Исторіософія г. Карева.
Исторіософія г. Карева.
(‘Основные вопросы философіи исторіи’. Ч. I и II, второе переработанное изданіе. Спб., 1887 г.)
|
|
T. I, стр. 130. |
|
|
Ibid., стр. 152. |
П. М.
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1887
Историософия г. Кареева, П. М., Год: 1887
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Мста, выписанныя въ эпиграф, показываютъ, что г. Каревъ предвидлъ возможность возраженій такого рода, какія предлагаются въ настоящей стать, если предвидлъ, то, очевидно, онъ позаботился себя оградить со стороны этихъ возраженій. Онъ, повидимому, и огражденъ отъ нихъ достаточно, потому что все, что мы могли бы сказать ему, идетъ не противъ того, что онъ знаетъ, а противъ того, во что онъ вритъ. Вотъ почему мы не имемъ въ виду новою критикой вызывать автора на новое ‘исповданіе вры’, какъ онъ назвалъ самъ свой отвтъ прежнимъ критикамъ, его вра намъ достаточно ясна, дло идетъ только о пропаганд этой вры и объ ея ‘объективной’ убдительности.
Безъ насъ и до насъ автору возражали не мало. Новое, второе изданіе его книги представляетъ, однако, измненія только въ выраженіяхъ и въ веденіи доказательствъ, мннія автора остались прежнія. Виноватъ ли въ этомъ авторъ, или его критики, мы разбирать здсь не будемъ, замтимъ только, что, принимаясь сами за критику, мы займемъ положеніе нсколько иное относительно теоріи автора. Положеніе его критиковъ затруднялось тмъ, что они сами отчасти, иди и вполн, врили въ то, во что вритъ и г. Каревъ, попробуемъ не поврить и будемъ искать доказательствъ. Для облегченія задачи, мы примемъ безъ возраженій терминологическія нововведенія автора, оставимъ въ сторон и всю критическую часть сочиненія и остановимся только на конструктивной.
Авторъ исходитъ изъ положенія, что для той безконечно-сложной ткани переплетающихся между собою нитей и параллельныхъ процессовъ, которая называется исторіей, нельзя искать объясненія въ какомъ-нибудь одномъ закон или план, закона нтъ, потому что есть законы, свойственные каждому изъ такихъ параллельныхъ процессовъ, а такъ какъ эти элементарные процессы суть или процессы психологическіе, или процессы соціологическіе, то и ихъ законы выходятъ изъ области исторіи въ область соціологіи и психологіи. Вслдъ за Миллемъ авторъ думаетъ, что такая сложность историческихъ явленій длаетъ пріемы индукціи при изслдованіи ихъ недостаточными.
Такое начало очень заманчиво. За недостаточностью индуктивныхъ пріемовъ можно считать возможнымъ построить дедуктивно, на основаніи законовъ психологическихъ и политико-экономическихъ, преемственную связь нкоторыхъ психическихъ и матеріальныхъ состояній человческаго общества и затмъ слдить въ конкретныхъ историческихъ процессахъ за видоизмненіями этой дедуктивно построенной преемственности. Въ возможности такого построенія нтъ основанія отчаяваться. Но это, во всякомъ случа, дло очень трудное. Если съ политической экономіи не выходило со времени Смита ни одного замчательнаго труда, который бы не подготовлялъ матеріала для такой дедукціи, то психологія, можетъ быть, далеко еще для нея не созрла, только элементарные психическіе процессы трактуются научно, и то только по отношенію къ психологіи представленій, психологія чувствованій едва начинаетъ разрабатываться, въ остальномъ эта наука не иметъ ни общепринятаго описанія, ни общепринятой терминологіи и классификаціи своихъ явленій. Такимъ образомъ, задавшись указанною задачей, изслдователь въ настоящее время врядъ ли можетъ выставить что-нибудь, кром гипотезы, боле или мене вроятной.
Но къ такой постановк вопроса г. Каревъ боле не возвращается. Повторивши мысль Милля о недостаточности индуктивныхъ пріемовъ для объясненія исторіи, онъ затмъ вовсе обходитъ вопросъ о возможности научной дедукціи. По нкоторымъ выраженіямъ въ его книг можно предполагать, что онъ не считаетъ такой дедукціи невозможною, у него срываются фразы о пониманіи исторіи ‘по категоріямъ законовъ соціологіи и психологіи’. Но его руководящія мысли ведутъ читателя прямо въ противоположную сторону. Въ исторіи,— доказываетъ г. Каревъ,— нтъ закона, нтъ плана, по которому бы она развивалась, нтъ внутренняго единства,— словомъ, нтъ ничего, что искали въ ней старые философы исторіи. Можетъ быть, отсюда слдуетъ, что вообще философія исторіи въ старомъ смысл теряетъ всякое право на существованіе, что философія исторіи нашего времени можетъ быть только абстрактною наукой объ обществ? Выводъ очень естественный, но г. Каревъ не хочетъ пожертвовать философіей исторіи. Подорвавши наше довріе къ прежнему содержанію ея, онъ ищетъ для нея новаго, при которомъ она снова должна сдлаться необходимой. Каково же должно быть новое содержаніе философіи исторіи? Разборъ этого вопроса составляетъ у автора нкоторое введеніе къ самой философіи исторіи. Изслдованіе о возможности и необходимомъ содержаніи философіи исторіи авторъ называетъ ‘исторіософіей’, этому предварительному изслдованію и посвящены два разбираемые тома.
Первый выводъ автора на этомъ пути — отрицательный. Философія исторіи не есть знаніе конкретныхъ явленій, составляющихъ содержаніе конкретной науки. Она не есть и знаніе законовъ человческаго общества, каковое составляетъ содержаніе паукъ абстрактныхъ — соціологіи и психологіи. И, однако, философія исторіи есть нкоторое знаніе. Какъ же относится это знаніе къ знанію конкретному и абстрактному, къ единственному извстному намъ человческому знанію?
Г. Каревъ начинаетъ отвтъ издалека. Между знаніемъ конкретнымъ и абстрактнымъ, точно, трудно указать третье особое знаніе. Но самые термины Конта — ‘конкретныя’ и ‘абстрактныя’ науки — не правятся автору. Они какъ будто указываютъ, что конкретное и обстрактное знанія различаются не по качеству своему, о только по степени. Г. Каревъ думаетъ иначе. Вс науки, по его мннію, изучаютъ что-нибудь одно: или законы, или явленія. Онъ предлагаетъ, поэтому, длить науки на ‘помологическія’, изучающія законы, и ‘феноменологическія’, изучающія явленія. Въ дйствительности, можно видть достоинство контовской терминологіи какъ разъ въ томъ, въ чемъ г. Каревъ видитъ ея недостатокъ. Конечно, всякое описаніе явленія, какъ бы оно конкретно ни было, будетъ всегда общимъ описаніемъ, будетъ, слдовательно, всегда въ нкоторой степени абстрактно: наши представленія есть уже плодъ нкоторой абстракціи. Въ этомъ смысл совершенно конкретнаго описанія и, слд., конкретной науки не существуетъ и не можетъ существовать. И съ другой стороны, всякій законъ, какъ бы абстрактенъ онъ ни былъ, всегда есть законъ нкотораго конкретнаго явленія, въ немъ только существующій и наблюдаемый. Однимъ словомъ, нтъ явленій безъ законовъ и нтъ законовъ безъ явленій. Г. Каревъ изъ этихъ понятій длаетъ какія-то сущности, онъ точно персонифицируетъ законъ, такъ что законъ начинаетъ у автора ‘управлять’ явленіями. Весьма возможно, что все это просто неточности выраженія и авторъ не думаетъ утверждать существованія закона ‘ante rem’, но эти неточности очень важны для теоріи автора: на этихъ неточностяхъ основано дленіе наукъ у автора на ‘изучающія законы’ и ‘изучающія явленія’. Споръ объ этомъ дленіи не есть споръ о словахъ, потому что самъ авторъ сознаетъ, что съ помощью его онъ ‘достигаетъ важныхъ результатовъ’ (т. I, стр. 11). Онъ вырываетъ пропасть между ‘помологіей’ и ‘феноменологіей’ для того, чтобы занять эту пропасть своею философіей исторіи. Если нельзя объяснить конкретныхъ явленій абстрактными науками, то г. Каревъ можетъ явиться кстати съ своимъ новымъ способомъ объясненія, напротивъ, если связь между ‘абстрактными’ и ‘конкретными’ науками непрерывна или должна быть такою, этотъ демаркаціонный туманъ разсевается и для ‘философіи исторіи’ не остается мста. Если мы не ошибаемся, проф. Троицкій именно это имлъ въ виду, когда на диспут г. Карева доказывалъ ему существованіе вторичныхъ ‘историческихъ законовъ’, кром законовъ соціологіи и психологіи, г. Каревъ въ своемъ отвт (Моимъ критикамъ) только исказилъ мысль оппонента своими иллюстраціями.
‘Знаніе должно быть копіей объективнаго міра. Но можетъ ли наука охватить знаніе всхъ явленій?’ — спрашиваетъ г. Каревъ (т. I, стр. 156). Если это значитъ, можетъ ли наука зарегистрировать всякій конкретный фактъ, отвчаемъ: конечно, не можетъ и не должна, потому что всякая конкретная наука есть только низшая степень абстрактной, всякая конкретная наука даетъ только общія описанія. ‘Не должна ли она (наука),— продолжаетъ авторъ,— сдлать въ немъ (матеріал) извстный выборъ, произвести извстную группировку?’ Смотря по тому, какова будетъ цль этой группировки и выбора: если эта цль совмстима съ пріемами абстрактной науки и группировка произведена правильною логическою операціей, то, конечно, ‘да’. Но авторъ продолжаетъ: ‘Въ такомъ случа, передъ творческимъ синтезомъ познающаго субъекта въ науку открываются настежь двери’… и дале такъ изображаетъ роль этого творческаго синтеза: ‘Творческій синтезъ можетъ создать цлый идеальный міръ нормъ, міръ должнаго, міръ истиннаго и справедливаго, съ которымъ будетъ сравниваться дйствительная исторія’ (т. I, стр. 156).
И такъ, вотъ то третье знаніе, которое должно занять средину между номологическимъ и феноменологическимъ: его орудіе — творческій синтезъ, его содержаніе — идеальный міръ нормъ, съ которымъ сравнивается дйствительная исторія. Необходимость этого знанія черезъ-чуръ торопливо доказывается въ приведенномъ отрывк тмъ, что объективное знаніе невозможно. Почему оно невозможно, почему понять явленія исторіи ‘по категоріямъ законовъ психологіи и соціологіи’ не значитъ имть объективное знаніе, почему, въ случа даже неимнія объективнаго знанія, мы въ прав замнить его какимъ-то другимъ,— ‘субъективнымъ, но не произвольнымъ’,— все это остается тайной автора. Но мы начинаемъ теперь понимать, о какомъ знаніи идетъ дло: научнаго знанія философія исторіи не даетъ, но такъ какъ наука сильна лишь по стольку, по скольку изучаетъ особо законъ, или особо явленія, а явленій объяснить законами, все равно, не можетъ, то необходимо другое знаніе, за недостаткомъ закона, это другое знаніе приложитъ норму къ явленію, дло будетъ идти не объ объясненіи исторіи, а объ ея оцнк, не о дедукціи изъ соціологіи и психологіи, а о пониманіи смысла исторіи, можетъ быть, и возможно, но недостаточно ‘понять ходъ исторіи по категоріямъ законовъ психологіи и соціологіи’ (т. I, стр. 130), однимъ словомъ, дло идетъ не о знаніи научномъ, а о знаніи философскомъ, о томъ, ‘что придаетъ философіи исторіи философскій характеръ окончательно’ (т. I, стр. 128). Что разуметъ авторъ подъ знаніемъ философскимъ? На этотъ вопросъ онъ отвчалъ многократно или, лучше, многократно повторялъ т же фразы: ‘творчество мысли въ умственной работ, имющей цлью знаніе, способно идти и дале (науки): кром отвлеченныхъ понятій, мы образуемъ еще идеи, творимъ идеалы, коимъ не соотвтствуютъ въ дйствительности ни отдльные предметы, ни цлые ихъ классы, мы можемъ строить знаніе, соединяя ею элементы по одной изъ многихъ формъ, допускаемыхъ его содержаніемъ, когда дйствительность не навязываетъ этой формы, мы создаемъ и такія гипотезы, которыя не могутъ быть проврены строго-научнымъ методомъ. Конечно, такія идеи, построенія, гипотезы не въ состояніи дать точности знанія: он служатъ для его объединенія, т.-е. для его полноты, стройности и цлостности, ибо знаніе неполно безъ знанія идеальнаго типа вещей, т.-е. того, чмъ он могутъ и должны быть, чтобы соотвтствовать своему назначенію, нами имъ приписываемому, знаніе и нестройно безъ приведенія въ порядокъ всей его области, оно лишено и цлостности безъ внесенія въ него объединяющаго начала. Вотъ такое-то творчество, сообщающее знанію полноту, стройность и цлостность, и представляетъ изъ себя главный признакъ философіи’ (т. I, стр. 123, ср. введ. V—VI и рчь передъ диспутомъ, напечатанную въ Русскихъ Вд. 1884 г., No 85, и въ брошюр Моимъ критикамъ, стр. II). И такъ, знаніе научное неполно, нестройно и нецлостно, а сдлать его стройнымъ и полнымъ мы можемъ только внеся точку зрнія идеала. Мы понимаемъ, что такое знаніе научное, признаемъ и законность точки зрнія идеала въ извстныхъ областяхъ, но чмъ должна быть эта гибридная форма знанія, основаннаго на наук, но поправленнаго идеаломъ, и почему это знаніе есть знаніе высшее, философское, мы понять не можемъ. Не понимаемъ также, что значитъ ‘строить знаніе но форм, допускаемой его содержаніямъ, но не навязываемой дйствительностью’. Сколько бы мы ни строили знаніе, мы не выйдемъ изъ сферы знанія, единственная форма построенія знанія, допускаемая содержаніемъ знанія, есть научная гипотеза. Если дйствительность ее не навязываетъ, тогда это должна быть очень плохая гипотеза. Но у автора процитированная фраза обладаетъ алхимическимъ свойствомъ превращать знаніе въ этическое требованіе, сказавъ эту формулу, которая, повидимому, ему очень понравилась, онъ считаетъ, что доказалъ, что было нужно, и побдоносно опровергнулъ противниковъ. Дйствительно, въ ней есть вс слова и термины философскаго жаргона, отчего бы, кажется, не быть въ ней и смыслу? Притомъ, отъ нея немножко и Кантомъ пахнетъ, есть только небольшая разница, тотъ свои логическія надстройки выводилъ изъ предловъ дйствительности и признавалъ за нимъ характеръ метафизическій, а г. Каревъ не хочетъ, чтобъ его считали за метафизика, и протестуетъ, когда его ‘философію’ называютъ скрытою метафизикой, его ‘философское’ знаніе умщается рядомъ съ научнымъ въ рамкахъ одной и той же дйствительности, переставъ быть знаніемъ метафизическимъ, которое могло еще имть нкоторый условный смыслъ, оно претендуетъ на роль какого-то знанія этическаго, за которымъ уже никакого смысла признать невозможно.
Вопросъ о томъ, зачмъ нужно искать смысла исторіи, разршается теперь авторомъ, какъ и слдовало бы. съ его точки зрнія, гораздо проще и ближе: нужно, потому что есть потребность, потому что ‘этотъ вопросъ существуетъ. Онъ поставленъ давно и ставится нын и впредь будетъ ставиться, пока человчество будетъ жить и мыслить’ (т. I, стр. 128). На это отвчать нечего, напомнимъ только слова самого автора: ‘доктрина, въ которой воплощались извстныя идеальныя потребности души, могла быть своего рода врой, но у всякой вры есть свои энтузіасты и свои скептики, свои фарисеи и индифферентисты’ (т. I, стр. 147).
Нтъ, отвчаетъ намъ г. Каревъ, наша субъективная доктрина можетъ быть обставлена научными доказательствами, мы можемъ выбрать руководящую идею, которая заключаетъ въ себ такой минимумъ субъективизма, въ коемъ субъективизмъ становится законнымъ {Чтобы пояснить читателю, незнакомому съ книгой г. Карева, что разуметъ авторъ подъ ‘законнымъ субъективизмомъ’, приводимъ слдующее мсто, въ которомъ этотъ законный субъективизмъ подвергается довольно тяжелому испытанію: ‘Гд искать нормальнаго субъективизма, если не полагать его въ точкахъ зрнія нмца или француза, католика или протестанта, феодала или буржуа, метафизика или позитивиста, общественнаго дятеля или кабинетнаго ученаго, націоналиста или государственника, экономиста или юриста? Я думаю, что просто въ человческой личности, какъ таковой, т.-е. освобожденной отъ указанныхъ случайныхъ опредленій. Смотрть глазами живой личности на исторію себ подобныхъ,— котъ что мы называемъ единственно законнымъ субъективизмомъ въ философіи исторіи’ (т. I, стр. 246—7).}, — словомъ, мы можемъ положить въ основу философіи исторіи идею прогресса.
Послдуемъ и мы за авторомъ. Если необходима субъективная точка зрнія и руководящая идея, почему именно иде прогресса должна достаться эта роль? Вводя эту идею, авторъ становится патетиченъ. ‘На этой высот философскаго отношенія къ исторіи умъ спускается изъ надзвздныхъ сферъ идеала на вершину горы, откуда взоръ охватываетъ всю исторію человчества: онъ не паритъ въ чистомъ эир идеи, онъ становится на твердую почву реальности, принося съ собою мрку для ея измренія. Эта мрка есть идея прогресса‘ (т. I, стр. 129). Можетъ быть, этотъ языкъ и приличествуетъ ‘философскому’ объясненію, но скептики и индифферентисты дожидаются доказательствъ. Однако, и черезъ эти доказательства г. Каревъ такъ же торопливо и неловко перескакиваетъ, какъ выше мы видли, съ доказательствами необходимости субъективной точки зрнія. Въ первомъ изданіи эти доказательства въ одномъ мст книги были собраны на одной страниц. Вотъ что можно выбрать, какъ доказательства, изъ перваго изданія: 1) ‘Почти вс философы видли смыслъ исторій въ самомъ общемъ его теченіи, которое называется прогрессомъ’. 2) ‘Если эмпирическое изученіе исторіи наводитъ насъ на мысль о прогресс, то это значитъ, что общее ея теченіе можетъ быть разсматриваемо какъ прогрессивное’. Отъ общей прогрессивности исторіи заключается затмъ о прогрессивности отдльныхъ составляющихъ ея элементарныхъ процессовъ психическихъ и соціальныхъ. 3) Но такъ какъ есть скептики и отрицатели прогресса, то ‘на эмпирической почв вопросъ ршаться не можетъ’… ‘Тутъ именно нужно подняться выше, постигнуть возможность прогресса въ немъ самомъ, какъ общей тенденціи духовной природы человка’ (т. I, стр. 243). Во второмъ изданіи авторъ опустилъ первое и третье замчанія, замнивъ ихъ лирическою тирадой, конецъ которой мы привели выше (т. I, стр. 128—9), неловкость втораго онъ тоже замтилъ, и передлалъ такъ: ‘уже эмпирическое изученіе исторіи наводитъ насъ на мысль о прогресс, заставляя разсматривать общее ея теченіе, какъ прогрессивное’. Въ другомъ мст перваго изданія авторъ развивалъ подробне второе изъ приведенныхъ доказательствъ и это мсто сохранено бо второмъ изданіи (т. I, стр. 157— 162).По смыслу этого доказательства, предпочтеніе при выбор руководящей идеи должно быть оказано той иде, которая указываетъ наиболе существенное въ исторіи. Мрило существенности есть повторяемость. То повторяющееся, что изучаетъ философія исторіи, есть повтореніе одного процесса разными народами, повтореніе перехода на высшую ступень однимъ и тмъ же народомъ. Но это и есть прогрессъ (‘и такъ, то общее, въ которомъ получаетъ смыслъ все индивидуальное, есть въ философіи исторіи прогрессъ человчества’). Эта аргументація (не говоря уже о томъ, что въ изложенной форм она принимаетъ за доказанное то, что требуется еще доказать) возвращается!къ предположенію, что идея прогресса добыта эмпирическимъ изученіемъ исторіи. По собственному признанію автора, для скептиковъ, пришедшихъ путемъ того же эмпирическаго изученія къ отрицанію прогресса, она неубдительна. Такимъ образомъ, для тхъ, кто нуждается въ доказательств, она ничего не доказываетъ. Остается, слдовательно, оставить эмпирическую почву и ‘подняться выше, постигнуть возможность прогресса въ немъ самомъ’? Довидимому, авторъ и считаетъ вполн убдительнымъ только третье доказательство (см. Моимъ критикамъ, стр. 26). Но тогда нужно разъяснить, что разумть подъ этою ‘общею тенденціей духовной природы человка’, обусловливающей возможность прогресса. Если здсь разумется какой-нибудь фактъ психической жизни, наприм., законъ самосохраненія, зачмъ тогда подниматься выше? Зачмъ не изслдовать этой тенденціи объективно, на ряду съ другими факторами исторической жизни? Если же разумть здсь точку зрнія идеала и подняться выше — значитъ самому стать на эту точку зрнія, тогда мы опять приходимъ къ ultima ratio субъективизма г. Карева, его категорическому императиву — практическому требованію тамъ, гд долженъ стоять теоретическій аргументъ. И, опять-таки, необходимости этой точки зрнія идеала въ человческой дятельности мы не можемъ отрицать, но не понимаемъ надобности прилагать ее къ исторіи. Идею прогресса съ деонтологической точки зрнія легче раскрыть, чмъ доказать самую приложимость въ данномъ случа деонтологической точки зрнія. Въ послдней глав перваго тома г. Каревъ и раскрываетъ это деонтологическое содержаніе по Спенсеру. Но Спенсеръ ограничиваетъ приложеніе своихъ идей областью личнаго поведенія, а г. Каревъ длаетъ поправку: ‘мы только распространяемъ его,— говоритъ онъ,— на то всеобщее поведеніе, изъ котораго состоитъ процессъ исторіи’. Только при такомъ распространеніи оно и теряетъ всякій смыслъ (т. I, стр. 453 по 1 изд.,во 2-мъ эти ссылки опущены).
Выведя въ первомъ том необходимость субъективной оцнки, основанной на иде прогресса, изъ высшихъ требованій духа, раскрывши понятіе прогресса изъ правилъ личнаго поведенія, г. Каревъ возвращается во второмъ том къ мысли вывести ‘общіе законы’ прогресса изъ данныхъ соціологіи и психологіи и построить такимъ образомъ содержаніе, ‘научную формулу прогресса’, на основаніи этихъ наукъ. Можетъ быть, тутъ мы встртимся, наконецъ, съ попыткой научной дедукціи?
Не будемъ заслонять вопросы автора своими и для большей ясности будемъ твердо помнить его общую цль. Что нужно ему отъ соціологіи и психологіи? Очевидно, не открытіе ‘общей тенденціи историческаго процесса’. Эта тенденція ему уже извстна: прогрессъ, по его собственному признанію, она указана ему его внутреннимъ чувствомъ, она подтверждена въ его глазахъ ‘эмпирическимъ изученіемъ исторіи’, раньше всякихъ справокъ съ психологіей и соціологіей. Мы припомнимъ, что самая прогрессивность въ психологическихъ и соціологическихъ процессахъ дедуцируется имъ изъ прогрессивности общаго историческаго теченія, такимъ образомъ, понятіе прогрессирующей личности не выводится, а вносится въ данныя соціологіи и психологіи. По нужно закону прогресса расчистить мсто среди законовъ эволюціи, прогрессирующей личности нужна обстановка. Этого-то пассивнаго матеріала, а не какихъ-нибудь внутреннихъ законовъ развитія духа и общества, ищетъ г. Каревъ въ соціологіи и психологіи.
Въ отдл, посвященномъ ‘природ человческаго общества и исторіи’, г. Каревъ не входитъ поэтому въ разборъ по существу какихъ-либо соціологическихъ и психологическихъ ученій. Онъ только опредляетъ общее содержаніе этихъ наукъ, устанавливаетъ понятіе ‘коллективной психологіи’, составляющей переходъ къ соціологіи, и для означенія явленій соціологіи вводитъ терминъ, уже употреблявшійся Шеффле и Спенсеромъ: ‘надъорганическія явленія’. Затмъ разбирается существенное содержаніе надъорганическаго порядка явленій и выводится, что таковое составляютъ ‘идеи’ и ‘учрежденія’, полне — ‘культурная группа’ и ‘соціальная форма’.
Противъ всего этого ничего нельзя было бы возразить, если бы г. Каревъ въ эти понятія не вводилъ нкоторыхъ признаковъ, существенно ихъ искажающихъ въ видахъ теоріи автора. Если говорятъ объ ‘надъорганической эволюціи’, или ‘надъорганическомъ порядк явленій’, разумя подъ этимъ всю совокупность явленій соціальной и коллективной психологіи, то этимъ включаютъ сюда и ‘личность’, личность оказывается, въ такомъ случа, подлежащею изслдованію въ тхъ же рамкахъ надъорганическаго порядка явленій. Но г. Кареву личность нужна какъ факторъ прогресса, поэтому онъ ее исключаетъ изъ надъорганическаго порядка. Для этого, прежде всего, онъ измняетъ терминологію: онъ говоритъ объ надъорганической сред, среда предполагаетъ дятеля. Затмъ, онъ надляетъ явленія надъорганическаго порядка признакомъ неизмняемости и постоянства. ‘Культура общества (понятіе, объединяющее идеи и учрежденія) есть ничто иное, какъ совокупность постоянно и единообразно повторяемыхъ его членами мыслей, поступковъ и отношеній, въ зависимости отъ психическаго взаимодйствія этихъ членовъ и условій общежитія’ (т. II, стр. 55). Этимъ опредленіемъ личность исключена изъ рамокъ культуры и противупоставляется ей, какъ начало дятельное, творческое, ‘начало движенія’. ‘Соціальная организація есть предлъ личной свободы, культурная группа есть предлъ личной оригинальности’ (ib., стр. 56). Сама въ себ органическая среда не носитъ начала измненія: ‘простая смна поколній (т.-е. чистобіологическое явленіе) не измняетъ надъорганической среды, потому что каждое поколніе ей необходимо подчиняется, перенимаетъ языкъ своихъ отцовъ, воспитывается въ ихъ взглядахъ, пріучается жить въ тхъ же отношеніяхъ. Формы надъорганической среды держатся подражаніемъ, переходящимъ въ привычку и повиновеніемъ авторитету’ (ib., стр. 64). Такимъ образомъ, личности принадлежитъ огромная роль въ исторіи: ‘въ исторіи все существуетъ чрезъ личность, въ ней и для нея’, это положеніе самъ авторъ считаетъ краеугольнымъ въ своей теоріи (Моимъ критикамъ, стр. 70). Мы собираемся возражать противъ пониманія личности, какъ единственнаго источника движенія, безъ котораго ‘нтъ исторіи, а есть лишь неизмнный бытъ’, но получаемъ въ дальнйшемъ разъясненія. Кром прогресса, создаваемаго усиліями личности, есть еще эволюція, т.-е. ‘развитіе духовной и общественной жизни по извстнымъ законамъ, которые изслдуются въ психологіи и соціологіи’. (Моимъ критикомъ, стр. 45). Законъ измненія, какъ эволюціи, авторъ вполн признаетъ, мало того, онъ даже ‘указываетъ именно на то, что дятельность отдльныхъ личностей нейтрализуется въ нкоторой равнодйствующей, боле или мене совпадающей съ тою линіей, по которой ведутъ общество законъ эволюціи и общія условія, въ какія общество поставлено’. Онъ самъ утверждаетъ, что ‘общія причины сильне частныхъ, и отдльныя личности не въ силахъ нарушить законы эволюціи’ (Моимъ критикамъ, стр. 46). Затмъ, если мы предположимъ, что у автора личная иниціатива является не мотивированной, безпричинной,— онъ опять намъ отвтитъ: ‘и по моей теоріи каждая иниціатива есть назрвшій плодъ извстной эволюціи въ обществ, и у меня иниціатива не съ неба сваливается, а есть продуктъ состоянія общества на данной ступени развитія, переработанный личною мыслью’. Наконецъ, личность у автора не есть правитель или великій человкъ: каждый членъ общества есть личность, поскольку онъ ‘освобождается отъ подчиненія сред’ (ib., стр. 73). Такимъ образомъ, граница между надъорганическою средой и личностью проходитъ не между реформаторомъ и массой, а въ каждомъ индивидуум, между системой его привычекъ и его способностью къ иниціатив. Корни этой иниціативы личности вс въ надъорганической сред, и, все-таки, личность является творцомъ исторіи. Психологически такого раздленія быть не можетъ. Методически, оно невыполнимо (не говоря уже о его безполезности, на что можно имть различные взгляды). Если бы авторъ разумлъ своею фразой, что ‘все существуетъ чрезъ личность, въ ней и для нея’, то обстоятельство, что личность является необходимымъ психическимъ медіумомъ, что все существующее существуетъ въ сознаніи, конечно, это было бы вн спора, хотя это былъ бы труизмъ. Но у него, какъ и прежде, смшаны здсь теоретическая точка зрнія съ практической. Надъорганическая среда — понятіе теоретическое, а личность у автора — понятіе практическое, если держаться послдовательно теоретической точки зрнія, протестующая личность потонетъ среди явленій надъорганическаго порядка, куда, рядомъ съ явленіями психической традиціи, должны быть отнесены и явленія личной иниціативы. Если выдерживать точку зрнія идеала, тогда нечего претендовать на научное значеніе термина личности. Совмстить же употребленіе термина ‘надъорганическая среда’ въ теоретическомъ смысл съ употребленіемъ термина ‘личность’ въ практическомъ невозможно, ибо первое поглощаетъ второе, а второе исключаетъ первое.
Какъ видимъ, г. Каревъ взялъ изъ психологіи и соціологіи немного,— всего три слова: надъорганическая среда, культурная группа, соціальная организація,— но дорогія слова! Вдь,
‘Eben wo Begriffe fehlen
Da stellt ein Wort zur rechter Zeit sich ein.
Mit Worten lsst sich trefflich streiten,
Mit Worten ein System bereiten,
An Worten lsst sieb trefflich glauben,
Yon einem Wort lsst sich kein Iota rauben’.
Оглянемся на пройденное пространство. Въ первомъ том была установлена точка зрнія идеала — идея прогресса. Во второмъ — содержаніе, въ которомъ проявляется прогрессъ, выведено изъ соціологіи и психологіи — установлено понятіе надъорганической среды. Г. Каревъ, мы видли, позаботился снабдить это понятіе такими признаками, чтобы оно какъ разъ пришлось обрзанными краями къ иде прогресса. Теперь остается ихъ соединить, во-первыхъ, и раскрыть ихъ взаимное отношеніе, во-вторыхъ, чтобы получить содержаніе и формулу прогресса. Соединяемъ: ‘историческій процессъ сводится къ взаимодйствію личности и надъорганической среды: это процессъ личной дятельности, перерабатывающей идеи и учрежденія, и процессъ надъорганической эволюціи, вліяющей на личную дятельность’. Но тогда, wozu der Lrm? Это нсколько боле тонкое выраженіе того, что мы давно изъ Гизо знали и что мы давно отбросили, какъ слишкомъ увренную въ себ схоластику понятій, притомъ, еще другъ друга задвающихъ: порядокъ и свобода, личность и общество.
Нетрудно оказывается вывести и формулу прогресса. Нужно только привести эту машину категорій въ движеніе. Если поперемнно побждаетъ личность и надъорганическая среда, то отдльные моменты побдъ должны составить послдовательныя ступени въ ход прогресса. ‘Это напоминаетъ гегелевскій законъ прогресса, по которому прогрессъ заключается въ послдовательности трехъ моментовъ — тезиса, антитезиса и сиптезиса. Тезисъ — самоопредленіе личности вн культурныхъ и соціальныхъ формъ, антитезисъ — подчиненіе ея идеямъ и учрежденіямъ надъорганической среды, синтезисъ — подчиненіе надъорганической среды личности, самоопредленіе личности съ помощью культуры и соціальной организаціи’ (т. II, стр. 270). Критики напали на автора за то, что, отвергнувши гегелевскую тріаду въ смысл плана исторіи, онъ принялъ ее для общаго хода прогресса. Но авторъ отвчалъ, что въ этомъ двойномъ отношеніи къ Гегелю ‘право, нтъ противорчія’. И, выслушавъ его, мы готовы ему поврить. Дло въ томъ, что своею теоріей прогресса онъ не думаетъ объяснять дйствительнаго хода исторіи. Онъ длаетъ изъ исторіи выборъ тхъ явленій, которыя ему кажутся ‘разумными’ и имющими ‘смыслъ’. Такого рода выборъ, конечно, ‘не вредитъ научности’, потому что ничего не иметъ общаго съ наукой, такъ что если это и забава, то забава невинная. Г. Каревъ съ большою теплотой чувства доказываетъ, что это полезно и даже необходимо, можно въ этомъ сомнваться уже по главному результату двухъ разбираемыхъ томовъ: мы получили, въ конц-концовъ, два избитыхъ положенія, которымъ авторъ тщетно пытается придать интересъ новизны.
Когда появится третій томъ, если только онъ появится, полная безплодность того, что разуметъ г. Каревъ подъ философіей исторіи, будетъ еще ясне, но уже теперь, по ‘исторіософій’ автора, мы можемъ судить о ней. Разорвавъ естественную связь между абстрактною и конкретною наукой, г. Каревъ превращаетъ прошедшее въ ‘книгу за семью печатями’, только для того, чтобы ввести въ эту область непроницаемаго свой законный субъективизмъ и имть удовольствіе любоваться въ прошломъ современными идеалами {T. I, стр. 271: ‘Философія исторіи есть критика прошлаго съ точки зрнія вашихъ идеаловъ’.}.
Самъ г. Каревъ лучше всего знаетъ эти слабыя стороны своей теоріи. Не дождавшись отъ критиковъ нападенія на эти именно стороны, онъ самъ наталкивалъ ихъ на возраженія и приглашалъ: ‘доказать пенаучность отдленія личности отъ надъорганической среды’, ‘разсмотрть къ принцип вопросъ о субъективизм’ и т. д. (Моимъ критикамъ, passim). Онъ упустилъ изъ вида только одно обстоятельство: не на критик, а на автор лежитъ onus probandi, авторъ долженъ доказать научность своихъ положеній, прежде чмъ критикъ станетъ доказывать ихъ ненэучность. Такихъ доказательствъ научности мы въ сочиненіи не видимъ, утвержденія автора появляются какъ-то сразу, per purum tonaus, и затмъ только переворачиваются на разныя стороны, въ послдней инстанціи авторъ прибгаетъ всегда къ одному аргументу: требованію чувства. Такъ какъ этотъ аргументъ можетъ устранить доказательство, по не можетъ замнить его, то дло критики можно считать оконченнымъ.