вотъ, напр., какіе существуютъ нравы въ Тунеядовк въ отношеніи туалета: ‘къ чему, спрашиваю васъ, наряжаться и для кого наряжаться? Для Тунеядовской публики стоптанныя подошвы, голыя пятки, открытая грудь и протертые локти — вовсе не такое преступленіе, для нихъ достаточно и одного намека на чулки, невыразимые и сюртукъ… Въ Туяеядовк вы можете себ ходить въ одномъ арбаканфес растрепаннымъ, безъ подвязокъ, незастегнутымъ въ нужныхъ мстахъ, — и никто вамъ слова не скажетъ, увряю васъ’.
Но еще большаго совершенства, въ смысл приспособленія, достигли евреи черты въ отношеніи питанія. Голодъ, по ихъ мннію, тмъ боле дурное чувство, что его нельзя удовлетворить, а потому они изо всхъ силъ стараются или его уменьшить, или обмануть. И въ этомъ они успваютъ. Труденъ только первый шагъ. ‘Еврей, если онъ только разъ поборолъ некрасивое чувство голода, такъ ужъ да его не трогаетъ, и всю жизнь свою онъ можетъ обходиться почти ничмъ. Даже въ наше время уже встрчаются многіе евреи, у которыхъ только есть одинъ намекъ на желудокъ. И есть большая надежда, что современемъ, — если только такса ‘благодтелей’ и т. п. факторы не исчезнутъ, — они все боле и боле отвыкнутъ отъ ды, пока не наступитъ время, когда въ будущихъ поколніяхъ евреевъ, кром геморроя, не будетъ другихъ признаковъ желудочно-кишечнаго канала. Хорошую физіономію будутъ имть тогда евреи’ {Fischke tiers krummer, стр. 21.}. ‘О, — вздыхаетъ Гершель, герой ‘Волшебнаго перстня’, проведшій свое дтство въ Кабцанск, — о, если бъ не нужно было совсмъ сть, тогда жизнь его дтства въ Кабцанск… была бы очень счастливая, просто какъ въ раю!’ {Wnschfingerl, стр. 35.}. Но Гершель былъ только ребенкомъ и не понималъ жизненной философіи жителей Кабцанска и Тунеядовки. Взрослые отцы, хорошо ее понимали и считались съ нею. Характерная черта еврейской бдности въ Кабцанск и Тунеядовк, это не бдность нсколькихъ людей, доведенныхъ до нищеты болзнью или неожиданной безработицей, не особенное состояніе опредленнаго класса людей, переживающихъ экономическій кризисъ. Нтъ! Это просто общее положеніе всего населенія, составляющаго, такъ сказать, одинъ только классъ. Бдность — это его хроническое состояніе, историческое состояніе, переходящее отъ отца къ сыну и оставляющее свой глубокій слдъ на нравахъ, воззрніяхъ, язык и всей моральной жизни населенія.
Когда Фишка хромой, участвовавшій въ компаніи бродячихъ еврейскихъ нищихъ, объясняетъ, какія категоріи существуютъ среди этихъ нищихъ, то Мендель, хорошо знающій вс еврейскія сферы, перечисляетъ ихъ другимъ, боле совершеннымъ способомъ, и Алтеръ, его спутникъ. такъ резюмируетъ положеніе: ‘Весь Израиль — одинъ нищій’ {Fischke des krummer, стр. 21.: ‘Kol Isroel fin Kablan’.}. Въ Кабцанск есть только одинъ человкъ, которого считаютъ богачомъ. Это — Юдель Кабцанскій. Про его богатство циркулируютъ разныя легенды. По одной версіи, самъ Илья пророкъ представился его ддушк и передалъ ему большую сумму денегъ. По другой — Илья далъ ему только кошелекъ съ одной копейкой, которая все возраждается, такъ что въ кошельк Юделя, Кабцанскаго богача, чудеснымъ образомъ всегда имется копейка {Wnschfingerl стр. 35.}.
Нигд нищенство такъ не распространено и не разсматривается, какъ нормальное явленіе, какъ въ этомъ населеніи, гд даже т, которые еще пока не нищіе, имютъ вс шансы таковыми стать. Когда Веніаминъ, начальникъ экспедиціи, отправляющейся на поиски десяти колнъ, спрашиваетъ съ грустью, какъ они проживутъ безъ средствъ во время путешествія, то Сендерлъ, носящій кличку ‘еврейки’, jdene, — этотъ Санхо-Панчо еврейскаго Донъ-Кихота, — находитъ подходящій отвтъ: ‘такъ какъ по пути есть дома, то можно ходить по домамъ… А что длаютъ вс евреи? Сегодня одни ходятъ по домамъ къ другимъ, а затмъ послдніе ходятъ по домамъ къ первымъ. Это общееврейское дло, въ род взаимной ссуды’ {Kizur massoes Binjoniin haschlischi, стр. 27.}.
Въ произведеніяхъ Абрамовича нищенская сума, торба, представляется какъ національный символъ евреевъ. Въ предисловіи къ ‘Фишк хромому’ онъ говоритъ съ горечью: ‘мн снятся только нищіе, предъ моими глазами вчно стоитъ торба, — старая, великая еврейская торба вчно торчитъ предъ мною, куда я ни обращу взоръ мой, всегда я вижу эту торбу, что я ни хочу разсказать, прежде всего мн рисуется торба. Увы! вчно эта торба, еврейская торба!’ {Fischke, стр. 6.} Чтобы поддерживать свою нищенскую жизнь, еврею приходится тратить необыкновенно много энергіи. При вид еврея, говорящаго о ‘длахъ’, неосвдомленному наблюдателю никогда не придетъ въ голову, что рчь идетъ объ обмн ‘техиносъ’ {‘Техиносъ’ — молитва на евр. яз. для женщинъ.} на Бово-майсесъ {‘Bovo-Maisses’ — фантастическія сказки. См. выше.}, какъ въ сдлк Менделе и Алтера или, какъ въ ‘гешефт’ Аліера на ярмарк въ Ярмолинц, о томъ, чтобы сосватать партію между двумя особями мужскаго пола. Вотъ, напр., описаніе этой ярмарки, сдланное самимъ Алтеромъ, гд рядомъ съ юморомъ мы видимъ и большой живописный талантъ: ‘Ярмарка, какъ ярмарка. Все кипитъ, народу тьма, евреи дла длаютъ, изо всхъ силъ стараются, просто жизнь бьетъ ключомъ. Еврей на ярмарк, что рыба въ вод. Жизнь, понимаете-ли, клокочетъ.— Скажите, рэбъ Менделе, правда ли, написано, какъ говорятъ евреи, что и ‘на неб ярмарка?’ то есть, будущая жизнь для евреевъ — это ярмарка?.. Такъ ли, нтъ ли, но евреи базарятъ, бгутъ, торгуютъ, не стоятъ на мст. Громъ и шумъ. Вотъ бжитъ одинъ еврей, за нимъ другой, третій, затмъ пары ихъ, вс въ поту съ ермолками на затылк: щупаютъ тутъ, нюхаютъ тамъ, вертятся туда, лзутъ сюда, кто жестикулируетъ большимъ пальцемъ, кто жуетъ кончикъ своей бородки, напрягая всю силу своей находчивости. Вотъ бгутъ, задыхаясь, маклера, шадхоны, старьевщики, торговки курами и яйцами, евреи съ торбами, молодые съ палочками, старики съ своими животиками — летятъ, лица ихъ горятъ, некогда, время — деньги. Бгутъ, бгутъ въ погоню за счастьемъ. Какъ завидно мн! Вс наживаютъ, золото загребаютъ, а я, несчастный!.. Стою, какъ истуканъ, заложивъ руки, возл моей кибитки, снаружи завшанной ‘цицесами’, камеями, а внутри набитой завалью, пачками книгъ, и какими книгами! Молитвами для женщинъ, цна которымъ грошъ. Попробуй — длай съ ними что-нибудь, выдавай дочерей замужъ! Я проклинаю въ сердц и кибитку свою, и клячу свою. Лучше бы ихъ и на свт не было. Но, довольно разсуждать, надо и мн попытать счастье, надо что-нибудь длать, работать, авось Всевышній сжалится и надо мной. Коротко, шапка моя какъ бы сама заворачивается на затылокъ. рукава засучиваются, ноги мои какъ бы самопроизвольно подходятъ къ телг, — и я чувствую, какъ соломинка изъ телги прямо влзла мн въ ротъ. Что жь! я жую себ соломинку и работаю мозгами, лобъ морщится туда, сюда, вдругъ, ударяю я себя пальцемъ въ лобъ: эврика! хорошее дльце! партія между двумя купцами, видными людьми, стоящими съ большими лавками на ярмарк! Плевать мн теперь на свое дло: чортъ съ ней, съ кибиткой, клячей и типографомъ вмст! Я берусь съ усердіемъ за новое дльце. И что же вы думаете? Трогается, и есть надежда, что подетъ. Я подгоняю свое дло, оно двигается впередъ. Я бгаю, то къ одному, то къ другому, словомъ бгаю, какъ вс люди, страшно занятъ, какъ вс евреи. Слава Богу!’ {Fischke. стр. 26—27.}. Мы уже знаемъ, что за аферу затялъ Алтеръ, и что что афера не хуже всхъ ‘длъ’ другихъ евреевъ. ‘Когда еврей, — говоритъ Менделе, — даже въ агоніи находящійся, услышитъ о ‘длахъ’, то онъ вдругъ оживаетъ, и самъ ангелъ смерти не можетъ къ нему приступиться’ {Ibid. стр. 23.}. Приведенныя многочисленныя цитаты даютъ довольно ясное представленіе о юмор Менделе-книгоноши. Вся еврейская жизнь въ его произведеніяхъ рисуется, какъ ненормальная, безсмысленная, каррикатура на жизнь. Обыкновенные люди съ нормальными инстинктами жизни, не монахи и не аскеты, а только и длаютъ, что ‘подавляютъ въ себ страсть голода и другія дурныя страсти’ того же рода, съ позволенія сказать, коммерсанты — въ сущности только переодтые въ дльцовъ нищіе, необыкновенная тлесная и духовная энергія топчется на мст, и безплодіе ихъ трудовъ равняется только жажд творчества. Какъ герой Бомарше, Мендель ‘торопится надъ всемъ смяться, чтобы не нужно было плакать’.
Однако время отъ времени его сердце переполняется, и изъ груди его вырывается крикъ боли, еще боле раздирающій душу, чмъ его смхъ. Въ ‘Фишк хромомъ’ имется одна замчательная по красот и тонкости сцена, когда Менделе, испытавъ цлый день рядъ ударовъ и униженій, одинъ въ номер своей гостиницы, изливаетъ свои жалобы… передъ луной. ‘Я оставляю свою постель, подбгаю къ окну, чтобы подышать свжимъ воздухомъ и выглядываю наружу, на Божій свтъ. На голубомъ неб тихо и покойно плыветъ золотая луна. Ея сіяющее лицо строго и задумчиво. Кругомъ тишь!.. Ея задумчивость навваетъ на меня сладкую грусть, говоритъ что-то моему сердцу. Каждый взглядъ ея рветъ мн душу, вызываетъ цлое море чувствъ, и думается, думается само собой. Думается о горькой жизни, о гор и скорби, объ униженіяхъ и оскорбленіяхъ, о старыхъ и новыхъ напастяхъ, и я жалуюсь передъ ней, какъ слабый ребенокъ передъ своей матерью. ‘О мама больно!.. О, какъ тяжела жизнь, какъ мучаются люди! Мало еще собственныхъ недуговъ и несчастій, надо еще вывести и чужія. Мало того, что еле дышишь, такъ другіе еще завидуютъ этой несчастной жизни. О, мама, больно, больно!’ Луна смотритъ на меня своими свтлыми глазами, все строго и задумчиво, и, кажется, убаюкиваетъ меня: ‘успокойся, бдненькій, что же длать?’ Сердце мое плачетъ еще сильнй, теплыя слезы выступаютъ изъ глазъ, я опираю голову свою на руку, показываю лун остриженныя пейсы: на, молъ, смотри!.. Во мн открывается цлый ключъ чувствъ, которыя рвутъ мое сердце, затопляютъ мысли, глаза, налитые кровью, смотрятъ на міръ съ жалостной молитвой: ‘Ради Бога, помогите, сжальтесь! Больно, больно, больно!’ Такъ просыпается ночью больной ребенокъ, плача и рыдая про себя, смотритъ глазками вокругъ и молитъ о спасеніи. Никого нтъ! никто не слышитъ! Вс, вс спятъ. Тихо! Только собачка, бодрствуя, стоитъ на улиц, съ хвостомъ между ногъ и съ поднятой къ небу головой и хладнокровно лаетъ на луну. Но та плыветъ спокойно и задумчиво своей дорогой, не обращая вниманія на собачій лай. ‘Мн длается легче, чувство надежды гретъ меня и утшаетъ безъ словъ. Это то чувство, которое испытываетъ еврей, когда онъ выплачетъ свое горе передъ Богомъ, то чувство, которое длаетъ человка мягкимъ, какъ тсто, добрымъ безъ конца, готовымъ каждому душу свою отдать, обнять и облобызать въ великой любви весь міръ’ {Ibid. стр. 61—62.}.
Тотъ же Абрамовичъ, который находитъ самыя суровыя, самыя жестокія слова для выраженія своей ненависти къ еврейской жизни, находитъ самыя нжныя и самыя мягкія слова когда рчь идетъ не объ этой жизни, а о людяхъ, вынужденныхъ жить этой жизнью, когда, отворачиваясь отъ несчастной клячи, валяющейся въ болот, видитъ въ ней проклятаго принца, просвтленнаго и облагороженнаго страданіями. Ничто не можетъ сравниться съ его картинами, изображающими душевное настроеніе еврейской массы въ ‘страшные дни’, передъ новымъ годомъ и днемъ всепрощенія, когда цлыя толпы собираются подъ окнами кантора, чтобы послушать, какъ онъ репетируетъ со своимъ хоромъ лучшія мста богослуженія. ‘Не соловей, не сладкій лсной пвецъ, поетъ для сыновъ Израиля, не для нихъ поетъ онъ свои сладкія псни весеннею порой, вызывая въ сердцахъ людей чарующія чувства любви. Нтъ! Еврейскій соловей — это канторъ, к чувство любви онъ пробуждаетъ въ нихъ захватывающей молитвой ‘Ты помнишь’, сладкими и милыми словами святыхъ пророковъ. Еврейская любовь божественно чиста, какъ самъ Богъ, не иметъ образа, формы, еврей горитъ, кипитъ въ великомъ экстаз и всми своими мыслями уходитъ туда, гд витаетъ Богъ святой въ неб’ {A Vnschfingerl. loc. cit. стр. 56.}.
Другой источникъ душевнаго подъема еврей находитъ въ религіозной литератур, особенно агадической и мистической.
‘Зогаръ — это Синай, огнедышащій вулканъ святой и чистой любви. Тамъ сочетается земля съ небомъ, ангелы и серафимы смшиваются съ людьми и, лобызаясь. передаютъ другъ другу божественныя чувства. Это огненный столбъ любви, засіявшій сынамъ Израиля въ Средніе вка, когда кругомъ было темно, и дикая злоба и жестокость причиняли имъ неимоврныя страданія, отравляли имъ жизнь. Это первый еврейскій романъ, псня псней, романъ всхъ романовъ’ {Ibid. стр. 89.}.
Физическая слабость еврейскаго народа, противъ которой направлена вся иронія Абрамовича, порой кажется ему какъ бы лучшимъ свидтельствомъ моральнаго его величія. Онъ воодушевляется, когда думаетъ о еврейской молодежи, которая лучшую часть своей жизни проводитъ въ ревностномъ изученіи Закона и въ упорномъ преслдованіи своихъ идеаловъ видитъ возмщеніе за недоступныя ей радости жизни. Народъ, обладающій такой силой, еще не сказалъ послдняго своего слова. ‘Люди ли евреи, какъ вс люди, или нтъ?— это старый вопросъ, съ которымъ человчество возится съ древнихъ временъ и еще досел не пришло ни къ какому ршенію. Зато ясно и безспорно, что еврейскій желудокъ совсмъ иной, чмъ у другихъ людей. Гд вы найдете такой желудокъ, который былъ бы сытъ наукой и ученіемъ, какъ у еврейскихъ дтей? У какого другого народа вы найдете въ его книгахъ такой стихъ: ‘И ученіе Твое во внутренностяхъ моихъ?’ {Псалмы XL, 9.}. Пусть слышатъ это люди и подумаютъ. Машина, въ которой работаетъ такая божественная сила, — вчное оружіе, она не остановится отъ чужого дуновенія или удара. Часы, которые ходятъ силою Библіи, силой слова Божьяго, будутъ вчно показывать время дня и ночи, будутъ вчно звучать на земл.’ {Wnschifingerl, стр. 90.}.
Въ правдивыхъ и искреннихъ картинахъ Абрамовичъ сумлъ изобразить жизнь еврейской семьи, глубокую и стыдливую любовь, связывающую всхъ членовъ ея и научающую дтей съ ранняго дтства переносить голодъ и другія предназначенныя имъ судьбой лишенія. Въ тон глубокой жалости и грусти говоритъ онъ о еврейской дтвор, отцвтающей, не успвши расцвсть. ‘Еврею въ жизни предстоитъ столько горя и страданій, что ему не остается времени для дтства, оно блеснетъ на минуту, какъ солнечный лучъ въ скверный зимній день, чтобы тотчасъ же исчезнуть за большой, длинной и темной тучей’ {Ibid. стр. 37.}. Единственные лучи, время отъ времени пробивающіеся сквозь эти тучи и бросающіе немного свта и радости въ темное царство еврейской жизни, — это суббота и праздники, когда изсчезаютъ повседневныя заботы, и ангелы мира вступаютъ въ домъ даже самаго несчастнаго еврея. ‘Чтобы понять значеніе субботы’, — говоритъ еврейская пословица, — ‘надо войти въ домъ еврея,’ и Абрамовичъ, слдуя этой пословиц, вводитъ насъ въ пятницу вечеромъ въ домъ старьевщика Шмулика. ‘Шмуликъ торгуетъ старымъ платьемъ. Весь день, съ утра до ночи, онъ бгаетъ со старыми вещами, обиваетъ пороги, чтобы купить или продать свой товаръ. Онъ согнутъ и согбенъ, съ блднымъ лицомъ, сморщеннымъ и состарившимся отъ заботъ и горя. Набгавшись, какъ собака, онъ, усталый, приходитъ въ свою конуру съ нажитыми нсколькими грошами, а то ни съ чмъ, перехватываетъ что-нибудь, обдъ съ ужиномъ вмст, и заваливается спать. Лежитъ, какъ убитый, не чувствуя ни одного своего члена. Рано утромъ онъ встаетъ — тоже своего рода воскресеніе изъ мертвыхъ!— и давай опять бжать, опять гнаться — и такъ проводитъ онъ по-собачьи всю недлю. Въ пятницу вечеромъ конура его преображается: вымазанная, вымытая, она блеститъ въ каждомъ углу своемъ, столъ накрытъ блой скатертью, а на немъ три мдныхъ вычищенныхъ подсвчника со свчами для благословенія, два хлба, обмазанные яичнымъ желткомъ, блестятъ издали, слпя глаза. Въ дом господствуетъ сладкій покой. Пахнетъ душеными блюдами, стоящими у печной заслонки и прикрытыми подушкой. Мать, всю недлю грязная и мрачная, сіяетъ въ субботнемъ платк: благодать Божья почиваетъ на ней. Босоногія двочки, причесанныя и умытыя, собрались вмст въ углу, и по ихъ лицамъ видно, что он ждутъ, глядятъ куда-то съ веселымъ сердцемъ… Тише! Слышны шаги… Идутъ… Дверь отворяется:— ‘Доброй субботы’, говоритъ Шмуликъ, возвратившійся изъ синагоги, и любовно смотритъ съ сіяющимъ лицомъ на жену, на дтей. ‘Доброй субботы!’, громко повторяетъ Мойшеле, быстро вбгая, точно съ доброй встью. И отецъ съ сыномъ, расхаживая по комнат, начинаютъ распвать: ‘Миръ вамъ!’. Такъ привтствуютъ они святыхъ ангеловъ, посланныхъ Всевышнимъ, царемъ царей, и провожавшихъ ихъ изъ синагоги домой. Старьевщикъ — уже не собака, онъ — принцъ, онъ пріобрлъ новую душу, новую кожу, онъ благословляетъ субботу виномъ, совершаетъ омовеніе рукъ, садится за столъ, а жена-принцесса и дти кругомъ. Начинаютъ работать вилкой, ложкой, хватаютъ то рыбу, то лапшу то кость, то морковь, — блюда, которыхъ всю недлю въ глаза не видали. Дти дятъ, стараясь не уронить ни одной крошки, дятъ съ серьезнымъ видомъ, вызывающимъ въ душ чувство жалости, точно блка, сидящая на дерев, аппетитно и серьезно щелкающая орхи… Шмуликъ настраиваетъ свой голосъ для субботнихъ гимновъ и поетъ съ паосомъ. ‘Какъ хорошъ покой твой, прекрасная принцесса-суббота! Мы бжимъ къ теб на встрчу, мы просимъ тебя: прійди, внчанная невста!’ Конецъ всмъ дламъ, конецъ всякой работ, теперь будемъ наслаждаться за столомъ курицей, хлбомъ, мясомъ, рыбой. Рка Самбатіонъ, которая бурно бжитъ, волнуясь, всю недлю, въ субботу вдругъ останавливается, затихаютъ шумъ и голоса, когда еврей громко поетъ свои гимны, и страшная рка не мшаетъ ему пть, замолкли злыя волны, нтъ шума, насталъ покой!.. Такъ радуется сердце цлыя сутки, радость и веселье на всхъ евреяхъ, они свободны отъ заботъ и печалей’ {Ibid. 106—108.}. Изъ всхъ особенностей дарованія Абрамовича рзко выдается его описательный талантъ. Онъ обладаетъ въ высокой степени даромъ видть рельефъ вещей и уметъ нсколькими словами давать полный образъ. Въ его романахъ имется цлая галлерея портретовъ мужчинъ и женщинъ, обвянныхъ дымкой юмора, и авторъ сумлъ передать въ нихъ все, что есть особенно выпуклаго съ физіономіи каждаго изъ нихъ. Вотъ, напримръ, въ нсколькихъ строчкахъ сдланный портретъ Альтера Якнахаза, одного изъ героевъ ‘Фишки хромого’.
‘Альтеръ Якнахазъ — коренастый еврей съ большимъ животомъ. Лицо его густо обросло грязно-желтыми волосами, которыхъ бы хватило на пейсы, бороду и усы не только для него одного, но еще для нсколькихъ евреевъ. Въ мор волосъ лежитъ островъ — широкій мясистый носъ, который цлый годъ заложенъ, безъ всякаго дйствія. И только, когда въ немъ происходитъ какая-нибудь перемна, напримръ, передъ пасхой, когда все таетъ, когда наступаетъ ледоходъ, и хозяинъ берется за него всми пятью пальцами, — тогда онъ трубитъ, какъ шейфоръ (рогъ), и оглушаетъ всю Тунеядовку. Вмст съ индюками онъ даетъ тогда концертъ, вс въ город въ восторг, и со всхъ сторонъ сыплются къ нему понюшки табаку съ пожеланіями: ‘ну, ну, выстрли, выстрли’! {Wnschfingeil, стр. 70—71.}
Рейза, хозяйка кабцанской гостиницы въ Глупск — женщина сварливая и сердитая, но добрая и услужливая. Данный Абрамовичемъ портретъ ея представляетъ собой chef d’oeuvre тонкой живописи и юмора. ‘Рейза — короткая, толстая, среднихъ лтъ еврейка, съ большимъ животомъ, рябымъ, вчно потнымъ, лицомъ и двухэтажнымъ подбородкомъ. Полоска рдкихъ волосъ тянется по верхней ея губ, которая у угла щеки приподнята кверху и показываетъ кусокъ краснаго языка, выглядывающаго черезъ порядочную щель, образуемую двумя изгнившими зубами. Одинъ конецъ фартука постоянно подвернутъ, грудь разстегнута, концы платка на голов закинуты назадъ. Она говоритъ громко, быстро, залпомъ, какъ бы сердито, хотя не думаетъ ничего дурного и по природ очень добрая. Просто такая у нея манера говорить, выработавшаяся постоянными разговорами съ извозчиками. При разговор она еще наклоняетъ голову на бокъ, проводитъ кончикомъ носа по рукаву и вытираетъ его вдоль всей руки’ {Fischke, стр. 15.}. А вотъ портретъ дочери хозяина гостиницы, съ которой Менделе знакомится во время поисковъ друга своего Альтера и которая, по плану ея матери, должна сдлаться невстой перваго. Мы видимъ молодую двушку расхаживающей по комнат, и ея неуклюжія движенія переданы съ фотографической точностью. ‘По комнат вертится толстая, широкоплечая, рабочая двка съ парой щекъ, какъ наливныя яблочки, на голов у нея очень мало волосъ, только сзади дв тонкія косички. Локти прижаты къ бокамъ, а руки вытянуты прямо впередъ, какъ дв оглобли, между которыми она двигается, скользя во полу, не поднимая ногъ и выдвигая голову нсколько впередъ. Вотъ она быстро идетъ, неся въ рукахъ скатерть и тарелки, и накрываетъ столъ. Мать шепчетъ ей что-то на ухо, — она поворачиваетъ оглобли, голова тянется впередъ, а ноги за ней, и она исчезаетъ изъ комнаты’ {Fischke, стр. 58.}.
Движенія бгущей толпы въ изображеніи Абрамовича кажутся совершенно живыми. Въ одно прекрасное утро кто-то въ Глупск пустился бжать по улиц. А въ Глупск ужъ такой обычай, что когда кто-нибудь бжитъ, то вс пускаются за нимъ, не справляясь даже, въ чемъ дло: ‘Въ тотъ моментъ, когда Рафаилъ пустился бжать по улиц, его уже опередили нсколько не вполн еще одтыхъ человкъ и тоже пустились бжать, запыхавшись. Одинъ былъ въ туфляхъ на босу ногу и на бгу старался провести руку въ рукавъ своего сюртука. Другой торопливо застегивалъ брюки, которые, повидимому, не слушались его рукъ, третій, не желая остановиться ни на одну секунду, держалъ свой носъ между пальцами въ ожиданіи возможности высморкаться, четвертый столкнулся на бгу съ другимъ евреемъ, отчего оба упали и растянулись во всю свою длину по улиц… Глупскъ двигается’.
Абрамовичъ отлично видитъ и фиксируетъ на бумаг не только отдльную черту человческой физіономіи, не только впечатлніе движущейся толпы, онъ еще боле мастерски уметъ описывать міръ животныхъ и мертвую природу вообще. Онъ принадлежитъ къ тмъ рдкимъ писателямъ во всхъ литературахъ, которые умютъ придавать опредленный характеръ и физіономію всему, къ чему прикоснется ихъ кисть. Но особенная оригинальность Абрамовича состоитъ въ томъ, что на образахъ, которыми онъ пользуется для изображенія предметовъ, равно какъ на особенностяхъ физіономіи и характера, которыя онъ имъ придаетъ, лежитъ печать не только общечеловческаго, но еще и еврейскаго. Посредствомъ сближеній и сравненій онъ рисуетъ то или другое существо животнаго міра, даже тотъ или другой пейзажъ, не только какъ индивидуальныя существа, живущія собственной жизнью, но какъ существа, участвующія въ коллективной жизни гетто и воспринимающія изъ этого міра чувства и мысли его обитателей. Абрамовичъ смотритъ на природу черезъ призму Менделе-книгоноши, этого ‘еврея изъ евреевъ’, и поэтому онъ сумлъ выдлить черты сходства ея ‘съ низшими братьями’, черты, существующія до сихъ поръ еще въ душ еврея изъ гетто, хотя онъ ужъ много вковъ отдаленъ отъ природы. Лошадка Менделе-книгоноши какъ-будто въ постоянномъ идейномъ общеніи со своимъ хозяиномъ. Когда Менделе, поддавшись соблазну пость въ постный день, хочетъ открыть свой мшокъ съ провизіей, его взоръ встрчается со взглядомъ лошадки, и онъ останавливается на пути къ грху. ‘Я, какъ воръ, оглядываюсь по всмъ сторонамъ, и мой взглядъ встрчается съ взоромъ лошадки, которая, почесываясь объ оглоблю, стоитъ головой къ кибитк и смотритъ на меня, надутая, точно обиженнымъ тономъ хочетъ мн сказать: ‘Смотри на меня! задняя нога у меня распухла и завязана тряпкой, глазъ болитъ, шея зудитъ, и пусть языкъ у меня отнимется, если я знаю вкусъ овса. И что же? Я все-таки тащусь, голодная, больная, разбитая, и даже не думаю сбросить свое ярмо’ {Fischke, стр. 20.}. Какъ понятна эта нотація, которую скотина изъ гетто читаетъ еврею изъ гетто! Лошадка Менделе не только проникнута въ высокой степени философіей безропотной покорности, но она еще обладаетъ другими интеллектуальными качествами, между прочимъ, даромъ юмористическимъ, мало свойственнымъ существамъ этого вида: ‘Порой она опускаетъ нижнюю губу, — и тогда кажется, что она смется, показывая зубы, какъ человкъ. Когда случается, ей сть нечего, она стоитъ задумчиво, навостривъ уши, и смотритъ на кибитку съ книгами, такъ смотритъ, что можно поклясться, она понимаетъ въ нихъ своимъ лошадинымъ умомъ очень недурно и перевариваетъ ихъ много даже лучше, чмъ многіе, простите, помощники меламедовъ.’ {Ibid. стр. 10.}.
Другія домашія животныя гетто, собаки, коровы, козы и т. д. тоже изображаются Абрамовичемъ съ тонкою наблюдательностью и удивительнымъ юморомъ. Вотъ, напр., сцена изъ ‘Фишки хромого’, происходящая на площади передъ корчмой въ воскресный день, когда крестьяне возвращаются съ базара: ‘Корчма обложена снаружи всякаго рода телгами и телжками. На однхъ ничего нтъ, кром охапки соломы, другія набиты разными предметами и вещами, еще не проданными или купленными на базар. На одной телг лежитъ въ мшк свинья и, высунувъ сквозь дыру свою милую морду, буравитъ голову изступленнымъ хрюканьемъ. За другой телгой, окруженной новыми лопатами, новыми глиняными горшками, горшечками и кувшинчиками, стоитъ привязанная рыжая пятнистая корова съ однимъ только рогомъ, она всми силами рвется впередъ, чтобы освободиться и побжать поскоре къ своимъ старымъ товаркамъ по хлву съ доброй встью: ‘ничего-молъ, отъ нея еще не избавились, удалось еще разъ повидаться съ ними въ добромъ здравіи!’ Пара срыхъ, красивыхъ и жирныхъ воловъ стоятъ запряженные въ ярмо и такъ серьезно работаютъ челюстями, жуя свою жвачку, точно углубились въ очень важное дло и своей бычьей головой длаютъ большое открытіе. Коза арендатора стоитъ въ это время на телг, поминутно то засовываетъ голову въ какой-то мшокъ, то вытаскиваетъ ее съ полнымъ ртомъ, фыркаетъ, вертя хвостомъ, жуетъ, играетъ щеками, ловко и быстро отряхиваетъ бородку и оглядывается по сторонамъ. Старая, высохшая деревенская собака на старости живетъ на общественный счетъ. Безъ должности, съ хромой ногой, съ колтуномъ на хвост, она подкрадывается къ одному возу, сначала конфузливо смотритъ, затмъ подходитъ еще на нсколько шаговъ, нюхаетъ, ищетъ носомъ, достаетъ, наконецъ, сухую обглоданную косточку и бжитъ со своей находкой въ сторонку, растягивается на земл и начинаетъ грызть кость, держа голову бокомъ на переднихъ лапахъ. Лошадка, запряженная въ эту телгу, наскучивши долго стоять на одномъ мст и ничего не длать, а только дремать, махать мордой и трясти ушами, ршается сдлать визитъ пар запряженныхъ бычковъ, наслаждающихся надъ мшкомъ сна, и быть ихъ гостемъ къ ужину, но телга осью врзывается въ колесо другой и чуть сама не опрокидывается. Другая лошадь, вырвавшись изъ оглоблей, наступаетъ на ногу сосдней лошади, та начинаетъ ржать и становится дыбомъ. Коза, испугавшись, быстро длаетъ прыжокъ и наступаетъ деревенской собак на хвостъ. Испугавшись. хромая собака отскакиваетъ на своихъ трехъ ногахъ, съ визгомъ лая на самыхъ высокихъ нотахъ’ {Ibid, стр. 52—53.}. Въ описаніяхъ природы, въ большомъ числ разсыпанныхъ въ произведеніяхъ Абрамовича, его талантъ тонкаго наблюдателя и оригинальнаго живописца обнаруживается съ большимъ еще блескомъ. Его пейзажи не представляютъ ничего возвышеннаго или грандіознаго: это бдная равнинная природа, которую онъ всегда видлъ передъ своими глазами. Во всхъ его описаніяхъ почти всегда фигурируютъ т же лса и поля. Но какъ онъ уметъ видть и рисовать то, что видитъ! Съ какой точностью въ выраженіяхъ, съ какой любовью онъ описываетъ малйшія детали: шелестъ листьевъ на деревьяхъ, качаніе колосьевъ на поляхъ, щебетаніе птицъ, жизнь наскомыхъ, все, что принимаетъ участіе въ вчной жизни природы. Ни одного лишняго слова, ни одной фальшивой черточки, ни одного мазка, который бы не соотвтствовалъ тому, что видитъ глазъ. И какая поэтическая прелесть во всхъ его описаніяхъ! Чувствуется, что поэтъ уметъ видть природу и воспроизводить ее по-своему. Палитра Абрамовича не очень богата красками. Но зато онъ мастерски передаетъ движеніе во всхъ его формахъ, даже движеніе, если можно такъ выразиться, самой неподвижности. Таковы чудныя картины лтняго дня въ ‘Фишк хромомъ’, это настоящіе шедевры тонкой и оригинальной живописи. Первая картина изображаетъ день, когда все изнываетъ отъ зноя. ‘На голубомъ неб ни малйшаго облачка. Солнце палитъ, жаритъ. Ни малйшаго втерка, ни малйшаго дуновенія. Хлба ли поляхъ, деревья въ лсахъ стоятъ неподвижно, какъ прикованные, не шелохнутся. Коровы на лугу, усталыя, лежатъ съ вытянутыми шеями, по временамъ шевелятъ ушами и жуютъ свою жвачку, другія копаютъ подъ собой землю своими рогами, роютъ копытами, мычатъ и ревутъ отъ зноя. Быкъ, задравши хвостъ, бжитъ галопомъ, махая головой во вс стороны, но вдругъ останавливается, пригибаетъ лобъ свой плотно къ земл, что-то нюхаетъ, раздувая ноздри, затмъ фыркаетъ и, сопя, дрыгаетъ ногами. У старой покривившейся и полузасохшей вербы, когда-то расщепленной грозой, стоятъ лошади, положивъ головы другъ на друга, чтобы произвести тнь, машутъ хвостами, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ злыхъ мухъ. На втк вверху качается сорока. Издали она кажется какъ бы одтой въ блый съ синими полосами талесъ и, качаясь, молящейся: то она длаетъ поклонъ, то прячетъ голову, какъ при молитв ‘тахнунъ’ {Тахнунъ — молитва. которую читаютъ, опираясь головой на руку и закрывая глаза.}, то, слегка подпрыгивая, каркнетъ нсколько разъ, то опять остается молчаливой и, вытянувъ шейку, глядитъ на свтъ сонными глазами. На всей дорог полная тишина, ни шороха, ни свиста, ни птицы летающей не слыхать, одни комары, какъ бсы, несутся по воздуху съ пляской, проносятся мимо ушей, прожужжатъ что-то на ухо, — и опять въ путь. Только на сн и среди хлбовъ сверчки трещатъ, поютъ, бренчатъ и пускаются въ плясъ… Жарко, тихо, красиво! Тише! Божьи твари отдыхаютъ’ {Ibid, стр. 18—19.}. Какая сжатость, какая ясность, какое богатство образовъ! Интересно сравнить съ этой картиной зацпенвшей отъ сна и усталости природы встрчающуюся въ той же книг картину всеобщей свжести и веселости. Тамъ изображена природа на исход дня, когда солнце идетъ къ закату. Мы видимъ, какъ Абрамовичъ уметъ располагать эффекты, какъ онъ переходитъ постепенно отъ самаго крупнаго къ самому мелкому, отъ деревьевъ къ наскомымъ, отъ таинственнаго шума лса къ веселому и шумливому концерту безчисленныхъ тварей земныхъ и воздушныхъ. ‘Поднимается пріятный втерокъ, и на неб появляются обрывки тучъ, которыхъ давно ждали, какъ дорогихъ гостей. Деревья начинаютъ тихонько качаться, наклоняютъ головы другъ къ другу и посл долгаго молчанія ведутъ бесду на своемъ язык. Втерокъ пробудилъ спавшія желанія: колосья, какъ маленькія дти, просыпаются съ крикомъ и любовно цлуются. Божьи твари повсюду приходятъ въ движеніе. На пол, въ лсу и въ воздух одна за другой появляются пвчія птицы, появляются на втвяхъ, деревцахъ, внизу и совсмъ высоко, чистятъ свои перышки, чешутъ себя клювомъ и отряхиваются, качаются и начинаютъ пть и свистть свои сладкія псни. Бабочки, богато одтыя въ атласъ, бархатъ и муаръ съ дорогими украшеніями, пускаются въ плясъ, порхая въ воздух, поднимаются, кружатся. Два аиста, точно гвардейцы, съ длинными, красными ногами, стоятъ на трав, задравъ головы, они смотрятъ вверхъ съ достоинствомъ. Гд-то шалунья-птица балуется, перепрыгивая съ дерева на дерево: ‘Ку-ку! Ку-ку!’ щебечетъ она, точно играя въ жмурки, а ей изъ пшеницы и ржи отвчаетъ другая: ‘пикъ-беръ-викъ, пикъ-беръ-викъ’, какъ будто желая сказать этимъ: ‘Никогда тебя меня не поймать, подальше нельзя ли!..’ Недалеко въ лсу поетъ соловей, разсыпается своими трелями, заливается сладкими мелодіями и поетъ очаровательно. Каждый, имющій голосъ аккомпанируетъ всемірному кантору. Даже лягушки въ прудахъ, мухи и пчелы не могутъ молчать. И даже жукъ, сорванецъ и задира, тоже летая, начинаетъ жужжать. Весь міръ какъ-будто ожилъ и принялъ веселую физіономію. Радостно и пріятно слышать, видть, обонять сладкіе ароматы, распространяющіеся со всхъ сторонъ’ {Ibid, стр. 42—44.}.
Среди описаній природы у Абрамовича встрчаются и мене богатыя пластическими образами, но не мене поразительныя глубиной и силою брызжущей въ нихъ жизни, тмъ настроеніемъ, которое поэтъ вкладываетъ въ нихъ, заставляя природу участвовать въ его собственномъ настроеніи и въ настроеніи своихъ героевъ. Лсъ близъ Кабцанска, въ періодъ ‘страшныхъ дней’, такъ же печаленъ и угрюмъ, Какъ евреи города, которые очень грустно настроены въ виду наступающаго ‘суднаго дня’. ‘Деревья качаютъ свои втви — это они ломаютъ руки, ихъ шелестъ — это горькій плачъ, стоны и вздохи любящей матери, оставшейся одинокой, посл того какъ ея дти разбрелись по всмъ сторонамъ’ {Wnsclifingerl, стр. 57.}. Когда Менделе-книгоноша ночью находится въ лсу и ищетъ своего друга Альтера, природа вокругъ, кажется ему, тоже бредитъ покойниками и убитыми. ‘Лсъ стоитъ и дремлетъ, покрытый сверху какъ бы темнымъ занавсомъ. Кругомъ тихо, только изрдка слышно, какъ два высокихъ деревца, близкіе сосди, шушукаются съ опущенными головами, щекоча другъ друга своими втвями: пара листьевъ гд-то шелестятъ и трогаютъ другъ друга, точно жутко имъ и не могутъ спать они. Это лсъ бредитъ во сн. Ему снится вчерашній день, со всми его радостями и горестями. Шорохъ засохшихъ прутьевъ напоминаетъ ему бдныя деревья, которыя вырубили преждевременно. Стукъ чего-то падающаго сверху — гнздо съ маленькими невинными птичками, гнздо, которое жуликъ-коршунъ внезапно разрушилъ. Листья шелестятъ, потому что имъ снится теперь умершая мать съ убитыми ея дтьми’ {Fischke, стр. 45.}.
О язык Абрамовича можно было бы написать цлый трактатъ. Рдко можно найти писателя съ такимъ особеннымъ, лишь ему принадлежащимъ, стилемъ. Можно даже сказать, что стиль составляетъ значительную часть его таланта. Этотъ стиль тщательно выработанъ. Чувствуется, что, прежде чмъ написать, авторъ неоднократно взвшивалъ каждое слово, осматривалъ его со всхъ сторонъ. Но при всемъ томъ его стиль тонокъ, легокъ и естествененъ. Языкъ Абрамовича весьма богатъ по своимъ источникамъ. Уроженецъ Литвы, долго жившій на юг, обладая удивительнымъ лингвистическимъ инстинктомъ, онъ сумлъ использовать вс словесныя богатства разныхъ діалектовъ и сдлался истиннымъ творцомъ еврейской прозы въ томъ вид, какъ она проявила себя у всхъ талантливыхъ писателей послдующаго поколнія.
Въ произведеніяхъ Абрамовича мы въ первый разъ встрчаемъ все то оригинальное, что содержитъ въ себ еврейскій языкъ: въ этомъ отношеніи никто изъ послдующихъ писателей не только его не превзошелъ, но даже не могъ съ нимъ сравниться. Читая произведенія Абрамовича, лучше всякаго другого знавшаго душу еврея гетто, мы понимаемъ, насколько языкъ, на которомъ этотъ еврей говоримъ въ теченіе вковъ, воспринимая фигуры и мысли, родившіяся въ гетто, слился съ его личностью, и насколько онъ краткостью своей конструкціи, язвительнымъ юморомъ, быстрой и нервной подвижностью, намеками и двусмысленностями, сдлался точнымъ отраженіемъ внутренней жизни гетто. За исключеніемъ описаній, Абрамовичъ рдко употребляетъ образы въ собственномъ смысл, зато его произведенія изобилуютъ образными словами, остротами, всмъ тмъ, что опредляетъ вещь живописно и кратко вмст. Онъ, какъ никто другой, знаетъ, если можно такъ выразиться, философію или миологію слова, онъ уметъ найти слово и помстить его такъ, что оно освщаетъ и озаряетъ всю фразу. Стараясь описывать не столько отдльные, сколько общіе типы, типы-символы, Абрамовичъ нашелъ въ своемъ язык огромную помощь. Часто самое характерное изъ того, что говорятъ его герои, заключается не столько въ общемъ смысл фразы, сколько въ особенномъ оттнк словъ, изъ которыхъ она составлена, — оттнк, происхожденіе котораго надо искать въ жизни всего коллектива {Вотъ, напр., фраза, касающаяся питанія жителей Капцанска. Однимъ только подборомъ извстнаго количества глаголовъ, служащихъ для выраженія естественнаго акта ды,— глаголовъ, выражающихъ еще оттнокъ презрительности и даже враждебности и почти не имющихъ себ эквивалентовъ въ другихъ языкахъ, — какъ яркимъ свтомъ освщается вся жизнь людей, которые все время только стараются побороть ‘дурную страсть къ д’: ‘Kabzaask hot gesprt die bittere zeit. Es geht auf dem oilom der winter mit alle seine bederfnischen: heizung, а schlich, а kleid un takeepes essen eich. Nischto der summer, wenn men kommt ber et аsei mit grmvarg un pаtert ob dos leben mit es is, mit schie-pihe, mit а retichel, а grn ugerkele, mit а knobl, а zibele, abi varspore n dem mgen, eusstehen ihm dem bilbul wegen der achile.’ ‘Кабцанскъ уже чувствовалъ приближеніе черныхъ дней. Идетъ зима со всми ея запросами: на отопленіе, обувь, платье и также на ду-таки. Прошло лто. когда обходятся зеленью и отдлываются чмъ-нибудь, пустяками, рдькой, зеленымъ огурчикомъ, луковицей, чеснокомъ, лишь бы набить желудокъ, отдлаться отъ его претензіи на пищу’.}.
Языкъ Абрамовича везд ровенъ и рдко мняется соотвтственно персонажамъ. Это недостатокъ его стиля. Фишка хромой говоритъ тмъ же языкомъ, что и самъ Менделе-книгоноша. Правда, чтобы придать боле правдоподобія этому странному явленію, авторъ предупреждаетъ, что такъ какъ Фишка не уметъ хорошо выражаться, то Менделе ему помогаетъ въ разсказ. Но кром Фишки, другіе персонажи тоже заимствуютъ его обороты рчи, его остроты. Зато самъ Менделе владетъ нсколькими стилями, смотря по сюжету и душевному настроенію героя: у него имется стиль юмористическій, преисполненный словъ съ двойнымъ значеніемъ, одновременно смющійся и колющій стиль, полный жестокости, который бьетъ и ржетъ, какъ отточенный клинокъ: его онъ пускаетъ въ ходъ, когда отвратительная и ненавистная жизнь вытравляетъ всякое чувство жалости въ душ автора и наполняетъ его однимъ только чувствомъ негодованія и мести {См. ‘Фишка Хромой’, стр. 137, мсто, начинающееся словами: ‘Все у евреевъ — коммерція. Женитьба — тоже коммерческое дло’.}, наконецъ, стиль поэтическій, полный мягкости и нжности, ритма и богатыхъ очаровательныхъ нюансовъ. Въ произведеніяхъ Абрамовича встрчаются поэтическіе отрывки, которые по благородству чувствъ и красот формы могутъ быть поставлены наряду съ шедеврами всемірной литературы. И тотъ фактъ, что такія страницы могли быть написаны на столь оригинальномъ и чистомъ язык, былъ первымъ и самымъ ршительнымъ отвтомъ всмъ тмъ, которые упорно видли въ еврейскомъ язык только грубый діалектъ, ‘языкъ служанокъ и кухарокъ’, неспособный выражать благородныхъ чувствъ и возвышенныхъ мыслей {Изъ сочиненій Абрамовича многія переведены были на русскій, польскій и другіе языки. ‘Путешествіе Веньямина’ было переведено въ 1885 г. на польскій языкъ подъ заглавіемъ ‘Донъ-Кихотъ еврейскій’. Переводъ сдланъ извстнымъ польскимъ писателемъ Клеменсомъ Юношей. ‘Такса’ и ‘Кляча’ переведены были на русскій языкъ, но ‘Кляча’ запрещена была цензурой. Абрамовичъ, написавшій также цлый рядъ прекрасныхъ разсказовъ на древнееврейскомъ язык, самъ далъ въ прекрасномъ древнееврейскомъ перевод лучшія изъ своихъ произведеній: ‘Фишку Хромого’, ‘Волшебный перстень’ и ‘Клячу’.}.

ГЛАВА VIII.

И. I. Линецкій.

Исаакъ Іоэль Линецкій, тоже принадлежащій къ маскилитской эпох, писалъ въ разныхъ литературныхъ жанрахъ. Онъ впервые выступилъ въ еврейской литератур сборникомъ сатирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ ‘Сердитый пвецъ’ {Der bser marschalik. Satirische Volkslieder: написаны въ 1863 г. и изданы нсколько лтъ спустя.}. Онъ писалъ также разсказы, изъ которыхъ нкоторые весьма интересны, и публицистическія статьи и перевелъ на еврейскій языкъ нсколько книгъ съ нмецкаго {Nathan der Weise Лессинга и Исторію евреевъ Греца. Послдняго появился только одинъ томъ.}. Но его литературная репутація основана главнымъ образомъ на его книг ‘Польскій мальчикъ’, напечатанной въ первый разъ въ 1868 г. въ еженедльномъ журнал ‘Kol mewasser’, въ которомъ появился и первый романъ Абрамовича. Успхъ ‘Польскаго мальчика’ былъ громадный. Люди всхъ партій, даже сами хассиды, противъ которыхъ онъ былъ направленъ, подписывались на упомянутый журналъ только съ тмъ, чтобы читать романъ, и еще задолго до того, какъ онъ былъ оконченъ печатаніемъ въ журнал, редакторъ, чтобы удовлетворить спросъ большого числа абонентовъ, выпустилъ особое его изданіе въ вид приложенія къ своему журналу. Успхъ его обусловливался не только талантомъ, но еще глубокимъ и всестороннимъ знакомствомъ автора съ хассидской жизнью, составляющей главный сюжетъ книги, и искреннимъ чувствомъ, сквозящимъ черезъ сатирическую форму разсказа. Разоказъ, имющій подзаголовокъ ‘біографія польскаго еврея отъ рожденія его до смерти’, не представляетъ собою точной автобіографіи, жизнь героя, до послдняго момента остававшагося врнымъ цадику, не похожа во многомъ на жизнь автора, который, родившись въ хассидской семь, рано объявилъ войну предразсудкамъ этой среды. Зато среда, въ которую онъ поставилъ своего героя, въ точности воспроизводитъ среду, въ которой жилъ самъ авторъ, и если герой постоянно говоритъ, какъ врующій хассидъ, то это только съ цлью лучшей сатирической обрисовки произведенія. Жизнь Линецкаго полна приключеніями и въ нкоторыхъ отношеніяхъ напоминаетъ жизнь другого выходца гетто, философа Соломона Маймона, въ своей автобіографіи тоже описавшаго исторію ‘польскаго мальчика’.
Линецкій родился въ 1839 г. въ Винниц, маленькомъ городк Подольской губ. Его отецъ былъ раввиномъ въ город и фанатическимъ сторонникомъ и любимцемъ мстнаго хассидскаго цадика. Мальчикъ рано сталъ изучать талмудическія науки и въ десять лтъ онъ уже по своимъ познаніямъ имлъ репутацію ‘илуя’ (Wunderkind). За талмудомъ слдовали занятія каббалой, какъ это входило въ систему воспитанія у хассидовъ того времени. Однако отецъ вскор замтилъ, что въ поведеніи его сына не все обстоитъ благополучно. Въ самомъ дл, молодой Линецкій познакомился съ небольшой группой маскиловъ, жившихъ въ город, и сталъ читать тайкомъ свтскія книги на древнееврейскомъ язык. Тронутый новыми идеями, онъ не совсмъ точно сталъ исполнять вс предписанія религіи и даже позволялъ себ высказывать сомнніе въ святости и чудотворности цадика {Хассиды длятся на нсколько группъ, изъ которыхъ каждая иметъ своего духовнаго главу, называемаго ‘ребе’ (учитель), или ‘цадикомъ’ (праведникъ).}. Совершая вмст съ своимъ отцомъ паломничество ‘ко двору Цадика’, молодой человкъ, очень живой и наблюдательный, имлъ случай наблюдать все то, что происходитъ за кулисами, всю игру цадика и его прихвостней, инсценировавшихъ то или другое приводившее въ изумленіе толпу экстраординарное чудо. Чтобы остановить сына на этомъ грховномъ пути, отецъ прибгъ къ традиціонному средству: онъ его женилъ. Линецкому было тогда 14 лтъ, а его жен — 12. Дти забавлялись, а между тмъ юный супругъ усплъ внушить своей молодой жен еретическія идеи. Гнву отца не было предловъ, и, по его настоянію, молодые люди черезъ годъ посл свадьбы развелись. Такой произволъ и насиліе возмутили молодого Линецкаго. Онъ сбросилъ маску, которую носилъ до сихъ поръ, и его сношенія съ маскилами стали открытыми. Но преслдованія со стороны его семьи и фанатичныхъ хассидовъ города справились съ его упорствомъ. Его женили во второй разъ. Ему дали въ жены глухую двушку, и родители ея учредили надъ нимъ строгій и бдительный надзоръ. Его примиреніе было только искусственное. Со дня на день пропасть между Линецкимъ и фанатичной средой, въ которой онъ имлъ несчастье родиться, становилась все глубже, и скоро онъ могъ убдиться, что даже жизнь его не была въ безопасности. Однажды ночью, когда онъ проходилъ черезъ мостъ, нсколько горячихъ головъ изъ хассидской молодежи, обвинявшихъ его въ оскорбленіи цадика и считавшихъ его тмъ боле опаснымъ, что онъ былъ посвященъ во вс тайны хассидской жизни, напали на него и бросили въ воду. Линецкій спасся только благодаря счастливой случайности, и его друзья должны были обратиться къ полиціи для охраны его жизни. Воспользовавшись первымъ благопріятнымъ случаемъ, онъ покинулъ родной городъ и бжалъ въ Одессу. Тутъ онъ прожилъ нкоторое время, давая уроки древнееврейскаго языка и ревностно изучая русскій и нмецкій языки. Изъ Одессы онъ отправился въ Бреславль, гд разсчитывалъ поступить въ раввинскую семинарію. Къ несчастью, его семья, провдавъ это, снеслась съ однимъ цадикомъ, жившимъ на границ, и его арестовали. Видя, что онъ ничего не можетъ сдлать въ этой борьб, предпринятой противъ него организованной бандой хассидовъ, онъ ршился во второй разъ на актъ покаянія и пошелъ въ Каноссу — къ цадику. Опять на родин онъ развелся съ своей второй женой и черезъ нкоторое время опять бжалъ, на этотъ разъ въ Житоміръ, гд было тогда раввинское училище и центръ хасколы. Ему уже было 25 лтъ, когда онъ поступилъ въ училище, и его товарищами были мальчики 12—13 лтъ. Въ Житомір онъ познакомился съ Цвейфелемъ, Слонимскимъ и другими наиболе извстными маскилами, и здсь, во время пребыванія его въ училищ, написано было большинство его стихотвореній, вошедшихъ въ упомянутый выше сборникъ ‘Сердитый пвецъ’. Но не долго оставался онъ въ училищ. Его положеніе въ обществ гораздо боле его молодыхъ товарищей было трудное, и онъ, оставивъ училище, отдался литературной работ.
Кром романовъ и разсказовъ, Линецкій нкоторое время редактировалъ вмст съ Гольфаденомъ еврейскій журналъ ‘Исроликъ’ (Isrolik, Лембергъ, 1875). Но этотъ журналъ, какъ и другой, выходившій позже, ‘Націоналъ’ (National), не имлъ успха. Посл событій 1881 года онъ сдлался горячимъ сторонникомъ палестинофильской идеи и защищалъ ее въ многочисленныхъ агитаціонныхъ брошюрахъ. Онъ издалъ также географическую карту Палестины. Къ сожалнію, недостатокъ общаго образованія и тяжелыя матеріальныя условія не дали Линецкому возможности оправдать ожиданія, которыя возлагались на него посл ‘Польскаго мальчика’. Вынужденный добывать средства къ жизни литературной работой, обремененный семьей (въ Житомір онъ женился въ третій разъ), онъ писалъ много, руководствуясь не столько своимъ вдохновеніемъ, сколько требованіями рынка. Такъ, онъ выпускалъ календари и сборники анекдотовъ и каламбуровъ довольно низкопробнаго сорта.
Съ другой стороны, его постоянно преслдовалъ сюжетъ ‘Польскаго мальчика’, имвшаго такой большой успхъ. Одинъ изъ его разсказовъ носитъ заглавіе ‘Сынъ польскаго мальчика’, но это, собственно говоря, тотъ же ‘Польскій мальчикъ’. То же самое видимъ мы въ другихъ разсказахъ Линецкаго {Самый удачный его разсказъ — это ‘Der vorm in chrein, nochwehenisshen tun mein peilisch-jngelsclien leben (‘Червякъ въ хрн, отголоски моей ‘польско-мальчишеской’ жизни) въ ‘Jdische Volksbibliothek’, т. I, стр. 62—92.}, въ которыхъ онъ трактуетъ тотъ же сюжетъ, что и ‘Польскій мальчикъ’, но съ меньшимъ литературнымъ дарованіемъ. Поэтому мы остановимся только на ‘Польскомъ мальчик’, единственномъ ускользнувшемъ изъ волнъ забвенія его произведеніи.
‘Польскій мальчикъ’ состоитъ изъ двухъ частей. Въ первой авторъ рисуетъ жизнь хассидовъ, ихъ нравы, предразсудки, ихъ систему воспитанія и т. д. Эта часть кончается женитьбой 13-тилтняго героя. Во второй части герой устраивается ‘при двор’ цадика въ качеств надзирателя, и весь интересъ разсказа сосредоточивается на изображеніи нравовъ ‘двора’, ‘придворныхъ’ интригъ, неблаговидныхъ актовъ, совершаемыхъ цадикомъ вкуп со своими прихвостнями, подъ маскою благочестія эксплоатируя доврчивость толпы и безпощадно преслдуя каждаго, кто только осмливается протестовать противъ ихъ обскурантизма и грабительства. Въ конц концовъ цадика, по доносу, заключаютъ въ тюрьму, а съ нимъ и его соучастниковъ, среди которыхъ находится и герой романа. Но цадикъ, благодаря стараніямъ своихъ вліятельныхъ защитниковъ, вскор выходитъ на свободу, а его прихвостни, покинутые цадикомъ, не желающимъ изъ-за нихъ компрометтировать себя, остаются въ тюрьм 6 лтъ и освобождаются только благодаря амнистіи. При выход изъ тюрьмы ‘польскому мальчику’ уже 30 лтъ. Въ тюрьм онъ схватилъ грудную болзнь, онъ самъ не ршается отречься отъ вры въ цадика, но хочетъ, чтобы сынъ его получилъ боле раціональное воспитаніе, чмъ онъ самъ, и разршаетъ ему посщать одну семью маскиловъ, гд его обучаютъ языкамъ еврейскому, русскому и проч.
Въ этомъ роман нтъ ясно охарактеризованныхъ типовъ. Главный герой, какъ и вс другія дйствующія лица, не имютъ ничего индивидуальнаго, что отличило бы ихъ отъ массы другихъ евревъ ихъ среды. Самъ Цадикъ, несмотря на его роль ‘вождя’ — блдная, слабая личность, длающая зло не по злой вол, а просто потому, что это его профессія, которую онъ наслдовалъ отъ своего отца, профессія очень легкая и очень прибыльная, такъ какъ доврчивая толпа ничего не требуетъ: она приходитъ въ восторгъ отъ самаго банальнаго слова его, отъ самаго незначигельнаго жеста его. Есть въ роман нсколько второстепенныхъ фигуръ, портреты которыхъ схвачены удачно, какъ, напр., фигуры учителя ‘польскаго мальчика’, его тещи и одного опустившагося цадика, который разъзжаетъ но всмъ городамъ и собираетъ на приданое для своей дочери {I. I. Linetzki. ‘Der chssidischcr jngel’. (Въ изданіи, которымъ мы пользовались, названіе романа ‘польскій мальчикъ’ замнено названіемъ ‘хассидскій мальчикъ’), Вильна, 1897, стр. 62.}. Но главная заслуга автора ‘Польскаго мальчкка’ заключается не въ этихъ индивидуальныхъ портретахъ, а въ общей картин. Хассидскій міръ выступаетъ въ этомъ роман со всми его предразсудками, невжествомъ и смшными сторонаии. Все это люди праздные, сидящіе на ше у своихъ женъ, и праздность ихъ даже не оправдывается, какъ у другихъ, тмъ, что они занимаются изученіемъ Торы. Въ то время какъ миснагиды {Миснагиды — противники, т. е. противники хассидовъ.} сидятъ за книгами, хассиды убиваютъ время въ бесдахъ о чудесахъ цадика, въ пирушкахъ, даваемыхъ въ его честь по случаю того или другого событія въ личной жизни цадика или въ жизни того или другого члена его семый, въ паломничествахъ, которыя каждый хассидъ считаетъ нужнымъ совершать нсколько разъ въ годъ ‘ко двору’, неся туда свой ‘выкупъ’ (pidjon), безъ котораго, конечно, нельзя ожидать исполненія своихъ желаній и просьбъ. Общины, у которыхъ не находится средствъ на школу или больницу для бдныхъ, находятъ эти средства, когда нужно послать драгоцнный подарокъ цадику по случаю свадьбы его дочери, или когда онъ просто заявляетъ, что ему нужна та или другая сумма. Самъ цадикъ ведетъ сибаритскую жизнь, въ роскоши живутъ его жена и вс члены его семьи, а толпа, вмсто того чтобы возмущаться такимъ обираніемъ бдняковъ, находитъ еще въ этомъ новый мотивъ для своей экзальтаціи и благоговнія. А цадикъ не старается даже заслужить преданность и уваженіе своихъ поклонниковъ изученіемъ Торы или детальнымъ ознакомленіемъ съ каббалистической литературой, какъ что длали первые цадики, основатели секты. Въ большинств случаевъ, цадикъ — невжественный человкъ, занимающій свой постъ только по праву наслдства и поддерживающій свой престижъ простымъ пріемомъ, совершеніемъ разныхъ ‘чудесъ’. Чудеса же его безграничны. Онъ предсказываетъ будущее, исцляетъ безнадежныхъ больныхъ, даетъ дтей безплоднымъ женщинамъ, поправляетъ разоренныя дла: онъ все можетъ сдлать, даже вопреки вол Бога.
Лица, прислуживающія цадику, предварительно освдомляются о положеніи каждаго просителя, добивающагося посредничества цадика предъ Богомъ, и такимъ образомъ даютъ ему возможность обнаруживать свое всевдніе. Въ трудныхъ случаяхъ, когда цадикъ боится попасть въ просакъ, онъ вывертывается языкомъ пиіи. Когда просятъ у него исцленія тяжелаго больного, онъ начинаетъ вздыхать, морщить брови, просить боле солиднаго ‘выкупа’, заявляя, наконецъ: ‘за этого больного надо много молиться’. Если больной выздоровлъ, то, конечно, это благодаря молитвамъ цадика, если онъ умираетъ, то вдь цадикъ заране объявилъ случай опаснымъ. Каждый хассидъ иметъ своего цадика, котораго онъ ставитъ выше другихъ, и разсужденія о преимуществахъ цадиковъ составляютъ предметъ вчныхъ споровъ и раздоровъ.
Кром описаній хассидской жизни, ‘Польскій мальчикъ’ содержитъ еще массу легендъ изъ еврейскаго фольклора, особенно изъ тхъ, которыя распространены меяду школьниками хедеровъ, сказки о чертяхъ, о покойникахъ, которые воскресли и гуляютъ но городу: ученики хедеровъ видали ихъ на улицахъ, возвращаясь въ поздній часъ изъ школы. Забавныя сцены еврейской свадьбы, смотринъ, рчей бадхоновъ, любопытныя картинки изъ семейной жизни, изъ жизни хедера и т. п., разсыпанныя въ ‘Польскомъ мальчик’, представляютъ большой интересъ для каждаго, кто желалъ бы познакомиться съ еврейскими нравами того времени, остатки которыхъ сохранились еще и понын въ отсталыхъ слояхъ хассидской массы.
Но главное достоинство ‘Польскаго мальчика’ заключается въ сатирическомъ элемент, которымъ насквозь проникнутъ весь романъ. Разсказъ о всхъ злоупотребленіяхъ, о всхъ глупостяхъ и дтскихъ суевріяхъ хассидовь ведется отъ имени человка, который самъ стоитъ въ рядахъ хассидовъ и преданъ цадику. И въ этомъ разсказ авторъ сумлъ передать до мельчайшихъ подробностей не только способъ мышленія, но и пріемы рчи хассидовъ, со всми техническими оборотами, заимствованными большею частью изъ древнееврейскаго, со всми терминами, употребляемыми хассидами, когда они говорятъ о цадик, его чудесахъ или другихъ возвышенныхъ предметахъ, имющихъ отношеніе къ ихъ врованіямъ и предразсудкамъ. Съ необыкновенной тонкостью раскрываются здсь вс хитросплетенія, съ перваго взгляда имющія какъ будто цлью оправдать самыя неблаговидныя дйствія цадика, показать его безгршность. Но читатель ни на одну минуту не обманывается насчетъ истиннаго характера этой наивной набожности и преданности. Иронія, проникающая самыя серьезныя рчи, постоянно напоминаетъ читателю, что онъ иметъ дло съ пародіей. И этотъ пріемъ выполненъ съ такимъ искусствомъ, что вся ложь аргументаціи разсказчика, вся мнимая его защита, въ конц концовъ, оборачивается противъ тхъ, которыхъ онъ хотлъ защитить такими негодными и смшными доводами. Въ этомъ отношеніи особенно любопытна глава, въ которой герой романа пытается оправдать цадика въ обвиненіяхъ, возведенныхъ на него въ одномъ изъ донесеній начальству. Онъ разбираетъ вс пункты обвиненія, желая показать ихъ неосновательность и безсмысленность. Мы приведемъ нсколько цитатъ изъ этой главы, и такъ какъ он касаются общаго вопроса, то будутъ понятны безъ связи съ общимъ разсказомъ: ‘Возьмемъ, напримръ, тяжелый грхъ ихъ: какъ?— говорятъ — слыхано ли что-либо подобное? цадикъ беретъ деньги за ложныя общанія?! Ахъ! еслибъ они вспомнили ихъ собственную гойскую поговорку:— дуракъ даетъ, а умный беретъ — такъ вдь они сами должны были бы хохотать отъ такой глупости… Но обсудимъ это дло такъ, вникнемъ поглубже, безъ словечекъ — такъ это вдь просто смхъ! Я ужъ не говорю о томъ, что у насъ, хассидовъ, общанія цадика все равно, что повелнія Моисея, что, по нашему, цадикъ всемогущъ! Но этого тупыя головы никогда не поймутъ… Даже маскилы и миснагиды, хотя у нихъ и изощренный умъ, тоже въ этомъ понимаютъ столько, сколько ‘свинья въ апельсинахъ’… Но скажемъ даже такъ, скажемъ, что все это ложь? Ну, такъ что жъ? Разв цадикъ тащитъ всхъ за полы: ‘идите, вотъ вамъ дти, вотъ вамъ заработокъ, вотъ вамъ дла, фальшивыя квитанціи’ и т. д.? Вдь они сами лзутъ, проталкиваются, жить не даютъ, дышать не даютъ: ‘дай намъ дтей! дай намъ дождь, снгъ, войну! дай намъ раввиновъ, рзаковъ, судей, писцовъ, учителей! Прогони намъ чертей, дурныя наши мысли! Обрати къ намъ милость помщика, пошли ангела смерти! хватай сатану! спаси опасную роженицу! и т. д.’ Скажемъ, какъ они говорятъ, что цадикъ этого сдлать не можетъ! Ну, такъ что жъ? Но эти евреи, милосердные сыны милосердныхъ, вдь они вруютъ и не даютъ цадику минуты покоя! Такъ ему и слдуетъ платить за время, за трудъ, за головоломную работу, за такую каторгу! Что? нтъ? Евреи вдь должны искать чудесъ, чудодйствій, сверхъестественностей… Ну! и кто-нибудь долженъ же взять на себя трудъ вынести ихъ восторгъ, ихъ экстазъ… Не тотъ, такъ другой! Когда необходимо, вдь не помогутъ никакія ухищренія! Ну? А онъ — этотъ человкъ несетъ… Такъ, по-вашему, ему не слдуетъ давать на жизнь, приличествующую его положенію? Что?’ {Ibid. стр. 170—171.}.
Сатира Линецкаго, дкая и колющая, не содержитъ однако никакой горечи. Вышучивая цадиковъ и ихъ поклонниковъ, онъ постоянно смется свободнымъ и веселымъ смхомъ, уснащеннымъ рзкимъ словомъ, а порой и анекдотомъ низкопробнаго жанра. Только по временамъ, вспоминая физическія и нравственныя страданія, причиненныя ему хассидами, онъ въ негодованіи доходитъ до оскорбительныхъ выраженій. Но и эти уклоненія не нарушаютъ общаго впечатлнія, такъ какъ въ нихъ слышится искреннее чувство и голосъ много страдавшаго сердца.
Эту книгу выдляетъ изъ множества другихъ подобнаго рода, написанныхъ въ эпоху маскилизма, еще то обстоятельство, что ея авторъ, несмотря на всю свою ненависть къ хассидскимъ суевріямъ, сумлъ отличить то, что было истиннаго и справедливаго въ этомъ народномъ движеніи. Линецкій, въ самомъ дл, былъ однимъ изъ тхъ рдкихъ интеллигентовъ маскилитской эпохи, который видлъ въ хассидизм не одно только дло обскурантовъ и шарлатановъ. Онъ нападалъ на уродливыя формы, которыя приняло это движеніе въ эпоху его упадка, но это не мшало ему цнить высокія моральныя и религіозныя идеи, лежавшія въ его основ и оправдывавшія его существованіе. И въ этомъ отношеніи на Линецкаго надо смотрть какъ на одного изъ провозвстниковъ романтическаго движенія, которое появилось въ еврейской литератур вмст съ Перецомъ и имло цлью прославленіе хассидизма. Линецкій выводитъ въ своемъ роман двухъ лицъ — миснагида и маскила — которые, занимая высокое положеніе въ своихъ партіяхъ, отреклись все-таки отъ своихъ прежнихъ убжденій и пристали къ хассидскому движенію, которое больше другихъ удовлетворяло запросамъ ихъ сердца и воображенія и содйствовало развитію инстинктовъ солидарности. ‘Для нихъ, хассидовъ, важно только то, что эта система даетъ духу свободный путь въ еврейств, и потому ея сторонники постоянно веселы, жизнерадостны и благодушны: это создаетъ солидарность между всми членами партіи, одинъ возбуждаетъ другаго, одинъ экзальтируетъ другаго, и самъ экзальтируется, такъ что вс чувствуютъ, какъ одно сердце, вс дышатъ, какъ одна душа… Отюда и взаимопомощь, хассиды готовы помогать и защищать другъ друга до самопожертвованія, что рдко можно наблюдать въ другихъ партіяхъ (миснагидовъ и маскиловъ) {Ibid. стр. 212.}.
Люди длаются хассидами потому, что ихъ темпераментъ располагаетъ къ этому. ‘Хаскола’ и раввинизмъ — холодныя системы, безъ души и жизни. ‘Ихъ сторонники только холодные посланцы, исправные лакеи, серьезные солдаты… безъ искры, безъ пламени, безъ энтузіазма’. Но человкъ, имющій пламенное сердце, полное паоса, не можетъ быть сторонникомъ этихъ ‘двухъ мертвыхъ системъ, при всхъ ихъ достоинствахъ и добрыхъ качествахъ’, хассидизмъ же ‘со всми его недостатками и ложью живетъ пламенной жизнью’ {Ibid. стр. 212—213.}.
Въ глав, носящей многозначительное заглавіе: ‘Все несчастье въ томъ, что евреи не умютъ ни въ чемъ соблюдать мру’, авторъ вновь возвращается къ вопросу о трехъ системахъ, маскилизм, раввинизм и хассидизм, и осуждая эксцессы, введенные въ хассидизмъ, опять отмчаетъ основную идею этого движенія, и не съ точки зрнія догмы и раціонализма, какъ это длали вс почти маскилитскіе писатели, а съ точки зрнія эволюцій идей и нравовъ. ‘Баалъ-шемъ-тонъ! {Такъ называется основатель хассидизма. См. ниже.} не былъ мистификаторомъ или мечтателемъ, какъ многіе думаютъ. Боже упаси! Его система въ то время была необходиной и полезной реформой въ религіозной жизни, какъ противовсъ холодному, суровому раввинизму, который довелъ служеніе Богу со всми многочисленными повелніями Торы и раввиновъ до такого состоянія, что еврей уже не чувствовалъ въ нихъ никакого вкуса и запаха, никакого внутренняго смысла и цли!.. Онъ исполнялъ вс велнія, какъ автоматъ, но обязанности, какъ солдатъ службу, Баалъ-шемъ же своей системой хассидизма уловилъ смыслъ ‘служенія Богу изъ любви’, т. е. исполнять все по собственному желанію и чувствовать возвышенный смыслъ каждаго велнія, его дйствительную пользу для жизни, другими словами, въ служеніи Богу быть солдатомъ — добровольцемъ’ {Ibid. стр. 220—221.}.
Линецкій прекрасный разсказчикъ. Его стиль силенъ и нервенъ, искрится живостью, изобилуетъ остротами, рельефенъ и драматиченъ. Разсказъ ведется въ оригинальной форм, и авторъ каждый разъ мняетъ его видъ, неожиданно вводя новые забавные и интересные элементы. Уже съ первыхъ страницъ романа видно, что имешь дло съ оригинальнымъ авторомъ, не всегда глубокимъ и тонкимъ, но не банальнымъ, умющимъ сказать все, что хочетъ, по-своему, на свой особенный манеръ. На первыхъ страницахъ герой романа разсказываетъ о своихъ первыхъ впечатлніяхъ въ моментъ появленія на свтъ и даже о предшествовавшихъ этому моменту. Онъ передаетъ испытанное имъ чувство отчаянія, когда онъ услышалъ, какъ отецъ разсказывалъ матери, что согласно предсказанію цадика, у нея должна родиться двочка. Но во время своего пребыванія на неб онъ встртилъ многихъ польскихъ евреекъ, и онъ задрожалъ отъ ужаса при мысли, что и ему предстоитъ такая же, какъ ихъ, судьба. Каждую минуту онъ повторялъ: ‘вотъ и я стану двочкой’, и только въ моментъ, когда онъ услышалъ, что отецъ далъ ему имя ‘Исаакъ’, онъ окончательно убдился, что онъ мальчикъ. Само собою разумется, что цадикъ нисколько не смутился, узнавъ, что его предсказаніе не сбылось, даже наоборотъ, онъ сумлъ придать этому событію толкованіе, послужившее къ его слав. Это вступленіе, смлое и неожиданное, сразу вводящее въ новую среду и лучше всякихъ длинныхъ описаній дающее понятіе объ особенностяхъ этой среды, объ ея колорит, весьма характерно для художественныхъ пріемовъ Линецкаго. Вся книга полна такими остроумными неожиданностями, и не будь въ ней слишкомъ частыхъ отступленій въ теченіи разсказа, чтеніе ея съ начала до конца представляло бы живйшій интересъ.
Мы уже сказали, что ‘Польскій мальчикъ’ содержитъ много древнееврейскихъ словъ. Онъ содержитъ также извстное число славянскихъ словъ и терминовъ, вошедшихъ въ діалектъ юга, гд написана эта книга. Огромный успхъ этой книги во всей черт осдлости лишній разъ доказываетъ, какъ впрочемъ это допускаютъ вс изучавшіе различные еврейскіе діалекты, что различія между послдними весьма незначительны и нисколько не мшаютъ говорящимъ на одномъ діалект понимать написанное на другомъ.
Абрамовичъ и Линецкій {Упомянемъ тутъ еще М. А. Шацкеса (род. въ Карлин въ 1825 г. и умеръ въ Кіев въ 1899 г.), автора извстной книги на древнееврейскомъ язык о талмудическихъ легендахъ (‘Hamaftoach’, Варшава, 1866—1869). Онъ выпустилъ подъ псевдонимомъ на еврейскомъ язык ‘Der jdischer erew-pessach, der minhag Isrol hin М. Selikowitsch, 1881. Эта книга содержитъ рядъ сценъ изъ еврейской жизни передъ праздникомъ. Съ большимъ юморомъ авторъ описываетъ мученія мужей въ это время, когда еврейскія женщины, сознавая выпавшую на ихъ долю важную роль подготовленія къ великому празднику, мстятъ за свое подчиненное положеніе въ теченіе цлаго года и нападаютъ на своихъ мужей — бездльниковъ, которые только мшаютъ, сорятъ и пачкаютъ въ комнатахъ. Какъ ‘польскій мальчикъ’, книга Шацкеса содержитъ описаніе еврейскихъ обычаевъ, картинъ внутренней жизни, собраній въ синагог и т. п. Къ сожалнію, художественный эффектъ часто портятъ многочисленныя отступленія автора. который, какъ замчательный талмудистъ, пускается въ критику обычаевъ и религіозныхъ обрядовъ, которые, по его мннію, не имютъ никакого основанія въ текстахъ. Шацкесъ написалъ также много разсказовъ изъ еврейской жизни въ ‘Jdische Volksbibliothek’ Рабиновича. т. 1. стр. 159—181. (Bilder vun der Lite minieni der emesser Verfasser vun dem jdischen erew-pessach).} — единственные выдающіеся еврейскіе писатели маскилитской эпохи. Единственная книга Линецкаго, имющая право на мсто въ исторіи еврейской литературы, написана была въ 1868 г., большая часть произведеній Абрамовича, правда, переработанныхъ и дополненныхъ посл 1880 года, также появились до 1873. Мы уже указали въ предыдущей глав причины, препятствовавшія нормальному развитію еврейской литературы въ то время. Но для этой литературы наступила новая эпоха, благодаря глубокимъ перемнамъ въ еврейской жизни, имвшимъ мсто посл 1881 года. Изученію этой новой эпохи, ‘современнаго періода’, будутъ посвящены слдующія главы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Современный періодъ.

ВВЕДЕHIE.

Конецъ маскилизма.

Сильная реакція, политическая и соціальная, поднявшаяся противъ русскихъ евреевъ съ момента вступленія на престолъ Императора Александра III, нанесла маскилитскому движенію ударъ, отъ котораго оно не могло уже оправиться. Предъ лицомъ ужасающей катастрофы погромовъ, обрушившихся на голову еврейскаго населенія въ 1881 г., и послдовавшаго за тмъ ряда репрессивныхъ мръ, предъ потокомъ эмиграціи, возраставшей, вслдствіе разоренія тысячъ семействъ, съ каждымъ днемъ и принявшей характеръ безумнаго бгства, вс мечты маскиловъ должны были разсяться, какъ дымъ, и уступить мсто чувствамъ отчаянія и раскаянія… Во время всенароднаго поста, объявленнаго въ знакъ траура посл погромовъ, можно было наблюдать въ Петербург и другихъ мстахъ, какъ еврейскіе интеллигенты, врачи, адвокаты, которые уже давно, казалось, порвали всякую связь съ своими братьями изъ народа, приходили въ синагогу, били себя въ грудь и заявляли: nostra culpa. Молодые люди, мечтавшіе раньше посвятить свои силы отечеству, покидали университеты и образовывали группы піонеровъ, отправлявшихся въ Палестину — воскресить трудомъ рукъ своихъ древнюю землю предковъ. Даже вожди ассимиляціи, какъ напр., писатель Леванда, защищавшій въ теченіе многихъ лтъ въ своихъ романахъ на русскомъ язык идею ассимиляціи, какъ Лиліенблюмъ, одинъ изъ самыхъ смлыхъ и раціоналистическихъ древнееврейскихъ писателей, пристали къ національному и ‘палестинофильскому’ движенію. При изученіи эволюціи идей еврейскихъ писателей въ маскилитскую эпоху мы уже видли, насколько и они подверглись вліянію новаго духа, сошедшаго на гетто.
Но не одно только національное движеніе заняло мсто, оставшееся свободнымъ посл крушенія маскилизма и ассимиляціи. Извстное число интеллигентовъ поддалось вліянію демократическихъ и соціалистическихъ идей, очень популярныхъ въ то время среди русской молодежи, — и одни изъ нихъ, приставъ къ русскимъ революціоннымъ группамъ, отдали свои силы пропаганд революціонныхъ идей между русскими крестьянами и рабочими, другіе, мене многочисленные, отдались насажденію этихъ идей среди евреевъ въ гетто.
Число ремесленниковъ и всякаго рода неквалифицированныхъ рабочихъ всегда было значительно среди русскаго еврейства черты осдлости. Но въ моментъ развитія крупной промышленности въ Россіи, въ нкоторыхъ пунктахъ черты, какъ на Литв, такъ и въ Польш, появились большія фабрики, на которыхъ было много рабочихъ-евреевъ. Такъ какъ этотъ пролетаріатъ не понималъ другого языка, кром еврейскаго, то пропагандисты соціализма, обращавшіеся къ еврейскимъ рабочимъ классамъ, вынуждены были волей-неволей пользоваться этимъ языкомъ. Такимъ образомъ соціалисты, распространяя своя брошюры и журналы, какъ подцензурныя, такъ и подпольныя, не мало содйствовали обогащенію языка. Они ввели въ него новые термины, и не изъ желанія германизировать еврейскій языкъ, который они, наиротивъ, старались сохранить въ чистомъ вид, а изъ необходимости говорить съ народомъ о такихъ предметахъ, которые до того были ему чужды и для которыхъ его языкъ не могъ имть соотвтствующихъ выраженій. Соціалисты же содйствовали въ большой мр появленію переводной литературы, для которой, особенно изящной литературы, еврейскій языкъ ни въ чемъ не уступаетъ многимъ другимъ европейскимъ литературамъ. Можно безъ преувеличенія сказать, что произведенія всхъ не только первоклассныхъ, но и второклассныхъ писателей всхъ литературъ хорошо или худо были переведены на еврейскій языкъ. Рроизведенія Шекспира и Виктора Гюго, драмы Ибсена и Метерлинка, романы Анатоля Франса, Зола и Кнутъ Гамсуна извстны стали еврейскому читателю изъ переводовъ на еврейскомъ язык. Большинство этихъ переводовъ было издано въ Америк, гд еврейская масса живетъ при лучшихъ условіяхъ, чмъ въ Россія, и гд существуетъ нсколько большихъ еврейскихъ книгоиздательствъ, но читаются эти книги не меньше и въ Россіи. Нужно ли говоритъ о томъ вліяніи, которое соціалистическое движеніе должно было оказать на литературу, выражающуюся на язык, издревле считавшемся языкомъ нищихъ и униженныхъ? Соціалистическія идеи вдохновляли не одного еврейскаго писателя, давали послднимъ новые мотивы и тенденціи, оказывали воздйствіе на все ихъ моральное и соціальное міровоззрніе.
Вліяніе національнаго движенія на еврейскую литературу было скоре косвенное. Главнымъ образомъ, оно состояло въ томъ, что содйствовало исчезновенію въ среднихъ классахъ еврейскаго общества того презрнія къ еврейскому языку, которое служило большой помхой для правильнаго его развитія. Національные элементы, которые большею частью принадлежали къ бывшимъ маскиламъ, конечно, не совсмъ легко мирились съ мыслью о ‘язык изгнанія’. Они тмъ боле продолжали бороться съ нимъ, что направленіе, принятое этой литературой, и положеніе соціалистическихъ партій въ вопрос о язык сдлали изъ еврейскаго языка серьезнаго соперника древнееврейскому. Однако перемнились уже способы борьбы, борцы стали мене непримиримыми. Охотно уже признавали, что если еврейскій языкъ и не составляетъ національнаго языка еврейскаго народа, онъ тмъ не мене заслуживаетъ любви и благодарности за то, что содйствовалъ сохраненію народа въ изгнаніи. Потребности пропаганды заставляли и самихъ сіонистовъ невольно содйствовать развитію этого языка и его литературы, такъ какъ устная пропаганда ихъ происходила на еврейскомъ язык, на этомъ же язык печатали они свои газеты и журналы.
Такимъ образомъ эволюція еврейской жизни въ гетто въ послднія 30 лтъ имла результатомъ быстрое и поразительное развитіе еврейской литературы. Мы постараемся ниже указать и на разные другіе источники, изъ которыхъ эта литература питалась. Здсь же скажемъ только, что, кром соціализма и національнаго движенія, особенно большое вліяніе на новую еврейскую литературу оказала хассидская философія и поэзія. Произведенія изъ хассидской жизни — самыя оригинальныя и самыя выдающіяся въ этой литератур, и этотъ фактъ лучше всего показываетъ радикальную перемну, происшедшую въ симпатіяхъ и антипатіяхъ одной, по крайней мр части еврейскихъ писателей и ихъ читателей.

 []

ГЛАВА IX.

С. Г. Фругъ.

Поэтъ С. Фругъ {Симонъ-Самуилъ Фругъ родился въ 1860 г. въ одной изъ еврейскихъ земледльческихъ колоній Херсонской губерніи, Бобровомъ Кут. Въ дтств учился въ хедер и посщалъ казенное училище. Въ 1880 г. русско-еврейскій журналъ ‘Разсвтъ’ помстилъ первое его стихотвореніе, которое сразу обратило общее вниманіе на автора. Онъ былъ вызванъ въ Петербургъ и съ тхъ поръ сталъ помщать въ еврейскихъ журналахъ свои многочисленныя стихотворенія, создавшія ему репутацію талантливаго поэта. Въ 1885 г. вышелъ первый сборникъ его стихотвореніи, въ 1887 г.— второй, а въ 1890 г.— новое ихъ изданіе. Переводь его стихотвореній на древнееврейскій языкъ, сдланный Капланомъ, изданъ былъ въ 1898 г. фирмой ‘Тушія’ въ Варшав. Первыя еврейскія стихотворенія Фруга относятся къ 1885 г. Съ того времени онъ сотрудничалъ почти во всхъ еврейскихъ газетахъ и журналахъ. Одно время онъ писалъ почти исключительно на еврейскомъ язык. Въ 1896 г. появились его ‘Lieder im gedanken’, а въ 1904 г. редакція газеты ‘Freund’ въ С.-Петербург выпустила полное собраніе его еврейскихъ стихотвореній въ двухъ томахъ.} — первый по времени въ блестящемъ ряду стихотворцевъ, обновившихъ или, скоре даже, создавшихъ еврейскую поэзію послдняго двадцатипятилтія. Въ предыдущей глав мы видли, что еврейская поэзія эпохи ‘хасколы’ была прежде всего резонерствующей и разсудочной, больше обращалась къ уму, чмъ къ сердцу, и только изрдка ея авторы обнаруживали истинное поэтическое вдохновеніе. Форма ея, несмотря на риму, была такъ же прозаична, какъ и ея содержаніе. Тяжелыя фразы какъ бы нанизывались другъ на друга безъ той внутренней связи между отдльными частями стиха, которая только и придаетъ ему жизнь и движеніе, и произведенія даже лучшихъ стихотворцевъ этой эпохи обнаруживаютъ но ихъ выполненію скоре кропотливую руку ремесленника, чмъ легкую и творческую кисть художника. Стихотворенія Фруга съ этой точки зрнія отмчаютъ новую эпоху въ исторіи еврейской поэзіи. Въ то время, когда Фругъ началъ писать стихи на еврейскомъ язык, онъ былъ уже извстенъ, какъ талантливый поэтъ {О Фруг, какъ русскомъ поэт, см. ‘Исторію новйшей русской литературы (1848—1892)’ А. М. Скабичевскаго, 2-ое изд. СПБ. 1893. стр. 444—446.} въ русской литератур, и его удивительное, пріобртенное въ школ Пушкина и Лермонтова, искусство писать легкіе, нжные, полные граціи и прелести, стихи, проявилось и въ его еврейскихъ произведеніяхъ. {Въ нкоторыхъ стихотвореніяхъ Фруга чувствуется вліяніе Гейне. См. напр., въ полномъ собраніи его сочиненій, СПБ. 1904. ‘Zionslieder, prologue’, напоминающую знаменитое стихотвореніе Гейне ‘Mit einem Exepmlar des Rabbi von Bachrach’.} Стихотворенія Фруга открыли читающей публик, насколько еврейскій языкъ, объявленный издавна грубымъ и лишеннымъ гармоніи діалектомъ, способенъ въ рукахъ даровитаго и умлаго поэта превратиться въ чудный инструментъ съ самымъ тонкимъ, самымъ нжнымъ и гармоничнымъ звукомъ. Больше всякаго другого поэта предшествующей эпохи Фругъ чувствовалъ внутренній ритмъ языка, его движеніе и гармонію, все то, что составляетъ эстетическое значеніе стихотворной строфы, и его разнообразный и легкій стихъ по красот и богатству превзойденъ разв только однимъ современнымъ поэтомъ, Морисомъ Розенфельдомъ, этимъ ‘Гейне изъ гетто’.
Не безъ тяжкихъ и упорныхъ усилій Фругъ достигъ такого совершенства формы своихъ еврейскихъ стиховъ. Онъ самъ разсказалъ намъ въ остроумной форм, какъ онъ ‘зубами острыми съ трудомъ кусалъ и рвалъ простой жаргонъ: языкъ жевалъ я материнскій, цезурами и римами солилъ, чтобъ онъ былъ нжнй, вкусне.’ {Полн. собр. соч. т, I Mein epitaphie, стр. 90—91.} Поэтъ видитъ во сн, какъ передъ нимъ раскрываются двери рая, и онъ разсказываетъ небесному суду, сколько ему пришлось выстрадать на земл, сочиняя еврейскіе стихи по законамъ правильнаго стихосложенія. Но райскій стражъ не вритъ своимъ ушамъ, когда говорятъ о цезурахъ и римахъ по отношенію къ еврейскимъ стихамъ: Какъ?
Zesur mit а mischkol? Oi, weh is mir, weh!
Du bist doch а kodesch, auf meine neemones!
Jargon mit а mischkol?! Jargon mit zesur?!
Kapeir i die weit, i die ganze natur! Kumm,
krem meine, kumm! Boruch habo!
Genug dir, du bist schein mit zores ganz satt,
Du host auf der erd schein gehenem gehat,
Host koscher verdient oilam habo! 1)
1) Ibid. Verdient oilam-halio, т. I стр. 107—108.
Цезура и рима? О, Боже, увы!
Ты мученикъ, право, святой!
Жаргонъ и цезура! римованъ жаргонъ?!
Природа вся, значитъ, вверхъ дномъ!
Войди же, мой милый! горячій привтъ!
Довольно страданій ужъ далъ теб свтъ,
Ты адскихъ вдь мукъ на земл ужъ испилъ —
И мсто въ раю ты вполн заслужилъ.
Но вс муки слова, которыя испытывалъ поэтъ при отдлк языка, пахнущаго ‘Виленскимъ базаромъ и Динабургской мясной’ {Ibid. Mein epitaphie, т. I. стр. 90—91.}, совершенно незамтны въ его стих, который, кажется, какъ будто вылился изъ его души, полный блеска и простоты, не оставивъ и тни этой мучительной работы надъ цезурами.
Еврейская муза, въ общемъ, является нашему поэту въ мало привлекательномъ вид. Это худая, блдная, больная и сгорбленная старуха, туалетъ которой противорчитъ самымъ элементарнымъ требованіямъ эстетики и симметріи. Еврейскій народъ, имвшій когда-то свой языкъ и собственную культуру, теперь похожъ сталъ на нищаго, несущаго въ своей торб собранныя отовсюду крохи, покрытыя пылью и плсенью. И въ темную ночь, которая царствуетъ вокругъ него, поэтъ слышитъ, какъ еврейская муза поетъ свою грустную псню:
Wer bin ich, wos bin ich,
Jch, alte iesseime?
Wuhin un fun wanen
Zieht sich mein weg,
Der schwerer, der langer,
Wos not nit kein onfang,
Hot nit kein breg?
И кто я, и что я,
Старушка — вдова?
Куда и откуда
Мой тянется путь,
Путь длинный, тяжелый,
Не зная начала,
Не зная конца? 1)
1) Ibid. Lieder vun dem jdischen jargon, т. I, стр. 5—14.
Какъ видно, самъ поэтъ не очень высокаго мннія ни о граціи и прелести языка, на которомъ пишетъ, ни о муз, которая его вдохновляетъ. И тмъ не мене огромная разница между его взглядомъ на еврейскій языкъ и взглядомъ маскилитскихъ писателей предыдущей эпохи. Правда, языкъ некрасивъ, но онъ все-таки отраженіе самой еврейской жизни. Приглядываясь къ туалету еврейской музы, внушающему чувство отвращенія, поэтъ тмъ не мене признаетъ, что пестрые лоскуты, изъ которыхъ онъ сшитъ, составляютъ врную копію ублюдочной еврейской культуры, которая прошла вс земли, вс моря и въ представившемся ей хаос не имла времени различать между добромъ и зломъ. И въ отличіе отъ маскилитскихъ писателей, поэтъ, главнымъ образомъ, видитъ въ еврейской муз трепетно бьющееся подъ ея лохмотьями горячее и любящее сердце. Въ одномъ изъ двухъ стихотвореній, посвященныхъ поэту Михелю Гордону, Фругъ, отдавая дань уваженія скромному, но полезному длу перваго писавшаго на народномъ язык поэта, опять говоритъ о еврейской муз, которая представляется ему въ вид ‘сироты безъ отца и безъ матери, что несетъ на спин своей торбу съ римами’. Зато она же и проникаетъ во вс самые темные углы гетто, она извстна и бднымъ, и богатымъ, и долго еще будетъ жить въ устахъ народа. И поэтъ въ трогательныхъ выраженіяхъ говоритъ о воспоминаніяхъ дтства, встающихъ въ его душ при вид сборника еврейскихъ стихотвореній Михеля Гордона. Онъ вспоминаетъ свою бабушку, которая распвала ему одно изъ стихотвореній этого сборника:
Dos wiegele wiegt sich… Dos lempele brent…
Die bobeniu sitzt neber mich ongeboigen,
Ich seh ihre kleininke, darinke haend,
Ich kuk in die altinke, dunkele oigen…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Sie arbeit dem sok un sie singt wie amohl:
‘Ihr seit doch, reb jd, in Poltawe gewen’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ihr hot wieder I’rehlich im jung mich gemacht,
Wie lichtig is mir oifen harzen geworen!
Ihr hot mir а gras von mein kindheit gebracht,
А gras vun die lichtige glikliche johren. 1)
1) Ibid. Einer von die beste, т. I, стр. 84—36.
Качается люлька… лампада горитъ…
Бабуня, нагнувшись, сидитъ надо мной,
Худы ея руки, и грустенъ такъ видъ
Очей ея мутныхъ, глядящихъ съ тоской…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чулокъ она вяжетъ, поетъ, какъ бывало:
‘Еврей, вы въ Полтав бывали?’ 1)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И ожилъ я вновь и молодъ сталъ вновь,
Вновь сердце отрадой, тепломъ засіяло,
Какъ будто привтъ отъ счастливыхъ годовъ,
Какъ будто поклоны мн дтство прислало.
1) Этотъ стихъ заимствованъ изъ одного популярнаго стихотворенія Михеля Гордона.
Отрицательно относясь къ тенденціи интеллигентовъ забрасывать народную рчь и говорить только по-русски, нашъ поэтъ презрительно говоритъ о тхъ барышняхъ, которыя смотрятъ съ удивленіемъ какъ на курьезъ, когда съ ними заговорятъ по-еврейски {Фругъ, собр. сочиненій, т. I. Schalach-monoth, стр. 52.}. Настали иныя времена, появились другіе взгляды, и лучшимъ признакомъ происшедшаго поворота во взглядахъ интеллигенціи на еврейскій языкъ служитъ тотъ фактъ, что первый и лучшій еврей-поэтъ, писавшій на русскомъ язык, принялся также и за еврейскую поэзію, и притомъ не за жалкую дидактическую поэзію въ дух маскилитскихъ поэмъ, но за истинную поэзію, въ которую онъ вложилъ весь запасъ своего глубокаго чувства и художественной мощи. Еще больше, чмъ на еврейскій языкъ и еврейскую музу, Фругъ жалуется на еврейскую публику: въ поэзіи она знала только стихи бадхоновъ, этихъ ремесленниковъ псни, задававшихся цлью развлекать публику на свадьбахъ и отсутствіе таланта замнявшихъ остротами, каламбурами, гримасами и другими подобными пріемами, способными веселить извстнаго сорта слушателей. Мы уже говорили о томъ, съ какимъ презрніемъ публика относилась къ ‘бадхонамъ’, но и настоящіе поэты не пользовались у нея лучшей репутаціей. Оба слова были для нея почти синонимами, и она предназначала имъ одну и ту же судьбу. Поэтъ грустный, меланхоличный, вчно проливающій слезы, казался ей живымъ противорчіемъ, чмъ-то непонятнымъ и непостижимымъ, и такого поэта не хотли и не могли понять. ‘Требовали, чтобы онъ длалъ то же, что и другіе, писалъ остроты, софизмы, каламбуры, римованные анекдоты, каждое слово которыхъ щекочетъ’ {Ibid, т. I. стр. 91.}. Это была, словомъ, борьба между писателемъ и читателями, художникомъ, стремящимся поднять публику до уровня своего искусства, и публики, которая тянула его внизъ, къ низинамъ своего неразвитого вкуса. Эта борьба, въ извстной, по крайней мр, степени, продолжается еще и въ настоящее время въ еврейской литератур, и пропасть между еврейскимъ писателемъ, участвующимъ въ самыхъ высокихъ проявленіяхъ человческой мысли и пользующагося самыми утонченными пріемами своего искусства, съ одной стороны, и низшей публикой, принадлежащей обыкновенно къ наимене образованнымъ классамъ, съ другой, все еще остается зіяющей.
Но какъ еще боле глубока была эта пропасть двадцать пять лтъ тому назадъ, въ тотъ моментъ, когда Фругъ впервые появился на сцен еврейской литературы, когда поворотъ симпатій въ сторону еврейскаго языка только начинался среди интеллигенціи и еще не образовалъ среди нихъ прочнаго и постояннаго ядра читателей, и когда дло воспитанія народа, его пріобщенія къ современной культур, ставшее задачей національнаго и соціалистическаго движенія, только едва начинало пробивать себ путь. И не потому, что Фругъ былъ особенно оригинальнымъ мыслителемъ, нтъ! искусство его далеко не такое утонченное, какъ у другихъ современныхъ еврейскихъ писателей, которыхъ мы разсмотримъ ниже: въ этой борьб противъ дурного вкуса публики рчь шла о завоеваніи самыхъ элементарныхъ правъ, такихъ, которыя составляютъ, такъ сказать, неотъемлемую часть искусства. Это — естественное право еврейскаго поэта быть чмъ-нибудь инымъ, чмъ клоуномъ и скоморохомъ, быть самимъ собою, показывать свою душу, а не мимику своего лица.
Но надо сказать правду, Фругъ не всегда умлъ охранять себя отъ опасностей той пропасти, по краю которой онъ шелъ. Иногда жажда легкаго успха увлекала и его въ потокъ вульгарнаго остроумія бадхоновъ, которымъ онъ объявилъ столь ожесточенную войну. Не одно его стихотвореніе показываетъ, что онъ самъ не всегда умлъ подняться надъ тмъ, что онъ такъ порицалъ въ другихъ, и, быть можетъ, въ сознаніи этой собственной своей ‘слабости’ надо искать причину проникающаго нкоторыя его стихотворенія чувства горечи и сарказма по отношенію къ публик и почти полной ненависти къ своему искусству. ‘Проклятъ тотъ, кого Богъ предназначилъ быть поэтомъ… у евреевъ! Не поэтъ онъ — а бадхонъ, скоморохъ: словечки и римы, мелодія и псенки, ломаніе и кривляніе, — вотъ что нужно ищущей развлеченія публик. Увы, горе ему! онъ будетъ, какъ голосъ, въ пустын вопіющій къ камнямъ и костямъ, его будутъ слышать долины и горы, поля и лса, но изъ людей — никто! Еврей возьметъ себ бородку въ руку и, голову наклонивъ на бокъ, будетъ слушать ушами, смотрть глазами и понимать… какъ стна’ {Ibid. А blaetel Widui, — 58—60.}.
Въ стихотвореніяхъ Фруга, какъ еврейскихъ, такъ и русскихъ, господствующимъ мотивомъ служитъ скорбь и жалоба. Этотъ спеціальный мотивъ, который начинается въ древнееврейской литератур ‘Плачемъ’ Іереміи, а въ Средніе вка нашелъ свое выраженіе въ ‘Киносъ’ {Киносъ — ламентаціи, читаемыя въ постъ 9-го Аба, день разрушенія храма.} и ‘Слихосъ’ {Слихосъ — покаянныя молитвы.}, особенно и культивировалъ современный еврейскій поэтъ, сочетавъ скорби настоящаго съ бдствіями прошлаго. Національное паденіе и индивидуальное несчастье евреевъ, лишенныхъ самыхъ элементарныхъ человческихъ правъ, составляютъ сюжетъ большинства его стихотвореній, ‘Ничто’, пишетъ онъ въ одной изъ своихъ фантазій, въ которой проза перемшана съ поэзіей, полусерьезное съ полукомическимъ, ‘ничто въ нашей трагической жизни не доставляетъ мн столько душевной боли и скорби, какъ видъ еврея, его сутулая спина, его исхудалое лицо, его худыя руки, впалая грудь и мрачная тнь страха, вчно лежащая на всей его физіономіи… Эти безпокойные, не то задумчивые, не то испуганные глаза, бгающіе по сторонамъ, какъ бы ища, куда спрятаться, гд спастись отъ опасности, эти блдныя дрожащія губы, которыя каждую минуту такъ и готовы сказать: ‘вотъ-вотъ, я бгу!’, все его существо, которое дрожитъ отъ каждаго листика, падающаго съ дерева, отъ каждой мухи, жужжащей предъ его ушами, вся эта Божья тварь, въ которомъ имется не только 248 {По талмуду, тло человческое состоитъ изъ 248 членовъ.}, но двадцать тысячъ членовъ, но ни одного цлаго, вотъ этотъ еврейчикъ, вотъ этотъ Исроликъ причиняетъ мн наибольшее горе’ {Ibid. т. I. Der schofor, 108—121.}.
Поэтъ хорошо знаетъ происхожденіе этого физическаго безсилія евреевъ: онъ близко видлъ жизнь гетто, этотъ адъ безъ воздуха и свта,
Гд молодости нтъ какъ нтъ,
Гд люди сды въ тридцать лтъ,
гд человческія существа, безъ надежды на будущее, прозябаютъ, какъ въ темниц, чувствуя, какъ ихъ силы медленно уходятъ, покорныя судьб, даже на словахъ не знающія протеста. Какими мрачными, но правдивыми красками рисуетъ онъ картину вншней жизни гетто, какъ кипитъ его гнвъ и негодованіе при вид униженій своихъ несчастныхъ братьевъ, проводящихъ свою жизнь
In jene nores, jene lecher
Mit krumme wend, mit faile decher,
Wuhin es giesst sich nit arain
Kein frische lutt, kein heller schain,
Kein liebe warimkeit fun himmel,
Kein feigel-lied dos harz derfreht,
Kein frisches windtel nit beweht,
Nit liftert uis dem alten schimmel.
In jener eingschaft, jener schmutz,
Wu nehmt zuneif dos ganze guts —
Is nit а groschen zu bezohlen,
Wu s’is nito kein junger dor —
Der mensch wert groi zu dreissig johr,
Fun steib derschtikt, fun nez geschwollen,
Wu wie а worem schtum un blind,
Verschwarzt, verzitert jeden ei wer,
Wachst uis in neit dos jdisch kind,
Un wu fun wiegel bis’n keiwer
Lebt ob sein narisch weit der jd,
Verdart, vertrikent wie der dorn
Un fielt eibig, wie es glieht
Bein freien menschen, brennt un siedt
Der heiliger, der freier zorn!..
Er steht, er zitert, beigt dem kark,
Ohn fiss, ohn hend, wie fun ssuchote,
Far jeden hund, wos bilt in mark,
Far jeden chaser in der blote…
Der ssoten iliekt ihm nis di bord,
Die klippe speit ihm in di oigen,
Un er bleibt stehn uif’n ort —
Di lippen shtum, der kop gebeigen,
Dos nonim finster wie die erd,
In ein gedank verklemt, vierfroren:
— ‘Asei mistame is beschert,
А ]d is doch derzu geboren!’..
Во мрачныхъ норахъ, темныхъ дырахъ,
Гд стны кривы, крыши гнилы,
Куда ни свтъ иль воздухъ свжій
Не проникаютъ, какъ въ могилы,
Гд ни тепло, ни пнье птицъ
Не радуетъ души больной,
И свжій втерокъ не сдуетъ никогда
Наросшей плсени убогаго гнзда,
Гд грязно, тсно и темно,
Нужда гнететъ, какъ тсное ярмо,
Гд молодости нтъ нтъ,
И люди сды въ тридцать лтъ.
Отъ пыли задыхаясь и боля,
Какъ червь нмой, слпой,
Дрожа, терзаясь и хиря,
Ростетъ еврея сынъ младой.
И съ колыбели до могилы
Живетъ вс дни свои еврей,
Худой, измученный, безъ силы,
Какъ песъ бездомный средь полей.
Его душа, воспитанная хлвомъ,
Ужъ никогда не закипитъ
Святымъ и огненнымъ тмъ гнвомъ,
Что душу вольнаго томитъ.
Стоитъ, дрожитъ и спину гнетъ,
Безъ ногъ, безъ рукъ, а то и хуже.—
Предъ каждымъ псомъ, что нападетъ,
Свиньею каждой въ каждой луж.
Кто бороду ему трясетъ,
А кто ему въ глаза плюетъ, —
Онъ все, недвижимый, стоитъ,
Нмой, съ опущенной главой,
Съ лицомъ, какъ туча мрачнымъ,
Твердя все вчно лепетъ свой:
— ‘Ужъ такъ наврно суждено,
На то еврейство рождено!’…
Въ псн съ многозначительнымъ заглавіемъ ‘Жарко и холодно’ поэтъ въ игривой иронической форм описываетъ главные періоды жизни еврея. Холодно ему бываетъ, когда онъ появляется на свтъ, холодно и въ конц пути, въ могил. Жарко, очень жарко въ хедер подъ плеткой учителя. Жарко ему бываетъ, пріятно жарко, когда стоитъ подъ свадебнымъ балдахиномъ, но это счастье длится недолго. Скоро еврей со всмъ пыломъ своего темперамента бросается въ борьбу за существованіе, торгуетъ, здитъ на ярмарки, суетится, что-то продаетъ, что-то покупаетъ и незамтно для себя истрачиваетъ свои силы, и ему приходится покидать сцену, на которой разыгралась трагикомедія его жизни.
Brent, brent, — ir wet obgekilt weren, reb jd!..
Ir eilt sich noch sschoiro?— noch eisen, noch breier,
Noch seid un noch ssamet — ir flakert, ir sidt?
Vergest nor nit — seit asei gut — tun jerid
А schtikele leiwand zu breingen, reb vter.
Горите, горите — остынете скоро!…
Купить все вамъ нужно — желзо и лсъ,
И бархатъ, и шелкъ — это важно безъ спора.
Купить не забудьте, — смотрите, смотрите!—
На саванъ и холстъ для себя захватите…
Проживши дтство свое и отчасти юность въ деревн среди еврейскихъ земледльцевъ, Фругъ внесъ въ еврейскую литературу, столь бдную описаніями природы, новый элементъ: благоуханіе полей и лсовъ, непосредственныя впечатлнія, полученныя имъ на лон природы. Его картины не даютъ ничего оригинальнаго, его образы не новы, но, несмотря на это, стихотворенія эти интересны личнымъ настроеніемъ, которое авторъ въ нихъ вноситъ. Чувствуется, что хотя авторъ не обладаетъ особенно богатой и утонченной чувствительностью къ нюансамъ красокъ и звуковъ, но онъ все-таки глубоко чувствуетъ красоты природы. Въ этихъ стихотвореніяхъ особенно обнаруживается ритмическій инстинктъ Фруга и его версификаторскій талантъ: онъ уметъ использовать музыкальное богатство словъ и передавать движеніемъ ритма свои впечатлнія и чувства. Вотъ, напр., три строфы изъ стихотворенія ‘Весеннія псни.’ {Ibid. t. I. Frhltagsliedei, 77—78.}
Dos taibele werket,
Dos taibele ruft:
Steht auf, kinder! Lichtig
Un frisch is die luft.
Dos bhnele sjumet
Un seigt on а mos
Die saft fun die reisen,
Dem tau fun die gros.
Die voigelech singen
In wald un in thol,
Es hren sich lieder
Arum ohn а zohl.
Воркуеть голубка,
Голубка зоветъ:
Вставай же! ужъ свтелъ
И свжъ такъ восходъ!
Жужжитъ вотъ и пчелка
Сосетъ, не уставъ,
Вс соки цвтовъ,
Росу свжихъ травъ.
И птички поютъ ужъ
Въ долин, въ лсу,
И слышатся псни
Вверху и внизу.
Какъ легокъ и нженъ общій ходъ стиха въ этой псн весны. Кажется, будто она заимствовала крылья у воспваемыхъ ею наскомыхъ и маленькихъ птичекъ, которыя, ликуя, порхаютъ въ свжемъ и прозрачномъ воздух весенняго дня. Сравнивая эти стихи со слдующими, описывающими лто, {Ibid. t. I. Sumerlieder, 77—89.} мы видимъ, насколько стихъ въ этомъ послднемъ стихотвореніи. оставаясь еще легкимъ и нжнымъ, тмъ не мене уже боле серьезенъ и тяжелъ, боле, такъ сказать, зрлъ, какъ ‘высокіе колосья на поляхъ, ждущіе прихода жнецовъ’.
Auf die gertner, auf die felder
Hr ich ssse stimmen singen,
Wie die freie, blaue wellen,
Rauschen, giessen sich un klingen.
Un die schniter gehen, eilen…
Serpes, kosses glenzen, klingen.
Auf die tholen, auf die felder
Hr ich ssse stimmen klingen.
И на поляхъ, и по садамъ,
Я слышу, псни раздаются,
Какъ волны вольныя, кругомъ
Шумятъ, звенятъ и льются.
Косцы спшатъ къ своимъ лугамъ,
Серпы и косы вскачь несутся,
И на поляхъ, и по садамъ,
Я слышу, псни раздаются.
Культъ природы, любовь къ физическому труду, особенно земледльческому, который поэтъ вынесъ изъ деревенской обстановки, въ которой онъ выросъ, сдлалась самымъ сильнымъ чувствомъ, вдохновлявшимъ его музу. Поэтъ слезъ и печали какъ будто преображается, когда изъ тсныхъ и мрачныхъ закоулковъ гетто выходитъ въ поле и видитъ, какъ крестьянинъ работаетъ на земл или отдыхаетъ крпкимъ здоровымъ сномъ. Вс богатства, вс удовольствія городской жизни не могутъ сравниться въ его глазахъ съ счастіемъ суровой жизни, исполненной труда, постоянно обновляющаго кровь и дающаго покой сердцу. И въ память о впечатлніяхъ этой жизни, которая такъ недавно была его собственной, онъ пишетъ свою ‘Псню труда’, {Ibid. т. 1. Lied der arbeit, стр. 62—63. Фругъ далъ и русскую версію этого стихотворенія. Мы приводимъ ниже нашъ дословный стихотворный переводъ его.} настоящій гимнъ труду и жизни. Силою и энергіей языка, широкимъ и торжествующимъ размромъ, чувствомъ крпкаго и здороваго оптимизма, эта псня занимаетъ особое мсто не только въ произведеніяхъ самого Фруга, но, можно сказать, во всей литератур гетто вообще, въ которой впрочемъ Фругъ представляетъ единственный примръ поэта, близко знавшаго трудъ и жизнь земледльца. Эта псня, въ которой подражанія народнымъ пснямъ перемшаны съ сентенціями простой и образной философіи, боле чмъ вс его, такъ называемыя, ‘сіонистскія’ стихотворенія, показываютъ, какое возрождающее дйствіе на дтей гетто можетъ оказать жизнь на лон природы въ теченіе одного только поколнія, при чтеніи этой псни чувствуется, что не будь тхъ условій жизни, которыя сдлали Фруга поэтомъ іереміадъ, онъ могъ бы стать еврейскимъ Кольцовымъ. Своимъ братьямъ, задыхающимся въ гетто, не знающимъ ни покоя, ни отдыха, Фругъ преподноситъ пснь возрождающаго труда, длающаго человка свободнымъ и независимымъ:
Far eich, meine orime brider un Schwester,
Wos seinen zuseit un zuschpreit auf der weit,
Wos krichen un blondschen auf tausender wegen,
In regen, in schturm, in hitz un in kelt,
Far dir, oi, du eibiger krchzer un sifzer,
Verschwarzter, verklogter, verjomerter jd,
Tut schalen un singen un hilcheu un klingen
Mein frisches, mein lebedig-freiliches lied.
In tausender schtromen giesst sich dos leben
Un kumt fort zum alten, zum eibigen breg…
Die weit is far einem а blihender gorten,
Far tausend — а schwerer, а sumpiger weg.
О, leib un gesang der mih un der arbeit!
Singt, grisst sei fun harzen, bend un heiss!
Gesund sollen sein die hend mit masjoles,
Der schtern, fun welchen es giesst sich der schweiss.
Gebenscht sollen sein der werkschtat, dos spindel,
Der hamer, die ssoche, der sserp un die seg!
Die weit is far einem а blihender gorten,
Far tausend — а schwerer un sumpiger weg.
Geschmak seinen, brider, dem ssrore’s majcholim,
Geschmaker fun alles — dos schtikele breit,
Wos ziet sich fun eigener, erlicher arbeit
Mit schweiss un mit mih, abi nor on neit.
Geschmak is dem ssrore’s schlof in sein zimmer,
Auf weichinke kisselech, weiss wi der schnei,
Geschmaker — а schlumer far nacht, noch der arbeit
In feld, auf а kopitze frischenke hei.
Fiel lichtiger scheint di sun noch а regen,
Die waremkeit — lieber un ssser noch kelt,
Nor die, welche hoben dos umglik genossen,
Verstehen wos glikiich sein heist auf der weit.
Die feil is fun schtol, der hamer — fun eisen,
Ganz einfach gemacht un nit breein
Mit sei ober macht men dos schwerd im dem panzer,
Un taki die heilige kremen alein.
Der sserp is fun schtol, die ssoche — fun eisen,
Kein ziehrung kein greisse seinen sei nit,
In sei ober liegt unser kraft, unser leben,
Ohn sei is ummeglich ein einziger trit.
То leibt’sche un singt der mih un der arbeit!
Singt, grisst sei iun harzen, liebend un heiss!
Gesund sollen sein die hend mit masjoles,
Der schtern, fun welchen es giesst sich der schweissi
Для васъ, мои бдные братья и сестры,
Разсянныхъ всюду по свту всему,
Блуждающихъ вчно по разнымъ дорогамъ
Въ грозу, непогоду и страшную тьму,
Для тебя, о, ты, стонущій вчно вздыхатель,
Забитый, несчастный, безсильный еврей, —
Поютъ и звенятъ, и гремятъ неустанно
Веселые звуки той псни моей.
Жизнь тысячей струй разливается всюду,
Но къ старому брегу стремится прильнуть,
Сей міръ одному — садъ цвтущій, роскошный,
Для тысячъ — тернистый, мучительный путь.
Хвала же и слава труду и работ,
Воспойте и славьте ихъ всею душой!
Здоровы да будутъ съ мозолями руки,
И лобъ, что струится весь потомъ-ркой!
О, благословенны верстакъ, веретена!
Ты, молотъ, ты, серпъ, ты благословенъ будь!
Сей міръ одному — садъ цвтущій, роскошный,
Для тысячъ — тернистый мучительный путь!
Да, вкусны вельможи роскошныя блюда,
Вкуснй еще хлба кусокъ, господа,
Добытый трудомъ и работою честной,
Привольно, свободно и въ пот лица.
Да, сладокъ вельможи сонъ въ опочивальн
На мягкихъ и блыхъ подушкахъ, какъ снгъ,
Но слаще вздремнуть на лугу предъ закатомъ
Въ объятіяхъ сна душистаго нтъ.
Миле бываетъ тепло посл стужи,
Свтле лучъ солнечный посл ненастья,
И только испилъ кто всю чашу страданья,
Цнить тотъ уметъ и капельку счастья.
Напильникъ изъ стали и млатъ изъ желза, —
И просто, несложно онъ сооруженъ, —
Но ими и длаютъ панцыри, шпаги,
Златые уборы и царскихъ коронъ.
Серпъ тоже изъ стали, соха изъ желза, —
Совсмъ небольшія орудья они, —
Но въ нихъ наша сила, источникъ въ нихъ жизни,
Безъ нихъ даже шага не сдлаемъ мы.
Воспойте жъ и славьте вы трудъ и работу,
Воспойте и славьте ихъ всею душой!
Здоровы да будутъ съ мозолями руки
И лобъ, что струится весь потомъ-ркой!
Но Фругу не суждено было долго воспвать землю и радости природы. Что значила маленькая родная его колонія Бобровый Кутъ и нсколько другихъ еврейскихъ поселковъ на юг Россіи и на Литв, существовавшихъ благодаря льготамъ, полученнымъ еще отъ Николая I, въ сравненіи съ огромными массами копошащихся въ городахъ черты осдлости евреевъ, которымъ нельзя и ногой ступить на землю вн города! Природа, жизнь и трудъ въ пол, эти слова уже давно ничего не говорятъ сердцу евреевъ: еврей знаетъ эти слова только по описаніямъ священныхъ книгъ, по праздничнымъ обрядамъ, оставшимся отъ той давно минувшей эпохи, когда его предки сами были земледльцами. Поглощенному борьбой за существованіе и изученіемъ Закона еврею некогда и думать о красотахъ природы. Да и въ Талмуд разв не сказано: ‘кто прерываетъ свое ученіе, чтобы сказать: ‘ахъ, какъ красиво это дерево!’ заслуживаетъ какъ бы смерти’ {Aboth. глав. III.}. Вотъ это удаленіе еврейскаго народа отъ природы, почти столь же старое, какъ удаленіе его изъ родной страны, служитъ для поэта источникомъ вчной скорби и печали. Онъ постоянно помнитъ, что онъ сынъ народа, которому и человческими, и божескими законами запрещены тихія и спокойныя радости жизни, и когда сердце его, не желающее считаться со всми этими законами, все-таки жаждетъ красоты и радости, онъ обращается къ народу съ такими горькими и дкими упреками:
А sumer-nacht… а beim… а blum…
А ssser schlof in ruh, in frieden.
Du narr, du narr, du alter narr!
Wos kehrt sich on dos mit а Juden?!
Schon! Alz vergessen, wos mit dir
Men lernt, chasor’t schon an’erech
Zwei tausend jor! а beim, а blum…
Nu, noch wos? fein fun dir, а derech!..
А sumer-nacht… а teich, а beim…
Fein! schpiel sich, schpiel sich mitn’ssoten!
Du weisst schon nit, gedenkst nit, wos
Is dir erloibt un wos verboten?
О, ночь… деревья… и цвты!..
Сонъ сладкій въ мир и поко!..
Глупецъ ты старый, бредиши чмъ?
Къ лицу ль еврею что-нибудь такое?
Ужель забылъ ты все совсмъ,
Чему тебя учили и учили
Дв тысячи ужъ лтъ? Цвты?!
Еще чего? Въ ум ужъ ты ли?
О, ночь… Тепло… цвты!
Огнемъ играешь незамтно…
Не знаешь разв, иль забылъ,
Для насъ плодъ это вдь запретный!… 1)
1) Собр. соч. т. II. А sumer-nacht. стр. 117—121.
Среди ‘восемнадцати благословеній’, которыя еврей произноситъ трижды въ день, имется одно, въ которомъ просятъ Бога ниспослать благословеніе на вс плоды земные. И поэту кажется, что это благословеніе при условіяхъ современной еврейской жизни звучитъ горькой ироніей и насмшкой:
Поля еврейскія, сады,
Когда и гд ихъ видлъ ты? 1)
1) Ibid. т. I. Die tefilah, 26—30.
Gertner jdische un feld-er —
Hot ir sei gesehen?
Онъ перечисляетъ вс слои евреевъ, произносящихъ эту молитву: меламеда, фактора, стараго портного, нищаго, ‘никто изъ нихъ во всю жизнь не видалъ ни колоса, ни травы’ {Ibid.} и онъ обращается къ Богу съ горячей и искренней молитвой. Народъ его сталъ народомъ нищихъ, живетъ въ позор и презрніи, и онъ молитъ у Бога хоть капли счастья для него, пусть дастъ ему вкусить радости труда на собственной земл, возможности сть хлбъ, собранный имъ самимъ на своихъ поляхъ, чтобы онъ могъ понять и почувствовать истинный смыслъ молитвы о ‘благословеніи земли’, которую онъ теперь произноситъ совершенно машинально, какъ попугай.
Мы уже мимоходомъ указали на сіонистскія стихотворенія Фруга. Это самыя слабыя изъ всхъ его произведеній. Рдко можно найти въ нихъ новую тему или истинно поэтическую ноту. ‘Старая мать Сіонъ, зовущая дтей своихъ’ и другіе подобные, давно уже устарвшіе и изношенные образы, которымъ поэтъ не сумлъ придать свжести личнаго переживанія, безъ конца повторяются во всхъ этихъ стихотвореніяхъ и часто принимаютъ къ тому же форму полемики съ раввинами или еврейскими богачами, которые, къ огорченію поэта, не обнаруживаютъ достаточно симпатій этому національному движенію. Національное будущее всегда казалось Фругу темнымъ, покрытымъ тучами, и слова утшенія и надежды, вырывающіяся изъ его устъ, неопредленны, неувренны и лишены той искренности, которыми отмчены вс другія его поэтическія произведенія. Напрасно поэтъ увряетъ насъ, что онъ вритъ въ будущее:
Es wellen aufwachen fun schlof
Gor neie leit mit neie mches,
Sei wellen breingen auf der weit
Fiel neie, frische, schtarke kches.
И новы ліоди съ духомъ новымъ
Отъ крпкаго проснутся сна,
И въ міръ внесутъ, убогій, старый,
Силъ новыхъ, свжихъ, смена. 1)
1) Ibid. т. I. Nachlieder. стр. 39-49.
Напрасно онъ прибавляетъ: ‘таки должно быть’: за этими словами его не чувствуется ни трепетаніе и экстазъ вры, ни искреннее и глубокое одушевленіе человка, душа котораго преисполнена виднія счастливаго и блестящаго будущаго. Взоры Фруга постоянно обращены не къ будущему, а къ прошлому и настоящему націи. Онъ любовно вызываетъ образы минувшаго величія народа, но они его не утшаютъ, не даютъ забыться въ сладкомъ сн отъ скорбей настоящаго: напротивъ, они еще боле усиливаютъ его горечь, еще рзче выдляя глубину паденія народа съ той высоты, на которой онъ нкогда стоялъ. Душа Фруга постоянно осаждается библейскими образами, образами національныхъ героевъ, боровшихся за народъ и распространявшихъ славу его по всей земл: онъ видитъ въ воображеніи своемъ народъ Библіи, народъ Пятикнижія, сильный и счастливый, жившій на своей земл и участвовавшій во всхъ чистыхъ радостяхъ жизни, и рядомъ съ каждой картиной минувшей жизни, какъ припвъ грустной псни, встаетъ въ его ум страшный вопросъ: ‘А теперь?’ Правда, въ своихъ національныхъ стихотвореніяхъ, какъ и въ другихъ своихъ произведеніяхъ, Фругъ не поднимается до высокихъ вершинъ, не находитъ тхъ словъ и образовъ, которыя открываютъ небо или показываютъ бездну. онъ не знаетъ ни грохота грома, ни сверкающаго блеска молніи, зато глубокій лиризмъ его стихотвореній, тонъ простой и жгучей грусти, чувство искренности и даже наивности, проникающее ихъ, несомннно, составляетъ ихъ силу и прелесть. Поэтъ спрашиваетъ и отвчаетъ:
U weisst auf wos ich wein? hart aus,
Ich hob а bichele gelesen:
Dort is beschriben, as amol
Is auf der weit а folk gewesen. 1)
Вы знаете, я плачу отчего?
Одну я книжечку читалъ,
И въ ней написано: когда-то
Народъ и жилъ, и поживалъ,
1) Ibidem.
Народъ этотъ былъ великъ и силенъ, имлъ много городовъ и деревень, полей и садовъ, глубокихъ ркъ и зеленыхъ лсовъ, онъ былъ господиномъ надъ другими народами, которыхъ онъ училъ мудрости и Закону. ‘А теперь?’… Отъ всей прошлой славы осталась одна только ‘западная стна’ храма, пощаженная пожарищемъ Тита и ставшая мстомъ паломничества. Въ безсонныя ночи, когда поэтъ бродитъ по полямъ чужой страны, его сердце сжимается отъ тоски и страха, его воображеніе еще воскрешаетъ предъ глазами страну предковъ, которая кажется ему теперь большимъ кладбищемъ, а ‘западная стна’ — памятникомъ на могил, гд ‘похоронено счастье, которое никогда боле не вернется’. И душевная боль поэта выливается въ слдующихъ прекрасныхъ и трогательныхъ стихахъ:
Nito far mir kein ruh, kein frieden,
Die alte bilder leben noch…
In tifen schlof, in schtilen drimel
Schteht auf а weites, liebes land
Mit alte heiche, greisse dembes
Wos wachsen bei an’alten wand…
Bei jener wand fun beiss-hamikdosch,
Wos is far uns geblieben schtehn,
Wie а mazowo, а sikoren
Fun dem, wos is а mol gewen…
Ich seh dos feld, ich seh die kworim,
In welch s’liegt dos alte glik,
Die kraft un muth un freid, far welche
Es is nito kein weg zurik.
Мн нтъ покоя, нту мира, —
Картины прошлаго еще живутъ…
Въ глубокомъ сн иль тихой дрем
Грезится образъ той страны,
Гд кедры стройные растутъ
У древней ‘западной стны’…
У той стны былого храма,
Что уцлла лишь для насъ,
Какъ памятникъ надгробный
Надъ тмъ, что было какъ-то разъ.
Я вижу поле и могилы,
Гд счастье мертвое лежитъ,
А съ нимъ и мощь, и духъ, и силы, —
Чему возврата больше нтъ. 1)
1) Ibidem, т. II, А sumer.-nacht, стр. 118.
На этомъ фон печали и отчаянія, среди царствующаго кругомъ мертваго безмолвія, предъ поэтомъ вдругъ появляется фигура Моисея, величайшаго героя народа, — олицетвореніе самыхъ высокихъ доблестей и лучшихъ надеждъ націи. Одинокій и печальный, онъ изливаетъ свою скорбь по поводу паденія организованнаго имъ народа и опустошенія земли, составлявшей мечту его жизни.
Fun barg Newu, fan rosch hapisgo
Schteht auf а heicher, groer man,
Ich hr а klog, а tifen jomer:
‘Bis wan, du schtarker Got, bis wan?’
Es heibt sich auf а wind, а schturm,
Es geht а jomer, а geschrei…
Die greisse dembes roischen, brumen,
Di zweigen brechen sich auf sei.
Un fun der alter wand tut gehn
А klog l’un greisten tifen schmerz…
Schlof ein, schlof ein, du altes umglik,
Gib ruh zu mein verjomert herz!..
Съ горы Небу, съ ея вершины
Встаетъ высокій мужъ сдой,
И гласъ его взываетъ громко:
‘Докол Боже, Боже мой?’
И буря грозно гласу вторитъ,
Несется плачъ и стонъ кругомъ,
И лсъ шумитъ, деревья воютъ,
И слышенъ рукъ-втвей ихъ ломъ.
И со стны сдой и старой
Несется плачъ и стонъ глухой…
О, усыпись ты, горе — горе,
О, дай покой душ больной!
Поэтъ отлично знаетъ вс общанія счастливаго будущаго, которыя народъ ревниво хранитъ какъ самое цнное сокровище своей мученической жизни. Какъ и вс братья его въ гетто, онъ также надется, что за страданіями въ конц концовъ придетъ и высшая награда: счастливая и независимая жизнь въ стран предковъ. Магическія слова о воскресеніи изъ мертвыхъ, о Мессіи, ему остались близки съ самаго дтства, и тмъ не мене душа его неспокойна, и онъ съ тоскою задаетъ себ вопросъ, хватитъ ли у народа физическихъ силъ, чтобы ждать до конца. Мертвые, покойные, не вдающіе тревогъ, т могутъ ждать въ своихъ могилахъ, но что сказать народу, какія слова утшенія можно найти для полумертваго народа, который, не имя силы сопротивляться жизненнымъ несчастьямъ, сохранилъ, однако, способность ихъ чувствовать. Кости, которыя видлъ пророкъ въ своемъ видніи, по-прежнему лежатъ въ долин, ждутъ божественнаго слова спасенія, которое все не приходитъ, но въ противоположность тому, что видлъ пророкъ, это не высохшія кости, а живой организмъ, слабый и безкровный, и потому легче всего расположенный ко всякимъ болзнямъ, ко всякимъ недугамъ. Въ своемъ стихотвореніи ‘Воскресеніе изъ мертвыхъ’ поэтъ призываетъ народъ сдлать отчаянное усиліе и собственными силами вырваться изъ могилы, въ которой онъ живьемъ погребенъ. И какими нжными и грустными стихами онъ выражаетъ свои сомннія и тревоги:
Nor auf dem alten beiss-hakworos
Is wach а vgele un singt:
Wie perl schiten sich die treten,
Dos liedele wie silber klingt.
Sie singt: ‘а gras eich, alte kworim,
А lieben gruss hob ich gebracht…
Wie schreklicb tif is eier cholim
Un schreklich finster eier nacht!
Nor prchtig is der morgen-schtern,
Wos wet erscheinen hei un rein —
Beleichten eier schwarzen cholim
Derwarimen eier kalten schtein.
М’schiach geht un er wet kunien,
Der goel zedek! jo! ich hof,
Er wet eich aufweken zum leben
Fun eier langen teiten schlof’.
Du narisch vgele! dein liedel
Is mir bekant а lange zeit,
‘М’schiach geht un er wet kumen’,
Nor oi, wie weit is er, wie weit!
Die meissim kenen ruhig warten,
Halb-teite seinen ober do —
А ganzes folk fun hoit un beiner…
Nito far im kein treist, nito!
Bis wan — mit kraft, mit heissen gleiben
Fun langen, tuen schlof erwacht —
Er wet alein, alein verjogen
Fun sich die schwarze, kalte nacht 1).
1) Ibid. т. II. Tecliiath-hameissira. стр. 102—103.
Кладбище спитъ. Одна лишь птичка
Привольно, бодро тамъ поетъ:
Какъ жемчугъ, льются ея трели,
Сребромъ звучитъ ея аккордъ.
Она поетъ: ‘привтъ горячій,
Могилы, вамъ я принесла…
Какъ крпокъ сонъ вашъ непробудный,
Какъ ваша ночь темна, черна!
Но ярко, чисто и прекрасно
Звзда на неб заблеститъ
И озаритъ вашъ сонъ ужасный,
Согретъ холодъ вашихъ плитъ.
Идетъ Мессія — Избавитель,
Идетъ — идетъ, и Онъ грядетъ!..
Онъ къ жизни васъ разбудитъ скоро
Отъ вашихъ сновъ, тревогъ, невзгодъ!’
О, птичка глупая! та псня
Знакома мн давно-давно:
‘Идетъ Мессія — и грядетъ Онъ!’ —
А все жъ, увы! Онъ далеко!
Мертвецъ — тотъ ждать покойно можетъ,
Но трупы тутъ живые вс,
Народъ живой и съ плотью-кровью, —
Ему-то утшенья нтъ нигд!..
Пока самъ съ врою горящей,
Отъ мертваго проснувшись сна,
Онъ, полный силы, нын спящей,
Тьмы ночи не сорветъ съ себя…
Въ Библіи и талмудической литератур, особенно агадической, поэтъ видитъ живой источникъ той моральной силы, которая дала еврейскому народу возможность жить, несмотря на вс направленные противъ него удары. Какъ Антей, еврейскій народъ вновь находитъ силы, когда возвращается къ своей матери, но въ противоположность герою греческой миологіи, его мать — не земля, а небо, міръ чистой и возвышенной мысли. Когда, въ минуту скорби и отчаянія, поэтъ жалуется на то, что Моисей скрылъ отъ народа мсто своего вчнаго покоя и лишилъ его, такимъ образомъ, послдняго утшенія — излить свое горе, оросить своими слезами могилу своего пророка и героя, — голосъ съ неба отвчаетъ ему, что Моисей
Nit kein keiwer, fui mit sehimel,
Nit kein kalten, teiten schtein,
Nein, а kwal, а reinem, sssen
Un а schtarken, wie а teich,
Hot er eibig, eibig flissen
Auf der weit gelost far eich.
Auf die bregen wachsen, blihen
Beimer, blumen frisch tm rein,
Par sein heilig wasser knihen
Knecht nn knig, greiss un klein.
Не тлнья полную могилу,
Не камень мертвый и холодный,
Но чистый, сладкій ключъ живой,
Стремительной несущейся ркой,
На свт онъ оставилъ вамъ.
У береговъ его цвтутъ, ростутъ
Цвты прелестные, могучіе дубы,
У водъ его вс ницъ падутъ:
И старъ, и младъ, цари, рабы 1).
1) Ibid. т. I. Mosche Rabeinu’s keiwer, стр. 33—3-t.
Имя этому ключу живой воды — Библія, и въ ней надо искать утшенія и убжища отъ житейскихъ бурь.
Въ другомъ стихотвореніи поэтъ съ трогательной искренностью и нжной грустью вызываетъ воспоминанія о страницахъ талмуда, питавшихъ мечты его юности: ихъ свтъ никогда не погаснетъ на неб его народа. Эти страницы раздляли участь еврейскаго народа. Какъ и народъ, он были предметомъ преслдованія, ненависти и презрнія, но эти преслдованія придали имъ милый и дорогой видъ, который говоритъ сердцу еврея то же, что и лицо старой бабушки, на морщинахъ котораго начертана исторія всхъ скорбей и горестей отцовскаго дома: ‘Старыя страницы Талмуда! Старыя сказки и легенды! Какъ часто въ моей печальной жизни я обращаюсь къ вамъ! Ночью, во тьм, когда сонъ бжитъ отъ глазъ моихъ, и я сижу, одинокій, опустивъ голову на грудь, — въ эти грустные часы, моя память вдругъ начинаетъ сіять, какъ яркая звзда въ лтнюю ночь… О, старыя, старыя картины! Сколько свта, сколько звздъ горятъ, сіяютъ и не могутъ погаснуть! Тысячи потоковъ, тысячи ркъ ихъ затопляли, песокъ сыпался на нихъ, бури ихъ рвали, — но старыя, старыя страницы все живутъ… он пожелтли, почернли и истерлись, тутъ дыра, тамъ изъдина, тутъ клочекъ совсмъ уже испепелился, тамъ строка совсмъ ужъ не годится. и все это похоже на старое кладбище. Такъ что же? Это, дйствительно, кладбище, гд похоронено въ могил все, чего ужъ мы никогда имть не будемъ… А я, старый, больной, сирота, исполненный скорби и страха, стою съ опущенной сдой головой, стою и плачу надъ могилой предковъ’ {Ibid. т. IL А hufen erd. Это стихотвореніе имется также и въ русской версіи автора.}.
Фругъ, сила котораго, главнымъ образомъ, въ лирик, съ успхомъ писалъ и баллады и народныя легенды. Онъ переложилъ въ стихахъ легенды изъ агадической литературы, напр., легенду объ Александр Великомъ. Послдній въ своихъ походахъ дошелъ до дверей рая. Но ему не дано было туда проникнуть, такъ какъ онъ пролилъ человческую кровь на земл, тогда онъ пожелалъ, по крайней мр, имть вещественное доказательство того, что онъ достигъ рая. Стражъ рая передаетъ ему на память человческую кость. Вернувшись на землю, онъ собираетъ всхъ мудрецовъ и проситъ ихъ объяснить, какой смыслъ иметъ этотъ странный подарокъ. Объясненіе даетъ ему одинъ изъ мудрецовъ, который беретъ всы и кладетъ на одну чашку кость, а на другую — все, что было на Александр, золото, корону, тяжелый мечъ и панцырь. Кость оказывается тяжеле всхъ украшеніи и вооруженія царя, и только когда онъ бросаетъ горсть земли на чашку съ костью, послдняя поднимается, какъ перышко.’Эта кость, — объясняетъ мудрецъ, — кусокъ человческаго черепа. Вотъ отверстіе въ немъ. Много лтъ назадъ въ этомъ мст былъ глазъ. Слабъ и малъ нашъ глазъ, но сколько желаній у него въ жизни! Рвется, горитъ желаніемъ: всего ему мало, онъ хочетъ захватить все больше, больше… Дай ему землю, небо, солнце, звзды — все мало! Бги, человкъ, работай, ползай, прыгай, бги все дальше, дальше… А докол? Пока не бросятъ на него первой горсти земли’ {Ibid.}.
Талмудическая притча послужила также основой его поэмы ‘Золотой ключъ’ {Idid. т. I. Der. goldener schliessel, 105—106.}. Жилъ нкогда старый царь, обладавшій несмтными богатствами, золотомъ, серебромъ, жемчугомъ и алмазами. Вс его богатства хранились въ запертомъ дворц, дверь котораго открывалась маленькимъ золотымъ ключомъ. Но ключъ этотъ былъ такъ легковсенъ, что для предосторожности царь привязалъ его къ тяжелой цпи. Этотъ ключъ символизируетъ участь еврейскаго народа. Богъ сдлалъ изъ еврейскаго народа золотой ключъ, открывающій царскую дверь, за которой хранятся сокровища, боле цнныя, чмъ матеріальныя богатства, а именно духовныя богатства человческой жизни, но чтобы этотъ ключъ не затерялся, Творецъ міра привязалъ его къ тяжелой цпи страданіи и несчастій:
Nu, to geh-zsche, geh isrolik,
Beig dem alten, kramen raken,
Schlep die greisse, schuere keit!..
Иди же, Израиль, или,
И спину ты старую гни,
И тяжелую цпь ты тащи!
Изъ народныхъ легендъ, переложенныхъ Фругомъ въ стихахъ, отмтимъ еще самую красивую и наиболе извстную, ‘Дочь тамеса’, {Ibid. т. II. Dem schamesch’s tochter, а volkslegende, 106—113. Шамесъ — служка въ синагог.} имющуюся также и въ русской версіи.
Старый рабби опасно заболлъ. Ночью вдругъ шамесъ замтилъ, что ‘булава, которой ежедяенно на разсвт онъ стучалъ рукой привычной, прихожанъ будя къ молитв, вдоль стны сама собою быстро движется, шатаясь’. Дурной это признакъ, кто-то умираетъ, и маленькая дочь шамеса будитъ отца: или, разбуди людей, рабби умираетъ. Собравшись въ синагог, вся община стала молиться о выздоровленіи любимаго пастыря. Прибгали ко всмъ таинственнымъ средствамъ, ‘свчу, величиною въ ростъ больного, отливали и, обычаю согласно, облачивши въ саванъ блый, схоронили на кладбищ’, прибгали къ другимъ средствамъ, которымъ народное воображеніе приписываетъ волшебную силу: все напрасно, положеніе рабби ухудшалось съ часу на часъ. Осталось еще одно средство, дйствительность котораго непогршима. Темной ночью уполномоченные общины поспшно отправились по домамъ съ листомъ въ рукахъ и приглашали всхъ членовъ общины отдать частицу своей жизни въ пользу рабби. Подписи быстро покрываютъ листъ: вс, мужчины и женщины дти и старики, жертвуютъ кто дни, а кто и цлый мсяцъ — и листъ съ подписями кладутъ въ священный ковчегъ. Въ убогой хижин шамеса ждетъ уполномоченныхъ его дочь, Дебора. Она тоже хочетъ принести даръ рабби, который любилъ ее, какъ мать родная, училъ ее читать, писать и быть доброй и честной. Напрасны молитвы уполномоченныхъ, напрасно плачетъ старый отецъ, Дебора отдаетъ рабби всю свою жизнь. И въ тотъ моментъ, когда двери ковчега закрылись, рабби поднялся съ своей постели, крпкій, молодой и бодрый, а дочь шамеса тихо заснула вчнымъ сномъ. Прошли годы. Тихо и безшумно протекала жизнь маленькаго города. Дти стали взрослыми, и на старомъ кладбищ выросли новыя могилы. Старый рабби попрежнему управляетъ общиной, молится и изучаетъ Законъ, но не забылъ онъ маленькой Деборы, и каждый годъ въ день ея смерти онъ ставитъ свчу и совершаетъ моленіе за упокой ея души. Дни текутъ, и рабби все не старится, но онъ вчно грустенъ. По ночамъ, когда онъ въ синагог изучаетъ Тору, онъ часто слышитъ сладкій голосъ женщины, поющей красивыя и веселыя мелодіи. Образъ его дорогой ученицы встаетъ предъ нимъ, и онъ проситъ прощенія у той, которая умерла за него. Онъ знаетъ, что значатъ эти мелодіи: если бъ Дебора была въ живыхъ, она была бы теперь невстой. Затмъ ему слышатся отчаянные стоны родящей женщины: Цебора была бы счастливой матерью, и въ ночномъ безмолвіи старому рабби слышатся звуки колыбельной псни умершей матери. Такъ проходятъ предъ взоромъ рабби вс фазы жизни Деборы, онъ слышитъ голосъ изучающаго Тору сына ея, который могъ бы сдлаться великимъ во Израил, онъ слышитъ звуки музыки, играющей на свадьб ея дочери. Въ отчаяніи рабби проситъ Бога дать ему услышать плачъ и рыданія дочери шамеса, утшить его хоть убжденіемъ, что если бъ она была въ живыхъ, она была бы несчастна и сама, можетъ быть, желала бы своей смерти. ‘Но напрасно: тихо, ровно протекала передъ старцемъ въ этомъ сладкомъ, дивномъ пнь жизнь ея потокомъ свтлымъ’. И рабби молится: ‘Дай мн смерти, Боже правый!’ Богъ сжалился надъ нимъ. Однажды ночью, въ синагог, онъ услышалъ крики и рыданія, сопровождающія молитвы объ умершихъ. ‘Вотъ теперь она бы умерла, — сказалъ обрадованный рабби, — возьми меня, дорогая Дебора, съ собою въ тотъ чистый и правдивый міръ’.
И на завтра, на разсвт,
Найденъ былъ надъ книгой ветхой,
Предъ угасшею лампадой,
Въ лон вчнаго блаженства
Успокоившійся рабби.
Фругъ написалъ также не мало стихотвореній, въ которыхъ описываются нравы религіозной и общинной жизни гетто. Среди нихъ встрчаются сверкающія остроуміемъ и блескомъ вещи, какъ напр. ‘Пуримскіе подарки’ {Ibid. т. I. Sehalach monotli. стр. 49—55.}. Согласно обычаю обмниваться въ этотъ день подарками изъ сластей и сахарныхъ вещицъ, поэтъ предлагаетъ читателю цлую кучу сфабрикованныхъ имъ самимъ продуктовъ. Мастерски подражая способу выраженія профессіонаальныхъ ‘разносчиковъ подарковъ’, онъ переходитъ быстро отъ одного предмета къ другому и мимоходомъ, съ остроумной улыбкой на устахъ, удачно разоблачаеть дефекты и смшныя стороны еврейской жизни. Вотъ онъ намъ предлагаетъ: ‘Изъ сладкаго тста (небывалая новость!) сдланный богачъ, который ‘сладокъ’ для бдныхъ и ‘даетъ себя кусать’… Вотъ два сочинителя, старый и молодой. А знаете-ли, въ чемъ ихъ искусство? Они не умираютъ съ голода! Вотъ меламедъ! Посмотрите на это изваяніе изъ медоваго тста: просто рдкость! Нтъ у него ни чахотки, ни горба, онъ не слпой и не заика, не хромой и не кривой… А вотъ совсмъ невиданное зрлище! Громче кричите, громче! Училище… съ крышей! А крыша… безъ дыръ!.. А вотъ еще рдкость, самая лучшая и красивая… Палаццо, дворецъ! Больница… съ окнами’!.. Такіе и много другихъ подобныхъ предметовъ, которыхъ нельзя найти ни на одномъ базаръ, поэтъ и предлагаетъ читателямъ въ подарокъ. А въ награду за это онъ проситъ малость: въ обзор ближайшаго года найти осуществленнымъ то, что въ данную минуту составляетъ только мечту его воображенія.
Маскилитскія идеи нашли только весьма слабое отраженіе въ произведеніяхъ Фруга. Въ ту эпоху, когда началась его литературная дятельность, слпая вра въ силу прогресса и близкое наступленіе золотого вка и братства между народами значительно уже ослабла. Этому способствовало какъ антисемитическое движеніе въ Россіи и другихъ мстахъ, такъ и взрывъ націонализма, охватившаго посл войны 1870 года, весь цивилизованный міръ. Мы видли, какъ Фругъ сталъ сіонистскимъ поэтомъ, пвцомъ національнаго возрожденія еврейскаго народа въ стран предковъ. Онъ не только отвергъ ассимиляторскія идеи и знаменитую формулу маскилизма: ‘будь евреемъ дома и человкомъ вн его’, — онъ скорбитъ даже о старомъ еврейскомъ костюм, ужасавшемъ всхъ маскиловъ, какъ символъ отсталости евреевъ и предметъ презрнія со стороны окружающихъ ихъ народовъ: ‘Но гд же ты, горячее, любвеобильное еврейское сердце? Гд ты, глубокій, слезами облитый, еврейскій стонъ? Укажите мн, гд простой, старомодный мой братъ? Гд старая, дикая, глупая, но милая, дорогая пора?’ {Ibid. т. I. Der spodak, 74—75.}.
Фругъ, дйствительно, означаетъ въ еврейской литератур моментъ возвращенія назадъ, къ еврейской традиціи. Маскилитскій идеалъ обанкротился, онъ ввелъ національную мысль въ безвыходный тупикъ, и эта мысль рванулась назадъ, къ чистому и искреннему источнику прошлаго. Но вс новые элементы, вошедшіе въ еврейскую жизнь и стремившіеся обновить и создать ее путемъ сочетанія новаго съ жизненными идеями прошлаго, новый синтезъ національной жизни: идея свободомыслія, идея любви, идеи религіозныя и соціальныя, — все это осталось чуждымъ творчеству Фруга. Даже сама національная идея, его воодушевлявшая, является у него не въ новой форм моральнаго и соціальнаго возрожденія народа, окончательно пріобщеннаго къ европейской культур, а въ традиціонной форм возвращенія въ страну предковъ и возстановленія стараго уклада жизни, освященнаго минувшей славой. Взоры Фруга, какъ мы уже сказали, постоянно обращены назадъ. Но при всемъ томъ, его литературная дятельность составляетъ чрезвычайно важное событіе въ еврейской поэзіи: правдивость и искренность его вдохновенія, красота его языка и, въ извстной степени, одушевленный романтизмъ его произведеній стали господствующимъ мотивомъ современной еврейской литературы.

 []

ГЛАВА X.

Исаакъ-Лейбъ Перецъ, какъ поэтъ.

Исаакъ-Лейбъ Перецъ {Перецъ родился въ 1851 г. въ Замость Люблинской губ. Онъ получилъ традиціонное еврейское образованіе. Благодаря счастливой случайности, онъ рано познакомился съ европейской литературой. Въ его родномъ город борьба партій не была такъ сильна, и молодые люди, занимавшіеся свтскими науками, не подвергались преслдованію, какъ еретики. Благодаря, быть-можетъ, этому обстоятельству, маленькій городокъ этотъ далъ довольно значительное число людей, оставившихъ замтный слдъ въ исторіи гетто, какъ Рабби Израиль Замощъ, учитель Мендельсона, пользовавшійся также уваженіемъ Лессинга, еврейскій писатель Эттингеръ, Цедербаумъ, редакторъ древнееврейскихъ и еврейскихъ журналовъ, и нкоторые другіе. Перецъ дебютировалъ въ еврейской литератур поэмой ‘Монишъ’, помщенной въ ‘Wolksbibibliotek’ Рабиновича (1888). Затмъ онъ самъ редактировалъ нсколько еврейскихъ сборниковъ (Jdische Bibliothek, 4 t., Litteratur und Leben, Jom-Tow bloettlech). Сборникъ его древнееврейскихъ стихотвореній вышелъ въ 1896 г. Онъ сотрудничалъ въ нсколькихъ древнееврейскихъ газетахъ и журналахъ, и нкоторые его разсказы были написаны на древнееврейскомъ язык. Древнееврейское изданіе его разсказовъ, содержащее, какъ прямо написанные на древнееврейскомъ языкъ, такъ и переведенные съ еврейскаго, выпущено было въ 1899—1901 г. фирмой ‘Тушія’. Въ 1901 г. былъ отпразднованъ 25-тилтній юбилей его литературной дятельности, и по этому случаю было выпущено въ Варшав полное собраніе его сочиненій на еврейскомъ язык. Черезъ два года новое изданіе сочиненій Переца дано было газетой ‘Freund’ въ СПБ. Третье изданіе появилось недавно, какъ приложеніе къ журналу ‘Die Zukunft’ въ Нью-Йорк. Разсказы Переца были переведены на русскій, нмецкій, французскій, англійскій и др. языки. Перецъ давно занимаетъ постъ секретаря еврейской общины въ Варшав.}, самый извстный въ современной еврейской литератур писатель-прозаикъ, вмст съ тмъ одинъ изъ самыхъ видныхъ ея поэтовъ. Скажемъ тутъ же, что его стихотворныя произведенія далеко не могутъ сравняться ни по глубин концепціи, ни по оригинальности выполненія съ его прозаическими твореніями, которыя, главнымъ образомъ, создали его славу. Но этими послдними мы займемся ниже, когда будетъ рчь объ авторахъ-прозаикахъ.
Мстомъ, которое Перецъ занимаетъ въ еврейской поэзіи, онъ обязанъ не столько внутреннимъ или вншнимъ качествамъ своихъ стихотвореній, сколько тому, что онъ былъ первымъ еврейскимъ поэтомъ, провозгласившимъ новыя, чисто европейскія идеи и воззрнія. Благодаря ему еврейская поэзія въ первый разъ вырвалась изъ тснаго круга гетто съ его узкимъ міропониманіемъ, съ ея вковой, традиціонной и специфической культурой, разсматривавшей человка сквозь еврея, или, лучше сказать, видвшая въ каждомъ человк только или еврея, или не-еврея. Хотя Перецъ физически жилъ въ гетто, подобно другимъ евреямъ, но духовно онъ вышелъ изъ него и, сбросивъ вковыя цпи, сковывавшія его братьевъ, онъ почувствовалъ себя человкомъ, которому ничто человческое не чуждо. Онъ, какъ свой человкъ, вступаетъ въ европейскую культуру, которая боле уже не была для него священнымъ, но чужимъ храмомъ, въ которомъ маскилы всю свою жизнь оставались только въ его преддверіи, все прихорашиваясь и застегиваясь на вс пуговицы, и только и длали, что устанавливали правила поведенія, прежде чмъ проникнуть въ эту величественную обитель, которая, въ конц концовъ, оставалась все-таки для нихъ закрытой навсегда.
Выросло уже новое поколніе, которое шло уже не узкой и извилистой, изсушающей духъ и сердце, тропинкой хасколы, и которое, даже вступивъ на эту тропинку, успло во-время покинуть ее и итти къ свту большой, широкой и прямой дорогой человческой мысли и чувства. Это поколніе откинуло тончайшія мудрствованія и безконечныя разсужденія предшественниковъ, для которыхъ глубокое знаніе древнееврейской грамматики и умніе писать въ вычурномъ и витіеватомъ стил было первымъ и главнымъ условіемъ цивилизованнаго человка. Перецъ былъ первымъ поэтомъ этого новаго поколнія, и если поэтому его стихотворенія не имютъ мстнаго колорита, couleur locale, столь характернаго для предшествующихъ поэтовъ и отмченнаго печатью, правда, оригинальной, но все-таки почти всегда отсталой культуры, зато они отличаются духомъ универсальности и общечеловчности и широко открыли еврейской поэзіи новые горизонты, въ которыхъ ее ждали поразительный успхъ и блескъ.
Ничто такъ не характеризуетъ новый духъ, вмст съ Перецомъ проникшій въ литературу гетто, какъ его любовныя стихотворенія. Любовь, чувство до того совершенно или почти не извстное въ этой литератур, за исключеніемъ историческихъ романовъ и драмъ, любовь со всей гаммой самыхъ тонкихъ и самыхъ смлыхъ ея ньюансовъ, составляетъ постоянную тему лирики Переца. Правда, вліяніе Гейне, которое такъ сильно чувствуется въ поэзіи Переца, нигд такъ рельефно не выражено, какъ въ его любовныхъ стихотвореніяхъ. Какъ его геніальный собратъ, вышедшій изъ нмецкаго гетто, первый романтическій поэтъ русскаго гетто обнаруживаетъ то же сочетаніе ироніи и поэзіи, т же сюрпризы, т же неожиданныя окончанія строфъ, въ которыхъ поэтъ самъ посмивается надъ тмъ, что только что обоготворялъ, и которыя такъ забавляютъ умъ читателя, разрушая только что охватившее его очарованіе:
Ihre oigen, ihre liplech —
Auf der weit zu rihmen!
Seinen feihlchen den un reisen
Nischt die schnste blumen?
Feilchen seinen ihre oigen,
Un sei leichten, warmen…
Doch die reisen-liplech schtellen —
Soll sich got erbarmen.
Что за очи, что за губки,
Равныхъ нтъ на свт!
Розы и фіалки,
Чудные цвточки!
Очи, что фіалки,
Свтятъ, грютъ славно.
Коль бранятся жъ губки, —
Господи помилуй! 1)
1) I. L. Perez. Schriften, изд. ‘Freund’ Спб. Стихотворенія, стр. 30.
‘Врь и надйся!’ — такъ называется стихотвореніе, въ которомъ авторъ вначал высказываетъ свое оптимистическое credo, а въ конц имется такая пессимистическая и меланхолическая строфа, которая разрушаетъ все впечатлніе:
Neie reisen, neie blumen
Wekt dem frieling’s ssser heich,
Es wet scheinen, schmeken, singen!
Un auf unser keiwer eich.
Какія розы,
Цвты какіе
Весны распуститъ ароматъ!
Свтло какъ будетъ,
И что за псни!—
И на могил нашей, братъ!.. 1)
1) Ibid. Hof im glaub., стр. 33.
А вотъ еще дв одновременно вольныхъ и нжныхъ строфы изъ одного любовнаго стихотворенія, принадлежащаго къ тому жанру, который ввелъ въ моду авторъ ‘Книги псенъ.’
In mailchelech reite nischt ein mol gekuscht
Bis s’hot gekreiet der hon…
Wos schadt du mein leben? dos alz is verwischt —
Haint doch bist du mein schigon.
Grnzlos is doch, mein liebe, mein krnk,
Unendlich — mein glik im mein leid!
Ich schwer dir unendlich, chotsch nit in der lng,
Wos schadt den dir, as — in der breit?
Не мало цловалъ я губокъ красныхъ,
И цловалъ до самыхъ птуховъ.
Такъ что жъ? Вдь это все давно ужъ было,
Теперь же ты одна — моя любовь.
И все же нтъ границъ моимъ мученьямъ,
Конца нтъ счастью, какъ горю моему!
‘Конца нтъ’, — я теб клянуся, право, —
Коль не въ длину, такъ въ ширину 1).
1) Ibid. Ach, mein neschome, стр. 112.
Или слдующее стихотвореніе, въ которой слезы смшаны со взрывами ироническаго смха поэта надъ собственной любовью, и которое напоминаетъ не одно аналогичное стихотвореніе Гейне:
Ich hob gewolt sie schtudiren,
Si hot genaren gewolt,
Ich hob gemeint — sie ken fllen,
Si — as mein keitel is gold.
In lombard is si doch erfahren—
Mein keitel is tombak im hhl:
Ich — as ich hob mich verspetigt,
Ihr harz is verbrent schn auf kohl.
Mir seinen sich beide zugangen,
Gesogt sich а kalten ‘adieu!’
Verschiedene wegen genuinen —
Es thut doch die harz asei weh!
Ее хотлось мн узнать поближе,
Она жъ хотла обмануть меня,
Я думалъ, что любить она уметъ,
Она — что цпь изъ золота моя.
Въ ломбард же она узнала,
Что цпь простая и пуста,
А я — что уже поздно,
Что сердце ей любовь сожгла.
И мы угрюмо разошлися,
Сказавъ холодное ‘прости!’
Пути различны наши, —
И все же сердце ноетъ отъ тоски!
Стихъ Переца великолпенъ. Онъ легокъ, ритмиченъ и гармониченъ. Къ сожалнію, онъ не всегда свободенъ: мучительное усиліе, которое авторъ по временамъ обнаруживаетъ, выражается нердко наличностью въ стихахъ лишнихъ или банальныхъ словъ, введенныхъ для римы или для размра. Этотъ упрекъ въ отсутствіи свободы творчества касается впрочемъ всхъ поэтическихъ произведеній Переца. Весьма часто рефлексія преобладаетъ у него надъ чувствомъ, метафоры скоре выдуманы, а не свободно льются изъ сердца, и поэтому меньше трогаютъ и сердце читателя. Это впечатлніе холодности, производимое его поэзіей, не ускользнуло, повидимому, отъ самого поэта, и онъ старается, если не оправдать, то объяснить это недостатками языка, на которомъ онъ пишетъ. Такъ, въ первой и наиболе извстной своей поэм, помщенной въ ‘Volksbibelothek’ Рабиновича въ 1888 г., (о ней мы еще будемъ говорить ниже), мы находимъ знаменитое мсто, гд Перецъ заявляетъ, что народный языкъ, впитавшій въ себя всю горечь и вс слезы народной души, не иметъ въ достаточномъ количеств словъ нжности и любви, и что даже т слова, которыя въ немъ имются, потеряли свою прелесть и благоуханіе отъ непріятнаго сосдства со словами улицы и базара. Говоря о любви своего героя, поэтъ восклицаетъ:
Andersen wolt mein lied geklungen,
Oh’sol far goim gosch singen,
Nischt far jden, nischt ‘zschargon’!—
Kein rechten klang, kein rechten ton!
S’hot far liebe, far gefiehl
Nischt kein passend wort, kein etil…
Unser jdisch hot nor witzen,
Hot nor spitzen, blanke blitzen,
Werter wie verssamte spiesen!
Un ihr lachen, weinen riesen!
S’is wie gal, wie polin bit er,
Un sie drescht dos leib mit ritter.
S’is in ganzen blut im treren!
Kenst in jeden ausdrik hren,
Wie der jam ihn zores sidt,
Wie es brecht dos harz dem jd.
Nor, chotsch platz do anfen ort,
S’hot kein leblich warem wort!..
Не такъ звучала бъ пснь моя,
Когда бы для другихъ плъ я:
Не для евреевъ, не ‘жаргонъ’,
Гд звуки ложны, ложенъ тонъ,
И нтъ для чувства, для любви
Ни точныхъ словъ, ни красоты.
Жаргонъ — иметъ лишь остроты,
Словечки, каламбуры, анекдоты.
Слова — отравленныя стрлы.
А смхъ — лишь плачъ оцпенлый.
Какъ желчь, онъ горекъ, докъ,
Счетъ онъ больно, очень мтокъ,
Онъ весь изъ слезъ, пропитанъ кровью,
И въ каждомъ звук, каждомъ слов,
Кипнье слышно всхъ скорбей,
Таитъ что въ сердц нашъ еврей.
И хоть ты тресни тутъ на мст,
Не сыщешь словъ любви иль чести!
И поэтъ въ томъ же насмшливомъ тон послдней строфы говоритъ дале, что если у народнаго языка не хватаетъ словъ любви, зато чувствъ, выражаемыхъ этими словами, достаточно найдется въ сердц обитателей гетто. Въ этомъ сужденіи Переца о еврейскомъ язык мы видимъ еще вліяніе прежнихъ враждебныхъ взглядовъ на народный языкъ интеллигентскихъ сферъ.
Впрочемъ у самого Переца можно найти любовныя стихотворенія, отличающіяся и прелестью, и силой. Мы приведемъ здсь въ доказательство слдующее мсто:
Auf dein balcon heiligen meine oigen,
Sei sehen dich nischt!
S’welken dort blumen, die tir is geschlossen,
Die schaiben verwischt.
Wie а vgel flieht arauf mein n’schomo
Un schlogt sich dort zwischen die eisen…
Schtillerheit klapt sie bei dir in die schoiben,
Du willst dich nischt weisen…
Dan flieht sie zurik, bang un derschroken,
Derschlogen un mied:
Un im dem kranken harz heibt on zu klingen
Dos troierige lied! 1)
1) Ibid. стр. 3.
Глаза мои повисли на твоемъ балкон —
Но не видать тебя, темно!
Цвты завядшіе грустятъ на темномъ фон,
Закрыты двери и окно!
Душа моя взлетаетъ вверхъ къ теб, какъ птица,
И объ ршетку тихо бьетъ,
Въ окно къ теб она стучится и стучится, —
Отвта нтъ, никто нейдетъ…
И прочь она летитъ, отчаяньемъ разбита, —
Полна тоски, тревоги и заботъ…
И сердце грусть, что въ немъ тогда сокрыта,
Печальной псн отдаетъ.
Процитируемъ еще одно стихотвореніе изъ этого цикла особенно выдающееся своею силой и сжатостью.
Host gezielt un host getrofen,
Un — du schmeicheist vergenigt!
Host gezielt un host getrofen,
Mir is dos harz mit blut verlofen —
Host gesiegt!
Un fein wie gold is dein verstand,
Un klor dein oig un fest dein hand,
Un scharf die spies!
On а ziter! ch’sog dir offen:
Host gesiegt, du host getrofen —
Un— ich lieg bei deine fiss! 1)
Ты мтила и ты попала,
И улыбаешься теперь!..
Ты мтила и ты попала,
И сердце мн такъ больно сжало:
Ты побдила, врь!
Твой разумъ чистъ, какъ злато,
Взоръ ясенъ, и рука — какъ сталь булата,
И лукъ твой лихъ!
Зачмъ скрывать, нужды мн мало:
Ты мтила и ты попала,
И я — у ногъ твоихъ!
1) Ibid. стр. 7.
Рядомъ съ любовными стихотвореніями надо отмтить стихотворенія сатирическаго или философскаго характера. Подобно предыдущимъ, они очень короткія и также въ значительной степени навяны вліяніемъ иностранныхъ авторовъ. Такъ, стихотвореніе ‘Ночная стража’, {Ibid., Die nacht-waechter, стр. 35.} составляющая сатиру на хассидскихъ цадиковъ, представляетъ подражаніе ‘Псн о ночной страж’ Шамиссо. Подражаніе выполнено талантливо, звучнымъ и сильнымъ языкомъ, соотвтствующимъ вполн характеру стихотворенія. Укажемъ также на удачно сдланные Перецомъ вольные переводы нкоторыхъ стихотвореній Надсона, русскаго поэта, но еврея по происхожденію, знаменитой ‘Легенды о чаш’ Фруга и одного стихотворенія польской поэтессы, Маріи Конопницкой. Было бы весьма трудно найти одну общую руководящую идею въ философскихъ стихотвореніяхъ Переца. Поэтъ то отдается вол собственной фантазіи, то вліянію разныхъ противорчивыхъ авторовъ, чтеніемъ которыхъ онъ питалъ свой умъ, и онъ является передъ нами то оптимистомъ, то пессимистомъ, то просто скептикомъ.
Bah, ich soll wissen, as s’is nor а cholom
Fun koach hadimjon gewebt!
Es schrekt sich dos harz doch: un wen, chas w’scholom,
Heisst schon dos taki gelebt?
Es dreht mir in mach der ‘tomir’, die schtrof,
Der egbeir, der ‘jachpor b’deker’.
Un tomir is emess fun alef bis thow
Der wilder, der narischer scheker?
Tomir is emess dos alz, wos mir hren.
Un nor wos mir sehen, dos ho’mir?
Un s’wet schon auf eilemes besser nischt weren…
Es macht mich meschugo der ‘tomir’. 1)
1) Ibid. Tomir. стр. 32.
О, если бъ я зналъ, что лишь греза все это,
Фантазіей сшитая ткань!..
А то мое сердце сомнніемъ полно,
Не жизни ли это ужъ грань?
И мозгъ мой сверлитъ роковое ‘быть можетъ’,
Какъ колющій, ржущій ножъ:
Быть можетъ, дйствительно, правда
Та дикая глупая ложь?
Быть можетъ, и правда все то, что мы слышимъ,
И то, что мы видимъ, лишь правда одна?
И лучше не станетъ ужъ бол на свт:
‘Быть можетъ’ лишаетъ меня и ума!
Легкій и игривый тонъ лирическихъ стихотвореній Переца совершенно исчезаетъ и замняется тяжелымъ и высокопарнымъ въ стихотвореніяхъ соціальнаго характера. Эти послднія — самыя лучшія, самыя сильныя и искреннія изъ всхъ его стихотвореній, и съ ихъ появленіемъ начинается вступленіе въ еврейскую поэзію новыхъ идей. Соціальная несправедливость не рисуется боле Перецу, подобно маскилитскимъ писателямъ, въ вид общинныхъ злоупотребленій. Въ его произведеніяхъ горизонтъ расширяется, и онъ ставитъ соціальный вопросъ во всей его широт. Со времени маскилитской эпохи еврейская жизнь далеко двинулась впередъ, а вмст съ нею двинулись впередъ и идеи. Въ Варшав, мстожительств Переца, развилась цлая промышленность модныхъ товаровъ, въ которой на служб у еврейскихъ хозяевъ состоитъ огромное число еврейскихъ работницъ. И въ другихъ городахъ гетто также исчезаетъ прежняя патріархальная жизнь, знавшая только братьевъ, правда, богатыхъ и бдныхъ, но все-таки объединенныхъ чувствомъ солидарности, на ея мст возникаетъ новая жизнь. Появляются хозяева и работники, капиталисты и пролетаріи, прежнія связи солидарности порываются, и все глубже и глубже становится пропасть между разными классами. Съ измненіемъ основъ экономической жизни измняются и идеи. Идея соціальной справедливости нашла въ части еврейской молодежи, особенно среди интеллигентовъ и рабочихъ, тмъ боле благопріятную почву, что эти идеи, даже въ современныхъ ихъ формахъ, сознательно или безсознательно, пробуждали въ сердцахъ молодежи эхо тхъ мыслей и чувствъ, которыя были ей уже весьма близки, благодаря изученію Библіи и другихъ источниковъ еврейской культуры, въ которыхъ такъ горячо проповдуются идеи равенства и справедливости. Поразительное развитіе, которое еврейскій языкъ принялъ подъ вліяніемъ этого движенія и которое съ такимъ блескомъ выразилось въ поэзіи Розенфельда, нашло свое, правда, боле скромное, но тмъ не мене весьма сильное и своеобразное выраженіе въ соціальныхъ стихотвореніяхъ Переца. Руководимый какимъ-то счастливымъ инстинктомъ, Перецъ искалъ мотивовъ своего соціалистическаго вдохновенія прежде всего въ словахъ пророковъ, въ ихъ пламенной проповди, требовавшей справедливости для слабыхъ и взывавшей о возмездіи сильнымъ и угнетателямъ. Онъ съ большимъ искусствомъ и жаромъ сумлъ переложить на стихи дв главы пророка Іезекіиля: главу о дурныхъ пастухахъ, которые только стригутъ и эксплоатируютъ бдныхъ беззащитныхъ овецъ, отданныхъ на ихъ попеченіе, и главу, трактующую о доблестяхъ и недостаткахъ городской стражи. Поэтъ удачно передалъ въ стил своихъ стихотвореній и гнвъ пророка, вопіющій, бичующій и угрожающій, и вншнія ощущенія, производимыя трубой бодрствующаго стража и шествіемъ пробужденнаго къ борьб народа:
Es schleicht za’n а stodt beinacht
Die schwert!
Nor auf’n thurm der waechter Avacht —
Er hrt.
Un blost trompeit.
Un schmettert mit macht,
Es zittert die nacht,
Der folk erwacht.—
Der ssoine geht, der ssoine geht,
Un es flackert auf die schlacht!
Вотъ ночью къ граду идетъ
Мечъ!
На башн зорко блюдетъ
Стражъ!
Въ трубу трубитъ,
Онъ всхъ зоветъ!
И ночь дрожитъ,
Народъ встаетъ…
То врагъ идетъ, то врагъ идетъ,
И скоро боя день придетъ! 1).
1) Ibid. стр. 26.
Но кром древнихъ источниковъ, Перецъ вдохновляется и фактами окружающей жизни. Въ стихотвореніи ‘Три швеи’ {Ibid. Drei nhtern, стр. 103—104.}, монотоннымъ ритмомъ своимъ подражающемъ движеніямъ иглы и напоминающемъ ‘Псню о рубашк’ Томаса Гуда, поэтъ показываетъ, какое разрушительное дйствіе оказываетъ нищая жизнь, безъ радости и надежды, на тло и душу бдныхъ двушекъ, зарабатывающихъ свой хлбъ безпрерывной работой. Холодныя и вкрадчивыя, какъ туманныя тни, печальныя мысли разъдаютъ ихъ мозгъ, высасываютъ ихъ кровь, отравляютъ ихъ сердце. Эта каторжная жизнь будетъ продолжаться до самой смерти. Часъ спасенія, которое он могли бы найти въ брак, никогда, изъ-за бдности, не пробьетъ для нихъ:
Eine tracht: ich neh un neh!
Ich neh bei tog, ich neh bei nacht,
Kein chupe-kleid sich nischt gemacht!
Wos kumt arois — ich neh?
Nit ich schlof un nit ich ess…
Ich wolt geg’ebn auf mer bal-ness
Efschor wolt er sich gemieht:
Ein almon chotsch, ein alten jd,
Mit kinderlech а schok!
Die zweite tracht: ich neh un schtep
Un schtep mir aus nor grohe zep!
Der kop — der brent, di schleif — die hakt,
Un die maschin — klapt zum takt:
Та-ta, ta-ta, ta-ta!
Ich versteh doch jenems wink!
On а chupo, on а ring, —
Wolt gewen а spiel, а tanz,
А liebe auf а jor а ganz!
Nor dernoch, nor dernoch?
Die dritte speit mit blttt un singt:
Ich neh mich krank, ich neh mich blind!
Es zwikt die brst bei jeden schtoch,
In er — hot chassono die woch!
Ich wnsch im nit kein schlechts!
Et, vergessen wos amol!…
Tachrichim wet mir geben kohol,
Auch а kleintzig pitzel erd,
Ich wel ruhen umgestert,
Ich wel schlofen, schlofen!
Твердитъ одна: ‘я шью и шью!
И днемъ я шью, и ночью шью
Наряды пышные другимъ.
А мн то что?— я шью и шью.
Не сплю я и не мъ…
Готова жертвовать ужъ всмъ…
И аппетитъ мой не великъ:
Пусть хоть вдовецъ, пусть хоть старикъ,
А съ нимъ дтей штукъ семь!…’
Другая: ‘все тачаю
Себ косу сдую вышиваю,
Душа горитъ, въ вискахъ стучитъ,
Машина жъ бьетъ все въ тактъ
Такъ-такъ, такъ-такъ, такъ-такъ!
Я понимаю тотъ намекъ!
Безъ хупы, безъ кольца,
Игра, забава, скокъ да скокъ,
Любовь на годъ или на два!…
Ну, а потомъ, ну, а потомъ?’
А третья, кровью харкая, поетъ:
‘Я шью, — мой мозгъ исчахъ.
При каждой стежк грудь мн жметъ, —
А онъ съ другой внчается на дняхъ!
Имъ не желаю зла.
Забыть минувшіе мн дни!
Вдь саванъ мн община дастъ,
Дастъ маленькій клочекъ земли —
И буду отдыхать я всласть!—
Я буду спать, я буду спать!’…
Въ модной варшавской мастерской происходитъ также и дйствіе другой символической и сильной драмы Переца: ‘За чужимъ подвнечнымъ платьемъ’ {Ibid. Bei dem fremden cliupo-kleid, стр. 114—126.}. Дйствующими лицами этой драмы служатъ хозяйка мастерской, дв мастерицы и хоръ молодыхъ двушекъ — ученицъ. Хозяйка проситъ мастерицъ обратить особенное вниманіе на это платье, предназначенное для очень богатой невсты. Первая мастерица вызываетъ въ своемъ воображеніи образъ молодой новобрачной въ день свадьбы, когда блое воздушное платье придастъ ей видъ ‘ангела въ неб’. А хоръ ученицъ вспоминаеть, что ‘ангелъ’ не постснялся отправить въ тюрьму бдную двушку, которая изъ-за куска хлба ршилась заложить отданную ей матерію. Вторая мастерица сопоставляетъ близну шелковаго платья съ блдностью своего лица, его шуршаніе съ хрустніемъ ея собственныхъ костей, брилліантовыя пуговицы, которыя украсятъ это платье, со слезами бдныхъ работницъ. Она спрашиваетъ у своей машины, когда имъ обимъ удастся, наконецъ, отдохнутъ. И хоръ ей отвчаетъ, что есть маленькій домикъ, тамъ, въ тихомъ пол, гд вс покоятся во-вки и гд не надо шить, такъ какъ вс приходятъ туда въ собственномъ одяніи. А вторая работница поетъ:
Schtep, nodel, schtep die brabanter-spitzen —
Far ir, far ir!
Tacbrichim’lech west du noch gich im bald schtepen —
Far mir, far mir!
Es blitzen brillianten, es schmeichlt di kalo’sche —
Schn asei, lieb!
Wen wet а schmeichel mein ponim bescheinen?
In grib, in grib!
Er wet sie tuljen, zukneitschen die spitzen
In harzigen schturm!
Dich wer wet gletten un pjeschzjen un tuljen?
А worm, а vorm!
О, шей, ты, иголочка, тюль, кружева
Для нея, для нея!
Шить скоро придется ужъ саванъ теб —
Для меня, для меня!
Брилльянты горятъ, и невста ликуетъ, —
Такъ мила, такъ мила!
Но кто же меня обласкаетъ, утшитъ?
То земля, то земля!
Ее онъ, лаская, сомнетъ кружева
И румянецъ сотретъ со щеки.
Меня же кто будетъ ласкать, лобызать?
Червяки, червяки!
Одна юная ученица съ кличкой ‘жизнерадостная’ жалуется, что ей постоянно приходится слышать кругомъ одн только грустныя псни. Зачмъ ей шелкъ и бархатъ, когда у нея розовыя щечки? Зачмъ ей кружева и брилльянты, когда у нея алебастровая шея и глаза, горящіе, какъ алмазы? Вмсто жемчуга у нея чудные зубки, которые такъ всмъ нравятся, а румяныя сочныя губки замняютъ ей кораллы. Хотите золота? Посмотрите на ея кудри золотыя. Она знаетъ, что такое счастье, и хочетъ наслаждаться жизнью. Но подруги напоминаютъ ей, какая судьба ждетъ молодую бдную двушку, ищущую наслажденій жизни, чмъ ей придется заплатить за мимолетныя удовольствія. Вотъ бывшія молодыя двушки, такія же ‘жизнерадостныя’, какъ она, несчастныя, одинокія и изуродованныя жизнью, бродятъ по улицамъ и торгуютъ своимъ тломъ. Хозяйка вмшивается въ ихъ разговоръ. Она тоже не любитъ грустныхъ псенъ, вызывающихъ слезы: слезы падаютъ на матерію и вызываютъ пятна. И вообще, зависть только злое чувство, которое разъдаетъ сердце того, кого оно посщаетъ. Хоръ иллюстрируетъ это слдующимъ разсказомъ объ одномъ брак, доказывающимъ, что и богатыя двушки не всегда счастливы. Была разумная и послушная двушка, которой мать приказала держать глаза закрытыми, дабы не желать тхъ лакомствъ, которыя ли другіе, въ награду за хорошее поведеніе она общала ей купить красивый золотой орхъ, который будетъ всегда ей принадлежать, и она суметъ его цловать и грызть, когда только захочетъ. Мать сдержала слово и принесла ей красивый золотой орхъ. Съ дрожащими отъ нетерпнія руками двушка кладетъ его въ ротъ, разгрызла его. Но увы! онъ оказался внутри весь гнилымъ. Въ слезахъ она прибгаетъ къ матери, но послдняя съ болью въ сердц утшаетъ ее тмъ, что такая же исторія приключилась съ ней самой. Хозяйка выводитъ изъ этой исторіи мораль, что счастье не всегда идетъ рука объ руку съ богатствомъ. И первая мастерица разсказываетъ тогда исторію о богатств. Жили-были два брата. Они были не богаты, но трудолюбивы и съ добрымъ сердцемъ. Все у нихъ было общее: они длили вмст радости и скорби. Трудъ ихъ былъ тяжелый, зато свободный… И вотъ разъ въ счастливый домикъ этихъ братьевъ вкрался незнакомый гость. Это была легендарная змя изъ Библіи съ тломъ, сверкающимъ драгоцнными камнями. И душой, преисполненной дурныхъ и завистливыхъ мыслей. При вид такого богатства, внесеннаго въ ихъ домъ змей, старшій братъ подумалъ про себя, что одного такого камня достаточно было бы для удовлетворенія всхъ ихъ нуждъ. Змя угадала его мысль и предложила ему отправиться въ лсъ, гд она сообщитъ ему секретъ, посредствомъ котораго онъ суметъ добывать себ, сколько захочетъ, богатствъ. Онъ согласился. Ночью онъ покидаетъ своего брата и отправляется въ лсъ къ зм. Отрывокъ, гд змя излагаетъ свой секретъ, сводящійся къ эксплоатаціи человка человкомъ, отличается особенно мрачной и суровой красотой:
Betracht nor dein brader, dos is а fabrik
Fun krelen, briiljanten, djamanten un glik!
Es treft sich, er arbeit, un wunderlich heiss
Wert im, der schtern bedekt sich mit schweiss,
Es tripen die tropenl… er wischt mit der hand:
Los nischt! der tropen dos is а djamant:
Nor arbeiten heiss!
Kleib auf dem schweiss!
Schitstu on fesser djamanten!
Es treft un im fait fun di bremen а trer:
Du, schoito, du meinst, es is wasser, nischt mer.
En treisst’em un halst’em, du halst es nischt aus,
En kuscht im die treren fun d’oigen araus!
Verschwendet dein vermgen, du narischer kop,
Los weinen, los weinen! Uu kleib jeden trop!
А trop, hob verstand,
Dos is а brilljant,
Reich westu sein, wie а knig!
Dernoch — hot dein brader ein eidele fei,
А stoch mit а поdel — du host schon а krel!
Blut — sogst du — is es, blut — sogst du — а kap…
Du nar! es is krelen, du zap nor un zap!
Soll er nor bluten un bluten nischt karg!
Onschiten westu schon krelen а barg.
Du host а fabrik,
Un mach dein glik,
Bist starker un weiset schon dem ssod!
О, взглянь ты на брата: вдь это заводъ
Брилльянтовъ, алмазовъ и цнныхъ породъ!
Когда онъ работать начнетъ горячо
И потомъ его заструится чело, —
И падаютъ капли… Не дай ихъ стирать:
Знай, — это брилльяты, теб благодать!
Работать ты давай
И потъ ты собирай —
Богатства накопляй!
Когда жъ упадетъ съ его глаза слеза,
Не думай, глупецъ: это только вода!
Не вздумай его ты ласкать, цловать
И слезы безумно лобзаньемъ слизать!
Свое ты богатство такъ не расточай:
Пусть плачетъ, пусть плачетъ — ты жъ длай-сбирай!
Что капля — діамантъ.
Что капля — брилльянтъ, —
Вотъ Крезомъ стать талантъ!
Затмъ, что-за кожу иметъ твой братъ!
Иголкой кольнешь ее — цлый тамъ кладъ.
Она вся въ крови — ты твердишь — вся въ крови…
Глупецъ! то кораллы: соси и соси!
Сочиться обильно крови его дай,
А ты все кораллы сбирай, накопляй!
Имешь въ немъ заводъ,
Жить можешь безъ заботъ —
Секретъ весь въ этомъ вотъ!
Братъ вернулся изъ лса, и въ эту же ночь луна слышала, какъ въ домик братьевъ раздавался смхъ и плачъ. Звзды въ удивленіи смотрятъ, какъ братъ наслаждается слезами брата. А на утро и солнце, и лсъ, и рка, изумленные и пораженные, спрашиваютъ другъ друга, какъ можетъ братъ бить брата? И съ этой ночи въ дом братьевъ не было больше уже ни лира, ни покоя. По ночамъ сонъ бжалъ ихъ глазъ: одинъ не могъ спать изъ-за мученій, другой — изъ-за страха за свои богатства. Только и слышны крики и проклятія. Одинъ кричитъ: ‘мое богатство и мое добро!’, другой: ‘мои-то слезы, кровь и потъ!’… Когда по окончаніи этого разсказа, подруги спрашиваютъ, каковъ же былъ конецъ этой братоубійственной распри, мастерица не знаетъ, что и сказать, такъ какъ она не слышала конца этой страшной исторіи. И драма кончается псней хора, приглашающаго работницъ итти спать. Уже поздно, и бдняжкамъ надо спать: ‘заснешь, и во сн, бываетъ, увидишь хлбъ’. Хозяйка же проситъ мастерицъ прійти завтра пораньше на работу…
Предъ глазами Переца соціальный вопросъ стушевываетъ національную проблему. Напрасно станемъ мы искать среди его стихотвореній что-либо похожее на ламентаціи Фруга, напрасно будемъ искать поэзію, имющую источникомъ своего вдохновенія національныя страданія и надежды еврейскаго народа. Не специфическія страданія жителей гетто, а глубокія несчастія всхъ угнетенныхъ и слабыхъ вырываютъ изъ души поэта жгучія слезы или крики возмущенія, и въ этомъ новомъ освщеніи вопроса и заключается весь интересъ стихотвореній Переца.
Однимъ изъ самыхъ оригинальныхъ и сильныхъ его стихотвореній этого рода надо признать его ‘Іохеведъ’ {Ibid. Ioebebed. стр. 22—23.}, въ которой поэтъ рисуетъ мать Моисея, взятую въ кормилицы къ своему собственному сыну, спасенному изъ Нила египетской принцессой. Она съ тоскою спрашиваетъ, какая судьба ждетъ ея сына, которому она не сметъ даже открыть, что она мать его. И любопытно отмтить, что въ сильныхъ и красивыхъ словахъ, которыя поэтъ вкладываетъ въ уста матери величайшаго національнаго героя, нтъ и помину о еврейскомъ народ, даже ни разу не произносится слово еврей. Какъ-будто это не еврейка говоритъ и мечтаетъ объ освобожденіи народа отъ чужеземнаго ига, а просто рабыня, желающая бросить въ сердце своего сына зерно возмущенія противъ своихъ поработителей. Съ перемной подробностей, касающихся историческихъ фактовъ, поэтъ могъ бы слова, которыя произноситъ Іохеведъ, вложить и въ уста матери любого ребенка, принадлежащей къ угнетаемому и эксплоатируемому коллективу, если даже этотъ гнетъ исходитъ отъ людей той же расы. И какой потрясающей и трагической силой, какой мрачной и свирпой энергіей дышатъ слова этой матери, которая мечтаетъ о томъ, чтобы сдлать изъ своего сына освободителя его братьевъ по несчастью, и которую гложетъ сомнніе, не вскармливаетъ ли она своимъ молокомъ еще одного раба, а, можетъ быть, даже еще одного угнетателя. ‘А знаешь ли, кто ты?’ — безпрестанно спрашиваетъ она сына. Ей хотлось бы, чтобы вмст съ ея взглядами въ его дтскій мозгъ проникли черныя мысли возмездія, переполняющія ея душу: ‘Что спитъ тамъ, въ твоей головк’? И знаешь ли, кто ты? За работой мы стоимъ… Ты поворачиваешь голову въ сторону отца твоего, который стоитъ тамъ, голый, подъ бичомъ, обагренный своей собственной кровью… На его спин шипитъ и свищетъ, какъ змя, длинный кнутъ. Ты поворачиваешь голову назадъ, къ груди… Но сосешь ли оттуда весь ядъ? Знаешь-ли, кто ты?’ Она съ ужасомъ думаетъ о томъ, что ея ребенокъ наврно улыбается, когда дочь Фараона его ласкаетъ: онъ послднюю принимаетъ за мать, а ее самое только за кормилицу. Кто знаетъ? не будетъ-ли онъ когда-нибудь самъ въ числ вельможъ деспота и, какъ они, цловать ноги, которыя будутъ топтать его братьевъ? Чмъ готовить его къ такой участи, лучше задушить его собственными руками и бросить его тло на съденіе хищнымъ птицамъ и крокодиламъ Нила. Но нтъ! она еще не потеряла надежды. Не даромъ она его кормитъ своею кровью и убаюкиваетъ своими пснями. Вся безсильная злоба, которая кипитъ въ ней, превратится въ его жилахъ въ могучую силу и энергію, и онъ воздастъ, и онъ спасетъ:
Un du west dem joch zubrechen…
Un befreien brider…
Ssam is, kind mein, in mein milch,
Ssam in meine Iieder…
Ты кто смло разобьешь
И братьямъ дашь твоимъ свободу…
Дитя, не млеко — ядъ ты пьешь,
Не псни слышишь — стонъ народа!
Къ сіонистскому движенію Перецъ относится съ симпатіей, и въ то же время съ сожалніемъ. Проникнутый идеями космополитизма, онъ полагаетъ, что существующія границы между народами не соотвтствуютъ никакой живой и естественной реальности, что он созданы искусственно. Съ другой стороны, онъ любитъ почву, на которой родился, и ему кажется, что все его физическое и моральное существо самыми крпкими нитями привязано къ земл, на которой онъ выросъ и провелъ большую часть своей жизни. И на этой земл ему хотлось бы прожить остальную жизнь. Къ несчастью, это неосуществимый сонъ: постоянныя преслдованія и отсутствіе средствъ существованія вынуждаютъ каждый годъ десятки тысячъ евреевъ покинуть свою родину, а въ такомъ случа, не лучше-ли уже выбрать страну отцовъ, которую столько сладкихъ романтическихъ воспоминаній длаютъ такъ близкой и дорогой еврейскому сердцу. Эти различныя и противорчивыя чувства, между которыми блуждаетъ сердце поэта, нашли свое оригинальное выраженіе въ одномъ любопытномъ стихотвореніи, озаглавленномъ ‘Возница’ (Балагула). Старый балагула жалуется на желзную дорогу, проведенную между его роднымъ городишкой и Варшавой: это совсмъ разстроило и его собственную жизнь, и жизнь его земляковъ. Вс дла идутъ плохо: пассажиры здятъ по желзной дорог, а не дилижансомъ, дворяне и купцы, когда имъ надо купить что-нибудь, обращаются не къ мстнымъ лавочникамъ, а въ большіе магазины столицы. Положеніе мелкихъ торговцевъ и ремесленниковъ ухудшается съ каждымъ днемъ, и весь городъ разоряется. Начинаютъ тайно торговать виномъ, ибо чмъ оплатить патентъ? Торгуютъ краденымъ и попадаютъ въ тюрьму, сначала мужчины, а потомъ и женщины. Только ростовщики благоденствуютъ: они лежатъ на трупахъ и сосутъ, сосутъ… Молодые люди уходятъ, исчезаютъ десятками. Бгутъ въ Америку. Вотъ и единственный сынъ балагулы, бросивъ свою жену, убжалъ и пропалъ безъ всти. Иные, говорятъ, отправляются въ Палестину. И простыми и наивными словами стараго покорнаго балагулы поэтъ выражаетъ свое собственное, неопредленное и неувренное отношеніе къ эмиграціонной проблем, которая въ послдніе тридцать лтъ играетъ такую огромную роль въ жизни евреевъ черты осдлости: ‘Не знаю, право, что врно, что нтъ? Я думаю свое: везд Божій свтъ! Бывало, съ сдоками, я въ лучшіе годы, въ Лембергъ, въ Краковъ, въ Пруссію здилъ… Не вижу я грани… Я вижу жандарма, кричитъ онъ: ‘Граница!’ — такъ я ему врю… Я здсь ужъ останусь… Старый обломокъ… Тутъ я родился, тутъ и умру я… Не знаю, манитъ что-то небо, манятъ и лса… О, если бъ не было только такъ сыро, такъ холодно!… Манитъ и избушка, жалко ея, хотя ужъ согнулась, готово рухнуть она… Мн мнится, что вросъ я въ этой земл… Не знаю, мн мнится, быть можетъ, не такъ! А ужъ если похать, то предковъ страна какъ-будто и лучше всего: увижу тамъ гробъ я Рахили и школу Сима, Эвера… Тутъ царь похороненъ, тутъ жрецъ иль пророкъ, и главное, стна-то, стна… И тысячи разныхъ другихъ тамъ вещей… Что жъ, и свою дамъ лепту… Но, тише, вы братья, вдь жалко какъ избушекъ и уличекъ нашихъ! Евреи везд есть, и всякихъ сортовъ, хватитъ ихъ тутъ, хватитъ и тамъ… Приходитъ суббота…И вижу я, что Ноткамой не исключеніе, таетъ городишка нашъ, какъ соль въ вод’.
Кром лирическихъ и соціальныхъ стихотвореній, Перецъ писалъ также удачныя легенды и баллады. Онъ передалъ стихами одну легенду Талмуда (Рабби Ханина безъ Досса {Ibid., стр. 11—15.}, но самыя выдающіяся его баллады, — это упомянутый выше ‘Мошинъ’ и ‘Рабби Іоссель’. {Появился въ ‘Jdische Volksbibliothek’ Переца, т. III, 1895 стр. 123—155.} Об баллады имютъ одинъ общій сюжетъ: искушеніе благочестиваго человка страстью, — но въ первой рчь идетъ о любви молодого человка, поглощенмаго изученіемъ талмуда, къ молодой двушк, которую сатана ставитъ ему на пути, чтобы погубить его, въ другой — еврейскій учитель, мистикъ и аскетъ душой и тломъ, не можетъ устоять противъ соблазна и прелестей своей хозяйки, этой Далилы гетто, которая заставляетъ воздыхающаго по ней учителя совершить страшное въ глазахъ ортодоксовъ преступленіе — остричь свои пейсы и бороду. Построеніе балладъ, особенно ‘Монишъ’, носитъ фантастическій характеръ, полна неожиданностей и напоминаетъ балтады Гейне, напр. ‘Германію’ (зимняя сказка). Въ ‘Мониш’ вторая глава и часть четвертой происходитъ на гор Арарат. Въ Ноевомъ ковчег, приставшемъ къ этой гор, живетъ Асмодей, властелинъ демоновъ, съ своей супругой Лилисъ. Они строятъ свои злокозненные планы, направленные противъ смертныхъ. Комическое и серьезное тутъ перемшано на каждомъ шагу, настроеніе мняется въ каждой глав, а иногда даже въ каждомъ отрывк. Разныя отступленія, какъ, напр., сужденіе объ еврейскомъ язык, о чемъ мы уже упомянули выше, встрчаются также очень часто. Въ общемъ разныя части этихъ балладъ неровны по своему характеру. Нердко авторъ увлекается и доходитъ до фарса, что портитъ общее впечатлніе произведенія. Кром того, введеніе сверхъестественнаго элемента въ балладу ‘Монишъ’ ничмъ не оправдывается. Это сверхъестественное не иметъ уже того мистическаго и трагическаго характера, который такъ сильно дйствуетъ, показывая намъ все глубокое и роковое, что есть въ силахъ зла. Мстопребываніе Асмодея кажется какъ бы канцеляріей какого-нибудь вдомства, гд демоны — чиновники — длаютъ доклады о положеніи длъ. Тамъ другъ друга называютъ ‘превосходительствами’ и ‘баронами’, и рчи героевъ не лишены дурного вкуса и пошлости. Авторъ, повидимому, старавшійся подражать въ этой глав тому Гейне въ его ‘Тангейзер’, не сумлъ, однако, придать ему того граціознаго и сверкающаго духа, который такъ смягчаетъ впечатлніе въ произведеніи его образца. Зато наряду со слабыми частями въ ‘Мониш’ и ‘Рабби Іосселе’ имются чрезвычайно удачныя мста. Фигура Рабби Іосселя, посылающаго ночью своего ученика подслушать у двери, не спитъ ли уже ‘эта женщина’, рисующіяся ему картины ада, гд гршниковъ вшаютъ, четвертуютъ или жарятъ на сковородахъ въ кипящей смол, обрисованы съ большимъ искусствомъ. Трогательнымъ и поэтическимъ языкомъ авторъ передалъ также въ ‘Мониш’ тревоги матери, которая не можетъ понять, откуда произошла такая перемна въ ея сын. Слыша эти новые звуки, странные и полные неизвстной страсти, смшивающіеся съ традиціонной мелодіей, сопровождающей чтеніе и изученіе талмуда, она дрожитъ и трепещетъ. предчувствуя грядущее несчастье. И несмотря на указанные выше недостатки, ‘Монишъ’ и ‘Іоссель’ остаются выдающимися произведеніями, занимающими одно изъ первыхъ мстъ въ поэтическомъ творчеств Переца.

 []

ГЛАВА XI.

Моррисъ Розенфельдъ.

Изъ всхъ еврейскихъ поэтовъ Моррисъ Розенфельдъ наиболе извстенъ за предлами гетто. Избранныя его стихотворенія были изданы въ перевод на нсколькихъ европейскихъ языкахъ, имется не мало статей объ его жизни и литературной дятельности {Укажемъ между прочимъ на французскія статьи въ газет ‘Le Temps’ .(1899 г. отъ 10-го февр.) Она подписана Н. В. Другая статья о Розенфельд помщена была въ ‘Revue de Paris’, авг. 1902. Об статьи весьма хвалебнаго характра.}. Эта популярность, небывалая въ исторіи почти никому неизвстной литературы, объясняется не только рдкими достоинствами его поэтическаго дарованія, но и счастливымъ случаемъ, обратившимъ вниманіе одного американскаго литератора на этого поэта нью-іоркскаго гетто. Не будь Лео Винера, впервые ознакомившаго въ перевод англійскую публику со стихотвореніями Розенфельда, послдній, вроятно, оставался бы въ неизвстности, какъ и большинство лучшихъ еврейскихъ писателей {Первый англійскій переводъ стихотвореній Розенфельда выпущенъ былъ Л. Винеромъ, профессоромъ славянскихъ языковъ въ Harward’скомъ университет, въ 1890 г., въ Бостон. Онъ носитъ названіе ‘Songs from the ghetto’. Прекрасный нмецкій переводъ съ оригинальными иллюстраціями художника Е. М. Лиліена опубликованъ Бертольдомъ Фейвелемъ. Чешскій переводъ сдланъ проф. Пражскаго университета Ярославомъ Вешлицкимъ. Польскій переводъ принадлежитъ Израелю Вальдману. Полнаго перевода стихотвореній Розенфельда на русскій яз. не существуетъ, но нкоторыя изъ нихъ напечатаны были въ разныхъ русскихъ журналахъ.}:
Вншняя исторія жизни нашего поэта, представляющая почти сплошную цпь всевозможныхъ несчастій и скитаній, похожа на біографіи сотенъ тысячъ другихъ русскихъ евреевъ, которые, благодаря экономическимъ и политическимъ причинамъ, въ послдней четверти XIX вка вынуждены были покинуть свою родину и искать убжища въ боле гостепріимной стран. Розенфельдъ родился 28 декабря 1862 года въ деревн Бокш Сувалкской губерніи, гд его родные въ теченіе многихъ поколній арендовали рыбную ловлю въ мстной рк. Тутъ онъ и провелъ первые счастливые годы своего дтства. Онъ былъ еще совсмъ маленькимъ, когда родители его переселились въ Варшаву, гд онъ посщалъ традиціонный ‘хедеръ’ и научился немного по-нмецки и по-польски. Въ 1882 г., когда начался великій исходъ евреевъ изъ Россіи, Розенфельдъ покинулъ свою родину. Въ теченіе нсколькихъ лтъ онъ скитался изъ страны въ страну, мнялъ разныя профессіи и нигд не находилъ себ ни покоя, ни вожделнной матеріальной и моральной свободы. Пробывъ три мсяца въ Амстердам, гд учился ювелирному ремеслу, онъ отправился въ Америку, чтобы скоро вернуться на родину. Въ слдующемъ 1883 г. онъ вновь эмигрируетъ, но уже въ Лондонъ, откуда черезъ полгода опять возвращается въ Россію. Но въ томъ же году онъ снова перезжаетъ въ англійскую столицу, гд ему приходится кормить себя и свою семью (онъ уже былъ тогда женатъ) тяжелымъ трудомъ портного въ одной изъ тхъ безчисленныхъ мастерскихъ, которыми кишмя кишитъ Лондонъ, Парижъ и Нью-Іоркъ, и въ которыхъ еврейскіе рабочіе, вслдствіе незнанія языка страны, попадаютъ въ полную власть своихъ хозяевъ-единоплеменниковъ и бывшихъ рабочихъ тоже — и работаютъ въ такихъ ужасныхъ гигіеническихъ условіяхъ и за такую ничтожную заработную плату, что этого рода эксплоатація справедливо была окрещена живописнымъ и страшнымъ именемъ ‘потогонной системы’ (sweating—System) Пробывъ три съ половиною года въ Лондон, Розенфельдъ переселился въ Нью-Іоркъ, гд въ теченіе многихъ лтъ продолжалъ тяжелую работу въ ‘потогонныхъ’ мастерскихъ.
Поэтическій талантъ Розенфельда обнаружился уже тогда, когда онъ былъ еще въ Россіи. Въ бытность свою въ Лондон онъ тоже написалъ много стихотвореній, циркулировавшихъ среди еврейской публики въ рукописяхъ. Первое его стихотвореніе напечатано было въ 1886 г. въ еврейскомъ журнал ‘NewIorker jdische Volkszeitnng’, и съ того времени Розенфельдъ сотрудничалъ почти во всхъ американскихъ еврейскихъ газетахъ и журналахъ. Какъ ни былъ низокъ еще въ то время вкусъ еврейской публики, испорченный безчисленными версификаторами, которыми кишла американская пресса, но сила и искренность таланта Розенфельда, воспвавшаго свою собственную несчастную жизнь, столь сходную съ судьбой большинства его читателей, скоро создали ему большую популярность. Къ сожалнію, его литературные успхи не оказали никакого вліянія на его матеріальное положеніе. Еврейскіе журналы, еще и въ наше время еле-еле прокармливающіе профессіональныхъ писателей, въ то время не имли еще обычая платить своимъ сотрудникамъ, а съ другой стороны они такъ мало удляли мста поэтическимъ произведеніямъ, что если бы даже они оплачивали трудъ нашего поэта, онъ все-таки не могъ бы жить однимъ литературнымъ трудомъ. Поэтому Розенфельдъ принужденъ былъ продолжать свою работу въ мастерской: къ физическимъ страданіямъ присоединялась еще боле жгучая нравственная боль, что онъ истощаетъ и разстраиваетъ въ отупляющемъ труд драгоцнные дары, которыми природа его осчастливила. Отъ времени до времени онъ длалъ отчаянныя попытки разорвать рабскія цпи, приковывавшія его къ мастерской. Въ 1888 и 1890 г. онъ выпустилъ два сборника стихотвореній (Die Glocke и Die Blumenkette), онъ разъзжалъ изъ города въ городъ, декламируя свои стихи въ разныхъ кафе и на вечерахъ. Но нищета его не покидала и опять гнала его въ мастерскую. Въ 1894 г. онъ пробовалъ издавать небольшой еженедльный журналъ, ‘Asmadai’, посвященный страстной полемик съ еврейскими газетами. Въ этомъ-то журнал въ отвтъ на вс нападки противниковъ, которые третировали его, какъ портного, онъ помстилъ сатирическое стихотвореніе ‘Der latutnik’ (Штопальщикъ) — своего рода шедевръ. Въ 1897 г. Розенфельдъ выпускаетъ въ свтъ небольшой сборникъ стихотвореній ‘Dos liederbuch’ (Книга псенъ). Матеріальный успхъ его былъ невеликъ, но книга эта попала въ рукя Лео Винеру. Пораженный талантомъ ея автора, Винеръ въ слдующемъ году выпустилъ англійскій переводъ избранныхъ стихотвореній Розенфельда. Англійская печать встртила этотъ переводъ весьма благопріятно, и съ тхъ поръ матеріальное положеніе Розенфельда нсколько улучшилось. Онъ имлъ уже возможность бросить мастерскую и сдлаться редакторомъ еврейской газеты. Но профессія журналиста въ еврейско-американской пресс, весьма часто подражающей, къ сожалнію, рекламнымъ и полемическимъ пріемамъ знаменитой желтой прессы, не удовлетворяла поэта, и онъ нердко въ своихъ стихотвореніяхъ почти съ тоской вспоминаетъ ‘мастерскую и ножницы’. Въ 1906 г. невзгоды цлой жизни нищеты и борьбы дали себя знать его слабому организму, и онъ, 44 лтъ, заболлъ параличомъ. Было даже опасеніе, что онъ можетъ ослпнуть. Эта страшная всть произвела потрясающее впечатлніе во всхъ еврейскихъ кругахъ, и общее сочувствіе показало тогда, какъ велика популярность поэта какъ въ Америк, такъ и въ Европ. Бдная еврейская публика собрала извстную сумму въ его пользу, и онъ получилъ возможность возстановить свое здоровье и жить отнын въ боле или мене независимыхъ условіяхъ. Болзнь не повліяла на талантъ поэта, и стихотворенія, которыя онъ написалъ посл выздоровленія, даютъ основаніе надяться, что онъ не перестанетъ обогащать своими шедеврами еврейскую литературу, во славу которой онъ такъ много поработалъ. Произведенія Розенфельда {Gesamolte lieder vun Morris Hosenfeld. Arausgegeben vim der Internationaler Bibliothek Verlag Company. New-york, 1906. 2-oe изд. 337 стр.} по своимъ сюжетамъ естественно раздляются на дв большія группы: стихотворенія соціальныя и національныя. Несмотря на рзкое различіе этихъ сюжетовъ, на ихъ взаимную противоположность и противорчіе, единство произведеній Розенфельда, этого поэта нищеты вообще, и нищихъ братьевъ своихъ по труду и рас въ частности, проявляется самымъ блестящимъ образомъ. Поэтъ чувствуетъ себя вдвойн несчастнымъ, какъ рабочій и какъ еврей, и въ томъ и другомъ случа несчастье это — матеріальнаго и моральнаго характера. Когда, работая въ мастерской, онъ чувствуетъ, что теряетъ всякое человческое достоинство и подъ вліяніемъ отупляющаго съ утра до вечера механическаго труда становится самъ автоматомъ, онъ знаетъ, что причина его горя коренится въ соціальномъ стро, раздляющемъ людей на эксплуатирующихъ и эксплуатируемыхъ, на рабовъ и господъ. Когда же онъ на пароход изъ Америки въ Россію, окруженный безбрежными и бурными волнами океана, испытываетъ безконечное отчаяніе и скорбь, то онъ знаетъ, что это происходитъ отъ его состоянія вчно ‘скитающагося еврея’, нигд не чувствующаго себя дома и въ теченіе вковъ ищущаго и не находящаго себ пристанища. И когда онъ грезитъ о новой жизни, при которой вс люди будутъ свободны и счастливы, онъ въ то же время глубоко чувствуетъ, что для него эта свобода и счастье невозможны, пока будетъ продолжаться національное несчастье его народа и не осуществится мечта, лелемая вотъ уже скоро дв тысячи лтъ. Поэтъ самъ говоритъ {Ibid. Die einschwrung, стр. 3—6.}, что муза заклинала его посвятитъ свои силы одновременно эмансипаціи эксплуатируемыхъ рабочихъ, и борьб съ обскурантизмомъ и защит своей націи, ‘этой бдной овечки, окруженной многочисленными дикими зврями’. Въ этомъ интимномъ сознаніи человка и еврея онъ старается примирить начала національной свободы и соціальнаго освобожденія, которыя многіе такъ часто протипоставляютъ другъ другу, но которыя для него оба вытекаютъ изъ одного высшаго принципа общечеловческой свободы и счастья. Этотъ синтезъ, совершающійся въ душ поэта, чрезвычайно простъ и естествененъ и не содержитъ въ себ ничего доктринерскаго или искусственнаго. Мы чувствуемъ это во всхъ его стихотвореніяхъ, какъ соціальныхъ, такъ и національныхъ: вс они проникнуты одинаковой и глубокой искренностью, и нтъ въ нихъ психологическаго противорчія, несмотря на различіе выражаемыхъ въ нихъ чувствъ.
Но если эти два начала не только не противорчатъ другъ другу, а дополняютъ одно другое, то они все-таки не сливаются, и, живя въ одной душ, національное и соціальное чувство въ своихъ вншнихъ проявленіяхъ между собою легко различаются. Вотъ почему поэтъ почти никогда не трактуетъ оба сюжета заразъ. Каждое изъ его стихотвореній иметъ свой рзко опредленный характеръ: его національныя произведенія трактуютъ только о національномъ освобожденіи еврейскаго народа, объ индивидуальныхъ страданіяхъ еврея, какъ еврея, безъ отношенія къ его соціальному положенію, а его соціальныя стихотворенія знаютъ только невзгоды рабочаго, невзгоды всякаго пролетарія, къ какой бы націи послдній ни принадлежалъ. и въ этомъ отношеніи стихотворенія этого рода являются наиболе человческими, наиболе универсальными.
Какъ лирикъ по преимуществу, Розенфельдъ въ своихъ соціальныхъ произведеніяхъ описываетъ главнымъ образомъ свои личныя переживанія, скорби и горести, испытанныя имъ самимъ въ ‘потогонныхъ мастерскихъ’. Но скорбя о собственной участи онъ никогда не забываетъ, что тысячи другихъ человческихъ существъ, мужчинъ и женщинъ, находятся въ такомъ же положеніи, такъ же угнетены, какъ и онъ, и его личная скорбь длается такимъ образомъ символомъ и выраженіемъ горя всхъ трудящихся и обремененныхъ. Въ одномъ прелестномъ, проникнутомъ покорной грустью, стихотвореніи поэтъ самъ себя объявляетъ истолкователемъ бдствій народа. Онъ богатъ, очень богатъ… слезами. Т, для которыхъ онъ поетъ, такіе же бдные, какъ и онъ, платятъ ‘милліонами слезъ за слезы, проливаемыя имъ за милліоны’.
Wos kenen mir die orime leit
Fr а beloinung geben?
Sei zolen treten far а trer —
Dos is alz, wos sei knen:
Ich bin а treren — millionr
Un wein auf die mlionen 1).
1) Ibid. Der trnen-millionar, стр. 7.
Какую плату мн
Отъ бдняковъ ужъ ждать?
Лишь слезы за слезу
Они мн могутъ дать.
Имю слезъ милліоны
И плачу за милліоны.
Соціальныя стихотворенія Розенфельда проникнуты чувствомъ жгучей боли. Трудъ безъ радости подъ угрюмымъ и бдительнымъ окомъ хозяина или надсмотрщика, въ грязи и тснот, трудъ безъ конца до полнаго истощенія силъ! И какъ скромны его желанія, какъ естественны они и элементарны, и какъ трудно все-таки осуществимы. ‘Отчаяніе’ {Ibid. Verzweaiung, стр. 19—21.} — такъ называется стихотвореніе, въ которомъ онъ выражаетъ эти мысли и чувства. Онъ хотлъ бы имть, одинъ, единственный день отдыха въ недлю, забыть на минуту рабство, нищету, но внутренній голосъ говоритъ ему, что только въ могил найдетъ онъ покой. О! скоро заблекнутъ цвты, птица пропоетъ послднюю псню свою. Какъ бы хотлось подышать ароматомъ цвтовъ, воздухомъ полей, пахнущихъ сномъ! Да! Онъ знаетъ, что свжимъ воздухомъ онъ будетъ дышать только на кладбищенскомъ пол, гд будетъ спать вчнымъ сномъ. Какъ хотлось бы ему выкупаться въ чистой серебристой вод рки, гд волны такъ весело плещутъ, но это будетъ, когда надъ его тломъ совершатъ послднее омовеніе. Какъ мрачно, грязно, черно отъ дыма въ ‘потогонной мастерской!’ И только когда онъ будетъ уже покойникомъ, на него наднутъ чистый блый саванъ. Бжать бы отъ шума машинъ, бжать въ лсъ, чтобы немного освжить себя! Подожди! Скоро ужъ не будетъ жарко!.. Онъ не строитъ себ иллюзій. Эта жизнь каторжника будетъ продолжаться столько же, сколько сама жизнь. Гонимый голодомъ, онъ вчно будетъ носить это ярмо нищеты, и когда онъ умретъ, другой уже займетъ его мсто. Съ тхъ поръ, какъ онъ себя помнитъ, поэтъ всегда видитъ въ мастерской ‘блднаго апретурщика’ {Ibid. Der bleicher apreiter.}, постоянно поглощеннаго своей работой, вчно озабоченнаго и волнующагося. Съ утра до вечера капли пота капаютъ съ его лица и падаютъ на матерію, которую онъ длаетъ. Онъ уже не можетъ больше работать. Организмъ его изнуренъ отъ постояннаго перевозбужденія.
Wie lang wet noch jogen
Der bleichei’ dem blutigen rod,
О, wer ken sein ende mir sogen?
Doch eins is bewust nn bescheidt:
Wen im wet die arbeit derschlogen,
Sizt teikef а zweiter un neiht.
Какъ долго же будетъ вертть все кровавое онъ колесо?
Кто скажетъ мн это, кто скажетъ? —
Никто! Одно лишь я знаю наврно:
Когда та работа его ужъ убьетъ,
Другой его мсто тотчасъ же займетъ.
Когда же преждевременное истощеніе силъ не доканчиваетъ жизни, и рабочій достигаетъ старости.. Что тогда? Что за трагедія эта жизнь стараго рабочаго! Если онъ даже сохраняетъ еще достаточно силъ, чтобы работать и зарабатывать себ кусокъ хлба, душа его надломлена, нмая покорность охватываетъ все его существо и накладываетъ свою тяжелую печать на вс его движенія. Не даромъ онъ повторялъ всю свою жизнь: не на что надяться! Въ портновской мастерской, гд поэтъ провелъ столько лтъ, онъ не мало видлъ старыхъ товарищей-портныхъ, похожихъ на тотъ портретъ, который онъ рисуетъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній {Der alter Schneider, стр. 37—38.}. Это былъ образцовый работникъ, хозяинъ выставлялъ его, какъ примръ. Никогда онъ не возмущался, никогда изъ его устъ не вылетало жесткое слово. Онъ приходилъ молча и молча уходилъ. Только кашель говорилъ за него. Очки скрывали слезы, а грудь скрывала боль. Всю жизнь онъ работалъ. Не было мастерской въ город, гд онъ бы за свою долгую жизнь не служилъ. Раннимъ утромъ онъ былъ на работ, которую бросалъ только поздно ночью. И постоянно согнутый надъ работой, онъ всегда спрашивалъ себя, какъ свести концы съ концами. Другіе рабочіе въ судьб этого стараго товарища своего, какъ въ зеркал, видли ожидающую ихъ самихъ участь.
Изъ всхъ соціальныхъ произведеній Розенфельда самымъ потрясающимъ надо признать стихотвореніе, въ которомъ онъ описываетъ свое душевное состояніе во время работы, отчаянныя усилія, которыя ему приходится длать, чтобы спасти самое драгоцнное, что у него осталось, свою мысль, свои человческія чувства, которыя усталый мозгъ отказывается сохранять и которыя медленно умираютъ, погруженныя въ оглушающій шумъ машинъ. Рдко можно найти во всей литератур, вдохновлявшейся современной рабочей жизнью, что-либо, столь же грандіозное и трагическое, какъ стихотвореніе ‘Потогонная мастерская’ {Ibid. Der sweat schop, стр. 8—11.}, въ которомъ поэтъ заставляетъ насъ присутствовать при агоніи его души, при медленномъ и болзненномъ превращеніи ея въ машину, но не обыкновенную, а въ машину изъ плоти и крови, которая, хотя и не можетъ уже боле думать и размышлять, все же сохранила еще, однако, свтлые моменты воспоминаній о прошломъ и страшное сознаніе своего паденья. Съ тонкимъ вкусомъ, характеризующимъ вс произведенія Розенфельда, онъ сумлъ примнить къ этому стихотворенію размръ (амфибрахій), который своимъ широкимъ, однообразнымъ и безпрерывнымъ ритмомъ напоминаетъ ‘стукъ машинъ неугомонный’:
Es roischen in schop asei wild die maschinell,
As oftmal vergess ich in roisch dos ich bin:
Ich wer in dem schreklichen tumel verloren.
Mein ich wert botel, ich wer а maschin:
Ich arbeit un arbeit, un arbeit ohn cheschbon,
Es schaft sich, un schaft sich, un schaft sich ohn zoll
Far wos? un far wemen? ich weiss nit, ich freg nit, —
Wie kumt а m aschine zu denken amol?
Nischto kein gefiel, kein gedank, kein verstand gor!
Die bitere arbeit, blutige arbeit derschlogt
Dos edelste, schnste un beste, dos reichste,
Dos tifste, dos hchste, wos sieben vermgt.
Es schwinden Sekunden, minuten un schtunden,
Nor segel — schnel fliehen die necht mit die teg:
Ich treib die maschin gleich, ich wil sei derjogen,
Ich jog ohn а sseichel, ich jog ohn а breg.
Der seiger in werkschop, er ruht nischt afilu,
Er weist alz un klapt im wekt noehanand:
Gesogt bot а mensch mir amol die bedeitung:
Sein weisen un weken, dort liegt а verstand,
Nor etwos gedeinkt sich mir, punkt wie fun а cholem:
Der seiger, er wekt in mir leben un sin,
Un noch epess, — ich hob vergessen, — nit fregt es:
Ich weiss nit, ich weiss nit, ich bin а maschin!..
Un zeitenweis, wen ich derhr schon dem seiger,
Versteh ich ganz anders sein weisen, sein schprach
Mir dacht as es nuket mich dorten der unruh,
Ch’sol arbeiten, arbeiten, mehrer, а ssach!
Ich hr in sein ton uor dem bos’s wilden beiser,
Sein finsteren kuk in die weiser die zwei:—
Der seiger, mir skruchet mir dacht, as er treibt mich
Un ruft mich ‘maschine’! un schreit zu mir: ‘nein’:
Nor dan, wen sis stiller der wilder getumel,
Aweg is der meister, in mitog-zeit schtund,
Dan fangt on in kop bei mir langsam zu togen,
In harzen zu zihen, — ich fiehl dan mein wund,
Un bitere treren, un sudige treren
Zuweiken mein mogeren mitog, mein breit,
Es wergt mich, ich ken nit mer essen, ich ken nit,
О, schrekliche praze! o, bitere neit!
S’erscheint mir die schap in der mitog-zeit schtunde
Wie а blutige Schlachtfeld, wen dort wert geruht,
Arum un arum seh ich liegen harugim,
Es ljarmt fun dr’erd dos vergossene Mut…
Ein weile, un bald wert gepoikt а trewoge,
Die teite erwachen, es lebt auf die schlacht,
Es kempfen die trupes fr fremde, fr fremde,
Un schtreiten, un fallen, un sinken in nacht.
Ich kuk auf dem kampf-plaz mit biteren zoren,
Mit schrek, mit n’komo, mit heiischer pein,
Der seiger, jezt hr ich im richtig, er wekt es:
‘А ssof zu die knechtschaft, а ssof sol dos sein!’
Es mintert in mir mein verstand, di gefiehlen,
Un weist, wie es laufen die schtunden ahiu:
An elender bleib ich, wie lang ich wel schweigen,
Verloren, wie lang ich verbleib wos ich bin…
Der mensch, welcher schloft in mir, heibt on erwachen,
Der knecht, welcher wacht in mir, schloft dacht sich, ein,
Azind is die richtige schtunden gekumen!
А ssof zu dem elend, а ssof sol es sein!
Nor pluzling — der wistel, der bos — а trewoge!
Ich wer on dem sseichel, vergess, wu ich bin, —
Es tumelt, men kpft, o, mein ich is verloren,
Ich weiss nit, mich art nit, ich bin а maschin…
Вертятся и дико грохочутъ машины,
И, слушая вой ихъ, я скорбно притихъ…
Исчезъ я безслдно средь страшной пучины, —
Я — тоже машина средь массы другихъ…
А трудъ — безъ конца, — нтъ предла мученью,
И душу волнуетъ вопросъ: для кого?
Спросить я не смю, я въ вчномъ движеньи,
И я не скажу никогда ничего…
Мертвы мои чувства, мертвы вс мышленья,
Все то, что любилъ я, чмъ вчно я жилъ, —
Святыя надежды, мечты и стремленья, —
Все лучшее трудъ мой во мн подавилъ…
Проходятъ безъ счета часы и мгновенья,
Несутся, какъ вихрь, мои ночи и дни, —
Колеса мелькаютъ въ безумномъ движеньи
И мозгъ мой туманятъ и давятъ они…
Часы неустанно къ труду призываютъ,
Безъ отдыха вчно трезвонятъ они,
И рои назойливыхъ думъ навваютъ
Средь вчнаго грохота, лязга, возни…
Часы неустанно мн шепчутъ: ‘скоре,
Взгляни на себя, — ты недвиженъ и нмъ —
Проснись!..’ — Но зачмъ?.. Чтобъ стало больне,
Чтобъ гибнуть съ напраснымъ вопросомъ — зачмъ?..
А стрлки безстрастно свой путь совершаютъ.
И бой раздается… Что слышу я въ немъ?..—
Живе, работай — часы подгоняютъ, —
Быстре, дружокъ, шевелись за станкомъ!..
И чудится мн — чьи-то страшныя очи
Пытливо и зорко за мною слдятъ
И вчно твердятъ мн, съ утра до полночи:
‘Ты тоже машина, не боле, братъ!’
Но только тогда, когда все затихаетъ,
Въ обденный часъ, когда мастера нтъ, —
Тогда лишь разсудокъ мой вновь оживаетъ.
И въ сердце впивается ядъ моихъ бдъ…
И горькія, жгучія, злобныя слезы
Стекаютъ на хлбъ мой и сть не даютъ,
А въ сердц — обиды, проклятья, угрозы…
О, страшный мой призракъ!.. О, каторжный трудъ!
Въ обденный часъ, въ мастерской, гд попало,
Въ повалку здсь масса страдальцевъ лежитъ.
Нужда отовсюду сюда ихъ согнала
И тнью безсмнно за ними слдитъ…
И тихо вокругъ… словно въ темной могил,
Отъ мертваго сна не проснуться имъ вновь,
Они безвозвратно всю жизнь положили, —
Погасли ихъ силы, изсякла ихъ кровь.
И скорбно взирая на страшное поле.
Я вспомнилъ ихъ тягостный трудъ — для чужихъ.
И сердце забилось при мысли о вол…
И мозгъ мой исполнился мыслей другихъ…
Часы бьютъ тревогу, бьютъ громко, побдно,
Оборваны звенья тяжелыхъ оковъ…
Молчаніе рабства исчезло безслдно…
Затихли рыданья и стонъ бдняковъ…
Титанъ, крпко спавшій, теперь пробудился,
Невольникъ уснулъ во мн мертвеннымъ сномъ,
И силой, и волей мой духъ обновился.
И вихри проносятся въ сердц моемъ…
Но чу… вотъ свистокъ, вотъ и мастеръ… И снова —
Рабы, стукъ машинъ, чей-то крикъ, бготня…
Я — въ хаос снова… Ни звука, ни слова…
Я — снова машина… машина лишь я.
Перев. Михаилъ Гальперинъ.
Чувство безсильной покорности овладваетъ поэтомъ, онъ не негодуетъ и не возмущается. Онъ чувствуетъ себя столь ничтожнымъ, столь жалкимъ, столь растеряннымъ въ углу мастерской, гд онъ долженъ проводить всю свою жизнь, что только слезы подчасъ облегчаютъ его горе. Исторія одной упавшей на утюгъ слезы {Ibid. А trer auf’n eisen, стр. 11—15.} разсказана имъ такими простыми, искренними и безыскусственными словами, что ихъ могли вдохновить глубокая боль и безпомощная покорность року:
О, kalt un finster is die schap!
Ich halt dem eisen, steh un klap!
Mein herz is schwach, ich krechz un hast:
Es heibt sich kaum mein kranke brst.
Ich krechz un hust im press un kler,
Mein oig wert reicht, es fallt а trer,
Der eisen glieht:— dos treril mein —
Dos kocht un kocht un sidt nit ein.
Темно и холодно кругомъ!
Стою весь день надъ утюгомъ!
Кряхтитъ моя больная грудь,
Дышать ей словно тяжкій трудъ.
Слеза изъ глазъ упала вдругъ
На раскаленный мой утюгъ.
Она шипитъ, кипитъ — кипитъ,
И все шипитъ, но не вскипитъ.
Поэтъ спрашиваетъ у нмой слезы, почему она не испаряется и не высыхаеть? Ужъ не послдняя ли она слеза? И, быть можетъ, она знаетъ, когда придетъ конецъ великому горю? Но въ этотъ моментъ потокъ слезъ вырывается изъ глазъ его, и онъ сразу понимаетъ, что ‘слезъ рка глубока’.
Измученный, съ разбитымъ тломъ и душой, онъ ночью приходитъ домой. У него жена и ребенокъ. Для нихъ онъ тянетъ каторжную цпь, приковывающую его къ мастерской, это единственное счастье его на земл, съ ними онъ хоть на нсколько минутъ забудетъ несчастье и горе своей трудовой жизни. Но!.. и самыя чистыя, самыя естественныя радости ему заказаны, заботы не покидаютъ его и у домашняго очага. Когда онъ возвращается домой, уже поздно, жена и ребенокъ уже спятъ. Домъ кажется пустымъ и одинокимъ, и съ тоской и отчаяніемъ онъ задаетъ себ вопросъ, что станетъ съ ними, когда онъ умретъ или заболетъ и не въ состояніи будетъ приносить имъ свой скудный заработокъ {Ibid. In schop un der heim. стр. 22—24.}.
Die stub is Werwist im anschwigen.
Ich kuk sich, arum mit а hust:—
Mein orime i’rau seh ich liegen —
Sie blondschet fim cholem а nigen,
Dos pitzele troimt bei ihr brst.
Ich kuk auf die orime mit treren
Un kler: wen ich bleib izter teit,
Wen ich soi mit einmol nischt лмегеи,
О, wer wet sei beiden ernehren?
А bet sei verschafen un breit?
Un klerending wer ich, а mieder,
nschlofen, — im tu mich а chap.
In misrach-seit togt es schon wieder, —
Ich schlep die vermaterte glieder
Zurik in der sumpiger schop.
Такъ въ дом пустынно и тихо…
Блуждаетъ усталый мой взглядъ:
Жена вотъ лежитъ — ужъ заснула!
И что-то бормочетъ уныло,
Сынокъ же обнялъ ея грудь.
Печально гляжу я въ лицо имъ:
Коль смерть свой ударъ нанесетъ,
И больше меня тутъ не станетъ.—
Кормить ихъ обоихъ кто станетъ?
Кто хлба имъ дастъ и пріютъ?
Усталый отъ думъ и сомнній,
Я въ сонъ погружаюсь… и вдругъ!..
Свтаетъ опять на восток,
И вновь ужъ я, рабъ одинокій,
Бгу на мой каторжный кругъ.
Это же горькое чувство, что онъ не можетъ пользоваться семейными радостями, Розенфельдъ выражаетъ и въ стихотвореніи ‘Мальчишка мой’, {Ibid. Mein jngele, стр. 16—18.} одномъ изъ самыхъ красивыхъ, прочувствованныхъ и, по справедливости, самыхъ извстныхъ его произведеній. Поэтъ иметъ мальчика, крошечнаго ребенка. Когда онъ смотритъ на него, ему кажется, что весь міръ принадлежитъ ему. Но онъ видитъ его очень рдко. Когда онъ уходитъ на работу, ребенокъ еще спитъ, когда онъ приходитъ изъ мастерской, ребенокъ тоже уже въ кроватк. Будетъ день, когда ребенокъ уже спать не будетъ, но въ этотъ день и его самого уже не будетъ.
Ich kum zukletei’heid aheim,
In finsternisch gehilt,
Mein bleiche frau derzehlt mir bald,
Wie fein dos kind sich spielt,
Wie sss er redt, wie klug es fregt:
‘О, mama, gute ma,
Wen kumt un breingt а penny mir
Mein guter, guter, guter pa?’
Ich hr es zu un eil — es mus —
Jo, jo, es mus geschehn:
Die voterliebe flakert auf:
Es mus mein kind mich sehn!..
Ich steh bei sein gelegeril
Un seh, im hr, un—scha!
А trum bewegt die lipelach:
‘О, wu is, wu is pa?’
Ich kss die blaue augelach,
Sei fnen sich — ‘o, kind!’
Sei sehn mich, sei sehn mich,
Un schlissen sich geschwind.
‘Do steht dein papa, teierer,
А pennile dir, na!’
А trum bewegt die lipelach:
‘О, wu is, wu is pa?’
Ich bleib zuwehtogt un zuklemt,
Verbitert un ich kler:
‘Wen du erwachst amol, mein kind,
Gefinstu mich nischt mehr’…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иду домой и прихожу —
Мн тяжело. Жена,
Мой блдный другъ, разскажетъ мн,
Какъ сынъ игралъ до сна,
Что онъ сказалъ, какъ онъ спросилъ:
‘Гд папа? Онъ придетъ?
Когда же, мамочка, скажи!
И пенни принесетъ?’
Я слушаю… я весь горю…
Я слушать не могу…
Да, да, онъ спитъ… но я къ нему
Сейчасъ, сейчасъ бгу…
У колыбели я стою
Безмолвно. Тихій сонъ…
Чу! губки дрогнули во сн:
‘Мой папа? Гд же онъ?..’
Онъ смотритъ?!.. О, мой сынъ!
Ты видлъ, видлъ ты меня
Хоть мигъ, хоть мигъ одинъ!
Ты спишь… Но я… я здсь съ тобой…
Вотъ пенни милый.. вотъ!
Чу! губки дрогнули во сн:
‘Когда же онъ придетъ?’
И я стою… я весь разбитъ…
Дитя! измученъ я…
Когда-нибудь проснешься ты,
Но… не найдешь меня…
Перев. I. Файншмидтъ.
Поэтъ не одинъ разъ возвращается къ этой тем о губительномъ вліяніи бдности на красоту и чистоту семейной жизни. Рано утромъ онъ встрчаетъ на улиц молодую двушку и спрашиваетъ ее, зачмъ поднялась она такъ рано, когда и ‘цвты еще спятъ, и птицы въ гнздахъ молчатъ’. ‘За хлбомъ!’ — слдуетъ отвтъ. Такой же отвтъ получаетъ онъ отъ молодой двушки, которую встрчаетъ поздно ночью ‘бредущей въ холод и тьм’, на вопросъ: ‘что можетъ ночь теб помочь, — слпая и глухая ночь, — когда теб не улыбнулся день’? {Ibid. Wohin? стр. 30—31.}.
Сильное драматическое впечатлніе производитъ стихотвореніе ..Первый заработокъ’ {Ibid. Die erste wages, стр. 41—44.}. Поэтъ рисуетъ намъ квартиру бднаго рабочаго. ‘Холодно и темно, тихо, одиноко, лишь слышенъ тяжкій кашель. Больной одинъ, одинъ лежитъ, людьми и небомъ онъ забытъ’. Жена его умерла отъ чахотки и изъ всхъ дтей осталась одна только младшая дочь. Вотъ уже недлю она ходитъ на фабрику. Ликующая отъ радости, она врывается, какъ втеръ, съ первымъ, только что полученнымъ, заработкомъ, она принесла хлба и свчей, осталось для доктора и аптеки.
‘Mein boss is gut un edel,
Er hot gesogt, der gwir:
Du bist а schne meidel,
West nizlich sein far mir…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Un scha, es schweigt die kleine,
Ihr kiudisch blik wert star,
А tiefer krechz verkindigt
Iessurim un gefar.
Dos zittert aus des goisses
Sein leztes vort azind,
Un auf die lipen starbt es:
‘Mein kind… mein einzig kind!’
Хозяинъ добръ, какъ сестрица,
Онъ мн сказалъ, въ глаза глядя:
‘Ты славная двица,
Ты пригодишься для меня’.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молчитъ, молчитъ дочурка,
Притупленъ дтскій взоръ,
И только стонъ являетъ
Страданье и позоръ.
Предъ смертью тотъ роняетъ
Послднія слова,
Въ устахъ же замираетъ:
‘О, дочь… о, дочь моя!…’
Языкомъ, полнымъ горечи, поэтъ разсказываетъ исторію одной ‘бдной семьи’ представшей предъ судомъ по обвиненію въ нищенств. ‘Отецъ боленъ, мать слаба и разбита, а четверо дтей ихъ — кожа да кости’. И не въ первый разъ уже они встаютъ предъ строгія очи емиды за это преступленіе:
О, seier sind is seher grois,
Is gwaltig, zum ersteinen!
Sei hoben mehr kein heim fr sich.
Kein dire, wu zu weinen.
Es treibt sei die gerechtigkeit
Als betler, wagabunden,
Fun dorf zu dort, tun stodt zu stodt,
Kim’at а jor а runden.
Sei kenen iede tfiso schoin,
Sei weissen schon die nores,—
Doch starben ober starbt sich nit,
Es lebt sich noch auf zores.
Великъ проступокъ ихъ, великъ.—
Великій грхъ, ужасно!
Пріюта нтъ у нихъ,
Ночлега: какъ опасно!
По градамъ, селамъ, весямъ
Почти ужъ годъ подъ-рядъ
Ихъ гонитъ правосудіе,
Какъ нищихъ и бродягъ.
Вс тюрьмы имъ знакомы,
Трущобы вс вокругъ,
А смерть все не приходитъ:
Живется имъ для мукъ.
Отецъ умоляетъ судью не выселять его. Въ огромномъ Нью-Іорк они сумютъ найти пріютъ, и, когда выздороветъ, онъ будетъ работать и самъ кормить жену и дтей. Но ршеніе судьи непоколебимо: отецъ и мать должны ухать, а дти будутъ отданы на попеченіе благотворительныхъ учрежденій. Напрасны крики и рыданія родителей, для которыхъ разлука съ дтьми равносильна смерти. Приговоръ постановленъ и долженъ быть приведенъ въ исполненіе, и поэтъ въ негодованіи шлетъ свое проклятіе соціальному строю, въ которомъ возможны такіе ужасы.
Не безъ вліянія на Розенфельда оказалось общеніе его съ соціалистическими элементами, которыхъ такъ много въ нью-іоркскомъ гетто. Авторъ столькихъ произведеній, дышащихъ безропотной покорностью, поэтъ, писавшій {Ibid. In sliop un der lieim. стр. 22—24.}
Ich trog nit auf keinem kein ssineh,
Un fremd is mir rche un kineh,
Der wehtog in harz is nor greiss.
Я злобы въ себ ни къ кому не таю,
И зависть и месть мн чужда,
Лишь скорбью и болью душа вся полна.
— начинаетъ размышлять объ отвтственности имущихъ классовъ и, до того знавшій только невзгоды эксплуатируемыхъ и любовь къ нимъ, онъ вспыхиваетъ вдругъ ненавистью и негодованіемъ противъ эксплуататоровъ. Въ цломъ ряд стихотвореній онъ является истолкователемъ народныхъ требованій, пророкомъ соціальной революціи, признаки скораго приближенія которой онъ уже слышитъ и видитъ, и стихотвореніе ‘Пророчество’, {Ibid. А newue стр. 92—94.} въ которомъ возвщаетъ сильнымъ міра, что они будутъ истреблены тми силами ненависти и тьмы, которыя сами возростили въ сердцахъ ихъ жалкихъ рабовъ, отличается мрачной и дикой красотой, напоминающей нестарющія пламенныя слова старыхъ пророковъ:
Asei, wie ir kent die geferliche moil
Fun wilden wulkan nischt vermachen,
Wen pluzlung er kocht sich funander mit groil,
Un warft fun sein glihenden rchen
Die jorenlang kleiende glut mit а gwalt, —
Asei wet ir auch nischt vermachen
Dem krater fun zoren, hei dem wos ir halt
Versklavt izt, wen er wet erwachen.
Is stil, dacht sich, ruhig, fun aufregung weit,
Un git sein geduld eich zu steier,
Doch tif in sein busin verfertigt die zeit
А greissen un schreklichen feier…
Un weh, wen der dosiger brecht aus!
О, weh eich far jene minuten,
Wen endlich es welen mit schreken araus
Die jorenlang kleiende gluten!
Auf eiere templen, auf eier palast,
Auf ei’re salonen sich spreiten
Wet jener gewaltiger flam mit а hast,
Auf eiere went mit die kweiten.
In blumeuschop wet er verzehren die reist
Wos bliht eier brst zu verzieren,
Un losen eich naket, un losen eich bleis,
In schnde zum kewer marschiren.
Zuschmolzen wet wem der goldener gez,
Far welchen ir kniet un ir flatert,
Un ir, in sein heisse un blutige fets
Wet wem zukocht un gepatert,
Sogar auf die berg wet ir trefen die brand
Verzehren den spitz fun die eichen —
Umsist wet ir heiben zum himel die hand,
Ir wet im nit kenen dergreichen.
Den hcher wet wem in jenem moment
Der himel: got wet sich erheiben
Un obkehreu fun die verblutigte hend,
Verschnrte fun morden un reiben.
Un ir wet dau bleiben а reib zu а kaass,
Wos ir nor alein hot geschafen,
Durch eier zulosenkeit un meschugaass—
In eiere elende Sklaven…
Fun misroch bis majriw wet gleichen der am.
Fun dorim bis zofen sich zihen, —
Er wet wie а wunder ariber dem jam
Un knmen wie kischuf zufliehen.
Es wet kein verlegener wiakel oit sein,
Wu ir wet sich kenen versteken,
Den hei wet es sein liberal fun а schein,
Wos wet auf eich weisen mit schreken.
О, dan wet ir sehn eier schreklichen ssof,
Fun velchen ir wilt jezt nit hren,
Dos welt-geiichr wet eich bestimen die strof,
Un ir wet nit kenen sich wehren.
Ir wet, wie а cholom in dnnkeler nacht,
Verschwinden in ranch un in schaten,
Un endigen wet sich die herschat’t fun macht,
Geschizt auf der kraft fun harmaten.
Какъ вамъ невозможно огромную пасть
Зажать на опасномъ вулкан,
Когда онъ кипитъ и клокочетъ, ярясь,
И брызжетъ огнемъ изъ фонтана,
Что долго и мирно таился внутри, —
Такъ вамъ запереть и закрыть не удастся
Ужасный тотъ кратеръ ужаснаго гнва,
Что нын молчитъ лишь, но скоро проснется.
Покоенъ онъ, тихъ и смиренно молчитъ,
И въ ссуду даетъ онъ свое вамъ терпнье,
Но время въ тиши ужъ готовитъ въ груди
Ужасный потокъ воздаянья и мщенья.
И горе, когда онъ плотину прорветъ!
О, горе тмъ страшнымъ моментамъ,
Когда, наконецъ, онъ могуче прольетъ
Годами въ немъ тлвшія искры!
На ваши хоромы, на ваши дворцы,
На ваши салоны и стны
Со злобой и гнвомъ, что тотъ ураганъ,
Прольется ужасное пламя.
Оно вс сожжетъ т букеты цвтовъ,
Что красить должны вамъ наряды,
Чтобъ голы и босы, какъ нищіе вс,
Съ позоромъ неслись вы къ могиламъ.
Растаетъ, растаетъ златой вашъ телецъ,
Кому вы кладете поклоны,
Въ растопленномъ жир его вы въ конецъ
Изжарены будете скоро.
Коснется пожарище горныхъ вершинъ,
Сожжетъ и верхушки деревьевъ:
Напрасно вы станете небо молить.—
Оно не услышитъ, — отвергнетъ.
Да! Небо протянется выше тогда,
Всевышній во гнв воспрянетъ,
Отвергнетъ моленья кровавыхъ Онъ рукъ.
Убійствомъ людей обагренныхъ.
И станете жертвой вы гнва того,
Что сами безумно создали
Развратомъ, хищеньемъ въ сердцахъ
Рабовъ одинокихъ, несчастныхъ.
Отъ запада и до востока огонь
И съ юга на сверъ прольется,
Какъ птица, онъ перелетитъ вс моря,
Придетъ, прилетитъ — и застигнетъ!
Не будетъ такого угла иль норы,
Гд скрыться могли бъ вы въ потемкахъ:
Охватитъ весь міръ ослпительный свтъ —
И пальцемъ на васъ онъ укажетъ.
Тогда вы узнаете страшный конецъ.
Что слышать теперь не хотите,
Всемірный вамъ судъ изречетъ приговоръ.
Не будетъ пощады, защиты.
Какъ сонъ мимолетный въ ночной тишин,
Какъ дымъ и какъ тнь, пролетите,
Исчезнетъ господство и власть кулака,
Что держится силою…………
Между тмъ счастье въ жизни, которымъ теперь пользуются только единицы, создано для всхъ. Когда наступаетъ лто, поэту слышится въ мелодіяхъ соловья призывъ къ жизни, къ радости, къ счастью. Природа — общая мать, и въ ея сердц есть мсто всмъ дтямъ ея. Соловей зоветъ и рабочаго {Ibid. Die naehtigal um arbeiter. стр. 32—34.} уйти изъ фабрики, гд онъ не живетъ, а только прозябаетъ:
Steh auf, die natur not dich auch gor nischt feind—
Schon sumer is heint, schon sumer is heint!
Fiel lustigkeit, fiel vergingen,
Ein jetwedes otemt, einjedes genist, —
Es fregen nor alle, wu du ergez bist:
Dein chelek is do, jo, dein teil is ferhan, —
Nu, nehm es, o, nehm dos, du arbeiter-mann!
О, встань же, природа теб вдь не врагъ!
Смотри, какъ ужъ лто свой подняло стягъ,
И сколько веселья, красы, ликованья
Въ движеніи каждомъ, въ каждомъ дыхань!
И вс вопрошаютъ, гд спрятался ты.
Ты знай, твоя доля имется тутъ:
Возьми же, рабочій, возьми, коль даютъ!
Но красивыя лтнія иллюзіи длятся недолго. Приближается осень, блекнутъ цвты, падаютъ желтющіе листья, и поэтъ видитъ съ грустью, что вся эта красота и блескъ были не для него, что и природа вс свои красоты и милости предназначила только богатымъ и сильнымъ. И въ очаровательномъ стихотвореніи {Ibid. Zu die blumen in herbst. 89—90.}, въ которомъ сквозь горечь упрека проглядываетъ еще прежнее чувство нжности и тоски по лелянному, но не достигнутому счастью, поэтъ говоритъ цвтамъ, что онъ остается холоденъ и равнодушенъ къ ихъ смерти, что у него нтъ слезъ для тхъ, которые имютъ улыбки лишь для счастливыхъ:
Blumen, lebens schnste kinder, erdes ziei’ung,
Fun sun gekuscht, gelebt fan ether un fun strahlen,
Liebes einzige vertraute kameraden!
Jr, wos seit als frihlings-gest do eingeladen, —
Mit zufriedene nor kamt ir in bezihung,
Fremd verbleibt ir dem, wos wert in neit verfallen.
Eier glnz nor schmeichelt zu die ste beruim,
Wos der masol hot beehrt mit tausend gliken,
Dem, wos der lazurner himel chanf’et, glnzt im,
Kumt ir chen’ewdig noch, blumen, un bekrnzt im,
Fi’emde bleibt ir dem, wos bodt sich in inujim,
Dorten, wu dem iebens schwere lasten driken.
Dort, wu luxus, chuzpo un gemeinheit
Heiben die mit ehi’lichkeit gefrbte fliegel,
Dort besingen eich dem Schmeichlers ssse tener.
Ste frauen patschen bravo, ste mner,
Dorten glnzt ir auf der brst tun frcher scheiukeit,
Puzt ir aus gelassenheit geschlifenem spigel…
Darum art mich jezt nit, wen ich seh eich starben,
Kimert mich nit, wen ich hr dem herbst-wind brumen.
Nit i’ar mir hot ir geblieht in lieben sumer,
Nisch zu mir hot ir geschmeichelt in mein kumer,
Sai wi sai verbleiben fremd mir eir’e frben.—
Welkt! ch’hob far eich kein trer, ir schne blumen.
Къ цвтамъ осенью.
Цвты, — прекрасныя земли и жизни дти, —
Обласканные солнышкомъ, эира стью,
Кому любовь вс тайны повряетъ,
Кого весна на пиръ свой приглашаетъ, —
Съ счастливыми ведете вы знакомство только,
Но чужды вы всегда всмъ, кто страдаетъ столько!…
Вашъ блескъ сіяетъ лишь всмъ тварямъ пресыщеннымъ
И разомъ отъ судьбы милліономь счастій награжденнымъ,
Кого небесъ лазури и нга осняетъ,
Кого главу цвты гирляндою внчаютъ!
Но чужды вы всмъ тмъ, кто лишь въ страданьяхъ утопаетъ,
И тамъ, гд жизнь пятой своей гнететъ и подавляетъ.
Везд, гд роскошь, наглость, грубое насилье
Высоко держатъ въ доброту окрашенныя крылья, —
Вотъ тамъ васъ воспваютъ съ сладкой миной
И рукоплещутъ женщины и сытые мужчины,
Вотъ тамъ вы груди красите продажной красоты,
Вотъ тамъ нарядомъ служите развратной суеты!
Вотъ почему меня не трогаетъ и ваше умиранье,
Не трогаетъ осенній втра шумъ и завыванье!
Не для меня вдь лтомъ вы цвли,
Страдалицы вдь усладу въ васъ не обрли,
Вдь все равно мн чужды ваши краски, розы!
Завяньте жъ! У меня для васъ изсякли слезы!…
Въ другомъ стихотвореніи ‘Садъ мертвыхъ’ {Ibid Aufn teiten gorten, стр. 68—71.}, поэтъ описываетъ страшное видніе, которое явилось ему ночью. Онъ видлъ цвты, распускающіяся на могилахъ богачей. Эти цвты состоятъ изъ крови и плоти рабочихъ, которыхъ богатые эксплоатировали при жизни и могилы которыхъ теперь ничто не украшаетъ. Безмолвіе ночи, тишина кладбища, таинственные голоса, то переходящіе, при дуновеніи втерка, въ тихія жалобы, то съ усиленіемъ втра возвышающіеся, угрожающіе и проклинающіе, — вс эти эффекты тонкаго искусства изображены авторомъ мастерской рукой:
On dort zu dem naketen bergel belangt es!
Dos seinen dem arbeiter’s kweiten!
Dos wachst fun sein march, fun sein blut, seine treren,
Wos er hot geopfert dem zweiten!
Es blost sich а wintele still durch die kworim,
Es taineh’t der teiten-gorten,
‘Die blumen, die blumen, sei seinen geganwet,
On dorten belangen sei, dorten!’
Un heftiger trogt sieh der wind durch die griber,
Asei wie zu weken die teite.—
Es hren sich werter, nor schrekliche werter:
‘Der schote, der orimer schote!’
Un gleich hot dem arbeiters grub sich gespolten,
Der mess hot gedunert mit zoren:
‘О, nit nor die blumen alein seinen meine, —
Die breter sogar fun sein oren.
Un nit nor die breter alein fun sein oren,
Tachrichim, auch ir seit nit seine!
Dos hot er durch mir, durch mein orime praze,
Jo, alz un alz is meine!’..
Far schrekenisch hob ich erwacht fun mein cholom,
Doch klingt mir in oier die taineh:
‘О, nit nor die blumen alein seinen gnewo,
Nor alz un alz is meine!’
Цвты т несите на холмикъ убогій,
Рабочаго тло гд тлетъ, —
То онъ ихъ взростилъ мозгомъ, кровью своею,
Павъ жертвой тому, кто все сметъ.
Ты, втеръ, ласкающій тихо могилы,
Ты, роща кладбища, — твердите:
‘Мы знаемъ, цвты эти добыты кражей, —
Туда ихъ, туда отнесите!’
И втеръ, будя словно мертвыхъ изъ гроба,
Стучитъ по плитамъ, точно палкой,
И слышится голосъ таинственно-грозный:
‘Глупецъ, о, глупецъ ты лишь жалкій!’
Разверзлась могила рабочаго мигомъ,
И крикнулъ покойникъ со злобой:
..Такъ знайте жъ, не только цвты т мои вс,
Мои же и доски отъ гроба.
Не только мои, знайте, доски отъ гроба, —
Мой также, скажу вамъ, и саванъ:
Моей плодъ работы, труда и терзаній, —
На нихъ не иметъ-то правъ онъ’.
Испугомъ объятый, отъ сна я проснулся, —
Въ ушахъ страшный голосъ твердитъ все одно:
‘Не только цвты они нагло украли,
Но все то, мое все, мое!’
Но довольно цитатъ: ни никогда бы не кончили, если бъ захотли привести все, что въ сборник Розенфельда имется не только хорошаго, но и замчательнаго, перейдемъ къ другой капитальной части его поэтическаго творчества, къ національнымъ произведеніямъ. Но прежде процитируемъ еще одно изъ его соціальныхъ стихотвореній ‘Что такое міръ?’, которое своимъ настроеніемъ, то легкимъ и игривымъ, то суровымъ и патетическимъ, представляетъ общій многимъ его произведеніемъ характеръ. Что такое міръ? Если это спальня, а жизнь только сонъ, то поэтъ хотлъ бы видть хорошіе сны, сны счастья и любви, а не слезъ и горя. А если міръ — веселый пиръ, на который вс приглашены, то онъ хотлъ бы тоже имть приличное мсто и жирный кусокъ: его желудокъ отлично переваритъ его, какъ и желудокъ сильныхъ міра сего. А если нашъ міръ — чудный садъ, гд благоухаютъ цвты, то и онъ хочетъ гулять по немъ, а не тамъ только, куда его пускаютъ богачи, онъ также хочетъ носить внокъ изъ розъ, а не изъ шиповъ, и разгуливать со своей возлюбленной въ тни миртъ и лавровъ {Ibid. Wos is die weit. стр. 27—28.}.
Ts unser weit а milchome azind,
Wu starke un schwchere streiten:
Dan art mich kein strm, kein weib un kein kind,
Ich bleib nit mit kaltkeit fun weiten,
Dan warf ich in feier sich, wer ich а held,
Un kmpf wie а leib far dem schwachen,
Un treu mich di koil — ich fall teit auf’n feld,
Dan ken ich auch starbendig lachen.
А если нашъ свтъ лишь большая война,
Гд сильный со слабымъ дерется: —
То что мн и бури, что дти, жена? 1)
Ужель мн смотрть лишь придется?
О, нтъ! ужъ я брошусь въ огонь, какъ герой,
Какъ левъ поборюсь величавый, —
И если отъ пули паду я шальной,
Въ отвтъ ей мой смхъ дамъ кровавый 2).
1) Эта строфа напоминаетъ строфу изъ ‘Двухъ гренадеровъ Гейне: ‘was schert mich weib, was schert mich Kind’.
2) ‘Und wenn das Herz im Leihe ist zerrissen, — dann bleibet uns doch das schne а-elle Lachen’. Heine, Buch der Lieder, Fresko-Sonnette, III.
Національныя произведенія Розенфельда остались боле или мене неизвстны большой публик, которой пвецъ нью-іоркскаго гетто былъ представленъ только какъ поэтъ пролетаріата. И тмъ не мене не будетъ преувеличеніемъ, если скажемъ, что именно въ національныхъ стихотвореніяхъ талантъ Розенфельда, такъ ярко блещущій въ его соціальныхъ вещахъ, проявился съ наибольшею силой и съ наибольшей особенно глубиной. Розенфельду было мене 20 лтъ, когда онъ поступилъ рабочимъ въ мастерскую. Дтство и юность онъ провелъ въ русскомъ гетто 70-хъ и 80-хъ годовъ, т. е. въ такую эпоху, когда традиціи еврейской культуры самодержавно господствовали въ умахъ народной массы. Первоначальное образованіе получилъ онъ въ ‘хедер’, гд Библія и Талмудъ составляютъ исключительный предметъ преподаванія. Такимъ образомъ, первыя впечатлнія, обыкновенно самыя сильныя и самыя прочныя, Розенфельдъ получилъ въ такой сред, въ которой національная идея служитъ центромъ всхъ умственныхъ и моральныхъ понятій. Вполн естественно, что при такихъ условіяхъ воспоминанія дтства, начиненнаго ‘еврейскимъ духомъ’, впослдствіи внушили ему и самыя глубокія и прочувствованныя стихотворенія. Съ другой стороны, соціальныя произведенія Розенфельда, представляющія, правда, самый громкій крикъ, когда-либо вырвавшійся изъ человческой груди, въ конц концовъ составляютъ только болзненный отвтъ на физическія страданія, и никогда онъ не облекалъ этого своего чувства въ возвышенную моральную идею, служащую источникомъ вдохновенія и вмст съ тмъ и искупленіемъ. Въ этихъ своихъ страданіяхъ онъ не видитъ иного высшаго смысла, кром грубой силы, поработившей себ все слабое, и когда даже въ своемъ ‘Пророчеств’ онъ рисуетъ намъ картину будущаго, то опять на первый планъ выступаетъ эта грубая сила, руководимая слпыми инстинктами ненависти и злобы, находящими свое оправданіе въ условіяхъ рабства, изъ котораго они вышли и положить конецъ которому они призваны. Но все же они остаются смутными, безсознательными. Это пессимистическое представленіе автора о соціальной проблем, несмотря на соціалистическіе его взгляды, неизбжно должно было ограничить источники его вдохновенія. Прошлое остается ему чуждымъ, и его боль не озаряется ни однимъ лучомъ красоты отъ блестящей мечты о будущемъ. Въ національныхъ произведеніяхъ Розенфельда тоже доминируетъ глубоко печальное настроеніе, но здсь скорбь поэта, мене нервная и инстинктивная, представляется боле тоскливой и меланхоличной. Она питается всми печальными и славными воспоминаніями тысячелтней исторіи и находитъ источникъ утшенія въ сознаніи своей моральной красоты и въ ожиданіи конечнаго торжества справедливости, которое будетъ тмъ боле блестящимъ, что оно заслужено предшествовавшими страданіями. Это ужъ не униженный пролетарій, неизвстный и невдомый, облегчающій свое сердце слезами покорности или криками негодованія, это — принцъ по рожденію, низвергнутый царь, котораго можно было лишить короны и власти, но судьба котораго отъ этого не лишилась славы, — царь, бдный и преслдуемый, но сохранившій на чел своемъ божественную печать своей и высокой, и трагической миссіи.
Какимъ ореоломъ величественной скорби представляется окруженнымъ еврей въ поэм ‘Еврейскій май’ {Ibid. Der jdisechr mai. стр. 115—120.} — этомъ самомъ тонкомъ и нжномъ стихотвореніи Розенфельда, удивительномъ по красот и совершенству свободнаго и разнообразнаго ритма, въ которомъ стихъ то удлиняется, то сокращается, примняясь съ поразительной гибкостью къ выражаемой иде. Стихотвореніе начинается описаніемъ красотъ и радостей весны. Но на зеленомъ ковр веселаго мая поэтъ замчаетъ человка, идущаго съ опущенными глазами и охающаго, печально качая головой. Этотъ печальный и неутшный во всеобщей радости и веселіи человкъ — еврей:
Weisst ir, kent ir jenem kranken.
Welcher geht wu alz blieht
Mit а schreklichen gedanken
Un а sturmischen gemit?
Unser alter, unser jttd!
Keine ssse fantasien
Un kein hoi’fnung in sein blik:
Durch sein herzen
Ziehen schmerzen,
Alte wunden,
Zugebunden
Mit erinerungen alte, —
Messim, messim, trupes kalte.
Alte jugend, altes glik.
Знаешь-ли того больного?
Ходитъ онъ среди цвтовъ
Съ думою суровой
Съ духомъ, полнымъ сновъ.
Старый то еврей!
Нту ни страстей,
Ни надеждъ во взгляд:
Его душу
Скорби сушатъ,
Ноютъ раны
Неустанно —
Тни старыхъ вожделній —
Трупы, трупы, холодъ, тлнье,
Младость-старость безъ отрады.
Сама природа, кажется, иметъ для этого больного и страннаго человка одн только жестокія насмшки:
Iede blum un jeder dorn
Treibt mit im а wilden spass:
Der stabun kukt on mit zoren
Un die krohe schreit mit kaass.
Fremd die blumen, fremd die bletter,
Fremd die weit, а fremder mai,
Fremde vgel, fremde getter,
Fremde menschen, alz farbei.
Какъ и цвты, такъ и шипы,
Смются горько вдь надъ нимъ:
Сердито смотритъ гіацинтъ,
Ворона каркаетъ со злобой.
Цвты чужіе, чужды листья,
Весь свтъ — чужой, чужой и май,
Чужія птицы, чужія боги,
Чужіе люди — пропадай!
Но угнетенный людьми и природой, преслдуемый ихъ злыми и ядовитыми шутками, еврей на минуту останавливается въ своемъ вчномъ шествіи, поднимаетъ опущенные глаза, и его фигура преображается. Что за величіе во взгляд, какая спокойная и благородная гордость въ его словахъ!
Lacht nit blumen, nor nit spten!
Ir seit schn, — gewiss, gewiss!
Doch fil schnere zutreten
Hot der jd mit seine fiss…
Felder fll mit pomeranzen
Hoben in sein Jand geglnzt,
Seine wunder-schne flanzen
Hot sein got alein farflanzt…
Fregt die zederen fun L’wonen,
Fregt dem Schoron’s grine mirt,
О, sei wellen noch derkonen
Seier obgelebten wirt.
Fregt dem schnem har haseissim,
Fregt dem Karmel, — jeden bum, —
Fregt die alle schne messim
Auf dem schnem alten trum…
In sein heiliger medino
Hot gan-eden-luft geschmekt,
In sein tempel hot di schchiuo
Sehtndig sich zu im entflekt.
Tausend engel flegen splen
In sein heiligen gezellt,
Tausend freiden flegt er fiehlen,
Freiden fun а ander weit.
Dorten bot amol der jdei
Fun а wunder-reiche fidel
Ausgekuscht die schnste lieder,
Welche klingen keinmol wieder
Mit dem selben sssen Zauber, —
Rein un heilig, rein un sauber,
Auf а werbe, auf а stumme,
Hengt der cholom fun mein umo…
Не смйтесь, цвты, не глумитесь!
Красивы вы, спора тутъ нтъ!
Еврей же видалъ не такіе, —
И все же исчезъ ихъ и слдъ…
Садами лимонными пышно
Блистала въ Іуде земля,
И флору ея міровую
Развелъ вдь самъ Іегова.
Спросите у кедровъ Ливана,
У розъ, что въ Сарон ростутъ:—
Они наврное признаютъ,
Кто былъ ихъ хозяиномъ тутъ.
Гора вамъ Масличная скажетъ,
И Кармель, и каждый цвтокъ,
И тни великихъ героевъ,
Про древній могучій мой рокъ.
Въ стран той богатой и славной,
Какъ рай, сладокъ воздухъ бывалъ,
Во храм томъ пышномъ, роскошномъ,
Духъ Божій Превчный виталъ.
И тысячи ангеловъ пли
Въ обители тихой, святой,
И тысячи радостей лились,
Какъ-будто то міръ былъ иной.
Однажды еврей на томъ мст
Изъ чудно-божественной лиры
Такія извлекъ для всхъ псни,
Какія съ поры той въ семъ мір
Такъ чисто, такъ свято-волшебно
Ужъ больше нигд не звучатъ,
На ив плакучей, безмолвной,
Народа вс грезы висятъ…
Еврей не долженъ отчаяваться въ будущемъ. Мечта, которая, казалось, умерла въ тотъ моментъ, когда пвцы Сіона повсили свои арфы на вербу на ркахъ изгнанія, опять возрождается съ новой силой: ‘Слышишь ли, еврей, привтъ издалека? Новый май тебя зоветъ. Не плачь, не все еще потеряно. Хоть ты усталъ отъ горя и скорбей, но идетъ новое время, хорошее время зоветъ тебя, еврей. Раздвинь тропинку къ твоей старой отчизн: еще тлетъ искра подъ пепломъ упавшей стны’.
Исторія еврейскаго народа вызываетъ въ душ поэта чувства печали, но и гордости тоже. ‘Свчи Хануки’, горящія въ комнат такимъ тихимъ таинственнымъ свтомъ, напоминаютъ ему о томъ, какимъ великимъ и геройскимъ народомъ были евреи въ минувшее время:
О, ir kleine lichtelach!
U derzehlt geschichtelach,
Maisseh’lach ohn zol,
Ir derzehlt fun blutigkeit
Berje’schaft un mutigkeit,
Wunder fun amol.
Wen ich seh eich schminklending,
Kumt а cholom finklending,
Redt ein alter trum:
‘Jd, du host gekriegt amol,
Jd, du host gesiegt amol’ —
Got, dos glaubt sich kaum!..
О, вы, свчки милыя,
Сказывайте старыя
Сказки безъ конца:
Про дла кровавыя,
Битвы величавыя —
Прошлая пора!..
Трепетъ вашъ, сверканіе,
Будятъ грезъ мечтанія,
Снится старый сонъ:
Какъ и мы сражалися,
Страны побждалися, —
Врится съ трудомъ!
Куда двалась былая сила, былая доблесть? Цлые вка еврейскій народъ все получаетъ удары за ударами, а все молчитъ, онъ сталъ слабъ и не сметъ даже поднять свой голосъ:
О, ir kleine chtelach!
Weken auf mein pein,
Tif in herz bewegt es sich,
Un mit treren i’regt es sich:
Wos wet izter sein?
О, вы, свчки милыя!
Душу точитъ зврь,
Въ сердц боль шевелится,
Грустью очи стелются:
Будетъ что теперь?
Но, если враги убили физическую силу еврейскаго народа, у него имется иная, не мене великая, моральная сила, съ помощью которой онъ противостоитъ всмъ ударамъ. Въ жилахъ потомковъ Маккавеевъ течетъ еще горячая кровь ихъ славныхъ предковъ:
Verloren hoben mir dem muth
In golus zwischen die reschoim,
Doch is vererbt in unser blnt
Der feier fun di chasmenoim.
Io, emess tif is unser fall,
Mir seinen krperlich nor fliegen,
Doch lebt in uns ein ideal,
Dem kent ir, Vlker, nit besiegen!
Да! Растеряли мы свой духъ
Въ изгнаньи, средь злодевъ, —
Въ крови жъ таится, хоть и глухъ,
Огонь безсмертныхъ Хасмонеевъ.
Глубоко, правда, духъ нашъ палъ,
Тлесно мухамъ мы подобны,
Но живъ нашъ старый идеалъ, —
Его убить народы не способны!
Пламенная вра поэта въ вчность своего народа съ силой и жаромъ выражена во многихъ стихотвореніяхъ его. Еврейскій народъ не погибнетъ, потому что его сила не въ пушкахъ и панцыряхъ, изнашиваемыхъ и разрушаемыхъ временемъ, но въ идеальныхъ истинахъ, которыя онъ ревниво хранитъ съ любовью и которыя будутъ вчно жить. Въ стихахъ торжественно-ликующаго темпа онъ говоритъ о ‘Нашемъ корабл’, {Ibid. Unser schif, 110—111.} который, подъ управленіемъ опытнаго и искуснаго капитана, никогда не потерпитъ крушенія:
Viele schifen gehen unter
Un d ergreichen nit dem breg,
Unser schif geht stolz un sicher,
Chotsch geierlich is ir weg,
Sie lacht aus die grste sturems
In di jamim wild un tif,
Unser schif is fest un eibig,
Unser schif, die starke schif.
О, es not auf alle jamim
Unser schif sich geglizt:
Auf dem reiten, auf dem teiten,
Auf dem schwarzen fohrt sie izt.
Jede welle not gepatscht ir
Un geton mit ir а schtif,
Doch sie geht bescholom weiter,
Unser schif, die alte schif.
Nit kein krieg-schif is sie, brider,
Nit kein panzir-schif, o, nein
Doch antkegen grsteu feier
Ken sie frei uu sicher gehn.
Fregt nit wie, es is unmeglich
Sich zu machen а begrif —
Unser schif is ein-un-einzig,
Unser schif, die alte schif.
Нашъ корабль.
О, сколько, не достигнувъ брега,
Различныхъ гибнетъ кораблей!
Но нашъ корабль свершаетъ гордо
Свой путь, грознйшій изъ путей.
Ему не страшны бури, грозы,
Глубины моря и пучинъ:
Корабль нашъ проченъ, крпокъ, вченъ.
Корабль нашъ, — да!— несокрушимъ.
На всхъ моряхъ и океанахъ
Корабль нашъ плылъ, ты мн поврь:
На Красномъ, Бломъ и на Мертвомъ.
На Черномъ онъ плыветъ теперь.
Его топить пытались волны,
Глубины страшныя пучинъ, —
Но онъ свой путь свершаетъ полный,
Корабль нашъ, — да!— несокрушимъ.
И не корабль-то онъ военный,
И не бронею онъ обшитъ —
А все-жъ огню, ударамъ страшнымъ
Онъ смло противостоитъ.
Не знаю, какъ, и невозможно
Понять сего намъ всхъ причинъ:
Корабль волшебный и надежный,
Корабль нашъ, — да!— несокрушимъ.
Въ заключеніе поэтъ говоритъ, что недалеко уже время, когда чудесный корабль пристанетъ, наконецъ, и отдохнетъ посл долгаго, долгаго пути.
Изгнаніе! Голусъ! Это слово, объясняющее всю трагедію еврейской исторіи, безпрестанно звучитъ въ ушахъ поэта. Изгнаніе! Это не значитъ только жизнь въ чужой стран, но и постоянная неувренность, вчная тревога, постоянное и незаслуженное униженіе и, какъ результатъ и высшій символъ такихъ условій существованія, положеніе еврея-скитальца, который съ посохомъ въ рук идетъ отъ народа къ народу, изъ страны въ страну, всми ненавидимый и оскорбляемый. Въ стихотвореніи ‘Голусный маршъ’ {Ibid. А goluth-marsch, стр. 100—101.} звуки, всегда примняемые Розенфельдомъ съ рдкимъ пониманіемъ музыкальнаго ихъ значенія, сочетаются съ быстрыми и прерывистыми остановками ритма, производя впечатлніе шума тяжело шагающаго человка. Въ строго выдержанныхъ словахъ, поэтъ съ эпиграмматической сжатостью повствуетъ о всемъ томъ, что есть горькаго и мучительнаго въ жизни изгнанія:
Mit dem wanderstab in hand,
Ohn а heim un ohn а land,
Ohn а goel, ohn а fremd,
Ohn а morgen, ohn а haint, —
Nit geduldet, nor gejogt,
Wu genchtigt nit getogt,
Immer weh, weh, weh,
Immer geh, geh, geh,
Immer span, span, span,
Kol sman koach is faran.
Unser gewuro liegt in staub,
Unser Torah is а raub,
Unser nomen а gefahr,
Unser jichuss nor а zahr,
Unser goeness nor а cheth,
Unser i’einkeit — а geschpet.
Immer schlecht, schlecht, schlecht,
Immer knecht, knecht, knecht,
Immer such, such, such
Segen in dem ssoine’s fluch.
Un asei а jor noch а jor,
Un asei а dor noch а clor,
Ohn а hoffnung, ohn а zwek,
Bingehilt in graul un in schrek,
Wandten mir wild aus, wied ein
Fun jessurim nor zu pein.
Immer tret, tret, tret,
Immer bet, bet, bet,
Immer neit, neit, neit,
Un kein glik sogar zu teit…
Голусный маршъ.
Посохъ странника держа,
Безъ пріюта, безъ угла,
Что сегодня, что вчера,
Не терпимъ, а все гонимъ,
Ночью тутъ, а завтра тамъ,
Вчно горе, горе,
Вчно стонетъ море,
Вчно муки, муки,
Ослабютъ пока руки.
Наша сила въ прах спитъ,
Наша Тора — лишь обманъ,
Наше имя всмъ претитъ,
Наши предки — дикихъ станъ,
Нашъ талантъ — большой лишь грхъ,
Наше благо — общій смхъ…
Вчно скверно, скверно,
Вчно рабство, рабство,
Вчно руки простирай,
У враговъ все добывай.
И такъ изъ года въ годъ,
И такъ изъ рода въ родъ,
Безъ цли, упованій,
Но морю мукъ, страданій,
Плывемъ мы безъ руля,
Отчаяньемъ горя.
Вчно шляйся, шляйся,
Вчно добивайся,
Счастья нтъ, нтъ, нтъ,
Даже счастья умереть.
Эмиграція евреевъ совершается гораздо болзненне, чмъ у другихъ народовъ: еврей, отправляясь на поиски счастья въ новую страну, не чувствуетъ за собой отчизны-матери, въ лоно которой онъ опять могъ бы вернуться, о которой могъ бы думать съ любовью и которая, если не физически, то морально, по крайней мр остается его отечествомъ. Отношенія народовъ, среди которыхъ онъ живетъ, не даютъ ему этой сладкой утшающей иллюзіи. Отечество было для него злой мачихой, и какія бы нжныя чувства онъ ни питалъ къ ней, никогда онъ не получитъ взаимности. Это чувство оторванности и отчужденности, не оставляющее еврея и на родин, достигаетъ самой высокой степени и становится причиной невыразимой боли, когда, мняя свою родину на новое небо, онъ еще боле терзается своей отчужденностью, еще больше жаждетъ имть на свт уголъ, который онъ могъ бы назвать своимъ роднымъ. Розенфельдъ, который, какъ мы видли, самъ принялъ участіе въ скитаніяхъ еврейскихъ массъ послднихъ 30 лтъ, сумлъ выразить нравственныя мученія этихъ эмигрантовъ въ словахъ такой драматической и потрясающей силы, съ которой изъ всхъ его поэтическихъ произведеній можетъ сравниться разв только вышецитированная ‘Потогонная мастерская’. Это душевное состояніе эмигрантовъ онъ изображаетъ въ стихотвореніи ‘На волнахъ океана’ {Ibid. Aufn busim von iam. стр. 121—125.}. Онъ былъ, вроятно, очевидцемъ описываемой имъ сцены, рисующей обратно возвращающихся въ Россію эмигрантовъ, которымъ не разршили высадиться на берегъ Соединенныхъ Штатовъ. Страшная буря поднялась на мор, и пароходу грозитъ опасность утонуть. Описаніе бури и борьбы, завязывающейся между стихіей и судномъ, выполнено съ захватывающимъ и изумительнымъ мастерствомъ:
Der schreklicher wind, der geferlicher strm,
Er rangelt sich dort mit а schif auf’n meer,
Er wil sie zubrechen, im sie mit jessnrim
Schneid t durch alle tifenischen^ krchzendig schwer.
Es trestschet der masst-baum, der segel, er zittert,
Dos rauschende wasser is moire’dig tif,—
Es kmpfen mit zoren, es streiten verbittert
Auf teit un auf leben der wind mit dem schif.
Ot mus’sie sich leigen, mus sie sich stellen,
Ot treibt es zurik ir, ot treibt es voraus,
А spilchel is izter di schif bei die wellen,
Sei schlingen sie ein, — un sie speien sie aus.
Es Ijarimt der jam, un es heiben sich chwalles,
Es huzschet, es pudert mit schrek un mit graul,
Der sturem, der gaslon, wil umbrengen alles,
Der t’hom ffent auf sein verschlossenem maul.
Ужасная буря, опасная, злая,
Съ судномъ начинаетъ ршительный бой:
Сломать его хочетъ: но, изнемогая,
Судно все жъ несется по пн морской.
Трещитъ громко мачта, кряхтитъ жутко парусъ,
Вздымаются волны, вскрывается дно, —
И яростно борются, силою мрясь,
На смерть и животъ ураганъ и судно.
Судно то накренитъ, то вновь поднимаетъ,
То двинетъ впередъ, то назадъ оттолкнетъ,
Какъ мячикомъ, волны съ нимъ ловко играютъ,
Одна то проглотитъ, одна изрыгнетъ.
Гремитъ, водяныя громады вздымая,
Кипитъ океанъ, словно бурная страсть,
И втеръ-разбойникъ, крушить все желая,
Вскрываетъ у бездны зажатую пасть.
Испуганные пассажиры кричатъ, плачутъ и молятся каждый своему Богу. Только двое изъ нихъ молчатъ, ничего не предпринимаютъ, не ищутъ спасенія, какъ-будто все вокругъ тихо и спокойно.
Es ljarimt dos wasser, di wellen sie schumen,
Es wujet, es mujet meschune der wind:
Es ssopet der kessel, es huzschet der keimen,
Doch unten die zwei, seht, sie schweigen azind.
Клокочетъ вода, горы пны вздымая,
И буря то воетъ, то плачетъ подъ-рядъ,
Котлы громко стонутъ, въ труб завывая,
Внизу только двое безмолвно сидятъ.
Кто вы, несчастные, спрашиваютъ у нихъ, кто вы такіе, что у васъ нтъ ни вздоха, ни слезъ даже у порога страшной смерти? Ужъ не могила ли вывела васъ на свтъ? И нтъ разв у васъ ни женъ, ни дтей, которыя будутъ плакать надъ вашей погибелью? Или нтъ у васъ отчизны, гд васъ ждетъ тихій очагъ? Или на неб нтъ никого, къ кому вы могли бы вопіять въ гор? Нтъ у васъ ни народа, ни вры? Несчастные, что вы такого сдлали?…
Es genezt der obgrund, es broisen die inden,
Es krachen die leiter fun schif un es trogt,
Es huljet der sturem, es feifen die winden,
Un einer hot endlich mit treren gesogt:
‘Der schwarzer beiss-eilom is nischt unser muter,
Es is unser wieg nischt der kewer gewen,
Es hot uns geboren а maloch а guter,
А teiere muter mit liebe versehn.
Es hot uns gepjestet а marne, erzeigen —
А zeitliche, warime, freundliche brst,
Gekichelt un stndig gekukt in die oigen
Hot uns auch а voter un lieblich gekust.
Mir hoben а hois, nor men hot es zubrochen,
Un unsere heiligste sachen verbrent,
Die libste un beste verwandelt in knochen.
Die lezte verjogt mit gebundene hend.
Un mir seinen jden, verwogdte jden,
Ohn freund un ohn freiden, ohn hofnung auf glik.
Nit fregt mehr, o, fregt nit, o, lost zufriden!
Amerika treibt uns noch Russland zurik.
Doch mir seinen elend, gleich zu die steinen
Die erd is zu schlecht uns zu scheinken an’ort —
Mir fohren, doch leider es wart auf uns keiner,
Erklert mir, ich bet eich, wu reisen mir fort?
Soi strmen der wind, soi er brumen mit zoren,
Sol siden, soi kochen, so! roislhen der grand!
Den ssai wie ssai seinen mir, jden. verloren,
Der jam nor verlescht miser brenende wund…’
Пучина зіяетъ, бушуютъ тамъ волны,
Ломаются снасти, кряхтя и треща,
И втеръ бснуется, яростью полный…
И взмолвилъ одинъ такъ, рыдая, дрожа:
‘Не мрачный погостъ, знай, былъ матерью нашей,
Могила колыбелью намъ не была:
Родилъ добрый ангелъ, что золота краше,
Любимая мать насъ на свтъ привела.
Насъ мама кормила и нжно ласкала —
Горячая, милая, нжная грудь!—
А также отецъ намъ съ любовью не мало
Давалъ поцлуевъ, держа какъ-нибудь.
Имли и домъ мы — его разрушили,
Предметы священные въ прахъ сожжены,
Любимйшихъ въ кучу костей превратили,
А прочіе странствовать обречены.
Евреи мы, съ жалкою долей евреи,
Безъ счастья, любви, упованій, усладъ!
Зачмъ вс сомннья? Мы скажемъ ясне:
Америка гонитъ въ Россію назадъ…
Мы такъ одиноки, какъ камни въ пустын,
Земля такъ для насъ на мстечко скупа —
Мы демъ, никто хоть не ждетъ насъ и нын:
Скажите вы сами, мы демъ куда?
Бушуйте же, бури, грозне-грозне!
Шипи, и кипи, и реви, океанъ!
И такъ пропадать намъ — вдь мы же евреи, —
Вода хоть пусть тушитъ огонь нашихъ ранъ!’
Гд бы поэтъ ни находился, везд ему слышится повелительный крикъ: ‘иди’! {Ibid. In sein hand, стр. 98—99.} Въ самыхъ веселыхъ еврейскихъ псняхъ его ухо слышитъ все тотъ же припвъ ‘иди, иди’ {Ibid. Sephira, стр. 112—114.}! Но Боже, куда итти? Онъ видитъ предъ собою срыя поля, которыя теряются далеко-далеко въ лсу и указываютъ длинную-длинную дорогу. Сердце сжимается отъ боли и тревоги, силы его оставляютъ, усталыя ноги еле ходятъ по сырой почв. Куда итти? Гд найти убжище, покой? Сердце поэта не колеблется. Есть одинъ только уголъ на земл, гд усталый путникъ могъ бы найти покой для тла и души, есть одинъ только путь, на которомъ нельзя заблудиться и который ведетъ прямо къ высшей цли, къ торжеству и радости: это путь въ Палестину, въ страну прошлаго и будущаго, въ славную отчизну предковъ и обтованную землю потомковъ. И въ лирическомъ настроеніи, съ искренностью и жаромъ. не уступающимъ паосу знаменитыхъ сіонидъ рабби Іегуды Галеви, поэтъ клянется въ вчной врности Іерусалиму! {Ibid. Ieruscholaim, стр. 96—97.} Онъ не хочетъ протягивать руки и, какъ нищій, просить права гражданства у новаго отечества, онъ не желаетъ получить свободу, какъ милостыню, изъ рукъ людей, его презирающихъ. Старая греза жива еще, вковыя цпи, связывающія его съ любимой страной, еще не порваны:
О, nein, ich ken in fremde lender
Nit bettlen gehn а heim mit schand, —
Noch binden alte liebes-bender
Mich fest zu mein geliebtes land.
Noch wem fui die miede oigen,
Wen ich dermon mich on amol,
Wen ich hob ssse ruh gesoigen
Un nischt gehrt dem treibers kol.
Wen ich hob meine schof gefitert.
Un neben mir hot sss un frum,
In heisser liebe stil gezitert
Ieruschola’im’s schnste blum.
Mir dacht, ich hr bekante stimmen
Mich rufen: ‘kum aheim zurik!’
Un tif in harz fangt on zu glimen
А hofnung auf а neiem glik.
Mir dacht… un kol sman mir wet dachten,
Wel ich nischt austeilen mein hand
Zu die, wos kenen mich nischt achten,
Un betten sei а heim mit schand.
О, нтъ, я не могу въ чужія страны
Итти и кляньчить родины себ,
Тоской сочатся сердца раны
По старой, дорогой, родной земл.
Какъ прежде, все глаза томятся,
Лишь только вспомню ту пору,
Когда я сладкимъ миромъ упивался,
И крикъ гонителя не слышенъ былъ рабу,
Когда я пасъ родныя стада,
А рядомъ пышно въ тишин
Дщерь Іерусалима, Гада,
Цвла во всей своей крас.
Мн мнится, голосъ мн знакомый
Зоветъ: ‘домой, назадъ, домой!’ —
И въ сердц вновь стучатъ, какъ громы,
Надежда, вра въ счастье и покой.
Мн мнится… и докол мнится,
Протягивать своихъ не стану рукъ
Къ тому, кто надо мной глумится,
И новой кляньчить родины для новыхъ мукъ.
Т же мотивы горести, надежды и національной гордости, отмченныя нами въ національныхъ произведеніяхъ Розенфельда, встрчаются и въ его, такъ называемыхъ, стихотвореніяхъ ‘для народа’, въ которыхъ онъ мастерски подражаетъ языку и тому молитвъ и народныхъ псенъ. Большая часть этихъ стихотвореній составляютъ причитанія или молитвы, обращенныя къ Богу по поводу несчастнаго положенія еврейскаго народа, и отвты утшенія и надежды Бога на эти молитвы. Прелесть этихъ стихотвореній состоитъ въ ихъ наивной и простой форм и въ оригинальной сочности языка.
Кром соціальныхъ и національныхъ стихотвореній, Розенфельдъ написалъ еще нсколько просто ‘лирическихъ стихотвореній’ — подъ каковымъ названіемъ они и фигурируютъ въ собраніи его сочиненій. Въ этихъ стихотвореніяхъ поэтъ излагаетъ свои впечатлнія, ничего общаго не имющія съ положеніемъ его, какъ рабочаго и еврея. Въ нихъ находимъ мы любовныя стихотворенія, воспоминанія дтства и юности, впечатлнія природы и т. п. ‘Воспоминанія’ {Ibid. Sichronoth, стр. 198—202.} написаны въ легкомъ и веселомъ тон, являющемся какъ бы лучомъ свта на темномъ фон мрачной грусти, характерномъ для другихъ его вещей. Немногія любовныя стихотворенія его весьма слабы, блдны: сквозь общія банальныя выраженія не замтно личнаго чувства поэта. Лучшее въ стихотвореніяхъ этой категоріи, — это описанія природы, которыя, какъ напр. ‘Stimmung’, поражаютъ несравненной красотой языка. Какъ понятно, и въ нихъ преобладаетъ грустное настроеніе. Вс описанія относятся къ осени и зим, временамъ года, наввающимъ меланхолическія и грустныя мысли.
Подъ общимъ названіемъ ‘Осенніе листья’ {Ibid. Hei’bst-blaetlach стр. 203—206.}, ‘Мелодіи Элула, {Элулъ — послдній мсяцъ года по еврейскому календарю. За нимъ слдуетъ мсяцъ ‘Тишри’ съ праздниками Новаго года и Суднаго дня.} поэтъ собралъ нкоторыя мелкія стихотворенія, проникнутыя нжной и меланхолической грустью падающихъ листьевъ и вянущихъ цвтовъ. Подобно Абрамовичу, и, можетъ быть, подъ его вліяніемъ, Розенфельдъ рисуетъ природу образами, заимствовавными изъ еврейской религіозной жизни, что иметъ для еврейскаго читателя особенную прелесть, вызывая въ его душ близкія и дорогія ему представленія. Птица, поющая въ лсу напоминаетъ синагогальнаго служку, по утрамъ въ мсяцъ Элулъ будящаго правоврныхъ для ‘молитвъ прощенія’, читаемыхъ въ ‘страшные дни’ передъ ‘Суднымъ днемъ’. ‘Судный день’ приходитъ для всхъ, для людей и деревьевъ:
Es roischt der wald, es weht der wind,
Die hak kukt on dein schoimer…
Dos kumt а jom-hadin azind
Auf blumlach un auf bum er.
О, menschen! baumer in dem wald!
Ir hrt die sturems knaken?
Zi jung zi alt, zi spt zi bald,
Men wet eich allen haken!..
И лсъ шумитъ, и втеръ воетъ,
Топоръ на дровоска зритъ…
Убой то день суда готовитъ,
Деревьямъ и цвтамъ грозитъ.
О, люди, что въ лсу деревья!
Вы слышите ль грозы ударъ?
Да, рубк подлежите вс вы,
Позже, раньше, младъ иль старъ!
Дале, лсъ читаетъ ‘исповдальную молитву умирающихъ’, а птицы, прежде чмъ улетть въ теплые края, произносятъ ‘молитву отправляющихся въ дальній путь’. Поэтъ спрашиваетъ ихъ, когда он вернутся:
Der entfer deriangt asa drik:
‘Mir weissen nor alle,
Mir musen verfliehen,
Doch got weiss fun kamen zurik’1).
1) Ibid. Elul-melodien, II.
Отвть ихъ гласитъ, такъ гнетя:
‘Мы только то знаемъ,
Что вс улетаемъ,
Богъ знаетъ, вернемся когда’.
Во всхъ своихъ стихотвореніяхъ поэтъ отождествляетъ себя съ природой, въ которой онъ находитъ откликъ своимъ собственнымъ горестямъ и печалямъ.
Ich lieb dem Wind, ich lieb dem jam,
Den wi der erschter bin ich elend,
Un wi der zweiter roischt mein herz.
Ich lieb die Wolken, lieb die nacht,
Den wi die erschte ken ich Weinen
Un wi die zweite is mein weit.
Люблю я втеръ, какъ и море:
Бурлитъ такъ сердце, какъ второе,
Какъ первый, одинокъ я въ гор.
Люблю я тучи, сумракъ ночи:
Съ второю дни мои такъ схожи,
Подобно первымъ, плачутъ очи 1).
1) Ibid. Herbst-Waeliach, стр. 203—204.
Падающіе листья — его братья по несчастью, онъ плачетъ надъ ихъ участью, похожей на его собственную судьбу:
S’is sturmisch, kalt dos weter,
Ich geh in wald alein,
Ich kleib die teite bletter
Un kuk sei on un wein:
О, bletter, teite bletter,
Der mensch un ir seit gleich:
Mit mir wet auch sein spter
Ot dos, wos jezt mit eich.
Schon fiehl ich die gefahren
Fun herbst-wind auf mein kop,
Schon fiehl ich mein verdaren
Un fiehl, ich fall arop.
Грызущій втеръ, холодъ,
Одинъ по лсу я хожу —
И видъ умершихъ листьевъ
Срываетъ съ глазъ моихъ слезу.
О, листья, мертвы листья!
Для жизни вы людей примръ:
О, сбудется со мною позже,
Что съ вами сбылось ужъ теперь.
Я чую ужъ опасность
Осеннихъ втровъ надо мной,
Я чую, какъ я вяну,
Ужъ голосъ слышу гробовой 1).
1) Ibid. Elul-melodien. III.
Поэтъ потерялъ уже иллюзіи, самыя пылкія его мечты не осуществились и умерли. Напрасно онъ выплакалъ вс свои слезы, напрасно онъ умерщвлялъ свое тло. Наступаетъ зима, показались въ волосахъ серебряныя нити, эти встницы изъ другого міра, скоро вся голова покроется блымъ слоемъ снга. Онъ одинъ въ этомъ мір, нтъ ни друзей, ни надеждъ, и, чувствуя наступленіе холода, онъ испускаетъ крикъ отчаянія:
Hob mitleid, winter, hob erbarmen,
Nit warf zu stark auf mir dein kelt!
Ich hob kein sach, wos sol ervarmen
Mein kranke harz auf dieser weit 1).
1) Ibid. Graue haare, стр. 211.
О, пощади, зима лютая,
Меня морозомъ не рази!
Согрть чмъ сердце мн больное,
Тепла на свт не найти.
Ни въ одномъ изъ этихъ стихотвореній, проникнутыхъ нжнымъ, чистымъ и искреннимъ лиризмомъ, который легко можетъ выдержать сравненіе съ лучшими произведеніями этого рода во всемірной литератур, нтъ и намека ни на соціальный, ни на еврейскій элементъ, доминирующіе въ другихъ вещахъ Розенфельда. Здсь мы видимъ общечеловческіе мотивы, мотивы, во вс времена вдохновлявшіе поэтовъ всхъ странъ и народовъ: смерть, ужасъ человческой жизни, безпричинная грусть, грызущая и разъдающая человческое сердце предчувствіемъ тоски и фатальности. Вс эти мотивы, старые, какъ человчество, волнуютъ и нашего поэта, но онъ сумлъ придать имъ если не новый, то свой личный оттнокъ, трогающій сердце читателя и заставляющій его биться въ униссонъ съ поэтомъ.
Какъ Фругъ и Перецъ, Розенфельдъ писалъ также баллады и народныя легенды. ‘Невста горъ’ {Ibid. Die kale vun die berg. стр. 48—50.} иметъ своимъ сюжетомъ одну распространенную между углекопами Пенсильваніи легенду. Недалеко отъ одного брошеннаго рудника, среди дикихъ травъ, стоитъ избушка, въ которой живетъ старый сторожъ и его единственная дочь. Во время стачки убито было много углекоповъ, въ томъ числ старый сторожъ и женихъ его дочери. Съ той поры у бдной двушки помутился умъ, и она стала скитаться по горамъ. Поздно ночью она возвращается въ свой домикъ. Но лишь только она засыпаетъ, начинаютъ играть музыканты, колокола въ церкви начинаютъ звонить, отецъ и ея женихъ встаютъ изъ могилъ и идутъ съ пніемъ, окруженные всми углекопами. Женихъ, молчаливый и холодный, какъ могила, весь черный и окровавленный, подходитъ къ своей возлюбленной и предлагаетъ ей руку. Старый отецъ, весь покрытый ранами, рыдая и плача, благословляетъ своихъ дтей и исчезаетъ. Затихаютъ музыканты, замолкаютъ колокола и поодиночк вс потихоньку уходятъ. Юная пара остается и долго танцуетъ наедин. Вдругъ по данному сигналу женихъ тоже исчезаетъ. Невста испускаетъ страшный крикъ: ‘о, людорзы!’ — и съ безумнымъ смхомъ убгаетъ въ горы.
Трагическій сюжетъ этой легенды обработанъ поэтомъ съ большимъ драматизмомъ и замчательнымъ чувствомъ мры. Разсказъ все время объективенъ, спокоенъ, бгущія тни, то появляющіяся, то исчезающія ночью, мрачный и молчаливый танецъ молодой двушки съ своимъ мертвымъ женихомъ, написаны легкой и увренной рукой: видніе изображено рельефно и ясно, но вмст съ тмъ ужасъ ея представляется не въ столь грубой и рзкой форм.
Большой драматической силой отличается также баллада ‘Еврейскій солдатъ’ {Ibid. Der jdischer soldat, стр. 328—330.}. Близъ Плевны, гд Россія одержала одну изъ самыхъ блестящихъ своихъ побдъ, похороненъ еврейскій солдатъ, геройски сражавшійся въ русской арміи и павшій жертвой своего долга. Въ полночь поднимается сильная буря, и солдатъ съ обнаженной саблей выходитъ изъ своей могилы. Кровь сочится изъ раны его сердца, и съ высоты крпости онъ громовымъ голосомъ зоветъ своихъ товарищей по оружію. Онъ призываетъ ихъ въ свидтели того, что онъ врно боролся за честь своей родины и палъ, какъ храбрый солдатъ. На этотъ призывъ со всхъ сторонъ сбгаются солдаты, въ ночной тишин слышенъ лязгъ ихъ оружія, глухой топотъ ихъ шаговъ, и вс они, поднявъ къ небу руки, клянутся: ‘Ты честно палъ за родину’. Мертвая армія исчезаетъ, но солдатъ остается на мст, на вершин крпости, и его слова летятъ въ воздухъ, какъ огненная граната:
Отчизна — мать! меня ты разлучила съ дтьми, женой,
За честь твою погибъ я молодой,
За что жъ, за что жъ народъ несчастный гонишь мой?..
Другія баллады касаются разсказовъ о чертяхъ, религіозныхъ предразсудкахъ и героическихъ событіяхъ. Розенфельдъ изложилъ также въ стихахъ нкоторыя главы изъ Библіи и сіониды Рабби Іеуды Галеви.
Остается сказать еще нсколько словъ о сатирическихъ стихотвореніяхъ Розенфельда. Послднія не столь значительны, какъ другія произведенія его, но и въ нихъ онъ обнаруживаетъ большой талантъ и лишній разъ доказываетъ интимную связь, существующую между лирическимъ и сатирическимъ жанромъ {См. Brameti&egrave,re. L’volution de la posie lyrique au XIX si&egrave,cle.}. Сатиры Розенфельда, печальныя въ своемъ основаніи, часто обвяны веселымъ тономъ истиннаго юмора. Он направлены то противъ его противниковъ, то противъ злоупотребленій соціальной или общинной жизни: иногда он принимаютъ характеръ остроумной и добродушной ироніи надъ несправедливостью неба. Перефразируя первый стихъ XXIII псалма, поэтъ поетъ свою псню въ жанр ‘Беззаботнаго босяка’, не останавливающагося и передъ Богомъ:
Wen got is mein speiser, wos hob ich zu sorgen?
Versorgt er mich haint nit, versorgt er mich morgen.
Gedauert es lnger, dan heisst er mir borgen,
Dan heisst er mir borgen, dan heisst er mir leihen.
Wie wohl is dem menschen, wos got is sein speiser!
Auf n lezten fal heisst er im gehn in die heiser.
Коль Богъ мои кормилецъ, зачмъ унывать мн?
Не дастъ мн сегодая, такъ дастъ Онъ мн завтра.
Коль ждать нетерннье, взаймы брать прикажетъ,
Взаймы брать прикажетъ, въ кредитъ брать что нужно.
Блаженъ человкъ, чей кормилецъ Богъ самъ!
Въ нужд, вдь, онъ можетъ ходить по домамъ 1).
1) Gott verlost nit. стр. 272—273.
Въ другомъ стихотвореніи {Ibid. Brod un Thee. стр. 316—317.} подобнаго же характера и формы сатира становится боле дкой и жесткой, и крикъ возмущенія и неврія, бросаемый Провиднію въ послдней строф, показываетъ, сколько горечи скрыто подъ оболочкой игривой веселости предыдущихъ строфъ.
Nor broit mit th un broit mit th&egrave,,
Dos is а kest as och im weh!
Den bistu, got, auf mir in kass,
Wos du erlaubst sich diesen spass?
Zu zschalewen serdins а baks,
А schtikel ks, а brekel laks,
Abissel milch, amol an’ei!
Nor broit mit th, um broit mit th,
Dos is а kest as och un weh!
Nor th mit broit, un broit mit th!
Doch will ich wissen diesen dreh,
Du gibst doch epess manchen jo.
Pir mir nor is bei dir nischto!
Auf dem bin ich schon gor nit klug,
А Schwindel, ha? bei got betrug?
Nun, jezt versteh ich, got, ich glaub,
As erd’s aschiross kumt durch raub, —
Icn krich nit mehr far dir in staub.
Лишь хлбъ и чай, лишь хлбъ и чай,
Питанье это — ай — ай — ай!..
Иль на меня Ты, Богъ, сердитъ,
Что чинишь столько мн обидъ?
Жалешь мн одну сардину,
Кусочекъ сыра, лососину,
Иль молока, или яйцо.
Лишь хлбъ и чай, лишь хлбъ и чай,
Питанье это — ай — ай — ай!…
Лишь съ чаемъ хлбъ и съ хлбомъ чай!
Постичь мн эту штуку дай:
Другимъ даешь всего, всего,
Лишь для меня нтъ ничего!
Сего понять я не могу:
Ужели то обманъ?
Обманъ въ божественномъ кругу?..
О, нтъ! я понялъ все, смекнулъ умомъ!
Богатство на земл дается грабежомъ —
И въ прах предъ Тобой не стану ползать я рабомъ!
Въ другомъ мст поэтъ съ пламеннымъ и клокочущимъ отъ негодованія краснорчіемъ трактуетъ тотъ же вопросъ о несправедливости неба, столь сильно волновавшій еврейскую мысль и совсть со времени Іова.
Host gor deine oizres verteilt su а bissei,
Derlangt sei dem masol’s brillantenem schlissel.
Par wos? dos verbotstu zu kleren,
Un uns heisstu still alle leiden vertrogen,
Un uns heisstu fasten, un sslichos dir sogen,
Mit uns wlstu, got, sich verehren,
Mit uns die gedrikte, wos leiden un bluten,
Wos lallen nor korjim un betten mit guten,
Wos kenen kein schochad nit geben…
Mit uns gehstu prawen di gtliche tekifess,
Vermischpoten schnorer — а kleinigkeit! cherifess!
Zu nehmen ein evjon dos leben…
Богатства свои вс Ты роздалъ немногимъ,
Имъ отдалъ и ключъ къ изобилія рогамъ,
За что?— запретилъ Ты имть и сужденье.
Ты намъ повеллъ лишь терпнье, терпнье,
Посты и посты все, молитвы, молитвы…
Ты, Боже, лишь съ нами вести хочешь битвы!
Всмъ намъ что отъ мукъ истекаемъ мы кровью,
Что падаемъ ницъ и все молимъ съ любовью,
Что дать не умемъ подкупа, взятокъ, —
Вотъ намъ-то даешь Ты рядъ божіихъ схватокъ:
Какая, подумаешь, хитрая штука —
Сразить попрошаекъ, связавши имъ руки!
Непріязненныя отношенія къ новымъ эмигрантамъ нкототорыхъ выскочекъ нью-іоркскаго гетто, которые раньше тоже были эмигрантами, а теперь, устроившись въ новой стран, не желаютъ больше и знать другихъ евреевъ, не успвшихъ еще разбогатть, и для важности говорятъ теперь на смшномъ онмеченномъ жаргон, вдохновилъ поэта на одну изъ самыхъ удачныхъ его сатиръ:
Ich bin in Kalwarje geboren,
Nit weit fun der schusterscher schul,
Ich bin dort а schuster gevoren,
Ich hob dort gehit mein kapul.
Men hot mich verdreht dort mit Zirken,
А moid, wos liegt zirewen sk,
Doch hob ich а chap geton Mirken
Un bin mir noch New-York aweg.
Въ Кальварь родился я славной,
Вблизи синагоги сапожной,
Сапожникомъ сталъ тамъ я также,
За колодкой сидлъ, какъ острожный.
Скружли меня тамъ съ той Циркой.
Мшки что чинила и шила,
Но снюхался скоро я съ Миркой,
И въ Нью-Іоркъ мы съ ней укатили.
Въ Нью-Іорк парочка эта хорошо устроилась, дла ихъ пошли отлично, и они стали важными персонами:
Iezt such ich kalwarjer zu meiden,
Ich will sei bei mir fir kein gest,
Ich ken mehr kein litwak nit leiden,
А russischer jd is а pest.
Ich hass sei, un wos is der chidusch?
Es hot mir а tham seier kwatsch!
Ich ken nit verstehn mehr kein jdisch,
Zu mir mus men sprechn in ‘datsch’.
Теперь я Кальварскихъ сторонюсь,
Бгу, какъ гостей я незванныхъ,
Терпть не могу литваковъ я,
Бгу, какъ чумы, я поганыхъ.
Я ихъ презираю — понятно!..
Противна жаргонная рчь,
Невнятенъ языкъ ихъ еврейскій,
Со мной говорите лишь ‘дейчъ!’
Въ біографіи Розенфельда мы уже упомянули о его сатир ‘Латутникъ’, написанной по поводу нкоторыхъ полемическихъ статей противъ него, въ которыхъ его противники намекали на его ремесло и называли его ‘портнымъ’, ‘штопальщикомъ’ и т. п. Нигд его сатирическій талантъ не проявился съ такой силой, сжатостью и дкостью, какъ въ этомъ небольшомъ стихотвореніи.
Schneider bin ich un wel schneiden
Immer mehr un mehr,
Weh dem, wos wet musen leiden
Fun mein scharfe scheer…
Schneiden wet es eich im klemen,
Kiemen fun dos neu,
Zitert, den ich wel sich nehmen
Zu der Schneiderei.
Wet mein scheer nit schneiden kenen
Glieht mein eisen reit.
Ich wel pressen, ich wel brenen,
Brenen eich zum teit.
Wet dei zeit mein eisen khlen,
Gilt mein nodel noch,
Un ir solt eich endlich fihlen
Bis zum bein mein schtoch.
Ich bin а ‘latutis’, niksen,
Sogt ir, — dos is wohr!
Ganzes hob ich nit zu fiksen
Lumpen fiks ich nor.
Also stumt in ei’re sumpen,
Schmirer fun betrug!
Den zu schneiden eich, ir lumpen,
Bin ich gut genug.
Портной, кроить я не устану,
И все сильнй, сильнй.
О, горе, если спрашивать я стану,
Чьи ножвицы острй.
Я рзать буду васъ нещадно,
И рзать безъ ножа.
Дрожите, будетъ уже ладно,
Коль возьмусь за рзку я!
Коль ножницы кроить не въ силахъ,
Утюгъ мой тутъ какъ тутъ:
И буду гладить всхъ васъ, милыхъ,
И жечь, и жечь, какъ трутъ.
А коль утюгъ мой охладетъ,
Иголка есть еще —
О, ваша кровь оцпенетъ,
Когда кольнетъ нутро.
‘Онъ штопальщикъ!’ — твердятъ вс съ бранью.
Ничтожества! Пусть такъ!
Что-жъ? Цльныхъ нтъ, и только рванью
Заваленъ мой верстакъ.
Такъ пресмыкайтесь же въ болот,
Обмана, зла поставщики!
Чинить чтобъ ваши вс лохмотья,
Не стоитъ пачкать мн руки.
Сжатость — одно изъ самыхъ сильныхъ достоинствъ сатиръ Розенфельда. Онъ цлится мтко, стрлами своими попадаетъ въ самое больное мсто, онъ поражаетъ также оригинальностью и правдивостью живописныхъ образовъ. Въ стихотвореніи ‘Печальники города’ {Ibid. Die stedtversorger, стр. 266—268.} онъ нападаетъ на тхъ дльцовъ, которыхъ Абрамовичъ иронически называетъ ‘благодтелями’, на тхъ паразитовъ, которые объявляютъ себя попечителями народа, чтобы только лучше его эксплоатировать и жить на его счетъ. Вотъ какое жесткое слово вырывается у него противъ людей этого типа:
Bei Juden а kelew, o redt vos ir willt,
Er macht schon а leben, beisst zu un er bilt, —
А umo wos hot nit kein steken.
Собака недурно у насъ поживаетъ,
Свободно кусаетъ, свободно и лаетъ —
Народъ нашъ вдь палкою не обладаетъ.
Сатирическій талантъ Розенфельда проявился также замчательнымъ образомъ въ цломъ ряд эпиграммъ, касающихся извстныхъ лицъ или соціальныхъ явленій еврейской жизни. Это — живые ядовитые портреты или формулы, въ нсколькихъ словахъ фиксирующія событія коллективной жизни. Вотъ, напр. эпиграмма, озаглавленная ‘хаскола’. Въ нсколькихъ строкахъ поэтъ сумлъ дать въ сатирической и живописной форм картину этого смшенія ‘нижегородскаго съ французскимъ’, — эту смсь элементовъ разныхъ культуръ, старой и новой, въ маскилитскомъ движеніи, которая въ глазахъ слдующаго поколнія казалась столь странной и смшной.
Ералашъ изъ всхъ сортовъ:
Мысли Платона,
Вши Фараона,
Раши, Цшокке, Рошъ и Дрэперъ,
Висла, Пишонъ, Нилъ и Днпръ,
Физика, чувства, Галилей,
Талисманъ противъ чертей,
‘Ашеръ-іоцаръ’ и Отелло,
Кельмскій магидъ и Анжелло,
Кальварія, Вна и Рагола —
Образъ это твой, ‘Хаскола’! 1)
1) Раши — знаменитый комментаторъ Библіи и Талмуда, Рошъ — знаменитый раввинъ, пользующійся большимъ авторитетомъ: Пишонъ — одна изъ четырехъ ркъ Эдема (Genesis, II), Ашеръ-іоцаръ — первыя слова извстной молитвы, Кельмскій магидъ — извстный проповдникъ, славившійся своимъ краснорчіемъ и поучительными проповдями, Кальварія и Рагола — небольшія мстечки черты осдлости.
А gemisch l’un kol haminim,
Plato’s lehre, Pharoh’s kinim,
Raschi, Zschokke, Rosch im Dreper,
Weixel, Pischon, Nilus, Dnieper,
Liebe, physik un kinuach,
Uu а schmiroh for а rnach,
Ascher jozar un Otello,
Kelmer magid un Andschello,
Wien, Kalwarje un Ragola,
Un ir hot а min ‘haskola’.
Мы еще не говорили о литературныхъ вліяніяхъ, подъ которыми развился талантъ Розенфельда. Эти вліянія были, вроятно, весьма многочисленны. Розенфельдъ знакомъ съ нмецкой и англійской литературой, и классики этихъ литературъ не мало содйствовали развитію его дарованія. Но прежде всего онъ обязанъ Гейне, у котораго онъ нердко заимствуетъ то мткое слово, то оборотъ рчи. Что касается его собственнаго творчества, то Розенфельдъ, всегда искренній, всегда остается и оригинальнымъ. Онъ воспваетъ только явленія, которыя самъ переживалъ, и воспваетъ ихъ онъ въ той форм, въ какой они представлялись его уму и воображенію. Въ смысл красоты стиха Розенфельдъ не иметъ себ равнаго въ еврейской литературы, и вышеприведенныя многочисленныя цитаты вполн это доказываютъ. По своему мастерству и дарованію онъ могъ бы занятъ замтное мсто и въ боле богатыхъ литературахъ. Фругъ, который началъ писать нсколько раньше его и, несомннно, имлъ благотворное вліяніе на первые поэтическіе опыты своего младшаго на 2 года собрата, былъ превзойденъ Розенфельдомъ. Подобно Фругу, но еще въ боле высокой степени, онъ обладаетъ чувствомъ ритма и символическаго значенія звуковъ. Во всхъ его произведеніяхъ форма удивительно приспособлена къ содержанію. То мы видимъ у него маленькую строфу въ 4 короткихъ стиха, то 8-мистрочную строфу въ 12 и 11 слоговъ, то другія комбинаціи стиховъ и римъ, которыми поэтъ пользуется съ большимъ мастерствомъ и большою легкостью, чтобы произвести музыкальные эффекты, гармонизирующіе съ выражаемымъ чувствомъ или описываемымъ предметомъ. На произведеніяхъ Розенфельда прежде всего можно изучить еврейскую ритмику.
Языкъ Розенфельда содержитъ извстноо количество англійскихъ словъ: ‘sweatschop, penny, indge, miner, boss, sir, lady’ и др., вошедшихъ въ разговорную рчь американскихъ эмигрантовъ. Этими словами онъ пользуется главнымъ образомъ въ стихотвореніяхъ, имющихъ мстный колоритъ. Но въ общемъ, изъ всхъ еврейскихъ писателей его языкъ самый чистый и богатый. Число древнееврейскихъ словъ, особенно въ національныхъ и народныхъ стихотвореніяхъ, весьма значительно. Съ другой стороны, онъ широко черпаетъ изъ нмецкихъ источниковъ, но эти заимствованія, сдланныя съ увренностью, тактомъ и безъ преувеличенія, не шокируютъ слуха читателя, комбинируясь съ древнееврейскими и славянскими словами, они даютъ богатство синонимовъ и разнообразіе ньюансовъ. Содйствуя красот выраженія, эти ньюансы представляютъ, между прочемъ, непреодолимыя трудности для буквальнаго перевода на другіе языки. Мене оригинальный и не столь сочный, какъ стиль Абрамовича, этого несравнимаго мастера еврейскаго слова, языкъ Розенфельда, переплывшаго океанъ и раздвинувшаго узкія рамки гетто, зато мене сухъ, боле изященъ и отличается боле широкой, боле универсальной поэтической красотой. Намекая на разочарованія, которыя предсказывали ему съ самаго начала его поэтической дятельности люди, по отношенію къ народному языку ничего, кром презрительныхъ эпитетовъ, не имвшіе, Розенфельдъ съ чувствомъ вполн заслуженной гордости могъ сказать въ предисловіи къ полному изданію своихъ стихотвореній:
Der ‘teiter boden’ hot gewisen leben,
Die ‘wilde sprach’ hot sss im lieb geklungen,
Der ‘proster stein’ hot hellen glnz gegeben,
Wos hot durch alle weiten durchgedrungen.
‘Земля безплодная’ вдругъ жизнь проявила,
‘Языкъ столь дикій’ сладко зазвучалъ,
И ‘камень грубый’ превращенъ въ свтило
И вс міры восторгомъ озарялъ.
Кром Розенфельда, слдуетъ отмтить еще трехъ еврейскихъ поэтовъ Нью-Іоркскаго гетто: Мориса Винчевскаго (псевдонимъ), Давида Эдельштадта и ‘Іегоаша’ (Блюмгартена). Эдельштадтъ писалъ, главнымъ образомъ, революціонныя стихотворенія, многія изъ которыхъ стали очень популярны въ рабочихъ кругахъ. Стихотворенія Винчевскаго тоже большею частью касаются соціальныхъ идей и отличаются возвышенностью мысли и изяществомъ формы. Винчевскій былъ также редакторомъ ‘Poilischer idel’ — перваго соціалистическаго журнала на еврейскомъ язык, основаннаго имъ въ Лондон въ 1884 г. (см. ст. Винчевскаго въ журнал ‘Пережитое’ СПБ., 1910, стр. 160—185), журнала ‘Emes’, основаннаго въ Бостон въ 1895 г., и соціалистическаго ‘Zukunft’. Кром политическихъ и философскихъ статей, Вничевскій, извстный также подъ псевдонимомъ ‘сумасшедшаго философа’ (Der meschugener filosof), помстилъ въ ‘Zukunft’ ‘мемуары журналиста’ (Journalistische Erinnerungen). Написанныя живымъ и остроумнымъ языкомъ, эти воспоминанія представляютъ большой интересъ для исторіи общественныхъ теченій въ гетто. Но особенно симпатичнымъ талантомъ обладаетъ Блюмгартенъ (Іегоашъ), о которомъ подробне скажемъ въ слдующей глав.

 []

ГЛАВА XII.

НОВЙШІЕ ПОЭТЫ.

Соломонъ Блюмгартенъ (Іегоашъ).

Изъ поэтовъ, выросшихъ на американской почв, особеннаго вниманія заслуживаетъ С. Блюмгартенъ, извстный подъ псевдонимомъ ‘Іегоашъ’. Онъ родился въ 1870 г. въ Вержболов, сначала изучалъ Талмудъ и древнееврейскія науки дома и въ Положинскомъ іешибот. Въ 1885 г. судьба забросила его въ Америку, гд онъ прошелъ вс тернистые этапы эмигрантской жизни. Схвативъ тяжелую болзнь, онъ вынужденъ былъ переселиться въ Колорадо, гд, оторванный отъ еврейской жизни и еврейства, онъ много страдалъ въ своемъ невольномъ одиночеств. Вс эти обстоятельства личной жизни сильно отразились на его творчеств. Вчно тосковавшее по родин сердце, изолированность и оторванность отъ всего близкаго и родного, вмст съ личными матеріальными невзгодами наложили печать глубокой грусти на всхъ его произведеніяхъ. Его тонко чувствующая красоты природы душа сдлала его прекраснымъ пейзажистомъ слова. Его вчная скорбь окружала природу въ его глазахъ дымкой постоянной и нжной грусти, и его описанія природы, лучшія въ еврейской литератур, дышатъ не яркими и блестящими красками, а какъ бы омыты слезами его скорбной души и тоскующаго сердца. Это пейзажи съ особенно грустнымъ настроеніемъ, пейзажи въ левитановскомъ дух. Соотвтственно своему настроенію, своей душевной тоск, онъ пишетъ не яркія и свтлыя картины, не жаркое лто и жизнерадостную весну, а грустную унылую осень, вечеръ или закатъ, когда природа навваетъ на душу меланхолическія и пессимистическія мысли. Поэтъ самъ говоритъ {Gesamelte lieder fun. Iehoasch, 1907, New-York (Collection of poems by Jehash).}, что именно эти картины, гармонирующія съ его душевнымъ настроеніемъ, особенно ему пріятны и милы.
Ossien-nacht.
Badekt is mit schmates der himmel,
Die weit is far’zoroh’t vrn alt,
Die lewono farrukt in die wlken
Ir miusse gelle geschtalt.
Zulofen die schtern fun eimoh,
Der wind feilt а teitenmusik,
Un schokelt im treisselt die zweigen
Achsorjes’dig hin im zurik.
Ich will nit kein licht in mein zimmer,
Ich kwell fun der hesslicher nacht,
Die miuss far’choschech’te weit is
Der schpigel fun dem wos ich tracht.
Осенняя ночь.
Лохмотьями небо покрыто,
Весь міръ опечаленъ стоитъ,
И мсяцъ за срыя тучи
Лицо свое спрятать спшитъ.
Сбжали вс звзды отъ страха,
Свищетъ втеръ на мертвенный ладъ,
Трясеть и качаетъ онъ втви
Жестоко туда и назадъ.
Не надо мн свта, не надо…
Такъ радуетъ слякоть и шумъ:
Сей міръ безъ красы и отрады
Есть эхо моихъ грустныхъ думъ.
Печальныя сумерки иль тихій лунный вечеръ, блдный и холодный, такъ гармонируютъ съ его меланхолической грустью и мыслями о смерти.
Abend.
Fum majriw’s seit verschwunden wert
Der lezter flek fun reit,
Die nacht kumt on, die nacht bringt mit
Gedanken funem teit…
Der jam Wert schwarz, sein greisses harz
Batriebt а schwer gefihl —
Dos wasser kneizt sich, s’kneizt der jam
Sein steren in der still…
Nor dorten geht pamelech auf
Die lewono klor un kalt,
Sie kumt wie dort fun jener weit,
А heilige geschtalt.
Ir ponim is wie glauben sss,
Wie glauben mild un bleich,
Der teit alein mir dacht wert schn,
Un schtralt dort in der heich.
Вечеръ.
Исчезли на закат красномъ
Остатки пурпурной зари, —
То ночь идетъ, и думы смерти
Со тьмой ночной ко мн пришли.
Чернетъ море. Духъ его могучій
Раздумье тяжкое беретъ,
Его чело угрюмое, сдое,
Морщины кроютъ темныхъ водъ.
А тамъ покойно выплываетъ
Холодно-чистая луна,
Какъ-будто изъ иного міра
Священный видъ ея лица.
И ликъ ея, какъ вра, чистъ,
Какъ вра, полонъ красоты,
И смерть сама, красна ужъ будто,
Лучится тамъ изъ синей высоты.
А какъ грустенъ и въ то же время торжественно-величествененъ закатъ солнца.
Sunen Untergang.
Die sun fargeht… un warft а stillen lezten blik,
Arunter auf die laudschaft wos sie lost zurik.
Es schmeichelt sich gesegnendig ir rund gesicht,
Bakukendig die weit wos lebt nor fan ir licht, —
А zusog, as nor kurz wet sein die summer-nacht,
Un morgen kumt sie wieder in ir schtolzen pracht
(Asei batracht die mutter s’kind wos sie farwiegt
Un stehendig in tir а kss tun weiten schikt).
Fun alle ekkeu himmel sammlen stillerheid
А machno wolken sich, in gold im reit gekleidt,
Un schtupen sich als nehnter zu dem majriw’s breg,
Um onzusehn die schbe sunt wos geht aweg…
Doch bisslechweis als bleicher wert dos gold im reit,
Die frben starben schon im weren grinlich-teit,
Arobgekletert hot die sun dem himmel’s trep,
Es stortschen nor die blaue berg araus die kep
Bein rand fun himmel, wie mit schtolz auf seier macht,
Un kuken on mit gtterblik die summernacht.
Закатъ солнца.
Закатъ… Бросаетъ солнце взглядъ послдній
На шаръ земли печальный, блдный…
Прощаясь, круглый ликъ его улыбку шлетъ
На міръ, что только свтомъ отъ него живетъ,
И общаетъ, что недолго будетъ длиться ночь,
И завтра вновь оно придетъ и тьму прогонитъ прочь.
(Толкуетъ такъ, ребенка мать качая
И лаской, поцлуемъ страстнымъ покрывая).
Со всхъ концовъ небесъ стекается толпой
Рать облаковъ, одтыхъ въ пурпуръ золотой,
И все впередъ стремится, все туда, къ закату
На солнце посмотрть передъ его утратой…
Блднетъ злато, пурпуръ алый,
И красокъ блескъ тускнетъ полинялый:
Спустилось солнце съ лстницы небесной…
Лишь горы синія въ тиши чудесной,
Кичась своею мощью, гордо такъ стоятъ,
Волшебнымъ взоромъ въ ночь чарующе глядятъ.
Для поэта, много страдавшаго и испытавшаго въ жизни, нтъ больше радости. Были когда-то надежды, были мечты, но все это исчезло. Его мысли, раньше тоже грустныя, были, однако, перемшаны съ радостью, но теперь: ‘теперь вздыхаютъ он, какъ вороны’ и ничего добраго онъ уже не ждетъ. И поэтъ съ грустью сравниваетъ прошлое съ настоящимъ:
Amol un izt.
Amol seinen meine gedanken gewesen,
Wie vglech wos singen um summer,
Ou singen sei freilich, ou singen sei traurig,
Doch sss is afilu der kummer.
Izt seinen sei ober wie krchzende raben,
Wos machen dos leben mir miuss,
Sei krchzen un rauschen un klapen die flieglen,
In brengen mir schlechte newiess.
Прежде и теперь.
Мои были мысли, какъ птицы, когда-то,
Что лтомъ поютъ-распваютъ:
Ихъ пснь, то весельемъ, то грустью богата,
Но даже печаль та сладка намъ бываетъ.
Теперь же вздыхаютъ он, какъ вороны,
И жизнь мн он отравляютъ —
Такъ каркаютъ страшно, такъ страшны ихъ стоны,
Дурное мн все предвщаютъ 1).
1) Gesamelte lieder fun Jehoasch, изданіе ‘Internacionaie Bibliothek’ New-York, 1907. Отдлъ ‘Schimmer im Schatten’.
Отнын онъ уже навсегда остается поэтомъ скорби и пессимизма. Грустныя мысли овладли имъ и сдлались основой его творчества. Іегоашъ вообще считаетъ мысль главной сущностью поэтическаго творчества. Въ ‘пролог’ къ своимъ произведеніямъ — прелестномъ стихотвореніи, въ которомъ онъ образно излагаетъ свое поэтическое credo, — поэтъ въ отвтъ на вопросъ, какъ творятся псни (Wie s’wereu lieder verfasst), говоритъ, что ‘онъ не знаетъ, откуда берется сила, создающая римы и слова, но тотъ, кого Богъ сподобилъ красивыхъ мыслей, легко находитъ форму, въ которую ихъ надо облечь, находитъ настоящее выраженіе, уметъ сплести звучащія римы, соткать подходящій размръ, пока он не начнутъ дышать и жить, уметъ связать слово и мысль въ такой чудный союзъ, что читатель уже не можетъ узнать, который изъ этихъ двухъ элементовъ прекрасне’. И въ этомъ сочетаніи мысли со словомъ заключается вся сила поэзіи. Одни же слова ничего не значатъ:
Ober werter ohn а sinnen,
Oder wen ir kent gefinen
Dem gedankenfunk dem dinem
Blois im suchendig mit licht, —
S’is а leidiger tik-tak nor,
Schner puder auf dem bak nor
Pan а bar-menan’s gesicht…
Schne frben welche blanken
Kenen keinmol stat gedanken
Nit beschafen а gedieht…
Слова же, лишенныя смысла,
Иль если въ нихъ скрыты такъ мысли,
Такъ тусклы, что лишь съ фонаремъ
Ихъ можно сыскать тамъ съ трудомъ, —
То это тикъ-такъ лишь пустой,
Румянъ или пудры лишь слой
На трупномъ лиц, не живомъ…
Красивыя краски одн,
Безъ мыслей и смысла, — лишь блещутъ,
И псни творятъ не он.
Понятно, что печаль этого пвца скорби становится особенно интенсивной, когда онъ обращается къ своему народу, видитъ его безысходныя страданія, его отчаяніе и горе. Народъ, какъ и самъ поэтъ, вчно печаленъ. Его трагическая исторія наложила на него грустную печать, и онъ никогда не знаетъ, не хочетъ знать чистой радости. Всякая радость въ личной или религіозной жизни отравлена воспоминаніями о несчастіяхъ прошлаго. Въ своемъ стихотвореніи ‘Secher lechurbon’ (Въ память о разрушенномъ храм), поэтъ такъ характеризуетъ еврейскій народъ:
А folk fun aweiless nor bistu mein folk,
Wos trauert afilu in freiden,
Dein aussehn, dein hiluch, dein reiden, dein kub
Sei kenen sich keinmol nit scheiden
Fun jenem varscholtenem eicho-motiv,
Wos is dir verkrochen in blut schon,
Fun schlangen sichrones, wos heren nit auf
Dein meiach zu totschen un mutschen…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А folk l’un aweiless nor bistu mein folk,
Afilu in simchos fartrauert,
Dos finstere poorei fun churbon un teit
Liegt ergez in brst dir farlauert.
Народъ ты траурный, о мой народъ,
И въ радостяхъ ты льешь все слезы,
Твой видъ и рчь, походка, позы,
Всегда печалью, скорбью отдаетъ
Мотивовъ проклятыхъ іереміадъ,
Въ плоть-кровь твою вошедшихъ,
И змй — воспоминаній прошедшихъ,
Что вчно точатъ мозгъ, какъ адъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Народъ ты траурный, о мой народъ!
Въ слезахъ ты радость растворяешь,
Изгнанья, смерти никогда не забываешь,
Съ твоей души ничто ихъ не сотретъ.
Такая нота проходитъ по всмъ ‘національнымъ и современнымъ пснямъ’ (‘nazicmale un zeit-lieder’). Духъ народа (‘Der folksgeist’) подобенъ большой и широкой рк, бгущей къ опредленной, хоть и далекой, цли. ‘Гд-то тамъ, скрытая въ горахъ, изъ глубокой скважины падаетъ тонкая струйка воды. Освщенная солнцемъ, она блеститъ, сверкаетъ и змится, какъ золотая цпь, пробиваясь то туда, то сюда, и все ростетъ и ростетъ. Вдругъ она совсмъ исчезаетъ, спрятавшись въ пропасти, но внизу потокъ все-таки ростетъ, хотя его не видно и не слышно, сила его все увеличивается въ ндрахъ земли. Оттуда онъ стремится все дальше и дальше, въ глубин и во тьм, и спшитъ впередъ къ своей цли, все быстре и могучй, пока не наступаетъ моментъ, когда онъ, журча и звуча, съ грохотомъ и шумомъ не покажется изъ глубины широкимъ свтлымъ потокомъ. Скрытый въ темнот. духъ народа долго живетъ тамъ, питаясь чудодйственной манной, съ виду какъ-будто мертвый, онъ накопляетъ тамъ новыя силы, собирающіяся, соединяющіяся и готовящіяся къ будущей борьб. Замуравленный, обособленный, духъ народа несетъ свой горькій жребій, учась что терпливый, бережетъ свои силы для подходящаго момента и мста. И тогда онъ, какъ герой, бросается впередъ и съ мужествомъ пробиваетъ себ путь. Время ожиданій прошло — и гигантъ требуетъ своего. Шире дорогу! Дайте ему простору! Сдавленная жизнь его рвется на свободу съ узкой и тсной тропинки, и тогда уже весь міръ не въ силахъ преградить ему путь’. Но пока народъ молча и терпливо страдаетъ, и самъ поэтъ въ отчаяніи предпочитаетъ уединиться и въ тиши страдать вмст съ нимъ. Настоящее положеніе онъ рисуетъ въ стихотвореніи: ‘Страшныя времена’ (Wiste Zeiten), которыя онъ характеризуетъ, взявъ эпиграфомъ стихъ изъ Библіи (Бытіе, гл. VIII, 9) ‘И голубь не нашелъ покоя и возвратился въ ковчегъ’.
In teiwoh kumt zurik di toib
Mit blot banezte Iliglen,
Sie worket un sie chlipet still…
In ihre eigen spiglen
Sich ganze teichen ful mit gal
Un gehenem’s mit jessurim…
‘Sog, teibel-krein, zi hot sich noch
Mt eingestillt der sturem,
Zd wet die teiwoh unsere
Noch lang in mabul schwimmen?..
Zi seht sich nit kein grine blatt
Kein frischer lebens-ssimon?’
Sie worket un zuchlipet sich:
‘Varheing die teiwoh-schoiben,
Nit narr sich mehr fun jedem strahl
Un schik nit mehr kein toiben…
Der wilder sturem lost sich erseht
Fanander in sein zoren,
Der mabul is statt wasser izt
А mabul blut geworen…
‘Es is die zeit fun Aschmodai,
Dem melech fun zuschteren,
Sein speis is march, sein wein is blut.
Sein ssse lobung — treren…
Farruk sich in dein teiwoh-schteig…
In schtikeniss un schimel,
In hand fun teivel weben lang
Sein luft un erd un himmel’.
Въ ковчегъ вернулся голубь,
На крыльяхъ крови пятна…
Онъ тихо горько плачетъ,
Его глаза такъ внятно,
Какъ рки желчи, дышатъ.
Какъ бездны горя, пышатъ.
‘Скажи, о голубь, мн ты.
Не стихъ ли ураганъ’?
И долго ли въ потоп
Еще придется плыть все намъ?
Зеленой втки не видать ли,
Предтечи жизни благодатной?’
Онъ тихо горько плачетъ:
‘Ты каждому лучу не врь,
Закрой ковчега окна
И голубей не шли теперь.
Знай, буря только разразилась
И дикимъ гнвъ ея возсталъ,
И водяной потокъ холодный
Потокомъ крови жаркой сталъ.
Теперь — господство Асмодея,
Того, кто губитъ всхъ и все,
Людей льетъ слезы, не жаля,
Кому мозгъ — пища, кровь — питье.
Укройся же въ своемъ ковчег…
Весь міръ во тьм, въ грязи, въ цпяхъ
Злой духъ еще, знай, долго будетъ
Держать, душить въ своихъ рукахъ’.
Не видя утшенія въ настоящемъ, не видя исхода въ будущемъ, поэтъ обращается къ прошлому — и тамъ, въ этомъ прошломъ, его душа отдыхаетъ и находитъ себ успокоеніе. Въ образахъ ‘Библіи и Талмуда’ (Fun Bibel un Talmud), въ ‘Еврейскихъ легендахъ’ (Jdische legenden) онъ видитъ свтъ, который озаряетъ его измученную душу, даетъ бодрость его духу. Какъ пвецъ Давидъ (‘Dowid’s harf’), поднимаясь съ своего ложа въ полночный часъ и видя, какъ проснувшаяся арфа его невидимо льетъ мелодіи и чарующіе звуки, забываетъ свой тронъ и скипетръ, ему рисуется зеленое поле, на которомъ онъ пасетъ своихъ овецъ: палатка — его дворецъ, свирль — его скипетръ, его богатства — вдохновенная псня, и сдой царь вновь становится молодымъ поэтомъ, такъ и нашъ поэтъ въ картинахъ великаго прошлаго оживаетъ и возрождается душой.
Стихъ Іегоаша не совсмъ гладокъ и чистъ, языкъ его часто шероховатъ, благодаря вліянію англійскаго языка. Но искреннее и глубокое чувство, которымъ проникнуты вс его стихотворенія, красота мыслей и образовъ, разсыпанныхъ во всхъ его произведеніяхъ, придаютъ его поэзіи особенную прелесть и грацію.

 []

——

Хаимъ-Нахманъ Бяликъ.

Хаимъ-Нахманъ Бяликъ {Родился въ 1873 г. въ деревн Рады, Волынской губ.} этотъ Божьей милостью поэтъ, поэтъ ‘скорби и гнва’, съ пламеннымъ сердцемъ библейскаго пророка и огненнымъ словомъ, дйствительно способнымъ ‘жечь сердца людей’, этотъ древній пророкъ, какимъ-то необъяснимымъ чудомъ появившійся въ XX вк, — всмъ своимъ творчествомъ принадлежитъ древнееврейской литератур, которая справедливо гордится имъ, какъ современнымъ Исаіей. Но одну частицу своего выдающагося дарованія Бяликъ отдалъ и еврейской литератур. На еврейскомъ язык онъ написалъ немного, но это немногое такъ значительно, такъ поэтически-величественно, что нельзя не удлить ему мста и въ исторіи еврейской литературы. Подъ заглавіемъ ‘In schechito-stodt’ Бяликъ переработалъ на еврейскомъ язык свою знаменитую поэму ‘Be’irhahareigoh’ (дословно ‘Въ город рзни’, ‘Сказаніе о погром’ — въ стихотворномъ русскомъ перевод Вл. Жаботинскаго) {X. Н. Бяликь, псни и поэмы, перев. съ еврейскаго Вл. Жаботинскаго. С.-Пб. 1911.}. Кром внутреннихъ достоинствъ этого замчательнаго произведенія, Бяликъ показалъ въ еврейской версіи этой поэмы, какія возможности таитъ въ себ ‘бдный и некрасивый’ еврейскій языкъ. Величіе и сила формы, гладкость и чистота стиха, звучность и холодная суровость слова нисколько не уступаютъ здсь величественному паосу содержанія и богатству мысли и чувствъ. Многія мста въ еврейскомъ текст этой поэмы производятъ еще боле сильное впечатлніе, чмъ въ древнееврейскомъ подлинник. Уже одно начало этого ‘пророчества’, которое въ древнееврейскомъ текст выражено только нсколькими словами: ‘kum Ieich el ir hahareigoh’ (‘О, встань, ступай во градъ рзни’), — въ еврейскомъ текст передано двумя стихами, ггроизводящими прямо потрясающее впечатлніе. Пророкъ велитъ ‘человку’ выковать себ сначала желзно-холодное сердце и потомъ уже идти ‘во градъ рзни’:
Fun schtohl un eisen, kalt un hart un schtumm,
Schmied-aus an’harz fax sich, du mensch, un kum!
Какъ сталь и какъ желзо, — холодное, суровое, нмое, —
Ты сердце выкуй для себя, о, человкъ, глухое, —
И выдь, и посмотри!..
Это вступленіе, требующее холоднаго, суроваго, нмого сердца, безъ котораго нтъ человческой возможности видть все то, что происходило въ город рзни, сразу вводитъ въ этотъ адъ ужасовъ, сразу потрясаетъ, ошеломляетъ и безпрерывно держитъ это настроеніе вплоть до конца поэмы, когда поэтъ въ заключеніе говоритъ ‘человку’:
Un izt genug, antleif, du mensch, antleif auf eibig!
In wisten midbor leif — un wer meschuge!
Zureiss auf tausend schtiker dein neschomo
Un warf araus dein harz far wilde hind,
Un los dein trehr arobfalen auf heisse steiner
Un dein geschrei soi einschlingen der sturem…
Теперь довольно! убги, о, человкъ, на вки убги!
Въ пустыню убги — и, безумный, тамъ
На тысячу кусковъ свою ты душу разорви
И сердце ты свое брось дикимъ псамъ:
И пусть слеза твоя на камни упадетъ,
И буря пусть твой крикъ проглотитъ и сожретъ!..
Не мене потрясающее впечатлніе производитъ его ‘Dos lezte wort’ {X. H. Бяликъ. Фумъ цааръ унъ цорпъ, изъ псней скорби. Одесса, 1906. Стр. 23 и сл.} (послднее слово), имющее подзаголовокъ ‘newiisch’ (пророчество). Написанное мощнымъ, стальнымъ стихомъ, не только напоминающимъ, но прямо воспроизводящимъ пророчества Искіи и Іезекіиля, необыкновенно богатое образами, сильными сравненіями и глубокимъ паосомъ негодованія и скорби. Это ‘слово’ положительно надо признать шедевромъ поэтическаго мастерства. Явившись къ народу, современный пророкъ объявляетъ:
Ich bin zu eich l’un got geschikt:
Er not gesehn, ir wert derschtikt,
Er hot gesehn, ir fuilt un fait,
Ir wert fun tog zu tos: mehr alt.
Un obgelost hot sich die hand,
Un ausgelost hot sich die macht —
Un got hot sich in eich dermant,
Un er hot mich zu ecih gebracht.
Отъ Бога посланный я къ вамъ:
Онъ видлъ ужасъ вашъ, вашъ срамъ,
Паденье ваше, вашу гниль,
И старость, тлніе и пыль,
Онъ видлъ, какъ вы страшно пали,
Безсильны, немощны вы стали —
И вспоминать про васъ Онъ сталъ,
И вотъ меня Онъ къ вамъ послалъ…
И Богъ веллъ ему итти и вызвать изъ сердца народнаго такой тяжелый стонъ, а изъ глазъ такую горькую слезу, чтобы земля отъ нихъ задрожала и оттряхнула съ себя все зло, и онъ пошелъ. Мой путь — разсказываетъ пророкъ — усянъ былъ камнями. Но одно чувство, одно желаніе охватывало душу мою. Я чувствовалъ, что вы окружены злыми врагами, а ‘у васъ и съ вами — никого, никого’, меня влекло ваше горе, и думалъ я, что помощь моя нужна. Для этой цли Богъ одарилъ меня всмъ. Онъ далъ мн сердце:
Ich bin geschtroft fun got mit harz:
Ich hob а harz, wos kreinkt far jenem,
Wo s kortschet sich fun fremden schmarz
n wert verbrent fun jedens gehnem…
Ich hob gehrt, es is eich schwer,
Hob ich gemeint, ir fiehlt un weisst
Un wargt sich still mit eier threr
Un sucht а hilf un bet а freist…
Ich geh, ich kum — ch’wel heilen wunden,
Mit eich ineinem wel ich bluten,
Un wu men darf, wel ich verbinden,
Un wu men mus, wel ich obleken
Dos blut, wos tritt fun eier wund.
Ch’wel treisten, betten, weinen, weken —
Un wel nit losen gehn zu grund!
Богъ сердцемъ покаралъ меня:
Оно отъ боли ближнихъ замираетъ,
Отъ скорби чуждой изнываетъ
И въ чужомъ аду само сгораетъ…
Я слышалъ, вамъ такъ тяжело,
И мнилъ, что, сознавая все,
Лишь тихо душите слезу,
Спасенье ищете свое.
И я иду — лчить вс раны:
Страдать я буду вмст съ вами,
Гд нужно, я перевяжу,
Гд нужно, я и оближу
Всю кровь, сочащуюся изъ раны.
Молить, рыдать, будить я стану
И помогать вамъ не устану.
Онъ далъ мн духъ:
Ich bin fun got mit muth beschmidt,
Wos reisst aus berg im wert nit mied,
Wos lost mein ruken sich nit bigen
Un kukt dem bs gleich in die oigen.
И Богомъ данъ такой мн духъ,
Крушитъ что горы, точно мухъ,
Спин онъ гнуться не велитъ
И смло злу въ глаза глядитъ.
Онъ далъ мн языкъ:
Un got hot mir geschenkt а zung,
А scharfen, wie а scharfen klung —
Oib ir seit stein — is si ein eisen,
Oib ir seit eisen — is si schtohl.
И Богъ мн далъ такой языкъ,
Остеръ, какъ острый клыкъ:
Коль камень вы — такъ онъ желзо,
И онъ, какъ сталь — коль вы желзо.
Съ этими орудіями, одушевленный надеждами, я пришелъ къ вамъ… И вотъ, я стою у вашей двери — и языкъ у меня отнялся. Густая ночь спустилась надо мной, огонь мой вдругъ погасъ. Увы! Меня встртили позоръ и насмшки:
Mich hot begegent schpot un schand
Ir hot far mir die tir vermacht —
Un obgeschteissen is gots hand,
Un gotes wort is ausgelacht.
Глумленьемъ встрченъ голосъ мой:
Вы дверь закрыли предо мной,
Вы руку Божью отстраняли,
Вы слово Божье осмяли.
Нтъ у меня словъ для васъ, Божій языкъ вамъ чуждъ и непонятенъ. Я сказалъ одно слово — и втеръ своимъ дуновеніемъ унесъ его далеко. Я сказалъ другое слово — и оно упало, какъ искра на траву, но трава была сухая, и она съ трескомъ загорлась и превратилась въ пепелъ.
Hob ich arausgelost а kol —
Hot dos getrofen wie а koil
Un wie а duner durchgelofen
In miten schnem, hellen tog,
Un gleich in harzen eich getrofen —
Un ausgebrochen not die klog!
Un ausgeschossen hot die tarer!
Nor, weh mir! falsch is eier g’wein!
Nit keiner, keiner glaubt im mehr,
Nit got, nit ich, nit ir alein!
Тогда раздался голосъ мой —
Какъ пуля быстро прожужжалъ,
Какъ громъ, онъ лтнею порой
Въ день ясный, грозно пробжалъ,
И прямо въ сердце вамъ попалъ.
И плачъ, рыданья раздалися,
Потокомъ слезы полилися…
Но ложь вашъ плачъ! Увы, увы!
Ему не вритъ ужъ никто,
Ни Богъ, ни я, ни сами вы!
И я пошелъ къ вамъ, несмотря на все, я руки ломалъ за васъ ‘и помощи для васъ у васъ же я искалъ’ (un hilf bei eich far eich gesucht), но никто не пришелъ на помощь, никто, и я остался одинъ, одинокій…’
Mein tefilah hot gehrt die wand,
Ir hot far mir die tir vermacht,
Un obgeschteissen is gots hand
Un gotes wort is ausgelacht.
Въ пустын раздавался голосъ мой:
Вы дверь закрыли предо мной.
Вы руку Божью отстраняли,
Вы слово Божье осмяли.
Но знайте, несчастные, знайте, у меня нтъ больше для васъ утшенія: у меня есть слово, страшное слово, которое затмитъ свтъ, напоитъ ядомъ ваше сердце, горькимъ сдлаетъ вашъ хлбъ, убьетъ вашу жизнь, но не дастъ вамъ и смерти.
И Богъ сказалъ мн: Въ послдній разъ крикни имъ, но такъ, чтобы задрожали горы и долины, напитай себя желчью и скажи имъ:
Hrt, teibe, bort! Es geht а tog,
Ich los araus а s un l’un recht
Un wel die weit mit licht begissen —
Nor ir alein wet bleiben knecht
Un wet kein tropen licht genissen…
Un blinderheit, mit sin un tchter,
Wet ir arumleifen verssamt
Ahin aher, far tausend mail,
Un betten, chaleschn а schtral…
Nor eich begegent а gelechter,
Wuhin ir kumt, not ir versamt…
Глухіе, вы внемлите! День идетъ,
И солнце права ужъ грядетъ:
Весь міръ залью я свтомъ и лучами,
Лишь вы одни останетесь рабами,
Безъ капли свта на земл…
Слпые, съ сыновьями, дочерьми,
Бжать вы будете, кружить,
Туда, сюда, вблизи, вдали,
Одинъ хоть лучъ просить, молить…
Со смхомъ встртятъ стонъ вашъ слезный,
Куда придете, будетъ поздно.
Я открою сокровищницы жизни и силы, моря радостей раздамъ я, лишь вы одни будете обездолены, одинъ вашъ источникъ будетъ мутный. Изможденные, вы съ сыновьями и дочерьми стучаться будете у чужихъ дверей, лицомъ къ земл припадать вы будете, падать ницъ передъ чужими источниками, вытягивать шеи въ жажд, молить, просить одной хоть капли. Но васъ встртитъ смхъ, вс источники для васъ будутъ заперты. Я ниспошлю животворящій духъ, освжающій, какъ Божья роса, и указующій новый путь къ новымъ небесамъ, но вы будете сухи, какъ солома, и не на васъ будетъ падать роса. Вы? вы будете вчно тлть и гнить…
Пустынна будетъ обитель ваша, усталые, вы будете блуждать, какъ чужіе въ чужомъ свт, нищенствовать вы будете на чужомъ богатомъ пиру, обнажая предъ чужими ваши раны и вымаливая помощи языкомъ нищихъ, вымаливая за милліоны, а жить будете на грошъ. И нужда ваша будетъ страшна и велика, какъ великъ и страшенъ грхъ вашъ. Вы будете просить смерти и тосковать по жизни. Но Богъ не дастъ вамъ ни той, ни другой. Это будетъ могила, но погребены вы будете въ ней живьемъ, это будетъ огненный адъ, но адъ безъ смерти.
И Богъ сказалъ мн:
. . . Izt geh arob
Zum tepers hois un koif а top,
Un tu а worf, un sog derbei
Schtark, h eich, as jederer soi hren:
‘Asei wet ir zubrochen weren!’
Un red nit mehr, nit wein, nit schrei,
Beig-on dem kop uu wer verschturnt —
Es geht der tog, er kumt, er kumt!
Теперь иди въ горшечника ты домъ,
Купи горшокъ, разбей его
И крикни звучно, точно громъ:
‘Такъ будетъ и съ тобой, народъ!’
И замолчи.— не плачь и не кричи,
Безмолвно голову склони —
Идетъ ужъ день, грядетъ, грядетъ!
Какъ видно изъ этихъ цитатъ, стихъ Бялика обнаруживаетъ небывалую силу и звучность. Эта сила обязана отчасти тому, что большинство стиховъ состоитъ изъ односложныхъ словъ, вслдствіе чего каждый стихъ ‘колетъ, рубитъ, ржетъ’, вполн соотвтствуя въ музыкальномъ отношеніи (какъ бы staccato) грозному и страшному содержанію. Въ этомъ отношеніи стихъ Бялика, несомннно, представляетъ выдающееся явленіе въ еврейской поэзіи, и про то немногое, что далъ Бяликъ еврейской литератур, съ правомъ можно сказать: non multa, sed multum.

 []

ГЛАВА XII.

М. Спекторъ.

Мордохай Спекторъ родился въ 1859 г. въ Умани (Кіевской губ.) въ хассидской семь. Литературный талантъ его обнаружился рано. Въ 1882 г. онъ написалъ первый свой романъ ‘Романъ безъ романа’, который въ слдующемъ году опубликованъ былъ въ еженедльник Цедербаума, ‘Dosjdische volksblatt’. Bcтyпивъ въ 1884 г. въ составъ редакціи этого журнала, Спекторъ помстилъ тамъ цлый рядъ романовъ, изъ которыхъ наиболе извстны: Der jdischer Muschik (еврейскій мужикъ), Eabbi Treitel, Alira w’ewjonim (Бдные и нищіе), А stumer guter jd (Нмой цадикъ) и А weit mit keine weltlech (Міръ и его мірки). Въ 1887 г. Спекторъ издалъ въ Варшав литературный сборникъ ‘Der Hausfreund’ (Другъ дома), а въ слдующіе годы съ различными промежутками появилось еще четыре тома его подъ тмъ же названіемъ {Der Hausfreund. А historisch literarisches buch, Arausgegeben vun М. Spektor, Варшава, т. I, 1888—1896. Новое изданіе фирмы ‘Прогрессъ’ появилосъ въ Варшав въ 1908 г.}. Участіе Спектора въ этомъ изданіи было незначительно {Кром разсказа ‘Die drei parschein’ (Три персоны), въ которомъ онъ старался дать общую характеристику трехъ типовъ,— представителеи общественныхъ теченій въ еврейств посл погромовъ 1881 г.— несимилятора, націоналиста и ‘человка ни то, ни се’, Спекторъ помстилъ въ ‘Hausfreunde’ еще начало историческаго романа изъ эпохи возникновенія хассидизма. Авторъ относится къ основателю хассидизма, главному герою романа, весьма симпатично и съ большимъ уваженіемъ.}, но своей иниціативой и редакторской дятельностью онъ, несомннно, оказалъ большую услугу еврейской литератур.
Въ первыхъ томахъ ‘Hausfreund’а’ вмст съ Абрамовичемъ, Михелемъ Гордономъ, Цунзеромъ, Гольдфаденомъ и другими писателями маскилитской эпохи сотрудничали и молодые писатели новаго поколнія: Фругъ, Динезонъ и Рабиновичъ, о которыхъ рчь будетъ ниже, Давидъ Фришманъ, — поэтъ и талантливый литературный критикъ, главная литературная дятельность котораго принадлежитъ древнееврейской литератур, но который писалъ также прелестныя вещи и на еврейскомъ язык, — Изабелла, литературный псевдонимъ жены Спектора, и мн. другіе. Въ сборникахъ ‘Hansfreimd’а’ помщались также статьи по научнымъ вопросамъ. Эти статьи, написанныя въ народномъ стил, много содйствовали длительному и заслуженному успху изданія.
Въ романахъ Спектора, особенно первыхъ изъ нихъ, весьма замтно еще вліяніе народнаго романа со всми его особенностями, на которыя указано было выше. Это былъ единственный жанръ, которому могъ подражать молодой романистъ, не знавшій иностранныхъ литературъ. Романы Абрамовича, положившіе такую блестящую грань въ еврейской литератур, не были, какъ мы видли выше, романами въ собственномъ смысл этого слова это были скоре собранія эпизодовъ и описаній, связанныхъ между собою единствомъ таланта автора, т. е. тмъ, что было въ нихъ наиболе личнаго, наиболе неподражаемаго и наимене способнаго къ провозглашенію какой-либо формулы литературной школы. Съ другой стороны, литературные пріемы народныхъ авторовъ тмъ охотне воспринимались редакторомъ ‘Jdische volksblatt’, что съ ихъ помощью онъ могъ, умножая интриги и вводя все новыя и новыя приключенія, ad libitum увеличивать объемъ своихъ романовъ и безъ особенныхъ усилій наполнять столбцы своего журнала. Вотъ почему Спекторъ, реалистъ по преимуществу, прибгаетъ къ мелодраматическимъ эффектамъ, напоминающимъ романы Шомера. Въ ‘Еврейскомъ мужик’ одинъ изъ героевъ романа ночью былъ убитъ и брошенъ въ воду, а одна изъ героинь, молодая еврейская двушка изъ буржуазной семьи, съ цлью отомстить человку, который не отвчалъ ей взаимностью, съ помощью одного мальчика, почти ребенка, у котораго она успла вызвать преждевременную страсть, ршается отравить свою соперницу. Точно такъ же въ ‘Бдныхъ и нищихъ’ поражаетъ неправдоподобность ситуацій и искусственность характера героевъ. Представленіе о любви въ нкоторыхъ романахъ Спектора такъ же экстравагантно, какъ въ романахъ Шомера, описанія природы такъ же фальшивы и выдуманы.
Первые романы Спектора, дале, имютъ еще ту аналогію съ народными романами эпохи ‘хасколы’, — больше впрочемъ съ романами Дика, чмъ Шомера, — что они проникнуты морализирующей тенденціей. ‘Еврейскій мужикъ’ — романъ на тему, и даже на дв темы: онъ иметъ цлью доказать, что спасеніе евреевъ въ возвращеніи къ земл и что это возвращеніе увнчается успхомъ, если оно будетъ имть мсто въ Палестин. Романъ начинается разсказомъ объ одномъ еврейскомъ купц, который, желая стать независимымъ и жить трудами рукъ своихъ, покидаетъ свой городъ и начинаетъ вести счастливую жизнь ‘мужика’. Но въ послдней части романа предъ его домомъ появляется банда погромщиковъ, для которыхъ еврейскій ‘мужикъ’ все же остается евреемъ. Другіе его романы, правда, уже не романы th&egrave,se, но авторъ никогда не упускаетъ случая длать большія или меньшія отступленія въ разныя области. Эти отступленія имютъ уже цлью не прославлять ‘хасколу’, какъ во времена Дика, а проповдывать улучшеніе нравовъ, вплоть до хорошихъ манеръ даже. Въ одномъ мст ‘Бдныхъ и нищихъ’ онъ упрекаетъ, напр., хассидовъ за ихъ неделикатное обращеніе съ женщинами {Aniim w’ewjonim oder glckliclie un unglckliche vun ilonlclia Spektor. Zweite verbesserte im yermehrte Ausgabe. In 3 teil. Wilna, 1903. стр. 83.}. Симпатичные герои съ своей стороны безъ конца разсуждаютъ, проповдуютъ мораль и еще усугубляютъ скуку авторскихъ отступленій.
Но несмотря на вс эти недостатки въ построеніи и выполненіи, надо признать, что съ самаго начала Спекторъ оказался куда выше народныхъ маскилитскихъ романистовъ. Какъ ни велика область невроятнаго въ нкоторыхъ его романахъ, въ нихъ все-таки имются всегда и правдивыя, реальныя части. Онъ рисуетъ въ нихъ жизнь гетто, какъ волнующуюся рку съ мутной водой, въ своемъ теченіи уносящую и добро, и зло, робкія силы счастья и неизбжность смерти. Мелодраматическіе элементы входятъ въ романы Спектора только до случайнымъ мотивамъ. Въ большей и лучшей части своихъ романовъ, тамъ, гд онъ обнаруживаетъ истинный талантъ, Спекторъ является прекраснымъ наблюдателемъ жизни, если не глубокимъ, зато очень точнымъ и безпристрастнымъ. Описывая добро и зло, красивое и уродливое, онъ не восхищается однимъ, не возмущается другимъ: онъ думаетъ только о правд, онъ старается только точно передавать то, что онъ видлъ.
Особенно хорошъ онъ въ описаніяхъ маленькихъ людей маленькихъ мстечекъ, рабочихъ, ремесленниковъ, приказчиковъ, нищихъ и проч., въ описаніи радостей и горестей этихъ мелкихъ людей. Въ ‘Рабби Трейтел’ одно совершенно незначительное событіе опрокидываетъ жизнь всего населенія мстечка. Сгорла ‘миква’ {Миква — общественная баня для обрядовыхъ омовеній.} въ город, и такъ какъ не на что было построить новую, жители города, особенно женская его половина, вынуждены длать частыя путешествія въ сосдній городъ, гд имется таковая. Но рабби Трейтель, единственный извозчикъ въ мстечк, отлично уметъ использовать затруднительное положеніе своихъ кліентовъ и длаетъ прекрасныя дла.
Въ одномъ изъ послднихъ и лучшихъ романовъ его, ‘Калки’ {Kalikes. Brzehlung yuu М. Spektor. Вильна, 1902, 144 стр. Впервые появился въ ‘Iud’. 1900, NoNo 1—52.}, героиней служитъ молодая еврейская двушка, посщающая въ Петербург акушерскіе курсы, но и тутъ главный сюжетъ романа составляетъ мстечковая жизнь. ‘Калки’ — это безчисленная армія молодыхъ людей, не имющихъ никакихъ занятій, никакого положенія въ жизни и ни на что непригодныхъ. Въ такомъ же положеніи и молодыя двушки, задыхающіяся въ тяжелой атмосфер маленькихъ городишекъ, гд вынуждены проводитъ лучшіе годы своей жизни въ ожиданіи ни къ чему непригоднаго молодого человка, который удостоитъ ихъ предложеніемъ своей руки въ замнъ ихъ приданаго. Ида, героиня романа, хочетъ вырваться изъ этого унизительнаго положенія и трудится, чтобъ потомъ, когда она сдлается сама независимой, вернуться въ родной городишко и словомъ и примромъ своимъ пропагандировать идею о труд, дающемъ свободу и достойное существованіе. Ида — новый типъ въ гетто. Она принадлежитъ къ новой формаціи: вырвавшись изъ гетто, она не думаетъ, подобно ея отцамъ и старшимъ братьямъ, маскиламъ, оставаться вн еврейства, ассимилироваться съ другими, она желаетъ вернуться къ своимъ и жить жизнью милліоновъ своихъ собратьевъ и ищетъ спасенія еврейскаго народа въ развитіи его внутреннихъ силъ. На вопросъ стараго маскила, чмъ новое поколніе лучше предшествующаго, Ида смло отвчаетъ {Ibid. стр. 111—112.}: ‘Лучше въ томъ отношеніи, что мы не сторонимся народа, какъ вы. Мы посвящаемъ свои силы нашимъ несчастнымъ братьямъ и сестрамъ, мы не стыдимся жить съ ними вмст. Вы все длали только для себя, вы бжали въ другой міръ, удалились отъ своихъ братьевъ, длали все, чтобы въ васъ не признали и намека на еврея. Вы стыдились всего еврейскаго, вы только подражали и копировали чужихъ. Въ вашей жизни, въ вашемъ поведеніи, въ вашемъ воспитаніи дтей — во всемъ вы поступали только не по-еврейски. Мы же не будемъ стыдиться нашего народа, мы не станемъ поддлывать другихъ, а будемъ открыто жить своей собственной жизнью, будемъ воспитывать своихъ дтей такъ, чтобъ они знали свой народъ, свою исторію, чтобы любили народъ, къ которому принадлежатъ, чтобы своими способностями служили своимъ слабымъ братьямъ. Когда наши лучшіе, наиболе одаренные люди насъ не будутъ покидать боле, еврейскій народъ не будетъ такъ несчастенъ, и у насъ не будетъ столько ‘калкъ’, какъ теперь’.
Художественныя достоинства Спектора довольно незначительны. Стиль его монотонный, безцвтный, безъ особенной силы и выразительности. Въ персонажахъ и описываемыхъ имъ предметахъ рдко можно замтить рзкія, характеристичныя черты. Онъ медленно нанизываетъ мелочи на мелочи, безпорядочно смшивая типичное и необходимое со случайнымъ и несущественнымъ, чмъ только затемняется рисунокъ. Наиболе удавшіяся ему фигуры — это старыя женщины и дти. Простая, прямолинейная психологія старосвтской еврейки, теряющейся передъ напоромъ новыхъ идей, которыхъ она не понимаетъ, но которыя покушаются на все то, что ей наиболе дорого, на семейную жизнь и религію, наивныя и часто столь тонкія движенія невинной души страдающаго ребенка не разъ обрисованы Спекторомъ мастерской рукой. Подобные портреты разбросаны во всхъ почти его романахъ, но лучшіе изъ нихъ мы находимъ въ новеллахъ, составляющихъ, пожалуй, лучшую часть творчества Спектора. Новелла со свойственной ей сжатой, концентрированной формой повствованія вообще лучше всего подходитъ къ таланту Спектора, такъ какъ она больше всего гарантируетъ отъ утомительныхъ и длинныхъ отступленій, — обычнаго недостатка его произведеній. Вотъ въ нсколькихъ словахъ содержаніе одной его новеллы ‘Очки’ {Die brillen въ ‘Iud’, 1901, No 38.}. Сарра-Песя потеряла свои очки какъ разъ наканун ‘Суднаго дня’. Вс поиски ея были тщетны… Безъ очковъ какъ ей молиться? Что длать? А ей необходимо молиться, выпросить у Бога здоровья и благополучія для нея и семьи на вновь наступающій годъ. Кром нея — она это знаетъ — никто этого не сдлаетъ: другіе члены семьи, даже мужъ ея, въ синагогу не ходятъ. Она уже сколько дней забросила свой домъ и все молится и плачетъ: возможно ли посл этого въ самый важный моментъ, въ самый ‘Судный день’, остаться въ такомъ трагическомъ положеніи? Сердце ея сжимается, она чувствуетъ, что не можетъ боле вынести охватившей ее тоски и горя. Вдругъ слова молитвы будто сами приходятъ и льются изъ ея устъ. Это уже слова не изъ молитвенника, они принадлежатъ ей самой: ‘Господи-Боже!— молится она — чего отъ меня Ты хочешь! Безъ воли Твоей ничего не длается на свт. Чмъ я виновата, что Ты забросилъ мои очки, лишилъ меня необходимаго моимъ глазамъ свта, и я не могу теперь молиться Теб?’ Сарра-Песя успокаивается, она уврена, что теперь Богъ услышалъ ея молитву. Въ другой новелл {Der seder въ ‘Iud’, No 14—15.} авторъ разсказываетъ исторію ребенка, лишившагося отца. Въ вечеръ пасхи, когда пророкъ Илія придетъ къ нимъ, онъ будетъ просить его ускорить пришествіе Мессіи, чтобы отецъ его воскресъ и матъ не была боле такъ грустна. Угрюмый и слегка меланхоличный тонъ Спектора еще боле увеличиваетъ прелесть этихъ исторій, рисующихъ маленькія трагедіи маленькихъ жизней.

 []

ГЛАВА XIV.

Яковъ Динезонъ.

Я. Динезонъ, {Родился въ 1859 г. въ Ново-Жагор. Юность свою онъ провелъ въ Могилев на Днпр. Въ послднее время живетъ въ Варшав} одинъ изъ самыхъ извстныхъ въ еврейской литератур народныхъ романистовь, первый ввелъ въ эту литературу сентиментальный или, врне, ‘слезливый’ романъ. Первый его романъ ‘Милые и любимые’ или ‘Черный молодой человкъ’ {Haneehowim weha Deimim’oder der schwarzer jungermantschik, Романъ въ 4-хъ частяхъ, 4-ое изд., Вильна. 1889.} вышелъ въ свтъ въ 1876 г. Представленіе о художественныхъ пріемахъ автора можетъ дать слдующее мсто изъ краткаго предисловія къ этому произведенію: ‘Я руководствовался обычаемъ — неправильнымъ, быть-можетъ — авторовъ украшать своихъ симпатичныхъ героевъ всми воображаемыми качествами доброты и красоты и длать обратное для аптипатичныхъ героевъ’. Дйствительно, ‘черный молодой человкъ» — олицетвореніе всякаго зла и коварства. Чтобы захватить въ свои руки богатства своего тестя, онъ сплетаетъ тонкую сть ложныхъ доносовъ противъ Іосифа, бднаго, но добраго и усерднаго, іешиботника, будущаго жениха его свояченицы, прекрасной и добродтельной Розы. Его замыселъ удается, Іосифа сажаютъ въ тюрьму. Роза не въ силахъ сопротивляться вол своихъ родителей, убжденныхъ въ виновности ея возлюбленнаго, и съ болью въ сердц соглашается выйти замужъ за одного дурачка, котораго отыскалъ для нея тотъ же черный злодй. Но въ самый день свадьбы Розы, Іосифъ, невинность котораго была доказана посл двухлтняго пребыванія въ тюрьм, возвращается въ городъ. Видя, что его счастье разрушено навсегда, онъ уже хочетъ покончить самоубійствомъ, но его спасаетъ Рехома, сестра Розы, которую онъ зналъ еще совсмъ маленькой, а теперь стала прекрасной двушкой, одаренной всми высшими душевными качествами и тайно его давно любившей. Іосифъ чувствуетъ себя возрожденнымъ къ жизни и любви. Съ согласія Рехомы, общающей его ждать, онъ отправляется учиться за границу. Черезъ пять лтъ онъ возвращается уже докторомъ, родители Розы и Рехомы, успвшіе въ это время убдиться въ злодйскихъ длахъ своего перваго зятя, принимаютъ его съ распростертыми объятіями. Но черный злодй замышляетъ страшную месть. Ночью онъ поджигаетъ домъ своего тестя. Іосифъ, спасая Рехому, простуживается и умираетъ. Рехома не выдерживаетъ горя и тоже умираетъ. ‘Черный же молодой человкъ’ успваетъ вс подозрнія направить противъ одного вора, который предается суду вмсто него, а самъ онъ торжествуетъ, живетъ въ богатств, поко и почет.
‘Печальный’ конецъ этого романа, въ которомъ, въ противоположность обычнымъ пріемамъ этого рода произведеній, зло торжествуетъ до конца, нисколько не нарушаетъ его вымышленности. Этотъ конецъ иметъ одну только цль — вырвать еще нсколько слезъ у наивнаго читателя, который и безъ того съ затаеннымъ дыханіемъ и горючими слезами слдилъ за всми злоключеніями любимыхъ героевъ. Читатель закрываетъ книгу съ разбитымъ сердцемъ и душой, и цль достигнута. Любопытно, что во всхъ своихъ романахъ Динезонъ примняетъ тотъ же пріемъ какъ бы преднамренно: всегда его симпатичные герои падаютъ въ борьб, злые же никогда не ‘наказываются’, и тмъ не мене — характерная для еврейскаго массоваго читателя, привыкшаго издревле къ литератур слезъ и ламентацій, черта — эти печальныя развязки, столь рдкія въ произведеніяхъ этого жанра другихъ писателей, не только не мшали успху романовъ Динезона, но еще боле содйствовали ихъ распространенію.
Во второмъ своемъ роман ‘Камень преткновенія’, {Ewen negef oder а stein in weg. Roman in 4 teil, von Jacob Dienesonn. Варшава. 1890.} вышедшемъ въ свтъ въ первый разъ въ 1890 г., Динезонъ опять разсказываетъ исторію несчастной любви молодой двушки Рохеле къ своему кузэну Мошеле, браку съ которымъ мшаютъ ея хассидскіе родители. Мошеле съ согласія Рохеле отправился въ Бреславль учиться, и цадикъ съ его адептами смотрятъ на это, какъ на ересь. Молодая двушка, противъ воли своей помолвленная съ другимъ, убгаетъ изъ отцовскаго дома и умираетъ жертвой предразсудковъ среды, жертвой того, что Мошеле называетъ ‘камнемъ преткновенія’ еврейской жизни и съ чмъ онъ клянется всми силами бороться во имя любимой покойницы. И въ ‘Черномъ молодомъ человк’, и въ ‘Камн преткновенія’ Динезонъ, продолжая традицію Дика, прежде всего является моралистомъ и критикомъ нравовъ. Въ первомъ роман онъ хотлъ въ лиц главнаго героя обрисовать самыми мрачными красками и пригвоздить къ позорному столбу порочныхъ, коварныхъ и фальшивыхъ людей, во второмъ онъ задается цлью защитить идеи просвщенія и религіозной терпимости. При случа онъ превращаетъ даже свои романы въ средство обученія для народа. Такъ, напр., онъ заставляетъ въ ‘Камн’ своего героя Мошеле объяснять своей возлюбленной, что такое облако. Нтъ надобности говорить о томъ, что герои его романовъ спорятъ, разсуждаютъ безъ конца. Авторъ не пошелъ за своими героями, подобно Шомеру, въ далекій и чудесный міръ герцоговъ и принцевъ. Они взяты изъ той среды, въ которой онъ самъ жилъ, которую хорошо зналъ самъ и знали его читатели. Къ сожалнію, онъ не всегда сумлъ описать эту среду реально и безпристрастно., То въ видахъ защиты своей мысли, то съ цлью вызвать у читателей чувство ненависти или состраданія, онъ или идеализируетъ, или уродуетъ своихъ героевъ и вкладываетъ имъ въ уста слова, которыхъ реальные живые люди никогда не говорятъ въ подобныхъ положеніяхъ. Надо впрочемъ признать, что впечатлніе фальшивости и вымышленности, которое производятъ герои Динезона, особенно главные изъ нихъ, вызывается причиною боле общаго характера, независимо отъ таланта автора.
Дло въ томъ, что Динезонъ, врный элементарному пониманію идеи романа, хотлъ непремнно давать романическіе романы, романы любви, а для таковыхъ онъ не могъ находитъ въ еврейскомъ мір подходящихъ образцовъ. Между бдными іешиботниками и красивыми и добродтельными двушками изъ богатыхъ семей, гд эти іешиботники ‘ли дни’ {‘сть дни’ — essen teg — техническій терминъ въ черт осдлости. Бдные воспитанники талмудическихъ школъ (‘іешиботы’), не имющіе средствъ, столуются у состоятельныхъ обывателей, у каждаго одинъ день въ недлю. Этотъ способъ кормленія и называется ‘сть дни’.}, возможны были, конечно, романическія отношенія, но соціальныя и моральныя приличія никогда не давали этому чувству проявиться въ словахъ и дйствіяхъ, превратиться въ господствующую страсть, оказывающую вліяніе на всю жизнь человка. Молодая двушка изъ ортодоксальной семьи — а эту послднюю Динезонъ выбираетъ своей героиней — всегда считала тяжкимъ грхомъ говорить о любви съ совершенно чужимъ ей человкомъ: чтобы такая двушка могла дойти до свиданій, даже самыхъ невинныхъ, она должна была бы подпасть подъ вліяніе такого человка, который имлъ бы о нравственныхъ обязанностяхъ совсмъ иное представленіе, чмъ обычное міровоззрніе робкихъ благочестивыхъ іешиботниковъ, героевъ Динезоновскихъ романовъ. Съ другой стороны, кром влюбленныхъ, симпатичные герои Динезона говорятъ такимъ слащавымъ тономъ. такой реторикой, проливаютъ столько слезъ, что ихъ дйствительная реальная личность какъ бы утопаетъ въ этомъ мор лишнихъ словъ и искусственныхъ слезъ.
И только въ изображеніи второстепенныхъ лицъ, рисуемыхъ безъ предвзятой мысли поучать или трогать сердца, Динезонъ обнаруживаетъ скромныя, но несомннныя достоинства своего дарованія. Таковы въ ‘Камн преткновенія’ старая служанка Фейга, которая становится какъ бы второй матерью для Рохеле, таковъ и бдный меламедъ Ингаеле, который въ моментъ, когда онъ пьетъ первый стаканъ молока отъ своей козы, искренно жалетъ, что законоучители установили для молока ту же молитву, что и для воды: счастье имть собственную козу вызываетъ у него желаніе, чтобы молоко было возведено въ тотъ же рангъ, что и вино, и имло свою спеціальную молитву {Ewen negef, стр. 242—243.}. Въ ‘Черномъ молодомъ человк’ Динезонъ далъ полный жизни и движенія типъ Церке, ‘всеобщей тетки’, льстивой, завистливой ханжи и интриганки. Интересенъ, какъ типъ, и ‘каббалистъ’ Шманя, желающій ускорить пришествіе Мессіи посредствомъ постовъ, самобичеванія и разныхъ каббалистическихъ пріемовъ.
За нсколько копекъ служка синагоги соглашается бить его и истязать, служка весьма добросовстно исполняетъ это порученіе, :и когда боль становится очень мучительной, Шманя, сжавъ зубы, бормочетъ: ‘Что это въ сравненіи съ мученіями въ аду!’ {Der schwarzer jungermantschik, т. II. стр. 49.} Кром этихъ второстепенныхъ персонажей, въ этихъ двухъ романахъ встрчаются и нкоторыя сцены общинной и хассидской жизни, обрисованныя ясными и рзкими чертами, обнаруживающими большую наблюдательность.
Большой шагъ впередъ въ сравненіи съ первыми романами Динезона представляетъ его третій романъ ‘Гершеле’. {Herschele. А roman vun Meinstdteldigen leben, Варшава, 1895.} Вмсто четырехъ томовъ ‘Чернаго молодого человка’ и ‘Камня преткновенія’, этотъ романъ состоитъ изъ одного только тома, зато онъ много выигрываетъ въ качественномъ отношеніи. И здсь разсказывается исторія любви бднаго іешиботника и молодой двушки изъ богатой семьи, у которой онъ ‘стъ дни’, но тутъ больше реальной правды. Любовь является тутъ не какъ трагическая сила, вызывающая смерть своихъ жертвъ, но въ форм еле намченной идилліи двухъ нжныхъ и невинныхъ душъ. У Гершеле прекрасный голосъ: когда онъ иногда исполняетъ роль кантора въ синагог, прихожане восхищаются его талантомъ: когда онъ съ разршенія завдующаго ‘іешиботомъ’ играетъ роль Іосифа въ библейской пьес ‘Продажа Іосифа’, вс молодыя двушки приходятъ въ восторгъ. Миреле, единственная дочь богатой и скупой вдовы Брайнделе, у которой онъ обдаетъ по средамъ, тайно его любитъ. Она посылаетъ ему апокрифическое письмо отъ несуществующей богатой тетки его, которая будто шлетъ ему денегъ на хорошій костюмъ. Брайнделе, благодаря ловкимъ ухищреніямъ своей дочери узнавшая объ этомъ письм, въ восторг отъ того, что у ея протеже Гершеле оказались богатые и видные родственники. Она уступаетъ просьб Миреле и приглашаетъ Гершеле на вс праздники Пасхи. Онъ прекрасно исполняетъ свою роль во время торжественной вечерней пасхальной трапезы и, когда сидя рядомъ съ Миреле, онъ декламируетъ ‘Псню псней’, то ему кажется, что слова этой священной книги, которыя, по толкованію талмудистовъ, представляютъ объясненія въ любви между Боромъ и израильскимъ народомъ, отлично передаютъ т же чувства, которыя шевелятся въ его собственной душ къ Миреле. Посл трапезы молодые люди только обмниваются робкими рукопожатіями. Къ несчастію, эта идиллія продолжается недолго. Въ маленькомъ городишк затрещали злые языки. Богатйшій мясникъ Барухъ имлъ виды на Гершеле для своей дочери. Самъ простой и темный еврей, у котораго и сыновья ничему не учились, онъ мечталъ о томъ, какъ въ его дом раздастся сладкій голосъ Гершеле, изучающаго Тору. Но когда, противъ его ожиданія, Гершеле отвергаетъ предлагаемую ему руку дочери богатаго мясника, послдній видитъ въ этомъ интригу Брайнделе. Его подозрніе становится еще больше, когда Гершеле отказывается отъ его приглашенія на пасху и принимаетъ приглашеніе Брайнеделе. Но эта послдняя, которая несмотря на вс симлатіи къ Гершеле, никогда не согласилась бы все-таки отдать свою единственную дочь, богатую невсту, за бднаго іешиботника, ничего не знаетъ о томъ, что происходитъ вокругъ.
Чувства дочери ей безразличны, она ничего не знаетъ объ обвиненіяхъ Баруха. Но братъ Брайнделе, старшина общины, случайно узналъ объ этой исторіи и, чтобы положить конецъ всмъ непріятнымъ для репутаціи своей племянницы слухамъ, придумываетъ дйствительное и ршительное средство. По его просьб, полиція производитъ обыскъ въ іешибот, и такъ какъ Гершеле оказывается безъ паспорта, его арестуютъ и высылаютъ на родину. Разсказъ кончается этимъ арестомъ. Что стало съ Гершеле и Миреле? Авторъ предпочелъ объ этомъ ничего не говорить, и онъ правъ. Чтобы не гршить противъ истины, онъ долженъ былъ бы прослдить до конца судьбу каждаго изъ своихъ героевъ.
Въ этомъ роман совершенно отсутствуютъ разсужденія о ‘высокихъ матеріяхъ’, что, конечно, выгодно отражается на разсказ. Къ сожалнію, и тутъ главные герои недостаточно живо и ясно обрисованы, и ихъ діалоги сохраняютъ слащавый, женственный тонъ, свойственный всмъ симпатичнымъ героямъ Динезова. Художественный интересъ романа и тутъ сосредоточивается на второстепенныхъ персонажахъ, какъ Брайнделе, мясникъ Барухъ, шадхонъ Рэбъ Шлома и др. Чрезвычайно любопытна съ бытовой стороны сцена, рисующая представленіе ‘Продажи Іосифа’, въ которой вс роли, какъ мужскія, такъ и женскія, исполняются учениками іешибота, а публика перегородкой раздлена на дв половины, мужскую и женскую.
Самой популярной и лучшей вещью Динезона является его ‘Іосселе’ {Іассъ Dienesolm. Iossele. rzaehlung vim jdischen leben, Варшава, 1903.}. Въ этомъ ‘разсказ изъ еврейской жизни’ авторъ, кажется, нашелъ, наконецъ, свое истинное призваніе. Бросивъ любовныя исторіи, ложныя въ своей основ и совершенно не подходящія къ его мягкому, женственному темпераменту, онъ здсь разсказываетъ исторію добраго и умнаго, но бднаго ребенка, на долю котораго выпала жестокая неприглядная жизнь. Іосселе — сынъ очень бдныхъ родителей. Отецъ его — чахоточный и не можетъ работать, мать, работая день и ночь, еле наживаетъ нсколько копекъ на прокормленіе большого семейства. Іосселе учится въ хедер вмст съ дтьми богатыхъ родителей и скоро замчаетъ разницу въ обращеніи учителя съ нимъ и съ другими его товарищами. Однажды онъ нашелъ на улиц кошелекъ съ нсколькими рублями. Изъ этой суммы мать, которой онъ отдалъ свою находку, отдаетъ часть учителю за его ученіе, а остатокъ употребляетъ на нужды дома. Съ этого момента обращеніе съ нимъ учителя хедера становится лучше, и дома ужъ онъ не такъ часто страдаетъ отъ голода. Но время проходитъ, обращеніе учителя опять измняется, опять его тяжелая рука разгуливаетъ по спин несчастнаго Іосселе. Въ дом же у нихъ нужда еще больше даетъ себя чувствовать. Іосселе своимъ дтскимъ умомъ уже начинаетъ проникать въ сущность и причину зла отъ котораго страдаетъ онъ самъ и его родные, и мечтаетъ о новой находк. Учитель какъ-то уронилъ нсколько копекъ изъ кармана, Іосселе поднимаетъ ихъ, приноситъ домой и заявляетъ матери, что онъ ихъ нашелъ. Но мать догадывается, въ чемъ дло, и, отчитавъ его сначала сама, отправляется съ нимъ въ хедеръ и возвращаетъ деньги учителю. Іосселе, понявъ свою вину, выражаетъ полное раскаяніе и клянется на Библіи больше этого не длать. Тмъ не мене его выгоняютъ изъ хедера, товарищи зовутъ его ‘воромъ’, а другіе учителя, зная, что мать неаккуратно платитъ за него, отказываются принять его въ школу. Мать Іосселе, измученная трудомъ и горемъ, скоро умираетъ, и Іосселе предоставленъ отнын самому себ. Онъ бродитъ по улицамъ, ночуетъ въ синагог, питается крохами, которыя собираетъ на улицахъ, или отъ милости добрыхъ людей. Водовозъ Іона, старый другъ ихъ дома, принимаетъ участіе въ Іосселе и отдаетъ его въ ученики къ сапожнику. Но и тутъ дурная репутація его длаетъ жизнь невыносимой. Посл ряда мытарствъ, жестокихъ и незаслуженныхъ обидъ, мальчикъ умираетъ отъ тифа, который онъ схватилъ, шляясь по улицамъ, голодный и усталый.
Не трудно замтить, что разсказъ, изъ котораго мы набросали общія линіи, заключаетъ не мало искусственныхъ элементовъ. Событія бгутъ другъ за другомъ съ необыкновенной скоростью, и судьба Іосселе съ того роковаго момента, какъ онъ получилъ кличку ‘вора’, до трагической его смерти развивается съ сухой прямолинейностью, все въ одномъ и томъ же направленіи, безъ всякаго отклоненія въ ту или другую сторону. Но какъ ни неправдоподобны вс эти приключенія, они все-таки не выходятъ изъ предловъ возможности. Съ другой стороны, авторъ сумлъ тутъ съ большой тонкостью изобразить психологію ребенка, преслдуемаго судьбой и въ своей покорности предъ постигшими его несчастіями дошедшаго до того, что самъ рекомендуетъ себя обласкавшему его человку, какъ ‘Іосселе воръ’. Мать Іосселе, эта честная женщина, гордая и въ бдности сознающая свое достоинство, водовозъ Іона, человкъ изъ народа съ жесткимъ словомъ на устахъ и теплымъ сердцемъ въ груди, Шейндель, жестокая и эгоистическая женщина, которая, узнавъ о смерти Іосселе, не сдерживается, чтобъ не сказать: ‘чмъ быть ему въ тюрьм большимъ, лучше ему лежать въ земл маленькимъ’, и прочія лица въ разсказ — вс описаны одинаково правдиво и съ чувствомъ мры.
Посл ‘Іосселе’ Динезонъ написалъ еще разсказъ изъ жизни дтей, ‘Альтерель’. Онъ написалъ также много новеллъ, помщавшихся въ разныхъ еврейскихъ газетахъ и журналахъ. Языкъ Динезона, въ начал гршившій обиліемъ славянскихъ словъ, въ послднихъ произведеніяхъ его подвергся перемн къ лучшему, и начиная съ ‘Гершеле’ онъ становится чистымъ, оставаясь въ то же время въ высокой степени народнымъ.

 []

ГЛАВА XV.

С. Рабиновичъ (Шоломъ-алейхемъ).

Соломонъ Рабиновичъ {Родился въ 1859 г. въ г. Переяславл, Полтавской губ. Первоначальное образованіе получилъ въ традиціонномъ хедер, и только въ 15 лтъ сталъ знакомиться съ маскилитской древнееврейской литературой. Съ 1830 года по 1883 г. онъ былъ казеннымъ раввиномъ въ Лубнахъ, и въ это же время помстилъ первыя свои статьи въ древнееврейскихъ газетахъ. Въ 1883 г. онъ сталъ дятельнымъ сотрудникомъ ‘Jdische Volksblatt’ Цедербаума, гд появились его стихотворенія, изъ которыхъ многія сдлались очень популярны. Но истинный его талантъ обнаружился въ разсказахъ и фельетонахъ, которыя онъ писалъ въ этомъ журнал. Въ 1888 г., когда Спекторъ сталъ издавать ежегодникъ ‘Hausfreund’, Рабиновичъ, жившій тогда съ Кіев и имвшій порядочныя средства, основалъ другой ежегодникъ, ‘Die Jdische Volksbibliothek’. Онъ былъ первымъ редакторомъ, платившимъ гонораръ своимъ сотрудникамъ, лучшимъ писателямъ того времени (въ числ сотрудниковъ были: Абрамовичъ, Линецкій, Цвейфель, Готлоберъ, I. Л. Гордонъ, Перецъ, Фришманъ, М. I. Рабиновичъ (Ben-ami), I. Левинъ (Іегалелъ), Равницкій (Rabi Kozin), Dienesohn, Шацкесъ и др.). Въ первомъ том ‘Volksbibliothek’ появился его романъ ‘Стемпеню’, а въ слдующемъ, 1889 г.— другой романъ ‘Іосселе Соловей’. Потерявъ свое состояніе, онъ въ 1890 г. переселился съ семьей въ Одессу, гд жилъ исключительно литературнымъ трудомъ, работая въ разныхъ еврейскихъ журналахъ. Вернувшись въ 1893 г. въ Кіевъ, онъ снова занялся торговыми длами, продолжая по прежнему свою литературную дятельность. Но погромъ 1905 г. окончательно его разорилъ. онъ переселился въ Америку, гд въ теченіе двухъ лтъ сотрудничалъ въ мстныхъ еврейскихъ газетахъ и писалъ пьесы для театра. Въ 1907 г. онъ по семейнымъ дламъ вернулся въ Европу. Въ слдующемъ году праздновался его литературный юбилей. Кром разсказовъ, романовъ и монологовъ, Рабиновичъ написалъ еще много стихотвореній. Нкоторыя изъ нихъ очень популярны (см. ‘Сборникъ народныхъ псенъ’ Гинзбурга и Марека. Рабиновичъ — авторъ колыбельной псни No 82). Онъ писалъ также театральныя пьесы (см. ниже въ глав о театръ). Рабиновичъ сотрудничалъ также, правда, безъ особеннаго успха въ древнееврейскихъ и русскихъ журналахъ. Объ написалъ много статей публицистическихъ и критическихъ. Въ послднихъ особенно важна его кампанія противъ литературы и романовъ Шомеровскаго жанра. Многія изъ его произведеній переведены на языки: русскій, польскій, нмецкій, англійскій, румынскій, голландскій и словенскій.}, боле извстный подъ литературнымъ псевдонимомъ ‘Шоломъ-алейхемъ’ (Миръ вамъ), безспорно самый популярный еврейскій писатель. Это любимецъ всхъ слоевъ публики, и вокругъ его произведеній — что составляетъ большую рдкость въ современныхъ литературахъ, вообще, и въ еврейской, въ особенности — смолкаютъ вс споры партій и кружковъ, уступая мсто всеобщему эстетическому восторгу. Это единственный еврейскій писатель, умющій смяться свободнымъ, веселымъ смхомъ, безъ задней мысли морализировать и безъ привкуса горечи. Онъ — художникъ, и только художникъ, и его искусство иметъ одну лишь цль — увлекать читателя, доставить ему психическое наслажденіе въ лучшемъ смысл этого слова.
Абрамовичъ, вліяніе котораго на Рабиновича было не малозначительно, какъ мы видли выше, также наполнилъ ‘шумомъ своего смха’ еврейскую литературу эпохи маскилизма, но смхъ Абрамовича полонъ горечи, это былъ смхъ сквозь слезы, смхъ, боле еще жгучій и болзненный, чмъ сами слезы. Но наряду съ этой формой смха, рядомъ съ этимъ ‘galgenhumor омъ’, получившимъ такое высокое выраженіе въ творчеств Менделе-книгоноши, въ гетто встрчается еще другой смхъ, смхъ веселый и добродушный, какъ симптомъ моральнаго здоровья народа и его оптимистическаго взгляда на жизнь. Среди невзгодъ жизни чувствуется настоятельная потребность разрядить напряженную энергію, воспользоваться хоть нкоторыми моментами, чтобы посмяться и легко, безъ слезъ, позабавиться даже на свой собственный счетъ. И Шоломъ-алейхему, котораго зовутъ Маркомъ Твеномъ гетто, дано было въ своихъ произведеніяхъ воплотить въ самой оригинальной и въ тоже время самой правдивой форм эту веселость, у источника которой другіе авторы должны были найти обновленіе и освженіе. Онъ сумлъ разсыпать въ своихъ произведеніяхъ столько перловъ наблюдательности и комическаго таланта, что собственныя имена его героевъ перешли въ разговорную рчь, и въ настоящее время достаточно назвать въ частной бесд или общественномъ собраніи имя одного изъ его героевъ, чтобы ‘разгладить морщины на чел’ и вызвать у слушателей самое веселое настроеніе.
За сюжетами для своихъ многочисленныхъ комическихъ новеллъ Рабиновичу не надо было итти далеко. Они всегда были передъ его глазами, въ каждомъ углу и закоулк гетто глазъ художника видлъ все новыя темы для своего блестящаго комизма, и вотъ почему онъ въ двадцать пять лтъ усплъ написать почти столько же томовъ, большая часть которыхъ состоитъ изъ комическихъ разсказовъ и діалоговъ. Онъ видлъ предъ собою жизнь гетто прежнихъ двухъ поколній, жизнь, которая въ томъ же вид остается нердко еще и теперь, особенно въ маленькихъ мстечкахъ, во всхъ тхъ Тунеядовкахъ, которыя Менделе уже прославилъ въ еврейской литератур, а Шоломъ-алейхемъ попытался вновь описать въ своихъ Касриловкахъ, Мазеповкахъ и проч. Въ данныхъ имъ картинахъ этой жизни, самая значительная серія которыхъ была издана подъ общимъ заглавіемъ ‘Маленькіе люди съ маленькими понятіями’, {Sholem-aleiehem’e alle werke. Verlag ‘Wolksbildung’. Варшава, 1903 г. т. III. Kleine menscheleeh mit kleine hassoges. стр. 83—172.} особенно чувствуется вліяніе на него Абрамовича. Это не только т же юмористическія описанія бдности обывателей, ихъ своеобразныхъ костюмовъ, ихъ мелочныхъ длъ, ихъ смшной гордости, но даже выраженія и оборотъ фразъ часто позаимствованы у автора ‘Фишки хромого’ и ‘Волшебнаго перстня’. И тмъ не мене даже въ этихъ картинахъ, частью внушенныхъ Абрамовичемъ, уже замтно различіе талантовъ этихъ двухъ авторовъ. Трактовка сюжета у Шоломъ-алейхема боле легкая, онъ какъ бы скользитъ по поверхности явленій, не опускаясь въ глубь, онъ не теребитъ, а скоре ласкаетъ, иногда, надо это сказать, онъ только щекочетъ.
Обыватели шоломъ-алейхемской Касриловки — такіе же бдняки и нищіе, какъ и въ Абрамовичевскомъ Кабцанск. Самое слово ‘Касриликъ’ (житель Касриловки) — синонимъ бдняка, и все-таки Касриликъ — такъ увряетъ авторъ — не такой бднякь, какъ прочіе. Когда кто-нибудь говоритъ, что онъ Касриликъ, то непремнно прибавитъ тутъ-же: ‘Да хранитъ меня Богъ отъ дурного глаза!’ — прибавка, обязательно произносимая всякій разъ, когда говорятъ о какой-либо драгоцнной вещи, которая можетъ получить ущербъ отъ зависти, которую обладатель этой вещи способенъ вызвать у злыхъ людей. Откуда это самодовольство у Касриликовъ? Трудно сказать. Какъ бы то ни было, они веселы и почти гордятся своимъ положеніемъ. Ихъ наклонность къ веселости проявляется въ анекдотахъ и шуткахъ, имющихъ своимъ предметомъ единственныя въ своемъ род достоинства ихъ города. Такъ, одинъ изъ этихъ анекдотовъ-миніатюръ разсказываетъ, что однажды одинъ обыватель изъ Касриловки, странствуя но свту, попалъ въ Парижъ. Тутъ онъ добился аудіенціи у Ротшильда, которому предложилъ купить за ничтожное сравнительно вознагражденіе въ 300 руб. средство, какъ вчно жить. Получивъ эту сумму, онъ сдлалъ Ротшильду такое заявленіе: ‘Если хотите жить вчно, господинъ мой, оставьте Парижъ и переселитесь къ намъ въ Касриловку и вы, увряю васъ, никогда не умрете. Ибо съ тхъ поръ, какъ стоить Касриловка, тамъ не умеръ еще ни одинъ богачъ’ {Ibid. т. III, стр. 85. Die stodt Kassriliwke.}. Обыватели Касриловки имютъ очень высокое мнніе о своихъ умственныхъ способностяхъ, своемъ знаніи людей и свта вообще: нтъ ни одной на свт вещи, о которой бы не знали въ Касриловк, нтъ ни одной на свт новости, о которой не разузнали бы въ Касриловк’ {Ibid. т. III, стр. 155. Verbeinkt aheim.}. Такъ, одно время Касриловка только думала и гадала объ одной вещи: о дл Дрейфуса. ‘Я не знаю, говоритъ авторъ, произвело ли дло Дрейфуса гд-нибудь въ другомъ мст такой шумъ, какъ въ Касриловк. Въ Париж тоже, говорятъ, кипло, какъ въ котл… но столько горя, столько страданій и позора, сколько Касриловка испытала въ это время, Парижъ не претерпитъ вплоть до пришествія Мессіи. Какъ узнали въ Касриловк о дл Дрейфуса? Не спрашивайте лучше. Ибо, какъ узнали тамъ напр. о войн англичанъ съ бурами? Откуда тамъ знаютъ, что длается въ Кита? Неужели огромныя торговыя дла, которыя Касриловка ведетъ со всмъ міромъ, тому причина? Вдь чай въ Касриловк получается отъ Высоцкаго изъ Москвы, а желтая шелковая матерія, которая называется че-су-ча… ея въ Касриловк не носятъ. Откуда же, спрашивается, пронюхали въ Касриловк про дло Дрейфуса? Конечно, отъ Зейделя. Зейдель Шманесъ — единственный человкъ въ город, который выписываетъ ‘Hazefirah’, и вс новости, происходящія въ мір, узнаютъ отъ него, т, е. не отъ него, а черезъ него. Онъ читаетъ всмъ вслухъ и переводитъ, онъ разсказываетъ и разъясняетъ смыслъ, онъ говоритъ, что написано, а они нердко толкуютъ какъ разъ обратно, ибо они вдь лучше понимаютъ’ {Ibid. 117—118. Dreyfus in Kassriliwke.}.
Мысль о томъ, что ‘они лучше понимаютъ’, одна изъ самыхъ любимыхъ мыслей Касриликовъ. Они сами, вроятно, затруднились бы сказать, на чемъ основано это положеніе. Но они не пускаются въ разсужденія, и вс принимаютъ это положеніе, какъ незыблемую истину. Даже когда, случается, они чего-нибудь не совсмъ понимаютъ, то все-таки они не теряютъ спокойствія души, такъ какъ они уврены, что въ конц концовъ они окажутся правы. Такъ, когда впервые заговорили о желзныхъ дорогахъ, Касрилики единодушно заявили, что это ложь, выдуманная ‘простыми людьми’. Но когда черезъ нкоторое время одинъ изъ нихъ разсказалъ, какъ онъ самъ халъ по желзной дорог и описывалъ это со всми подробностями, Касрилики уже внимательно выслушали его разсказъ, они уже какъ будто врятъ всему, что тотъ разсказываетъ, что желзная дорога дйствительно должна существовать, но… ‘но долго это не выдержитъ’. И говоря такъ, Касрилики смотрятъ другъ на друга, загадочно улыбаясь и въ то же время очень довольные собой.
Касрилики имютъ свои собственныя идеи, свои собственные нравы, и даже слова языка, на которомъ они говорятъ, принимаютъ въ ихъ устахъ особый смыслъ, соотвтственно ассоціаціямъ свойственныхъ имъ идей и чувствъ. Никто не знаетъ такъ досконально спеціальный языкъ Касриликовъ, какъ Шоломъ-Алейхемъ, и онъ уметъ въ своихъ небольшихъ разсказахъ и монологахъ, извлекать изъ него комическіе эффекты самаго разнообразнаго вида. Вотъ напр. монологъ, озаглавленный ‘Радость отъ дтей’ {Ibid. т. III, стр. 98—104. Nai’has vun Kinder.}.
Еврей разсказываетъ, какъ онъ счастливъ бываетъ въ кругу своей семьи, особенно въ вечеръ праздника Пуримъ, когда вс дти и внуки собираются у него за трапезой. Онъ со всми подробностями описываетъ положеніе каждаго изъ нихъ, и, читая эти подробности, читателю невозможно удержаться отъ смха. Эти подробности, казалось бы, далеко не объясняютъ счастья отца семейства. Старшій сынъ жилъ въ деревн и кормился кое-какъ, но съ изданіемъ закона 1881 г. о запрещеніи евреямъ жить въ сельскихъ мстностяхъ, онъ совершенно разорился. Второй сынъ — просто неудачникъ: что бы онъ ни предпринималъ, все кончается плохо. ‘Если бы ты, говоритъ отецъ, началъ торговать саванами для покойниковъ, люди, наврное, перестали бы умирать’. Одинъ зять — изъ очень аристократической фамиліи и занимается только талмудической наукой, но ничего не понимаетъ въ коммерческихъ длахъ и сидитъ на его ше. Другой зять — слабъ здоровьемъ, доктора совтовали ему похать на лто въ деревню. Пока онъ, понятно, тоже сидитъ на его ше. Вс остальныя подробности такого же рода. При такомъ положеніи дла слова отца семейства, казалось бы, совершенно нелогичны, безсмысленны даже. И при всемъ томъ, при чтеніи этого монолога, въ которомъ нтъ ни одного лишняго слова или фразы, читатель не получаетъ впечатлнія, будто иметъ предъ собою безумнаго человка, неумющаго разсуждать..
Этотъ отецъ семейства еврей изъ Касриловки. Это евреи — какъ вс евреи, у которыхъ умъ и сердце находится подъ исключительнымъ вліяніемъ культуры гетто, и въ ихъ мысляхъ и чувствахъ, совершенно абсурдныхъ на первый взглядъ, имется внутренняя логика. Онъ — оптимистъ, и ничто не можетъ разрушить его любви къ жизни и вры въ нее. Пусть зять боленъ, сынъ не иметъ средствъ къ существованію, но они живутъ и умножаютъ семью, самый источникъ жизни. Въ вечеръ Пурима они вс собираются за общимъ столомъ, поютъ, пляшутъ, наполняютъ домъ веселымъ шумомъ, и еврей искренно чувствуетъ себя счастливымъ, счастливымъ самымъ великимъ и истиннымъ счастьемъ. И онъ кончаетъ свой разсказъ возгласомъ: ‘Кто мн равенъ? Что мн Бродскій? Что мн Ротшильдъ? Король! право, король!’ Надо прочитать весь монологъ, чтобы видть, съ какимъ удивительнымъ талантомъ, съ какимъ блестящимъ юморомъ авторъ изобразилъ это противорчіе между реальными условіями жизни еврея и его оптимистическимъ духомъ, называющимъ ‘Радостью отъ дтей’ то, что обыкновенные люди, не Касрилики, скоре и съ большимъ правомъ могли бы назвать ‘Горемъ отъ дтей’.
Касриловка Шоломъ-Алейхема, какъ Тунеядовка Меделе-книгоноши, представляетъ традиціонную патріархальную еврейскую жизнь, не тронутую еще вяніемъ новой культуры.
Это — статика еврейской жизни въ томъ ея вид, какъ она въ теченіе вковъ кристаллизовалась и въ теченіе вковъ оставалась почти неизмнной, но всегда въ гармоніи съ самой собой. Но съ того времени, какъ Абрамовичъ написалъ свои классическія вещи, произошелъ переворотъ и въ жизни гетто. Экономическая эволюція Россіи, выразившаяся прежде всего въ развитіи сти желзныхъ дорогъ и вообще капиталистической промышленности, распространяясь и по отдаленнымъ угламъ еврейской черты осдлости, расшатала вс устои существованія еврейской массы. Обыватели Мазеновокъ и Кассриловокъ принуждены были предпринять цлый рядъ мръ, чтобы приспособиться къ новымъ условіямъ. И картины этого переходнаго времени въ гетто принадлежатъ къ самымъ оригинальнымъ и къ самымъ остроумнымъ произведеніямъ Шоломъ-Алейхема. Представьте себ обывателя Кассриловки, такимъ, какъ мы его знаемъ, воспитаннымъ въ своей сред, съ умомъ, формировавшимся подъ вліяніемъ измнившейся въ теченіе вковъ культуры, обладающимъ знаніями, почерпнутыми лишь изъ Талмуда или отъ ревностнаго читателя газетъ, Зейделя: онъ полонъ любви къ жизни, оптимистъ и фантазеръ, онъ убжденъ сверхъ того, какъ вс его земляки, Кассрилики, что ‘онъ лучше понимаетъ’. Представьте себ теперь, что вдругъ такой еврей попадаетъ въ водоворотъ современной жизни, въ которой онъ ничего не понимаетъ, для которой онъ не подготовленъ, но къ которой онъ всми силами своего жизненнаго инстинкта старается примкнуть, какъ къ единственному якорю спасенія въ общей разрух Кассриловскаго уклада, — и вы получите знаменитаго ‘Менахемъ-Менделя’, одинъ изъ самыхъ популярныхъ типовъ Шоломъ-Алейхема. Этотъ въ сущности трагическій, но въ то же время и комическій типъ, одаренный въ извстной степени чертами Донъ-Кихота и Петра Шлемиля, длается въ рукахъ такого писателя какъ Шоломъ-Алейхемъ, героемъ разсказовъ съ самыми смшными положеніями. Максъ Нордау, говоря объ одной варіаціи типа la Менахемъ-Мендель, выразился какъ-то разъ, что ‘такъ какъ они не могутъ быть сапожниками, то они желаютъ сдлаться министрами’. И Шоломъ-Алейхемъ къ одномъ письм къ Менахемъ-Менделю, просящаго у него совта, тоже говоритъ: ‘Не хорошо, что вы не изучили сапожнаго ремесла, вы могли бы теперь сшить, по крайней мр, пару сапогъ’ {Wos tut meu? Письма Менахемъ-Менделя къ Шоломъ-Алейхему и Шоломъ-Алейхема къ Менахемъ-Менделю. ‘Iud’, 1900, No 13.}. Но, увы! Менахемъ-Мендель, который, подобно всмъ молодымъ людямъ въ Кассриловк, обладаетъ боле или мене обширными знаніями въ раввинской письменности, никогда и думалъ о карьер сапожника, и когда онъ прізжаетъ въ большой городъ Іехупецъ (Кіевъ), гд долженъ заработать себ кусокъ хлба, онъ поневол длается импровизированнымъ… биржевикомъ. Нкоторое время вс его письма къ жен, женщин съ практическимъ умомъ, которая, не отдавая себ вполн отчета въ окружающемъ, съ большимъ талантомъ исполняетъ роль Санхо-Панче при своемъ Донъ-Кихот, наполнены выраженіями ‘повышеніе’, ‘пониженіе’ и другими биржевыми техническими терминами, которые Менахемъ-Мендель всми силами старается по своему, конечно, объяснить своей жен. Какъ вполн понятно, Менахемъ-Мендель скоро разочаровывается въ своихъ биржевыхъ длахъ, и въ его письмахъ мы видимъ, какъ онъ послдовательно переходитъ отъ одного занятія къ другому, приступая къ каждому изъ нихъ съ тмъ же оптимизмомъ и бросая его съ тмъ же разочарованіемъ. Рядъ этихъ писемъ, писанныхъ къ жен изъ Іехупеца, носитъ знаменательное названіе ‘Милліоны’ {Millionen. ‘Iud’, т. I. NoNo 21—25, т. ц. NoNo 1—6.}. Менахемъ-Мендель, не зарабатывая ни гроша, умеръ бы съ голоду, если бы жена, оставшаяся въ Мазеповк, отъ времени до времени не высылала ему немного денегъ, но онъ не перестаетъ говорить въ своихъ письмахъ о ‘длахъ’, что онъ надется нажить то сто тысячъ, то полмилліона, а то и цлый милліонъ. Нтъ ничего боле комичнаго, какъ эти письма, не успетъ онъ въ одномъ изъ нихъ захвалитъ до небесъ банковыя дла, какъ въ слдующемъ онъ уже пишетъ тмъ же авторитетнымъ, не допускающимъ возраженія, тономъ: ‘банковое дло — это дло для нищихъ… однимъ словомъ, я плюнулъ на банкъ и взялся за дома’. А въ слдующемъ: ‘Дло съ домами — это пустякъ. Я взялся во-время за другія дла, за имнія’. А черезъ нкоторое время онъ опять пишетъ. ‘Что имнія?! Я теперь только занимаюсь лсами’ и т. д. и т. д. Тмъ же невозмутимымъ и увреннымъ тономъ, какимъ онъ описываетъ свои новые планы, Менахемъ-Мендель разъясняетъ своей жен вс выгоды, которыя представляютъ эти дла для лицъ, ими занимающихся. Такъ, въ одномъ письм, расхваливая банковое дло, онъ пишетъ, что большіе маклера имютъ ‘содержанокъ’ и ‘пвицъ’. Жена, не понимающая хорошо смысла этихъ словъ, но подозрвающая все-таки опасность, проситъ его объяснить, что это значитъ. Въ своемъ отвт Менахемъ-Мендель говоритъ уже о новомъ дл, но въ post-sсriptum онъ пренебрежительно пишетъ, что весь этотъ вопросъ о содержанкахъ его очень мало интересуетъ (‘даже до лвой пейсы его не доходитъ’) и для объясненія самого слова отсылаетъ ее къ мсту изъ ‘Бытія’, гд говорится о наложницахъ Авраама. И дйствительно, самое характерное въ Менахемъ-Мендел, это то, что говоря обо всемъ серьезнымъ и солиднымъ тономъ человка, ‘лучше понимающаго’, онъ въ сущности ничего не понимаетъ во всемъ, что происходитъ вокругъ. О чемъ бы вы говорили, о биржевыхъ цнностяхъ, о банковыхъ длахъ, о страхованіи жизни, о содержанкахъ, или даже о кофейной Семедина, которую посщаютъ биржевые дльцы и въ которой, когда придешь, непремнно надо что-нибудь заказать, ибо ‘если не закажешь, то тебя вышвырнуть за дверь’, во все это Менахемъ-Мендель вмшивается, но видитъ все это какъ бы въ туман, ничего по существу не понимая. Все, о чемъ онъ говоритъ, въ конц концовъ ему совершенно чуждо. И самое комичное заключается именно въ томъ, что онъ говоритъ о вещахъ, къ которымъ онъ боле чмъ равнодушенъ, очень искренно, съ увренностью и энтузіазмомъ, какъ будто это самыя дорогія и близкія для него на свт вещи.
Вокругъ Менахемъ-Менделя, главной фигуры разсказа, группируется большое число второстепенныхъ лицъ, тоже описанныхъ съ необыкновеннымъ реализмомъ. Они принадлежатъ къ той же сред, что и онъ, и длаются, какъ и онъ, жертвами тхъ же условій жизни и воспитанія. Эти искатели милліоновъ, умирающіе съ голода, эти наивные мечтатели, тратящіе весь запасъ своей энергіи на приспособленіе къ самымъ фантастическимъ положеніямъ, еще боле выпукло оттняютъ этотъ самый распространенный въ гетто трагикомическій типъ, получившій въ творчеств Шоломъ-Алейхема свое самое живое и захватывающее выраженіе.
Притсненія всякаго рода, ограничительные законы и административный произволъ, создающіе для еврея невыносимое положеніе, усилія, которыя еврей длаетъ, чтобы какъ-нибудь справиться съ этими ограниченіями и запрещеніями — все это тоже дало Шоломъ-Алейхему матеріалъ для многихъ разсказовъ, въ которыхъ проявляется его блестящій юморъ и наблюдательность. Самые извстные изъ этихъ разсказовъ, это монологи ‘Гимназія’ {Qymnasia. А pekil. Новое пересмотрнное и исправленное изданіе, Варшава, 1905).} и ‘Посл призыва’ {Vun’m prisiw. Монологъ. Варшава, 1905).}.
Въ первомъ одинъ еврей, который, по настоянію своей жены, во что-бы-то ни стало хочетъ сдлать своего сына докторомъ или адвокатомъ, разсказываетъ о всхъ мытарствахъ, которыя онъ долженъ былъ претерпть, прежде чмъ помстить своего мальчика въ гимназію. Трудно удержаться отъ смха при чтеніи того, какъ онъ излагаетъ тонкій и дипломатическій пріемъ, посредствомъ котораго онъ даетъ понять директору гимназіи, что онъ не прочь и отъ денежной жертвы. Сцена происходитъ въ кабинет директора.
— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ и пригласилъ меня ссть. Я же ему говорю тихо на ухо:
— Господинъ директоръ, — говорю я, — мы, говорю я, люди маленькіе, но у насъ, говорю я, есть маленькое состояніе и одинъ хорошій замчательный мальчикъ, который, говорю я, хочетъ учиться, и я, говорю я, хочу, а моя жена… очень хочетъ!.. Такъ онъ второй разъ говоритъ:— Что Вамъ угодно? — А я еще разъ отвчаю ему, придвигаясь еще ближе къ нему: Господинъ мой, говорю я, мы, говорю я, люди небогатые, но у насъ, говорю я, есть, говорю я, маленькое состояніе и одинъ хорошій замчательный мальчикъ, который, говорю я, хочетъ учиться, и я, говорю я, хочу, а моя жена, говорю я, очень хочетъ!.. И длаю большое удареніе на ‘очень’, чтобъ онъ меня понялъ… Но у него вдь ‘гойская’ голова на плечахъ, такъ онъ не понимаетъ, на что я намекаю, и уже сердито говоритъ мн: Такъ что-же Вамъ угодно?— Нечего длать, я тихонько опускаю руку въ карманъ, тихонько вынимаю ее изъ кармана и тихонько говорю ему: Извините! мы, говорю, я, люди небогатые, но у насъ, говорю я, есть маленькое, говорю я, состояніе и одинъ хорошій замчательный мальчикъ, который, говорю я, хочетъ учиться, и я, говорю я, хочу, а моя жена, говорю я, очень хочетъ!..— Взялъ, сунулъ ему въ руку и пожалъ ее… Коротко — да! Онъ меня, наконецъ, понялъ, вынимаетъ книжечку и спрашиваетъ, какъ зовутъ меня, какъ зовутъ моего сына, въ какой классъ я хочу его отдать? И я себ думаю: вотъ такъ и говори’!
Но злая судьба не перестаетъ преслдовать этого ловкаго родителя. Въ списк учениковъ оказался мальчикъ съ такимъ же именемъ, какъ и его сынъ, произошла путаница, и принятъ былъ тотъ мальчикъ. Посл долгихъ поисковъ родителямъ удалось найти такое училище, гд евреевъ принимаютъ въ одинаковомъ числ съ христіанами. Это своеобразное равновсіе, строго соблюдаемое въ данной школ, вынуждаетъ родителей еврейскаго мальчика отыскивать христіанскаго мальчика, который бы согласился поступить въ эту же школу и такимъ образомъ создалъ бы вакансію для еврея. Такой мальчикъ найденъ, но этимъ еще дло не кончено. Нужно еще, чтобы этотъ христіанскій мальчикъ не провалился на экзамен, ‘ибо если, не дай Богъ, Исавъ провалится, бда Якову’. Но христіанскій мальчикъ, котораго нашъ еврей нашелъ для своего мальчика, — сынъ сапожника, Холява, — конечно, проваливается, да еще по Закону Божію, и еврейскому мальчику приходится зассть съ Холявой за книгу и зазубривать догматы православной вры, наконецъ, онъ выдерживаетъ экзаменъ, и обоихъ мальчиковъ принимаютъ въ училище…
Въ разсказ ‘Посл призыва’ рчь идетъ о молодомъ евре, котораго въ конц концовъ освобождаютъ отъ воинской повинности, такъ какъ онъ очень слабъ здоровьемъ и, кром того, единственный сынъ. Но прежде, чмъ получить свободу, онъ четыре раза призывался, и все подъ разными именами. Путаница, происходящая отъ безпорядочнаго веденія метрическихъ книгъ, отъ сходства имени героя разсказа съ именемъ давно умершаго его брата, повторные осмотры его въ воинскомъ присутствіи, совщанія отца съ адвокатами — все это создаетъ положенія самаго неожиданнаго и игриваго комизма.
Изъ другихъ произведеній Шоломъ-Алейхема надо отмтить еще весьма удачные и любопытные разсказы-монологи, носящіе общее заглавіе ‘Разсказы о Тевь молочник’ {Scholom-Aleichem’s alle verke, Verlag ‘Volksbildimg’. Варшава, 1903, т. I. Tewje der milehiker (3 sipnre maisscs). Die neueste werk vnn Scholom-Aleichem. Inbilaenmausgabe Verlag ‘Progress’. Варшава, 1909, т. I. Chawp, anene maisse’viin Tewje dem milehiker, Ibid. т. I. Sprinze, noch а neue maisse vnn Tewjedem milehiker.}.
Въ Тевь-молочник Шоломъ-Алейхемъ создалъ одну изъ самыхъ любопытныхъ фигуръ въ еврейской литератур. Это еврей, живущій въ деревн и занимающійся, какъ показываетъ его имя, торговлей молокомъ. Это занятіе, равно какъ и уходъ за скотомъ и жизнь на лон природы придали его характеру спокойствіе, простоту и доброе настроеніе, — черты, отсутствующія у еврея-горожанина, существа нервнаго и фантазера изъ рода Менахемъ-Менделей изъ Кассриловки. Тевья-молочникъ любитъ разсматривать вещи всесторонне, больше разсуждать, чмъ увлекаться, разсказываетъ о своей жизни пространно и со всми подробностями. Подъ нсколько сухой вншностью ‘деревенскаго еврея’ съ крпкими мускулами и здоровымъ тломъ скрывается очень нжная чувствительная душа и золотое сердце, въ его словахъ, съ виду столь простыхъ, пересыпанныхъ цитатами изъ Библіи, которыя въ устахъ Тевьи, мало свдущаго человка, принимаютъ совершенно особенный смыслъ, весьма отдаленный отъ ихъ дйствительнаго значенія, заключается цлая жизненная философія: тутъ и покорность страданіямъ, какъ неизбжной необходимости, и доврчивость, легкая иронія надъ сильными міра сего и скоропреходящее возмущеніе, покойная веселость и оптимизмъ quand mme много испытавшаго, но сохранившаго свою чистоту и бодрость сердца.
Тевья — еврей стараго покроя, врующій и трудящійся, живя въ добрыхъ отношеніяхъ съ своими сосдями, крестьянами и сельскимъ священникомъ, онъ, однако, не смшивается съ ними и сохраняетъ въ глубин своего сознанія тайну благородства своей расы, но онъ не въ силахъ охранить себя отъ опасностей современной жизни, которыя грозятъ ему въ лиц его дтей. Одна изъ его дочерей вышла замужъ за революціонера и добровольно пошла за нимъ въ Сибирь, другая крестилась, чтобы выйти замужъ за Хведьку, писаря въ ихъ деревн. Онъ примирился съ первой: ея преданность длу, которое она считаетъ необходимымъ и полезнымъ, внушаетъ ему даже тайное чувство гордости, но второй, измнившей своему народу, онъ простить не можетъ. Онъ самъ разсказываетъ о себ: ‘Случается, вдругъ я одваю свой субботній сюртукъ и иду на вокзалъ, чтобы отправиться туда, къ ‘нимъ’. Я знаю, въ какомъ они теперь живутъ город. Я подхожу къ касс и спрашиваю билетъ. Кассиръ меня спрашиваетъ: ‘куда’? Я отвчаю: ‘въ Іехупецъ’… ‘Такой станціи нтъ’, отвчаетъ онъ. ‘Тмъ хуже’… И я иду домой, снимаю субботній сюртукъ и берусь за работу, за молоко, за лошадку, за телжку, какъ ‘сказано: каждый свое дло, портному — ножницы, сапожнику — колодка’.
Какъ въ разсказахъ изъ жизни Кассриловки, вліяніе Абрамовича чувствуется, правда, въ меньшей степени, и въ ‘Разсказахъ Тевьи-молочника’. При боле внимательномъ изученіи можно даже открыть въ Тевь-молочник второго Менделе-книгоношу, мене глубокаго и мене болзненнаго, живущаго въ деревн, а не въ городахъ Бдности и Глупости гетто: онъ боле естествененъ, простъ и добродушенъ, но въ сущности онъ обладаетъ тми же сердечными достоинствами, той же нжной и чувствительной ко всмъ несправедливостямъ душой, онъ глубже понимаетъ жизнь, чмъ это кажется, и подъ остроумной шуткой скрываетъ тонкій и глубокій взглядъ на вещи. Но при всемъ своемъ сходств съ классическимъ типомъ Абрамовича, Тевья-молочникъ въ то же время отличается отъ него настолько, что остается фигурой оригинальной, полной жизни и движенія, фигурой самой глубокой и даже, не смотря на кажущуюся простоту, самой сложной во всей галлере портретовъ Шоломъ-Алейхема. Веселый и юмористическій духъ Шоломъ-Алейхема, обладающаго вмст съ тонкимъ вкусомъ еще несравненной нжностью мазка, понятно, побуждали его искать сюжетовъ въ такой сред, гд сердечныя чувства еще очень свжи и естественны, гд радости и скорби, идя рука объ руку, больше всего подходятъ для юмора и тонкой отдлки, а именно, въ мір дтей. Уже между первыми его произведеніями встрчаются разсказы изъ дтской жизни, какъ напр. ‘Ножичекъ’ {Dos messeril, а nrrische nor а traurige geschiente. Alle werk, т. 1, стр. 75—88. Впервые появился въ ‘Jdische Volksblatt. 1887.}, въ которомъ мальчикъ разсказываетъ о своемъ страстномъ желаніи раздобыть себ перочинный ножикъ, о всхъ стараніяхъ его въ этомъ направленіи, о счасть и гор, которое ему это доставило: ‘О, какъ я любилъ этотъ ножичекъ, какъ я его любилъ! Придешь домой изъ хедера изувченный, голодный, сонный, въ синякахъ… и первое, что я длаю, достаю ножичекъ изъ-подъ чернаго шкафа (онъ лежалъ тамъ, такъ какъ въ хедер запрещено было носить его съ собою, а дома уже наврно никто не долженъ былъ знать, что у меня есть ножичекъ), глажу его, перерзываю имъ кусочекъ бумаги или соломинку пополамъ, а затмъ разрзываю мой хлбъ на маленькіе-маленькіе кусочки, накалываю каждый на остріе лезвія и кладу себ въ ротъ. А передъ сномъ я его вычищаю, вытираю, достаю точильный камень, который я нашелъ на чердак, плюю на него и начинаю потихоньку работать — точить ножичекъ, точить, точить’!..
Аналогичная тема разработана въ другомъ разсказ ‘Скрипка’. {Ibid. т. 1. 109—195. Anf’n fidel (а maisse).} Мальчикъ страстно хотлъ научиться играть на скрник, но заболлъ и умеръ въ тотъ самый день, когда онъ, безъ вдома родителей, препятствовавшихъ ему въ этомъ, нашелъ себ учителя музыки. Большинство другихъ разсказовъ изъ дтской жизни, составляющихъ значительную часть произведеній Шоломъ-Алейхема, описываютъ праздничныя сцены. Праздники, самыя счастливыя минуты въ жизни дтей вообще, особенно радуютъ дтей гетто, которыя зимой и лтомъ замуравлены съ утра до вечера въ четырехъ стнахъ хедера и занимаются умственнымъ трудомъ, совершенно недоступнымъ ихъ дтскому уму. Въ эти счастливые дни вырывается наружу ихъ естественная веселость, молодость, потребность бгать и прыгать: даже самъ учитель, столь строгій въ обычное время, водитъ своихъ учениковъ въ эти дни за городъ, гд они играютъ въ солдатики, въ память 40 тысячъ учениковъ Рабби Акивы, которые съ своимъ учителемъ сражались въ арміи Баръ-Кохбы. А вотъ вечеръ Хануки, праздника Маккавеевъ: играютъ въ ‘волчокъ’, и дти ходятъ къ своимъ родственникамъ и получаютъ ‘ханукальныя деньги’, наконецъ, праздникъ Нуримъ, этотъ истинно-дтскій праздникъ, когда улицы мстечекъ наполняются ряжеными, импровизированными актерами, расхаживающими изъ дома въ домъ, и за нсколько копекъ разыгрывающими ‘Продажу Іосифа’, ‘Ахашворошъ и Эсирь’ и другія народныя пьесы. Все это дтское веселье оживаетъ подъ перомъ Шоломъ-Алейхема въ его разсказахъ: ‘Ханукальныя деньги’, ‘У царя Артаксеркса’, ‘Знамя’ и др. {Собр. сочин. т. II.} Рядомъ съ маленькими фигурами дтей мы видимъ тутъ и цлую толпу взрослыхъ героевъ, дяди, тетки, родственники, учителя, дти, столяръ Мотелъ, который играетъ роль царицы Вашты, сапожникъ Лейба, играющій Мордухея, — вс эти лица изображены съ такимъ юморомъ, съ такой свжей и беззаботной веселостью, что ничего подобнаго нельзя найти во всей еврейской литератур.
Шоломъ-Алейхемъ написалъ также нсколько замчательныхъ по своему юмору и правдивости разсказовъ изъ жизни животныхъ. Подобно Абрамовичу, онъ сумлъ ввести животный міръ въ кругъ моральной жизни людей, особенно обитателей гетто. ‘Мессушелихъ’ (Маусаилъ) {Ibid. т. II, стр. 127—142. Messuchelach jdisch t’erdel.} — такова кличка старой лошади, которую уличные мальчишки постоянно преслдуютъ и которая, наконецъ, падаетъ жертвой ихъ жестокихъ шутокъ. ‘Рябчикъ’ {Ibid. т. II, стр. 111—125. Rabtschik, а jdischer hunt.}, жалкая собака, бжала изъ города въ деревню отъ дурного обращенія, но, познакомившись съ деревенскими собаками, она скоро убждается въ безграничномъ эгоизм и этихъ собакъ, разочаровавшись въ собачьей пород, угрюмая и одинокая, она блуждаетъ по полямъ. Она бросается на дорогу и съ чувствомъ стыда и грусти лежитъ, спрятавъ свою морду между лапами, чтобы не видть дневного свта, она даже не обращаетъ вниманія на мухъ, которыя набрасываются на нее: пускай кусаютъ, колютъ, къ чему защищаться!— ‘Свту конецъ!— думаетъ про себя Рябчикъ — ужъ коли собака не можетъ даже одинъ день прожить среди собакъ, своихъ же собакъ. то пусть и міръ перевернется вверхъ дномъ’.— Городскія и деревенскія собаки, столь жестокія къ слабымъ и пресмыкающіяся передъ сильными, описаны авторомъ съ замчательнымъ искусствомъ и глубиной. Каждая собака иметъ свою собственную физіономію, физическую и моральную, напоминающую тотъ или другой человческій типъ. Сирко — старая срая собака съ однимъ глазомъ и оторваннымъ ухомъ: Рудекъ — рыжая, косматая, любящая баловаться. Пообдавъ, собаки съ мясной лавки приглашаютъ голоднаго Рябчика разсказать имъ что-нибудь изъ своей жизни, полной борьбы съ людьми и собаками. ‘Разсказывай, разсказывай Рябчикъ!— говоритъ Жукъ, черная безхвостая собака.— Мы очень любимъ слушать сказки посл ды’. И Рябчикъ начинаетъ меланхолическимъ топомъ разсказывать свою печальную повсть, но никто его не слушаетъ. Цуцикъ тихонько бесдуетъ съ Сирко, Рудекъ остритъ, а Жукъ храпитъ, точно десять солдатъ спятъ: каждую минуту онъ просыпается, открываетъ глаза, зваетъ и во сн бормочетъ: Разсказывай. Рябчикъ, разсказывай! Мы любимъ слушать сказки посл обда’…
Кром разсказовъ и монологовъ, Шоломъ-Алейхемъ пробовалъ свой силы въ роман. Два его романа ‘Стемпеню’ {Ibid. т. IV. Stempeniu, а jdischer roman.} и ‘Іосселе Соловей’ {Iossele solov&egrave,i. fidiche Volksbibliothek, 1889.} представляютъ, собственно говоря, единственный серьезный опытъ романа на еврейскомъ язык. Но нельзя сказать, чтобы этотъ опытъ былъ очень удаченъ. Не желая, подобно Динезону, брать героевъ для своихъ романовъ изъ міра іешиботниковъ, Шоломъ-Алейхемъ искалъ ихъ въ своеобразномъ мір богемы изъ гетто, музыкантовъ и пвцовъ, гд романическія авантюры встрчаются чаще, чмъ гд-либо. Стемпеню и Іосселе, главные герои вышеуказанныхъ романовъ, одинъ — талантливый музыкантъ, а другой — даровитый пвецъ, вульгарные и поверхностные люди, безвольные и безхарактерные. Оба женятся на нелюбимыхъ женщинахъ: послднія скоро и безъ труда подчиняютъ ихъ себ. Стемпеню носитъ длинные черные волосы, у него огненные и страстные глаза, онъ играетъ божественно, но его любовь къ Рохеле не внушаетъ намъ ни какой симпатіи и интереса. Это мстечковый Донъ-Жуанъ, безъ блеска и ума, онъ объясняется въ любви всмъ дочкамъ музыкантовъ, съ которыми ему только приходится встрчаться во время своихъ разъздовъ по черт осдлости, и ничто, ршительно ничто въ роман, ни его письмо къ Рохеле, написанное самымъ банальнымъ образомъ, ни его не мене банальные разговоры съ нею не обнаруживаютъ настоящаго глубокаго чувства. Когда Рохеле съ своимъ мужемъ покидаютъ городъ, гд она познакомилась со Стемпеню, послдній по временамъ скучаетъ, вздыхаетъ, вспоминая свою несчастную любовь, говоритъ даже своимъ товарищамъ, посвященнымъ въ его сердечныя тайны, что онъ подетъ туда, гд она живетъ, повидаться съ ней, но у него не хватаетъ храбрости окончить эту фразу, боясь, какъ бы не услышала Ямена.
Женскіе типы въ обоихъ романахъ боле симпатичны. Рохеле, жена неумнаго Мошеле, влюбляющаяся въ Стемпеню, Эстеръ, невста Тосселе-соловья, которая, брошенная послднимъ, выходитъ за богатаго ростовщика, Алтера Пессиса, об он — женщины, воспитанныя въ традиціонныхъ воззрніяхъ гетто, по которымъ любовь есть чувство, которое женщина должна скрывать въ глубин своего сердца, и всякое неуваженіе къ святости брака — страшное преступленіе. Когда происходитъ коллизія между чувствомъ и тмъ, что он считаютъ нравственнымъ долгомъ, то колебаніе ихъ длится недолго, и какъ бы это ни было мучительно, въ жертву приносится сердце. Но какова бы ни была красота подобнаго моральнаго положенія, отсутствіе всякой внутренней борьбы, быстрота, съ которой героиня, вышедшая на минуту изъ круга моральныхъ воззрній своей среды, спшитъ вернуться назадъ и смшаться съ обыденностью своихъ сестеръ, ослабляетъ драматическій интересъ разсказа. Рохеле, несомннно, женщина славная и честная. Посл перваго минутнаго свиданія со Стемпеню, она убгаетъ, не сказавъ ни слова, и какъ можно скоре оставляетъ этотъ городъ. А черезъ годъ мы видимъ ее уже женой, отдавшейся своимъ домашнимъ обязанностямъ, матерью семьи. Съ радостью и счастьемъ она извщаетъ въ письмахъ къ родителямъ своего мужа, что корова ея даетъ много молока, что маленькій сынокъ ея уже ходитъ въ хедеръ. Эстеръ безъ протеста безъ возмущенія и борьбы принимаетъ роль молодой двушки, для которой бракъ — цль жизни, а не средство къ счастью. Ни та, ни другая, вслдствіе ихъ пассивности, простоты чувства и мыслей, не представляютъ для читателя особеннаго интереса.
Романъ вообще, повидимому, не та литературная форма, которая подходитъ къ таланту Шоломъ-Алейхема. Живой умъ его, способный схватывать вншній видъ вещей и скоро преходящія проявленія душевнаго состоянія, колеблется и теряется въ банальностяхъ тамъ, гд требуется медленный и объективный анализъ человческой страсти во всхъ фазисахъ его развитія. Страницы, посвящаемыя авторомъ психологическому изученію героевъ, представляютъ только слова, и то или другое остроумное слово, та или другая банальная фраза, неожиданно вырвавшаяся у него при сантиментальномъ описаніи, разрушаетъ, а то и длаетъ смшнымъ впечатлніе, которое авторъ думалъ произвести. Описанія природы, встрчающіяся въ его романахъ, тоже имютъ незначительный интересъ. Онъ преимущественно художникъ нервныхъ жестовъ, безпрестанно мняющихся движеній, природа же слишкомъ стойка и неподвижна для его кисти. Если онъ не видитъ игры на физіономіи, то онъ не видитъ и самой физіономіи. Многословіе, которымъ Шоломъ-Алейхемъ, обычно отличающійся замчательной легкостью, страдаетъ порой во многихъ другихъ своихъ произведеніяхъ, особенно даетъ себя чувствовать въ его романахъ.
Но, несмотря на эти недостатки, и романы Шоломъ-Алейхема имютъ большія достоинства. Главные герои, особенно женскіе типы, описаны рзко и рельефно. Эстеръ и Рохеле съ ихъ нжнымъ, чистымъ и славнымъ сердцемъ, останутся въ еврейской литератур фигурами, предъ которыми историкъ нравовъ гетто остановится съ симпатіей. Нкоторые второстепенные герои романовъ изображены съ тмъ же талантомъ, какъ и герои его новеллъ. Таковы Двося Малка, свекровь Рохеле, немного рзкая, но добрая и преданная, одна изъ тхъ многочисленныхъ въ гетто женщинъ, которыя вмст со своими домашними обязанностями раздляютъ и трудъ своихъ мужей, такова также вдова Злата, мать Эстеръ, тоже дятельная, энергичная, неутомимо работающая, чтобы кормить семью, но никогда не отчаивающаяся, таковы и нкоторые другіе типы. Сцены изъ жизни музыкантовъ и пвцовъ, артистовъ гетто, съ ихъ нсколько вольными нравами и спеціальнымъ жаргономъ, представляютъ любопытную въ бытовомъ отношеніи картину. Портретъ Стемпеню, въ моментъ игры на скрипк забывающаго все и всхъ, описаніе впечатлнія, которое производитъ его игра на слушателей-евреевъ, полны интереса.
Шоломъ-Алейхемъ — удивительный мастеръ еврейскаго слова помимо Абрамовича, никто не можетъ сравняться съ нимъ въ глубокомъ знаніи всхъ оригинальныхъ оборотовъ, остроумныхъ фантастичныхъ богатствъ и живописныхъ выраженій еврейской рчи. Самое характерное въ этомъ язык — его необыкновенная сжатость, благодаря которой однимъ словомъ выражаются ассоціаціи идей, въ другомъ язык требующія цлыхъ фразъ. Его нервность, богатство восклицаній, обычные его переходы отъ самаго нжнаго тона къ самому суровому, смшеніе въ одномъ выраженіи оттнковъ ненависти и любви, самаго глубокаго почтенія и абсолютнаго презрнія — весь этотъ видимый хаосъ, какъ продуктъ богатой и оригинальной культуры народа, живущаго и жившаго при неустойчивыхъ и тревожныхъ условіяхъ, нигд такъ прекрасно не проявленъ, какъ въ разсказахъ и діалогахъ Шоломъ-Алейхема. Вотъ почему его произведенія еще боле трудны для перевода, чмъ произведенія Абрамовича. Среди его разсказовъ есть такіе, весь интересъ которыхъ заключается не въ самомъ разсказ, а въ стил. Таковъ его разсказъ ‘Храни меня Богъ, отъ дурного глаза,’ {Собр. соч. 1903, т. III. Kein ain horo nit (монологъ), стр. 125—129.} гд фамильярное выраженіе, послужившее названіемъ діалогу, произносится извозчикомъ на каждомъ шагу, даже два или три раза въ одной и той же фраз, то же самое въ знаменитомъ діалог ‘Горшечекъ’, въ которомъ женщина, пришедшая къ раввину за разршеніемъ вопроса, можно-ли употреблять ей горшечекъ, вслдствіе нечаяннаго нарушенія законовъ о молочной и мясной пищи, перескакиваетъ въ своемъ изложеніи отъ одного предмета къ другому, говоритъ такъ долго и много, что у раввина начинаетъ кружиться голова отъ потока неуловимыхъ словъ, и онъ падаетъ въ обморокъ. Но вс его діалоги сохраняютъ свою сочную прелесть только на язык, на которомъ они написаны, въ перевод же на другой языкъ они кажутся безсмысленными. Діалоги Тевьи-молочника, и т сохраняютъ свою красоту и оригинальность только на томъ язык, который въ данномъ случа не только служитъ средствомъ для выраженія извстныхъ идей, но незамтно самымъ рзкимъ образомъ вліяетъ на форму и самую основу мысли. Стоитъ только всмъ, которые оспариваютъ оригинальность еврейскаго языка, предложить перевести тотъ или другой діалогъ Шоломъ-Алейхема на любой другой языкъ, — и они убдятся, что этотъ языкъ, какъ и та жизнь, которой онъ служитъ отраженіемъ, обладаетъ богатой и разнообразной оригинальностью.

ГЛАВА XVI.

Исаакъ Лейбъ Перецъ 1), какъ прозаикъ.

1) См. портретъ выше.

Въ прозаическихъ произведеніяхъ разобранныхъ въ предыдущихъ главахъ писателей мы могли отмтить, въ неодинаковой, правда, степени и съ неодинаковыми результатами, вліяніе двухъ литературныхъ направленій, зародившихся въ самой еврейской литератур и, прежде всего, вліяніе Абрамовича, а затмъ вліяніе народныхъ романистовъ. Спекторъ и Динезонъ въ значительной части своихъ произведеній, особенно въ первое время своей литературной дятельности, находились подъ вліяніемъ Дика и Шомера, Шоломъ-Алейхемъ же считалъ самой большой для себя честью ‘идти по слдамъ ддушки, Менделе-книгоноши’. Вліяніе иностранныхъ литературъ на этихъ писателей было ничтожное и ограничивалось только заимствованіемъ у иностранныхъ писателей того или другого чисто вншняго художественнаго пріема, не имвшаго никакого отношенія къ внутреннему значенію ихъ дятельности и общему направленію ихъ дарованія. Вступленіе иностранныхъ вліяній въ еврейскую литературу, введеніе въ нее художественныхъ методовъ и духовныхъ тенденцій, заимствованныхъ у европейскихъ писателей, тсно связано съ литературной дятельностью И. Л. Переца. Это, несомннно, наиболе современный, наиболе европейскій писатель изучаемой нами эпохи.
Чрезвычайно воспріимчивый умъ, знакомый съ европейскими языками и всми новыми литературными теченіями, Перецъ обнаруживаетъ въ своихъ произведеніяхъ слды различныхъ и противоположныхъ вліяній. Среди его новеллъ, — Перецъ никогда не пробовалъ своихъ силъ въ роман, — есть такія, которые были внушены русскими реалистами, въ то время какъ другія, особенно изъ хассидской жизни, напоминаютъ нкоторыми своими сторонами подражанія средневковымъ хроникерамъ, по примру Анатоля Франса, а иныя, самыя послднія, носятъ печать вліянія Метерлинка и Ибсена и соприкасаются въ общемъ съ символистскимъ и декадентскимъ теченіями. Но это разнообразіе формъ, въ которыхъ проявляется талантъ Переца, нисколько не вредятъ единству его творчества. Дло въ томъ, что Перецъ не простой подражатель. Воспринимая съ удивительнымъ искусствомъ все, что находитъ наиболе цннаго и глубокаго въ произведеніяхъ иностранныхъ писателей, онъ уметъ сохранять свою оригинальность, свой способъ мышленія и чувства, полную нжности и граціи прелесть, характеризующія все его творчество, къ нему вполн примнимы слова, сказанныя однимъ извстнымъ критикомъ про Анатоля Франса, что въ каждой написанной имъ страниц можно найти хоть одну строку, которая могла быть написана только имъ. Изъ произведеній Переца новеллы съ реалистическими тенденціями — первыя по времени и по числу. Какъ указано было выше, въ нихъ онъ примыкалъ къ школ русскихъ реалистовъ. И дйствительно, мы находимъ у него ту же заботу о простот, о правдиво подмченныхъ подробностяхъ. Но онъ не обладаетъ реалистическимъ темпераментомъ, и, какъ о Тургенев, еще съ большимъ основаніемъ о немъ можно сказать, что онъ ‘романтикъ реализма’. При описываемыхъ сценахъ изъ жизни онъ не является только простымъ наблюдателемъ, любопытствующимъ и жаждущимъ ‘человческихъ документовъ’. Вс, самымъ объективнымъ образомъ написанныя имъ, картины проникаетъ особенная лирическая эмоція, искренняя, тонкая и нжная, и въ то же время скромная и сдержанная. Вншняя подробность не интересуетъ его, какъ таковая, онъ останавливается на ней лишь на столько, на сколько это необходимо, чтобы лучше показать внутреннія чувства, душу его героевъ, и какъ ни велико стараніе автора о реальной объективной правд, читатель всегда чувствуетъ, на какой сторон интимныя чувства автора, его любовь и ненависть, гнвъ и отвращеніе.
Симпатіи Переца всегда на сторон ‘униженныхъ и оскорбленныхъ’. Какъ Тургеневъ въ ‘Запискахъ охотника’, какъ Достоевскій въ ‘Бдныхъ людяхъ’, онъ любить изображать людей самыхъ униженныхъ, самыхъ темныхъ, и показывать, что за ихъ незамтной, плоской вншностью скрывается доблестный героизмъ, тонкость рдкихъ чувствъ, наивная нжность и моральная красота. Посыльный {I. L. Perez. Schriften. Ausgabe vun der redakzie ‘Der Freund’. СПБ. 1903, т. III. стр. 6—11.} въ одномъ изъ первыхъ его разсказовъ того же имени (‘Der Mesclmlach’), старый 70-ти лтній еврей, наживаетъ свой черствый хлбъ мелкими услугами купцамъ. Вотъ онъ въ зимній вечеръ идетъ по дорог, чтобы отнести ‘пану’ въ деревн большую сумму денегъ отъ его кліента. Невыносимо холодно. Сильный втеръ останавливаетъ дыханіе, и старикъ чувствуетъ, что силы его оставляютъ. Но онъ не поддается слабости и храбрится. Вдь онъ, отставной солдатъ, служилъ при Никола I, когда служба продолжалась 25 лтъ. Не въ такіе холода приходилось ему длать переходы. Страшная боль въ лвомъ боку вынуждаетъ его замедлить шаги, но онъ не думаетъ объ этомъ, не хочетъ думать о другомъ. Онъ вспоминаетъ жену-покойницу, дтей своихъ, разсянныхъ по всему свту, о которыхъ никакихъ извстій не иметъ. Жена его постоянно бранилась, ворчала и ругалась, но въ сущности это была добрйшая женщина. Она постоянно кричала: ‘Разводъ, разводъ, а то и такъ убгу!’, но, въ дйствительности, она объ этомъ серьезно и не думала. Онъ вспоминаетъ одну вещь и невольно улыбается. Это было давно-давно. Онъ былъ тогда ночнымъ сторожемъ. Утромъ посл службы онъ приходилъ домой и ложился спать. Однажды въ зимнее утро онъ вернулся домой очень рано, жена еще лежала въ постели и не хотла ему открыть дверь. Выбившись изъ силъ, онъ пошелъ въ синагогу и легъ возл печки. Къ несчастью, тамъ было угарно, и его полумертвымъ привезли домой. ‘Вотъ была сцена!’ — онъ хорошо разслышалъ тогда, какъ воевала его Ширинца. Ей говорятъ: ничего, это угаръ. Такъ нтъ! она непремнно хочетъ доктора. Она чуть въ обморокъ не падаетъ, чуть въ воду не бросается и кричитъ: мой мужъ, мой мужъ, золото мое!…. Онъ собирается съ послдними силами, садится и спокойно спрашиваетъ: Ширинца, хочешь развода? — Чтобъ тебя!.. Она не успла закончить своего проклятія и зарыдала: ‘Шмарья, какъ ты думаешь? Богъ не покараетъ меня за мои проклятія, за мою злость?’
Но пришло время, когда онъ сталъ тосковать по ея проклятіямъ. Онъ потерялъ мсто, заработка не было, не было и хлба въ дом.— ‘Что-жъ, — вспоминаетъ онъ дальше, — я — мужчина, бывшій кантонистъ, ничего! одинъ день можно и безъ ды обойтись. Но она! для нея это вопросъ жизни… Какъ глупая еврейка, она сейчасъ теряетъ вс силы, не можетъ даже ругаться. Вся ея дерзость изъ головы выходитъ, и только плачетъ. Мн просто жизнь опротивла… Она совсмъ стала меня бояться! Она перестала сть, боясь, какъ бы мн не хватило… Когда я замчаю это, когда я вижу, что она боится, такъ я становлюсь храбрымъ, я кричу, я бранюсь! Я кричу напр.: Почему ты жрать не идешь? Я даже впадаю въ жестокость, хочу ее даже бить…. Но, попробуй бить еврейку, которая плачетъ и сидитъ, не двигаясь съ мста! Я подбгаю къ ней съ кулакомъ, а она говоритъ мн: ступай, пошь ты, а я потомъ буду сть. Ничего не подлаешь? Я долженъ раньше пость, а остатокъ — ей… Иногда она меня заманиваетъ на улицу. Я ужо помъ, говоритъ она, или только на улицу, быть-можетъ, добудешь чего-нибудь, и при этомъ улыбается и даже гладитъ меня подчасъ. Когда же я ухожу и затмъ возвращаюсь, то нахожу тотъ же хлбъ, въ томъ же вид, она начинаетъ меня уговаривать, что не можетъ сть сухого хлба, что ей хочется немного супа’. Старикъ опускаетъ голову, точно тяжелая ноша его давитъ, а грустныя воспоминанія все бгутъ. ‘И что за крики подняла она, когда я хотлъ заложить свой субботній сюртукъ! Она изъ себя выходила, побжала и заложила свои мдные подсвчники, въ которыхъ она зажигала субботнія свчи!.. Передъ смертью же она мн призналась, что она никогда, никогда не хотла развода, что она имла только злой языкъ.— ‘Языкъ, языкъ!— кричала она — Боже мой, прости мн мой языкъ’!— и умерла въ страх, чтобы на томъ свт ея не повсили за языкъ.— Богъ, сказала она, не сжалится надо мной, я слишкомъ много гршила! Но когда ты туда придешь, не скоро, не дай Богъ, а черезъ сто двадцать лтъ, когда ты туда придешь, то помни, сними меня съ вислицы! Скажи Высшему Судь, что ты меня простилъ! — Глупая женщина! Какъ ей не простить’?!
Онъ вспоминаетъ дале дтей своихъ. Они ему давно не писали писемъ, но онъ себя успокаиваетъ. Они вс ремесленники, а ремесленникъ, знающій свое ремесло, всегда заработаетъ себ кусокъ хлба. Кром того, сами они писать не умютъ, а письмо, написанное другимъ, никакого вкуса не иметъ. ‘А впрочемъ, время идетъ… дти такъ скоро забываютъ… должно быть, имъ хорошо’… Онъ садится отдохнуть, сердце его начинаетъ усиленно биться. Его охватываетъ тревога: не захвораетъ ли онъ? При немъ чужія деньги, онъ можетъ упасть въ обморокъ. И онъ себя утшаетъ: слава Богу, что никто не проходитъ. А если бы это и случилось, кому придетъ въ голову, что у меня есть деньги… Онъ отдохнетъ еще нсколько минутъ, посидитъ немного, а затмъ — валяй! Но вки, какъ свинецъ, падаютъ на глаза, глаза закрываются сами, ноги отказываются ходить. Ему кажется, что онъ въ корчм, что видитъ своихъ дтей, которыя своимъ приходомъ хотятъ сдлать ему сюрпризъ, и потому спрятались за печкой. Онъ ихъ открываетъ тамъ, они его окружаютъ, прижимаются къ нему, цлуютъ его.— Тише, дти, тише! Не давите меня такъ! Я уже не молодой человкъ, уже восьмой десятокъ!.. Тише, не душите меня такъ, дтки! Старыя кости! Тише, въ карман у меня деньги! Слава Богу, мн довряютъ!.. Довольно, дтки, будетъ! — И дйствительно, было довольно. Утромъ, его нашли замерзшимъ. Рука его прижимала боковой карманъ.
Въ ‘Подвал’ {Ibid. т. III. In Keller-stub. стр. 173—179.} — опять сцена изъ жизни ‘бдныхъ людей’. Обстановка самая убогая и мрачная. Въ большой комнат въ подвал хозяинъ сдаетъ каждый уголъ другимъ, такимъ же несчастнымъ жильцамъ, а то и цлымъ семействамъ ихъ. Но и въ этомъ очаг нищеты глазъ поэта сумлъ подмтить нкоторый лучъ счастья удивительной красоты и блеска. Въ одномъ изъ угловъ, скрытомъ отъ нескромныхъ глазъ ширмой, живетъ пара новобрачныхъ. Мужъ — безъ положенія, хочетъ сдлаться учителемъ и ищетъ учениковъ, жена — торговка. Они бдны. Но какъ они счастливы быть вмст, принадлежать другъ другу, съ какой неловкостью, комической и трогательной въ то же время, они наслаждаются своею любовью, стараясь изъ чувства непобдимой стыдливости скрывать ее отъ самихъ себя и особенно отъ сосдей, которые постоянно у нихъ на глазахъ и готовы грубымъ и жестокимъ словомъ высмять ихъ юную любовь. Уже поздній часъ. Другіе жильцы уже въ своихъ кроватяхъ, а молодая пара приступаетъ только къ ужину. Іоссель подходитъ къ жен, желая ее обнять. Она изъ кокетства не дается.
— Смотри на меня, Іоссель, — вдругъ говоритъ она ему. Іоссель хочетъ смотрть ей въ глаза, но не можетъ.
— Ахъ, ты, глупенькій, — мягко говоритъ она — еще не привыкъ, что?
Онъ хочетъ положить голову на ея грудь, но она не позволяетъ.
— Чего ты стыдишься, глупенькій? Цловаться можно, а смотрть нельзя?
Онъ хочетъ ее поцловать, она опять не дается.
— Смотри мн въ глаза, пожалуйста.
Іоссель съ трудомъ открываетъ глаза, но они опять закрываются.
— Ну, пожалуйста, — говорить она еще мягче, еще нжне. Онъ начинаетъ смотрть. Но теперь уже она опускаетъ вки.
— Скажи мн, — говоритъ она, — скажи мн правду, пожалуйста… я красивая?
— Да, говоритъ онъ ей на ухо, и она чувствуетъ его теплое дыханіе.
— А кто теб сказалъ?— Я вдь вижу! Царица, совсмъ царица!— А скажи, Іоссель, — спрашиваетъ она дальше, ты всегда, всегда, будешь такой?— А какъ же иначе, ты думаешь?— Я думаю, — дрожитъ ея голосъ — будешь ли ты такой добрый?…— А какъ же?— Такой нжный?…— А какъ же?— и всегда?— Всегда, общаю теб.— И всегда будешь сть со мною вмст?— Конечно, конечно.— И… никогда не будешь меня ругать?— Никогда.— И никогда не огорчишь меня?— Я, тебя огорчать? За что?..— Онъ пододвигается къ ней, но она его отталкиваетъ.— Іосселе!— Но?— Скажи, какъ меня зовутъ?— Трайна!— Фи!— оттягиваетъ она маленькія губки — Трайночка!— поправляется Іоссель. Но ей и это не нравится.— Трайнюшечка! — Нтъ! — Ну, Трайна-душечка, Трайна милая, хорошо?— Хорошо, отвчаетъ она, но…— Что ‘но’?— Но, слушай…— Что?— А если, не дай Богъ, жить нечмъ будетъ, если я мало буду зарабатывать… ты будешь меня ругать? И слезы выступаютъ у нея на глаза.— Что ты? Что ты? Онъ вырываетъ голову изъ ея рукъ и прилипаетъ къ ея открытымъ еще губамъ’. Но въ это время брань старой и сварливой жилицы Фрейдель, которой ихъ разговоры и поцлуи не даютъ спать, вноситъ дисгармонію въ милую идиллію подвала. Таковъ мягкій, подернутый нжнымъ флеромъ романтизма, реализмъ Переца.
Горькая доля еврейской женщины, столь доблестной и все-таки столь несчастной, послужила Перецу темой для многочисленныхъ новеллъ. Какъ трагична описываемая имъ съ трогательной нжностью, тонкимъ мастерствомъ и необыкновенной правдивостью, простая съ виду исторія молодой двушки, которая для спасенія своей семьи отъ нищеты, соглашается на бракъ со старымъ евреемъ и вырываетъ изъ души своей все, что, почти безсознательно для нея самой, составляло единственную поэзію ея жизни: ея любовь къ молодому студенту-медику, который лчилъ ея больного отца {Ibid. т. III. Chassune gehat. стр. 92—114.}. Или исторія женщины, обладающей тонкимъ и нжнымъ сердцемъ, жаждущей жизни и любви, но умирающей отъ скуки и тоски въ обществ мужа, который ея не понимаетъ и, кром своихъ торговыхъ длъ, ничего знать не хочетъ, за исключеніемъ разв еще Торы {Ibid, т. III Im post-wagen, стр. 35—41.}. Въ этихъ разсказахъ, лишенныхъ всякой искусственности, безъ фразъ и риторики, на каждомъ шагу чувствуется трепетъ грустной и искренней нжности, въ картинахъ, написанныхъ двумя-тремя штрихами, Перецъ сумлъ разсказать правдивыя исторіи любви, оканчивающіяся не похищеніями и трагическими смертями, но резиньяціей сердца передъ людскиъ и божественнымъ закономъ, безмолвіемъ чувства, которое не принимается въ соображеніе въ реальной жизни. И эти исторіи любви, несмотря на ихъ видимо прозаическій конецъ, оставляютъ глубокое впечатлніе, потому что он заключаютъ въ себ правду жизни, трагедію дйствительности, благоуханіе естественной и нжной поэзіи, исходящей изъ простой и наивной души героинь. Перецъ не иметъ даже жесткаго слова для отца, толкающаго дочь на такой несчастный бракъ, виновный — не онъ, а сама жизнь, жизнь бдности и несчастій, жертвой которой невинно падаетъ и отецъ, какъ и его семья. Отецъ въ цитированномъ разсказ ‘Вышла замужъ’ живетъ только для своей семьи, онъ питаетъ къ своей дочери, передъ которой считаетъ себя виновнымъ за то, что не можетъ дать ей приданаго, такія нжныя чувства, которыя обнаруживаютъ въ немъ горячее любящее сердце, но онъ боленъ, средствъ у него нтъ, и онъ искренно вритъ, что бракъ ея со старымъ, богатымъ Зангвиллемъ дастъ счастье не только семь, но и ей самой.
— Теперь, дитятко мое, не будешь боле терпть ни голода, ни нужды, не будешь, дтка моя, ходить голой и босой… будешь богачкой… будешь платить за ученіе своихъ братьевъ, и ихъ не будутъ выбрасывать изъ школы… ты намъ тоже будешь помогать… я выздоровю…
И свадьба состоялась. ‘Такъ живетъ еврейская женщина’, прибавляетъ меланхолически Перецъ по поводу другой трагедіи, похожей на только-что разсказанную.
Во всхъ почти новеллахъ Переца еврейская женщина выше мужчины. Она своимъ трудомъ, своей доблестью поддерживаетъ всю семью, въ тиши исполняетъ вс тяжелыя и непріятныя обязанности, но когда наступаетъ часъ награды, часъ счастья, она добровольно стушевывается предъ мужчиной, котораго тысячелтняя традиція считаетъ высшимъ существомъ, центромъ, вокругъ котораго она должна считать себя счастливой вращаться боле или мене незамтно.
Въ разсказ ‘Мендель Брайнесъ’ {Ibid. т. III. Mendel Branes, стр. 53—59.} жена занимается не только домашнимъ хозяйствомъ, но одна ведетъ и дла свои въ лавк. А мужъ ея, Мендель, когда не стъ или не отдыхаетъ, все время проводитъ въ синагог, молится, изучаетъ Тору, ведетъ разговоры о политик и общинныхъ длахъ. И Брайна однако довольна своей судьбой. Для нея нтъ большаго счастья, чмъ смотрть съ порога своей лавки, какъ мужъ ея вмст съ другимъ евреемъ ходитъ собирать для бднаго зазжаго проповдника, какъ онъ въ субботу вызывается къ чтенію Торы и произноситъ установленныя благословенія. За столомъ Мендель, конечно, получаетъ лучшіе куски. Вдь онъ отдался наук и Тор, и какая еврейская женщина, какъ бы несвдуща она ни была, не знаетъ изреченія: ‘Изученіе Торы истощаетъ силы’. ‘А я, — прибавляетъ Брайна въ отвтъ на упрекъ мужа, что она о себ совсмъ не думаетъ, — я, что я длаю? Цлый день ничего не длаю, сижу себ на своей грлк, придетъ покупатель — продамъ ему бобовъ, каши, муки, не придетъ — ничего и не длаю, вотъ почему мн нужно меньше и сть’. И въ святой простот Мендель доволенъ, что его славная Брайна ведетъ. такую счастливую жизнь, что она весь день сидитъ, сложа руки, въ ожиданіи покупателей. Придетъ покупатель — хорошо, не придетъ — тмъ лучше, слава Богу, она по крайней мр не работаетъ такъ много, какъ онъ, она по крайней мр можетъ отдыхать.
Сора-Ривка въ юмористическомъ разсказ ‘Волшебный чубукъ’ {Ibid, т. VI. Dem Reben’s zibik, стр. 24—29.} — бдная женщина, зарабатывающая хлбъ для своей семьи продажей варенаго гороха ученикамъ іешибота. Мужъ ея весь день проводитъ въ синагог и занимается изученіемъ каббалы. По установившемуся какъ-то принципу раздленія труда, женщина должна исполнять вс грубыя обязанности нашего матеріальнаго міра, мужчина же все свое время долженъ посвящать завоеванію для себя и жены другого міра, путемъ изученія Закона и исполненія 413 велній, установленныхъ лишь для него, религіозныя обязанности женщины ограничены только тремя жалкими повелніями. Бываютъ однако минуты, когда Сора-Ривка находится въ большой тревог. Она знаетъ, что на томъ свт жена сопровождаетъ мужа, гд служитъ скамеечкой для ногъ его, но она боится, не разлучатъ ли ее тамъ съ ея Хаимомъ-Борухомъ. Въ самомъ дл, какія у нея предъ нимъ заслуги? ‘Утромъ супъ изъ какой-нибудь крупы или картофеля, а вечеромъ — такая же бурда со вчерашней баранкой. Вотъ все, что Хаимъ-Борухъ иметъ на этомъ свт. Уже семь лтъ, какъ она ему не шила новаго сюртука… По пятницамъ она даетъ ему рубаху. Боже мой, что это за рубаха! Паутина! Ей даже пришлось уже купить себ пару очковъ изъ-за этихъ рубахъ: все починяя ихъ и починяя, она испортила себ глаза.— Боже Вчный!— думаетъ она — если на томъ свт положатъ на одну чашку всовъ одну букву его Торы, а на другую — вс мои супы, каши и въ прибавку даже мои глаза… какая перетянетъ?’.
Вс ея надежды на доброе сердце ея мужа, Хаимъ-Боруха. Онъ, конечно, не согласится сидть тамъ, въ блаженств, рядомъ со всми праведниками, а ея душа чтобы одиноко скиталась по пустынямъ и лсамъ Хаоса {Olam hatoliu — область хаоса.}.
Женщина иногда возмущается противъ судьбы и протестуетъ. Борьба за существованіе слишкомъ трудна, ея плечи сгибаются подъ тяжестью ноши, которую на нее навалила жизнь гетто. Въ ‘Гнв Еврейки’ {Ibid. т. III. А kaas vun а jdone, стр. 205—210.} мы видимъ, какъ еврейка, истощивъ свои силы и терпніе, доходитъ до того, что не даетъ мужу заниматься закономъ и требуетъ, чтобы онъ пошелъ зарабатывать что-нибудь для семьи. Мужъ въ негодованіи напоминаетъ ей, что нтъ для женщины боле тяжкаго грха, какъ препятствовать мужу изучать Законъ, и что она такимъ поведеніемъ рискуетъ потерять вчную жизнь на томъ свт. Дале въ ‘Связк писемъ’, {Ibid. т. III. Hoscho moras chane, а pekil brief. dp. 298—334.} которыми обмниваются дв женщины, мы замчаемъ, какъ, покорно неся неблагодарную роль, на которую он обречены, благодаря своему полу и условіямъ еврейской жизни, женщины отъ времени до времени выражаютъ свое презрніе къ этимъ женоподобнымъ мужчинамъ, которые ничего не понимаютъ въ практической жизни и сидятъ на ше у своихъ женъ.
— ‘Нечего говорить — хорошъ мой рай!’ — пишетъ одна изъ этихъ женщинъ другой, посл горькихъ жалобъ на свою несчастную долю на этомъ свт. ‘Я буду служить моему идіоту скамейкой для его ногъ, онъ себ будетъ сидть тамъ въ пышномъ кресл, а я буду скамейкой для ногъ его, тутъ, по крайней мр, онъ, какъ слабый человкъ, меня боится, а что будетъ тамъ, въ раю, кто знаетъ?’. Мысль о томъ, что этотъ мужъ, котораго она кормитъ, котораго она одваетъ, дтей котораго она тоже кормить и одваетъ, который тутъ боится ея, на томъ свт, въ силу несправедливой привилегіи, будетъ ее унижать и третировать, какъ низшее существо, доводитъ до ярости эту энергичную женщину. Она не дерзаетъ протестовать противъ предначертанной ей въ раю роли скамеечки для ногъ мужа, такъ какъ такой порядокъ вещей установленъ Богомъ. ‘Но если онъ осмлится толкнуть меня ногой, — заявляетъ она во гнв, — одинъ Богъ знаетъ, что изъ этого выйдетъ’.
Идея о ‘томъ свт’ какъ у мужчинъ, такъ и у женщинъ изъ народа, представляется въ разсказахъ Переца не какъ абстрактная идея или мистическое врованіе, но какъ живая реальность, съ которой считаются во всхъ актахъ жизни, о которой говорятъ, какъ объ извстной вещи, регламентированной до малйшихъ подробностей. Мужчина и женщина, всю жизнь работающіе и трудящіеся, страдающіе отъ голода и холода, никогда не доходятъ до отчаянія, до полнаго упадка духа. Они имютъ абсолютную, несокрушимую вру въ будущую жизнь, которая будетъ продолженіемъ земной, но боле счастливымъ и мирнымъ: надо только заслужить ее благочестивой жизнью, согласно повелніямъ Закона. Вотъ почему мужчина, проводящій свою жизнь въ молитв и наук, почитается не только за свои духовныя и моральныя достоинства, но въ значительной степени потому, что онъ выполняетъ самую важную соціальную роль, въ то время, какъ женщина занимается ‘пустяками’, по хозяйству или въ лавк, онъ работаетъ для настоящей, для вчной жизни. Вотъ почему въ описываемомъ Перецомъ польскомъ гетто, гд люди обладаютъ боле пылкимъ воображеніемъ, чмъ на Литв, въ боле широкихъ размрахъ практикуется это единственное въ своемъ род раздленіе труда между мужчиной и женщиной.
Въ прелестной и замчательной по тонкости психологическаго анализа новелл ‘Мирный очагъ’ {Ibid. т. III. Scholom-bais. Стр. 169—372.} Перецъ показываетъ намъ семью еврейскихъ рабочихъ, живущую въ полной взаимной гармоніи. Мужъ — водовозъ: онъ добытчикъ, а жена сидитъ дома съ дтьми. Они женаты уже давно, но ихъ любовь сохранила еще всю свою свжесть и юность. Хаимъ, несмотря на тяжелый трудъ, всегда въ веселомъ настроеніи, а порою по-дтски шутитъ. Какъ только онъ наживетъ нсколько копекъ, онъ бжитъ домой, стоя на улиц, онъ вызываетъ жену, и когда та показывается въ окн, онъ бросаетъ ей завернутыя въ бумажку монеты, любуется, какъ ловко она ловитъ изъ его рукъ деньги, наскоро справляется, что длаютъ дти, и опять спшитъ на работу. Одно только мучаетъ этого человка: онъ неучъ, еле уметъ читать. ‘Какъ же онъ добудетъ будущую жизнь для себя и для своей Ханы’? Въ субботу посл обда онъ идетъ въ синагогу, гд учитель, нанятый рабочими, читаетъ и переводитъ имъ агадическіе разсказы. ‘Когда доходятъ до этого мста, когда начинаютъ говорить о томъ свт, объ ад, гд скутъ злодевъ желзными прутьями, или о ра, гд праведники въ золотыхъ коронахъ сидятъ и изучаютъ Тору, вс оживаютъ: съ открытыми ртами, съ раскраснвшимися лицами сидятъ они и слушаютъ, затаивъ дыханіе, что будетъ длаться на томъ свт. Хаимъ обыкновенно стоитъ у печки со слезами на глазахъ. Руки и ноги у него дрожатъ, онъ весь на томъ свт… Когда учитель кончаетъ, цлуетъ и закрываетъ книгу, онъ пробуждается, какъ со сна, дйствительно какъ будто съ того свта.— Ахъ, — говоритъ онъ, вздохнувъ глубоко, — Боже Всемогущій, хоть маленькій кусочекъ, хоть крошку небесной жизни… для меня, моей жены и моихъ дтокъ!
И онъ становится грустенъ. Онъ спрашиваетъ себя: но откуда, за что?… Однажды онъ посл урока подошелъ къ учителю:
— Учитель, — сказалъ онъ, и голосъ его дрожалъ — дайте мн совтъ, какъ заслужить загробную жизнь. — Изучай, дитя мое, Тору, — отвчаетъ тотъ.— Я не умю.— Изучай Мишну, агаду, ну хоть Пирке Аботъ.— Я не умю!— Такъ читай псалтырь.— У меня нтъ свободнаго времени.— Молись усердно.— Я не понимаю смысла молитвъ.
Учитель смотритъ на него съ состраданіемъ, — Кто ты? спрашиваетъ онъ его.— Я водовозъ.
— Ну, такъ прислуживай ученымъ.— А какимъ образомъ?— Приноси, напр., каждый вечеръ въ синагогу нсколько кувшиновъ воды, чтобы занимающіеся ученіемъ имли что пить.
Хаимъ ликуетъ.— Учитель, — продолжаетъ онъ спрашивать, — а моя жена? — Когда мужъ сидитъ въ кресл въ раю, то его жена служитъ скамеечкой для ногъ его…
Когда вечеромъ Хаимъ пришелъ домой, Хана сидла и читала молитву ‘Богъ Авраама’ {‘Богъ Авраама’ — Слова молитвы на еврейскомъ языкъ, которую женщины читаютъ въ субботу вечеромъ передъ тмъ, какъ зажигать огонь.}. Онъ посмотрлъ на нее, и сердце у него сжалось.— Нтъ, Хана, сказалъ онъ, не желаю, чтобы ты была скамеечкой для ногъ моихъ. Я спущусь къ теб, подниму тебя и усажу рядомъ со мной. Будемъ сидть рядышкомъ на одномъ стул, какъ теперь… Такъ хорошо намъ вмст… Слышишь, Хана, ты должна сидть со мною на одномъ стул. А Богъ Милосердный не будетъ противъ этого ничего имть.
Типы рабочихъ и ремесленниковъ принадлежатъ въ общемъ къ наиболе положительнымъ въ новеллахъ Переца. Кром посыльнаго, о которомъ мы говорили выше, и водовоза Хаима, нкоторые другіе изображены какъ не свдущіе въ закон люди, — что, конечно, мало уважается въ глазахъ обитателей гетто, — но зато они одарены здравымъ смысломъ, имютъ доброе и наивное сердце и простую и свтлую философію жизни, которая даетъ имъ силы переносить вс невзгоды судьбы {См. между прочимъ: А klesmer’s todt. fbld, т. III. 211—214: дале типъ Іоны Бера въ Aisikel schecht. Ibid, т. III, 134—150.}.
Наряду съ рабочимъ, самымъ положительнымъ типомъ гетто, другой типъ, самый отрицательный и ненормальный, типъ ‘батлона’, также нашелъ въ Перец художника замчательной психологической силы. Батлонъ, одинъ изъ самыхъ распространенныхъ типовъ гетто, человкъ, такъ сказать, не пріемлющій міра. Боясь жизни и борьбы за жизнь, къ которой онъ считаетъ себя неспособнымъ, онъ ищетъ убжища въ синагог, гд живетъ на счетъ благотворительности и проводитъ дни свои въ молитв, изученіи богословскихъ книгъ, а нердко, въ ничегонедланіи. Это — ‘лишній человкъ’ русской литературы, но подбитый аскетизмомъ, часто постящійся и не знающій радостей семейной жизни. Типъ батлона не разъ описанъ былъ въ еврейской литератур. Абрамовичъ неоднократно описалъ его въ ‘Кляч’ и другихъ своихъ произведеніяхъ. Но для Абрамовича батлонъ былъ интересенъ съ соціальной точки зрнія, какъ одинъ изъ многочисленныхъ видовъ паразитизма, оказывающаго такое гибельное дйствіе на народную жизнь. Динезонъ, глубже трактовавшій этотъ предметъ {См. въ глав о Динезон типъ ‘каббалиста’ Шмаи.}, не останавливался подробно на батлон. Перецъ первый приступилъ къ нему, какъ къ психологической проблем весьма высокаго и трагическаго интереса, первый взглянулъ въ душу этихъ людей, въ большинств случаевъ молодыхъ, прозябающихъ въ бездятельности и живущихъ особенной внутренной душевной жизнью: ихъ воображеніе полно мрачныхъ и фантастическихъ видній, ихъ сердце опустошено не осуществленными желаніями, они непрерывно ведутъ борьбу съ инстинктами жизни, борьбу, часто кончающуюся моральной и духовной смертью этихъ существъ. Въ поэм ‘Ребъ-Іоссель’ {См. выше о поэмахъ Переца ‘Мовишъ’ и ‘Ребъ Іосселе’.}. Перецъ создалъ типъ батлона большой трагической силы, а въ нкоторыхъ его новеллахъ тоже выведены героями батлоны. Въ ‘Сумасшедшемъ батлон’ {Ibid. т. III. Der meschugener batlon, стр. 24—35.} съ особенной силой выступаетъ анализъ душевной жизни этихъ странныхъ людей. Берлъ, сынъ Хонцы, молодой человкъ 30 лтъ, лихорадочными шагами ходитъ по синагог изъ угла въ уголъ и съ тоской спрашиваетъ себя: ‘Господь Вселенной! кто я такой’? Онъ отлично знаетъ, что его зовутъ батлономъ, Берломъ, сыномъ Хонцы, сумасшедшимъ, сиротой и т. д., но вс эти опредленія его’я’ не удовлетворяютъ его. Вчера еще вс смялись надъ нимъ за то, что онъ цлый часъ оставался неподвижно на одномъ мст. Онъ знаетъ, какъ это случилось. Ему хотлось пойти на улицу. Проходя мимо группы людей, онъ услышалъ, какъ меламедъ Зорахъ говорилъ объ одномъ замчательномъ мст изъ какой-то ученой книги. Въ другой групп кто-то разсказывалъ, что уже затопили баню. И онъ почувствовалъ въ своей душ трехъ человкъ: Берла, сына Хонцы, хотвшаго пойти на улицу, Берла, сына Хонцы, который хотлъ узнать объ этомъ знаменитомъ мст изъ ученой книги, и Берла, сына Хонцы, хотвшаго итти въ баню, такъ какъ у него зудитъ все тло. Не зная, кого изъ этихъ трехъ Берловъ слушать, онъ остановился въ раздумь и простоялъ такимъ образомъ до тхъ поръ, пока не вспомнилъ, что пора уже приступить къ вечерней молитв.
Сегодня же онъ хочетъ во что бы то ни стало самоопредлиться. Онъ постится. Вторникъ — это одинъ изъ тхъ двухъ дней, которыхъ у него нтъ, т. е. когда никто его не кормитъ, и потому ему нечего сть. У него кружится голова, и онъ сжимаетъ ее платкомъ, чтобы удержать убгающія мысли. Кто-то входитъ въ синагогу. Это купецъ Вольфъ: онъ хочетъ провести тутъ нсколько минутъ. Берлъ его хорошо знаетъ. Онъ одинъ день въ недлю стъ у него. Онъ знаетъ также, что, несмотря на наружную набожность, это человкъ злой, который колотитъ свою жену, добрую Тайбеле. Каждую ночь онъ видитъ во сн эту Тайбеде, онъ съ нею не говоритъ, еврейка не должна бесдовать съ чужимъ мужчиной. Онъ бы даже ее возненавидлъ, если бы она заговорила съ нимъ, но одинъ взглядъ этой женщины уже говоритъ и проситъ спасти ее изъ рукъ мужа. Берлу приходитъ въ голову мысль убить Вольфа. У него есть кстати перочинный ножъ. Но онъ не убжденъ, что передъ нимъ настоящій Вольфъ. Тотъ, который сидитъ вотъ тамъ, погруженный въ изученіе Торы, быть-можетъ, совсмъ не тотъ, котораго онъ видлъ, какъ онъ бьетъ жену и обворовываетъ своихъ кліентовъ.— ‘Вольфъ! — окликаетъ онъ его неожиданно.— ‘Что? — Ничего! — Батлонъ! бросаетъ тотъ ему. А черезъ минуту опять: — Вольфъ! — Что такое? — У меня перочинный ножъ! — Отлично! — Хочешь посмотрть?— Нтъ!— Такъ не нужно. Черезъ нсколько минутъ еще разъ:— Вольфъ!— Что?— Ты серьезно изучаешь Тору, или такъ себ?— А теб какое дло?— Мн очень нужно знать, право, очень нужно…— Замолчи, сумасшедшій!.. Еще черезъ нсколько минутъ опять: Вольфъ!— Что?— Сколько васъ?.. Вольфъ приходитъ въ ярость, закрываетъ книгу и уходитъ. Берлъ остается одинъ. Къ удивленію своему, онъ замчаеть вдругъ, что онъ перочиннымъ ножомъ перерзалъ собственные свои сапоги. Онъ разражается гнвомъ противъ самого себя: ‘Ахъ ты, батлонъ! ты самъ разрзалъ свои сапоги! А другіе у тебя есть? Или ты думаешь, что Тайбеле подаритъ теб еще одну пару’? Мало ей досталось за эту? Видишь, батлонъ, въ теб сидитъ кто-то, что же ты! Ну, посмотримъ же, какъ выглядываешь ты, оселъ, разрзывающій свои собственные сапоги! Дай-ка на тебя посмотрть, батлонъ’. И онъ подбгаетъ къ рукомойнику, срываетъ платокъ съ головы и начинаетъ вытирать и чистить мдную поверхность, чтобы можно было въ нее вглядться.— ‘О, я тебя уже немного вижу, батлонъ, погоди, я еще лучше тебя увижу, я увижу твою поганую рожу, твою ослиную голову’. Онъ опускается на колни и третъ изо всхъ силъ. Но вдругъ онъ останавливается. ‘А кто чиститъ рукомойникъ? Кто? Я? У меня разв есть на то силы? Разв я сегодня лъ, разв я вчера лъ? Какой сегодня день? Вторникъ? Такъ вдь этого дня у меня нтъ! Кто-же третъ рукомойникъ?— Онъ опять хватается за работу.
— Пусть третъ, кто хочетъ, я, птица, голубь, ангелъ-соблазнитель, или ангелъ добра, но твою поганую батлонскую физіономію я долженъ видть. Онъ закрываетъ глаза и продолжаетъ тереть съ усиліемъ, потомъ открываетъ глаза и видитъ себя.— Ха! Такъ-то я выглядываю? хорошъ! Настоящій покойникъ, прямо на доску для омовенія и черепки на глаза положить! Видишь, Тайбеле, каковъ я! Видишь? И такъ я выглядываю, когда ты подаешь мн кусокъ хлба… А что было бы безъ этого. Онъ задумывается и вспоминаетъ опять.— Мертвецъ, вотъ кто я! Да! Это батлонъ Берлъ, сирота Берлъ, сумасшедшій Берлъ! Вотъ кто! А кто я, все-таки, на самомъ дл?..
Въ голов его возникаетъ мысль о самоубійств.— О, еслибъ я могъ себя убить и посмотрть, что останется отъ меня, когда отвалится голова, руки, ноги, и щеки, разрзанные сапоги!.. Тогда, возможно, я узналъ бы! Право, надо попытаться…— Еслибъ только она приказала! А, можетъ быть, лучше попробовать надъ тмъ?
Берлъ — человкъ, психику котораго разстроили ненормальныя условія жизни. Страдая отъ хроническаго голоданія, онъ, живя милостыней и глубоко и болзненно чувствуя всю безсмысленность своего существованія, путемъ постояннаго и безплоднаго анализа доходитъ до самопрезрнія, до ненависти къ самому себ. Ему хочется дйствовать, и разогртая голодомъ фантазія рисуетъ ему цли — одна другой абсурдне, совершенно для него не осуществимыя. Это — Гамлетъ изъ гетто, у котораго рефлексія убила волю, какъ нищета извратила чувства. Однако инстинктъ жизни, хотя и ослабленный, не совсмъ еще исчезъ изъ сердца Берла. Порой и онъ вспыхиваетъ, возмущается, раздражается и по своему протестуетъ. И Берлъ еще не самый страшный типъ въ этой групп. Встрчаются еще боле трагическіе, такіе, въ душ которыхъ самые инстинкты жизни уже погасли, у которыхъ огонь страстей опустошилъ душу до конца и которые, какъ тни, бродятъ въ воображаемомъ мір видній и грезъ.
Старый Іекель и его ученикъ Лемехъ въ очерк ‘Mekubolim’ (Каббалисты) не ли уже четыре дня {Ibid. т. V. Mekubolim, стр. 3—7.}. Жители города страшно обднли и только очень рдко вспоминаютъ этихъ двухъ людей, которые живутъ въ синагог и изучаютъ каббалу. Въ ихъ душ міръ отражается особенно своеобразно. ‘Когда человкъ мало стъ, онъ не спитъ, а отъ безсонныхъ ночей и голода является желаніе изучать каббалу. А если такъ, — если приходится бодрствовать цлыя ночи и голодать цлые дни, — то надо хоть какую-нибудь пользу изъ этого извлечь: пусть это будутъ посты съ испытаніями, пусть хоть откроются двери міра со всми его тайнами, духами и ангелами’. Вотъ учитель старается объяснить ученику, какія тайны заключаются въ мелодіи: ‘Настоящая мелодія поется совсмъ безъ голоса… она поется внутренно, сердцемъ, нутромъ’. Но въ это время открывается дверь синагоги, и входить человкъ съ хлбомъ и супомъ для учителя. Немного спустя принесли пость и ученику, но онъ и не коснулся пищи. Когда учитель упрекаетъ его за то, что онъ постится больше его самого, онъ отвчаетъ просто: ‘Это особенный постъ, постъ покаянія’.— Что ты говоришъ, — спрашиваегъ учитель — постъ покаянія? — Да, ребе, постъ покаянія! Минуту передъ тмъ, когда вы начали сть, я было соблазнился и чуть не нарушилъ заповди: ‘не пожелай’! Ночью учитель былъ разбуженъ вдругъ ученикомъ: ‘Рабби! Рабби!— окликнулъ онъ слабымъ голосомъ, — только что я былъ въ высшей сфер, внутри у меня пло. А теперь все пропало!— прибавилъ онъ съ грустью. Опять вернулись ко мн чувства, и я такъ усталъ, такъ усталъ!’ И Лемехъ скоро умеръ.— О, вздохнулъ учитель, еще нсколько постовъ, и онъ умеръ бы ‘смертью поцлуя’ {Смерть поцлуя — mithat neschiko — сладкая смерть, которой, по преданію, удостаиваются люди, ведущіе святой образъ жизни.}.
Въ разсказ ‘Во время эпидеміи’ {Ibid. т. III. Beschaas liamagefo, стр. 60—85.} другой батлонъ, Іоссель-іешиботникъ, и мстный докторъ радуются приближенію эпидеміи. Докторъ, не имющій практики въ город, надется, что, благодаря эпидеміи, ему удастся уплатить свои долги и бжать навсегда изъ города, гд обыватели въ своемъ фанатизм больше довряются мстному цирюльнику, чмъ ему. Радость Іосселя иного происхожденія. Онъ — единственный неженатый въ город сирота. Если эпидемія разразится, обыватели, чтобы бороться съ ней, постараются отпраздновать на кладбищ свадьбу двухъ сиротъ, и онъ, конечно, будетъ одинъ изъ этихъ избранниковъ. Разсказъ написанъ въ юмористическомъ тон, но кончается весьма трагически. Эпидемія не дошла до города, докторъ, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, покинулъ городъ, не заплативъ своихъ долговъ, а Іоссель покончилъ самоубійствомъ на чердак синагоги. Трагическая и своеобразная мысль Іосселя въ надежд на эпидемію осуществить свою мечту о свадьб была единственнымъ якоремъ спасенія, къ которому онъ привязался всми силами своихъ пылкихъ и возбужденныхъ чувствъ, и онъ не могъ пережить крушенія этой единственной мечты о любви, обуревавшей его сердце.
Экономическая безпомощность населенія черты осдлости, ужасная бдность, которая, какъ мы видли, служитъ лейтмотивомъ во всхъ произведеніяхъ Абрамовича, составляетъ также тему цлой серіи замчательныхъ эскизовъ Переца подъ общимъ названіемъ ‘Путевыя картинки’ {Ibid. т. II. Reisebilder, 237—297.}. Въ этихъ эскизахъ — числомъ 22 — авторъ передаетъ впечатлнія, вынесенныя имъ во время поздки по польскому гетто. Въ каждомъ эскиз Перецъ сумлъ съ большимъ талантомъ зафиксировать то какой-нибудь оригинальный типъ, то любопытную черту народнаго характера, то живописную комическую сцену изъ жизни еврейской массы. Тонъ искренняго лиризма, нжной симпатіи къ гетто и его обитателямъ, правдивые и глубокіе психологическіе наброски, сдланные мимоходомъ, безъ подчеркиваній, въ сжатыхъ и точныхъ выраженіяхъ, усиливаютъ прелесть этихъ описаній, сохраняющихъ значеніе человческихъ документовъ высокаго интереса. Перецъ постилъ польскія мстечки, и впечатлніе, вынесенное изъ наблюденія экономическаго положенія населенія, ничмъ не отличается отъ описанія Абрамовичемъ литовскаго гетто. Та же бдность, тотъ же наслдственный пауперизмъ, переходящій изъ поколнія въ поколніе и доводящій до возможнаго минимума матеріальныя потребности массы, существованіе которой служитъ какъ бы противорчіемъ всмъ законамъ физіологіи. То же отсутствіе заработковъ, держащее умъ слабыхъ людей въ слпой вр въ чудеса и сверхъестественныя явленія, а энергичныхъ людей толкающее на путь незаконныхъ и запрещенныхъ средствъ, пріемовъ борьбы. Съ искреннимъ и трогательнымъ краснорчіемъ Перецъ, расширяя проблему, выступаетъ въ защиту этихъ воровъ, контрабандистовъ и другихъ такъ называемыхъ антисоціальныхъ элементовъ гетто, которые такіе же люди, какъ и прочіе, нердко даже лучше, но всегда несчастне другихъ. Онъ разсказываетъ, что прізжая въ новый городъ, онъ напередъ знаетъ, что дастъ ему посщеніе разныхъ обывателей съ цлью узнать объ условіяхъ ихъ жизни. Условія эти одни и т же почти повсюду: ‘Если не 36 рублей годоваго дохода, то 33 или 32… Я найду много ремеслъ и никакихъ прибылей. Служка синагоги — мой гидъ — скажетъ мн: самъ онъ — на посылкахъ, жена — перекупщица, дв дочери въ прислугахъ въ Люблин и Замость, одинъ сынъ — помощникъ у меламеда (бегельферъ), другой служитъ, и невстка съ 3—4—5-ю дтьми ухала домой, къ своимъ родителямъ. Я знаю напередъ, что найду тайную винную лавку, двухъ-трехъ конокрадовъ и нсколько контрабандистовъ. Но что въ этой статистик? Даетъ ли она отвтъ на вопросъ: сколько пустыхъ желудковъ, голодныхъ ртовъ? На сколько людей, у которыхъ кусокъ черстваго хлба, какъ клещами, вырываетъ глаза изъ орбитъ, на сколько людей, которые дйствительно умерли съ голода, приходится тайная лавка, воръ или конокрадъ? Научная медицина открыла инструментъ для записыванія пульса, біеній сердца, наивная статистика играетъ цифрами. А знаетъ-ли она, сколько разъ и каждый разъ какъ глубоко и сильно сжималось сердце у внука аристократа, выходца изъ Испаніи, сына ученаго или просто честнаго обывателя, прежде чмъ онъ впервые ршился на незаконный поступокъ? Знаетъ ли она, какъ долго посл этого сердце это истекало кровью? Сосчитала-ли она безсонныя ночи, проведенныя до и посл этого? Сосчитала-ли она, сколько дней руки, ноги тряслись въ лихорадк при первой продаж рюмки водки безъ патента? Въ пустомъ воздух выплываютъ предо мной желтыя, блдныя и синія лица, синія губы, обожженныя лихорадкой и бормочащія: ’24 часа не было огня въ моей печк, 10 дней мы питались шелухой картофеля. Трое умерли безъ доктора, безъ рецепта: четвертаго я ужъ долженъ былъ спасать.’ — Эти хриплыя слова ржутъ мн сердце, какъ тупымъ ножомъ. Я бгу отъ окна, у котораго я стоялъ, но весь домъ полонъ привидній’ {Ibid. т. III. стр. 281—282.}.
Но романтическая душа Переца, жаждавшая яркой жизни съ сильной личностью, не могла остановиться на этихъ картинахъ, ‘полныхъ привидній’. Онъ искалъ въ окружающей жизни элементы, которые удовлетворяли бы его романтически настроенную душу. И въ сред польскаго еврейства съ его наивной врой, экзальтированной фантазіей и природной поэзіей, со всмъ тмъ, что отличаетъ эту часть евреевъ отъ литовскихъ, трезвыхъ и сухихъ раціоналистовъ, онъ нашелъ новый неисчерпаемый источникъ вдохновенія и творчества.
Проникая въ самыя глубины душевныхъ переживаній этихъ возвышенно настроенныхъ людей, Перецъ далъ образцы высокой лирической поэзіи. Прочитайте эскизъ ‘Разсказанныя сказки’, въ которомъ бдный меламедъ разсказываетъ въ синагог групп евреевъ о томъ, что только его робость не дала ему въ подходящій моментъ испросить у цадика ‘благословенія на богатство’, а то онъ былъ бы уже богатъ, прослдите, съ какимъ мастерствомъ авторъ передаетъ мистическую вру этого меламеда и его врующихъ слушателей, съ какимъ потаеннымъ волненіемъ онъ самъ слдитъ за развитіемъ разсказа — и вы почувствуете уже въ Перец великаго поэта народной души, удивительнаго психолога религіозныхъ движеній, какимъ онъ намъ представится въ самой оригинальной, самой великой части своей литературной дятельности, въ его разсказахъ изъ хассидской жизни, вы уже почувствуете Переца — пвца хассидизма.
Хассидское движеніе зародилось въ XVIII вк среди евреевъ юго-запада Польши (Украины, Волыни, Подоліи и Галиціи). Его основателемъ былъ Израиль изъ Меджибожа (въ Подоліи), называемый Баалъ Шемъ Тонъ или просто Баалъ Шемъ {Baal schem — обладатель имени. Baal schem tow — обладатель добраго имени.} (1700—1760). Несмотря на жестокую войну, которую представители раввинизма объявили этому еретическому, по ихъ мннію. движенію, число его адептовъ все увеличивалось и увеличивалось. Большая часть польскихъ евреевъ и значительная часть блорусскихъ увлеклась страстной пропагандой учениковъ Баалъ Шема, и даже нкоторые изъ раввиновъ, и притомъ изъ весьма видныхъ, не взирая на ненависть и анаему своихъ прежнихъ коллегъ, вступили въ ряды молодого движенія. Въ настоящее время прежняя борьба между приверженцами раввинизма, такъ называемыми ‘миснагидами’ (противники), и ‘хассидами’, почти совсмъ заглохла, и вслдствіе распространенія новыхъ идей въ гетто, уступила мсто другого рода борьб, произведшей новую группировку моральныхъ и духовныхъ силъ среди прежнихъ воюющихъ партій. Мы не можемъ здсь долго останавливаться на подробномъ изученіи доктрины хассидизма и исторіи его развитія. Замтимъ только, что кром причинъ второстепеннаго порядка, содйствовавшихъ его возникновенію, хассидизмъ нужно разсматривать какъ народное движеніе, направленное противъ формализма и догматизма, грозившаго подъ вліяніемъ ученыхъ раввинистовъ и казуистовъ свести еврейскую религію единственно къ большему или меньшему числу формулъ и обрядовъ вншняго характера. Не покидая почвы историческаго юдаизма, какъ это длали мессіанскія движенія Саббатай Цеви и Якова Франка, признавая вполн высшій авторитетъ Писанія и Талмуда, хассидизмъ прокламировалъ, что главная цль не въ изученіи Закона и исполненіи велній его, а во внутреннемъ усовершенствованіи человка, въ возвышенномъ состояніи его души, въ его ‘напряженіи’. Легенда разсказываетъ, что Баалъ Шемъ, проходя однажды мимо синагоги, услышалъ шумъ: ученые въ синагог спорили о какомъ-то вопрос. Баалъ Шемъ заткнулъ уши и сказалъ, что подобные спорщики задерживаютъ спасеніе Израиля. ‘Сатана побуждаетъ раввиновъ изучать только т книги, которыя изощряютъ ихъ спекулятивныя способности, и оставлять безъ вниманія книги назидательныя и поучительныя’.
Съ другой стороны, хассидизмъ былъ движеніемъ демократическимъ не только по составу его приверженцевъ (его сторонники въ начал вербовались большею частью изъ народной массы), но также и потому, что одной изъ главныхъ цлей и однимъ изъ послдствій его доктрины было — возстать противъ интеллектуальной аристократіи, которую составляли въ еврейств ученые раввины. Человкъ изъ народа, безграмотный и темный, котораго ученые называли презрительной кличкой ‘Амъ шарецъ’ {Амъ шарецъ — невжда (буквально — народъ земли).}, узнавалъ изъ устъ хассидскихъ пропагандистовъ, что доброе сердце боле цнно въ глазахъ Бога и боле врно ведетъ къ познанію истины, чмъ самое утонченное мудрствованіе. Самъ Баалъ Шемъ, прежде чмъ занять мсто раввина въ Меджибож, долго жилъ трудами рукъ своихъ. Живя въ деревн у Карпатскихъ горъ, онъ готовилъ известку, которую его жена продавала въ сосднемъ город, позже онъ былъ кучеромъ у своего шурина. Онъ одвался, какъ рабочій, и источникъ вдохновенія онъ находилъ не въ изученіи письменности, а въ уединенныхъ прогулкахъ по горамъ. Его видли въ обществ бдныхъ, темныхъ людей, такихъ даже, которыхъ общество отвергало. ‘Никто, училъ онъ, не долженъ считать себя выше другого, ибо вс служатъ Богу по мр силъ, дарованныхъ имъ Богомъ’. Философскія концепціи хассидизма имютъ своимъ источникомъ каббалу. Книга ‘Зогаръ’, эта ‘Библія каббалистовъ’, была любимой книгой Баалъ Шема. Но философскія разсужденія въ общемъ интересовали хассидовъ не столько ихъ теоретической стороной, сколько тми практическими выводами, которые они изъ нихъ извлекали. Такимъ образомъ хассидизмъ можно было бы опредлять какъ ‘этическую каббалу’ {Die geschiebten des Rabbi Nachman ihm nacherzaelt von Martin Buber, стр. 5.}. Доктрина хассидизма насквозь проникнута пантеистическими идеями каббалы, и это придаетъ ему оттнокъ глубокой и универсальной поэзіи. Но вмсто того, чтобы сдлаться источникомъ печальныхъ мыслей и аскетизма, постовъ и умерщвленія плоти, какъ это было съ ‘практическими’ каббалистами, каббалистичесжія идеи въ рукахъ учителей хассидизма послужили, наоборотъ, исходной точкой оптимистической философіи, проповдывавшей любовь къ жизни и всмъ ея проявленіямъ. Такъ какъ Богъ имется везд, то нтъ абсолютнаго зла, доброе, божественное, имется, по крайней мр въ возможности, въ каждой вещи, нтъ непоправимаго грха. ‘Не говорите ни о какой вещи, что она низкая или нечистая, отъ присутствія Бога вс вещи священны’. Даже на первый взглядъ наимене духовныя проявленія жизни, какъ сонъ, да, могутъ путемъ ‘напряженнаго проникновенія’ превратиться въ благочестивые акты, могутъ служить исправленію и усовершенствованію души (‘Тикунъ нешомо’). Но первое условіе общенія съ Богомъ, это радостное, экспансивное сердце. ‘Служите Богу съ радостью’ — это выраженіе часто повторяется хассидскими писателями. Радость возбуждаетъ сердце, заставляетъ его вибрировать въ униссонъ съ другими людьми и самимъ Богомъ, печаль же его убиваетъ, заставляетъ его съеживаться, уходить въ себя… ‘Всякая тварь хвалитъ Бога’ — это любимое изреченіе хассидовъ.
Эта оптимистическая философія вмст съ нравами добраго товарищества и панибратства, которые въ первую эпоху хассидскаго движенія. а отчасти еще и теперь, отличали взаимныя отношенія хассидовъ между собою, пронеслась надъ гетто, какъ дуновеніе новой жизни, обновляющее душу. Она вызывала взрывы радости и веселья, которыя вковыя преслдованія съ одной стороны, и религія, все строже и строже привязывавшаяся къ букв закона, съ другой, чуть-ли не задушили въ еврейской душ. Къ сожалнію, хассидизмъ, который былъ движеніемъ темныхъ массъ, не сумлъ удержаться на высот своей первоначальной роли. Онъ носилъ въ себ съ самаго начала зародыши своего послдующаго вырожденія. Ужъ самъ Баалъ Шемъ, человкъ, несомннно, искренній и убжденный, согласно легенд, былъ чудотворцемъ. А посл его смерти, нкоторые изъ его учениковъ начали доводить до крайности идею о цадик, какъ посредник между Богомъ и врующими, способномъ исцлять больныхъ, улучшать дла, предугадывать будущее. Самъ Богъ въ распоряженіи цадика. ‘Цадикъ приказываетъ, а Богъ исполняетъ’. Вначал цадики были еще боле или мене возвышенными людьми, героями, передающими толп огонь своей души и воодушевленіе своего сердца: они сами врили въ свою божественную миссію. Но со временемъ цадикизмъ, особенно въ отсталыхъ мстахъ Польши, выродился въ наслдственную династію людей недостойныхъ и неспособныхъ, пользовавшихся слпою врою народныхъ массъ для собственнаго обогащенія и веселой личной жизни. Такимъ образомъ, свтъ и тни, идеалистическія стремленія и эгоистическіе инстикты, трогательные нравы товарищества и грубые предразсудки, смшались въ этомъ движеніи и создали изъ него явленіе, предъ которымъ безпристрастный зритель останавливался то съ удивленіемъ и благоговніемъ, то съ порицаніемъ и проклятіемъ.
Писатели эпохи ‘хасколы’, какъ мы видли выше, вс, за рдкими исключеніями, какъ напр. Линецкій, видли въ хассидскомъ движеніи одн только грубыя и смшныя его стороны. Оцнивая доктрину по тмъ безсмысленнимъ толкованіямъ, которыя ей давали невжественные цадики, видя въ веселыхъ пирушкахъ хассидовъ во время праздниковъ, въ экзальтированныхъ движеніяхъ, которыми они сопровождали молитву, одни только дикіе жесты пьяныхъ людей, разсматривая все это движеніе съ своей раціоналистической точки зрнія, маскилы, встрчавшіе, кром того, сильную оппозицію со стороны хассидовъ, скоро и легко осудили это движеніе и это осужденіе считали однимъ изъ догматовъ своей вры. Потребовалось сначала крушеніе маскилизма, а затмъ наступленіе демократическаго и національнаго движенія, чтобы произошелъ поворотъ въ отношеніи интеллигенціи къ хассидизму. Творцомъ и вмст съ тмъ истолкователемъ этого поворота былъ Перецъ, къ которому мы теперь опять вернемся посл длиннаго, но необходимаго, отступленія {Объ исторіи хассидцзма и его возрніяхъ см. Graetz, Geschichte der luden, т. XI, глава III. Въ примчаніяхъ къ этому тому имется библіографія прежней литературы хассидизма, Sachor-Masoch, Еврейскіе секты въ Галиціи, въ протоколахъ, Socit des tudes juives, 1889, стр. CXLI—CXLIII, Iost. Geschichte des Iudenthums und seiner secten, т. III. Scheehter, Studies in Iudaism, Philadelphia, 1896. стр. 145 и 341: The Iewish Encyclopedia, т. VI, ст. Hassidim, C. Дубнова. Литература о хассидизм на русскомъ язык очень богата сравнительно. Первое мсто въ ней принадлежитъ С. М. Дубнову и его обширному труду ‘Исторія хассидизма’. Кром того, см. Систематическій указатель литературы о евреяхъ, 1708—1889. СПБ., 1893, изд. Ландау NoNo 2424—2476, В. Z, Zweifel. Scholom al Isrol, 4 т. Вильна, 1868—1873: S. А. Horodezki, Rabbi Isral Beseht въ древнееврейскомъ журнал ‘Haatid’, Berlin, т. I и II.}.
Въ своихъ хассидскихъ разсказахъ Перецъ воскресилъ всю поэзію хассидизма, его стремленія къ широкой человчности, трепетъ его универсальнаго лиризма. Въ разсказ ‘Между двумя горами’ {Prou, Сочиненія, изданіе ‘Freund’, СПБ, 1903. т. V. Zwischen zwei berg. zwischen dem brisker Row mit’n bialen Reben. А simchas-toredige maisse лни alten melamed, стр. 19—32.}, одномъ изъ лучшихъ въ этомъ цикл, Перецъ въ форм разсказа стараго меламеда, дающаго характеристику двухъ главныхъ героевъ разсказа, раввина изъ Бриска и цадика изъ Бьялы, символически рисуетъ намъ все различіе доктринъ и темпераментовъ обихъ партій въ еврейств (хассидовъ и миснагидовъ). Раввинъ — человкъ науки, Закона. Въ его взгляд, его слов сквозитъ холодная гордость ученаго, потомка многочисленныхъ поколній такихъ же ученыхъ, видящаго въ себ воплощеніе ‘славы Закона’. Меламедъ такъ описываетъ впечатлніе, произведенное появленіемъ раввина въ дом, гд онъ находился. ‘Какой-то страхъ находилъ, точно предъ царемъ. Высокій-высокій еврей съ длинной сдой бородой. Одинъ конецъ ея, помню какъ теперь, задвинутъ былъ подъ поясомъ, другой болтался надъ поясомъ. Брови — длинныя, густыя, блыя — заслоняли поллица, и когда онъ ихъ поднималъ — Боже мой!— женщины бросались назадъ, какъ громомъ пораженныя, такіе у него были глаза! Ножи, острые ножи сверкали въ нихъ!’ Меламедъ невольно сравниваетъ этого раввина съ его любимымъ цадикомъ, ‘Такіе у него глаза, такой взглядъ, такой голосъ! Совсмъ другая система, другой міръ! Глаза цадика свтятся такъ ласково, такъ покойно, что-то доброе проникаетъ въ сердце. Броситъ на тебя взглядъ, точно золотомъ обсыпалъ… А его голосъ, сладкій голосъ, сладкій бархатный голосъ! Боже мой, за сердце хватаетъ онъ и такъ ласково гладитъ его… Не страхъ, нтъ, не страхъ чувствуешь передъ нимъ, только душа таетъ въ любви, въ сладости любви’. И было все-таки время, когда теперешній цадикъ, рэбъ-Ноахъ, не былъ еще хассидомъ. Напротивъ, онъ билъ даже ученикомъ, и притомъ самымъ любимымъ, этого же раввина изъ Бриска, того самаго, который былъ извстенъ своей непримиримой враждой къ хассидамъ. И меламедъ въ экзальтированной и образной рчи, пересыпанной мистическими намеками, которые хассиды обыкновенно употребляютъ, когда говорятъ даже о самыхъ маловажныхъ явленіяхъ изъ жизни своихъ цадиковъ, разсказываетъ о томъ, какъ бывшій ученикъ раввина изъ Бриска увидлъ во сн откровеніе его хассидской миссіи. Однажды онъ увидлъ во сн своего учителя, раввина изъ Бриска. Тотъ сказалъ ему: ‘Иди, Ноахъ, я тебя поведу въ рай’. И онъ взялъ его за руку и повелъ. Они вошли въ большой дворецъ, гд не было ни оконъ, ни двери, кром той, черезъ которую вошли. Несмотря на это, во дворц было свтло: стекла его сіяли. Они шли, шли, нтъ конца. ‘Держись за мою полу’ — сказалъ равиннъ изъ Бриска — ‘тутъ имется безчисленное множество залъ, и если ты отстанешь отъ меня, то ты заблудишься навки’. Ученикъ послушался, и они продолжили свой путь. На всемъ пути не было ни скамейки, ни стула, ничего. ‘Тутъ, — объясняетъ раввинъ изъ Бриска, — тутъ не сидятъ, а все идутъ, впередъ и впередъ’. Учитель шелъ, а ученикъ за нимъ. Залы, которыя они проходили, одна свтле другой, стны то одного, то другаго цвта, то смшанныхъ цвтовъ. Но на пути они не встртили ни одной человческой души. Ученикъ усталъ. Его лобъ покрылся холоднымъ потомъ, тло дрожало отъ холода. Безпрерывный свтъ рзалъ ему глаза… И сердце его сжалось тоской, тоской по евреямъ, по товарищамъ, по всему Израилю. Шутка-ли сказать, не видать еврея!— Не тоскуй ни по комъ, замтилъ раввинъ изъ Бриска, это дворецъ только для меня и для тебя… Ты тоже когда-нибудь будешь раввиномъ въ Бриск. Еще боле сильная тоска охватила ученика. Онъ ухватился за стну, чтобы не упасть, но онъ обжегся, и обжегся не такъ, какъ отъ огня, а какъ отъ страшнаго холода.— Учитель, воскликнулъ онъ, стны не изъ хрусталя, а изъ льда. Просто ледъ!..
Раввинъ изъ Бриска замолчалъ. А ученикъ продолжалъ кричать:— учитель! Выведите меня отсюда! Я не хочу быть съ вами однимъ, я хочу быть со всмъ Израилемъ. И какъ только онъ сказалъ это, раввинъ изъ Бриска исчезъ, и онъ остался одинъ. Выхода нтъ. Ледяныя стны внушаютъ ему ужасъ. И желаніе быть около евреевъ, видть близко хоть одного еврея, будь это портной хоть, или сапожникъ, все боле и боле охватилъ его. Горячія слезы выступаютъ у него на глаза.— Властитель міра!— воскликнулъ онъ — выведи меня отсюда! Лучше въ аду со всмъ израилемъ, чмъ здсь быть одному. И вдругъ онъ увидлъ бднаго еврея въ пояс, какъ извозчикъ, и съ кнутомъ въ рук. Еврей безмолвно подошелъ къ нему, взялъ его за руку, вывелъ изъ дворца и исчезъ. Черезъ два года онъ сталъ цадикомъ въ Бьялы.
Мысль этого символическаго сна ясна. Въ раю раввина изъ Бриска холодно, его свтъ ржетъ глаза. Точно такъ же въ раввинизм внутренній сердечный жаръ и чувство понемногу исчезли, уступивъ мсто гимнастик ума, логики, холоднаго разсудка. Въ этомъ раю мсто только избраннымъ, ученымъ, раввину изъ Бриска и его ученику. ‘Лучше въ аду со всмъ Израилемъ, чмъ спасаться одному’ — этотъ девизъ выражаетъ отлично силу любви къ народу, къ трудящимся, къ темнымъ и обездоленнымъ, которою были воодушевлены Баалъ Шемъ и его первые ученики.
Еще боле рзко и выразительно, но такъ же поэтично и оригинально, излагаетъ эту мысль цадикъ изъ Бьялы въ разговор со своимъ учителемъ, раввиномъ изъ Бриска. Послдній какъ-то пріхалъ въ Бьялы и узналъ, что мстный цадикъ, дйствительно, его бывшій любимый ученикъ. Онъ отправился къ нему. Онъ, предававшій анаем хассидовъ, хотлъ своими глазами увидть, что такое цадикъ.— Скажи мн, Ноахъ — спросилъ раввинъ, поднявъ брови, — зачмъ ты бжалъ изъ моего іешибота? Чего теб тамъ не хватало?— Мн, учитель, — отвтилъ тотъ спокойно.— не хватало воздуха… Нечмъ было дышать…— Какъ? что ты говоришь?— Не мн — пояснилъ цадикъ тихо, — не мн, но душ моей не хватало воздуха…— А почему? — Ваша Тора — это самъ законъ. Безъ жалости! Безъ искры милости! Вотъ почему она безъ радости, безъ свободнаго дыханія. Изъ желза и мди она, желзные законы, мдныя повелнія. Она очень высоко, для ученыхъ, для избранныхъ единицъ… Раввинъ изъ Бриска молчитъ, а цадикъ продолжаетъ:— Прости, учитель, но правду я долженъ сказать. Жестка ваша Тора, жестка и суха, потому что она только тло, а не душа Торы.— Душа?— Да! Ваша Тора только для избранныхъ, а не для всего Израиля. А Topa должна быть для всего Израиля. Божество должно витать надъ всмъ Израилемъ! Ибо Тора — это душа Израиля!— А твоя Тора?— удивленно спросилъ раввинъ.— Вы хотите ее видть? — Какъ, Тору видть?— еще боле удивленно спрашиваетъ равиннъ.— Пойдемте, я Вамъ покажу. Я покажу Вамъ ея радость, ея блескь, который сіяетъ для всхъ, для всего Израиля. Раввинъ не двигается съ мста.— Пожалуйста, идите, это не далеко. И онъ его отвелъ на балконъ. Я шелъ за ними, продолжаетъ разсказывать меламедъ. Но цадикъ почувствовалъ, что я тутъ.— Можешь итти, Шманя, — сказалъ онъ, — сегодня ты тоже увидишь… раввинъ изъ Бриска тоже увидитъ… Радость Торы вы увидите… увидите истинную радость Торы {Эта сцена происходитъ въ девятый день праздника Кущей, называемый ‘симхасъ Торы’ — радость о Тор.}. Тутъ слдуетъ такое описаніе природы и хассидскаго праздника, которое по справедливости можно назвать одной изъ прекраснйшихъ лирическихъ вещей во всемірной поэзіи. Простой меламедъ объясняетъ, какимъ образомъ подъ вліяніемъ словъ цадика вся природа, небо и земля, люди и предметы, приняли совсмъ другой, боле возвышенный, одухотворенный видъ, одушевленный всеобщей душой, въ которой разлитъ животворящій божескій законъ. Любовь хассидовъ къ музык и пнію, на которыя они смотрятъ, какъ на высшую форму молитвы и которыя цадики культивируютъ, сочиняя новыя мелодій и устраивая собственные хоры, также нашла въ этомъ описаніи выраженіе особенной красоты. А въ заключеніе этого описанія рзко звучитъ слово раввина, который, оставаясь врнымъ своей роли до конца и ничего не понимая въ той картин, которая перевернула душу бднаго, темнаго еврея-меламеда, нарушаетъ вдругъ эту гармонію напоминаніемъ, что пора уже приступить къ вечерней молитв Минх.
Вотъ какъ разсказываетъ меламедъ о видніи, которое ему представилось въ этотъ достопримчательный день ‘радости о Тор’:
‘И я видлъ, кажется, то-же самое, что во вс праздники ‘радости о Тор’, но иначе видлъ… Точно завса упала съ моихъ глазъ. Широкое, громадное, безконечное небо… И голубое, такое свтло-голубое оно было, что радовало глазъ. По небу плыли блыя, чисто серебряныя тучки. Когда въ нихъ вглядывались. казалось, точно он пляшутъ отъ радости, подплясываютъ отъ ‘радости о Тор’. Вдали городъ опоясывался широкимъ зеленымъ поясомъ, темно зеленымъ, но зелень его была живая, точно оживляющая услада летала между травками. Казалось, что то тутъ, то тамъ вспыхиваетъ эта услада, наслажденіе, жизнь. Видно было воочію, какъ эти огоньки прыгаютъ и пляшутъ между травками… точно обнимаются и цлуются… И на лужайкахъ съ огоньками кружились кучками хассиды… Атласные, даже ластиковые, сюртуки ихъ блестли, какъ зеркало, рваные казались цлыми… Огоньки, вырывавшіеся изъ-подъ травъ, хватались и цплялись за сверкавшія праздничныя платья: и казалось, что они пляшутъ вокругъ каждаго хассида съ любовью, съ энтузіазмомъ… И вс кучки хассидовъ алчущими глазами смотрли вверхъ, на балконъ цадика… И ихъ алчущіе глаза — я это видлъ во-очію — сосутъ съ балкона, изъ лица цадика, свтъ, и чмъ больше свта он высасывали, тмъ громче, тмъ живй и оглушительне они пли. Каждая кучка пла свою мелодію, но въ воздух вс эти мелодія сливались со всми голосами, и къ балкону цадика доносилось одно пніе, одинъ мотивъ, точно вс пли одну псню. И вс поютъ, — небо поетъ, свтила поютъ, земля внизу поетъ и душа міра поетъ — все поетъ.— Боже Великій! Я думалъ, растаю отъ блаженства.
Но не суждено мн было.— Надо вечернюю молитву Минхо читать! — неожиданно и рзко сказалъ раввинъ изъ Бриска — и все исчезло…
Тихо. Завса опять упала на мои глаза. Наверху — обыкновенное небо, внизу — обыкновенный лугъ, обыкновенные хассиды въ рваныхъ лапсердакахъ… Старыя разорванныя мелодіи… Огоньки погасли — я смотрю на цадика: лицо его потемнло’…
Соглашеніе между двумя торами не состоялось. Раввинъ изъ Бриска попрежнему остался миснагидомъ и съ этимъ онъ ухалъ. Результатъ все-таки былъ. Онъ больше цадика уже не преслдовалъ {Исторической основой этого разсказа могъ послужить Перецу диспутъ, имвшій мсто въ Варшав, между цадикомъ Леви Ицхакомъ изъ Бердичева, столпомъ хассидизма, и раввиномъ изъ Бриска (Бреста). Исторія этого диспута разсказана С. М. Дубновымъ въ ‘Восход’, 1890, ноябрь.}.
А Въ своей драм ‘Золотая цпь’ {Die goldene keit (а chassidische familien-drame) Варшава, 1909.} Перецъ рисуетъ намъ въ лиц хассидскаго главы, рэбъ Шлоймеле, ‘одного звена въ золотой цпи, тянущейся отъ самаго Баалъ Шема’, символъ человческаго духа, рвущагося отъ земли и ‘будней’, въ высь, къ небу, къ Богу, къ ‘суббот’. Суббота близится къ концу. Наступаютъ сумерки, грань между субботой, когда человкъ преображается, получаетъ какъ бы новую душу (neschomo jesseiro), и буднями, когда эта душа опять погрязаетъ въ тин прозаической жизни и земныхъ заботъ. Надо только совершить молитву ‘гавдолу’, ‘отдляющую святое отъ мірского, свтъ отъ тьмы’ — и конецъ суббот, конецъ возвышенно-радостному настроенію… Миріамъ въ экстаз спрашиваетъ: ‘почему не творятъ молитвы гавдола’? Но рэбъ Шліома упорно заявляетъ: ‘Нтъ! Шліома не станетъ творить гавдолу… толпы маленьныхъ, маленькихъ евревъ приходятъ, стучатся къ цадику. Замерзшія душонки, сердечки, идутъ къ вчному огню, протягиваютъ руки, молятъ: искорки, искорки! милостыньки, чуда, намека одного съ того міра!.. И каждый хочетъ для себя, для своей жены и дтей, для своего дома… А тутъ, весь свтъ борется между жизнью и смертью. Свтъ погружается въ скорбь, свтъ! Одтая въ черное, закутанная въ черное, душа міра, сама ‘шехина’ — ворчитъ и плачетъ, и груститъ… И трепещетъ потонувшее въ собственной крови сердце міра. Избавиться долженъ міръ отъ скорби и страха! Не стану я творить гавдолу!.. Небо сердится! Почему онъ, рэбъ Шлоймеле, не творитъ гавдолы? Вотъ душонки прилетли… Осмотрть ихъ надо: не запятнали-ли себя, голубки, тамъ, внизу? Не оторвано-ли крылышко? Не вырвано-ли перышко? И готовый судить стоитъ Высшій судъ. Въ коронахъ брильянтовыхъ, въ ризахъ золотыхъ онъ садится судить и ршать… А душоночки трепещутъ, дрожатъ отъ страха предъ днемь суда… Не дрожите, не бойтесь! Шлоймеле гавдолы не творитъ! И не станутъ судить!.. Адъ бснуется, гонцовъ своихъ высылаетъ. Черныя птицы порхаютъ вокругъ, черный песъ на цпи тамъ бросается. Кончилась святая суббота. Самбатіонъ волнуется, а Шлойма уперся — и гавдолы не творитъ. Разведены котлы, кипятъ они, шипятъ они. Пламя и дымъ поднимаются, кружатся мирные горящіе туманы: ‘Вернитесь, гршники, къ скорби и страху, къ страданіямъ и лученіямъ!.. Почему вы не приходите?’ И бдныя душоночки, запятнанныя, согршившія, зная, что погасла суббота святая, дрожатъ… цпляются, хватаются. Черными крылышками, вырванными перышками бьются, бьются трепещущими сердечками о тучки и дрожатъ, дрожатъ… Не дрожите, не трепещите! Летите себ свободно и привольно, куда хотите, куда втеръ несетъ — я гавдолы не творю!’ — Но что-же будетъ, что-же будетъ?— спрашиваютъ вс въ страх.— ‘Суббота да будетъ, суббота! Клещами удержу я субботу. Не будутъ судить, ршать, наказывать… Тамъ, наверху, предъ Престоломъ Веевышняго, висятъ всы. Они качаются, качаются, коромысло колеблется… Еврей доброе что сдлаетъ, а то и грхъ совершитъ. Всы не могутъ установиться. Не совсмъ виноватъ, не совсмъ правъ — и всы колеблются… А Богъ Милосердный глядитъ… помочь не можетъ Онъ… И сидитъ онъ, мессія, у вратъ Рима и ждетъ. Идти не можетъ онъ… Раны не заживаютъ. Онъ ихъ развязываетъ, перевязываетъ, — но идти міръ спасти не можетъ онъ. А силы ждать тоже нтъ… и міръ во скорбь погружается… Но міръ долженъ быть спасенъ! Но какъ, но какъ?.. Суббота да будетъ, суббота! Не сять, не пахать, не строить, не чинить, не блуждать, не торговать’…— И чтобы міръ разрушился?— спрашиваютъ его.— ‘Пусть разрушится міръ! А мы — субботніе, праздничные, сверхдушевные евреи (schabos’di’ge, jomtow’dige, neschomojesseirodige jden) ходить будемъ по его развалинамъ… къ Нему, къ Нему. Съ пснями, съ плясками ходить будемъ къ Нему! Пойте со мной, танцуйте со мной!.. (Вс пляшутъ). Вотъ такъ! Богъ такъ идемъ мы съ пснями, съ плясками, мы, великіе, великіе евреи, субботніе и праздничные… Души пламенютъ. Для насъ облака разскаются, небеса врата свои раскрываютъ. Въ высшія небеса вплываемъ мы! Къ Престолу Его, къ Престолу! Предъ Нимъ вотъ стоимъ ужъ мы, и не просимъ, и не кляньчимъ, мы, гордые, великіе евреи. Мы говоримъ ему: дольше ждать мы не могли. Псню псней мы поемъ и съ пснями, съ плясками мы идемъ’. Такъ поетъ онъ псню о великихъ и сильныхъ людяхъ.
Сюда же принадлежатъ и его знаменитыя ‘Сказанія въ народномь дух’ {Folkstmliche geschicmen.}, гд религіозный экстазъ и паосъ изложенъ въ боле спокойномъ, чисто эпическомъ тон.
Эти выдержки изъ лучшихъ хассидскихъ разсказовъ Переца могутъ дать общее понятіе о другихъ произведеніяхъ этого цикла. Написанные обыкновенно въ форм монологовъ хассидовъ, разсказывающихъ то о какомъ-нибудь событіи изъ хассидской жизни, то развивающихъ какой-нибудь тезисъ хассидской доктрины, они вс проникнуты тмъ же духомъ универсальной философіи и представляютъ истинные шедевры лирической поэзіи.
Но было бы однако ошибкой думать, что въ своихъ хассидскихъ разсказахъ Перецъ хотлъ написать апологію хассидизма, или оправдывать цадикизмъ въ тхъ вовсе неприглядныхъ формахъ, которыя онъ принялъ въ настоящее время. Нтъ! Скептическій умъ, Перецъ нашелъ все-таки въ своемъ скептицизм еще достаточно силы самоотршенія и необходимой ясности, чтобы отдать дань удивленія глубокой вр хассидовъ, ихъ экстазу и паосу, возвышающимъ человка надъ обычной прозой и ‘буднями’. Примыкая своими хассидскими разсказами къ романтической школ, онъ не иметъ однако ничего общаго съ тми ея представителями, которые, воскрешая въ своихъ произведеніяхъ духъ прежнихъ вковъ, хотли бы его перенести въ современную жизнь. Хассидизмъ въ томъ вид, какъ онъ представленъ въ произведеніяхъ Переца, есть одно изъ проявленій жажды истины и душевной красоты, стремленіе человческаго духа въ высь, которое въ разныхъ формахъ, соотвтственно времени и мсту, проходитъ черезъ всю исторію человчества, воодушевляя поэтовъ, поднимая массы и оставляя посл себя легенды глубокой и универсальной красоты.
Моральныя и соціальныя воззрнія Переца изложены большею частью въ его символическихъ разсказахъ. Эти воззрнія въ общемъ пессимистическія. Жизнь — большое ‘болото’, {Перецъ, соч. т. IV. In gemeisechts, стр. 3—5.} въ которомъ живутъ люди-червяки, воображающіе въ своемъ тщеславіи, что они живутъ въ великомъ океан. Традиція, писанные и устные законы предшествующихъ поколнія тяготютъ надъ гетто и душатъ въ сердцахъ людей всякое стремленіе къ свобод, къ новымъ и лучшимъ формамъ жизни. Смерть, властвуетъ надъ жизнью: Homunculus (гойломъ), котораго когда-то создалъ великій раввинъ изъ Праги и котораго онъ умлъ магическими словами заставлять служить обитателямъ гетго, валяется теперь на чердак синагоги. Старый раввинъ умеръ, и никто не знаетъ теперь волшебнаго слова, посредствомъ котораго можно оживить этого ‘гойлома’. Онъ покрытъ паутиной, и никто не ршается тронуть его, ибо поврье гласитъ, что кто его тронетъ, тотъ сейчасъ умретъ. И паутина длается все гуще и гуще, но нельзя ее трогать {Ibid. т. IV. Der goilom, стр. 14—15.}.
‘Городъ, въ которомъ я живу’ — разсказываетъ автору таинственнымъ голосомъ одинъ еврей — ‘называется Мертвымъ городомъ {Ibid. Die tiete stodt, стр. 133—148.}. Въ город почти никто настоящимъ образомъ не умеръ, ибо никто настоящимъ образомъ не жилъ… Смерть у насъ чистая комедія. Попробуйте пощекотать кого-либо изъ живыхъ перышкомъ подъ носомъ, такъ онъ тоже не дрогнетъ, не отгонитъ надодливой мухи… И если случается, какъ это у насъ было, что мертвецъ встаетъ изъ могилы, такъ онъ даже и не вспоминаетъ, что онъ когда-то исповдывался, былъ въ агоніи и умеръ. Какъ только, поднявшись, онъ свалитъ черепки съ глазъ, онъ бжитъ въ синагогу, въ баню или домой — сть булку… Мертвецы одолли живыхъ. Заботъ у нихъ нтъ, смерти они не боятся… дятъ или пьютъ только для того, чтобы произнести затрапезную молитву, но потребности въ этомъ у нихъ нтъ… Сотни мертвецовъ въ одной комнат, въ воздух они не нуждаются.
— А кто вы такой?— спрашиваетъ авторъ страннаго собесдника.
— Я? Я — мертвецъ!— отвтилъ еврей, спрыгнулъ съ телги и исчезъ между деревьями’.
Въ разсказ ‘Три раза призванный’ {Ibid. Drei mol gerufen, стр. 112—124.} авторъ символическимъ, рдкой красоты языкомъ говоритъ о трагической фатальности человческой жизни, о той неизвстной и таинственной сил, которая толкаетъ его все впередъ, все въ высь, къ верхушк волшебной башни, гд находится спящая красавица, которая въ моментъ, когда онъ считаетъ путь оконченнымъ и цль достигнутой, бросаетъ его внизъ, на землю. ‘Кто ты, что зовешь меня? Я иду. Подчиняюсь, потому что долженъ это сдлать. Но кто ты, на что я теб? Или я только орудіе твое, служащее твоимъ цлямъ, и теперь, когда я теб боле не нуженъ, ты меня уничтожаешь? И я не имю даже права спросить, къ чему я теб служилъ’?
Въ город, гд жилъ мальчикъ, Герой разсказа ‘Мессіанскія времена’ {Ibid. Moschiach’s zeiten, стр. 102—109.}, былъ сумасшедшій. У него были глубокіе, черные глаза. Однажды онъ говорилъ съ мальчикомъ о Мессіи. ‘И его (Мессію) узнаютъ?— спросилъ мальчикъ.— У него будутъ крылья. У Мессіи будутъ крылья, и у всхъ тогда выростутъ крылья. Дло будетъ такъ: вдругъ родится одинъ ребенокъ съ крыльями, затмъ другой, третій и такъ пойдетъ подъ-рядъ… Сначала люди испугаются, а затмъ привыкнутъ, пока не народится цлое поколніе окрыленныхъ, которое не захочетъ уже боле пресмыкаться въ болот и драться между собою изъ-за червячка.’
Мальчикъ отправляется искать Мессію. Въ одной корчм онъ замтилъ трехъ человкъ — представителей трехъ поколній: дда, отца и сына, молодого человка. Въ это время пришли дв женщины и разсказали, что въ сосдней комнат родился ребенокъ съ признаками крыльевъ. Молодой человкъ закричалъ отъ радости. Но отецъ сказалъ, ему: ‘Безумецъ! Чмъ будетъ такой жить тамъ, наверху? Одного воздуха еще мало’. А ддъ его прервалъ, и въ свою очередь прибавилъ. ‘Наверху нтъ синагогъ, нтъ тропинокъ, проторенныхъ предками. Наверху можно заблудиться, ибо не знаешь пути. Правда, тамъ, какъ вольной птиц, но горе вольной птиц, если ее охватываетъ сомнніе, меланхолія!’ Молодой человкъ хотлъ протестовать, но мальчикъ внезапно проснулся. Мессіанскія времена, въ самомъ дл, только дтскій сонъ.
Совершенно особое мсто въ произведеніяхъ Переца занимаеть ‘Мховая шапка’ {Ibid. Dos streimel, стр. 46—57. Штраймель называется мховая шапка, которую носятъ лица духовнаго званія.}. Веселый шапочникъ разсказываетъ характернымъ языкомъ, какое онъ испытываетъ удовольствіе, когда шьетъ мховую шапку. Онъ, человкъ темный, не имющій голоса въ общинныхъ длахъ, даже въ своемъ дом стушевывающійся предъ своей сварливой супругой, испытываетъ какое-то чувство опьяняющей мести, когда подумаетъ, что шапка, которую онъ шьетъ своими руками, будетъ властвовать надъ умами и чувствами всхъ обывателей города. Она будетъ ршать вопросы мірскіе и духовные, она будетъ ршать, что позволено и что запрещено, — и никто, даже его собственная жена, жена шапочника, ничего съ этимъ не подлаетъ. И все это длаетъ мховая шапка, раввинъ или цадикъ, который раньше ничего не значилъ, какъ только наднетъ на голову эту мховую шапку, этотъ символъ власти надъ людьми, уже можетъ длать все. Сатира эта тмъ боле зла, что въ устахъ разсказывающаго ее человка изъ народа она кажется совершенно невинной. Сатира затрогиваетъ между тмъ не только представителей религіи, но вообще вс соціальныя условности, въ томъ числ условности ‘законнаго’ брака. Эта новелла въ свое время произвела большой шумъ въ консервативномъ лагер еврейства.
Перецъ написалъ также большое число статей по соціальнымъ и литературнымъ вопросамъ. Вс он отличаются красотою формы и благородствомъ мыслей. Во всхъ этихъ статьяхъ онъ утверждаетъ вру въ силу демократіи, народной массы. ‘Народъ, — пишетъ онъ своимъ поэтическимъ и образнымъ стилемъ, — вчный цвтокъ. Когда солнце свтитъ, цвтокъ этотъ живетъ, дышитъ, раскрываетъ свои лепестки, въ ночное время онъ закрывается… Когда даже потомъ солнце опять засіяетъ, требуется уже не мало часовъ, чтобы цвтокъ почувствовалъ это сіяніе. Ночью онъ покрывается пылью и грязью, которыя препятствуютъ солнечнымъ лучамъ проникнуть къ нему. Помогите народу рано увидть солнце!’ {Ibid. I. Bildung, стр. 3—16. } Онъ зоветъ интеллигенцію идти къ народу, который она оставила во имя идей ассимиляціи: другіе народы богаты интеллектуальными силами, но еврейская масса умираетъ отъ недостатка воздуха и свта. ‘Изъ-за васъ, — упрекаетъ онъ ассимиляторскую интеллигенцію, — изъ-за васъ, все время работавшихъ на чужихъ поляхъ, наше поле осталось дикимъ, покрытымъ вредными травами. Тамъ нтъ недостатка въ рабочихъ рукахъ, у насъ же ихъ, — увы!— не хватаетъ. Нашъ народъ находится въ опасности духовно обанкротиться, такъ какъ никто изъ другихъ народовъ не придетъ работать для него, наша же интеллигенція работаетъ только для другихъ’ {Ibid.}. Авторъ хассидскихъ разсказовъ, одинъ изъ первыхъ поднявшій въ гетто знамя новыхъ космополитическихъ идей, полагаетъ однако, что еврейскій народъ, въ собственныхъ интересахъ и интересахъ всего человчества, не долженъ ассимилироваться, а наоборотъ, продолжать развивать свою національную культуру. ‘Мы не вримъ, говоритъ онъ, ни въ волапюкъ, ни въ эсперанто: мы надемся на общечеловческую культуру, но не такимъ способомъ эта культура осуществится. Ни одинъ языкъ не долженъ быть потерянъ, ни одна народность не должна быть уничтожена, ни одинъ источникъ цивилизаціи не долженъ быть разрушенъ. Все, что есть общаго во всхъ языкахъ, характерахъ всхъ народовъ, во всхъ культурахъ, должно расти, развиваться, пока не наступитъ единая цивилизація, единый языкъ, единое человчество. Будущее, это тигель, въ которомъ расплавлены будутъ вс металлы для образованія золотого вка, но не того невжественнаго золотого вка древняго рая, о которомъ мечталъ Руссо, но того, который провозвстилъ пророкъ: ‘Земля наполнится знаніемъ. И народъ не подниметъ меча на народъ, и не будутъ боле учиться воевать’.
Искусственно насажденная ассимиляція только калчитъ душу народа, убиваетъ въ немъ всякую творческую силу, понижаетъ его моральный характеръ. Съ горькой и болзненной ироніей говоритъ Перецъ объ отчаянныхъ усиліяхъ всхъ ассимиляторовъ нравиться непримиримымъ и капризнымъ врагамъ, которые, что бы мы ни длали, никогда не будутъ довольны и всегда будутъ смотрть на насъ, какъ на чужихъ. ‘Когда какой-нибудь народъ протягиваетъ намъ маленькій палецъ лвой руки, мы падаемъ ницъ и цлуемъ его ноги. Когда вратъ кричитъ: ‘лнтяи вы, вы строите только пирамиды, а собирать солому вы не хотите’, {Exod. V, 17.} сейчасъ раздаются голоса: ‘солому собирать — самое благородное занятіе’. Когда какой-нибудь Гаманъ кричитъ: ‘Ихъ законы различны отъ законовъ другихъ’ {Esther, III. 8.}, поднимаютъ шумъ по всей линіи: ‘Подрубайте кедры Ливана, чтобы не росли выше травы’. Если кто желаетъ насъ длать мужиками, то входитъ въ моду соха {Соч. т. I, стр. 6—7.}. Но мы имемъ свои собственныя идеи, кончаетъ авторъ, свои понятія, свое остроуміе, свое міропониманіе — помогите намъ развивать все это {Ibid. стр. 11.}.
Вопросъ о еврейскомъ язык почти не существуетъ для писателя — борца за демократическія идеи. Онъ знаетъ всю важность древнееврейскаго языка и литературы съ точки зрнія національной, онъ желаетъ, чтобы народъ не растерялъ богатствъ своего прошлаго, но настоящіе интеллигенты должны понять, что еврейскій языкъ — фактъ, происшедшій помимо нашей воли и не исчезнетъ отъ взмаха волшебнаго жезла. ‘Пора уже интеллигентамъ сдать въ музей рдкостей споры о томъ, есть ли языкъ еврейскій языкъ, можетъ ли быть языкъ безъ напечатанной грамматики? Можно-ли назвать языкомъ собраніе словъ, заимствованныхъ изъ другихъ языковъ? Все это куча отвлеченныхъ глупостей, въ которой еще долго будутъ возиться наши безплодныя курицы’ {Ibid. т. I. W’os willen mir, стр. 20—24.}.
Перецъ писалъ на діалект польскихъ евреевъ, естественно, содержащемъ больше польскихъ словъ, чмъ другіе діалекты. Его хассидскіе разсказы содержатъ также большое количество словъ и выраженій, которыя въ ходу у хассидовъ въ ихъ философскихъ бесдахъ или разговорахъ о цадикахъ. Но въ общемъ языкъ Переца близокъ къ языку другихъ еврейскихъ классиковъ. Его произведенія читаются евреями всхъ странъ, знающій еврейскій языкъ. Полное собраніе его сочиненій было издано какъ въ Петербург и Варшав, такъ и въ Нью-Іорк.
Вліяніе, которое Перецъ оказалъ на еврейскую литературу, было громадное, и, въ извстномъ отношеніи, даже большее, чмъ вліяніе Абрамовича. Вс ‘молодые’ писатели прошли черезъ его школу: какъ ‘реалисты’ въ Россіи и Америк, такъ и ‘романтики’, которые продолжали дло Переца и создали цлую хассидскую литературу. До Переца еврейская литература имла нсколько талантливыхъ, даже геніальныхъ, писателей, но она ограничивалась живописаніемъ мстныхъ нравовъ, характерныхъ особенностей гетто. Этотъ жанръ посл Абрамовича былъ почти исчерпанъ. Перецу принадлежитъ заслуга, что онъ вывелъ еврейскую литературу изъ тснаго круга бытописанія и своей высокоталантливой художественной дятельностью открылъ передъ нею новые горизонты, новые источники мысли и вдохновенія, сблизившіе ее со всми новыми литературами.

 []

ГЛАВА XVII.

Шоломъ Ашъ.

Новйшая еврейская литература сравнительно очень богата писателями, изъ которыхъ многіе, какъ А. Рейзинъ, Номбергъ, Вейсенбергъ, Пинскій и другіе, уже пріобрли большое литературное имя. Подробный анализъ ихъ произведеній требуетъ спеціальнаго изслдованія. Мы ограничимся здсь только краткой характеристикой наиболе популярнаго изъ современныхъ еврейскихъ писателей, Шолома Аша.
Шоломъ Ашъ — одинъ изъ тхъ немногихъ счастливыхъ еврейскихъ писателей, имя и произведенія котораго хорошо извстны и не еврейской читающей публик. Мало того, огромная часть даже еврейской публики впервые узнала Шолома Аша по русскимъ переводамъ его произведеній, по постановкамъ его пьесъ на сценахъ русскаго театра. Уже первый сборникъ его разсказовъ ‘In а schlechter zeit’ (Въ плохое время), появившійся въ 1903 г., обратилъ на себя вниманіе, а поставленная вскор въ театр Коммиссаржевской, пьеса его ‘На пути въ Сіонъ’ (Meschiachs Zeiten — мессіанскія времена), и особенно хорошо встрченная критикой, поэма его ‘Городокъ’ (А stdtel), создали ему большую популярность.
Пьеса ‘На пути въ Сіонъ’ не только отмчаетъ собою новый этапъ въ исторіи еврейскаго театра, она еще интересна въ томъ отношеніи, что въ ней впервые длается попытка дать художественное изображеніе народившихся въ еврейств новыхъ общественныхъ типовъ. Послднее десятилтіе XIX и начало XX вка ознаменовалось возникновеніемъ новыхъ общественныхъ теченій, окончательно перетасовавшихъ прежнія дленія партій. Въ еврейств произошла новая дифференціація. Событія 80-хъ и 90-хъ годовъ истекшаго столтія выдвинули палестинфильское движеніе, незамтно перешедшее въ современный сіонизмъ со всми его оттнками и ньюансами. Примкнувшая къ этому движенію часть еврейства старалась убдить себя и другихъ, что дло еврейства въ діаспор (голусъ) проиграно окончательно, что такъ наз. Iudemiot есть неизлчимое зло, отъ котораго не можетъ спасти евреевъ даже полная эмансипація и гражданское равноправіе. Это — евреи, такъ сказать, не пріемлющіе голуса и видящіе спасеніе и сохраненіе еврейства только въ политическомъ сіонизм, т. е. въ созданіи еврейскаго государства въ стран предковъ, въ Палестин. Съ другой стороны часть еврейства увлекло своимъ теченіемъ освободительное движеніе въ Россіи и развитіе соціализма. Это теченіе во всхъ несчастіяхъ и бдствіяхъ еврейскаго народа не видитъ ничего специфическаго, одной только еврейской націи присущаго. Ненормальное положеніе еврейскаго народа оно разсматриваетъ какъ одно изъ многочисленныхъ слдствій и проявленій современнаго соціальнаго строя вообще. Соціализмъ со всми его фракціонными раздленіями и бундизмъ съ требованіемъ ‘національно-культурной автономіи’ захватилъ другую значительную часть интеллигентной молодежи и рабочихъ классовъ. А между этими рзко опредленными группами, между соціализмомъ и сіонизмомъ, выкристаллизовался новый націонализмъ, какъ синтезъ старыхъ культурныхъ цнностей и новой европейской культуры, какъ идея національнаго возрожденія, матеріальнаго и духовнаго, съ сохраненіемъ націоналиной индивидуалиности, своего языка, исторіи, литературы и всхъ другихъ цнностей богатаго прошлаго. На мсто старыхъ лозунговъ, раввинизма, хассидизма и маскилизма, стала новая дифференціація: сіонизмъ, соціализмъ и націонализмъ. Писатели не могли, конечно, обойти молчаніемъ этого ‘новаго еврейства’ съ его новыми раздленіями, ставшаго на мсто ‘стараго еврейства’. Не только историки, критики, публицисты и философы, не только люди тхъ или другихъ партій, но и художники и бытописатели, естественно, не могли не обратить вниманія на то, какъ отразился въ жизни этотъ нахлынувшій на еврейство новый потопъ идей, лозунговъ и вожделній. И не только еврейскіе писатели, даже т изъ русскихъ писателей, которые интересуются еврейской жизнью, не могли не замтить этого крутого перелома, происшедшаго въ еврейств, и сдлали его предметомъ своихъ произведеній. Таковы напр. обошедшіе вс русскія сцены ‘Евреи’ Е. Чирикова, таковы и многія другія произведенія разныхъ писателей, изъ которыхъ укажемъ здсь на романъ Артура Шницлера ‘Путь къ свобод’. Сколько написано было въ эти годы разсказовъ, романовъ и драматическихъ произведеній, въ которыхъ фигурируютъ типы сіонистовъ, бундистовъ, соціалистовъ и безцвтныхъ, не знающихъ, куда пристать, къ кому примкнуть, несчастныхъ въ своемъ одиночеств, интеллигентовъ! И пьеса Шолома Аша ‘На пути въ Сіонъ’ впервые знакомитъ насъ съ этими новыми типами новаго еврейства. Но политическія и національныя программы, какую важную роль он ни играли въ этотъ бурный періодъ жизни какъ всего русскаго общества, такъ и еврейскаго, какъ он ни поглощали собою въ эти моменты всего человка, не представляютъ собою особенно благопріятнаго матеріала для художественнаго перевоплощенія. Всегда въ такихъ случаяхъ получаются блдныя, сухія и холодныя схемы, безцвтныя физіономіи съ приклеенными къ нимъ ярлыками, не живыя лица, а ораторы, въ боле или мене удачныхъ выраженіяхъ и словахъ излагающія передъ зрителями свое политическое credo. Такъ это случилось со многими другими произведеніями этой категоріи, такъ это случилось и съ пьесой Шолома Аша. Вс дйствующія въ ней лица и блдны, и схематичны. И только въ тхъ мстахъ, гд вырисовываются бытовыя стороны еврейской жизни, — а въ этомъ отношеніи особенно силенъ и ярокъ талантъ Шолома Аша, — чувствуется настоящая жизнь, кисть талантливаго мастера.
Но мы начали нашъ краткій разборъ литературной дятельности Аша съ его пьесы ‘На пути въ Сіонъ’ не только потому, что видимъ въ ней особенно высокія художественныя достоинства или потому, что ею какъ бы отмчается въ еврейской художественной литератур грань между старымъ и новымъ еврействомъ. Мы хотли лишь показать, что пьеса Аша ‘На пути въ Сіонъ’, пьеса, впервые создавшая автору популярность и выдвинувшая его въ первые ряды еврейской литературы, не даетъ еще яснаго представленія о физіономіи Аша, какъ писателя. И не даетъ она представленія именно потому, что она трактуетъ о ‘новомъ еврейств’, а Шоломъ Ашъ — преимущественно писатель ‘стараго еврейства’, несмотря на его принадлежность къ молодому поколнію, несмотря на всеобщее признаніе его ‘внукомъ’ литературнаго ‘ддушки’, Абрамовича. Шоломъ Ашъ родился въ 1881 г. въ Кутн Варшавской губ. Все его воспитаніе и образованіе вплоть до выступленія его на литературномъ поприщ въ 1900 г. происходило въ тсномъ кругу еврейской жизни. Умъ его питался исключительно еврейской литературой и еврейской наукой. Кругъ его наблюденій былъ исключительно еврейскій, онъ зналъ исключительно еврейскую жизнь черты осдлости. Вс впечатлнія его жизни были исключительно еврейскія, безъ примси постороннихъ элементовъ. Онъ не зналъ другого языка, кром еврейскаго и древнееврейскаго, онъ не зналъ другой жизни, кром еврейской. Пропитанный насквозь еврействомъ, еврейскимъ духомъ, онъ остался съ ногъ до головы евреемъ, и ставъ писателемъ еврейской жизни, онъ могъ писать ее только еврейскими красками, разсматривать ее только сквозь еврейскую призму и претворять ее въ своемъ исключительно еврейскомъ дух. Вотъ почему лучшія его произведенія обладаютъ такими специфическими, почти этнографическими, особенностями, полное пониманіе которыхъ доступно только хорошо знающему еврейство и еврейскую жизнь, можно сказать даже, только евреямъ, и въ перевод на другой языкъ они не только много теряютъ и проигрываютъ, но даже нердко становятся непонятными безъ особенныхъ объясненій и комментаріевъ. Относительно его произведеній можно сказать то же, что онъ говоритъ о рисуемомъ имъ еврейскомъ городк: ‘кажется, что есть гд-то міръ еврейскій, жизнь еврейская, большая еврейская молельня, и весь еврейскій народъ живетъ въ большомъ ящик съ истрепанными листами отъ старыхъ книгъ, покрытомъ священной пылью — и все это облито еврейской умиленностью, еврейской сердечностью и тоской’ {A stdtel, 1908, стр. 117.}. Это особенное чувство умиленія предъ всмъ еврейскимъ, эта особенная сердечность, соединенная съ мягкимъ лиризмомъ и нжной тоской характеризуютъ все творчество Шолома Аша.
Годы дтства и юноши Аша совпали съ 80 и 90-ми годами XIX вка, временемъ сильнаго броженія въ еврейскомъ народ, временемъ переоцнки всхъ цнностей. Подъ вліяніемъ извстныхъ причинъ началось интенсивное національное движеніе. Старые идеалы маскиловъ потерпли полное крушеніе, начался подъемъ національнаго самосознанія. Но рядомъ съ этимъ, подъ напоромъ новыхъ идей, стали шататься и старые устои еврейской жизни, старая жизнь, вками выработавшаяся и какъ бы застывшая въ своихъ строго выкристаллизовавшихся формахъ и проявленіяхъ, стала постепенно уходить и исчезать. и Ашъ, выросшій въ этой жизни, сросшійся съ ней и видвшій въ ней что-то родное, милое и дорогое, невольно чувствуетъ тоску по этой убгающей жизни, по этому такъ тихо, покойно и, казалось, такъ прочно уже сложившемуся патріархальному жизненному укладу. Ему больно разстаться съ этой удаляющейся жизнью, какъ больно бываетъ разстаться съ близкими и дорогими людьми, оставляющими насъ и узжающими въ далекій край. Находитъ тоска и грусть, хочется еще разъ взглянуть на эти родныя, милыя лица, на эти родныя, милыя картины. Подъ вліяніемъ этого охватывающаго насъ тоскливаго чувства все въ нихъ кажется миле, симпатичне. И Ашъ, какъ бы желая запечатлть и зафиксировать эту столь близкую родную ему жизнь, рисуетъ еврейское гетто въ новыхъ тонахъ, въ тонахъ нжной грусти, родственной теплоты и сердечности. Ашъ — третій бытописатель еврейскаго гетто посл Абрамовича-Менделе и Рабиновича-Шоломъ-Алейхема. Но въ то время какъ Абрамовичъ описывалъ это гетто съ юморомъ, со смхомъ сквозь слезы, а порой съ сарказмомъ и горечью, въ то время какъ Щоломъ-Алейхемъ просто смется здоровымъ смхомъ надъ тмъ, что дйствительно смшно въ этихъ Кассриликахъ, Ашъ прямо приходитъ въ умиленіе, нердко даже сантиментальничаетъ при вид патріархальной жизни еврейскаго городка. Отчасти, конечно, это зависитъ и отъ объекта его наблюденія. Польское гетто, которое изображаетъ Шоломъ Ашъ, боле жизнерадостное и боле ‘земное’, если можно такъ сказать, представляетъ, пожалуй, боле богатый матеріалъ для лиризма и нжныхъ чувствъ, чмъ разсудочное литовское гетто, которое описывалъ ‘ддушка’. Но главнымъ образомъ это находится въ связя съ интимными свойствами таланта Аша. Творчество Аша можетъ служить лучшимъ доказательствомъ того, какъ вншній міръ различно претворяется въ душ каждаго художника, какъ художникъ самъ создаетъ свой міръ. Одно и то же гетто — иное въ глазахъ Абрамовича, иное въ глазахъ Шоломъ-Алейхема, иное въ глазахъ Аша. ‘Городокъ’, являющійся въ изображеніи Аша какой-то романтической идилліей, по которой разлитъ сладкій покой и тихая грусть, въ изображеніи Абрамовича является ‘юдолью плача’, вызывающей въ насъ жгучую боль и стонъ отчаянія. Шоломъ Ашъ видитъ только ‘домъ’, открытый для всхъ и каждаго, желающаго выпить стаканъ чаю или миску борща, онъ видитъ только субботу, когда и вода ведетъ себя по-еврейски и вмст съ евреями соблюдаетъ тишину въ субботы и праздники, онъ видитъ облака, спшащія, чтобы не опоздать домой къ суббот, онъ видитъ только уравновшеннаго и спокойнаго ребъ Іехезкеля Гомбинера въ енотовой шуб, дущаго къ рк спасать свои плоты, его Ойзера и Мотля за ихъ своеобразными математическими пріемами за гроссбухомъ, снохъ Ите и Гольде, продлывающихъ свои ловкія операціи съ индюшками своихъ матерей, онъ видитъ встрчу ребэ, когда ‘воздухъ оглашается пніемъ и какъ внизу, на земл, такъ наверху, на неб, все сливается въ одно. Одно свтлое облако сливается съ другимъ, и вс вмст тянутся за народомъ, точно они тоже идутъ навстрчу гостю’, онъ видитъ милыя лтнія сумерки на синагогальномъ двор, ‘которыхъ не забудетъ тотъ, кто ихъ переживалъ’ и проч. и проч., все то, чего нельзя передавать словами, какъ невозможно передавать словами прелесть картины большого мастера или мелодіи талантливаго музыканта. Все это прелестныя, милыя картины, доставляющія высокое художественное наслажденіе, вызывающія глубокія эмоціи. Но за всей этой милой идилліей, каковой намъ рисуется ‘городокъ’, Ашъ не разглядлъ ‘великой еврейской торбы’, которая вчно торчала предъ глазами Абрамовича, не видитъ всего того, что вызвало такой ужасъ въ душ Менделе, что заглушало предъ послднимъ сладкое пніе соловья въ лсу и вырывало у него крикъ отчаянія: ‘Тише соловей, еще одна струна лопнула въ сердц моемъ’!..
Романтикъ, смотрящій на все окружающее влюбленными глазами, чувствительный и воспріимчивый къ впечатлніямъ природы, въ восторг отъ земли и жизни, во всемъ видящій только гармонію и цльность, пантеистъ, или лучше, если позволено такъ выразиться, паневреистъ, для котораго все, земля и небо, вода и суша, лса и горы, сливается съ жизнью городка въ единое еврейское цлое, Ашъ видитъ въ еврейскомъ гетто, во всхъ мелочахъ его на первый взглядъ мелкой и стоячей повседневной жизни одинъ общій аккордъ, въ которомъ утопаетъ весь міръ. Нтъ диссонансовъ, нтъ борьбы, какъ на свадьб, описаніемъ которой заканчивается его поэма. ‘Танцуютъ. Весь городокъ собирается на одномъ мст и танцуютъ на снгу. Мальчишки длаютъ снжные комья и готовятся къ моменту, когда жениха и невсту поведутъ къ балдахину на синагогальный дворъ. Луна также пошаливаетъ и обливаетъ свтомъ снгъ, какъ теплымъ одяломъ покрывшій городокъ. Уютно, свтло, какъ днемъ. Мигаютъ звзды земл. Снгъ въ отвтъ имъ сверкаетъ своимъ блескомъ. Брильянты летаютъ въ воздух, весело стоятъ домики въ своихъ блыхъ ермолкахъ, сани скрипятъ, бубенчики звенятъ. Вотъ заиграли скрипки тягучія, длинныя хассидскія мелодіи. Вотъ рыдаетъ, заливаясь, скрипка ребъ Шліомы Личегера — и ей внемлютъ молча звзды въ неб, весь блый міръ вокругъ’. Все слито въ общей гармоніи, и душа поэта ликуетъ въ общемъ упоеніи. И если Абрамовичъ и Шоломъ-Алейхемъ дали намъ въ неприкрытомъ вид суровую прозу гетто, Шоломъ Ашъ далъ намъ своеобразную поэзію гетто, такъ много говорящую сердцу еврея и такъ правдиво и красиво отразившуюся въ романтической, юной душ ‘внука’.

ГЛАВА XVIII.

Еврейскій театръ.

Трудно опредлить съ точностью, въ какую именно эпоху впервые имли мсто въ нмецкихъ гетто драматическія представленія на еврейскомъ язык, во всякомъ случа это было не очень долго посл того, какъ нмецкіе евреи восприняли этотъ діалектъ. Съ незапамятныхъ временъ праздникъ Пуримъ служилъ для разныхъ шуточныхъ представленій, дававшихся для развлеченія публики. Еще Талмудъ {Megillah 7. II, Sanhdrin 7, II.} упоминаетъ объ этихъ спектакляхъ, которые, сохраняя свой строго свтскій характеръ, стали съ теченіемъ времени однымъ изъ самыхъ живописныхъ элементовъ еврейскаго карнавала въ гетто какъ на Восток. такъ и въ Европ {См. D. Ielline, Еврейская жизнь въ средніе вка, по книг I. Abrahams, Iewish life in the middle ages, въ древнеевр. журнал ‘Haschiloaeli’, 1S98, т. IV, стр. 326.}.
Первый извстный намъ напечатанный текстъ еврейской пьесы — это ‘Achaschwerosch-spiel’ (‘представленіе Ахашвероша’), опубликованное анонимно въ Франкфурт на Майн въ 1708 г. {Bin schn neu Aehaschwerosch spiel. Frankfurt, 1708. Воспроизведена Schudt’омъ въ Idische Merkwrdigkeiten, т. III. Франкфуртъ, 1714.— См. также текстъ ‘Ахашвероша’, записанный докторомъ Вейсеенбергомъ изъ устъ Пуримскихъ пвцовъ въ Россіи и опубликованный въ ‘Mitteilungen der Gesellschaft fr jdische volksttbde’, подъ редакціей Grmvald’а, 1904, No 1. Предъ нами текстъ, озаглавленный ‘Koenig Achaswerosch’, напечатанный въ Вильн, 1908, у Маца. Дйствующія лица этой пьесы: Ахашверошъ — царь: Вашти — царица Роцъ — гонецъ, Бигсоно — канцлеръ, Мордохай — еврейскій князь, Эсвирь — царица, Гомонъ — принцъ Амалакитянъ, Серешъ — его жена, Мондришъ — царедворецъ.}. Другая пуримская пьеса ‘Продажа Іосифа’ (Mechirass Ioseph) Бермана изъ Линбурга была опубликована до 1711 г. и разыграна въ первый разъ въ Франкфурт въ 1713 г. Эти дв пьесы, къ которымъ надо прибавить еще третью, тоже съ библейскимъ сюжетомъ, а именно ‘Принесеніе въ жертву Исаака’ (Akedas Izchok), были въ теченіе вковъ любимыми піесами импровизированныхъ актеровъ, — большею частью учениковъ-іешиботовъ, — которые разыгрывали ихъ въ праздникъ Пуримъ. Литературное значеніе этихъ пьесъ ничтожно. Он подверглись, повидимому, вліянію народныхъ нмецкихъ пьесъ конца Среднихъ вковъ {См. въ ‘Mitteilungen’ Grmvald’а примчанія А. Ландау къ стать Вейссенберга.}.
Основателемъ еврейскаго театра, организовавшимъ и первую постоянную труппу еврейскихъ артистовъ, былъ народный поэтъ Абрамъ Гольдфаденъ {Родился въ Старо-Константинов (Волынской губ.) въ 1840 г., умеръ въ Нью-Іорк въ 1908 г. См. выше въ глав о народной поэзіи ‘Стихотворенія’ Гольдфадена. Мы уже упомянули выше въ соотвтствующихъ мстахъ о драматическихъ произведеніяхъ Аксенфельда, Эпингера, Готлобера и Абрамовича, которые написали театральныя пьесы задолго до возникновенія еврейскаго театра. Прибавимъ къ нимъ еще двухъ авторовъ, пьесы которыхъ тоже написаны были до основанія Гольдфаденомъ еврейскаго театра. Это I. Б. Фальковичъ, написавшій дв драмы ‘Reh Channel der kozin’ (Ребъ-Ханнель богачъ) въ 4-хъ актахъ, Одесса. 1866 г. и ‘Rchele die singerin’ (Рохеле-пвица) въ 4-хъ актахъ, Житомиръ, 1868. Об эти пьесы представляютъ передлки съ иностранныхъ пьесъ и не имютъ особеннаго интереса. Другой авторъ, Людвигъ Левинсонъ, написалъ комедію нравовъ въ 5-ти актахъ, ‘Die Weibersche knpplach’ (Женскіе узелки), Вильна, 1874, 2-ое изд. въ 1881. Эта пьеса, описывающая хассидскую среду, изобилуетъ комическими положеніями и блестками еврейскаго юмора. Авторъ обнаруживаетъ большую наблюдательность и знаніе языка. Гольдфаденъ самъ еще въ 1872 году напечаталъ дв комедіи: ‘Дв сосдки’ и ‘Тетка Сося’ въ книг ‘Idene, verschiedene gedichte un theater in prost — jdischen’. Одесса, 1872.}. Въ 1876—1877 г., во время русско-турецкой войны, въ Бухарест оказалось большое число русскихъ и галиційскихъ евреевъ, поставщиковъ арміи. Гольдфаденъ, самъ отправившійся на театръ войны искать счастья, ршилъ, что еврейская публика, по вечерамъ наполнявшая разныя кафе, и восхищавшаяся хорами, распвавшими еврейскія псни, — что у этой публики драматическія представленія на народномъ язык встртятъ отличный пріемъ. Онъ приступилъ къ осуществленію этой своей мысли. Изъ синагогальныхъ пвчихъ и еврейскихъ пвцовъ онъ набралъ небольшую труппу. Въ то время трудно было найти еврейскихъ женщинъ, которыя согласились бы играть на сцен, и первые годы женскія роли въ трупп Гольдфадена исполнялись мужчинами. Пьесы составлялъ самъ Гольдфаденъ. Число ихъ очень велико, но он не имютъ никакого литературнаго значенія. Авторъ ихъ преслдовалъ одну только цль: развлекать свою публику, въ общемъ весьма неразборчивую, состоявшую изъ торговцевъ и ремесленнниковъ, шедшей за арміей въ погон за авантюрами и богатствомъ. Главная часть этихъ пьесъ состояла изъ куплетовъ, мелодіи къ которымъ сочинялъ опять-таки самъ Гольдфаденъ. Текстъ же пьесы служилъ только рамой и канвой для куплетовъ.
Характеры и положенія въ нихъ большею частью фальшивые и заимствованы изъ французскихъ водевилей, служившихъ Гольдфадену образцомъ. Впрочемъ, его пьесы и были только водевилями и мелодрамами, или тмъ и другимъ вмст. Посл войны Гольдфаденъ съ своей труппой пріхалъ въ Одессу, и тутъ ему удалось найти женскій элементъ для своего театра. Тутъ же онъ написалъ еще нсколько пьесъ, которыя, будучи также незначительны въ литературномъ отношеніи, были однако, выше всего того, что онъ сочинилъ раньше. Среди этихъ пьесъ надо отмтить ‘Баръ-Кохбу’, ‘Суламиь’ и ‘Д-ръ Альмассадо’ — вс съ историческили сюжетами, которые авторъ сумлъ недурно обработать. Какъ въ первыхъ его пьесахъ, куплеты и тутъ составляли наиболе важный элементъ. Эги куплеты, съ восторгомъ принимавшіеся публикой, и создали, главнымъ образомъ, успхъ этимъ произведеніямъ. Многіе изъ нихъ вмст съ мелодіями обошли все гетто и стали истинно-народными {Самыя извстныя его пьесы:
Die Kisehefmaeherin (Волшебница), оперетка въ 5-ти актахъ и 8-ми картинахъ. Нью-Іоркъ, 1893.
Schmendriig oder die komische chassene (комическая свадьба), комедія въ 3-хъ актахъ, Варшава, 1890.
Die kaprisne Kale-moid oder Kabzensulm un Hungerman, мелодрама въ 4-хъ актахъ и 5 картинахъ. Варшава, 1887.
Der fanatik oder die beide Kune-lemel, оперетка въ 4-хъ актахъ и 8-ми картинахъ, Варшава, 1887.
Die hbe mit dem einikel oder Bonsje die knotlachleigerin, мелодрама въ 3-хъ актахъ съ пніемъ, Варшава, 1891.
Doctor Almassado oder die jden in Palermo, историческая оперетка въ 5-ти актахъ, переработана изъ нмецкаго романа, Варшава, 1887.
Bar Kochba (Der sohn vun dem stern oder die letzte taeg vnn Ieruscliolam, музыкальная мелодрама бъ стихахъ, въ 4-хъ актахъ съ прологомъ и 14 картинахъ, Варшава, 1887.
Sehulamis oder Bass Ieruscholaim, музыкальная мелодрама въ стихахъ въ 4-хъ актахъ и 15 картинахъ, Варшава, 1891.}.
Гольдфаденъ объхалъ со своей труппой вс большіе города Россіи, населенные евреями, и везд его представленія пользовались большимъ успхомъ. Его примръ, какъ понятно, вызвалъ вскор подражаніе. Образовались новыя труппы. Во глав одной изъ нихъ стоялъ нкій Лернеръ. Онъ, между прочимъ, перевелъ для своего театра ‘Уріэля Акосту’ Гуцкова и ‘Жидовку’ Скриба. Другая труппа давала пьесы Шайкевича (Шомера), извстнаго народнаго романиста, о которомъ говорили выше. Приноравливаясь ко вкусамъ публики, онъ и театральныя свои пьесы писалъ въ томъ же жанр, но послднія имли не большее значеніе, чмъ его романы. Въ 1883 г. русская администрація запретила представленія на еврейскомъ язык. Это было страшнымъ ударомъ для юнаго театра, только что зародившагося и не успвшаго еще развить свои силы. Еврейскія труппы перехали въ Румывію, Галицію и другія мста, но здсь условія для нихъ были не очень благопріятны. Были попытки какъ-нибудь обойти это запрещеніе, давали еврейскія пьесы подъ нмецкими названіями, но администрація скоро замтила эту мистификацію, и попытка эта не удалась. Еврейскій театръ вмст съ массой эмигрантовъ вынужденъ былъ переселиться въ Америку, и здсь онъ нашелъ себ убжище и сталъ развиваться въ боле благопріятномъ направленіи.
Первая еврейская труппа прибыла въ Америку въ 1884 г., проигравъ нкоторое время предварительно въ Лондон. Другія труппы появились тутъ позже и играли въ Нью-Іорк и другихъ центрахъ еврейской иммиграціи Соединенныхъ Штатовъ. Въ одномъ Нью-Іорк имется теперь около сотни профессіональныхъ актеровъ, играющихъ въ трехъ еврейскихъ театрахъ.
Въ Америк еврейскіе драматурги сначала шли по слдамъ Гольдфадена, но были всегда еще ниже его. Главные мстные ‘поставщики’ театральныхъ пьесъ, Латейнеръ и Горовицъ, написали несмтное количество ихъ (около 250). Вс он составлены по одному шаблону и лишены литературнаго значенія. И историческія пьесы, имющія цлью прославлять прошлое еврейства, и бытовыя, рисующія борьбу отцовъ и дтей въ гетто, и романическія — вс представляютъ или мелодрамы, лишенныя психологическаго наблюденія и правдивости въ описаніи характеровъ, или же фарсы, въ которыхъ остроты и словечки, часто грубыя и скабрезныя, должны были щекотать мало развитый вкусъ массы. Куплеты, танцы, пышныя декораціи составляютъ неотъемлемую часть этихъ пьесъ, и отъ нихъ главнымъ образомъ завислъ и успхъ этихъ пьесъ. На-ряду съ пьесами Латейнера и Горовица, къ которымъ надо еще прибавить пьесы Шайкевича (Шомера) и нкоторыхъ другихъ, мене извстныхъ, авторовъ, еврейскій театръ въ Америк давалъ еще пьесы, переведенныя съ иностранныхъ языковъ. Большой успхъ на еврейской сцен ‘Уріэля Акосты’ побудилъ директоровъ театровъ, вчно гонявшихся за новинками, поставить на сцену классическія русскія, нмецкія и англійскія пьесы. Опытъ этотъ удался: пьесы Толстого, Шиллера и другихъ иностранныхъ авторовъ, боле или мене хорошо переведенныхъ, получили право гражданства на еврейской сцен, и хотя он ставились не такъ часто, какъ пьесы Латейнера или Горовица, он все-таки двинули впередъ развитіе еврейскаго театра и способствовали развитію вкусовъ публики.

 []

Но боле другихъ способствовалъ развитію еврейскаго театра, поднявъ его изъ низкаго и пошлаго положенія, въ которое онъ все боле и боле опускался, драматургъ Яковъ Гординъ {Яковъ Гординъ родился въ 1833 году въ Миргород (Полтавской губ.). знаменитой родин Гоголя. Свою литературную карьеру онъ началъ, какъ сотрудникъ въ русскихъ газетахъ. Въ 1879 году онъ сдлалъ попытку основать въ Елисаветград особую секту, ‘библейское братство’. Адепты этой секты исповдывали главнымъ образомъ религіозныя и соціальныя идеи Л. Н. Толстого и искали примиренія между іудаизмомъ и христіанствомъ. Этому движенію, которое съ самаго начала встртило сильное сопротивленіе въ еврейскихъ кругахъ, окончательный ударъ нанесли погромы 1881 года. Въ 1891 г. Гординъ переселился въ Америку съ цлью основать тамъ колонію на коммунистическихъ началахъ. Но здсь онъ встртилъ рядъ неудачъ, и онъ отдался исключительно еврейской драматической литератур. Его первая пьеса ‘Свобода’ поставлена была въ Нью-Іорк въ 1892 г. Съ тхъ поръ онъ написалъ боле 50 пьесъ, изъ которыхъ не вс, впрочемъ, были напечатаны. Онъ написалъ еще большее количество статей въ разныхъ еврейскихъ журналахъ.}. Это не былъ, правда, творческій умъ, и въ своихъ пьесахъ онъ большею частью приноравливалъ къ еврейской сцен драмы иностранныхъ авторовъ {‘Миреле Эфросъ’ — лучшая піеса Гордина — представляетъ переработку Шекспировскаго ‘Короля Лира’. Въ его ‘Got, Mensch un Teufel’ (Богъ, человкъ и діаволъ) — въ русскомъ перевод ‘Сатана’ — чувствуется сильное вліяніе ‘Фауста’ Гете. ‘Uie schewuah’ — передлка ‘Извизчика Геншеля’ Гауптмана. ‘Minna’ — переработка ‘Норы’ Ибсена. Гординъ переработалъ также для еврейской сцены ‘Hernani’ и ‘Ruy Blas’ Виктора Гюго, ‘Натана Мудраго’ Лессинга, ‘Коварство и Любовь’ Шиллера, ‘Ревизора’ Гоголя, ‘Медею’ Грильпарцера и нсколько пьесъ Островскаго.}. Но онъ не довольствовался однимъ только заимствованіемъ общей идеи пьесы, онъ передлывалъ еще и ея мораль. Обстановка его пьесъ, главныя и второстепенныя лица, вс детали, даже самыя незначительныя, взяты имъ изъ еврейской жизни и изображены правдиво и точно.
Гординъ, несомннно, находился подъ значительнымъ вліяніемъ русскихъ реалистовъ, и даже въ тхъ пьесахъ, гд онъ, подражая тому или другому иностранному писателю, вводитъ романтическіе или фантастическіе элементы, онъ все-же остается реалистомъ. Кром того, Гординъ обладалъ въ высокой степени техникой и знаніемъ сцены. Его діалоги полны движенія и часто очень остроумны. Языкъ его силенъ и выразителенъ, хотя нсколько сухъ и суровъ.
Пьесы Гордина разыгрывались главнымъ образомъ труппой Якова Адлера, одного изъ самыхъ знаменитыхъ еврейскихъ артистовъ. Интеллигентскіе элементы нью-іоркскаго гетто, питавшіеся большею частью русскими авторами, увидли въ Гордин и главномъ истолковател его пьесъ представителей особенно дорогого имъ искусства, которое имъ впервые пришлось увидть на еврейской сцен. Къ сожалнію, кром интеллигенціи, надо было считаться еще съ прочей публикой, привыкшей къ представленіямъ американскихъ музикъ-халловъ и еврейскихъ театровъ Латейнера и Горовица. И Гордину по-невол приходилось самому сочинять фарсы и мелодрамы, вводить въ лучшія свои пьесы водевильные и мелодраматическіе элементы, безъ которыхъ, по мннію актеровъ, нельзя было разсчитывать на успхъ.
Подобно великому русскому драматургу Островскому, подъ вліяніемъ котораго онъ особенно находился, Гординъ чаще всего браль сюжетами для своихъ пьесъ семейныя драмы. Благородная и достойная мать, унижаемая своими дтьми (‘Миреле Эфросъ’), богачи, оставляющіе своихъ бдныхъ родственниковъ (‘Сирота Хася’), женщина, постоянно унижаемая и доведенная, наконецъ, до безумія и убійства своимъ деспотомъ мужемъ (‘Убой’) — таковы сюжеты его пьесъ.
Въ драм ‘Богъ, человкъ и дьяволъ’ (въ русскомъ перевод ‘Сатана’) Гординъ пытается разработать боле сложную тему философскаго характера. Піеса начинается прологомъ на неб. Богъ спрашиваетъ у сатаны, что длается на земл. Отвтъ очень пессимистическій: ‘Люди, какъ всегда, состоятъ изъ Авелей и Каиновъ, первые, какъ и раньше, даютъ себя убивать, а вторые убиваютъ’. Но Богъ недоволенъ этой характеристикой врага рода человческаго. Вотъ въ город Дубровн живетъ бдный еврей, Гершеле. Онъ — ‘сойферъ’, т. е. переписчикъ свитковъ Торы, и въ пот лица своего зарабатываетъ свой хлбъ. Онъ такъ благочестивъ, ведетъ такой святой образъ жизни, что ‘самый могущественный изъ боговъ только можетъ радоваться такому преданному слуг’. Сатана берется свернуть съ правильнаго пути даже такого святого человка, какъ Гершеле, и на вопросъ, какими средствами онъ думаетъ достигнуть этой цли, онъ отвчаетъ: ‘Ты позволилъ испытать врнаго слугу твоего Іова посредствомъ страданій. Но… еврея нашего времени не запугаешь страданіями. Докторъ Фаустъ продалъ мн душу свою за одинъ мигъ наслажденія. Но это средство можетъ дйствовать только на неевреевъ: еврей дорого не заплатитъ за наслажденіе. Боже всемогущій, позволь мн испытать его посредствомъ денегъ, да, посредствомъ денегъ. Даже люди свободные, имющіе отечество, славу, силу, жертвуютъ всмъ ради денегъ. Тмъ боле пойдетъ на это еврей, который не иметъ другихъ средствъ удовлетворить свое самолюбіе, другихъ гарантій жизни, кром богатства’. Прологъ на этомъ кончается, и сатана съ разршенія Бога принимается за выполненіе своего замысла. Въ первомъ дйствіи, онъ подъ именемъ Мазика (вредитель) является въ домъ Гершеле и уговариваетъ его купить лотерейный билетъ. Гершеле выигрываетъ большую сумму и въ компаніи съ Мазикомъ, сдлавшимся его другомъ и неразлучнымъ совтникомъ, принимается за разныя коммерческія дла. Подъ вліяніемъ и внушеніемъ этого друга своего, Гершеле постепенно опускается нравственно, характеръ его портится. Онъ разводится съ любящей его женой, женится на молодой и красивой Фрейд, становится грубымъ и жестокимъ по отношенію къ своему старому отцу, бадхону Лейзеру, который постоянно стоитъ передъ нимъ, какъ живой упрекъ въ его новой жизни, знать не хочетъ больше своихъ прежнихъ товарищей, которые, разоренные, стали рабочими на его фабрик, гд онъ эксплоатируетъ ихъ самымъ безсовстнымъ образомъ. Мазикъ потираетъ себ руки, воображая, что его игра выиграна уже. Но его торжество еще преждевременно. Богатство, правда, ослпило Гершеле на нкоторое время, заставило его надлать рядъ ошибокъ, но оно не могло измнить основы его души, не могло вытравить впечатлній его воспитанія и прежней жизни. И когда одинъ молодой рабочій, сынъ лучшаго друга Гершеле въ дни его бдности, изувченъ былъ на его глазахъ машиной на это фабрик, онъ, не знавшій, съ тхъ поръ, какъ разбогатлъ, ни одной минуты настоящаго счастья, убждается, что онъ попалъ въ тупикъ, изъ котораго одинъ только исходъ — смерть. Когда Мазикъ нашелъ его повшеннымъ на крючк его кассы, онъ съ горечью заявляетъ, что ‘и могущество денегъ ограничено, что съ ихъ помощью можно обмануть человка, извратить его, искалчить его душу, но невозможно окончательно ее погубить’.
Въ 4-актной исторической драм ‘Элиша бень Абуня’ {Elische ben Abue. Drama въ 4-хъ актахъ. изд. ‘Internationale bibliotek’.} Гординъ возсоздалъ трагическую фигуру знаменитаго талмудическаго ученаго, жившаго въ первой половин II вка и объявленнаго еретикомъ за свои увлеченія идеями греческой философіи. Главный герой пьесы и нкоторыя второстепенныя лица изображены съ большой проницательностью и исторической правдой. Таковы: Рабби Мейеръ, ученикъ Элиши, остающійся врнымъ народу, но въ то же время не покидающій учителя, котораго онъ понимаетъ, величію души котораго онъ поклоняется, Басборисъ, жена Элиши, нчто въ род еврейской Ксантиппы, жизнерадостный босякъ Товій, который хвастается, что онъ все иметъ, такъ какъ ничего ему не нужно, и мрачный ‘братъ Симеонъ’, постоянно повторяющій, что ‘міръ — жалкій домъ въ развалинахъ, жизнь — темная дыра, а наша единственная радость — въ слезахъ и молитв’. Оба послдніе принадлежать къ первымъ іудео-христіанамъ, и Элиша указываетъ на нихъ талмудистамъ съ предостереженіемъ, что ‘это капли, уже упавшія съ еврейской чаши, такъ какъ эта чаша слишкомъ переполнена всякаго рода законами, предписаніями, запретами и ограниченіями’. Таковъ и старый ‘Рошъ Іешибо’ (ректоръ іешивы), живущій жизнью народа и въ своемъ лиц воплощающій національныя страданія еврейскаго народа, угнетаемаго Римлянами. Все это живыя лица, дышащіе исторической правдой. Это, несомннно, одна изъ самыхъ оригинальныхъ пьесъ Гордина. Гораздо слабе его ‘Незнакомецъ’, рисующій невдомыя таинственныя силы, отъ которыхъ зависитъ жизнь человка. Авторъ тутъ не сумлъ выдержать общаго тона до конца, и слишкомъ прозрачна зависимость отъ ‘Жизни человка’ Леонида Андреева.
Въ общемъ роль Гордина въ еврейскомъ театр была очень благотворна. Онъ первый сдлалъ попытку противоставить дтскимъ и безсмысленнымъ пьесамъ первой эпохи серьезныя и реалистическія произведенія. Но превосходя всхъ почти другихъ авторовъ еврейскаго театра литературной воспитанностью и добрыми намреніями, онъ остался все-таки только хорошимъ техникомъ сцены, весьма правда, интеллигентнымъ, но мало оригинальнымъ. Кром того, онъ не всегда могъ устоять противъ требованій своей публики. Въ біографической замтк, написанной имъ для еврейскаго сборника ‘Еврейская сцена’ {Die jdische bhne, herausgegeben zum zehnjaehrgen jubilaeu m vua dem jdischen theater. New—York, 1897. Ct. Erinnerungen vun. I. Gordin.} (Нью-Іоркъ 1897 г.), изданнаго къ десятилтнему юбилею еврейскаго театра, Гординъ указываетъ причины, мшавшія развитію этого театра. Въ простыхъ словахъ, проникнутыхъ горечью человка, одиноко боровшагося за любимое дло, онъ самъ говоритъ и о слабыхъ сторонахъ своей дятельности. ‘Я хочу публично заявить, что еврейскій театръ никогда не будетъ нормально развиваться, пока большинство еврейской интеллигенціи будетъ игнорировать эту столь важную для народной массы проблему, какъ развитіе серьезнаго, литературнаго еврейскаго театра. Еврейскій театръ, несмотря на то, что его публика насчитываетъ сотни тысячъ, не можетъ надяться на появленіе писателя съ сильнымъ талантомъ, пока большинство его авторовъ будутъ люди, какъ я, люди, ставшіе драматургами случайно, пишущіе пьесы, потому что условія ихъ жизни къ этому вынуждаютъ, и, какъ я, остающіеся одинокими, видя кругомъ только невжество, зависть, вражду и злобу’. Роль Гордина въ большей части его произведеній, только переходная. Онъ улучшилъ вкусъ публики, онъ поставилъ передъ публикой и авторами задачу истиннаго и серьезнаго искусства, но самое это искусство еще далеко до своего осуществленія.
Съ 1908 г. запрещеніе еврейскихъ представленій больше не примняется. Еврейскія труппы играютъ во многихъ большихъ городахъ еврейской черты осдлости. Появились и драматурги. Шоломъ-Алейхемъ написалъ нсколько театральныхъ пьесъ-шутокъ: A doktor! Spass in ein act, Masel tow!а comdie In 1 act, Agenten, а spass in 1 act. Въ этихъ пьесахъ замтна наблюдательность, остроуміе и движеніе, но темы разработаны довольно поверхностно. Большее литературное значеніе иметъ его пьеса ‘Znseit un zerspreit’ (Разсянные и разбросанные), картины изъ еврейской жизни въ 3-хъ актахъ. Въ этой пьес трактуется вопросъ объ антагонизм между ‘отцами и дтьми’ въ гетто. Отецъ, Мейеръ Шалантъ, богатый коммерсантъ, и его дти, изъ которыхъ одни отдались революціонному и національному движенію, другіе — вольнодумцы, для которыхъ законы старой морали не писаны, говорятъ на разныхъ языкахъ, другъ друга не понимаютъ. Кончается пьеса сильнымъ драматическимъ эффектомъ. Въ моментъ сильнаго возбужденія, отецъ Шалантъ видитъ, что силы его оставляютъ, энергія истощается. Кругомъ въ семь его разбродъ: его любимый сынъ, Володя, арестованъ, другой сынъ, Хаимъ, отправляется въ Палестину и хочетъ сдлаться земледльцемъ, дочь его, Хана, не хочетъ выходить замужъ, а думаетъ отправиться въ Бернъ учиться, старшій сынъ, Матвй, проводитъ все время въ кутежахъ въ клубахъ, въ обществ подозрительныхъ товарищей, старшая дочь, Флора, убжала со своимъ возлюбленнымъ. Старикъ разбитъ. Онъ никакъ не можетъ понять, что за враждебныя силы вступили въ его семью, разбили его домъ, разрушили счастье его семьи, его жизнь. Въ отчаяніи онъ съ плачемъ обращается къ своей жен: ‘Малка, гд наши дти?’ И мать въ такомъ же отчаяніи и гор отвчаетъ: ‘Наши дти?! Они ‘разсяны и разбросаны’ по всмъ морямъ!’..
Молодые писатели какъ въ Россіи, такъ и въ Америк, также дали нсколько вещей, обнаруживающихъ значительный художественный талантъ ихъ авторовъ. Таковы пьесы Шолома Аша, Переца Гиршбейна, Пинскаго и Либина. Пьесы Аша, какъ ‘Богъ месть’, ‘На пути въ Сіонъ’ и другія, переведены на русскій и нмецкій языкъ и пользовались большимъ успхомъ на русскихъ и нмецкихъ сценахъ. Пьесы Гиршбейна, написанныя въ модернистскомъ стил, въ дух Метерлинка, представляютъ большой художественный интересъ. Пьеса Пинскаго, ‘Семейство Цеви’, одно время надлала много шума въ еврейской литератур, хотя художественныя достоинства ея совсмъ не такъ значительны. Горячіе сторонники еврейскаго театра и еврейскаго языка надются, что для этого театра открывается новая эра, которая самымъ демонстративнымъ образомъ докажетъ всмъ скептикамъ жизненность и богатство этого языка. Будущее покажетъ, насколько оправдаются эти надежды.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека