Искушение святого Антония, Флобер Гюстав, Год: 1874

Драматургия
Время на прочтение: 102 минут(ы)
Скачать в PDF

Густавъ Флоберъ.

Искушеніе святого Антонія.

(La Tentation de saint Antoine, 1874)

Съ французскаго.

Переводъ Бориса Зайцева.

Памяти моего друга Альфреда Лепуаттвена, скончавшагося въ Невилль-Шантъ-Д’Уавели.
3 апреля 1848

I.

иваида, вершина горы, площадка, закругленная полумсяцемъ, которую замыкаютъ крупные камни.
Въ глубин хижина Отшельника. Она сдлана изъ глины и тростника, съ плоской крышей, безъ двери. Внутри виденъ кувшинъ и черный хлбъ, по средин, на подставк изъ дерева, большая книга, кое-гд по полу обрывки плетенья, дв-три цыновки, корзина, ножъ.
Въ десяти шагахъ отъ хижины воткнутъ въ землю высокій крестъ, а на другомъ конц площадки скривясь виситъ надъ пропастью старая пальма — гора подъ нею отвсна — и Нилъ образуетъ какъ бы озеро у ногъ утеса.
Справа и слва видъ ограничивается кольцомъ скалъ. А со стороны пустыни, какъ уступчатыя прибрежья моря, пролегаютъ одна на другой, все подымаясь, безконечныя параллельныя струи блдно-пепельнаго цвта, затмъ, надъ песками, совсмъ вдали, блютъ мловою цпью ливійскія горы, слегка затуманенныя фіолетовыми парами. Передъ глазами садится солнце. На свер небо жемчужнаго оттнка, а у зенита вытягиваются до голубому своду пурпурныя облака, разбросанныя какъ космы гигантской гривы. Эти огненные лучи темнютъ, полосы лазури принимаютъ перламутровую блдность, кустарники, камешки, земля, все теперь кажется твердымъ, какъ изъ бронзы, и въ воздух плыветъ золотая пыль такая тонкая, что сливается съ дрожаніемъ свта.

СВЯТОЙ АНТОНІЙ

съ длинной бородой, длинными волосами и въ туник изъ козьей шкуры, сидитъ, скрестивъ ноги, и работаетъ надъ цыновками. Когда солнце скрывается, онъ глубоко вздыхаетъ, оглядывая горизонтъ:
Еще одинъ день! еще день прошлаго! Прежде, однако, я не былъ такъ несчастенъ! Передъ концомъ ночи я начиналъ свои молитвы, затмъ сходилъ къ рк за водой и взбирался по каменистой тропинк съ мхомъ на плеч, напвая гимны. Потомъ развлекался уборкой своей хижины. Брался за инструменты, старался, чтобы цыновки были одинаковы и корзины легки, ибо ничтожнйшія мои дла казались мн тогда обязанностями, въ которыхъ нтъ ничего труднаго.
Въ опредленные часы я прекращалъ работу, и молясь съ простертыми руками, я ощущалъ какъ бы потокъ милосердія, изливавшійся съ высоты небесъ мн въ сердце. Онъ изсякъ теперь. Почему?
Медленно проходитъ въ оград скалъ.
Вс осуждали меня, когда я ушелъ изъ дому. Мать упала замертво, сестра издалека знаками звала вернуться, и та плакала, Аммонарія, это дитя, которое я встрчалъ каждый вечеръ у водоема, когда она пригоняла своихъ буйволовъ. Она бжала сзади за мной. На ногахъ у ней блестли въ пыли кольца, и туника, распахнувшись на бедрахъ, разввалась по воздуху. Старый аскетъ, уводившій меня, выкрикивалъ ей ругательства. Два нашихъ верблюда мчались безостановочно, и я навсегда покинулъ близкихъ.
Сначала я избралъ жилищемъ могилу одного Фараона. Но очарованіе ветъ въ этихъ подземныхъ дворцахъ, гд темнота какъ будто гуще отъ древняго куренія ароматовъ. Изъ глубины саркофаговъ, я слышалъ, раздавался жалобный голосъ, который звалъ меня, или, вдругъ, передо мной оживали отвратительныя сцены, изображенныя на стнахъ, и я бжалъ къ берегу Краснаго моря, въ разрушенную крпость. Тамъ я жилъ въ обществ скорпіоновъ, ползавшихъ среди камней, а надъ головой моей постоянно кружили въ голубомъ неб орлы. Ночью меня царапали когтями, щипали клювами, касались мягкими крыльями, и страшные демоны, завывая мн въ уши, опрокидывали меня на землю. Разъ даже мн подали помощь люди одного каравана, шедшаго въ Александрію, потомъ увели съ собой.
Тогда я захотлъ учиться у добраго старца Дидима. Хотя онъ былъ слпъ, никто не зналъ Писанія лучше его. Когда урокъ кончался, онъ просилъ мою руку, чтобы пройтись. Я сопровождалъ его на Панеумъ, откуда виденъ маякъ к открытое море. Затмъ мы возвращались черезъ гавань, сталкиваясь съ людьми всхъ народностей до киммерійцевъ въ медвжьихъ шкурахъ и гимнософистовъ Ганга, измазанныхъ коровьимъ пометомъ. А на улицахъ постоянно происходили стычки: евреи отказывались платить налоги, или мятежники пробовали изгнать римлянъ. Кром того, городъ полонъ еретиковъ, послдователей Манеса, Валентина, Василида, Арія — вс они пристаютъ со спорами и стараются переубдить.
Ихъ разсужденія приходятъ по временамъ мн на память. Какъ ни стараешься не обращать на нихъ вниманія, это смущаетъ.
Я удалился въ Кольцимъ, и мое покаяніе было такъ велико, что я не боялся больше Бога. Нкоторые соединились вокругъ меня, чтобы сдлаться анахоретами. Ненавидя нелпости гностиковъ и умствованія философовъ, я составилъ имъ правило общежитія. Мн присылали отовсюду посланія. Приходили издалека посмотрть на меня.
Между тмъ народъ истязалъ исповдниковъ, и жажда мученичества привлекла меня въ Александрію. Гоненіе прекратилось три дня назадъ.
Когда я возвращался, волна людей задержала меня у храма Сераписа. Это, говорили мн, правитель хочетъ дать послдній примръ. Посреди портика, на солнц, была привязана къ колонн голая женщина, два солдата стегали со ремнями, при каждомъ удар все тло ея корчилось. Она обернулась, ротъ ея былъ раскрытъ,— и надъ толпой, подъ длинными волосами, закрывавшими ей лицо, мн померещилась Аммонарія.
Однако… эта была выше… и прекрасне… непостижимо!
Проводить рукою по лбу.
Нтъ! нтъ! не хочу объ этомъ думать! Въ другой разъ Аанасій позвалъ меня поддержать его противъ аріанъ. Все ограничилось бранью и издвательствами. Но съ тхъ поръ на него стали клеветать, онъ лишился каедры, бжалъ. Гд онъ теперь? ничего не знаю! Вдь такъ мало заботятся сообщать мн новости. Вс ученики оставили меня, даже Иларіонъ.
Ему было лтъ пятнадцать, когда онъ пришелъ, и умъ его былъ такъ пытливъ, что поминутно онъ задавалъ мн вопросы. Затмъ внимательно выслушивалъ,— и когда я ему приказывалъ, онъ безропотно приносилъ мн что нужно, проворне козленка и притомъ съ такой веселостью, что улыбнулся бы даже патріархъ. Это былъ сынъ для меня!
Небо красно, земля совершенно черна. Подъ порывами и втра подымаются полосы песку, какъ огромные саваны, потомъ ниспадаютъ. Внезапно въ просвт облаковъ пролетаютъ птицы трехугольнымъ отрядомъ, похожимъ на кусокъ металла, у котораго трепещутъ только края. Антоній смотритъ на нихъ.
Ахъ, какъ мн хотлось бы съ ними!
Сколько разъ глядлъ я такъ, съ завистью, на длинные корабли, паруса которыхъ напоминаютъ крылья, особенно когда они увозили вдаль тхъ, кого я принималъ у себя! Что за часы я проводилъ съ ними! какъ раскрывались сердца! Интересне всхъ для меня былъ Аммонъ, онъ разсказывалъ мн о своей поздк въ Римъ, о катакомбахъ, Колизе, благочестіи знатныхъ женщинъ, тысячи разныхъ исторій!.. и я не хотлъ хать съ нимъ! Откуда во мн упорство продолжать такую жизнь? Я хорошо бы сдлалъ, если бъ остался у нитрійскихъ монаховъ, они вдь умоляли меня. Они живутъ въ отдльныхъ келіяхъ, однако сообщаются между собой. Въ воскресенье труба сзываетъ ихъ въ церковь, гд висятъ три плетки, ими наказываютъ преступниковъ, воровъ и пролазъ, ибо уставъ у нитъ строгъ.
Тмъ не мене они не отказываются отъ нкоторыхъ удобствъ. Врные приносятъ имъ яйца, плоды и даже инструменты для вытаскиванія занозъ изъ ногъ. Вокругъ Писпери есть виноградники, у Пабенцевъ плотъ для поздокъ за провизіей.
Но я лучше служилъ бы ближнимъ, будучи просто священникомъ. Помогаешь бднымъ, совершаешь таинства, пользуешься вліяніемъ въ семействахъ.
Впрочемъ, не вс міряне осуждены, и отъ меня самого зависло стать… напримръ… грамматикомъ, философомъ. Въ моей комнат стоялъ бы тростниковый глобусъ, въ рукахъ у меня были бы дощечки, вокругъ молодые люди, а на двери, какъ вывска, лавровый внокъ.
Но въ такихъ успхахъ слишкомъ много гордости! Ремесло солдата лучше. Я былъ крпокъ и смлъ,— достаточно, чтобы тянутъ канаты машинъ, пробираться сумрачными лсами, входить со шлемомъ на голов въ дымящіеся города!.. Ничто не мшало мн, также, пріобрсти за деньги должность сборщика пошлинъ гд-нибудь у моста, и путешественники разсказывали бы мн о приключеніяхъ, показывая въ своей поклаж любопытныя вещицы…
Александрійскіе купцы плаваютъ въ дни праздниковъ по рк у Канопы и пьютъ вино изъ чашечекъ лотоса подъ грохотъ тамбуриновъ, отъ которыхъ дрожатъ кабачки по берегу! На той сторон обстриженныя конусомъ деревья защищаютъ отъ южнаго втра мирныя помстья. Крыша высокаго дома опирается на тонкія колонки, частыя какъ палочки ршетки, а хозяинъ, растянувшись на длинномъ сидньи, видитъ сквозь эти промежутки вс свои поля вокругъ отгоняльщиковъ птицъ въ хлбахъ, давильню, куда собираютъ виноградъ, быковъ, которые молотятъ. Дти его играютъ на полу, жена наклоняется обнять его.
Въ блесоватой тьм ночи здсь и тамъ появляются острыя морды съ прямыми ушами и сверкающими глазами. Антоній направляется къ нимъ. Камешки скатываются, зври убгаютъ. Это стая шакаловъ.
Остался только одинъ, упираясь двумя лапами, онъ выгнулся дугой и наклонилъ голову, въ поз полной недоврія.
Какъ онъ красивъ! мн бы хотлось ласково погладить его по спин.
Свиститъ, чтобы вернуть его. Шакалъ исчезаетъ.
А! онъ уходитъ къ другимъ! Какое одиночество! Какая скука!
Смясь съ горечью.
Прекрасное существованіе — вить на огн пальмовыя палки для посоховъ, длать корзины, плести цыновки и получать взамнъ всего этого отъ Номадовъ хлбъ, ломающій теб зубы! О, я несчастный! Неужели не будетъ конца? Лучше ужъ смерть! Я не могу больше! Довольно! довольно!
Топаетъ ногой и быстрымъ шагомъ проходить среди скалъ, потомъ запыхавшись пріостанавливается, рыдаетъ и ложится на землю, бокомъ.
Ночь тиха, мерцаютъ безчисленныя звзды, слышно только пощелкиваніе тарантуловъ.
Дв перекладины креста бросаютъ на песокъ тнь, плачущій Антоній замчаетъ ее.
Неужели я такъ слабъ, о Боже! Мужества, пріободримся!
Входитъ въ свою хижину, разгребаетъ засыпанный уголь, зажигаетъ факелъ и втыкаетъ его въ подставку изъ дерева, стараясь освтить большую книгу.
Если я раскрою… Дянія Апостоловъ?.. да! на удачу!
‘И видитъ отверстое небо и сходящій къ нему нкоторый сосудъ, какъ бы большое полотно, привязанное за четыре угла и опускаемое на землю, въ немъ находились всякія четвероногія земныя, зври, пресмыкающіяся и птицы небесныя. И былъ гласъ къ нему: встань, Петръ, заколи и шь!.
Значить, Господь желалъ, чтобы его Апостолъ вкушалъ ото всего? тогда какъ я…
Склоняетъ голову на грудь. Шелестъ страницъ, которыми играетъ втеръ, заставляетъ его поднять голову, и онъ читаетъ:
‘И избивали Іудеи всхъ враговъ своихъ, побивая мечемъ, умерщвляя и истребляя, и поступали съ непріятелями своими по своей вол’.
Слдуетъ исчисленіе людей, убитыхъ ими: семьдесятъ пять тысячъ. Но они столько вынесли! Кром того, ихъ враги были врагами истиннаго Бога. И какъ они, должно бытъ, наслаждались местью, умерщвляя идолопоклонниковъ! Городъ, конечно, былъ полонъ мертвыхъ! Они валялись у входовъ въ сады, по лстницамъ, на такой высот въ комнатахъ, что двери не могли отворяться!.. Но вдь это я погружаюсь въ мысли объ убійств и крови!
Открываетъ книгу въ другомъ мст.
‘Тогда царь Навуходоносоръ палъ на лице свое и поклонился Даніилу’.
А! это хорошо! Всевышній прославляетъ своихъ пророковъ больше царей, между тмъ этотъ жилъ среди празднествъ, всегда опьяненный наслажденіями и гордостью. Но Богъ, въ наказаніе, обратилъ его въ звря. Онъ ходилъ на четверенькахъ!
Антоній смется, и длая движеніе руками, переворачиваетъ страницы книги. Глаза его останавливаются на слдующей фраз:
‘Езекія, выслушавъ посланныхъ, показалъ имъ кладовыя свои, серебро и золото, и ароматы и масти дорогія, и весь оружейный домъ свой и все, что находилось съ сокровищницахъ его’.
Воображаю… представьте себ отборнйшіе камни, брилліанты, дарики, сложенные въ кучу до потолка. Человкъ, которому принадлежитъ такая груда, уже не похожъ на остальныхъ. Перебирая ее, онъ думаетъ, что у него въ рукахъ плодъ безчисленнаго множества усилій и какъ бы жизнь народовъ, которую онъ вобралъ и можетъ излить. Заботы объ этомъ полезны и для царей. Мудрйшій изъ всхъ нихъ не пренебрегалъ ими. Корабли его привозили ему слоновой кости, обезьянъ… Однако, гд же это?
Быстро перелистываетъ.
А! вотъ: ‘Царица Савская, услышавши о слав Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками’.
Чмъ надялась она его искусить? Діаволъ очень хотлъ искусить Іисуса! Но Іисусъ восторжествовалъ, такъ какъ былъ Богъ, а Соломонъ, быть можетъ, благодаря магическому знанію. Оно возвышенно, это знаніе! Ибо міръ,— такъ объяснялъ мн одинъ философъ,— составляетъ цлое, вс части котораго вліяютъ другъ на друга, какъ органы одного тла. Нужно только знать природную любовь и ненависть вещей, затмъ воспользоваться этимъ. Значитъ, можно было бы измнить то, что кажется непреложнымъ порядкомъ?
Вдругъ дв тни, обрисованныя сзади него перекладинами креста, выдвигаются впередъ. Он образуютъ какъ бы два большихъ рога, Антоній вскрикиваетъ:
На помощь, Боже!
Тнь возвращается на свое мсто.
А!.. это было видніе! я только! Напрасно мучаю я свои духъ! Что мн длать!.. что!
Садится и скрещиваетъ руки.
Однако… какъ будто вблизи былъ кто-то… Но зачмъ бы ему приходить? Впрочемъ, разв я не знаю его хитростей? Я отвергъ чудовищнаго пустынника, который смясь предлагалъ мн маленькіе теплые хлбцы, кентавра, старавшагося посадить меня себ на спину,— и того чернаго ребенка среди песковъ, который былъ очень красивъ и сказалъ мн, что называется духомъ блуда.
Антоній въ волненіи ходитъ взадъ и впередъ.
Вдь по моему повелнію выстроены эти сотня святыхъ обителей, гд столько монаховъ во власяницахъ подъ козьими шкурами, что изъ нихъ можно бы набрать войско! Я исцлялъ издалека больныхъ, я изгонялъ бсовъ, я переплылъ рку, полную крокодиловъ, императоръ Константинъ написалъ мн три письма, Валакій, плюнувшій на моя посланія, былъ растерзанъ своими лошадьми, когда я снова появился въ Александріи, народъ дрался, чтобы меня видть, и Аанасій провожалъ меня до дороги. Но и какіе подвиги! Вотъ уже боле тридцати лтъ я безпрерывно стенаю въ пустын! Я носилъ у пояса восемьдесятъ фунтовъ бронзы, какъ Евсевій, я подставлялъ свое тло укусамъ наскомыхъ, какъ Макарій, я пятьдесятъ три ночи не закрывалъ глазъ какъ Пахомій, и у тхъ, кого казнятъ, кого терзаютъ клещамя и жгутъ, быть можетъ, мене заслугъ, ибо моя жизнь сплошное мученичество!
Антоній стихаетъ.
Поистин, чья скорбь по глубин могла бы равняться моей! Добрыхъ сердецъ все меньше. Мн не приносятъ больше ничего. Мой плащъ изношенъ. У меня нтъ сандалій, даже чашки,— ибо я роздалъ бднымъ я семь все свое имущество, до послдняго обола. Вдь только на инструменты, необходимые для моей работы, мн нужно сколько-нибудь денегъ. О! немного! совсмъ немного! Я былъ бы бережливъ.
Никейскіе Отцы, въ пурпурныхъ одяніяхъ, держались какъ маги на тронахъ вдоль стнъ, и ихъ угощали на пиру, ихъ осыпали почестями, особенно Пафнутія, такъ какъ онъ кривъ и хромаетъ со временъ гоненія Діоклетіана! Императоръ нсколько разъ поцловалъ ему вытекшій глазъ, какая глупость! Впрочемъ, на Собор были такіе нечестивцы! Епископъ Скиіи, еоилъ, этотъ Іоаннъ изъ Персіи, пастухъ Спиридонъ! Александръ былъ слишкомъ старъ. Аанасію надо было быть ласкове съ аріанами, чтобы добиться уступокъ!
Разв они сдлали бы это! Они не хотли меня слушать! Тотъ, что возражалъ мн, высокій молодой человкъ съ завитой бородой, спокойно бросалъ свои лукавыя возраженья, и пока я искалъ словъ, они со злобой смотрли на меня, лая какъ гіены. О, почему я не могу заставить Императора изгнать ихъ всхъ, нтъ лучше бить, раздавить, видть ихъ муки. Я самъ очень мучусь!
Ослабвая, прислоняется къ хижин.
Слишкомъ много постовъ! силы мои уходятъ. Если бы мн отвдать… хоть кусочекъ мяса.
Полузакрываетъ глаза, въ томленіи.
А! мяса… гроздь винограда!.. кислаго молока, что дрожитъ на блюд!..
Но что со мной? Что со мной? Я чувствую, мое сердце переполнено, какъ море, вздувающееся передъ бурей. Безконечная слабость овладваетъ мной, и теплый воздухъ доноситъ какъ бы ароматъ волосъ. Нтъ ли тутъ женщинъ?
Поворачивается къ небольшой тропинк между скалъ.
Вотъ отсюда он появляются, покачиваясь на своихъ носилкахъ въ черныхъ рукахъ евнуховъ. Он сходятъ на землю и, соединяя руки въ кольцахъ, колнопреклоняются. Он разсказываютъ мн о своихъ горестяхъ. Ихъ сжигаетъ жажда нечеловческой страсти, он мечтаютъ о смерти, видятъ во сн Божества, которыя зовутъ ихъ, и края ихъ одеждъ касаются моихъ ногъ. Я ихъ отталкиваю. ‘О, говорятъ он, подожди! Что намъ длать?’ Вс покаянья хороши для нихъ. Он просятъ тягчайшихъ,— участвовать въ моемъ, жить со мной.
Уже давно я не видалъ ихъ! Быть можетъ, он сейчасъ появятся? Почему бы и нтъ? А вдругъ… я услышу сейчасъ въ горахъ колокольчики муловъ? Какъ будто…
Антоній избирается на утесъ надъ тропинкой и, наклоняясь, вперяетъ взоръ въ темноту.
Да! тамъ, въ самомъ низу, движется что-то, точно путники, сбившіеся съ дороги. Она вонъ тамъ! Они заблудятся!
Зоветъ:
Здсь! Сюда! сюда!
Эхо повторяетъ: сюда! сюда!
Пораженный, онъ опускаетъ руки.
Какой позоръ! О, бдный Антоній!
И тотчасъ же слышится шопотъ: ‘Бдный Антоній!’
Кто тамъ? Отвчай!
Втеръ звенитъ, проносясь въ расщелинахъ скалъ, и въ этихъ неясныхъ звукахъ онъ различаетъ ГОЛОСА, какъ будто говоритъ воздухъ. Они низки и вкрадчивы, свистящи.

ПЕРВЫЙ.

Хочешь ты женщинъ?

ВТОРОЙ.

Большія груды серебра, быть можетъ?

ТРЕТІЙ.

Блестящій мечъ?

ОСТАЛЬНЫЕ.

— Весь народъ боготворитъ тебя!
— Доврься!
— Ты ихъ погубишь, конечно, ты ихъ погубишь!
Въ то же время предметы измняются. На краю утеса старая пальма съ короной желтыхъ листьевъ становится торсомъ женщины, склонившейся надъ пропастью и длинные волосы которой колеблются.

АНТОНІЙ

оборачивается къ своей хижин, и скамья, на которой лежитъ большая книга съ крупными черными буквами, кажется ему кустомъ, покрытымъ ласточками.
Это факелъ, конечно, производитъ игру свта… Погасимъ его!
Тушитъ, настаетъ глубокая темнота.
И вотъ проплываетъ въ воздух лужица воды, потомъ блудница, уголъ храма, фигура воина, колесница съ парой блыхъ коней, которые упрямятся.
Эти образы являются порывисто, толчками, выдляясь на фон ночи какъ живопись пурпуромъ по эбену.
Ихъ движеніе ускоряется. Они мелькаютъ съ головокружительной скоростью. По временамъ они пріостанавливаются и постепенно блднютъ, таютъ, или уносятся, и сейчасъ же появляются другіе.
Антоній закрываетъ глаза.
Ихъ все больше, они окружаютъ его, осаждаютъ. Невыразимый ужасъ овладваетъ имъ, и онъ чувствуетъ только жгучее сдавливаніе въ груди. Несмотря на шумъ въ голов, онъ ощущаетъ великое молчаніе, отдляющее его отъ міра. Онъ пробуетъ говорить, немыслимо! Какъ будто общая связь частей въ его дух распадается, и, не сопротивляясь боле, Антоній падаетъ на цыновку.

II.

И вотъ большая тнь, прозрачне обыкновенной и окаймленная по краямъ другими тнями, очерчивается на земл.
Это Діаволъ, онъ облокотился на крышу хижины и держитъ у себя подъ крыльями, какъ гигантская летучая мышь, кормящая дтенышей,— Семь Смертныхъ Грховъ, уродливыя головы которыхъ видны неясно.
Антоній, попрежнему закрывъ глаза, блаженствуетъ въ бездйствіи и вытягивается во весь ростъ на цыновк.
Она кажется ему все мягче и мягче,— какъ будто ее набиваютъ шерстью, она растетъ, становится постелью, постель лодкой, вода плещется у его боковъ.
Справа и слва подымаются дв полоски черной земли, выше которой воздланныя поля и кое-гд сикоморы. Вдали слышны звуки барабановъ, бубенчиковъ и пнья. Это отправляются въ Канопу спать въ храм Сераписа, чтобъ видть сны. Антоній знаетъ объ этомъ, — и подгоняемый втромъ, онъ скользитъ между двухъ береговъ канала. Надъ нимъ свшиваются листья папирусовъ и красныя цвты нимфей, крупне человка. Онъ растяулся на дн лодки, сзади бжитъ по вод весло. Время отъ времени налетаетъ теплый втерокъ, и шуршатъ тонкіе тростники. Ропотъ маленькихъ волнъ смолкаетъ. Имъ овладваетъ дремота. Во сн онъ видитъ себя египетскимъ пустынникомъ.
Тогда онъ стремительно вскакиваетъ.
Я видлъ сонъ?.. все было такъ отчетливо, что даже не врится. Языкъ мой пылаетъ! Я жажду!
Входитъ въ свою хижину и наугадъ шаритъ повсюду.
Полъ влаженъ… Разв шелъ дождь? Однако! осколки! разбитый кувшинъ… а мхъ?
Находитъ его.
Пустъ! совершенно пустъ!
Чтобы сойти съ рк, мн надо по крайней мр три часа, а ночь такъ непроглядна, что я не найду дороги. Голодъ мучитъ меня. Гд-же хлбъ?
Проискавъ долго, находитъ корку не больше яйца.
Какъ! неужели шакалы съли его? О, проклятіе!
И въ бшенств онъ бросаетъ хлбъ на землю.
Лишь только онъ длаетъ это движеніе, показывается столъ, покрытый яствами.
Виссоновая скатерть, въ бороздкахъ, какъ повязки сфинкса, отливаетъ свтлыми волнами. На ней огромныя куски мяса, большія рыбы, птицы въ перьяхъ, четвероногія въ шкурахъ, плоды оттнка человческаго тла, а глыбы благо льда и сосуды фіолетоваго хрусталя сверкаютъ огнями. Антоній замчаетъ посреди стола дымящагося всми порами кабана, съ поджатыми лапами и полузакрытыми глазами,— и мысль о возможности състь этого страшнаго звря необычайно радуетъ его. Затмъ, тутъ совершенно неизвстныя для него кушанья темное рубленое мясо, заливныя золотого цвта, рагу, гд плаваютъ грибы, какъ ненюфары на прудахъ, пирожныя. легкія какъ облака.
И въ аромат всего этого онъ ощущаетъ соленый запахъ Океана, свжесть фонтановъ, великое благоуханіи лсовъ. Ноздри его раздуваются, изо рта течетъ слюна, онъ твердитъ себ, что этого хватитъ ка родъ, на десять лтъ, на всю жизнь.
По мр того какъ расширенные глаза его перебгаютъ съ блюда на блюдо, прибавляются новыя, образуя пирамиду, углы которой сползаютъ. Вина начинаютъ течь, рыбы трепещутъ, кровь въ кушаньяхъ бурлить, мякоть плодовъ тянется впередъ, какъ уста влюбленныхъ, и столъ выростаетъ ему по грудь, по подбородокъ — на немъ, прямо передъ его глазами, всего одна тарелка и хлбъ. Онъ хочетъ взять его.
Появляются другіе хлбы.
Какъ!.. все это мн…
Отступаетъ.
Вмсто одного получилось столько! Да это чудо, то самое, что сотворилъ Спаситель!
Для чего? Ахъ, разв все остальное боле понятно? О, дьяволъ, прочь, прочь!
Ударяетъ ногой по столу. Столъ исчезаетъ.
И нтъ ничего? Невроятно!
Вздыхаетъ полной грудью.
О, искушеніе было сильно. Но какъ я избавился отъ него!
Подымаетъ голову и спотыкается о звонкій предметъ.
Что такое?
Наклоняется.
Однако! чаша! вроятно, кто-нибудь, путешествуя, потерялъ ее. Ничего удивительнаго…
Слюнитъ палецъ и третъ.
Блеститъ! металлъ! Но я не различаю…
Зажигаетъ свой факелъ и разсматриваетъ чашу.
Она изъ серебра, украшена выпуклыми овалами по краю, на ея дн медаль.
Подбрасываетъ медаль щелчкомъ ногтя.
Эта монета стоитъ… отъ семи до восьми драхмъ, не больше! Ну что же! Я бы свободно могъ купить себ на нее овечью шкуру.
Отблескъ факела освщаетъ чашу.
Не можетъ быть! золотая! да… вся изъ золота!
На дн оказывается еще монета, крупне. Подъ ней онъ замчаетъ много другихъ.
Но на это можно купить… трехъ быковъ… участокъ земли.
Чаша теперь полна золотыми монетами.
Вотъ какъ! сто рабовъ, солдаты, цлая толпа…
Выпуклости по краю, отдляясь, образуютъ жемчужное ожерелье.
Противъ такой драгоцнности не устояла бы и жена Императора!
Встряхнувъ, Антоній поддваетъ соскользнувшее ожерелье на руку. Онъ держитъ чашу въ лвой, а правой подымаетъ факелъ, чтобы лучше освтить ее. Какъ влага, льющаяся изъ бассейна, ожерелье струится сплошными волнами,— образуя на песк небольшой холмикъ,— алмазы, карбункулы и сапфиры въ перемежку съ крупными золотыми монетами, на которыхъ изображены цари.
Какъ? статеры, сикли, дарики, аріандики! Александръ, Димитрій, Птоломеи, Цезарь! но, ни у кого изъ нихъ не было столько! Все въ моей власти! нтъ больше страданій! и эти лучи, что ослпляютъ меня! О, сердце мое разорвется! Какъ это дивно! еще, еще, безъ конца! Сколько бы я ни бросалъ ихъ въ море, мн останется все же. Зачмъ растрачивать? Я сберегу все, никому не окажу, вырою себ въ скал комнату, которая будетъ выстлана изнутри бронзовыми плитами,— и приходя туда, я съ наслажденіемъ буду погружать свои ступни въ кучи золота, я запущу въ него руки, какъ въ мшки съ зерномъ. Я хотлъ бы натереть имъ лицо, спать на немъ!
Выпускаетъ факелъ, чтобы обнять груду, и падаетъ ничкомъ на землю.
Подымается.
Ничего нтъ.
Что случилось?
Если я былъ мертвъ все это время, то это адъ! адъ, безнадежный!
Дрожитъ всми членами.
Значитъ, я проклятъ? О, нтъ! Я самъ виноватъ! я поддаюсь на вс уловки! Кто можетъ быть глупе и подлй? Мн нужно бичеваніе, нтъ, лучше совсмъ лишиться тла! Слишкомъ долго я воздерживаюсь! Я чувствую потребность мстить, разить, убивать! какъ-будто въ моей душ стадо дикихъ зврей. Я бы хотлъ, ударами скиры, въ толп… А-а, кинжалъ!..
Бросается на замченный ножъ. Ножъ выскальзываетъ изъ его руки, и Антоній остается прислоненнымъ къ стн своей хижины, огромный ротъ его раскрытъ, онъ неподвиженъ,— въ каталепсіи.
Все вокругъ исчезаетъ.
Онъ какъ будто въ Александріи, на Данеум, искусственномъ холм въ центр города, на которыя ведетъ лстница улиткой.
Прямо предъ нимъ лежитъ озеро Мареотисъ, направо море, налво поля,— а непосредственно внизу масса плоскихъ крышъ, перерзанныхъ съ юга на сверъ и съ востока на западъ двумя улицами, которыя перескаются и образуютъ по всей своей длин цпь портиковъ съ коринскими капителями. Дома, возвышающіеся надъ этой двойной колоннадой, снабжены цвтными стеклами въ окнахъ. У нкоторыхъ снаружи большія деревянныя клтки, гд продуваетъ втеръ.
Монументы различной архитектуры тснятся одни около другихъ. Египетскіе пилоны господствуютъ надъ греческими храмами. Обелиски встаютъ какъ копья изъ-за зубцовъ краснаго кирпича. На площадяхъ виднются Гермесы съ заостренными ушами и Анубисы съ собачьей головой. Антоній различаетъ мозаики во дворахъ и развшенные на балкахъ потолковъ ковры.
Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ два порта (Большой Порть и Эвностъ), оба они круглы, какъ цирки, и ихъ раздляетъ молъ, связывающій Александрію съ утесистымъ островкомъ, гд подымается четырехугольная башня маяка, высотой въ пятьсотъ локтей и съ девятью этажами, на вершин ея груды дымящагося угля.
Главные порты разрзаны малыми внутренними. Молъ съ обоихъ концовъ переходитъ въ мостъ на колоннахъ изъ мрамора, водруженныхъ въ море. Подъ нимъ проплываютъ корабли, и тяжелыя габары, нагруженныя товаромъ, таламежныя барки въ рзьб изъ слоновой кости, гондолы съ тентами, триремы и биремы, суда всхъ родовъ, проходятъ или останавливаются у набережныхъ.
Вокругъ Большого Порта непрерывный рядъ царскихъ построекъ: дворецъ Птоломеевъ, Музей, Посидіонъ, Цезареумъ, Тимоніонъ, гд укрывался Маркъ-Антоній, Сома съ могилою Александра,— а на другомъ конц города, за Эвностомъ, видны въ предмсть фабрики хрусталя, ароматовъ и папирусовъ.
Толкаясь снуютъ бродячіе торговцы, носильщики, погонщики ословъ. Кое-гд въ толп жрецъ Овириса со шкурой пантеры на плеч, римскій солдатъ въ бронзовомъ шлем, много негровъ. У порога лавочекъ останавливаются женщины, работаютъ ремесленники, и скрипнье возовъ разгоняетъ птицъ, подбирающихъ на земл обрзки мяса и остатки рыбъ.
На однообразную близну домовъ накинута узоромъ улицъ какъ бы черная стка. Рынки, полные овощей, выглядятъ зелеными букетами, сушильни красильщиковъ цвтными пластинками, золотые орнаменты на фронтонахъ храмовъ сіяющими точками,— и все это заключено въ овальную ограду сроватыхъ стнъ, подъ сводомъ голубого неба, вблизи неподвижнаго моря.
Но толпа замираетъ и вс смотрятъ на западъ, откуда движутся огромные вихри пыли.
Это идутъ монахи иваиды въ козьихъ шкурахъ, вооруженные дубинами, и рыча воинственный религіозный гимнъ съ припвомъ:
‘Гд они? гд они?’
Антоній соображаетъ, что они явились избивать аріанъ.
Улицы сразу пустютъ, и мелькаютъ только ноги.
Теперь Пустынники уже въ город. Ихъ страшныя палки, унизанныя гвоздями, вращаются какъ стальныя солнца. Слышенъ грохотъ разбиваемыхъ вещей въ домахъ. Наступаютъ промежутки молчанія. Потомъ снова дикіе крики.
По всему городу въ смятеніи кишитъ испуганный народъ.
Въ рукахъ у многихъ пики. По временамъ дв группы сталкиваются, сливаются въ одну, и эта масса скользитъ по каменнымъ плитамъ, разстраивается, таетъ. Но каждый разъ люди съ длинными волосами появляются вновь.
Надъ углами зданій вьются струйки дыма. У дверей соскакиваютъ щеколды. Рушатся части стнъ. Падаютъ архитравы.
Антоній встрчаетъ поочередно всхъ своихъ враговъ. Онъ вспоминаетъ тхъ, кого забылъ, прежде чмъ убивать, онъ мучитъ ихъ. Вспарываетъ животы, ржетъ, колетъ, тащитъ старцевъ за бороды, давитъ дтей, добиваетъ раненыхъ.
Мстятъ также за роскошь, неумющіе читать рвутъ книги, другіе бьютъ, уничтожаютъ статуи, картины, мебель, ящички, тысячи изящныхъ предметовъ, которыхъ употребленія не знаютъ и за это еще больше ненавидятъ. По временамъ они останавливаются, переводя духъ, и снова начинаютъ.
Жители, укрывшись во дворахъ, трепещутъ. Женщины подымаютъ къ небу заплаканные глаза и обнаженныя руки. Чтобы тронуть Пустынниковъ, он обнимаютъ имъ колна, т отталкиваютъ ихъ, и кровь брызжетъ къ потолку, стекаетъ полосами со стнъ, струится по обезглавленнымъ трупамъ, наполняетъ акведуки, образуетъ на полу большія красныя лужи.
Антоній вымокъ въ ней по колна, она повсюду вокругъ него, онъ облизываетъ ея капельки со своихъ губъ и вздрагиваетъ отъ наслажденія, чувствуя ее на всемъ своемъ тл подъ волосяной туникой, которая напитана ею.
Наступаетъ ночь. Страшный шумъ смолкаетъ.
Пустынники исчезли.
Вдругъ на вншнихъ галлереяхъ вокругъ девяти этажей маяка Антоній замчаетъ черныя полоски — какъ будто усвшіеся вороны. Онъ бжитъ туда и оказывается на вершин.
Большое мдное зеркало, обращенное къ открытому корю, отражаетъ корабли на горизонт.
Антоній съ любопытствомъ разглядываетъ ихъ, и по мр того какъ онъ смотрятъ, число ихъ растетъ.
Они толпятся въ залив, имющемъ форму полумсяца. Сзади, на мысу, лежитъ новый городъ римской архитектуры съ каменными куполами, коническими крышами, розовымъ и голубымъ мраморомъ и массой мди въ завиткахъ капителей, на верхахъ домовъ и въ углахъ карнизовъ. Надъ нимъ господствуетъ лсъ кипарисовъ. Цвтъ моря зелене, воздухъ прохладне. Вдали на горахъ виденъ снгъ.
Антоній разыскиваетъ дорогу, какъ вдругъ къ нему подходитъ человкъ и говоритъ: ‘Иди, тебя ждутъ’.
Онъ перескаетъ форумъ, входитъ во дворъ, нагибается у двери, и передъ нимъ фасадъ дворца, украшенный восковой группой, на которой Императоръ Константинъ повергаетъ дракона. Внутри порфирнаго бассейна видна раковина изъ золота, полная фисташекъ. Проводникъ говоритъ ему, что ихъ можно брать. Онъ беретъ.
Дале, онъ затеривается въ переходахъ комнатъ.
На мозаичныхъ стнахъ изображены полководцы, подносящіе на ладони Императору взятые города. И повсюду колонны изъ базальта, ршетки серебряной филигранной работы, кресла слоновой кости, вышитые жемчугомъ обои. Свтъ льется со сводовъ, Антоній идетъ дальше. Вютъ теплыя испаренія, по временамъ онъ слышитъ осторожную поступь сандалій. Стоящіе въ преддверьяхъ стражи,— похожіе на автоматовъ,— держатъ на плечахъ серебряные въ позолот жезлы.
Наконецъ, онъ попадаетъ въ залу, перегороженную въ глубин гіацинтовой занавсью. Складки расходятся и открываютъ Императора, который сидитъ на трон, въ фіолетовой туник, и обутъ въ красные полусапоги съ черными шнурами.
Жемчужная діадема опоясываетъ его волосы въ правильныхъ завиткахъ. У него тяжелыя вки, прямой носъ, хмурое и обрюзглое лицо. Въ углахъ балдахина надъ его головой сидятъ четыре золотыхъ голубя, а у трона два эмалевыхъ льва на заднихъ лапахъ. Голуби начинаютъ ворковать, львы рычатъ, Императоръ поводитъ глазами, Антоній приближается, и тотчасъ, безъ предвареній, они вступаютъ въ бесду. Въ Антіохіи, Эфес и Александріи разграблены храмы и статуи боговъ обращены въ горшки и котлы, Императоръ весело смется. Антоній укоряетъ его за терпимость къ новаціанамъ. Императоръ раздражается, новаціане, аріане, мелетіане,— все это ему надоло. Между тмъ онъ въ восторг отъ господствующей церкви: когда христіане смщаютъ епископовъ, которые зависятъ отъ пяти-шести лицъ, достаточно подкупить только ихъ, чтобы привлечь всхъ остальныхъ на свою сторону. Онъ самъ не разъ тратилъ на это значительныя суммы. Но онъ ненавидитъ отцовъ Никейскаго Собора.
‘Посмотримъ ихъ!’ Антоній слдуетъ за нимъ. И они незамтно оказываются на террас.
Подъ всю ипподромъ, наполненный народомъ, а надъ нимъ портики, гд прогуливаются остальные зрители. Въ центр арены вытянулась узкая площадка, по длин которой стоитъ маленькій храмъ Меркурія, статуя Константина, три свившіяся бронзовыя зми, у одного конца большія деревянныя яйца, на другомъ семь дельфиновъ хвостами кверху.
Позади Императорскаго павильона, вплоть до перваго этажа церкви, вс окна которой усяны женщинами, выстроились рядами Префекты палатъ, Начальники дворцовой стражи, Патриціи. Направо трибуна голубыхъ, налво зеленыхъ, внизу пикетъ солдатъ, а на уровн арены рядъ коринскихъ арокъ образуетъ входы въ клтки.
Бга скоро начнутся, выравниваютъ лошадей. Высокіе султаны надъ ихъ ушами раскачиваются по втру какъ деревья, и упрямясь, они дергаютъ колесницы, похожія на раковины, которыми правятъ возничіе въ разноцвтныхъ одеждахъ съ узкими у кистей и широкими въ плечахъ рукавами, съ голыми ногами, въ бородахъ, и съ подстриженными на лбу волосами, какъ принято у гунновъ.
Антонія сначала оглушаетъ гулъ голосовъ. Сверху до ниву онъ видитъ только подкрашенныя лица, пестрыя одянія, блестки золотыхъ издлій, а песокъ арены, совершенно блый, сверкаетъ какъ зеркало.
Императоръ разговариваетъ съ нимъ. Онъ повряетъ ему важныя секретныя свднія, признается въ убійств сына Криспа, даже совтуется о своемъ здоровь.
Между ттъ Антоній замчаетъ рабовъ въ глубин клтокъ. Это отцы Никейскаго Собора, жалкіе, въ отрепьяхъ. Мученикъ Пафнутій чиститъ гриву одному коню, еоилъ моетъ ноги другому, Іоаннъ раскрашиваетъ копыта третьему, Александръ подбираетъ въ корзину навозъ.
Антоній проходитъ среди нихъ. Они стоятъ вереницей, умоляютъ вступиться, цлуютъ ему руки. Вс свистятъ имъ, и онъ безконечно радъ ихъ униженію. Вотъ онъ уже изъ первыхъ при двор, повренный Императора,высшій сановникъ! Константинъ возлагаетъ ему на голову свою діадему. Антоній принимаетъ ее, нисколько не удивляясь этой чести.
И вдругъ изъ темноты выступаетъ огромная вала, освщенная золотыми канделябрами.
Колонны, наполовину теряясь въ сумрак — настолько он высоки — тянутся цпью съ вншней стороны столовъ, которые идутъ до горизонта,— гд видны въ свтломъ туман громады лстницъ, ряды аркадъ, колоссы, башни и позади неясный очеркъ дворца, надъ нимъ высятся кедры, выдляясь во мгл боле темными массами.
Гости, въ внкахъ изъ фіалокъ, опираются локтями на очень низкія ложа. Вдоль обоихъ этихъ рядовъ льютъ вино, наклоняя амфоры,— а совсмъ въ глубин, въ одиночеств, съ тіарою на голов и унизанный карбункулами, стъ и пьетъ царь Навуходоносоръ.
Справа и слва отъ него кадятъ курильницами жрецы въ остроконечныхъ шапочкахъ, выстроившись въ два ряда. Внизу по земл ползаютъ плнные цари, безъ рукъ и ногъ, и онъ бросаетъ имъ грызть кости, еще ниже сидятъ его братья съ повязками на глазахъ — вс они слпы.
Протяжный стонъ идетъ изъ глубины эргастуловъ. Нжные и тихіе звуки водяного органа чередуются съ хорами голосовъ, и на дверьми чувствуется безпредльный городъ, океанъ людей, волны которыхъ бьютъ о стны.
Бгаютъ рабы, нося блюда. Снуютъ женщины, предлагая напитки, подъ тяжестью хлбовъ трещатъ корзины, и дромадеръ, навьюченный мхами въ дырочкахъ, проходить взадъ и впередъ, точа вервену для освженія пола.
Укротители приводятъ львовъ. Плясуньи съ волосами въ сткахъ ходятъ на рукахъ и пышутъ пламенемъ изъ ноздрей, фокусники негры кривляются, голые мальчики бросаютъ другъ въ друга комья снга, которые плющатся, падая на свтлую серебряную посуду. Гулъ голосовъ такъ. грозенъ, что напоминаетъ бурю, и надъ пиромъ стоитъ туманъ,— столько тамъ мяса и испареній. По временамъ искра съ большого факела, подхваченная втромъ, пронизываетъ ночь, какъ падучая звзда.
Царь отираетъ рукой ароматы съ лица. Онъ стъ изъ священныхъ сосудовъ, потомъ бьетъ ихъ, и мысленно онъ исчисляетъ свои флоты, свои войска, свои народы. Черезъ минуту, изъ каприза, онъ сожжетъ свой дворецъ съ гостями. Онъ собирается снова выстроить башню въ Вавилон и свергнуть Бога.
Антоній издали прочитываетъ на его лбу вс эти мысли. Он овладваютъ имъ — и онъ становится Навуходоносоромъ.
Тотчасъ же наступаетъ пресыщеніе отъ излишествъ и крови, и его охватываетъ желаніе пресмыкаться въ ничтожеств. При этомъ, униженіе того, что ужасаетъ людей, есть оскорбленіе ихъ духа, новый способъ одурачить ихъ, а такъ какъ нтъ ничего гаже дикаго звря, Антоній становится на стол на четвереньки и реветъ какъ быкъ.
Вдругъ онъ чувствуетъ боль въ рук,— камешекъ случайно оцарапалъ ее — и передъ нимъ снова его хижина. Ограда скалъ пустынна. Сіяютъ звзды. Все тихо.
Еще разъ я обманулся! Откуда эти искушенія? Ихъ пораждаютъ возмущенія плоти. О, я несчастный!
Вбгаетъ въ хижину, беретъ связку веревокъ съ металлическими крючьями на концахъ, обнажается до пояса, и поднимаетъ глаза къ небу.
Прими мое раскаяніе, о Боже! не отринь его, если оно слабо. Сдлай его острымъ, долгимъ, безпредльнымъ! Пора, къ длу!
Наноситъ себ мощный ударъ.
Ой! нтъ! нтъ! не надо жалости!
Принимается снова.
О! каждый ударъ рветъ мн кожу, разскаетъ члены. Какъ эта адски жжетъ!.
Ахъ! это не такъ страшно! длаютъ же другіе. Мн даже кажется…
Перестаетъ.
Еще, трусъ, еще! Отлично! отлично! руки, спину, грудь, животъ, всюду! Свищите бичи, грызите меня, раздирайте меня! Пусть капли моей крови брызнутъ до звздъ, пусть кости мои затрещатъ, обнажатся нервы! Тисковъ сюда, дыбу, топленаго свинцу! Мученики не такъ еще страдали! не правда ли, Аммонарія?
Тнь роговъ Дьявола появляется вновь. Быть можетъ, меня привязали бы къ колонн рядомъ съ тобой, лицомъ къ лицу, у тебя передъ глазами! Я отвчалъ бы на твои вопли стонами, и наши муки слились бы, наши души соединились.
Съ яростью хлещетъ себя.
Вотъ теб еще! еще!.. Но какой-то трепетъ пробгаетъ по мн. Какая боль! Какое наслжденіе! какъ будто поцлуи. Мой мозгъ истаеваетъ! умираю!
И онъ видитъ передъ собой трехъ всадниковъ верхомъ на онаграхъ, въ зеленыхъ платьяхъ, съ лиліями въ рукахъ и похожихъ другъ на друга.
Антоній оборачивается и видитъ еще трехъ всадниковъ, на такихъ же онаграхъ, въ томъ же положеніи.
Онъ отступаетъ. Тогда онагры вс сразу подвигаются на шагъ и начинаютъ тереться объ него мордами, стараясь укуситъ его одежду. Слышны голоса: ‘Сюда, сюда, здсь!’ И въ расщелинахъ горы показываются значки, головы верблюдовъ въ уздечкахъ вс краснаго шелку, навьюченные поклажей мулы, и женщины въ желтыхъ покрывалахъ сидятъ по-мужски на пгихъ лошадяхъ.
Измученныя животныя ложатся, рабы бросаются въ тюкамъ, развертываютъ узорные ковры, раскладываютъ по земл блестящіе предметы.
Потряхивая пучкомъ страусовыхъ перьевъ на лобной повязк, приближается блый слонъ въ попон изъ золотой стки.
На его спин, въ подушкахъ голубой шерсти, скрестивъ ноги, полузакрывъ глаза и слегка покачивая головой, сидитъ женщина, такъ ослпительно одтая, что сіяетъ лучами вокругъ. Вс падаютъ ницъ, слонъ подгибаетъ колна и

ЦАРИЦА САВСКАЯ

соскальзывая по его плечу, сходитъ на ковры и направляется къ святому Антонію.
Платье изъ золотой парчи, все въ правильныхъ сборкахъ жемчуга, агатовъ и сапфировъ, стягиваетъ ея станъ узкимъ корсажемъ, который отдланъ разноцвтными нашивками, изображающими двнадцать знаковъ Зодіака. Она въ очень высокихъ башмакахъ — изъ нихъ одинъ черный и усянъ серебряными звздами съ полумсяцемъ,— а другой, блый, покрытъ крапинками золота съ солнцемъ въ средин.
Широкіе рукава, убранные изумрудами и птичьими перьями, обнажаютъ маленькую округлую руку съ эбеновымъ браслетомъ у кисти, а пальцы унизаны перстнями и оканчиваются такими острыми ногтями, что похожи на иглы.
Плоская золотая цпь, проходя подъ подбородкомъ, восходитъ вдоль щекъ, обвиваетъ спиралью прическу, напудренную голубой пудрой, затмъ, спускаясь, касается плечъ и прикрпляется къ брильянтовому скорпіону, который удлиняетъ язычекъ между ея грудей. Дв огромныхъ блдныхъ жемчужины оттягиваютъ ей уши. Вки ея по краямъ подкрашены чернымъ. На лвой щек отъ природы темное пятнышко, и она дышетъ съ усиліемъ, какъ будто ее стсняетъ платье.
На ходу она помахиваетъ зеленымъ зонтикомъ съ ручкой изъ слоновой кости, на которомъ висятъ алые колокольчики,— и двнадцать курчавыхъ негритятъ несутъ ея длинный шлейфъ, а обезьяна поддерживаетъ его конецъ и. по временамъ приподымаетъ.
О, прекрасный отшельникъ! прекрасный отшельникъ! сердце мое замираетъ!
Топая ногой отъ нетерпнія, я набила себ мозоли на пятк и сломала одинъ ноготь! Я высылала пастуховъ, которые стояли на горахъ, приложивъ ладонь къ глазамъ, и охотниковъ, что выкрикивали твое имя по лсамъ, и соглядатаевъ, обошедшихъ вс дороги, спрашивая каждаго: ‘гд онъ?’
По ночамъ я плакала, отвернувшись лицомъ къ стн. Мои слезы подъ конецъ промыли два отверстія въ мозаик, какъ всплески моря на скалахъ, ибо я люблю тебя! О, очень люблю!
Прикасается къ его бород.
Улыбнись же, прекрасный отшельникъ! Улыбнись! Я очень весела, увидишь! Я играю на лир, я пляшу какъ пчела, и я знаю милліонъ исторій одна другой забавне.
Ты не повришь, что на длинный путь мы совершили. Взгляни на онагровъ у зеленыхъ скороходовъ, они мертвы отъ усталости!
Онагры растянулись на земл, не двигаясь.
Три великихъ луны они бжали съ одинаковой скоростью, держа, въ зубахъ камешекъ, чтобы разскать воздухъ, все время вытянувъ хвостъ, не разгибая колнъ, все время вскачь. Такихъ нтъ больше! Они достались мн отъ ддушки по матери, царя Сагариля, сына Якшаба, сына Нараба, сына Кастана. Ахъ, если бъ они были живы, мы запрягли бы ихъ въ носилки и быстро возвратились бы домой! Но… что съ тобой?.. о чемъ ты думаешь?
Всматривается въ него.
О, когда ты будешь моимъ мужемъ, я тебя разодну, я надушу тебя, остригу.
Антоній неподвиженъ, въ остолбенніи, блденъ какъ мертвецъ.
Ты какъ будто грустенъ, теб жаль своей хижины? Но я все бросила для тебя, и даже царя Соломона, а онъ вдь очень мудръ, у него двадцать тысячъ боевыхъ колесницъ и чудная борода!
Я привезла теб свадебные подарки. Выбирай.
Прохаживается между рядами рабовъ и товаровъ.
Вотъ геннсаретскій бальзамъ, ладанъ съ мыса Гардефанъ, смолы, киннамона и сильфій, очень вкусный въ соусахъ. Тамъ внутри есть вышивки Ассура, слоновая кость съ Ганга, пурпуръ Элизы, а въ этомъ ящик со снгомъ бурдюктъ халибона — это вино хранятъ царямъ Ассиріи,— и его пьютъ цльнымъ изъ рога единорога. Вотъ ожерелья, застежки, сточки, зонты, золотая пудра Ваасы, касситеросъ изъ Тартесса, голубое дерево изъ Пандіо, блые мха изъ Исседоніи, карбункулы съ острова Палезимонда, и зубочистки изъ волосъ тахаса,— вымершаго звря, котораго выкапываютъ изъ земли. Эти подушки изъ Эмата, а эта бахрома съ плаща — изъ Пальмиры. На этомъ вавилонскомъ ковр есть… но подойди же! Подойди же!
Тянетъ святого Антонія за рукавъ. Онъ противится. Она продолжаетъ:
Эта тонкая ткань, что потрескиваетъ и даетъ искорки, когда трогаешь, знаменитый желтый холстъ отъ купцовъ Бактріи. Имъ нужно сорокъ три переводчика для путешествія. Я закажу теб изъ него платья, которыя ты наднешь дома.
Отстегните крючки отъ футляра изъ сикоморы и дайте мн шкатулку слоновой кости, что виситъ на загривк у моего слона!
Изъ ящика вытаскиваютъ что-то круглое, завернутое въ покрывало и подаютъ маленькій ларчикъ, покрытый чеканкой.
Хочешь ты щитъ Джіанъ-бенъ-Джіана, воздвигнувшаго Пирамиды? Вотъ онъ! Онъ составленъ изъ семи кожъ дракона, лежащихъ другъ на друг, скрпленныхъ алмазными винтами, и нкогда ихъ пропитали желчью отцеубійцы. На немъ съ одной стороны изображены вс войны, что велись съ изобртенія оружія, а съ другого, вс войны, что произойдутъ до конца міра. Молнія отскакиваетъ отъ него, какъ пробковый шарикъ. Я надну его теб на руку, и ты пойдешь съ нимъ на охоту.
А если бъ ты зналъ, что у меня въ маленькомъ ящик! Поверни его, попробуй открыть! Это никому не удастся, обними меня, я тебя научу.
Беретъ святого Антонія за об щеки, онъ отталкиваетъ ее.
Въ ту ночь самъ царь Соломонъ терялъ голову. Наконецъ, мы заключили договоръ. Онъ всталъ, и выходя на цыпочкахъ…
Длаетъ пируэтъ.
Ахъ! Ахъ, прекрасный отшельникъ! Теб не узнать этого! теб не узнать этого!
Потряхиваетъ зонтикомъ, вс колокольчики котораго звенятъ.
И у меня много всякихъ другихъ вещей, взгляни! У меня есть сокровища въ галлереяхъ, гд теряешься, какъ въ лсу. Мои зимніе дворцы изъ чернаго мрамора, а лтніе сплетены изъ тростниковъ. Посреди озеръ величиною съ море у меня есть острова, круглые какъ серебряная монета, Усянные жемчугомъ, и ихъ прибрежія звучатъ при всплескахъ теплыхъ волнъ, набгающихъ на песокъ. Рабы съ моихъ кухонь берутъ пернатыхъ изъ моихъ птичниковъ и ловятъ рыбу въ моихъ садкахъ. Рзчики непрерывно вырзаютъ мои изображенія на твердыхъ камняхъ, задыхающіеся литейщики льютъ мои статуи, изготовители ароматовъ смшиваютъ сокъ растеній съ уксусами и приготовляютъ тста. Мои портнихи кроятъ мн матерія, ювелиры длаютъ драгоцнности, искусныя женщины изобртаютъ для меня прически, и прилежные мастера заливаютъ мои украшенія кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моихъ служанокъ хватило бы на цлый гаремъ, евнуховъ на цлое войско. У меня есть войска, у меня есть народы! У меня въ пріемной гвардія карликовъ съ трубами слоновой кости на спинахъ.
Антоній вздыхаетъ.
У меня есть упряжки газелей, четверни слоновъ, сотни паръ верблюдовъ, и кобылы съ такой длинной гривой, что путаются въ ней, когда скачутъ, и стада съ такими огромными рогами, что нужно вырубать лса, гд они должны пастись. У меня въ садахъ бродятъ жирафы и достаютъ мордами до края моей террасы, когда я отдыхаю посл обда.
Усвшись въ раковину, которую везутъ дельфины, я прогуливаюсь по гротамъ, слушая какъ падаютъ капли со сталактитовъ. Я плыву въ край алмазовъ, гд мои друзья маги предлагаютъ мн на выборъ лучшіе, затмъ я выхожу на землю и возвращаюсь домой.
Она пронзительно свиститъ,— и большая птица, спускаясь съ неба, садится на верхушку ея прически, съ которой осыпается голубая пудра.
Ея опереніе, оранжеваго цвта, состоитъ какъ бы изъ металлическихъ чешуекъ. Маленькая головка съ серебрянымъ хохолкомъ выглядитъ человческимъ лицомъ. У ней четыре крыла, ястребиныя лапы и огромный павлиній хвостъ, который она распускаетъ за собой кольцомъ,
Она хватаетъ клювомъ зонтикъ Царицы, покачивается слегка, стремясь къ равновсію, потомъ топорщитъ перья и остается неподвижной.
Благодарю, прекрасный Симоргъ-анка! ты указалъ мн, гд скрывался возлюбленный! Благодарю, благодарю, посланникъ моего сердца!
Онъ крылатъ, какъ желаніе. Онъ облетаетъ міръ въ теченіе дня. Вечеромъ онъ возвращается, садится у ногъ моего ложа, разсказываетъ мн, что видлъ, о моряхъ съ рыбами и кораблями, проплывавшими внизу, о великихъ безлюдныхъ пустыняхъ, что созерцалъ съ высоты неба, о посвахъ, что склонялись по полямъ, и о растеніяхъ на развалинахъ покинутыхъ городовъ.
Въ томленіи ломаетъ руки.
О, если бъ ты захотлъ, если бъ ты захотлъ!.. У меня есть павильонъ на мыс по средин перешейка, между двухъ океановъ. Онъ выложенъ стеклянными пластинками, устланъ черепаховыми чешуйками, и открытъ четыремъ втрамъ неба. Съ верху мн видно, какъ возвращаются мои флоты и взбираются на холмъ народы съ тяжестями на плечахъ. Мы спали бы на пуху нжне облаковъ, пили бы прохладные напитки, наполняя ими плоды, и мы смотрли бы на солнце сквозь изумруды! Идемъ!
Антоній отступаетъ. Она приближается и говоритъ съ раздраженіемъ:
Какъ? ни богатая, ни завлекающая, ни влюбленная? Теб мало всего этого? ты хочешь сладострастную, жирную, съ хриплымъ голосомъ, огненными волосами и пышнымъ тломъ? Предпочитаешь ты холодную, какъ кожа змй, или большіе черные глаза, мрачне таинственныхъ пещеръ? смотри, вотъ мои!
Антоній, противъ воли, смотритъ.
Вс т, кто попадался на твоей дорог, начиная съ двушки на перекрестк, что поетъ подъ фонаремъ, до патриціанки, роняющей лепестки розъ съ высоты носилокъ, все, что ты видлъ, вс образы твоихъ желаній — требуй ихъ! Я не женщина, я міръ. Мои одежды только чтобы падать, и ты найдешь во мн лстницу тайнъ!
Антоній скрежещетъ зубами.
Положивъ свой палецъ на мое плечо, ты ощутишь какъ бы потоки пламени во всемъ существ. Обладаніе малйшей частью моего тла дастъ теб больше живой радости, чмъ покореніе имперіи. Приблизь же губы! У моихъ поцлуевъ вкусъ плода, который растаетъ въ твоемъ сердц! О! какъ ты забудешься сейчасъ среди моихъ волосъ, вдыхая мою грудь, плняясь моимъ станомъ и въ пламени моихъ зрачковъ, въ моихъ объятіяхъ, въ вихр…
Антоній длаетъ крестное знаменіе.
Ты презираешь меня! прощай!
Удаляется, плача, затмъ возвращается:
Никакихъ колебаній? а я такъ прекрасна!
Смется, и обезьяна, поддерживающая конецъ ея шлейфа, приподымаетъ его.
Ты раскаешься, прекрасный отшельникъ, будешь вздыхать! ты соскучишься! а мн смшно! тра-та-та-та! ха-ха-ха-ха!
Уходитъ, закрывъ лицо руками, подпрыгивая на одной ног.
Мимо святого Антонія тянутся рабы, лошади, дромадеры, слонъ, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы съ лиліями въ рукахъ,— и Царица Савская удаляется, захлебываясь въ судорожныхъ стонахъ, это похоже на рыданіе или на хохотъ.

III.

Посл ея ухода Антоній замчаетъ ребенка на пороги своей хижины. Это кто-нибудь изъ слугъ царицы, думаетъ онъ.
Ребенокъ этотъ ростомъ не больше карлика, но коренастъ какъ Кабиръ, кривобокъ, жалкаго вида. Его неимоврно большая голова покрыта сдыми волосами, и онъ дрожитъ подъ плохой туникой, держа въ рук свертокъ папируса.
Свтъ луны, на которую набжало облако, падаетъ на него.

АНТОНІЙ

наблюдаетъ на нимъ издали съ жуткимъ чувствомъ.
Кто ты?

РЕБЕНОКЪ

отвчаетъ:
Твой прежній ученикъ Иларіонъ!

АНТОНІЙ.

Ложь! Иларіонъ уже много лтъ живетъ въ Палестин.

ИЛАРІОНЪ.

Я вернулся оттуда! да, конечно, это я!

АНТОНІЙ

приближается и разсматриваетъ его.
Но его лицо сіяло, какъ заря, было открыто, радостно. А ты мраченъ и старъ.

ИЛАРІОНЪ.

Долгій трудъ истомилъ меня!

АНТОНІЙ.

И голосъ не тотъ. Въ немъ есть что-то леденящее!

ИЛАРІОНЪ.

Это потому, что я питался горьким!

АНТОНІЙ.

А сдые волосы?

ИЛАРІОНЪ.

Я столько страдалъ!

АНТОНІЙ.

въ сторону:
Возможно ли?

ИЛАРІОНЪ.

Я не былъ такъ далеко, какъ ты предполагаешь. Отшельникъ Павелъ постилъ тебя въ этомъ году, въ мсяц шебар. Ровно двадцать дней назадъ Номады принесли теб хлба. Позавчера ты просилъ матроса достать теб три шила.

АНТОНІЙ.

Ему извстно все!

ИЛАРІОНЪ.

Знай притомъ, что я и не покидалъ тебя никогда. Но ты подолгу совсмъ не замчаешь меня.

АНТОНІЙ.

Какъ такъ? Правда, въ голов моей такой туманъ! Въ особенности сегодня ночью…

ИЛАРІОНЪ.

Предстали вс Смертные Грхи. Но ихъ жалкія козни рушатся предъ такимъ Святымъ какъ ты.

АНТОНІЙ.

О, нтъ! нтъ! Ежеминутно я поддаюсь слабости! Почему я не изъ тхъ, чьи души всегда безтрепетны и духъ твердъ,— какъ великій Аанасій, напримръ.

ИЛАРІОНЪ.

Его незаконно рукоположили семь епископовъ!

АНТОНІЙ.

Что же изъ этого? если его доблесть…

ИЛАРІОНЪ.

Ну, полно! гордецъ, жестокій, вчно въ проискахъ, и, наконецъ, изгнанъ за корыстолюбіе.

АНТОНІЙ.

Клевета!

ИЛАРІОНЪ.

Ты не будешь отрицать, что онъ хотлъ соблазнить Евстафія, хранителя приношеній?

АНТОНІЙ.

Дйствительно, говорятъ.

ИЛАРІОНЪ.

Онъ изъ мести сжегъ домъ Арсенія!

АНТОНІЙ.

Увы!

ИЛАРІОНЪ.

На Никейскомъ Собор онъ сказалъ, говоря объ Іисус: ‘человкъ Господа’.

АНТОНІЙ.

О, это богохульство!

ИЛАРІОНЪ.

Впрочемъ, онъ такъ ограниченъ, что сознается въ непониманіи природы Слова.

АНТОНІЙ

улыбаясь отъ удовольствія:
Въ самомъ дл, его умъ не очень… возвышенъ.

ИЛАРІОНЪ.

Если бы его мсто занялъ ты, это было бы большимъ счастьемъ и для твоихъ братьевъ и для тебя. Жизнь вдали отъ всхъ нехороша.

АНТОНІЙ.

Напротивъ! Человкъ, будучи духомъ, долженъ бжать земного тлна. Всякое дйствіе принижаетъ его. Я желалъ бы совсмъ не касаться земли,— даже подошвами ногъ!

ИЛАРІОНЪ.

Ты лицемръ и удаляешься въ пустыню, чтобы полне предаться чрезмрности своихъ желаній! Ты отказываешься отъ мяса, бань, вина, рабовъ и почестей, но вдь взамнъ воображеніе доставляетъ теб пиры, ароматы, голыхъ женщинъ и рукоплесканія толпы! Цломудріе твое только боле тонкій развратъ, а презрніе къ міру безсильная злоба на него! Это-то и длаетъ всхъ васъ такими унылыми — быть можетъ еще и сомннія. Обладаніе истиной даетъ радость. Разв Христосъ былъ печаленъ? Онъ шествовалъ среди друзей, отдыхалъ въ тни маслины, шелъ къ мытарю, умножалъ чаши, прощая гршниц, исцляя вс скорби. Ты же сострадаешь только собственному убожеству. Какъ будто угрызеніе совсти и дикое безуміе руководитъ тобой,— ты способенъ отвергнуть даже ласку пса, улыбку ребенка.

АНТОНІЙ

разражается рыданьями:
Довольно! довольно! ты слишкомъ взволновалъ мое сердце!

ИЛАРІОНЪ.

Стряхни наскомыхъ со своихъ лохмотьевъ! Выйди изъ этой грязи! Твой Богъ не Молохъ, который требуетъ въ жертву тла!

АНТОНІЙ.

Однако, страданіе благословенно. Херувимы склоняются, чтобы пріобщиться крови исповдниковъ.

ИЛАРІОНЪ.

Тогда восхищайся Монтанистами! они превосходятъ всхъ другихъ.

АНТОНІЙ.

Но вдь мучениковъ создаетъ истинность ученія!

ИЛАРІОНЪ.

Какъ могутъ они доказать его правду, одинаково свидтельствуя и въ пользу заблужденія?

АНТОНІЙ.

Замолчи, ехидна!

ИЛАРІОНЪ.

Это, можетъ быть, не такъ трудно. Увщанія друзей, радость, что оскорбляешь народъ, данная клятва, нкоторое опьяненіе, тысячи обстоятельствъ помогаютъ имъ.
Антоній удаляется отъ Иларіона. Тотъ слдуетъ на нимъ.
Притомъ, этотъ способъ умирать влечетъ большія неудобства. Діонисій, Кипріанъ и Григорій уклонились отъ него. Петръ Александрійскій осудилъ его, и Эльвирскій соборъ…

АНТОНІЙ

затыкаетъ уши.
Не слушаю больше!

ИЛАРІОНЪ

возвышая голосъ:
И вотъ ты впадаешь въ свой обычный грхъ — лность. Невжество есть пна гордости. Говорятъ: ‘Я убжденъ, къ чему спорить?’ и призираютъ учителей, философовъ, преданіе, даже текстъ Закона, котораго не знаютъ. Ты думаешь, что мудрость у тебя въ рукахъ?

АНТОНІЙ.

Я всегда ее слышу! Ея гремящія слова наполняютъ мн голову.

ИЛАРІОНЪ.

Усилія понять Бога скоре тронутъ его, чмъ твои истязанія. Въ насъ цнна только жажда Истины. Одна Религія не объясняетъ всего, и разршеніе вопросовъ, которыхъ ты не признаешь, можетъ сдлать ее неприступне и выше. Итакъ, для ея спасенья, надо общаться съ ея чадами — иначе Церковь, союзъ врныхъ, стала бы пустымъ звукомъ,— и выслушивать вс доводы, не гнушаясь ничмъ и никмъ. Волшебникъ Валаамъ, поэтъ Эсхилъ и Сивилла Кумская пророчествовали о Спасител. Діонисій Александрійскій получилъ съ Небесъ повелніе читать вс книги. Святой Климентъ повелваетъ поощрять письменность грековъ. Гермасъ былъ обращенъ призракомъ женщины, которую нкогда любилъ.

АНТОНІЙ.

Какая властная рчь! Мн кажется, что ты становишься выше…
Дйствительно, тло Иларіона все увеличивается, и Антоній, чтобы не видть его больше, закрываетъ глаза.

ИЛАРІОНЪ.

Успокойся, добрый отшельникъ!
Сядемъ вотъ здсь, на этомъ большомъ камн,— какъ прежде, когда при первомъ проблеск дня я привтствовалъ тебя и называлъ ‘ясной звздой утра’, а ты сейчасъ же начиналъ своя поученія. Они не окончены. Луна достаточно свтла. Я слушаю.
Вынимаетъ изъ-за пояса очиненную тростинку, и скрестивъ на земл ноги, со свиткомъ папируса въ рук, подымаетъ взоръ на святого Антонія, который сидитъ рядомъ, по-прежнему склонивъ голову.
Посл минутнаго молчанія Иларіонъ продолжаетъ:
Слово Божіе, не правда ли, подтверждено намъ чудесами? Однако, ихъ производили маги Фараона, могутъ производить и другіе обманщики, при этомъ можно впасть въ заблужденіе. Итакъ, что же такое чудо? Событіе, которое кажется намъ какъ бы вн природы. Но внаемъ ли мы все ея могущество? и изъ того, что нчто обыденное не удивляетъ насъ, слдуетъ ли, что мы его понимаемъ?

АНТОНІЙ.

Это неважно! нужно врить Писанію!

ИЛАРІОНЪ.

Святой Павелъ, Оригенъ и многіе другіе понимали его не дословно, но если объяснять аллегоріями, оно длается достояніемъ немногихъ и очевидность истины теряется. Какъ быть?

АНТОНІЙ.

Положиться на Церковь!

ИЛАРІОНЪ.

Значитъ, Писаніе безполезно?

АНТОНІЙ.

Ничуть! хотя въ Ветхомъ Завт, правда, есть… неясности… Зато Новый сіяетъ чистымъ свтомъ.

ИЛАРІОНЪ.

Однако, у Матея ангелъ благовстія является Іосифу, а у Лукя — Маріи. Помазаніе Іисуса женщиною происходитъ по первому евангелисту въ начал его общественнаго служенія, а по тремъ остальнымъ незадолго до смерти. Напитокъ, предлагаемый на Голго, у Матея уксусъ съ желчью, у Марка вино и мирра. По Лук и Матею, апостолы не должны брать ни серебра, ни сумы, даже обуви и посоха, у Марка, напротивъ, Іисусъ не позволяетъ имъ имть ничего кром обуви и посоха. Я теряюсь!

АНТОНІЙ

съ изумленіемъ:
Въ самомъ дл… въ самомъ дл…

ИЛАРІОНЪ.

Касаясь кровоточивой, Іисусъ обернулся, говоря: ‘Кто прикоснулся во мн?’ Значитъ, Онъ не зналъ, кто до него дотронулся? Это противорчитъ всевднію Іисуса. Если гробницу охраняли стражи, женщинамъ не нужно было заботиться о помощи, чтобъ поднять камень этой гробницы. Значитъ, отсутствовали стражи, или святыя жены не были тамъ. Въ Эммаус онъ вкушаетъ со своими учениками и даетъ имъ осязать свои раны. Это человческое тло, матеріальный предметъ, всомый, и однако онъ проходитъ сквозь стны. Разв это возможно?

АНТОНІЙ.

Нужно было бы много времени, чтобы теб отвтить!

ИЛАРІОНЪ.

Зачмъ сходитъ на него Святой Духъ, разъ онъ Сынъ? Для чего ему крещеніе, если онъ Слово? Какъ могъ Дьяволъ искушать его, Бога?
Разв эти мысли никогда тебя не посщали?

АНТОНІЙ.

О, да!.. часто! Заглушенныя или бснуясь, он живутъ въ моемъ сознаніи. Я сокрушаю ихъ, он приходятъ вновь, душатъ меня, и по временамъ мн кажется, что я проклятъ.

ИЛАРІОНЪ.

Тогда теб не для чего служить Богу?

АНТОНІЙ.

Я всегда жажду обожать Его!
Посл долгаго молчанія

ИЛАРІОНЪ

продолжаетъ:
Но вн догмы намъ дана полная свобода исканіи. Хочешь ли ты знать іерархію Ангеловъ, магическую силу Чиселъ, смыслъ зародышей и метаморфозъ?

АНТОНІЙ.

Да, да! мысль моя рвется изъ тюрьмы. Мн кажется, что напрягая силы я смогу. По временамъ даже, на мгновеніе, а какъ бы отдляюсь отъ земли, затмъ, снова падаю!

ИЛАРІОНЪ.

Тайна, которую ты ищешь, хранится мудрыми. Они живутъ въ далекой стран, сидятъ подъ гигантскими деревьями, въ блыхъ одеждахъ и спокойны какъ Боги. Ихъ питаетъ теплый воздухъ. Леопарды ходятъ вокругъ по лужайкамъ. Журчанье ручьевъ и ржаніе единороговъ сливается съ ихъ голосами. Ты ихъ услышишь, и ликъ Невдомаго откроется теб!

АНТОНІЙ

вздыхая:
Путь дологъ, а я старъ!

ИЛАРІОНЪ.

О! знающіе люди не такъ рдки! Есть даже совсмъ близко отъ тебя, здсь! — идемъ!

IV.

И передъ Антоніемъ огромная базилика.
Изъ глубины падаетъ удивительный свтъ, какъ бы отъ многоцвтнаго солнца. Онъ освщаетъ безконечное множество людскихъ головъ, которыя наполняютъ нефъ и переливаются между колоннъ, къ дальнимъ угламъ,— гд въ деревянныхъ отдленіяхъ видны алтари, ложа, цпочки изъ маленькихъ голубыхъ камней и изображенныя на стнахъ созвздія.
Въ толп, кое-гд, останавливаются группы. Мужчины, стоя на скамьяхъ, проповдуютъ, поднявъ палецъ, другіе молятся, скрестивъ руки, лежатъ на полу, поютъ гимны или пьютъ вино, за однимъ столомъ врные совершаютъ вечерю, мученики распеленываютъ части тла, показывая раны, старцы, опершись на посохи, разсказываютъ о своихъ странствіяхъ.
Среди нихъ ость германцы, обитатели ракіи и Галліи, Скиіи и Индіи — со снгомъ на бородахъ, перьями въ волосахъ, иглами въ бахромахъ одеждъ, съ почернвшими отъ пыли сандаліями и сожженной солнцемъ кожей. Мелькаютъ всевозможныя одежды, пурпурные плащи и платья изо льна, расшитые далматинки, военные шерстяные плащи, матросскія шапочки, митры епископовъ. Глаза у всхъ сверкаютъ. Они похожи на палачей или на евнуховъ.
Иларіонъ подвигается впередъ среди нихъ. Вс привтствуютъ его. Антоній, прижимаясь къ его плечу, наблюдаетъ за ними. Онъ замчаетъ много женщинъ. Нкоторыя одты по-мужски, съ остриженными волосами, ему становится жутко.

ИЛАРІОНЪ.

Это христіанки, обратившія своихъ мужей. Впрочемъ, женщины всегда за Іисуса, даже язычницы, доказательство — Прокула, жена Пилата и Поппея, любовница Нерона. Не бойся! впередъ!
Безпрерывно появляются новые.
Ихъ все больше, они раздваиваются, легкіе какъ тни, производя сильный шумъ, гд сливается рычанье бшенства, стоны любви, гимны и брань.

АНТОНІЙ

тихо:
Чего они хотятъ?

ИЛАРІОНЪ.

Господь сказалъ: ‘Я буду говорить вамъ еще о многомъ’. Они знаютъ это многое.
И онъ толкаетъ его къ золотому трону съ пятью ступенями, гд, окруженный девяносто пятью учениками, которые умащены масломъ, худы и очень блдны, возсдаетъ пророкъ Манесъ,— прекрасный какъ архангелъ, неподвижный какъ статуя, въ индійскомъ одяніи, съ карбункулами въ заплетенныхъ волосахъ, въ лвой его рук книга съ рисунками, подъ правой глобусъ. На рисункахъ изображены созданія, дремавшія въ хаос. Антоній наклоняется, чтобы взглянуть.

МАНЕСЪ

поворачиваетъ свой глобусъ, и соразмряя слова съ лирой, которая звучитъ кристально, произносить:
Земля небесная у высшаго предла, земля смертная у низшаго предла. Ее поддерживаютъ два ангела, Силендитененсъ и Омофоръ съ шестью лицами.
На вершин самаго высокаго неба пребываетъ безстрастное Божество, ниже, лицомъ къ лицу, Сынъ Божій и Князь тьмы.
Когда тьма приблизилась къ его царству, Богъ извлекъ изъ своей сущности силу, которая произвела перваго человка, и онъ надлилъ его пятью свойствами. Но демоны тьмы отняли у него одну часть, и эта часть — душа.
Есть только одна душа — разлитая повсюду, какъ воды рки, у которой много рукавовъ. Это она вздыхаетъ въ втр, скрежещетъ въ мрамор подъ пилой, воетъ голосомъ моря, и она плачетъ молочными слезами, когда срываютъ листья смоковницы.
Души, покинувъ этотъ міръ, переселяются на звзды, которыя одушевлены.

АНТОНІЙ

смется.
Какая безсмысленная выдумка!

ЧЕЛОВКЪ

безъ бороды и суроваго вида:
Почему?
Антоній хочетъ отвчать. Но Иларіонъ шепчетъ ему, что этотъ человкъ великій Оригенъ, а

МАНЕСЪ

продолжаетъ:
Сначала он останавливаются на лун, гд очищаются. Затмъ восходятъ къ солнцу.

АНТОНІЙ

тихо:
Не знаю… что намъ мшаетъ… врить въ это.

МАНЕСЪ.

Цль всякаго созданія есть освобожденіе небеснаго луча, заключеннаго въ матеріи. Онъ улетаетъ съ большей легкостью въ запахахъ, пряностяхъ, аромат стараго вина, въ легкихъ вещахъ, которыя похожи на мысли. Но дйствія жизни задерживаютъ его. Убійца возродится въ тл селефа, умерщвляющій животное станетъ этимъ животнымъ, если ты сажаешь виноградную лозу, ты будешь связанъ ея втвями. Питаніе заглушаетъ его. Итакъ, воздерживайтесь! поститесь!

ИЛАРІОНЪ.

Они умренны, какъ ты видишъ!

МАНЕСЪ.

Его много въ мяс, меньше въ травахъ. Впрочемъ, Чистые, благодаря своимъ заслугамъ, лишаютъ растительность этой свтоносной части и она восходить къ своему очагу. Животныя, размножаясь, заточаютъ ее въ тл. Итакъ, бгите женщинъ!

ИЛАРІОНЪ.

Удивляйся ихъ воздержанію!

МАНЕСЪ.

Или, лучше, длайте такъ, чтобы он были безплодны.— Для души лучше пасть на землю, чмъ изнывать въ тлесныхъ путахъ!

АНТОНІЙ.

О, мерзость!

ИЛАРІОНЪ.

Что значитъ рядъ этихъ гнусностей? Вдь Церковь же сдлала изъ брака таинство!

САТУРНИНЪ

въ сирійской одежд:
Онъ питаетъ прискорбный строй жизни! Отецъ, желая наказать мятежныхъ ангеловъ, приказалъ имъ создать міръ. Христосъ явился, чтобы Богъ іудеевъ, который былъ однимъ изъ этихъ ангеловъ…

АНТОНІЙ.

Ангелъ? Онъ! Творецъ!

КЕРДОНЪ.

Разв онъ не желалъ убить Моисея, обмануть своихъ пророковъ, соблазнить народы, распространить ложь и идолопоклонство?

МАРКІОНЪ.

Конечно, Творецъ не есть истинный Богъ!

СВЯТОЙ КЛИМЕНТЪ АЛЕКСАНДРІЙСКІЙ.

Матерія вчна!

ВАРДЕСАНЪ,

одтый вавилонскимъ магомъ:
Она была произведена Семью планетными Духами.

ГИРНІАНЕ.

Ангелы создали души!

ПРИСЦИЛЛІАНЕ.

Дьяволъ создалъ міръ!

АНТОНІЙ

отскакиваетъ назадъ:
О, ужасъ!

ИЛАРІОНЪ

поддерживая его:
Ты слишкомъ скоро отчаиваешься! Ты плохо понимаешь ихъ ученіе. Вотъ нкто, воспринявшій его отъ еодата, друга святого Павла. Выслушай его!
И по знаку Иларіона выступаетъ

ВАЛЕНТИНЪ

въ туник изъ серебристой ткани, у него хриплый голосъ и острый черепъ:
Міръ есть созданіе безумнаго Бога.

АНТОНІЙ

опускаетъ голову.
Созданіе безумнаго Бога!..
Посл долгаго молчанія:
Какимъ образомъ?

ВАЛЕНТИНЪ.

Совершеннйшее изъ существъ, Эоновъ, Бездна, почивала въ лон Глубины съ Мыслью. Изъ ихъ союза возникъ Умъ, подругой котораго стала Истина.
Умъ и Истина породили Слово и Жизнь, т, въ свою очередь, Человка и Церковь,— и это составляетъ восемь Эоновъ!
Считаетъ по пальцамъ.
Слово и Истина произвели десять другихъ Эоновъ, то-есть пять паръ. Человкъ и Церковь — двнадцать другихъ, и между ними Параклета и Вру, Надежду и Милосердіе, Совершенство и Мудрость, Софію.
Совокупность этихъ тридцати Эоновъ составляетъ Плэрому, или Всебытіе Бога. Такимъ образомъ, какъ эхо голоса, который удаляется, какъ струйки улетающаго благоуханія, какъ свтъ заходящаго солнца, постепенно понижаются Могущества, исшедшія отъ Начала.
Но Софія, желая познать Отца, устремилась за предлы Плэромы,— и тогда Слово создало другую пару, Христа и Святого Духа, который соединилъ между собой Эоны, и вс вмст они дали Іисуса, цвтокъ Плэромы.
Между тмъ, порывъ Софіи къ бгству оставилъ въ пустот ея образъ, дурную сущность, Ахарамосъ. Спасителъ сжалился надъ нею, освободилъ ее отъ страстей, — и изъ улыбки освобожденной Ахарамосъ родился свтъ, ея слезы обратились въ воды, ея скорбь произвела черную матерію. Ахарамосъ стала матерью Деміурга, сотворившаго міры, небеса и Дьявола. Онъ обитаетъ гораздо ниже Плэромы, даже не замчая ее, такъ что считаетъ себя истиннымъ Богомъ, и повторяетъ устами своихъ пророковъ: ‘Нтъ иного Бога, кром меня!’ Затмъ онъ создалъ человка, и бросилъ ему въ душу духовныя смена, это была Церковь, отблескъ другой Церкви, обитавшей въ Плэром.
Ахарамосъ, въ нкій день, достигнувъ высшей области, соединится со Спасителемъ, огонь, скрытый въ мір, уничтожитъ всю матерію, пожретъ самъ себя, и люди, сдлавшись чистыми духами, обручатся съ ангелами!

ОРИГЕНЪ.

Тогда Демонъ будетъ побжденъ, и начнется Царство Божіе!
Антоній сдерживаетъ крикъ, и тотчасъ его беретъ за локоть

ВАСИЛИДЪ.

Высшее Существо съ безконечными излученіями называется Абраксасъ, а Спаситель со всми своими добродтелями Каулакау, иначе линія надъ линіей, прямизна надъ прямизной.
Силу Каулакау получаютъ съ помощью нкоторыхъ словъ, написанныхъ на этомъ халцедон, чтобы облегчить память.
И онъ показываетъ у себя на ше камешекъ, на которомъ вырзаны причудливыя строки.
Тогда ты будешь перенесенъ въ Невидимое, и ставъ выше закона, ты будешь презирать все, даже добродтель.
Мы-же, Чистые, мы должны бжать страданія, по примру Каулакау.

АНТОНІЙ.

Какъ? а крестъ?

ЭЛКЕСАНТЫ

въ гіацинтовыхъ платьяхъ отвчаютъ ему:
Скорбь, ничтожество, проклятіе и угнетеніе нашихъ отцовъ уничтожены благодаря пришествію пославшаго!
Можно отрицать Христа низшаго, человка-Іисуса, но нужно поклоняться другому Христу, родившемуся въ его лиц изъ-подъ крыла Голубицы.
Почитайте бракъ! Духъ Святой Женскаго рода!
Иларіонъ исчезъ, и Антоній, тснимый толпой, оказывается передъ

КАРПОКРАТІАНАМИ,

которые расположились съ женщинами на багряныхъ подушкахъ:
Прежде чмъ возвратиться къ Единому, ты пройдешь черезъ рядъ условій и дйствій. Чтобы избавиться отъ мрака, исполняй отнын его дла! Супругъ скажетъ сейчасъ супруг: ‘Окажи милость брату’, и она поцлуетъ тебя.

НИКОЛАИТЫ

сидятъ вокругъ дымящагося кушанья:
Это идоложертвенное мясо, попробуй! Отступничество дозволено, когда сердце чисто. Насыщай тло тмъ, чего оно требуетъ. Старайся истощить его распутствомъ! Пруникосъ, мать-Неба, погрязала въ безстыдствахъ.
Съ

МАРКОСІАНЪ

въ золотыхъ кольцахъ струится бальзамъ:
Приди къ намъ, чтобы соединиться съ Духомъ!
Приди къ намъ, чтобы испить безсмертія!
И одинъ изъ нихъ показываетъ ему, на пологомъ, тло человка съ головой осла. Это изображеніе Саваоа, отца Дьявола. Въ знакъ ненависти онъ плюетъ на него.
Другой открываетъ очень низкое ложе, усыпанное цвтами и говоритъ:
Сейчасъ исполнятся духовные браки.
У третьяго хрустальная чаша, онъ взываетъ, въ ней появляется кровь.
А! вотъ она! вотъ она! кровь Христова!
Антоній отскакиваетъ. Но его обрызгиваютъ водой изъ какого-то чана.

ГЕЛЬВИДІАНЕ

бросаются туда, головой внизъ и бормочутъ:
Человкъ, возрожденный крещеніемъ, безгршенъ!
Затмъ онъ проходитъ вблизи большого огня, гд грются адамиты, совершенно голые, подражая райской чистот, и онъ сталкивается съ

МЕССАЛІАНАМИ

которые валяются на земл, въ полудремот, оцпенвъ:
О! дави насъ, если хочешь, мы не двинемся! Трудъ есть грхъ, всякое занятіе скверна!
за ними отвратительные

ПАТИРНІАНЕ

мужчины, женщины и дти, вс вмст на куч грязи, подымаютъ противныя лица, испачканныя виномъ:
Низшія части тла, созданныя Дьяволомъ, ему и принадлежатъ. Пейте, шьте, распутничайте!

ЭТІЙ.

Преступленія суть потребности, которыя ниже взгляда Бога!
Но вдругъ изъ ихъ толпы выскакиваетъ

МУЖЧИНА

въ карагенскомъ плащ, со связкой ремней въ рук, и стегая безъ разбору направо и налво, бшено кричитъ:
А! лгуны, разбойники, симоніане, еретики и демоны! черви школъ, подонки ада! Этотъ, Маркіонъ — матросъ изъ Синопа, отлученный за кровосмшеніе, Карпократа изгнали какъ мага, Этій укралъ свою любовницу, Николай продавалъ жену, а Манесъ, называющій себя Буддой, и имя котораго Кубрикъ, былъ заживо ободранъ остріемъ тростника, такъ что его ссохшаяся кожа качается на воротахъ Ктезифона!

АНТОНІЙ

узнаетъ Тертулліана, и бросается къ нему.
Учитель! ко мн! ко мн!

ТЕРТУЛЛІАНЪ

продолжая:
Разбивайте иконы! закрывайте лица двушекъ! Молитесь, поститесь, плачьте, умерщвляйте плоть! прочь философію! прочь книги! посл Іисуса знаніе безполезно!
Никого нтъ, и Антоній видитъ вмсто Тертулліана женщину, которая сидитъ на каменной скамь.
Она рыдаетъ, прислонивъ голову къ колонн, съ распущенными волосами, поникнувъ тломъ въ темной длинной одежд.
Затмъ, они оказываются рядомъ, вдалек отъ толпы,— и настаетъ молчаніе, необычайный миръ, какъ въ лсахъ, когда замираетъ втеръ и листья сразу затихаютъ.
Женщина эта прекрасна, хотя поблекла и мертвенной блдности. Они глядятъ другъ на друга, и глаза ихъ обмниваются какъ бы волнами мыслей, тысячами старыхъ, неясныхъ, глубокихъ чувствъ. Наконецъ,

ПРИСЦИЛЛА

произноситъ:
Я была въ послднемъ отдленіи бань, и дремала подъ шумъ улицъ.
Вдругъ я услышала возгласы. Кричали: ‘Это магъ! это Дьяволъ!’ И толпа остановилась передъ нашимъ домомъ, противъ храма Эскулапа. Я поднялась на рукахъ до высоты отдушины.
На перистил храма стоялъ человкъ съ желзнымъ ошейникомъ на ше. Онъ бралъ угли съ жаровни и проводилъ себ на груди широкія полосы, взывая: ‘Іисусъ, Іисусъ!’ Народъ говорилъ: ‘Это не дозволено! побьемъ его камнями!’ А онъ продолжалъ. Это было неслыханно, очаровательно. Широкіе какъ солнце цвты вращались передъ моими глазами, и я слышала въ пространствахъ звонъ золотой арфы. День угасъ. Перекладины выскользнули изъ моихъ рукъ, тло ослабло, и когда онъ увелъ меня въ свой домъ…

АНТОНІЙ.

Но о комъ ты говоришь?

ПРИСЦИЛЛА.

О Монтан, разумется!

АНТОНІЙ.

Его нтъ въ живыхъ.

ПРИСЦИЛЛА.

Неправда!

ГОЛОСЪ.

Нтъ, Монтанъ живъ!
Антоній оборачивается, и рядомъ съ нимъ, на скамь, съ другой стороны, сидитъ вторая женщина — блокурая, и еще блдне, съ припухшими вками, какъ будто она долго плакала. Не дожидаясь вопроса, она говоритъ:

МАКСИМИЛЛА.

Мы возвращались изъ Тарса горами, какъ вдругъ, на поворот дороги, увидли человка подъ смоковницей.
Онъ кричалъ издали: ‘Остановитесь!’ И онъ обрушился на насъ съ бранью. Сбжались рабы. Онъ разразился смхомъ. Лошади заупрямились. Вс меделянки зарычали.
Онъ стоялъ. Потъ стекалъ по его лицу. Втеръ хлопалъ его плащемъ.
Называя насъ по именамъ, онъ осуждалъ тщету нашей жизни, позоръ нашихъ тлъ,— и онъ подымалъ кулакъ въ сторону дромадеровъ, ибо подъ нижней челюстью у нихъ висятъ серебряные колокольчики.
Его неистовство вливало ужасъ въ мое сердце, но это была какъ бы страсть, которая баюкала, опьяняла.
Сначала приблизились рабы. ‘Господинъ, сказали они, животныя устали’, потомъ подошли женщины: ‘Намъ страшно’, и рабы удалились. Потомъ дти заплакали: ‘Мы голодны!’. И такъ какъ женщины не получили отвта, он исчезли.
А онъ говорилъ. Я почувствовала, что около меня есть кто-то. Это былъ мужъ, я слушала другого. Онъ ползъ между камнями, восклицая: ‘Ты покидаешь меня?’ и я отвтила: Да! уйди!’ — и пошла за Монтаномъ.

АНТОНІЙ.

За евнухомъ!

ПРИСЦИЛЛА.

А, это удивляетъ тебя, грубое сердце! Однако, Магдалина, Іоанна, Мара и Сусанна не раздляли ложа Спасителя. Души, еще лучше чмъ тла, могутъ соединяться въ страсти. Чтобы сохранить чистою Эвстолію, епископъ Леонтій изувчилъ себя,— любя больше свою любовь, чмъ полъ. Притомъ это не моя вина, нкій духъ принуждаетъ меня къ этому, Сотасъ не могъ меня излчить. А между тмъ онъ жестокъ! Что мн за дло! Я послдняя изъ пророчицъ, и посл меня настанетъ конецъ свта.

МАКСИМИЛЛА.

Онъ осыпалъ меня подарками. Впрочемъ кто любятъ его съ такой силой,— и кого онъ любить такъ?

ПРИСЦИЛЛА.

Ложь! меня!

МАКСИМИЛЛА.

Нтъ, меня!
Он дерутся.
Между ихъ плечъ показывается голова негра.

МОНТАНЪ

въ черномъ плащ, который застегивается двумя костями мертвеца:
Успокойтесь, моя голубицы! Неспособные къ земному счастью, мы живемъ, благодаря этому союзу, въ полнот духовной. За вкомъ Отца вкъ Сына, я я предвщаю третій — Параклета. Его свтъ сошелъ на меня въ т сорокъ ночей, когда Іерусалямъ небесный блисталъ на неб надъ моимъ домомъ въ Пепуз.
Ахъ, какъ вы кричите въ томленіи, когда бичи хлещутъ васъ! какъ ваши страждущіе члены предлагаются моимъ ласкамъ! какъ изнемогаете вы на моей груди отъ неосуществляемой любви! она такъ сильна, что открыла вамъ міры, и вы можете теперь видть души.
Антоній длаетъ жестъ удивленія.

ТЕРТУЛЛІАНЪ,

вновь появившійся рядомъ съ Монтаномъ:
Безъ сомннія, такъ какъ у души есть тло,— то, у чего нтъ тла, не существуетъ.

МОНТАНЪ.

Чтобы утончить ее, я предписалъ много истязаній, три поста въ годъ, и на каждую ночь молитвы, при которыхъ закрываютъ ротъ,— изъ опасенія чтобы дыханіе, улетая, не помутняло мысль. Нужно воздерживаться отъ вторыхъ браковъ, а лучше вообще отъ брака! Съ женщинами гршили ангелы.

АРХОНТИКИ

во власяницахъ изъ конскаго волоса:
Спаситель сказалъ: ‘Я пришелъ разрушить дло Женщины’.

ТАТІАНИТЫ

во власяницахъ изъ камыша:
Дерево зла это она! Одежды изъ шкуръ вотъ наше тло.
И, подвигаясь все въ томъ же направленіи, Антоній встрчаетъ

ВАЛЕЗІАНЪ,

распростертытъ по полу, съ кровавыми пятнами подъ туниой, въ нижней части живота. Они предлагаютъ ему ножъ:
Длай какъ Оригенъ и какъ мы! или ты боишься боли, трусъ? Или тебя удерживаетъ любовь къ плоти, лицемръ?
И пока онъ смотритъ какъ они дергаются, вытягиваясь на спин, въ лужахъ крови, мимо проходятъ

КАИНИТЫ,

у которыхъ волосы завязаны гадюкой, они выкликаюутъ ему:
Слава Каину! Слава Содому! слава Іуд!
Каинъ создалъ племя сильныхъ. Содомъ ужаснулъ землю своею карой, и благодаря Іуд Богъ спасъ міръ! — да, Іудаі безъ него нтъ смерти и нтъ искупленія!
Они исчезаютъ въ ватаг

ЦИРКУМЦИЛЛІОНОВЪ

одтыхъ въ волчьи шкуры, въ внкахъ изъ терновника, съ желзными палицами.
Давите плодъ! возмущайте источникъ! топите дтей! Грабьте богатаго, который счастливъ, который много стъ! Бейте бднаго, который завидуетъ попон осла, пиру собаки, гнзду птицы и страдаетъ, что другіе не такъ ничтожны какъ онъ.
Мы, Святые, чтобы приблизить конецъ свта, отравляемъ, жжемъ, убиваемъ!
Спасеніе только въ мук. Мы создаемъ себ муку. Мы срываемъ клещами кожу со своихъ головъ, мы ложимся подъ плугъ, бросаемся въ пасть печей!
Долой крещеніе! долой евхаристію! долой бракъ! проклятіе всему!
И вотъ повсюду въ базилик безумства удваиваются.
Аудиты мечутъ стрлами въ Дьявола, Коллиридиты бросаютъ къ потолку голубыя покрывала, Аскиты простираются передъ бурдюкомъ, Маркіониты намазываютъ мертвеца масломъ. Женщина рядомъ съ Апеллесомъ, чтобы лучше изъяснить его ученіе, показываетъ круглый хлбецъ въ бутылк, другая раздаетъ среди Самисеянъ пыль со своихъ сандалій какъ просфору. На лож Маркосіанъ, устланномъ розами, обнимаются двое любовниковъ.
Циркумцелліоны умерщвляютъ другъ друга, Валезіане хрипятъ, Вардесанъ поетъ, Карпократъ танцуетъ, Максимилла и Пресцилла громко вздыхаютъ,— а лжепророчица изъ Каппадокіи, вся голая, облокотясь на льва и потрясая тремя факелами, выкрикиваетъ Страшный Призывъ.
Колонны колеблются, какъ стволы деревьевъ, амулеты на шеяхъ Ересіарховъ перекрещиваются огненными линіями, созвздія въ часовняхъ движутся и стны разступаются подъ плескомъ толпы, каждая голова которой — стремительная, ревущая волна,
Между тмъ,— изъ ндръ этихъ криковъ раздается при взрывахъ смха пснь, гд снова слышится имя Христа.
Это люди изъ простонародья, вс они бьютъ въ ладоши, соблюдая тактъ. Среди нихъ

АРІЙ

въ одежд дьякона.
Безумцы, возстающіе на меня, берутся объяснять безсмысленное, и чтобы погубить ихъ совершенно, я сочинилъ небольшія псенки, которыя такъ забавны, что ихъ знаютъ наизусть на мельницахъ, въ кабачкахъ и гаваняхъ.
Тысячу разъ нтъ! Сынъ не совченъ Отцу, и не единосущенъ! Иначе онъ не сказалъ бы — ‘Отче, да минуетъ меня чаша сія! — что ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, какъ только одинъ Богъ.— Восхожу къ Богу моему и Богу вашему!’ и другихъ словъ, указывающихъ, что онъ созданъ. Это видно, кром того, изъ всхъ его названій: агнецъ, пастырь, родникъ, мудрость, сынъ человческій, пророкъ, добрый путь, краеугольный камень!

САВЕЛЛІЙ.

Я же утверждаю, что оба они одно.

АРІЙ.

Антіохійскій соборъ установилъ обратное.

АНТОНІЙ.

Что же такое Слово?.. Кто былъ Іисусъ?

ВАЛЕНТИНІАНЕ.

Супругъ раскаявшейся Ахарамосъ!

СИІАНЕ.

Симъ, сынъ Ноя!

ЕОДОТІАНЕ.

Мельхиседекъ!

МЕРИНТІАНЕ.

Онъ былъ просто человкъ!

АПОЛЛИНАРИСТЫ.

Онъ принялъ его видъ! онъ притворно страдалъ.

МАРКЕЛЪ АНКИРСКІЙ.

Это проявленіе Отца!

ПАПА КАЛИКСТЪ.

Отецъ и Сынъ два образа единаго Бога!

МЕТОДІЙ.

Онъ былъ сначала въ Адам, затмъ въ человк!

КЕРИНЪ.

И онъ воскреснетъ!

ВАЛЕНТИНЪ.

Немыслимо,— тло его небесно!

ПАВЕЛЪ САМОСАТСКІЙ.

Онъ сталъ Богомъ только посл крещенія!

ГЕРМОГЕНЪ.

Его жилище — солнце!
И вс ересіархи окружаютъ Антонія, который плачетъ, закрывъ лицо руками. Къ нему подходитъ

ІУДЕЙ

съ красной бородой, испятнанной проказой кожей, и дико смется:
Его душа была душой Исава! Онъ страдалъ беллерофонтовой болзнью, а его мать, продавщица ароматовъ, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопахъ маиса, вечеромъ во время жатвы.

АНТОНІЙ

быстро подымаетъ голову, молча оглядываетъ ихъ, затмъ, надвигаясь прямо на нихъ:
Ученые, маги, епископы и діаконы, люди и призраки, прочь! прочь! Вс вы обманъ!

ЕРЕСІАРХИ.

Наши мученики больше мученики чмъ твои, наши молитвы трудне, порывы любви выше, восторги такъ же долги.

АНТОНІЙ.

Но нтъ откровенія! нтъ доказательствъ!
Тогда вс потрясаютъ въ воздух свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей,— и, толкая другъ друга, кричатъ:

КЕРИНІАНЕ.

Вотъ Евангеліе іудеевъ!

МАРКІОНИТЫ.

Евангеліе Господа!

МАРКОСІАНЕ.

Евангеліе Евы!

ЭНКРАТИТЫ.

Евангеліе омы!

КАИНИТЫ.

Евангеліе Іуды!

ВАСИЛИДЪ.

Трактатъ о присоединенной душ!

МАНЕСЪ.

Пророчество Баркуфа!
Антоній отбивается, выскальзываетъ отъ нихъ,— и замчаетъ въ углу, совсмъ въ тни

СТАРЫХЪ ЕВІОНИТОВЪ,

изсохшихъ какъ муміи, съ угасшимъ взоромъ, блыми бровями.
Они говорятъ дрожащимъ голосомъ:
Мы знали его, да, и мы знали сына плотника! Онъ былъ намъ ровесникомъ, мы жили на той-же улиц. Онъ забавлялся лпкой маленькихъ птицъ изъ грязи и не боялся остраго края абаки, помогалъ работать отцу, или сматывалъ матери клубки крашеной шерсти. Затмъ совершилъ путешествіе въ Египетъ, откуда вывезъ великія тайны. Мы были въ Іерихон, когда онъ встртился съ пожирателемъ саранчи. Они бесдовали вполголоса, такъ что нельзя было ничего услышать. Но съ этого именно времени онъ нашумлъ въ Галиле и на его счетъ стали разсказывать много басенъ.
Подрагивая продолжаютъ:
Мы знали его, да, и мы! мы знали его!

АНТОНІЙ.

Ахъ, говорите еще! еще! Какое было у него лицо?

ТЕРТУЛЛІАНЪ.

Дикаго и отталкивающаго вида,— ибо онъ былъ обремененъ всми грхами, всми скорбями и всми уродствами міра.

АНТОНІЙ.

О, нтъ, нтъ! Мн кажется, напротивъ, что весь его обликъ имлъ нечеловческую прелесть.

ЕВСЕВІЙ КЕСАРІЙСКІЙ.

Въ Панеад, передъ старой лачугой, въ чащ травъ, есть каменная статуя, воздвигнутая, какъ утверждаютъ, кровоточивой. Но время изъло ей лицо, и дожди испортили надпись. Изъ группы Карпократіанъ выходитъ женщина.

МАРЦЕЛЛИНА.

Нкогда я была діакониссой въ Рим, въ маленькой церкви, и показывала врнымъ серебряные образки св. Павла, Гомера, Пиагора и Іисуса Христа. У меня сохранился только Христовъ.
Пріоткрываетъ плащъ.
Хочешь его?

ГОЛОСЪ.

Онъ вновь появляется, самъ, когда мы зовемъ его. Пора! Приди!
И Антоній чувствуетъ на своемъ плеч грубую руку, которая уводитъ его.
Онъ всходитъ по совершенно темной лстниц,— и пройдя много ступенекъ, оказывается передъ дверью.
Тогда тотъ, кто ведетъ его (быть можетъ, Иларіонъ? онъ этого не знаетъ), говоритъ другому на ухо: ‘Сейчасъ придетъ Господь’,— и ихъ вводятъ въ комнату съ низкимъ потолкомъ, безъ убранства.
Прежде всего его поражаетъ — прямо передъ глазами — длинная куколка кроваваго цвта, съ головой человка, откуда льются лучи и со словомъ Кнуфисъ, опоясывающимъ ее греческими буквами. Она возвышается надъ колонной, помщенной посреди пьедестала. На другихъ стнахъ комнаты медальоны полированнаго желза изображаютъ головы животныхъ,— льва, быка, орла, собаки, и даже осла!
Глиняныя свтильни, висящія подъ этими изображеніями, слабо мерцаютъ. Сквозь отверстіе въ стн Антоній видитъ лунный свтъ вдали на волнахъ, и различаетъ даже ихъ мрный, слабый плескъ, вмст съ глухимъ шорохомъ судна, которое трется килемъ о камешки мода.
Мужчины, на корточкахъ, спрятавъ лица подъ плащи, являютъ по временамъ подавленные, какъ бы лающіе звуки. Женщины дремлютъ, закрывъ лицо руками, которыя опираются на колна, он такъ закутаны покрывалами, что ихъ можно принять за ворохи одеждъ вдоль стнъ. Рядомъ съ ними полуголыя дти, облпленныя паразитами, съ безсмысленнымъ видомъ глядятъ на свтильни, и никто ничего не длаетъ, ждутъ чего-то.
Говорятъ вполголоса о своихъ семьяхъ, сообщаютъ другъ другу средства отъ болзней. Многіе отплываютъ на разсвт, такъ какъ преслдованія становятся невыносимы. Язычниковъ, однако, не трудно обмануть: ‘Они думаютъ, глупцы, что мы почитаемъ Кнуфисъ’
Но одинъ изъ братьевъ, внезапно вдохновившись, становится передъ колонной, гд лежитъ хлбъ, который возвышается надъ корзиной съ укропомъ и кирказономъ. Остальные заняли свои мста, и стоя образуютъ три параллельныя линіи.

ВДОХНОВЛЕННЫЙ

развертываетъ свитокъ, испещренный цилиндрами, и начинаетъ:
На мракъ сошелъ лучъ Слова, и раздался неистовый крикъ, походившій на голосъ свта.

ВС

отвчаютъ, покачиваясь:
Кири элейсонъ!

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

Человкъ, затмъ, былъ созданъ безчестнымъ Богомъ Израиля при помощи —
перебирая медальоны.
Астофая, Орая, Савнона, Адонаи, Элои, Яо!
И онъ пребывалъ въ грязи, мерзкій, слабый, безобразный, безъ мысли.

ВС

жалобно:
Кири элейсонъ!

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

Но Софія, сострадая, оживила его частицей своей души:
Тогда, видя что человкъ такъ прекрасенъ, Богъ былъ охваченъ гнвомъ. Онъ заключилъ его въ свое царство, запретивъ ему древо познанія.
А та еще разъ помогла ему! Она послала змя, который посредствомъ многихъ уловокъ заставилъ его преступить этотъ законъ злобы.
И человкъ, вкусившій знанія, понялъ небесное.

ВС

съ силой:
Кири элейсонъ!

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

Но Іабдалаосъ, чтобъ отомстить, низринулъ человка въ матерію, и съ нимъ змя!

ВС

очень тихо:
Кири элейсонъ!
Затихаютъ и молчатъ.
Запахи гавани смшиваются въ тепломъ воздух съ копотью свтиленъ. Ихъ фитили, потрескивая, тухнутъ, кружатся длинные москиты. Антоній хрипитъ въ тоск, онъ ощущаетъ какъ бы нчто чудовищное, что разлито вокругъ, ужасъ передъ надвигающимся преступленіемъ.

ВДОХНОВЛЕННЫЙ,

пристукивая пяткой, щелкая пальцами, потрясая головой, неистовымъ темпомъ поетъ гимнъ, подъ звонъ кимваловъ и пронзительной флейты. Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру! Быстрый, что бжишь безъ ногъ, ловецъ, что хватаешь безъ рукъ!
Въ извивахъ, какъ рки, кругообразный, какъ солнце, черный съ золотыми пятнами, какъ небо усыпанное звздами! Похожій на обвивы лозы и спирали внутренностей!
Нерожденный! пожиратель земли! вчно юный! прозорливецъ! чтимый въ Эпидавр! Добрый къ людямъ! излчившій царя Птоломея, воиновъ Моисея, и Главка сына Миноса! Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!

ВС повторяютъ:

Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!
Однако никого нтъ.
Что это значитъ? Что съ нимъ?
Начинаютъ совщаться, предлагаютъ средства.
Старикъ приноситъ глыбу дерну. Тогда въ корзин что-то подымается. Зелень колеблется, цвты падаютъ — и показывается голова пиона.
Онъ медленно ползетъ по краю хлба, какъ живое кольцо вокругъ неподвижнаго диска, затмъ развертывается, удлиняется, онъ громаденъ и значительнаго вса. Чтобы не дать ему коснуться пола, мужчины поддерживаютъ его грудью, женщины головами, дти ладонями,— и его хвостъ, проходя сквозь отверстіе въ стн, тянется безъ конца, до два моря. Кольца его развертываются, комната наполняется ими, они сдавливаютъ Антонія.

ВРНЫЕ,

впиваясь губами въ его кожу, вырываютъ другъ у друга хлбъ, который онъ откусилъ.
Это ты! это ты!
Вознесенный сначала Моисеемъ, сокрушенный Езекіей, возстановленный Мессіей. Онъ пилъ тебя въ струяхъ крещенія, но ты покинулъ его въ саду Оливъ и онъ почувствовалъ тогда всю свою слабость.
Изогнутый на перекладин креста, надъ его головой, пуская слюну на терновый внецъ, ты видлъ его смерть.— Ибо ты не Іисусъ, нтъ, ты Слово! ты Христосъ!
Антоній лишается чувствъ отъ ужаса и падаетъ на щепки передъ своей хижиной, гд мягко теплится факелъ, выскользнувшій изъ его рукъ.
Отъ этого сотрясенія глаза его раскрываются, и передъ нимъ Нилъ, струистый и свтлый въ серебр луны, какъ огромная змя среди песковъ,— виднія не прекращаются, такъ что онъ и не покидалъ Офитовъ, они окружаютъ его, зовутъ, везутъ пожитки, сходятъ къ гавани. Онъ пoплываетъ съ ними.
Проходитъ неопредленное время.
И вотъ надъ нимъ сводъ темницы. Ршетки передъ глазами выглядятъ черными линіями на голубомъ фон,— а справа и слва, въ тни, плачутъ и молятся люди, которыхъ ободряютъ и утшаютъ стоящіе вокругъ нихъ.
За стнами чувствуется гулъ толпы и роскошь лтняго дня.
Пронзительные голоса предлагаютъ арбузы, воду, напитки со льдомъ, набитыя сномъ подушки для сиднья. По временамъ гремятъ рукоплесканія. Слышно, какъ ходятъ надъ головой.
Вдругъ раздается долгій ревъ, могучій, замогильный, какъ шумъ воды въ акведук.
И онъ видитъ передъ собой, за ршеткой другой клтки, шагающаго льва,— затмъ рядъ сандалій, голыя ноги и пурпурную бахрому. Выше, симметрично расширяясь, идутъ круги зрителей, отъ самаго нижняго, заключающаго арену, до наивысшаго, гд yкрплены шесты, поддерживающіе гіацинтовый навсъ, который натянутъ въ воздух на веревкахъ. Лстницы, сходясь къ центру, прорзаютъ на равныхъ разстояніяхъ эти огромныя каменныя кольца. Ступени теряются подъ массой сидящихъ — всадниковъ, сенаторовъ, солдатъ, плебеевъ, весталокъ и куртизанокъ,— въ шерстяныхъ капюшонахъ, шелковыхъ облаченіяхъ, желтыхъ туникахъ, съ украшеніями изъ драгоцнныхъ камней, султанами изъ перьевъ, ликторскими связками, и все это кишитъ, кричитъ, оглушаетъ его шумомъ и неистовствомъ, какъ огромный кипящій котелъ. Посреди арены, на жертвенник, дымится въ сосуд ладанъ.
Люди, которые окружаютъ его — христіане, приговоренные къ растерзанію. На мужчинахъ красные плащи жрецовъ Сатурна, женщины въ повязкахъ Цереры. Друзья длятъ между собой остатки ихъ одеждъ, кольца. Чтобы проникнуть въ тюрьму, говорятъ они, пришлось потратить много денегъ. Ну что же, они останутся до конца.
Среди утшающихъ Антоній замчаетъ лысаго человка въ червой туник, лицо котораго ему откуда-то уже знакомо, онъ поучаетъ о ничтожеств міра и блаженств избранныхъ. Антоній охваченъ любовью. Онъ жаждетъ случая отдать свою жизнь на Спасителя, и ему кажется, что самъ онъ тоже одинъ ивъ этихъ мучениковъ.
Но кром фригійца съ длинными волосами, который поднялъ руки кверху, вс печальны. Старикъ рыдаетъ на скамейк, а молодой человкъ мечтаетъ стоя, склонивъ голову.

СТАРИКЪ,

отказывавшійся платить передъ статуей Минервы, на углу перекрестка, смотритъ на товарищей, какъ бы говоря взглядомъ:
Вы должны были бы помочь мн! Сообщества добиваются иногда, чтобы ихъ оставили въ поко. Многіе изъ васъ запаслись даже подложными свидтельствами, что жертвы принесены.
Спрашиваетъ:
Разв не Петръ Александрійскій установилъ, какъ нужно поступать, когда поколебленъ мученіями?
Продолжаетъ про себя:
Ахъ, это очень тяжело въ мои годы! немощи длаютъ меня такимъ слабымъ! Однако, я могъ-бы еще прожить до слдующей зимы!
Воспоминаніе о маленькомъ садик умиляетъ его,— и онъ смотритъ въ сторону жертвенника.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВКЪ,

который дракой нарушилъ празднество Аполлона, бормочетъ:
А вдь только отъ меня зависло — убжать въ горы!
— Солдаты схватили бы тебя,
произноситъ одинъ изъ братьевъ.
— О, я поступилъ бы какъ Кипріанъ, я бы отрекся, и во второй разъ былъ мужественнй, я увренъ!
Затмъ онъ думаетъ о безконечныхъ дняхъ предстоявшей жизни, о всхъ радостяхъ, которыхъ онъ не узнаетъ,— и онъ смотритъ въ сторону жертвенника. Но

ЧЕЛОВКЪ ВЪ ЧЕРНОЙ ТУНИК

подбгаетъ къ нему:
Какой позоръ! Какъ, ты, избранная жертва? Вс эти женщины смотрятъ на тебя, подумай только! И потомъ Господь по временамъ творитъ чудеса. Піоній окаменилъ руки своихъ палачей, кровь Поликарпа гасила пламя костра..
Оборачивается къ старику:
Отецъ, отецъ! ты долженъ наставить насъ своею смертью. Откладывая ее, ты конечно допускаешь нкій дурной поступокъ, который погубитъ плодъ добрыхъ. Кром того, могущество Господа безконечно. Быть можетъ, твой примръ обратятъ сейчасъ же весь народъ.
А напротивъ, въ клтк, быстрой поступью безостановочно шагаютъ взадъ и впередъ львы. Самый большой вдругъ посмотрлъ на Антонія, зарычалъ — и паръ идеть изъ его пасти.
Женщины сбились около мужчинъ.

УТШИТЕЛЬ

переходитъ отъ одного въ другому.
Что сказали бы вы, что сказалъ бы ты, если бъ тебя изжарили на желзныхъ пластинахъ, четвертовали лошадьми, если бъ твое тло, обмазанное медомъ, выставили наскомымъ! Ты же умрешь какъ охотникъ, на котораго врасплохъ напали въ лсу.
Антоній предпочелъ бы все это ужаснымъ дикимъ зврямъ, онъ какъ будто чувстаетъ ихъ зубы, ихъ когти, слышитъ какъ хрустятъ его кости въ ихъ челюстяхъ.
Въ темницу входить беллуарій, мученики трепещутъ.
Только одинъ фригіецъ, который молится въ сторон, безстрастенъ. Онъ сжегъ три храма, и онъ подвигается впередъ, поднявъ руки, раскрывъ губы, обративъ взоръ къ небу, ничего не видя, какъ сомнамбула.

УТШИТЕЛЬ

восклицаетъ:
Назадъ! назадъ! Вами овладетъ духъ Монтана.

ВС

отступаютъ съ криками:
Проклятіе Монтанисту!
Ругаютъ его, плюютъ, порываются бить.
Раздраженные львы кусаютъ себ гривы. Чернь воетъ: ‘Зврей! зврей!’
Мученики, разражаясь рыданьями, обнимаются. Имъ предлагаютъ чашу одуряющаго вина. Они быстро передаютъ ее изъ рукъ въ руки.
У двери клтки другой беллуарій ждетъ знака. Она отворяется, выходитъ левъ.
Онъ перескаетъ арену длинными косыми шагами. За нимъ вереницей появляются другіе львы, затмъ медвдь, три пантеры, леопарды. Они разбредаются какъ стадо по лугу.
Раздается щелканіе бича. Христіане трепещутъ — и, чтобы прекратить это, братья подталкиваютъ ихъ. Антоній закрываетъ глаза.
Открываетъ ихъ. Но вокругъ тьма.
Скоро она проясняется, и онъ видитъ сухую усянную бугорками равнину, какія бываютъ вокругъ покинутыхъ каменоломенъ.
Кустарники пробиваются кое-гд между плитъ, лежащихъ вровень съ землей, и блые призраки, туманне облаковъ, склоняются надъ ними.
Скользя появляются другіе. Изъ-подъ длинныхъ покрывалъ блестятъ глаза. По небрежности походки и аромату отъ нихъ Антоній узнаетъ патриціановъ. Есть и мужчины, но низшаго происхожденія, у нихъ простыя и грубыя лица.

ОДНА ИЗЪ ЖЕНЩИНЪ

глубоко вздыхая:
Ахъ, какъ хорошъ воздухъ холодной ночи среди гробницъ! Я такъ утомлена нгой ложъ, суетой дня, тягостью зноя!
Служанка вынимаетъ изъ холщеваго мшка факелъ и зажигаетъ его. Врныя зажигаютъ отъ него свои факелы, и втыкаютъ ихъ на могилахъ.
Трепещущая

ЖЕНЩИНА.

О! наконецъ, и я здсь! Какъ скучно быть женою язычника!

ДРУГАЯ.

Посщенія тюремъ, разговоры съ братьями, все подозрительно нашимъ мужьямъ! — И даже надо скрываться, когда длаешь знаменіе креста, они примутъ это за магическое заклинаніе.

ТРЕТЬЯ.

У меня были постоянныя ссоры съ мужемъ, я не допускала надруганій надъ своимъ тломъ, какъ требовалъ онъ,— и чтобы отомстить, онъ донесъ, что я христіанка.

ЧЕТВЕРТАЯ.

Помните ли вы Люція, прекраснаго юношу, котораго тащили за пятки позади колесницы, какъ Гектора, отъ Эсквилинскихъ воротъ до Тибурскихъ холмовъ,— и по обимъ сторонамъ дороги кусты были испачканы кровью! Я собрала съ нихъ капли. Вотъ он!
Отнимаетъ отъ груда совершенно черную губку, осыпаетъ ее поцлуями, затмъ бросается на плиты съ криками:
О, мой возлюбленный, мой возлюбленный!

МУЖЧИНА.

Нынче ровно три года, какъ умерла Домицилла. Она была побита камнями въ глубин рощи Прозерпины. Я собралъ ея кости, которыя сіяли какъ свтлячки въ трав. Теперь земля укрываетъ ихъ!
Бросается на могилу.
О моя невста! моя невста!

И ОСТАЛЬНЫЯ

по всей равнин:
О сестра! О братъ! О дочь! О мать!
Они стоятъ на колняхъ, поддерживая головы ладонями, или простершись на земл съ вытянутыми руками,— и груди ихъ чуть не разрываются отъ сдерживаемыхъ рыданій. Глядя на небо они молятъ:
Сжалься надъ его душой, о Боже! Она изнываетъ въ пріют тней, благоволи принять ее въ Воскресенія, чтобы она наслаждалась твоимъ свтомъ!
Или уставившись взоромъ въ плиты, бормочутъ:
Успокойся, не страдай! Я принесла теб вина, мяса!

ВДОВА.

Вотъ кисель, приготовленный мною по его вкусу, здсь много ницъ и двойная порція муки! Мы примемся сейчасъ на него вмст, какъ прежде, не правда ли?
Взявъ немного, подносятъ къ губамъ, и внезапно разражается дикимъ, безумнымъ смхомъ.
Другія, какъ и она, гложутъ что-то, пьютъ. Разсказываютъ другъ другу исторіи своихъ мучениковъ, горе разгорается, возліянія учащаются. Глаза, омоченные слезами, останавливаются другъ на друг. Они бормочутъ въ опьяненіи и отчаяньи, мало-по-малу ихъ руки соприкасаются, губы сближаются, покрывала пріоткрываются, и они соединяются на могилахъ среди чашъ и факеловъ.
Небо начинаетъ блднть. Туманъ увлажняетъ ихъ одежды, — и, какъ будто не зная другъ друга, они расходятся разными дорогами въ разныя стороны.
Солнце блистаетъ, трава стала выше, равнина преобразилась.
И Антоній отчетливо видитъ сквозь бамбуки лсъ колоннъ голубовато-сраго цвта. Это стволы деревьевъ, идущихъ отъ одного ствола. Отъ каждой ихъ втви спускаются новыя втви, врастая въ землю, и въ цломъ вс эти горизонтальныя и вертикальныя линіи, безконечно переплетаясь, напоминаютъ чудовищную змю, лишь мстами на ней маленькія фиги съ черноватой листвой, какъ у сикоморы.
Онъ замчаетъ черезъ ихъ развилины кисти желтыхъ цвтовъ, фіолетовые цвты, и папортники, похожіе на птичьи перья. Подъ самыми нижними втками видны кое-гд рога буйвола или блестящіе глава антилопы, висятъ попугаи, порхаютъ бабочки, ползаютъ ящерицы, жужжатъ мухи, и среди молчанія слышно какъ бы біеніе глубокой жизни.
У входа въ лсъ на чемъ-то въ род костра виднется странный предметъ — человкъ, обмазанный коровьимъ пометомъ, весь голый, изсохшій какъ мумія, его суставы образуютъ узлы на оконечностяхъ костей, которыя кажутся палками. Въ ушахъ вдты связки раковинъ, лицо длинное, съ ястребинымъ носомъ. Лвая рука вытянута въ воздух, онмла, жестка какъ колъ,— и онъ стоитъ здсь столько времени, что птицы свили гнздо въ его волосахъ.
Въ четырехъ углахъ его костра горятъ четыре огня. Солнце свтитъ прямо въ лицо. Онъ созерцаетъ его своими огромными глазами,— и не глядя на Антонія произноситъ:
Брахманъ съ береговъ Нила, что ты скажешь объ этомъ?
Пламя вырывается со всхъ сторонъ изъ-подъ бревенъ, а

ГИМНОСОФИСТЪ

продолжаетъ:
Похожій на единорога, а погрузился въ одиночество. Я жилъ въ дерев, которое позади.
Дйствительно, толстый стволъ смоковницы образуетъ естественное углубленіе размромъ съ человческое тло.
И я питался цвтами и плодами, такъ строго соблюдая заповдь, что скрывалъ свою ду даже отъ собакъ.
Такъ какъ жизнь происходитъ отъ грха, грхъ отъ желанія, желаніе отъ ощущенія, ощущеніе отъ прикосновенія,— я избгалъ всякаго дйствія, всякаго прикосновенія, и — неподвижный какъ могильный памятникъ, испуская дыханіе черезъ ноздри, сосредоточивъ взглядъ на своемъ носу и созерцая эиръ въ своемъ дух, міръ въ своихъ членахъ, луну въ своемъ сердц,— я думалъ о сущности великой Души, откуда безостановочно истекаютъ, какъ искорки пламени, начала жизни.
Я позналъ, наконецъ, верховную Душу во всхъ существахъ, вс существа въ верховной Душ,— и мн удалось ввести въ нее свою душу, въ которую я ввелъ своя чувства.
Я получаю знаніе прямо съ неба, какъ птица Чатака, которая утоляетъ жажду лишь въ струяхъ дождя.
Благодаря же тому, что я позналъ все, ничего не существуетъ для меня больше.
Для меня теперь нтъ надежды, нтъ скорби, нтъ счастья, нтъ добродтели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня, совершенно ничего.
Страшныя лишенія сдлали меня могущественне Сялъ. Напряженіе моей мысли можетъ убить сто царскихъ сыновей, свергать боговъ, опрокинуть міръ.
Онъ произноситъ все это монотоннымъ голосомъ.
Листья вокругъ свертываются. Крысы на земл убгаютъ. Онъ медленно склоняетъ взоръ на пламя, которое все растетъ и прибавляетъ:
Я возненавидлъ форму, возненавидлъ воспріятіе, возненавидлъ даже само знаніе,— ибо мысль не переживаетъ мимолетнаго событія, отъ котораго происходитъ, и умъ только призракъ, какъ и остальное.
Все, что родилось, погибнетъ, все, что мертво, должно ожить, существа, исчезнувшія нын, найдутъ себ убжище въ еще несозданныхъ утробахъ, и вновь появятся на земл, чтобы въ печали служить другимъ созданіямъ.
Но, такъ какъ я влачилъ безчисленное множество жизней, подъ видомъ боговъ, людей и животныхъ, я отказываюсь отъ странствія, я не желаю больше этой тягости! Я покидаю грязное пристанище своего тла, грубо сдланнаго изъ мяса, краснаго отъ крови, покрытаго безобразной кожей, полнаго нечистотъ,— и въ награду я отхожу, наконецъ, къ успокоенію въ бездонной глубин абсолютнаго, въ Уничтоженіи.
Пламя подымается ему до груди,— затмъ охватываетъ всего. Голова выступаетъ какъ бы сквозь отверстіе въ стн. Вытаращенные глаза по-прежнему смотрятъ.

АНТОНІЙ

встаетъ.
Факелъ на поду поджегъ древесныя стружки, и пламя подпалило ему бороду.
Съ крикомъ онъ затаптываетъ огонь,— и вотъ осталась только груда пепла:
Гд же Иларіонъ? Онъ сейчасъ былъ здсь. Я его видлъ.
О, нтъ, не можетъ быть, я заблуждаюсь! Почему?.. Право, это было явственне моей хижины, этихъ камней, песку. Я схожу съ ума. Спокойствіе! Гд я былъ? что произошло?
Ахъ, гимнософистъ! Эта смерть въ обыча у индійскихъ мудрецовъ. Каланосъ сжегъ себя передъ Александромъ, другой сдлалъ то же во времена Августа. Какую нужно имть ненависть къ жизни! А можетъ быть, ихъ толкаетъ гордость?.. Все равно, это безтрепетность мучениковъ!.. Что касается ихъ, я врю теперь всему, что мн говорили о распущенности, которую они порождаютъ.
А передъ этимъ? Да, вспоминаю! толпа ересіарховъ… Какіе крики! какіе глаза! Но почему столько излишествъ плоти и заблужденій духа?
Всми этими путями они мнятъ достичь Бога! По какому праву мн проклинать ихъ, разъ я самъ колеблюсь въ вр? Когда они удалились, я былъ, быть можетъ, ближе къ ней. Все это было похоже на вихрь, не было времени отвтить. Сейчасъ въ моей голов какъ будто ясне и больше свту. Я спокоенъ. Я чувствую себя способнымъ… Что это значитъ? какъ будто я потушилъ огонь.
Огонекъ перепархиваетъ среди скалъ, и немного спустя вдали въ горахъ слышенъ отрывистый голосъ.
Что это, лай гіены, или рыданья заблудившагося путника?
Антоній слушаетъ. Огонекъ приближается.
И вотъ передъ нимъ плачущая женщина, которая облокотилась на плечо человка съ сдой бородой.
Она одта въ платье изъ лохмотьевъ пурпура. Онъ съ обнаженной головой, какъ и она, въ туник того же цвта, и съ бронзовымъ сосудомъ, откуда подымается маленькое голубое пламя.
Антонію страшно — и хочется узнать, кто эта женщина.

ЧУЖЕСТРАНЕЦЪ (СИМОНЪ).

Это молодая двушка, бдное дитя, которое я вожу всюду за собой.
Подымаеть мдный сосудъ.
Антоній разсматриваетъ ее при отблеск этого колеблющагося пламени.
На лиц ея есть отпечатки укусовъ, по рукамъ слды ударовъ, растрепанные волосы запутались въ прорхахъ ея рубища, глаза кажутся нечувствительными къ свту.

СИМОНЪ.

По временамъ она очень долго остается такъ, не говоритъ, не стъ, потомъ просыпается,— и изрекаетъ удивительныя вещи.

АНТОНІЙ.

Въ самомъ дл?

СИМОНЪ.

Эннойя! Эннойя! разскажи, что ты знаешь!
Она поводить главами, какъ бы разставаясь со сномъ, медленно проводитъ пальцами по бровямъ, и произноситъ жалобно:

ЕЛЕНА (ЭННОЙЯ).

Я храню память о дальней стран, изумруднаго цвта. Единственное дерево наполняетъ ее.
Антоній вздрагиваетъ.
У каждаго ряда ея широкихъ втвей находится въ воздух пара Духовъ. Сучья переплетаются вокругъ нихъ, какъ вены одного тла, и они видятъ круговращеніе вчной жизни, что восходитъ отъ погруженныхъ въ тнь корней до верхушки, которая выше солнца. Я, со второй втви, освщала своимъ лицомъ ночи лта.

АНТОНІЙ

прикасаясь ко лбу.
А, понимаю! голова!

СИМОНЪ

прикладывая палецъ въ губамъ: Тс! тс!

ЕЛЕНА.

Парусъ надувался, киль разрзалъ пну. Онъ говорилъ мн: ‘Все равно, пусть я врежу родин, пусть потеряю царство! Ты будешь моей, въ моемъ дом!’
Какъ плнительна была высокая комната его дворца! Онъ возлегалъ на ложе изъ слоновой кости, и, лаская моя волосы, влюбленно плъ.
На закат дня я наблюдала оба лагеря, зажигавшіеся сигналы, Улисса на порог его палатки, Ахилла во всеоружіи, который правилъ колесницей вдоль морского прибрежья.

АНТОНІЙ.

Но она совсмъ безумная! Что съ ней?

СИМОНЪ.

Тссъ! тссъ!

ЕЛЕНА.

Они умастили меня мазями и продали черни, чтобъ я забавляла ее.
Разъ вечеромъ, стоя съ систромъ въ рук, я играла танцующимъ греческимъ матросамъ. Дождь лилъ потоками на кабачекъ и чаши теплаго вина дымились. Вошелъ человкъ, хотя дверь была заперта.

СИМОНЪ.

Это былъ я! Я вновь нашелъ тебя!
Передъ тобой, Антоній, та, кого зовутъ Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникосъ! Духи правители міра завидовали ей, и заключили ее въ тло женщины.
Она была Еленой Троянцевъ, память о которой проклялъ поэтъ Стесихоръ. Она была Лукреціей, патриціанкой, и ее оскорбили цари. Она была Далилой, отрзавшей волосы Самсона. Она была той дочерью Израиля, что отдавалась козламъ. Она любила распутство, идолопоклонство, ложь и глупость. Она отдавалась всмъ народамъ. Она пла на всхъ перекресткахъ. Она перецловала вс губы.
Въ Тир Сирійскомъ она была любовницей воровъ. Она пила съ ними по ночамъ, и скрывала убійцъ въ отрепьяхъ своего теплаго ложа.

АНТОНІЙ.

Что мн до этого?

СИМОНЪ

въ неистовств:
Я выкупилъ ее, говорю теб,— и возстановилъ ея великолпіе, такъ что Кай Цезарь Калигула влюбился въ нее, ибо пожелалъ спать съ Луной!

АНТОНІЙ.

И что-же?

СИМОНЪ.

Она и есть Луна! Разв не писалъ папа Климентъ, что она была заключена въ башню? Триста человкъ окружили башню, и во всхъ бойницахъ одновременно появились луны,— хотя на свт всего одна Луна, и одна Эннойя!

АНТОНІЙ.

Да… какъ будто вспоминаю.
Впадаетъ въ задумчивость.

СИМОНЪ.

Невинная какъ Христосъ, который умеръ за мужчинъ, она пожертвовала собою для женщинъ. Ибо безсиліе Іеговы явствуетъ изъ грхопаденія Адама, и нужно отвергнуть древній законъ, враждебный строю вещей.
Я проповдывалъ обновленіе въ колн Ефрема и Иссахара, по теченію потока Бизоръ, позади озера Уле, въ долин Мегиддо, за предлами горъ, въ Бостр и Дамаск! Пусть придутъ ко мн т, кто утопаетъ въ вин, кто утонетъ въ грязи, кто утопаетъ въ крови, и я омою ихъ скверны Духомъ Святымъ, названнымъ у Грековъ Минервой!
Она Минерва! Она Духъ Святой! Я Юпитеръ, Аполлонъ, Христосъ, Параклетъ, великое могущество Бога, воплощенное въ лиц Симона!

АНТОНІЙ.

Ахъ, это ты… такъ это ты? Но я знаю твоя преступленія!
Ты родился въ Гиттон, вблизи Самарія. Досией, твой первый учитель, отослалъ тебя! Ты ненавидишь св. Павла, такъ какъ онъ обратилъ одну изъ твоихъ женъ, и, побжденный св. Петромъ, ты отъ страха и бшенства бросилъ въ воду мшокъ со своими фокусами.

СИМОНЪ.

Хочешь ихъ?
Антоній смотритъ на него, и внутренній голосъ шепчетъ ему: ‘Почему бы и нтъ?’
Симонъ продолжаетъ:
Знающій силы Природы и природу Духовъ долженъ творить чудеса. Это мечта всхъ мудрыхъ,— и желаніе, которое гложетъ тебя, признайся!
Въ цирк у Римлянъ я взлеталъ такъ высоко, что пропадалъ изъ глазъ. Неронъ приказалъ обезглавить меня, но на землю упала голова овцы, вмсто моей. Наконецъ, меня заживо похоронили, но я воскресъ въ третій день. Доказательство,— что я передъ тобой!
Даетъ ему дотронуться до рукъ. Он пахнутъ трупомъ, Антоній отступаетъ.
По моему приказанію движутся бронзовыя зми, смются мраморныя статуи, разговариваютъ собаки. Я покажу теб безсчетное множество золота, я воздвигну царей, ты увидишь, что народы поклонятся мн! Я могу ходить по волнамъ и по тучамъ, проходить сквозь горы, обернуться юношей, старикомъ, тигромъ и муравьемъ, принять твой обликъ, дать теб мой, произвести ударъ грома. Слышишь?
Громъ грохочетъ, молніи сверкаютъ другъ за другомъ.
Это голосъ Всевышняго! ‘ибо Вчный твой Богъ есть огонь’, и вс созданія происходятъ отъ искръ этого очага.
Ты сейчасъ примешь это крещеніе,— второе крещеніе, возвщенное Іисусомъ, и сошедшее однажды на апостоловъ во время грозы, когда было открыто окно!
И двигая рукой съ сосудомъ, онъ колеблетъ пламя,— медленно, какъ бы окропляя имъ Антонія:
Мать милосердія, ты, которая открываешь тайны, чтобы миръ постилъ насъ въ восьмомъ дом…

АНТОНІЙ

восклицаетъ:
Ахъ, если бъ у меня была святая вода!
Пламя тухнетъ и даетъ много дыма.
Эннойя и Симонъ исчезли.
Необычайно холодный, густой и зловонный туманъ наполняетъ все вокругъ.

АНТОНІЙ

простирая руки, какъ слпецъ:
Гд я?.. Я боюсь упасть въ пропасть. И крестъ, очевидно, слишкомъ далекъ отъ меня… О, какая ночь! какая ночь!
Подъ порывомъ втра туманъ отодвигается,— и онъ видитъ двухъ мужчинъ, одтыхъ въ длинныя блыя туники.
Первый высокаго роста, съ привтливымъ лицомъ, вншность его значительна. Его свтлые волосы, расчесанные какъ у Христа, ровно опадаютъ на плечи. Онъ бросаетъ жезлъ, который держалъ въ руки, и спутникъ подхватываетъ его съ поклономъ, по обычаю Востока.
Этотъ послдній малъ, толстъ, курносъ, съ плотной шеей, волосы его курчавы, видъ простодушенъ.
Оба они босы, съ обнаженными головами, и запылены, какъ будто только что вернулись изъ путешествія.

АНТОНІЙ

встрепенувшись:
Что вамъ нужно? Говорите! Прочь отсюда!

ДАМИДЪ

меньшій изъ нихъ.
Тише, тише, добрый отшельникъ! что мн нужно? Не знаю! Вотъ учитель.
Садится, спутникъ его стоитъ. Молчаніе.

АНТОНІЙ

продолжаетъ:
Итакъ, вы пришли?..

ДАMИДЪ.

О, издалека,— очень издалека!

АНТОНІЙ.

А идете?

ДАМИДЪ

указывая на спутника:
Куда онъ захочетъ!

АНТОНІЙ.

Кто же онъ, наконецъ?

ДАМИДЪ.

Взгляни на него!

АНТОНІЙ

въ сторону:
Онъ походитъ на святого! Если бы я ршился…
Мгла разсялась. Воздухъ совершенно прозраченъ. Свтитъ луна.

ДАМИДЪ.

Ты умолкъ, о чемъ же ты думаешь?

АНТОНІЙ.

Я думаю… Нтъ, ни о чемъ.

ДАМИДЪ

направляется къ Аполлонію, и нсколько расъ обходитъ вокругъ него, согнувшись, не подымая головы. Учитель! вотъ галилейскій отшельникъ, который хочетъ узнать о началахъ мудрости.

АПОЛЛОНІЙ.

Пусть приблизится!
Антоній колеблется.

ДАМИДЪ.

Приблизься!

АПОЛЛОНІЙ

звучнымъ голосомъ:
Приблизься! Ты желалъ бы знать кто я, что совершилъ, что думаю? Не правда ли, дитя?

АНТОНІЙ.

…Если это, однако, можетъ способствовать моему спасенію…

АПОЛЛОНІЙ.

Радуйся, сейчасъ я сообщу теб все!

ДАМИДЪ

тихо Антонію:
Возможно ли! Очевидно, онъ съ перваго взгляда замтилъ въ теб необычайную склонность къ философіи! Я тоже воспользуюсь этимъ, что жъ!

АПОЛЛОНІЙ.

Я разскажу теб сначала о длинномъ пути, который прошелъ въ поискахъ истины, и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступокъ, останови меня, ибо тотъ, кто сялъ зло своими поступками, долженъ соблазнять и своими словами.

ДАМИДЪ

Антонію:
Какъ онъ справедливъ! а?

АНТОНІЙ.

Ршительно, я думаю, что онъ искрененъ.

АПОЛЛОНІЙ.

Въ ночь, когда я родился, моей матери приснилось, что она собираетъ цвты на берегу озера. Вспыхнула молнія, и она произвела меня на свтъ подъ крики лебедей, что пли въ ея сновидніи.
До пятнадцати лтъ меня трижды въ день погружали въ Аскадейскій источникъ, воды котораго поражаютъ водянкой клятвопреступниковъ, и мн натирали тло листьями кинзы, чтобы я былъ цломудренъ.
Разъ вечеромъ ко мн пришла царевна изъ Пальмиры, предлагая сокровища, которыя, какъ она знала, находятся въ могилахъ. Гіеродула храма Діаны, съ отчаянія, зарзалась жертвеннымъ ножомъ, а правитель Киликіи, въ заключеніе своихъ общаній, крикнулъ моей семь, что умертвитъ меня, но какъ разъ самъ онъ погибъ три дня спустя, умерщвленный Римлянами.

ДАМНДЪ

Антонію, подталкивая его локтемъ:
А? разв я не говорилъ? что за человкъ!

АПОЛЛОНІЙ.

Я хранилъ четыре года подрядъ полное молчаніе пиагорейцевъ. Самое неожиданное горе не вырывало у меня вздоха, и въ театр, когда я входилъ, отъ меня отстранялись какъ отъ призрака.

ДАМИДЪ.

Сдлалъ ли бы это ты?

АПОЛЛОНІЙ.

Когда кончилось время искуса, я принялся учить жрецовъ, которые исказили преданіе.

АНТОНІЙ.

Какое преданіе?

ДАМИДЪ.

Дай ему продолжать! Молчи!

АПОЛЛОНІЙ.

Я бесдовалъ съ Саманеями Ганга, съ астрологами Халдеи, магами Вавилона, съ галльскими Друидами, съ жрецами негровъ. Я взошелъ на четырнадцать Олимповъ, я измрилъ глубину озеръ Скиіи, я извдалъ огромность Пустыни!

ДАМИДЪ.

И все это правда! Я тоже былъ тамъ!

АПОЛЛОНІЙ.

Вначал я побывалъ у Гирканскаго моря. Я обошелъ его кругомъ, и черезъ страну Бараоматовъ, гд погребенъ Буцефалъ, я спустился къ Нипеніи. У воротъ города ко мн подошелъ человкъ.

ДАМИДЪ.

Это былъ я! Добрый учитель! Я полюбилъ тебя сейчасъ же. Ты былъ ласковй двушки и прекрасне Бога!

АПОЛЛОНІЙ

не слушая его:
Онъ хотлъ идти за мной, чтобы служить переводчикомъ.

ДАМИДЪ.

Но ты отвтилъ, что понимаешь вс языки и теб доступны вс мысли. Тогда я поцловалъ край твоего плаща и послдовалъ за тобой.

АПОЛЛОНІЙ.

За Ктезифономъ мы вступили въ земли Вавилона.

ДАМИДЪ.

И сатрапъ испустилъ крикъ, увидавъ такого блднаго человка.

АНТОНІЙ

въ сторону:
Что значитъ…

АПОЛОНІЙ.

Царь принялъ меня стоя, вблизи серебрянаго трона, въ круглой зал, усянной звздами,— а съ купола, на цпочкахъ, которыхъ нельзя разглядть, свшивались четыре большія золотыя птицы съ распростертыми крыльями.

АНТОНІЙ

мечтательно:
Неужели есть на свт такія вещи?

ДАМИДЪ.

Что за городъ этотъ Вавилонъ! вс тамъ богаты! У домовъ, выкрашенныхъ въ синее, бронзовыя двери, и лстницы спускаются къ рк,
чертитъ по земл палкой.
Вотъ такъ, видишь? А потомъ,— храмы, площади, бани, акведуки! Дворцы отдланы красной мдью! а внутри, если бъ ты зналъ!

АПОЛЛОНІЙ.

Надъ сверной стной возвышается башня, которая поддерживаетъ вторую, третью, четвертую, пятую — и еще цлыхъ три! Восьмая — святилище съ ложемъ. Туда никому нтъ доступа, кром женщины, избранной жрецами для Бога Бэла. Царь Вавилона поселилъ тамъ меня.

ДАМИДЪ.

Меня же почти и не замчали! Такъ, я оставался въ одиночеств и бродилъ по улицамъ. Я разузнавалъ объ обычаяхъ, заходилъ въ мастерскія, разсматривалъ могучія машины, доставляющія воду въ сады. Но мн было скучно безъ Учителя.

АПОЛЛОНІЙ.

Наконецъ, мы покинули Вавилонъ, и при свт луны мы вдругъ увидали эмпузу.

ДАМИДЪ.

Да, да! Она прыгала на своихъ желзныхъ копытахъ, она ржала какъ оселъ, она скакала по скаламъ. Онъ посылалъ ей проклятія, она исчезла.

АНТОНІЙ

въ сторону. Куда же они направляются?

АПОЛЛОНІЙ

Въ Таксилл, столиц пяти тысячъ укрпленій, Фраорть, царь Гангскій, показывалъ намъ гвардію чернокожихъ, ростомъ въ пять локтей, и въ садахъ своего дворца, подъ навсомъ изъ зеленой парчи — огромнаго слона, умащеніемъ котораго развлекались царицы. Это былъ слонъ Пора, сбжавшій посл смерти Александра.

ДАМИДЪ.

И котораго нашли въ одномъ лсу.

АНТОНІЙ.

Они говорятъ такъ много, какъ будто пьяны.

АПОЛЛОНІЙ.

Фраортъ посадилъ насъ съ собой за столъ.

ДАМИДЪ.

Какая забавная страна! Владыки, на пирахъ, развлекаются стрльбой изъ лука подъ ноги танцующимъ дтямъ. Но я не одобряю…

АПОЛЛОНІЙ.

Когда я былъ готовъ къ отъзду, Царь далъ мн зонтикъ, и сказалъ: ‘У меня есть на Инд табунъ блыхъ верблюдовъ. Когда они не будутъ теб нужны, подуй имъ въ уши. Они возвратятся’.
Мы спустились по теченію рки, идя ночью при мерцаніи свтляковъ, что блестли въ бамбукахъ. Рабъ насвистывалъ псенку, чтобы отгонять змй: и наши верблюды нагибались, проходя подъ деревьями, какъ сквозь слишкомъ низкія двери.
Однажды, черный ребенокъ съ золотымъ жезломъ въ рук привелъ насъ въ школу мудрецовъ. Ярхасъ, ихъ глава, говорилъ мн о моихъ предкахъ, обо всхъ моихъ мысляхъ, поступкахъ, существованіяхъ. Онъ былъ нкогда ркою Индомъ, и напомнилъ мн, что я сопровождалъ барки на Нил во времена царя Сезостриса.

ДАМИДЪ.

Мн же ничего не говорятъ, такъ что я не знаю, кмъ я былъ.

АНТОНІЙ.

Они смутны, какъ тни.

АПОЛЛОНІЙ.

На берегу моря мы встртили Киноцефаловъ, упившихся молокомъ, которые возвращались изъ похода на островъ Тапробанэ. Теплыя волны приносили намъ блдный жемчугъ. Амбра хрустла у насъ подъ ногами. Скелеты китовъ блли въ расщелинахъ утесовъ. Суша, подъ конецъ, сузилась до размра сандаліи,— и брызнувъ къ солнцу водой Океана, мы повернули направо, чтобы возвратиться назадъ.
Мы возвращались Областью Ароматовъ, страной Гангаридовъ, мимо мыса Комаріа, землей Сахалитовъ, Адрамитовъ и Гомеритовъ, — затмъ черезъ Кассанійскія горы, Красное море и островъ Топазъ мы проникли въ Эіопію, перескли царство Пигмеевъ.

АНТОНІЙ

въ сторону:
Какъ велика земля!

ДАМИДЪ.

И когда мы возвратились домой, вс т, кого мы знали прежде, уже умерли.
Антоній склоняетъ голову. Молчаніе.

АПОЛЛОНІЙ

продолжаетъ:
Тогда среди людей начали говорить обо мн. Чума опустошала Эфесъ, я приказалъ побить камнями стараго нищаго.

ДАМИДЪ.

И чума прекратилась!

АНТОНІЙ.

Какъ? Онъ изгоняетъ болзни?

АПОЛЛОНІЙ.

Въ Книд я излчилъ влюбившагося въ Венеру.

ДАМИДЪ.

Да, безумца, который общалъ даже жениться на ней.— Любятъ женщину еще простительно, но статую, какая глупость! Учитель положилъ ему руку на сердце: и любовь тотчасъ угасла.

АНТОНІЙ.

Какъ! онъ освобождаетъ отъ бсовъ?

АПОЛЛОНІЙ.

Въ Тарент несли на костеръ молодую мертвую двушку.

ДАМИДЪ.

Учитель дотронулся до ея губъ и она поднялась, призывая мать.

АНТОНІЙ.

Какъ! онъ воскрешаетъ мертвыхъ?

АПОЛЛОНІЙ.

Я предсказалъ Веспасіану власть.

АНТОНІЙ.

Какъ! Онъ угадываетъ будущее?

ДАМИДЪ.

Въ Корин былъ.

АПОЛЛОНІЙ.

Сидя съ нимъ за столомъ, на водахъ въ Байи.

АНТОНІЙ.

Извините меня, иностранцы, уже поздно!

ДАМИДЪ.

Юноша, котораго звали Меннппомъ.

АНТОНІЙ.

Нтъ, нтъ! уходите!

АПОЛЛОНІЙ.

Вбжала собака, неся въ пасти отрубленную руку.

ДАМИДЪ.

Разъ вечеромъ, въ предмсть, онъ встртилъ женщину.

АНТОНІЙ.

Вы не слышите меня? Удалитесь!

АПОЛЛОНІЙ.

Собака безцльно бродила вокругъ возлежавшихъ.

АНТОНІЙ.

Довольно!

АПОЛЛОНІЙ.

Ее хотли прогнать.

ДАМИДЪ.

Мениппъ же отправился къ женщин, они полюбили другъ друга.

АПОЛЛОНІЙ.

И постукивая хвостомъ по мозаик, собака положила эту руку на колни Флавія.

ДАМИДЪ.

Но утромъ, на урокахъ въ школ, Мениппъ былъ блденъ.

АНТОНІЙ

отскакивая:
Опять! Ахъ, пусть продолжаютъ, вдь нтъ…

ДАМИДЪ.

Учитель сказалъ ему: ‘О прекрасный юноша, ты ласкаешь змю, имя ласкаетъ тебя. Когда свадьба?’ Мы вс пошли на свадьбу.

АНТОНІЙ.

Право, какъ глупо, что я слушаю это!

ДАМИДЪ.

Начиная со входа двигались служители, отворялись двери, однако, не было слышно ни шума шаговъ, ни скрипа дверей. Учитель слъ возл Мениппа. Тотчасъ же новобрачною овладлъ гнвъ на философовъ. Но золотая посуда, виночерпіи, повара, хлбодары, все исчезло, крыша слетла, стны рухнули, и Аполлоній стоялъ одинъ, недвижимо, а у его ногъ лежала женщина, вся въ слезахъ. Это былъ вампиръ, удовлетворявшій красивыхъ юношей, чтобы пожирать ихъ тла,— ибо ничего нтъ пріятне для этого рода выходцевъ, чмъ кровь влюбленныхъ.

АПОЛЛОНІЙ.

Если ты хочешь знать искусство…

АНТОНІЙ.

Я не хочу ничего знать!

АПОЛЛОНІЙ.

Въ вечеръ нашего прибытія къ воротамъ Рима.

АНТОНІЙ.

О! да! говорите мн о город папъ!

АПОЛЛОНІЙ.

Пьяный человкъ подошелъ къ намъ, напвая пріятнымъ голосомъ. Это была эпиталама Нерона, и онъ имлъ право умертвить всякаго, кто слушалъ небрежно. Онъ носилъ на спин, въ ящичк, струну съ киары Императора. Я пожалъ плечами. Онъ бросилъ намъ въ лицо грязью. Тогда я разстегнулъ свой поясъ, и передалъ его ему въ руки.

ДАМИДЪ.

Извини меня, это была ошибка!

АПОЛЛОНІЙ.

Ночью Императоръ веллъ позвать меня во дворецъ. Онъ игралъ въ кости со Споромъ, обловотившись лвой рукой на агатовый столъ. Онъ обернулся, хмуря свои свтлыя брови: ‘Почему ты не боишься меня?’ спросилъ онъ. ‘Потому что Богъ, создавшій тебя свирпымъ, далъ мн безтрепетность’, отвтилъ я.

АНТОНІЙ

въ сторону:
Что-то необъяснимое ужасаетъ меня.
Молчаніе.

ДАМИДЪ

продолжаетъ пронзительнымъ голосомъ.
Кром того, вся Азія могла-бы подтвердить теб…

АНТОНІЙ

порывисто:
Я боленъ! оставьте меня!

ДАМИДЪ.

Слушай же! Онъ видлъ, изъ Эфеса, какъ убивали Домиціана, который былъ въ Рим.

АНТОНІЙ

пытаясь смяться:
Разв это возможно?

ДАМИДЪ.

Да, въ театр, среди бла дня — четырнадцатаго октябрьскихъ календъ, онъ вдругъ воскликнулъ: ‘Убиваютъ Цезаря!’ и прибавлялъ отъ времени до времени: ‘Онъ падаетъ на землю, о, какъ онъ борется. Онъ поднимается, пробуетъ убжать, двери заперты, ахъ, кончено! онъ мертвъ’. И въ этотъ день, дйствительно, Титъ Флавій Домиціанъ былъ умерщвленъ, какъ ты знаешь.

АНТОНІЙ.

Безъ помощи Дьявола… разумется…

АПОЛЛОНІЙ.

Онъ хотлъ погубить меня, этотъ Домиціанъ! Дамидъ бжалъ по моему приказу, и я остался одинъ въ темниц.

ДАМИДЪ.

Это была страшная смлость, надо сознаться!

АПОЛЛОНІЙ.

Въ пятомъ часу солдаты привели меня въ судилище. Рчь моя была написана, и я держалъ ее подъ плащомъ.

ДАМИДЪ.

Мы, остальные, были на прибрежь Пуццоли. Мы думали, что ты уже мертвъ, мы плакали. Какъ вдругъ, въ шестомъ часу, ты внезапно появился и сказалъ: ‘Это я’.

АНТОНІЙ

въ сторону:
Какъ Онъ!

ДАМИДЪ

очень громко: Совершенно такъ же!

АНТОНІЙ.

О, нтъ, вы лжете, конечно вы лжете!

АПОЛЛОНІЙ.

Онъ сошелъ съ Неба. Я же восхожу туда,— благодаря своей добродтели, возведшей меня до высоты Начала!

ДАМИДЪ.

Тіана, его родной городъ, воздвигъ въ честь его храмъ со жрецами!

АПОЛЛОНІЙ

приближается къ Антонію и кричитъ ему.
Ибо я знаю всхъ боговъ, вс обряды, вс молитвы, вс оракулы! Я проникъ въ пещеру Трофонія, сына Аполлона! Я заквашивалъ для Сиракузянокъ пироги, которые они носятъ въ горы! я выдержалъ восемьдесятъ испытаній Митры! я прижималъ къ своей груди змю Сабазія! я получилъ поясъ Кабировъ! я купалъ Кибелу въ волнахъ кампанскихъ заливовъ, и я провелъ три луны въ пещерахъ Саморакіи!

ДАМИДЪ

глупо смясь:
А, да, да! при таинствахъ Доброй Богини!

АПОЛЛОНІЙ.

И теперь мы возобновляемъ паломничество! Мы идемъ къ Сверу, въ страну лебедей и снговъ. На блой равнин слпые гиппоподы топчутъ копытами заморскія растенія.

ДАМИДЪ.

Идемъ! уже заря. Птухъ прокричалъ, лошадь проржала, корабль готовъ.

АНТОНІЙ.

Птухъ не кричалъ! Я слышу сверчка въ пескахъ, и луна по-прежнему стоитъ на неб.

АПОЛЛОНІЙ.

Мы идемъ къ Югу, дальше горъ и великихъ волнъ, искать въ ароматахъ смысла любви. Ты вдохнешь запахъ мирродіона, который губитъ слабыхъ. Ты искупаешь свое тло въ озер розоваго масла на остров Юнонія. Ты увидишь ящерицу, спящую на буквицахъ, что пробуждается каждый вкъ, какъ выпадаетъ въ часъ ея зрлости карбункулъ съ ея лба. Звзды мерцаютъ какъ рсницы, каскады поютъ какъ лиры, опьяненіе исходить отъ распустившихся цвтовъ, твой духъ какъ и твоя вншность расцвтутъ среди втерковъ.

ДАМИДЪ.

Учитель! время! Сейчасъ подымется втеръ, ласточки просыпаются, улетлъ листочекъ мирты!

АПОЛЛОНІЙ.

Да, идемъ!

АНТОНІЙ.

Нтъ, я остаюсь!

АПОЛЛОНІЙ.

Хочешь, я сообщу теб, гд найти растеніе Балисъ, что воскрешаетъ мертвыхъ?

ДАМИДЪ.

Проси у него лучше андродамасъ, привлекающій серебро, желзо и мдь!

АНТОНІЙ.

О, какъ я страдаю! какъ я страдаю!

ДАМИДЪ.

Ты будешь понимать языкъ всхъ тварей, рычанія, воркованія!

АПОЛЛОНІЙ.

Я посажу тебя на единорога, на драконовъ, на гиппоцентавровъ и дельфиновъ.

АНТОНІЙ

плачетъ
О! о! о!

АПОЛЛОНІЙ.

Ты узнаешь демоновъ, что живутъ въ пещерахъ, тхъ, что говорятъ въ лсахъ, вздымаютъ волны, гонятъ облака.

ДАМИДЪ.

Стяни свой поясъ! завяжи сандаліи!

АПОЛЛОНІЙ.

Я объясню теб смыслъ изображеній боговъ,— почему Аполлонъ стоитъ, Юпитеръ сидитъ, почему Венера черна въ Корин, четыреугольна въ Атнахъ, коническая въ Пафос.

АНТОНІЙ,

соединяя руки:
Уйдите! Уйдите!

АПОЛЛОНІЙ.

Я буду срывать предъ тобой доспхи съ Боговъ, мы взломаемъ святилища, я дамъ теб изнасиловать Пиію!

АНТОНІЙ.

На помощь, Господи!
Бросается къ кресту.

АПОЛЛОНІЙ.

Чего ты хочешь? о чемъ мечтаешь? Торопись же подумать…

АНТОНІЙ.

Іисусъ, Іисусъ, на помощь!

АПОЛЛОНІЙ.

Хочешь, чтобы я заставилъ явиться Іисуса?

АНТОНІЙ.

Что? Какъ?

АПОЛЛОНІЙ.

Это будетъ онъ! никто ижой! Онъ сброситъ свой внецъ, и мы поговоримъ лицомъ къ лицу.

ДАМИДЪ

тихо:
Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
Антоній бормочетъ молитвы у подножья креста. Дамидъ вертится вокругъ него съ заискивающими жестами.
Ну, добрый отшельникъ, дорогой святой Антоній! человкъ чистый, знаменитый, которому нтъ достаточныхъ похвалъ! Не пугайся, это просто пріемъ говорить преувеличивая, заимствованный съ Востока. Это нисколько не мшаетъ…

АПОЛЛОНІЙ.

Оставь его, Дамидъ!
Онъ вритъ, какъ невжда, въ дйствительность вншняго міра. Ужасъ передъ Богами мшаетъ ему понять ихъ, и онъ унижаетъ своего Бога до уровня ревниваго царя.
Ты, сынъ мой, не покидай меня!
Пятясь приближается къ краю утеса, переступаетъ его и останавливается въ воздух.
Надъ всмъ видимымъ, дале земли, за предлами неба, пребываетъ міръ Идей, полный слова! Однимъ движеніемъ мы перейдемъ въ другую область, и ты познаешь въ ея безконечности Вчное, Абсолютное, Сущее! — идемъ! дай мн руку! Въ путь!
Оба, бокъ-о-бокъ, плавно подымаются кверху.
Антоній, обнимая крестъ, смотритъ на нихъ.
Они исчезаютъ.

V.

АНТОНІЙ,

медленно шагая:
Этотъ стоитъ цлаго ада!
Навуходоносоръ поразилъ меня меньше. Царица Савская восхитила не такъ глубоко.
То, какъ онъ говоритъ о Богахъ, внушаетъ желаніе узнать ихъ.
Помню, я видлъ ихъ сотни одновременно на остров Элефантин при Діоклетіан. Императоръ уступилъ Номадамъ обширный край, подъ условіемъ охраны границъ, и договоръ былъ заключенъ во имя ‘Силъ невидимыхъ’. Ибо каждое племя знало только своихъ Боговъ.
Варвары привезли своихъ. Они заняли песчаные холмы, что окаймляютъ рку. Было видно, какъ они держатъ на рукахъ своихъ идоловъ, точно большихъ параличныхъ дтей, или они плавали между пороговъ на пальмовыхъ стволахъ, показывая издали амулеты на ше, татуировку груди,— и въ этомъ не больше преступнаго, чмъ въ религіи Грековъ, жителей Азіи и Римлянъ!
Когда я жилъ въ храм Геліополя, я часто наблюдалъ изображенія на стнахъ: ястребовъ съ жезлами, крокодиловъ, что играли на лирахъ, лица мужчинъ съ туловищами змй, женщинъ съ коровьими головами, что простирались передъ итифаллическими богами, и ихъ сверхъестественные образы уводили меня въ иные міры. Мн интересно было бы знать, что видятъ эти спокойные глаза.
Чтобы матерія обладала такой властью, она должна содержать духъ. Души Боговъ связаны съ ихъ изображеніями…
Т изъ нихъ, кто прекрасенъ, могутъ соблазнять. Но остальные…. противные и ужасные, какъ врить въ нихъ?..
И мимо него вровень съ землей движутся листья, камни, раковины, втви деревьевъ, неясныя изображенія животныхъ, разные уродцы, раздутые водянкой, это Божества. Онъ разражается смхомъ.
Сзади тоже раздается смхъ, и появляется Иларіонъ — въ одежд отшельника, гораздо большаго роста, чмъ былъ только-что, гигантъ.

АНТОНІЙ

не удивленъ, что вновь видитъ его.
Какимъ глупцомъ нужно быть, чтобы поклоняться этому!

ИЛАРІОНЪ.

О, да, необычайнымъ глупцомъ!
И вотъ передъ ними проходятъ идолы всхъ народовъ и всхъ вковъ, изъ дерева, металла, гранита, перьевъ, сшитыхъ шкуръ.
Самые древніе, предшествовавшіе Потопу, теряются подъ морскими водорослями, что висятъ какъ гривы. У нкоторыхъ, несоразмрно высокихъ, лопаются суставы, и шагая они переламываютъ себ поясницы.
Изъ другихъ сыплется песокъ черезъ дыры въ брюхахъ.
Антоній и Иларіонъ въ восторг. Они хватаются за бока отъ хохота.
Потомъ проходятъ идолы, похожіе на барановъ. Они покачиваются на кривыхъ ногахъ, пріоткрываютъ вки и мычатъ какъ нмые: ‘Ба! ба! ба!’
Чмъ ближе они къ человческому типу, тмъ сильне раздраженіе Антонія. Онъ бьетъ ихъ кулаками, ногой, кидается на нихъ.
Они становятся ужасны — съ высокими гребнями, шарообразными глазами, руки ихъ переходятъ въ когти, пасти какъ у акулъ.
И передъ этими Богами умерщвляютъ на каменныхъ алтаряхъ людей, другихъ толкутъ въ чанахъ, давятъ колесницами, пригвождаютъ къ деревьямъ. Среди Божествъ одно изъ раскаленнаго желза и съ бычьими рогами, оно пожираетъ дтей.

АНТОНІЙ.

О, ужасъ!

ИЛАРІОНЪ.

Но Боги всегда требуютъ мукъ. Даже твой пожелалъ…

АНТОНІЙ,

рыдая:
О, не доканчивай, умолкни!
Ограда скалъ превращается въ долину. На ней щиплетъ мелкую травку стадо быковъ.
Пастухъ, караулящій ихъ, смотритъ на облако,— и гортаннымъ голосомъ выкрикиваетъ къ небу слова повелнія.

ИЛАРІОНЪ.

Такъ какъ ему нуженъ дождь, онъ старается пніемъ принудить царя небесъ раскрыть живоносную тучу.

АНТОНІЙ,

смясь:
Что на глупйшая гордость!

ИЛАРІОНЪ.

А зачмъ ты произносишь заклинанія?
Долина становится молочнымъ моремъ, недвижнымъ и безбрежнымъ.
Посредин плаваетъ продолговатая колыбель, составленная изъ колецъ зми, вс головы которой, склоняясь одновременно, бросаютъ тнь на бога, заснувшаго на ея тл. Онъ молодъ, безбородъ, прекрасне двушки и покрытъ прозрачными пеленами. Жемчуги его тіары блистаютъ ласково, какъ луны, цпочка изъ звздъ длаетъ нсколько оборотовъ на его груди, и полдоживъ одну руку подъ голову, вытянувъ другую, онъ отдыхаетъ въ задумчивости и опьяненіи.
Женщина на корточкахъ у его ногъ ожидаетъ его пробужденія.

ИЛАРІОНЪ.

Это первородная двойственность Брахмановъ,— ибо Абсолютъ не выражается ни въ какой форм.
Изъ пупа Бога выросъ стебель лотоса, и въ его внчик появляется другой Богъ съ тремя лицами.

АНТОНІЙ.

Что за диковина!

ИЛАРІОНЪ.

Отецъ, Сынъ и Духъ Святой такъ же соединены въ одномъ существ!
Три головы разъединяются и показываются три великихъ Бога.
Первый, розовый, кусаетъ большой палецъ своей ноги.
Второй, синій, движетъ четырьмя руками.
На третьемъ, зеленомъ, ожерелье изъ человчьихъ череповъ.
Передъ ними сейчасъ же появляются три Богини,— одна покрыта сткой, другая протягиваетъ чашу, третья размахиваетъ лукомъ.
И число этихъ Боговъ и Богинь удесятеряется, умножается. На ихъ плечахъ выростаютъ руки, которыя держать знамена, топоры, щиты, мечи, зонтики и барабаны. Изъ ихъ головъ бьютъ фонтаны, изъ ноздрей свшиваются травы.
Верхомъ на птицахъ, укачиваемые въ паланкинахъ, возсдая на золотыхъ креслахъ, стоя въ нишахъ изъ слоновой кости, они мечтаютъ, путешествуютъ, предводительствуютъ, пьютъ вино, вдыхаютъ запахи цвтовъ. Танцовщицы пляшутъ, гиганты преслдуютъ чудищъ, у входовъ въ гроты размышляютъ пустынники. Нельзя отличить зрачковъ отъ звздъ, облаковъ отъ знаменъ, павлины пьютъ изъ ручьевъ золотого песку, вышивки на шатрахъ смшиваются съ пятнами леопардовъ, разноцвтные лучи перекрещиваются въ голубокъ воздух съ летящими стрлами и кадящими курильницами.
И все это развертывается какъ высокій фризъ, опираясь основаніемъ на скалы и восходя вверхъ къ небесамъ.

АНТОНІЙ

въ восхищеніи:
Какое множество! чего они хотятъ?

ИЛАРІОНЪ.

Тотъ, что третъ себ брюхо слоновымъ хоботовъ,— Богъ солнца, вдохновитель мудрости.
Вотъ этотъ, на шести головахъ котораго башни и въ четырнадцати рукахъ дротики, царь войны, огонь-пожиратель.
Старикъ верхомъ на крокодил детъ въ прибрежью омывать души умершихъ. Ихъ будетъ мучить эта черная женщина съ гнилыми зубами, владычица ада.
Колесница съ рыжими кобылами, которою правитъ безногій кучеръ, носитъ по воздуху властелина солнца. Богъ луны сопровождаетъ его въ повозк, запряженной тройкой. газелей.
Колнопреклоненная на спин попугая, Богиня Красоты предлагаетъ богу Любви, своему сыну, свой круглый сосецъ. Вотъ она дальше прыгаетъ въ радости по лугамъ. Смотри! смотри! съ ослпительной митрой на голов, она мчится по полямъ, по волнамъ, восходитъ кверху,— она везд!
Среди этихъ Боговъ возсдаютъ Геніи втровъ, планетъ, мсяцевъ, дней, тысячи всякихъ другихъ! и ихъ облики многообразны, ихъ измненія быстры. Вотъ одинъ изъ рыбы превращается въ черепаху, теперь у него голова кабана, туловище карлика.

АНТОНІЙ.

Для чего это?

ИЛАРІОНЪ

Чтобъ возстановить равновсіе, чтобы побдилъ зло. Но жизнь истощается, формы изнашиваются, и он должны совершенствоваться въ превращеніяхъ.
Вдругъ появляется

НАГОЙ ЧЕЛОВКЪ,

сидящій въ песк скрестивъ ноги.
Широкое сіяніе мерцаетъ сзади него въ воздух. Мелкіе завитки черныхъ волосъ съ синеватымъ отливомъ симметрично опоясываютъ выступъ на темени. Очень длинныя руки вытянуты по бокамъ. Ихъ кисти, съ ладонями вверхъ, покоятся на бедрахъ. На ступняхъ ногъ изображеніе двухъ солнцъ, и онъ совершенно недвижимъ передъ Антоніемъ и Иларіономъ, вокрутъ вс Боги выстроились по утесамъ, какъ по ступенямъ цирка.
Губы его пріоткрываются, и слышенъ низкій голосъ:
Я учитель великой милостыни, облегчитель созданій, и врующимъ какъ и невждамъ я излагаю законъ.
Чтобы освободить міръ, я пожелалъ родиться среди людей. Боги рыдали, когда я ушелъ.
Я искалъ вначал женщину, какую слдуетъ: изъ воинской касты, добродтельную, необычайно прекрасную, съ глубокимъ пупкомъ, съ крпкимъ какъ алмазъ тломъ, и во время полнолунія безъ посредства самца я вошелъ въ ея чрево.
Я вышелъ оттуда черезъ правый бокъ. Звзды остановились.

ИЛАРІОНЪ,

бормочетъ сквозь зубы:
‘Увидвши же звзду, они возрадовались радостью весьма великою!’
Антоній смотритъ внимательно на

БУДДУ,

который продолжаетъ:
Изъ глубины Гималаевъ одинъ благочестивый старецъ пришелъ посмотрть на меня.

ИЛАРІОНЪ.

‘Человкъ, именемъ Симеонъ. Ему было предсказано Духомъ Святымъ, что онъ не увидитъ смерти, докол не увидитъ Христа Господня!’

БУДДА.

Меня учили въ школахъ. Тамъ я зналъ больше, чмъ учителя.

ИЛАРІОНЪ.

…’Сидящаго посреди учителей, и вс слушавшіе Его дивились разуму и отвтамъ Его’.
Антоній длаетъ Иларіону знакъ замолчать.

БУДДА.

Безпрерывно размышлялъ я въ садахъ. Тни деревъ передвигались, но тнь того, что укрывало меня, была неподвижна.
Никто не могъ сравняться со мной въ знаніи писаній, исчисленіи атомовъ, управленій слонами, въ работахъ изъ воску, астрономіи, поэзіи, кулачномъ бо, во всхъ упражненіяхъ и во всхъ искусствахъ!
Слдуя обычаю, я взялъ себ супругу,— и я проводилъ дни въ своемъ царскомъ дворц, одтый въ жемчугъ, въ потокахъ ароматовъ, овваемый опахалами тридцати трехъ тысячъ женщинъ, созерцая мои народы съ высоты террасъ, украшенныхъ звенящими колокольчиками.
Но видъ ничтожествъ міра отвратилъ меня отъ наслажденій. Я бжалъ.
Я нищенствовалъ на дорогахъ, покрытый лохмотьями, которые подбиралъ въ гробницахъ, и такъ какъ былъ одинъ очень мудрый отшельникъ, я пожелалъ сдлаться его рабомъ, я стерегъ его дверь, я мылъ ему ноги.
Уничтожились вс ощущенія, вс радости, вс томленья.
Затмъ, сосредоточивъ мысль на боле глубокомъ размышленіи, я позналъ существо вещей, призрачность видимаго.
Я быстро исчерпалъ науку Брахмановъ. Ихъ грызутъ желанія несмотря на суровость ихъ вида, они испачкиваются нечистотами, спятъ на шипахъ, надясь придти къ блаженству путемъ смерти!

ИЛАРІОНЪ.

‘Фарисеи, лицемры, что уподобляетесь окрашеннымъ гробамъ, порожденія ехиднъ!а

БУДДА.

Я также совершилъ много изумительнаго, я съдалъ въ день всего по зернышку риса, а зерна риса въ т времена не были крупне теперешнихъ,— мои волосы выпали, тло стало чернымъ, глаза, ушедшія въ орбиты, казались звздами на дн колодца.
Шесть лтъ я пребывалъ неподвижнымъ, отдаваясь мухамъ, львамъ и змямъ, и я встрчалъ великія жары, великіе дожди, снгъ, молнію, градъ и бурю, не закрываясь даже рукой.
Прозжавшіе путники, считая меня мертвымъ, бросали въ меня издали комьями земли!
Мн не хватало искушенія Дьявола.
Я призналъ его.
Явились его сыновья — мерзкіе, въ струпьяхъ, отъ нихъ воняло какъ изъ кладовыхъ для мяса, они выли, свистли, мычали, бряцали доспхами и костями мертвецовъ. Одни изрыгаютъ пламя изъ ноздрей, другіе наводятъ тьму своими крыльями, на третьихъ четки изъ отрубленныхъ пальцевъ, четвертые пьютъ ядъ зми съ ладоней своихъ рукъ, у нихъ свиныя, единорожьи и жабьи морды, всевозможные облики, внушающіе отвращеніе и ужасъ.

АНТОНІЙ

въ сторону:
Я испыталъ все это нкогда!

БУДДА.

Затмъ онъ послалъ мн своихъ дочерей — прекрасныхъ, нарумяненныхъ, въ золотыхъ поясахъ, съ блыми какъ жасминъ зубами, съ округлыми какъ хоботъ слона бедрами. Нкоторыя звая вытягиваютъ руки, чтобъ показать ямочки на локтяхъ, другія подмигиваютъ глазами, третьи принимаются хохотать, четвертыя пріоткрываютъ одежды. Здсь есть стыдливыя двушки, полныя гордости матроны, царицы съ длинной свитой рабовъ и поклажи.

АНТОНІЙ

въ сторону:
А! и онъ тоже?

БУДДА.

Побдивъ демона, я провелъ двнадцать лтъ, питаясь исключительно благоуханіями, и такъ какъ я пріобрлъ пить добродтелей, пять способностей, десять силъ, восемнадцать субстанцій и проникъ въ четыре сферы невидимаго міра, Разумъ почилъ на мн! Я сталъ Буддой.
Вс Божества склоняются, т, у кого нсколько головъ, наклоняютъ вс сразу.
Онъ поднимаетъ свою длинную руку и продолжаетъ:
Чтобы освободить созданія, я принесъ сотни тысячъ жертвъ! Я роздалъ бднымъ шелковыя одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазовъ. Я отдалъ своя руки безрукимъ, ноги хромымъ, глаза слпымъ, я отрубилъ свою голову для обезглавленныхъ. Будучи царемъ, я раздавалъ области, будучи брахманомъ, я не отвергъ никого. Когда я былъ пустынникомъ, я обратился съ ласковыми словами къ разбойнику, зарзавшему меня. Когда я былъ тигромъ, я уморилъ себя голодомъ.
И въ этомъ послднемъ существованіи, проповдавъ законъ, я свободенъ отъ длъ. Великій періодъ законченъ! Люди, животныя, Боги, бамбуки, океаны, горы, песчинки съ береговъ Ганга и миріады миріадъ звздъ, все умретъ, и до новыхъ рожденій пламя будетъ плясать на развалинахъ погибшихъ міровъ!
Тогда безуміе овладваетъ Богами. Они шатаются, падаютъ въ конвульсіяхъ, и извергаютъ своя жизни. Ихъ короны разламываются, знамена улетаютъ. Они срываютъ свои символы, полъ, бросаютъ черезъ плечи чаши, изъ которыхъ пили безсмертіе, удушаютъ себя своими змями, падаютъ, изнемогая въ дыму,— и когда все исчезло

ИЛАРІОНЪ

говоритъ тихо:
Ты-только что видлъ вру многихъ сотенъ милліоновъ людей!
Антоній лежитъ на полу, закрывъ лицо руками. Стоя передъ нимъ, спиной къ кресту, смотритъ на него Иларіонъ. Проходить довольно долгое время.
Затмъ появляется странное существо съ человческой годовой и рыбьимъ туловищемъ. Оно подвигается стоймя, ударяя хвостомъ по песку,— и этотъ патріархъ съ короткими ручками вызываетъ у Антонія смхъ.

ОАННЪ

жалобнымъ голосомъ:
Почитай меня! Я современникъ сотворенія міра.
Я обиталъ въ царств безформеннаго, гд дремали двуполыя твари подъ грузомъ непрозрачной атмосферы, въ глубин темныхъ волнъ,— когда пальцы, плавники и крылья не были раздлены, и когда глаза безъ головъ плавали какъ моллюски, среди быковъ съ человчьими лицами и змй съ собачьими лапами.
Надъ этимъ сборищемъ существъ согнутая какъ обручъ Оморока простирала свое тло женщины. Но Бэлъ разскъ ее на дв части, изъ одной создалъ землю, изъ другой небо, и два родственныхъ міра взаимно созерцаютъ другъ друга.
Я, первое сознаніе Хаоса, возсталъ изъ бездны, чтобы уплотнить матерію, чтобы установить формы, и я научилъ людей рыболовству, сву, письму и исторіи Боговъ.
Съ тхъ поръ я живу въ прудахъ, оставшихся отъ Потопа. Но пустыня разрастается вокругъ, втеръ заноситъ ихъ пескомъ, солнце пожираетъ ихъ,— и я умираю на своемъ лож изъ ила, созерцая звзды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.
Прыгаетъ и исчезаетъ въ Нил.

ИЛАРІОНЪ.

Это древнее Божество Халдеевъ!

АНТОНІЙ

иронически:
Такъ каковы же были Вавилонскія?

ИЛАРІОНЪ.

Ты можешь ихъ увидть!
И они оказываются на площадк четыреугольной башни, высящейся надъ шестью другими, которыя по мр подъема суживаются и образуютъ фантастическую пирамиду. Внизу виднется черная масса,— очевидно городъ,— расположенный въ равнин. Холодно, небо темно-синее, мерцаетъ множество звздъ.
Посреди площадки стоитъ колонна благо камня. Жрецы въ льняныхъ одеждахъ ступаютъ вокругъ вереницею, описывая своимъ движеніемъ какъ бы живой кругъ, и поднявъ головы они созерцаютъ звзды.

ИЛАРІОНЪ

указываетъ Святому Антонію многія изъ нихъ:
Главныхъ свтилъ тридцать. Пятнадцать смотрятъ на землю сверху, пятнадцать снизу. Черезъ опредленные промежутки одно изъ нихъ устремляется изъ верхнихъ областей внизъ, а другое покидаетъ нижнія, чтобы достичь высшихъ.
Изъ семи планетъ дв благосклонны, дв враждебны, три безразличны, все на свт зависитъ отъ этихъ вчныхъ огней. По ихъ мсту и движеніямъ можно предсказать будущее,— и ты попираешь священнйшее мсто на земл. Пиагоръ и Зороастръ встртились здсь. Вотъ ужъ двнадцать тысячъ лтъ эти люди наблюдаютъ небо, чтобы лучше знать Боговъ.

АНТОНІЙ.

Звзды не Боги.

ИЛАРІОНЪ.

Боги, говорятъ они, ибо все вокругъ насъ преходитъ, а небо, какъ вчность, остается недвижнымъ!

АНТОНІЙ.

Надъ нимъ есть, однако, властелинъ!

ИЛАРІОНЪ

указывая на колонну:
Вотъ онъ, Бэлъ, первый свтъ, Солнце, Самецъ! — другая, кого онъ оплодотворяетъ, подъ нимъ!
Передъ Антоніемъ садъ, освщенный свтильниками.
Онъ въ кипарисовой алле, вокругъ него толпа. Направо и налво небольшія дорожки ведутъ къ хижинамъ въ гранатовой рощ,которая огорожена камышевымъ плетнемъ.
На большинств мужчинъ остроконечныя шапочки и пестрыя какъ перья павлиновъ, одежды. Здсь люди свера въ медвжьихъ шкурахъ, номады въ плащахъ бурой шерсти, блдные Гангариды съ длинными серьгами, матросы и каменотесы ходятъ рядомъ съ царевичами въ алмазныхъ тіарахъ, у которыхъ въ рукахъ длинныя трости съ чеканными набалдашниками. У всхъ трепещутъ ноздри, вс объединены однимъ желаніемъ.
По временамъ они разступаются, давая мсто длинной закрытой повозк, запряженной быками, или проходитъ оселъ, покачивая на спин женщину, закутанную въ покрывала, и также исчезаетъ у хижинъ.
Антонію страшно, онъ вернулся бы назадъ. Но необъяснимое любопытство влечетъ его.
У подножья кипарисовъ вытянулись въ рядъ женщины, сидящія на корточкахъ на оленьихъ шкурахъ, съ веревочными тесьмами вмсто діадемъ. Нкоторыя, роскошно одтыя, громкимъ голосомъ зовутъ прохожихъ. Боле робкія прячутъ лицо въ ладоняхъ рукъ, а сзади ихъ ободряютъ пожилыя женщины, очевидно матери. Другія, у которыхъ головы закутаны въ черныя шали, а тла обнажены, кажутся издали живыми статуями. Когда мужчины бросаютъ имъ на колни золота, он встаютъ.
А подъ деревьями слышны поцлуи,— иногда длинный пронзительный крикъ.

ИЛАРІОНЪ.

Это двушки Вавилона служатъ Богин.

АНТОНІЙ.

Какой богин?

ИЛАРІОНЪ.

Вотъ этой!
И онъ показываетъ ему въ глубин аллеи, на порог освщеннаго грота, кусокъ камня, изображающій половой органъ женщины.

АНТОНІЙ.

Срамъ! какая мерзость — приписывать полъ Божеству!

ИЛАРІОНЪ.

Ты, однако, представляешь его какъ бы живымъ существомъ!
Вокругъ Антонія снова мракъ.
Онъ видитъ въ воздух сіяющій кругъ, почившій на горизонтальныхъ крыльяхъ.
Это подобіе кольца опоясываетъ, какъ черезчуръ просторный поясъ, станъ маленькаго человка въ митр, съ короной въ рук, нижняя часть тла котораго теряется въ большихъ перьяхъ, расположенныхъ веромъ. Это

ОРMУ3ДЪ,

богъ Персовъ.
Онъ порхаетъ, крича:
Мн страшно! Я предчувствую его пасть.
Я побдилъ тебя, Ариманъ! Но ты начинаешь снова!
Сначала, возставая на меня, ты погубилъ старшее изъ созданій — Каноморца, человка Быка. Затмъ ты соблазнилъ первую чету людей, Мешіа и Мешіанэ: и ты распространилъ мракъ въ сердцахъ, ты двинулъ къ небу свои полчища.
У меня тоже были войска, племена звздъ, и со своего трона я созерцалъ внизу отряды свтилъ.
Митра, мой сынъ, жилъ въ неприступномъ мст. Тамъ онъ принималъ души, отпускалъ ихъ, и подымался каждое утро расточать свои богатства.
Великолпіе неба отражалось землей. На горахъ сверкалъ огонь,— образъ другого огня, которымъ я создалъ вс твари. Чтобъ охранять его отъ оскверненія, мертвыхъ не сжигали. Клювы птицъ уносили ихъ къ небу.
Я установилъ пастбища, пашни, дерево для жертвъ, форму чашъ, слова, необходимыя противъ безсонницы,— и мои жрецы безпрерывно молились, чтобы культъ былъ вченъ какъ Богъ. Очищались водой, возлагали хлбы на алтарь, громкимъ голосомъ исповдывали грхи.
Хаома отдавался въ вид питья людямъ, чтобы сообщать имъ свою силу.
Въ то время какъ геніи неба сражались съ демонами, дти Ирана преслдовали змй. Царь, которому служилъ на колняхъ цлый дворъ, воплощалъ меня, носилъ мой головной уборъ. Его сады были великолпны какъ земля небесная, а на гробниц онъ былъ изображенъ поражающимъ чудище,— эмблема Добра, уничтожающаго Зло.
Ибо въ конц концовъ я долженъ былъ, по милости безграничнаго времени, окончательно побдить Аримана.
Но разстояніе между нами все меньше, ночь надвигается! Ко мн, Амеша-Спенты, Изеды, Феруэры! На помощь, Митра! обнажи свой мечъ! Каосіакъ, который долженъ придти для всеобщаго освобожденія, защити меня! Какъ?.. Никого?
О, я умираю! Ариманъ, власть за тобой!
Иларіонъ, позади Антонія, удерживаетъ крикъ радости,— и Ормуздъ погружается во мракъ. Тогда появляется

ВЕЛИКАЯ ДІАНА ЭФЕССКАЯ

черная съ эмалевыми глазами, локти ея прижаты къ бокамъ, руки раздвинуты, ладони обращены кверху.
Львы ползаютъ у нея по плечамъ, на груди вперемежку фрукты, цвты, звзды, ниже открываются три ряда сосцовъ, и отъ чрева до ногъ она закутана въ тсную пелену, откуда высовываются въ полъ-туловища быки, олени, грифы и пчелы.— Ее освщаетъ блый отсвтъ серебрянаго диска въ форм луны, который помщенъ позади головы.
Гд мой храмъ? Гд мои амазонки?
Что со мной… я, нетлнная, и вотъ меня одолваетъ слабость!
Ея цвты вянутъ. Перезрлые плоды падаютъ. Львы,

АНТОНІЙ

въ ужас:
Не закалывайте агнца!
Брызжетъ алая струя.
Жрецъ окропляетъ ею толпу, и вс,— въ томъ числ Антоній и Иларіонъ,— размстившись вокругъ дерева, которое пылаетъ, въ молчаніи смотрятъ на послднія судороги жертвы.
Изъ среды жрецовъ выходитъ Женщина, чрезвычайно похожая на изображеніе въ маленькомъ ящик.
Она останавливается, увидавъ Юношу во фригійской шапочик.
На немъ узкіе штаны, прорзанные кое-гд правильными ромбами, которые закрыты цвтными бантами. Онъ прислонился локтемъ къ одной изъ втвей дерева, съ флейтой въ рук, въ томной поз.

КИБЕЛА,

обнимая его обими руками:
Чтобы вновь встртить тебя, я обошла вс земли,— и голодъ опустошалъ поля. Ты обманулъ меня! Пусть, я люблю тебя! Согрй мн тло! соединимся!

АТИСЪ.

Весна не вернется, о вчносущая Мать! Несмотря на мою любовь, мн невозможно познать твою сущность. Я хотлъ бы одться въ цвтное платье, какъ у тебя. Я завидую твоимъ грудямъ, полнымъ молока, длин твоихъ волосъ, обширному чреву, откуда исходятъ существа. Почему я не ты! почему я не женщина! — нтъ, никогда! уйди! Мой полъ ужасаетъ меня!
Острымъ камнемъ онъ оскопляетъ себя, потомъ въ безуміи бросается бжать, подымая кверху отрзанный членъ. Жрецы слдуютъ примру бога, врные — жрецовъ. Мужчины и женщины мняются одеждами, обнимаются, и этотъ вихрь окровавленныхъ тлъ удаляется, а несмолкающіе голоса становятся пронзительне и рзче, какъ на похоронахъ.
На верху большого катафалка, обитаго пурпуромъ, помщено эбеновое ложе, вокругъ котораго факелы и корзины филигранной серебряной работы, гд зеленетъ латукъ, мальвы и укропъ. По ступенямъ, сверху до низу, сидятъ женщины, вс въ черномъ, съ разстегнутыми поясами, босыя, и меланхолически держатъ большіе букеты цвтовъ.
На земл, въ углахъ помоста, тихо курятся алебастровыя урны, полныя мирры.
На лож виденъ трупъ мужчины. Кровь течетъ по его бедру. Рука его повисла,— и собака съ воемъ облизываетъ ему ноги.
Рядъ слишкомъ сближенныхъ факеловъ мшаетъ разглядть его лицо, и Антонія охватываетъ тоска. Онъ боится узнать кого-то.
Рыданія женщинъ смолкаютъ, и посл промежутка молчанія,

ВС

взываютъ разомъ:
Дивный! дивный! Онъ прекрасенъ! Довольно спавшій, подыми голову! Возстань!
Вдохни запахъ нашихъ букетовъ! это нарциссы и анемоны, собранные въ твоихъ садахъ, чтобъ угодить теб. Очнись, намъ страшно за тебя!
Скажи, что теб нужно? Хочешь ли пить вино? Хочешь ли лечь на наши ложа? Хочешь ли сть медовые хлбы, похожіе формой на маленькихъ птичекъ?
Прильнемъ къ его бедрамъ, будемъ цловать его грудь! Такъ! Такъ! слышишь ли ты какъ наши пальцы въ массивныхъ перстняхъ бгаютъ по твоему тлу, какъ наши губы ищутъ твоего рта, наши волосы обметаютъ твои ноги, уснувшій Богъ, глухой къ нашимъ мольбамъ!
Он испускаютъ крики, раздираютъ себ лица ногтями, затмъ смолкаютъ,— и все время слышно завываніе собаки.
Увы, увы! Черная кровь течетъ по его блоснжному тлу! Вотъ, колни его корчатся, бока проваливаются. Цвты его лица омочяли пурпуръ. Онъ мертвъ! Плачьте! Сокрушайтесь!
Он подходятъ, одна за другой, и слагаютъ между факелами свои длинныя косы, похожія издали на черныхъ или свтлыхъ змй, — и катафалкъ плавно опускается до уровня пещеры, темнаго склепа, который зіяетъ позади. Тогда

ЖЕНЩИНА

склоняется надъ трупомъ.
Ея волосы, которые она не обрзала, покрываютъ ее съ головы до пятъ. Она проливаетъ столько слезъ, что горе ея кажется не такимъ, какъ у другихъ, оно выше человческаго, безконечно.
Антоній вспоминаетъ Богоматерь.
Она говоритъ:
Ты выходилъ съ Востока, и ты бралъ меня на руки, всю вздрагивавшую отъ росы, о богъ Солнца! Голуби вились въ лазури твоего плаща, отъ нашихъ поцлуевъ рождались втерки въ листв, и я отдавалась твоей любви, наслаждаясь своей слабостью.
Увы! Увы! Зачмъ отправлялся ты рыскать по горамъ?
Въ осеннее равноденствіе вепрь ранилъ тебя!
Ты мертвъ, и источники плачутъ, деревья никнутъ. Зимній втеръ свистятъ въ голыхъ кустарникахъ. Мои глаза сейчасъ закроются, такъ какъ тьма охватила тебя. Теперь ты обитаешь въ другой части міра, рядомъ съ моей боле сильной соперницей.
О, Персефона, все, что прекрасно, нисходитъ къ теб и не возвращается больше!
Пока она говоритъ, ея подруги поднимаютъ мертвеца, чтобы снести его въ склепъ. Онъ остается у нихъ на рукахъ. Это изображеніе изъ воску.
Антоній испытываетъ облегченіе.
Все исчезаетъ,— и снова появилась хижина, скалы, крестъ.
Но на другой сторон Нила онъ видитъ Женщину — стоящую среди пустыни.
Она держитъ въ правой рук конецъ длиннаго чернаго покрывала, которое закрываетъ ей лицо, а на лвой у вся маленькій ребенокъ, сосущій грудь. Рядомъ на песк сидитъ на корточкахъ большая обезьяна.
Женщина подымаетъ голову къ небу,— и несмотря на разстояніе, слышенъ ея голосъ.

ИЗИДА.

О, Нейтъ, начало вещей! Аммонъ, владыка вчности, Фта, деміургъ, Тотъ, его умъ, боги Аменти, отдльныя тріады Номовъ, ястреба въ лазури, сфинксы на порогахъ храмовъ, ибисы, что стоятъ между бычьихъ роговъ, планеты, созвздія, прибрежья, шопоты втра, отблески свта, скажите мн, гд Озирисъ!
Я искала его во всхъ каналахъ и во всхъ озерахъ,— и еще дальше, до финикійскаго Библоса. Анубисъ съ прямыми ушами прыгалъ вокругъ меня, лая и обшаривая своей мордой тамариндовыя заросли. Благодарю, милый Киноцефалъ, благодарю!
Дружески похлопываетъ нсколько разъ обезьяну по голов. Отвратительный рыжеволосый Тифонъ убилъ его, разорвалъ на части! Мы подобрали вс члены. Но не хватаетъ того, который оплодотворялъ меня!
Испускаетъ протяжные вопли.

АНТОНІЙ

охваченъ бшенствомъ. Бросаетъ въ нее камнями, и выкрикиваетъ ругательства.
Безстыдница! прочь, прочь!

ИЛАРІОНЪ.

Уважай ее! Это религія твоихъ предковъ! ты носилъ ея амулеты еще въ колыбели.

ИЗИДА.

Прежде, когда возвращалось лто, наводненіе прогоняло въ пустыню нечистыхъ животныхъ. Отворялись плотины, сновали барки, задыхавшаяся земля въ опьяненіи пила рку. Богъ съ бычачьими рогами, ты возлегалъ на мою грудь — я было слышно мычаніе вчной коровы!
Посвы, жатвы, молотьба и сборъ винограда слдовали чередой, по временамъ года. По ночамъ, всегда яснымъ, свтили крупныя звзды. Дни были напоены неизмннымъ великолпіемъ. На обихъ сторонахъ горизонта, какъ царственная пара, стояли Солнце и Луна.
Оба мы царили въ мір боле возвышенномъ, монархи-близнецы, супруги отъ ндръ вчности, онъ держа скипетръ съ головою конкуфы, и скиптръ съ цвткомъ лотоса, оба выпрямившись, соединивъ руки,— и крушенія имперій не мняли нашего положенія.
Египетъ лежалъ подъ нами, монументальный и задумчивый, длинный какъ переходы храма, съ обелисками направо, пирамидами налво, лабиринтомъ въ средин,— и повсюду аллеи чудовищъ, лса колоннъ, тяжелый пилоны по бокамъ дверей, у которыхъ наверху земной шаръ между двухъ крыльевъ.
Животныя его зодіака паслись на его пастбищахъ, наполняли своими образами и цвтами его таинственныя письмена. Раздленный на двнадцать областей, какъ въ году двнадцать мсяцевъ,— а у каждаго мсяца, у каждаго дня свой богъ,— онъ воспроизводилъ неизмнный порядокъ неба, и человкъ, умирая, не терялъ своей вншности, но насыщенный благоуханьями, ставшій неразрушимымъ, засыпалъ на три тысячи лтъ въ Египт молчанія.
Этотъ Египетъ, боле обширный чмъ верхній, лежалъ подъ землей.
Туда сходили по лстницамъ, ведущимъ въ залы, гд были изображены радости добрыхъ, мученія злыхъ, все, что иметъ мсто въ невидимомъ третьемъ мір. Расположенные вдоль стнъ, мертвые въ раскрашенныхъ гробахъ ждали своей очереди, и душа, изъятая отъ скитаній, продолжала дремать до наступленія новой жизни.
Озирисъ, однако, посщалъ иногда меня. Его тнь сдлала меня матерью Гарпократа. Всматривается въ ребенка.
Это онъ! Это его глаза, это его волосы, завитые какъ рога барана! Ты возобновишь его дла. Мы вновь зацвтемъ какъ лотосы. Я по-прежнему великая Изида! никто еще не поднялъ моего покрывала! Мой плодъ — солнце!
Солнце весны, облака затемняютъ твой ликъ! Дыханіе Тифона пожираетъ пирамиды. Я видла сейчасъ, какъ убгалъ сфинксъ. Онъ несся какъ шакалъ.
Я ищу своихъ жрецовъ,— жрецовъ въ льняныхъ плащахъ, съ большими арфами, которые носили таинственную ладью, украшенную серебряными патэрами. Нтъ больше празднествъ на озерахъ! нтъ огней въ моей дельт! нтъ чашъ съ молокомъ въ Филахъ! Аписъ съ давнихъ поръ ужо не появлялся.
Египетъ! Египетъ! у твоихъ великихъ недвижныхъ Боговъ поблли плечи отъ птичьяго помета, втеръ, гуляющій по пустын, вздымаетъ прахъ твоихъ мертвецовъ! — Анубисъ, хранитель тней, не покидай меня!
Киноцефалъ падаетъ замертво.
Она встряхиваетъ своего ребенка.
… Что съ тобой?.. твои руки холодны, голова не держится!
Гарпократъ уже мертвъ.
Тогда она испускаетъ такой пронзительный крикъ скорби и боли, что Антоній вторитъ ой, простирая руки, чтобы поддержать ее.
Она исчезаетъ. Онъ опускаетъ голову, вн себя отъ стыда.
Вс, что онъ только-что видлъ, перепутывается у него въ ум. Это какъ бы оцпенніе отъ зды, разбитость отъ пьянства. Онъ хотлъ бы ненавидть, и въ то же время смутная жалость размягчаетъ его сердце. Онъ разражается слезами.

ИЛАРІОНЪ.

Что же печалитъ тебя?

АНТОНІЙ

долго думаетъ, сосредоточившись на себ:
Я размышляю о всхъ душахъ, погубленныхъ этими ложными Богами!

ИЛАРІОНЪ.

Не находишь ли ты, что въ нихъ… по временамъ есть какъ бы сходство съ истиннымъ?

АНТОНІЙ

Это хитрость Дьявола, чтобы лучше соблазнять врныхъ. Онъ искушаетъ сильныхъ дйствуя на духъ, остальныхъ плотью.

ИЛАРІОНЪ.

Но сладострастіе въ своихъ безумствахъ безкорыстно, какъ и раскаяніе. Неистовая плотская любовь ускоряетъ разрушеніе тла,— и его слабостью свидтельствуетъ о размрахъ невозможнаго.

АНТОНІЙ.

Что мн за дло до этого! Сердце мои полно омерзнія предъ этими скотскими Богами, которые всегда заняты убійствами и кровосмшеніемъ!

ИЛАРІОНЪ.

Вспомни въ Писаніи обо всемъ, что тебя оскорбляетъ, такъ какъ ты не умешь понять этого. Также и эти Боги подъ своей преступной вншностью могутъ заключать истину.
Ты видлъ еще не всхъ. Отвернись!

АНТОНІЙ.

Нтъ, нтъ! это погибель!

ИЛАРIОНЪ.

Ты только-что хотлъ узнать ихъ. Разв твоя вра по колеблется отъ лжи? Чего ты боишься?
Скалы передъ Антоніемъ превратились въ гору.
Линія облаковъ длитъ ее на полувысот, а надъ ней видна другая гора, громадная, вся въ зелени, неравномрно изрытая долинами, и на верху ея, въ рощ лавровъ, бронзовый чертогъ въ золотыхъ черепицахъ и съ капителями слоновой кости.
Посреди перистиля, на трон, колоссальный Юпитеръ съ обнаженнымъ торсомъ держитъ побду въ одной рук, въ другой молнію, и въ ногахъ у него подымаетъ голову орелъ.
Юнона, рядомъ съ нимъ, поводитъ огромными глазами, надъ которыми діадема, изъ-подъ нея, какъ паръ, вьется разввающееся покрывало.
Сзади Минерва, выпрямившись на пьедестал, опирается на копье. Кожа горгоны прикрываетъ ей грудъ, и льняной пеплосъ правильными складками ниспадаетъ до ногтей пальцевъ. Ясные глаза, сверкающіе подъ забраломъ, внимательно вглядываются вдаль.
Справа отъ дворца старикъ Нептунъ сидитъ верхомъ на дельфин, который движетъ плавниками въ безпредльной лазури — неизвстно, небо это или море, ибо вдали океанъ переходитъ въ голубой эиръ, об стихіи сливаются
Съ другой стороны свирпый Плутонъ въ плащ цвта ночи, съ алмазной тіарой въ эбеновымъ скиптромъ, занимаетъ островокъ, опоясанный извивами Стикса,— а эта рка тни стремится во мракъ, куда ведетъ огромная черная дыра у подножья утеса, безформенныя провалъ.
Марсъ, закованный въ мдь, бшено размахиваетъ своими огромными щитомъ и мечомъ.
Ниже Геркулесъ смотритъ на него, опираясь на палицу.
Аполлонъ съ сіяющимъ лицомъ управляетъ, вытянувъ правую руку, четырьмя блыми конями, которые скачутъ, а Церера въ повозк, запряженной-быками,приближается къ нему съ серпомъ въ рук.
Вакхъ появляется сзади нея, на очень вязкой колесниц, которую медленно везутъ рыси. Полный, безбородый, съ кистями винограда на лбу, онъ держитъ чашу, откуда льется вино. Рядомъ съ нимъ Силэнъ покачивается на осл. Панъ съ острыми ушами играетъ на свирли, Мималломенды бьютъ въ барабаны, Мэнады бросаютъ цвты, Вакханки кружатся, закидывая назадъ головы съ распущенными волосами.
Діана, въ подобранной туник, выходитъ со своими нимфами изъ лсу.
Въ глубин пещеры Вулканъ куетъ желзо среди Кабировъ, здсь и тамъ старыя Рки, опершись на зеленые камни, изливаютъ свои урны, стоя въ прогалинахъ поютъ Музы.
Оры одинаковаго роста держатся за руки, а Меркурій стоить наклонно на радуг со своимъ жезломъ, крылышками и въ круглой шапочк.
Наверху же лстницы Боговъ, среди нжныхъ какъ пухъ облаковъ, завитки которыхъ, вращаясь, роняютъ розы, Венера-Анадіомена смотрится въ зеркало, зрачки ея томно скользятъ подъ тяжеловатыми вками.
У вся пышные свтлые волосы, сбгающіе по плечамъ, небольшія груди, тонкій станъ, бока, расширенные какъ выгибъ лиры, округлыя бедра, ямочки у колнъ и нжныя ножки, около рта порхаетъ бабочка. Очарованіе ея тла окружаетъ ее сіяющимъ жемчужнымъ кольцомъ, и весь остальной Олимпъ тонетъ въ алой зар, которая незамтно достигаетъ высотъ голубого неба.

АНТОНІЙ.

О, грудь моя расширяется. Неизвстная прежде радость нисходитъ въ глубину души! Какъ это прекрасно! Какъ прекрасно!

ИЛАРІОНЪ.

Они склонялись съ высоты облаковъ, чтобы направлять мечи, ихъ встрчали у дорогъ, ихъ имли у себя дома,— и эта близость обожествляла жизнь.
Ея цль была свобода и красота. Широкія одежды способствовали благородству движеній. Голосъ оратора, воспитанный моремъ, звучными волнами ударялъ по мраморнымъ портикамъ. Эфебъ, натертый масломъ, боролся голый подъ палящимъ солнцемъ. Самое священное дйствіе было — показать безукоризненныя формы.
И эти люди почитали женъ, старцевъ, нищихъ. Позади храма Геркулеса стоялъ алтарь Милосердія.
Жертвы приносили съ цвтами вокругъ пальцевъ. Само воспоминаніе было ограждено отъ тлнія смерти. Отъ мертвыхъ оставляли только немного пепла. Душа, слившись съ безграничнымъ эиромъ, восходила къ Богамъ!
Наклоняясь къ уху Антонія:
И они вчно живы! Императоръ Константинъ поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу въ мистеріяхъ Саморакіи, крещеніе у Изиды, искупленіе у Митры, мученичество Бога въ празднествахъ Вакха. Прозерпина Два!.. Аристей Іисусъ!

АНТОНІЙ

не поднимаетъ глазъ, затмъ вдругъ повторяетъ Іерусалимскій символъ — какъ онъ ему вспоминается — протяжно вздыхая на каждой фраз:
‘Врую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимаго и невидимаго. И во единаго Господа Іисуса Христа Сына Божія, Единороднаго, отъ Отца рожденнаго прежде всхъ вковъ, Бога истиннаго, чрезъ Котораго все произошло, воплотившагося и вочеловчившагося, распятаго и погребеннаго, воскресшаго въ третій день, восшедшаго на небеса, сдящаго одесную Отца и грядущаго во слав судить живыхъ и мертвыхъ, Котораго царству не будетъ конца. И во единаго Святаго Духа Утшителя, глаголавшаго чрезъ Пророковъ. И во единую святую вселенскую церковь. И въ воскресеніе плоти. И въ жизнь вчную’.
Тогда крестъ вырастаетъ и, пронизывая облака, бросаетъ тнь на небо Боговъ.
Они блднютъ. Олимлъ заколебался. Антоній различаетъ у его подножья огромныя тла въ цпяхъ, наполовину ушедшія въ расщелины, или держащія камни на плечахъ. Это Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.
слышится

ГОЛОСЪ

неясный и грозный,— какъ рокотъ волнъ, какъ шумъ лсовъ въ бурю, какъ вой втра въ пропастяхъ:
Мы знали это, мы остальные! Боги должны погибнуть. Уранъ былъ изуродованъ Сатурномъ, Сатурнъ Юпитеромъ. Онъ также будетъ уничтоженъ. Каждому свой часъ, таковъ рокъ!
И, мало-по-малу, они погружаются въ гору, исчезаютъ.
Между тмъ черепицы съ золотого дворца слетаютъ.

ЮПИТЕРЪ

сошелъ со своего трона. Молнія у его ногъ дымится какъ гаснущая головня, — а орелъ, вытягивая шею, подбираетъ клювомъ падающія перья. Итакъ, я уже не владыка міра,— всеблагой, великій, богъ фратрій и народовъ Греціи, праддъ всхъ царей, Агамемнонъ неба!
Орелъ апоеозовъ, какое дуновеніе Эреба принесло тебя во мн? или улетая съ поля Марса, ты несешь мн душу послдняго изъ императоровъ?
Я не желаю больше человческихъ! Пусть охраняетъ ихъ Земля, и пусть прозябаютъ они въ ея жалкой низменности. У нихъ теперь сердца рабовъ, они не помнятъ обидъ, предковъ, клятвы, и везд царитъ тупость толпы, ничтожество человка, безобразіе расъ!
Дыханіе вздымаетъ ему грудь и она чуть не разрывается, онъ сжимаетъ кулаки. Геба въ слезахъ подаетъ ему чашу. Онъ беретъ ее.
Нтъ! нтъ! Пока останется гд-нибудь голова, способная съ мысли, ненавидящая неустройство и понимающая Законъ, духъ Юпитера не угаснетъ!
Но чаша пуста.
Онъ медленно наклоняетъ ее къ ногтю своего пальца.
Ни капли! Когда изсякла амброзія, Безсмертные удаляются!
Чаша выскальзываетъ изъ его рукъ, и онъ прислоняется къ колонн, чувствуя, что умираетъ.

ЮНОНА.

Не надо было столько любить! Орелъ, быкъ, лебедь, золотой дождь, облако и огонь,— ты принималъ вс образы, осквернялъ свой свтъ во всхъ стихіяхъ, пряталъ свои волосы во всхъ ложахъ! На этотъ разъ разводъ неминуемъ,— и наша власть, наша жизнь рушится!
Удаляется по воздуху.

МИНЕРВA

уже безъ копья, и вороны, притаившіеся въ украшеніяхъ фриза, кружатъ надъ ней, клюютъ ея шлемъ.
Дайте мн посмотрть, вернулись ли мои корабли, что разскаютъ ослпительное море, въ три мои гавани, почему поля пустынны, и что длаютъ теперь двы Аинъ.
Въ мсяц Гекатомбеон весь мой народъ шелъ ко мн подъ предводительствомъ магистратовъ и жрецовъ. Затмъ подходили въ блыхъ платьяхъ и золотыхъ хитонахъ длинныя вереницы двушекъ съ чашами, корзинами, зонтами, затмъ триста жертвенныхъ быковъ, старцы, помахивающіе зелеными втвями, воины, бряцая доспхами, эфебы съ пніемъ гимновъ, флейтисты, играющіе на лирахъ, рапсоды, танцовщицы,— наконецъ, на мачт триремы, движущейся на колесахъ,— мое большое покрывало, вышитое двушками, которыхъ въ теченіе года кормили особеннымъ образомъ, и показавши его на всхъ улицахъ, на всхъ площадяхъ и передъ всми храмами, при несмолкаемомъ пніи сопутствующихъ, его ввозили шагъ за шагомъ на холмъ Акрополя, оно касалось Пропилеевъ и възжало въ Паренонъ.
Но безпокойство овладваетъ мной, искусною! Какъ, какъ, ни одной мысли! Вотъ, я трепещу сильне женщины.
Видитъ развалины позади себя, испускаетъ крикъ, и сраженная въ лобъ, падаетъ на землю навзничь.

ГЕРКУЛЕСЪ

отбросилъ свою львиную шкуру, и, упираясь ногами, выгнувъ спину, кусая губы, длаетъ сверхчеловческія усилія, чтобы поддержать рушащійся Олимпъ.
Я побдилъ Керкоповъ, Амазонокъ и Кентавровъ. Я убилъ много царей. Я сломалъ рогъ Ахелея, большой рки. Я разскалъ горы, я соединялъ океаны. Земли несвободныя я освобождалъ, земли безлюдныя я заселялъ. Я прошелъ Галлію. Я перескъ пустыню, гд мучитъ жажда. Я защищалъ Боговъ, и я избавился отъ Омфалы. Но Олимпъ слишкомъ тяжелъ. Руки мои слабютъ. Я умираю!
Обломки раздавливаютъ его.

ПЛУТОHЪ.

Кто твоя вина, Амфитріонидъ! Зачмъ сошелъ ты въ мое царство?
Коршунъ, терзающій утробу Титія, поднялъ голову, губы Тантала увлажнились, колесо Иксіона остановилось.
Между тмъ Керы вытягивали когти, стараясь удержать души, Фуріи свивали въ отчаяніи змй у себя въ волосахъ, а Церберъ, котораго ты привязалъ цпью, хриплъ, и изъ трехъ его пастей текла слюна.
Ты оставилъ дверь полуоткрытой. Пришли другіе. Человческій день проникъ въ Тартаръ!
Тонетъ во мрак.

НЕПТУНЪ.

Мой трезубецъ не вздымаетъ больше бурь. Чудовища, вселявшія ужасъ, сгнили на дн водъ.
Амфитрита, блыя ноги которой скользили по пн, зеленыя Нереиды, которыя виднлись на горизонт, Сирены въ чешуяхъ, что останавливали корабли, чтобы разсказывать сказки, и старые Тритоны, дувшіе въ раковины, все погибло! Радость моря исчезла!
Я не переживу этого! Пусть великій Океанъ возыіетъ меня!
Падаетъ замертво въ лазурь.

ДІАНА

въ черной одежд, окруженная своими собаками, которыя превратились въ волковъ. Приволье большихъ лсовъ съ запахомъ краснаго звря и испареніями болотъ опьянило меня. Женщины, которымъ я помогала въ беременности, производятъ на свтъ мертвыхъ младенцевъ. Луна трепещетъ подъ чарами колдуній. Я жажду насилія и необъятности. Я хочу отвдать ядовъ, утопать въ испареніяхъ, въ грезахъ!
И проходящее облако увлекаетъ ее.

МАРСЪ

съ обнаженной головой, окровавленный:
Вначал я бился одинъ, вызывая бранью цлое войско, безучастный къ цли, изъ-за наслажденія счи.
Потомъ у меня появились товарищи. Они ходили подъ звуки флейтъ, въ порядк, ровнымъ шагомъ, дыша изъ-за своихъ щитовъ, съ высокими султанами, съ копьями на перевсъ. Бросались въ битву съ мощнымъ орлинымъ крикомъ. Война была радостна какъ праздникъ. Триста человкъ сопротивлялись цлой Азіи.
Но они вновь появились, Варвары! ихъ миріады, милліоны. И такъ какъ сила за числомъ, машинами и хитростью, то лучше покончить съ доблестью!
Убиваетъ себя.

ВУЛКАНЪ,

отирая губкой вспотвшее тло:
Міръ холодетъ. Нужно грть источники, вулканы и рки, что катятъ металлы подъ землей! — куйте крпче! наотмашь! изо всхъ силъ!
Кабиры наносятъ себ раны молотами, ослпляютъ себя искрами, и, бредя ощупью, углубляются во тьму.

ЦЕРЕРА

стоитъ на своей колесниц, которую уносятъ колеса съ крыльями въ ступицахъ:
Остановись! Остановись!
Правы были, удаляя иностранцевъ, безбожниковъ, эпикурейцевъ и христіанъ! Тайна корзины раскрыта, алтарь оскверненъ, все погибло!
Она спускается по крутому скату,— въ отчаяніи, съ криками, вырывая волосы.
О, ложь! Даира не возвращена мн! Мдь зоветъ меня къ мертвымъ. Это другой Тартаръ! Изъ него нтъ возврата. О, ужасъ!
Бездна поглощаетъ ее.

ВАКХЪ

хохочетъ въ неистовств:
Не все ли равно! жена Архонта — моя супруга! Самъ законъ пьянетъ. Я несу новую пснь и умноженныя формы! Огонь, пожравшій мою мать, течетъ въ моихъ жилахъ. Гори сильне, пусть я погибну!
Самецъ и самка, благосклонный ко всмъ, я отдаюсь вамъ, Вакханки! я отдаюсь вамъ, Вакханты! и лоза обовьется вокругъ ствола деревъ! Войте, пляшите, сплетайтесь! Дайте волю титру и рабу! впивайтесь зубами, кусайте тло!
И Панъ, Силэнъ, Сатиры, Вакіанки, Мималлонэиды и Мэнады со своими змями, факелами, черными масками кидаютъ другъ въ друга цвты, открываютъ фаллъ, цлуютъ его,— потрясаютъ тимпанами, бьютъ тирсами, бросаютъ другъ въ друга раковннами, давятъ виноградъ, удавливаютъ козла и раздираютъ Вакха,

АПОЛЛОНЪ

погоняетъ своихъ скакуновъ, поблвшія гривы которыхъ развваются по втру:
Я оставилъ за собой каменистый Делосъ, такой чистый, что все теперь кажется тамъ мертвымъ, и я стараюсь достичь Дельфъ, пока ихъ вдохновительные пары еще не изсякли. Мулы щиплютъ ихъ лавръ. Пифія сошла съ ума и не приходитъ въ себя.
Сосредоточившись глубже, я создамъ возвышеннйшія поэмы, вчные памятники, и вся матерія будетъ пронизана трепетомъ моей киары!
Проводитъ по ея струнамъ. Он рвутся, хлещутъ ему по лицу. Онъ отбрасываетъ ее, и въ бшенств замахивается на свою четверню:
Нтъ, довольно формъ! Дальше, дальше! Съ вершин! Къ чистой иде!
Но лошади, отпрядывая, встаютъ на дыбы, разбиваютъ колесницу, и подъ обломками дышла, опутанный сбруей, онъ падаетъ въ пропасть головой внизъ.
Небо темнетъ.

ВЕНЕРА

дрожитъ, посинвъ отъ холода.
Я съ моимъ поясомъ была для Эллады всей жизнью. Ея поля блистали розами моихъ щекъ, ея прибрежья были изрзаны по форм моихъ губъ, и ея горы, бле моихъ голубокъ, трепетали подъ рукою ваятелей. Моя душа сквозила въ распорядк празднествъ, форм причесокъ, въ бесдахъ философовъ, устройств республикъ. Но я слишкомъ любила мужчинъ! И Амуръ обезчестилъ меня! Падаетъ навзничь, въ слезахъ. Міръ отвратителенъ. Нечмъ дышать! О Меркурій, изобртатель лиры и проводникъ душъ, возьми меня!
Прикладываетъ палецъ къ губамъ, и, описавъ огромную параболу, падаетъ въ пропасть.
Больше не видно ничего. Полный мракъ. Между тмъ изъ глазъ Иларіона вырываются какъ бы огненныя стрлы.

АНТОНІЙ

замчаетъ, наконецъ, его высокій ростъ.
Много разъ уже, пока ты говорилъ, мн казалось, что ты ростешь,— и это не было обманомъ. Почему? Объясни мн… Ты пугаешь меня!
Слышны шаги:
Кто это?

ИЛАРІОНЪ

протягиваетъ руку:
Взгляни!
И вотъ, при блдномъ свт луны, Антоній видитъ безконечный караванъ, тянущійся по гребню скалъ — и вс путники, одинъ за другимъ, падаютъ съ утеса въ бездну.
Здсь, во-первыхъ, три великихъ Божества Саморакіи, Аксіерось, Аксіокеросъ, Аксіокерза, связанные въ пучекъ, закутанные въ пурпуръ, съ поднятыми руками.
Съ меланхолическимъ видомъ приближается Эскулапъ, даже не глядя на Самоса и Телесфора, которые въ тоск обращаются къ нему. Созиполъ елейскій, подъ видомъ пиоэна, катитъ къ бездн свои кольца. Дэспэнея, обезумвъ, сама бросается туда. Бритомартисъ, воя отъ страху, цпляется за петли своей цпи. Кентавры подскакиваютъ полнымъ галопомъ и толпой прыгаютъ въ черную яму.
За ними прихрамывая бредетъ толпа жалобныхъ нимфъ. Полевыя покрыты пылью, лсныя стонутъ и изъ нихъ идетъ кровь, он изранены топорами дровосковъ. Геллюды, Стриги, Эмпузы, вс богини ада, со своими крюками, факелами, змями, образуютъ пирамиду,— а на вершин, на коршуновой кож, Эйриномъ, синеватый какъ мухи на падали, пожираетъ свои руки.
Затмъ одновременно исчезаютъ въ вихр: Ортія кровожадная, Гимнія изъ Орхомена, Лафрія Патрасцевъ, Афія изъ Эгины, Бендида ракійская, Стимфалія на птичьихъ лапахъ. У Тріопа, вмсто трехъ зрачковъ, три орбиты. Эрихтоній, съ безкостыми ногами, ползетъ какъ калка на рукахъ.

ИЛАРІОНЪ.

Не правда ли, какое счастье смотрть на ихъ позоръ и агонію? Стань со мной на этотъ камень, и ты будешь какъ Ксерксъ, пропускающій мимо себя свое войско.
Тамъ внизу, очень далеко, въ туманахъ,— видишь, гигантъ со свтлой бородой роняетъ мечъ, красный отъ крови? это Скисъ Залмоксисъ между двухъ планетъ: Артимпазы — Венеры, и Орсилохіи — Луны.
Дале возникаютъ изъ блдныхъ облаковъ Боги, которымъ поклонялись Киммерійцы за уле!
Ихъ большія палаты были теплы, и при блеск обнаженныхъ мечей, висвшихъ на сводахъ, они пили меды изъ роговъ слоновой кости. Они ли печенки китовъ на мдныхъ блюдахъ, выкованныхъ демонами, или слушали плнныхъ колдуновъ, заставляя ихъ пробгать руками по каменнымъ арфамъ.
Они устали! имъ холодно! Снгъ отягчаетъ ихъ медвжьи шкуры, и сквозь разорванныя сандаліи видны ноги.
Они оплакиваютъ степи, гд на травянистыхъ курганахъ они переводили духъ во время битвъ, длинные корабли, носы которыхъ разсвали ледяныя горы и коньки, на которыхъ они двигались по полярному кругу, поддерживая вытянутыми руками весь небосводъ, вращавшійся вмст съ ними.
Шквалъ изморози охватываетъ ихъ. Антоній склоняетъ взоръ въ другую сторону. И онъ видитъ странныя фигуры, выдляющіяся чернымъ на красномъ фон, въ набородникахъ и нарукавникахъ, он перекидываются мячами, прыгаютъ другъ черезъ друга, длаютъ гримасы, изступленно пляшутъ.

ИЛАРІОНЪ.

Это Боги Этруріи, безчисленные Эзары.
Вотъ Тагетъ, изобртатель авгурій. Онъ пробуетъ одной рукой умножить дленія неба, а другой упирается въ землю. Пусть возвращается въ нее!
Нортія разсматриваетъ стну, куда вбивала гвозди, чтобы отмчать года. Поверхность усяна ими, и послдній періодъ заканчивается.
Какъ путники, захваченные грозой, Касторъ и Поллуксъ дрожа прячутся подъ одинъ плащъ.

АНТОНІЙ

закрываетъ глаза.
Довольно! довольно!
Но въ воздух проносятся, сильно шумя крыльями, вс Побды Капитолія,— закрывъ лица руками и роняя трофеи.
Янусъ,— владыка сумерекъ, улетаетъ на черномъ козл, и изъ его двухъ лицъ одно уже истлло, другое дремлетъ въ усталости.
Сумманъ,— ботъ темнаго неба, у котораго нтъ уже больше головы, прижимаетъ къ сердцу старый пирогъ въ форм круга.
Веста,— подъ куполомъ въ развалинахъ, старается раздуть свою потухшую свтильню.
Беллона — надрзаетъ себ щеки, но кровь, очищавшая ея служителей, не брызжетъ.

АНТОНІЙ.

Лошади, они утомляютъ меня!

ИЛАРIОНЪ.

Нкогда они забавляли!
И онъ показываетъ ему въ кустахъ боярышника совершенно голую Женщину на четверенькахъ, какъ животное, которая соединяется съ чернымъ человкомъ, держащимъ въ каждой рук по факелу.
Это богиня Ариціи съ демономъ Вирбіемъ. Ея жрецъ, царь лса, долженъ былъ быть убійцей,— и для бглыхъ рабовъ, осквернителей труповъ, разбойниковъ съ дороги Саларіа, хромыхъ съ моста Сублиція, всхъ отбросовъ изъ лачугъ Субурры не было боле дорогого предмета поклоненія.
Патриціанки временъ Марка-Антонія предпочитали Либитину.
И онъ показываетъ ему, подъ кипарисами и розовыми кустами, другую Женщину,— одтую въ газъ. Она улыбается — а вокругъ разбросаны лопаты, носилки, черные покровы, вс принадлежности похоронъ. Ея брилліанты блестятъ издали подъ паутинными покрывалами. Ларвы, какъ скелеты показываютъ свои кости изъ-за деревьевъ и Лемуры, призраки, расправляютъ свои крылья летучей мыши.
У края поля поникъ богъ Термъ, вырванный изъ земли, весь въ нечистотахъ.
На борозд рыжія собаки обглодали огромный трупъ Вертумна.
Боги земледлія удаляются отъ него плача,— Сарторъ, Сарраторъ, Фервакторъ, Коллина, Валлона, Гостилинъ — вс въ небольшихъ плащахъ съ капюшонами, и у каждаго изъ нихъ по орудію — заступъ, вилы, плетенка, рогатина.

ИЛАРІОНЪ.

Это ихъ души благословляли помстье, его голубятни, садки сонь и улитокъ, птичники, огороженные стками, теплыя конюшни, благоухающія кедромъ.
Они покровительствовали всмъ бднякамъ, что волочили кандалы по камнямъ Сабины,— сзывавшимъ свиней звукомъ трубы, собиравшимъ гроздья на верхушкахъ вязовъ тмъ, что погоняли на узенькихъ дорожкахъ ословъ, нагруженныхъ навозомъ. Пахарь, обливаясь потомъ надъ ручкой сохи, молилъ ихъ дать силу его рукамъ, и коровьи пастухи въ тни липъ, среди тыквъ съ молокомъ, слагали имъ хвалы на флейтахъ изъ тростника.
Антоній вздыхаетъ.
Посреди комнаты, на возвышень, показывается кровать слоновой кости, а вокругъ нея люди съ еловыми факелами.
Это Боги брака. Они ждутъ новобрачную!
Домидука должна была привести ее, Вирго развязать поясъ, Субиго положить на постель, а Прэма распростретъ руки, шепча на ухо ласковыя слова.
Но она не придетъ! и он отпускаютъ другихъ: Нону к Дециму, охранительницъ отъ болзни, трехъ Никсій помогавшихъ при родахъ, двухъ кормилицъ Эдуку и Потину,— и Карну няньку, чей букетъ изъ боярышника отгоняетъ отъ ребенка дурные сны.
Позже Оссипаго укрпилъ бы ему колна, Барбатусъ далъ бороду, Стимула первыя желанія, Волюпія первое наслажденіе, Фабулинъ научилъ бы говорить, Нумера считать, Камена пть, Конзъ размышлять.
Комната пуста, и у постели остается только Ненія — столтняя старуха — бормочущая самой себ причитанія, которыя выкликала у смертнаго дожа стариковъ. Но скоро ея голосъ заглушается рзкими криками. Это

ДОМАШНІЕ ЛАРЫ.

Они скорчились въ глубин атрія, одты въ собачьи шкуры, съ цвтами вокругъ тла, подпираютъ головы руками и плачутъ навзрыдъ.
Гд порція пищи, которую намъ давали за каждымъ обдомъ, прилежныя хлопоты служанки, улыбка матронъ! и веселье маленькихъ мальчиковъ, играющихъ косточками на мозаикахъ двора? Позже, сдлавшись взрослыми, они вшали намъ на грудь свою золотую или кожаную буллу.
Какое счастіе, когда, въ вечеръ какого-нибудь тріумфа, хозяинъ входя обращалъ въ намъ свои влажные глаза! Онъ разсказывалъ о своей борьб, и скромный домъ становился горделиве дворца и священенъ какъ храмъ.
Какъ милы были обды семьи, въ особенности въ день посл Фералій! Любовь къ мертвымъ смиряла вс раздоры, и, обнимаясь, пили во славу прошедшаго и за надежды будущаго.
Но предки изъ раскрашеннаго воску, скрытые позади насъ, понемногу покрываются плсенью. Новыя поколнья, наказывая насъ за свои разочарованія, побили намъ челюсти, подъ зубами крысъ наши деревянныя тла искрашиваются.
И безсчетные Боги, хранившіе двери, кухню, погребъ, бани, разсиваются во вс стороны,— подъ видомъ огромныхъ бгущихъ муравьевъ, или большихъ улетающихъ бабочекъ.

КРЕПИТУСЪ

подаетъ голосъ:
Меня тоже чтили нкогда! Мн совершали возліянія! Я былъ Божествомъ!
Аинянинъ привтствовалъ меня какъ знакъ удачи, а набожный Римлянинъ проклиналъ, сжимая кулаки, жрецъ же Египта, воздерживаясь отъ бобовъ, дрожалъ при моемъ голос и блднлъ отъ моего запаха.
Когда походный уксусъ стекалъ по небритымъ бородамъ, когда угощались желудями, горохомъ и сырымъ лукомъ, и куски козлятины шипли въ прогоркломъ масл пастуховъ, тогда никто не стснялся, не обращалъ вниманія на сосда. Основательная да переваривалась съ зычностью. Подъ деревенскимъ солнцемъ люди облегчались не торопясь.
Такъ, меня не стыдились, какъ и другихъ надобностей жизни, какъ Мены, мученія двъ и нжной Румины, покровительницы материнской груди, налитой голубоватыми жилками. Я былъ игривъ. Я заставлялъ смяться! И расширяясь отъ радости благодаря мн, гость испускалъ всю свою веселость черезъ отверстія тла.
У меня были дни гордости. Добрый Аристофанъ ввелъ меня на сдену, а нмператоръ Кдавдій Друзъ посадилъ за свой столъ. Подъ латиклавами патриціевъ я шествовалъ величественно! Золотыя вазы звучали подо мной какъ тимпаны,— и когда желудокъ господина, долный муренъ, трюфелей и паштетовъ съ трескомъ освобождался, внимательный міръ узнавалъ, что Цезарь пообдадъ!
Но теперь я изгнанъ къ черни,— и даже мое имя, мое имя вызываетъ крикъ!
И Крепитусъ удаляется, испуская стонъ. Раздается ударъ грома.

ГОЛОСЪ.

Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
Я разбилъ на холмахъ шатры Іакова, и питалъ среди песковъ свой бжавшій народъ.
Это я сжегъ Содомъ! Это я поглотилъ землю Потопомъ! Это я утопилъ Фараона съ лучшими царскими сынами, съ военными колесницами и возничими.
Богъ завистникъ, я ненавидлъ другихъ Боговъ. Я стеръ нечистыхъ, я низринулъ надменныхъ,— и я опустошалъ направо и налво, какъ дромадеръ, выпущенный въ маисовое поле.
Чтобы освободить Израиль, я избиралъ простыхъ. Ангелы съ огненными крылами говорили имъ изъ кустарниковъ.
Умащенныя нардомъ, киннамоной и миррой, въ прозрачныхъ платьяхъ и въ обуви на высокихъ каблукахъ, женщины безтрепетнаго сердца шли умерщвлять полководцевъ. Втеръ вдохновлялъ пророковъ.
Я начерталъ свой законъ на каменныхъ скрижаляхъ. Онъ заключалъ мой народъ какъ бы въ крпость. Это былъ мой народъ. Я былъ его Богъ! Земля была моя, люди моя,— съ ихъ мыслями, длами, орудіями хлбопашества и потомствомъ.
Мой ковчегъ стоялъ въ Святилищ изъ трехъ частей, позади пурпурной завсы и зажжонныхъ свтильниковъ. Я имлъ, для служенія, цлое колно курившихъ кадильницами и великаго жреца въ гіацинтовомъ плать, съ драгоцнными камнями на груди, которые были расположены въ строгомъ порядк.
Горе! горе! Святая-Святыхъ открыто, завса разорвана, ароматы всесожженія развяны втрами. Шакалъ мяукаетъ въ гробницахъ, мой храмъ разрушенъ, мой народъ разсянъ.
Жрецовъ удавливали шнурами ихъ одеждъ. Женщины взяты въ плнъ, вс сосуды расплавлены.
Голосъ удаляется:
Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
Наступаетъ великое молчаніе, глубокая ночь.

АНТОНІЙ.

Вс прошли. Остаюсь я!
говоритъ

НКТО.

И передъ нимъ Иларіонъ,— но преображенный, прекрасный какъ архангелъ, сіяющій какъ солнце,— и такой высокій, что, чтобы посмотрть на него

АНТОНІЙ

запрокидываетъ голову.
Кто же ты?

ИЛАРІОНЪ.

Мое царство размра вселенной, и у моего желанія нтъ предловъ. Я иду не останавливаясь,— освобождая духъ и взвшивая міры, безъ ненависти, страха, жалости, любви и безъ Бога. Имя мое — Знаніе.

АНТОНІЙ

откидывается назадъ.
Скоре ты… Дьяволъ!

ИЛАРІОНЪ.

вперяя въ него взоръ:
Хочешь увидть его?

АНТОНІЙ

не можетъ оторваться отъ этого взгляда, его охватываетъ интересъ къ Дьяволу. Ужасъ его возрастаетъ, желаніе становится безграничнымъ.
Если бы я увидлъ его, однако… если бы я увидлъ?
Затмъ въ порыв гнва:
Отвращеніе къ нему навсегда избавитъ меня отъ него!— Согласенъ!
Показывается вилообразвая нога.
Антоній раскаивается.
Но Дьяволъ подхватилъ его на рога и уноситъ.

VI.

Онъ летитъ подъ нимъ распростершись какъ пловецъ,— два большія вытянутыя крыла, закрывая его всего, кажутся облакомъ.

АНТОНІЙ.

Куда я мчусь?
Только что я смутно видлъ образъ Проклятаго. Нтъ! меня уноситъ туча! Быть можетъ я мертвъ и восхожу къ Богу?..
Ахъ, какъ легко дышать! Безгршный воздухъ переполняетъ мн душу! Нтъ больше тяжести! нтъ страданій!
Внизу подо мной блистаетъ молнія, горизонтъ развертывается, перекрещиваются рки. Это свтлое пятно — пустыня, эта лужица воды — Океанъ.
И появляются другіе океаны, огромныя пространства, которыхъ я не зналъ раньше. Вотъ черныя страны, что дымятся какъ жаровни, поясъ снговъ, всегда затемненныхъ туманами. Я стараюсь отыскать горы, куда каждый вечеръ заходятъ солнце.

ДЬЯВОЛЪ.

Солнце никогда не заходитъ!
Антонія не удивляютъ эти слова. Они кажутся ему эхомъ собственной мысли, отвтомъ его памяти.
Между тмъ земля принимаетъ форму шара, и онъ видитъ, какъ она вращается въ лазури вокругъ своихъ полюсовъ, вращаясь въ то же время вокругъ солнца.

ДЬЯВОЛЪ.

Итакъ, она не центръ міра? Гордость человка, смирись!

АНТОНІЙ.

Я едва различаю ее теперь. Она теряется среди другихъ огней.
Небосводъ только ткань звздъ.
Они все подымаются.
Полная тишина! даже орлы не клекочутъ! Ничего… и и склоняюсь, чтобы слушать гармонію планетъ.

ДЬЯВОЛЪ.

Ты не услышишь ея! Не увидишь и противоземія Платона, ни центральнаго очага Филолая, ни сферъ Аристотеля, ни семи небесъ Іудеевъ съ великими водами надъ кристальнымъ сводомъ!

АНТОНІЙ.

Снизу онъ казался плотнымъ какъ стна. Но, напротивъ, я проникаю его, погружаюсь въ него!
И передъ нимъ луна,— похожая на круглый кусокъ льда, застывшій въ неподвижномъ свт.

ДЬЯВОЛЪ.

Здсь нкогда пребывали души. Добрый Пиагоръ украсилъ ее даже птицами и роскошными цвтами.

АНТОНІЙ.

Я вижу только пустынныя равнины и потухшіе кратеры подъ совершенно чернымъ небомъ,
Полетимъ къ тмъ мягче сіяющимъ свтиламъ, чтобы созерцать ангеловъ, которые держатъ ихъ въ рукахъ, какъ факелы.

ДЬЯВОЛЪ

уноситъ его къ звздамъ.
Он одновременно притягиваютъ и отталкиваютъ другъ друга. Дйствіе каждой зависитъ отъ другихъ и способствуетъ имъ — безъ посторонняго посредства, силою закона, единственной власти порядка.

АНТОНІЙ.

Да… да! Мой умъ постигаетъ это! Такая радость выше удовольствій любви. Я задыхаюсь, ошеломленный величіемъ Бога!

ДЬЯВОЛЪ.

Какъ небосводъ, поднимающійся по мр твоего подъема, онъ будетъ расти съ высотой твоей мысли,— и ты ощутишь, какъ увеличивается твоя радость отъ этого раскрытія міра, въ этомъ расширеніи безконечнаго.

АНТОНІЙ.

О, выше! выше, все выше!
Число свтилъ возрастаетъ, они искрятся. Млечный путь развертывается въ зенит какъ безконечный поясъ, съ отверстіями кое-гд, сквозь эти прорывы его блеска уходятъ въ глубь области мрака. Появляются дожди звздъ, потоки золотой пыли, сіяющіе пары, которые плаваютъ и растворяются.
По временамъ вдругъ пролетаетъ комета,— затмъ спокойствіе безчисленныгъ свтовъ возобновляется.
Антоній, распростерши руки, опирается на оба рога Дьявола, занимая такимъ образомъ весь размахъ крылъ.
Онъ вспоминаетъ съ презрньемъ о невжеств прежнихъ дней, объ убожеств своихъ грезъ. Вотъ они, подл него, эти сіяющіе шары, которые онъ созерцалъ снизу! Онъ различаетъ перекрещиваніе ихъ путей, сложность направленій. Онъ видитъ, какъ они приносятся издалека,— и, какъ камни пращи, описываютъ свои орбиты, чертятъ свои гиперболы.
Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ Южный Крестъ и Большую Медвдицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнцъ созвздія Оріона, Юпитера съ четырьмя спутниками и тройное кольцо чудовищнаго Сатурна! вс планеты, вс свтила, которыя позже будутъ открыты людьми! Глаза его полны ихъ свта, мысль обременена подсчетомъ разстояній,— и вотъ голова его снова никнетъ.
Какова цль всего этого?

ДЬЯВОЛЪ.

Цли нтъ!
Какъ могъ бы Богъ имть цль? чей опытъ могъ научить его, чья мысль установить ее?
До начала онъ не дйствовалъ бы, а теперь былъ бы не нуженъ.

АНТОНІЙ.

Онъ создалъ міръ, однако, сразу, своимъ словомъ!

ДЬЯВОЛЪ.

Но существа, населяющія землю, появляются на ней одни за другими. Такъ же на неб возникаютъ новыя свтила,— различныя слдствія разнообразныхъ причинъ.

АНТОНІЙ.

Разнообразіе причинъ есть воля Бога!

ДЬЯВОЛЪ.

Но признать въ Бог много актовъ воли, значитъ признать много причинъ и разрушить его единство!
Его воля неотдлима отъ его сущности. Онъ не могъ имть другой воли, такъ какъ не могъ имть другой сущности,— и существуя вчно, онъ творитъ вчно.
Наблюдай солнце! Съ его краевъ вырываются длинные языки пламени, разбрасывая искры, которыя разсиваются, чтобы стать мірами, — и за самымъ послднимъ, за тми глубинами, гд ты видишь только ночь, вращаются новыя солнца, за ними еще и еще другія, безъ конца…

АНТОНІЙ.

Довольно! довольно! Мн страшно! я сейчасъ упаду въ бездну.

ДЬЯВОЛЪ

останавливается и мягко покачиваетъ его:
Небытія нтъ! пустоты нтъ! Всюду тла, движущіяся на недвижной основ Пространства,— и такъ какъ, если бы оно ограничивалось чмъ-либо, то было бы уже тломъ, а не пространствомъ,— оно безгранично.

АНТОНІЙ

остолбенвъ:
Безгранично!

ДЬЯВОЛЪ.

Поднимайся все выше и выше къ небу, никогда ты не достигнешь вершины! Спускайся подъ землю въ теченіе милліардовъ вковъ, никогда ты не дойдешь до дна — ибо нтъ ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, нтъ предла, и Пространство заключено въ Бог, который не есть его часть, той или иной величины,— а необъятность!

АНТОНІЙ.

тихо:
Тогда… матерія… есть часть Бога?

ДЬЯВОЛЪ.

Почему бы и нтъ? Можешь ты знать, гд онъ кончается?

АНТОНІЙ.

Напротивъ, я падаю ницъ, уничтожаюсь передъ его могуществомъ! .

ДЬЯВОЛЪ.

И ты мнишь его тронуть! Ты говоришь съ нимъ, ты даже украшаешь его добродтелью, добротой, справедливостью, кротостью, вмсто того чтобы признать, что онъ обладаетъ всми совершенствами!
Утверждать что-либо вн этого, значитъ утверждать Бога вн Бога, бытіе сверхъ бытія. Итакъ, онъ единственное Бытіе, единственная субстанція.
Если бъ Субстанція могла длиться, она лишилась бы своей природы, она не была бы собой, Бога не было бы. Итакъ, онъ недлимъ какъ безконечное, — а если бъ онъ имлъ тло, онъ былъ бы составленъ изъ частей, онъ больше не былъ бы одинъ, онъ не былъ бы безконечнымъ. То-есть, онъ не личность!

АНТОНІЙ.

Какъ? мои молитвы, мои рыданія, страданія моего тла, восторги моего вдохновенія, все это направлялось ко лжи… въ пространство… безцльно,— какъ крикъ птицы, какъ вихрь сухихъ листьевъ!
Плачетъ.
О, нтъ! Надо всмъ есть нкто, великій духъ, Господь, отецъ, обожаемый моимъ сердцемъ и который долженъ любить меня!

ДЬЯВОЛЪ.

Ты хочешь, чтобы Богъ не былъ Богомъ,— ибо если бы онъ испытывалъ любовь, гнвъ, или жалость, онъ перешелъ бы отъ своего совершенства къ совершенству большему или меньшему. Онъ не можетъ снизойти до чувства, какъ и вмститься въ форму.

АНТОНІЙ.

Все-таки, я увижу его когда-нибудь!

ДЬЯВОЛЪ.

Въ царств небесномъ, не правда ли? — когда конечное будетъ наслаждаться безконечнымъ, въ ограниченномъ мст, содержащемъ абсолютное!

АНТОНІЙ.

Безразлично, долженъ быть рай для добра, какъ адъ для зла!

ДЬЯВОЛЪ.

Разв требованіе твоего ума составляетъ законъ міра? Безъ сомннія, Богъ равнодушенъ ко злу, ибо вся земля полна имъ!
По безсилію ли онъ выноситъ его, или сохраняетъ изъ жестокости?
Думаешь ли ты, что онъ постоянно исправляетъ міръ, какъ несовершенное созданіе и оберегаетъ вс движенія всхъ существъ, отъ полета бабочки до мысли человка?
Если онъ создалъ вселенную, провидніе излишне. Если Провидніе существуетъ, твореніе несовершенно.
Но зло и добро касается только тебя,— какъ день и ночь, удовольствіе и скорбь, смерть и рожденіе, которыя относятся къ одному уголку пространства, къ особой сред, къ опредленному благу. Такъ какъ одно безконечное постоянно, то существуетъ Безконечность,— и больше ничего!
Дьяволъ понемногу вытянулъ свои длинныя крылья, теперь они покрываютъ все.

АНТОНІЙ

не видитъ ничего больше. Ослабваетъ.
Ужасный холодъ леденитъ меня до глубины души. Это превосходитъ мру страданія! Это какъ бы смерть глубже самой смерти. Я погруженъ въ безграничный мракъ. Онъ входитъ въ меня. Мое сознаніе разрывается отъ расширенія этого ‘ничто’!

ДЬЯВОЛЪ.

Но міръ доходитъ до тебя лишь при посредств твоего духа. Какъ вогнутое зеркало, онъ искажаетъ предметы,— и у тебя нтъ никакого средства проврить его точность.
Никогда ты не узнаешь вселенной во всей ея величин, слдовательно, не можешь составить представленія о ея причин, создать правильнаго понятія о Бог,— даже сказать, что вселенная безконечна,— ибо сначала нужно познать Безконечное!
Быть можетъ, форма есть заблужденіе твоихъ чувствъ, Субстанція — миражъ твоей мысли.
— Если только въ этомъ мір, гд все течетъ, видимость не есть наиболе истинное, иллюзія единственная реальность.
Но увренъ ли ты, что виденъ? увренъ ли ты даже, что живешь? Можетъ быть ничего нтъ.
Дьяволъ схватываетъ Антонія, я держа въ рукахъ, смотритъ на него съ разинутой пастью, готовясь проглотить.
Поклонясь же мн! и прокляни призракъ, который называешь Богомъ!
Антоній подымаетъ глаза въ послднемъ порыв надежды.
Дьяволъ покидаетъ его.

VII.

АНТОНІЙ

приходитъ въ себя, лежа на спин, на краю утеса. Небо начинаетъ блднть.
Ясность ли это зари, или отсвтъ луны?
Старается подняться, затмъ снова падаетъ, зубы его стучатъ. Я чувствую утомленіе… какъ будто у меня переломаны вс кости. Отчего?
Ахъ! это Дьяволъ! вспоминаю, — и даже онъ повторялъ мн то же, что я зналъ отъ стараго Дидима объ ученіяхъ Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора, о безконечномъ, твореніи, невозможности знать что-либо!
И я врилъ, что могу слиться съ Богомъ!
Горько смясь:
О, безуміе, безуміе! Разв я виноватъ? Молитва для меня невыносима. Сердце мое безплоднй утеса. Прежде оно захлебывалось отъ любви!
По утрамъ на горизонт дымился песокъ, какъ пепелъ кадильницы, при захожденіи солнца огненные цвты распускались на крест,— и среди ночи часто мн казалось, что вс существа и вс предметы, соединенные въ общемъ молчаніи, поклонялись со иной Господу. О прелесть молитвъ, счастье восторговъ, дары неба, гд вы?
Припоминаю путешествіе, которое я совершилъ съ Аммономъ въ поискахъ за уединеннымъ мстомъ для монастырей. Былъ послдній вечеръ, и мы ускоряли шаги, напвая гимны, бокъ-о-бокъ, въ безмолвія. По мр того какъ опускалось солнце, тни нашихъ фигуръ удлинялись какъ два все растущихъ обелиска, которые какъ бы шли передъ нами. Мы втыкали кое-гд кресты изъ кусковъ нашихъ посоховъ, чтобы обозначить мсто кельи. Ночь наступала медленно, и черныя волны разливались по земл, въ то время какъ небо было еще въ розовомъ сіяніи.
Когда я былъ ребенкомъ, я забавлялся, строя скиты изъ камешковъ. Мать невдалек смотрла за мной.
Она наврно прокляла меня за мой уходъ, вырывая цлыя клоки сдыхъ волосъ. А ея трупъ остался распростертымъ въ хижин подъ тростниковой крышей, среди рушащихся стнъ. Гіена, фыркая, просовываетъ морду въ отверстіе… Ужасъ! Ужасъ!
Рыдаетъ.
Нтъ, Аммонарія конечно не покинула ее!
Гд она теперь, Аммонарія?
Быть можетъ, въ глубин бани, она снимаетъ съ себя одну за другой одежды, сначала верхнюю, затмъ поясъ, первую тунику, вторую, боле легкую, вс свои ожерелья, и паръ киннамоны охватываетъ ея нагіе члены. Она ложится, наконецъ, на теплую мозаику. Волосы образуютъ во кругъ ея бедръ какъ бы черное руно,— и слегка задыхаясь въ черезчуръ жаркомъ воздух, она дышетъ, изогнувъ станъ, выставляя впередъ грудь… Однако… это возстаетъ моя плоть! Въ разгар скорби меня терзаетъ сластолюбіе. Два мученія сразу, это слишкомъ! Я не могу больше выносить себя!
Наклоняется и смотритъ въ пропасть.
Если спрыгнуть, разобьешься. Ничего нтъ легче, стоитъ покатиться съ лваго бока, всего одно движеніе! только одно!
Появляется

СТАРАЯ ЖЕНЩИНА.

Антоній вскакиваетъ съ движеніемъ страха.— Ему кажется, что передъ нимъ воскресшая мать.
Но эта гораздо старше и необыкновенно худа.
Саванъ, завязанный на голов, падаетъ съ сдыми волосами къ ступнямъ тонкихъ, какъ костыли, ногъ. Блескъ зубовъ, цвта слоновой кости, оттняетъ землистость ея кожи. Орбиты глазъ полны мрака, а внутри мигаютъ огоньки, какъ лампады въ склеп.
Приблизься, говоритъ она. Кто удерживаетъ тебя?

АНТОНІЙ

запинаясь:
Я боюсь совершить грхъ!

ОНА

продолжаетъ:
Но царь Саулъ убилъ себя. Разія, праведникъ, убилъ себя. Святая Пелагея изъ Антіохіи убила себя, Доммина Алепская и ея дв дочери, три другихъ святыхъ, убили себя,— а вспомни исповдниковъ, что предупреждали палачей изъ нетерпнія съ смерти. Чтобъ насладиться ею поскорй, двственницы Милета удавливались своими шнурами. Философъ Гегеній такъ успшно проповдалъ ее въ Сиракузахъ, что убгали изъ лупанаровъ, чтобы вшаться въ поляхъ. Патриціи Рима доставляютъ ее себ какъ развратъ.

АНТОНІЙ.

Да, эта страсть сильна! Много анахоретовъ поддаются ей!

СТАРУXА.

Сдлать нчто, равняющее тебя съ Богомъ, подумай только! Онъ сотворилъ тебя, ты замышляешь уничтожить его дло,— своимъ мужествомъ, добровольно! Это не ниже блаженства Герострата. И затмъ, тло твое достаточно надругалось надъ духомъ, чтобы ты отмстилъ, наконецъ. Ты не будешь страдать. Это произойдетъ быстро. Чего ты боишься? большая черная дыра! Она пуста, быть можетъ?
Антоній слушаетъ, не отвчая, — и съ другой стороны появляется.

ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА

юная и обаятельно прекрасная.— Онъ принимаетъ ее сначала за Аммонарію.
Но она выше, свтлая какъ медъ, очень полная, съ нарумяненными щеками и розами на голов. Ея длинное платье, усыпанное блестками, отливаетъ металломъ, чувственныя губы налиты кровью, а тяжеловатыя вки полны такой истомы, что ее можно принять за слпую.
Она бормочетъ:
Живи же, наслаждайся! Соломонъ проповдуетъ радость! Иди куда влечетъ сердце и слдуя желанію глазъ!

АНТОНІЙ.

Гд найти радость? мое сердце устало, глаза плохо видятъ!

ОНА

продолжаетъ:
Иди въ предмстье Ракотисъ, толкни дверь, выкрашенную въ голубое, и когда ты будешь въ атріи, гд журчитъ фонтанъ, выйдетъ женщина — въ бломъ шелковомъ пеплос, вышитомъ золотомъ, съ распущенными волосами, со смхомъ похожимъ на щелканье кроталовъ. Она искусна. Ты вкусишь въ ея ласкахъ гордость посвященія въ таинства и удовлетворенье потребности.
Ты не знаешь также и тревоги прелюбодйства, ночныхъ свиданій, похищеній, счастья видть голой ту, кого уважалъ въ одежд.
Прижималъ ли ты къ груди двушку, любившую тебя?
Помнишь ли ты какъ уходилъ ея стыдъ и въ поток нжныхъ слезъ таяли угрызенія.
Ты можешь, конечно, представить себ, какъ вы идете въ лсу при свт луны? Отъ пожатія вашихъ рукъ трепетъ пробгаетъ по тлу, ваши близкіе глаза обмниваются какъ бы нематеріальными волнами, и сердца наполняются, они разрываются, это сладкій вихрь, затопляющее опьяненіе…

СТАРАЯ.

Разв нужно знать радости, чтобы чувствовать ихъ горечь! Достаточно взглянуть на нихъ издали, и тебя возьметъ отвращеніе. Ты наврно усталъ отъ однообразія одинаковыхъ дйствій, теченія дней, некрасивости міра, глупости солнца!

АНТОНІЙ.

О, да, все, что оно освщаетъ, не нравится мн!

МОЛОДАЯ.

Отшельникъ, отшельникъ! ты найдешь алмазы среди камешковъ, фонтаны подъ пескомъ, наслажденіе въ случайностяхъ, которыя презираешь, и даже на земл есть такія дивныя мста, что хочется прижать ихъ къ сердцу.

СТАРАЯ.

Каждый вечеръ, засыпая на ней, ты надешься, что скоро она возьметъ тебя!

МОЛОДАЯ.

Однако, ты вришь въ воскресеніе тла, а это переноситъ жизнь въ вчность!
Старая за это время еще боле изсохла, и надъ ея черепомъ, на которомъ нтъ больше волосъ, описываетъ въ воздух круги летучая мышь.
Молодая стала толще. Платье ея переливаетъ, ноздри дрожатъ, глаза томны.

ПЕРВАЯ

раскрывая объятія:
Приди, я утшеніе, покой, забвеніе, вчная ясность!

ВТОРАЯ

предлагая свои груди:
Я усыпительница, радость, жизнь, неисчерпаемое счастье!
Антоній поворачивается, пытаясь бжать. Об кладутъ ему на плечи руки.
Саванъ распахивается и обнажаетъ скелетъ Смерти.
Платье разрывается и подъ нимъ видно все тло Чувственности, у которой тонкій станъ, широкіе бока, и длинные волнистые волосы, концы которыхъ развваются.
Антоній не двигаясь стоитъ между ними и разсматриваетъ ихъ.

СМЕРТЬ.

Мгновеніемъ раньше, мгновеніемъ позже не все ли равно! Ты мой, какъ солнце, народы, города, цари, снгъ горъ, трава полей. Я парю выше коршуна, я мчусь быстре газели, я настигаю даже надежду, я побдила сына Божія!

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

Не противься, я всемогуща! Лса полны моими вздохами, волны колеблются моими движеніями. Добродтель, храбрость, благочестіе, таютъ въ аромат моихъ устъ. Я сопутствую человку во всхъ его поступкахъ,— и съ порога могилы онъ оборачивается ко мн!

СМЕРТЬ.

Я открою теб то, что ты старался уловить при свт факеловъ на лицахъ мертвыхъ, или — когда блуждалъ за Пирамидами, въ этихъ великихъ пескахъ, составленныхъ изъ человческихъ останковъ. По временамъ кусокъ черепа откатывался изъ-подъ твоей сандаліи. Ты зачерпывалъ прахъ, ты пропускалъ его между пальцами, и твоя мысль, сливаясь съ нимъ, погружалась въ ничто.

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Бросаются хо встрчамъ, которыя ужасаютъ. Куютъ цпи, которыя проклинаютъ. Откуда чародйство блудницъ, сумасбродство грезъ, безмрность моей печали?

СМЕРТЬ.

Моя иронія превосходитъ все! На похоронахъ царей, при гибели народа, бываютъ спазмы наслажденій,— и воюютъ подъ музыку, съ султанами, знаменами, золотой сбруей, устраиваютъ церемоніи, чтобы лучше почтить меня.

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

Мой гнвъ стоитъ твоего. Я вою, я кусаю. Я вмщаю потъ агоніи и видъ трупа.

СМЕРТЬ.

Вдь благодаря мн ты значительна, обнимемся!
Смерть хохочетъ, Чувственность рычитъ. Он обхватываютъ другъ друга и поютъ вмст:
— Я ускоряю разложеніе матеріи!
— Я облегчаю разсянье зародышей!
— Ты разрушаешь, чтобы я возстановляла!
— Ты зарождаешь, чтобы я губила!
— Усиль мое могущество!
— Оплодотворяй мое гніеніе!
И ихъ голоса, эхо которыхъ, раскатываясь, заполняетъ окрестность, становятся такъ сильны, что Аатоній падаеть навзничь.
Толчки, по временамъ, заставляютъ его пріоткрыть глаза, и онъ видитъ передъ собой во мрак нчто чудовищное.
Это голова мертвеца въ внк изъ розъ. Она помщена на туловищ женщины жемчужной близны. Внизу — испещренный золотыми точками саванъ образуетъ какъ бы хвостъ, и все тло извивается, напоминая гигантскаго, выпрямившагося во весь ростъ червя.
Видніе истончается, исчезаетъ.

АНТОНІЙ

подымается.
Еще разъ это былъ Дьяволъ въ своихъ двухъ видахъ: духъ блуда и духъ разрушенія.
Ни тотъ, ни другой не страшенъ мн. Я отвергаю счастье и я чувствую себя вчнымъ.
Такъ, смерть есть только призракъ, покрывало, прикрывающее кое-гд безпрерывность жизни.
Но разъ Субстанція едина, почему многообразны Формы?
Должны быть гд-нибудь первообразы, предметы же суть лишь ихъ подобія. Если бы ихъ можно было увидть, мы познали бы связь матеріи съ мыслью, въ чемъ и состоитъ Бытіе!
Эти-то образы и нарисованы въ Вавилон на стнахъ храма Бэла, и ими была покрыта одна мозаика въ Карагенскомъ порт. Я самъ видлъ иногда на неб нчто въ род духовъ. Путешествующіе въ пустын встрчаютъ животныхъ, превосходящихъ все возможное.
И, напротивъ, на другой сторон Нила, появляется Сфинксъ.
Онъ вытягиваетъ свои лапы, потрясаетъ повязками на лбу и ложится на брюхо.
Скача, взлетая, изрыгая пламя изъ ноздрей и хлопая по крыльямъ драконовымъ хвостомъ, кружится и лаетъ Химера съ зелеными глазами.
Кольца ея волосъ, отброшенныя съ одной стороны, путаются въ шерсти на бокахъ, а съ другой свшиваются до песка и прыгаютъ при движеніи всего тла.

СФИНКСЪ

неподвиженъ и глядитъ на Химеру:
Сюда, Химера, остановись!

ХИМЕРА.

Нтъ, никогда!

СФИНКСЪ.

Не носись такъ быстро, не летай такъ высоко, не лай такъ сильно!

ХИМЕРА.

Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты вчно нмъ!

СФИНКСЪ.

Перестань дышать пламенемъ мн въ лицо и выть мн въ уши, ты не расплавишь моего гранита!

ХИМЕРА.

Ты не поймаешь меня, страшный сфинксъ!

СФИНКСЪ.

Чтобы жить со мной, ты слишкомъ безумна!

ХИМЕРА.

Чтобы слдовать за мной, ты слишкомъ тяжелъ!

СФИНКСЪ.

Куда же ты стремишься, носясь такъ быстро?

ХИМЕРА.

Я скачу въ корридорахъ лабиринта, я парю надъ горами, я скольжу по волнамъ, я брешу въ глубин пропастей, я цпляюсь пастью за края тучъ, своимъ волочащимся хвостомъ я исчерчиваю морскія прибрежья, и кривыя очертанія холмовъ зависятъ отъ формы моихъ плечъ. Но ты, ты всегда и по-прежнему недвиженъ, или выписываешь на песк алфавиты концомъ своего когтя.

СФИНКСЪ.

Да, я храню свою тайну! Я мыслю, я счисляю.
Море колышется въ своемъ лон, хлба колеблются подъ втромъ, караваны проходятъ, пыль улетаетъ, города рушатся, — а мой взглядъ, котораго ничто не можетъ отклонить, вчно направленъ сквозь видимое къ недостижимому горизонту.

ХИМЕРА.

Я же легка и радостна. Я открываю людямъ ослпительныя перспективы съ воздушными замками и отдаленнымъ счастьемъ. Я лью имъ въ душу вчное безуміе, проекты счастья, планы будущаго, мечты о слав и клятвы любви и добродтельныя ршенія.
Я подстрекаю въ опаснымъ путешествіямъ и великимъ предпріятіямъ. Я изскла своими лапами жемчужины архитектуры. Это я повсила колокольчики на могил Порсенны и опоясала стной коринской мди набережныя Атлантиды.
Я ищу новыхъ благоуханій, боле пышныхъ цвтовъ, неиспытанныхъ удовольствій. Когда я вижу гд-нибудь человка, умъ котораго дремлетъ въ мудрости, я кидаюсь на него и удушаіо его.

СФИНКСЪ.

Всхъ тхъ, кого мучаетъ жажда Бога, всхъ я пожралъ.
Сильнйшіе, чтобы вскарабкаться на мой царственный лобъ, восходятъ по складкамъ моихъ повязокъ какъ по ступенямъ лстницы. Усталость охватываетъ ихъ, и они падаютъ навзничь.
Антоній начинаетъ трепетать.
Передъ нимъ теперь нтъ хижины, онъ въ пустын,— и съ обихъ его сторонъ эти чудовищные зври, пасти которыхъ касаются его плечъ.

СФИНКСЪ.

О, Мечта, унеси меня на своихъ крыльяхъ, чтобы развять мою печаль!

ХИМЕРА.

О, Незнакомецъ, я влюблена въ твои глаза! Какъ пена въ пыли, я ношусь вокругъ тебя, возбуждая къ оплодотвореніямъ, необходимость которыхъ пожираетъ меня.
Раскрой пасть, подыми ноги, стань мн на спину!

СФИНКСЪ.

Мои ноги, съ тхъ поръ какъ вытянуты, не могутъ сдвинуться. Мохъ, какъ лишай, выросъ въ моей пасти. Я столько думалъ, что мн нечего больше сказать.

ХИМЕРА.

Ты лжешь, лицемрный сфинксъ! Почему ты зовешь меня и каждый разъ отрекаешься?

СФИНКСЪ.

Это ты, неукротимая причуда, являешься и вьешься!

ХИМЕРА.

Разв я виновата? Въ чемъ? оставь меня!
Лаетъ.

СФИНКСЪ.

Ты движешься, ты ускользаешь! Ворчитъ.

ХИМЕРА.

Попробуемъ! — ты меня давишь!

СФИНКСЪ.

Нтъ, невозможно!
И погружаясь мало-по-малу, онъ исчезаетъ въ песк а Химера, ползая съ высунутымъ языкомъ, удаляется, описывая круги.
Дыханіе ея рта произвело туманъ.
Въ этой мгл Антоній видитъ завитки облаковъ, неясныя извилины.
Наконецъ, онъ различаетъ нчто въ род человческихъ фигуръ.
И сначала приближается

РОЙ АСТОМИ,

похожихъ на пузырьки воздуха, пронизанные солнцемъ.
Не дыши слишкомъ сильно! Капли дождя умерщвляютъ насъ, фальшивые звуки обнажаютъ, мракъ ослпляетъ. Созданные изъ втерковъ и благовоній, мы течемъ, мы плывемъ — немного больше чмъ грезы, не совсмъ настоящія твари.

НИНЫ.

У нихъ по одному глазу, одной щек, одной рук, одной ног, по половин тла, по половив сердца. И они говорятъ очень громко:
Мы живемъ съ полнымъ удобствомъ въ половинахъ нашихъ домовъ, съ половинами нашихъ женъ и половинами нашихъ дтей.

БЛЕММІИ

совершенно безъ головъ.
Наши плечи отъ этого шире, — и нтъ быка, носорога, слона, который могъ бы поднять столько, сколько мы.
Нчто въ род слдовъ и неяснаго отпечатка лицъ у насъ на груди, вотъ и все! Мы размышляемъ о пищевареніи, мы разжижаемъ выдленія. Богъ для насъ плаваетъ съ миромъ во внутреннемъ хил.
Мы идемъ прямо по нашему пути, черезъ всякую грязь, мимо всхъ безднъ,— и мы самые счастливые, самые трудолюбивые, самые добродтельные люди.

ПИГМЕИ.

Маленькіе человчки, мы кишимъ въ мір, какъ паразиты въ горбу дромадера.
Насъ жгутъ, насъ топятъ, насъ давятъ, и всякій разъ мы появляемся снова, еще живуче и многочисленнй,— страшные своимъ числомъ!

СКІАПОДЫ.

Прикрпленные съ земл своими волосами, длинными какъ ліаны, мы прозябаемъ подъ тнью своихъ ногъ, широкихъ какъ зонты, и свтъ доходитъ до насъ сквозь толщу нашихъ ступней. Никакого безпокойства и никакого труда! Какъ можно ниже голову, въ этомъ тайна счастья!
Число ихъ поднятыхъ лапъ, напоминающихъ стволы деревьевъ, увеличиваются.
И появляется лсъ. Въ немъ бгаютъ большія четвероногія обезьяны, кто люди съ собачьими головами.

КИНОЦЕФАЛЫ.

Мы прыгаемъ съ втви на втвь, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываемъ птичекъ, потомъ надваемъ себ на головы ихъ гнзда вмсто шапокъ.
Мы пользуемся случаемъ вырвать коровье вымя, и мы выдираемъ глаза рысей, мы испражняемся съ верхушки деревъ, мы проявляемъ свою гнусность среди бла дня.
Портя цвты, топча плоды, грязня источники, насилуя женщинъ,— мы господа надъ всмъ, ибо руки наши сильны и сердца свирпы.
Смлй, товарищи! Ляскайте челюстями!
Кровь и молоко текутъ у нихъ по губамъ. По мохнатымъ спинамъ струятся потоки воды.
Антоній вдыхаетъ свжесть зеленыхъ листьевъ.
Они трепещутъ, втви шелестятъ, и вдругъ появляется большой черный олень съ бычачьей головой, на лбу у котораго цлый лсъ блыхъ роговъ.

САДУЗАГЪ.

Мои семьдесятъ четыре рога полы какъ флейты! Когда я поворачиваюсь къ южному втру, ихъ звуки привлекаютъ ко мн восхищенныхъ животныхъ. Зми свертываются у меня въ ногахъ, осы липнутъ къ моимъ ноздрямъ, и попугаи, ибисы и голуби садятся на мои втви. — Слушай!
Онъ закидываетъ свои рога, и раздаются необыкновенно пріятные звуки.
Антоній сжимаетъ грудъ обими руками. Ему кажется, что его душа унесется сейчасъ съ этой мелодіей.

САДУЗАГЪ.

Но когда я поворачиваюсь къ втру свера, мои рога, которые гуще чмъ щетина копій, издаютъ ревъ, лса дрожатъ, рки текутъ вспять, оболочки плодовъ лопаются и травы подымаются какъ волосы труса.
— Слушай!
Наклоняетъ свои втви, оттуда летятъ безсвязные крики, Антонія какъ бы разрываютъ.
И его ужасъ возрастаетъ при вид

МАРТИХОРА,

гигантскаго краснаго льва съ человческимъ обликомъ и тремя рядами зубовъ.
Лоскъ моего ярко-краснаго мха сливается съ отблескомъ великихъ песковъ. Я выдыхаю изъ своихъ ноздрей ужасы пустыни. Я изрыгаю чуму. Я подаю войска, когда они дерзаютъ углубиться въ степи.
Мои когти скручены буравами, мои зубы зазубрены какъ пила, а мой кольцеобразный хвостъ утыканъ дротиками, которые я мечу вправо, влво, впередъ, назадъ. — Смотри! вотъ!
Мартихоръ сыплетъ иглами своего хвоста, он разлетаются во вс стороны какъ стрлы. Падаютъ капельки крови, барабаня по листв.

КАНТОБЛЕПЪ,

Черный буйволъ со свиной головой, которая склоняется до земли и прикрплена къ плечамъ тонкой, длинной и дряблой, какъ пустая кишка, шеей.
Онъ лежитъ на живот, и ноги его исчезаютъ подъ могучей гривой изъ жесткихъ волосъ, которая покрываетъ ему морду.
Жирный, задумчивый, дикій, я постоянно ощущаю у себя подъ брюхомъ теплоту грязи. Мой черепъ такъ тяжелъ, что мн нельзя его поднять. Я медленно катаю его вокругъ себя,— и полураскрывъ челюсти, я вырываю языкомъ ядовитыя травы, орошенныя моимъ дыханьемъ. Однажды я отълъ себ лапы, не замтивъ этого.
Никто, Антоній, никогда не видалъ моихъ глазъ, а т, кто видлъ, погибли. Если я подыму свои вки,— розовыя, налитыя вки,— тотчасъ ты умрешь.

АНТОНІЙ.

О, этотъ… А если я пожелаю сейчасъ? Его глупость влечетъ меня. Нтъ, нтъ, не хочу!
Упорно смотритъ въ землю.
Но трава загорается, и въ извивахъ пламени подымается.

ВАСИЛИСКЪ,

большой фіолетовый змй съ трехлопастнымъ гребнемъ, съ двумя зубами, вверху и внизу.
Берегись, ты сейчасъ попадешь въ мою пасть! Я пью огонь. Огонь это я, — и я вбираю его отовсюду: изъ тучъ, изъ камней, изъ мертвыхъ деревьевъ, изъ шерсти животныхъ, съ поверхности болотъ. Мое тепло питаетъ вулканы, я причина блеска драгоцнностей и цвта металловъ.

ГРИФЪ

левъ съ ястребинымъ клювомъ и блыми крыльями, лапы у него красны, а шея синяя.
Я властелинъ подземныхъ очарованій. Я знаю тайну могилъ, гд спятъ древніе цари.
Цпь, прикрпленная къ стн, поддерживаетъ ихъ головы. Рядомъ съ ними, въ порфировыхъ бассейнахъ, плаваютъ въ черныхъ жидкостяхъ женщины, которыхъ они любили. Ихъ богатства размщены въ залахъ, ромбами, холмиками, пирамидами,— а ниже, гораздо глубже могилъ, за длинными переходами удушающаго мрака есть золотыя рки съ алмазными лсами, луга карбункуловъ, озера ртути.
Прислонившись къ двери подземелья и вытянувъ когти, я съ пылающими глазами поджидаю тхъ, кто намренъ приблизиться. Безпредльная равнина пустынна до самаго горизонта и поблла отъ костей путниковъ. Но предъ тобой бронзовые створы отворятся, и ты вдохнешь пары рудниковъ, ты спустишься въ пещеры… Скорй, скорй!
Роетъ лапами землю и кричитъ по птушиному.
Тысячи голосовъ вторятъ ему. Лсъ трепещетъ.
И появляются всевозможные страшные зври: Трагелафъ, полуолень, полубыкъ, Мирмеколео, спереди левъ, сзади муравей, съ половыми органами навыворотъ, Пионъ Акзаръ, въ шестьдесятъ локтей, ужаснувшій Моисея, большая ласка Пастинака, убивающая деревья своимъ запахомъ, Престеросъ, отъ прикосновенія въ которому теряютъ умъ, Мирагъ, рогатый заяцъ, житель морскихъ острововъ. У леопарда Фальманта отъ рева разрывается брюхо, Сенадъ, трехголовый медвдь, раздираетъ языкомъ своихъ дтенышей, собака Кепъ обливаетъ утесы синимъ молокомъ своихъ сосковъ. Москиты жужжатъ, жабы прыгаютъ, змй свистятъ. Блистаютъ молніи. Идетъ градъ.
Налетаютъ гаквалы, принося диковины анатоміи. Здсь головы аллигаторовъ на ногахъ козуль, совы съ змиными хвостами, борова съ мордой тигра, козы съ ослиными задами, мохнатыя, какъ медвди, лягушки, хамелеоны величиною съ гиппопотамовъ, телята о двухъ головахъ — одна изъ нихъ плачетъ, другая мычитъ,— четверни-недоноски, скрпленные одной пуповиной и пляшущіе какъ волчки, крылатыя чрева, что летаютъ какъ мошки.
Ихъ источаетъ небо, они выходятъ изъ земли, текутъ изъ утесовъ. Везд сверкаютъ глаза, рычатъ пасти, закругляются груди, вытягиваются когти, скрежещутъ зубы, плещутся тла. Нкоторыя изъ нихъ родятъ, другіе совокупляются, или пожираютъ другъ друга однимъ глоткомъ.
Задыхаясь отъ страшной тсноты, размножаясь соприкосновеніемъ, они карабкаются другъ на друга, — и вс движутся вокругъ Антонія въ мрномъ колыханіи, какъ будто земля стала палубой корабля. Онъ чувствуетъ у своихъ икоръ улитокъ, на ладоняхъ холодъ гадюкъ, и пауки, сплетая свои ткани, одваютъ его этой сткой.
Но цпь чудовищъ полуразрывается, небо сразу становится голубымъ и выскакиваетъ

ЕДИНОРОГЪ.

Галопомъ, галопомъ!
У меня копыта изъ слоновой кости, зубы изъ стали, голова цвта пурпура, тло снжной близны, а рогъ на лбу разноцвтенъ какъ радуга.
Я несусь изъ Халдеи въ татарскую пустыню, къ берегамъ Ганга и въ Мессопотамію. Я обгоняю страусовъ. Я несусь такъ быстро, что увлекаю втры. Я задваю спиной за пальмы. Я валяюсь въ бамбукахъ. Однимъ скачкомъ я перепрыгиваю рки. Надо мной летятъ голуби. Только одна два можетъ меня взнуздать.
Галопомъ, галопомъ!
И на глазахъ Антонія онъ исчезаетъ.
Такъ какъ Антоній смотритъ вверхъ, онъ видитъ птицъ, питающихся втромъ: Гуифа, Агути, Альфалима, Юкнефа съ Каффскихъ горъ, арабскихъ Омаи, которыя суть души убитыхъ. Онъ слышитъ какъ попугаи говорятъ по-человчьи, а большія лапчатоногія птицы рыдаютъ какъ дти или язвительно хохочутъ, какъ старухи.
Онъ вдыхаетъ сильно соленый воздухъ. Теперь передъ нимъ прибрежье моря.
Вдалек встаютъ водяные фонтаны, вздымаемые китами, и со всхъ сторонъ приближаются, ползая по песку,

МОРСКІЕ ЗВРИ

круглые какъ бурдюки, плоскіе какъ пластины, иззубренные какъ пилы.
Ты отправишься сейчасъ съ нами, въ наши просторы, куда не сходилъ еще никто!
Разныя племена населяютъ области Океана. Одни живутъ въ убжищ бурь, другія плаваютъ на вол въ прозрачныхъ холодныхъ волнахъ, пасутся, какъ быки на равнинахъ коралловъ, втягиваютъ хоботами остатки отлива, или несутъ на своихъ плечахъ грузъ источниковъ моря.
Усы тюленей, чешуи рыбъ блестятъ фосфорическимъ свтомъ. Морскіе ежи вращаются какъ колеса, рога Аммона развертываются какъ канаты, устрицы щелкаютъ своими створами, полипы выпускаютъ щупальца, дрожатъ медузы, похожія на шарики хрусталя, плаваютъ губки, анемоны выплевываютъ воду, вырастаютъ мхи, водоросли.
И всевозможнйшія растенія вытягиваются въ втви свиваются воронками, удлиняются въ острія, закругляются въ вера. Тыквы похожи на груди, Діаны переплетаются какъ зми.
У деревьевъ Дедаимъ изъ Вавилона, вмсто плодовъ человчьи головы, Мандрагоры поютъ, корень Баарасъ движется въ трав.
Растенія не отличаются теперь больше отъ животныхъ. У полипняковъ, напоминающихъ сикоморы, на втвяхъ руки. Антонію кажется, что между двухъ листьевъ сидитъ гусеница, это бабочка, она улетаетъ. Онъ хочетъ наступить на камешекъ, выскакиваетъ срый кузнечикъ. наскомыя, похожія на лепестки розъ, украшаютъ кустъ, остатки ефемеридъ лежатъ на земл снжнымъ покровомъ.
Дале растенія сливаются съ камнями.
Галька походитъ на мозги, сталактиты на соски, желзистые цвты на обои съ фигурами.
Въ кусочкахъ льда онъ различаетъ узоры, отпечатки побговъ и раковинъ,— и нельзя разобрать, отпечатки ли это предметовъ, или сами предметы. Брилліанты блестятъ какъ глаза, минералы мерцаютъ.
И ему больше не страшно!
Онъ ложится на грудь, подпираетъ голову руками, и удерживая дыханіе, онъ смотритъ.
Наскомыя, у которыхъ нтъ больше желудковъ, продолжаютъ сть, изсохшіе папоротники начинаютъ цвсти, недостающіе члены выростаютъ.
Наконецъ, онъ видитъ маленькія шаровидныя массы, величиной съ булавочную головку, усаженныя рсницами.
Он трепещутъ.

АНТОНІЙ,

безумя:
О счастье, счастье! я видлъ зарожденіе жизни, я видлъ начало движенія. Кровь въ моихъ жилахъ бьется такъ сильно, что они сейчасъ разорвутся. Я хочу летать, плавать, лаять, рычать, выть. Я желалъ бы имть крылья, щитъ черепахи, одться корой, выдыхать паръ, обладать хоботомъ, извиваться, разсяться повсюду, быть во всемъ, уноситься съ запахами, распростираться какъ растенія, течь какъ вода, звенть какъ звукъ, блистать какъ свтъ, затаиться во всемъ, пронизать каждый атомъ, погрузиться до дна матеріи,— быть матеріей!
День, наконецъ, настаетъ, и какъ складки священной занавси, которую поднимаютъ, золотыя облака, свиваясь широкими завитками, открываютъ небо.
Въ середин, на диск самого солнца, сіяетъ ликъ Іисуса Христа.
Антоній длаетъ знаменіе креста и возвращается къ молитвамъ.

Конецъ.

Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1907 годъ. Книга шестнадцатая

Флобер Гюстав
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Кандидат, Флобер Гюстав, Год: 1873
  2. Искушение святого Антония, Флобер Гюстав, Год: 1874
  3. Учитель танцев, Вега Лопе Де, Год: 1601
  4. Поклонение кресту, Кальдерон Педро, Год: 1632
  5. Из трагедии ‘Князья Хованские’, Раупах Эрнст, Год: 1818
  6. Аякс, Софокл, Год: 1913
  7. Из трагедии ‘Аттила’, Вернер Захария, Год: 1812
  8. Андромаха, Еврипид, Год: 1906
Электронная библиотека