Виктор Широков.
Испытание временем
Виктор Широков.
Испытание временем
О творчестве писателя Н. Огнева
(настоящее имя — Михаил Григорьевич Розанов)
* * *
* * *
* * *
* * *
источник: ‘Наша улица’, No 3, 2004
Испытание временем, Широков Виктор, Год: 2004
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Время испытывает своих летописцев на прочность, на мастерство, испытывает не только сиюминутным умением выстоять на разлом и сжатие, но и подвергает серьезному испытанию на долговременную необходимость взыскательному читателю. Многие критики любили писать о ‘втором рождении’ в горниле революции советских писателей первого поколения и действительно никто из них не избег сокрушительного влияния пришедшей к власти идеологии на тематику, стиль и саму судьбу неистовых ревнителей российской словесности.
Н. Огнев — писатель сегодня малоизвестный, изрядно подзабытый. Впрочем, его повесть ‘Дневник Кости Рябцева’ была переиздана почти через тридцать лет после смерти автора издательством ‘Художественная литература’ и еще через двадцать лет — к 100-летию со дня рождения автора — издательством ‘Советская Россия’. Два переиздания за полвека. Прямо скажем негусто.
Да и прожил Н. Огнев ровно столько же — 50 лет. Столетие со дня его рождения прошло недавно без помпы и парада, благо новые времена не довлеют официозу и злоба дневи замешана сегодня скорее на забугорной литературе. По сегодняшним меркам писатель мало прожил и недолго писал — всего четверть века (с 1912 по 1938). Смерть его, а вскоре и великое испытание Отечества — Великая Отечественная быстро положили конец новым публикациям. Творчество Н. Огнева отошло в тень и может даже не казаться кощунственной мысль, что сам уход писателя из жизни был как бы своевременным, ибо почти все его друзья и коллеги по ‘Перевалу’ (литературной группе, существовавшей с 1924 по 1932 годы) были истреблены партийно-государственной машиной. Были уничтожены Иван Катаев и Николай Зарудин, А. Лежнев и А. Воронский, список этот можно продлить…
И все-таки произведения писателя не умерли, они прошли испытание временем. После воскрешения ‘Дневника Кости Рябцева’ (книги первой) на очереди вторая книга ‘Дневника’ (‘исход Никпетожа’) и рассказы Н. Огнева. Своеобразный язык, остро индивидуальная манера повествования, сказовость и одновременно жгучее внимание к тогдашней современности, непреходящий гуманизм и любовь к подрастающему поколению отличают его книги. Переиздание наследия Н. Огнева не только заполнит лакуну в литературном обиходе, восстановит литературно-историческую справедливость, но и, надеюсь, доставит нынешнему читателю немало приятных часов, явив серьезного и необыкновенно интересного собеседника.
Н. Огнев (настоящее имя — Михаил Григорьевич Розанов) родился 14 (26) июня 1888 года в семье присяжного поверенного в Москве. С семнадцати лет участвовал в революционном движении и, хотя не принадлежал к какой-нибудь определенной политической партии, неоднократно подвергался арестам и сидел в тюрьме.
С первых дней Октября Михаил Григорьевич отправился на фронт защищать завоевания Советов, сначала как агитатор 55 дивизии, потом как корреспондент армейских и центральных газет и журналов. Литературное творчество было следствием и продолжением его революционных взглядов, его общественной деятельности.
В 1896 году М. Розанов поступил в Поливановскую гимназию. Она считалась по тому времени очень хорошей, может быть, даже лучшей в Москве. Например, ее окончили Валерий Брюсов и Андрей Белый. В ней учились князья Долгоруковы и графы Бобринские, мануфактурщики Ясюнинские и сахарозаводчики Харитоненко. В Поливановскую гимназию, не боясь высокой платы за учебу, охотно отдавали своих отпрысков аристократы и буржуа, сюда же стремилась интеллигенция, как говорится. По традиции: здесь был высокий уровень образования.
Н.Огнев и четверо его братьев учились в этой гимназии бесплатно.
Его младший брат вспоминал, что с соучениками у братьев Розановых были сложные отношения. Их, что называется, не принимали. В том числе и по ‘демократическому’ внешнему виду мальчиков. Так Михаил, выходя из гимназии на улицу, на волю, первым делом заправлял черные ‘на выпуск’ форменные брюки в рыжие голенища сапог. Расстегивал куртку, — чтобы видна была цветная косоворотка.
Сергей Розанов (родной брат писателя и, кстати, автор знаменитых одно время ‘Приключений Травки’) вспоминал и о таком характерном случае: однажды младший брат М.Г. Розанова, второклассник, расхвастался перед товарищами, что Михаил пишет стихи. Один из его одноклассников на это заметил: ‘Твой брат — мужик’.
Мальчуган оскорбился и, сжав кулаки, бросился на обидчика, хотя противник был и выше, и сильнее. И — победил. Зачинщика драки потом наказали, заставив отсидеть после занятий еще два часа. Но этот проступок (драку) осудило не только гимназическое начальство, но и брат. Михаил сказал: ‘Дать оскорбителю в морду всегда полезно, но в этом случае для драки не было никаких причин. Что такое ‘мужик’? Мужик — это крестьянин. А крестьянин — это то же или почти то же, что рабочий. Скажи, пожалуйста, мог бы ты обидеться, если бы меня или тебя назвали рабочим?’
Уже в гимназии Михаил начал писать и даже печататься. В журнале ‘Успех’. Этот журнал, орган семьи Розановых, был основан аж в 1889 году. И регулярно выходил до 1916 года. Последний его номер появился в 1926 году. Первые пятнадцать лет своего существования журнал выходил в количестве 48 номеров в год. Лишь тираж его был неизменен — всегда один экземпляр.
В журнале ‘Успех’ было три основных раздела. Официальный — обзор внешней и внутренней политики. Отдел семейной хроники, куда заносились даже мелочи быта (например, ‘Что мы ели в течение недели?’). и отдел художественно-литературный. Первые свои произведения Н. Огнев напечатал именно в этом разделе.
Сотрудником семейного журнала он пребывал непрерывно. Кроме того, он руководил остальными коллегами (младшими шестью братьями и тремя сестрами).
В официальной печати впервые стихи за подписью Мих. Розанов ‘Песня о правде’ появились в газете ‘Правда Божия’, редактируемой известным тогда либеральствующим священником Григорием Петровым в 1905 году. Вскоре Михаил связался с революционными кружками и организовал печатание нелегального журнала ‘Красное знамя’. На его обложке был изображен рабочий с развевающимся знаменем в руках, стоящий на земном шаре. Рисунки, революционные стихи и художественная проза — всё принадлежало Михаилу Розанову. Вот отрывок из одного его сатирического стихотворения:
Бог-Отец пообедал. Все стихло в раю.
Все заснуло, и очень охотно.
И на плечи Бог голову свесил свою,
Пообедавши сытно и плотно.
Вдруг и крики, и шум. Расступилась толпа,
И пред троичность светлого лика
Два архангела душу втащили попа…
Поп орал безобразно и дико.
Издание журнала закончилось неожиданно. Как-то под утро вломились полицейские, устроили обыск. Михаила арестовали. Плакала даже кухарка, бегала потом в участок, носила передачи.
Братья Михаила, собирая после обыска вещи, разбросанные по комнате, нашли записную книжку, на которой была надпись: М.Г. Розанов. Дневник. 1905. Вот он — очевидный исток будущих дневников героев Н. Огнева: Кости Рябцева, Сильвы Дубининой и Калерии Липской.
Вскоре Михаил бежал из тюрьмы. Был в подполье, затем скрывался в Финляндии. Вернулся он в Россию для революционной дальнейшей работы, причем по паспорту на имя купеческого сына Александра Александровича Куприянова, 27 лет. На первой же станции его арестовали вновь. Жандармский офицер сказал ему: ‘На вас костюм максималиста’.
Суд приговорил Михаила Розанова к году одиночного заключения в крепости, впрочем, с сокращением ввиду несовершеннолетия срока до 10 месяцев. Сидел Михаил в Бутырках. Где участвовал в издании тюремного журнала ‘Гудок’. Когда редактор журнала большевик Н.С. Каржанский был выпущен из тюрьмы, то передал свою ‘должность’ М. Розанову. После отсидки будущего писателя выслали под надзор полиции на родину. Благо, родина его была совсем рядом с тюрьмой в местности, называемой также Бутырками.
В университет после тюрьмы не принимали. Михаилу оставалось только самообразование, чем он интенсивно и занимался. Всю последующую жизнь до самой преждевременной смерти. Регулярное систематическое чтение не менее пятнадцати листов в день.
В годы наступившей реакции печататься молодому поднадзорному поэту было сложно и трудно. То мелькнет стихотворение в декадентской шебуевской ‘Весне’, то — рассказик в газете ‘Копейка’. Энергия искала выхода, и Михаил стал собирать ребят помладше, петь с ними песни, играть в диковинную тогда для Москвы игру — футбол, организовывал детские клубы. Последний род занятий полицией не преследовался, а городская управа даже назначила М. Розанова штатным руководителем детских игр и экскурсий.
А зимой 1911 года М. Розанов был приглашен литературным редактором журнала ‘Вестник Забайкальской железной дороги’ в далекий Иркутск. Он быстро превратил официальный ‘Вестник’ в литературно-художественный журнал. И кроме официальных приказов управления стал публиковать рассказы, стихи, бытовые зарисовки, статьи о спорте и внешкольном воспитании, написанные самим редактором.
Но ‘политический’ не мог долго быть редактором правительственного журнала. Власти все-таки разобрались и исправили нарушение. И М. Розанова отправили назад уже по этапу — из Сибири в Москву, в сопровождении жандарма.
В Москве опять увлекла Михаила газетная работа, организация детских площадок и клубов. Впрочем, особой воли не было. Надзор полиции и внедрение осведомителей охранки в среду знакомых опального писателя продолжались до Февральской революции.
Михаил сотрудничал вначале в газете ‘Столичная молва’, выходившей по понедельникам, куда он обязан был давать рассказ и одновременно репортаж о каком-либо воскресном происшествии. Большинство этих рассказов затерялось, и лишь некоторые вошли потом в послереволюционные сборники.
В 1913 году М. Розанов стал сотрудником большой ежедневной газеты ‘Утро России’. Как-то даже на Страстной площади появился плакат, анонсировавший: ‘В новогоднем номере ‘Утро России’ будет напечатан рассказ Мих. Розанова’.
В 1914 году, уже после начала войны М. Розанов не смог сочинять ура-патриотические ‘военные’ рассказы и отошел от газетной работы, целиком отдав себя московским детишкам. Он писал пьесы, которые сам и ставил в самодеятельном детском театре на Бутырках.
В конце 1916 года его призвали в действующую армию. Из-за высокой близорукости М. Розанов ‘действовал’ в качестве писаря. Февральскую революцию он встретил в орле. Демобилизовался и по приглашению армейского комитета третьей армии поехал агитатором на Западный фронт. Читал солдатам лекции по истории революционного движения, отвечал на множество разнообразных животрепещущих вопросов. Этой поре жизни посвящены страницы романа ‘Три измерения’ и ряд ранних рассказов.
Октябрь Михаил розанов встретил на пути с фронта в Москву. Сразу же он обратился в районный отдел народного образования и стал районным инспектором по народному образованию. Работа была трудная и интересная. Многое приходилось организовывать впервые. Например, комсомол. М. Розанов трудился в комсомольском клубе Рогожско-Симоновского района, вел здесь литкружок, занимался с комсомольцами драматическим искусством, писал пьесы, сценки, агитационные стихи. В течение полутора лет работал преподавателем литературы в одной из подмосковных школ.
В печати появились первые послереволюционные рассказы, навеянные недавними событиями: ‘Щи республики’, ‘Крушение Антенны’, ‘Евразия’… к этому времени относится и появление устойчивого псевдонима Н. Огнев, который. Впрочем, мелькал еще на страницах ‘Вестника Забайкальской железной дороги’. Надобность в постоянном псевдониме возникла из-за того, что в детском театре, где пошли пьесы М. Розанова, уже работал еще один Розанов, брат Михаила Григорьевича. Наибольший успеха выпал тогда на долю двух пьес Н. Огнева ‘Сказка Шахерезады’ и ‘Гайавата — вождь ирокезов’. Они долгое время не сходили с тюзовских сцен Москвы, Владимира, Киева и Харькова.
Вскоре у Н. Огнева возник замысел книги о подростке, входящем в жизнь, о рождении нового советского интеллигента. Работа в школе была оставлена. Через шесть месяцев возникли первые четыре листа (треть книги) ‘Дневника Кости Рябцева’. Они были отправлены в редакцию журнала ‘Красная новь’, который редактировал известный большевик, член партии с 1904 года, близкий знакомый В.И. Ленина, при непосредственном участии которого и был создан этот первый советский ‘толстый’ литературно-художественный и научно-публицистический журнал, Александр Константинович Воронский (1884 — 1943).
Впечатляющи следующие житейские детали, которые тоже упомянул в своих воспоминаниях брат писателя. Литфонд тогда не функционировал, и уважаемый автор ‘Дневника’, что называется, дошел до точки. Денег не было совершенно. Как-то Н. Огневу пришлось отдать в починку единственные сапоги, а жена его поехала в Москву (книга писалась в дачной местности ‘Влахернское’) продавать последнее — часы. Она вернулась поздно ночью. Часы привезла обратно. ‘Красная новь’ выслала автору гонорар и записку примерно следующего содержания: ‘Дневник’ — очень интересный человеческий документ. Он прекрасно отредактирован. Если встретится подобный материал, охотно напечатаем еще’.
Начало ‘Дневника Кости Рябцева’ пошло в отделе ‘От земли и городов’ на правах подлинного документа. Продолжение печаталось уже в отделе беллетристики.
Довольно быстро ‘Дневник Кости Рябцева’ (Книга первая. ‘Третья группа. Разбойничий форпост’) выдержал около десяти советских изданий, вышел на белорусском, украинском, английском, французском, немецком, испанском, еврейском, чешском и польском языках, был опубликован в Америке.
А.С. Макаренко позже писал: ‘Можно спорить о верности нарисованной здесь картины нашей школы в первые годы нэпа, но нельзя отказать этой книге в живом и здоровом остроумии, в удачно схваченном колорите юношеского общества’.
Литературные успехи Н. Огнева сочетались с педагогической и общественной деятельностью. Он был членом Моссовета, членом районных комиссий по выборам в Верховный Совет. Преподавал в Литературном институте. Вел отдел молодых в журнале ‘Октябрь’.
Двух дней Н. Огнев не дожил до своего пятидесятилетия. После непродолжительной болезни он умер 11 июня 1938 года.
Как это ни покажется странным сегодня, современники относили Н. Огнева к школе Андрея Белого и порой злословили, что в подобной прозе запутанность построения диктуется не столько сложностью сюжета, сколько желанием усложнения ради усложнения. И все-таки в своих лучших рассказах писатель органически соединял формальный поиск с почти очерковой точностью изображения происходящего, добиваясь подлинной стереоскопичности пространства прозы.
Одной из наглядных удач стал рассказ ‘Щи республики’, в котором мастерски показан мастеровой Петр Борюшкин. Он отправился в голодное время из города в деревню, чтобы обменять самогон и соль на картошку. И когда подвыпил, то зло и решительно высказал наболевшее: ‘Так бы и всегда надо. Я тебе, ты мне, вот и выйдут щи республики. А то бросаются, как псы, рвут кусок, каждый себе тащит. Засебятина! Это-то всякий может. Хозяйка, а хозяйка!.. Давай меняться. Хошь фунт на фунт — получай фунт на фунт. Я такой. Мне ничего не надо’. И словцо это ‘засебятина’ дорогого стоит! Вырастает оно до грандиозной метафоры социального рака, поразившего, в общем-то, правильные и неплохие мечты и идеи. Конфликт частного и коллективного надолго определил тематику произведений Н. Огнева.
Его проза, темпераментная, новаторски устремленная против течения квази-реалистического письма, несла в себе заряд и семена старой и вечной классики. Действующие лица его повестей и многих рассказов — дети, подростки, шкрабы (школьные работники). Н. Огнев высвечивал не только светлые. Оптимистические стороны действительности, но он отчетливо видел и по возможности стремился показать темное, уродливое, бесчеловечное. Как оставшееся в наследство от старого мира, так и вновь народившееся, переродившееся и социально несовершенное. Сплав приподнятой романтики и заскорузлого быта, драматическое несовпадение мечты и жизни, мельчайшие подробности детской психологии составляли силовой рисунок магнитного поля прозы писателя.
Впечатляющ фрагментарный рассказ ‘Павел великий’, где рельефно и выпукло запечатлен будущий государь — жертва обстоятельств, воспитания и политических интриг, чей характер трусоватого деспота выпестовался в промежутках между лицемерным вниманием фрейлин и необходимостью придерживаться строгих правил дворцового этикета. Что-то сологубовское и одновременно близкое к манере Б. Пильняка (особенно к его рассказу о Петре I) сквозит в узорном интерьере стилистики рассказа.
Думается, Н. Огнев не прошел в своем развитии и мимо писательского опыта А. Ремизова и Е. Замятина. Один из любимейших приемов писателя — эллипс, эллипсис, то есть пропуск во фразе легко угадываемого. Подразумевающегося слова. Кажется, дай ему волю, он бы в одно предложение уместил бы целый рассказ, выбросив за ненадобностью очевидное, всем известное. Наверное, с банальностью так и следует расправляться, только банальное в 30-е стало брать верх: и в литературе, и в жизни.
Суровая проза 30-х отменила задор и пролетарский пафос 20-х. Не к месту вскоре оказался и перебойный сказ Н. Огнева. Профессионально изощренный, он был не по нутру критикам лит. призыва, начетчикам и догматикам, казался им, видимо, интеллектуальным камуфляжем, скрывающим композиционные ребусы. В отличие от будущих ‘рабочих’ сказов П. Бажова и М. Кочнева (этим упоминанием я не хочу умалить значение данных писателей, дело в том, что время, эпоха, испытывая на прочность людей и искусство, выдвигает порой максималистические требования идеологической чистоты, своеобразного пуританства, когда каждый присягнувший вере по недомыслию или по хитрости стремится быть святее апостола или папы римского).
Нередко сюжет повествования тянется у Н. Огнева с ретардацией. Занимательность возникает из магических переливов фразы. Прихотливое течение мысли и страсти, пульсирующих по своим внутренним законам, определяет изощренность композиции. В споры героев искусно вмонтированы выдержки из газет, вставные новеллы, письма, усиливающие размышления и самих героев, и автора, чей голос при желании всегда узнаваем и слышен в контексте.
Читатель втягивается в диалог притяжением шума времени, словно в аэродинамическую трубу. Ритмика фразы, почти стихотворная разбивка её, неожиданный ракурс метафоры выдает неискоренимый поэтический темперамент автора (недаром Н. Огнев начинал со стихов). Время образует как бы единое время-пространство, в котором выстраиваются события, и это невиданное силовое поле фантастическим образом преобразует запечатленную действительность, возводя её во впечатляющий символ и, словно кровеносная система, пронизывая символикой все произведение полностью, связуя при этом многие, на первый взгляд малозначащие детали.
Н. Огнев при всей своей интеллигентности и скромности вовсе не был кабинетным человеком, он не стоял в стороне от литературной борьбы и общественной работы. Его повести и рассказы публиковались в ‘Красной нови’, в ‘Октябре’, многих других летучих изданиях той поры, наконец, он состоял членом литературной группы ‘Перевал’ и даже подписал в числе шестидесяти писателей декларацию группы, опубликованную во втором номере ‘Красной нови’ за 1927 год.
Принципы творческого моцартианства, искренности и интуитивизма и сегодня выглядят привлекательно, однако обособление и желание быть чуть ли не единственными выразителями революционного духа, да еще при этом постоянное подчеркивание своей преемственности с русской и мировой классической литературой вызвали тогда резкую атаку РАППа и других литературных группировок (и лефовцев, и конструктивистов). Среди ‘перевальцев’, считающих себя ‘содружеством писателей революции’ в разное время наличествовали Эдуард Багрицкий и Артем Веселый, Иван Катаев и Николай Зарудин, Александр Малышкин и Анна Караваева, Джек Алтаузен и Николай Дементьев, Петр Павленко и Михаил Пришвин, Александр Воронский и Петр Слетов, Д. Горбов и А. Лежнев… Точку в литературной борьбе поставило известное постановление ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года ‘О перестройке литературно-художественных организаций’. Был создан единый Союз советских писателей.
‘Дневник Кости Рябцева’ — главная и заветная книга писателя. Он сказал ею очень важную правду о времени и о своем молодом современнике. Неудивителен резонанс книги. Удивительнее её долгое забвение. Хотя пунктирно ‘Дневник’ очнулся и аукнулся даже в не менее его популярной ‘Вверх по лестнице, ведущей вниз’ американки Белл Кауфман.
Но вернемся почти на семьдесят лет назад. Дневник Кости Рябцева за 1923-1924 учебные годы показал тогдашнюю школу через восприятие пятнадцатилетнего ученика II-ой ступени. Школа раскрылась в движении. Было видно, как изменяются и растут ученики.
Роман-дневник сохранил лучшие свойства документальной прозы, ее исповедальность и нравственное воздействие, приобщение через самооценку героя к очищению души, к ‘увеличению’ души, к ее развитию и взрослению. Нравственная школа, воспитание личности в свете новых революционных идеалов была в 20-х годах не просто данью моде и казарменным традициям социалистического реализма, который еще и провозглашен-то не был, а — именно правдой жизни и новаторским писательским открытием этой правды.
Конечно, в ‘Дневниках’ Кости Рябцева (имеются в виду обе книги романа) есть свои зияния и пустоты, есть фигуры умолчания. Скажем, если об интересе подростка к вопросам пола написано немало страниц, искренних, чистых и точных, то о Боге, о проблемах соотношении личности и космоса говорится весьма скупо и зашифровано. Развитие духа, его способность к качественно новому состоянию нравственности есть предельно сконцентрированное и сдвинутое во времени восприятие собственного внутреннего опыта писателя.
Лев Толстой в свое время много размышлял о самоуправлении личности, о ‘сознании творимости жизни своею силой’, а Н. Огнева больше заинтересовали аспекты взаимодействия личности и общественных обстоятельств, моменты преодоления стихийности бытия силою нравственно цельного и чистого характера. Мораль не искусственная, не навязанная волею загипнотизированного большинства, а — вызревшая внутри индивидуума как следствие большой внутренней работы над собой, видимо, казалась писателю основой будущей всеобщей гармонии и общего счастья.
Моральный, нравственный кругозор Кости Рябцева достаточно широк. Он включает как общественные события, так и частности личной жизни. Обретение личности себя самое — вот подлинный сюжет книги. Новизна художественного содержания сразу выделила ‘Дневник’ в потоке отечественной литературы и сделала его любимым чтением советской молодежи периода нэпа.
Шла очередная перестройка общества, шла перестройка школы. Внедрялся пресловутый Дальтон-план. Странно, что тогда так никто и не догадался пошутить о педагогах-дальтониках, спутавших краски мира, когда потом этот лордовский прожект был благополучно похоронен. (Впрочем, можно было дошутиться до Соловков или ГУЛАГа). Тогда же шкрабы пытались индуцировать в воспитанниках-бузотерах самостоятельность и самовоспитание. Почти победило самоуправление учащихся. Костя Рябцев, терзаясь сомнениями, занес в дневник свои размышления над ‘проклятыми’ вопросами: ‘У буржуазии и интеллигенции половой вопрос разрешался как раз в такую сторону, как у меня (это после быстрого сближения с взрослой Марией — В.Ш.). Что же я? — буржуй? Или я — интеллигент? Ни тем, ни другим себя я не считаю… Я хоть не комсомолец, а кандидат, но считаю себя прирожденным коммунистом’.
Костя и не подозревал, что он участвовал в грандиозном эксперименте, причем на нем-то и проводились испытания. Ведь тогда на полном серьезе констатировалось, что ‘в поисках ‘ориентировки’, юноша не замечает, что ‘идеология’, над которой он мучится, без спросу внедряется в его быт, вырастая из самой жизни. В будущем Костя, конечно, поймет, что ‘политграмота’, во всемогущество которой он верит, лишь орудие и материал для корректирования общественных поступков людей’.
Вот и докорректировались до ГУЛАГа. Ковка нового человека расширила стены кузницы-тюрьмы, кузницы-домзака, кузницы-застенка до размеров целой страны, и материал, бесценный человеческий материал расходовался безжалостно. Вообще, важно отметить изощренную жестокость нового общества. Нетерпимость к чужеродному, правдиво изображенные автором. Очень помог этому удивительно точный и сочный язык повествования. Словотворчество подростков, их ходовой жаргон, ‘новояз’ усиливают впечатление подлинности, документальности изображенного.
Н. Огнев сумел показать удивительный процесс взросления личности, вызревания человеческой души в поисках и обретении новых, революционных идеалов. Советская литература позднее не раз обращалась к образам подростков — в ‘Республике ШКИД’, в романах А.С. Макаренко и Г. Медынского, Анатолия Гладилина и Василия Аксенова, вплоть до произведений писателей наших дней… Скажем, ‘Подростка Савенко’ Эдуарда Лимонова. Но именно ‘Дневник Кости Рябцева’ показал срез советского общества на ‘зародышевом’ уровне, в момент возникновения духовной структуры новых людей, будущих строителей социализма-коммунизма.
Внутренний мир Кости Рябцева строг, чист и светел. Подросток, затем юноша рвется от заскорузлого быта эпохи в романтические дали, ищет в различных книгах подтверждение своим догадкам, стремится интуитивно к самовоспитанию и самоопределению. Пусть неясны мечты, зыбко предчувствие любви, обманывает порой суровая действительность, лихорадит пробуждающаяся сила плоти, но встречи с друзьями и врагами в трагических ракурсах высвечивают мозаику прекрасной и яростной жизни донкихотов нового общества. Костя Рябцев все-таки не Гамлет, он — совсем еще юный Дон-Кихот. И в чем-то даже умнее давнего героя. Он не воюет с ветряными мельницами, он ищет и находит новое оружие для вечного поединка и это, прежде всего — человеческий разум, знание.
Уже название повести ‘Дневник Кости Рябцева’ выражало желание писателя показать героя своего времени изнутри, показать его мир через его же самооценку и размышления. Костя Рябцев сразу же стал не просто ярким литературным образом, но, перешагнув невидимую грань между литературой и жизнью, встал плечом к плечу со своими ровесниками, взрослевшими вместе с новым общественным строем. И не все тогда было ложью, как любят порой представить сегодняшние критиканы, не все было самообманом. Действительно творилась новая действительность (прощу прощения за сознательную тавтологичность).
В те же самые годы, одновременно с ‘Дневником Кости Рябцева’ были опубликованы ‘Сердце’ Ивана Катаева, ‘Разгром’ Александра Фадеева, ‘Зависть’ Юрия Олеши, наконец, первая книга ‘Тихого Дона’ Михаила Шолохова. Приподнятость и чуть ли не театральная нервозность языка молодых героев не только точно и эффективно передавали атмосферу быта советской молодежи 20-ых годов, но и отражали сознательную установку советских писателей (не только членов группы ‘Перевал’) на поэтизацию гуманистических идеалов Октябрьской революции. Ложь пришла позднее. Стагнация и духовное невежество проросли из школярского небрежения рябцевской школы.
Любопытно сегодня прочесть, что выпускники школы могли написать, например. Так о Пушкине: ‘Пушкин был марксист и романист. По этому случаю он написал цельный роман под заглавием Евгений Онегин’. Там он старался оттенять борьбу классов, которая была в то время, но все-таки Пушкин был буржуй и поэтому ничего не написал про пролетариат, а только про буржуазию. Потом он женился и написал сказку для первой ступени под названием ‘Сказка про царя Салтана и его работника Балду’. Потом его убили на дуэли и похоронили, но ‘Евгения Онегина’ можно читать и сейчас’.
До печального юбилея 1937 года оставалось еще десять лет. Но вполне понятно и объяснимо, как легко можно было подчинить сознание подобных школяров, одурманить их будущими политическими процессами. Инфантилизм и невежество поощрялись и культивировались (причем не только в нашей стране, вспомним хотя бы протесты Оруэлла), и не только тогда. Сегодня происходит то же самое. А тогда советская молодежь приучалась к советскому варианту новояза социальных демагогов. Конечно, Н. Огнев по глубине предвидения не сопоставим с Д. Оруэллом, но ведь и близкий Огневу по стилевой манере Евг. Замятин провидел тоталитарный социализм.
Н. Огнев писал, находясь в потоке быстротекущих событий, отталкиваясь от них. Он не был фактографом, но не был и создателем притч. Желание оставить честное свидетельство современника и, уверен, вполне понятное чувство самосохранения вступали порой между собой в конфликт, ибо хмельная брага бытия активно стерилизовалась доброхотами и приходилось поглощать не отфильтрованную муть сусла повседневности. Интересно, заканчивал ли М. Суслов школу второй ступени или все-таки успел поучиться в гимназии? Пока еще помнится, что крестный отец позднейшей советской идеологии учился в Институте красной профессуры.
Но вернемся к Н. Огневу. Думаю. Что писатель догадывался о произошедшем перерождении революции, но все равно самообманывался, выполняя заветы ‘Перевала’, заветы дорогого Ильича. Впрочем. Надежды на построение подлинно демократичного и гуманного общества в отдельно взятой стране, конечно, оставались у него до конца. Так уж устроен любой человек. Он всегда принадлежит своему обществу от ноготков на ногах до прически и от пеленки до савана. Иные бунтари пытаются сопротивляться и зовут на борьбу с режимом, другие вполне по-обывательски ищут личного счастья в любой среде, третьи, самые страшные, затаскивают на дно и первых, и вторых, и себе подобных, затыкают рот пророкам и сначала распинают их, а потом с пеной на губах распинаются в своей преданности погибшим.
Н. Огнев старательно гнул себя на наковальне здравого смысла и служения большевистской идее. Раскаляя горн воображения, он формовал громоздкую махину повести или романа в нечто программное, сугубо отвечающее проблематике реальной жизни, с рассказами было сложнее: филигранность мелких деталей не поддавалась ковке массивным молотом партийных инструкций и постановлений, а их к концу 30-ых накопилось изрядно. Давала себя знать и поспешная прошлая учеба у символистов, с уклоном в достоевщину, как подмечали те же всезнающие критики-ортодоксы.
Продолжение ‘Дневника’ — повесть ‘Исход Никпетожа’ недаром носила в первом издании название ‘Костя Рябцев в Вузе’. Акцент был поставлен вовсе не на фигуру Николая Петровича Ожегова (alter ego писателя, стоит только сравнить: Н. Огнев — Н. Ожегов), учителя Кости, а все-таки на личности и судьбе молодого вузовца, на мыслях и чувствах Кости (придумавшего себе еще в школе имя в стиле эпохи — Владлен) и его товарищей.
Взросление пытливого подростка, меняющийся постоянно мир, процеженный глазами советского юноши, все передано с фотографической точностью и зоркостью объектива. Интересно, что автора, тем не менее, упрекали за слабое отражение влияния комсомольской и партийной ячейки на жизнь вузовской молодежи. Но видно чего не было, того не было. А писатели тогда еще не научились оперативно предугадывать ожидание и желание власть предержащих.
Стоит еще раз перечитать исповедь Никпетожа об интеллигенции: ‘Нет интеллигенции…’. Здесь ведь тоже программа, программа предыдущего и уже отмененного временем поколения. И пусть у Н. Огнева Никпетож находит выход: он становится кольцевым почтальоном, который помимо доставки корреспонденции еще и проводит беседы с населением, устраивает передвижные выставки-библиотеки, то есть, развивает излюбленные идеи служения народу, не только высказываемые, но и проводимые в жизнь самим писателем, на самом деле — путь Никпетожа лежал в ГУЛАГ.
Совсем недавно попалась мне в руки книга Н. Огнева, не обозначенная в КЛЭ. Неизвестно мне и об откликах на нее. Называется эта книга ‘Начало жизни’. Имеется подзаголовок — литературная композиция. Издана она Московским Товариществом Писателей в 1933 году тиражом 5 200 экземпляров. В предисловии, датированном ноябрем 1932 года, автор четко изложил свое писательское кредо: ‘Предлагаемая книга является авторской композицией т р е х п е р и о д о в в жизни Кости Рябцева. Соответственно заданию в книгу вошли выдержки из трех произведений: романа ‘Три измерения’, повести ‘Дневник Кости Рябцева’ и повести ‘Исход Никпетожа’.
Исключены, главным образом, попутные Косте персонажи. Внимание сосредоточено на р о с т е Рябцева. Поэтому у книги могло быть и другое заглавие: ‘Из подземлистов — в вуз’.
Этот путь характерен для интересующего автора поколения.
— Где конец пути? — вправе спросить читатель.
Конца этого пути нет. Изображаемое поколение продолжает расти, бороться, строить новую жизнь. Это поколение строит социализм.
Освоив новый материал до конца, автор сочтет себя обязанным п р о д о л ж и т ь рябцевскую эпопею’.
Заканчивалась книга следующей строкой: ‘Конец первого романа’. Следовательно, авторский замысел был все-таки создать роман в повестях.
Известно, что последние годы жизни Н. Огнев работал над романом ‘Литературное воспитание’, в котором хотел проследить жизнь интеллигента дореволюционного ‘литературного воспитания’. Автобиографический роман (видимо, наподобие ‘Моих университетов’ М. Горького) планировался в трех томах, но от него остались только записи, планы, отдельные наброски. Будущие скрупулезные исследователи его творчества, будем надеяться, опубликуют неизданное.
Умер Н. Огнев, как говорится, на бегу. Он собирался работать в комиссии по выборам в Верховный Совет РСФСР, именно в этот день ему бы исполнилось пятьдесят лет. Он много работал с начинающими писателями, руководил творческими семинарами, читал сотни рукописей, правил их, вообще много общался с творческой молодежью, воодушевляя их на самоотверженную работу. Среди его учеников — А. Первенцев, С. Скляренко и другие. Среди этих других, на мой взгляд, пусть даже неосознанно, и А. Гладилин, и В. Аксенов, и, возможно, еще десятки, сотни будущих писателей.
Сочный дерзкий лиризм, словно животворный сок в волокнистой структуре плодоносящего древа пронизывает прозу Н. Огнева. И пусть автобиографизм Никпетожа притушен и лишь изредка проглядывает в наиболее острых ситуациях, лирическое самораскрытие автора очевидно. Дневниковая фрагментарность, исповедальная архитектоника ‘выдвижной’, ‘антенной’ прозы, пристрастие к напряженно-сгущенному синтаксису сообщают творческому наследию Н. Огнева черты настоящего, непридуманного человеческого документа.
Настоящие книги не стареют с течением времени, это — вечные книги. Написанные на материале современности, с годами перестав быть злободневными, они остаются честным свидетельством своей эпохи. Верю, что книги Н. Огнева выдержали испытание временем с честью.