ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Литературная слава иметъ въ скандинавскихъ странахъ большею частью чисто мстный характеръ. Сочиненія, написанныя на такихъ языкахъ, на которыхъ говорятъ всего нсколько милліоновъ лицъ и которые не имютъ значенія языковъ культурныхъ, имютъ, разумется, противъ себя вс шансы на пріобртеніе общеевропейской или всемірной славы. Поэтическія произведенія, написанныя на такихъ сравнительно мало извстныхъ языкахъ, вообще мало переводятся, а для произведенія, имющаго главнымъ образомъ въ виду чувства изящнаго, метрическаго по преимуществу, вншняя форма то же самое, что эмаль для зуба: она придаетъ ему въ одно и то же время и прочность, и блескъ.
Тмъ не мене на долю нкоторыхъ скандинавскихъ писателей выпала участь — встртить больше признанія своему таланту за-границей, чмъ на родин, они являются, такъ сказать, въ виду всего читающаго міра представителями умственной жизни своей родины, и въ общемъ сознаніи имя ихъ сливается съ именемъ ихъ отечества. Подобной славы, изъ всхъ шведскихъ поэтовъ, достигъ только одинъ — Исайя Тегнёръ.
Не то, чтобъ онъ былъ величайшимъ изъ поэтовъ, писавшихъ по-шведски, и ране его, и поздне его были поэты, которые создали на этомъ язык образы, превосходящіе тегнёровскіе образы жизненностью и красотой. Но все же имя его слдуетъ поставить рядомъ съ именами Бельмана и Рунеберга: уступая имъ въ высот поэтическаго полета, онъ превосходитъ ихъ обоихъ величіемъ ума
Три раза въ теченіе своей исторіи шведскому народу удавалось сливать въ своей поэзіи классическій элементъ съ народнымъ. Въ первый разъ это случилось, когда Бельманъ, при Густав III, бралъ свои типы изъ народной и уличной жизни Стокгольма и съ замчательнымъ искусствомъ распвалъ свои ‘Псни Фредмана’, подъ аккомпаниментъ цитры. Во второй разъ, пятьдесятъ лтъ спустя, когда Тегнеръ возвратился къ рыцарской эпох скандинавской старины, отъискалъ въ старинномъ преданіи матеріалъ для цлаго цикла романовъ и нарисовалъ яркую картину жизни и любви Викинговъ. Наконецъ, въ третій разъ, это случилось во второй четверти настоящаго столтія,— сорокъ лтъ спустя посл отдленія Финляндіи отъ Швеціи,— когда величайшій изъ сыновъ Финляндіи, вдохновленный дтскими воспоминаніями своими, изображалъ борьбу своей родины за свободу, и представилъ намъ поэтическое, но вмст съ тмъ и крайне реалистическое для того времени изображеніе финскаго національнаго характера. Военныя идилліи и героическія сказанія Рунебергъ съумлъ облечь въ самую сжатую, но тмъ боле сильную форму.
Но ни одинъ изъ названныхъ трехъ шведскихъ поэтовъ не создалъ ничего выдающагося ни въ области драмы, ни въ области эпоса. Вс трое, сколько бы они ни были различны между собою, стяжали успхи въ одной и той же форм искусства — цикл небольшихъ стихотвореній лирическихъ по форм, эпическихъ по содержанію. Первый изъ нихъ писалъ диирамбы, второй — староскандинавскія героическія псни, третій — военные анекдоты, но у всхъ троихъ цлая длинная серія поэтическихъ произведеній составляетъ какъ бы одно цлое, и эти-то три группы поэтическихъ произведеній придаютъ шведской поэзіи космополитическое значеніе. Но изъ всхъ этихъ произведеній наибольшее значеніе иметъ, конечно, ‘Сказаніе о Фритіоф’, и если имя Тегнёра упоминается вн предловъ Швеціи, то исключительно благодаря этому произведенію. Оно сдлалось любимымъ, національнымъ произведеніемъ Швеціи, а будучи переведено почти на вс европейскіе языки,— существуютъ не мене 18 переводовъ на нмецкій, и столько же — на англійскій языкъ,— оно распространилось по всему земному шару. И Швеція не оказалась неблагодарною относительно этого человка, которому она столь многимъ обязана: въ Швеціи такъ много и такъ тепло и говорили, и писали, и пли про Тегнёра, что трудно было бы превзойти въ этомъ отношеніи соотечественниковъ поэта. Швеція воздвигла своему національному поэту великолпный памятникъ и не переставала осыпать его восхваленіями.
Что же при этомъ остается длать критику? Быть можетъ, ничего другого, какъ осторожной рукою нсколько смести съ красиваго лица копоть иміама, для того, чтобы черты лица его обозначились ясне и живе. Быть можетъ, было бы также нелишне тщательно сврить статую съ оригиналомъ, и, въ виду нкоторой неточности и абстрактности этой статуи, попытаться набросать перомъ силуэтъ поэта. Во всякомъ случа я приступаю къ этому длу съ врожденной симпатіей скандинава, съ безпристрастіемъ не-шведа и съ честнымъ намреніемъ критика — изобразить фигуру поэта въ яркомъ солнечномъ свт истины.
Исайя Тегнёръ происходилъ, какъ съ отцовской стороны, такъ и со стороны матери, отъ шведскихъ крестьянъ, отецъ же его былъ пасторомъ. Подобные факты въ Швеціи встрчаются зачастую: ддъ собственноручно воздлываетъ свой клочекъ земли, сынъ его выказываетъ охоту къ ученію, и, благодаря добровольнымъ лишеніямъ родителей и поддержк добрыхъ людей, получаетъ возможность изучить богословіе: въ теченіе столтій въ глазахъ шведскаго крестьянина пасторъ являлся исключительнымъ представителемъ ученаго сословія. Въ этомъ сын сильная, грубоватая натура крестьянина подвергается первой отеск, пасторъ уже не пашетъ лично, хотя и слдитъ внимательно за сельскимъ хозяйствомъ, онъ уже начинаетъ мыслить, хотя конечные результаты являются у него скоре дломъ практики, чмъ размышленія. Но во внук или правнук культивирующая работа уже настолько подвинулась впередъ, что результатомъ ея является научный, техническій или поэтическій талантъ. То же самое мы видимъ и въ данномъ случа. Отецъ Тегнёра былъ пасторъ, а его мать — пасторская дочка, но оба они происходили изъ крестьянскихъ семействъ. Благозвучная фамилія его обязана своимъ происхожденіемъ тому, что отецъ его, Исайя Лукассонъ, уроженецъ деревеньки Тегнаби, поступивъ въ гимназію, былъ занесенъ въ списки учениковъ подъ именемъ Исайи Тегнёра.
У пастора Тегнёра было довольно многочисленное семейство. 13-го ноября 1782 года въ Киркеруд родился, пятымъ ребенкомъ пастора, столь извстный впослдствіи Исайя Тегнёръ. Отецъ его умеръ, когда ему было девять лтъ отъ роду, не оставивъ посл себя никакого состоянія, его мать, на долю которой выпала трудная задача воспитать шестерыхъ несовершеннолтнихъ дтей, съ радостью ухватилась за предложеніе отдать своего младшаго сына писцомъ къ одному изъ сосднихъ правительственныхъ чиновниковъ. Мальчикъ научился въ канцеляріи Фохта Брантинга письму и ариметик, но важне этого было то, что маленькій писецъ, котораго Фохтъ бралъ съ собою во время своихъ поздокъ, совершаемыхъ по Вермландской провинціи для сбора податей, имлъ случай ознакомиться во время этихъ поздокъ съ живописною природой своей родины еще въ томъ раннемъ возраст, когда впечатлнія бываютъ особенно сильны и глубоки. Хотя онъ былъ вообще мальчикъ старательный и прилежный, однако въ то же время онъ былъ крайне забывчивъ и разсянъ, то погруженный въ чтеніе и въ мечтаніе, то произнося какіе-нибудь монологи изъ прочитаннаго. Онъ читалъ стихотворенія, историческія книги, но больше всего его интересовали былины, въ сборник былинъ Бьёрнера онъ прочелъ, между прочимъ, былину про Фритіофа, и этому зароненному въ его памяти смени суждено было дать двадцать-пять лтъ спустя такой роскошный ростокъ.
Оба эти впечатлнія — природы Швеціи и старинныхъ скандинавскихъ миовъ и преданій — вліяли на него совмстно, сливаясь какъ бы воедино въ его юной душ. Иногда, прозжая въ повозк Брантинга по заросшимъ лсомъ горамъ, по глубокимъ лощинамъ, мимо быстрыхъ горныхъ потоковъ, онъ воображалъ себ, будто природа фантазируетъ въ запуски съ нимъ. То передъ его взорами раскрывались чудные ландшафты въ т долгіе лтніе дни, когда вечерняя и утренняя заря сливались воедино и розовый отблескъ никогда не исчезалъ съ горизонта, то опять онъ видлъ передъ собою не мене прекрасные сверные зимніе пейзажи, когда поля покрыты были, густымъ слоемъ снга, когда ручейки свшивались съ краевъ утесовъ громадными ледяными сосульками, когда мальчику казалось, будто онъ видитъ передъ собою на снжной полян, залитой луннымъ свтомъ, какъ бы воплощенную фигуру зимы, въ вид громаднаго старика, борода котораго занесена снгомъ, и съ внкомъ изъ еловыхъ втвей на голов.— ‘Шведская поэзія’, — говоритъ Тегнёръ въ одномъ изъ своихъ произведеній,— ‘поэзія природы по преимуществу, въ полномъ смысл этого слова, такъ какъ она вся заключается въ нашей чудной природ, въ нашихъ озерахъ, скалахъ и водопадахъ’.— А когда, вскор посл окончанія своего Фритіофа, онъ захотлъ объяснить происхожденіе этого стихотворенія, онъ самъ указалъ, помимо ранняго знакомства своего съ древне-скандинавскими сказаніями, на то обстоятельство, что онъ родился и воспитался въ отдаленной горной мстности, ‘гд сама природа говоритъ человку суровымъ, но поэтическимъ языкомъ, и гд старинные скандинавскіе боги еще расхаживаютъ по земл въ долгія, зимнія ночи’. ‘Ничего нтъ удивительнаго въ томъ’,— продолжаетъ онъ,— ‘что выросши въ такой обстановк, будучи вполн предоставленъ самому себ, я почувствовалъ нкоторое пристрастіе ко всему широкому и колоссальному, которое затмъ уже никогда боле не покидало меня вполн’.
Достигши боле зрлыхъ лтъ, Тегнёръ пытался свести не только содержаніе, но и основную форму своей, и вообще всей шведской поэзіи къ впечатлніямъ, вызываемымъ своеобразной природой Швеціи. Его поражаетъ исключительная наклонность его народа ко всему лирическому, его стремленіе охватить немногими строфами весь міръ поэзіи, и онъ задаетъ себ вопросъ, въ чемъ слдуетъ искать причину этой характеристичной черты. ‘Не кроется-ли она главнымъ образомъ въ самой, окружающей насъ, природ? Не составляютъ-ли горы, съ ихъ долинами и потоками, лирику природы, подобно тому какъ долины, съ ихъ медленно катящими свои волны рками, составляютъ ихъ эпосъ? Многіе изъ нашихъ горныхъ пейзажей представляютъ собою настоящіе дифирамбы природ, а человку свойственно проявлять свое поэтическое творчество въ тхъ же тональностяхъ, какъ и окружающая его природа’. И затмъ, смло переходя къ послднимъ выводамъ своей мысли, онъ ставитъ вопросы: ‘И разв лирическій оттнокъ не проходитъ сквозь всю шведскую исторію? Разв самые выдающіеся представители нашихъ національныхъ особенностей, какъ въ древнія, такъ и въ новйшія времена, не являются характерами скоре лирическими, чмъ эпическими?’ При этомъ онъ, очевидно, имлъ въ виду величайшихъ королей и полководцевъ Швеціи, а, быть можетъ, отчасти и себя самого.
Не подлежитъ сомннію, что природа, которую онъ видлъ вокругъ себя, привлекала его, какъ поэта, гораздо боле своимъ фантастическимъ, чмъ своимъ утилитарнымъ элементомъ. Я нарочно употребилъ выраженіе ‘какъ поэта’, ибо какъ человкъ онъ относился съ живымъ интересомъ къ практическимъ, матеріальнымъ интересамъ своего народа. Но онъ никогда не изображалъ въ своихъ произведеніяхъ народа ‘работающаго’, въ его сочиненіяхъ мы не встрчаемъ ни одной сцены, въ которой напр. описывалось бы добываніе людьми природныхъ богатствъ, хотя бы желза, онъ никогда не рисуетъ намъ ни привычнаго къ лишеніямъ рудокопа, ни сильнаго кузнеца, ни дымящейся, раскаленной печи, эти реалистическія представленія какъ бы отскакивали отъ его романтической (т. е. отвлекающей, символической) фантазіи. Онъ видлъ передъ собою не Швецію — великую мастерскую народа, онъ видлъ Швецію сказочную, героическую, въ желз онъ видлъ не столько природный источникъ богатства страны, сколько матеріалъ, изъ котораго сдланъ сильный и тяжелый мечъ въ ея рукахъ.
Вскор обнаружилось, что мальчикъ обладаетъ недюжинными способностями, которыя заставляли желать для него боле тщательнаго образованія, чмъ то, которое могла доставить ему канцелярія Фохта. Во время поздки съ своимъ начальникомъ молодой Исайя, разговорившись какъ-то вечеромъ по поводу звзднаго неба, выказалъ такое основательное знакомство съ законами движенія планетъ, почерпнутое имъ изъ одного популярнаго сочиненія, что привелъ въ немалое удивленіе добраго старика и это навело послдняго на мысль, что было-бы недурно дать юнош боле солидное образованіе. Уже во время этого разговора будущій епископъ выказалъ наклонность къ раціоналистическому объясненію законовъ природы предпочтительно передъ теологическимъ. Подъ руководствомъ старшаго брата своего онъ сталъ учиться латинскому, греческому и французскому языкамъ, а самоучкой онъ настолько научился англійскому языку, что въ состояніи былъ прочесть на этомъ язык стоявшаго въ то время на высот своей славы Оссіана. Онъ слдовалъ за своимъ старшимъ братомъ въ разныя мста, гд тотъ состоялъ домашнимъ учителемъ, и въ одномъ изъ семействъ, въ которыхъ братъ его занималъ эту должность, онъ, будучи четырнадцати-лтнимъ мальчикомъ, познакомился съ будущею своею женою. Подобно многимъ другимъ умнымъ и развитымъ товарищамъ своимъ, онъ избгалъ шумныхъ игръ, охотне всего проводилъ время въ своей комнат, углубившись въ чтеніе Гомера, и его чуть не насильно приходилось тащить на прогулку и на катокъ, хотя онъ былъ далеко не плохой конькобжецъ. Въ 1799 году онъ поступилъ въ Лундскій университетъ, занимался древними языками, философіей и эстетикой, и въ 1802 году, согласно старинному шведскому обычаю, былъ увнчанъ лаврами при провозглашеніи его магистромъ философіи. Съ 1802 по 1810 гг. онъ состоялъ въ Лунд доцентомъ по каедр эстетики, а съ 1810 по 1825 гг. онъ читалъ лекціи по греческой литератур, привлекавшія многочисленныхъ слушателей. Въ 1812 году онъ, оставаясь профессоромъ, опять-таки согласно довольно странному шведскому обычаю, былъ назначенъ пасторомъ нсколькихъ приходовъ въ окрестностяхъ Лунда, наконецъ, въ 1826 году, онъ покинулъ этотъ небольшой университетскій городокъ и отправился епископомъ въ отдаленный и уединенный городъ Вскшё.
Молодой лундскій профессоръ былъ красивый, голубоглазый, краснощекій человкъ, съ золотистыми, кудрявыми волосами, крпкаго тлосложенія, даже съ нкоторою наклонностью къ тучности. Будучи холостымъ, онъ выказывалъ нкоторую мечтательность и застнчивость, но женившись онъ сдлался человкомъ въ высшей степени общительнымъ и жизнерадостнымъ. Человкъ свтскій, любящій хорошо пость и попить, умющій цнить женскую красоту и страстный поклонникъ ея, умъ не сожигающій, но сверкающій, легко и охотно переходящій въ остроуміе, чуждый всякой напыщенности и напускной важности, но въ то же время всегда стоявшій на высот своего сана,— вотъ каковъ былъ Тегнёръ съ вншней стороны. За этой вншностью скрывались недюжинныя поэтическія и ораторскія достоинства, лирическое вдохновеніе и яркій, живой слогъ.
Лирическое вдохновеніе Тегнёра обнаружилось уже рано, въ вид прирожденной наклонности восторгаться всмъ, что рзко отдляется отъ сренькаго, прозаическаго фона повседневной жизни, въ вид преклоненія передъ великими длами и блестящими почестями. Все равно, какими бы путями ни были достигнуты послднія, ему нравится ихъ блескъ, и даже ихъ мишура. Одною изъ самыхъ выдающихся и неизмнныхъ чертъ его характера является глубокое уваженіе къ великимъ историческимъ именамъ, ршительное нежеланіе прилагать къ разъ пріобртенной слав умаляющую критику разума. И эта-то основная наклонность его сдлала его поэтомъ. Но для того, чтобы лучше понять эту наклонность, намъ слдуетъ возвратиться къ источникамъ его вдохновенія, разсмотрть, какихъ онъ ищетъ идеаловъ, какіе онъ находитъ или создаетъ, въ какого рода образахъ онъ воплощаетъ духовныя и природныя качества, представляющіяся образцомъ для него самого. Онъ не мечтаетъ объ Эленшлегеровской фигур Аладдина: онъ для того ни настолько наивенъ, ни настолько смлъ. Равнымъ образомъ онъ не отражается ни въ Гамлет, ни въ Фауст: эти герои сомннія и анализа слишкомъ абстрактны для его фантазіи, которая мечтаетъ о боле положительныхъ идеалахъ. Еще мене могъ подходить къ складу его ума типъ Манфреда: заблужденія не представляютъ для него ничего привлекательнаго, и его откровенную натуру не прельщаетъ таинственность. Воспитавшись и развившись въ идиллической обстановк маленькаго городка, окруженный всеобщимъ благоволеніемъ, онъ, понятно, не могъ сочувствовать патетическому маркизу Поз, это му созданію претерпвшаго такой сильный гнетъ Шиллера. Идеалъ, медленно сложившійся въ его ум. есть идеалъ національный, скандинавски-романтическій.
Это — свтлая картина открытой, рвущейся впередъ, преобразующей силы, на половину воинственной, на половину цивилизующей, наполненная образами, которые Тегнеръ въ теченіе многихъ лтъ писалъ съ особой любовью. Ему пришлось, напр., въ одной университетской рчи охарактеризовать Лютера, для этого онъ становится на ту точку зрнія, съ которой онъ имлъ обыкновеніе разсматривать людей дйствія. Прежде всего онъ выставляетъ на видъ то, что Лютеръ налагалъ на все, что онъ говорилъ и творилъ, клеймо ‘бьющей ключомъ силы’: ‘Во всемъ его существ, во всей его дятельности, было нчто рыцарское, даже нчто, можно сказать, жаждущее приключеній… Каждое его дло было законченное, каждое слово — начатое сраженіе. Онъ принадлежалъ къ числу тхъ сильныхъ душъ, которыя, какъ иныя деревья, могутъ цвсти только во время бури. Его великая, полная чудесъ жизнь всегда представлялась мн героической эпопеей, съ ея вчной борьбой и съ конечной ея побдой’.
Натура оратора сказывается въ этой характеристик тмъ явственне, что Тегнеръ намтилъ здсь т самыя основныя положенія, которыя онъ, нсколько лтъ спустя, могъ примнять почти буквально, съ незначительными лишь измненіями въ частностяхъ, къ личности, такъ мало похожей на Лютера, какъ шведскій король Густавъ III. Врядъ-ли требуетъ доказательства то что между грубоватымъ саксонскимъ реформаторомъ и неврующимъ, вчно бившимъ на театральные эффекты, монархомъ собственно не было никакой иной связи, кром той, которую создало преклоненіе Тегнёра передъ ними обоими. Тегнёръ говоритъ о Густав: ‘Въ немъ было не только нчто величественное, но и нчто рыцарское, геройская сила сказывалась въ немъ не только тогда, когда онъ былъ вооруженъ мечомъ и щитомъ, но даже въ послдней складк его легкой одежды. Онъ представлялъ собою великую героическую эпопею, наполненную чудесъ и приключеній, но въ то же время не чуждую ни самыхъ нжныхъ изліяній сердца, ни жизнерадостности’. И такъ, величіе, сила и романтизмъ являются общими отличительными чертами и Лютера, и Густава Ш, оба они — настоящіе рыцари, и жизнь ихъ обоихъ представляется Тегнёру героической эпопеей. Приблизительно тоже самое онъ говорить и о Фритіоф, указывая на непосредственность. свжесть и нкоторую заносчивость этого героя.
Вотъ, слдовательно, та основа, на которой построены его представленія о героическомъ идеал. На шестнадцатомъ году отъ роду Тегнёръ написалъ нсколько одъ по случаю распространившагося слуха о смерти Бонапарта въ Египт. Въ нихъ онъ прославляетъ Бонапарта, какъ героя свободы, почести котораго не куплены цною крови и слезъ, но который принесетъ всему міру счастіе и просвщеніе. Здсь у юноши слышатся отголоски упованій гуманистовъ, онъ какъ бы обращается къ Наполеону съ приглашеніемъ: ‘Живи для человчества или умри!’ Тогдашніе взрослые люди смотрли на дло иначе. При наступленіи великой религіозно политически-литературной реакціи противъ вка просвщенія, анти-французское направленіе, къ которому пристали даже такіе люди, какъ Вальтеръ-Скоттъ и Эленшлегеръ, было антипатично Тегнёру. Однако, реакція эта касалась и эстетической струнки, которая была въ немъ особенно сильно развита, именно въ томъ отношеніи, что она пренебрежительно относилась къ полезности, какъ къ мрилу для оцнки извстнаго поступка. Доведенный до крайности утилитаризмъ и связанная съ этимъ филантропія стали въ прямо враждебныя отношенія къ понятію о всемъ рыцарскомъ и необычайномъ. ‘Старинное рыцарское представленіе о народной чести’,— говоритъ Тегнеръ,— ‘или прямотаки объявлялось вздоромъ, или же эта честь и экономическое благосостояніе разсматривались какъ нчто тожественное. Въ исторіи принялись разсчитывать все, точно въ какой-нибудь торговой контор, по его доходности, какой-нибудь исправительный домъ или какая-нибудь молотилка цнились выше, чмъ блестящій походъ Александра въ Индію или безполезныя побды Карла XII’.
И въ этомъ нтъ никакого преувеличенія: въ Швеціи нашелся такой просвтитель-энтузіастъ, который поставилъ бднаго Александра Великаго гораздо ниже того благодтеля человчества, который изобрлъ дешевое и питательное брауншвейгское пиво. Юношеское представленіе Тегнера о добродтельномъ и полезномъ геро подверглось теперь измненію и было согласовано съ романтическимъ направленіемъ, видвшимъ всю суть въ филистерской заботливости о людскомъ благосостояніи. Морализація уступаетъ мсто романтически-метафизическому обоготворенію героя судьбы. Вотъ что онъ говоритъ, между прочимъ, въ стихотвореніи своемъ ‘Герой’:
‘Къ чему поносите меня безъ конца вы, толпа минуты, лишенная воли и силы? Ловите пожалуй бабочку, но не пытайтесь поймать орла, носящагося вокругъ горныхъ вершинъ. Не станете же вы спрашивать ниспосланный съ небесъ громъ или грозно несущуюся бурю, не сломали-ли они какой-нибудь лиліи, не помшали-ли они свиданію въ лсной чащ парочк влюбленныхъ!’
Правда, это далеко не обычное настроеніе Тегнёра. Привыкши видть въ личности высшую форму существованія, онъ лишь случайно, какъ-бы на зло, могъ выражаться такъ пантеистически, какъ въ вышеприведенныхъ строкахъ, и какъ человкъ сознательно разсудочный, онъ скоре склоненъ былъ не врить въ безсознательное, чмъ придавать ему преувеличенное значеніе. Такъ напр. онъ часто полемизировалъ противъ ученія о слпомъ, поэтическомъ вдохновеніи, но тмъ не мене любовь къ воинственному, шумному движенію впередъ пустила такіе глубокіе корни въ его душ, что онъ не побоялся такъ смло выразить ее въ вышеприведенной цитат.
Еще рзче, чмъ въ различныхъ стихотвореніяхъ въ честь Наполеона, это презрніе къ требованію отъ геройскихъ подвиговъ реальныхъ результатовъ сказывается въ стихотвореніи его ‘Александръ на рк Гидасп’. Поэтъ избралъ здсь тотъ моментъ, когда утомленныя, утратившія бодрость войска умоляютъ Александра не вести ихъ дальше въ глубь Азіи и вернуться назадъ на родину. Царь отвчаетъ имъ насмшливо: ‘Неужели вы полагаете, будто я юношей спустился съ македонскихъ горъ для того, чтобы доставить вамъ золото и пурпуръ? Почестей я ищу, только почестей, и больше ничего!’ Это такой отвтъ, который не заставляетъ ничего больше желать въ смысл ясности и опредленности: со стороны смлаго и даровитаго деспота, въ глазахъ поэта, представляется вполн естественнымъ это пренебреженіе къ человческой жизни и къ человческому счастію.
Въ виду этого становится понятнымъ, что Карлъ XII, которому шведскій народъ никогда не переставалъ удивляться, могъ сдлаться для Тегнера величайшимъ, безупречнымъ героемъ. Онъ даже почти не ставитъ ему въ вину то, что онъ, при всхъ своихъ блестящихъ качествахъ, низвелъ Швецію съ занимаемаго ею до тхъ поръ мста великой европейской державы, котораго она съ тхъ поръ такъ и не въ состояніи была снова занять. Не случайно, конечно, Тегнёръ былъ именно тмъ поэтомъ, который одинъ изъ всхъ шведскихъ поэтовъ написалъ великолпное стихотвореніе, посвященное этому королю, которое, хотя оно и было написано по случаю, сдлалось какъ бы національнымъ гимномъ Швеціи. Безполезное киданіе своей особы въ опасности всегда привлекало его фантазію, упрямство, уставившееся только на самодльный кодексъ чести и пренебрегающее всякимъ благоразуміемъ, едва-ли представлялось ему недостаткомъ, а полнйшее равнодушіе къ тому, поведетъ-ли извстное дяніе къ торжеству или къ погибели, являлось въ его глазахъ скоре добродтелью, лишь бы оно блестло и шумло. Въ своемъ эпическомъ стихотвореніи ‘Герда’ онъ влагаетъ въ уста епископа Авессалома слдующія слова: ‘Настойчивость составляетъ силу Свера, и мы вс считаемъ величайшею почестью — пасть въ борьб’.
Его не прельщала осмотрительность государственнаго человка и законодателя, напротивъ, ему гораздо симпатичне юноша-король, ‘отъ одного слова котораго разрывались сти государственнаго мужа’ (‘Карлъ XII’), заране обдуманные и взвшенные планы полководца далеко не представлялись ему доказательствомъ военнаго генія, но за то онъ восторгается передъ находчивостью на пол сраженія и передъ беззавтной храбростью въ бою.
Это особенно замтно сказывается тамъ, гд Тегнёръ рисуетъ намъ человка, такъ мало похожаго на Карла XII и стоящаго такъ значительно выше его — спасителя протестантизма, Густава-Адольфа. Онъ особенно восхваляетъ въ немъ не политическія его заслуги, не полководца, но именно т качества, которыя длали его, какъ и Карла XII, близкимъ солдату, а равно и т внезапныя, быстрыя вдохновенія на пол сраженія, которыя составляютъ отличительный признакъ военнаго генія. Онъ хвалитъ Густава-Адольфа за то, что онъ любилъ опасность ради нея самой, что онъ любилъ какъ бы играть со смертью. Словомъ, онъ придерживается узкаго, старо-скандинавскаго масштаба мужества и стремится приложить его даже въ тхъ случаяхъ, когда онъ значительно превзойденъ дйствительнымъ величіемъ. Онъ, напр., считаетъ какъ бы позорнымъ для Валленштейна то, что онъ (на основаніи всякихъ причинъ) уклонился отъ сраженія, которое предлагалъ ему при Нюренберг ‘его рыцарскій противникъ’.
Помимо всего прочаго, Тегнёръ требуетъ отъ своихъ героевъ ‘открытаго характера’. Въ этомъ сказывается его собственная честная, непосредственная натура. Такъ напр. о Валленштейн онъ говоритъ, что его можно было бы назвать великимъ человкомъ, ‘еслибъ онъ всегда поступалъ благородно и открыто’. Одного благородства мало: нужно еще и чистосердечіе. Древне-скандинавскіе ‘берсеркеры’ откидывали свои щиты за спину, Тегнёру до того нравится эта манера сражаться, что онъ желалъ бы расоро стравить ее и на духовную арену. Въ чистосердечіи онъ видитъ даже какъ бы нкоторую гарантію въ благородств помысловъ, и онъ первое предпочитаетъ послднему. Характеризуя Валленштейна, онъ особенно напираетъ на его нелюдимство и на его скрытность, хотя собственно въ неблагородныхъ поступкахъ его и нельзя упрекнуть. Рядомъ съ нимъ онъ выставляетъ Густава-Адольфа личностью свтлой, благородной, чистосердечной личностью: въ послднемъ отношеніи онъ, очевидно, приписалъ ему качество, которымъ скоре отличался онъ самъ, чмъ вообще довольно скрытный и мало-сообщительный шведскій король.
Такимъ образомъ, Тегнёръ какъ бы старается втиснуть всякую воспваемую или изображаемую имъ фигуру въ форму носящагося передъ нимъ идеала героя.
Рядомъ съ лирическою восторженностью въ Тегнёр замчались остроуміе въ личныхъ сношеніяхъ, замчательная способность къ эпиграммамъ и импровизаціямъ, онъ былъ выдающійся профессоръ, замчательный стилистъ, ораторъ и проповдникъ, чуждый всякой риторики, онъ умлъ придавать своей рчи законченную, поэтическую форму.
Остроуміе его не было похоже на остроуміе французское, блестящее, но холодное, лучшимъ образчикомъ котораго можетъ служить остроуміе Вольтера. Тегнеръ и мыслилъ, и говорилъ об разно. Ему недоставало дара отвлеченнаго мышленія, до такой степени, что онъ даже отказывался признавать результаты такого мышленія у другихъ, онъ ненавидлъ метафизику какъ какую-то паутину, нитей которой онъ не умлъ различать, догматика на водила на него ужасъ, онъ видлъ въ ней лишь клубокъ нелпостей, въ которомъ онъ не могъ найти ничего понятнаго. Это былъ здоровый, увренный въ себ умъ, который инстинктивно ненавидлъ всякую темноту въ мышленіи и въ рчи. У него дотого сильна была наклонность сдлать нагляднымъ все, что онъ думалъ и ощущалъ, что одна картина постоянно смнялась въ его ум другою. Все это придавало его рчи что-то яркое и блестящее, производившее сильное впечатлніе на его современниковъ, все это придавало такой интересъ его письмамъ и побуждало злостныхъ критиковъ сравнивать его поэтическія произведенія съ красивыми, пестрыми, но пустыми мыльными пузырями: это же, наконецъ, длало его остроумнымъ, ибо есть такого рода остроуміе, которое заключается въ быстрой смн одной картины другою. Я бы назвалъ такое остроуміе плодовитостью формъ. Это-то чрезмрное богатство формъ было причиной того, что онъ лишь въ вид исключенія могъ создавать крупные, законченные образы, или простыя, очерченныя немногими штрихами, картины, но за то оно же постоянно создавало массу миніатюрныхъ рисунковъ, часто составлявшихъ рзкій контрастъ между собою, переходившихъ одинъ въ другой, сливавшихся и порождавшихся новые. Онъ выпускалъ изъ своего ума образы одинъ за другимъ, которые, подобно пулямъ револьвера, направленнымъ въ одну и ту-же точку, вытсняли одинъ другой. Мысль и образъ были нераздльны въ его ум, но вмст съ тмъ они и не были соединены насильственнымъ образомъ, какъ то утверждали его противники: съ другой стороны, они не составляли одно цлое, какъ у самыхъ великихъ поэтовъ. Въ его воображеніи между мыслью и образомъ существовало приблизительно то же отношеніе, которое существовало въ средневковыхъ рукописяхъ между прописными буквами и раскрашенными завитушками, которыми были окружены эти буквы. Пусть читатель представитъ себ рукопись, въ которой не отдльныя буквы, а большинство ихъ снабжены подобными украшеніями, и тогда онъ получитъ нкоторое понятіе о цломъ ряд связанныхъ между собою ассоціацій идей и образовъ, которые безпрерывно создавалъ мозгъ Тегнёра, или же пусть онъ вспомнитъ одну изъ тхъ статуэтокъ начала итальянской эпохи возрожденія, въ которыхъ художникъ, ради своего удовольствія, окружалъ большія свои статуи маленькими фигурками, — напр., на шлем, упавшемъ съ головы Голіаа и лежащемъ у ногъ Давида, помщенъ маленькій барельефъ, изображающій несущуюся вскачь четверку лошадей, хотя этотъ барельефчикъ и составляетъ часть цлаго, но все же вниманіе зрителя раздвояется вслдствіе слабой связи барельефа съ цлымъ и вслдствіе интереса, который представляетъ этотъ барельефъ самъ по себ. Теперь представимъ себ поэта, въ воображеніи котораго возникаетъ множество такихъ барельефовъ, манеру изложенія, придающую послднимъ особенную яркость, — и мы будемъ имть приблизительно-врное понятіе о характер поэтическаго творчества Тегнёра. Его слогъ — это своего рода хроматическая архитектура и скульптура, со всми достоинствами и недостатками послдней. Манера раскрашивать статуи представляется въ наше время какимъ-то варварствомъ, а между тмъ греки пользовались ею и никогда вполн отъ нея не отказывались. Стихотворенія и рчи Тегнёра, въ которыхъ эта особенность сказывается особенно сильно и отчетливо, можно бы сравнить съ тми греческими и римскими статуями, которыя производили одинаково сильное впечатлніе какъ своимъ вншнимъ великолпіемъ, такъ и своею идеальною красотой. Статую богини украшали золотыми ожерельями, серьгами и красивыми, длинными покрывалами, такъ у Тегнёра работали совмстно художникъ и ювелиръ, часто небезуспшно, и результатомъ этой совмстной работы явилось красивое цлое, которое ршились бы отвергнуть только педантъ или доктринеръ. Порою же онъ вдавался въ этомъ отношеніи въ нкоторыя преувеличенія. Одинъ изъ современныхъ ему литераторовъ, остроумный Пальмеръ, обратился однажды по этому поводу къ Тегнёру съ слдующими словами: ‘Поклонись своей муз и попроси ее не слишкомъ обременять себя метафорами. Драгоцнные камни, даже настоящіе, слдуетъ надвать на себя лишь въ умренномъ количеств. Ну, пускай она надваетъ ихъ себ на шею, на пальцы рукъ, въ уши,— но не на пальцы же ногъ, наконецъ!’
Для выясненія моей мысли приведу нсколько примровъ. Въ его поэм ‘Аксель’ Марія ршается слдовать за русской арміей, переодвшись солдатомъ. ‘Киверъ покрываетъ собою волны черныхъ кудрей, грудь затянута въ мундиръ, патронташъ наполненъ порохомъ и свинцомъ, а за плечо она закинула ружье, ‘подзорную трубу смерти‘. Это послднее выраженіе картинно и въ извстной мр недурно, но оно употреблено здсь не совсмъ у мста, оно относится ко всякому ружью вообще, и не иметъ никакого отношенія собственно къ Маріи, къ ружью, перевшенному черезъ ея плечо, именно потому, что это ружье скоре игрушечное, бутафорское, чмъ настоящее.
Въ ‘Причастникахъ’ старикъ-пасторъ убждаетъ своихъ духовныхъ дтей избрать путеводителями своей жизни молитву и чистоту сердца, причемъ онъ олицетворяетъ послднія два понятія и представляетъ намъ какъ бы маленькій библейскій рельефъ, въ род тхъ, что мы находимъ въ Италіи на церковныхъ дверяхъ и на купеляхъ:
‘Невинность, дти мои, это дорогой гость изъ райскихъ странъ. Съ блоснжной лиліей въ рук, она, прекрасная, спокойно носится по бурнымъ житейскимъ волнамъ, и, не обращая на послднія ни малйшаго вниманія, дремлетъ на судн’. Возьмемъ другой примръ изъ эпистолярнаго слога Тегнёра. Онъ рзко нападаетъ (въ 1817 году) на европейскую реакцію: ‘Вглядись въ признаки времени, замчаемые какъ на свер, такъ и на юг’,— говоритъ онъ,— ‘извстны-ли теб какая-нибудь низость, какое-нибудь варварство, какой-либо безумный предразсудокъ, возрожденія котораго они не предвщали бы? Змя времени часто мняетъ кожу, но никогда еще она не была такъ отвратительна, какъ теперь, именно теперь, хотя бы она шипла одни только псалмы и хотя бы она была вся исписана изреченіями изъ Библіи, какъ надгробный памятникъ’. Не заключается-ли въ этой энергической, но отнюдь не аффектированной наглядности что-то напоминающее собою раскрашенную статую? Не видишь-ли передъ собою змю времени, кожа которой покрыта красными разводами, напоминающими собою какіе-то ассирійскія или египетскія клино образныя надписи? А когда читаешь уподобленія, съ помощью которыхъ Тегнёръ пытается изобразить въ своемъ ‘Фритіоф’ женскую красоту, то становится совершенно понятнымъ сравненіе иныхъ произведеній Тетёра съ статуями, покрытыми металлическимъ блескомъ красокъ.
‘Какъ смются розовыя уста Герды, напоминающія собою отблескъ свернаго сіянія на блоснжномъ покров земли! Я знаю щечки, которыя пылаютъ точно вечерняя и утренняя заря’ Большая часть уподобленій, создаваемыхъ фантазіей Тегнера. превосходятъ своимъ блескомъ то, что мы видимъ передъ собою въ дйствительности. Укажу для примра хотя бы еще на слдующее: Ингеборгъ, вышивая коверъ съ изображеніемъ сокола Фритіофа, напваетъ: ‘Для моего милаго я вышиваю тебя на кайм ковра, украшая тебя серебряными крыльями и золотыми когтями’.
Правда, при подобномъ пристрастіи его къ уподобленіямъ, онъ не всегда можетъ избжать нкоторой условности и натянутости. Наклонность облекать каждое понятіе въ образъ заставляетъ его иногда прибгать къ бывшимъ уже въ употребленіи уподобленіямъ, которыя вслдствіе того получаютъ нсколько стереотипный характеръ. Такъ напр. (ограничиваясь только областью птицъ), нельзя не замтить, что онъ постоянно возвращается все къ однмъ и тмъ же птицамъ: орлу, соколу, голубю, соловью, для обозначенія силы, быстроты, кротости и поэзіи. Вслдствіе частаго упоминанія, орелъ въ произведеніяхъ Тегнера становится похожимъ уже не на настоящаго орла, а на орла, такъ сказать, геральдическаго У него, напр., встрчаются слдующія строки: ‘Бдная Психея! она похожа на орла съ крыльями бабочки’, или такого рода описаніе пвицы: ‘Въ горл ея жилъ соловей, а въ сердц ея, и днемъ, и ночью — блоснжный голубь’. Нельзя назвать особенно удачными уподобленіями — орла съ крыльями бабочки и соловья, помстившагося въ горл пвицы.
Тегнёръ выступилъ защитникомъ ёбразной манеры выражаться даже въ вступительной рчи своей въ качеств члена шведской академіи. Онъ говорилъ въ ней, что цль поэзіи — давать воображенію явленія, а не понятія, и что языкъ нашъ — это галлерея потускнвшихъ отъ времени и отъ сырости картинъ, которыя поэтъ обязанъ реставрировать. Въ этомъ отношеніи онъ, пожалуй, и правъ, но при этомъ ему не мшало бы помнить то, что греческая поэтесса Коринна говорила когда-то Пиндару,— ‘что слдуетъ сять рукою, а отнюдь не мшкомъ’. Но къ счастію для него основной недостатокъ его творческаго дарованія, это странное смшеніе бдности и расточительности, пришлось такъ по душ его эпох и его стран, что оно скоре открыло передъ нимъ путь къ слав, чмъ закрыло его.
Тегнёръ родился въ царствованіе Густава III. Ему было десять лтъ отъ роду, когда король этотъ былъ убитъ. Слдовательно, онъ, являвшійся впослдствіи такимъ поклонникомъ Густава, не могъ сохранить о немъ никакихъ личныхъ воспоминаній и былъ знакомъ съ его личностью только изъ вторыхъ рукъ, на основаніи прикрашивающихъ и идеализирующихъ легендъ. Впрочемъ и въ послднихъ не представлялось особой надобности для того, чтобы періодъ Густава III казался блестящимъ въ сравненіи съ послдовавшей за нимъ тусклой и блдной эпохой. Густавъ III былъ человкъ энергичный, одаренный блестящими способностями, но въ то-же время и въ высшей степени порочный, это былъ тщеславный деспотъ, но въ то-же время и просвщенный умъ, одинъ изъ многихъ коронованныхъ Вольтеровъ 18-го столтія, свободный мыслитель, не чуждый суеврій, мелочной, но умный, храбрый и великодушный, театральный герой, не лишенный, однако, истиннаго мужества. Благодаря своему свтлому уму, онъ умлъ привлекать къ себ даровитыхъ литераторовъ своей страны, въ особенности поэтовъ, видвшихъ въ немъ товарища своего, никто изъ нихъ не могъ похвалиться такимъ драматическимъ дарованіемъ, какимъ онъ обладалъ. Такимъ образомъ могло случиться то, что онъ на продолжительное время наложилъ на нравы, разговорныя формы и литературу своей страны печать изящности и образованія, хотя и нсколько поверхностнаго, и это изящество уже въ гораздо боле позднее время, при Карл-Іоанн, сказывалось и въ эпистолярномъ слог Тегнёра и придавало его письмамъ такую прелесть. Его историческая фигура напоминаетъ собою статую Бернини: кокетливая, пожалуй нсколько аффектированная, театральная, но смлая и полная достоинства, послднихъ качествъ невозможно было отрицать, какъ бы мало ни нравилась эта фигура вообще. И что-же мы видимъ посл него? Сперва регентство брата Густава, герцога Зюдерманландскаго, совпадающее съ 10—14-лтнимъ возрастомъ Тегнёра. Регентъ, человкъ ограниченный, развратный и преждевременно постарвшій, легкая добыча каждой Фрины и каждаго Каліостро, всецло находился подъ вліяніемъ своего любимца Рейтергольма, типа низменнаго и бездарнаго властолюбія. Не изъ свободомыслія, а чтобы выразить косвенное порицаніе убитому королю, регентъ и его любимецъ ввели въ Швеціи свободу печати: и вотъ, безъ всякой предварительной подготовки, безъ всякихъ переходныхъ ступеней, произведенія французской революціонной прессы разлились по стран. Продолжительное абсолютное невдніе того, что происходило во Франціи, и вообще въ Европ, смнилось вдругъ восторженнымъ, но незрлымъ либерализмомъ. При Густав III слова ‘республиканецъ’ и ‘философъ’ были еще синонимы, но теперь, въ виду ничтожества людей, стоявшихъ у кормила правленія въ Швеціи, слово ‘республиканецъ’ получало иной смыслъ. Шведское общество напряженно слдило за оборонительной борьбой французской республики, побда ея не могла не отразиться и на длахъ Швеціи, и мирные шведскіе буржуа говорили почти въ томъ же тон, какъ и крайняя лвая французскаго конвента.
Тотчасъ-же посл казни Людовика XVI изданный полъ-года тому назадъ, съ такимъ шумомъ и трескомъ, законъ о свобод печати былъ отмненъ и по всей Швеціи началась травля мнимаго якобинства, даже вполн лойяльная и благонамренная шведская академія была признана якобинскимъ клубомъ и закрыта за то, что она отказалась выбрать въ свои члены невжественнаго любимца регента. Слдующее обстоятельство довело негодованіе шведскаго общества до высшей степени. Когда былъ открытъ заговоръ Армфельта, этого шведскаго Алкивіада, герцогъ-регентъ ршился жестоко наказать молодую и красивую двицу Руденшельдъ, одно изъ украшеній двора, за то упорство, съ которымъ она постоянно отклоняла ухаживанія пожилого женатаго развратника. Изъ перехваченныхъ писемъ обнаружилось, что двица Руденшельдъ была любовницей Армфельта, ее арестовали по обвиненію въ сообществ въ заговор, но когда герцогъ-регентъ обратился къ суду съ требованіемъ, чтобъ она, за безнравственное поведеніе, была подвергнута публичному наказанію кнутомъ, то это возбудило противъ него такое всеобщее озлобленіе, котораго никогда не могли изгладить ни время, ни сдина его, ни разсчетливая почтительность къ нему Бернадотта, позднйшаго короля Карла XIII.
Во время всхъ этихъ происшествій, Тегнёръ былъ еще слишкомъ молодъ для того, чтобы понять ихъ и особенно интересоваться ими, но все-же они оставили по себ нкоторый слдъ въ его ум. Искры, вылетавшія изъ революціоннаго кратера, долетали до самыхъ отдаленныхъ уголковъ, всякому школьнику приходилось слышать вокругъ себя выраженіе негодованія по поводу того, что творилось при двор. Подвергавшееся гоненію ‘просвщеніе’ становилось магическимъ, дорогимъ словомъ даже для отрока. Шведская академія, которая при другихъ обстоятельствахъ легко могла бы вызвать его негодованіе, какъ оффиціальное, старомодное собраніе посредственностей, стала казаться ему чмъ-то прекраснымъ, достойнымъ полнаго уваженія, какъ хранительница свта среди господствовавшихъ въ то время въ Швеціи нравственной распущенности и обскурантизма. Господствовавшій въ то время революціонный духъ не въ состояніи былъ увлечь мягкаго по природ Тегнёра, и онъ склонялся скоре къ ограниченной монархіи, что и сказывается въ его произведеніяхъ. Онъ былъ роялистъ, но только подъ тмъ условіемъ, чтобы монархъ былъ достоинъ престола.
Въ 1796 году окончилось регентство въ Швеціи, и начиная съ этого года до 1809 (т. е. отъ 14 до 27-лтняго возраста Тегнёра), въ Швеціи царствовалъ король Густавъ IV Адольфъ. Это былъ человкъ педантически-честный, серьезный, нсколько сухой, крайне бережливый, и во всхъ этихъ отношеніяхъ онъ представлялъ собою благопріятный контрастъ своему дяд. Но вскор оказалось, что и этотъ молодой король далеко не въ состояніи былъ удовлетворить желанія шведскаго народа, онъ походилъ по характеру на тхъ испанскихъ правителей эпохи упадка могущества Испаніи, которые смнили мрачную, но величественную фигуру Филиппа II, еще такъ долго посл своей смерти набрасывавшаго на Испанію свою тнь. Та-же мелочная привязанность къ строгому этикету, то-же мрачное высокомріе, то-же ханжество, тотъ же доведенный до крайности легитимизмъ. Шведскій дворъ, какихъ-нибудь десять лтъ тому назадъ напоминавшій собою веселую картину во вкус Ватто, сдлался теперь такимъ же скучнымъ и церемоннымъ, какъ и испанскій дворъ при Карл И, и даже великій Филиппъ врядъ-ли строже наказалъ-бы за оскорбленіе величества, чмъ то длалъ Густавъ относительно тхъ, напр., кто не снималъ передъ нимъ на улиц шляпы. Отецъ его, Густавъ III, далъ ему прекраснаго воспитателя въ лиц Розенштейна, нисколько не вмшиваясь въ систему воспитанія послдняго. ‘Пускай себ Розенштейнъ воспитываетъ моего сына философомъ’,— говаривалъ онъ,— ‘Густавъ всегда успетъ сдлаться роялистомъ, разъ сдлавшись королемъ’. Но реакція, всюду носившаяся въ воздух въ конц прошлаго столтія, все-таки нашла себ доступъ въ душу наслднаго принца и совершенно овладла имъ. По всей вроятности, не безъ вліянія на него осталось и легкомысліе его отца, заставившее его удариться въ другую крайность, трагическая же смерть отца внесла озлобленіе въ молодую душу. Вскор онъ сдлался большимъ роялистомъ, чмъ кто-либо изъ Бурбоновъ. Такъ напр., онъ запретилъ газетамъ употреблять въ своихъ статьяхъ мстоименіе ‘мы’ (напр. ‘мы ожидаемъ извстій’, ‘мы переживаемъ здсь суровую зиму’), на томъ основаніи, что въ первомъ лиц множественнаго числа можетъ говорить о себ только монархъ. Онъ ввелъ строжайшую цензуру для всхъ произведеній печати, и до того ненавидлъ печатное слово, что радовался, когда узнавалъ о закрытіи какой-либо типографіи. Самъ онъ никогда ничего не читалъ, кром Библіи и воинскаго устава.
Таковъ былъ тотъ король, который не переставалъ воевать съ Наполеономъ, пока онъ не лишился Стральзунда и острова Рюгена, и безумно-затянная война котораго съ Россіей повела къ тому, что русскія войска окончательно завоевали всю Финляндію. Рунебергъ, въ своемъ стихотвореніи ‘Король’, воздвигъ ему тотъ нерукотворный памятникъ, котораго онъ заслуживалъ. Наконецъ, въ 1809-мъ году, вслдствіе военнаго заговора, онъ оказался вынужденнымъ отказаться отъ престола. Королемъ шведскимъ сдлался дядя его (бывшій регентъ), герцогъ Зюдерманландскій, подъ именемъ Карла XIII, а такъ какъ онъ былъ бездтенъ и его пріемный сынъ вскор умеръ, то французская партія въ Швеціи, исходя изъ ошибочнаго предположенія, что она тмъ сдлаетъ нчто пріятное Наполеону и съ его помощью возвратитъ Швеціи Финляндію, провела избраніе шведскимъ наслднымъ принцемъ французскаго маршала Бернадотта. Фигура послдняго рзко отдляется отъ тусклыхъ фигуръ его предшественниковъ. Въ теченіе тридцати трехъ лтъ этотъ знаменитый полководецъ руководилъ судьбами Швеціи, и этотъ король, правленіе котораго совпадаетъ съ лучшими годами въ жизни Тегнёра, раздляетъ съ послднимъ ту честь, что они оба наложили на современное имъ поколніе штемпель своей личности. Періодъ времени съ 1810-го чо 1840-й гг., въ Швеціи, по справедливости, можетъ быть названъ эпохой Карла Іоанна и Тегнера.
Когда Тегнёру было 22 года отъ роду и онъ состоялъ доцентомъ въ лундскомъ университет, ему пришлось провести каникулярное время у нкоего Мирмана, съ младшей дочерью котораго онъ былъ обрученъ. Сюда же пріхалъ въ гости извстный впослдствіи шведскій историкъ и поэтъ Эрикъ-Густавъ Гейеръ, полный такъ называемыхъ ‘послднихъ словъ науки’ и обуреваемый юношескимъ прозелитизмомъ, онъ всячески старается сблизиться съ Тегнёромъ. Но ему никакъ не удается найти общую точку соприкосновенія. Красивый, молодой женихъ представляется ему человкомъ крайне измнчивымъ: то это влюбленный мечтатель, то насмшливый весельчакъ, за мыслью его точно также трудно услдить, какъ за переливами солнечныхъ лучей въ алле. Молодые люди какъ-то пошли вмст гулять и завели оживленный разговоръ. Прислушаемся къ тому, что они говорятъ:
Гейеръ пожелалъ узнать мнніе Тегнёра о народномъ образованіи въ той мстности, причемъ онъ спрашивалъ его, не находитъ-ли онъ это, такъ называемое, образованіе зломъ. Что касается его, Гейера, то онъ считаетъ ‘здравый смыслъ’ массъ оптическимъ обманомъ, достойнымъ полнйшаго сожалнія, и удивляется. какъ можно передъ нимъ преклоняться. По его мннію, только избранные люди могутъ понять и охватить научныя истины.— Тегнёръ отвтилъ, что онъ съ этимъ несогласенъ и что это кажется ему мистицизмомъ.— На вопросъ же о томъ, неужели онъ не признаетъ высшихъ интеллектуальныхъ интересовъ, онъ замтилъ, что не мало не сомнвается въ томъ, что Гейеръ понимаетъ все это лучше его, что онъ слышалъ о немъ, какъ о нкоторомъ геніи, и что такимъ людямъ и философскіе вопросы впору. Что касается его, Тегнёра, то онъ отлично сознаетъ, что ему отпущено лишь столько ума, чтобы кое-какъ пробиться въ свт, и что поэтому онъ охотно играетъ въ жмурки съ хорошенькими молодыми двушками, а не съ такими учеными господами, какъ Кантъ и Шеллингъ.— Гейеръ замтилъ, что безъ таинственнаго и мистическаго немыслима религія. Тегнёръ спросилъ его, признаетъ-ли онъ авторитетъ лундскаго богословскаго факультета? А эта почтенная корпорація педантовъ выдала ему, Тегнёру, вполн заслуженное имъ свидтельство о томъ, что онъ велъ тихую, богобоязненную жизнь, что въ послднее время встрчается довольно рдко. Въ богословскихъ же тонкостяхъ онъ, откровенно говоря, считаетъ себя некомпетентнымъ.— Когда они отъ вопросовъ философскихъ перешли къ вопросамъ политическимъ, Тегнёръ замтилъ, что онъ вообще не признаетъ прирожденныхъ дворянскихъ привилегій и что онъ чуть не съ дтскихъ лтъ былъ своего рода якобинецъ.
Нужно замтить, что это послднее слово въ Швеціи вообще имло мене страшное значеніе, чмъ во Франціи, не говоря уже о томъ, что здсь Тегнёръ употребилъ его въ шутку. Но сквозь эту шутку проглядывала та серьезная мысль, что онъ былъ стороннихъ свободы какъ въ области политики, такъ и въ области мысли, и что даже излишества французской революціи не въ состояніи были поколебать его свободолюбивыхъ убжденій. Онъ съ отвращеніемъ относился къ реакціи, водворившейся въ Швеціи въ начал текущаго столтія, и никогда не переставалъ стоять въ передовыхъ рядахъ бойцовъ за цивилизацію и противъ ненавистнаго ему романтическаго феодализма.
Тегнёръ родился какъ разъ въ ту эпоху, когда идеи свободы начали носиться по всей Европ, и принадлежалъ къ числу тхъ людей, ладья которыхъ быстро неслась впередъ, такъ какъ втеръ космополитической свободы надувалъ смло поставленные ими паруса. Въ ранней молодости своей онъ прочелъ не мало шведскихъ писателей, основывавшихся въ философскомъ отношеніи на Локк, а въ обще-литературномъ — на Вольтер. Къ числу этихъ вольтеріанцевъ принадлежали Кельгренъ и Леопольдъ, въ политическомъ отношеніи либералы, не считавшіе нужнымъ отрекаться отъ своихъ убжденій даже при двор. Они остерегались того, чтобъ оскорблять насмшками религіозное чувство массы, но въ то же время они умли блестящимъ образомъ отстаивать идеи вка. Сатирическое стихотвореніе Кельгрена ‘Враги свта’ являлось какъ бы своего рода знаменемъ. Въ томъ же направленіи, какъ ихъ поэтическія произведенія, только еще боле плодотворнымъ образомъ, вліялъ на молодого Тегнёра Шиллеръ. Еще будучи юношей, онъ, слдуя по стопамъ Шиллера, воспваетъ въ стихотвореніи, посвященномъ Руссо, просвщеніе, и пишетъ стихотворенія, совершенно въ дух своего времени, о такихъ предметахъ, какъ религія, образованіе, вротерпимость.
Ни семейныя традиціи, ни воспитаніе не могли придать пастырскому сану оттнка вольнодумства. Онъ, какъ и вс его свер стники, въ молодости читалъ Вольтера. Шестнадцати лтъ отъ роду онъ писалъ: ‘Въ настоящее время я читаю Вольтера, но я не могу составить себ яснаго представленія о томъ, что въ немъ слдуетъ признать самымъ важнымъ и необходимымъ. Все въ немъ прекрасно, и крайне затруднительно выбрать самое лучшее изъ этого прекраснаго’. Многіе изъ современниковъ быстро переходили отъ свободомыслящей философіи 18-го вка къ крайнему религіозному консерватизму, но Тегнеръ былъ для того слишкомъ честенъ и послдователенъ. Въ религіозномъ отношеніи его гарантировало противъ опасности утратить свою самостоятельность то, что онъ самъ называлъ ‘языческимъ’ элементомъ своей природы, что вытекаетъ изъ твердости и солидности его умственнаго склада. Окружавшіе его люди, которые дотого были увлечены реакціоннымъ теченіемъ противъ восемнадцатаго столтія, что они почти вс поголовно впали въ ортодоксальность и феодализмъ, были двоякаго рода. Частью это были писатели, склонные отъ природы къ взглядамъ и ощущеніямъ среднихъ вковъ,— правда скоре мысленно, чмъ въ дйствительности, — готовые всячески бичевать и унижать сами себя, для того, чтобы стяжать право на вчное блаженство, поэтическія произведенія этихъ людей отличались всяческаго рода нервозными проявленіями: мистически-платонической набожностью, рыдающей меланхоліей, чувственнымъ эротизмомъ, отталкивающимъ самомнніемъ, они составляли собственно романтическую фалангу (въ Швеціи ее почему-то называли ‘фосфорическою’), вс эти признаки замчаются особенно рзко у Аттербома, Стагнеліуса, Гаммершильда и т. д., но въ большей или меньшей степени они встрчаются почти у всхъ. Вторая категорія состояла изъ людей боле сильныхъ и здоровыхъ, но это были историческіе мечтатели, которыхъ ослпляли національное чувство, любовь къ врованіямъ и къ учрежденіямъ прошлаго, и которые отказывались признавать заслуги критики восемнадцатаго столтія, во глав этихъ людей стоялъ Гейеръ, вокругъ котораго сгруппировался такъ называемый готическій союзъ въ Упсал, къ національнымъ стремленіямъ котораго примкнулъ Тегнёръ, остававшійся, однакоже, чуждымъ религіознымъ и политическимъ симпатіямъ и ученіямъ его.
Тотъ ‘языческій элементъ, который замчается у Тегнёра, явился результатомъ двоякаго рода занятій его въ молодости: во-первыхъ, скандинавскими древностями, и во-вторыхъ древне-классической поэзіей. Въ 1825-мъ году онъ писалъ одному изъ своихъ друзей: ‘Какое-то душевное сродство съ нашими предками-варварами, не поддающееся вліянію никакой культуры, заставляло меня постоянно возвращаться къ ихъ оригинальнымъ и величественнымъ формамъ’. То душевное сродство, которое онъ разумлъ, заключалось главнымъ образомъ въ своеволіи его, принимавшемъ порою вызывающій характеръ, и въ той наклонности къ меланхоліи, которая выражалась не въ романтическихъ жалобахъ, а въ серьезномъ, порою даже мрачномъ настроеніи, которое посл сорока лтъ перешло у него въ своего рода ‘taedium vitae’ и въ презрніе къ людямъ и стало проявляться все сильне и сильне. Онъ искалъ поэтическихъ символовъ для этой титанической черты въ его характер, для исполинскихъ природныхъ силъ, для этого внутренняго безпокойства подъ давленіемъ громадной тяжести, то у скандинавовъ, то у грековъ, и при этомъ въ его воображеніи слились древне-скандинавская и древне-греческая миологіи. Его древне-скандинавскій великанъ выражается совершенно такъ, какъ гётевскій Прометей: ‘Я ненавижу мудрыхъ Азовъ и сыновей Аскра, преклоняющихся передъ богами, которыхъ я презираю’. Его ‘Эпоха Азовъ’ до того схожа съ Шиллеровскими ‘Богами Греціи’, что врядъ-лл можетъ подлежать сомннію то, что первое изъ названныхъ произведеній навяно послднимъ. Здсь очевидно въ его воспоминаніи слилось скандинавское язычество съ эллинскимъ
Языческій элементъ сталъ особенно замтно выступать въ Тегнёр, когда онъ основательно ознакомился съ древне-эллинской литературой. Въ ней онъ нашелъ культуру, приводившую не къ озлобленной, личной борьб, а къ примиряющей красот: здсь гуманное само собою закруглялось какъ поэтически, такъ и религіозно. Съ точки зрнія этого міра красоты, то сверхъестественное, противъ котораго такъ страстно боролось прошлое столтіе, уже не раздражало, а совершенно просто отпадало, какъ ненужное. Деизмъ Тегнёра выдлилъ изъ себя полемическій элементъ и получилъ характеръ эллинскаго поклоненія разуму и красот. Чисто гуманное, являвшееся въ греческой поэзіи источникомъ красоты, сдлалось у него существеннымъ поэтическимъ элементомъ вообще, и поэтому онъ всю свою жизнь отказывался признавать поэзіей поэзію тенденціозную. Это обнаруживалось неоднократно, между прочимъ и въ отношеніи его къ стихотвореніямъ старика Францена. Вотъ что онъ писалъ по поводу Францена Бринкману въ 1823-мъ году: ‘Въ конц концовъ прекрасное всеже покоится на разумномъ, подобно тому, какъ сводъ, какъ-бы онъ высоко ни поднимался, иметъ свою невидимую точку опоры въ стнахъ храма. Но стны храма нашего милаго Францена уже, черезъ-чуръ расписаны, и это придаетъ имъ нсколько темный оттнокъ’. О ‘Колумб’ того-же поэта онъ пишетъ девять лтъ спустя, слдовательно когда онъ былъ уже епископомъ: ‘А какъ ему недалеко было до боле свжаго и сильнаго романтизма, чуждаго и легендъ, и миссіонеровъ, и попытокъ къ обращенію. Да простятъ мн Господь Богъ, но я ненавижу всякое ханжество какъ въ жизни, ктакъ и въ поэзіи’. Приблизительно въ томъ-же тон онъ писалъ уже подъ конецъ своей жизни (въ 1840-мъ голу) по поводу новаго тома своихъ стихотвореній: ‘Излишнее ханжество мн, язычнику, всегда представляется чмъ-то болзненнымъ и мутнымъ’. Поэтому-то онъ и протестовалъ постоянно страстно, вопреки обыкновенію духовныхъ лицъ, противъ попытокъ Алерспарра и другихъ сглаживать по возможности то, что было вольнодумнаго въ произведеніяхъ такихъ великихъ новйшихъ поэтовъ, какъ Гёте и Байронъ. Его открытая, честная натура не выносила никакой лжи, никакого ханжества.
Поэзія сама по себ представлялась ему какъ бы силой религіознаго свойства, или, врне, онъ считалъ поэзію самымъ высокимъ, чистымъ, человчнымъ выраженіемъ человчества, а все, что мы уважаемъ, какъ нчто высокое и благородное, онъ называетъ лишь видоизмненіемъ поэзіи. Самая религія представляется ему ‘практической поэзіей, привитымъ къ древу жизни сучкомъ съ громаднаго поэтическаго ствола’. Другими словами, для него религія была поэзія, въ которую врятъ, причемъ догматическая часть ея образуетъ собою большую метафизическую поэму, значеніе которой зависитъ отъ цнности тхъ практическихъ выводовъ, къ которымъ она приводитъ, хотя Тегнеръ и не длаетъ этого вывода безъ всякой оговорки, но его постоянно можно прочитывать у него между строкъ.
Еще откровенне высказывалъ онъ свой, чуждый предразсудковъ, гуманизмъ въ выраженіи сочувствія къ чисто-человческому величію и къ тмъ языческимъ добродтелямъ, которыя въ средніе вка считались чуть не пороками. Такъ онъ писалъ въ 1821 году Гейеру, человку хотя и не ортодоксальному въ тсномъ значеніи этого слова, но все же гораздо мене свободномыслящему, чмъ Тегнёръ: ‘Будемъ благодарить Бога за то, что Онъ сдлалъ насъ людьми врующими, но не забудемъ того, что въ числ великихъ представителей ума человческаго мы встрчаемъ много языческихъ именъ’. Когда Тегнёръ хотлъ выставить въ возможно-благопріятномъ свт какой-нибудь характеръ, онъ не успо коивался до тхъ поръ, пока не находилъ въ немъ какой-нибудь стороны, съ которой онъ получалъ греческій или римскій оттнокъ. Для того, чтобы сильне оттнить это безсознательное, чисто-инстинктивное стремленіе, я остановлюсь на двухъ примрахъ, гд онъ изобразилъ двухъ христіанскихъ героевъ вры чисто-античными фигурами,— причемъ онъ, однако, впослдствіи самъ сознавался, что, подвліяніемъ предвзятой симпатіи, онъ впалъ въ ошибку. Въ одной изъ своихъ рчей онъ воплотилъ въ лиц Лютера все, что создано и добыто было современными ему рыцарями классическаго образованія, Ульрихомъ фонъ-Гуттеномъ, Францемъ фонъ-Зикингеномъ и другими. Семь лтъ спустя, когда ему, вслдствіе его оффиціальнаго положенія, пришлось заняться пополненіемъ своего историко-богословскаго образованія, онъ писалъ въ нсколько угнетенномъ тон: ‘Высокое понятіе, которое я когда-то составлялъ себ относительно Лютера и другихъ дятелей реформаціи, мн пришлось сильно понизить. Ахъ, сколько намъ еще требуется Лютеровъ!’ Въ юбилейной рчи, произнесенной имъ въ 1832 году по поводу двухъ сотъ-лтней годовщины смерти Густава-Адольфа, онъ сказалъ, что ‘это была героическая натура, полная величія и гуманизма, какихъ мы такъ много встрчаемъ въ эллинскомъ и римскомъ мір’, какъ впослдствіи оказалось изъ его писемъ, слова эти были произнесены съ полемической цлью, такъ какъ ему было извстно, что другіе ораторы намревались выставить этого короля исключительно съ богословской стороны, чуть не какъ фанатика. Но пять лтъ спустя, онъ самъ писалъ о Густав-Адольф: ‘Врядъ-ли онъ въ состояніи бы былъ подняться до господствующихъ нын космополитическихъ идей, да и онъ самъ врядъ-ли считалъ себя передовымъ борцомъ новаго вка. Та свобода мысли, за которую онъ боролся, была не что иное, какъ свобода совсти, и еще очень сомнительно, выказалъ-ли себя когда нибудь протестантизмъ съ иной стороны, кром стороны чисто богословской’. Изъ этого видно, что боле серьезное и глубокое размышленіе снова побудило честнаго поэта покинуть однажды запятую имъ позицію. Но это неоднократно повторяющееся отступленіе посл смлой и страстно затянной попытки отъискать чисто-человческое, язычески-грандіозное цльное во всхъ герояхъ, даже въ тхъ, чело которыхъ ортодоксы окружили такимъ тснымъ кольцомъ, что уже не осталось мста для эллинскаго лавроваго внка Тегнера, ясно показываетъ, какъ сильно свободный, классическій гуманизмъ проникъ черезъ вс поры въ душу поэта.
Онъ началъ съ того, что восхищался всмъ рыцарски-необычайнымъ, честью ради чести? часто со всей внутренней безсодержательностью ея. Въ этомъ отношеніи онъ былъ истинный сынъ своего народа. ‘Для шведа’,— говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ Карлу-Іоанну, — ‘выше всего стоитъ честь, воспоминаніе о ней никогда не умираетъ въ немъ, все равно, истинная-ли она, или южная’. Но онъ не только дитя природы, но и сынъ исторіи, а исторія поставила его какъ разъ на рубеж между просвщеннымъ восемнадцатымъ вкомъ и религіозной реакціей начала девятнадцатаго. Онъ не послдовалъ слпо ни за тмъ, ни за другимъ. Онъ съ здравомысленной самостоятельностью выбираетъ между представляющимися ему образовательными элементами. пока въ душ его не образовалось опредленнаго представленія о человческой жизни, въ особенности объ отношеніи между религіей и поэзіей, и мы длаемся свидтелями того, какъ онъ, съ своимъ теплымъ поэтическимъ чутьемъ, длаетъ невольныя, и порою тщетныя попытки къ тому, чтобы согласовать дйствительность съ тми великими гуманистскими идеалами, къ которымъ приводили его взгляды. И очень неправъ былъ Рунебергъ, когда онъ въ 1832 году писалъ о Тегнер: ‘Въ немъ не замтно даже и слдовъ какого-нибудь идеала, не видать даже никакой внутренней борьбы, которая бы показывала, что онъ допускаетъ существованіе такового’. Великій финскій соперникъ Тегнёра сорокъ-четыре года спустя оговорился въ примчаніи, что теперь этотъ отзывъ его о Тегнер кажется ему самому нсколько рзкимъ, во ему слдовало бы не ограничиваться этимъ, а прямо сознаться, что онъ ошибался.
Гуманистическое міровоззрніе Тегнёра само-собою объусловливало ту политическую точку зрнія, на которой онъ стоялъ въ первыя пятьдесятъ лтъ своей жизни, а его религіозные и политическіе взгляды, въ свою очередь, неизбжно вліяли на его литературную дятельность. Онъ былъ далекъ отъ того политическаго индифферентизма, которымъ отличалось большинство тогдашнихъ поэтовъ въ Германіи и Даніи (напр. Тикъ, А. В. Шлегель, Элевшлегеръ, Гейбергъ). Между тмъ, какъ напр. такое политическое явленіе, какъ Священный Союзъ, почти нисколько не волновалъ названныхъ поэтовъ и писателей, Тегнёръ отзывается о немъ въ своихъ письмахъ съ такой насмшкой и съ такимъ негодованіемъ, которыя только тмъ и отличаются отъ подобныхъ же чувствъ у Байрона, что гордый и вполн-независимый англичанинъ открыто высказывалъ свой гнвъ въ крупныхъ поэтическихъ произведеніяхъ, въ которыхъ онъ нещадно бичевалъ тогдашнихъ властителей Европы, между тмъ какъ состоявшему на государственной служб лундскому профессору по большей части приходилось довольствоваться выраженіемъ своего негодованія въ интимныхъ кружкахъ. Впрочемъ, его политическія убжденія все же проявляются кое-гд въ его стихотвореніяхъ, въ особенности въ тхъ, которыя относятся къ боле раннему періоду его жизни, вообще т скромныя и зависимыя условія, въ которыя поставила Тегнера жизнь, не въ состояніи были умалить его душу. Еслибы политическія условія Швеціи и Европы не заставляли постоянно его духъ колебаться между негодованіемъ и восторженностью, то его стихотворенія никогда бы не достигли той высоты слога, которая обусловила собою распространеніе ихъ за предлами его отечества.
Первыя его стихотворенія были вызваны униженіемъ, которое выпало на долю Швеціи при Густав IV. Вотъ, напр., что онъ говоритъ въ своемъ стихотвореніи ‘Свеа’:
‘О Финляндія, страна врности! О городъ, украшенный Эренсвердомъ, недавно оторванные отъ нашего сердца! Тамъ, гд еще недавно было болото, котораго мы не знали даже по имени, воздвигнутъ престолъ, и туда, гд мы пасли паши стада, стекаются на поклонъ короли’.
Но взоры поэта уже рано обратились отъ вопросовъ, спеціально касающихся его родины, къ обширной міровой политик. Фанатическая ненависть Густава IV къ Наполеону вызвала въ душ юноши лишь преклоненіе предъ послднимъ, союзъ, заключенный шведскимъ наслднымъ принцемъ Бернадоттомъ съ державами, воевавшими противъ Наполеона, нимало не повліялъ на симпатіи поэта къ Франціи, между тмъ какъ романтики уже въ 1813 году начали ликовать по поводу подвиговъ наслднаго принца и уврять, будто ‘ангелъ-хранитель Швеціи шествуетъ по стопамъ Карла-Іоанна’, между тмъ, какъ писались подобнаго рода панегирики гасконцу, ставшему на ступени шведскаго престола: ‘Во глав арміи стоитъ богъ Торъ, съ своимъ тяжелымъ молотомъ, и Карла-Іоанна съ полнымъ правомъ можно назвать громовержцемъ’,— въ это самое время Тегнёръ, въ цломъ ряд стихотвореній, продолжалъ воспвать великую миссію Наполеона, и, посл его паденія, написалъ дкое и сильное стихотвореніе, въ которомъ онъ выражалъ отчаяніе свое по поводу торжества реакціи. Вотъ энергическій конецъ стихотворенія, озаглавленнаго: ‘На новый 1816 годъ’:
‘Ликуйте! Религія ныньче называется іезуитствомъ, а права человка — якобинствомъ. Міръ свободенъ, воронъ блъ. Да здравствуютъ папа и его слуги. Къ теб, Германія, обращаюсь: научи меня писать сонеты въ честь нашего времени. Да здравствуетъ новый годъ, предвщающій намъ и мистическія бредни, и убійства, и ложь, и всякаго рода глупости и обманъ! Ты готовъ бы былъ разстрлять весь міръ, еслибы только ты призналъ его стоющимъ пороха и свинца. Зачмъ онъ мятется, зачмъ огонь кипитъ въ его крови: дуло ко лбу — и всему конецъ’!
Въ такомъ же дух писаны и вс письма Тегнёра за этотъ періодъ. Такъ напр. онъ писалъ въ 1813 году. ‘Быть можетъ и правы т, которые толкуютъ объ ‘освобожденіи’ Европы, о томъ, что это ‘освобожденіе’ выгодно отзовется и на Швеціи, но во всякомъ случа я позволю себ держаться иного мннія. Я родился и выросъ въ ненависти ко всякаго рода варварству, и надюсь и умереть такимъ, не поддаваясь никакимъ софизмамъ’. Въ 1814 г. онъ еще рзче выражаетъ свое неудовольствіе: ‘Можно-ли врить въ европейское равновсіе или радоваться побд безусловнаго ничтожества надъ силой и геніемъ!’ Наконецъ въ 1817 году онъ чрезвычайно мтко характеризуетъ умственную реакцію въ слдующихъ словахъ: ‘Суть всего — политика, внутренній переворотъ въ образ мыслей иметъ преимущественно политическій характеръ, религіозный и научный переворотъ, который мы переживаемъ — это все боле или мене случайныя послдствія политическаго реакціоннаго процесса, и потому онъ не можетъ имть значенія и окажется скоропреходящимъ. Когда домъ выстроенъ, лса разбираются. Правда, на первый взглядъ эти послдствія кажутся довольно серьезными, но не указываютъ-ли самыя преувеличенность и каррикатурность ихъ, научное пустословіе и ханжество на то. что это не что иное, какъ реакція противъ прежняго практическаго, свободомыслящаго направленія? Теперь елейность и ханжество считаются чмъ-то моднымъ, точно такъ же, какъ двадцать лтъ тому назадъ модными считались либерализмъ и вольнодумство… Важне всего, безъ сомннія, была бы эта перемна въ религіознымъ отношеніи, такъ какъ религіозность, если она истинна, всегда бываетъ практична, но и религіозность эта у большинства являлась лишь результатомъ моды, если даже не худшихъ еще побужденій’.
Эта реакція замтно отозвалась и на Швеціи. Прежнему шведско-французскому направленію въ литератур, представительницей котораго являлась шведская академія, теперь противопоставлялись принципы германской романтической школы: просвщеніе повергалось насмшкамъ, надъ академіей глумились, какъ надъ собраніемъ парикмахерскихъ болвановъ, передъ Шлегелемъ и Тикомъ воскурялся иміамъ, къ Шиллеру относились съ снисходительнымъ пренебреженіемъ, легитимизмъ сдлался предметомъ поклоненія.
Когда на шведскій престолъ вступилъ Карлъ-Іоаннъ, ‘республиканецъ на престол’, какъ онъ самъ себя называлъ въ начал, бывшій наполеоновскій маршалъ, имвшій за собою преданія революціи, онъ, понятно, не могъ чувствовать особаго расположенія вступить въ боле тсныя сношенія съ представителями новой школы. Они выказывали уже слишкомъ много усердія, они не признавали того самаго народовластія, на которое приходилось опираться ему и его династіи, за границей они имли друзей въ томъ лагер, который всячески стремился къ возстановленію на престолахъ старыхъ, законныхъ династій. Молодые же романтики, понятно, пламенне всего желали убдить короля въ томъ, что его сомннія относительно ихъ лойяльности лишены были всякаго основанія. Для того, чтобы доказать королю всю безопасность молодой школы, графъ Флеммингъ перевелъ для него на французскій языкъ одну изъ статей Гейера. Король объявилъ, что онъ не понимаетъ хорошенько, что такое новая школа, и потребовалъ у одного изъ придворныхъ объясненій на этотъ счетъ Тотъ отвтилъ: ‘А вотъ что такое новая школа, ваше величество: Если спросить человка старой школы, сколько составитъ дважды два, онъ отвтитъ вамъ: четыре, если же о томъ же спросить человка новой школы, то онъ отвтитъ: это квадратный корень изъ шестнадцати, или десятая часть сорока, или что нибудь подобное, о чемъ вамъ придется ломать себ голову’. Преподавателемъ нмецкой литературы наслдному принцу Оскару былъ назначенъ Аттербомъ, а Гейеръ сдлался для Карла-Іоанна тмъ самымъ, чмъ нкоторое время былъ Шатобріанъ для Наполеона I. Злосчастное вліяніе доктринерски-консервативной молодежи не замедлило обнаружиться: реакціонные общественные элементы поспшили воспользоваться ея ученіями, и вскор въ Швеціи высоко подняла голову самонадянная и сильная реакція, которая пользовалась расположеніемъ при двор, запугала короля Карла-Іоанна и заставила его вступить на путь, который очень плохо вязался съ прежней его карьерой. Такъ, напр., онъ въ начал былъ очень предубжденъ противъ потомственнаго дворянства, тмъ боле, что прежняя парламентская оппозиція противъ его правительства исходила отъ дворянства, но посл сближенія съ Гейеромъ и его единомышленниками онъ желалъ навязать потомственное дворянство даже Норвегіи, гд оно было упразднено.
При такихъ обстоятельствахъ Тегнеръ почувствовалъ себя какъ бы членомъ великой европейской оппозиціи. Онъ считалъ Священный Союзъ существомъ мертво-рожденнымъ, называлъ политику той эпохи ‘адскою’, и писалъ Францену: ‘О современной европейской политик ни одинъ честный человкъ, хотя бы онъ былъ даже нмецъ, не можетъ отзываться иначе, какъ со стыдомъ и отвращеніемъ. Въ поэзіи она можетъ разв только что сдлаться предметомъ ювеналовской сатиры. Нельзя считать иначе, какъ горькой ироніей, упоминаніе, въ стихахъ или въ проз, объ обскурантскихъ, истинно-адскихъ вяніяхъ настоящаго времени, какъ о чемъ-то благородномъ или великомъ’. Въ области внутренней политики онъ требуетъ министерской отвтственности, равенства передъ закономъ, ограниченія власти правительства въ введеніи и въ раскладк налоговъ, парламентскаго представительства,— словомъ обычной оппозиціонной программы въ либеральной Европ. Эти свои взгляды онъ высказалъ публично въ большой своей рчи, произнесенной по случаю бракосочетанія принца Оскара въ 1823-мъ году: рчь эта была благородное вино, налитое въ граненый хрустальный сосудъ. По его мннію, въ новйшее время другъ противъ друга стоятъ дв силы: личная заслуга, опирающаяся исключительно сама на себя, и права, унаслдованныя отъ предковъ, другими словами — принципы плебейскій и патриціанскій, особенно рзко этотъ контрастъ сказывался въ то время въ борьб между революціей и легитимной монархической властью. Тегнёръ указывалъ на то, что молодая невста наслднаго принца, незадолго передъ тмъ прибывшая въ Швецію, но самому происхожденію своему соединяла оба эти элемента и какъ бы связывала старое и новое время: отецъ ея, Евгеній Богарнэ, ‘подобно многимъ другимъ выдающимся людямъ, самъ пробилъ себ дорогу къ высшимъ почестямъ, и его родословное дерево выросло изъ его меча, со стороны же матери она происходитъ отъ одной изъ древнйшихъ династій Европы’. (Мать невсты, Амалія, принцесса Баварская, происходила изъ рода Виттельсбаховъ).
Въ этихъ словахъ, конечно, прежде всего нужно видть хорошо придуманный и умло-сказанный комплиментъ, но тмъ не мене онъ не лишенъ интереса именно въ устахъ Тегнёра, такъ какъ для него, очевидно, имлъ особое значеніе бракъ между сыномъ генерала, созданнаго французской революціей, и отпрыскомъ древняго королевскаго рода. Въ то самое время, когда онъ произнесъ эту рчь, онъ какъ разъ писалъ стихотвореніе, оканчивавшееся приблизительно такою же развязкой, а именно бракомъ между крестьянскимъ сыномъ Фритіофомъ, съумвшимъ стяжать себ своею храбростью и своими подвигами славу величайшаго героя, и царской дочерью Ингеборгъ, которая вела свой родъ отъ боговъ Валгаллы и братья которой въ своей заносчивости отказываются выдать свою сестру за Фритіофа. Въ ‘Сказаніи о Фритіоф т же два начала, личныя заслуги и знатность происхожденія, составляютъ т два полюса, черезъ которые проходитъ ось стихотворенія. Уже во второй псн стихотворенія, въ которой описывается дружба между королемъ Бэлой и Торстеномъ, сыномъ Викинга, старикъ-крестьянинъ говоритъ: ‘Повинуйся королю: ему одному принадлежитъ власть’, а старый король возражаетъ на это: ‘Нтъ, геройская сила значитъ боле, чмъ царская кровь’. Въ послдней псн старый жрецъ говоритъ Фритіофу:
‘Ты ненавидишь сыновей Бэлы. А за что? За то, что они отказали крестьянскому сыну въ рук своей сестры, въ жилахъ которой течетъ кровь Земинга, сына великаго Одина, ихъ предки восходятъ до ступеней Валгаллы, и они этимъ такъ кичатся. Ты возражаешь, что ‘рожденіе — дло счастія, а не заслуги’, но своими заслугами, юноша, человкъ не кичится, а кичится онъ лишь своимъ счастіемъ, но и то и другое — даръ всемилостивыхъ боговъ. Разв самъ ты не гордишься своими геройскими подвигами, своею силою, а разв ты самъ далъ себ эту силу’?
Рчь, произнесенная по случаю бракосочетанія принца Оскара и вышеприведенный отрывокъ изъ сказанія о Фритіоф обозначаютъ собою такую эпоху въ жизни Тегнера, когда его политическое міровоззрніе, посл мучительной, продолжительной борьбы наконецъ установилось. За нсколько лтъ передъ тмъ въ его душ происходило еще страстное революціонное броженіе, нсколькими годами спустя негодованіе по поводу нкоторыхъ излишествъ незрлаго еще шведскаго либерализма заставило его вдаться въ противоположную крайность, но на водораздл, отдлявшемъ оба эти теченія, ему выпалъ въ удлъ прекрасный, свтлый періодъ, когда передъ нимъ открывался широкій горизонтъ на об стороны.
‘Человкъ,— это цвтъ металлическаго ствола земли, и языкъ его есть та волшебная жидкость, которая изъ этого ствола разливаетъ свою волю по всему міру. Если поэтому, въ сущности, всякій человческій языкъ есть музыка (ибо ухо природы сдлано изъ металла и міровой геній шепчетъ въ него музыку), то намъ нечего останавливаться на вопрос о томъ, какое внутреннее сродство длаетъ его матеріальной субстанціей для фантазій поэта’.
Я привелъ эту напыщенную тираду въ вид образчика того слога, къ какому прибгалъ въ своей молодости Аттербомъ, глава романтической школы въ Швеціи. Онъ, такъ сказать, прямо напрашивался на пародію, и потому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Тегнёръ не могъ устоять противъ искушенія — направить противъ этой школы стрлы своего остроумія.
Религіозные и политическіе взгляды Тегнера обусловливали сообща его литературную точку отправленія, онъ занялъ высокую позицію, господствовавшую надъ обими враждующими сторонами, старой и покой школой, но онъ направлялъ отсюда свои выстрлы почти исключительно противъ послдней. Онъ рано отдался новымъ вяніямъ, и его не могли удовлетворить серьезныя и шутливыя стихотворенія поэтовъ густавовской эпохи. Однако, ничто не побуждало его вступать съ ними въ открытый бой, тмъ боле, что поколніе это стало довольно быстро вымирать, и вскор представителемъ этой старой эпохи оставался одинъ только Леопольдъ, но это былъ уже въ то время слпой старикъ и Тегнёръ, по весьма понятной деликатности, не захотлъ нападать на такого противника. Особенное негодованіе Тегнёра возбуждали шведскіе послдователи Шеллипга, они говорили и писали на какомъ-то никому непонятномъ жаргон, нападали на шведскую академію за ея французоманію, между тмъ какъ сами они были скоре нмцы, чмъ шведы, Тегнёръ же всегда стоялъ гораздо ближе къ французскимъ традиціямъ, чмъ къ нмецкимъ. Даже его пристрастіе къ грекамъ не въ состояніи было отвратить его отъ классически-французскаго направленія во французской литератур. Поэтому вполн понятнымъ становится выраженіе его, что ‘французскій національный умъ во многихъ отношеніяхъ гораздо родственне греческому, чмъ то желали признавать нмцы и ихъ обезьяны посл Лессинга’. Его отношеніе къ старымъ академикамъ чрезвычайно напоминаетъ восторженное отношеніе Байрона къ Попе и его страстное пренебреженіе къ псевдо-классической школ. Да и причины такихъ отношеній были почти одинаковы: врность впечатлніямъ ранней юности, страсть къ противорчію, наклонность ко всему ясному и разумному и къ романской риторик, у Тегнёра къ этому присоединялось еще то, что онъ, подобно французамъ, глубоко преклонялся передъ классической красотой. Искусство Байрона стремилось къ тому, чтобы сдлаться органомъ страсти, Тегнёръ, подобно древнимъ классикамъ, желалъ облечь страсть строгимъ декорумомъ, для того чтобъ она не оказывала патологическаго вліянія. Онъ одинаково не любилъ ни метафизики, ни реальности, и любилъ лишь идеальную форму. Онъ желалъ, чтобы въ поэзіи не изображалась боле сильная борьба между тломъ и душою, между дйствительностью и стремленіями, между долгомъ и счастіемъ, чмъ та, которая была совмстима съ здоровой гармоніей. Его очаровывала скоре чистая, гладкая форма, чмъ свжая, природная наивность грековъ, т. е. именно то качество, которое было обще и греческому, и французскому классицизму. Все это сближало его со старой школой и отдаляло отъ новой.
Генеральное сраженіе послдней онъ далъ въ большой стихотворной рчи, произнесенной имъ въ 1820-мъ году передъ собраніемъ молодыхъ лундскихъ магистровъ, въ знаменитомъ своемъ ‘Эпилог’, въ которомъ онъ, такъ сказать, заставлялъ молодыхъ академиковъ принести присягу на врность знамени свта. ‘Эпилогъ’ этотъ вскор сдлался дотого популярнымъ, что въ слдующее лто молодые студенты не могли переговорить между собою и десяти минутъ, безъ того, чтобы не посвятить пять минутъ изъ этихъ десяти цитированію ‘эпилога’ и комментаріямъ его. Нкоторые изъ стиховъ, встрчающихся въ этой рчи, почти что получили силу и значеніе пословицъ, напр.: ‘Не врьте тому, что будетъ вамъ нашептывать на ухо лнь,— будто этотъ споръ вамъ не по силамъ, да что къ тому-же онъ разршится и безъ вашего содйствія. Полководецъ одинъ никогда не въ состояніи будетъ выиграть сраженія, его выигрываютъ за него и вмст съ нимъ и нижніе чины’.
Въ заключеніе онъ противопоставляетъ храмъ истины, какимъ представляли его себ древніе, вавилонской башн, воздвигнутой романтиками,— ‘тяжелому, варварскому зданію, въ узенькія окна котораго смотритъ ночь’. Но если хорошенько всмотрться въ архитектуру Пантеона, въ которой онъ видитъ лучшее проявленіе архитектуры древняго міра, то окажется на поврку, что стиль его далеко не античный, и что онъ невольно изображаетъ своею странною смсью римскаго и готическаго личный художественный идеалъ Тегнера, являвшійся въ свою очередь результатомъ столькихъ классическихъ и романтическихъ скрещиваній.
‘Въ древности для истины былъ воздвигнутъ свтлый храмъ: куполъ былъ столь же легокъ, какъ небосклонъ, свтъ вливался въ него со всхъ сторонъ, а между лсами его колоннъ мелодично играли втры. А теперь, вмсто того, воздвигаютъ вавилонскую башню’.
Нужно, впрочемъ, замтить, что куполъ, получающій свтъ не сверху, а со всхъ сторонъ и который покоится не на простой стн, а на лс колоннъ, напоминаетъ скоре соборъ св. Петра, съ его смшаннымъ стилемъ, чмъ какую-нибудь классическую постройку. И дйствительно уму Тегнера представлялся, повидимому, въ вид символа истины, скоре подобный храмъ всего человчества, чмъ простой римскій домъ боговъ. Онъ желалъ прежде всего прославить прозрачность и ясность въ области поэтическаго творчества, какъ и въ области мысли. Ему казалось сомнительнымъ, даже некрасивымъ, поклоненіе скрытому во тьм корню жизни, мраку, какъ творцу всего существующаго, тни, какъ источнику цвта, проповдуемое въ Германіи Новалисомъ, въ Даніи — Гаухомъ и въ Швеціи — Аттербомомъ, онъ смотрлъ на него приблизительно тми-же глазами, которыми смотрлъ-бы въ древности поклонникъ Аполлона на культъ Молоха, и протестовалъ во имя свта.
Во имя свта — и прежде всего во имя поэзіи, о психологическомъ происхожденіи которой онъ уже очень рано составилъ себ оригинальное понятіе. Романтики всхъ странъ смотрли на поэзію, какъ на дорого купленный продуктъ заботъ и страданій, какъ на жемчужину, являющуюся болзненнымъ отложеніемъ раковины Для Гёте она была идеальной исповдью души, самымъ благороднымъ средствомъ для самоосвобожденія отъ впечатлній и воспоминаній, оказывающихъ вредное вліяніе на здоровье души. Киркетгаардъ сравнивалъ поэта съ тмъ несчастливцемъ, котораго поджаривали внутри мднаго коня Фалариса на медленномъ огн и вопли котораго казались тирану самой сладкой мелодіей. У Гейберга поэтъ говоритъ, что еслибъ онъ былъ хорошимъ человкомъ, онъ писалъ-бы плохіе стихи, но такъ какъ онъ дурной человкъ, то онъ написалъ хорошіе стихи, ибо его боле всего трогаетъ то, чего ему самому недостаетъ. Вс эти взгляды на поэзію сходятся въ томъ, что они видятъ источникъ поэзіи въ стремленіи къ чему-то недостающему, въ ощущеніи болзненномъ, словомъ, въ чемъ-то отрицательномъ. Тегнёръ-же видлъ источникъ ея просто въ здоровья. Онъ не переставалъ возвращаться въ своихъ письмахъ къ тому, что онъ называлъ истерическими припадками романтиковъ. ‘Для меня’,— пишетъ онъ,— ‘нтъ ничего противне этихъ вчныхъ жалобъ на то, какъ тяжело и скверно жить, если имъ, пожалуй, и найдется мсто въ жизни, то уже никакъ не въ поэзіи. Разв поэзія не является здоровьемъ жизни, разв пснь не ликованіе человчества, бодро вырывающееся изъ здоровыхъ легкихъ’? И это у Тегнёра является выраженіемъ не минутнаго настроенія: онъ постоянно возвращается къ тому, что поэзія, которая есть не что иное, какъ здоровье жизни, радостный скачекъ изъ ограниченнаго круга повседневной жизни, не должна вдругъ, ни съ того, ни съ сего, накладывать на свои здоровыя, свжія щеки ненужныя румяна. Эти свои взгляды онъ облекъ въ красивую поэтическую форму въ изящномъ стихотвореніи своемъ ‘Пснь’, написанномъ по поводу сантиментальнаго стихотворенія, того-же заглавія, одного изъ представителей романтической школы. Здсь какъ бы изложена программа Тетёровской поэзіи: поэтъ не видитъ ни малйшей причины жаловаться и ныть, такъ какъ его никогда не изгоняли изъ райскаго сада. Онъ радостно обнимаетъ жизнь, какъ свою дорогую невсту, ‘такъ какъ пснь — это вчное желаніе, вчная побда’. Ему незнакомы неразршимые диссонансы: ‘Пусть въ золотыхъ струнахъ не звучитъ созданное самимъ человкомъ страданіе, заботы пвца незначительны, а небесныя псни — всегда чисты’. Слово ‘незначительны’ встрчается лишь въ нмецкомъ перевод стихотворенія, въ оригинал-же прямо сказано: ‘заботъ не существуетъ’. И вдругъ человкъ, выказывавшій въ 1819-мъ роду столько душевной бодрости и жизнерадостности, что онъ могъ написать эти строки, лтъ 6, 7 спустя совершенно замолчалъ, какъ поэтъ, написавъ предварительно одно изъ самыхъ отчаянныхъ стихотвореній, которыя существуютъ въ какой-либо литератур. Однако, какъ ране, такъ и поздне написанія имъ своей ‘Меланхоліи’, въ поэзіи Тегнёра осуществилось ученіе о внутреннемъ уравновшеніи поэта и господствующаго тона поэзіи. Когда душа его вступила въ періодъ ршительнаго кризиса, когда разочарованія и заботы подточили его веселый, сангвиническій темпераментъ, онъ предпочелъ молчать, чмъ изливать свое уныніе въ стихахъ: а когда иногда онъ и брался вновь за лиру, то изъ нея выходили прежніе, юношескіе звуки, которые не существовали уже въ его душ.
Поэзія Тегнёра чужда той грустной нотки, которая звучитъ въ народной поэзіи всхъ сверныхъ странъ. Она вообще была довольно далека отъ народной псни, чужда была наивности и простыхъ, мягкихъ аккордовъ послдней. Тегнёръ сочувственно относился къ народной поэзіи, не чуждался ея и не смотрлъ на нее свысока, какъ то длали профессіональные поэты прошлаго столтія, но онъ смотритъ на нее, и не безъ основанія, какъ на недостижимый для него образецъ. Поэтому художественнымъ типомъ его лирики является не народная пснь, какъ напр., финская у Францёна и Рунеберга, или шведская, какъ у Аттербома, а кантата, иногда героическій эпосъ, иногда бравурная арія,— если, конечно, этотъ послдній терминъ употребить не въ пренебрежительномъ смысл, не въ вид нумера для пнія, разукрашеннаго всевозможными фіоритурами, а какъ блестящее выраженіе бьющей ключомъ жизнерадостности. Вс художественныя формы, къ которымъ онъ прибгаетъ, — гимн, романсъ, любовная пснь, получаютъ у него какой-то бравурный характеръ.
Взглянемъ поближе на поэта, расхаживающаго въ своемъ просторномъ, свтломъ кабинет, въ низенькомъ, бломъ домик городка Лунда, на углу Францисканской и Монастырской улицъ. Онъ бормочетъ и напваетъ про себя какіе-то стихи, и порою останавливается передъ пюпитромъ, чтобы записать какую-нибудь строку или цлую строфу. Въ комнат щебечутъ дв канарейки, и подъ аккомпаниментъ ихъ щебетанія онъ пишетъ своего ‘Фритіофа’. Ему въ это время приблизительно лтъ сорокъ отъ роду, ни страсти, ни болзни не оставили никакихъ слдовъ на его лиц. Правда, въ это время фуріи какъ бы уже сторожили его у порога его дома, но он, повидимому, ршились выждать окончанія имъ своего главнаго труда, прежде чмъ переступить его и схватить свою добычу. Его лобъ высокъ и чистъ, его взглядъ — ясенъ и спокоенъ, и ‘каждая черта его лица носитъ на себ отпечатокъ серьезности и ясности’, какъ онъ самъ говоритъ объ одномъ изъ своихъ героевъ, Аксел.
Онъ избралъ себ тему, или, врне, эта тема сама вынырнула въ такомъ привлекательномъ вид изъ его дтскихъ воспоминаній, что онъ уже составилъ рамку для обработки ея и началъ исполненіе своей работы съ середины. Онъ поставилъ себ цлью представить картину древне-скандинавской жизни. Онъ съ полнымъ убжденіемъ приступилъ когда-то къ ‘готскому’ союзу, такъ какъ онъ видлъ въ національно-историческомъ и поэтическомъ направленіи союза желательный средній путь между космополитическимъ направленіемъ шведской академіи и германофильскими бреднями реакціонеровъ первой четверти настоящаго столтія. Не безъ глубокаго огорченія онъ увидлъ, какъ его честный, но восторженный другъ и единомышленникъ, Перъ-Генрикъ Лонгъ, игравшій въ умственной жизни Швеціи приблизительно такую же роль, какую играли въ Германіи Арндтъ и Янъ, своимъ вычурнымъ языкомъ и выборомъ неудачныхъ формъ отвратилъ шведскую публику отъ древне-скандинавской поэзіи. Его неловкое, неуклюжее прикосновеніе къ извстному сюжету положительно испортило тотъ превосходной матеріалъ, которымъ такъ умло воспользовался въ Даніи Эленшлегеръ. Тогда Тегнёръ ршился собрать все, что было характеристичнаго въ древне-скандивавской поэзіи, вокругъ одного преданія, какъ средоточія: и похожденія Вокинговъ, и братство по оружію, мудрость Хамавала и храбрость Фритіофа, избраніе короля и воспваніе подвиговъ героевъ, еловомъ нею поэзію и жизни, и смерти въ древнія времена. Онъ поставилъ себ цлью, чтобы всякій скандинавъ чувствовалъ себя въ этомъ стихотвореніи какъ бы дома, но прежде всего онъ желалъ избжать той ледяной температуры, которою вяло отъ древне-скандинавскихъ произведеній Линга. Сказаніе это, въ сущности, было не что иное, какъ любовная исторія, и потому все содержаніе его должно было быть проникнуто радостями и страданіями любви. Сюжетъ былъ норвежскій, но обработать его онъ намревался въ шведскомъ дух, онъ желалъ слить въ своемъ произведеніи Швецію и Норвегію, подобно тому, какъ он недавно слились политически. Поэма его полна бряцанія и лязга оружія, свиста стрлъ, конскаго топота, соколинаго хлопанья крыльями, и среди этого воинственнаго шума вдругъ слышится щелканіе соловья и крикъ перепела въ теплую лтнюю ночь. Съ скандинавской природой, въ особенности съ сельской, онъ имлъ случай хорошо ознакомиться еще въ раннемъ дтств: ему были близко знакомы и эти березы, съ ихъ блыми стволами и свшивающимися втвями, и эта блая снжная и ледяная равнина, покрытая темными елями, и эти конькобжцы, и эти санки, съ сидящей въ нихъ красивой двушкой, которая полозьями своихъ саней разрзаетъ выведенный ловкимъ конькобжцемъ на льду вензель ея. Онъ понималъ также ощущенія Викинга при наступленіи весны, когда морскія волны манили вдаль, и когда самая лодка, причаленная къ берегу, какъ бы приглашала ссть въ нее и ухать далеко, далеко, въ невдомыя, но заманчивыя страны…. Но нельзя было хать: у старика Гильдинга жила и росла возлюбленная, которой Фритіофу нельзя было покинуть. И по этому поводу поэтъ вспоминаетъ, какъ онъ бывало подносилъ своей Анн первый подснжникъ, первую сплую землянику, о томъ, какъ они во время своихъ прогулокъ останавливались возл шумнаго лсного потока, то-же самое случается и съ Фритіофомъ и Ингеборгъ, причемъ послдней ничего больше не остается длать, какъ дозволить возлюбленному перенести ее черезъ потокъ: ‘Какъ сладко, когда при громкомъ плеск воды нашу шею обвиваютъ дв нжныя ручки’. Но вотъ Ингеборгъ длается женою короля Ринга, друга Фритіофа, довріе короля къ своему другу безгранично, и потому Фритіофъ считаетъ дломъ безчестнымъ — продолжать любить Ингеборгъ. Онъ ршается хать за море, для того чтобы развять свою печаль славными подвигами и побдами. Но когда-нибудь да наступитъ день примиренія и сильно бьющееся сердце Фритіофа успокоится.
Древне-скандинавское сказаніе о Фритіоф записано было въ Исландіи около 1300 іода, но полагаютъ, что историческое событіе, легшее въ основу его, относится еще къ 800 му году. Крестьянскій сынъ Фритіофъ, воспитывавшійся вмст съ царской дочерью Ингеборгъ, сватается къ ней, но ему отказываютъ въ ея рук: желая отмстить ея братьямъ, онъ отказываетъ имъ въ своей могучей поддержк въ войн ихъ противъ царя Ринга, а также пользуется ихъ отсутствіемъ для того, чтобы вступить въ любовную связь съ Ингеборгъ, которую братья ея заперли въ Вальдерсхагг, священномъ мст божества Бальдера, гд ни одинъ мужчина не смлъ обнимать женщину: они разсчитывали этимъ путемъ удержать Фритіофа отъ свиданія. Но Фритіофъ не устрашился гнва боговъ, отъискалъ Ингеборгъ и осквернилъ храмъ. Съ королемъ Рингомъ заключается миръ на томъ условіи, что братья отдаютъ свою сестру въ жены старику-королю. Они требуютъ отъ Фритіофа, чтобъ онъ узжалъ по ихъ порученію, состоящему въ томъ, чтобы собрать дань съ владльца Оркнейскихъ острововъ Ангантира. Во время его отсутствія они поджигаютъ жилище его отца. Фритіофъ возвращается, застаетъ короля при жертвоприношеніи въ Бальдерсхагг и съ такою силою бросаетъ привезенный имъ кошель съ деньгами въ лицо Гельге, что тотъ падаетъ на землю. Домъ случайно загорается, Фритіофъ бжитъ, возвращается, навщаетъ короля Ринга и, посл смерти послдняго, женится на Ингеборгъ.
Въ этомъ сказаніи поэтическій глазъ Тегнёра отъискалъ основныя черты, имющія обще человческій интересъ, общее символическое значеніе. Фритіофъ упорно борется за предметъ своей страсти, онъ желаетъ, вопреки всмъ враждебнымъ силамъ, завоевать себ свое счастіе. ‘Онъ приставляетъ остріе своего добраго меча къ груди Норпы и говоритъ: Уходи’. Онъ является ослушникомъ приказаній короля, онъ становится сначала осквернителемъ храма, а затмъ поджигателемъ его. Преданный за это проклятію, онъ бжитъ, отказывается, раскаявается и очищается, и въ конц концовъ получаетъ руку любимой женщины въ вид награды не за борьбу, а за несокрушимую врность. Онъ обнимаетъ невсту свою уже не двицу, а вдову, не самое счастіе, а лишь блдное отраженіе счастія. Разв уже все это не представляетъ собою символа человческой жизни?
Но еще шагъ дальше — и символъ этотъ сдлался еще полне и ясне. Въ этомъ сказаніи была одна подробность, которая для истиннаго поэта неизбжно должна была сдлаться зародышемъ, давшимъ поэтическій плодъ: то была святыня Бальдера. Вокругъ Бальдерова храма все вертится: здсь заперли Ингеборгъ, здсь встртились Фритіофъ и Ингеборгъ, здсь короли совершали жертвоприношенія, этотъ храмъ пользовался почетомъ, онъ же подвергся оскверненію, онъ же былъ сожженъ. И божество Бальдеръ было странное божество: въ немъ язычество какъ бы соприкасалось съ христіанствомъ, но язычество безъ дикости и христіанство безъ догматовъ. И вотъ храмъ этого-то Бальдера Фритіофъ сжегъ въ своей юношеской заносчивости. Это сожженіе храма неизбжно должно было сдлаться главной катастрофой сказанія, и оно же обусловливало и заключеніе сказанія: Фритіофъ кончилъ тмъ, что вновь соорудилъ сожженный имъ храмъ. И дйствительно, разв бурная и надменная юность не бываетъ всегда склонна къ оскорбленію святыни, и разв мы вс, въ боле зрломъ возраст, не длаемъ честной попытки загладить совершенное въ юношескіе годы оскверненіе? Разв мы не стараемся вс соорудить новый храмъ, боле значительный, прочный и красивый, чмъ тотъ, который мы застали. Подобно тому царю, который засталъ деревянную столицу и оставилъ посл себя мраморную, и боле серьезные и энергичные люди застаютъ простые деревянные храмы, сжигаютъ ихъ и сооружаютъ новые, несгараемые, прочные, въ род тхъ, о которыхъ Фритіофъ говоритъ:
‘Вс стны были сложены изъ исполинскихъ каменьевъ, собранныхъ смлою и искусною рукой, это исполинское сооруженіе будетъ стоять вчно….’
Такимъ образомъ все стихотвореніе сконцентрировалось вокругъ одной великой, но простой основной мысли, и имя послднюю передъ глазами, Тегнёръ принялся прежде всего за послднія строфы этого стихотворенія. Понятно, что онъ не могъ воспользоваться каждой черточкой стариннаго преданія, не лишены также психологическаго интереса т измненія, которыя Тегнёръ счелъ нужнымъ ввести въ народное сказаніе.
Во первыхъ, онъ устранилъ все то, что могло шокировать тогдашняго читателя, и въ особенности тогдашнюю читательницу въ эротическомъ отношеніи, благодаря тому, его произведеніе сдлалось какъ нельзя боле пригоднымъ для семейнаго чтенія. По собственному сознанію Тегнёра, его ‘Фритіофъ’ написанъ въ подражаніе Эленшлегеровой ‘Гельги’, и въ Даніи никакъ не могли взять въ толкъ, какимъ образомъ подражаніе получило гораздо боле громкую извстность, чмъ оригиналъ, а между тмъ тутъ нтъ ничего удивительнаго: стихотвореніе, въ род Эленшлегерова, переполненное съ начала до конца мщеніемъ, братоубійствами, разбоями, пьянствомъ, обезчещиваніемъ, кровосмшеніемъ, никогда не могло бы соперничать относительно расположенія публики съ такимъ произведеніемъ, какъ ‘Фритіофъ’, которое смло могло быть подарено юношамъ и молодымъ двушкамъ на Рождество или ко дню рожденія. Правда, и Тегнёръ прибгаетъ постоянно (и, по моему мннію, совершенно напрасно) къ такимъ словамъ и оборотамъ рчи, съ которыми принято соединять понятіе о чемъ-то чувственномъ, такъ напр., онъ сравниваетъ грудь Ингеборгъ съ ‘двумя холмами лилій’, но вообще его скандинавы любятъ другъ друга, какъ двое благовоспитанныхъ обрученныхъ хотя бы въ современной Швеціи. Вообще манера автора относиться къ любовнымъ похожденіямъ ясно свидтельствуетъ о томъ, что онъ занимаетъ духовную должность и собирается занять еще высшую таковую же должность. По всему видно, что Тегнёръ старался приноровить свое стихотвореніе къ новйшимъ представленіямъ о добродтели героевъ и о женскомъ цломудріи. Хотя Фритіофъ и проводитъ ночи у Ингеборгъ въ Бальдерсхагг, однако онъ на прикасается къ ней и съ полнйшимъ правомъ отвчаетъ на возведенное противъ него обвиненіе, что онъ не осквернилъ храма Бальдера. Ради сохраненія приличія, Тегнеръ лишаетъ даже свое стихотвореніе такого интереснаго и благодарнаго мотива, какъ оскверненіе храма. Фритіофъ самъ объявляетъ, что его любовь скоре небесная, чмъ земная, при свиданіи съ Ингеборгъ онъ выражаетъ желаніе умереть и унестись въ Валгаллу, съ блдной молодой двушкой на рукахъ своихъ, — безъ сомннія, довольно странное желаніе со стороны влюбленнаго въ минуту достиженія величайшаго счастія:
‘Въ любви моей нтъ ничего земного, спустилась она съ небеснаго свода,— и потому ты не должна бжать ея. Она выросла на неб, и она чувствуетъ влеченіе возвратиться къ небесному свту’.
Особенно странны эти слова въ устахъ поэта, который не переставалъ насмхаться, и порою довольно грубо, надъ платонической любовью. Но дло въ томъ, что онъ былъ по природ человкъ очень пылкій, и даже чувственный. Не смотря на свое семейное положеніе, на свой возрастъ и на свой санъ, онъ былъ пламенный, и, по слухамъ, довольно счастливый поклонникъ женщинъ. Въ бесдахъ своихъ съ дамами онъ обыкновенно впадалъ въ очень игривый тонъ, а въ появившихся въ печати посл его смерти письмахъ, афоризмахъ и стихотвореніяхъ его онъ не скрывалъ своихъ натуралистическихъ взглядовъ на вопросы любви. Даже въ поэмахъ своихъ онъ не раздлялъ спиритуалистическихъ воззрній на отношенія между обоими полами. Вотъ, напр., что онъ пишетъ: ‘Наши сентиментальныя, слабонервныя понятія о любви не только не раціональны, но даже совершенно несостоятельны. Какъ блдна и жидка, даже съ чисто-поэтической точки зрнія, новйшая эротика по сравненію съ яркой живописью древнихъ’! Но я не думаю, чтобы Тегнёръ въ данномъ случа руководствовался условными соображеніями. Когда онъ рисовалъ свою Ингеборгъ, въ ум его, безъ сомннія, носились далекія воспоминанія о совмстной жизни съ своей невстой въ родительскомъ дом, этимъ объясняется, конечно, все, что есть идиллическаго въ любви Фритіофа, но этимъ не можетъ быть объясненъ мечтательный паосъ этого же стихотворенія. Есть нкоторыя указанія на то, что Тегнеръ, который, подобно почти всмъ поэтамъ, былъ постоянно влюбленъ или на половину влюбленъ, находился именно въ такомъ пароксизм влюбленности въ то время, когда онъ писалъ своего ‘Фритіофа’.
Быть можетъ, въ то время, когда онъ въ такихъ высоко-лирическихъ выраженіяхъ описывалъ любовь Фритіофа (въ январ 1824-го года), онъ находился въ состояніи восторженной, полубезсознательной мечтательности, смшанной съ неопредленными вожделніями, съ какимъ-то смутнымъ желаніемъ умереть, которое часто сопровождаетъ и счастливую любовь, когда избытокъ страстныхъ стремленій, наполняющихъ и тревожащихъ душу, вызываетъ желаніе, чтобы сердце разорвалось:
‘О, еслибы я теперь могъ быть уже съ тобою тамъ, наверху, еслибы я, обреченный на смерть, могъ спшить, въ качеств побдителя, къ богамъ, въ объятіяхъ моей милой, блдной двы!’
Быть можетъ, онъ самъ не былъ въ состояніи практически осуществить въ стихотворной форм свою собственную ‘піитику любви’. Какъ, безъ сомннія, бываютъ поэты, которые съ полнйшимъ правомъ могутъ избрать себ девизомъ слова поэта: ‘Жизнь моя правдива, а моя муза весела’,— такъ, съ другой стороны, въ особенности въ то время, когда въ поэзіи господствовалъ романтическій идеализмъ, бывали поэты, которые ощущали внутреннюю потребность осуществить прямо противоположную формулу.
Второе замтное измненіе матеріала, въ которомъ сильно сказывается авторская индивидуальность Тегнёра, заключается въ устраненіи изъ стариннаго сказанія всего комическаго. Комическій элементъ представлялся поэту-идеалнету неумстнымъ и некрасивымъ. Укажу на одинъ примръ:
Въ девятой глав разсказа, въ которомъ Фритіофъ приноситъ добытую имъ дань приносящему жертвоприношеніе королю, мы находимъ слдующую картину поклоненія Бальдеру: ‘Фритіофъ вошелъ въ храмъ и увидлъ, что тамъ было немного народа, цари, только что принеся жертвоприношеніе, сидли и пили. На земл былъ разложенъ огонь, вокругъ котораго сидли женщины, грвшія боговъ, другія намазывали ихъ елеемъ, и затмъ вытирали платками. Фритіофъ подошелъ къ царю Гельг и произнесъ: ‘Ты, вроятно, желаешь получить дань’. И онъ размахнулся кошелькомъ, и такъ сильно ударилъ имъ по лицу короля, что у того изъ рта выскочили два зуба, король упалъ съ своего сиднія и лишился чувствъ. Гольфданъ поспшилъ оттащить его, для того чтобы на немъ не загорлась одежда…. Затмъ, подойдя къ огню, онъ увидлъ на рук жены Гельги, грвшей у огня Бальдера, кольцо, подаренное имъ Ингеборгъ. Онъ схватился за кольцо, но не въ состояніи былъ сорвать его съ пальца, и потому онъ поволокъ за собою жену Гельги къ двери, Бальдеръ упалъ въ огонь, жена Гильфдана поспшила схватить его, но при этомъ упалъ въ огонь и тотъ идолъ, котораго она грла. Пламя охватило обоихъ идоловъ, только-что намазанныхъ елеемъ, и взвилось высоко къ верху, и весь храмъ запылалъ. Однако Фритіофъ, прежде чмъ выскочить изъ храма, усплъ овладть кольцомъ’.
Мн не безъизвстны т возраженія, которыя длаются противъ исторической досто врности этой картины, но все-же я не могу не признать достоинствъ этого отрывка въ этнографическомъ и художественномъ отношеніи. Такъ и видишь передъ собою эту наивно-комическую сцену. Всякій, кто видлъ въ берлинскомъ музе маленькаго скандинавскаго древняго идола, можетъ составить себ ясное понятіе объ этихъ безобразныхъ фигурахъ, которыя благочестивыя женщины держатъ на колняхъ, намазываютъ масломъ и грютъ у огня. Здсь все превосходно: и древне-скандинавское благочестіе, видящее божество въ какой-то кукл, и вся эта обстановка, и дымящійся костеръ посредин храма, и пьющіе тутъ-же рядомъ мужчины. Новйшій поэтъ, понимающій условія мста и времени, врядъ-ли нашелъ-бы возможнымъ что-либо измнить здсь. Я, понятно, говорю здсь не о реалистахъ,— т не пишутъ въ романтическомъ стил,— а разумю лишь великихъ стилистовъ среди новйшихъ поэтовъ. Это такая сцена, которая смло могла бы найти себ мсто въ ‘Легенд вковъ’ Виктора Гюго, но еще боле она подходила-бы къ такому строгому художнику, какъ Леконтъ-де-Лиль, который могъ-бы вплести ее въ свои ‘Варварскія легенды’. Однако Тегнёру эта сцена показалась грубой и некрасивой, негодной для поэзіи. Для него не существовало рзкаго контраста между варварской и эллинской поэзіей, онъ старался, по возможности, придавать варварскимъ сюжетамъ эллинскій отпечатокъ. Онъ изъ принципа не смшивалъ грубое и комическое съ патетическимъ и прекраснымъ. Вмсто того онъ описываетъ, и притомъ съ большимъ искусствомъ, ночь, въ которую полуночное солнце стоитъ высоко на неб, въ которую огонь Бальдера, символъ солнца, горитъ на священномъ камн, между тмъ какъ блдные жрецы, съ блоснжными бородами, стоятъ возл стнъ храма, держа въ рукахъ каменные ножи. Статуя Бальдера возвышается на пьедестал, съ кольцомъ Фритіофа на пальц, а около алтаря хлопочетъ король съ короной на голов. Подобная обстановка гораздо красиве, чмъ та, которую мы находимъ въ сказаніи, но она скоре театральна, чмъ оригинальна.
Кром матеріала грубаго и комическаго, Тегнёръ обходитъ и избгаетъ еще слишкомъ рзкаго изображенія виновности. Его герои слиткомъ добры, для того чтобы дать увлечь себя къ крайностямъ страсти, гнва, мстительности или дикости. Если онъ и готовъ бываетъ увлечься, то онъ тотчасъ же сдерживается. Онъ не мститъ, подобно царямъ въ его легенд, за причиненную имъ обиду, онъ не просверливаетъ, при возвращеніи своемъ, ихъ суда для наказанія ихъ за совершенную несправедливость, его собратъ по оружію топитъ корабли гораздо поздне, для того чтобъ облегчить бгство Фритіофа. Мы уже видли выше, что въ отношеніяхъ своихъ къ Ингеборгъ онъ не совершаетъ никакого реальнаго оскверненія святыни. Но особенно замтно сказывается заботливость поэта избгать глубокой виновности тамъ, гд описывается отношеніе Фритіофа къ сожженію храма. Дло въ томъ, что Фритіофъ возмущается надменностью Бальдера, онъ прямо объявляетъ, что добивается скоре благосконности Ингеборгъ, чмъ Бальдера. Когда возвращеніе царей заставляетъ его прекратить свои ночныя посщенія Бальдерсхагга, онъ говоритъ Ингеборгъ съ нкоторой ироніей по отношенію къ Бальдеру: ‘Ласково и привтливо вы принимали и угощали насъ, и мужикъ Бальдеръ на насъ не сердился’. Наконецъ, когда по его неосторожности произошелъ пожаръ въ храм Бальдера, онъ нарочно разбрасываетъ повсюду горящія головни. У Тегнёра все это изложено совершенно иначе: Фритіофъ относится къ Бальдеру съ благочестіемъ, онъ преклоняетъ передъ нимъ колна рядомъ съ Ингеборгъ и отдаетъ подъ его покровительство ихъ взаимную любовь, онъ длаетъ отчаянныя усилія къ тому, чтобы потушить пожаръ храма, а когда ему это все-таки не удается, онъ удаляется опечаленный, со слезами на глазахъ.
Въ такомъ измненномъ вид весь характеръ представляется человчне и благородне, но за то, безъ всякаго сомннія, и мене первобытнымъ, и благодаря этому идеализущему, смягчающему пріему произошелъ нкоторый расколъ между тмъ характеромъ, который изобразилъ намъ поэтъ, и тми энергичными чертами, которыя мы находимъ въ народномъ преданіи и которыя въ неизмненномъ вид вошли въ стихотвореніе. Весьма правдоподобно, что работая надъ этимъ сюжетомъ, поэтъ не разъ спрашивалъ самъ ‘себя, стоитъ-ли вообще ебработивать сюжетъ, почерпнутый изъ древности, если антикварскій и поэтическій элементы, нельзя соединить вмст безъ цлаго ряда безпрерывныхъ и безполезныхъ компромиссовъ? Его письма переполнены указаніями на такого рода сомннія, и когда произведеніе это, посл пятилтней борьбы съ матеріаломъ, было, наконецъ, окончено, онъ самъ является самымъ строгимъ судьей своего ‘Фритіофа’, онъ напоминаетъ читателямъ и критик, что ‘поэзія должна быть сырыми плодами, а не вареньемъ’, въ своихъ письмахъ онъ. на равные лады возвращается къ тем, что ‘Фритіофъ’ — слиткамъ сказаніе, для того чтобы сдлаться современной поэмой и въ то-же время слишкомъ поэтиченъ для древне-скандинавскаго сказанія, всякое поэтическое произведеніе должно быть современно, ‘въ томъ же смысл, какъ современны цвты весной’, и потому онъ осуждаетъ все археологическое въ поэзіи, сравнивая его съ ‘реставрированными развалинами’. Однако врядъ-ли ошиблась критика въ томъ, что она порицала слишкомъ современные, а не слишкомъ старинные мотивы этого произведенія. Конечно строгій стилистъ не заставилъ бы Фритіофа запретить присутствіе женщинъ на судахъ, при помощи слдующей сантиментальной игры словъ:,
‘Такъ какъ ямочка на щекахъ опасне всякихъ безднъ, а разввающійся локонъ опасне всякихъ тенетъ’.
Самъ Тегнёръ пытался поставить свое произведеніе въ параллель съ ‘Ифигеніей’ Гёте и съ ‘женщиной озера’ Вальтеръ Скотта. Послдняя параллель ближе къ истин, чмъ первая, хотя самъ Тегнёръ говоритъ, что ‘шотландскій партикуляризмъ Скотта, подобно еврейскому партикуляризму въ Ветхомъ Завт, ограничиваетъ и придавливаетъ все, что при другихъ условіяхъ могло бы подняться выше и свободне’. Тегнёръ занимаетъ какъ бы серединный пунктъ между двумя крайними точками — Вальтеромъ Скоттомъ и Байрономъ. Полъ-столтія его жизни совпало съ жизнью Гёте, а своего ровесника Байрона онъ даже на много пережилъ. Отъ перваго, котораго ему довольно трудно было понимать, онъ немногому научился, и вообще вліяніе на него Гёте сказалось не непосредственно, а черезъ Эленшлегера, боле склоненъ онъ былъ подпасть вліянію Байрона, но храбро старался сохранить свою самостоятельность, что ему и удалось главнымъ образомъ благо даря привитому ему съ юности романтическому. идеализму. Онъ былъ слишкомъ субъективенъ, какъ поэтъ, чтобы понять все не субъективное въ поэтическомъ дарованіи Гёте, а съ другой стороны, его ‘я’ было не настолько глубоко, чтобы слдить за открытіями Байрона въ области субъективности. Онъ, подобно Скотту и Эленшлегеру, поэтъ національный по преимуществу, тсно связанный съ своей страной, своимъ народомъ и съ его героическимъ прошлымъ, но въ то же время въ существ его является наклонность къ чисто-субъективному, и въ этомъ отношеніи онъ отчасти приближается къ байроновскому типу.
Когда въ 1820-мъ году появились псни XVI — XIX ‘Фритіофа’, по всей Швеціи пронесся ропотъ удивленія, даже романтики смягнились и протянули руку къ примиренію. Еще раньше окончанія всего произведенія (1825) слава Тегнёра распространилась по сосднимъ странамъ, и въ особенности въ Германіи, гд первая переводчица Тегнёра, извстная пріятельница Гёте Амалія фонъГельвичъ, познакомила стараго поэта съ отрывками изъ ‘Фритіофа’ и возбудила интересъ его къ этому произведенію. Затмъ уже самъ Гёте обратилъ на произведеніе Тегнёра вниманіе нмцевъ, и хотя онъ написалъ о Тегнёр едва-ли боле дюжины строкъ, и притомъ слогомъ прошлаго столтія, все таки не трудно представить себ, какимъ событіемъ сдлалось въ незначительной Швеціи признаніе ея поэта со стороны такого человка, какъ Гёте. Вотъ что писалъ послдній: ‘Намъ нечего разъяснять обстоятельно нашимъ читателямъ, сочувствующимъ Скандинавіи, какъ превосходны эти стихотворенія. Ограничимся желаніемъ, чтобъ авторъ поскоре докончилъ свое произведеніе, и чтобъ и почтенная переводчица не отказалась продолжать свои труды, для того чтобы мы могли имть эту замчательную эпопею въ полномъ и прекрасномъ перевод. Прибавимъ здсь только, что эта старинная, могучая, варварски гигантская поэзія, неизвстно собственно почему, привлекаетъ и чаруетъ васъ въ высшей степени’. Шведы и теперь еще съ удовольствіемъ повторяютъ этотъ отзывъ великаго поэта. Стихотвореніе Тегнёра сразу сдлалось популярнымъ въ его отечеств и стяжало ему громкую славу, популярность его еще боле усилилась посл его смерти, такъ что не допускалось даже никакое критическое отношеніе къ нему, и наконецъ дло дошло даже до того, что Меллинъ провозгласилъ Тегнёра ‘величайшимъ поэтомъ германскаго племени’. При этомъ очевидно упускалось изъ виду то, что самая лучшая похвала для человка та, которая ближе всего къ истин.
‘Я стоялъ на вершин моей жизни, на водораздл ея, откуда въ об стороны низвергаются потоки. Тамъ было прекрасно, міръ былъ такъ прекрасенъ и радостенъ… Но вдругъ поднялся мрачный демонъ и вонзился въ самое сердце мое. И вдругъ все сдлалось мрачнымъ и пустыннымъ, луна потухла, съ небосклона исчезли звзды, заря исчезла съ моего райскаго сада, цвты увяли, деревья поблекли, сердце мое перестало биться, я моя бодрость и радость превратились въ страданія’.
Эти слова поэта оправдались на самомъ Тегнер. Въ то время какъ онъ занятъ былъ окончательной отдлкой своего ‘Фритіофа’, къ нему ворвались фуріи, долгое время караулившія у его двери, потрясая своею прическою изъ змй и протягивая къ нему свои костлявыя руки: то были фуріи болзни, страсти, усталости жизнью и наконецъ… сумасшествія, вс он какъ будто схватились за руки и исполняли вокругъ него какую-то дикую пляску.
1825-й годъ, тотъ самый годъ, въ которомъ появился ‘Фритіофъ’, разнося славу Тегнера по всмъ странамъ свта, былъ критическимъ годомъ въ его жизни. Кризисъ былъ и физическій, и моральный. Причина его, безъ сомннія, была чисто физическая, но независимо отъ того, что надъ нею затруднился бы даже врачъ, критика можетъ интересовать только душевный кризисъ. Однако, причина послдняго, повидимому, столь-же неясна, какъ и причина кризиса физическаго, тмъ боле, что относящіяся къ этому періоду поэтическія произведенія Тегнёра, которыя могли-бы пролить нкоторый свтъ на этотъ вопросъ, изданы его родственниками далеко не въ полномъ вид. Къ тому-же стихотворенія расположены не въ хронологическомъ порядк, нкоторыя помчены совсмъ не тмъ временемъ, когда они были написаны въ дйствительности, я замтилъ, что нкоторыя любовныя стихотворенія помчены двадцатью пятью годами раньше, чмъ они дйствительно были написаны, очевидно съ тою цлью, чтобы заставить читателя думать, что стихотворенія эти посвящены Тегнёромъ жен своей, когда она была еще его невстой. Стихотвореніе ‘Меланхолія’, нкоторыя выдержки изъ котораго приведены выше, въ начал этой главы, напечатано въ послднемъ изданіи между стихотвореніями, изъ которыхъ одно писано въ 1812-мъ году а другое въ 1813 году, между тмъ какъ изъ писемъ Тегнёра видно, что оно написано въ 1825-мъ году.
Этотъ годъ начался для Тегнёра серьезной болзнью, въ самый день Новаго года онъ заболлъ такъ серьезно, что самъ былъ увренъ въ своей смерти. Въ март того-же года онъ писалъ, что съ каждымъ днемъ на душ у него становится все мрачне и мрачне, причемъ онъ прибавляетъ: ‘Да избавитъ меня Богъ отъ меланхоліи и человконенавистничества’. Въ іюл онъ писалъ: ‘Слпота представляется мн величайшимъ изъ земныхъ несчастій,— посл того, которое я самъ испыталъ’. Все, что прежде радовало его, становится ему теперь ненавистнымъ. Болзнь эта была скоре душевная, безъ физическихъ страданій. ‘Моя фантазія, и прежде очень живая’,— пишетъ онъ,— ‘представляется мн теперь бшенымъ потокомъ, который все подхватываетъ, уноситъ и разбиваетъ’. Врачи высказали предположеніе, что онъ страдаетъ какимъ-нибудь порокомъ печени. ‘Глупцы!’ — пишетъ онъ по этому поводу,— ‘у меня болитъ душа, а противъ этой боли нтъ другого лкарства, кром того, которое можно получить въ большой загробной аптек’. Онъ объявляетъ, что не можетъ сообщить даже друзьямъ своимъ причину своихъ страданій. Въ ноябр мсяц раздражительность его начинаетъ уступать мсто относительному спокойствію. Онъ пишетъ, что съ каждымъ днемъ длаетъ значительные успхи въ томъ равнодушіи, въ которомъ заключаются вся мудрость и все счастіе жизни, назначеніе мудреца заключается въ томъ, чтобы все больше и больше превращаться въ черепаху, покуда-же у него останется хоть одинъ обнаженный нервъ, онъ не перестанетъ жестоко страдать. Онъ чувствуетъ, какъ на дн его сердца образуется осадокъ презрнія къ двуногой пород. ‘Увы!’ — восклицаетъ онъ,— ‘настоящее внутреннее горе, которое гложетъ сильныя души, питаетъ само себя, какъ хорошо организованная война, или какъ дикій зврь, когда онъ сдлался взрослымъ’. Въ день своего рожденія, 13-го ноября, онъ погрузился въ самую глубокую меланхолію и говорилъ, что слдуетъ, по примру египтянъ, праздновать не день рожденія, а день смерти. Особенно тяжело для него было то, что этотъ день рожденія былъ послдній, который ему приходилось проводить въ Лунд, гд онъ проводилъ этотъ день въ теченіе 26 лтъ, теперь его назначили епископомъ, и ему придется имть дло съ чужими людьми, которые не въ состояніи будутъ понять его, ему дадутъ плохую епархію, а затмъ его-же станутъ обвинять въ деспотизм. Въ прежнія времена онъ отнесся-бы къ этому совершенно равнодушно, такъ какъ онъ ни мало не заботился о мнніи толпы, во теперь у него разстроены нервы, онъ сдлался ипохондрикомъ и онъ начинаетъ понимать, что можно бояться людей. ‘И все-же’,— пишетъ онъ, — ‘это не моя единственная, и даже не моя главная забота. Но ночь молчитъ, могила безмолвна: сестр ихъ, печали, также слдуетъ молчать’. Наконецъ въ послдній день года, подводя итоги тому, чему онъ научился и что пріобрлъ въ теченіе этого года, онъ пишетъ: ‘Да, никто не знаетъ того, что я выстрадалъ въ теченіе истекшаго года, по крайней мр не знаетъ никто здсь на земл. Онъ былъ мрачне и сурове для меня, чмъ вс прежніе годы, вмст взятые. Я на свой собственный счетъ научился тому, что въ состояніи выдержать человческое сердце, не разрываясь, и какую силу Господь Богъ вложилъ въ лвую сторону человческой груди! Какъ я уже говорилъ, я многимъ обязанъ этому году, такъ какъ онъ обогатилъ меня тмъ, что составляетъ основу человческой мудрости и самостоятельности, а именно сильнымъ, глубоко коренящимся презрніемъ къ людямъ’. Раздражительность нервной системы но даетъ ему покоя ни днемъ, ни ночью. ‘Мой духъ не знаетъ дня покоя. Минеральныхъ водъ я будущимъ лтомъ не могу пить: но нтъ ли такой минеральной воды, которая называется ‘Летой’?
Но что-же такое случилось съ Тегнёромъ? Что тутъ играли извстную, и даже значительную роль тлесныя страданія и болзненность,— это не подлежитъ никакому сомннію. Старшій братъ Исайи Тегнёра, Іоаннъ, тридцати-девяти лтъ отъ роду умеръ въ сумасшествіи, и вотъ младшаго брата неотступно преслдовала мысль, что сумасшествіе наслдственно въ ихъ семейств. Томандеръ, сдлавшійся впослдствіи епископомъ, постивъ Тегнёра въ март 1825-го года, писалъ о немъ: ‘У него теперь гораздо мене свтлыхъ минутъ, чмъ прежде, иные, а боле всего онъ самъ, опасаются за его разсудокъ, онъ убжденъ въ томъ, что сойдетъ съ ума, потому что сходили съ ума его братъ и другіе родственники его’. Но не подлежитъ сомннію, что меланхолія, такъ внезапно смнившая веселое и бодрое настроеніе Тегнёра, объясняется также и другими причинами, кром болзни, многія изъ выраженій его указываютъ на опредленный, конкретный фактъ, о которомъ онъ не желаетъ сообщить никакихъ подробностей, но на характеръ котораго онъ все-же намекаетъ: у него болитъ ‘сердце’, онъ изнемогаетъ отъ презрнія къ людямъ, первою причиною его пресыщенности жизнью является презрніе къ ‘характеру’ другого человка, а этотъ человкъ ему дорогъ или ‘былъ дорогъ’. Не трудно понять, что подъ этимъ ‘другимъ человкомъ’ слдуетъ разумть женщину, и что все тогдашнее его состояніе сводится къ неудовлетворенному или къ поведшему къ разочарованію любовному влеченію.
Въ числ писемъ епископа Томандера я нашелъ одно, отъ 1827-го года, въ которомъ говорится, что когда Тегнёръ былъ еще въ Лунд, онъ воспылалъ страстью къ красавиц-жен одного изъ своихъ пріятелей, онъ не отходилъ отъ рояля, когда она пла, любимою его пьесою былъ романсъ ‘Прекрасная роза’, на слова Аттербома. Томавдеръ пишетъ, что въ одномъ дом, въ которомъ онъ встрчался съ Тегнёромъ, онъ предостерегалъ двицъ — не пть ‘Прекрасную розу’, чтобы не разстраивать Тегнёра, но вслдствіе недоразумнія случилось какъ разъ наоборотъ, и съ той самой минуты Тегнёръ впалъ въ мрачное настроеніе {Содержаніе этого романса вертится вокругъ страданій бабочки, которая проводитъ ночи вдали отъ розы и можетъ ласкать ее только днемъ.}. Въ одномъ письм Тегнёра, писанномъ въ ма 1826 то года, говорится: ‘Въ послдніе годы пребыванія моего въ Лунд я привыкъ часто слышать пніе, и до сихъ поръ въ душ моей еще раздается чудный женскій голосъ’. Еще въ 1816-мъ году Тегнёръ написалъ, по просьб своего пріятеля, письмо въ стихахъ, въ которомъ тотъ просилъ руки ея и въ которомъ прославлялись ея красота, ея доброта и ея прекрасное пніе. Онъ говорилъ здсь о томъ, какъ опасно смотрть въ ея глаза. Повидимому то, что онъ въ то время въ шутку называлъ опасностью, нсколько лтъ спустя дйствительно стало опасностью для Тегнёра, его восхищеніе наружностью и талантомъ этой молодой и красивой дамы мало-помалу перешло въ страсть, и притомъ въ страсть взаимную. Объ этомъ роман Тегнёра, отразившемея и на семейномъ его счастіи, не мало говорили въ Лунд, и Тегнёру не легко было узжать изъ Лунда. Отъ современиковъ Тегнёра я самъ слышалъ разсказъ объ одномъ происшествіи, которое не мало способствовало въ немъ развитію презрнія къ людямъ и въ особенности къ женщин: ему стало извстно, что одна знатная дама, которою онъ восхищался, отдалась человку въ высшей степени грубому и необразованному. Трудно ршить, что на него здсь особенно сильно подйствовало: противно-ли было ему, человку непостоянному, это женское непостоянство, сознавалъ-ли онъ, что его отвергли потому, что онъ человкъ уже пожилой, и увидлъ ли онъ, что для него миновали радости молодости? Возмущенъ-ли онъ былъ тмъ, что встртилъ животную страсть тамъ, гд онъ думалъ найти внецъ женственности и красоты, и вызвало-ли это его негодованіе по поводу одного частнаго случая, при физически болзненномъ состояніи его, всеобщее отвращеніе къ жизни? Врно только то, что въ его крпкомъ житейскомъ судн образовалась пробоина, черезъ которую въ его умъ проникли темныя волны мизантропіи и сумасшествія и затопили его. Во время этого крушенія онъ написалъ слдующія грустныя строки: ‘Я по истин долженъ похвалить тебя, мое поколніе, обликъ Божій, стремящійся въ высь, но все-же я не могу не указать въ теб двоякой лжи: одной изъ нихъ имя — мужчина, другой — женщина. Намъ уже издавна поютъ о врности и чести, но лучше всего о нихъ поетъ тотъ, кто уметъ обманывать, и единственное, что составляетъ неотъемлемую твою собственность — это печать Каина на твоемъ чел. Это отчетливое клеймо, данное теб Богомъ: и какъ это я ране того не обратилъ на него вниманіе! По всей земной жизни проходитъ вяніе тлнія, отравляющее весну и красное лто. Это вяніе можетъ подниматься только изъ гробовъ. Хотя у могилъ и стоятъ на часахъ мраморныя колонны, но, увы! Жизни душевной имя — тлніе, котораго не можетъ ввергнуть въ адъ никакая земная сила’.
Мрачное душевное состояніе Тегнёра въ тотъ періодъ, когда онъ доканчивалъ своего ‘Фритіофа’, оставило слды свои даже на этомъ радостномъ вообще, гармоничномъ произведеніи. Одна изъ послднихъ главъ его озаглавлена: ‘Возвращеніе Фритіофа’. Содержаніе ея, въ вид исключенія, не заимствовано изъ древнескандинавскаго сказанія. Фритіофъ возвращается, узнаетъ, что Ингеборгъ дала уговорить себя вступить въ бракъ съ царемъ Рингомъ, и въ первую минуту раздраженія гнвно разражается противъ неврности любимой двушки. Внимательному читателю сейчасъ-же бросится въ глаза, какая тсная связь находится между этими жалобами Фритіофа и вышеприведеннымъ стихотвореніемъ ‘Меланхолія’:
‘О женщины, женщины!’ — воскликнулъ Фритіофъ, — ‘первая женщина, созданная богомъ Локе, была ложь, которая тотчасъ-же въ женскомъ образ подошла къ мужчин, съ голубыми, сводящими съ ума, глазами, съ неискренними, вводящими въ обманъ слезами, съ розовыми щеками и съ блой грудью, и съ врностью, таящей подобно вешнему льду. Въ сердц ея гнздятся обманъ и притворство, съ устъ ея не сходятъ ложныя клятвы. А все-же коварная была мн дорога! Да что была! Она дорога мн и теперь… И даже сладкій голосъ Ингеборгъ принесъ ложную клятву…. И какъ мн смшно, когда въ рядахъ воиновъ я встрчаю влюбленнаго юнца, который настолько глупъ, что вритъ еще въ врность и честь. Мн тогда, изъ состраданія къ нему, хотлось бы убить его, для того чтобъ избавить его отъ горькой судьбы-быть когда-нибудь обманутымъ и опозореннымъ, какъ то случилось со мною’.
Здсь можно прослдить въ душ Фритіофа тотъ-же внутренній процессъ, который мы только что подмтили въ душ Тегнёра. Онъ осуждаетъ не единичную женщину за ея неврность по отношенію къ нему, но распространяетъ свое осужденіе на всхъ женщинъ вообще. ‘Женщина — это ложь’,— говоритъ онъ словами поэта въ его ‘Меланхоліи’, ‘глупъ тотъ, кто полагается на ея врность и честность’,— говорится и здсь, и тамъ. Свой личный, горькій опытъ ведетъ у Фритіофа, какъ и у пвца его, къ презрнію рода людского и къ усталости жизнью, однимъ словомъ, поэтическое дтище было похоже, какъ дв капли воды, на своего отца.
Съ этихъ поръ тема о неврности женщины, какъ таковой, становится любимой темой Тегнёра. Вс письма его представляютъ собою не что иное, какъ рядъ безконечныхъ варіацій на эту тему. Упомянувъ, напр., о хорошемъ или дурномъ перевод, онъ не преминетъ замтить, что красивые переводы, какъ и красивыя женщины, не всегда бываютъ самыми врными, или что врность и красота рдко бываютъ друзьями, упомянувъ, напр., о подарк женщины, онъ спшитъ прибавить, что сердце ея самый опасный изъ подарковъ Онъ теперь вообще смотритъ на женщинъ, какъ на какіе-то органчики или табакерки, ‘которые наигрываютъ недурныя арійки, если ихъ надлежащимъ образомъ завести’, что касается любви, то это, въ его глазахъ, самоубійца, которая сама на себя налагаетъ руки, если только она не вздыхаетъ вотще. Вотъ что онъ пишетъ относительно Ингеборгъ: ‘Ея неврность любимому человку объясняется, безъ сомннія, самой природой женскаго сердца, но все-таки поэту, относящемуся съ вншнимъ уваженіемъ къ прекрасному полу, слдовало какъ-нибудь позолотить это ея свойство’. Тегнёръ дотого привыкъ современемъ изображать женщину неврной и ненадежной, что много лтъ спустя, когда онъ, въ званіи епископа, произносилъ актовыя рчи въ училищахъ, онъ считалъ нужнымъ развивать свои взгляды на этотъ предметъ передъ школьниками. Такъ напр. въ рчи, произнесенной въ 1839-мъ году, онъ говоритъ о томъ, сколько открывается передъ ними надеждъ, и по этому поводу замтилъ: ‘Надежда, на всхъ извстныхъ мн языкахъ — женскаго рода, и дйствительно въ ней много общаго съ женщиной. Она, правда, въ конц концовъ обманетъ, но пока наступитъ этотъ часъ, врьте этой прекрасной обманщиц и прижимайте ее къ своему сердцу’. Очевидно, Тегнёръ былъ сильно озлобленъ противъ женщинъ, чтобы дать волю этому озлобленію при такомъ неудобномъ случа, передъ такою неподходящей публикой. Но не одно только это страстное озлобленіе ведетъ свое начало отъ этого кризиса въ жизни поэта: съ этого времени вообще замчается боле рзкій и страстный тонъ въ его письмахъ и поэтическикъ произведеніяхъ. Послднія дышатъ какою-то шекспировски-трагическою страстью. Свтъ вышелъ изъ колеи своей, и не слабой рук Гамлета опять направить его въ эту колею. Гамлетъ уже не полагается боле на Офелію, и приглашаетъ ее поступить въ монастырь, если она желаетъ оставаться чистой, ибо имя женщин — слабость. Что такое жизнь? Отсрочка, данная приговоренному къ смерти. Что такое всемірная исторія? Собачья комедія. Все, что Гамлетъ видитъ вокругъ себя, представляется ему жалкимъ фарсомъ, а весь міръ представляется ему размалеванной декораціей, съ бумажными розами и маслянымъ свтильникомъ, вмсто солнца. Это способно довести до сумасшествія, и это дйствительно впослдствіи доводитъ его до сумасшествія, но прежде нужно еще безпощадно изобличить всю ложь и ничтожество человческой жизни.
Письма Тегнёра, относящіяся къ 1825-му году, отличаются такою рзкостью и желчностью, которыя никогда прежде у него не замчались. О своихъ собратахъ богословахъ онъ выражается напримръ въ слдующихъ словахъ: ‘Все это Іезекіилевы херувимы, съ бычачьими головами, но безъ крыльевъ’. А епископы: это прирожденные или сдлавшіеся съ теченіемъ времени калки’. Словомъ, во всхъ этихъ пренебрежительныхъ отзывахъ о людяхъ вообще, и о женщинахъ въ частности, о духовенств и вообще о лицахъ, власть имущихъ, такъ и слышатся жалобные звуки, впервые раздавшіеся въ Тегнёровской ‘Меланхоліи’.
‘Скажи-ка, сторожъ, который-же теперь часъ? Неужели не будетъ конца этой ночи? Окровавленный мсяцъ не перестаетъ всходить на небосклон и снова уходить, а звзды какъ-бы путъ въ небесахъ. Кровь моя, не смотря на вс мои моленія, не перестаетъ кипть и бурлить въ моихъ жилахъ, а каждое біеніе моего разбитаго сердца причиняетъ мн невыносимую боль’.
При жизни Тегнёра государство и церковь въ Швеціи были такъ тсно связаны между собою, что всякій профессоръ былъ въ то-же время и пасторомъ, и что въ вид награды за заслуги по каедрамъ греческой словесности, исторіи или ботаники являлся санъ епископа. Это государственное устройство нсколько напоминаетъ собою домашнее устройство у мольеровскаго Гарпагона. Одно и то-же лицо но буднямъ занимало профессорскую каедру, а по воскресеньямъ — церковную, поверхъ профессорскаго сюртука надвалась пасторская ряса, и приходилось спрашивать у государства, подобно слуг классическаго скупца Гарпагона: ‘Скажите пожалуйста, съ кмъ вы желаете говорить: съ вашимъ поваромъ, или съ вашимъ кучеромъ? Ибо я и то, и другое’.
Причины, заставлявшія Тегнёра желать назначенія на епископскую должность, первоначально были чисто экономическаго свойства: онъ вошелъ въ долги и желалъ боле доходнаго мста. При всемъ своемъ свободомысліи, онъ былъ человкъ благочестивый, онъ былъ слишкомъ поэтъ для того, чтобы не отдаваться часто весьма легко самымъ противоположнымъ впечатлніямъ, поэтому онъ не находилъ въ убжденіяхъ своихъ ни малйшаго препятствія къ тому, чтобы принять должность епископа. Но добившись этого назначенія, онъ тотчасъ же почувствовалъ какое-то раздвоеніе и результатомъ всего этого явились мизантропія и пресыщенность жизнью, которыя съ этихъ поръ не переставали увеличиваться. Будучи человкомъ энергичнымъ и добросовстнымъ, онъ горячо предался вншнимъ обязанностямъ своей новой должности, онъ заботился объ улучшеніи быта подвдомственнаго ему духовенства, горячо относился къ школьному длу, принималъ близко къ сердцу интересы своей паствы. Онъ относился къ церковнымъ вопросамъ приблизительно такъ же, какъ относился къ нимъ современный ему, но гораздо мене свободомыслящій англиканскій епископъ Кольриджъ. ‘Прежняго религіознаго значенія церкви уже нельзя возстановить’,— говорилъ Тегнёръ,— ‘такъ какъ система, на которой она зиждется, прожила цлыхъ три вка исторіи. Но церковь иметъ также гражданское значеніе и поэтому она можетъ и должна быть сохранена, какъ составная часть соціальнаго строя’. Для того, чтобы составить себ ясное понятіе о томъ, сколько хлопотъ и заботъ приносила ему его новая должность, не слдуетъ упускать изъ виду, что шведское духовенство стояло въ то время на весьма низкой ступени образованія и нравственности. Онъ поставилъ себ цлью поднять умственный цензъ пасторовъ и удалить изъ ихъ среды завзятыхъ пьяницъ. Словомъ, ему приходилось очищать своего рода Авгіевы конюшни.
Вс эти хлопоты и непріятности еще боле подкапывали его и безъ того уже разстроенное здоровье и усиливали дурное расположеніе его духа. ‘Теперь предстоятъ экзамены’, — писалъ онъ,— ‘и мн придется въ теченіе цлой недли просидть съ утра до вечера въ гимназіи. Затмъ наступитъ время пасторскихъ экзаменовъ и посвященія пасторовъ. Дале мн придется освятить въ теченіе этого лта восемь новыхъ церквей, и каждый разъ мн предстоитъ говорить… говорить! ‘Слова, слова и слова!’, какъ говоритъ Гамлетъ. Пожалй меня: мн уже дотого надоло говорить, и все-таки чуть не каждый день приходится пережевывать старое. Никто не обращаетъ ни малйшаго вниманія на то, что я говорю, и я меньше всхъ. Вотъ уже буквально можно сказать — говорить на втеръ и убивать свое время въ разныхъ церемоніяхъ’. Иногда онъ положительно-таки тяготился своими оффиціальными обязанностями. Въ одну изъ такихъ минутъ, прося, письменно, одного изъ своихъ пріятелей купить ему пару лошадей, онъ шутя прибавляетъ: ‘Только ради Бога не вороныхъ: я не выношу этого пасторскаго цвта’. Судьба точно въ насмшку облекла этого живого, стремящагося къ новизн, человка въ такой средневковой костюмъ, и костюмъ этотъ не въ состояніи былъ преобразить его. какъ онъ преобразилъ многихъ другихъ, напротивъ, онъ мучилъ и мало-по-малу отравлялъ его, точно ядовитое Нессово одяніе.
А между тмъ блестящая для него эпоха еще не прошла. Прежде чмъ его солнце скрылось навсегда, жизнь его озарилась еще блестящимъ закатомъ. Тучи, собравшіяся надъ его головой и на его небосклон, какъ то часто бываетъ и въ природ, придавали его жизненному закату лишь боле блеска и великолпія. Время лирическаго восторга навсегда прошло для Тегнёра, вра въ будущее и въ прогрессъ, этотъ живительный источникъ, давно уже исчезла въ немъ. Но у него оставался въ резерв еще одинъ талантъ, который до сихъ поръ занималъ второстепенное положеніе рядомъ съ творческой фантазіей и лирическимъ воодушевленіемъ,— а именно поэтически-ораторскій талантъ, который достигъ высшаго своего расцвта какъ разъ въ то время, когда Тегнёръ занималъ епископскую каедру.
Какъ талантъ Тегнёра къ создаванію такъ называемыхъ ‘лирическихъ’ характеровъ находится въ ближайшемъ соотношеніи съ лирическою наклонностью, свойственною всему шведскому народу, такъ и этотъ второй его даръ замчательнымъ образомъ совпадаетъ съ основными качествами его народа. У шведскаго народа есть особый даръ къ представительности, шведу нравится все красивое и изящное, и онъ лучше датчанина или норвежца уметъ выставить все въ благопріятномъ освщеніи, онъ придерживается боле мягкихъ формъ въ своихъ обычаяхъ, рчахъ и домашнемъ обиход, чмъ прочіе скандинавы. Самая манера говорить иметъ въ себ нчто церемоніальное, такъ какъ вмсто мстоименія второго лица постоянно повторяется имя или титулъ того лица, къ которому обращаются. Шведы прекрасно умютъ устраивать процессіи, празднества, публичныя церемоніи, торжественные възды и т. п., обставляя ихъ нанэффектнйшимъ образомъ. Этой страсти къ представительности, разсадниками которой, по весьма понятнымъ причинамъ, всегда были университеты и церковь, соотвтствуетъ особаго рода національное, такъ сказать случайное, краснорчіе. Шведское ораторское искусство боле патетическое и напыщенное, чмъ у другихъ скандинавскихъ народовъ. На немъ лежитъ полу-пасторскій, полупрофессорскій отпечатокъ, къ которому, посл учрежденія шведской академіи, присоединился еще отпечатокъ специфически-академическій, выражавшійся въ наклонности къ эвфемизму, къ метафорамъ, къ разукрашиванію высказываемыхъ мыслей. Тегнёръ, какъ ораторъ, почти былъ лишенъ всхъ недостатковъ, свойственныхъ шведскимъ ораторамъ вообще, но за то онъ вполн усвоилъ себ вс ихъ хорошія качества — силу и звучность рчи, ясность и образность изложенія, способность врно передать свое настроеніе и вызвать извстное настроеніе въ аудиторіи. Все это мы находимъ въ торжественныхъ рчахъ и торжественныхъ стихотвореніяхъ Тегнёра.
Особенною популярностью пользовалось стихотвореніе послдней категоріи, написанное Тегнёромъ въ 1829 году. Лундскіе студенты пригласили Эленшлегера прибыть на торжественный актъ лундскаго университета. Тегнёръ, узнавъ объ этомъ, ршилъ воспользоваться этимъ случаемъ, для того чтобъ увнчать Адама Эленшлегера однимъ изъ лавровыхъ внковъ, предназначавшихся для провозглашаемыхъ въ этотъ день магистровъ: идея настолько же поэтическая, насколько длающая честь благородному, чуждому тщеславія характеру собрата по оружію, Тегнёръ находилъ совершенно естественною мысль увнчать лаврами другого, родственнаго ему по племенному происхожденію, поэта. Онъ только что окончилъ свою рчь и пригласилъ ректора провозгласить имена новыхъ магистровъ, какъ, обращаясь къ Эленшлегеру, стоявшему возл алтаря въ соборной цепкви, произнесъ слдующее стихотворное обращеніе:
‘Но прежде чмъ ты, ректоръ, раздашь лавровые внки, подари мн одинъ изъ нихъ, но не для меня — нтъ: этимъ внкомъ я намренъ почтить одного за всхъ. Здсь, среди насъ, царь пвцовъ, потомокъ древнихъ скальдовъ, престолонаслдникъ великаго Гёте въ царств поэзіи. Я увренъ, что еслибъ объ этомъ зналъ нашъ король Оскаръ, онъ поручилъ бы намъ сдлать это отъ его имени. Но теперь я подношу теб внецъ не отъ его имени, тмъ мене отъ моего, а отъ имени вчной, благозвучной псни. Теперь мы какъ будто разъединены, но въ области свободнаго духа не должно быть разъединенія, и къ намъ черезъ проливъ доносятся родныя псни, и въ особенности твои, и восхищаютъ насъ. Поэтому я подношу теб отъ имени Швеціи внокъ и отъ ея же имени говорю: Прійми его изъ рукъ брата и носи его въ честь этого дня’.
И при звукахъ трубъ и фанфаръ и при пушечной пальб онъ возложилъ внокъ на голову Эленшлегера. Оставивъ въ сторон нсколько театральную обстановку этой сцены, и трубы, и фанфары, и салютъ изъ орудій, нельзя не сознаться съ тмъ, что Тегнёръ поступилъ въ данномъ случа съ большимъ тактомъ и что эта столь умстная демонстрація его въ честь датскаго гостя способствовала сближенію между собою скандинавскихъ народовъ.
Въ 1830-мъ году, посл іюльской революціиво Франціи, въ Швеціи произошла замтная перемна въ политическомъ настроеніи, а затмъ и въ политическомъ положеніи: либеральная партія замтно оживилась, значительно расширила свои цли и измнила тонъ своихъ органовъ печати. До 1830-го года идеаломъ шведскихъ либераловъ была свобода, теперь же этимъ идеаломъ стала демократія. Усиленіе либерализма, понятно, вызвало усиленіе консервативныхъ теченій. Городъ Упсала сдлался центромъ реакціонной партіи, здсь господствующую роль игралъ другъ юности Тегнёра, Гейеръ, и руководимые имъ студенты общались въ серенад, сптой королю Карлу-Іоанну, ‘слушаться, молчать и умирать’. Стокгольмская либеральная печать называла Упсалу ‘гнздомъ торіевъ’, а упсальскихъ профессоровъ — ‘высохшими кротами’. При господствовавшемъ въ то время въ Швеціи абсолютизм либеральная журналистика стала прибгать къ обинякамъ и личностямъ, она колола точно иголками, не возражала, а свистала, причемъ доставалось и двору, и самому Карлу-Іоанну. Если этотъ тонъ нравился въ нкоторыхъ столичныхъ кружкахъ, то онъ возбуждалъ сильнйшее негодованіе въ провинціи, и между прочимъ и въ Тегнёр, который, при тогдашнемъ своемъ мрачномъ настроеніи, видлъ только дурную сторону всхъ этихъ прегршеній противъ приличія и противъ покрытаго славой старика-короля (бывшаго маршала Бернадотта). Онъ выступилъ съ страстнымъ протестомъ, что, въ свою очередь, вызвало яростныя нападки на него со стороны либеральной печати. Результатомъ этого было то, что онъ вскор сталъ обращать оружіе свое не только противъ тона либеральной прессы, но и противъ принциповъ ея, которые онъ когда-то самъ раздлялъ. Будучи аристократомъ въ душ, онъ чувствовалъ антипатію къ демагогіи, даже и въ прежніе, боле молодые годы онъ не идеализировалъ народа, а теперь, посл того какъ въ немъ исчезла всякая вра въ человческую и душевную красоту, онъ мене чмъ когда-либо былъ способенъ къ тому. И при такихъ-то обстоятельствахъ ему приходилось принимать активное участіе въ политик, такъ какъ онъ, въ качеств епископа, по закону состоялъ членомъ шведскаго рейхстага. Немудрено, что онъ въ данномъ случа явился въ рядахъ консервативной партіи, но вмст съ тмъ онъ былъ для консерваторовъ какимъ-то ‘enfant terrible’, такъ какъ въ пылу полемики онъ не щадилъ ни враговъ, ни друзей. Во всемъ, что онъ теперь пишетъ или говоритъ въ рейхстаг, попадаются злостныя выходки противъ новйшей журналистики, въ которой онъ видитъ одинъ изъ врнйшихъ симптомовъ упадка Швеціи. Вотъ, напр., что онъ пишетъ:
‘Прежде національными цвтами Швеціи были цвта синій и желтый,— символы силы и чести. Теперь вашимъ національнымъ цвтомъ сдлалась грязь, а вашей національной псней — ругань. По шести, даже по семи дней въ недлю каждый изъ васъ заглядываетъ въ чужой домъ и подслушиваетъ у чужой двери. Скажите-же, мужи Швеціи, это-ли вы называете своею свободой?’
Болзнь его, посл перваго своего появленія, не оставляла его въ поко, поздка, предпринятая имъ въ 1833-мъ году въ Карльсбадъ, не только не принесла ему исцленія, но даже облегченія. Единственная польза, которую извлекъ Тегнёръ изъ этого путешествія, была та, что онъ ближе познакомился съ Германіей. Но вообще онъ мало симпатизировалъ этой стран, туманная тогдашняя философія которой была ему противна, и тогдашняя литературная дятельность которой сводилась, по его мннію, къ усвоенію себ чужихъ произведеній, безъ наложенія на нихъ даже своего собственнаго отпечатка. Онъ сравнивалъ Германію съ Каспійскимъ моремъ, въ которое впадаетъ много ркъ, во которое не иметъ истока и изъ котораго лишняя влага уходитъ испареніями. Во время путешествія этого извстному уже во всей Германіи поэту оказывалось большое вниманіе, какъ со стороны частныхъ лицъ, такъ и со стороны короля Фридриха-Вильгельма III, и онъ имлъ возможность составить себ хотя бы поверхностное понятіе о положительныхъ качествахъ германскаго народа. Вотъ что онъ пишетъ, между прочимъ: ‘Германія, несмотря на свою несносную туманность, безспорно была въ теченіе долгаго времени учительницей Европы, и Пруссія, безъ сомннія, представляетъ собою въ настоящее время интеллигенцію цивилизованнаго міра’. Но онъ былъ слишкомъ старъ и слишкомъ утомленъ жизнью, для того, чтобы переучиваться, и, не излчившись отъ своей болзни, онъ возвратился къ своимъ обыденнымъ занятіямъ и къ борьб противъ политическаго развитія Швеціи.
Его отвращеніе къ печати, противъ котораго онъ самъ тщетно пытался бороться, доходило до того, что онъ подъ конецъ охладлъ и къ своей стран, и къ своему народу. Онъ, между прочимъ, пишетъ: ‘О моя бдная родина! Самимъ публицистамъ я не удивляюсь: они живутъ бранью, точно такъ же, какъ палачъ живетъ сниманіемъ головъ, а живодеръ — сдираніемъ кожи, но что приходится сказать о народ, о цломъ, достопочтенномъ шведскомъ народ, который не только терпитъ эти мерзости, но поощряетъ, раскупаетъ, читаетъ ихъ и наслаждается ими? Я могу объяснить это только тмъ, что весь народъ, за весьма немногими исключеніями, превратился въ чернь. Я вижу, что вскор мн не останется длать ничего иного, какъ распроститься съ шведскимъ языкомъ и начать писать по-фински или по-лапландски’. Въ другомъ мст онъ пишетъ: ‘Моя мечта о честности и о здравомысліи шведскаго народа давно развялась прахомъ и погибла навсегда’. И затмъ мы тутъ же находимъ строки, интересныя въ томъ отношеніи, что он ясно показываютъ, какая тсная связь существовала между его нерасположеніемъ къ либераламъ и его борьбой противъ романтизма: ‘Ты легко можешь представить себ, какое понятіе я составилъ себ о шведской публик вообще. Я уже давно отказался отъ мысли — отъ безумной мечты,— что съ подобною чернью можно чего-либо достигнуть. Она была и остается низменной. Въ какой бы форм, политической или литературной, ни выступала глупость, масса всегда готова стать на ея сторону. На такое жалкое поколніе не стоитъ тратить пороха’.
Все это писалось въ 1839-мъ и въ начал 1840-го года. Противъ подобной тяжести безнадежности и презрнія къ людямъ не устоялъ бы даже самый сильный умъ, а не только умъ, ослабленный шестнадцати-лтнею болзнью. Когда Тегнёръ присутствовалъ въ Стокгольм на засданіяхъ рейхстага, наступила катастрофа: онъ сошелъ съ ума. Безуміе его выражалось частью въ вспышкахъ чувственности и полнйшей безсвязности рчи, частью въ составленіи колоссальныхъ плановъ, въ обширнйшихъ финансовыхъ операціяхъ, въ проектахъ переселенія народовъ и всемірныхъ завоеваній. Звзда его погасла.
Правда, нсколько времени спустя она снова затеплилась и свтила кроткимъ, но слабымъ блескомъ, но ярко она больше уже никогда не горла. Сколько долженъ былъ выстрадать этотъ замчательный, но несчастный человкъ, пока у него не наступилъ періодъ формальнаго сумасшествія. Уже въ 1835-мъ году онъ говорилъ Адлерспарре, что душа его горитъ и сердце обливается кровью, но что его болзнь, которую деликатно называютъ ипохондріей, слдуетъ назвать ея настоящимъ именемъ — безуміемъ. ‘Это наслдіе’,— присовокуплялъ онъ,— ‘отдлаться отъ котораго я былъ не въ силахъ’. Во время послдняго посщенія его своей епархіи, лежащей на самомъ крайнемъ свер Швеціи, онъ говорилъ: ‘Ногами я стою въ снгу, а изъ головы моей выбивается пламя’. Онъ говорилъ, что ему вообще недолго остается прожить и скорблъ о томъ, что ему суждена такая страшная смерть — ‘быть проглоченнымъ по кусочкамъ страшнымъ, тысячезвнымъ чудовищемъ — ипохондріей’. Много ему пришлось выстрадать. Выше я употребилъ выраженіе, что фуріи переступили черезъ его порогъ. Ему самому страданія его представлялись въ подобномъ вид: ‘Теб неизвстно вліяніе той фуріи, съ которой я обвнчанъ, безъ пастора и дружковъ, даже не сватавшись къ ней. Она родилась отъ вампира и вдьмы, и даже когда она не прыгаетъ на моей груди или не высасываетъ кровь изъ моего сердца, она даетъ мн понять, что она вблизи меня и что она намрена въ скоромъ времени почтить меня посщеніемъ своимъ’. Посл такого предварительнаго состоянія настоящее безуміе должно казаться почти избавленіемъ.
Врачи посовтовали отвезти его въ пользовавшуюся въ то время громкой репутаціей лчебницу для душевно-больныхъ въ Швеціи. Онъ пробылъ тамъ недолго, но небезъинтересно прослдить даже пребываніе его въ лчебниц,— дотого оригиналенъ, и въ своемъ род красивъ, былъ преслдовавшій его болзненный бредъ. Лицо, сопровождавшее его туда, сообщило намъ слдующее буквальное изреченіе его во время его болзни: ‘Вся бда произошла отъ того проклятаго усердія, съ которымъ они желали возложить на мою голову діадему. Это было по-истин нчто великолпное: миніатюры, не нарисованныя, а дйствительно-существующія миніатюры четырнадцати величайшихъ поэтовъ образовали внецъ. То были Гомеръ и Пиндаръ, Торквато-Тассо и Виргилій, Шиллеръ, Петрарка, Аріосто, Гёте, и т. д. Между каждой парой блестла звзда, не изъ сусальнаго золота и не изъ брилліантовъ, а изъ настоящей космической матеріи. Посредин, на самомъ лбу, была прикрплена діадема въ форм лиры, заимствовавшая свтъ свой отъ самаго солнца. Пока эта лира оставалась неподвижной, все шло хорошо, но вдругъ она начинала быстро вращаться. Движеніе это становилось все быстре и быстре, такъ что дрожалъ каждый нервъ мой. Наконецъ вращательное движеніе это стало такое быстрое, что лира превратилась въ солнце. Тогда я почувствовалъ, какъ будто все существо мое переломилось, ибо ты долженъ знать, что діалема эта была возложена не на голову, а на самый лобъ. Наконецъ діалема лопнула, весь міръ, въ какую сторону ни взглянешь, погрузился въ мракъ. Я смутился и ослаблъ, я. ненавидвшій всегда изнженность въ мужчинахъ, горько, горько заплакалъ. Все было кончено’…
Разв это скоре не поэзія безумія, чмъ само безуміе? И какъ сказывается истинная натура поэта въ этомъ странномъ бред о внкахъ! Въ отплату за тотъ прохладный лавровый внецъ, который онъ когда-то возложилъ на голову Эленшлегера, фуріи возложили теперь на его голову раскаленный внецъ. Но къ счастію, здоровье поэта скоро поправилось, и весною 1841-го года Тегнёръ былъ уже опять на своей родин. Въ послднемъ, боле значительномъ, стихотвореніи (‘Царская невста’), въ которомъ онъ изобразилъ самъ себя, мы видимъ старика-епископа въ роли какого-то сельскаго патріарха, окруженнаго глубоко уважающей его паствой. Еще нсколько лтъ протекло среди спокойной и безмятежной старости. Въ 1843-мъ году апоплексическій ударъ явился предвстникомъ близкой смерти, и въ 1846-мъ году усталый поэтъ испустилъ свое послднее дыханіе.
Если мы оглянемся на ходъ развитія этого ума, на благодатной почв котораго лежали рядомъ, плотно прижавшись другъ къ другу, точно ядра орха-двойняшки, зародыши генія и безумія, то мы увидимъ, что этотъ бодрый и здоровый умъ выскакиваетъ точно искра изъ крпкой натуры шведскаго крестьянства. Онъ высасываетъ себ пищу изъ красотъ природы Швеціи и изъ древнихъ скандинавскихъ сказаній. Онъ стремится къ дятельности и къ борьб, изучаетъ духъ древности, и эллинскій классицизмъ оказываетъ на него облагораживающее вліяніе. Его религіозное свободомысліе ведетъ его къ свободомыслію политическому, а мягкій его характеръ побуждаетъ его искать примиренія для борющихся стремленій вка. Эта умственная точка зрнія его объусловливаетъ собою и литературную: онъ является проповдникомъ свта, ясенъ и мелодиченъ въ своей манер выражаться. Въ такомъ дух онъ написалъ самое главное свое произведеніе, представилъ ту идеальную картину скандинавской древности, о которой мечтали его современники. Для того, чтобъ оцнить по достоинству это произведеніе, нужно имть въ виду ту эпоху, когда оно возникло. Если сравнить съ нимъ другой, уже современный, скандинавскій ‘chef d’oeuvre’, ‘Бергліота’ Бьёрнсона, то его, конечно, нельзя будетъ признать безусловно, а лишь относительно скандинавскимъ, но это не мшаетъ ему быть безусловно красивымъ. Какъ только окончено было это произведеніе, свидтельствующее о поэтической мощи и здоровь автора, оказалось, что зародышъ болзни коренился уже такъ глубоко въ душ поэта, что достаточно было только повода для того, чтобы дать ему развиться. Лто его жизни прошло, поздняя осень принесла съ собою еще нсколько прекрасныхъ плодовъ,— и стволъ высохъ.
Всмъ вышесказаннымъ я желалъ вызвать у читателей моихъ объ Исай Тегнёр впечатлніе, какъ о человк цльномъ, прямомъ и честномъ, какъ въ добродтеляхъ своихъ, такъ и въ порокахъ, впечатлительномъ и одушевленномъ пламенною любовью къ прекрасному и истинному. Какъ человкъ, онъ, при всхъ своихъ недостаткахъ, представляетъ немалый интересъ и для иностранца, а идеальный образъ Тегнёра, какъ поэта, долго будетъ стоять лучезарнымъ передъ глазами того народа, на язык котораго онъ писалъ и на который онъ направилъ одинъ изъ солнечныхъ лучей девятнадцатаго вка.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
