Исаия Тегнер, Брандес Георг, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

(Georg Brandes: ‘Moderne Geister’).

Литературная слава въ скандинавскихъ странахъ по большей части мстная. Сочиненія, написанныя на языкахъ, на которыхъ говорятъ лишь немногіе милліоны, и которые нигд въ мір не изучаются, какъ языки культурные, само собою разумется, имютъ противъ себя вс шансы европейской и американской извстности.

Тмъ не мене, нкоторые сверные писатели были, какъ извстно, боле справедливо оцнены за границей, нежели на родин, они представляютъ, такъ сказать, предъ всею читающею публикой умственную жизнь своего отечества, и имя ихъ сливается въ общемъ сознаніи съ именемъ ихъ страны. Такую славу пріобрлъ изъ всхъ поэтовъ Швеціи только одинъ Исаія Тегнеръ.

Онъ не величайшій поэтъ, писавшій на шведскомъ язык, до него и посл него два боле геніальныхъ поэта создавали на этомъ язык образы, затмвающіе его творенія наглядностью, и жизненностью. Но рядомъ съ Бельманомъ и Рунебергомъ должно поставить и назвать его, уступая имъ въ поэтической фантазіи, онъ превосходитъ ихъ обоихъ величіемъ духа.

Три раза со временъ начала исторіи шведскому народу удавалось слить въ своей поэзіи классическій элементъ съ народнымъ. Въ первый разъ это случилось тогда, когда Бельманъ при Густав III сталъ черпать свои типы изъ народной и трактирной жизни Стокгольма и съ мимическимъ совершенствомъ плъ подъ акомпаниментъ цитры Псни Фредмана. Во второй разъ, когда Тегибръ, пятьдесятъ лтъ спустя, возвратился къ героической жизни древняго свера, онъ нашелъ въ древней саг сюжеты для цикла романсовъ и далъ Швеціи картину жизни и любви викинговъ на свер,— картину, согласную съ представленіемъ современниковъ. Въ послдній разъ это было, наконецъ, въ предшествовавшемъ поколніи, когда величайшій изъ сыновъ Финляндіи, вдохновленный воспоминаніями своего дтства, изобразилъ съ такою реальностью, на которую еще не отваживались въ то время, доблестную борьбу своего отечества противъ русскихъ силъ, а черезъ это и національный характеръ финскаго народа. Въ исполненной глубокаго чувства бивуачной поэзіи Рунебергъ вмстилъ въ самые тсные предлы военныя идилліи и трагедіи поля битвы.

Такимъ образомъ, ни одинъ изъ трехъ шведскихъ поэтовъ не нашелъ возможности представить свое лучшее произведеніе въ форм драмы или эпической поэмы. Вс трое, какъ ни различны они между собою, восторжествовали въ одномъ и томъ же род искусства, лирическомъ по форм, эпическомъ по содержанію цикл короткихъ стихотвореній. Первый писалъ забавные диирамбы, второй — древне-сверныя героическія псни, третій — современные анекдоты изъ военной жизни, но вс они проводятъ эти превосходнйшія свои стихотворенія въ связной послдовательности, и ничто иное, какъ эти три группы псенъ, даетъ шведской поэзіи космополитическое значеніе.

Изъ нихъ Сага о Фритіоф — самый знаменитый циклъ, и когда имя Тегнёра произносится за предлами Швеціи, то имется въ виду исключительно ея авторъ, это сочиненіе сдлалось національнымъ поэтическимъ произведеніемъ шведскаго народа, и переводы на всхъ европейскихъ языкахъ, въ томъ числ восемнадцать различныхъ нмецкихъ и восемнадцать различныхъ англійскихъ, распространили его по всему міру. Швеція не выказала себя неблагодарной къ тому человку, которому она столькимъ обязана. Въ Швеціи такъ тепло говорили, писали и пли въ честь Тегнёра, что невозможно превзойти въ этомъ отношеніи дтей страны. Швеція вознесла преображенную фигуру поэта въ сверхъестественную величину на могучій пьедесталъ, который, при ближайшемъ разсмотрніи, оказывается маленькою горкой, составленной изъ тяжеловсныхъ похвальныхъ рчей, жизнеописаній и торжественныхъ псенъ, и у подножія этой статуи сжигала иміамъ за иміамомъ. Что же здсь длать критику? Быть можетъ, ему слдуетъ только бережно очистить прекрасный ликъ отъ копоти, оставленной ладономъ, чтобы черты его выступили человчне и живе. Быть можетъ, еще тщательно сравнить статую съ оригиналомъ и самому слегка обрисовать его перомъ, если статуя окажется неточною или отвлеченною. Во всякомъ случа, я приношу съ собой врожденную симпатію скандинава, безпристрастіе человка, не принадлежащаго къ шведскому народу, и честное намреніе критика представить этотъ образъ въ яркомъ солнечномъ освщеніи истины.

Исаія Тегнёръ происходитъ какъ съ отцовской, такъ и съ материнской стороны отъ шведскихъ крестьянъ, отъ которыхъ его отдляютъ лишь нсколько поколній. Подобно многимъ выдающимся талантамъ свера, онъ ведетъ свой родъ отъ крестьянина черезъ пастора. Это обыкновенно случается такъ: ддъ собственноручно пашетъ поле, сынъ выказываетъ охоту къ чтенію и, благодаря лишеніямъ родителей и поддержк добрыхъ людей, достигаетъ возможности изучить богословіе, ибо пасторъ былъ цлые вка для крестьянина абсолютнымъ представителемъ ученаго класса. Въ этомъ сын крпкая, невоздланная крестьянская натура подвергается первой грубой обработк, священникъ уже не пашетъ самъ своего поля, хотя еще присматриваетъ за работами, священникъ уже мыслитъ, хотя приходитъ къ послднимъ результатамъ не черезъ собственное мышленіе. Во внук или правнук первоначальная природная почва оказывается, наконецъ, до того усовершенствованною, что на ней всходитъ научный, техническій или поэтическій талантъ. Точно такъ же и здсь. Отецъ Тегнёра былъ пасторомъ, а его мать дочерью пастора, и оба духовныхъ лица, отъ которыхъ онъ происходитъ, были дтьми крестьянъ. Аристократически звучащее имя образовалось тогда, когда отецъ Исаія Лукассонъ изъ небольшаго села Тегнаби былъ вписанъ въ латинскій протоколъ гимназіи подъ именемъ Исаіи Тегнеруса.

Въ дом священника вскор стали рости сыновья и дочери, и 13 ноября 1782 г. въ Киркеруд родился пятый сынъ въ семь, столь знаменитый впослдствіи Исаія. Ему было только девять лтъ, когда семья распалась вслдствіе смерти отца. Этотъ послдній ничего не оставилъ, и вдова, которой будущее ея шести сиротъ причиняла не мало тревогъ, съ радостью воспользовалось представившимся ей случаемъ опредлить младшаго сына писцомъ къ жившему по сосдству уважаемому чиновнику. Въ канцеляріи гардефогта Брантинга мальчикъ научился усидчивости и прилежанію въ письм и счет s, что было еще важне, маленькій писецъ, всегда сопровождавшій своего принципала въ длинныхъ путешествіяхъ, которыя тотъ предпринималъ, въ качеств сборщика податей, по всмъ направленіямъ Вермланда, познакомился изъ экипажа съ красотами природы своей родной мстности еще въ тотъ ранній возрастъ, когда вс впечатлнія особенно глубоки. Хотя онъ относился внимательно къ своей работ, однако, бывалъ, забывчивъ и разсянъ, весь уходилъ въ книгу или грезы, или бормоталъ монологи среди уединенныхъ дорогъ. Онъ читалъ стихотворенія, историческія книги, главнымъ образомъ, саги, нашелъ сборникъ такихъ сказаній: Kmpadater Бьёрнера, и въ немъ сагу о Фритіоф Смломъ, которая покоилась въ его фантазіи около двадцати пяти лтъ, прежде чмъ начала пускать ростки.

Эти два впечатлнія: впечатлніе, производимое природой Швеціи, и впечатлніе, получающееся отъ древнихъ сверныхъ миовъ и сагъ, не были разъединены, они сливались, сочетались между собою въ его юной душ. Когда, сидя на заднемъ мст въ экипаж Брантинга, онъ прозжалъ между покрытыми лсомъ горами, по глубокимъ долинамъ, вдоль широкихъ водъ, ему часто казалось, что природа фантазируетъ съ нимъ наперерывъ. Бывали романтическіе ландшафты въ долгіе лтніе дни, когда утренняя заря сливалась съ вечернею и розоватый отблескъ не исчезалъ съ горизонта, бывали древне-сверные ландшафты въ зимнюю пору, когда снгъ лежалъ толстымъ слоемъ, когда ручейки свшивались со скалъ въ вид длинныхъ сосулекъ и мальчику представлялась въ лунномъ сіяніи, игравшемъ на снгу, сама зима въ образ исполинскаго бога, съ метелью въ бород и внкомъ изъ елей вокругъ головы.

‘Шведская поэзія, — говоритъ гд-то Тегнёръ, — есть поэзія природы въ истинномъ смысл этого слова и всегда останется ею, ибо она кроется въ нашей чудной природ, въ нашихъ озерахъ, скалахъ и водопадахъ’. И когда онъ, вскор по окончаніи Фритіофа, хочетъ объяснить происхожденіе этой поэмы, онъ самъ, помимо своего ранняго близкаго знакомства съ древне-сверными сагами, приводитъ то обстоятельство, что онъ родился и воспитался въ отдаленномъ горномъ округ, ‘гд сама природа творитъ въ величественныхъ, но дикихъ формахъ, и гд еще бродятъ въ зимнія ночи сами древніе боги’.

‘Неудивительно,— продолжаетъ онъ,— что въ такой обстановк, вполн предоставленный самому себ, я получилъ пристрастіе къ необузданному и колоссальному,— пристрастіе, никогда не покидавшее меня совершенно’.

И не только содержаніе, но, вмст съ тмъ, основную форму своей, равно какъ и всей шведской, поэзіи Тегнёръ пытался въ боле зрлые годы свести къ впечатлніямъ, производимымъ своеобразною природой Швеціи. Онъ изумляется исключительному пристрастію своего народа къ лирик, его склонности вмщать весь поэтическій міръ въ нсколько строфъ, и спрашиваетъ о причин этой черты характера: ‘Не лежитъ ли она, по большей части, въ самой природ, насъ окружающей? Разв горы съ своими долинами и потоками не лирика природы, подобно тому, какъ боле спокойная равнина съ своими безмятежными рками ея эпосъ? Многія изъ нашихъ горныхъ мстностей настоящіе диирамбы въ природ, а человкъ любитъ творить въ томъ же дух, какъ и природа, которая его окружаетъ’. И, смло пытаясь вывести самое крайнее заключеніе изъ своей мысли, онъ разражается вопросами: ‘Разв не проходитъ лирическая черта черезъ всю шведскую исторію? Разв самые выдающіеся представители нашей національной особенности какъ въ боле древнее, такъ и въ новйшее время не могутъ назваться скоре лирическими, нежели эпическими характерами?’ Онъ думалъ, очевидно, о такихъ умахъ, какъ величайшіе короли и величайшіе полководцы Швеціи, и, конечно, не мене ихъ имлъ въ виду самого себя.

Несомннно, что окружавшая его природа гораздо боле привлекала его, какъ поэта, своимъ фантастическимъ, нежели утилитарнымъ элементомъ. Я намренно говорю ‘какъ поэта’, ибо, какъ человкъ, онъ обладалъ здравымъ, практическимъ интересомъ къ источникамъ питанія и къ промысламъ своего народа. Но онъ никогда не избиралъ сюжетомъ для своихъ изображеній народъ въ его борьб съ природой. Въ его сочиненіяхъ не встрчается ни одной сцены, дающей представленіе о трудной работ въ рудникахъ, благодаря которой добывается шведское желзо, онъ ни разу не показалъ намъ закаленнаго рудокопа или сильнаго кузнеца, ни разу не нарисовалъ дымящейся, мечущей искры печи среди снговъ, эти реалистическія впечатлнія отскакивали отъ его романтической (то-есть отвлекающей и символизирующей) фантазіи. Швеція являлась его взору не въ вид великой мастерской, онъ видлъ Свею въ образ двы-щитоносицы {Двы-щитоносицы — древне-сверныя амазонки, принимавшія участіе въ сраженіи наравн съ мужчинами. Примч. перев.} и желзо было для него не столько естественнымъ источникомъ богатства его страны, сколько широкимъ поясомъ вокругъ ея корсажа и столь сильнымъ нкогда мечомъ въ ея рук.

II.

Очень скоро обнаружилось, что даровитый мальчикъ обладалъ способностями, которыя требовали боле высокаго образованія, чмъ то, какое онъ могъ получить въ канцеляріи фогта. Разговоръ во время одной изъ вечернихъ поздокъ, когда юный Эссе, какъ его называли, въ отвтъ на религіозныя разсужденія своего благочестиваго начальника о признакахъ всемогущества Божія въ ясномъ звздномъ неб, сталъ объяснять ему законы движенія, свднія о которыхъ были имъ почерпнуты изъ популярно-философской книги, и этимъ привелъ въ изумленіе старика, этотъ разговоръ послужилъ, что довольно таки оригинально, первымъ толчкомъ къ принятію мръ, имвшихъ цлью открыть для Исаіи ученое поприще. Инстинктъ, никогда не измнявшій будущему епископу, побудилъ его схватиться обими руками за раціональное толкованіе.

Подъ руководствомъ своего старшаго брата онъ началъ изучать латинскій, греческій и французскій языки и, благодаря собственнымъ стараніямъ, настолько ознакомился съ англійскимъ языкомъ, что могъ читать Оссіана, стоявшаго въ это самое время на высот своей славы. Какъ жеребенокъ слдуетъ за лошадью, такъ онъ сопровождалъ брата всюду, гд тотъ занималъ должность домашняго учителя, и въ послднемъ дом, куда братъ его поступилъ преподавателемъ, четырнадцатилтній Исаія встртилъ, въ лиц младшей дочери семьи, свою будущую супругу. Подобно многимъ другимъ способнымъ мальчикамъ, онъ избгалъ шумныхъ игръ своихъ товарищей, всего охотне сидлъ въ своей комнатк, погруженный въ Гомера, и его силой должны были заставлять кататься въ саняхъ и бгать на лыжахъ, хотя онъ далеко не выказывалъ неловкости въ этомъ послднемъ упражненіи. Въ 1799 г. онъ поступилъ въ университетъ въ Лунд, занимался древними языками, философіей и эстетикой и въ 1802 г., согласно обычаю страны, былъ увнчанъ лаврами, какъ магистръ философіи. Отъ 1802 до 1810 г. онъ жилъ въ Лунд въ качеств доцента, пользовавшагося большою извстностью, отъ 1810 г. до 1825 г. читалъ лекціи о греческой литератур, привлекавшія многочисленныхъ слушателей. Въ 1812 г., по шведскому, достойному порицанія, обычаю, онъ былъ назначенъ одновременно профессоромъ и пасторомъ въ нсколькихъ приходахъ близъ Лунда, наконецъ, въ 1826 г. онъ покинулъ маленькій университетскій городъ, чтобы водвориться, въ качеств епископа, въ сельскомъ уединеніи Векшё (Vexi).

Бросимъ взглядъ на молодаго магистра въ Лунд. У него пріятная наружность: голубые глаза, розовыя щеки, желтые, курчавые волосы, плотное тлосложеніе, съ задатками тучности. До женитьбы онъ остается еще замкнутымъ, одиноко живущимъ пытливымъ мечтателемъ, но какъ скоро онъ устроилъ себ домашній очагъ, душа его раскрывается и онъ является жизнерадостною, кипучею, въ высшей степени общительною натурой. Это человкъ отъ міра сего, умющій цнить хорошій столъ и дорогое вино, поклонникъ женской красоты,— умъ не горящій, но сверкающій, съ сильнымъ и задорнымъ остроуміемъ, мало заботящійся о своемъ условномъ достоинств, но, тмъ не мене, умющій гордо отстаивать превосходство своей личности,— вотъ та сторона его, которую онъ доказываетъ вншнему міру. За этою вншностью скрываются его боле глубокія способности. Эти послднія отчасти поэтическаго, отчасти ораторскаго свойства: своеобразное лирическое вдохновеніе и своеобразный стилистическій талантъ.

III.

Лирическое вдохновеніе Тегнёра рано обнаруживается во врожденномъ влеченіи ко всему, что рзко выдляется на сромъ и прозаическомъ фон обыденной жизни: ко всмъ личнымъ подвигамъ, ко всякой лучезарной слав, какими бы средствами она ни была достигнута, его притягиваетъ ея сіяніе, и онъ восторгается даже ея мишурой. Сильное уваженіе къ великимъ историческимъ именамъ, ршительное нежеланіе прилагать ограничивающую логическую критику къ разъ пріобртенной слав составляютъ одну изъ самыхъ глубокихъ и самыхъ неизмнныхъ чертъ его характера. Необычайное развитіе этой основной склонности приводитъ его къ поэтическому творчеству, больше того, именно эта склонность и длаетъ его поэтомъ. Но, чтобы лучше уразумть ее, мы должны вернуться къ источникамъ его вдохновенія, изслдовать, какихъ идеаловъ онъ ищетъ, какіе идеалы находитъ или создаетъ, должны посмотрть, въ какихъ отраженіяхъ онъ воплощаетъ природныя особенности или душевныя свойства, соотвтствующія лучшему въ немъ самомъ. Онъ не мечтаетъ объ Аладдин Эленшлегера,— для этого онъ недостаточно наивенъ и недостаточно отваженъ. Точно также онъ не отражается въ Гамлет или Фауст: герои сомннія и мысли слишкомъ отвлеченны для его отроческой фантазіи, онъ мечтаетъ о боле осязательныхъ идеалахъ. Еще односторонней что Тегнёръ лтъ спустя, измненными мене сосредоточиваются его представленія вокругъ Манфредовскаго типа, преступленіе не манитъ его, а таинственность нисколько не привлекаетъ его открытую натуру. Онъ, получившій воспитаніе и развитіе въ идиллической обстановк, окруженный общимъ расположеніемъ въ маленькомъ городк, который онъ самъ назвалъ ‘академическимъ селомъ’, онъ никакъ не могъ отдаться космополитическому паосу Позы, въ которомъ изливалъ свои чувства долго находившійся подъ гнетомъ Шиллеръ. Идеалъ, который медленно образуется въ его душ, національный и сверно-романтическій идеалъ.

Это свтлый идеалъ открытой, стремящейся впередъ и преобразующейся силы, на половину воинственной, на половину цивилизаторской. Онъ принимаетъ вс т образы, которые впослдствіи съ особенною любовью рисовалъ Тегнёръ. Напримръ, онъ долженъ охарактеризовать въ университетской рчи Лютера. Для этого онъ ставитъ его на ту точку зрнія, съ которой обыкновенно разсматриваетъ людей дйствія. Прежде всего, онъ обращаетъ вниманіе на то, что Лютеръ накладывалъ на все, что говорилъ и что длалъ, печать ‘брыжжущей черезъ край силы’:

‘Было нчто рыцарское, я даже почти готовъ сказать удалое въ его характер, во всхъ его предпріятіяхъ… его дло было какъ бы полнымъ, его слово — какъ бы начатымъ сраженіемъ. Это была одна изъ тхъ сильныхъ душъ, которыя, подобно нкоторымъ деревьямъ, цвтутъ только во время бури. Его великая, чудесная жизнь всегда представлялась мн эпопеей съ ея битвами и ея окончательною побдой’.

Еще сильне почувствуемъ мы натуру оратора въ этой односторонней характеристик многосторонняго предмета, когда замтимъ, что Тегнёръ далъ здсь основныя опредленія, которыя онъ, нсколько лтъ спустя, примняетъ почти слово въ слово, съ нсколькими, слегка измненными эпитетами, къ столь несходной съ Лютеромъ личности, какъ шведскій король Густавъ III. Едва ли требуется доказывать, что между грубымъ саксонскимъ реформаторомъ и театральнымъ, подпавшимъ галльскому вліянію и неврующимъ монархомъ не было иной связи, кром той, которую создало для нихъ обоихъ восхищеніе Тегнёра. Тегнёръ говоритъ о Густав: ‘Въ его характер было не только нчто великое, но, вмст съ тмъ, нчто рыцарское, высокій героизмъ являлся у него не со щитомъ и мечомъ, но въ самомъ легкомъ одяніи граціи. Онъ былъ великою романтическою эпопеей съ ея приключеніями и волшебствами, но, въ то же время, съ нжнйшими изліяніями сердца и съ самыми могучими взрывами радости’ .

Такимъ образомъ, величіе, сила и исполненная приключеній романтика оказываются общими основными опредленіями для Лютера и Густава, они оба рыцари, и жизнь ихъ обоихъ представляется Тегнёру романтическою эпопеей. Что могъ онъ прибавить къ этому новаго, говоря о Фритіоф. Не то же ли самое сказалъ онъ о немъ въ дйствительности, когда, въ характеристик собственной личности, сослался на жизненную энергію, на упорство и задоръ этого героя и этой эпопеи?

Вотъ, слдовательно, самое глубокое, самое твердое основаніе, на которомъ происходитъ постепенное наслоеніе его представленій геройскаго идеала.

Есть нсколько юношески невинныхъ одъ, написанныхъ Тегнёромъ на шестнадцатомъ году, по поводу слуха о смерти Бонапарта въ Египт. Онъ воспваетъ въ нихъ Бонапарта, какъ героя свободы, слава котораго куплена не кровью и не слезами, по который принесетъ всему міру просвщеніе и блаженство. Въ этихъ дтскихъ устахъ звучитъ отголосокъ припва гуманитарнаго періода. Они обращаются къ Наполеону съ категорическими словами: ‘Живи для человчества или погибни!’ Въ великой религіозно-политически-литературной реакціи противъ просвтительной эпохи антигалльское основное теченіе, привлекшее на свою сторону Вальтеръ-Скотта и Эленшлегера, внушало Тегнёру полнйшее отвращеніе. Но реакція коснулась эстетической струны, которая нашла отзвукъ въ его природ. Этою струной было ея презрніе къ польз, какъ мрилу достоинства какого-либо дла. Доведенный до крайности утилитаризмъ и связанная съ нимъ филантропія обратились, какъ извстно, противъ понятія о рыцарств и удальств.

‘Старая рыцарская мечта о слав народовъ, — говоритъ Тегнёръ, — или прямо-таки объявлялась бредомъ, или же славу и экономическое благосостояніе считали тождественными. Въ исторіи, какъ въ торговой контор, всякое событіе разсматривалось по отношенію къ той выгод, которую оно приносило, и смирительный домъ или молотильная машина оцнивались выше исполненнаго приключеній похода Александра въ Индію или безполезныхъ побдъ Карла XII’.

Онъ не преувеличиваетъ, бдный Александръ Великій былъ поставленъ однимъ восторженнымъ просвтителемъ въ Швеціи гораздо ниже того благодтеля человчества, который изобрлъ дешевое и питательное брауншвейгское пиво. Юношеское представленіе Тегнёра о добродтельномъ, полезномъ геро видоизмнилось теперь, благодаря полемик, и было приведено въ соотвтствіе съ протестомъ всего романтическаго умственнаго направленія противъ филистерской заботы о человческомъ благ, какъ самой главной цли. Моральное воззрніе смняется романтически-метафизическимъ боготвореніемъ героя судьбы.

‘Что вы безконечно злословите меня, вы, люди толпы, игралища мгновенія, безвольные, безсильные? Торопитесь поймать мотылька, но оставьте на свобод орла, парящаго надъ горами.

‘Спросите громъ, ниспосланный съ неба, спросите ураганъ, свистъ котораго слышала вся земля, помяты ли лиліи, потревожилъ ли вихрь въ зеленой рощ хоть одну влюбленную чету?’

Такъ значится въ стихотвореніи Герой 1813 года. Впрочемъ, этотъ взглядъ далеко не окончательный взглядъ Тегнёра. По свойственной ему привычк взирать на личное, какъ на высшую форму бытія, онъ могъ лишь случайно и отчасти изъ упрямства выражаться такъ пантеистически, какъ здсь. И какъ сознательно рефлектирующій умъ, онъ былъ склоненъ скоре не врить въ безсознательное, нежели преувеличивать его значеніе: такъ, напримръ, онъ направилъ множество полемическихъ нападокъ противъ ученія о слпомъ поэтическомъ вдохновеніи, но пристрастіе къ воинственности, несущейся впередъ, подобно грому и буръ, пустило такіе глубокіе корни въ душ его, что онъ не поколебался облечь его въ эти смлыя выраженія.

Еще сильне, чмъ въ различныхъ стихотвореніяхъ, посвященныхъ Наполеону, сказывается презрніе къ матеріальной выгод, какъ результату геройскихъ подвиговъ, въ стихотвореніи Александръ на берегахъ Гидаспа. Поэтъ выбралъ тотъ моментъ, когда истощенныя и устрашенныя войска умоляютъ Александра не вести ихъ въ глубь Азіи, а направить походъ назадъ, на родину. Царь насмшливо отвчаетъ: ‘Неужели вы думаете, что я спустился юношей съ Македонскихъ горъ для того, чтобы добыть вамъ золота и пурпурныхъ одеждъ? Славы ищу я, славы и ничего боле!’ Отвтъ, не оставляющій ничего желать относительно рзкости и точности. Пренебреженіе къ человческой жизни и человческому счастію представлено безусловно законнымъ въ высокодаровитомъ и неустрашимомъ деспот.

Легко понять, вслдствіе этого, что Карлъ XII, которымъ шведскій народъ никогда не переставалъ восхищаться, могъ сдлаться для Тегнёра безупречнымъ героемъ. Онъ почти не ставитъ ему въ вину того, что онъ, при всхъ своихъ блестящихъ свойствахъ, такъ глубоко низвергъ съ высоты Швецію, какъ европейскую державу, что она никогда уже не могла снова подняться. Нельзя объяснить случайностью, что изъ всхъ поэтовъ Швеціи именно Тегнёръ написалъ въ честь этого короля чудесное стихотвореніе, которое осталось національною пснью Швеціи, хотя было написано только по извстному поводу. Сила, бросающаяся безъ нужды на встрчу опасности, всегда манила его фантазію, упрямство, которое, устремивъ взоръ на произвольно созданный кодексъ чести, гнушается благоразумными дйствіями, едва ли было въ его глазахъ недостаткомъ, а равнодушіе къ тому, ведетъ ли подвигъ къ побд, или погибели, лишь бы онъ былъ неразлученъ съ блескомъ и шумомъ, являлось въ его представленіи скоре добродтелью:

‘Силу Свера упорство составляетъ,

И побдной славой гибель насъ внчаетъ’,—

заставилъ онъ сказать, въ своей поэм Герда, епископа Авессалома.

Осмотрительность государственнаго человка и законодателя не воодушевляла его, но онъ любилъ царственнаго юношу, ‘отъ рчей котораго разрывались сти государственнаго мужа’ (Карлъ XXII Тегнёра), заране взвшенные планы полководца не казались ему истиннымъ доказательствомъ военнаго генія, но онъ необычайно восторгался мгновеннымъ вдохновеніемъ на пол битвы и являющеюся вслдъ за нимъ бурною отвагой.

Мы видимъ это, когда Тегнёръ изображаетъ столь несходнаго съ Карломъ XII и стоящаго, какъ спаситель протестантства, выше его генія Густава Адольфа. Онъ превозноситъ въ немъ не заслуги его, какъ политика и полководца, а скоре т его качества, которыя ставятъ его, насколько это возможно, въ одинъ рядъ съ солдатомъ-генераломъ, какимъ былъ Карлъ XII. Онъ останавливается съ восторгомъ на ‘внезапныхъ и быстрыхъ, какъ молнія, идеяхъ, возникавшихъ у него на пол битвы,— идеяхъ, отличавшихъ его, какъ и всякаго военнаго генія’. Онъ хвалитъ Густава за то, что онъ любилъ опасность ради нея самой и находилъ наслажденіе въ игр со смертью. Короче сказать, онъ твердо держитъ узкое древне-сверное мрило мужественности и стремится прилагать его даже въ тхъ случаяхъ, когда истинное величіе значительно превышаетъ его. Онъ считаетъ, напримръ, чуть ли не позорнымъ для Валленштейна, что онъ уклонился, на основаніи вскихъ причинъ, отъ сраженія при Пюренберг, предложеннаго ему Густавомъ, ‘его рыцарскимъ противникомъ’.

Послднюю ретушовку даетъ, наконецъ, этому Тегнёровскому идеалу откровенность, которой онъ требуетъ отъ своего героя. Въ этомъ отражается его собственная честная и прямая натура. О Валленштейн онъ говоритъ, что его можно было бы назвать великимъ человкомъ, ‘еслибъ онъ былъ благороденъ и откровененъ’. Благородства недостаточно, требуется не меньшая степень откровенности. Древніе сверные берсерки въ своемъ воинственномъ пылу отбрасывали щиты за спину, Тегнёру такъ нравится этотъ способъ сражаться, что онъ желалъ бы перевести его и на духовное поле. Откровенность кажется ему даже какъ бы ручательствомъ благороднаго образа мыслей, и онъ больше дорожитъ ею, нежели этимъ послднимъ, такъ какъ въ своемъ пренебрежительномъ отзыв о Валленштейн онъ всего сильне настаиваетъ на его мрачномъ, скрытномъ характер, хотя и не укоряетъ его въ собственно неблагородныхъ чертахъ. Затмъ онъ противупоставляетъ ему Густава Адольфа, какъ свтлую и прямодушную натуру, надленную такою откровенностью, которую съ меньшимъ сомнніемъ можно отнести къ Тегнёру, нежели къ этому королю, по большей части замкнутому и недоступному.

Такъ, воспвая или описывая какой-либо образъ, Тегнёръ всякій разъ слегка нажимаетъ его, чтобы заставить его принять форму геройскаго идеала, носящагося передъ его глазами.

IV.

Въ тсной связи съ лирическимъ вдохновеніемъ находится у Тегнёра дополнительная способность, длающая его остроумнымъ въ общежитіи, внушающая ему удачныя эпиграммы и impromptus,— способность, благодаря которой онъ является выдающимся профессоромъ, превосходнымъ корреспондентомъ, ораторомъ и проповдникомъ и выказываетъ особенное величіе въ стихотворной рчи, поэтической по чувству и по форм, эту способность нельзя назвать просто риторическимъ талантомъ, и я желалъ бы обозначить ее пока, хотя это будетъ и не совсмъ ясно, словомъ остроуміе.

Его остроуміе не было французскимъ esprit. Послдній, проявляющійся въ своемъ наиболе характеристическомъ вид у Вольтера,— чистый, лишенный образовъ разумъ. Остроуміе Тегнёра, напротивъ того, безпрестанно выражалось въ образахъ. Онъ мыслилъ образами, поэтому онъ и говорилъ образами. Ему недоставало дара отвлеченнаго мышленія, больше того, у него было такое полное отсутствіе этой способности, что онъ не врилъ въ ея результаты даже и у другихъ: метафизика внушала ему отвращеніе, какъ бредъ, нитей котораго онъ не былъ въ состояніи разобрать. Догматика казалась ему страшилищемъ, какъ масса нелпостей, не представлявшихъ для него ничего понятнаго. И у него былъ превосходный, здоровый, самоувренный умъ, инстинктивно презиравшій всякую неясность мысли и рчи. Онъ имлъ такую живую потребность длать нагляднымъ все то, что онъ думалъ и чувствовалъ, что у него безпрерывно тснились картины за картиной. Вотъ что придавало его рчи электрическій блескъ и сверканіе, такъ сильно дйствовавшіе на современниковъ, что длало стиль его писемъ столь занимательнымъ и побуждало недоброжелательныхъ критиковъ уподоблять его творенія великолпнымъ, разноцвтнымъ, безсодержательнымъ мыльнымъ пузырямъ, вотъ что, наконецъ, длаетъ его остроумнымъ, такъ какъ существуетъ такой родъ остроумія, который заключается въ поразительно быстрой и неожиданной смн все новыхъ и новыхъ образовъ. Это остроуміе я желалъ бы назвать плодовитостью формы. Настроеніе, которое вызывала въ немъ умственная производительность, пускало ростки и цвло ежеминутно, оно только въ вид исключенія могло набрасывать крупныя, законченныя фигуры или простые образы, обрисованные нсколькими основными линіями, но оно безпрерывно создавало миніатюрные образы, которые представляли между собою антитезы или контрасты, незамтно сливались, соединялись и перемщались. Подобно револьверу, его умъ былъ заряженъ внезапными идеями, и он слдовали одна за другою, какъ выстрлъ за выстрломъ, направленныя все въ ту же точку, попадая въ нее, но вытсняя другъ друга. Мысль и образъ не были раздлены въ его душ, но они также не соединялись искусственнымъ путемъ, какъ это думали и утверждали его противники. И все же они не были просто тождественны, какъ у величайшихъ поэтовъ.

Въ его воображеніи мысль относилась къ образу приблизительно такъ, какъ заглавныя буквы въ древнихъ монашескихъ манускриптахъ относятся къ миніатюрамъ, которыя переплетаются съ ними и выводятся вокругъ нихъ. Вообразите себ рукопись, въ которой не только нкоторыя, но и преобладающее большинство главныхъ начальныхъ буквъ изукрашены подобною живописью, и вы получите нкоторое представленіе о рядахъ соотвтствующихъ другъ другу ассоціацій идей и образовъ, которые безпрерывно порождалъ мозгъ Тегнёра. Или припомните одну изъ тхъ статуетокъ, относящихся къ началу итальянскаго Возрожденія, когда художникъ, ради собственнаго удовольствія, выполнялъ на крупной стату мелкія фигуры, когда, напримръ, на шлем, упавшемъ съ головы Голіаа и лежащемъ у ногъ Давида, онъ выскалъ маленькій барельефъ, изображавшій квадригу, несущуюся галопомъ,— барельефъ, который хотя и образуетъ часть цлаго, но раздробляетъ интересъ, благодаря недостаточно тсной связи съ этимъ цлымъ и самостоятельнымъ требованіемъ вниманія. Представьте себ поэтическій умъ, въ которомъ представленія образуютъ подобные мелкіе барельефы, и стиль, который, сверхъ того, раскрашиваетъ эти послдніе, и вы составите себ приблизительно врное понятіе о способ Тегнёра выполнять свои поэтическіе замыслы. Его стиль есть подобіе хроматической архитектуры и скульптуры я обладаетъ всми привлекательными и отталкивающими ея свойствами. Цвтная скульптура въ наши дни кажется инымъ чисто варварскою, и все же греки пользовались ею и никогда не оставляли ея окончательно. Она не можетъ быть названа негреческою и, тмъ не мене, кажется многимъ изъ нын живущихъ безвкусною и устарлою. Стихотворенія и рчи, въ которыхъ всего сильне и явственне выступаетъ своеобразная манера Тегнёра, можно было бы сравнить съ тми греческими или римскими статуями, которыя производили впечатлніе какъ вншнимъ великолпіемъ, такъ и идейною красотой. У богини были золотыя ожерелья, прекрасныя, длинныя покрывала и серьги, она обладала полнымъ гардеробомъ и цлымъ ларчикомъ драгоцнностей. Точно также и у Тегнёра ювелиръ и художникъ работали одновременно — часто съ успхомъ, и результатомъ являлось привлекательное цлое, которое могъ бы отвергнуть только педантъ или доктринеръ,— нердко, однакожь, такъ, что результатомъ являлось весьма сильное преувеличеніе. Одинъ писатель того времени (остроумный Пальмеръ (Palmr) осудилъ это однажды въ слдующихъ словахъ, подходящихъ къ сравненію, только что употребленному мною: ‘Передай мой привтъ твоей муз,— говоритъ онъ,— и попроси ее не отягощать себя метафорами, какъ она это длаетъ обыкновенно. Нужно знать мру въ ношеніи этихъ драгоцнностей, даже и тогда, когда он неподдльны. Пусть она надваетъ эти украшенія на шею, въ уши и на пальцы рукъ, но на пальцы ногъ — какой ужасъ!’

Я могу объясниться точне посредствомъ примровъ. Марія въ Аксел принимаетъ ршеніе послдовать за русскимъ войскомъ, переодтая солдатомъ:

Скрываетъ она волны черныхъ кудрей.

Къ груди ея плотно колётъ прилегаетъ,

Свинцу она, пороху въ ранецъ всыпаетъ,

И смерти подзорная трубка, ружье,

Виситъ, какъ у всхъ, за плечомъ у нея’.

Выраженіе подзорная трубка смерти живописно для ружейнаго ствола и въ этомъ смысл недурно, но, тмъ не мене, эта метафора, собственно говоря, не идетъ сюда, она не только не иметъ ничего общаго съ образомъ Маріи, но, кром того, соотвтствуетъ только ружью вообще, а не тому ружью, которое виситъ у нея черезъ плечо, такъ какъ это послднее едва ли бы убило шведа. На меня эта метафора производитъ такое впечатлніе, какъ еслибъ я увидалъ на поляхъ текста тщательно выполненную миніатюру, изображающую страшный скелетъ, который рукой, свободной отъ косы, цлясь, прикладываетъ къ глазу ружье.

Въ идилліи Дти, ожидающія Св. Причастія, старый священникъ проситъ своихъ конфирмантовъ избрать въ руководители своей жизни молитву и невинность. Та и другая тотчасъ же олицетворяются посредствомъ нсколькихъ штриховъ, и затмъ эта метафора вычеканивается въ вид маленькаго библейскаго рельефа, врод тхъ, которые мы видимъ въ Италіи на бронзовыхъ дверяхъ церквей и крестильныхъ придловъ:

‘Дти, невинность — прекрасная гостья изъ горнихъ селеній,

Съ лиліей въ нжной рук, по бушующимъ волнамъ житейскимъ

Смло несется она — ихъ не видитъ, въ ладь почивая’.

Или возьмите примръ изъ переписки Тегнёра. Онъ ратуетъ (1817 г.) противъ европейской реакціи: ‘Взгляни на признаки времени на свер и юг! Знаешь ли ты какую-нибудь низость, какое-нибудь варварство, какой-нибудь безумный предразсудокъ, возрожденіе котораго они бы не предвщали? Змій времени часто мняетъ чешую, но отвратительне, нежели теперь, какъ разъ теперь, онъ не былъ никогда, какъ далеко не восходитъ исторія, хотя бы въ шипніи его слышались только псалмы и хотя бы спина его была исписана библейскими изреченіями на подобіе нагробнаго камня’. Разв въ этомъ энергическомъ, но совершенно искреннемъ стремленіи къ наглядности нтъ чего-то такого, что напоминаетъ хроматическую скульптуру? Разв мы не видимъ положительно передъ собою змія времени съ красными контурами, и разв его спина, покрытая причудливыми письменами, не похожа на покрытаго гіероглифами или клинообразными надписями бога въ образ животнаго на древней ассирійской или египетской стн? И когда, наконецъ, вы читаете метафоры, посредствомъ которыхъ Тегнёръ пытается въ Фритіоф изобразить женскую красоту, разв тогда не становится вамъ понятно, почему я напомнилъ твердый металлическій блескъ красокъ на какомъ-нибудь старинномъ идол?

‘Ланиты Герды — снгъ, горящій

Сіяньемъ сверныхъ огней,

Ланиты есть: то день всходящій

Съ двойною утренней зарей’ *).

*) Фритіофъ, скандинавскій богатырь, поэма Тегнёра въ перевод Я. Грота. Гельсингфорсъ, 1841 г.,І, стр. 8.

Было бы несправедливо привести эту послднюю строфу, какъ вполн удовлетворительный примръ живописныхъ пріемовъ Тегнёра, но и въ ней есть нчто типическое. Большинство метафоръ, порождаемыхъ фантазіей Тегнёра, своимъ блескомъ, далеко превосходящимъ природу, производятъ на меня приблизительно такое же впечатлніе, какъ-то изображеніе сокола, принадлежащаго Фритіофу, которое онъ заставляетъ выткать свою Игнеборгу:

‘Изъ серебра

Вышью тебя я въ узор ковра —

Надъ жениховой рукою,—

Съ ножкой златою’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра, IX, стр. 85.

При подобномъ пристрастіи трудно избгнуть нкоторой условности и натянутости. Стремленіе превращать всякое понятіе въ образъ побуждаетъ Тегнёра въ минуты, лишенныя вдохновенія, пользоваться по привычк употребленными уже сравненіями, которыя затмъ повторяются почти стереотипно. Такъ, у него есть (разъ, что мы заговорили о птицахъ) нсколько птичьихъ образовъ, которые онъ приводитъ неустанно: орелъ, соловей, голубь. Они служатъ синонимами силы, поэзіи и благочестія. При такомъ примненіи, орелъ сохранилъ у Тегнёра изъ свойствъ дйствительнаго орла не боле тхъ орловъ, которые украшаютъ княжескіе гербы, орелъ Тегнёра — чисто-геральдическій орелъ. Въ его стихотвореніяхъ можно найти строки, подобныя слдующимъ: ‘Бдная Психея, какъ ни летаетъ она на земл, она — орелъ съ крыльями бабочки’, или такія сравненія, какъ слдующая метафора о дам, которая прекрасно пла: ‘У нея былъ въ горл соловей, и блоснжная голубка сидла днемъ и ночью въ ея сердц’. Орелъ съ крыльями бабочки — слишкомъ противуестественное созданіе, а голубка, заключенная въ сердц женщины, не особенно содйствуетъ усиленію наглядности.

Онъ самъ въ своей вступительной рчи, въ качеств члена шведской академіи, явился защитникомъ образнаго языка. Онъ настаиваетъ на томъ, что цль поэзіи — давать воображенію представленія, а не понятія, и что языкъ, по существу своему, галлерея выцвтшихъ картинъ, которыя поэтъ по необходимости долженъ подновлять. Никакъ нельзя сказать, чтобы онъ былъ неправъ въ этомъ, но ему слдовало бы принять къ сердцу слова, сказанныя нкогда Пиндару греческою поэтессой Кориной, ея чисто-эллинское изреченіе, что ‘должно сять рукой, а не сялкой’. Къ счастію для него, основной недостатокъ его творческаго дарованія, странное смшеніе-бдности и расточительности, былъ такого популярнаго свойства, что въ. его отечеств и въ его время скоре выравнилъ, нежели преградилъ ему путь къ слав.

Тегнёръ родился въ середин царствованія Густава III. Онъ, такъ любившій называть себя въ позднйшіе годы густавіанцемъ, сохранилъ, слдовательно, о той эпох лишь дтскія воспоминанія и личныя впечатлнія о характер Густава были имъ получены изъ вторыхъ рукъ, чрезъ посредство прикрашивающей или идеализирующей легенды. И врядъ ли даже требовалась подобная легенда для того, чтобы представить тотъ періодъ періодомъ, блеска въ сравненіи съ тусклою порой, наступившею вслдъ за нимъ. Густавъ III былъ энергическою личностью, съ замчательными способностями, необычайными добродтелями и блестящими пороками, это былъ тщеславный деспотъ, но просвщенный умъ, одинъ изъ многихъ коронованныхъ вольтеріанцевъ XVIII в., суеврный и свободомыслящій, фривольный и остроумный, мелочной въ мелочахъ, но проявлявшій черты истиннаго величія, храбрый, великодушный — театральный герой съ дйствительнымъ мужествомъ въ груди. Въ теченіе всей жизни онъ привлекалъ очарованіемъ своего ума всхъ литераторовъ своей страны, въ особенности поэтовъ, видвшихъ въ немъ собрата, ни одинъ изъ нихъ не могъ похвалиться такимъ яркимъ драматическимъ дарованіемъ, какимъ обладалъ онъ. Поэтому-то онъ надолго наложилъ на нравы, на разговорныя формы, на литературу печать тонкаго, слегка фривольнаго образованія, и этому-то разговорному тону его времени обязаны письма Тегнёра своею прелестью и силой. Его образъ остался въ исторіи подобно одной изъ славныхъ статуй Бернини — манерныхъ, кокетливыхъ, аффектированныхъ, если хотите, съ бурно разввающимися складками плаща, но осанка его была смла, и впечатлніе, имъ производимое, значительно, этого не могъ бы отрицать и тотъ, кому этотъ образъ былъ бы далеко не по вкусу. И каковы же были его преемники? Сначала наступило регенство брата Густава, герцога Зюдерманландскаго, обнимающее періодъ времени отъ десятаго до четырнадцатаго года жизни Тегнёра. Регентъ, слабоумный, преждевременно посдвшій на служеніи Венер, обреченный въ жертву всякимъ Фринамъ и Каліостро, находился въ полномъ подчиненіи у своего любимца Рейтергольма, представлявшаго типъ грубаго и неспособнаго властолюбца. Не изъ любви къ свобод, а для того, чтобы выразить косвенное порицаніе умерщвленному королю, эти легкомысленные люди ввели въ Швецію: свободу печати, и вс зажигательныя сочиненія французской революціи устремились тогда въ страну. За долгимъ невдніемъ относительно того, что совершалось во Франціи и въ Европ, послдовалъ теперь возмущенный и незрлый энтузіазмъ къ свобод. При Густав слово республиканецъ было еще равнозначущимъ слову философъ, и придворный, какъ Розенштейнъ, могъ еще въ 1789 г. представить королю своего племянника со словами, что хотя молодой человкъ и зараженъ республиканскими воззрніями, но что подобный образъ мыслей, удерживаемый въ подобающихъ предлахъ, ‘только усиливаетъ любовь къ королю, отечеству и слав’. Теперь это слово получило боле точный смыслъ. Съ напряженіемъ слдили за оборонительною войной Французской республики, ея побда оказалась ршающею для общественнаго настроенія, мирные провинціалы Швеціи заговорили тмъ же тономъ, какъ и крайняя лвая французскаго Конвента.

Тогда законъ о свобод прессы былъ отмненъ, и якобинизмъ подвергся гоненію по всей Швеціи, даже съ лояльною шведскою академіей поступили какъ съ якобинскимъ клубомъ и закрыли ее за то, что она обошла при выборахъ совершенно необразованнаго любимца регента. Открыли заговоръ Армфельта, шведскаго Алкивіада, и герцогъ-регентъ попытался при этомъ случа заставить двицу Руденскьёльдъ, составлявшую одно изъ украшеній двора, жестоко поплатиться за упорство, съ которымъ она отвергала галантныя предложенія стараго женатаго сластолюбца. Перехваченныя письма доставили доказательство того, что она была любовницей Армфельта, ее арестовали и обвинили въ соучастіи, но когда герцогъ потребовалъ судебнымъ порядкомъ, чрезъ посредство своего канцлера, чтобы ее подвергли за безнравственность наказанію плетьми на публичномъ рынк, тогда ожесточеніе народа наложило на него такое глубокое клеймо, что ни время не изгладило его, ни старческая сдина не прикрыла его, ни почтительное, въ видахъ благоразумія, поведеніе Бернадотта относительно будущаго Карла XIII не могло предать его забвенію.

Пока все это происходило, Тегнёръ былъ еще слишкомъ юнъ, чтобы все это перечувствовать или понять, но впослдствіи эти событія глубоко и сильно отозвались въ его душ. Ни одинъ уединенный деревенскій уголокъ не былъ настолько отдаленъ, чтобы туда не могли залетть искры изъ революціоннаго кратера. Гонимое ‘просвщеніе’ сдлалось волшебнымъ, дорогимъ словомъ для юноши. Шведская академія, которая, при другихъ обстоятельствахъ, легко могла бы стать предметомъ его негодованія, какъ оффиціальное и старомодное учрежденіе для покрытія позолотой посредственности, съ раннихъ поръ стала казаться ему достойной уваженія и прекрасной, какъ рыцарскій оплотъ свта, уже выдержавшій свое испытаніе. Господствующій революціонный духъ, который не могъ увлечь гармоническую душу Тегнёра, направилъ его къ условному роялизму, выступающему во всхъ его сочиненіяхъ. Онъ былъ монархистомъ, если король былъ достоинъ трона, но не иначе.

Въ 1796 г. окончилось регентство, и съ тхъ поръ до 1809 г. (т.-е. отъ четырнадцатаго до двадцать седьмаго года жизни Тегнёра) царствовалъ король Густавъ IV Адольфъ. Педантически-скромный, чопорно-серьезный, строго-бережливый, онъ долженъ былъ представить при первомъ появленіи благодтельный контрастъ своему дяд. Но вскор оказалось, что эта юная личность была ршительно ненаціональна. Это была скоре испанская, нежели шведская физіономія. Густавъ IV иметъ большое сходство съ типомъ испанскихъ регентовъ временъ упадка, характеръ которыхъ сложился по образцу печальной тни Филиппа II, такъ долго и посл своей смерти властвовавшаго надъ Мадридомъ. Та же мелочная приверженность къ этикету, то же мрачное высокомріе, та же неловкая чопорность, та же меланхолическая религіозность, соединенная съ фанатическою врой въ монархію, учрежденную Божіею милостью. Дворъ, за десять лтъ передъ тмъ имвшій видъ праздничной картины Ватто, былъ теперь такъ же безмолвенъ и такъ же подчиненъ церемоніалу, какъ испанскій дворъ при Карл II, и даже Филиппъ не могъ строже карать преступленія противъ величества, чмъ Густавъ провинность человка, не снявшаго передъ нимъ шляпы на улицы. Въ лиц Розенштейна онъ имлъ свободомыслящаго и превосходнаго воспитателя. Густавъ III не стснялъ честнаго наставника. ‘Пусть Розенштейнъ,— говорилъ онъ,— воспитаетъ изъ моего сына философа, онъ уже станетъ роялистомъ, когда будетъ королемъ’. Но реакція, всюду носившаяся въ воздух, при наступленіи новаго столтія какъ бы подкралась и опутала душу наслднаго принца. Фривольность отца, вроятно, подйствовала на него устрашающимъ образомъ и дала первый толчокъ назадъ, умерщвленіе отца было вторымъ толчкомъ. Вскор онъ зашелъ дале всхъ Бурбоновъ въ величественномъ чувств собственнаго достоинства. Онъ запретилъ газетамъ употреблять мстоименіе ‘мы’ въ такихъ оборотахъ, какъ: ‘мы съ нетерпніемъ ожидаемъ извстій’, ‘у насъ здсь суровая зима’, потому что это представлялось ему посягательствомъ на ту королевскую прерогативу, которая называется ‘Pluralis majestatis’. Онъ издалъ приказъ самымъ точнымъ образомъ изслдовать вс выходившія въ свтъ сочиненія и лично питалъ такое отвращеніе къ книгамъ, что изъявлялъ свою радость, если узнавалъ о закрытіи какой-нибудь типографіи. Самъ онъ никогда не читалъ ничего, кром Библіи и военнаго артикула.

Таковъ былъ этотъ король, который не хотлъ прекратить своей безразсудной войны съ Наполеономъ, пока не потерялъ Штральзунда и Рюгена, и чья безумная война съ Россіей привела къ тому, что отрядъ русскаго войска, въ конц-концовъ, завоевалъ всю Финляндію. Рунебергъ въ своемъ стихотвореніи Король въ Fnrik Stal поставилъ ему памятникъ, котораго онъ заслуживалъ. Въ 1809 г. нсколько отважныхъ офицеровъ принудили его отречься отъ престола. Герцогъ Зюдерманландскій наслдовалъ ему подъ именемъ Карла XIII, и когда пріемный сынъ его умеръ вскор посл того, тогда неврный разсчетъ на то, что этотъ поступокъ будетъ согласенъ съ желаніями Наполеона, и обманчивая надежда возвратить чрезъ это Финляндію побудили французскую партію въ Швеціи избрать наслднымъ принцемъ Бернадетта. Его фигура выступила съ блескомъ изъ темнаго фона тней его предшественниковъ. Въ теченіе тридцати трехъ лтъ знаменитый полководецъ направлялъ политику Швеціи, и этому королю, время царствованія котораго совпадаетъ съ самыми зрлыми годами Тегнёра, выпала на долю равная съ нимъ честь дать свое имя поколнію, надъ которымъ онъ властвовалъ. Періодъ времени отъ 1810 до 1840 г.— періодъ Карла-Іоанна и Тегнёра.

Вотъ изображенія тхъ правителей, которые въ то время поочередно накладывали на Швецію печать своей физіономіи и профили которыхъ вычеканивались на монетахъ, проходившихъ чрезъ руки Тегнёра, пока онъ былъ ребенкомъ, писцомъ, студентомъ и магистромъ.

VI.

Тегнёръ — доцентъ въ Лундскомъ университет, ему 22 года, и онъ проводитъ лтнія каникулы въ помсть Рэменъ, въ семь Мирманновъ, съ младшею дочерью которыхъ, Анной, онъ помолвленъ. Въ одинъ сентябрьскій день сюда является гость, его ровесникъ, столь знаменитый впослдствіи историкъ и поэтъ, Эрикъ-Густавъ Гейеръ, преисполненный самой свжей мудрости и проникнутый юношескою потребностью подлиться своими идеями и заняться ихъ обсужденіемъ, онъ длаетъ попытку за попыткой сблизиться съ Тегнёромъ. По ему не удается найти общую почву. Стройный, блокурый зять хозяевъ непостояненъ и полонъ причудъ, это влюбленный мечтатель и веселый насмшникъ. Глаза его сверкаютъ и слова его мечутъ искры. Ходъ его мыслей такъ же трудно прослдить, какъ путь солнечнаго луча сквозь листву. Оба молодыхъ человка идутъ вмст гулять и дорогой разсуждаютъ. Мы можемъ слышать ихъ разговоръ. Ведетъ его Гейеръ:

‘Что думаетъ Тегнёръ о народномъ образованіи въ этой мстности? Не полагаетъ ли онъ также, что все такъ называемое народное просвщеніе вредно? Онъ, Гейеръ, считаетъ ‘здравый смыслъ’ народныхъ массъ самымъ несчастнымъ заблужденіемъ тхъ, кто вздумалъ бы поклоняться ему. Только избранники человчества обладаютъ, по его мннію, высшимъ пониманіемъ, способнымъ постигнуть науку въ ея истин. Не то же ли думаетъ и г. доцентъ?

‘Нтъ, онъ этого не думаетъ, онъ называетъ это мистицизмомъ.

‘Мистицизмъ! что подразумваетъ онъ подъ мистицизмомъ?

‘Вотъ что: лечь на спину, вздремнуть и поручить себя покровительству высшей силы.

‘Говоря серьезно, разв онъ не признаетъ интеллектуальнаго воззрнія?

‘Нтъ, онъ не стоитъ за германизмъ, по за то его привлекаетъ голубика’. Какъ разъ на этомъ мст было нсколько превосходныхъ ягодъ, которыми онъ поспшилъ полакомиться всласть. ‘Впрочемъ, онъ не сомнвается, что Гейеръ все это лучше понимаетъ, онъ всегда слышалъ, что его называли геніемъ, а такого рода люди, конечно, могутъ заниматься философіей. Онъ же, который знаетъ, что ему дано въ удлъ лишь ровно столько ума, сколько положительно необходимо, чтобы прожить, если и готовъ играть въ жмурки, то только съ молодыми и красивыми двушками, а не съ такими учеными господами, какъ Кантъ или Шеллингъ.

‘Но безъ таинственности и безъ мистицизма нтъ религіи’.

Тегнёръ, совершенно поглощенный созерцаніемъ прыгающей трясогузки, разсянно отвтилъ, что не признаетъ дворянскихъ привилегій.

‘Не признаетъ ихъ въ какомъ смысл? Въ государств Гейеръ горячо стоитъ за наслдственное дворянство.

‘А я, — отвчалъ его противникъ, набивъ себ ротъ голубикой, — я съ дтства былъ якобинцемъ’.

Это слово, какъ уже указано, имло въ Швеціи не столь наводящее ужасъ значеніе, какъ во Франціи, не говоря уже о томъ, что въ устахъ Тегнёра оно было на половину шуткой. Но въ шутк заключался тотъ серьезный смыслъ, что онъ принадлежитъ къ искреннимъ друзьямъ свободы въ государственной жизни и въ мышленіи,— къ тмъ друзьямъ ея, которыхъ не запугали злодянія революціи. Съ истиннымъ отвращеніемъ слдилъ онъ въ начал столтія за вступленіемъ въ Швецію съ юга политически-религіозной реакціи, и онъ, солдатъ просвтительной цивилизаціи, еще не обозначенный въ призывномъ списк, натолкнулся здсь на одинъ изъ первыхъ и наиболе продвинувшихся впередъ форпостовъ романтическаго феодализма.

Тегнёръ довольно рано явился на свтъ для того, чтобы (подобно всмъ выдающимся людямъ Европы, юность которыхъ совпадаетъ съ концомъ восемнадцатаго столтія) выплыть въ море жизни съ парусами, вздуваемыми великимъ космополитическимъ втромъ свободы, который пронесся тогда по земл. Первымъ его чтеніемъ были, естественно, густавіанскіе классики Швеціи, опиравшіеся въ философскомъ отношеніи на Локка, въ общелитературномъ — на Вольтера. Какъ Келльгренъ, такъ и Леопольдъ были вольтеріанцами, и оба они были политически свободномыслящими людьми, не отрекавшимися отъ своего убжденія и при двор. Они остерегались оскорблять насмшками религіозныя чувства толпы, но сохраняли и съ блескомъ защищали традиціи вка. Сатирическое стихотвореніе Келльгрена Враги свта было знаменемъ. Въ томъ же направленіи, какъ стихотворенія этихъ писателей, но боле плодотворно съ точки зрнія поэзіи, повліялъ на юнаго Тегнёра Шиллеръ. На грани юношескихъ лтъ онъ воспваетъ, какъ и Шиллеръ, просвщеніе въ стихотвореніи о Руссо и пишетъ въ дух времени философствующіе стихи о такихъ предметахъ, какъ религія, культура, терпимость.

Еще почти ребенкомъ воспринялъ онъ наравн со всми даровитыми сверстниками своими холодный душъ Вольтера. Шестнадцати лтъ онъ пишетъ: ‘Я читаю теперь Вольтера и не знаю, какъ дочитать только важнйшее и необходимйшее. Все превосходно, и сдлать выборъ изъ столькихъ прекрасныхъ произведеній затруднительно’. Но измнившійся духъ времени быстро увлекъ большинство его современниковъ, имвшихъ первоначально такіе же взгляды, на сторону крайняго религіознаго консерватизма. Что предохранило его въ религіозномъ отношеніи отъ утраты самостоятельности, это мощный, названный имъ самимъ языческимъ, элементъ его натуры, обусловленный прочною организаціей и замчательною крпостью его существа. Двухъ сортовъ были окружавшіе его люди, которыхъ реакція противъ восемнадцатаго столтія такъ стремительно увлекла за собою, что привела ихъ къ ортодоксіи и феодализму. Отчасти это были писатели, натура которыхъ побуждала ихъ пробгать въ своихъ настроеніяхъ средневковую гамму чувствъ, то-есть изнемогать — больше въ фантазіи, нежели въ дйствительности — подъ бременемъ сокрушенія и самопрезрнія, для того, чтобы при сверхъестественной помощи благодати возвыситься до блаженства, въ поэзіи они отличались чрезмрною нервною раздражительностью во всхъ формахъ: мистически-платоническою набожностью, рыдающею меланхоліей, интензивно-чувственнымъ эротизмомъ, отталкивающимъ самомнніемъ, они образовали собственно романтическую (такъ называемую въ Швеціи ‘фосфористическую’ {По ихъ печатному органу Phosphorus. Примч. первод.} фалангу, указанные признаки въ неравной степени выступаютъ у Аттербома, Стагнеліуса, Гаммерсквёльда и т. д., но встрчаются у всхъ. У втораго класса этихъ людей были боле широкія плечи и боле здоровыя души, то были историческіе мечтатели, которые изъ-за патріотизма, изъ-за любви къ вр и учрежденіямъ старины не видли всего справедливаго и великаго въ критик предшествовавшаго столтія — Гейеръ и образовавшійся вокругъ него готскій союзъ въ Упсал, къ національнымъ стремленіямъ котораго примкнулъ Тегнёръ, не раздляя ни религіозныхъ, ни политическихъ симпатій и ученій союза.

Языческій элементъ, который Тегнёръ ощущалъ въ своей натур, извлекъ двойное питаніе изъ самыхъ раннихъ его занятій: сначала изъ его отношенія къ сверной древности, затмъ изъ изученія античной поэзіи. Въ одномъ письм отъ 1825 г. онъ пишетъ: ‘Нкоторое духовное сродство съ нашими дикими предками, котораго не можетъ уничтожить никакая культура, постоянно влекло меня назадъ, къ ихъ причудливымъ, но величественнымъ формамъ’. Подъ этимъ духовнымъ сродствомъ онъ разумлъ то своенравіе древняго скандинава, которое проявлялось у него въ его вызывающемъ характер, и ту выступающую у древнихъ тоску, которая обнаруживалась у него не въ романтической ламентаціи, а въ серьезномъ и порою мрачномъ основномъ настроеніи, и посл того, какъ ему минуло сорокъ лтъ, нашла столь обильную пищу, что выродилась, въ отвращеніе къ жизни и въ презрніе къ людямъ и стала выражаться все необузданне. Онъ искалъ то у скандинавовъ, то у грековъ поэтическихъ символовъ для титаническаго элемента своей натуры, для исполинской природной мощи, для внутренняго безпокойства, которое онъ испытывалъ подъ гнетомъ исполинскаго бремени, и при этомъ древне-сверная и древне-греческая миологія сливались между собою въ его фантазіи. Древне-сверный исполинъ говоритъ у него совершенно какъ Гётевскій Прометей:

‘Я ненавижу блыхъ Асовъ

‘И сыновей Аскура,

‘Молящихся богамъ, которыхъ

‘Я гордо презираю’.

Время Асовъ такъ родственно съ Богами Греціи Шиллера, что поэтъ несомннно заимствовалъ мотивъ изъ этого стихотворенія:

‘О древность! Какъ пустой, не нужный никому

Старинный панцирь, ты живешь въ воспоминаньи,

Со страхомъ подступаетъ робкій вкъ къ нему,

Герои свера теперь одно преданье.

Спи мирно! Ты, какъ ржавое оружье изъ гробовъ,

Изъ мрака тщетно возстаешь велніемъ Идуны *).

Иное племя чтитъ иныхъ боговъ,

Съ копьемъ геройскихъ длъ разбились псни струны’.

*) Идуна — богиня вчной юности, супруга бога пснопнія, Брага. Она хранитъ золотыя яблоки, которыми вчно обновляется жизнь боговъ и живущихъ въ Валгалл, героевъ (Einherier). Примч. перев.

И здсь въ его воспоминаніи сверное язычество слилось съ греческимъ.

Въ дйствительности языческій элементъ въ натур Тегнёра только-еще боле утвердился, когда онъ ознакомился съ древне-эллинскою литературой. Здсь встртилъ онъ до-христіанскую культуру, которая достигала своей кульминаціонной точки не въ упорной личной борьб, а въ примиренной красот. Онъ увидалъ здсь гуманность, которая замыкалась въ самой себ, какъ въ поэтическомъ, такъ и въ религіозномъ отношеніяхъ. Съ точки зрнія этого міра красоты, то сверхъестественное, противъ чего, такъ страстно боролось прошлое столтіе, уже не было соблазномъ для души, а отпадало, какъ излишнее. Деизмъ Тегнёра воспринялъ въ себя эллинскій культъ разума и красоты. Чисто-гуманное начало, бывшее источникомъ прекраснаго въ греческой поэзіи, вскор сдлалось для него существенно-поэтическимъ элементомъ вообще, и въ этомъ лежитъ причина того, что въ теченіе всей своей жизни онъ противился признанію назидательной поэзіи истинною поэзіей. Это проявлялось въ многочисленныхъ случаяхъ, наприм., въ его взгляд на сочиненія стараго Францёна. О Францён онъ. пишетъ въ 1833 году Бронкману: ‘Прекрасное покоится, въ конц-концовъ, на разумномъ, подобно тому, какъ сводъ, какъ ни высоко онъ поднимается, иметъ свои невидимые опорные пункты въ стнахъ храма. Но стны храма нашего любезнаго Францёна пожалуй слишкомъ изукришены распятіями, которыя омрачаютъ впечатлніе’. О Колумб того же поэта онъ пишетъ девять лтъ спустя, слдовательно, уже будучи епископомъ: ‘Вдь, какъ была близка боле свжая и здоровая романтика безъ легендъ, безъ попытокъ къ обращенію, безъ миссіонеровъ. Я ненавижу (да проститъ мн Богъ) набожный тонъ какъ въ жизни, такъ и въ поэзіи’, и, употребляя сходный съ этимъ оборотъ, въ послдніе годы своей жизни (1840 г.) онъ выражаетъ ту же мысль по поводу одного томика стихотвореній: ‘Чрезмрная набожность всегда представляется мн, бдному язычнику, нсколько болзненной и мрачной’. Поэтому-то, вопреки обыкновенію духовныхъ лицъ, такъ страстно противился онъ предложенію Адлерспарре изгладить слды нехристіанскихъ воззрній въ великихъ современныхъ геніяхъ, какъ Гёте или Байронъ. Открытая, глубокочестная натура тотчасъ же вооружилась противъ благочестиваго обмана.

Поэзія въ ея самостоятельномъ значеніи представлялась ему силой религіознаго характера или, точне, онъ называетъ поэзію высочайшимъ, чистйшимъ, человчнйшимъ выраженіемъ человчности и все высокое и благородное, что мы почитаемъ кром нея, является, по его опредленію, только видоизмненіемъ поэзіи. Сама религія для него ‘практическая поэзія, втвь великаго ствола поэзіи, привитая къ древу жизни’. Другими словами это можно выразить такъ, что религія есть поэзія, въ которую вруютъ.

Тмъ неудержиме давалъ онъ волю своему свободному отъ предразсудковъ гуманизму въ выраженіяхъ симпатіи къ чисто-человчному величію и къ тмъ языческимъ добродтелямъ, которыя осуждались католическими протестантскими богословами, какъ пороки. Когда Тегнёру приходило желаніе особенно возвеличить какой-либо характеръ, онъ не могъ успокоиться до тхъ поръ, пока ему не удавалось найти въ немъ такую сторону, съ которой онъ казался греческимъ или римскимъ. Чтобы всего ярче освтить это безсознательное, чисто-инстиктивное стремленіе, я выберу два примра, въ которыхъ онъ изобразилъ поборниковъ христіанской вры античными геніями, а впослдствіи пришелъ къ тому заключенію, что, благодаря предвзятымъ симпатіямъ, онъ ошибся въ своей гуманизаціи. Въ своей рчи о реформаціи онъ воплотилъ въ лиц Лютера все то, что было достигнуто и завоевано тогдашними рыцарями классическаго образованія, какъ Ульрихъ фонъ-Гуттенъ, Францъ фонъ-Зикингенъ. Семь лтъ спустя, когда его служебное положеніе заставило его заняться боле строгими историко-богословскими изысканіями, онъ пишетъ въ глубокомъ уныніи: ‘Высокія представленія, которыя я составилъ себ прежде о Лютер и о реформаторахъ, весьма понизились. Какъ много Лютеровъ намъ еще нужно!’ Въ своей торжественной рчи въ 1832 г. онъ сказалъ о Густав-Адольф, что онъ ‘геройская натура крупнаго и чисто-человчнаго склада, образцы котораго были намъ въ такомъ множеств показаны Греціей и Римомъ’, и эти слова, какъ о томъ свидтельствуетъ цлый рядъ отрывковъ изъ его писемъ, были избраны въ полемическихъ видахъ, такъ какъ онъ зналъ, что другіе ораторы хотли представить короля, прежде всего, закованнымъ въ латы богословомъ и ‘мученикомъ книги лютеранскихъ догматовъ’. Но пять лтъ спустя онъ самъ пишетъ о Густав-Адольф: ‘Онъ врядъ ли возвысился до космополитическихъ идей, имющихъ силу въ настоящее время, едва ли считалъ онъ себя предтечей новой эпохи. Свобода мысли, за которую онъ боролся, была ничто иное, какъ свобода совсти, и весьма сомнительно, чтобы протестантизмъ когда-либо представлялся ему съ иной стороны, кром чисто-богословской’. Здсь боле глубокое изслдованіе снова побудило добросовстнаго поэта покинуть занятую позицію. Но это частое отступленіе отъ рискованной и все же страстно защищаемой попытки находить чисто-человческое, язычески-великое, цльное во всхъ герояхъ, это отступленіе доказываетъ въ достаточной степени, какъ сильно проникъ чрезъ вс поры въ душу поэта свободный классическій гуманизмъ.

Онъ началъ съ энтузіазма къ рыцарской отваг, къ мятежности, къ слав, только какъ слав, даже съ ея мишурой. Въ этомъ энтузіазм, никогда не исчезавшемъ у него, онъ чувствовалъ себя сыномъ природы и сыномъ своего народа. ‘Ибо,— значится въ стихотвореніи Тегнёра къ Карлу-Іоанну,— впереди всего стоитъ въ шведской душ слава, истинная или ложная, все равно, она, тмъ не мене, живетъ въ воспоминаніи’. Но онъ не только сынъ природы, онъ, въ то же время, сынъ исторіи, и исторія ставитъ его между просвщеніемъ восемнадцатаго вка и религіозною реакціей начинающагося девятнадцатаго столтія. Онъ не идетъ ни но тому, ни по другому пути. Съ могучею самобытностью онъ выбираетъ изъ представляющихся ему образовательныхъ элементовъ т, которые наиболе удовлетворяютъ его, пока, наконецъ, въ душ его не создается самостоятельное воззрніе на человческую жизнь, въ особенности на отношеніе между религіей и поэзіей, и мы видимъ, какъ онъ, съ его горячимъ поэтическимъ чувствомъ, длаетъ непроизвольныя и порою тщетныя усилія согласовать дйствительность съ великимъ гуманистическимъ идеаломъ, къ которому приводятъ т взгляды. Какъ несправедливъ былъ Рунебергъ къ Тегнёру, когда писалъ о немъ въ 1832 году: ‘Въ немъ почти незамтно и проблеска идеала, не видно даже внутренней борьбы, которая дала бы почувствовать, что онъ догадывается о существованіи его’. Великій финскій соперникъ Тегнёра намекнулъ сорокъ четыре года спустя, въ одной замтк, что это утвержденіе кажется ему теперь слишкомъ рискованнымъ, но онъ долженъ былъ бы сдлать больше, справедливость требовала бы, чтобъ онъ самъ опровергъ его.

VII.

Изъ гуманистическаго міросозерцанія Тегнёра вытекала съ внутреннею послдовательностью политическая позиція, которую онъ занималъ въ первыя пятьдесятъ лтъ своей жизни, а изъ совокупности его религіознаго и политическаго взгляда вытекала, по необходимости, его литературная партійная точка зрнія.

Онъ не былъ политически индифферентенъ, какъ большинство тогдашнихъ поэтическихъ умовъ въ Германіи и Даніи (какъ Тикъ, А. В. Шлегель, Эленшлегеръ, Гейбергъ). Тогда какъ такое явленіе, наприм., какъ Священный Союзъ, едва ли отравило одинъ часъ жизни названнымъ писателямъ, письма Тегнёра переполнены такимъ негодованіемъ и такими насмшками по поводу этого союза, которыя только тмъ отличаются отъ подобныхъ же ощущеній Байрона, что гордый, независимый англичанинъ изливалъ свой гнвъ во всеуслышаніе, въ великихъ поэтическихъ произведеніяхъ, между тмъ какъ чиновникъ и профессоръ въ Лунд долженъ былъ по большей части ограничиваться возможностью давать волю своему негодованію частнымъ образомъ, съ глазу на глазъ. Но не всегда. Его политическое чувство обнаруживается въ теченіе всей его молодости въ различныхъ стихотвореніяхъ, и если оно и не иметъ въ нихъ достаточно простору, то все же врядъ ли возможно слишкомъ высоко оцнить его значеніе, ибо это чувство было ферментомъ его души, расширявшимъ ее и препятствовавшимъ Тегнёру измельчать въ тхъ мелочныхъ условіяхъ, въ которыя поставила его судьба. Еслибъ политика Швеціи и Европы не приводила его духъ въ постоянныя колебанія между негодованіемъ и одушевленіемъ, его стихотворенія никогда не достигли бы того величія стиля, которое обусловило ихъ распространеніе за предлы его родины.

Его первыя политическія стихотворенія были навяны униженіемъ Швеціи при Густав IV. Но взоръ поэта рано обратился отъ положенія длъ въ отечеств къ великой міровой политик. Фанатическая ненависть Густава IV къ Наполеону вызвала въ душ юноши только восхищеніе къ предмету ненависти короля, присоединеніе Бернадотта къ войскамъ, заключившимъ союзъ противъ Наполеона, не могло порвать симпатіи поэта, и между тмъ какъ романтики допускали себя уже съ 1813 г. до такихъ раболпныхъ взрывовъ радости относительно дйствій-наслднаго принца, какъ, наприм.: ‘По стопамъ Карла-Іоанна шествуетъ ангелъ Швеціи!’ или слдующій безразсудный панегирикъ изъяснявшемуся на французскомъ язык гасконцу: ‘Во глав войска блистаетъ Торъ съ громаднымъ сверкающимъ молотомъ, и Карлъ-Іоаннъ — имя громовержца’,— Тегнёръ защищалъ въ цломъ ряд стихотвореній революціонный элементъ въ миссіи Наполеона и, при его окончательномъ паденіи, написалъ горькое и рзкое стихотвореніе Новый 1816 годъ, навянное отчаяніемъ при вид торжества реакціи. Послушайте его энергическій финалъ:

‘Ура! Религія называется іезуитомъ, якобинцемъ называется человческое право. Міръ свободенъ, и воронъ принялъ блый цвтъ. Да здравствуетъ папа и его приспшникъ! Къ теб, Германія, иду я,— о, научи меня писать сонеты во славу ныншняго времени!’

Въ 1814 г. онъ пишетъ въ еще боле уныломъ тон: ‘Кто можетъ, врить въ возстановленіе европейскаго равновсія или радоваться побд, абсолютной ничтожности надъ силой и геніемъ?’ Наконецъ, въ 1817 г. онъ, съ изумительною врностью, даетъ характеристику умственной реакціи въ слдующихъ словахъ: ‘Главное дло въ политик, внутренній переворотъ въ образ мыслей въ общемъ сводится къ политик, какъ религіозный, такъ и научный фазисъ, переживаемый нами, боле или мене случайныя слдствія и процессы реакціи, поэтому они не имютъ значенія и не могутъ быть продолжительны. Когда домъ выстроенъ, лса падаютъ. Правда, что эти слдствія кажутся на первый взглядъ довольна серьезными, но разв самая ихъ преувеличенность и каррикатурность, кропотливость въ наук и ханжество въ религіи не показываютъ въ достаточной мр, что они по существу своему простая реакція противъ прежняго практическаго и свободомыслящаго духа? Разв не кажется, будто люди теперь и основательны, и богобоязнены par dpit и потому, что то и другое считалось двадцать лтъ тому назадъ мужицкимъ?… Всего важне была бы, несомннно, перемна въ религіозной сфер, такъ какъ религіозность, если она истинна, всегда бываетъ и практична, но откуда заключаютъ, что такая перемна встрчается у большинства не ради моды и кривлянья, а у многихъ, быть можетъ, вслдствіе еще худшихъ побудительныхъ причинъ?’

Между тмъ, эта реакція съ силою выступила на собственной почв. Швеціи. Ополчившись противъ стараго французско-шведскаго направленія въ литератур, ‘фосфористы’ провозглашали во всемъ существенномъ, принципы нмецкой романтической школы, издвались надъ просвщеніемъ, относились къ академіи какъ къ собранію старыхъ напудренныхъ болвановъ и преслдовали сонатами александрійскіе стихи. За всмъ тмъ — культъ Мадонны и Кальдерона, куреніе иміама передъ Шлегелями и Тикомъ, пренебреженіе къ Шиллеру.

Когда Карлъ-Іоаннъ принялъ бразды правленія, то онъ, ‘республиканецъ на трон’, какъ онъ вначал называлъ себя, наполеоновскій маршалъ, имвшій за спиной вс преданія революціи, никакъ не могъ желать войти въ боле близкое соприкосновеніе съ людьми новой школы. Они выказывали trop de zle, они не признавали народнаго верховенства, которое должно было служить опорой ему самому и его династіи, ихъ заграничные друзья находились въ томъ лагер, гд подготовлялось возстановленіе на европейскихъ тронахъ старыхъ законныхъ королевскихъ фамилій. Но молодые романтики, естественно, ничего не желали такъ страстно, какъ убдить короля, что его сомннія въ ихъ лояльности были вполн безъ основательны. Графъ Флемингъ перевелъ для короля на французскій языкъ одно сочиненіе Гейера, чтобы доказать безвредность молодой школы. Король объявилъ, что онъ не понимаетъ ея. ‘Что собственно значитъ новая школа?’ Одинъ придворный отвчалъ: ‘Ничто иное, какъ слдующее, ваше величество: если спросить кого-нибудь изъ старой школы, сколько будетъ дважды два, онъ отвтитъ: четыре, но если спросить человка изъ новой школы, отвтъ будетъ: это квадратный корень шестнадцати, или десятая часть сорока, или еще что-нибудь, надъ чмъ надо подумать’.— ‘Вотъ это самое и я предполагалъ’,— сказалъ Карлъ-Іоаннъ. Аттербомъ былъ назначенъ преподавателемъ принца Оскара по нмецкой литератур, Гейеръ сдлался для Карла-Іоанна совершенно тмъ же, чмъ былъ нкоторое время Шатобріанъ для Наполеона I. Вскор сказалось злосчастное вліяніе доктринерно-консервативной молодежи, ея доктринами воспользовались въ своихъ видахъ реакціонные элементы общества, и вскор въ Швеціи подняла голову самонадянная и могучая реакція, которая, находя покровительство при двор, удерживала Карла-Іоанна отъ реформъ и перетянула его на путь, плохо согласовавшійся съ его прежнимъ поприщемъ. Вначал онъ былъ, наприм., крайне неблагопріятно настроенъ относительно наслдственнаго дворянства, тмъ боле, что самая первая парламентская оппозиція противъ его правительства исходила отъ дворянства, посл союза съ Гейеромъ и его единомышленниками онъ хотлъ навязать наслдственное дворянство даже Норвегіи, въ которой дворянство было упразднено.

Среди этихъ обстоятельствъ Тегнёръ чувствовалъ себя какъ бы сочленомъ великой европейской оппозиціи. Онъ пишетъ Францёну: ‘О настоящей политик Европы ни одинъ честный человкъ, ни даже нмецъ, не можетъ отзываться иначе, какъ со стыдомъ и отвращеніемъ. Въ поэзіи она можетъ быть разв предметомъ Ювеналовской сатиры. Это горькая иронія называть, будь то въ стихахъ или въ проз, самую обскурантскую, поистин дьявольскую тенденцію времени, когда рчь идетъ о чемъ-либо благородномъ или великомъ’. Во внутренней политик онъ требуетъ министерской отвтственности, равенства передъ закономъ, права опредлять подати, парламентскаго представительства,— короче сказать, предъявляетъ обычную оппозиціонную программу либеральной Европы. Таковы были воззрнія, которыя онъ предалъ гласности въ своей длинной рчи при бракосочетаніи принца Оскара въ 1823 г. По его мннію, въ новое время дв силы противустоятъ одна другой: личное достоинство, опирающееся лишь само на себя, и званіе, унаслдованное отъ предковъ, плебейскій принципъ и патриціанскій, въ самой рзкой форм своей этотъ контрастъ выступалъ тогда въ борьб между княжескою властью, возникшею изъ революціи, и княжескою властью, проистекавшею изъ законности. Тегнёръ указываетъ на то, что молодая невста принца, незадолго передъ тмъ прибывшая въ Швецію, соединяетъ по своему рожденію оба враждующихъ элемента и какъ бы связываетъ старое время съ новымъ. Ибо отецъ ея (сынъ Жозефины, Евгеній Богарне), ‘подобно столькимъ другимъ замчательнымъ людямъ, сынъ своихъ собственныхъ длъ, родословное дерево котораго выростаетъ изъ его меча’, а съ материнской (Стороны она происходитъ отъ одного изъ древнйшихъ княжескихъ домовъ Европы (мать невсты была Амалія Баварская изъ дома Виттельсбахъ).

Мн не приходитъ въ голову видть что-либо иное, боле глубокое, въ этой символизаціи происхожденія высокой особы, кром искусно придуманнаго и хорошо сказаннаго комплимента. Но она интересна въ устахъ Тегнёра: для него бракъ сына революціоннаго генерала съ дочерью древняго королевскаго дома имлъ, очевидно, дйствительное значеніе. Въ то время, къ которому относится эта рчь, онъ работалъ какъ разъ надъ поэмой, долженствовавшею кончиться подобнымъ же примирительнымъ союзомъ, долго встрчавшимъ препятствія союзомъ крестьянскаго сына Фритіофа, отвагой и подвигами завоевавшаго себ равное мсто съ знаменитйшими героями, и королевскою дочерью Ингеборгой, чей родъ велъ свое происхожденіе отъ боговъ Валгаллы и въ рук которой отказывали Фритіофу ея братья, преисполненные княжескаго высокомрія. Въ Саг а Фритіоф т же два принципа, личное достоинство и благородство крови, образуютъ два полюса, чрезъ которые проходитъ ось поэмы. Уже во второй ея псн, гд изображается дружба между конунгомъ Беломъ и Торстеномъ-Викингсономъ, старый крестьянинъ говоритъ:

‘Чти власть. Разумно править лишь одному дано *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. II, стр. 17.

А старый Конунгъ, возражая ему, разсуждаетъ

‘О томъ, что не въ пород — въ геройств честь’ *).

*) Ibid. II, стр. 19.

Въ послдней псн старый жрецъ Бальдера говоритъ Фритіофу:

‘Ты ненавидишь Беловыхъ сыновъ. За что?

Они не согласилися, чтобъ ихъ сестра

За сына бонда вышла, ибо въ ней течетъ

Едина кровь, ихъ предки возсдятъ горе

На тронахъ, то внушаетъ гордость имъ.

‘Но родъ Есть счастье — не заслуга’, возразишь ты мн,

О юноша, заслугой не гордимся мы,

А только счастьемъ, ибо все, чмъ дорожимъ,

Есть даръ благихъ боговъ. И самъ гордишься ты

Геройскими длами, силою своей.

Но самъ ли ты себ далъ мощь?’ *).

*) Ibid. XXIV, стр. 192.

Рчь въ день бракосочетанія Оскара и заключительный аккордъ въ Саг о Фритіоф обозначаютъ въ жизни поэта тотъ моментъ, когда его политическое міросозерцаніе успокоилось на трудно достигнутой, мимолетной гармоніи, нсколькими годами ране революціонное броженіе клокочетъ съ страстнымъ нетерпніемъ въ его груди, нсколькими годами позже негодованіе, возбужденное только что наступившимъ бурнымъ періодомъ шведскаго либерализма, вовлекаетъ его въ противуположную крайность, но между этими двумя теченіями, на раздлявшей ихъ грани, ему была дарована минута свтлаго вдохновенія съ яснымъ, широко разстилавшимся поэтическимъ горизонтомъ.

(Окончаніе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.IX, 1888

**Исаія Тегнеръ *).**

(Georg Brandes: ‘Moderne Geister’).

*) Русская Мысль, кн. IX.

VIII.

‘Человкъ — цвтъ металлическаго ствола земли, а языкъ его — магнитная жидкость, изливающая изъ этого ствола свою волю на міръ. Слдовательно, если всякій языкъ, въ сущности, музыка (ухо природы изъ металла, а то, что нашептываетъ ему міровой духъ, музыка), то разв намъ долго придется доискиваться того сродства, которое длаетъ его матеріальною субстанціей для мечтаній поэта?’

Этотъ примръ тяжелаго краснорчія да послужить здсь обращикомъ того стиля, которымъ писалъ въ молодости Аттербомъ, глава романтической школы. Оно до такой степени напрашивалось на пародію, что неудивительно, если Тегнёръ не устоялъ противъ искушенія направить въ него стрлы своей насмшки.

Религіозные и политическіе взгляды Тегнёра опредляли въ своей совокупности его литературную точку зрнія, возвышавшуюся надъ обими враждебными между собою партіями старой и новой школы, но съ высоты которой онъ почти исключительно направлялъ свои орудія противъ послдней. Онъ вступилъ молодымъ въ девятнадцатое столтіе, и, всего двадцати лтъ отъ роду, слдилъ изъ стнъ Лундскаго университета за поэтическимъ подъемомъ духа по ту сторону Зунда, онъ ршительно не могъ удовлетворить свою поэтическую потребность пошлыми дидактическими и шутливыми стихотвореніями старыхъ густавіанцевъ. Но ничто не вызывало къ борьб противъ нихъ, они слишкомъ скоро вымерли, одинъ за другимъ, и вскор Леопольдъ остался послднимъ представителемъ стараго времени. Когда Тегнёръ былъ въ полномъ цвт лтъ, Леопольдъ ослпъ, и еслибъ раньше ему и приходило желаніе обратить свои нападки на старика, то теперь это было невозможно. За то первое появленіе фосфористовъ возбудило въ немъ сильное негодованіе. Они говорили на такомъ философскомъ нарчіи, которое было совсмъ непонятно ни ему, ни кому другому изъ непосвященныхъ. Они ополчались противъ академіи, какъ чужеземной, т.-е. французской, а сами были до крайности онмечены. Къ тому же, Тегнёръ стоялъ вообще гораздо ближе къ французской традиціи, нежели къ нмецкой. Даже его пристрастіе къ грекамъ не особенно отдаляло его отъ классическихъ французскихъ правилъ эстетики. Съ раннихъ поръ изящество сдлалось для него равнозначащимъ съ самообладаніемъ въ искусств, а французская поэзія была въ высокой степени сдержанна. Поэтому не случайно является у него отзывъ о томъ, что французскій національный духъ ‘во многихъ случаяхъ боле родственъ съ греческимъ духомъ, нежели хотли признать это со временъ Лессинга нмцы и ихъ слпые подражатели’. Его восхищеніе старыми академиками при его рзкой полемик противъ ‘фосфористовъ’ живо, больше того — поразительно напоминаетъ одновременное увлеченіе Байрона Попомъ и его ршительное пренебреженіе къ озерной школ. Оно имло отчасти родственныя причины: врность впечатлніямъ дтства, страсть къ противорчіямъ, влеченіе къ разумно-ясному и къ романской риторик, но оно еще глубже коренилось въ отношеніи къ изяществу и французскимъ подражаніямъ античности,— отношеніи, не встрчающемся у Байрона, но отличающемъ Тегнёра. Искусство Байрона имло цлью дать выраженіе страсти, Тегнёръ, какъ и древніе, хотлъ облечь страсть въ строгій decorum, для того, чтобы она не дйствовала патологически. Онъ никогда не любилъ дйствительности, точно также какъ не терплъ метафизики, онъ любилъ идеальную форму. Внутреннія раздвоенія, которыя онъ ставилъ задачами для искусства, не были глубоки, въ сущности, онъ желалъ видть въ поэзіи изображеніе только такой борьбы между тломъ и душой, покоемъ и желаніемъ, долгомъ и счастіемъ и т. д., какая была совмстима по своей интензивности съ гармоніей здоровья. Его очаровывала не столько свжая и естественная наивность грековъ, сколько ихъ чистая, гладкая форма, слдовательно, то самое свойство, которое составляло общую принадлежность французскаго классицизма и греческаго. Вс эти инстинкты приближали его къ старой школ и отдаляли отъ новой.

Главную битву далъ онъ этой послдней въ длинной стихотворной рчи, произнесенной имъ въ 1820 г. передъ молодыми магистрами въ Лунд, въ знаменитомъ Эпилог, въ которомъ онъ, такъ сказать, потребовалъ съ молодыхъ академистовъ присяги на врность знамени. Эта рчь пріобрла такую популярность, что на слдующее лто молодые студенты не могли провести въ бесд и десяти минутъ безъ того, чтобы не употребить пяти минутъ на цитированіе и толкованіе Эпилога. Нкоторые стихи этой рчи почти напоминаютъ пословицы своею силой и правдой.

‘Не врите вы тому, что шепчетъ лность вамъ,

Что не по силамъ вамъ окажется борьба,

Что и безъ васъ она окончится побдой.

Сраженье выиграть не можетъ вождь одинъ,

Но ратниковъ ряды исходъ его ршаютъ’.

Въ заключеніе онъ противуполагаетъ храмъ истины, какъ его представили себ древніе, Вавилонской башн, сооруженной романтиками,— тяжелому, варварскому зданію, ‘въ узкія окна котораго заглядываетъ мракъ’. Но если мы внимательно присмотримся къ архитектур Пантеона, который долинъ быть, по его описанію, Пантеономъ древнихъ, то увидимъ, что стиль его далекъ отъ античнаго и въ своемъ странномъ смшеніи римскаго съ готическимъ невольно передаетъ личный художественный идеалъ Тегнёра, бывшій плодомъ столькихъ классическихъ и романтическихъ скрещеній.

‘Свтлый храмъ

Во славу истины былъ древними воздвигнутъ:

Легка, какъ сводъ небесъ, была ротонда,

Свтъ проникалъ со всхъ сторонъ свободно

Въ открытый кругъ ея, въ лсахъ колоннъ

Играли сладкозвучные зефиры.

Теперь же башню Вавилонскую возводятъ…’

Но ротонда, которая получаетъ свтъ не сверху, а со всхъ сторонъ, и покоится не на простой стн, а комбинирована съ лсами колоннъ, скоре напоминаетъ соборъ св. Петра съ его смшеніемъ стилей, нежели что-либо сооруженное древними. Да и въ дйствительности передъ Тегнёромъ носился, какъ символъ истины, скоре храмъ, подобный этому собору и принадлежащій всму человчеству, нежели простой римскій храмъ.

Предметомъ его восхваленій была только прозрачность и ясность въ области поэзіи, равно какъ и въ области мысли. Поклоненіе скрытому во мрак корню жизни, ночи, какъ матери вещей, и тни, какъ началу цвта, это поклоненіе, которое проповдывалось въ Германіи Новалисомъ, въ Даніи Гакомъ (Hauch), въ Швеціи — Аттербомомъ, казалось ему подозрительнымъ, больше того — отвратительнымъ, онъ смотрлъ на него съ тмъ же чувствомъ, съ какимъ древній поклонникъ Аполлона присутствовалъ бы, наприм., при культ Молоха.

Онъ протестовалъ во имя свта, и прежде всего во имя поэзіи, о психологическомъ источник которой онъ съ раннихъ поръ составилъ себ оригинальное понятіе. Для романтиковъ всхъ странъ поэзія была купленнымъ дорогою цной продуктомъ страданій и заботъ, жемчужиной, отлагаемою боязнью раковины. Для Гёте она была идеальною исповдью души, благороднйшимъ средствомъ избавить себя отъ впечатлній и воспоминаній, подтачивающихъ здоровье духа. Киркегоръ сравнивалъ поэта съ несчастнымъ, который подвергался пытк на медленномъ огн въ мдномъ бык Фаларида и крики котораго звучали, какъ музыка, въ ушахъ тирана. Гейбергъ заставлялъ поэта провозглашать, что еслибъ онъ былъ добродтеленъ, то онъ писалъ бы плохо, но такъ какъ онъ пороченъ, то онъ написалъ хорошія стихотворенія, потому что боле всего его трогаетъ то, что недоступно ему нему. Вс эти взгляды сходятся между собою въ томъ отношеніи, что вс и выводятъ поэзію изъ стремленія, лишенія, скорби,— короче сказать, изъ чего-либо отрицательнаго.

Тегнёръ выводитъ ее изъ самаго здоровья.

Неустанно преслдовалъ онъ въ своихъ письмахъ то, что онъ называетъ истерическою борьбой романтиковъ. ‘Ничто такъ не противно мн, какъ эти вчныя стованія на муку жизни, принадлежащую дйствительности, а не поэзіи. Разв поэзія — не здоровье жизни, разв псня — не ликованіе человчества, смло изливающееся изъ здоровыхъ легкихъ?’ И этотъ оборотъ не служитъ для Тегнёра выраженіемъ минутнаго настроенія, а повторяете’ стереотипно, какъ опредленіе. Онъ не понимаетъ, какъ можетъ поэзія, ко. торая ничто иное, какъ здоровье жизни, какъ радостный порывъ за предлы обыденности, какъ можетъ она окрашивать чахоточнымъ румянцені свои свжія, полныя щеки.

Это опредленіе приняло поэтическій образъ и мелодическую форму и прекрасномъ, задорномъ стихотвореніи Пніе, вызванномъ романтическое элегіей, носившею то же заглавіе. Оно содержитъ въ себ программу тегнёровской поэзіи. Для жалобъ поэтъ не иметъ никакихъ причинъ,— онъ никогда не былъ изгнанъ изъ Эдема. Съ небесною радостью обнимаетъ онъ жизнь, какъ невсту:

‘Не безконечнаго томленья,—

Нтъ, пснь побды вчный кликъ’.

Неразршимый диссонансъ для него не существуетъ:

‘Пусть струнъ златыхъ не омрачаетъ

Печали измышленной стонъ.

Пвца заботы не смущаютъ,

И ясенъ псни небосклонъ’.

Жестока и безпощадна Немезида, по вол которой тотъ, кто въ 1819 г имлъ достаточно жизненной силы и отваги, чтобы написать эти строи спустя какихъ-нибудь шесть-семь лтъ, написавъ одно изъ наиболе преисполненныхъ отчаянія стихотвореній во всей міровой литератур, ночи окончательно умолкъ, какъ поэтъ, но и до, и посл того, когда была на писана Меланхолія, это ученіе о внутреннемъ равновсіи поэта и объ увренности поэзіи въ своемъ торжеств нашло осуществленіе въ твореніяхъ Тегнёра. Когда разочарованія и заботы разстроили его веселый и сангвиническій темпераментъ, онъ предпочелъ лучше безмолвствовать, и нежели омрачать искусство печалью своей души.

Поэзія Тегнёра никогда не имла грустнаго основнаго настроенія, и которымъ отличается народная поэзія во всхъ сверныхъ странахъ. Она вообще никогда не имла никакого отношенія къ народной псн, не имі ни слда ея наивности, ея простыхъ минорныхъ аккордовъ. Тегнёръ удивлялся народной поэзіи: онъ не стоялъ передъ ней, подобно поэтамъ художникамъ прошлаго столтія, какъ человкъ ей чуждый и сознающій свое превосходство, но считалъ ее, и считалъ справедливо, недостижимымъ себя образцомъ. Художественный типъ его лирики, слдовательно, не народная псня, не финская псня, какъ у Рунеберга, не шведская, какъ у Аттербома, но кантата, порою геройскій гимнъ, а порою бравурная арія, не въ пренебрежительномъ смысл этого слова, не концертная арія, блистающая однми фіоритурами, а сильна изукрашенный и полный взрывъ льющейся черезъ край жизненной отваги. Вс художественныя формы, которыми онъ пользуется: гимнъ, романсъ, любовная псня, получали въ его обработк характеръ, котораго я не умю рзче обозначить, какъ употребивъ слово: бравурность.

IX.

Мы видимъ поэта въ низкомъ бломъ дом на углу Францисканской и Монастырской улицъ въ Лунд, въ его просторномъ кабинет въ два окна, по которому онъ прохаживается взадъ и впередъ, бормоча и напвая про себя свои стихи и останавливаясь отъ времени до времени передъ раскрытою шкатулкой, замняющею пюпитръ, для того, чтобы записать готовыя строфы. Въ комнат щебечутъ дв канарейки, подъ аккомпаниментъ ихъ пнія онъ создаетъ своего Фритіофа. Въ это время ему около сорока лтъ, ни страсти, ни болзнь не запечатлли еще своихъ слдовъ на его лиц. Фуріи подстерегаютъ его у порога, но кажется, будто он хотятъ выждать окончанія его главнаго произведенія, чтобъ переступить черезъ этотъ порогъ и схватить поэта, какъ свою добычу. Его высокій лобъ ясенъ, его взглядъ свтелъ и чистъ.

‘Серьезна, глубоко правдива

Въ немъ каждая черта лица’,

какъ значится объ его Аксел.

Онъ избралъ себ тему, или, врне, она такъ заманчиво всплыла передъ нимъ изъ воспоминаній его дтства, что онъ набросалъ рамку для ея обработки и началъ выполненіе съ середины. Онъ хочетъ дать картину жизни на древнемъ свер. Съ полнымъ убжденіемъ примкнулъ онъ раньше къ ‘готскому’ союзу, такъ какъ усматривалъ въ его національно-историческомъ и поэтическомъ направленіи настоящую золотую середину между космополитическою трезвою культурой академіи и германофильскими мечтаніями фосфористовъ. Но вскор онъ долженъ былъ увидть, къ своему огорченію, какъ его честный и восторженный единомышленникъ Пэръ Генрикъ Дишъ, занимающій въ умственной жизни Швеціи положеніе, сходное съ тмъ, какое занимаютъ въ Германіи Аридтъ и Янъ, оттолкнулъ шведскую публику отъ поэзіи сверной древности своимъ грубымъ языкомъ и колоссальною безформенностью. Его неумлое обращеніе съ медвжьими струнами норвежской арфы испортило великолпный матеріалъ, плнившій въ Даніи вс сердца въ обработк Эленшлегера. Тегнёръ ршилъ сосредоточить вокругъ одного отдльнаго сказанія вс наиболе своеобразныя картины древняго свера: жизнь викинговъ и братство по оружію, мудрость, заключающуюся въ высокой псн (Hawaml) {Высокая пснь (Hawaml) — одна изъ важнйшихъ псенъ старой Эдды. Она содержитъ въ себ мудрыя житейскія изреченія, которыми отчасти воспользовался Тегнёръ для II псни Фритіофа, Прим. перев.}, и клятву надъ вепремъ Фрея въ праздникъ юль {Праздникъ юль — праздникъ зимняго солнцестоянія, посвященный Фрею, богу плодородія. Впослдствіи названіе юль перешло на рождественскіе праздники. Прим. перев.}, гимнъ герою и избраніе короля на тинг, раны, которыя герой наноситъ себ остріемъ меча, и руническій камень, поэзію жизни и смерти въ древнія времена. Здоровый, чистый воздухъ долженъ былъ наполнять поэму, въ ней долженъ былъ раздаваться шумъ рзкаго, свжаго втра, скандинавъ долженъ былъ чувствовать себя въ ней какъ дома, но, прежде всего, въ ней не должно было быть той ледяной температуры, которой отличаются древне-сверныя творенія честнаго Линга. Вдь, эта сага была любовною повстью и любовнымъ стремленіемъ, и любовною тоской должна была быть насквозь проникнута грубая ткань матеріала. Сюжетъ былъ норвежскій, но обработка должна была быть шведскою. Онъ хотлъ слить въ псн Норвегію и Швецію, которыя еще такъ недавно были разъединены. До его внутренняго слуха доносился шумъ, въ которомъ смшивались бряцаніе щитовъ и свистъ стрлъ, звонъ колчановъ и кубковъ, конскій топотъ и соколиный полетъ, стукъ мечей, и посреди всего этого раздавались протяжные, томные, воркующіе, мечтательные соловьиные звуки и хватающій за сердце крикъ перепела въ безмолвіи лтней ночи. Въ эту обстановку ему нечего было переноситься, — вдь, онъ такъ близко былъ знакомъ съ ней съ дтства и юности, проведенныхъ въ деревн. Онъ зналъ ихъ, эти деревья съ блыми стволами и свшивающимися вершинами. Онъ зналъ между берегами, поросшими елями, эту блестящую ледяную поверхность, по которой скользилъ конькобжецъ, а за нимъ пролетали со скрипомъ сани, и въ нихъ сидла прекрасная два, которая вскор должна была прохать надъ своимъ именемъ, вырзаннымъ во льду:

‘Онъ руны конькомъ вырзаетъ стальнымъ,

Дочь Бела надъ именемъ детъ своимъ’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. XVIII, стр. 161.

А когда приходила Весна, когда волны манили въ даль, и море громко говорило о подвигахъ, между тмъ какъ лодка у берега, казалось, звала его ухать на ней, чтобъ увидать свтъ,— онъ хорошо зналъ, что чувствовалъ тогда викингъ.

‘Эллида покоя въ водахъ не надетъ,

На якор движется взадъ и впередъ’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. IV, стр. 39.

Но не было возможности отправиться путешествовать. У пріемнаго отца, у Гильдинга… въ помсть Рэменъ у Мирманновъ, жила возлюбленная, которую было невозможно покинуть. И вс юношескія воспоминанія, сладкія и чистыя, осаждаютъ его при этой мысли. Онъ вспоминаетъ, какъ онъ имлъ обыкновеніе приносить Анн первый расцвтшій анемонъ, первую ягоду земляники.

‘Ей съ поля первый цвтъ душистый,

Ей земляники первый пукъ’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. I, стр. 7.

И онъ возвращается въ своихъ грезахъ къ тмъ счастливымъ днямъ, когда онъ и она (или же это были Фритіофъ съ Ингеборгой?) останавливались во время своихъ прогулокъ передъ лнящимся лснымъ потокомъ, и для Ингеборги не оставалось другаго исхода, какъ согласиться, чтобъ онъ перенесъ ее на другой берегъ, и, улыбаясь, писалъ онъ:

‘Прелестной ручкою обвитый,

Смется Фритьофъ шуму водъ’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. I, стр. 7.

И безсознательно къ этому примшивались другія эротическія мечты боле недавняго происхожденія, другой образъ, образъ вполн развившейся Нигеборги,— не Анны Мирманнъ, шаги которой слышны теперь изъ сосдней комнаты, шаги уже достигшей средняго возраста, дловитой хозяйки не имли съ этимъ образомъ ничего общаго. Нтъ, это было боле молодое, обольстительное лицо, боле стройный станъ, другой, гармоническій голосъ. Герой не иметъ права любить эту женщину, это противно Божескимъ и человческимъ законамъ: вдь, она замужемъ — за конунгомъ Рингомъ, за другомъ Фритіофа, довріе котораго къ нему безпредльно, нтъ, Фритіофъ долженъ удалиться, отплыть въ море, долженъ заглушить свою тоску подвигами и побдами. Но когда-нибудь, когда-нибудь впослдствіи настанетъ день примиренія и волнующееся сердце Фритіофа успокоится.

Древне-сверная сага о Фритіоф — разсказъ, записанный въ Исландіи около 1300 г., полагаютъ, что историческіе факты въ этомъ событіи происходили около 800 года. Крестьянскій сынъ Фритіофъ, воспитанный вмст съ королевскою дочерью Ингеборгой (Ingibjrg) проситъ ея руки, но его отвергаютъ. Чтобъ отмстить ея братьямъ, онъ отказываетъ имъ въ своей могучей поддержк въ войн противъ конунга Ринга и пользуется ихъ отсутствіемъ для того, чтобы завязать любовныя отношенія съ Ингеборгой, которую братья, въ надежд удержать Фритіофа отъ всякаго свиданія съ ней, скрыли въ рощ Бальдера, священномъ мст, гд ни одинъ мужчина не смлъ обнять женщины. Но Фритіофъ возмущается противъ боговъ и посщаетъ Ингеборгу. Съ Рингомъ заключается миръ подъ тмъ условіемъ, что братья отдадутъ въ жены старому конунгу свою сестру. Отъ Фритіофа они требуютъ, чтобы онъ отправился взыскать по ихъ порученію дань съ Ангантира на Оркнейскихъ островахъ. По его отъзд, они поджигаютъ его родительскій домъ. Фритіофъ возвращается, застаетъ конунговъ на жертвоприношеніи въ рощ Бальдера и съ такою силой бросаетъ въ лицо Гелгу привезенный мшокъ съ деньгами, что тотъ падаетъ. Случайно изваяніе Бальдера опрокидывается въ огонь и зданіе загорается. Фритіфъ скрывается, возвращается, посщаетъ конунга Ринга, спасаетъ жизнь старому конунгу и посл его смерти женится на Ингеборг.

Въ этомъ матеріал поэтическій взоръ Тегнёра открылъ основныя линіи для сюжета, представляющаго общечеловческій интересъ и доступнаго: обобщающей символик. Фритіофъ борется за свою любовь съ беззавтнымъ упорствомъ. Презирая вс установленныя власти, онъ хочетъ взять приступомъ счастіе:

‘Онъ къ сердцу Норни твердо приложилъ

Конецъ меча и говоритъ: назадъ!’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. VIII, стр. 82. Нормы — три богини рока: Урда, Веранды и Скулда (имена эти относятся къ прошедшему, настоящему и будущему). Норны овладли скрижалями Асовъ, на которыхъ были начертаны таинственныя письмена, и перенесли эти письмена на свои щиты, вслдствіе чего называются также щитоносицами. Скандинавы полагали, что, кром трехъ главныхъ Норнъ, существуетъ множество Норнъ второстепенныхъ, и что у каждаго человка есть своя Норка, распоряжающаяся его судьбой. Прим. перев.

Онъ отказывается послдовать приказу конунга, въ полномъ разцвт силъ, онъ сначала оскверняетъ храмъ, потомъ сжигаетъ храмъ, потомъ становится объявленнымъ вн закона изгнанникомъ — ‘волкомъ въ святилищ’. Онъ обращается въ бгство и предается покаянію, онъ смиряется’ и чрезъ это очищается и подъ конецъ получаетъ руку возлюбленной въ на, граду не за борьбу, а за неизмнную врность. Не дву, а вдову, не самое счастіе, а блдный отблескъ счастія обнимаетъ онъ, какъ свою невсту. Разв это уже не было символомъ человческой жизни?

Еще одинъ шагъ, и символъ явился вполн законченнымъ и яснымъ. Въ этой саг была центральная точка, которая подъ взоромъ поэта неизбжно должна была сдлаться плодотворнымъ зачаткомъ. Это было святилище Бальдера. Все вращалось около храма Бальдера, здсь была заключена Ингеборга, здсь встрчались Ингеборга и Фритіофъ, здсь приносили жертву конунги. Храмъ почитался святыней, онъ былъ оскверненъ, онъ былъ сожженъ.

Бальдеръ былъ странный богъ. Храмъ, сожженный Фритіофомъ въ его юношескомъ задор, былъ храмъ Бальдера. Это сожженіе храма необходима должно было сдлаться главною катастрофой саги, поэтому имъ-то опредлялось неизбжно и символическое заключеніе. Фритіофъ долженъ былъ кончить возсозданіемъ храма, который былъ имъ сожженъ.

И въ самомъ дл, разв юношеская сила въ своей необузданности не является постоянно осквернителемъ храма, и разв мы вс не приходимъ въ годы зрлости къ честной попытк искупить святотатство, совершенное подъ вліяніемъ юношеской страсти? Разв не созидаемъ мы вс, по мр силъ, новаго храма, который обширне, прекрасне и прочне того, который мы нашли?

Задуманная такимъ образомъ, вся поэма сосредоточилась вокругъ одной и простой основной идеи и, не отрывая взоровъ отъ этой идеи, Тегнёръ началъ, прежде всего, набрасывать послдніе романсы.

Нельзя было, конечно, воспользоваться всми чертами стариннаго разсказа, но психологическій интересъ представляютъ лишь т измненія, которыя опредляютъ личность Тегнёра, въ которыхъ обнаруживается его поэтическій характеръ.

Во-первыхъ, онъ удаляетъ все, что читатель, а тмъ боле читательница того времени могли счесть предосудительнымъ въ эротическомъ отношеніи. Благодаря этому, вс семейные книжные шкафы открылись для его поэмы. По собственному признанію Тегнёра, его Фритіофъ — подражаніе Helge Эленшлегера, и въ Даніи никогда не могли хорошенько понять, потому подражаніе прославилось гораздо боле могучаго оригинала, но возможно ли было, чтобы поэма, вращающаяся съ начала до конца, какъ поэма Эленшлегера, около сверной вендетты, братоубійства, поджоговъ, пьянства, насилованія, святотатства и кровосмшенія, чтобы такая поэма могла когда-либо соперничать въ достиженіи общаго благоволенія съ такимъ поэтическимъ произведеніемъ, какъ Фритіофъ, которое какъ бы создано для юношества и служило въ теченіе боле двадцати лтъ въ Германіи неизмннымъ подаркомъ для молодыхъ двушекъ въ день конфирмаціи? Правда, что Тегнёръ играетъ безпрестанно (и даже съ пристрастіемъ, которое лично мн ршительно не нравится) такими словами и выраженіями, съ которыми въ литератур принято связывать представленіе о чемъ-то чувственномъ, онъ сравниваетъ грудь Ингеборги съ ‘лилейными холмами’ и другими возвышеніями, которыя, впрочемъ, не могутъ имть ни малйшаго сходства съ женскою грудью, но этимъ любезничаньемъ поэта исчерпывается весь чувственный элементъ поэмы. Его древніе скандинавы любятъ, какъ благовоспитанные женихъ съ невстой въ современной Швеціи. Но, тогда какъ они не забываются ни на одно мгновеніе, поэтъ мене строгъ, и подчасъ замтно, какъ взоръ его устремляется на блую шею Ингеборги. Было бы, конечно, лучше, еслибъ взоръ поэта былъ цломудренне, а Фритіофъ человчне. Въ томъ способ, какимъ въ этой любовной повсти трактуются отношенія между двумя полами, сильно чувствуется, что поэтъ занимаетъ не только академическую, но и духовную должность и стоитъ на дорог къ еще боле высокому сану. Довольно явственно проглядываетъ непремнное желаніе Тегнёра приноровить поэму къ современнымъ представленіямъ о геройской добродтели и женскомъ цломудріи. Поэтому онъ хотя и заставляетъ Фритіофа проводить ночи у Ингеборги въ рощ Бальдера, но не допускаетъ его преступить правилъ скромности и нравственности, и когда его обвиняютъ въ этомъ на тинг, то поэтъ заставляетъ своего героя торжественно объявить, что миръ Бальдера не былъ имъ нарушенъ. Тегнёръ, слдовательно, не колеблется даже отнять У своей поэмы ея настоящій идейный центръ тяжести, сознательно и своевольно совершонное святотатство, лишь бы этимъ спасти decorum разсказа. Фритіофъ объявляетъ, что любовь его больше принадлежитъ небу, чмъ земл, во время свиданія съ Ингеборгой онъ выражаетъ желаніе умереть и вознестись въ Валгаллу съ блдною двой въ своихъ объятіяхъ,— безъ сомннія, крайне неестественная мысль для страстно влюбленнаго:

‘Не здсь любви моей начало,

И ты ее не презирай!

Любовь ту небо воспитало:

Она въ родимый рвется край’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. VII, стр. 56.

Странныя слова со стороны поэта, который постоянно и неутомимо преслдовалъ платоническую любовь насмшками, и насмшками весьма грубыми! Лично у него была пылкая, чувственная натура. Вопреки своему супружеству, своимъ лтамъ и своему сану, онъ былъ пламеннымъ и, какъ гласила молва, нердко счастливымъ поклонникомъ женщинъ. Его разговорный тонъ съ дамами часто звучалъ такою чувственностью, что подавалъ поводъ къ соблазну, и въ письмахъ, афоризмахъ, стихотвореніяхъ, напечатанныхъ посл его смерти, онъ не скрылъ своего натуралистическаго пониманія любви. Онъ даже въ поэзіи не преклонялся предъ спиритуалистическимъ изображеніемъ отношеній между полами.

И все же я не хочу думать, что Тегнёръ слдовалъ въ этомъ отношеніи исключительно условнымъ требованіямъ. Онъ былъ воспитанъ въ слишкомъ идеалистическихъ ученіяхъ, чтобъ рисовать когда либо съ полнымъ сознаніемъ по модели, настоящей модели онъ вовсе не имлъ и для Ингеборги, что достаточно сказывается въ поэм, которая чрезъ это столько же потеряла въ индивидуальной, реалистической жизненности, сколько выиграла въ типическомъ величіи. Но совершенно безъ модели не можетъ рисовать ни одинъ художникъ и безъ всякой переработки настроеній и впечатлній дйствительности не можетъ творить ни одинъ поэтъ, всего мене такой субъективный поэтъ, какъ Тегнёръ. Начало поэмы было навяно ему воспоминаніями о времени, проведенномъ съ невстой въ ея родительскомъ дом, отсюда, наврное, проистекаетъ идиллическій элементъ въ любви Фритіофа, но не ея мечтательный паосъ. Многочисленные признаки указываютъ на то, что Тегнёръ, вчно находившійся, какъ и большинство поэтовъ, въ состояніи полувлюбленности, какъ разъ въ т годы, когда писался Фритіофъ, былъ окончательно влюбленъ.

Быть можетъ, его склонность въ то время, какъ были написаны романсы, въ которыхъ любовь Фритіофа достигаетъ своего высшаго лирическаго выраженія (незадолго до января 1824 г.), была еще восторженною, полубезсознательною мечтой и переплеталась то съ зарождавшимся стремленіемъ, то съ тою жаждой смерти, которая сопровождаетъ порою и счастливую любовь, когда избытокъ страстнаго томленія, наполняющаго и терзающаго душу, заставляетъ желать, чтобъ сердце разорвалось.

‘Блаженъ, кто тамъ обрлъ ужъ мсто!

Кто-бъ могъ съ тобою умереть,

И, обнятъ блдною невстой,

Къ богамъ съ побдой возлетть!’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. VII, стр. 56.

Второе видоизмненіе сюжета, рзко выдающее авторскую индивидуальность Тегнёра, это — устраненіе изъ стариннаго разсказа того, что для насъ является забавнымъ. Забавныя черты казались Тегнёру просто непріятными и некрасивыми. Я выберу одинъ изъ главныхъ примровъ:

Девятая глава саги, въ которой Фритіофъ передаетъ дань конунгу, занятому жертвоприношеніемъ, представляетъ слдующимъ нагляднымъ образомъ поклоненіе Бальдеру: ‘Фритіофъ вошелъ въ храмъ и увидалъ, что въ зал боговъ было мало народа, конунги находились при жертвоприношеніи и пировали. На полу былъ разведенъ огонь, и женщины сидли у огня и грли боговъ, а нкоторыя мазали ихъ и вытирали платками. Фритіофъ подошелъ къ конунгу Гелгу и сказалъ: ‘Ты, конечно, хочёшь получить выкупъ’. И затмъ онъ замахнулся мшкомъ, въ которомъ было серебро, и такъ сильно ударилъ имъ по носу конунга, что у него выскочили изо рта два зуба, а самъ конунгъ свалился съ возвышенія и съ нимъ сдлался обморокъ. Тогда Гальвданъ удержалъ его, чтобъ онъ не упалъ въ огонь…. Когда Фритіофъ опять сошелъ на полъ, онъ тотчасъ замтилъ славное запястье (которое онъ далъ Ингеборг) на рук жены Гелга, грвшей у огня Бальдера. Фритіофъ взялся за свое запястье, но оно плотно сидло на рук и онъ потащилъ ее по нолу къ двери, но Бальдеръ упалъ въ огонь, жена Гальвдана поспшно схватила его, тогда и тотъ богъ, котораго она грла, упалъ въ огонь. Тутъ огонь охватилъ обоихъ боговъ, такъ какъ они передъ тмъ были намазаны, и поднялся до крыши, такъ что домъ загорлся яркимъ пламенемъ. Уходя, Фритіофъ взялъ запястье.

Возраженія, которыя могутъ быть предъявлены противъ исторической достоврности этой картины, мн не безъизвстны. Но что это за чудесный обращикъ прозы въ этнографическомъ и живописномъ отношеніяхъ! Какъ въ этомъ разсказ передъ нами выступаетъ вся наивно-забавная сцена! Кто видлъ въ берлинскомъ музе маленькое древне-сверное глиняное изваяніе одной богини, тотъ можетъ составить себ живое представленіе объ этихъ маленькихъ безобразныхъ идолахъ, которыхъ благочестивыя женщины держатъ на колняхъ, намазываютъ жиромъ и грютъ у огня. Все здсь превосходно: и древне-сверная набожность, съ пламенною врой видящая Бальдера въ кукл, и окружающая декорація, дымящійся костеръ по средин, и пирующіе бойцы въ сосдней зал. Современный поэтъ, обладающій живымъ пониманіемъ мстнаго колорита и условій времени, не имлъ бы духу измнить въ’пей хотя бы самую малость, для него подобная сцена была бы настоящимъ кладомъ. Я не говорю о реалистахъ,— реалисты не собираютъ романсовъ и не соединяютъ ихъ въ циклы,— но я имю въ виду великихъ стилистовъ среди поэтовъ новаго времени. Это такая сцена, которая могла бы быть включена въ La lgende des sicles Гюго, но еще лучше могъ бы ею воспользоваться такой строгій художникъ, какъ Леконтъ де-Лиль, онъ могъ бы вплести ее въ свои Pomes barbares. Тегнёру же эта декорація казалась только дикою и безобразною, непригодною для поэтическаго искусства. Рзкій контрастъ между варварскою и эллинскою поэзіей не существовалъ для него, онъ старался, насколько возможно, эллинизировать свои сюжеты. Онъ изъ принципа не вмшивалъ грубо забавнаго элемента въ патетическое или прекрасное цлое. И потому онъ рисуетъ, вмсто этого, и съ большимъ искусствомъ, ночь, огонь Бальдера, символъ солнца, горящій на жертвенник, между тмъ какъ блдные жрецы, съ серебристыми бородами и съ каменными ножами въ рукахъ, стоять вдоль стнъ храма. Статуя Бальдера возвышается на пьедестал съ запястьемъ Фритіофа на рук, и конунгъ, съ короной на голов, занятъ у жертвенника. Эта декорація гораздо красиве обстановки въ саг, но она не столько своеобразна, сколько театральна.

Кром соблазнительнаго и забавнаго, въ сюжет есть еще третій элементъ, который Тегнёръ обходитъ и котораго избгаетъ: это — преступленіе.

Поэтическая система Тегнёра требуетъ такого же уклоненія отъ рзко выраженнаго преступленія, какъ и отъ явно-безобразнаго или комическаго. Его герой слишкомъ добродтеленъ, чтобъ увлечься до крайнихъ предловъ страсти, гнва, жажды мести или жестокости. Онъ не мститъ, какъ въ саг, за оскорбленіе, нанесенное ему конунгами, онъ не пробуравливаетъ ихъ кораблей при своемъ возвращеніи, чтобы покарать ихъ за оказанную ему несправедливость, его братъ по оружію гораздо поздне потопляетъ корабли, чтобъ облегчить бгство Фритіофу. Дале, мы видимъ, что Фритіофъ въ своихъ отношеніяхъ къ Ингеборг не оскорбляетъ святыни храма. Но всего разительне обнаруживается стараніе поэта не дойти до преступленія тамъ, гд изображается отношеніе Фритіофа къ пожару храма. Въ саг Фритіофъ постоянно выказываетъ заносчивость по отношенію къ Бальдеру. Онъ объявляетъ, что заботится не столько о благоволеніи Бальдера, сколько о милостяхъ Ингеборги. Когда возвращеніе конунговъ вынуждаетъ его прекратить ночныя посщенія рощи Бальдера, онъ говоритъ Ингеборг съ нкоторою ироніей по адресу Бальдера: ‘Хорошо и ласково принимали вы насъ и угощали, и крестьянинъ Бальдеръ на насъ не гнвался’. И, наконецъ, когда, по его неосторожности, въ храм Бальдера вспыхнулъ пожаръ, онъ, обуреваемый жаждой опустошенія, бросаетъ горящія головни въ ршетины крыши. У Тегнёра это изображено совсмъ иначе: настроеніе Фритіофа по отношенію къ Бальдеру благочестиво, онъ преклоняетъ передъ нимъ колна рядомъ съ Ингеборгой и поручаетъ его покровительству ихъ взаимную любовь, онъ длаетъ энергическія попытки потушить пожаръ храма, и когда он оказываются безуспшными, онъ уходитъ опечаленный и плачетъ.

Измненный такимъ образомъ, весь характеръ является боле человчнымъ и благороднымъ, но несомннно мене первобытнымъ, и, благодаря этому процессу идеализаціи и современной окраски, необходимо должно было возникнуть нкоторое противорчіе между характеромъ, какъ его представилъ поэтъ, и многими изъ энергическихъ чертъ, приданныхъ ему сагой и перешедшихъ въ поэму въ неизмненномъ вид. Поэтому, трудясь надъ этимъ произведеніемъ, авторъ не могъ не обращаться порою съ вопросомъ къ самому себ, стоитъ ли вообще обрабатывать древній сюжетъ, если соединеніе антикварнаго элемента съ поэтическимъ осуществимо не иначе, какъ подъ условіемъ безпрерывныхъ и безполезныхъ компромиссовъ? Его письма полны доказательствъ этого сомннія. Когда, посл борьбы съ сюжетомъ, продолжавшейся цлыхъ пять лтъ, сочиненіе, наконецъ, совсмъ готово, онъ самымъ строгимъ образомъ обсуждаетъ Фритіофа, онъ напоминаетъ тмъ, кто восхищается этою поэмой, что поэзія должна быть ‘ростущимъ, а не свареннымъ въ сахар плодомъ’, его письма представляютъ варіаціи на ту тему, что Фритіофъ слишкомъ похожъ на сагу, чтобы быть современною поэмой, и что онъ является слишкомъ современною поэзіей для древне-сверной саги, они высказываютъ, что всякая поэзія должна быть современна ‘въ томъ же смысл, какъ современны цвты весною’, и осуждаютъ вс археологическія стороны поэмы, какъ новосозданныя развалины, Тмъ не мене, общее критическое настроеніе, конечно, не ошиблось, найдя предосудительными скоре слишкомъ современные, нежели слишкомъ древніе элементы поэмы. Строгій стилистъ не заставилъ бы Фритіофа, воспрещающаго въ своемъ Устав Викинга присутствіе женщинъ на корабл, употреблять при этомъ слдующую сантиментальную игру словъ:

‘Ямки розовыхъ щекъ всхъ обманчиве рвовъ,

И какъ сти — шелковы власы’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнера. XV, стр. 136.

Самъ Тегнёръ сравниваетъ свое произведеніе съ такими этюдами, какъ Ифигенія Гёте и The lady’of the lake Вальтеръ-Скотта. Въ послдней параллели больше правды, нежели въ первой, хотя самъ Тегнёръ говоритъ, что ‘шотландскій партикуляризмъ у Скотта, какъ іудейскій въ Ветхомъ Завт, ограничиваетъ и подавляетъ все, что иначе могло бы у него подняться свободне и выше’. Тегнёръ находится на литературно-исторической позиціи, лежащей на полпути между двумя точками — Вальтеръ-Скоттомъ и Байрономъ. Полвка его жизни совпадаетъ съ жизнью Гёте, а Байрона онъ пережилъ. Отъ перваго, постигнуть котораго ему было трудно, онъ мало чему научился, всего воспріимчиве оказывался онъ для Гётевскаго вліянія, когда оно доходило до него чрезъ посредство Эленшлегера. Для Байроновскихъ впечатлній его душа была боле открыта, однакожь, онъ храбро оберегалъ себя отъ всякаго зараженія, что чрезвычайно облегчалось для него романтически-идеалистическою продолжительною прививкой, которая была ему сдлана съ раннихъ поръ. Какъ поэтъ, онъ былъ слишкомъ полонъ своимъ я, чтобъ уразумть безличное въ творческомъ дарованіи Гёте, съ другой стороны, его я не было достаточно глубоко, чтобы послдовать за Байрономъ. Какъ Скоттъ и Эленшлегеръ, онъ націоналенъ, тсно связанъ съ своею страной, своимъ народомъ и его героическимъ прошлымъ, но въ его характер есть влеченіе къ рзко-опредленному личному, онъ приближается, на нкоторомъ отдаленіи, къ Байроновскому типу.

Какъ скоро въ 1820 г. появились 16—19 псни Фритіофа, въ Швеціи раздался крикъ единодушнаго восторга. Даже романтики умилились и протянули руку для примиренія. Прежде еще, чмъ все сочиненіе было окончено (1825 г.), слава Тегнёра проникла въ сосднія страны, особенно въ Германію, гд первая переводчица Тегнёра, извстная пріятельница Гёте, фрау Амалія фонъ Гельвигъ, ознакомила маститаго поэта съ отрывками Фритіофа и возбудила въ немъ интересъ къ поэм. Онъ обратилъ на ея автора вниманіе нмцевъ, и, хотя то, что онъ написалъ о Тегнёр своимъ кудреватымъ старческимъ стилемъ, едва ли составляетъ дюжину строкъ, понятно, однако, какимъ событіемъ явилось одобреніе со стороны Гёте въ такой маленькой стран, какъ Швеція. Вотъ слова Гёте: ‘До какой степени превосходны эти стихотворенія, мы не можемъ еще обстоятельно изложить нашимъ читателямъ, дружественно расположеннымъ къ сверу. Надо пожелать, чтобы авторъ какъ можно скоре окончилъ все произведеніе, а уважаемая переводчица продолжала свой трудъ, и этотъ морской эпосъ предстанетъ тогда передъ нами въ полномъ вид, съ сохраненіемъ содержанія и размра. Мы прибавимъ къ этому только то, что древняя, мощная, гигантски-варварская поэзія неизвстно какимъ путемъ вызываетъ въ насъ чрезвычайно отрадное чувство, благодаря своей новой форм, глубокомысленной и нжной, чуждой, однако, всякаго искаженія’.

Шведы и до сихъ поръ неустанно говорятъ объ этомъ. Восхищеніе Тегнёромъ росло въ его отечеств вмст съ возроставшею популярностью поэмы и посл его смерти приняло такіе размры, что потопило почти всякую критику и подъ конецъ достигло своей кульминаціонной точки въ такихъ преувеличеніяхъ, какъ слова Меллина, провозгласившаго Тегнёра ‘величайшимъ поэтомъ германской расы’. Но то поклоненіе человку былой будетъ лучшимъ, которое, въ то же время, есть поклоненіе истин.

‘Достигъ я высочайшей жизненной вершины

И при раздл водныхъ струй стоялъ,

По об стороны сбгающихъ въ долины.

Тамъ міръ красой и радостью сіялъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Но мрачный, злобный демонъ вдругъ явился

И въ сердце мн впился, и въ этотъ самый часъ

Цвтущій міръ въ пустыню превратился,

Померкли звзды, лунный свтъ погасъ.

Изъ моего Эдема блескъ Авроры скрылся,

Ни рощи, ни цвтовъ уже не видлъ глазъ.

Погибли въ сердц силы, и стремленья,

И мсто радостей въ немъ заняли мученья’.

Еще въ то время, какъ Тегнёръ былъ занятъ окончательною отдлкой своего Фритіофа, фуріи, сидвшія у его порога, ворвались къ нему и, потрясая передъ нимъ свои зминыя кудри, схватили его тощими руками. То были фуріи болзни, страсти, отвращенія къ жизни и зарождавшагося безумія, и он взялись за руки и начали водить вокругъ него свой хороводъ.

1825 годъ,— тотъ самый годъ, въ теченіе котораго появился Фритіофъ, возвстившій славу. Тегнёра во всхъ странахъ свта, — былъ роковымъ годомъ въ его жизни. Кризисъ былъ и тлесный, и душевный, онъ, конечно, иметъ чисто-физическую сторону, но, не говоря уже о томъ, что эта послдняя была бы непонятна даже для врача, критикъ можетъ изучить только душевную сторону, которая, кром того, составляла, несомннно, главную причину. Эта душевная катастрофа, однако, почти такъ же мало выяснена, какъ и тлесная. На нее въ особенности потому до сихъ поръ не обращали вниманія, что оставшіеся въ живыхъ родственники Тегнёра издаютъ его сочиненія in usum delphini. Раздленіе на періоды совершенно сбивчиво, стихотворенія скудно помчены, больше того — я открылъ, что многія любовныя стихотворенія помчены на двадцать пять лтъ впередъ, чтобы вызвать у читателя убжденіе, что они написаны къ жен Тегнёра, бывшей въ то время его невстой. Маланхолія, стихотвореніе, изъ котораго только что приведены полторы строфы, даже и въ послднемъ изданіи вставлено безъ даты между двумя стихотвореніями отъ 1812 и 1813 гг. Письма Тегнёра представляютъ доказательство того, что оно относится къ 1825 году.

Этотъ годъ начинается для Тегнёра тяжелю болзнью, въ самый первый, день новаго года онъ такъ сильно захворалъ, что ему явилась мысль о смерти. Въ март онъ пишетъ, что душа его съ каждымъ днемъ все боле и боле, омрачается. ‘Да сохранитъ меня Богъ отъ меланхоліи и человконенавистничества!,— говоритъ онъ. Въ іюл: ‘Слпота представляется мн самымъ ужаснымъ земнымъ бдствіемъ — посл другаго несчастія, которое я самъ испыталъ’. Все, что прежде радовало его, сдлалось ему теперь ненавистно. Болзнь продолжается въ вид внутренняго безпокойства, но безъ собственно физическихъ страданій. ‘Моя фантазія, и прежде отличавшаяся большою подвижностью, подобна теперь водовороту, который крутитъ и раздробляетъ все, что ему удается схватить’.

Врачи полагаютъ, что у него поражена печень. ‘Глупцы! поражена душа, а для нея нтъ иного лкарства, кром того, которое получается изъ великой универсальной аптеки по ту сторону могилы’. Онъ объявляетъ, что не можетъ сообщить друзьямъ причины своихъ страданій. Въ ноябр возбужденіе начинаетъ уступать нкоторому спокойствію. Онъ ежедневно длаетъ, какъ значится въ письмахъ, большіе успхи въ равнодушіи, въ которомъ состоитъ счастіе и мудрость жизни. Назначеніе мудреца — все боле и боле становиться черепахой. Пока у него остается хоть одинъ обнаженный, чувствительный нервъ, его существо есть достояніе мученій. Онъ чувствуетъ, ‘какъ на дн его сердца собирается осадокъ презрнія къ двуногому роду’. ‘Ахъ,— восклицаетъ онъ,— настоящее, истинное страданіе, поражающее сильныя души, само находитъ себ пищу, какъ война, когда она правильно организована, или какъ дикій зврь, когда онъ выросъ’. Въ день своего рожденія, 13 ноября, онъ погружается въ глубочайшую меланхолію, слдовало бы праздновать, подобно египтянамъ, день смерти. Что въ особенности разстраиваетъ его, это То, что этотъ день его рожденія послдній, который онъ проводитъ въ Лунд, гд онъ прожилъ 26 лтъ, теперь онъ будетъ назначенъ епископомъ, долженъ будетъ вступить въ сношенія съ чужими, которые не поймутъ его, сдлавшись епископомъ, онъ получитъ запущенную епархію, и его прокричатъ деспотомъ. Въ прежнее время онъ отнесся бы къ этому равнодушно, тогда ему не было дла до черни, теперь же онъ слабонервенъ, подверженъ иппохондріи, разстроенъ и начинаетъ понимать страхъ передъ людьми. ‘И все же это не единственная и даже не величайшая моя забота. Однако, ночь молчитъ, и могила безмолвна, ея сестр, печали, точно также подобаетъ молчать’. Когда, наконецъ, въ послдній день года, онъ подводить итогъ тому, чему онъ научился и что пріобрлъ въ теченіе этого года, онъ пишетъ: ‘Ахъ! старый годъ, сколько онъ заставилъ меня выстрадать, этого никто не знаетъ. Но я обязанъ этому году. Онъ былъ мрачне, но и серьезне всхъ другихъ, взятыхъ вмст. Я позналъ собственнымъ опытомъ, что можетъ выдержать человческое сердце, не разрываясь, и какую силу Богъ вложилъ въ грудь мужчины. Какъ уже сказано, я обязанъ этому году, ибо онъ обогатилъ меня тмъ, что составляетъ неизмнный фондъ человческой мудрости и самостоятельности,— мощнымъ, глубоко коренящимся презрніемъ къ людямъ’.

Что случилось? Что тутъ примшаны, и даже въ очень значительной степени, тлесныя страданія и болзненность, это несомннно. Между старшими братьями Исаіи Тегнёра былъ одинъ душевно больной, Іоганнесъ, умершій 39-ти лтъ въ состояніи помшательства, младшій братъ постоянно углублялся въ мысль о томъ, что безуміе ихъ — семейное наслдіе. Епископъ Тамандеръ, постившій Тегнёра въ март 1825 года, пишетъ о немъ: ‘Теперь у него больше мрачныхъ часовъ, чмъ прежде, многіе, боле же всхъ онъ самъ, опасаются за его разсудокъ, это его неотвязная мысль, что онъ сойдетъ съ ума, потому что такъ было съ его братомъ и другими родственниками’. Но никто не можетъ сомнваться въ томъ, что меланхолія, внезапно окутавшая ясную и бодрую душу Тегнёра, имла и другія причины, помимо болзни, множество отзывовъ указываютъ на опредленный, конкретный фактъ, несомннно фактъ, котораго онъ не хочетъ сообщить, но свойства котораго онъ все же обозначаетъ. Поражено было ‘сердце’. Сокрушило его презрніе къ людямъ, презрніе къ ‘характеру другаго человка — первоначальная причина его отвращенія къ жизни, а этотъ человкъ милъ ему или ‘былъ’ ему милъ. Нтъ надобности глубоко изучать Тегнёра, чтобы заключить, что за этимъ скрывается женщина.

Между письмами епископа Тамандера я нашелъ письмо отъ 1827 года, въ которомъ разсказывается, что Тегнёръ, еще въ бытность въ Лунд, питалъ нжныя чувства къ красивой жен одного изъ своихъ друзей. Онъ никогда не отходилъ отъ ея клавикордъ, когда она пла. Прелестная роза! Аттербома была его любимою пьесой. Тамандеръ пишетъ, что въ одномъ дом, гд онъ встрчался съ Тегнёромъ, онъ предупредилъ старшую дочь, чтобъ она не пла Прелестной розы, потому что зналъ, ‘что тогда злой духъ находитъ на Саула’, по недоразумнію, его запрещеніе не было соблюдено, и съ той минуты хорошее настроеніе Тегнёра исчезло на долгіе дни {Прелестная роза — пламенная любовная псня, она иметъ сюжетомъ мученія, которыя испытываетъ мотылекъ вслдствіе того, что ночью онъ разлученъ съ розой и можетъ таскать ее только днемъ.}. Въ одномъ письм Тегнёра отъ мая 1826 года согласно съ этимъ говорится: ‘Слушать пніе я въ особенности привыкъ въ послдніе годы въ Лунд, гд я имлъ ежедневно случай слышать женскій голосъ, и до сихъ поръ раздающійся въ моемъ сердц’. Тегнёръ написалъ еще въ 1816 году для своего друга стихотворное посланіе съ предложеніемъ руки и сердца, обращенное къ дам, о которой здсь идетъ рчь, и прославлявшее ея красоту, сердечную доброту и ея пніе. Онъ говоритъ въ немъ объ опасности смотрть въ ея глаза. Повидимому, то, что тогда было въ шутку названо опасностью, сдлалось спустя нсколько лтъ дйствительною опасностью для Тегнёра. Повидимому, его удивленіе къ характеру и дарованіямъ прекрасной дамы мало-по-малу приняло размры страсти, и эта страсть не осталась безъ отвта. Мстное преданіе сохранило не мало разсказовъ объ этихъ отношеніяхъ, которыя, притомъ же, не могли не коснуться его семейнаго счастія. Во всякомъ случа, благодаря имъ, разлука съ Лундомъ оказалась для него гораздо боле тягостной. Находящіеся еще въ живыхъ современники Тегнёра сообщили мн, кром того, одно событіе, представлявшее существенный поводъ для того, чтобы вызвать въ немъ презрніе къ людямъ, въ особенности презрніе къ женщин. Онъ открылъ, что одна очень знатная дама, которою онъ былъ очарованъ, отдалась совершенно грубому а неотесанному человку. Показалось ли ему, который самъ былъ непостояненъ, до такой степени противно всюду находить непостоянство, что онъ изнемогъ подъ бременемъ отвращенія къ жизни? Просто ли онъ сказалъ себ, что его отвергли, потому что онъ старъ и начинаетъ сдть, и овладло ли имъ отчаяніе при мысли о томъ, что счастье юности для него кончено? Былъ ли онъ такъ сильно возмущенъ, встртивъ животную страсть тамъ, гд онъ склонялся предъ внцомъ женскаго образованія и женской красоты, что при его болзненномъ состояніи это негодованіе противъ единичнаго существа возросло до чувства общаго омерзенія къ жизни? Я не могу ршить этихъ вопросовъ. Я вижу только, что горькая тоска пробуравила отверстіе въ столь прочномъ нкогда корабл его судьбы, и въ это отверстіе устремились черныя веды мизантропіи и безумія, которыя все потопили. Тогда, въ моментъ кораблекрушенія, онъ написалъ слдующіе меланхолическіе стихи:

‘Тебя, о родъ людской, мой голосъ прославляетъ,

Ты образъ Божій, въ высь тебя мечты влекутъ,

И все же дв неправды міръ твой представляетъ:

Мужчиной ихъ и женщиной зовутъ.

Вками псни честь и врность восхваляютъ,

Но лучше всхъ о нихъ лжецы поютъ.

О дтище небесъ, твой признакъ несомннный —

Знакъ Каина, на лбу твоемъ запечатлнный.

‘Примту явную далъ Богъ людскому роду!

Какъ раньше видъ ея меня не поразилъ!

Наполнилъ запахъ гнили всю природу

И красоту весны и лта отравилъ!

Онъ изъ гробовъ пробился на свободу,

Хоть мраморъ и стоитъ на страж у могилъ,

Но горе! Тлніемъ смыслъ бытія зовется,

Въ родившій его мракъ оно ужъ не вернется’.

Уныніе, въ которое впала душа Тегнёра въ послднее время, когда онъ работалъ надъ Фритіофомъ, оставило слды даже на этой ясной и гармонической поэм. Одинъ изъ написанныхъ подъ конецъ отдловъ — это тотъ, который носить названіе ‘Возвращеніе Фритіофа’. Въ вид исключенія, его содержаніе составлено не по образцу древне-сверной саги. Фритіофъ возвращается на родину, узнаетъ, что Ингеборгу уговаривали выйти замужъ за конунга Ринга, и изливаетъ свое первое ожесточеніе въ поток гнва, вызваннаго вроломствомъ возлюбленной. Ни одинъ вдумчивый читатель не можетъ не замтить тсной связи этого взрыва съ вышеприведенными строфами Меланхоліи:

‘О жены!— Фритіофъ сказалъ печально,—

Обманъ былъ мыслію первоначальной

Въ душ у Дока: земли сыны

Ту мысль узрли въ лиц жены.

Обманъ прекрасный, голубоокій,

То онъ чаруетъ насъ, то, жестокій,

Притворно плача, смется намъ,

Онъ съ блой грудью, онъ станомъ прямъ,

Въ немъ добродтель, что ледъ весенній,

Въ немъ постоянство, что втръ осенній,

Въ коварномъ сердц одна тщета,

Обтовъ лживыхъ полны уста.

О, какъ ее я любилъ безмрно,

И вчно сердце ей будетъ врно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знать, нтъ ни правды, ни чести въ насъ,

Когда былъ ложью и милой гласъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пускай мн встртится тамъ боецъ,

Влюбленный страстно…. Глупецъ, глупецъ!

Онъ вритъ клятвамъ безъ опасенья,

Его убью я изъ сожалнья.

Счастливцу горе узнать не дамъ,

Не дамъ извдать обманъ и срамъ!’ *).

*) Я. Гротъ: ‘Фритіофъ’, поэма Тегнёра. XII, стр. 113—115.

Мы видимъ здсь въ сердц Фритіофа тотъ же душевный процессъ, который только что наблюдали въ сердц Тегнёра. Онъ осуждаетъ не только единичную женщину за ея неврность, но распространяетъ свой обвинительный приговоръ на весь полъ. ‘Женщина — ложь’,— говоритъ онъ, какъ и поэтъ въ Меланхоліи. Глупецъ тотъ, кто полагается на ‘честь и врность’, это его слова какъ здсь, такъ и тамъ. Единичный горькій опытъ возростаетъ у Фритіофа, какъ и у его автора, до презрнія къ людямъ и отвращенія къ жизни. Это неудивительно, такъ какъ они находились въ еще боле близкомъ родств между собою, нежели отецъ съ сыномъ.

Съ этихъ поръ тема о вроломств женщины — постоянная тема Тегнёра. Его письма варьируютъ ее. Ему невозможно, напримръ, назвать хорошій или плохой переводъ, не замтивъ или того, что прекрасные переводы, какъ и прекрасныя женщины, не всегда самые врные, или же, что врность и красота рдко находятся въ дружб. Онъ не можетъ говорить о какомъ-нибудь подарк женщины, не называя ея сердца самымъ злымъ, самымъ опаснымъ даромъ, который возможно получить отъ нея. На женщинъ вообще онъ смотритъ теперь какъ на нкотораго рода ‘увеселительныя машины или табакерки съ музыкой, которыя очень мило звучатъ, когда он хорошо заведены’. Что касается любви, то она, по его мннію, такая самоубійца, что, какъ скоро она не вздыхаетъ напрасно, то умираетъ чрезъ самое себя. Объ Ингеборг онъ пишетъ: ‘Ея вроломство относительно ея возлюбленнаго, безъ сомннія, проистекаетъ изъ природы женскаго сердца, но поэтъ, любящій соблюдать вжливость къ прекрасному полу, все-таки, долженъ былъ какъ-нибудь позолотить его’. И такъ упорна сдлалась мало-по-малу у Тегнёра эта привычка изображать женщину недостойною доврія и непостоянною, что много лтъ спустя, при произнесеніи имъ, въ качеств епископа, актовыхъ рчей, онъ не бывалъ въ состояніи воздержаться отъ изложенія своей теоріи передъ школьниками. Въ одной рчи отъ 1839 года онъ называетъ мальчиковъ счастливыми вслдствіе обилія надеждъ, которыя свойственны ихъ юному возрасту. Затмъ значится: ‘Надежда на всхъ извстныхъ мн языкахъ женскаго рода, она и не отрекается отъ своего пола. Правда, что она обманываетъ… Но врьте охотно, врьте долго прекрасной обманщиц и прижмите ее къ вашему сердцу’. Очевидно, Тегнёръ былъ глубоко проникнутъ горечью, если излилъ ее при такомъ неумстномъ случа и передъ такою неподходящею публикой. Съ этого момента начинаетъ вообще выступать въ его письмахъ и стихотвореніяхъ боле горячій, боле страстный тонъ. Въ нихъ даетъ себя чувствовать шекспировская трагическая страсть. Міръ расшатался, и какъ же можетъ рука Гамлета снова придать ему правильное движеніе? На Офелію онъ больше не полагается: пусть она идетъ въ монастырь, если хочетъ сохранить свою чистоту. Ибо слабость — твое имя, женщина! Что такое жизнь?Отсрочка осужденному на повшеніе. А что такое всемірная исторія? ‘Собачій танецъ’. Противная комедія все то, что Гамлетъ видитъ вокругъ себя, а міръ — ‘раскрашенная театральная декорація съ бумажными розами и опернымъ солнцемъ’. Онъ готовъ сойти съ ума отъ этого, и очень возможно, что подъ конецъ онъ отъ этого сойдетъ съ ума, но сначала онъ долженъ безъ милосердія и пощады изобличать ложь и гнусность жизни.

Письма Тегнёра отъ 1825 г. носятъ отпечатокъ рзкаго презрнія къ авторитетамъ, котораго прежде никогда не замчалось у него. Но мн представляется, что подъ всми этими, исполненными отчаянія разсужденіями о человческомъ достоинств и женской врности, о короляхъ и епископахъ, какъ бы слышится журчаніе незримаго потока, и раздается потрясающій вопль Меланхоліи:

‘О сторожъ, скоро-ль день надъ міромъ возсіяетъ?

Ужель конца не будетъ тьм ночной?

Луна съ кровавой раной изъ-за тучъ мелькаетъ,

И очи звздъ подернулись слезой.

Какъ въ пору юныхъ силъ біенье ускоряетъ

Мой пульсъ, глумясь надъ жалобной мольбой.

Мн каждый мигъ несетъ безмрныя мученья.

Истерзанное сердце, нтъ теб спасенья!’

XI.

Ничто не можетъ служить такою врною иллюстраціей для характеристики уровня просвщенія въ Швеціи при жизни Тегнёра, какъ та связь, которая существовала между наукой и религіей. Отношенія между государствомъ и церковью были такъ близки,— я чуть было не сказалъ: такъ наивны,— что профессоръ, уже какъ таковой, былъ, въ то же время, пасторомъ, и что естественное ожидаемое повышеніе для дльнаго профессора греческаго языка, ботаники или исторіи заключалось въ томъ, что онъ становился епископомъ. Это государственное хозяйство живо напоминаетъ частное хозяйство у Мольеровскаго Гарпагона. Преподаватель университета, трибуна котораго Въ Лунд смнялась по воскресеньямъ каедрой проповдника въ деревн, былъ своего рода Matre Jacques съ церковнымъ облаченіемъ поверхъ профессорскаго одянія и долженъ былъ, подобно знаменитому слуг скупаго въ комедіи, въ каждомъ отдльномъ случа обращаться къ государству съ вопросомъ: ‘Потрудитесь сказать, съ кмъ вы желаете теперь говорить, съ вашимъ кучеромъ или поваромъ, такъ какъ я и то другое?’

Первоначальная причина, по которой Тегнёръ желалъ повышенія, была чисто-экономическаго свойства, у него были долги, и увеличеніе доходовъ являлось для него очень кстати. Какъ и вс образованные люди его времени, онъ привыкъ полагать извстное различіе между внутреннею и вншнею стороной религіи, и если онъ по характеру своему и чувствовалъ себя язычникомъ, то его настроенія, все-таки, часто бывали набожны. Онъ былъ въ слишкомъ значительной степени поэтъ, чтобы не отдаваться часто и легко противуположнымъ впечатлніямъ, поэтому онъ сначала и не нашелъ въ своихъ убжденіяхъ никакого препятствія къ принятію епископскаго сана. Но едва назначили его епископомъ, какъ онъ почувствовалъ самый глубокій внутренній разладъ. И потому мизантропія и утомленіе жизнью, возникшія въ годъ кризиса, стали возрастать все боле и боле. Энергичный и исполнительный, онъ направилъ свои силы на вншнія стороны своей должности, онъ сдлался цивилизаторомъ и организаторомъ своей епархіи, ревностнымъ, предпріимчивымъ, школьнымъ директоромъ, смлымъ, безпощаднымъ въ своихъ дйствіяхъ воспитателемъ подчиненныхъ ему священниковъ. Чисто-гражданская точка зрнія, которую онъ занялъ въ своемъ отношеніи къ церкви, приблизительно та же самая, которую занялъ въ то хе время въ Англіи гораздо мене, впрочемъ, либеральный Кольриджъ.

Скучныя занятія подтачивали его уже ране того пошатнувшёеся здоровье и омрачали его расположеніе духа. ‘Теперь предстоятъ экзамены, и я долженъ просидть въ гимназіи цлую недлю. Затмъ — пасторскіе экзамены и рукоположеніе во священники. Затмъ придется освятить ни боле, ни мене, какъ восемь новыхъ церквей въ теченіе этого лта. И при всемъ томъ, нужно говорить ни о чемъ и ни для чего. Words, words, words,— говоритъ Гамлетъ.— Пожалй меня, я смертельно утомленъ рчами, я полонъ унынія и, тмъ не, мене, долженъ опять за нихъ приниматься. Никто не слушаетъ того, что я говорю, да я и самъ себя не слушаю’.

И все же его блестящая пора еще не миновала. Прежде чмъ солнце его зашло, его ожидала еще великолпная вечерняя заря. Многочисленныя разбросанныя облака, расположившіяся надъ его головой и на его горизонт, сдлали, какъ это всегда бываетъ, его солнечный закатъ только ярче и роскошне. Время лирическаго энтузіазма навсегда миновало для Тегнёра, вра въ будущее и въ прогрессъ, представляющая источникъ жизненной, отваги, давно уже изсякла. Но у него была въ запас еще одна способность, еще одинъ талантъ, находившійся до тхъ поръ въ подчиненіи у творческой фантазіи и лирическаго вдохновенія,— поэтическо-риторическое дарованіе. Во время его епископства дарованіе это достигло своего высшаго разсцвта.

Подобно тому, какъ талантъ Тегнёра къ воспроизведенію, названныхъ имъ самимъ ‘лирическими’, характеровъ находится въ связи съ лирическою наклонностью всего шведскаго народа, такъ и эта вторая его способность замчательно согласуется съ основными свойствами его народа. Шведская нація иметъ особенный даръ представительства. Шведъ любитъ то, что иметъ красивый видъ, и уметъ лучше датчанъ и норвежцевъ устраивать красивую обстановку, въ правахъ, въ обхожденіи, въ рчи у него больше формы и, вмст съ тмъ, больше торжественности, нежели у прочихъ скандинавовъ. Уже самый языкъ напыщенъ, такъ какъ въ немъ совершенно отсутствуетъ обращеніе ‘вы’, и имя или званіе должны безпрестанно повторяться. Ни одинъ сверный народъ не уметъ, подобно шведскому народу, обставить процессію, празднество, публичную церемонію, въздъ или коронацію съ тмъ ансамблемъ, который требуется для того, чтобъ обезпечить впечатлніе. Этому національному стремленію къ параду соотвтствуетъ особый родъ національнаго, торжественнаго краснорчія. Шведское краснорчіе боле патетично и боле гонится за вншнимъ блескомъ, нежели краснорчіе другихъ скандинавскихъ народовъ. Въ немъ есть доля клерикальной высокопарности, внесенной церковью, доля профессорскаго отпечатка, сохраненнаго университетами, и, наконецъ, по учрежденіи шведской академіи, оно восприняло особый академическій элементъ, который можно обозначить наклонностью къ эфемизмамъ, желаніемъ облекать мысли перифразами и называть вещи красивыми именами. Лишь немногіе изъ недостатковъ этого краснорчія встрчались у Тегнёра, но онъ обладалъ всею силой и звучностью языка, всею ясностью и образностью изложенія, всею способностью выражать различныя настроенія и приводить въ волненіе цлое общество. Все это въ торжественныхъ рчахъ и стихотвореніяхъ Тегнёра достигло блестящаго расцвта. Самое знаменитое изъ его торжественныхъ стихотвореній относится къ 1829 году.

Лундскіе студенты пригласили Эленшлегёра присутствовать на ихъ акт, и когда Тегнёръ узналъ объ этомъ, то онъ ршилъ воспользоваться случаемъ, чтобъ увнчать Адама Эленшлегера однимъ изъ лавровыхъ внковъ, назначенныхъ для магистровъ этого дня. Шведская идея и идея поэтическая, кром того, идея благороднаго, не тщеславнаго поэта! Такъ чуждъ былъ Тегнёръ всякаго преувеличеннаго стремленія къ почету, что ему казалось вполн естественнымъ увнчать другаго поэта и тмъ признать его превосходство. Онъ только что окончилъ свою рчь и предложилъ ректору начать возведеніе студентовъ въ магистры, какъ вдругъ, повернувшись лицомъ къ Эленшлегеру, стоявшему у главнаго алтаря въ собор, снова заговорилъ и обратился къ ректору съ слдующими стихами:

‘Прежде чмъ лавры длить, мн въ одномъ ты внк не откажешь,

Не для меня, но въ лиц одного всхъ хочу я возвысить.

Сверныхъ скальдовъ властитель, Адамъ ихъ, стоитъ посреди насъ,

Тронъ ожидаетъ его въ царств псенъ, наслдникъ онъ Гёте.

Зналъ бы Оскаръ, что онъ здсь, онъ его увнчать повеллъ бы.

Не отъ его теперь имени, не отъ себя, но во имя

Псни безсмертной, звучащей въ Гакон и Гельг, теб я

Этотъ внокъ подношу, онъ сплетенъ былъ на родин Сакса *).

*) Саксъ Грамматикъ жилъ во второй половин XII вка, онъ извстенъ, какъ первой датскій историкъ. По порученію епископа Авессалома (Absalon) онъ написалъ на латинскомъ язык Исторію Даніи, которую довелъ до 1185 г. Первая половина этой Исторіи заключаетъ въ себ старинныя скандинавскія саги, перемшанныя съ германскими романтическими сказаніями, не подвергая ихъ критик, авторъ прямо записывалъ ихъ, въ томъ вид, какъ он обращались въ народ. Примч. перев.

Минуло время разлуки — она въ царств духа свободномъ Мста имть никогда не должна, и чрезъ Зундъ раздаются Братскія псни — свои всего чаще, и насъ восхищаютъ. Свеа внокъ теб этотъ даритъ — и отъ имени Свей Братъ возлагаетъ его на тебя, праздникъ тмъ знаменуя’.

И при грохот трубъ, литавръ и пушекъ онъ надлъ внокъ на голову Эленшлегера. Пусть вся эта декорація относилась только къ той минут, пусть трубы и литавры, пушки и вся громогласная музыка моментально умолкли! Все же это было великое и прекрасное мгновеніе, и память о немъ способствовала боле всякихъ другихъ воспоминаній установленію братскихъ узъ между сверными народами.

XII.

1830 годъ, принесшій Франціи іюльскую революцію, измнилъ и политическія настроенія, а вскор и политическое положеніе въ Швеціи. Этотъ годъ далъ новый толчокъ либерализму, значительно измнилъ его цли и языкъ его прессы. До 1830 года идеаломъ шведскихъ либераловъ была свобода, теперь ихъ идеаломъ сдлалась демократія. Само собою разумется, что наступательныя дйствія либерализма побуждали консервативныя группы къ изъявленіямъ противуположнаго характера. Упсала была главнымъ лагеремъ реакціонной партіи, здсь господствовалъ Гейеръ, и лойяльные студенты съ такою преданностью шли по его стопамъ, что въ одной серенад въ честь Карла-Іоанна они заявили, что ихъ долгъ obir, mourir et se taire. Въ отмщеніе за это, стокгольмская либеральная пресса называла Упсалу гнилымъ торійскимъ гнздомъ, а профессоровъ университета — высохшими кротами. Выработалась новая журналистика, которая, при господствовавшемъ абсолютизм, считала возможнымъ обратить на себя вниманіе только направленнымъ на личности, разнузданнымъ тономъ. Стиль этой прессы былъ смлъ и рзокъ, она язвила тонкими уколами и издвательствомъ. Не щадили ни двора, ни личности Карла-Іоанна. Если этотъ тонъ и нравился нкоторымъ столичнымъ кругамъ, то въ патріархальныхъ провинціяхъ онъ возбуждалъ живйшее негодованіе, и всего сильне былъ проникнутъ этимъ негодованіемъ Тегнёръ, истерзанный духъ котораго былъ слишкомъ омраченъ, чтобы видть то хорошее, что могло когда-нибудь, современемъ, произойти изъ всхъ этихъ погршностей противъ хорошаго тона и противъ уваженія къ слав престарлаго короля. Онъ поднялъ противъ нихъ страстный протестъ, и либеральные листки напали на него, какъ осы. Въ результат оказалось, что онъ вскор сдлался противникомъ не только либеральной прессы, но и проповдуемыхъ ею ученій. При свойственной ему умственной аристократичности, демагогія претила ему, до идеальнаго воззрнія на народъ онъ врядъ ли возвышался даже въ лучшую свою пору, а теперь, когда въ немъ была разрушена всякая вра въ чистоту человческую и въ красоту душевную, онъ мене чмъ когда-либо могъ до него возвыситься, и среди этихъ обстоятельствъ онъ долженъ, былъ выступить политикомъ по профессіи, принимая участіе, въ качеств’ епископа, въ засданіяхъ рейхстага въ Стокгольм. Неудивительно, что теперь онъ избралъ ршительно консервативное направленіе, больше того — Тегнёръ выступилъ даже настоящимъ enfant terrible консерватизма, такъ какъ, когда имъ овладвалъ прежній воинственный духъ, онъ не щадилъ ни друзей, ни враговъ. Все, что онъ теперь пишетъ или говоритъ въ рейхстаг, пересыпано горькими выходками противъ новой формы журналистики, казавшейся ему врнымъ симптомомъ упадка Швеціи. Послушайте его рчь:

‘Когда-то синій съ желтымъ были шведскіе цвта,

Могущество и честь въ нихъ облекались.

Теперь же цвтъ національный — грязь, и ложь —

Геройскій гимнъ вашъ, клевета царитъ свирпо

Шесть дней, пожалуй, и вс семь въ недлю.

Не скроется отъ глазъ ея жизнь ни одной семьи,

И къ каждой двери она ухомъ припадаетъ…

О, шведы, это ли свобода ваша?’

Его болзнь не давала ему покоя съ самаго перваго своего проявленія. Путешествіе на карлсбадскія воды въ 1833 году не принесло облегченія, тмъ мене исцленія. Существенная польза, которую Тегнёръ извлекъ изъ путешествія, была чисто-умственная и заключалась въ томъ, что онъ нсколько ближе узналъ Германію. Онъ не питалъ особенной симпатіи къ этой стран, которая отталкивала его царившею въ ней въ это время столь темною философіей, а въ литературномъ отношеніи ограничивалась, какъ ему казалось, усвоеніемъ чужихъ твореній, не будучи въ состояніи наложить на нихъ своего собственнаго отпечатка. Онъ сравниваетъ нмцевъ съ Каспійскимъ моремъ, которое принимаетъ въ себя множество ркъ, но не иметъ стока, вслдствіе чего вс он испаряются въ вид тумана. Путешествіе, во время котораго ему, какъ извстному во всхъ германскихъ странахъ поэту, было оказано большое вниманіе какъ частными лицами, такъ и королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ IV, дало ему, по крайней мр, возможность хотя мелькомъ ознакомиться съ положительными качествами этого народа. Онъ пишетъ, между прочимъ: ‘Вопреки своей сумасбродной туманности, Германія была, безспорно, въ теченіе долгаго времени каедрой Европы, и теперь Пруссія, несомннно, интеллигенція цивилизованнаго міра’. По онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы снова начать учиться, и, поддавшись еще большему унынію посл того, какъ надежда его на поправленіе здоровья рушилась, онъ возвратился къ своимъ прискучившимъ ему обязанностямъ и къ безплодной борьб противъ политическаго развитія въ Швеціи. Его отвращеніе къ пресс, которую онъ тщетно пытался обуздать, зашло такъ далеко, что подъ конецъ его сердце охладло даже къ шведской стран и къ шведскому народу. Онъ пишетъ: ‘О, мое бдное отечество! Я не удивляюсь самимъ публицистамъ, они живутъ злословіемъ, какъ палачъ головами и плетьми, но что сказать о народ, о всемъ достохвальномъ шведскомъ народ, который не только терпитъ подобную гнусность, но поощряетъ, покупаетъ, читаетъ ее и ею восхищается? Это можно объяснить только тмъ, что нація окончательно сдлалась чернью, за очень немногими исключеніями. Я не вижу другаго исхода, какъ проститься если не съ шведскою землей, то, по крайней мр, съ шведскимъ языкомъ и писать по-фински или по-лапландски’. Въ другомъ мст значится: ‘Моя мечта о чести и здравомъ смысл шведскаго народа давно исчезла и навки разбилась’. И, употребляя оборотъ, интересный тмъ, что онъ доказываетъ, какъ близко родственно въ собственномъ сознаніи Тегнера было его полемическое отношеніе къ либераламъ съ борьбой противъ романтиковъ, онъ пишетъ: ‘Ты легко можешь представить себ, что я думаю о королевско-шведской публик. Я давно отказался отъ мысли,— то была мечта,— что съ такою чернью можно чего-нибудь добиться. Они были и будутъ негодными. Въ какой бы форм ни выступала глупость, въ политической или литературной, въ вид фосфоризма или крючкотворства, масса сейчасъ готова примкнуть къ ней. На такой жалкій родъ не стоитъ тратить пороха’.

Вс эти отзывы относятся къ 1839 году и къ первому мсяцу 1840 г. Такое бремя безнадежности и презрнія къ людямъ могло бы сокрушить и самый сильный умъ, не говоря уже объ ум, потрясенномъ шестнадцатилтнимъ недугомъ. Когда Тегнёръ находился въ Стокгольм на засданіяхъ рейхстага въ 1840 году, катастрофа разразилась. Безуміе обнаружилось. Оно выражалось, съ одной стороны, въ дикихъ взрывахъ чувственности при полномъ душевномъ разстройств, съ другой же — и всего чаще — въ выдумываніи колоссальныхъ плановъ, гигантскихъ финансовыхъ операцій, переселеній народовъ и завоеваній міра. Звзда погасла.

Она снова загорлась и въ теченіе нсколькихъ лтъ свтила боле мягкимъ, боле слабымъ сіяніемъ, но ея красный блескъ, напоминавшій свтъ Марса, уже не возвращался. Чего только не выстрадалъ несчастный великій человкъ, пока безуміе не дошло до своего ршительнаго взрыва! Уже въ 1835 году онъ говорилъ Адлерспарре, что его душа горитъ и сердце исходитъ кровью, но что его болзнь, которой даютъ ласкательное имя иппохондріи, зовется по-настоящему безуміемъ. ‘Это наслдство,— прибавляетъ онъ,— отдлаться отъ котораго было не въ моей власти’. При своемъ послднемъ посщеніи провинціи Вермландьонъ сказалъ: ‘Я — олицетворенная Антизана, я стою ногами въ снгу, а голова моя горитъ и извергаетъ пламя’. Онъ предсказывалъ, что ему недолго остается жить, но съ грустью говорилъ о томъ, какою смертью онъ осужденъ умереть, ‘какъ его по частямъ пожретъ тысячеголовое чудовище — иппохондрія’. Чего только онъ не выстрадалъ! Я употребилъ выраженіе, что фуріи переступили черезъ его порогъ. Ему самому его несчастіе представлялось въ подобномъ образ: ‘Теб неизвстно вліяніе фуріи, съ которой я обвнчанъ безъ пастора и безъ дружекъ и даже никогда не сватавшись. Она — порожденіе Альпа и вампира, и даже тогда, когда она не скачетъ по моей груди и не высасываетъ кровь изъ моего сердца, она даетъ мн понять, что она находится недалеко отъ меня и располагаетъ въ скоромъ времени удостоить меня своимъ посщеніемъ’. Настоящее помшательство должно было явиться посл такого подготовительнаго состоянія почти избавленіемъ. Врачи предписали ему отправиться въ очень извстную въ то время лечебницу въ Шлезвиг.

Пребываніе въ дом умалишенныхъ не было продолжительно, но интересно послдовать за нимъ даже туда,— такъ прекрасенъ и своеобразенъ былъ терзавшій его бредъ. Одна особа, сопровождавшая его туда, сохранила для насъ въ подлинномъ вид слдующія слова, сказанныя имъ во время болзни: ‘Вся путаница происходитъ отъ ихъ проклятаго старанія возложить мн на голову діадему. Ты, впрочемъ, можешь мн поврить, что это было нчто великолпное: изображенія въ миніатюр, не нарисованныя, а живыя, въ дйствительности существующія миніатюры четырнадцати величайшихъ поэтовъ составляли внокъ. Тамъ были Гомеръ, Пиндаръ, Тассо и Виргилій, Шиллеръ, Петрарка, Аріостъ, Гёте и т. д. Въ промежутк между каждою парой горла лучезарная звзда, не изъ мишуры и не изъ алмазовъ, а изъ настоящаго космическаго вещества. Посредин, на лбу, помщалась діадема въ форм лиры, которая позаимствовала долю своего сіянія отъ самого солнца. Пока эта лира оставалась неподвижною, все было хорошо, но вдругъ она начала вращаться. Все быстре и быстре становилось движеніе, такъ что вс мои нервы пришли въ содроганіе. Наконецъ, она начала кружиться такъ стремительно, что превратилась въ солнце. Тогда все существо мое потряслось и изнемогло, ибо ты долженъ знать, что діадема обвивала не голову, а самый мозгъ. Но теперь она закружилась съ совершенно невообразимою силой, пока, наконецъ, не разбилась въ дребезги. Мракъ, мракъ, мракъ и ночь распространились по всему міру, куда бы я ни обращалъ свои взоры. Я смутился и ослаблъ, я, который всегда ненавидлъ слезливость въ мужчинахъ, я плакалъ и лилъ горячія, жгучія слезы. Все прошло…’

Не будетъ ли врне назвать это поэзіей безумія, чмъ просто безуміемъ? И какъ выступаетъ истинный характеръ поэта даже въ этомъ странномъ сн — юношескомъ сн о внкахъ и коронахъ, теперь раскаленныхъ до-красна въ горнил безумія! Въ замнъ прохладнаго лавроваго внка, которымъ онъ обвилъ голову Эленшлегера, его Норны возложили теперь на его чело этотъ горячій внецъ… Къ счастію, онъ скоро остылъ, и весною 1841 года поэтъ былъ снова на родин.

Въ послднемъ крупномъ произведеніи его: Деревенская свадьба, въ которомъ онъ изобразилъ себя самого, престарлый епископъ является намъ сельскимъ патріархомъ, окруженнымъ благоговйною паствой. Годы проходили въ боле спокойномъ настроеніи, которое принесла съ собою старость, апоплексическій ударъ въ 1843 году возвстилъ близость смерти, и 2 ноября 1846 года утомленный поэтъ испустилъ свой послдній вздохъ.

Если мы бросимъ ретроспективный взглядъ на развитіе этого ума, въ богатой почв котораго зародыши генія и безумія лежали совсмъ рядомъ, какъ въ орх съ двойнымъ зерномъ, то мы увидимъ, что этотъ мощный и ясный духъ вылетаетъ подобно искр изъ кремнистой первобытной почвы шведскаго крестьянскаго сословія. Онъ извлекаетъ пищу изъ красотъ шведской природы и древнихъ сагъ Скандинавіи. Онъ восторгается подвигами и борьбою и выражаетъ свой энтузіазмъ въ яркихъ, блестящихъ образахъ. Онъ знакомится съ античнымъ духомъ, и его прирожденное упорство смягчается подъ вліяніемъ гречески-религіозной гармоніи. Его религіозное свободомысліе приводитъ его къ политическому свободомыслію, а религіозное примиреніе его духа влечетъ за собою попытку политическаго примиренія враждующихъ тенденцій вка. Эта умственная точка зрнія опредляетъ и его точку зрнія литературную: проповдь ясности, свта и пнія, какъ выраженія душевнаго здоровья. На этой вершин онъ выполняетъ знаменитйшее произведеніе своей жизни, идеальную картину сверной древности, какъ она представлялась грезамъ современниковъ. Чтобы быть справедливымъ къ этому произведенію, не слдуетъ упускать изъ вида того момента, когда оно возникло. Если мы сравнимъ съ нимъ сверный шедевръ нашихъ дней (наприм., Bergliot Бьёрнсона), то, естественно, не найдемъ его ни норвежскимъ, ни свернымъ, оно только относительно сверное произведеніе, но лучшія его псни безусловно прекрасны. Едва была окончена эта поэма, долженствовавшая послужить въ борьб ршающимъ доказательствомъ значенія, присущаго поэтическому здоровью, какъ обнаружилось, что зародышъ болзни въ душ поэта пустилъ такіе сильные ростки, что одного душевнаго кризиса оказалось достаточно для умерщвленія жизненной отваги, вокругъ которой обвилось отвратительное чужеядное растеніе. Лтняя пора его жизни миновала. Поздняя осень принесла еще нсколько прекрасныхъ плодовъ и стволъ погибъ.

Впечатлніе, которое мн всего желательне было бы вызвать, это то, что человкъ, давшій міровую славу имени Исаіи Тегнёра, прежде всего, былъ цльнымъ человкомъ, глубоко честною, правдивою душой, какъ въ своихъ недостаткахъ, такъ и въ добродтеляхъ,— натурою неустойчивой, но одаренной пламенною любовью къ красот и истин. Его человческое, земное существо такъ исполнено достоинствъ, несмотря на вс его слабости, что представляетъ интересъ и для чужестранца, тогда какъ чистоидеальный образъ Тегнёра, какъ поэта, останется въ своихъ просвтленныхъ очертаніяхъ передъ народомъ, на язык котораго онъ творилъ и на который онъ вліялъ, какъ лучъ солнца девятнадцатаго столтія.

‘Русская Мысль’, кн.X, 1888

Исаія Тегнеръ.

Исаія Тегнеръ *).

Читайте также:

**Исаія Тегнеръ *).**