Истинное происшествие
Истинное происшествие
(Из Souvenirs de Felicie.)
——
Истинное происшествие, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1802
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Один из несчастных питомцев аббата л’Епе, именем Дарманс, сын норманнского дворянина, лишился отца на двадцатом году жизни, имел 10 тысяч ливров ежегодного дохода и поселился в прекрасном сельском домике близ Парижа. Рожденный глухим и немым, он заимствовал от добродетельного наставника все то, что могло некоторым образом утешить его в сем несчастии. Сама природа хотела, казалось, наградить Дарманса за свою несправедливость, осыпав его редкими благодеяниями. Он был прекрасен лицом, умен, чувствителен и великодушен, страстно любил чтение и рисовал очень хорошо, но удалялся от людей, чувствуя свои недостатки, и думая, что судьба осуждает его на вечное уединение. ‘Я не могу (рассуждал он) говорить с людьми, могу только быть им полезен делами. И так буду искать единственно тех, которые имеют нужду в благодеяниях, бедный, принимая их от меня, поймет мысль мою, хотя и не умею выразить ее. Несчастный, которого не могу утешить, увидит по крайней мере слезы мои’. Такие мысли служили отрадою великодушному Дармансу, и составили бы для него некоторый род счастья, без горестной мысли, что никогда любезная подруга не разделит с ним уединения. Видя прекрасную женщину, он всякий раз приходил в меланхолию, не смел глядеть на нее, и думал с грустью: она будет любить не меня!
В одно ясное майское утро Дарманс сидел под деревом в Венсенском лесу и смотрел в задумчивости на аллею против себя. Показывается молодая женщина — идет тихими шагами и ведет за руку мальчика лет двенадцати, Она казалась миловидною, и Дарманс вздохнул. Уединение и глубокая тишина в лесу располагали его к нежной чувствительности. Каждый новый шаг открывал ему новую приятность в незнакомке. Вдруг она спотыкается и падает… Дарманс летит к ней на помощь и видит ее лежащую на траве в обмороке. Она вывихнула себе ногу. Мальчик плакал и говорил, но Дарманс, не разумея его, вынул из кармана спирт и дал его нюхать незнакомке. Она через минуту открыла глаза — большие и прекрасные, но в них, вместо удивления (ибо молодой человек стоял подле нее на коленях) изображались одно равнодушие и меланхолия. Дарманс, не зная, что она вывихнула ногу, хочет поднять ее, берет за руку и видит, что незнакомка удивляется и краснеет… Сердце его затрепетало: он догадался, что она слепа.. Жалость и симпатия несчастья в одну минуту навеки привязывают его к миловидной незнакомке. Дарманс вынимает бумагу, пишет несколько строк и подает мальчику, который умел читать и писать. Тут они разумеют друг друга, и молодой человек узнает, что прекрасная Эрминия повредила себе ногу и не может идти, что мальчик есть брат ее и называется Леоном, что дом их недалеко оттуда. Дарманс пишет: укажи мне дорогу, берет на руки Эрминию (несмотря на ее легкое сопротивление) и несет с таким приятным чувством, которое было для него еще ново. Минут через десять Леон останавливается у ворот маленького, уединенного домика, стучит, и старая служанка отворяет их. Он бежит предуведомить свою бабушку… Дарманс идет за ним в маленькую, низенькую горницу и сажает Эрминию на большие кресла, с которых встала испуганная старушка, чтобы встретить внуку свою. Леон целует молодого человека, изъявляя ему сердечную благодарность. Дарманс нежно обнимает его и скрывается. — Домик был чист, но показывал бедность и недостаток: сие замечание могло только усилить нежную склонность доброго сердца. ‘Она бедна и прекрасна, думал молодой человек: если не буду супругом ее, то по крайней мере могу делать ей добро. Не знаю, как открыть ей мои чувства, как нам изъясняться, но если душа ее чувствительна, то мы верно найдем способ угадывать и разуметь друг друга’.
На другой день Дарманс послал к Эрминии корзинку с плодами и розами. Она приняла их с невинною радостью. Уже Эрминия брала живое участие в судьбе Дарманса, жалела об его несчастье, и чувствовала цену его добродушия. Сверх того Леон с восторгом описывал ей красоту, милый взгляд и любезность молодого человека… Эрминия ослепла на тринадцатом году. Медики сказали, что ей можно возвратить зрение посредством операции, когда она придет в совершенный возраст, то есть семнадцати лет. До сего назначенного срока оставалось тогда месяцев шесть. Вдова, мать ее, воспитывала ее с великим попечением, но за два года перед тем умерла, и бедная Эрминия чувствовала все бедствия сиротства. Живучи во всегдашнем уединении, она сохранила всю невинность детства, но сделалась только задумчивее и грустнее, оплакивала мать свою с таким же горем, как в первые дни сей ужасной потери, ибо ничто не могло рассеять ее печальных мыслей. Вечная тьма и вечное, унылое единообразие в жизни не давали ей чувствовать никакой перемены в свете, и время казалось Эрминии неподвижным.
Дарманс в тот же день пришел к ней. Восьмидесятилетняя старушка сидела на своих креслах, а внука (которой стало между тем гораздо легче) бренчала на старом, расстроенном клавесине и пела, но вдруг остановилась и закраснелась… Она услышала, что растворили дверь, почувствовала дух амбры, которую Дарманс клал в свою пудру, догадалась, что он пришел, и назвала его именем. Маленький брат ее удивился, и начав свою переписку, сказал о том Дармансу. Эрминия изъяснила им, что она узнала его по ароматам, и примолвила, что этот дух для нее всех лучше! Молодой человек в тот же вечер прислал ей коробочку с амброю. Она спрятала и сказала: боюсь к ней привыкнуть, тогда не буду узнавать Дарманса, не буду чувствовать, когда он приблизится ко мне или удалится. — Часто Эрминия без Дарманса открывала коробочку, нюхала и говорила: ах! мне кажется, что он здесь! Между тем из глаз ее катились слезы, но плакать было для нее любить: она столько плакала о матери! Уже давно в ее сердце и воображении любовь была нераздельна с горестью. Тогда новое чувство оживило свет для Эрминии, узнав Дарманса, она стала различать дни, поутру ждала с нетерпением вечера, а ночью, закрывая глаза, думала о завтрашнем дне.
Дарманс с своей стороны занимался только Эрминией. Сведав от Леона все обстоятельства ее жизни, он веселился мыслью, что лесть и похвала были ей неизвестны, и что она сама не знала своих прелестей. Дарманс услышал с радостью, что Эрминия надеялась снова получить зрение, с восторгом представлял себе ту минуту, в которую она увидит его, и с другой стороны боялся сей минуты, думая: ‘тогда Эрминия будет совершенна, тогда не останется никакого сходства между нами, я покажусь ей только несчастным… а мне уже мало сожаления!’ В присутствии Эрминии исчезали сии беспокойные мысли. Все сердца любили его в хижине. Он давал деньги служанке, шелк старушке (которая вязала прекрасные кошельки), игрушки Леону и цветы Эрминии. Зато весь дом был в движении, когда приходил Дарманс. Служанка бросалась отпирать двери, Леон бежал навстречу, обнимал его, садился к нему на колени, старушка развеселялась, Эрминия краснелась и вздыхала. Всякое утро она получала от него букет фиалок и носила его весь день. Ввечеру пили вместе чай: Дарманс требовал назад своего букета, Эрминия снимала его с груди, он обрывал цветы, клал их в воду и пил с чаем.
Дарманс тихонько велел настроить Эрминии клавесин. Леон просил ее играть. Нет, сказала она: я уже не люблю музыки. — Для чего же? спросил Леон: голос твой очень приятен. — ‘Что пользы! отвечала Эрминия со вздохом: теперь я хотела бы иметь другой талант, и если Бог когда-нибудь возвратит мне зрение, то прежде всего выучусь писать’. — Дарманс, узнав о сем разговоре, спешил в Париж к добродетельному наставнику слепых, и выпросил у него ту машину, посредством которой можно писать выпуклыми буквами и читать осязанием. Эрминия, слыша с неописанною радостью о сем изобретении, сделалась ученицею Дарманса: дивиться ли ее быстрым успехам? Она стала писать, изображать все буквы, начертала имя Дарманса — и скоро могла с ним изъясняться. Какое живейшее удовольствие для обоих! Они наслаждались совершенным счастьем двух любовников, которые наконец видятся после долговременной разлуки. Им не нужно было лучше узнавать друг друга: уже давно сердца их заключили союз нежности. Но преграда исчезла между ними: они имели удовольствие сообщать друг другу все мысли и чувства свои. Так прошло лето. Эрминия с нетерпением ожидала октября. ‘Через несколько дней, думала она, я увижу Дарманса или навсегда потеряю надежду видеть его!’
Дарманс взял на себя сыскать лекаря для сей важной операции, и в назначенный день привез лучшего парижского окулиста, велев ему взять с собою ученика своего, молодого прекрасного человека, ибо он хотел испытать чувство Эрминии. Любовь суеверна, чудеса не удивляют ее: она считает все возможным. Дарманс надел такой же кафтан и стал подле молодого ученика. Операция имела счастливейший успех: Эрминия получила зрение, и следуя первому движению, бросилась обнимать свою бабушку, Леона искала глазами своего друга, и увидела двух человек, равно миловидных, в одинаковых кафтанах, глаза их были одного цвета, но взоры их не одно изображали: Эрминия в ту же минуту сняла с груди своей букет фиалок и подала его — Дармансу, который с радостью в восторге схватил ее руку и поцеловал с сердечными, сладкими слезами.
Эрминия скоро выздоровела: счастье есть самый надежный лекарь. Дарманс хотел, чтобы она не смотрелась в зеркало без него, и прежде совершенного выздоровления. В доме было только одно маленькое зеркало, в которое смотрелись и старушка, и служанка, и Леон. Эрминия не велела носить его к себе. Дарманс, еще более прежнего влюбленный, более прежнего и беспокоился. ‘Итак она не сохранит уже любезного неведения своих прелестей! думал он: узнает себя и может возгордиться красотою, по крайней мере удивится ей, по крайней мере увидит ее действие во всех глазах, а я, видя ее предметом общего удивления, не могу слышать, что ей скажут, и что она будет отвечать, могу все вообразить, всего страшиться!’
Огорченный сими мыслями, и боясь сделать любовницу свою несчастною, Дарманс открыл ей сердце свое, и признался, что будет ревнив. ‘Нет, нет! (писал он) я не достоин быть твоим супругом. Позволь мне только любезная Эрминия, называть тебя милою сестрою, и стараться о твоем благополучии’… Ах! долго ли успокоить, долго ли разуверить человека, когда истинно любишь его! Сердце скажет, что надобно говорить, и даст всякому слову особенную силу. Эрминия двумя строками успокоила Дарманса, клялась отказаться от всех удовольствий, которых не могла делить с нежным другом своим, нетерпеливо хотела удалиться от света, от людей, и просила его ехать с нею навсегда в Нормандию, где было у него поместье.
Через два дня после того Дарманс пришел к Эрминии в 7 часов утра: поставил на стол большое закрытое зеркало, взял ее за руку и сорвал покрывало… Эрминия, взглянув, ахнула от удивления!.. ‘Как я выросла!’ сказала она, и смотрелась с видом удовольствия, которое терзало беспокойного любовника. ‘Как она радуется собою! думал он: какое приятное внимание во всех чертах лица! Ах! суетность есть живейшая страсть женщины!’… Эрминия не спускала глаз с зеркала, но вдруг заплакала, и взглянув на Леона, сказала: ‘Теперь вижу, что я похожа на матушку!’ Эрминия ничего более не заметила. Леон изъясняет Дармансу сие трогательное движение. Нежный любовник в восторге чувствительности упадает на колени перед нею: в сию минуту она казалась ему ангелом!
Дарманс женился на Эрминии, и поехал вмести с ее семейством в Нормандию. Эрминия в уединении наслаждается счастьем и добродетелями своими. Дарманс, нежный супруг и родитель, не жалуется на природу, но всякий день из глубины сердца благодарит Небо!
[Жанлис С.Ф. де] Истинное происшествие: (Из Souvenirs de Felicie), [Из ‘Nouvelle Bibliotheque des romans’. 1802. T.6] / [Сокр. пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.5, N 18. — С.85-96.