Испытание, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ИСПЫТАНЕ.
Разсказъ.

На одномъ изъ притоковъ Оки, недалеко отъ Москвы, раскинулось большое село Стругаловка. Когда-то оно было помщичьимъ, а теперь о добромъ старомъ времени напоминаетъ одна барская усадьба со стариннымъ барскимъ домомъ и большимъ запущеннымъ садомъ. Изъ-за покосившейся деревянной ограды такъ и выпираютъ цлыя облака зелени. Передъ домомъ когда-то были разбиты англйскя куртины съ молодымъ дубкомъ въ центр, но куртины давно превратились въ простую русскую поляну, а дубокъ росъ все выше и выше и даже усплъ пустить кругомъ себя молодую поросль.

— Надо бы, Катерина Васильевна, пообрзать поросль-то,— аккуратно каждую весну докладывалъ своей барын старый садовникъ Иванъ.

— Да для чего это?— удивлялась каждый разъ барыня и вопросительно смотрла на врнаго слугу черезъ очки.

— Да какъ же-съ, Катерина Васильевна… Такой ужъ порядокъ: какъ молодь зачнетъ одолвать, сейчасъ ее и подрзываешь. Настоящй аглецкй садъ былъ, по всей форм…

— Хорошо, хорошо, Иванъ… Пусть молодь порастетъ, а мы посмотримъ.

Старикъ-садовникъ разглаживалъ степенно свою сдую бороду, вертлъ въ рукахъ шапку и еще разъ спрашивалъ:

— Такъ, значитъ, пусть порастетъ, Катерина Васильевна?

— Пустъ порастетъ…

— Слушаю-съ!

Во всемъ слова барыни для сторожа были закономъ, но тутъ онъ никакъ не могъ согласиться съ барской волей, а ‘молодь’ просто мозолила ему глаза. ‘Ужъ, конечно, Катерина Васильевна барыня настоящая, великатная,— разсуждалъ старый садовникъ, возвращаясь къ своимъ обязанностямъ,— а все-таки напрасно поблажку даютъ… Главное, чтобы все было аккуратно, значитъ, порядокъ первое дло!’ Этотъ Иванъ въ барской усадьб ‘отвчалъ’ за цлый штатъ помщичьей прислуги, совмщая въ себ и дворецкаго, и приказчика, и мажордома вообще. Настоящая прислуга давно разошлась, и оставался одинъ Иванъ, преданный старому барскому дому всей душой. Ни новой жизни ни новыхъ людей старикъ не признавалъ, а зналъ въ прошломъ.

— Все это наплывь одна,— разсуждалъ онъ къ своей каморк, которую прежде занималъ главный швейцаръ.— Не стало настоящихъ господъ, вотъ главная причина… Одна Катерина Васильевна осталась на всю округу.

Старое рабье сердце Ивана было преисполнено неподдльной любви къ послдней представительниц вымершаго дворянскаго рода Струганцевыхъ. Когда Екатерина Васильевна по вечерамъ выходила на балконъ и садилась съ какой-нибудь работой у двери на своемъ любимомъ кресл, Иванъ издали любовался ей. Вотъ барыня, такъ барыня, не чета другимъ прочимъ, Накупили разоренныхъ господскихъ усадебъ и думаютъ, что стали господами: то, да не то. Катерина Васильевна пройдетъ по комнат, такъ одна походка чего стоитъ. А какъ она однется? Къ каждой оборочк, къ каждой складк платья ‘барышни’ старикъ относился съ какимъ-то благоговнемъ: все это настоящее, дворянское, и ничего нтъ холуйскаго. Про себя онъ всегда, называлъ ее барышней, хотя этой барышн уже перевалило за пятьдесятъ и она давно носила темныя платья, тщательно избгая яркихъ, вызывающихъ цвтовъ.

А барышня любила по вечерамъ посидть на балкон, съ котораго открывался широкй видъ на все село и на окрестности. Вонъ тамъ желтая волна полей, вонъ блеститъ рчонка, а тамъ пыльной полоской уходитъ къ станци желзной дороги проселокъ. Съ ранняго дтства эта ничтожная пыльная полоска для Екатерины Васильевны имла какое-то особенное значене, какъ таинственный нервъ, соединявшй усадьбу съ остальнымъ мромъ — по ней налетали въ стругановскую усадьбу и радости, и ‘надежды’, и напасти. Старая нянька, качая двочку на колняхъ, часто говорила ей: ‘Вонъ по той дорожк прдетъ къ Катеньк женихъ… Выдадимъ Катеньку за офицера’. Нянька давно умерла, Катенька успла состариться, шоссе, по которому здили офицеры, искавше въ помщичьихъ усадьбахъ богатыхъ невстъ, зарастало зеленой травой, а теперешняя Катенька все-таки иногда поглядывала на пыльный проселокъ и потихоньку вздыхала. Она даже какъ-то иногда начинала бояться этой таинственной нити, соединяющей захудавшее дворянское гнздо съ желзнодорожной станцей. Тамъ, по этой новой желзной дорог, здятъ уже новые люди, поглощенные своими новыми интересами, и имъ не понять вымирающихъ старыхъ людей. Жизнь давно ушла впередъ и неудержимо несетъ съ собой все новое, а старое въ силу какого-то соцальнаго удльнаго вса остается назади.

Высокая ростомъ, красиво сложенная и съ красивымъ, выразительнымъ лицомъ, Екатерина Васильевна хорошо сохранилась для своихъ лтъ. Единственнымъ недостаткомъ было то, что она слишкомъ рдко улыбалась. Срые, больше глаза смотрли всегда съ ласковой задумчивостью, гладко зачесанные мягке русые волосы открывали такой умный блый лобъ, а прямой, точно выточенный носъ придавалъ лицу строгое выражене. Хорошее это было лицо, съ той задумчивой прелестью, какой отличаются одни женскя русскя лица. Почти монашескй костюмъ походилъ на трауръ, но зато ‘барышня’ питала большую слабость къ тонкому дорогому блью и выписывала обувь изъ Парижа. Стремлене къ вншней чистот выражало глубокую внутреннюю потребность.

Лтними вечерами Екатерина Васильевна подолгу просиживала на своемъ балкон и все смотрла вдоль дороги. Солнце садится. На рк начинаетъ дымиться легкй туманъ, который отсюда разстилается по всмъ низинкамъ и выемкамъ. Мимо барской усадьбы вереницей катятся крестьянскя телги, возвращаются косцы и жницы, бгутъ ребятишки. Въ сел подымается приятный дымокъ и зажигаются огни. Иногда проходятъ толпы рабочихъ съ веселыми пснями, иногда тяжело тащатся одинокя женщины, усталыя и измученныя, а за ними плетутся жалке ребятишки.

‘Охъ, хотя бы часокъ вотъ такъ-то пожить…— думаетъ какая-нибудь вдова, останавливаясь предъ барской усадьбой понести духъ и съ завистью поглядывая за балконъ, гд вчно торчитъ ‘барышня’.— Вдь живется же людямъ, подумаешь, ни теб работы, ни теб заботы… Сиди да поглядывай, какъ друге маются’.

Бдныя бабы, особенно т, которыя маялись съ ребятишками, хорошо знали дорогу въ барскую усадьбу — у Екатерины Васильевны не было отказу, хотя Иванъ и защищалъ ее отчаяннымъ образомъ отъ одолвавшей деревенской босоты и наготы.

— Всхъ не однешь и не накормишь,— бормоталъ онъ, выпроваживая просительницъ.— А наша барышня какая рубашку съ себя готова отдать…

Усердствовавшй по-своему старикъ не подозрвалъ, что барышня часто смотритъ со своего балкона на проходящихъ мимо бабъ почти съ завистью… Да, вотъ эти несчастныя, вытянувшяся на работ женщины знаютъ, для чего он живутъ — нуженъ каждый ихъ шагъ, каждый часъ работы, каждая забота. Есть дти, которыхъ нужно накормить и одтъ, есть т мелкя заботы и нужды которыя длаютъ день короткимъ. Этотъ кусокъ черстваго ржаного хлба, который вмсто обда съдается торопливо на ходу, въ тысячу разъ лучше вчной сытости, а сознане, что нужно жить, нужно работать и нужно вытягивать день за днемъ, длаетъ жизнь полной. А вотъ она, Екатерина Васильевна, сидитъ на своемъ балкон съ дамской работой, и чмъ дольше сидитъ, тмъ ясне сознаетъ, что ни дамская работа не нужна, ни сама она, Екатерина Васильевна. Эта ненужность собственнаго существованя являлась тяжелымъ гнетомъ, и барышня думаетъ о другихъ людяхъ, которые умли же устроиться иначе и наполнили свою жизнь. Но вдь и она думала когда-то иначе скоротать свой вкъ: были свои надежды, свои мечты и планы, а въ результат получилась полная ненужность… Правда, ее постоянно тревожатъ посторонне люди, она помогаетъ по своей сил бднымъ, наконецъ, есть у ней цлый кругъ дворянской родни, но все это не даетъ забывать ей о своемъ одиночеств и съ грустью смотрть вдоль роковой дороги, но которой уже некого ждать.

Большая половина стругановскихъ хоромъ стояла пустой, особенно зимой — не для кого было топить лишня десять комнатъ. Барышня зиму и лто проводила въ своихъ двухъ ‘двичьихъ покояхъ’, какъ называлъ Иванъ для нарочитой важности дв комнаты, носившя сыспоконъ вку свои клички — балконная и угольная. Съ октября мсяца Екатерина Васильевна наглухо запирала балконную дверь, Иванъ вставлялъ въ окна зимня рамы, и цлый домъ окончательно замиралъ. Впрочемъ въ нижнемъ этаж, гд въ доброе старое время убивались надъ работой красныя снныя двушки, въ одномъ окн, какъ волчй глазъ, подолгу горлъ по ночамъ одинокй огонекъ: это въ кресл-катушк лежалъ разбитый параличомъ братъ Екатерины Васильевны, отставной гусаръ Евлампй Васильевичъ, сдой старикъ съ перекошеннымъ лицомъ и выкаченными срыми глазами. Бреттеръ, картежникъ, двушникъ и кутила расплачивался за свои старые грхи, Екатерина Васильевна никогда не заглядывала сюда, да и женская прислуга тоже, потому что старый гршникъ не могъ видть женскаго лица, чтобы не отпустить какого-нибудь неприличнаго слова. Бариномъ завдывалъ тотъ же Иванъ.

— Скоро ли уже васъ Господь Батюшка приберетъ,— повторялъ Иванъ каждый день, когда убиралъ комнату.— Одно сквернослове въ васъ только и осталось…

II.

Когда наступала весна, Екатерина Васильевна испытывала тревожное и тяжелое чувство. Она не находила въ своей душ отвта возрождавшейся около нея жизни. Покрывалась яркой молодой зеленью земля, развертывалисьна деревьяхъ давно набухшя почки, въ кустахъ, и рчныхъ заросляхъ заливались первые соловьи, на балконъ отворялась дверь и выставлялись рамы, но эта зачинавшаяся жизнь отзывалась въ душ барышни старой болью и поднимала неудовлетворенное чувство.

— Скоро, видно, гости прдутъ, Катерина Васильевна,— говорилъ Иванъ, выколачивая старую мебель и провтривая комнаты.— Кого-то нынче намъ Богъ пошлетъ…

Барская усадьба оживлялась заодно съ природой, а въ конц мая являлись и гости. Въ саду звенли молодые голоса, по комнатамъ раздавались, легке шаги, и везд сыпался такой беззаботный молодой смхъ. ‘Гд тетя Кока?.. Тетя Кока, пойдемъ сегодня въ лсъ?.. Миленькая Кока, у меня ботинки развалились окончатольно…’ Кока, Кока и Кока — везд тетя Кока, какъ называла налетвшая въ Стругановку молодежь Екатерину Васильевну. Это былъ цлый букетъ племянницъ: Фофочки, Кэтти, Жюля и Блочка. Мальчиковъ тетя Кока не любила. Фофочка и Кэтти — дочери сестры Варвары Васильевны, Жюли и Блочка — брата Александра Васильевича, Двочки прзжали въ Стругановку изъ столичныхъ пансоновъ к вносили за собой веселый шумъ. Тетя Кока не успвала отвчать на поцлуи, разбирать жалобы и, главное, класть безконечные ‘пятачки’ на разорванныя платья. А въ этомъ дл она достигла замчательнаго совершенства, и проворная игла, точно сама собой, выдлывала мелкую стежку, когда тетя Кока въ сотый разъ отвчала пристававшимъ двочкамъ одна и то же: купаться можно будетъ, когда Иванъ починитъ купальню, малина поспетъ въ август, гулять можно только до рчки, а за рчкой можно встртить пьянаго мужика, и т. д. Это былъ маленькй катехизисъ, и пьяный мужикъ появлялся на сцену исправно каждое лто.

Въ столовой устраивалась временная спальня. У стнъ кокетливо размщались бленькя кроватки, а на особыхъ подставкахъ висли лтне костюмы: малорусске, мордовки, болгарки и простыя ситцевыя или холстинковыя платьица съ хорошенькими оборочками и разноцвтными рюшками. Всякая пансонская ‘форма’ оставалась дома, и счастливыя двочки прыгали въ своихъ лтнихъ нарядахъ, какъ вырвавшееся на свободу стадо козъ. Въ старинной спальн была устроена уборная, и у двухъ мраморныхъ умывальниковъ гостьи полоскались по утрамъ, какъ гусиный выводокъ. Въ гостиной,— тамъ висли старинные портреты въ золотыхъ рамкахъ и стояла такая смшная пузатая мебель,— играть не позволялось, а дверь въ кабинетъ, гд въ стеклянныхъ шкапахъ стояла библотека, совсмъ была закрыта, и женское любопытство могло удовлетворяться только разсматриванемъ сквозь замочную скважину. Тетя Кока была немножко странная, какъ увряла Фофочка: книги печатаются для того, чтобы ихъ читали, а не для того, чтобы прятать подъ замкомъ въ шкапахъ. Въ таинственномъ кабинет, между прочимъ, цлая стна была занята всевозможнымъ оружемъ, уздечками, нагайками и разной другой охотничьей сбруей.

Въ течене какого-нибудь одного дня въ цломъ дом, во двор и въ саду не оставалось ни одного уголка или щели, которые не были бы изслдованы маленькими Евами съ такимъ вниманемъ, точно он производили строжайшее судебное слдстве. Садовникъ Иванъ трепеталъ за свою оранжерею и за клумбочки цвтовъ: на него длались правильныя атаки, и старикъ не зналъ, куда ему дваться отъ улыбавшагося и щебетавшаго непрятеля. Бывали, конечно, крупныя непрятности, когда Иванъ клялся и божился, что сейчасъ же пойдетъ и пожалуется барышн, и дйствительно шелъ… куда-нибудь въ кухню или въ свою каморку, что покрывало его новымъ позоромъ. Непрятель пользовался каждой его слабостью въ свою пользу, вызывая новые casus belli: цвты рвали, общипывали совсмъ зеленыя ягоды, и разъ заперли Ивана въ оранжере на щеколду, такъ что старикъ долженъ былъ вылзать оттуда чрезъ окно. Въ довершене скандала непрятель устроилъ засаду, а когда въ окн показалась сдая борода Ивана и его покраснвшее отъ натуги лицо, послышался дружный залпъ безумнаго смха.

Но не вс проказы сходили такъ благополучно, и частенько тетя Кока появлялась среда дтей, отыскивала глазами виноватую и своимъ ровнымъ голосомъ говорила:

— Фофочка, мн нужно съ тобой побесдовать…

Гостьи знали отлично, что это значило, и покорно отправлялись подъ дубокъ, гд стоялъ зеленый садовый диванчикъ. На язык пансонерокъ этотъ дубокъ получилъ назване судебнаго дерева, а бойкая Жюли называла его дубомъ Людовика Святого, подъ которымъ благочестивый король чинилъ судъ надъ своими подданными. Попавшая подъ судебное дерево возвращалась оттуда съ нахмуреннымъ краснымъ лицомъ, а иногда съ заплаканными глазами. Тетя Кока оставалась на диванчик нсколько времени одна, чтобы успокоиться, и возвращалась въ домъ со своимъ обычнымъ достоинствомъ. Если бы двочки могли понимать, какую бурю поднимали въ душ тети Коки ихъ маленькя шалости, он, наврно, никогда не стали бы шалить. Вдь тетя Кока была такая добрая и такъ страдала… Да и было отъ чего тет мучиться. Вотъ уже двадцать лтъ, какъ она почти безвыздно живетъ въ своей усадьб и каждое лто няньчится съ двочками. Много ихъ тутъ перебывало, и вс такъ походятъ одна на другую. Именно это сходство и пугало тетю Коку: неужели же вс люди одинаковы? Къ первымъ двумъ своимъ воспитанницамъ, дочерямъ старшей сестры, она ужасно привязалась и длала для нихъ ршительно все, отказывая себ въ послднемъ. Это было дорогое и хлопотливое удовольстве, но оно наполняло жизнь и придавало ей смыслъ. Барышня начала даже смотрть на двочекъ, какъ на своихъ собственныхъ дтей, и незамтно срослась съ ними всей душой, жаждавшей привязанности. Но вотъ тутъ и случилось жестокое разочароване. Наступало новое лто, двочки были уже большими подростками, и тетя Кока ожидала ихъ прзда въ деревню съ болзненнымъ нетерпнемъ. Когда наконоцъ подъхалъ экипажъ съ пансонерками, тетя Кока съ несвойственной ея характеру живостью выпорхнула на крыльца и съ распростертыми объятьями бросилась къ гостьямъ. Она плакала отъ радости, но двочки отнеслись къ ней сдержанно и даже съ недовремъ. Тетя Кока опшила и сильно смутилась… Двочки пожили съ недлю, начали сильно скучать и, видимо, тяготились обществомъ своей воспитательницы.

‘Что такое случилось?— на тысячу ладовъ передумывала Екатерина Васильевна и терялась въ догадкахъ.— Что я такое сдлала?..’

Тетя Кока ничего не сдлала, а только столкнулась лицомъ къ лицу съ тмъ критическимъ переходнымъ возрастомъ, когда ея воспитанницъ и любимицъ потянуло куда-то вдаль, и он не нашли ничего въ своей душ, чтобы отвтить мучившей тетю Коку жажд материнства. Это была стихйная, злая сила, отрывавшая отъ тети часть ея собственной души. Въ двочкахъ проснулся эгоизмъ созрвавшихъ женщинъ, неудержимо толкавшй ихъ впередъ, къ тмъ людямъ, которые точно такъ же шли къ нимъ навстрчу. Отдльные люди исчезали, а оставалась безжалостная слпая власть, не знавшая нравственныхъ побужденй.

Вотъ водъ этимъ дубкомъ и происходило самое неловкое объяснене, заставлявшее тетю краснть.

— Я вижу, что вы перемнились ко мн, дточки…— говорила она ласково дрожавшимъ голосомъ.— А такъ какъ не бываетъ дйствя безъ причины, то мн и желательно было бы выяснить наши отношеня. Однимъ словомъ, что я такое сдлала?..

Двочки съ искреннимъ недоумнемъ переглянулись между собой, посмотрли на тетю и отвтили въ голосъ:

— Нтъ, тетя Кока, ршительно ничего не случилось, и мы все такя же, какими были всегда… Это теб такъ показалось, милая тетя!

Ей показалось?.. О, нтъ, она чувствовала сердцемъ, какъ далеко были отъ нея Бэтси и Полли, несмотря на то, что сидли рядомъ, а ее обступалъ холодъ своего одиночества. Бэтси была такая красивая блондинка, съ задумчивыми срыми глазами, и тетя Кока особенно любила ее за чистую, открытую душу. Подавленная своимъ настроенемъ, она теперь заглянула въ эти срые, доврчивые глаза, точно въ нихъ могло быть спасене, и опустила голову: Бэтси, любимица Бэтси скучающимъ и равнодушнымъ взглядомъ смотрла въ сторону.

— Мн просто показалось…— бормотала виновато тетя Кока, быстро поднимаясь съ мста,— потому что я не совсмъ здорова… Забудьте, пожалуйста, этотъ разговоръ.

Вечеромъ тетя Кока плакала въ своей комнат, долго и горько плакала, не отдавая себ отчета, въ чемъ даже заключалось горе. Вдь двочки просто глупы, ихъ одолваетъ растительная сила переходнаго возраста, а потомъ все это пройдетъ само собой и смнится сознательной полосой. Она сама виновата, что требуетъ отъ дтей того, чего они не могутъ дать. Конечно, тетя Кока много мечтала: вотъ двочки будутъ большя, она привьетъ къ нимъ свои взгляды и убжденя и съ ними будетъ переживать вторую молодость, какъ это и бываетъ въ дйствительности. А когда она, тетя Кока, состарится, Бэтси и Полли согрютъ ее у своего огня… Вдь она ничего не требуетъ, чистая отъ всякихъ эгоистическихъ побужденй. По пути она припомнила своихъ сестеръ, которыя ушли изъ родного гнзда и совершенно забыли про нее. У нихъ были свои семьи, слдовательно и свои заботы. Но все-таки какъ ей тяжело и грустно… Потомъ явилось нехорошее и самолюбивое чувство: зачмъ же она будетъ навязываться со своими нжностями къ постороннимъ людямъ?

Наблюдая теперь гостившихъ племянницъ, которыя такъ ласково и наивно льнули къ ней, тетя Кока боялась отнестись къ нимъ съ прежней привязчивостью и со страхомъ ждала наступленя кризиса, когда двочки отвернутся отъ нея и улетятъ вить свои гнзда. Да, это законъ природы, и лучше всего быть птицей, которая къ осени сама разгоняетъ подросшихъ цыплятъ. Въ жизни матерей это такой ужасный моментъ, когда приходится душой разставаться съ дтьми, которыхъ вырываетъ изъ родного гнзда посторонняя грубая сила.

Тетя Кока боялась признаться даже самой себ, что Фофочка, самая бойкая изъ двочекъ, нравится ей съ каждымъ годомъ все больше. Она напоминала ей Бэтси: такая же порывистая ласковость, мечтательный взглядъ и припадки чарующей нжности. Она часто въ ночной кофточк прибгала въ комнату тети, садилась къ ней на кровать и щебетала, какъ ласточка, присвшая отдохнуть гд-нибудь на карниз высокаго дома.

— Милая Кока, какъ я боялась итти черезъ гостиную, но мн такъ хотлось обнять и поцловать тебя…— лепетала она, пряча свою блокурую головку на груди тети.— Ты позволишь мн уснуть здсь, на твоей кровати или вонъ тамъ на кушетк?.. Двочки вс заснули, а я лежала и думала о теб, милая моя Кока…

III.

Яркое утреннее солнце врывается снопами въ окна барской усадьбы. Въ угловой комнат спущены занавски, но кое-гд солнечные лучи, какъ золотыя змйки, проползаютъ въ оставленныя между половинками занавсокъ щели и разбгаются по полу горящими пятнами. У письменнаго стола сидитъ Екатерина Васильевна съ перомъ въ рукахъ и приготовилась слушать, что ей скажетъ появившйся въ дверяхъ Иванъ. Она думаетъ совсмъ о другомъ и сморщила лобъ.

— А я, барышня, своими ушами слышалъ…— нершительно заявляетъ Иванъ, повертывая шапку въ рукахъ.— Сижу это въ грядахъ, ну, а старшая барышня…

— Фофочка?

— Он самыя… Сижу это я, значитъ, въ борозд, притулился, а имъ меня и не видно. Ну, Фофочка и говоритъ: ‘Тетя у насъ, какъ полицмейстеръ, все смотритъ да смотритъ… Каждую тесемочку доглядитъ’. Да-съ… Не понравилось мн это, признаться сказать, а Фофочка свое: ‘Къ священнику сынъ прхалъ, емназистъ, а тетя и не знаетъ, какъ я ему черезъ заборъ записочки передаю’… Ей-Богу!.. Я чуть не ахнулъ въ борозд-то: вотъ такъ притча… А дйствительно, видлъ я емназиста этакъ подъ вечеръ раза два и еще согршилъ, подумалъ, что онъ не насчетъ ли клубники похаживаетъ около саду-то около нашего. Да-съ…

— Какя глупости… Ты, наврно, ослышался: мало ли что двочки болтаютъ.

— Нтъ ужъ, Катерина Васильевна, какъ вамъ угодно, а на свои уши свидтелей не нужно. Все слышалъ, а если бы не слышалъ, такъ самъ другому никому не поврилъ бы… Зачмъ зря буду болтать, не такя мои лта.

— Хорошо, врю… Все?..

Садовникъ переминался съ ноги на ногу и не уходилъ, видимо, не ршаясь сказать самаго главнаго.

— Ахъ, какой ты, Иванъ: говори скоре, видишь, что мн некогда!..— нетерпливо замтила Екатерина Васильевна, напрасно стараясь сохранить свое обычное спокойстве.

— Есть и еще дльце и опять про Фофочку,— заговорилъ Иванъ, оглядываясь кругомъ.— Ужъ это не знаю, какъ и сказать вамъ… Вдь он, значитъ, опять же Фофочка, проникли къ Евлампю Васильичу, ей-Богу-съ.

— Фофочка?— съ ужасомъ спрашивала поблднвшая Екатерина Васильевна.

— Точно такъ-съ… А у Евлампя-то Васильича извстный разговоръ: одно сквернослове. Онъ и то меня все къ окну умаливалъ кресло подкатить, а я прихожу какъ-то, а Евлампй Васильичъ неприличное слово напишутъ на бумажку, бумажку прилпятъ на палку, а палкой къ стеклу и наставятъ… Тоже рисунки разные скверные на окно налпили, а я ихъ на самомъ этомъ заняти и накрылъ-съ. Чувствуютъ они, Евлампй Васильичъ, значитъ, что женскй полъ кругомъ, ну, имъ это и не втерпежъ… А какъ Фофочка къ нимъ достигла — даже ума не приложу!.. Помилуйте, какъ есть барышня изъ панцона, и вдругъ при нихъ Евламтй-то Васильичъ свои слова началъ бы выражать… Я ихъ потомъ допрашивалъ, а Евлампй Васильичъ обыкновенно скверное опять и языкъ мн показываютъ. Вотъ какое дльце, Катерина Васильевна…

Барышня только махнула ему рукой, чтобы убрался. Это извсте страшно ее взволновало: началось именно то, чего она такъ боялась. И кто же все это надлалъ? Фофочка… Нтъ, положительно, стоитъ только ей къ кому-нибудь привязаться, чтобы сейчасъ же обрушилась на ея голову какая-нибудь непрятность.

Конечно, послдовало объяснене подъ дубомъ, причемъ Фофочка проявила вс признаки самой упорной нераскаянности. Она ни въ чемъ не сознавалась и даже замтила, что слушать разныхъ наушниковъ и шпоновъ нехорошо. Это ужъ было черезчуръ, и Екатерина Васильевна поблднла.

— Фофочка, ты не подумала хорошенько…— усовщевала она маленькую гршницу.— Какъ ты мн отвчаешь?.. Какой примръ будетъ другимъ двочкамъ?

Тетя Кока неожиданно заплакала, но и это не растрогало Фофочку. Об стороны изъ своего неловкаго положеня были выведены Иваномъ, который не ршился подойти къ судебному дереву и только издали длалъ барышн разные знаки, какъ глухонмой.

— Что еще случилось?— проговорила Екатерина Васильевна и знакомъ подозвала старика поближе.— Видишь, что мн некогда, Иванъ…

Но лицо садовника имло такой несчастный видъ, что барышня удержалась отъ дальнйшихъ упрековъ и отослала Фофочку въ комнаты.

— Валентина Петровна прхали… т.-е. пришли черезъ садовую калитку,— докладывалъ садовникъ шопотомъ.— Я смотрю, а он по лстниц вверхъ идутъ. Такъ и обомллъ… Однако удержалъ ихъ и увелъ въ бильярдную, пока сбгаю за вами.

— Что же ей нужно отъ меня?— въ ужас прошептала Екатерина Васильевна, ломая руки.— Зачмъ ты сказалъ, что я дома?..

— Да вдь он видли васъ въ окошко, барышня, да и такой разв человкъ Валентина Петровна, чтобы попуститься: на дн морскомъ сыщутъ-съ.

— Скажи, что я сейчасъ приду…— прошептала Екатерина Васильевна, собирая послдня силы.

‘Что еще нужно этой ужасной женщин?— думала она, обмахиваясь платкомъ, чтобы скрыть слды недавнихъ слезъ.— И она осмлилась явиться въ мой домъ… ко мн… Нтъ, наврно, Иванъ что-нибудь перепуталъ отъ старости!’

Однако все оказалось справедливымъ: Валентина Петровна сидла въ бильярдной и терпливо ждала хозяйку. Это была невысокаго роста женщина, одтая съ претензей недавней красавицы. Напудренное лицо съ подведенными глазами было закрыто вуалью, руки въ длинныхъ модныхъ перчаткахъ. Когда въ дверяхъ бильярдной показалась Екатерина Васильевна, гостья поднялась и порывисто бросилась навстрчу.

— Валентина Петровна, я удивляюсь вашей смлости, чтобы не сказать больше…— начала Екатерина Васильевна, не подавая руки.— Вы осмлились переступить порогъ моего дома… вы… что вамъ угодно отъ меня?

Поблднвшее лицо выдавало сильное волнене Екатерины Васильевны, губы тряслись, она задыхалась.

— Мн некуда итти… я стара…— прошептала Валентина Петровна и даже сдлала попытку опуститься на колна.— Я понимаю, что мое дыхане заражаетъ вотъ эти стны…

— Я не врю ни одному вашему слову, и поэтому всякя объясненя совершенно излишни… Самое лучшее — это вернуться вамъ туда, откуда вы явились.

— А если мн некуда итти?..

— Это не мое дло… притомъ я не врю ни одному вашему слову!..

— Екатерина Васильевна, не отталкивайте меня… не говорите со мной такимъ тономъ… Предъ вами глубоко-несчастная женщина.

— У васъ есть мужъ и друзья… Вы всегда умли отлично устроиться, да я и не интересуюсь вашей судьбой.

Съ ужасной женщиной сдлался припадокъ, конечно, притворный, какъ была убждена Екатерина Васильевна, но не выбрасывать же ее на улицу, когда она такъ корчится, стонетъ и охаетъ.

— Приготовь постель въ бильярдной,— коротко приказала Екатерина Васильевна вечеромъ Ивану, который замоталъ головой, точно деревянная кукла.— Да, пожалуйста, не болтай ничего и никому.

— Слушаю-съ.

Уложивъ двочекъ по постелямъ ране обыкновеннаго, тетя Кока затворилась въ своей комнат на ключъ, точно она боялась, что Валентина Петровна ворвется къ ней.

— За что же, о, Господи?— шептала она, шагая по комнат.

Ея душевное состояне можно было сравнить съ тмъ, какое бываетъ у человка, открывшаго въ себ присутстве неизлчимой смертельной болзни. Главное, отъ себя никуда не убжишь, а за тобой по пятамъ пойдетъ и страшный призракъ.

Чтобы объяснить эту встрчу, вернемся далеко назадъ, когда барскй домъ въ Стругановк стоялъ полной чашей и Екатерина Васильевна была еще молодой двушкой. Семья у нихъ была большая и по лтамъ собиралась въ полномъ состав. Съ младшей сестрой Варварой занималась гувернантка, именно Валентина Петровна. Это было безродное существо, пригртое у Струганцевыхъ почти на правахъ родной. Она всегда держалась какой-то кисейной барышней, наивничала и кокетничала, какъ горничная, особенно когда въ усадьб появлялся какой-нибудь новый мужчина. И вотъ эта пустая и ничтожная во всхъ отношеняхъ женщина явилась для Екатерины Васильевны чмъ-то въ род божескаго наказаня. Дло въ томъ, что вскор посл смерти матери у Екатерины Васильевны появился женихъ, очень порядочный и образованный человкъ. Гувернантка сумла разстроить это молодое счастье и сама вышла замужъ за жениха Екатерины Васильевны, т.-е. просто заставила его жениться на себ. Все это такъ потрясло Екатерину Васильевну, что она не стала никуда показываться и навсегда заперлась въ своей усадьб — ее поразила какая-то безсмысленность жизни, отсутстве всякихъ нравственныхъ началъ и пустота. Имли успхъ въ этой глупой комеди только такя ничтожныя женщины, какъ Валентина Петровна, потому что он будутъ кривляться, кокетничать и не остановятся ни передъ чмъ, чтобы добиться своей цли, манерничать съ такими обезьянами — что могло быть обидне, а между тмъ он и пользуются успхомъ. Сколько было пережито, сколько погибло неудовлетворенныхъ желанй, сколько разлетлось надеждъ, и въ конц концовъ Екатерина Васильевна осталась старой двицей.

Конечно, старая ненависть къ Валентин Петровн давно улеглась, но сейчасъ Екатерина Васильевна переживала органическое чувство отвращеня къ ней, какъ чистоплотный человкъ, которому предлагаютъ надть грязныя лохмотья. Притомъ и весь день такой выдался: сначала эта Фофочка… Ахъ, да при чемъ тутъ какая-нибудь Фофочка: вс люди одинаковы. Всю ночь напролетъ Екатерина Васильевна проходила по своей комнат, переживая еще разъ всю свою напрасно загубленную жизнь.

IV.

Рано утромъ на другой день у подъзда усадьбы стояла заложенная въ старинный экипажъ лошадь, и садовникъ Иванъ торжественно сидлъ на козлахъ, вызывая смхъ всхъ двочекъ, выглядывавшихъ изъ окна второго этажа. Это было послднее средство, на которое ршилась Екатерина Васильевна: она не желала видть ужасной гостьи. О, довольно съ нея и этой ночи… Утромъ она думала не о себ, а о томъ, чтобы двочки не видали Валентины Петровны. А гостья преспокойно пила чай въ бильярдной и печально улыбалась, припоминая разныя приключеня: мужъ ее выгналъ за новую исторю, теперь гонитъ Екатерина Васильевна, эта помщичья добродтель, выхоленная на даровыхъ хлбахъ. Ночь она проспала отлично, а цлое утро занята была своимъ туалетомъ: умываласъ, натирала лицо кольдъ-кремомъ, подводила рсницы, особенно тщательно замазывала блилами ‘гусиныя лапки’ въ углахъ глазъ и въ заключене обильно посыпала все лицо пудрой. Да, нужно узжать: вотъ люди… Въ нихъ нтъ даже того великодушя, какое проявляетъ торжествующй непрятель.

— Лошадь подана, сударыня…— докладывалъ Иванъ, появляясь въ дверяхъ, на время мняя зване кучера на лакейское.

— Хорошо, хорошо… Я сейчасъ.

Екатерина Васильевна въ это время была въ гостиной. Она собрала около себя всхъ двочекъ и при помощи разныхъ военныхъ хитростей удерживала ихъ отъ желаня непремнно посмотрть въ окно, какъ подетъ Иванъ. О, эти невинныя дтскя души не должны даже подозрвать, что существуютъ на свт жестокя драмы… Вонъ и Фофочка, кажется, успла одуматься за ночь и поглядываетъ на тетю Коку своими прелестными срыми глазами съ явными признаками раскаяня. Остальныя двочки тоже притихли и собрались около тети, какъ цыплята около насдки…

— Дти, вы чмъ-нибудь занялись бы,— предлагала тетя Кока.— Вотъ Фофочка что-нибудь почитаетъ, а другя послушаютъ…

— А ты, Кока, тоже будешь слушать?

— Да…

— У насъ нтъ совсмъ книгъ, нечего читать,— заявила Фофочка съ огорченнымъ видомъ.— Кром священной истори ничего нтъ…

Вс двочки улыбнулись: читать священную исторю лтомъ — нтъ, это уже слишкомъ, какъ говорятъ классныя дамы.

— Принесите евангеле…— сказала тетя Кока ршительнымъ тономъ, не допускавшимъ возраженй.— У меня на стол: такая маленькая книжка.

— А потомъ мы пойдемъ гулять?— спросила самая младшая гостья.

— Потомъ вы пойдете гулять…

— И ты, Кока, пойдешь съ нами?

— И я пойду…

— Кока пойдетъ!.. Ура!.. Кока будетъ гулять… Миленькая Кока…

Блочка и Жюли запрыгали, какъ сумасшедшя, а Фофочка уже раскрывала маленькую книжку. Кока помогла ей найти главу о добромъ пастыр и усадила на диванъ рядомъ съ собой. Фофочка поняла это движене и нершительно взяла своей рукой лежавшую неподвижную руку тети — эта любящая рука отвтила ей дружескимъ пожатемъ… Зачмъ Фофочка передавала записочки гадкому гимназисту, зачмъ она ходила къ дяд, который такъ ужасно стоналъ, зачмъ она называла тетю полицеймейстеромъ и вчера еще подъ дубомъ чуть не наговорила тет дерзостей, потому что была сама виновата кругомъ? Нагнувшись къ тет и притянувъ ея голову къ себ, Фофочка съ краской и лиц прошептала:

— Тетя, мн нужно съ тобой поговорить подъ судебнымъ деревомъ.

Тетя Кока ничего не отвтила, а только ласково притянула къ себ раскаявшуюся гршницу. Фофочка откашлялась и начала читать притчу о добромъ пастыр. Ея свженькй голосокъ такъ мило зазвенлъ въ этой старой комнат, полной тяжелыхъ фамильныхъ воспоминанй. Давно-давно, когда тетя Кока была такимъ же подросткомъ, какъ Фофочка, она тоже читала вслухъ эту притчу своей матери. А голосъ Фофочки все раздавался, отчетливо и съ дтской серьезностью выговаривая святыя слова, въ которыхъ билась неумирающая и вчно живая истина. Въ дтской комнат тети Коки была и картина добраго пастыря, несшаго на своихъ плечахъ погибшую овцу.

Дожидавшйся у подъзда Иванъ началъ выражать знаки нетерпня и все поглядывалъ во второй этажъ. Улыбавшяся лица давно скрылись изъ оконъ, и старикъ имлъ полное основане догадаться, что тамъ сама барышня. ‘Эге, видно, приструнила молодь…’ — думалъ Иванъ, поправляя въ десятый разъ слзавшую на бокъ шлею. Лошадь въ Стругановк закладывалась такъ рдко, что сбруя давно оставалась безъ всякаго ремонта, сохла, трескалась и сидла на лошади, точно проволочная — тоненьке ремешки такъ и горбились. Старая лошадь, мирно доживавшая свой вкъ на подножномъ корму, имла такой удивленный видъ, когда ее закладывали въ экипажъ, какъ было и теперь, но за первымъ моментомъ возбужденя сейчасъ же слдовала тяжелая дремота — старый конь поднималъ одну заднюю ногу, опускалъ голову по-коровьи, закрывалъ глаза и отвшивалъ нижнюю губу, походившую на старый грибъ.

‘Экая напасть эта самая Валентина Петровна…— раздумывалъ Иванъ, начиная дремать на козлахъ.— Тогда жениха у барышни чмъ-то приворожила, а теперь на-ка-поди, къ намъ же хвостомъ своимъ и прикинулась… Этакая переметная сума, подумаешь! О! Господи Батюшка, нехорошо даже и думать-то…’

Когда старикъ окончательно задремалъ вмст съ лошадью, въ окн показалась Екатерина Васильевна и громко крикнула:

— Иванъ, отложи лошадь!..

— Сейчасъ подаю, сударыня…— встрепенулся Иванъ и съ дребезгомъ подкатилъ къ подъзду.

— Отложи лошадь, Иванъ

— Ась?.

Громкй смхъ молодыхъ голосовъ заставилъ старика окончательно проснуться. Онъ почесалъ въ затылк и кое-какъ добрался, въ чемъ дло. Чтобы выйти съ честью изъ затрудненя, онъ хлестнулъ лошадь кнутомъ и проворчалъ:

— Ну, ты, старое коромысло, поворачивайся…

Надъ Стругановкой пронеслось нсколько лтъ. Старый барскй домъ казался еще старе, но въ немъ кипла горячая жизнь. Въ ярке солнечные дни на балкон теперь сидли въ креслахъ дв старушки, въ которыхъ проницательный читатель, конечно, уже впередъ узнаетъ тетю Коку и Валентину Петровну. Да, это были он, соединенныя закатомъ жизни.

— Намъ достанетъ солнечнаго тепла какъ разъ на двоихъ…— говорила иногда тетя Кока и улыбалась своей хорошей улыбкой.— Не правда ли, Валентина Петровна?..

Событя шли своимъ чередомъ: Фофочка давно вышла замужъ, Блочка вслдъ за ней, неблагодарная Бэтси овдовла и вернулась въ стругановскую усадьбу съ четверыми дтьми. Бдная Полли была несчастлива замужествомъ и частенько прзжала въ усадьбу отдохнуть. Жюли оставалась Христовой невстой и тоже ютилась около тети Коки. Старый барскй домъ оказался набитымъ людьми, и тетя Кока жалла, что въ суткахъ не сорокъ восемь часовъ. Сколько новыхъ заботъ и новаго горя… Племянницы и внучки, являясь въ Стругановку, выгружали передъ тетей цлый ворохъ своихъ неудачъ, разочарованй, разбитыхъ надеждъ и безконечныхъ женскихъ слезъ. Не было ни одной, которая могла бы сказать: ‘милая тетя Кока, я совершенно счастлива!’.

— Знаете что, Валентина Петровна,— говорила однажды тетя Кока, снимая очки:— я могу сказать, что не жалю о своемъ положени… Право, жизнь такая тяжелая вещь, что даже страшно подумать, если бы пришлось начинать снова. Васъ слишкомъ много любили, а меня слишкомъ мало, но я не завидую… Жизнь вообще несправедлива, Валентина Петровна!..

Валентина Петровна ничего не отвчала, а только ниже опускала свою старую голову. Да и что ей было говорить?.. По ночамъ она часто вставала и цлые часы молилась, чтобы отогнать тяжелые призраки безумныхъ лтъ. Да, она много любила, но любила, какъ обезьяна…

1888.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИСПЫТАНЕ.Разсказъ.

Читайте также:

ИСПЫТАНЕ.
Разсказъ.