Иоанн Антон Лейзевиц, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1837

Драматургия
Время на прочтение: 87 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ
НЕСТОРА КУКОЛЬНИКА.

Сочиненія Драматическія.
III

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Печатано въ типографіи И. Фишона.
1852.

ІОАННЪ АНТОНЪ ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ДРАМАТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗІЯ
ВЪ ПЯТИ АКТАХЪ, СЪ ЭПИЛОГОМЪ, ВЪ ПРОЗ.
(Писано въ 1837 году.)

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ,

съ тмъ, чтобы по напечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С.-Петербургъ 18-го Января 1852 гола.

Ценсоръ А. Фрейгангъ.

ПОСВЯЩЕНО
ПОДВИГУ АНДРЕЕВИЧУ ГЕЙДЕНРЕЙХУ.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

ГЕРЦОГЪ.
ГЕРЦОГИНЯ.
ІОАННЪ АНТОНЪ ЛЕЙЗЕВИЦЪ.
КЛАРА, его сестра.
ЛУИЗА, его жена.
КАРЛЪ, его сынъ.
ГОТГОЛЬДЪ ЕВФРАИМЪ ЛЕССИНГЪ.
ІОАННЪ ІОАКИМЪ ЭШЕНБУРГЪ
ІОАННЪ ХРИСТОФЪ ФРИДРИХЪ ШИЛЛЕРЪ.
АВГУСТЪ ВИЛЬГЕЛЬМЪ ИФФЛАНДЪ.
ІОАННЪ ДАВЫДЪ БЕЙЛЬ, актеръ.
ФРИДРИХЪ ЛЮДВИГЪ ШРЕДЕРЪ, содержатель и директоръ Гамбургскаго театра.
ЖОРЖЪ, МИНЦЪ, МОРЪ, ВЕЙЛЕРЪ, актеры Гамбургской труппы.
АМАЛІЯ КЛЕЙНЪ, ЖАНЕТА РЕДЕ, ЭМИЛІЯ РИЗЕКУРЪ, актрисы той же труппы.
ІОАННЪ МАЛЬВИЦЪ, Венгерскій Графъ.
ДОКТОРЪ МЕССЕРЪ
ДИРЕКТОРЪ Брауншвейскаго театра.
ВРАЧЪ.
СЕБАСТИАНЪ, слуга Лензевица.
ТРАУ, МАУЛИ, кочующіе картежники.
ГРЕТХЕНЪ, служанка Амаліи.
ФРИЦЪ, каммердинеръ Графа Мальвица.
ГАНСЪ, швейцаръ въ дом Шредера.
КНИГОПРОДАВЦЫ Брауншвейгскіе.
НИЩАЯ.
ЕЯ ДОЧЬ.
СЛУГА Лессинга.
СТОРОЖЪ въ Брауншвейгскомъ театр. жители Гамбургскіе и Брауншвейгскіе.

Дйствіе первое — въ Гамбургъ, остальныя — въ Брауншвейг.

АКТЪ ПЕРВЫЙ

Въ Гамбургъ.

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Комната въ гостинниц.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и КЛАРА

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. И такъ ты теперь совершенно счастлива, Клархенъ! Черезъ три, четыре дня твой женихъ прилетитъ изъ Любека, увезетъ тебя женой… ты счастлива, по я не завидую твоему счастію. Мужъ, жена, свадьба, все это драматическіе, ничтожные отрывки, ты можешь имть только одинъ характеръ, мужъ твой также только одинъ характеръ, у меня ихъ тма! Мое семейство многочисленно, какъ звзды, я правитель огромнаго, неизмримаго государства, я могу!… Господи, чего не можетъ драматическій писатель!
Я могу человка живаго — одть въ мантію Императора Августа и дать ему слова и привычки этого владыки древняго міра, я могу свту показать живую Клеопатру, не портреты нмые и безъ движенія, нтъ, людей съ костями, съ тломъ, съ живымъ голосомъ, какъ двойники покойныхъ. Они будутъ ходить, говорить, дйствовать, — жить! Думаю, раздумываю, нтъ конца моимъ думамъ, нтъ конца моей власти
КЛАРА. Послушай, драматическій писатель! Мн кажется, ты считаешь это знаніе какою-то публичною должностью, въ родъ пастора, судьи, и тому подобное.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Почти такъ, Клархенъ! Писатель — лице должностное, какъ судья и пасторъ. Онъ долженъ трудиться перомъ для народной нравственности, для успховъ народнаго просвщенія, какъ судья трудится для той же цли сохраненіемъ справедливости, а пасторъ убдительнымъ словомъ своей проповди. Писателю нтъ вещественной награды за исполненіе высокаго долга, но если онъ употребитъ во зло свое призваніе — его казнятъ многіе вка, онъ бы заплатилъ всею славою своей жизни за холодное забвеніе по смерти… О, я буду служить врно моей Германіи, до конца моей жизни, вс мгновенія мои соберу въ размышленія для пользы моего отечества. Напишу библіотеку сочиненій, и въ каждое вложу зерно блага, согрю его теплотою чистаго чувства, и оно возраститъ плодъ сладкій на могил моей!
КЛАРА. Съ нетерпніемъ ожидаю начала твоей службы. Доброе сердце твое и несомннный талантъ должны теб доставить почетную извстность, тихую жизнь, а это главное. Что слышно о твоемъ Юлі?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сегодня рыпается судьба моего Юлія, утромъ я опять заходилъ къ Шредеру…
КЛАРА. Кто это Шредеръ?…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Ты забыла вс фамиліи, Клархенъ, кром одной! Шредеръ — директоръ, содержатель здшняго театра. Во всхъ отношеніяхъ замчательный человкъ! Его жизнь — богаче самыхъ занимательныхъ Французскихъ романовъ съ убдительнымъ заглавіемъ: les aventures. Жаль, что Лессингъ оставилъ Гамбургъ, вотчимъ Шредера, Аккерманъ, не похожъ на пасынка, онъ бы поладилъ съ Лессингомъ, хорошій писатель, лучшій Германскій актеръ, онъ бы умлъ уважать преобразователя нашей сцены. Жаль, что уваженіе къ матери не позволяетъ Шредеру дйствовать совершенно независимо. Г-жа Аккерманъ привыкла къ восточной роскоши, полюбила деньги, и для денегъ готова жертвовать чистотою сцены, едва, едва она не погубила собственнаго сына, по ея милости, онъ былъ уже плясуномъ, не доставало несчастнаго случая, она бы сдлала его паяцомъ. Г-жа Аккерманъ предсдательница во всхъ совтахъ, не знаю, понравится ли ей мой Юлій?
КЛАРА. Понравится! Никакого сомннія! Сегодня его прочтутъ, примутъ, въ дв недли разучатъ, съиграютъ и…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сыграютъ! Сыграютъ моего Юлія! Я увижу, услышу себя, мою душу осуществятъ въ живой картин! Тысяча глазъ устремится въ священный сумракъ волшебной камеры, гд такъ таинственно, такъ торжественно совершаются жертвы Мельпомены.
Чудныя впечатлнія! Басъ не разскажешь! Воздухъ надъ Лессинговой Сарой странно сладострастенъ, кажется, невидимые струны протянуты въ писанныхъ облакахъ театра, играютъ сладостныя псни, глаза прикованы къ этимъ живымъ мертвецамъ, душа въ обаяніи, сердце тонетъ въ слезахъ, слушаешь голоса съ другаго свта… упадетъ занавсъ… будто отъ сладкаго сна разбудили встію о смерти любимаго человка…
Я не шучу, Клара! Нтъ, не шучу… Поврь, въ театръ воздухъ напитывается мыслями, чувствами, мечтами поэта… онъ согрваетъ толпу… Юлій, мой Юлій! Что если не согрешь, не прослезишь, не утшишь никого… Съ шумомъ принесешь отцу своему — одну насмшку… Нтъ… Дв, три сцены выкупятъ остальное. Я читалъ Юлія Бойэ, онъ человкъ опытный, со вкусомъ ..
КЛАРА. Что-жъ Бойэ? Хвалитъ?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Онъ въ восхищеніи!.. Мало Бойэ, я посылалъ моего Юлія во вс концы Германіи ко всмъ членамъ Геттингенскаго союза литераторовъ. Ты помнишь Бюргера?— Чудакъ! Ему больше всего понравилась сцена, когда отецъ Юлія съ братомъ пьютъ вино предъ картиной Анхиза и Энея Но любовь братьевъ соперниковъ ему не по сердцу, онъ бы желалъ Гораціанской Оды въ лицахъ. Вотъ его драма!..
Стольберги очень довольны, особенно мой милый Любекскій посланникъ, Графъ Фридрихъ, онъ знаетъ многія сцены наизусть.
Да что, Клара! Набожный Миллеръ, будущій Меланхтонъ, и тотъ хвалитъ исполненіе, ему не нравится Фатализмъ, разлитой во всемъ созданіи, но эта неизбжность смерти даетъ чудныя тни, кажется, видишь какъ смерть дышитъ въ рчахъ Гвидо, въ заботливости отца, въ совтахъ Аспермонте, во всемъ, везд смерть глядитъ на зрителей, жаждущихъ развязки и тайно изъ подъ черной мантіи показываетъ имъ кинжалъ, но кому назначенъ этотъ кинжалъ, Юлію или Гвидо?.. Неизвстно!..
Бдный Гльти — умеръ! А какъ онъ искренно желалъ видть представленіе моего Юлія, какъ пастушески онъ восхищался сценой въ монастырь, какъ простодушно любилъ онъ Бланку, сердился на нее, ссорился, какъ съ другомъ… Милая идиллія, Гельти… умеръ отъ любви! Умеръ за то, что женщина вышла замужъ! Умеръ отъ того, что сердце искренно любило и поэзію и женщину, а дв истинныя, неподдльныя страсти въ одно и тоже время, въ одномъ и томъ же сердц… Спаси меня, Господи!
КЛАРА. О другъ мой, придетъ и твоя пора, будетъ время…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вотъ самая пошлая пословица, созданная человчествомъ въ извиненіе самыхъ мелкихъ слабостей, животненныхъ наклонностей… Пословицы! Мудрость народная!… Человчество любитъ повторять свои глупости и свои умныя рчи — равно, глядь,— пословица, потворная лесть, соблазнительная прелесть для толпы — и мудрость народная умножилась еще одною глупостью… Будетъ время… Нтъ, любовь къ женщин не поститъ моего сердца.
КЛАРА. Не забавно, а досадно слушать подобныя тирады изъ небывалой драмы. А на лице какія доказательства, что сердце твое совершенно приготовлено къ самой пылкой, можетъ быть, безумной любви… Вспомни сцену въ монастырь, эту истинно удивительную сцену!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А ты ее любишь?
КЛАРА. Еще бы я не любила лучшаго мста въ трагедіи моего брата, за слезы всхъ женщинъ теб поручится Клара, а женщины умютъ чувствовать, эта сцена произведетъ такое глубокое, раздирающее впечатлніе, какого ты и самъ подозрвать не можешь. Не будетъ рыданій, не будетъ шумнаго вопля взволнованной толпы, но за то глаза каждаго будутъ украшены слезами горькаго умиленія, ты ихъ увидишь, сцена продолжительна, ты увидишь эти слезы, никто не успетъ скрыть твоего тріумфа.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тріумфа!.. И ты надешься?..
КЛАРА. Одна эта сцена поставитъ тебя на ряду съ Лессингомъ.
Не думаешь ли ты, что нравится одно превосходное?.. Не думаешь ли ты, что въ знаменитыхъ образцахъ твоего искуства все совершенно? Весьма не многія мста, но эти молніи, поразивъ единожды, заставляютъ врить изяществу самыхъ обыкновенныхъ тирадъ и положеніи. Побжденный зритель изъ благодарности ищетъ покой нищи къ удивленію, онъ увренъ, что ты въ силахъ растрогать его везд, гд угодно, и эту силу онъ замчаетъ въ самыхъ незначащихъ словахъ и считаетъ обязанностью быть въ постоянномъ восторг.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Сестра моя, утшительница, мой Лессингъ. Ты врно читала его драматургію, ты врно замтила тамъ одну мысль, въ которой заключено почти тоже, постой, Лессингъ всегда со мной, я отыщу это мсто.

(Роется въ чемодан.)

КЛАРА. Полно! Прочти мн лучше сцену любимицу, сегодня она принадлежитъ еще не многимъ, а завтра — она будетъ собственностію цлаго свта.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (схвативъ и перелистывая тетрадь Юлія). Изволь! Изволь! Вотъ неожиданный вызовъ! Читать эту сцену, сто разъ… тысячу разъ… и такому критику… Гд же она?.. Ахъ! вотъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Считаетъ).

ПЕРВОЕ ЯВЛЕНІЕ ВТОРАГО АКТА
ИЗЪ ТРАГЕДІИ
ЮЛІЙ ТАРЕНТСКІЙ.

Декорація: пріемная комната въ монастыр Св. Юстины.

МОНАХИНЯ и ЮЛІЙ входитъ и говоритъ:

Позовите игуменью! (Монахиня уходитъ) Я долженъ съ нею видться. (входитъ игуменья) Я хочу говорить съ сестрою Бланкою.
ИГУМЕНЬЯ. Принцъ, вамъ извстно запрещеніе вашего родителя.
ЮЛІЙ. Игуменья, сегодня отцу моему совершилось 77 лтъ, а я его наслдный Принцъ.
ИГУМЕНЬЯ. Я понимаю васъ, по я знаю мои обязанности. И вашему сыну въ подобныхъ обстоятельствахъ я дамъ тотъ же отвтъ.
ЮЛІЙ. Вы мн отвчаете за Бланку! Я хочу отвести ее въ мой домъ.
ИГУМЕНЬЯ. Я могу только сожалть объ васъ…
ЮЛІЙ. Я сказалъ вамъ, вы за нея отвчаете! Не трудно видть послдствія обыкновенной печали, но если я замчу, что огорченіе на лиц ея вдавило глубже хотя единую черту, я приму мры…
ИГУМЕНЬЯ. Принцъ! Мы только овцы, у насъ есть пастырь!
ЮЛІЙ (нсколько разъ прошедъ взадъ и впередъ по комнат). Давно ли вы въ монастыр?
ИГУМЕНЬЯ. Девятнадцать лтъ.
ЮЛІЙ. Что разлучило насъ со свтомъ — благочестіе или только эти стны? Вы никогда не знали любви?
ИГУМЕНЬЯ. Перестаньте, Принцъ, (плачетъ) Я плакала девятнадцать лтъ и еще слезы!
ЮЛІЙ. Не правда ли, онъ проливалъ слезы у этой ршетки, и потомъ умеръ? Не такъ ли?
ИГУМЕНЬЯ. О мой Рикардо! (посл мгновеннаго молчанія, уходя) Вы увидите Бланку!

——

КЛАРА (схвативъ за руку Лейзевица). Театръ зарыдаетъ или люди безчувственны.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (продолжаетъ читать.)

ВТОРАЯ СЦЕНА.

ЮЛІЙ ОДИНЪ.

Чего не сдлаетъ любовь! Какъ много можетъ подъ этой женщиной одно воспоминанье, тнь любви, него же не возможетъ исполнить во мн надежда, ея душа! О, кто въ силахъ просуществовать этотъ мсяцъ!..
Бланка — ради тебя, я готовъ многіе годы моей жизни провести въ мрачной темниц, куда бы отъ блистательнаго солнца проникало столько свту, сколько нужно для освщенія твоего лица! Увидть Бланку! Увидть въ эту минуту! Знаю, за это свиданіе, я заплачу моимъ спокойствіемъ. Гм!.. Но что оно? Жалкій остатокъ прошедшаго спокойствія, а одинъ взоръ ея стоитъ самаго глубокаго покоя величайшаго изъ мудрецовъ.

(Бланка съ Игуменьей входятъ, Юлій бжитъ къ нимъ на встрчу.)

ЮЛІЙ. О, моя Бланка!
БЛАНКА (отступая). Принцъ, не оскорбляйте святыни…
ЮЛІЙ. Бланка, не нарушай клятвы!
БЛАНКА. Да, я надюсь сдержать слово, данное Небу.
ЮЛІЙ. Но ты не клялась Небу. Твои обты до него не достигли. Геній, хранитель нашей любви, удержалъ ихъ и въ день брака возвратить ихъ теб, какъ свадебный подарокъ.
БЛАНКА. Я отреклась навсегда и отъ васъ и отъ свта, къ подножію алтаря сложила я внецъ невсты, принесла въ жертву небу себя, еще боле, мою любовь! Ахъ, я вся была проникнута любовью, она была для меня — все… Если бы я, посвящая себя небу, не пожертвовала моею любовью, тогда бы я не принесла ему въ даръ ничего, кром насмшки. Въ тотъ торжественный день, это покрывало — пало стною-разлучительницею между мною и свтомъ. Ни одинъ вздохъ, ни одно желаніе не сметъ туда возвратиться… Когда захочу предаться пріятнымъ мечтамъ, я должна думать о вчности, когда захочу говорить съ чувствомъ, я должна молиться. У меня тсное сердце. Любовь къ вамъ и любовь къ небу въ одно и то же время не могутъ въ немъ помститься… Я невста, обреченная небу и теперь еще разъ повторяю мое отреченіе, въ вашемъ присутствіи, и только для этого согласилась васъ видть.
ЮЛІЙ. Твои слова могли бы убить меня, если бы ты говорила правду. Любовь слила насъ въ одно единственное существо, мы можемъ погибнуть вмст, но разлучиться — никогда. два, дива, нкогда вся твоя жизнь была заключена въ любви ко мн!
БЛАНКА. Да, но та жизнь излилась въ молитв и воздыханьяхъ, я живу другою жизнію. Возьмите вашъ портретъ, послдній единственный остатокъ нашей любви. Возьмите! Мн нельзя имть при себ изображенія мужчины.
ЮЛІЙ. Никогда! Никогда! Я не могу взять его, хотя бы ты мн возвратила и мое сердце и мое спокойствіе.
БЛАНКА (отдавая портретъ игумень). А вы, глядя на мой портретъ, не забывайте, что оригинала уже нтъ, что проливаетъ слезы уже другая Бланка. Простите на вки! Я знаю ваше сердце, Принцъ: осчастливьте имъ скоре другую Дву, я буду молиться и за васъ и за вашу супругу.
ЮЛІЙ. Если такъ, молись за себя. Человкъ единожды родится и любитъ единожды.
БЛАНКА. Для себя я буду просить силы забыть прошедшее… Простите!
ЮЛІЙ (удерживая ее). Бланка, вспомни невинные дни нашей юности! Припомни все дарованное намъ любовью, печали и радости, дйствительность и мечты, жизнь и дыханіе, вспомни, какъ любовь наша облегчала самыя тяжелыя обязанности и придавала важность самымъ пустымъ!
Но ты не можешь ихъ помнить! Такому чувству не даровано воспоминаній… Блаженствуя вчера, мы врили, что нтъ конца нашимъ радостямъ, сегодня вчерашняя страсть обратилась въ холодность. Но и блдный образъ, все таки образъ… О, Бланка, вспомни о нашихъ бесдахъ въ Лимонной рощ, вспомни о слезахъ при встрч, о слезахъ при разлук!..
БЛАНКА (въ глубокой задумчивости). Странно! И вамъ это снилось, мн снилось то же.
ЮЛІЙ. И я клянусь теб, эти дни должны возвратиться, подъ нашими лимонными деревьями, или подъ пальмами Азіи или подъ сверными соснами, гд, не знаю, но все равно. Я приду къ теб, хотя бы путь этотъ былъ трудне пути ко слав, хотя бы по сторонамъ въ кустарникахъ рычали тигры, истомленные голодомъ и жаждой. Только смерть можетъ воспрепятствовать моему намренію, но нтъ, я чувствую всю свою силу, ея станетъ на столтія, бланка. Молю васъ, оставьте меня.
ЮЛІЙ. Придетъ время, когда отъ всхъ твоихъ настоящихъ страданій останется только грустное воспоминаніе, и то, чтобы придать боле занимательности вечерней бесдъ о прошедшемъ. На этихъ рукахъ я вынесу тебя изъ твоей темницы, первое чувство твое — будетъ похоже на радость пробужденнаго, когда онъ увряется, что страшный сонъ его былъ только сонъ.
БЛАНКА. Оставьте меня! Вы слышите, звонятъ къ молитв…

——

КЛАРА. О довольно! Довольно! Эти строки безсмертны! Я смотрю на нихъ съ невольнымъ уваженіемъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (цлуя ея руки). О Клара! Если бы я могъ высказать всю бурю моего сердца: твое одобреніе для меня въ эти мгновенія — райское чувство, мн воображается, что теперь именно прочитали мою сцену у Шредера, что даже старуха Аккерманъ похожа на мою игуменью, что я торжествую… Боже!.. Смотри… Нсколько минутъ — и все совершилось . Я побгу къ Шредеру… Францъ Вейлеръ, актеръ, въ род секретаря Шредера, общалъ меня увдомить ровно въ 10 часовъ о успхъ моего Юлія… Я знаю, я убжденъ… первыя сцены выдержатъ самую строгую критику, дйствіе быстро, языкъ блистателенъ, разговоръ плавенъ, естественъ, не соскучатъ и это мн поможетъ…
О небо, дай мн себя увидть, услышать! Возврати меня моей стихіи! Мое отечество — театръ, мое поле — на этомъ дрожащемъ полу, скрылъ каждой половицы иметъ, для меня свою пріятную мелодію, шелестъ кулиссъ, какъ птиц ропотъ листьевъ, подымется занавсь, я проснулся, живу, — упадетъ, я сплю, утопаю въ сновидньяхъ… Исторія мимо глазъ моихъ ведетъ свои великія тни, каждую я бросаю на этотъ магическій полъ, Мрю, годится! И странно! Все въ мір мн кажется созданнымъ для театра, онъ — повтореніе міра, но между безчисленными предметами есть любимцы, душа ихъ носитъ, сердце голубитъ, разумъ хлопочетъ о малйшихъ подробностяхъ любимца, много въ душу западаетъ высокаго.. Плодородныя зерна, дай Богъ возлелеять васъ безъ бури, безъ града…
КЛАРА. Что ты намренъ писать посл Юлія?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Агриппину, Клара, Агриппину!.. Чудная трагедія!— Какой помощникъ, Тацитъ! а люди, эти желзные развратники, съ философіей и съ соблазномъ, съ познаніемъ Платона и съ насмшкой надъ его любовью! Какія лица!— Неронъ!— Не Рассина, это звучный тиранъ и только! Нтъ, Неронъ Тацита, кровавый, какъ его тога, поэтъ героическихъ подвиговъ, малодушный мучитель, ученикъ Сенеки, питомецъ Бурра, сынъ Агриппины, повелитель міра… А Сенека!— Драматическій писатель для развратнаго Рима, философъ афористическій, съ будущею необыкновенною смертію, великій льстецъ ничтожнаго Нерона, или Бурръ — говорящая сталь, или Дворъ Нерона: невольницы, эти одушевленные мраморы Элады, страстныя псни Испаніи или эти буйныя Египтянки, живой огонь, палящія чары,— толпа нахлбниковъ, прославленныхъ развратомъ, силой или удачной псней.— Не забудь, характеръ времени обложитъ античной рамой всю трагедію, вкъ Нерона станетъ въ театр со своей религіей, философіей, понятіями, обычаями, нравами, даже мебелью и сосудами и посреди этого разгульнаго, сладострастнаго, блистательнаго міра — вдругъ возвысится колоссальная статуя олицетвореннаго честолюбія, безъ страстей, ихъ поглотила одна, безъ чувствъ — ихъ стрло честолюбіе, блдная, желтая, мертвая статуя, въ ней нтъ жизни — но она взглянетъ, и эти взоры ярче солнца небеснаго, глубже бездоннаго моря.
Давно уже, на яву и во сн я вижу Агриппину, то она честолюбствуетъ, какъ женщина, — то какъ женщина, какъ матерь, ноетъ пронзительныя жалобы на сына, кинжалъ и ядъ въ рукахъ ея, какъ два древніе диска, и она мтко играетъ въ игру, которую только Агриппина или ея достойный сынъ могутъ назвать игрою… Вдругъ сомнніе заглянуло въ честолюбивую душу и началась великолпная трагедія.— Два человческія чувства, — въ одно и то же время, — материнское и сыновнее, брошены подъ жерновъ обстоятельствъ.— Что изъ этого выйдетъ? думаетъ зритель. Кто будетъ хитре въ злоб, изворотливе въ борьб, ужасне въ побд? ‘Я’ говоритъ громко Агриппин . ‘Я’ глухо стонетъ Неронъ — и вотъ барка везетъ Агриппину въ Байю, она разрушается, волны поглощаютъ многихъ, остальныхъ скрываетъ мракъ ночи.— Декорація перемняется.
Неронъ торжествуетъ смерть матери, условленные огни дали знать о разрушеніи барки, то есть о вожделнной кончинъ, Неронъ обнимаетъ ужасныхъ участниковъ въ развратъ, какъ братьевъ, посл долгой разлуки: Бурръ не одобряетъ поступка, но доволенъ послдствіями, Сенека уже придумываетъ для Нерона рчь, которую онъ долженъ по случаю смерти матери говорить въ Сенатъ. ‘Не мучь напрасно старой головы, учитель,’ говоритъ Неронъ: ‘рчь моя давно готова. Ботъ она.’
‘Кто?’ спрашиваетъ Сенека, поблднвъ и выкативъ глаза.
‘Моя рчь!’ отвчаетъ Неронъ…
‘Погоди!’ дрожащимъ голосомъ говоритъ испуганный философъ: ‘Погоди. Эта тнь можетъ быть заставитъ перемнить рчь и будетъ говорить сама за тебя и о теб.’ Вс оглянулись и кубки посыпались на полъ, собесдники превратились въ каменную группу, а тнь съ растрепанными и мокрыми волосами, въ одеждъ влажной и сбжавшейся вокругъ тощаго тла, медленно близится къ Нерону… И здсь я хочу опустить занавсъ четвертаго акта.
Пятый… (Бьетъ десять часовъ). Совершилось! Клара, совершилось! Не обвиняй меня, не смйся, я бгу къ Шредеру… Я доскажу Агриппину посл, завтра, сегодня, по прежде я долженъ узнать судьбу Юлія…

(Убгаетъ. Клара беретъ со стола свчу и провожаетъ его).

ВТОРОЕ ЯВЛЕНІЕ

Прихожая въ дом Г-жи Аккерманъ.

ШРЕДЕРЪ и МИНЦЪ. ГАНСЪ въ углу спитъ.

ШРЕДЕРЪ. А! Г. Минцъ! Рано же вы пришли читать піэсы, присланныя въ Конкурсъ. Все кончено!
МИНЦЪ. Простите, Г. Директоръ! У меня жена больна.
ШРЕДЕРЪ. Уважительная причина! Я самъ ничего не слышалъ и не слушалъ, моя жена также больна… И я безпрестанно бгалъ изъ залы въ спальню, и теперь иду туда…
МИНЦЪ. Такъ она больна?.. А какъ же безъ нея пойдутъ спектакли? Дло невозможное! Г-жа Ризекуръ стара, надола, никто не подетъ, а блаженной памяти двица Гартъ, нын госпожа Шредеръ, не даромъ называлась Петербургской волшебницей. Знаете ли, Г. Директоръ, Г-жа Аккерманъ, почтенная родительница ваша, двица Гартъ, нын ваша много уважаемая супруга, такъ много хорошаго наговорили мн о Петербург, что я хочу сдлать художническое путешествіе въ этотъ городъ, тамъ, говорятъ, очень насъ любятъ. Кто ни прідетъ оттуда, вс съ деньгами, а мы здсь бьемся, какъ рыба объ ледъ, а все плохо…
ШРЕДЕРЪ. Позвольте, Г. Минцъ, одно замчаніе. Люди съ талантами всегда найдутъ честный кусокъ хлба въ отечеств, но есть таланты особаго рода, объ нихъ надо хлопотать, помогать имъ ухать въ Америку…
МИНЦЪ. Конечно, весьма справедливое замчаніе. Но чмъ же кончился Конкурсъ?
ШРЕДЕРЪ. Истинно не знаю. Болзнь жены свела меня съ ума. Матушка распорядилась сегодня нашимъ Комитетомъ. Читалъ Жоржъ, Моръ, Амалія Клейнъ.— Ахъ! вотъ новость, Г. Минцъ! Мы ангажировали премиленькую двицу на первыя роли. Прелесть… Я боюсь за жену, въ двиц Клейнъ она найдетъ опасную соперницу…
МИНЦЪ. Слышалъ, слышалъ! Два первые дебюта совершенно удались, что-то будетъ дальше. Когда третій?
ШРЕДЕРЪ. Да вотъ сегодня ршили. Она будетъ играть Лессингову Сару.
МИНЦЪ. Ого! Роль вашей супруги и Г-жи Ризекуръ. Неосмотрительность! Ужасная неосмотрительность! Будетъ тревога, а вы сами будете играть Мелефонта!
ШРЕДЕРЪ. Нтъ, Жоржъ! Мы будемъ играть въ очередь, разъ мы съ женой, другой разъ Жоржъ съ Амаліей.
МИНЦЪ. Очень хорошо, Г. Директоръ! но когда же наши новые балеты?..
ШРЕДЕРЪ. Не говорите мн объ этихъ глупостяхъ. Г. Аккерманъ отказался отъ содержанія театра потому, что я пересталъ плясать по его дудк Амура и Прометея. Матушка тоже на меня сердита, но какъ имъ угодно, теперь я хозяинъ, балеты будутъ, но изрдка, ни въ одну трагедію не допущу вставочныхъ танцевъ, какъ имъ угодно, этихъ пошлостей допускать нельзя. Но милости нашего гаэрства мы лишились Лессинга, онъ назвалъ Гамбургъ столицей паяццовъ и ухалъ въ Вольфенбютель.. Я надюсь на вкусъ публики, и увренъ, что она меня поблагодаритъ за то, что я ршился питать душу сочной и умной пищей и пересталъ дурачить глаза разноцвтными огнями. Можетъ быть, меньше денегъ, но за то больше чести и честности. Мы можемъ объявить три четыре конкурса въ годъ и всегда будемъ имть столько же истинно прекрасныхъ драматическихъ произведеній…
МИНЦЪ. Весьма справедливо! Но чмъ же кончился первый конкурсъ?
ШРЕДЕРЪ. Войдите въ залу, прошу васъ, тамъ все узнаете, а я не понялъ ничего, бдная моя жена весьма страдаетъ… Я побгу къ ней. Войдите, Г. Минцъ, войдите…

Уходитъ.

МИНЦЪ, одинъ.

Это презабавно! Молодые супруги! Самый дятельный, страстный директоръ потерялъ голову отъ минутной болзни жены. Онъ бредилъ этимъ конкурсомъ, удивилъ всхъ директоровъ, ему прислали цлую библіотеку трагедій — и въ самый день суда — г. судья не у длъ, а мсто его заступаетъ женщина, для которой трагедія безъ балета — опіумъ.. По вотъ уже вс расходятся… Любопытно: кто побдитель?..

МИНЦЪ, и толпа актеровъ и актрисъ разбираютъ плащи и салоны и расходятся.

ЖОРЖЪ. Что это, Минцъ? Неужели на конкурсъ!
МИНЦЪ. Именно! Говори, Жоржъ, кто побдитель?
ЖОРЖЪ. Разумется, Клингеръ.
МИНЦЪ (уходя и хлопнувъ дверью). Надолъ!
ЖАНЕТА. Жоржъ! Вы съ нами!
ЖОРЖЪ. Нтъ, съ вашего позволенія.— Да впрочемъ вамъ нечего бояться. Ужъ васъ врно никто не обидитъ! Васъ вс знаютъ.
МОРЪ. Что касается до Жанеты, то она дйствительно пользуется огромною извстностью. И Жоржъ правъ! Амалія всего два раза показалась на сценъ и требуетъ еще почти везд путеводителя.

(Уходитъ.)

АМАЛІЯ. Жоржъ, растолкуйте, что онъ хочетъ сказать?
ЖОРЖЪ. Милая Амалія! Учитесь не понимать. Въ вашемъ званіи и съ вашей красотой это иногда необходимо.
АМАЛІЯ. Ушелъ! Но за что онъ на меня сердится, Жоржъ?
ЖОРЖЪ. За то, что васъ любитъ. Почти всегда мы сердимся на другихъ за собственныя глупости. Оно и выгодне.
РИЗЕКУРЪ. Амалія! И вы ршились играть Сару? Правду ли я слышала, могу ли этому поврить?
ЖОРЖЪ. А почему же нтъ?— Видите, госпожа Ризекуръ, Амалія молода, Лессингова Сара также, — роль Сары требуетъ всхъ цвтовъ невинности, а для этого мало однихъ воспоминаній.
РИЗЕКУРЪ (съ крикомъ). Жоржъ, кого же вы играете въ этой трагедіи?
ЖОРЖЪ. Въ которой, madame! Теперь я играю роль суфлера и готовъ подсказать Амаліи такія рчи, что ручаюсь за самый блистательный Эффектъ, только не трагическій.
АМАЛІЯ. Перестаньте, Жоржъ!— Я буду играть миссъ Сару Сампсонъ по желанію господина Директора.
РИЗЕКУРЪ. А Жоржъ, вроятно, также по вол Директора, играетъ роль Мелефонта, ея любовника.
ЖОРЖЪ. Точно такъ, madame! Роли розданы весьма удачно. Вамъ назначена роль Марвудъ, старой любовницы Мелефонта.
РИЗЕКУРЪ (съ возрастающимъ бшенствомъ). Что вы этимъ хотли сказать? жоржъ. Неужели это непонятно?
РИЗЕКУРЪ. Что вы этимъ хотли сказать?
ЖОРЖЪ. Да не кричите, madame! Я знаю, что господинъ Вейлеръ слишкомъ васъ уважаетъ, чтобы выбжать изъ залы къ вамъ на помощь. О! я знаю его, онъ весьма остороженъ!
РИЗЕКУРЪ.Вы безстыдный клеветникъ, жоржъ.
ЖОРЖЪ. По крайней мр не мстительный любовникъ.
РИЗЕКУРЪ. Къ кому это относится?
ЖОРЖЪ. Ко мн.
РИЗЕКУРЪ (вн себя уходя). Къ чорту.
ЖОРЖЪ. Можетъ быть и къ нему, если мои слова должны кром меня еще къ кому нибудь относиться.
АМАЛІЯ. Пойдемъ, Жоржъ!
ЖОРЖЪ. Да вы не одлись, Амалія! Васъ испугала эта воплощенная ревность! Привыкайте и учитесь. Дай Богъ, чтобы васъ миновали эти глупыя страсти, которыми теперь такъ невинно гнушаетесь. Но, увы, это невозможно! Эта женщина, которую теперь можетъ быть презираете, эта женщина ваше зеркало черезъ десять, пятнадцать лтъ.— Вы поблднли, вы испугались. Гм! Видно, что вы даже не дочь актрисы.

АМАЛІЯ, ЖОРЖЪ, ВЕЙЛЕРЪ и ГАНСЪ (спитъ.)

ВЕЙЛЕРЪ. Гансъ!
ГАНСЪ (просыпаясь.) Чего изволите?
ВЕЙЛЕРЪ. Помнишь ли ты, сегодня по утру приходилъ къ намъ молодой человкъ лтъ двадцати въ коричневомъ кафтан съ большими стальными пуговицами, какъ у нашего режиссера Эккерта?
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Его зовутъ Лейзевицъ.
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Онъ, вроятно, скоро придетъ за общаннымъ отвтомъ. Отдай ему эту рукопись и скажи, что она не принята. Слышишь, не принята. И не могу доле оставаться, а если я буду нуженъ, такъ пошли за мной къ г-ж Ризекуръ.
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. На, возьми тетрадку… Э! да ты пьянъ, Гансъ?
ГАНСЪ. Слушаюсь.
ВЕЙЛЕРЪ. Амалія, Жоржъ, вы еще здсь?
ЖОРЖЪ. Женскій туалетъ, Г. Вейлеръ, везд и всегда продолжителенъ. Притомъ же Амаліи не куда спшить.
ВЕЙЛЕРЪ. Особенно, если при ней Жоржъ. Однако, прощайте, мн нкогда.

АМАЛІЯ, ЖОРЖЪ и ГАНСЪ (опять спитъ.)

ЖОРЖЪ. А главное — не хочется встртить бднаго автора, которому по утру вроятно было общано всякое зависящее отъ него содйствіе. Помилуйте, Амалія, вы до сихъ поръ не готовы… Весь домъ скоро пройдетъ мимо насъ рунтомъ, а у меня истощатся отвты на ихъ дерзкіе вопросы.
АМАЛІЯ. Я задумалась.
ЖОРЖЪ. О чемъ, Амалія?
АМАЛІЯ. О бдномъ автор, какъ вы назвали. Не знаю по чему мн ужасно совстію, что и я участвовала въ несправедливомъ дл.
ЖОРЖЪ. Въ какомъ, Амалія?
АМАЛІЯ. Юлій — несравненно лучше Близнецовъ.
ЖОРЖЪ. Зачмъ же вы молчали? Помилуйте! Ваше одно слово, и Юлій былъ бы принятъ единогласно съ мужской стороны, за это ручаюсь.
АМАЛІЯ. Какъ?
ЖОРЖЪ. Да, такъ! Юлій, какъ вы сами говорите, несравненно лучше Близнецовъ, мужскія роли превосходны, по женскія слабы, не блистательны и для васъ ровно нечего играть. Въ Близнецахъ есть роль и для васъ и не дурная, во вторыхъ Клингеръ уже извстенъ какъ хорошій писатель, а Лейзевицъ какъ воздушный камень упалъ въ Гамбургскую Дирекцію, въ третьихъ, Клингеръ другъ молодаго Гете, успхъ Клингера можетъ быть заставитъ и его друга писать для Гамбургскаго театра, въ четвертыхъ, Клингеръ сообразился съ персоналомъ нашей труппы, роли, какъ по мрк, выкроены и сшиты, каждый можетъ блеснуть лучшей стороной своего таланта, наконецъ Клингеръ знакомъ съ Аккерманами и Шредеромъ, а Лейзевицъ нтъ. Вотъ почему прочитавъ Близнецовъ и видя, что эта пьэса можетъ быть сыграна не безъ эффекта, ни кто уже не заботился о Юлі и едва ли кто, кром васъ, слушалъ чтеніе.
АМАЛІЯ. Однакожъ, кром васъ, вс смялись надъ восторженностью Юлія, надъ благоразуміемъ Аспермонте, и ненавистью Гвидо.
ЖОРЖЪ. И вы полагаете, смялись отъ души?
АМАЛІЯ. А какъ же?
ЖОРЖЪ. Отъ души! Вы разв не примтили, что посторонній разговоръ разрывалъ чтеніе, Шредеръ полупрослушалъ Клингеровыхъ Близнецовъ, бгалъ къ больной жен, воротился къ третьему акту Юлія, когда уже Г-жа Аккерманъ ршила выборъ, припомните: предметы насмшекъ были оторванныя выраженія.— Но чему не было ни одной справедливой эпиграммы? Потому что сатирики не слдовали за ходомъ пьэсы.— Если бы вы раза два въ начал остановили чтеніе восклицаніями, удивленіемъ, вздохомъ, улыбкой — о! ручаюсь, горизонтъ бы измнился, наши артисты поважнли, головы ихъ, какъ тучи приняли грозный видъ, и чтеніе Юлія окончилось бы бурей и громомъ.— Въ Близнецахъ мы вс нашли для себя роли, и такъ какъ это случается весьма рдко, мы вс успокоились, намъ нужна не драма. Богъ съ нею! Намъ нужны роли.— Что въ томъ, если авторъ представитъ какого нибудь урода, вс несовершенства его облечетъ въ совершеннйшій образъ правды, изумитъ занимательностью въ ход, блескомъ въ отдлк, я ее играть не стану, не буду мучить себя изученіемъ уродливой натуры для того, чтобы играть роль, въ которой и станъ мой, и ловкость ни къ чему не послужатъ, врю, великая заслуга въ искуств, Лессингъ запляшетъ въ креслахъ и закричитъ браво на весь театръ, но публика и Лессинга и меня уйметъ свистомъ. Говорятъ, молодой Шлегель, котораго пьэсы мы раза по два сыграли… Вы я думаю видли нмую красавицу и торжество добродтельной женщины, это его! Шлегель, говорятъ, оставилъ оригинальное поприще (и въ добрый часъ!) и принялся переводить Шекспирова Венеціанскаго Мавра. Врю, эта пьеса превосходна, но я Отелло играть не буду.
АМАЛІЯ. Отъ чего? Неужели Мавръ не можетъ быть изященъ?..
ЖОРЖЪ. Только не въ Европ, гд ихъ еще показываютъ за деньги, по вы готовы, Амалія? Пойдемте, я такъ и жду новой встрчи. Какъ разъ!

Т же и ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Осмлюсь спросить, господинъ секретарь господина директора Гамбургскаго театра, Францъ Вейлеръ здсь?
ЖОРЖЪ. Вылъ здсь, по, кажется, вышелъ. Гансъ, проснись! Спрашиваютъ господина Вейлера.
ГАНСЪ (въ просонкахъ). Она не принята! Слышишь, не принята! Въ коричневомъ фрак съ стальными пуговицами! Что вамъ угодно?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Господинъ Вейлеръ здсь?
ГАНСЪ. Въ коричневомъ фракъ съ стальными пуговицами… Это ваше?

(Показываетъ тетрадь.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Да. Но…
ГАНСЪ. Ну, если ваше, такъ возмите себ, да и ступайте съ Богомъ! И думаю, дв полуночи прошло, какъ на крыльц въ трактир, спать не даютъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но я отдалъ мою пьесу въ дирекцію, я отдалъ ее господину Шредеру, мн общалъ господинъ секретарь…
ГАНСЪ. Да отвяжись, громъ, буря! Говорятъ теб не принята!
АМАЛІЯ. Ради Бога, уйдемъ! Онъ поблднлъ, сдлайте одолженіе, Жоржъ, уйдемъ…
ЖОРЖЪ. Точно, положеніе его незавидное…
АМАЛІЯ. Боже! И я участвовала въ этомъ дл!

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и ГАНСЪ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не принята! То есть, какъ не принята? То есть, она хуже другихъ, или можетъ быть требуетъ передлокъ, или можетъ быть длинна. Но я спшилъ къ конкурсу, я не могъ обработать послднихъ сценъ съ такимъ тщаніемъ, и длинноты есть, ни слова… Но не принять моего Юлія мн казалось невозможнымъ. Пожалуйста доложи господину Вейлеру, пусть онъ мн скажетъ…
Гансъ (привставъ). Приходи завтра, а сегодня, чортъ возьми, она не принята Понимаешь ли, не принята! Восемь часовъ читали, я не могъ уснуть, такъ ревлъ старый Моръ, благородный отецъ когда то, теперь играетъ лакеевъ и наперсниковъ. Ну, прощай! Спокойной ночи.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не принята!.. Что же въ ней не понравилось Гг. артистамъ?
Гансъ. Напротивъ, поправилось, все время смялись… Знать, комедія очень хороша, да прежняя лучше…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Смялись. Комедія!..

(Заливается слезами.)

Я не стыжусь моихъ слезъ! Но душевная твердость избавить меня отъ второй неудачи и стыда. Пишите! Играйте, что хотите, я ни писать, ни смотрть не буду! Міръ Божій усянъ безчисленными предметами для дятельности человка. Не одно, такъ другое! Прости, Поэзія! Горьки слезы нашего прощанія. Прости!
Гансъ (также утираетъ слезы). Прощайте, милостивый государь! Я ей Богу ни въ чемъ не виноватъ! По.мн всегда лучше веселое, нежели печальное, но Гг. артисты иначе судятъ!

(Лейзевицъ ухолитъ, хлопая дверью )

ГАНСЪ, одинъ.

Удивительно! Самъ господинъ Директоръ такъ сердитъ не бываетъ. Должна быть важная особа! Совсмъ изъ сна выбился. Сочинитель! Удивительный народъ! По кафтану видно, что гроша за душой нтъ, а какъ павлинъ и ходить и смотритъ и покрикиваетъ! Ни гроша на пиво. Актеры ужъ куда бдны, а всегда старику или стаканъ пива или что нибудь изъ денежнаго, а чаще старую шляпу, или сапоги, или камзолъ, все таки есть пожива… А сочинители, Господи прости, просто жиды, не дастъ, а возьметъ, и то стыдно говорить за что, — за пачканую бумагу. А торгуются, какъ на аукціонъ. Ставятъ пьесу, то и дло снимай да подавай плащъ и шляпу, да запирать двери руки отмозолишь… а онъ то бгаетъ, какъ почтовая лошадь. И бгаютъ то за чмъ? У того не такія перчатки, у того голова не такъ причесана, тотъ надлъ Турецкую саблю вмсто французской шпаги, тотъ наклеилъ носъ больше противу мрки, словомъ, кухарки за такой вздоръ не поссорятся, а я все таки отворяй и запирай двери, снимай и подавай плащъ, и за все за это нсколько десятковъ ословъ и тому подобныхъ учтивостей. Правда, бда, когда пьеса не принята, сердится на Директора, обругаетъ меня, да ужъ покрайней Мр единожды и съ рукъ долой, а если принята… Я ужъ и такъ каждый день молю Бога, чтобы люди перестали писать. Да и на что! Слава Богу, мало написано!! Три шкафа у хозяина набито этими книгами, а говорятъ и тамъ еще не все. Опять кто-то идетъ. Потушить огонь, а то конца не будетъ.

(Задуваетъ лампу и ложится.)

Гансъ ложится спать и занавсъ опускается.
Одного боюсь, чтобы меня не вызвали.

ЯВЛЕНІЕ ТРЕТІЕ.

Улица въ Гамбург.

АМАЛІЯ поспшно сходитъ съ крыльца, за нею ЖОРЖЪ.

АМАЛІЯ. Какъ ты неостороженъ, Жоржъ!..
ЖОРЖЪ. Ты?.. О сохраните этотъ братскій языкъ! Первый разъ это слово вырвалось изъ устъ вашихъ, какъ залогъ…
АМАЛІЯ. Тише… Тише… Подходятъ!

Т же и ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Теперь я могу свободне плакать.— Смялись надъ моей комедіей!..

(На пути, довольно близко проходя мимо Жоржа.)

Кто же? Эти бездушныя статуи, которыя, какъ Египетская мдь, говорятъ чужимъ звукомъ, чувствуютъ по нотамъ трагика, плачутъ и смются по скобкамъ, гд имъ указано. Актеры, актрисы, вы не будете смяться надъ Лейзевицемъ! Нтъ, не будете! Вы не стоите этой чести!
ЖОРЖЪ. Господинъ Лейзевицъ, будьте осторожне!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Гд же опасность?
ЖОРЖЪ. Въ присутствіи людей, которыхъ вы оскорблять не имете права.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Такъ вы актеръ?— Ни не имю права? О выслушайте, выслушайте, Аристархъ! Вотъ мой отвтъ на ваши шутки, смхъ и судъ. Ни одной строчки! Ровно ни одной строчки! У меня есть талантъ, въ душ моей безконечный рядъ предметовъ, я хотлъ ими украсить Нмецкіе театры, я хотлъ слить съ ними свое существованіе… Понимаете ли вы это, можете ли вы понять? Все останется у меня, и клянусь Богомъ ни одной моей строчки не увидитъ, не услышитъ ни кто въ свт. Вы смялись! Вы называли мою трагедію комедіей, вы, можетъ быть, не удостоили выслушать всего, вы можетъ быть… о да вы дти незаконной гордости, чужія перья украшаютъ васъ, вы самозванцы мучители, и бденъ тотъ духомъ, кто, покоряясь чарамъ вашего волшебнаго міра, не можетъ отказаться отъ служенія вашему прихотливому своенравію. Ни одной строчки, слышите, ни одной строчки! Да изсохнетъ рука моя при началъ перваго стиха, да обратится въ страшный мучительный сонъ — мое воображеніе, если я осмлюсь одну мечту его бросить на пищу человческому лицепріятію!
ЖОРЖЪ. Г. Лейзевицъ!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Молчите! Я не прерывалъ вашего смха, я не опровергалъ вашихъ обвиненій, дайте жъ и мн возможность насладиться вашимъ смущеніемъ. Но какая разница! Теперь темно, ни кто не увидитъ того румянца, который я зажегъ на вашемъ лицъ… А я! О стыдъ!. Я долженъ былъ плакать передъ пьянымъ лакеемъ!
АМАЛІЯ. Позвольте, Г. Лейзевицъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О не прерывайте меня, молю васъ. Семь лтъ я носилъ въ душъ моей живыя вдохновенія, я любилъ міръ, какъ превосходный оригиналъ безцнной картины, больше, я любилъ міръ даже въ его недостаткахъ, и въ нихъ я находилъ поэзію, я любилъ людей и одобрительную улыбку ихъ цнилъ дороже солнечнаго свта, я любилъ книги, находя въ нихъ образцы и соперниковъ, я любилъ себя!.. а теперь что я, что вы со мною сдлали. Отдайте мн мои восторги, мое счастіе, мое спокойствіе!..
ЖОРЖЪ. Уйдемте, Амалія! Я не выдержу. Между нами будутъ непріятности…
АМАЛІЯ. Ради Рога, Жоржъ…
ЖОРЖЪ. Такъ уйдемте же, онъ не примтитъ въ толпъ, что мы скрылись.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и проходящіе.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вдругъ постарть десятью годами, вдругъ охладть къ лучшимъ и чистйшимъ наслажденіямъ, перестать сообщаться съ небомъ и на ничтожной земл врить только своему ничтожеству! О зачмъ науки вмшались въ мое воспитаніе? Зачмъ волшебныя псни поэтовъ коснулись моего слуха? Зачмъ я не умеръ, написавъ послднюю строчку моего Юлія?..
ИЗЪ ТОЛПЫ. Да что съ вами случилось? Скажите ради Бога! Мы слушаемъ, слушаемъ и ничего не понимаемъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. И никогда не поймете этого чувства! Не испытавъ, нельзя поврить его горечи! О если между вами есть юноши, если въ нихъ духъ самолюбія тревожитъ струпу поэзіи, слушайте, моя клятва послужитъ вамъ спасительнымъ урокомъ! Клянусь предъ лицемъ всей Германіи не писать ни строчки для свта, ни строчки! Я погребу мой талантъ во глубин души, куда не допущу ни друга, ни сестры, ни жены, ни дтей! Я не могу жить безъ любви, а несправедливое лицепріятіе можетъ зародить въ душ ненависть и мщеніе! Не ищите славы! Внецъ ея блеститъ свтомъ оскорбительнымъ для человчества! Молю васъ, изъ любви къ вамъ, вдохновенные юноши, разбейте ваши лиры, эхо вашихъ очаровательныхъ звуковъ принесетъ къ вамъ насмшку или презрніе. Клянитесь со мной сохранить въ себ и для себя силу поэзіи!

(Посл мгновеннаго молчанія.)

Вс разошлись. Ни кто меня не слушаетъ. Слава Богу! Тутъ не было ни одного поэта!

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и НИЩІЕ.

ДОЧЬ. Я устала, маменька!..
МАТЬ. Поспшимъ, Ганхенъ, поспшимъ! Запрутъ калитку кладбища, намъ негд будетъ ночевать.
ДОЧЬ. Неужели, маменька, и сегодня подъ этой старой дырявой крышей?..
МАТЬ. Насъ боятся и добрые люди. Мы бдны.
ДОЧЬ. И опять безъ ужина?
МАТЬ. Не умремъ съ голоду, а до завтра постъ не великъ.
ДОЧЬ. А завтра…
МАТЬ. Опять просить милостыню. Смотри, въ калитку промелькнула тнь! Это врно та сумасшедшая, что сегодня ночевала съ нами. Не мы одн несчастны, Ганхенъ!

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, одинъ.

Къ моему несчастію этого только не доставало. Тайнаго, неумышленнаго состраданія — отъ нищихъ!..

АКТЪ ВТОРОЙ.

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Комната въ квартир Лессинга въ Брауншвейг.

За столомъ сидятъ ЛЕССИНГЪ, АМАЛІЯ, ДОКТОРЪ МЕССЕРЪ, ТРАУ и МАУЛИ, (ТРАУ держитъ въ одной рук карты, другою допиваетъ стаканъ теплаго вина, вс прочіе съ нетерпніемъ ожидаютъ, пока онъ допьетъ.)

ЛЕССИНГЪ. Скоре, Трау, скоре! Молодой человкъ, а какъ двушка церемонится за стаканомъ вина, въ которомъ боле мускату и лимону, нежели виноградныхъ капель.
МЕССЕРЪ. Въ самомъ длъ, Трау, мн надо на завтра приготовить проповдь, а я еще на на третьей милъ…
ЛЕССИНГЪ (улыбаясь). А до станціи сколько всего?
МЕССЕРЪ. Шесть миль, я называю милями части ораторской рчи…
ЛЕССИНГЪ. О! и въ Нмецкой еологіи правила Французскаго театра! Мн ужъ видно пришлось, по предопредленію, бороться и на театръ и на каедръ съ этими правилами, чтобы дать права чувству говорить какъ чувствуется, а не такъ какъ учили.
Выигралъ! 17 червонцевъ на 35… Чего ужъ тутъ жалть?
МАУЛИ. Господину Лессингу везетъ…
ЛЕССИНГЪ (вскочивъ). Кто васъ проситъ говорить? Завидно, что ли? Я не мшаюсь въ вашу игру, не скажите, я непремнно бы выигралъ.
Идетъ простая.
Вамъ скучно, Амалія!
АМАЛІЯ. Напротивъ, я смотрю на вашу игру съ непонятнымъ для меня чувствомъ. Любопытно, хотя не всегда пріятно, видть обороты счастія.
МАУЛИ. А это дйствительно справедливо говоритъ Г. Лесситъ, что у постороннихъ зрителей есть наогда симпатія къ играющимъ, они поперемнно принимаютъ участіе, то въ одномъ, то въ другомъ, и счастіе повинуется ихъ симпатіи.
АМАЛІЯ. Правда ли, Г. Лессингъ?
ЛЕССИНГЪ (не обращая на нее вниманія)
Правда, совершенная правда!
Седьмая карта убита!
АМАЛІЯ. Въ такомъ случаи общая выгода не допускать зрителей.
МАУЛИ. Не всегда это можно.
АМАЛІЯ. Отъ чего же? Если золото иметъ для нихъ такую привлекательность, значитъ оно просится къ нимъ въ руки, я уврена, что чувство, которое длаетъ игру столь занимательною, есть предчувствіе выигрыша.
ЛЕССИНГЪ (вскочивъ). Проигралъ!
Кто же вамъ мшаетъ! Играйте, играйте! Можетъ быть, ваше предчувствіе будетъ попятнымъ камнемъ для его счастія.
ТРАУ (улыбаясь). Испытайте! Карты заставляютъ врить независимости счастія, ни какой умъ не можетъ оковать его полета.
АМАЛІЯ. Если Г. Лессингъ позволить. Ваша игра мн нравится, но я не знаю, прилично ли нашему полу.
ЛЕССИНГЪ. Пустяки! пустяки! Это игра, понимайте слово, шутка, не разбой, не обманъ, тутъ все основано на честности и доброй волъ.
АМАЛІЯ (покраснвъ, ставить карту). Червонецъ!..
ЛЕССИНГЪ (развеселясь). Какъ скромно и невинно!— Всегдашнее начало нашихъ страстей! Но я шучу, я знаю, что вы никогда не будете, что называется, вести игры… Что въ Гамбургъ Амалія? Аккерманы, я думаю, разбогатли. Удача! А они право не стоятъ такого счастія. Я издавалъ драматургію, и безъ хватовства скажу, по моей милости, Гамбургскій театръ получилъ первенство… И какая благодарность! Съ меня же взыскали деньги, кажется, сто талеровъ… Не потому, чтобы я не хотлъ боле писать, а потому, что мои пьесы начали выходить изъ моды. Впрочемъ сынъ Г-жи Аккерманъ… Шредеръ… Про него говорятъ много добраго… Но матушка, эта балетчица, она не дастъ ему ноли возвратить сценъ должное достоинство.
МАУЛИ. Г. Лессингъ! Я слышалъ, что разговоръ посторонній во время игры помогаетъ счастію, какъ средство симпатическое.
ЛЕССИНГЪ. Если вы это слышали, такъ держите про себя, для себя, для собственнаго употребленія!
Шестьдесятъ червонцевъ!..
АМАЛІЯ. Сто двадцать!
Гамбургъ неблагодарный городъ, я вступила въ дирекцію въ самыхъ молодыхъ лтахъ.
ЛЕССИНГЪ. Значитъ, это было вчера…
АМАЛІЯ. Нтъ! Четыре года тому назадъ.
ЛЕССИНГЪ. Что же Гамбургъ?
АМАЛІЯ. О! Гамбургъ принялъ меня съ необыкновеннымъ торжествомъ: я затмила, уничтожила соперницъ, а он уже пользовались по пяти по шести лтъ постояннымъ расположеніемъ публики… Не прошло двухъ лтъ, появилась молоденькая двушка съ самымъ ограниченнымъ талантомъ, не дурной наружности, и я должна была несправедливо длить торжество… Но я нашла возможность предупредить совершенную холодность Гамбурга, и съ тхъ поръ ни одинъ театръ не будетъ видть меня на своихъ доскахъ боле года…
ЛЕССИНГЪ. Что же вы, Г. Трау?
ТРАУ. Я заслушался…
ЛЕССИНГЪ. Наше дло играть, а не слушать, я горю нетерпніемъ, шестьдесятъ червонцевъ…
АМАЛІЯ. Выиграла!
ЛЕССИНГЪ. Проигралъ!.. Послдніе шестьдесятъ.
АМАЛІЯ. Много ли я выиграла всего?
ТРАУ. Двсти двадцать червонцевъ.
АМАЛІЯ. Сколько же всего остается?
ТРАУ. Еще столько же.
АМАЛІЯ. На все!
Но, васъ Г. Лессингъ, я не надялась застать въ Брауншвейг.
ЛЕССИНГЪ. Въ Вольфенбютел могутъ жить только отверженные. Это содомъ. И отъ кого же? Отъ этихъ неугомонныхъ сектаторовъ.
МЕССЕРЪ. Помилуйте, тамъ есть ученые люди.
ЛЕССИНГЪ. Ученые злоди!.. Они не могли поразить меня словомъ и хотли отнять жизнь. Я ночью долженъ былъ бжать изъ Вольфенбютеля, ночью, они узнали, стерегли въ лсу, но обманулись въ дорог, и я здсь, живъ, здоровъ и цлъ, играю съ друзьями въ карты, проигрываю. [вскочивъ). Чортъ возьми! Я самъ накликалъ на себя бду… Возьмите все!.. Возьмите!.. Я знаю… Тутъ все было честно!.. Никакого обмана!.. Просто глупость — идти на перекоръ счастію… Шестьдесятъ!.. Говорю вамъ, шестьдесятъ!.. Считаетъ… Кажется, я не плугъ!..

Т же и СЛУГА.

СЛУГА. Письмо къ вамъ, требуютъ отвта.
ЛЕССИНГЪ (спрятавъ письмо въ карманъ). Хорошо! Пусть обождетъ.

(Ходитъ по комнат и говоритъ самъ съ собою.)

Послдніе шестьдесятъ!.. Если бъ не Амалія, у меня есть двое часовъ, одни не нужны… Они ее обыграютъ!.. Надо смотрть за пальцами Трау…
ТРАУ. Г. Лессингъ…
ЛЕССИНГЪ. Не мшайте мн! Я думаю!..
ТРАУ. Не хотите ли еще… мы вамъ повримъ…
ЛЕССИНГЪ. Нтъ! Нтъ! Боже сохрани! Это просто соблазнъ.

(Опять ходитъ.)

Амалія! пожалуйста смотрите за вашей игрой, иначе вы проиграли… Нтъ!.. Я играть не буду…

(Подходитъ къ окну, барабанитъ пальцами по стеклу, въ полголоса припвая.)

Мой сосдъ, сорокъ лтъ
Былъ богатъ мой сосдъ,
Потолокъ расписной,
Весь карнизъ золотой,
Сто картинъ на стнахъ,
Сто ковровъ на полахъ,
На двор у крыльца
Слышенъ стукъ жеребца,
Изъ Арабскихъ сторонъ
Жеребецъ приведенъ…
Пробжитъ ночи тнь,
Во дворц цлый день
Отъ огней, отъ свчей,
Отъ зеркальныхъ лучей,
И снаружи, кругомъ
Освщенъ, будто днемъ,
Тихо дремлющій садъ,
Съ цвтниковъ ароматъ
И прохладу отъ водъ
Втеръ въ окна несетъ…

(Игра останавливается, вс смотрятъ на Лессинга )

А въ палатахъ жена,
Что на неб луна.
Ярче свта горитъ,
Краше неба глядитъ,
Но соскучилъ сосдъ,
Жизнь вести сорокъ лтъ
Безъ лукавой бды,
Безъ коварной нужды…
Заперся отъ гостей,
Отъ жены, отъ дтей,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тузы, короли
Серебро разнесли…
АМАЛІЯ (вставъ). Странная псня! Я не хочу больше играть.
ТРАУ. Извините, надо окончить игру.
ЛЕССИНГЪ (про себя). Забавно! Я написалъ мудраго Наана и самъ разбойничаю, игрокъ тотъ же разбойникъ, и это сравненіе никогда не можетъ быть старо, по чему? Оно истинно!— Мн скажутъ, въ игръ равный рискъ, а въ разбо — или богатство или вислица, въ игр нтъ самоотверженія, одно малодушное отчаянье, и потому игра подле разбоя.— (громко, приближаясь къ столу). Амалія, перестаньте играть… (про себя) Особенно въ женщин отвратительна эта страсть. (громко) Да будетъ ваше преступленіе въ первый и въ послдній разъ… (про себя) Какой адскій соблазнъ!.. Она уже уметъ ни кого и ни чего не слышать. Съ какимъ вниманіямъ глаза ея вкопались въ руки Трау, прекрасная душа ея уже омрачилась, она заражена недоврчивостью. (громко) Амалія, ради Бога, перестаньте играть.
АМАЛІЯ. Выиграла!
ЛЕССИНГЪ (съ досадою). Неужели? Я никогда не былъ такъ счастливъ!
ТРАУ (взявъ шляпу, съ величайшимъ хладнокровіемъ, про себя). Выиграла! Трудно, Амалія, выиграть безъ обмана, и можетъ быть за эту горсть золота ты проиграла всю свою будущность.
ЛЕССИНГЪ. Что жъ это? Вы уходите?..
ТРАУ. Пора, Г. Лессингъ, пора, я безъ денегъ никогда не играю, а у васъ, я думаю, сегодня занять нельзя, женщина оставила и васъ и насъ безъ денегъ… Такъ и быть должно. Это ихъ роль… Прощайте…

ЛЕССИНГЪ и АМАЛІЯ.

ЛЕССИНГЪ. Прощайте! Чортъ васъ возьми! Картежники! Піявки! Онъ отпадаютъ, когда насытятся. Что жъ вы, Амалія, не радуетесь своему счастію, призадумались, пріуныли въ минуту, когда неожиданное золото, какъ подарокъ богача, лежитъ передъ вами.
АМАЛІЯ. Какое ужасное, но врное сравненіе! Подарокъ богача! Онъ требуетъ за него гнусной платы. Нтъ! я не возьму этого золота…
ЛЕССИНГЪ. Что вы? что вы? (про себя) Боже сохрани, если она оставитъ у меня эти деньги, узнаютъ, подумаютъ, что я выманилъ у невинной двушки… узнаютъ же, что у меня не осталось ни гроша!.. (громко) Нтъ, пожалуйста возьмите его.

(Вырываетъ платокъ и завязываетъ золото).

Вотъ такъ!

(Хватаетъ ея мшокъ и прячетъ въ него золото.)

Возьмите! Это подарокъ женщины, фортуны, чистый, безъ крови, безъ слезъ…
АМАЛІЯ. Здсь пять сотъ червопцевъ! Хорошая, красная плата за трагедію… Не правда ли, Г. Лессингъ?
ЛЕССИНГЪ. За три. Амалія! Въ наше время и сто червонцевъ съ трудомъ платила Гамбургская директорша, а ежедневные сборы съ дешевыхъ пьесъ часто достигали до двухъ тысячъ талеровъ. Если бы платили по пяти сотъ червонцевъ за трагедію, можетъ быть и я изрдка возвращался бы къ драматическому перу…
АМАЛІЯ. Можетъ быть, вы сами виноваты, Г. Лессингъ. Я уврена, ваши драмы покупали бы на всъ золота. Напишите мн трагедію къ бенефису, я не спрашиваю ни о сюжетъ, ни о пространствъ. Ботъ вамъ пять сотъ червонцевъ впередъ… Мало?.. я готова…
ЛЕССИНГЪ (со смхомъ). Мн писать для театра?.. Мн?.. Старому ветерану, у котораго осталось столько огня, сколько моя кухарка оставляетъ на очагъ на ночь, чтобы утромъ не безпокоить сосдей! И для денегъ? И еще въ такое время, когда мн деньги нужны?.. Я знаю, Амалія, вы не думали меня обидть, и потому мн только смшно…

Т же и СЛУГА.

СЛУГА. Человкъ отъ Эшенбурга, проситъ позволенія воротиться…
ЛЕССИНГЪ. Ахъ, да! Проклятыя карты! Гд оно?

(читаетъ письмо)

‘Любезный Лессингъ! Что ты длаешь? Занятъ или нтъ? Я хотлъ теб представить молодаго человка, съ которымъ ты будешь очень радъ познакомиться. Онъ теперь у меня. Отвчай откровенно: свободенъ ли ты? Жду съ нетерпніемъ отвта. Эшенбургъ.’
Скажи, что прошу, ожидаю Слышишь, пусть бжитъ, летитъ, эта записка не даромъ, ну, иди!

(опять читаетъ)

P. S. Предупреждаю. Ты проигралъ закладъ…

АМАЛІЯ и ЛЕССИНГЪ.

ЛЕССИНГЪ. Какой закладъ! У меня ихъ такъ много. Преглупый характеръ. Я весьма недоволенъ самъ собою, моя живость когда нибудь погубитъ меня, я французъ по характеру и врагъ Французовъ по уму, по убжденію, а эти Нмцы такъ и ловятъ меня….
Но, Амалія, о чемъ мы говорили? Да! Мн писать для театра? мн служить моему врагу, который сдлалъ меня извстнымъ, славнымъ, знаменитымъ, для того, чтобы посл грязью забросать свое твореніе и обстричь его славу подъ модную мрку? Мн писать для театра? Зачмъ? Чтобы дать пищу молодежи, кипящей жизнію и вдохновеніемъ, ругаться старому разуму, закаленному въ самомъ прозаическомъ опыт. Заставить звать старыми совтами или правдивыми картинами, и т и другія не могутъ нравиться юной Германіи, потому, что он истинны, и тамъ, гд трудами, размышленіемъ и примрами, мн удалось водрузить знамя поэтической правды, увы! тамъ, подъ тмъ же знаменемъ, прославляя свободу, мною дарованныхъ драматическихъ правилъ, молодое поколніе буйно празднуетъ Сатурналіи, какое-то необузданное пьянство ослпило глаза, и ликъ правды на моемъ знамени отуманился. Да, Амалія, я понималъ драму, я понималъ жизнь сценическихъ произведеній, я постигалъ изученіемъ древнихъ Грековъ, и потому старался ршительными ударами ниспровергнуть французскихъ идоловъ. Греки! Греки! О, для васъ, Амалія, непонятно ихъ величіе! Вамъ нужно современныхъ впечатленій, вамъ легче постигать и передавать поэзію Германской баронессы, нежели Клитемнестру, гремящую лирическими стихами жалобы античнаго сердца. Ахъ, это сердце было изящно! Исторія его не похожа на глупыя повести рыцарскихъ дамъ, сами боги вмешивались въ семейныя дела Агамемнона и въ дтской простот ихъ речи ловило искуство и передало потомству, какъ поэтическую сказку. Взгляните на Лаокоона, въ немъ выразилась вся Греческая трагедія, какая сила и правда, все боги Греціи пламенной тутъ, у подножія мрамора, Элладой дышитъ грудь старца, эти дети подъ небомъ Эллады выросли, страшно, а взоръ прельщается мукой предсмертной Лаокоона… Амалія, вы не видали группы безсмертной… Возьмите самый стихъ трагедіи античной, — какъ плавенъ, какъ могучъ, какъ злато мысль объемлетъ, — въ немъ сила съ простотой, естественная важность: — действительно тотъ стихъ однимъ богамъ приличенъ, — героямъ да царямъ… Какъ для спокойныхъ чувствъ — онъ выразителенъ, какъ для живыхъ движеній, — для пламенныхъ страстей, онъ кратокъ, силенъ, сжатъ, — для хора какъ хорошъ, не хоръ, скрижаль судебъ — Софоклъ и Эврипидъ — стихомъ своимъ писали…— Не даромъ древній стихъ былъ языкомъ боговъ.
А мы?… Нтъ, нашъ удлъ проза, потому, что въ нашей крови нтъ гармоническаго біенія, въ слухъ нтъ музыкальнаго чувства, привыкшіе къ свернымъ бурямъ, намъ нужны и въ слогъ неровные порывы: — скрипъ дерева, согнутаго бурей, карканье нашихъ птицъ, свистъ нашего втра, — наши псни поетъ замороженное горло, вслушайтесь въ мелодіи Германской земли и всего Свера, нтъ южной плавности, грусть, тоска, не блаженство въ этихъ звукахъ, безпрерывные вводные тоны, въ гармоніи раззвучія не говорятъ ли намъ ясно о зим, о стуж, о вьюг… и мы добиваемся стиха, мы хотимъ писать стихами!! Пародія! Пародія!

Т же, ЭШЕНБУРГЪ и ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ЭШЕНБУРГЪ. Какая пародія!
ЛЕССИНГЪ. А!… милости просимъ!
ЭШЕНБУРГЪ. Позволь, мой другъ, тебя познакомить съ новымъ моимъ пріятелемъ…
ЛЕССИНГЪ (подходя къ Лейзевицу). Слдственно и моимъ… Душевно радъ васъ видть…
ЭШЕНБУРГЪ. Это Г. Лейзевицъ.
АМАЛІЯ (поспшно вставъ съ мста). Лейзевицъ?
ЭШЕНБУРГЪ. Ахъ, Амалія, вы здсь! День ото дня прелестне! И вамъ не скучно съ моимъ старикомъ, а онъ, не къ чести его сказать, все еще всхъ насъ моложе.
ЛЕССИНГЪ. Это по чему?
ЭШЕНБУРГЪ. Бьется объ закладъ съ людьми, которые идутъ наврное. Это все одно, что играть въ карты съ записными…
ЛЕССИНГЪ. Оставь шутки… Но о какомъ заклад ты говоришь?
ЭШЕНБУРГЪ. Помнишь? Юлій Тарентскій, но твоему, сочиненіе Гте…
ЛЕССИНГЪ. Ну чтожъ? Я и теперь тоже утверждаю. Правда, въ Юлі обработка лучше, нежели въ Гецъ, боле зрлости въ расположеніи, фактура слога боле чиста, слономъ видно, что Гте идетъ впередъ…
ЭШЕНБУРГЪ (смясь). Хвали, хвали! Это все равно, что за глаза… Иначе Г. Лейзевицъ могъ бы слова твои почесть лестью…
ЛЕССИНГЪ. Какъ?.. Что?
ЭШЕНБУРГЪ. Мн не дали кончить рекомендаціи. Имю честь представить отцу Германской драмы одного изъ лучшихъ сыновей его, Іоанна Антона Лейзевица, сочинителя трагедіи ‘Юлій Тарентскій’…
ЛЕССИНГЪ. Какъ?.. Что? Вы?.. Да это быть не можетъ… Признавайтесь, молодой человкъ, говорю вамъ, признавайтесь!.. Вы написали Юлія?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Милостивый Государь! Если мой Юлій заслужилъ ваше вниманіе, — мн не стыдно признаться…
ЛЕССИНГЪ. Молодой человкъ! Говорите правду… Прошу васъ… дло важное… Вмсто одного у меня будетъ два Гте…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мн совстно…
ЛЕССИНГЪ. Ага!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я, — Г. Лессингъ, простите смлости, никогда не лгалъ.
ЛЕССИНГЪ. Да скажите мн, точно ли вы написали Юлія?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я!
ЛЕССИНГЪ. Вы!… (обнимаетъ его нсколько разъ) Удивительно хорошо… весьма хорошо… знаете ли… вы будете со временемъ первокласснымъ писателемъ… Ей Богу! Вы можете побдить Гте… да, да! Въ Юлі много таланта…
ЭШЕНБУРГЪ. Что за чудакъ! Не ты ли сію минуту отдавалъ преимущество Юлію?
ЛЕССИНГЪ (Эшепбургу). Тише, тише! Ты видишь, какъ онъ еще молодъ, жалю, что ты меня не предувдомилъ. Того и гляди, онъ пойдетъ теперь писать съ плеча…
ЭШЕНБУРГЪ. Нтъ! Онъ не то поетъ… Г. Лейзевицъ, какъ бы ты думалъ, что намренъ теперь длать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Печатать новое свое произведеніе…
ЭШЕНБУРГЪ. Несуществующее и которое никогда существовать не будетъ…
ЛЕССИНГЪ. Я ничего не понимаю!
ЭШЕНБУРГЪ. Г. Лейзевицъ далъ честное слово самому себ: никогда не писать ничего для публики!
ЛЕССИНГЪ. Это что! Неблагодарный! Разв мы недостойно привтствуемъ вашего первенца? Разв не полна Германія вашимъ именемъ, не ждетъ ли она отъ васъ новыхъ трудовъ, боле достойныхъ и отечества и васъ?
ЭШЕНБУРГЪ (садясь въ кресла). Хорошо, Лессингъ, хорошо!
ЛЕССИНГЪ. Я говорю дло. И кто вамъ далъ право пренебрегать даромъ великаго Бога?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я имю свои причины…
ЛЕССИНГЪ. Причины?! Ребенокъ, знаете ли вы, что одна мысль эта уже воровство! Отдайте намъ, вылейте свой талантъ — онъ нашъ, Богъ вложилъ его въ ваше сердце не для васъ, отдайте высокіе помыслы ума, отдайте все, что вамъ даровано сверхъ способностей, какія даны каждому обыкновенному человку… и тогда идите жить и дйствовать какъ и куда хотите… (протягиваетъ къ нему руку) Молодой человкъ! Какое нибудь мгновенное огорченіе, невыгодный отзывъ любимой женщины, сомннье лукаваго друга часто отталкивали цлебную спасительную чашу отъ устъ отравленнаго.— Стыдно — обширное царство человческой дятельности отдать на откупъ раздражительному самолюбію. Покраснлъ! Видите! Покраснлъ! Правъ старикъ! Я пострадалъ недаромъ на великомъ поприщ и можетъ быть за васъ и вамъ подобныхъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Meister! Ваши отеческія слова заставляютъ меня быть откровеннымъ. Я любилъ искусство какъ можетъ быть и вы сами его не любили, я любилъ безумно… Божій міръ, люди, существенность, сны и мечтанія стояли въ очахъ моихъ въ постоянномъ радужномъ блеск. Я писалъ Юлія, какъ пишутъ письмо къ любимой женщин отъ полноты взаимности, и признаюсь, я былъ счастливъ, я любилъ мои дйствующія лица, какъ друзей, какъ братьевъ, я любилъ каждое слово моей трагедіи, кром Юлія я не читалъ ничего, кром Юлія я не мечталъ ни о чемъ… Увренный въ успх, я принесъ ее въ Гамбургскую Дирекцію.

(Амалія садится къ окну, отворачиваясь отъ собесдниковъ).

ЛЕССИНГЪ (съ досадной улыбкой). Въ Гамбургскую Дирекцію къ госпож Аккерманъ и ея пьяному мужу, этому неучу, который готовъ во время самой патетической сцены, — зажечь на театр Фейерверкъ, лишь бы содрать съ Гамбурга лишній талеръ! Аккерманы! Канатные плясуны, они готовы закупорить вс литературныя знаменитости Германіи въ банки и показывать ихъ, по только за тройную плату! Отравить всхъ литераторовъ Германіи, если бы нашли это выгоднымъ для своей кассы… И вы оскорбились ихъ судомъ? Да знаете ли вы Аккермановъ? Это невжи. Они считаютъ театръ загороднымъ трактиромъ, барышники, съ тою разницею, что они торгуютъ умственными издліями… Знаете ли, они готовы на сцен показывать образцы соблазна и порока, травить человка зврьми. Аккерманы! Знаете ли, что она собственнаго сына, несчастнаго Шредера забросила, какъ кошку на чужой дворъ. Когда онъ отыскалъ свою дорогую матушку, она ломала его молодое тло танцмейстерской палкой, и нужно было вмшательство судьбы, чтобы измнить печальную участь молодаго Шредера… И вы могли оскорбиться судомъ подобныхъ людей! Они не нашли патріотизма въ Гец и ума въ Дидеротовскихъ драмахъ, а ставили пошлые фарсы своихъ незаконныхъ сыновей и балеты, выгодные только для ихъ любовниковъ и любовницъ.— И Гамбургъ былъ въ восхищеніи и въ восторг, потому что въ одной пьес увидлъ вдругъ три солнца, въ другой водопадъ Ніагары, въ третьей брилліантовый огонь какой-то зазжей кометы…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но, г. Лессингъ! Судили и осудили меня артисты…

(Амалія вздрагиваетъ.)

ЛЕССИНГЪ. Ха, ха, ха, ха! Да они и не слушали вашего Юлія.

(Амалія къ нимъ подбгаетъ.)

Они вели по угламъ посторонніе разговоры, любезничали, Г. Аккерманъ ухаживалъ за какой нибудь молоденькой танцовщицей, училъ ее театральной морали, и въ этомъ урок вроятно было поругано все, что украшаетъ душу человка. Г-жа Аккерманъ, эта отцвтшая президентша картоннаго Олимпа и въ комитет играла роль Венеры, побждая какого нибудь балетнаго Марса, и все это не мшало чтенію, оно шло, двигалось, какъ почтовая коляска. Пассажиры дохали до города и разошлись, вотъ, и все тутъ…
АМАЛІЯ. Истинно такъ, Г. Лейзевицъ, мы ничего не слышали, Г. Шредеръ былъ занять болзнію жены, безпрестанно оставлялъ собраніе и извщалъ больную, а Г-жа Аккерманъ съ самаго начала сказала намъ: ‘Это какая-то глупость, а прочесть надо, нечего длать, для формы!…
ЛЕССИНГЪ. Видите ли?… Да вотъ, между прочимъ, одна изъ членовъ вашего судилища. Спросите у нея? Она безъ ума отъ вашего Юлія, а она, рекомендую, двушка съ отличнымъ вкусомъ, съ глубокимъ чувствомъ (на ухо Лейзевицу) — актриса, я не зналъ подобной. (громко) Спросите у меня!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я не намренъ и спорить съ вами! Вс обстоятельства, о которыхъ вы говорили, совершенно справедливы: по они не могли не подйствовать на молодаго человка, неприготовленнаго ни къ Аккерманамъ, ни къ путямъ подобной славы, я твердо вровалъ въ то время, что нечистот, интригамъ, нтъ мста въ искуств, что и тамъ золото блеститъ, а мдь зеленетъ, въ воспаленномъ, можетъ быть недужномъ состояніи — я не могъ снести хладнокровно удара, а онъ былъ нанесенъ съ смертельною ловкостью. Я получилъ мою рукопись изъ рукъ пьянаго слуги съ лаконическимъ припвомъ: ‘она не принята.’ — Мало! Онъ мн разсказалъ, что артисты смялись надъ моимъ произведеніемъ и сочли его комедіей. Конечно, я поступилъ тогда, какъ ребенокъ…
Лессингъ. Эшенбургъ! Соглашается, соглашается…

(Садится въ кресла и слушаетъ Лейзевица, какъ судья подсудимаго.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ, Г. Лессингъ! Въ теченіи четырехъ лтъ я нсколько разъ повторялъ роковое слово, но уже по другимъ причинамъ, по зрломъ размышленіи, руководствуясь Исторіей и современными примрами. Расинъ былъ мученикъ представленій и печати! Корнель далъ Ришелье росписку въ томъ, что онъ признаетъ своего Сида произведеніемъ плохимъ, ничтожнымъ. Драмы Дидерота, съ которыми вы такъ изящно насъ познакомили, принесли ему одни огорченія, Сенека преждевременною смертію обязанъ своей извстности. Вы скажете: зачмъ писать драмы? Вы мн укажете другія отрасли, я вамъ укажу другіе примры.— Искать извстности — значитъ итти въ чумную больницу.— Доставляетъ ли она спокойствіе бдной душ, страдавшей надъ каждымъ стихомъ, надъ каждымъ словомъ, какъ женщина въ родахъ? Вс муки созданія, вс труды исполненія, вс хлопотливыя послдствія оконченной работы — чмъ наградитъ за все это блистательная извстность? Завистью, сплетнями, клеветой. Благодарные читатели посягнуть даже на гражданскія и семейственныя качества и будто весело торжествовать надъ бшенымъ соперникомъ.
ЛЕССИНГЪ. Весело, весело, не говорите, ей Богу весело…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О нтъ! Я уступилъ бы половину моей славы, лишь бы успокоить, залечить сердце, изъденное завистію. Виноватъ ли онъ въ мрахъ Господнихъ даровъ, а первенствовать — чувство просто человческое, одолть его трудно.— Не хочу быть побдителемъ такого человка изъ любви къ нему, но съ другой стороны не хочу быть и побжденнымъ, изъ любви къ самому себ — Впрочемъ это самая дурная сторона моей мысли, тутъ еще вмшивается эгоизмъ, хотя и самый слабый, безвредный.— Возьмемъ теперь положеніе литератора безъ связей и поклонниковъ. Радушный, но подкупленный привтъ первому произведенію еще ничего не значитъ, оно, какъ обнова, радуетъ всхъ, даже людей завистливыхъ. Но со вторымъ произведеніемъ уже нельзя итти въ путь независимо, — безъ связей и поклоновъ, хотя бы и дружескихъ. Вашъ трудъ пройдетъ безъ впечатлній вовсе, если не возбудить всеобщаго неудовольствія. Непремнно опредлитесь въ касту, найдите для себя разрядъ и приготовляйтесь къ войн неминуемой съ другими племенами литературной области. Бгите къ книгопродавцу, покупайте Вольтера, запирайтесь въ кабинетъ и учитесь, какъ должно защищать собственные ваши недостатки.

(Лессингъ съ важнымъ видомъ рукою длаетъ знакъ, какъ будто бы хотлъ сказать: ‘Продолжайте.’)

А ихъ тьма, неизбжныхъ, если вы добросовстны, хотите совершенства, вы никогда не издадите ничего, если ршаетесь пустить въ ходъ ваше произведеніе, не исправляйте недостатковъ, а приготовляйтесь колкою шуткой, обидой другому, часто уничтоженіемъ третьяго — обратить ихъ хотя во временныя достоинства, тогда извстность вашего таланта можетъ быть грхомъ, а не заслугой предъ Господомъ. Самоотверженія, самоотверженія нужно для чистоты таланта, по оно не всякому дало! И въ какой степени должно сохранить чувство собственнаго достоинства и согласить его съ убжденіемъ въ необходимости самоотверженія Боже мой! И что такое талантъ? Вы говорите даръ неба обществу. Сомнваюсь, талантъ поэтическій то же, что даръ счастливаго голоса, физической силы, математической смтки… Онъ не иметъ положительнаго вліянія на общество, смло вы можете сохранить его у себя, въ кабинетъ, между бумагами, и нтъ потери. Можно ли сравнить милліоны звучныхъ стиховъ, новыхъ свжихъ поэтическихъ мыслей съ простою милостынею, не говорю уже съ важнымъ Филантропическимъ подвигомъ. Какая поэма принесетъ столько пользы, какъ исторія двухлтняго царствованія Тита?.. Поэзія — мечта, ея плоды — мечты, они нужны для утомленной дятельности человка, какъ одобрительная улыбка жены на трудъ мужа. Человчество любитъ поэзію, но и то въ дтскомъ возраст, и весьма естественно… она ребячество… Я счелъ бы себя преступникомъ, если бы отвратилъ руку помощи, даже отъ неблагодарнаго, по считаю благоразумнымъ не раздражать, не оскорблять и не мучить людей, показывая лучше, нежели они — Китайскія тни!..

(Вс снимаются съ мстъ.)

Meister! Вы дйствовали на самомъ обширнйшемъ поприщ, съ несомннною пользою, съ признанною честностію, и все это потому, что самоотверженіе ваше даже усталые враги должны ставить въ образецъ. У васъ спрошу я: не роптали ли вы на судьбу, которая, по вашему мннію, обратила васъ на эту дорогу?— не досадовали ли вы на себя, за чмъ впервые стали говорить печатно?.. Никогда?.

(Лессингъ ходитъ но комнат взадъ и впередъ, Лейзевицъ за нимъ.)

ЛЕССИНГЪ. Я — дло другое… Я — печальный примръ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. За чмъ перестали писать для созданнаго вами театра. Неужели у васъ злое сердце? Хотите и меня заставить пить чашу горестей, которой и сами допить не можете? Разв не васъ хотли погубить въ Вольфенбютел? Богаты ли вы? Можете ли спасти семейство отъ голода, выкупить изъ клтки невиннаго раба?.. Зима на волосахъ, библіотека сочиненій, бюсты Лессинга во всхъ театрахъ, университетахъ, а много ли благодарныхъ?..
ЛЕССИНГЪ. Полно, полно, пожалуйста полно… Печальныя истины!.. Оставимъ этотъ разговоръ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вы имли полное право быть моимъ обвинителемъ, я полную обязанность оправдать себя.— Еще одно слово, въ немъ все, я далъ себ честное слово ничего не печатать — тогда по инстинкту, теперь по разсчету. Повторяю мое слово въ вашемъ присутствіи, и васъ призываю въ свидтели, что если измню…
ЛЕССИНГЪ (оборотясь къ нему скороговоркой). Тогда я первый влзу на Брауншвейгскую колокольню, ударю въ набатъ и пошлю народъ въ соборъ благодарить Бога за излеченіе Лейзевица…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ! А я полагалъ, что слова мои хотя нсколько васъ убдили…
ЛЕССИНГЪ. Меня? Меня убдить? Разв ножемъ, а не словами… Я увренъ, что вс эти глупости влезли вамъ въ голову отъ того, что вы не уврены въ собственныхъ силахъ, боитесь неудачь, не видали представленій своего Юлія, не вкусили радостей сценическаго тріумфа… Гд въ первый разъ былъ представленъ Юлій?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Это несчастіе пока миновало моего Юлія, но посл моей смерти…
ЛЕССИНГЪ. Сдлайте завщаніе заживо. Подарите мн Юлія…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Да онъ уже напечатанъ.
ЛЕССИНГЪ. Все равно. Подарите…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но зачмъ?
ЛЕССИНГЪ. Неужели я не стою и этой жертвы! Правда, много на свт неблагодарныхъ… и вы — изъ первыхъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Пожалуй, я вамъ дарю его, но какія условія…
ЛЕССИНГЪ. Ни какихъ? Что за подарокъ на условіяхъ! На вчныя и потомственныя времена, съ правомъ продать, заложить, подарить, etc., etc.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (пожимая плечами). Если я что нибудь понимаю.
ЛЕССИНГЪ. Дарите, что ли?.. Нтъ! Такъ Богъ съ вами!.. Да отвчайте!.. Господи Боже мои!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Извольте.
ЛЕССИНГЪ. Честное слово.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Честное слово!
ЛЕССИНГЪ (вынимаетъ книжку изъ шкафа). Надпишите! (Лейзевицъ надписываетъ, Лессингъ отдаетъ книжку Амаліи) Амалія! Вотъ вамъ піеса на бенефисъ!.. Прощайте!
ВС. Какъ, что?
ЛЕССИНГЪ (уходя въ спальню). Спокойной ночи, друзья мои, спокойной ночи!

АКТЪ ТРЕТІЙ.

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Разъздныя сни бъ Брауншвейгскомъ театр.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, одинъ.

Великій часъ! Еще гремитъ толпа,
Германія волнуется восторгомъ,
Вся нація вмщается въ театръ,
Въ театръ образованность народа,
Какъ озеро измрить, можно..
Клятва!..
Зачмъ она? Я самъ, безъ Божьей воли,
На свой талантъ проклятье наложилъ!
Правъ, Лессингъ! Мой поступокъ необдуманъ.
Но… Клятву эту знаютъ люди. Стыдно,
Когда я самъ ея разсторгну цпи!
Успхъ минутный, можетъ быть, случайный,
А, можетъ быть, пристрастіе къ актрисъ,
Любимой, уважаемой актрисъ…
Вліянье Лессинга и Эшенбурга…
Ихъ преждевременныя похвалы…
Ребенокъ! Я толп людей поврилъ!
Но кто она, таинственная два?
Душа ея свтла, какъ сонъ ребенка,
И чувство въ ней невиннй и сильнй,
Чмъ въ самой простодушной поселянк.
Неужели притворство и разсчетъ!
Неужели Амаліи наружность
Не говоритъ о чистот души?!..
И этотъ взоръ, невинная улыбка,
Рчь простодушная — и это все обманъ,
Игра способностей и опыта кокетки…
Жаль… къ ней душа стремится по невол…
Но благо мн, не омрачится разумъ
Зминой прелестью придуманныхъ рчей!
Я изгоню мечты объ ней изъ сердца,
Случайныя заблудшія мечты…
И снова тихъ, спокоенъ и свободенъ
Пойду одинъ по новому пути.

СЛУШАТЕЛИ выходятъ изъ театральной залы въ сни.— ЛЕЙЗЕВИЦЪ исчезаетъ за колоннами.

ПЕРВЫЙ. Вы довольны?
ВТОРОЙ. Очень!
ТРЕТІЙ. Не правда ли, она въ чтеніи лучше?
ЧЕТВЕРТЫЙ. Я не могу съ вами согласиться. Эта трагедія иметъ свои недостатки, но первый опытъ… Мн она нравится боле, нежели Гте въ Гец, — она общаетъ новую, независимую школу, она общаетъ другаго Гте, если не больше.
ТРЕТІЙ. Я съ вами не смю спорить, по многими мстами я былъ не доволенъ.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Виноваты актеры. Особенно роли стариковъ разыграны весьма неудачно.
ТРЕТІЙ. За то Жоржъ, Амалія и Кларисъ, вс трое были по моему выше автора.
ЧЕТВЕРТЫЙ. А по моему это дло невозможное. Можно испортить роль, сыграть неудовлетворительно, слабо, преувеличить, по чмъ лучше играетъ актеръ, тмъ боле приближается къ автору, можно скрыть неловкость положенія, състь дурной стихъ, вотъ помощь артиста поэту, но не боле.
ДАМА. Восхитительно! Удивительно! Я все время проплакала. Когда ее будутъ играть во второй разъ?
ПРЕЗИДЕНТЪ. Посл завтра.
ДАМА. Непремнно подемъ. Правда, Луиза?
ЛУИЗА. Нтъ, маменька, я не вынесу во второй разъ этой пьесы.
ДАМА. Отъ чего? Она такъ мила, трогательна! Я все время проплакала.
ПРЕЗИДЕНТЪ. А ваша дочь прострадала? Вы вздохнули?
ДАМА. Что жъ ты, Луиза, не отвчаешь господину Президенту?
ПРЕЗИДЕНТЪ. Тутъ не нужно отвта. Этотъ вздохъ понятенъ. Жаль, что авторъ не слышалъ его, подобные вздохи иногда имютъ важныя послдствія. Герцогъ, добрый нашъ Герцогъ!

Т же и ГЕРЦОГЪ проходитъ со свитою къ подъзду.

ГЕРЦОГЪ (задумчиво). Memento mori! Странный конецъ!

(Ушелъ.)

ПЕРВЫЙ. Да конецъ не хорошъ. Что за эффектъ въ этихъ двухъ старикахъ! Холодно…

Т же и ГЕРЦОГИНЯ съ дамами и ЛЕССИНГОМЪ проходятъ также въ глубокой задумчивости.

ГЕРЦОГИНЯ. Memento mori! Какъ это ново, просто, трогательно!— Но признайтесь, Г. Лессингъ — страшно!
ЛЕССИНГЪ. Слдственно, хорошо герцогиня. О, никакого сомннія! Приведите Лейзевица къ намъ. Герцогъ очень будетъ радъ и не допуститъ его оставить нашихъ владній. Не правда ли, любезный Лессингъ, онъ уметъ удерживать при себ великихъ людей, и поврьте, я не хочу вамъ сказать комплимента. Вы къ намъ!
ЛЕССИНГЪ. Какъ прикажетъ ваша свтлость, герцогиня (уходя). Мы васъ ожидаемъ къ ужину. Простите.

ЛЕССИНГЪ и публика. ЛЕЙЗЕВИЦЪ за колоннами, СТОРОЖЪ у дверей.

ПЕРВЫЙ. Вы знаете автора?..
ЛЕССИНГЪ. Еще бы! Есть ли въ Германіи одна порядочная голова, которой бы не зналъ Лессингъ? Ну, что, каковъ Юлій?
ПЕРВЫЙ. Такъ хорошъ, что хвалить страшно.
ЛЕССИНГЪ. Именно. Я, не смотря на все мое нетерпніе, воздерживался отъ похвалъ въ продолженіе всего спектакля, я не хотлъ моимъ мнніемъ поддерживать пьесы, я былъ увренъ въ собственныхъ ея силахъ, и Эшенбургъ велъ себя честно, — молчалъ, — мы разговаривали только глазами и прислушивались къ размрамъ впечатлній.

(Улыбаясь.)

Знаете ли вы, что это такое размры впечатлній? У меня своя терминологія, и потому многое требуетъ поясненія, несмотря на то, что я почти полъ-вка только то и длаю, что поясняю!— Это не приноситъ чести Германской понятливости, однако, слава Богу, кажется, мы уже начинаемъ отказываться служить вьючными животными французскаго легкомыслія, дастъ Богъ, откроемъ и собственные родники.
Но объ чемъ мы говорили? Да, о размрахъ!.. Вотъ видите впечатлніе бываетъ тихое, взрывъ, полное, разорванное, прилагательное и ложное, только первыя три важны для автора и актера, первое тихое, самое важное и наимене примтное для неопытнаго, его признакъ — глубокая тишина. Всегда въ театръ, не смотря на то, что, кажется, вс слушаютъ, есть легкій шепотъ дамъ, движеніе ногъ, повороты тла и тому подобные случаи, они не препятствуя слушать, все однакоже производятъ шумъ, по коль скоро глубина мысли, широко развиваемой, а еще скоръе врно изображенный наростъ страсти или мтко схваченныя ея подробности — длаются замтными для слушателей, какъ будто по условію, все умолкаетъ, тишина длается совершенная, и эту-то совершенную тишину я называю тихимъ эффектомъ, произвести его въ публик столь же трудно, какъ возбудить чистую, истинную любовь въ развратной женщинъ.
Взрывъ дло другое, одно слово можетъ быть порохомъ, но за то это слово должно быть мастерски приготовлено и сжато въ самую счастливую форму.— Корнель лучше всхъ умялъ приготовлять взрывы: за то переводить его почти птъ ни какой возможности, я пытался.
Полное впечатлніе принадлежитъ только окончательнымъ мстамъ, когда монологъ, отдльная сцена, актъ, наконецъ вся пьеса оставляютъ въ душ нашей удовольствіе, досаду, скорбь, радость, словомъ, однородное или отрицательное чувство тому, которое въ насъ хотлъ возбудить авторъ.— Оно иногда противорчитъ частнымъ впечатлніямъ, нердко не замтно ни тихихъ эффектовъ, ни взрывовъ, думаешь: пьеса падаетъ… ни чуть не бывало… по окончаніи одобреніе длается бурнымъ мятежомъ, унять волненіе нтъ ни какихъ способовъ. И на оборотъ… взрывъ за взрывомъ!.. Къ исходу публика устаетъ и уходитъ какъ двушка съ бала, во все время она весьма счастливо вела свою интригу, исполнилась самыхъ пріятныхъ надеждъ и только узжая замтила, что ее обманывали.
Разорванное впечатлніе есть тайный, но неумышленный споръ разнороднаго образа мыслей слушателей, это случается большею частію тогда, когда авторъ потворствуетъ современному пороку и т. п. Оно весьма походитъ на впечатлніе прилагательное. Но послднее добывается только пасквилемъ личнымъ, брошеннымъ въ извстнаго человка, или похвалой народнаго любимца, каждое личное qui pro quo производитъ мое прилагательное впечатлніе, часто невыгодное для автора.
Наконецъ впечатлніе ложное. Это подкупъ, похвала или охужденіе, купленное пріязнію, завистью или ревностью.— Видите ли теперь, сумма этихъ разнородныхъ впечатлній составляетъ современное достоинство пьесы, современное, говорю я, потому, что въ потомств другая оцнка по различному отраженію красотъ произведенія въ обстоятельствахъ и образ мыслей и жизни потомковъ. Истинное достоинство опредляется долголтіемъ произведенія, нтъ нужды, что иногда цлое столтіе пьеса будетъ погребена и забыта — Превосходная воскреснетъ, посредственная почти не переживаетъ своего автора. Мы судьи, и можетъ быть пристрастные, но только для нашихъ предковъ, а для современниковъ мы только толкователи, коллекторы современныхъ мнній. Одно намъ позволено — сравненіе съ прошедшимъ.
ПЕРВЫЙ. Какъ же ваша система прилагается къ Юлію?
ЛЕССИНГЪ. Тихихъ впечатлній множество, взрывовъ не много, но вс мастерскіе, зритель не утомленъ, полное впечатлніе исполняетъ душу горькимъ, но изящнымъ состраданіемъ, отъ котораго организмъ не страждетъ, разорванныхъ — было два, три небольше, и то случайные, неумышленные, прилагательнаго ни одного, а за ложныя вамъ поручится Лессингъ. Я промолчалъ все время, а считаю себя лучшимъ другомъ Лейзевица. Замтимъ еще, что авторъ кром меня, Эшенбурга и артистовъ своего театра, не знаетъ въ Брауншвейг ни кого.
ПЕРВЫЙ. И такъ…
ЛЕССИНГЪ. И такъ это современно превосходная трагедія, что скажетъ потомство, узнаемъ, если намъ это будетъ дозволено.
ВЪ ПУБЛИК. Правъ, правъ Лессингъ! Какъ всегда, правъ…
ПЕРВЫЙ. Какъ вы находите игру актеровъ?
ЛЕССИНГЪ. Плохо, кром золотой нашей Амаліи. Смотря на нее, я всегда радуюсь, что мн шестьдесятъ лтъ!— Кто изъ васъ, молодые люди, не влюбленъ въ нее, въ томъ я не признаю чувства — Надо быть драматическимъ писателемъ и именно такимъ, котораго терзали дурные актеры, чтобы оцпить Амалію. Слава Богу, что мн шестьдесятъ лтъ: старость иметъ свои привиллегіи, я разцлую ее.
ГРАФЪ МАЛЬВИЦЪ. Завидная привиллегія!
ЛЕССИНГЪ. Послушайте, любезный Графъ! Если вы на ней женитесь, о чемъ уже доходили до меня слухи, я васъ вызову на дуэль, напишу на васъ сатиру, выставлю на театръ, словомъ не дамъ вамъ покою ни когда и ни гд!
ГРАФЪ. Это похоже на ревность.
ЛЕССИНГЪ. Ревность, но ее раздляетъ вся Германія, для личнаго удовольствія отнять удовольствіе у цлой націи. И по какому праву? Талантъ принадлежитъ отечеству, и какимъ бы то ни было образомъ отрывать его отъ блистательнаго поприща, по моему все одно, что разграбить государственную казну. Слышите, мы вс, и я старикъ, съ перомъ въ рукъ впереди, вооружимся на общаго непріятеля.— Посл представленія Юлія я считаю Амалію моею дочерью, подобное совершенство мн не снилось.— Который часъ? О! я еще успю разцловать ее и разсказать объ этомъ за ужиномъ Герцогин и ея сахарнымъ дамамъ.— А Лейзевица я задушу завтра въ объятіяхъ.— Я въ любовномъ расположеніи духа и надюсь до утра надлать столько милыхъ глупостей, сколько не удавалось самому бшеному любовнику.— Начнемъ съ Амаліи!…
Да, я не сказалъ вамъ ничего о другихъ актерахъ, правда, и сказать нечего. Плохо, очень плохо, тмъ крпче я прижму къ груди моей Лейзевица.— Удивительное дло — первое представленіе! Поврите ли, любезный мой пріятель, я думаю, ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ… Пока не обнаружилось первое одобреніе, онъ умиралъ отъ досады на актеровъ, на меня, на Эшенбурга, на себя, но съ той поры онъ забылъ всхъ насъ. Вс актеры, ему показалось, играютъ превосходно, публику онъ счелъ огромной умницей, себя достойнымъ ея любимцемъ, надлалъ тьму блистательныхъ предположеній, надеждъ, и все еще дрожалъ отъ ожиданія, пока послдній громъ не оглушилъ всхъ его способностей!.. Нсколько представленій онъ еще будетъ боленъ радостью, но когда привыкнетъ къ слав, тогда только почувствуетъ, что кром Амаліи, все было дурно, непонято, исковеркано умничаньемъ и безталантливостью. первый. Но кто же ставилъ пьесу?
ЛЕССИНГЪ. Я! Я самъ! Но я знаю, что вы хотли сказать. Зачмъ я не далъ благихъ совтовъ, зачмъ не научилъ того, другаго, не такъ ли? Дайте мн хорошихъ актеровъ, и я вамъ поставлю Софокла съ большимъ эффектомъ, нежели любимйшую, современную драму.— Хорошему актеру не нужно говорить, толковать, объяснять, показывать, онъ дружне меня съ авторомъ, онъ по чувству больше съ нимъ знакомъ, нежели ученйшій критикъ, а по искуству онъ полководецъ, а я его солдатъ, и онъ меня насильно поведетъ за собой куда ему угодно.
Постановщикъ, такой, знаете, хозяинъ при постановк пьесы, необходимо нуженъ, для чего? сглаживать ходъ дйствія, замчать неловкость положенія, выхода, жеста, перемны декорацій, именно быть недйствующимъ, постороннимъ, запаснымъ актеромъ. Вы скажете: на это режиссеръ. Нтъ! Режиссеръ — полиція и только, а полицеймейстеромъ долженъ быть непремнно человкъ ученый.— Актеръ вмст съ авторомъ отвчаютъ за правду положеній и хода страстей Постановщикъ вмст съ авторомъ отвчаютъ за современную врность костюма, декорацій и частныхъ подробностей вка? Терпть не могу, когда рыцарь въ пылу страсти беретъ за руку даму, ненавижу, когда Катонъ выходитъ на сцену въ Венгерскихъ сапожкахъ, со шлемомъ XVI вка на голосъ, съ кирасирскимъ палашемъ, — когда на пиру, у Клеопатры за столомъ ананасы и готическіе стулья изъ замка Нмецкаго Карона старыхъ временъ, — хорошій актеръ не обязанъ всего этого знать, да и не нужно, но постановщикъ, во время репетиціи, можетъ шутя, не уча, сообщить ему характеръ Вка и дйствующихъ лицъ, согласно съ исторіей, открыть ему тьму подробностей, изъ коихъ онъ возметъ въ соображеніе только нужныя, а прочія дастъ ученому сдачи, на сохраненіе до случая. Особенно въ наше время, когда Англійскій театръ и Нмецкіе литераторы сдлали реформу во всей драматургіи, — постановщикъ необходимъ. У французовъ онъ не нуженъ, они не могутъ даже читать трагедіи не въ стихахъ. Гермильи, желая познакомить Францію съ Виргиніей, трагедіей Испанскаго драматика Лигандо, не посмлъ ее перевести цликомъ, а сократилъ, сдлалъ краткую выписку, извиняясь, и справедливо, тмъ, что она въ проз! Точеныя драмы французовъ не требуютъ даже режиссера, выходятъ пвцы и начинаютъ провозглашать стихи съ нкоторымъ музыкальнымъ тактомъ, кончилъ одинъ, начинаетъ пніе другой, но какъ большая часть трагедій состоитъ изъ подобныхъ дуэтовъ, рдко терцетовъ, то исполненіе легко можетъ итти безъ капельмейстера Драмы, которыя я имлъ удовольствіе перевести, признаюсь, не безъ важныхъ затрудненій, которыя имли ршительное и выгодное вліяніе на нашъ театръ и никакого на французскій, не понравились ни актерамъ, ни публик, он уже требовали режиссера, въ нкоторомъ отношеніи даже постановщика, и еще боле требовали хорошаго вкуса въ публик и натуры въ актерахъ. Слдственно драмы во Франціи были анахронизмомъ.
Актеру нтъ стыда, если въ его успх участвуетъ постороннее лице, напротивъ, честь, — постановщикъ — его библіотека, потому, что хорошій актеръ не иметъ времени вести систематическое чтеніе и рыться въ подробностяхъ, когда надо учить, переучивать, изучать и обдумывать роль. Я зналъ на моемъ вку такихъ актеровъ, которые лично для себя заводили тсное знакомство съ учеными, антикваріями, профессорами, философами и филологами. Я помню актрису Левенъ, она появилась на Гамбургскомъ театр, спустя нсколько лтъ посл перваго дебюта, въ рол Меланиды. Пустая пьеса Нивеля де ла Мюссе, передланная изъ романа Mlle de Boulemps. И знатоки и незнатоки были въ восхищеніи! Что же вы думаете? Не смотря на всю силу своего таланта, Левенъ объздила въ Гамбург почти всхъ ученыхъ и писателей, пускалась въ самыя тончайшія психическія пренія, у одного у меня въ теченіи послдней недли, она была три раза съ такими вопросами, которыхъ я ей никакъ не могъ объяснить, а она объяснила мн ихъ поразительно! Кинъ былъ въ тсной дружб съ Томпсономъ, а это не шутка! И всегда хорошій актеръ найдетъ вспомогательные источники. Онъ полновластный султанъ, по все однако же слушаетъ мннія мудрыхъ улемовъ, авось пригодятся. Хорошій актеръ — существо дорогое, отрадное для автора, постановщика, режиссера и публики, онъ можетъ быть въ ссорь только съ однимъ директоромъ, но хорошіе актеры рдки, а дурные — это Эвмениды, которые могутъ согласно ревть только подъ палку Глюка, когда испортить великолпный хоръ нтъ никакой возможности, но во всхъ другихъ случаяхъ — зми, огонь и пронзительные вопли заставятъ театръ счесть адомъ.
СТОРОЖЪ. Господа, пора театръ запирать! Наше дло служебное, раньше всхъ вставай, позже всхъ ложись!
ЛЕССИНГЪ (нетерпливо). Сейчасъ, сейчасъ, любезный другъ!
СТОРОЖЪ. Какъ бы не такъ. Вы ужъ тутъ говорите часа два о директоръ, о режиссеръ, о актерахъ, пока доберетесь до театральныхъ лакеевъ, будетъ утро.
ЛЕССИНГЪ. Сейчасъ, сейчасъ, мои другъ! Я кончу коротко. На чемъ мы остановились! Да, на дурныхъ актерахъ. Казалось бы объ нихъ и говорить нечего, а между тмъ напротивъ Они-то и составляютъ все, какъ глупцы театральную массу, одинъ актеръ не знатитъ ничего, какъ въ публик одинъ знатокъ. Но эта язва иметъ ядовитыя качества, которыхъ, слава Богу, лишена большая часть глупыхъ слушателей.— Это гордость, неприступная, обидчивая, щепетильная, мстительная, насмшливая, еслибы я истощилъ, какъ Аретино, весь запасъ прилагательныхъ, и тогда бы не нашелъ точнаго эпитета, а я именно люблю точность въ эпитетахъ и больше двухъ для меня уже казнь,n дурной слогъ,— однимъ словомъ — это гордость дурныхъ актеровъ.— Совтъ — имъ обида, замчаніе — оскорбленіе, правда — вызовъ на поединокъ. И знаете, что всего досадне, между этими дурными актерами есть и недурные по натур. Но вотъ въ чемъ бда! Каждый хочетъ играть или выше своихъ средствъ или выше своего автора, усиливается отдлить себя отъ прочихъ, и какъ нарочно похвастать своими недостатками. Онъ не думаетъ быть тмъ, чмъ онъ назначенъ по списку Дйствующихъ лицъ. Нтъ. Онъ играетъ продавца втошекъ Агамемнономъ, а Эдипа — нищимъ изъ богадльни.
Эти актеры казнь для автора, постановщика, режиссера и для публики, они дороги для одного только директора, по своей дешевизн. Они казнь и для хорошихъ актеровъ.
Соперничество на театр самое полезное. Мра самолюбія актеровъ не можетъ быть опредлена Лейбницемъ, математика теряетъ числа и пространства. Между хорошими актерами — геніальному легче играть, ходъ чувства врне, потому, что онъ услышитъ отголоски на свои порывы, и въ сочувствіи почерпаетъ новыя силы, новое одушевленіе, тогда какъ иногда дурной актеръ однимъ словомъ, однимъ жестомъ замораживаетъ весь пылъ только что развившейся страсти, крылья таланта чувствуютъ недостатокъ воздуха и орелъ часто падаетъ отъ невозможности парить въ атмосферъ, исполненной саранчи.
ПЕРВЫЙ. Неужели вы хотите, чтобы вс второстепенныя роли можно наполнить первоклассными актерами?
ЛЕССИНГЪ. Совсмъ нтъ! Я хочу, чтобы вс второстепенныя роли исполнялись второстепенными актерами, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы эти актеры были дурны. У инаго милліоны, у другаго тысячи, по одинъ богатый вельможа, другой богатый дворянинъ. Всякой не долженъ жить выше своего состоянія, тогда не будетъ банкротовъ. На счетъ второстепенныхъ актрисъ у меня есть странная мысль: я бы не желалъ въ нихъ встрчать первоклассныхъ красавицъ, по моему и наружная красота должна соразмряться съ душевными сокровищами, къ несчастію это рдко случается, а искуство отъ того весьма страждетъ. Красота замнитъ другія достоинства…
СТОРОЖЪ. Какъ вамъ угодно, господа, я тушу послднюю лампу, скоро полночь. На дворъ тепло, и тамъ можете кончить…
ЛЕССИНГЪ (съ досадой). Въ самомъ дл, вечеръ прекрасный, пойдемъ, мн же некогда, дорогой окончимъ нашъ разговоръ… Спасибо Лейзевицу! Я никогда такъ тріумфально не оставлялъ театра, даже во дни представленія собственныхъ моихъ пьесъ.

СТОРОЖЪ и ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

СТОРОЖЪ. Благодареніе Богу!.. Ушли!.. Экой говорунъ!.. А какъ посмотрть, такъ умирать собирается, потушить огонь, не то воротится, пожалуй, чего добраго…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Постой! Гд живетъ Амалія Клейнъ?
СТОРОЖЪ. А ты откуда?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я… какъ теб сказать… мн нужно… я… Лейзевицъ!
СТОРОЖЪ. Извините, милостивый государь! Позвольте васъ благодарить, я также плакалъ, очень пріятно плакалъ. По зачмъ вамъ къ Амаліи? Теперь поздно, вы можете помшать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Чему?
СТОРОЖЪ. Да такъ. Можетъ быть у ея милости теперь гости, она, знаете, картежница…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Славу Богу! Это еще не бда, но гд живетъ она? Моя благодарность не можетъ быть отложена!
СТОРОЖЪ. Кажется, не вамъ благодарить слдуетъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но гд живетъ она, ради Бога!
СТОРОЖЪ. Въ улиц Терезы, домъ купца Кенигсмарка, гостинница подъ вывской Благо Слона.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Знаю! Знаю!.. Она еще не спитъ… она еще не можетъ спать… я тамъ найду еще минуту счастія…

СТОРОЖЪ, одинъ.

Вотъ что!— Понимаемъ! Понимаемъ!

ЯВЛЕНІЕ ВТОРОЕ.

Комната въ гостинниц Благо Слона.

АМАЛІЯ и ЖОРЖЪ. (Амалія сидитъ за столомъ при большой ламп съ тетрадкой въ рук, Жоржъ ходитъ по комнат).

ЖОРЖЪ. Неужели и теперь вы будете учить роль! Усталость… слава… и другія послдствія бенефиса…
АМАЛІЯ. Не могутъ отклонить отъ обязанностей, у меня нтъ праздника, кром тхъ дорогихъ вечеровъ, когда я на сценъ… Одиночество меня пріучило къ труду…
ЖОРЖЪ. Одиночество! Амалія, надо слить два одиночества вмст и оба уничтожатся! Съ той печальной поры, когда мы познакомились, я, какъ спутникъ великолпной планеты, объхалъ съ вами всю Германію, пожертвовалъ славой, слдственно и выгодами, потому, что при васъ блднютъ даже сильные таланты, молва насъ даже обвнчала, но, увы! Германія несправедливо завидовала моему счастію, я потерялъ даже вашу дружбу.
АМАЛІЯ. Съ той поры, когда она теб наскучила?
ЖОРЖЪ. Мн? Мн, Амалія?
АМАЛІЯ. Кому же? Когда ты захотлъ быть моимъ мужемъ, признаюсь, ты потерялъ мое уваженіе и послушай, Жоржъ! Въ послдній разъ я откровенна. Я никогда не буду замужемъ.
ЖОРЖЪ. Правда, это оковы для врности, клтка для…
АМАЛІЯ. Договаривай, и мы кончимъ нашу бесду.
ЖОРЖЪ. Четыре года любить и питать надежду!..
АМАЛІЯ. Которую четыре года я старалась уничтожить… Виновата ли я?
ЖОРЖЪ. О нтъ, нтъ, Амалія! Ваши глаза, таланты, сердце, все, все въ васъ виновато, но вы нтъ, вы невинны.— Я долженъ только сожалть о себ.
АМАЛІЯ. И я то же!
ЖОРЖЪ. Безъ насмшки, Амалія!
АМАЛІЯ. Я не шучу, Жоржъ. Жаль, что я лишаюсь дружбы твоей въ самое то время, когда она мн нужна наиболе…
ЖОРЖЪ. Ради неба, забудьте, Амалія, о моихъ словахъ! Если моя помощь, совтъ, рука, могутъ быть вамъ полезны…
АМАЛІЯ. Тебя воспитали рыцарскія драмы и я, мн понятно твое самоотверженіе, но увы! оно непостоянно и завтра нечаянное слово возобновитъ нашъ разговоръ и снова непріятности, который кончатся нашимъ разрывомъ.
ЖОРЖЪ. Никогда, Амалія!
АМАЛІЯ. Тридцати-лтній ребенокъ! Четыре года быть любимицей Германіи и врить мужчинъ? Это ужъ слабоуміе… Но все равно, если мое признаніе тебя не исправитъ, дай мн слово, не преслдовать Амаліи. Она далеко уйдетъ отъ тебя…
ЖОРЖЪ. Амалія…
АМАЛІЯ. Мн не нужно словъ… Ты далъ мн руку, и я врю чувству, хотя актриса наимене на то иметъ права. Актриса и чувство. два полюса, которымъ никогда не назначено сходиться. Ногою на театральный полъ и все начинаетъ разочаровывать, тогда только узнаешь, что весь міръ тотъ же театръ, съ ложными кулисами, все въ немъ основано на оптическомъ обманъ, все чужое, замаскированное, а правда только, когда упадетъ спасительная занавсъ. Тогда конецъ притворству и подражанію, но, увы! начало осадъ любителей таланта и красоты. Въ первое время успховъ, для актрисы нуженъ ревнивый любовникъ, или лучше сказать другъ, исполненный надеждъ на повышеніе въ нашемъ сердц, потомъ, когда мало по малу привычка притворяться и привычка спасать невинность обманомъ даетъ умніе играть людьми не только на сценъ, но и въ гостинной, тогда нуженъ обширнйшій дворъ, большее число льстецовъ, обожателей, друзей, любителей таланта, надежды, какъ облака, должны плавать надъ этой толпой, но, никогда, ни ясный лучъ, ни громовой ударъ не долженъ вырываться изъ неба ожиданій. Неизвстность должна волновать и усиливать искательства, ревность кипятитъ кровь, послдствіе одно — моя слава!
Неужели ты думаешь, что мн дорога моя независимость? Что одиночество мн не въ тягость? (со вздохомъ) Трудно сердцу изнывать въ полнот чувства и не желать раздлить его съ милымъ человкомъ… По актриса, если хочетъ сохранить свою славу, больше, съ каждымъ днемъ умножать ее, должна перестать быть женщиной. Это воплощенное честолюбіе! Чмъ неприступне, чмъ холодне въ жизни эта богиня, тмъ больше поклонниковъ: вс они могутъ питать надежду, вс волноваться и служить глашатаями ея славы… Мужъ, какъ темница, поглощаетъ ея сіяніе, надежды идолопоклонниковъ рушились, ревность длается тайною ненавистью и мн хлопаютъ, меня хвалятъ по воспоминаньямъ. Любовникъ не такъ страшенъ для моихъ поборниковъ, они знаютъ, что это Калифъ на часъ, но я теряю уваженіе, то есть половину моей славы, тогда каждый добивается Калифата съ дерзостью, а это ведетъ къ насмшкамъ, и часто къ унизительнымъ сценамъ…
Замужство въ нашемъ званіи иметъ еще другую дурную сторону… Это охлажденіе къ искуству. Цль жизни исполнилась, и хотя желаніе нравиться не можетъ совершенно оставить нашего сердца, но когда усилія мои не принесутъ мн ни одной покой побды, когда мои успхи публика принимаетъ какъ должную дань, а не какъ подарокъ моего великодушія, когда неудачу мою уже не спасаетъ пристрастіе, напротивъ меня преслдуютъ… О! желаніе усовершаться исчезаетъ, искуство перестаетъ быть цлію, а средствомъ пошлымъ, дюжиннымъ къ пріобртенію денегъ… Теперь я съ любовію учу мою роль, часто утро застаетъ меня передъ зеркаломъ съ тетрадкой въ рук… а тогда я засыпала бы на каждой строчк, и только дти безпрерывными просьбами заставляли бы меня просыпаться и красными глазами, и тупою памятью заучивать только слова и не искать въ нихъ ни смысла, ни чувства.
ЖОРЖЪ. Неужели Амалія вс замужнія актрисы…
АМАЛІЯ. Кто же теб говоритъ: вс? Я веду рчь про себя. Я такъ сознала правила своей жизни и дала обтъ имъ послдовать…
ЖОРЖЪ. Надо слишкомъ любить искуство…
АМАЛІЯ. Я его люблю наравн съ моею жизнію. И если бы несчастія заставили отъ него отказаться, я бросилась бы въ объятія посторонняго человка съ единственной мольбой — никогда не ходить въ театръ, никогда объ немъ не говорить, устранять малйшій намкъ на искуство въ словахъ и лицахъ, словомъ помочь мн забыть мое прежнее счастіе.
ЖОРЖЪ. Амалія! можно подумать…
АМАЛІЯ. Что можно подумать?
ЖОРЖЪ. Что вы приговариваетесь къ этому молодому Графу…
АМАЛІЯ. Можетъ быть…
ЖОРЖЪ. Можетъ быть?!.. Нтъ! Это положительно такъ, это не догадка… Я вижу, что и со мной разыграна комедія, и, нечего сказать, превосходно…
АМАЛІЯ. Въ этомъ вся моя слава.
ЖОРЖЪ. Амалія, вы не шутите?
АМАЛІЯ. Объ этомъ я хотла спросить тебя, да не стоитъ…
ЖОРЖЪ. Простите. Мы, кажется, договорились до конца.
АМАЛІЯ. Кажется.
ЖОРЖЪ. И такъ…
АМАЛІЯ. Тамъ кто-то пришелъ. Жоржъ, скажи Гретхенъ, чтобы она ни кого…

Т же и ГРЕТХЕНЪ.

ГРЕТХЕНЪ. Г. Лейзевицъ.
АМАЛІЯ (вскочивъ и оправляясь передъ зеркаломъ). Проси, проси! Подай свчей, здсь такъ темно, подай мн шаль, есть ли тамъ въ прихожей огонь? Иди же, Гретхенъ?..
ЖОРЖЪ. Мн кажется, я буду лишній…
АМАЛІЯ (у зеркала). Ты любишь догадываться, я не мшаю.
ЖОРЖЪ. И уйду.
АМАЛІЯ. Я никого не стсняю.
ЖОРЖЪ. И не понимаю.
АМАЛІЯ. Потрудитесь подумать…
ЖОРЖЪ. Вы… вы… на вы… О, я понялъ все! Простите, Амалія! Мы не увидимся никогда, даже на вашей свадьб.
АМАЛІЯ. Въ послднемъ я уврена.
ЖОРЖЪ. Простите!
АМАЛІЯ (съ досадою). Господи Боже мой, прощайте, прощайте!

——

АМАЛІЯ (одна, безпрестанно подбгая къ зеркалу, то приводя въ порядокъ вещи на стол). Нечего длать?.. Слава Богу!.. Пока душа и сердце мое были совершенно спокойны… я любила его, какъ друга… какъ брата… Но теперь… мн скучно съ нимъ, досадно… восторженныя рчи. его пылающіе взоры… не отъ него желала бы я… Ахъ, Г. Лейзевицъ!..

АМАЛІЯ и ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (бросаясь передъ нею на колни). У ногъ вашихъ!..
АМАЛІЯ. Помилуйте! Что съ вами? Встаньте!.. Прошу васъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ! Ни за что! Дайте мн вашу руку, позвольте дерзкимъ устамъ…
АМАЛІЯ (стараясь заставить его встать). Не такъ, не такъ! Мы имемъ свои домашнія привиллегіи, за которыя никто насъ не осудитъ… Я актриса!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ и отступивъ въ размышленіи). Актриса!.. Но все равно моя благодарность…
АМАЛІЯ (съ досадой). Перестаньте!.. Мн досадно, что я необдуманно заставила васъ проснуться, упасть съ поэтическихъ облаковъ въ уборную ничтожной притворщицы, недостойной этой дтской восторженности чистой души поэта… Да! И мирнаго воина боится поселянинъ, и честному судь несутъ подарокъ! Вы не виноваты… Вы меня не знаете? (отирая слезу) За чмъ эти слезы? Ихъ оскорбитъ ваша недоврчивость!.. (садясь) Садитесь, Г. Лейзевицъ, въ свтской учтивости — вы отказать пока не имете права…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Амалія… мое движеніе, невольное, глупое, не изъ этого источника… Но здсь замшаны тяжкія воспоминанія, мучительное, но великое слово, котораго никогда не нарушу, даже посл сегодняшняго тріумфа!
АМАЛІЯ (вскочивъ). Боже великій! Я знаю, я слышала его, это слово, какъ громовое проклятіе пало на меня, я сообщница ужаснаго событія, я лишила Германію великаго поэта.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (съ улыбкой). Амалія?!..
АМАЛІЯ. Да! Я тогда была въ труппъ Аккермановъ, я отвергла Юлія, я была свидтельницей вашего стыда въ передней, я приняла во тм на улицъ ваши проклятія… Лейзевицъ, Лейзевицъ, возвратите совсти моей спокойствіе, возьмите перо, и пускай Амалія на сцен тщательнымъ исполненіемъ ролей, созданныхъ кистію великаго мастера, хотя нсколько заплатитъ за печальное преступленіе ея юности…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Добрая Амалія! Вы извиняетесь въ томъ, что нечаянно сдлали мн благодяніе… Но молю васъ, оставимъ этотъ разговоръ… Каждый день я слышу т же воззванія къ перу, каждый день защищаю мою независимость и, признаюсь, надоло.— Съ вами особенно я не хотлъ бы говорить объ этомъ, съ вами не легко спорить…
АМАЛІЯ (съ упрекомъ). И вы умете говорить комплименты…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О какіе комплименты! Я зашелъ къ вамъ не спорить о домашнихъ моихъ длахъ, а принести дань удивленія, какъ зритель, и благодарности, какъ авторъ. Я удивлялся, Амалія, собственному созданію, я не Врилъ моимъ словамъ, все мн казалось волшебно преображеннымъ, и не одинъ разъ, простите признанію, я чувствовалъ въ себ прежній жаръ поэзіи, жажду созданія.— Простите, еще разъ простите, и забылъ насъ, забылъ приличія, все, все… и вы видли меня у ногъ вашихъ…
АМАЛІЯ (шепотомъ). Изъ благодарности!… (громко) Что долго ли вы намрены пробыть здсь?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я хочу здсь остаться навсегда, по какъ, еще не знаю.
АМАЛІЯ (про себя). Изъ удивленія!.. (громко) Прекрасный городъ, добрый герцогъ, очаровательная герцогиня, веселый дворъ, можетъ быть любимая женщина…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (пристально глядя на нее). О, нтъ! Быстро я прожилъ періодъ любви, въ одинъ годъ совершились во мн вс событія страсти, любовь ушла, остались только стихотворенія, я ихъ доканчиваю теперь на покои, заучиваю и жгу…
АМАЛІЯ. Какъ? Когда все совершилось, все миновалось! Вы пишете стихи?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (помолчавъ).
Пора любви, пора стиховъ
Неодновременно приходятъ…
Зажжется стихъ, молчитъ любовь,
Придетъ любовь, стихи уходятъ.
За чмъ, когда моя мечта
Любимый образъ представляла,
Молчали мертвыя уста
И память римъ не открывала.
Нтъ! Я любилъ ее безъ словъ,
Я говорилъ объ ней слезами…
Поврьте, звучными стихами
Не выражается любовь…
Какъ память сладкаго страданья
Стихи во слдъ любви идутъ
И какъ могилы — берегутъ
Одни воспоминанья!
АМАЛІЯ. Странная мысль! И такъ октавы Тасса, сонеты Петрарки…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я говорю о себ, добрая Амалія… О, какъ блдны мои воспоминанья! Чувство любви… О, слава, слава Богу, что тяжелая болзнь излечила меня отъ смертельной…
АМАЛІЯ. Неужели и вы не знали взаимности?.. Простите моей нескромности, но меня извиняетъ дружескій тонъ вашей бесды…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Взаимности!.. Какъ бы я желалъ еще разъ испытать эту адскую муку, украсть взаимность и уже не хворать самому, а заставить женщину выкупать жизнь — горячкой…
АМАЛІЯ (съ трепетомъ). Мстить?!.. И не разсуждая, кому достанется эта месть., другой женщин… не правда ли, жестокій человкъ, вамъ все равно…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О простите, простите! Минута невольнаго негодованія… Благодарю! Вы напомнили безумцу долгъ человка… Отъ чего это, Амалія, при васъ сердце потеряло послднее чувство, — чувство мести, мн такъ легко… Неужели сбудется моя Утопія, я буду безстрастенъ.
АМАЛІЯ. И къ чему эти желанія?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Любовь къ человчеству, по моимъ понятіямъ, требуетъ совершеннаго безстрастія къ лицамъ, иначе не возможно безусловное и прочное блаженство…
АМАЛІЯ (схвативъ Лейзевица за руку съ жаромъ). Мечтатель! Блаженство человка — только въ объятіяхъ любимой женщины… Вашъ путь — былъ моимъ, съ тою разницей, что я не находила кого полюбить со всею полнотою чувства, и я создала себ новый міръ и я обманывалась въ надеждахъ, прекрасенъ мой міръ, но увы, мн скучно, горько — одиночество… Лейзевицъ, я несчастна…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія! Долгъ любви къ человчеству велитъ мн предложить вамъ мою руку, совтъ, помощь, все…
АМАЛІЯ (выразительно). Кром любви?.. Безумецъ! Безсильная дружба — масло въ пожар!.. чувства, любви, страсти, взаимности!.. Станетъ ли силъ вашихъ, честности, добродтели на вс эти жертвы… Господи Боже мой, что я говорю… о, не врьте мн, забудьте мои слова, помните — я актриса!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (покраснвъ). Это ужъ упрекъ, Амалія!
АМАЛІЯ. Я исполнила вашу просьбу, исполните мою! Перестанемъ говорить объ этомъ… Я васъ измучила, а уже не рано…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вы меня гоните.
АМАЛІЯ (съ живостью). А вамъ не скучно?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. По крайней мр я не актеръ… Амалія…
АМАЛІЯ (вставъ съ мста). Постойте!.. Вы богаты?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Напротивъ!
АМАЛІЯ. Женаты?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ!
АМАЛІЯ. У васъ есть родители, родственники?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ни кого!
АМАЛІЯ. Чмъ вы занимаетесь?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Пока ни чмъ!
АМАЛІЯ. Вступите въ актеры!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. За чмъ?
АМАЛІЯ (заливаясь слезами и падая на грудь Лейзевица). Мы будемъ равпы!

АКТЪ ЧЕТВЕРТЫЙ.

Дйствіе происходитъ въ 1790 году.

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Площадь предъ Брауншвейгскимъ соборомъ.

Множество экипажей подъзжаютъ и увозятъ молельщиковъ изъ церкви, толпы пшеходовъ наполняютъ площадь, между ними ИФФЛАНДЪ, ШИЛЛЕРЪ, ТРАУ и МАУЛИ. Разговоръ постороннихъ.

ПЕРВЫЙ. Вы поздравляли Лейзевица?
ВТОРОЙ. Какъ же.
ТРЕТІЙ. Съ чмъ это?…
ПЕРВЫЙ. Сегодня его рожденіе…
ТРЕТІЙ. Какъ это досадно. Я ничего не зналъ. Побгу въ соборъ, онъ еще тамъ, принимаетъ поздравленія…
ПЕРВЫЙ. Бгите, бгите, еще успете…
ТРАУ. А кто это Лейзевицъ, осмлюсь спросить?
ПЕРВЫЙ. Вы не знаете Лейзевица?!..
ТРАУ. Извините, мы люди прізжіе!.. первый. Да кто же въ Германіи не знаетъ Лейзевица, автора Юлія Тарентскаго, надворнаго совтника въ тайной канцеляріи герцога и благодтеля всхъ несчастныхъ. Скоро въ Брауншвейг не будетъ ни одного нищаго. Дни и ночи посвящаетъ онъ облегченію судьбы бдныхъ, малыми средствами, онъ уметъ длать великое добро, и государство и государь благодарятъ покойнаго Лессинга, его рекомендація, его выборъ, онъ былъ единственнымъ другомъ Лессинга.
ТРАУ (улыбаясь). Не говорите! У Лессинга было много друзей, въ томъ числ вотъ и мы…
ПЕРВЫЙ. Странное дло! Богъ человкъ безъ завистниковъ! Въ собор сегодня былъ почти весь городъ, вс съ такими веселыми лицами, глаза обращены на Лейзевица, видно было, что его стсняло общее участіе, а когда добрый пасторъ взялъ за текстъ ‘вра безъ длъ мертва есть’ — въ конц рчи обратился къ Лейзевицу и отъ имени страждущаго человчества благодарилъ его, не только онъ, жена покраснла… второй. А жена хороша? первый. Ангелъ душей и наружностью, а не смешь завидовать.
ВТОРОЙ. А ужъ какъ хороша! Смотришь на нихъ, такъ и видишь Божіе благословеніе, цвтутъ, полнютъ день ото дня, а дти — точно картинки…
ПЕРВЫЙ. Любопытно, что сдлаетъ магистратъ въ день его рожденія…
ВТОРОЙ. Какъ! Разв вы не знаете! Вы ничего не пожертвовали!
ПЕРВЫЙ. Помилуйте, что вы это! Пять талеровъ, пять талеровъ, за недлю еще отдалъ въ комитетъ, самъ, безъ спросу.
ВТОРОЙ. Да и вс принесли сами, магистрату очень легко было въ этотъ разъ собирать деньги. Собрали семь тысячъ талеровъ…
ТРАУ и МАУЛИ. Семь тысячъ талеровъ!
ВТОРОЙ. Герцогъ пожаловалъ отъ себя тысячу, принесли поутру къ Лейзевицу… Принялъ… и отослалъ тотчасъ же въ коллегію для бдныхъ съ запиской: такому-то выдать столько, изъ тюрьмы выпустить столько, три тысячи талеровъ на новую богадльню съ торгъ, чтобы она непремнно была достроена еще въ этомъ году, растасовалъ всю сумму, себ ни гроша.
ПЕРВЫЙ. Однакоже будутъ народныя увеселенія, какое нибудь гулянье.
ВТОРОЙ. Все это сдлается само собой, онъ съ женой будетъ обдать у герцога, оттуда подутъ въ театръ, посл театра Лейзевицъ отправится домой къ дтямъ, по крайней мр это всхъ предложенныхъ вечеровъ онъ отказался. первый. А что даютъ сегодня на театр? второй. Коварство и любовь, Шиллера, любимую пьесу Лейзевица. Иффлэндъ, Бейль, Бекъ и Каролина Бекъ, нарочно и по доброй вол пріхали изъ Мангейма, говорятъ, что и самъ Шиллеръ здсь, но incognito, на два дня, будетъ однакоже сегодня обдать у герцога.
ПЕРВЫЙ. Каролина Бекъ! Каролина Бекъ! Я ее видлъ въ Мангейм! Чудо, просто совершенство!..
ШИЛЛЕРЪ. Скажите, пожалуйста! Неужели Лейзевицъ въ самомъ дл съ 1776 года не пишетъ ничего?..
ВТОРОЙ. По крайней мр не слышно. Вотъ теперь только по должности моей инспектора почтъ, я замчаю въ его корреспонденціи особенную и совершенно новую дятельность. Письма летятъ во вс концы Германіи и все къ ученымъ людямъ, большею частію, занимающимся исторіею. Мы съ нимъ сосди. Не знаю, какъ дошло до свднія моей жены, что Лейзевицъ собираетъ матеріялы для исторіи Тридцатилтней Войны.
ШИЛЛЕРЪ. Чудное поле! Въ эти тридцать лтъ Германія прожила три столтія, выковалась и закалилась какъ сталь, съ той поры дубъ сталъ приличнымъ ея девизомъ… Помоги, Господи, Лейзевицу! второй. Вотъ и онъ.
ШИЛЛЕРЪ и ИФФЛАНДЪ. Гд? Гд?
ВТОРОЙ. Кажется, легко узнать. Вотъ впереди…
ШИЛЛЕРЪ А съ ними кто?
ВТОРОЙ. Вотъ, что на право, — это наслдный принцъ Брауншвейгскій, а двое на лво, это Нассау-Оранскіе принцы, вс трое ученики Лейзевица. Прекрасные молодые люди!…
ИФФЛАНДЪ. И неудивительно! Они прощаются… Лейзевицъ идетъ сюда…

(Народъ, почтительно кланяясь, даетъ имъ дорогу).

Т же. ЛЕЙЗЕВИЦЪ и ЛУИЗА.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Луиза! Посмотри на право, молодой человкъ, блый лицемъ какъ женщина, въ нжныхъ чертахъ болзненная томность. Видишь?
ЛУИЗА. Вижу, вижу…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Это Шиллеръ…
ЛУИЗА. Не можетъ быть.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мн показали принцы, по просили не измнять тайн. Онъ причудливъ, хочетъ до обда сохранить incognito, а за обдомъ, съ кубкомъ въ рук, поздравить меня стихами… Спасибо ему! Натура волка въ лсъ тянетъ, люблю еще полусумасшедшихъ поэтовъ, а особенно его. Онъ страдалецъ…

(Останавливается).

Бдный, онъ веселъ, душа въ немъ еще дтски играетъ, не знаетъ судьбы своей, но пусть идетъ, пусть погибнетъ, мечты его — благодянія, он завянутъ, если горе не будетъ обливать его нжнаго сердца. Искренній плачъ его утшитъ многихъ, есть нравственные нищіе, онъ ихъ насытитъ и обогатитъ, пускай идетъ… Благодарю Творца, чаша печалей мимо прошла… Пойдемъ, Луиза! Карлъ еще спалъ, какъ мы вышли, теперь безъ насъ врно шалитъ…
ЛУИЗА. Дтская рзвость…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ Ахъ, Луиза! а если это первые листки сильнаго энергическаго характера. Лучше бы ему не родиться… По, я надюсь, съ помощію Божіею, многое передлаетъ воспитаніе…
ЛУИЗА. Неблагодарный! Посмотри на плоды твоей собственной энергіи, оглянись. Неужели общая любовь тебя не утшаетъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ни мало. Мн сегодня много принесли и еще много принесутъ огорченій. Вся эта благодарность для меня отвратительна.
ЛУИЗА. Это почему?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Потому, другъ мой, что вс эти люди могутъ, а не хотятъ длать то же, мое поведеніе въ ихъ глазахъ, сверхестественная заслуга, геніальный порывъ — и все это для того только-чтобы какъ-нибудь извинить свой недятельныя эгоизмъ… Ахъ, Луиза! По разсчету оставилъ и поэзію, избралъ утшительную по наружности стезю благотворителя. Не сожалю, по не могу безъ грусти вспомнить объ одномъ. Поэзія заставляла меня любить, а благотворительность, прости мн, Луиза, принуждаетъ иногда презирать людей. Поутру я поливаю цвтки съ истиннымъ удовольствіемъ, питаю жизнь, и они благодарны, а подаю милостыню холодною, ледяною рукою, сердце не стукнетъ, я исполняю мою по наружности столь отрадную должность, какъ деревенскій сторожъ поднимаетъ и опускаетъ заставу, ее заботясь, кто, куда и откуда прохалъ, часто сонными глазами онъ и не видитъ путниковъ, часто, не смотря на привычку, негодуетъ на ихъ докучливость… Смотри! смотри! Карлъ уже на улиц!.. Здравствуй, шалунъ!

Т же и КАРЛЪ, бжитъ къ нимъ на встрчу.

КАРЛЪ. Поздравляю васъ, папенька!.. Няня долго меня учила, да я все позабылъ… Поздравляю васъ, папенька, будьте здоровы и веселы, вотъ и все тутъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. И прекрасно, мой другъ. Больше не надо.. И (беретъ его на руки) и теб только этого желаю…
КАРЛЪ. Папенька! Я видлъ сонъ, пресмшной. Вы знаете, у меня два конька, оба небывалые, одинъ красный, другой голубой Мн снилось, что вы здили на моихъ конькахъ, то на одномъ, то на другомъ, но это ничего, а вотъ что смшно, папенька: сами-то вы здили, а на меня кричали: ‘Смотри, не зди на этихъ конькахъ, Боже тебя сохрани!’ Вотъ глупый сонъ…
ЛУИЗА (ударивъ по плечу Лейзевица). Однако жъ кое-что да значитъ!…
КАРЛЪ. А что же, маменька, значитъ этотъ сонъ?…

(Уходятъ въ ворота).

ЯВЛЕНІЕ ВТОРОЕ.

Особый нумеръ въ Брауншвейгской гостинниц.

Два ЛАКЕЯ вынимаютъ изъ чемодановъ вещи, ФРИЦЪ поспшно чиститъ платье.

ЛАКЕИ. Что, братъ, баринъ твои такъ давно не былъ въ нашемъ городъ?
ФРИЦЪ. Не говорите и не спрашивайте! Это просто сумасшедшій. Десять лтъ на охот, не можетъ подстрлить глупую двчонку…
ЛАКЕЙ. Да кто же она?
ФРИЦЪ. То-то и есть! Стыдно сказать! Актриса. Матушка графа, какъ узнала объ этомъ, умерла съ досады, не тмъ будь помянута, зла была покойница, нашла ему въ Венгріи пять невстъ, одна другой богаче, въ Австріи семь, одна другой щедушне, насильно хотла женить, не тутъ-то было, она пишетъ къ сынку въ Гамбургъ, а сынокъ улизнулъ за проклятой актрисой въ Мангеймъ, она пишетъ въ Мангеймъ, а сынокъ въ Мюнхенъ, все за колдуньей, нечего длать, сама въ Мюнхенъ, а мы въ Берлинъ, графиня въ Берлинъ. На бду, актриса обыграла семерыхъ картежниковъ, — знатность въ карманъ, дурь въ голову, похала путешествовать въ Италію, ну и мы, я съ графомъ, а графиня съ тремя Фурами горничныхъ побрели за нею, да графиня не дохала, похоронили въ Тріест, еще передъ смертью, наканун, поколотила мою племянницу, Гретхенъ. Въ Италіи намъ не повезло, порядкомъ поразмоталась актриса и тихонько ухала, мы въ Неаполь въ Палермо, туда, сюда, нигд нтъ, и слдъ простылъ, хотли хать въ Турцію, да припомнили, что тамъ карты не въ модъ. Если бъ не Аугсбургскій какой-то листокъ, мы бы врно отправились въ Америку, да выручилъ проклятый листокъ, знаете тамъ прописали: ‘Амалія Клейнъ пріхала сегодня ночью черезъ нашъ городъ’… Бдный графъ чуть съ ума не сошелъ отъ радости, а я съ досады, вотъ думалъ я: ‘Слава Богу пропала, авось и мы погорюемъ, да и усядемся въ помстьяхъ.’ Какъ бы не такъ! Вынырнула, и мы пошли опять колесить но Германіи…
ЛАКЕЙ. Да чтожъ она въ самомъ дл… Врно, скупится графъ…
ФРИЦЪ. Кто? баринъ?… Не только никакихъ денегъ не беретъ отъ него, куда — не хочетъ быть графиней!
ЛАКЕЙ. Что ты это? Неужели графъ хочетъ жениться на актрисъ…
ФРИЦЪ. На, поди, говори! Боже сохрани, если бы она была нашей графинею, такая спсивая, никакихъ подарковъ не носи. Разъ послалъ меня графъ съ какими-то курьозными фруктами. Не приняла! Я на окно поставилъ! Выбросила!
ЛАКЕЙ. Да и она, видно, сумасшедшая…
ФРИЦЪ. Подъ пару, нечего сказать, Его Сіятельству. Признаться очень была хороша съ молоду. И теперь, когда мы послдній разъ ее видли, будетъ года три, все еще красавица, привтливая, умница, да спсива, спсива…
ЛАКЕЙ. И графъ десять лтъ все также ее любитъ!
ФРИЦЪ. На, поди, говори! Жить безъ нея не можетъ, цлую ночь сегодня не вздремнулъ въ коляск! На минуту по пяти разъ спрашивалъ: далеко ли до Брауншвейга?
ЛАКЕЙ. Да разв она здсь?… На афишк ея нтъ, а у насъ сегодня прізжіе актеры… Стало быть… Да впрочемъ, можетъ быть, проздомъ… И что жъ? Графа, такого молодца, такого богатаго, она и видть не хочетъ…
ФРИЦЪ. Вотъ то-то и бда, что нтъ. Они на дружеской ног: каждый день ссорятся…
ЛАКЕЙ. Да за что?..
ФРИЦЪ. Тотъ все тащитъ ее за себя замужъ, а она ему въ глаза: не могу, я васъ люблю, какъ всякаго добраго и благороднаго человка, а въ мужья, отваливай! На! Поди! Говори!
ЛАКЕЙ. Да что за чортъ! Разв она ужъ такъ богата, понабралась знать подарковъ…
ФРИЦЪ. Какъ бы не такъ Въ театрахъ ей знатно платили, жила бережливо, пошла играть въ карты, разбогатла, говорятъ вамъ, семерыхъ картежниковъ обобрала, а любовника, нечего говорить, не замтили, вдь мы десять лтъ на сторож…

Т же и ТРАУ.

ТРАУ. Здсь остановился Графъ Мальвицъ?
ФРИЦЪ. Здсь! А что вамъ угодно?
ТРАУ. Я имю къ нему важное дло. Доложи!
ФРИЦЪ. Нечего докладывать. Тутъ у насъ все: и прихожая, и гостинная. Садитесь! Придетъ! Доложите сами о себ…

Т же и ГРАФЪ.

ГРАФЪ. Фрицъ? Лошадей!
ФРИЦЪ. Ваше Сіятельство! Хоть бы денекъ отдохнуть!
ГРАФЪ. Отдохнешь, когда догонимъ… Покажи афишку, можетъ быть она играетъ подъ чужимъ именемъ, можетъ быть меня обманулъ проклятый жидъ… Нтъ! Каролина Бекъ… это слишкомъ извстная актриса…. Проклятый жидъ!..
ТРАУ [таинственно). Графъ!
ГРАФЪ (сухо). А! Здравствуйте! Что, каково идутъ ваши дла?
ТРАУ. Какъ нельзя хуже. Графъ, вы не одни, а у меня есть небольшое дло, весьма важное для васъ…
ГРАФЪ. Что можетъ быть между нами общаго, Г. Трау? Одна учтивость принуждаетъ меня съ вами разговаривать, а сколько причинъ у меня ненавидть и презирать…
ТРАУ. Графъ…
ГРАФЪ. Тысяча талеровъ, одна тысяча талеровъ оставалась у нея, вы не умли ихъ выиграть, вы хотли высосать достояніе Амаліи, весь механизмъ гнуснаго мошенничества былъ въ дйствіи, и вы не могли сдлать се пищею, пустить по міру и можетъ быть заставить постучаться у дверей моихъ… Еслибы вы ограбили ее на большой дорог… я, можетъ быть, благодарилъ бы васъ, можетъ быть въ мои объятія упала бы Амалія… Нтъ! Вы потеряли вс средства, вы раззорили всю свою шайку, вс деньги свои уложили въ ея почтовую коляску, обезпечили ея независимость и у меня не осталось никакой надежды.— Не видя другихъ средствъ, любя ее больше жизни моей, десять лтъ, постоянно, пламенно, даже смшно, мн оставался одинъ путь къ ея сердцу. Я хотлъ купить ея руку. Уже пять лтъ я учусь отвратительнымъ способамъ, много переплатилъ я искуснйшимъ Италіянскимъ игрокамъ. Запершись, одинъ, цлыя ночи проводилъ я надъ картами, упражняя глаза и руки въ адскомъ механизмъ, слезы мшали мн смотрть, глаза горли, но другаго средства не оставалось, я уже былъ близокъ къ моей цли, она узнала о моемъ намреніи, спаслась бгствомъ и вотъ боле году я не вижу ее, нигд не могу найти ее, лопалъ наконецъ на слдъ, спшу сюда, поврилъ, какъ ребенокъ, можетъ быть, подкупленному жиду — и какъ ужасно обманутъ…
ТРАУ (на ухо Графу). Графъ! Басъ не обманули! Она здсь!
ГРАФЪ. Здсь, она здсь! Г. Трау! Я дорого плачу за все, даже за шутку…
ТРАУ. Я и не сомнвался въ вашей щедрости! Нищій, по милости вашей Амаліи, я надялся на это извстіе, какъ на врныя руки Маули, когда онъ не пьянъ. Графъ! мы не одни, я не могу продолжать…
ГРАФЪ. Фрицъ! Оставь насъ!

ГРАФЪ и ТРАУ.

ТРАУ. Она здсь, сегодня вы увидите ее въ театр, но не прежде. Вс мста разобраны, заплатите вчетверо, не достанете, вотъ вамъ билетъ…
ГРАФЪ. Трау! Ты еще умешь быть сострадательнымъ! Ремесло игрока не совсмъ подавило въ теб человческія чувства. Что теб дать за этотъ подарокъ?..
ТРАУ. Пока ничего. Мы разочтемся. Да не въ этомъ сила, мн васъ не жаль, признаюсь откровенно, вы презираете меня за недостатокъ, за страсть, глупую, преступную, вы имете полное право, но и я могу ли уважать сумасшедшаго? И чмъ наша страсть лучше моей? Не та же ли глупость источникъ нашихъ пороковъ? Нтъ! Я пришелъ къ вамъ, какъ товарищъ къ товарищу…
ГРАФЪ (отираетъ потъ съ лица). Извергъ!
ТРАУ. Теперь вс имена будутъ точны, мы одни. Слушайте! Подлимся Амаліей!
ГРАФЪ (схвативъ его за горло). Трау! Еще одно слово…
ТРАУ (оттолкнувъ его). Бшеный! Слушай! Подлимся Амаліей! Мн деньги, теб — она!
ГРАФЪ. О! если бы я умлъ врить такому злодю, если бы даже могъ на одно мгновеніе примириться съ отлетвшей мечтой! Нтъ, она никогда не будетъ моею…
ТРАУ (съ увренностію). Будетъ! Жаль, что клятвы мои убждать васъ не могутъ и не должны, мы знаемъ другъ друга! По вотъ вся моя тайна: я плачу за откровенность. Обыгранные проклятой дочерью порока, безъ гроша, я и Маули, хуже нищихъ провели нсколько лтъ, три года мы служили въ гостинниц простыми слугами, на небольшія заработанныя нами деньги мы покупали карты и, но вашему, и, признаюсь, съ тою же цлію, многія ночи на пролетъ упражнялись въ отрадномъ искуств. Однажды какой-то прозжій, влюбленный дуракъ, зоветъ Маули и умоляетъ его отвезти и тайно отдать записку одной дам, за три мили отъ города… Маули не глупъ: въ торгъ, согласился за сорокъ талеровъ, ухалъ. Въ моемъ нумер гостей не было, запершись лежалъ я на постели, приготовленной для случайнаго гостя, играть не съ кмъ, свчки не было, лежу, началъ дремать, во сн карты такъ и перекидываются, кровь взволновалась, я проснулся. Вдругъ, мысль, геніальная мысль! Я вскочилъ, побжалъ въ буффетъ, выпросилъ огарокъ, запираюсь, повряю разъ, два, тысячу разъ, — точно, никакого спасенія. О графъ! Будьте же и вы человкомъ. Не смйтесь, не ужасайтесь движеніямъ бшеной страсти. Я цловалъ мои карты, я плакалъ какъ ребенокъ, разговаривалъ съ демономъ, какъ докторъ Фаустъ, плясалъ, какъ вдьма на Гарцъ. Время промелькнуло молніей, слышу въ корридоръ голосъ Маули — Сюда, сюда!’ Что такое? ‘Теперь я могу не дать ни одной карты.’ Грустно, страшно исказилось утомленное дорогою лице бднаго Маули. Онъ посмотрлъ на меня съ отчаяннымъ состраданіемъ и схватилъ меня одной рукой за руку, другой за голову. Добрый другъ! Первая мысль — не сошелъ ли я съ ума… Трудно мн было его успокоить, по когда мы заперлись, когда пепсчетное число картъ, поставленныхъ Маули, были убиты… О! Вообразите себ ту минуту, когда впервые Амалія будетъ въ вашихъ объятіяхъ!
ГРАФЪ. Трау, пощади меня!
ТРАУ. Представьте себ блаженство, какое только можетъ умститься въ вашемъ воображеніи! Нашъ восторгъ превосходилъ счастіе безумца, мы бросились другъ другу въ объятія и радостныя слезы впервые брызнули изъ красныхъ очей. На утро мы оставили гостинницу, мы уже считали себя богачами, по на сорокъ талеровъ мы не могли заманить никого, между тмъ и самый капиталъ нашъ, при всей бережливости, каждый день уменьшался. Сегодня шестой день посл открытія Америки, и кладъ уже началъ тяготить насъ. Какъ вдругъ, вчера ввечеру, у старой гостинницы, гд пристаютъ и питаются только нищіе и бглецы, мы видимъ знакомаго слугу… Невольно въ одно и то же мгновеніе мы оба улыбнулись и, глядя другъ на друга, съ невыразимымъ удовольствіемъ, прошептали ‘судьба!’ Точно, мы не обманулись. Это была Амалія. Мы узнали ея лакея. Въ гостинницу, она уже въ нумеръ, мы къ ней, она разговаривала съ хозяиномъ и распрашивала объ васъ.
ГРАФЪ. Обо мн?..
ТРАУ. Именно, объ васъ. Приказала нанять слугу, который бы везд распрашивалъ объ васъ, и какъ только узнаетъ о вашемъ прізд, бжалъ бы за лошадьми.
Мы вошли, Амалія затрепетала! Правда, совстно было и смотрть на насъ. особенно ей, мы походили на лакеевъ, прогнанныхъ хозяиномъ поутру, когда они не успли еще нарядиться въ порядочное платье. ‘Конечно, вы не ожидали насъ видть?’ сказалъ Маули.— ‘И особенно въ такомъ наряд’ смутясь, отвчала она. ‘По вашей милости, по вашей милости,’ продолжалъ Маули. ‘Но мы надемся завтра же получить деньги отъ графа Мальвица, сообщивъ ему весьма важное извстіе!’ Амалія догадалась, вспыхнула, вскочила со стула и съ необыкновенной поспшностію сказала: ‘Господа! за это извстіе врно графъ Мальвицъ не дастъ больше ста талеровъ, вотъ они! Только спасите меня отъ его преслдованій!’
ГРАФЪ. Странная женщина!
ТРАУ. Маули если бы не былъ моимъ товарищемъ, то врно бы сидлъ совтникомъ въ какомъ нибудь комитет. ‘Благодаримъ васъ, сказалъ онъ съ достоинствомъ, но мы не привыкли къ милостыни, деньги беремъ, по взаймы, благодарность заставляетъ исполнить ваше желаніе, но эти деньги сегодня же ночью будутъ проиграны, или приведутъ многочисленныхъ плнниковъ. Но простите моему удивленію, я не могу понять, какимъ образомъ графъ Мальвицъ могъ поселить въ васъ такое къ себ отвращеніе!’
‘Отвращеніе! Отвращеніе!’ сказала она: ‘Да, я питала къ нему это чувство, и не убгала отъ него, но десятилтняя приверженность можетъ тронуть каменное сердце. Я слишкомъ дорожу моею независимостью и потому оставила театръ. Завтра послдняя жертва, справедливе сказать, упрекъ, мщеніе… и то капризъ моей независимости, пока у меня есть состояніе, я могу сохранить мое счастіе…
ГРАФЪ. Tpaу, Трау, все ли сказалъ ты?
ТРАУ. Нтъ! Не все! Замчаете ли, она васъ любитъ…
ГРАФЪ. Трау! Я озолочу тебя, если это правда!
ТРАУ. Вполовину, пока у ней деньги семи моихъ товарищей, отнимемъ у нея состояніе и она — ваша…
ГРАФЪ. Но какъ… трау. Садитесь, графъ!

(Вынимаетъ изъ кармана карты.)

ГРАФЪ. Прочь соблазнитель!
ТРАУ. Везъ денегъ, безъ денегъ! Вы ни чмъ не рискуете! Ставьте семь картъ. Теперь тасуйте, какъ хотите, мою колоду! Снимите нсколько разъ, мечите сами, разъ!
ГРАФЪ (мечетъ). Убита!
ТРАУ. Два, три, четыре.
ГРАФЪ. Удивительно!
ТРАУ. Пять, шесть, семь!
ГРАФЪ. Что за дьявольщина?
ТРАУ (съ гордостью). Дьявольщина! Нить, величайшій подвигъ ума! Ставьте теперь какъ хотите!

(Графъ ставитъ карты, Трау мечетъ.)

ГРАФЪ. Это непостижимо! По какимъ образомъ?
ТРАУ. Какимъ образомъ? Этого не знаетъ даже Маули, и если у меня когда нибудь будетъ жена, дти, я унесу мою тайну въ могилу и не отдамъ никому такого ужаснаго наслдства. Но не о томъ рчь. Вы видли, убдились? Дайте же мн теперь пять или шесть тысячъ талеровъ взаймы, завтра я вамъ ихъ отдамъ, вмст съ Амаліею.
ГРАФЪ. Теб, первому плуту…
ТРАУ. И вотъ благодарность! Я увренъ, что завтра вы мн подарите вдвое больше, а сегодня боитесь дать въ займы, подъ врный залогъ…
ГРАФЪ. Какой залогъ! Это что?
ТРАУ. Наши паспорты. Въ случа малйшей измны вы можете сжечь наши паспорты и объявить насъ бродягами. Видите, я больше врю вашей честности.
ГРАФЪ. Но если обыгранная догадается и вмсто любви, наградитъ меня за десять лтъ мученій — справедливымъ презрніемъ.
ТРАУ. Это какимъ образомъ? Впрочемъ какъ хотите. Знаю только одно. Если мы не обыграемъ ее еще сегодняшнею ночью, завтра вы уже не будете знать, куда ухала Амалія. Тогда уже и Трау и Маули должны принять ея сторону.
ГРАФЪ. Давай паспорты!
ТРАУ. Давайте деньги!
ГРАФЪ. Но если она узнаетъ… то клянусь прахомъ отца моего…
ТРАУ. Поменьше угрозъ, побольше денегъ и довренности…
ГРАФЪ (беретъ свой бумажникъ и шляпу). Черезъ часъ ты получишь деньги…
ТРАУ (провожая его) Черезъ двадцать четыре часа вы получите Амалію или Маули — оселъ, а Трау открылъ Америку — во онъ.

ЯВЛЕНІЕ ТРЕТІЕ.

Уборная Иффланда въ Брауншвейгскомъ театр.

ИФФЛАНДЪ и БЕЙЛЬ.

БЕЙЛЬ. Что же ты не одваешься?
ИФФЛАНДЪ. Нельзя, жду Лейзевица, врно зайдетъ.
БЕЙЛЬ. Кто? Лейзевицъ? Онъ презрлъ поэзію, ты ожидаешь отъ него уваженія къ актерамъ?
ИФФЛАНДЪ. Ожидаю, любезный Давидъ, и можетъ быть въ душ моей требую. По отъ чего ты такъ спшишь представленіемъ? Врно сманили тебя какіе нибудь новые друзья. Добрый Бейль! Опять въ карты…
БЕЙЛЬ (съ примтнымъ неудовольствіемъ). Боже сохрани! Нтъ. Такъ. Я видлъ сегодня старую знакомую, да, полно, перестань… Вчные распросы… Одвайся… Ручаюсь, что этотъ ренегатъ литературный не придетъ…

Т же, ШИЛЛЕРЪ И ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

ШИЛЛЕРЪ (отворяя дверь). Можно ли?
ИФФЛАНДЪ. Войдите, сдлайте одолженіе..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мы на одно мгновенье! Я просилъ моего молодаго друга провести меня въ вашу уборную? Я никогда не бывалъ въ этихъ вертепахъ, даже когда Лессингъ ставилъ моего Юлія…
БЕЙЛЬ. Вертепъ… Вертепъ… вы врно давно оставили перо литератора, не заглядывали въ книги?.. Говорится: ‘Вертепъ разбойниковъ, мошенниковъ,’ но наши бдныя уборныя, гд мы приготовляемся быть обезьянами неблагодарныхъ мечтателей…
ШИЛЛЕРЪ (Иффланду). Чмъ онъ обидлся?
ИФФЛАНДЪ. Мой добрый Бейль врно имлъ сегодня непріятную исторію съ какимъ нибудь полупьянымъ повсой, но привычк хлеснулъ его эпиграммой, а тотъ неучтиво напомнилъ ему наше несчастное состояніе…
ЛЙЕЗЕВИЦЪ. Это господинъ Бейль? Познакомьте насъ!
ИФФЛАНДЪ. Нтъ ничего легче, у него каждый день новые друзья, но я убжденъ, что ваше знакомство не доставитъ ему лишняго друга — врага.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (Бейлю). Позвольте уврить васъ въ искреннемъ уваженіи, съ нетерпніемъ я жду минуты, когда васъ увижу сначала на сцен, а потомъ у себя въ дом…
ИФФЛАНДЪ. Вотъ видишь, сороколтній повса! Г. Лейзевицъ уважаетъ актеровъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А вы сомнвались?
БЕЙЛЬ. Простите, сомнвался. Вамъ разв неизвстно, какъ смотрятъ въ Германіи на наше сословіе? Подадутъ ли руку знаменитйшему актеру въ публичномъ мст? Дамы, которыя никогда не сходятъ съ комической сцены и не снимаютъ ложнаго костюма, удостоятъ ли словомъ Каролину Бекъ, образецъ искуства и нравственности? Непохожи ли мы на племя Паріи, отверженное, огороженное предразсудками свта, какъ зачумленный кварталъ города? Кто отважится постить насъ, не боится ли говорить объ этомъ сестр, знакомой дам, какъ будто онъ былъ въ игорной зал?
ИФФЛАНДЪ. Бейль правъ! Нтъ презрнія ни одному сословію, кром насъ? И за что насъ смшали съ плясунами на канат, и за что насъ заставляютъ кочевать, какъ цыганъ, уединяться въ собственномъ обществ, мы должны избгать презрительной улыбки глупца, невнимательности даже магистратовъ и Германской полиціи. Какъ журавли, мы въ вчномъ поход, на могилахъ нашихъ предшественниковъ нтъ крестовъ, они спятъ не на кладбищахъ.
ШИЛЛЕРЪ. Помилуйте, Иффлэндъ, вамъ ли это говорить? Васъ ли не уважаютъ не только вс сословія, но даже владтельные герцоги и графы. Не вамъ ли Король Прусскій предлагаетъ званіе директора всхъ его театровъ и назначилъ орденъ краснаго орла {Впослдствіи данный Иффланду.}? Предразсудки уничтожились въ просвщенномъ классъ людей, а если невжество не уметъ различить поэта отъ нищаго съ бандурой, музыканта отъ слпаго уличнаго скрипача, живописца отъ комнатнаго маляра, актера отъ паяцца, стоитъ ли объ этомъ заботиться, огорчаться?.. Вы, Богъ знаетъ, зачмъ удержали меня отъ этого поприща, а сами ополчились такъ побдительно противу предразсудка, который питало столько столтій, не вамъ ли принадлежитъ слава возвращенія цлому сословію, можетъ быть произвольно, утраченныхъ преимуществъ…
ИФФЛАНДТЬ. Произвольно, совершенно произвольно! Вс низкія страсти, даже такія, которыхъ нтъ въ самомъ обществъ, живутъ у насъ, — и безъ маски, намъ даютъ, мы беремъ больше денегъ, нежели сколько нужно, какъ будто платятъ за наше безславіе, наши лишенія мы стараемся вознаградить пагубной вольностью домашней нравственности, какъ будто хотимъ этимъ залечить раны, нанесенныя сосдями оскорбителями, и не имя достаточной силы дйствовать съ прямою пользою на общество, мы стараемся поддлаться подъ вкусъ, подъ мннія нашей публики.
БЕЙЛЬ. О! не говорите! Кто всмотрлся въ свтъ, того невольно тянетъ въ карикатуру, сарказмы сами подскакиваютъ подъ слова твердо заученной роли, я ихъ бросаю въ глаза моимъ врагамъ, они считаютъ мой вызовъ — шуткой, смются, довольны и часто бшенство заглушаетъ слова роли дурака, который въ пьес и думать не уметъ.
ИФФЛАНДЪ. Бейль! Ты достоинъ своей участи! Ты высокомренъ! Ты оскорбилъ многихъ истинно просвщенныхъ людей безмрнымъ самолюбіемъ, поврите ли, Г. Лейзевицъ, онъ разъ по имени назвалъ одного своего критика и украсилъ его приличнымъ эпитетомъ, другой разъ въ рецензента, который давно ему надолъ своими нелпыми требованіями и дйствительно былъ глупый педантъ, недоученый студентъ, Бейль бросилъ въ него деревяннымъ апельсиномъ со сцены, замтивъ, что онъ не раздляетъ всеобщаго къ нему восторга и не хлопаетъ, и прибавилъ: ‘Вотъ эпиграмма — Мткая и вполн достойная столь ученаго критика.’ Публика будто умерла, такъ стало тихо, черезъ секунду все расхохоталось до такой степени, что не было возможности продолжать пьесы, самъ начальникъ полиціи, который пришелъ объясниться съ Бейлемъ, долго не могъ отъ смха сдлать выговора и арестовать нарушителя порядка.. Посл этого онъ требуетъ уваженія, въ какой порядочный домъ можно допустить человка, когда всякій считаетъ его дерзкимъ шутомъ и боится.
БЕЙЛЬ. Замтьте, Г. Лейзевицъ! Иффландъ пятью годами моложе меня и я сношу подобныя дерзости.
ИФФЛАНДЪ. И будешь сносить пока я живъ, а ты со мной, и будешь слушаться, и сегодня не пойдешь играть въ карты къ Амаліи Клейнъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (поблднвъ). Амалія! Разв она здсь…
ИФФЛАНДЪ (Бейлю). Чуть было ты не разрушилъ всего сюрприза. (громко) Здсь, Г. Лейзевицъ! Здсь! Я не знаю, благодарить ли васъ или упрекать за поступокъ съ Амаліей. Она любила васъ! Простите! У насъ подобныя происшествія такъ обыкновенны, она любила васъ и готова была принести вс возможныя жертвы, лишь бы Лейзевицъ принялъ ея любовь, она считала все позволеннымъ, по только для васъ, въ любви ея еще черта достойная всеобщей благодарности, она надялась счастливаго любовника приковать къ сцен и переселить его за кулисы съ перомъ въ рукахъ… По вы помогли любить ее… Вы страшнымъ словомъ, котораго никогда не проститъ женщина, лишили чувствъ Амалію, вы убжали, оставили въ обморок безпомощную слабую женщину… Утромъ она перестала быть актрисой, стыдъ вчерашняго признанія окаменилъ ея сердце, уничтожилъ въ ней вс женскія страсти… Она въ замнъ всхъ утраченныхъ чувствъ, сохранила одно… Богъ вамъ судья, благородный человкъ, вы не хотли походить на враговъ нашихъ, вы хотли и въ актрисъ уважать полъ и нравственность, такъ, благородный, честный Лейзевицъ… Она сдлалась картежницей и на всегда…
ШИЛЛЕРЪ (обнявъ Лейзевица). Нельзя, не должно преступленіемъ спасать отъ преступленія…
ИФФЛАНДЪ. О простите, простите, утшитель человчества! Потеря Германскаго театра въ Амаліи была слишкомъ велика… Я не могъ, и не умлъ скрыть моей печали, еще одно оправданіе, Г. Лейзевицъ, я упрекалъ ее, я писалъ къ ней письма во вс концы Европы, отвты ея только оскорбляли меня, но вчера, она впервые нашла наперсника, и это сердце приняло половину горестей… Простите, простите моей нескромности!! Что съ вами, Г. Лейзевицъ!

(Блднаго Лейзевица сажаютъ въ кресла )

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (ловитъ ихъ руки). Друзья мои! Я любилъ ее.
ВС. Вы любили ее?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Бзумно! Ужасъ, не презрніе, какъ пламя охватилъ меня при свиданіи съ нею. Боже великій, страшно признаться, демонъ сомнній шепнулъ мн роковое слово, я не врилъ ея невинности, отъ нея выходилъ такъ поздно Жоржъ, рчи ея такъ были похожи на роль… Долго, долго я страдалъ посл этого свиданія, и теперь еще… О спасите меня… я женатъ… у меня есть дти…

Т же и ДИРЕКТОРЪ.

ДИРЕКТОРЪ (отворивъ двери). Господа, пора начинать..

(Видъ на сцену, Амалія холитъ по сцен.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Что я вижу!.. Шиллеръ, Шиллеръ, уведите меня изъ этого вертепа.

(Аталія исчезаетъ за кулисами.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (уходя за Шиллеромъ). Безумецъ! Я мечталъ, что воображеніе мое на вки уснуло, что страшные призраки…
ШИЛЛЕРЪ. Не туда, не туда, Г. Лейзевицъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Спасайте меня! Это ваше дло! Ваше предназначеніе!

БЕЙЛЬ и ИФФЛАНДЪ.

БЕЙЛЬ. Онъ увидлъ Амалію. Что, если догадается?
ИФФЛАНДЪ. Одваться! Мы не дадимъ ему опомниться!

ЯВЛЕНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

Внутренность Брауншвейгскаго театра, герцогская ложа устроена по середин залы, но бокамъ, надъ и подъ ложею — амфитеатръ. Небольшой оркестръ. Занавсъ опущена. Въ зал освщеніе весьма слабое, едва можно различить лица. Весь свтъ обращенъ на сцену. Въ лож Лейзевицъ, жена его, Шиллеръ, и нсколько дамъ и мужчинъ. Музыка играетъ симфонію. Въ половин симфоніи выходитъ Бейль изъ-за занавса въ длинномъ гороховомъ сюртук, скрывающемъ его настоящій костюмъ.

БЕЙЛЬ.

Почтеннйшая публика! Возвщенная трагедія ‘Коварство и любовь’ по особенно важной причин: (въ полголоса) Господа, вы вс знаете эту важную причину, (снова громко и важно) дана быть не можетъ. Вмсто оной, Мангеймскіе артисты исполнятъ знаменитую трагедію: Юлій Тарентскій, сочиненіе господина Іоанна…

(Аплодиссементъ заглушаетъ его.)

ПУБЛИКА. Да здравствуетъ Лейзевицъ и да цвтетъ его потомство!
БЕЙЛЬ….Трагедію Юлій Тарентскій…

(Снова крики и аплодиссементы.)

Господа? Неучтиво перебивать рчь, будьте вжливы и слушайте, я вамъ скажу весьма много важнаго… Во первыхъ мы будемъ играть сегодня (скороговоркой) Юлія Тарентскаго, трагедію въ пяти актахъ, сочиненіе Іоанна Антона Лейзевица… (опять медленно) А такъ какъ ваши старыя афишки не годятся, то я пожалуй на сегодня могу вамъ предложить свои услуги. Записывайте, кто не надется на свою память (Многіе вынимаютъ бумажники и записываютъ.)
Константина, князя Тарентскаго, играю — я, (кланяется) Бейль, за неимніемъ лучшаго, Юлія — Иффландъ. Гидо — Бекъ. Дядю ихъ — Шпоръ, за неимніемъ худшаго. Графиню Цецилію Нигретти — Каролина Бекъ.
ВС. Кто же будетъ играть Бланку, Бланку..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (хватаетъ за руку Шиллера). Я уйду, Шиллеръ!…
БЕЙЛЬ. Графа Аспермонте — хотлъ играть Бейль, но эту роль принялъ на себя мой кумъ — Тюхтигъ. Печальницу аббатства — Іоанна Пипъ. Врача — Масъ…
ВС. Но Бланку? Бланку?..
БЕЙЛЬ. Некому! Хоть заржьте, было некому. Выписали изъ Италіи актрису, давно оставившую сцену… Амалію Клейнъ…

(Громогласное браво!)

ШИЛЛЕРЪ (поблднвшему Лейзевицу). Скрпите ваше сердце! Ваша блдность можетъ обратить вниманіе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (схвативъ и цлуя руку жены). Добрая Луиза, я счастливъ! Не врь моей блдности, холоду рукъ, я здоровъ, я счастливъ…

(Вс въ лож смотрятъ съ изумленіемъ на Лейзевица.)

БЕЙЛЬ (громогласно). Амалія Клейнъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ съ мста). Какой онъ нахалъ! Неужели Мангеймъ терпитъ подобныя шутки?
БЕЙЛЬ. Амалія Клейнъ! Но афишка еще не кончена. Въ заключеніе спектакля артисты произнесутъ благодарственныя рчи, разумется т, которыхъ вызовутъ. Меня прошу не безпокоить, потому, что я не приготовилъ ни слова, а in promptu говорить не умю. Все! Теперь вы можете предаться вашимъ восторгамъ, сколько угодно, и я первый вамъ помогу: Да здравствуетъ Лейзевицъ!

(Толпа повторяетъ восклицаніе съ необыкновеннымъ восторгомъ. Бейль уходитъ. Оркестръ продолжаетъ симфонію.)

ЛУИЗА. Что съ тобой сдлалось, мой милый другъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Я говорилъ теб, Луиза, что мн принесутъ сегодня еще весьма много огорченій… Он не кончились… А вотъ и Иффлэндъ!

(Занавсъ подымается, мертвая тишина. На сцен представлена галлерея княжескаго дворца въ Тарент. Выходятъ — Юлій-Иффландъ и Аспермонте-Тюхтигъ.)

АСПЕРМОНТЕ. ‘Непостижимо! Вы было совершенно изцлились отъ любви, даже меланхолія исчезла, весь этотъ мсяцъ прошелъ такъ спокойно’!.. и проч. {Объ этомъ представленіи мы имемъ весьма достоврное извстіе. Не смотря на опасенія трехъ новыхъ друзей Лейзевица, онъ во все продолженіе пьесы сохранилъ совершенное хладнокровіе и полное присутствіе духа, шутилъ съ женой и съ другими, выходъ Амаліи во второмъ акт не произвелъ на него ни какого видимаго впечатлнія, такъ, что поведеніе Лейзевица въ этотъ разъ совершенно испортило мою сцену, спектакль кончился, согласно съ предсказаніемъ Бейля, благодарственными рчами Иффлинда и Амаліи, которая также на бду мою, вела себя слишкомъ благоразумно. Зрители разошлись въ полномъ восторг, Лейзевицъ благодарилъ своихъ покровителей за все вниманіе ихъ съ полною признательностью, простился съ друзьями и Шиллеромъ весьма ласково и ушелъ съ женой домой пшкомъ, такъ спокойно, какъ будто ничто особенное въ этотъ день не возмутило его сердца. Шиллеръ пошелъ къ Иффланду, Бейль къ Амаліи, графа Мальвица, Трау и Маули насильно оттащили отъ подъзда, на который должна была вытти Амалія и проводили до его комнаты.— Ночь скоро усыпила Брауншвейгъ, въ одномъ только окн виднъ былъ свтъ, именно въ кабинет Лейзевица, куда мы попросимъ мысленно перейти и нашихъ читателей.}

АКТЪ ПЯТЫЙ.

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ

Кабинетъ Лейзевица, шкафы съ книгами вокругъ стнъ. По средин большой столъ, на немъ прямо противу креселъ бюстъ Лессинга, на стол восемнадцать весьма обширныхъ in magno folio черныхъ сафьянныхъ футляровъ съ замками, почти вс отперты, множество тетрадей разложено но столу. Свчи горятъ въ разныхъ мстахъ кабинета. На двор уже давно разсвло.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, сидитъ въ креслахъ, погруженый въ чтеніе одной тетради… Переставъ читать.

Нтъ! Ни когда бы я не былъ хорошимъ историкомъ. Драма жила въ крови моей, что бы сказалъ Лессингъ, если бы я ему прочелъ мою Агриппину, или Германна, или какую нибудь изъ семи моихъ трагедій! Признаюсь, этотъ вопросъ заставляетъ меня иногда сожалть о забавномъ общаніи, но, благодареніе Богу, эти минуты рдки, и не смущаютъ полноты моего счастія!
Прошла пора, когда люди вооружались противъ меня на театрахъ, въ обществахъ и говорили о зарытомъ талант!.. Съ помощію Бога, я могъ оправдать себя лучшими подвигами. Всегда на глазахъ людей, — я усплъ убдить ихъ, что дятельность моя слишкомъ обширна, что у меня нтъ времени предаваться безполезнымъ, по сладостнымъ бесдамъ съ Музой….
Сладостнымъ!.. Боже великій, какіе памятники передъ моими глазами! Я сравниваю мою Музу съ Элеонорой Гвіенской! Великіе міра сего — гордились ея любовью, торжествовали шумными праздниками, великолпными турнирами, перемны любимцевъ. Тщеславіе Раймонда — вотъ поэтическая слава!
Нтъ, знаменитые рыцари и бароны, вы не были счастливы! Какъ убійственно измняла вамъ новая Клеопатра, какъ смертельно оскорблялъ васъ торжествующій соперникъ, какъ стыдно, какъ больно встрчались вы съ нею, когда на легкомъ конь, передъ толпою очарованныхъ рыцарей, Элеонора отличала новаго любимца и все ласкало его, глотая зависть и презрніе…
Но былъ счастливецъ, кому прекрасная дарила втайн, искренно, съ полною, безумною любовью волшебныя бесды, упоительныя свиданья, глаза ревнивыхъ соперниковъ не видли его, а онъ неотлучно слдовалъ за Музой и тайно радовался переворотамъ тщеславія, онъ не возносился и не боялся паденія, для него только понятенъ былъ вполн каждый взоръ, улыбка, слово Элеоноры, смерть подошла къ нему и сказала: ‘Разочтемся: ты былъ безвстенъ, за то блаженствовалъ, ты былъ достоинъ тайной и неизмнной любви, потому, что ты умлъ сохранить ее втайн и понялъ, что тщеславіе не умножаетъ блаженства, пора, всему есть предлы. ‘ О какъ спокойно выслушалъ счастливецъ для другихъ столь ужасный приговоръ! ‘Постой, отвчаетъ онъ спокойно, у меня есть дти, я сковалъ ихъ уста клятвой, но я умру, и честь Элеоноры… Нтъ! Они должны умереть со мною. Унеси насъ вмст…’ Исчезли… И даже исторія не знаетъ, кто былъ счастливецъ, и гд его дти, современники замтили въ очахъ Элеоноры слезы нсколько дней сряду, искали и не находили причины, умирающія уста благодарили кого-то за продолжительную тайну, и все поглотила могила…
И эта мысль — гордость, тщеславіе (оглядывается)
Но кто обвинитъ меня?..

——

Странное дло! седьмой нумеръ вчно на верху… Какъ будто упрекаетъ меня, за чмъ я не кончилъ, правда, оставалось дв, три главы… Нтъ ни чего трудне конца. Не только въ происшествіи, въ словахъ даже надо отыскать эту окончательную тяжесть, всъ, громъ. Шиллеръ хорошо окончилъ своего Донъ Карлоса…

——

Восемнадцатый нумеръ почти пустъ. Мало еще матеріаловъ, а это займетъ меня лтъ на десять. И какъ это Когь хорошо располагаетъ лстницу нашего трудолюбія, какую исторію напишетъ двадцатилтій юноша, какую оду — сорокалтній резонеръ, какую трагедію — глубокомыслящій старецъ, кому опытъ обнажилъ пути человческой дятельности и поселилъ не соболзнованіе, но презрніе къ страстямъ…

——

Элеонора въ дни юности безумно любила счастливца, и рчи ихъ бесдъ заключали Врно боле лирическаго восторга, нежели оды Руссо, въ дни зрлаго возраста о чемъ ихъ бесды? Отчетъ въ безумной когда-то страсти, разборъ жизни, дума зрлая, какъ противодйствовать морю несчастій, готовыхъ обрушиться, и наконецъ финалъ — торжество въ надежной пристани, вотъ предметы ихъ драматически-дружескихъ бесдъ, но въ старц кого любила она?— Отца дтей своихъ, исторію прошедшаго…

——

Нтъ, мн не писать еще исторіи! Вотъ по чему ты пустъ, мой восемнадцатый! Будемъ, другъ, собирать, копить матеріалы, нашъ возрастъ — драматическій, встртимъ трагедію, и не одну еще, пока не придетъ за мною и за вами — великая смерть…
Лира, драма, исторія — три возраста, а Муза одна! Клянусь небомъ, Муза новаго міра единственна! Прости, великій Лессингъ! По я не отдамъ ее за вс девять древнихъ Музъ, съ самимъ Аполлономъ. Тамъ раздльное чувство, тамъ много алтарей, а наше счастіе такъ цльно, такъ невозмутимо…
А вчера?.. Какъ люди искусно вооружились противу моего спокойствія, составили обдуманно опасный заговоръ, напомнили блаженство шумнаго пира юности, позлатили воспоминанія… я колебался, имъ хотлось унизить мою гордость, успли, успли — и цлая ночь на кладбищъ моей умственной дятельности, между могилъ живйшихъ ощущеній всей моей жизни, одна могила успокоитъ волненіе злопамятнаго духа…
Но если Амалія дйствительно обняла смертельный грхъ, и я, хотя и невольно, столкнулъ ее въ эту пропасть… мн остается исповдать вину передъ Господомъ, молиться новыми благотвореніями и просить твердости…
Твердости? Да! У меня еще много враговъ… шумъ… люди дали покой Лейзевицу только въ день его рожденія, но страшный день прошелъ, — они опять стучатся въ дверь и безстыдно просятъ помощи — у человка!

(Собираетъ и запираетъ портфели, устанавливаетъ все въ шкафъ, запираетъ одну дверь и на оборот этой двери полки съ разными книгами, потомъ другая дверь со стеклами.)

Я и не замтилъ. Солнце взошло… Это, врно, добрый мой Себастіанъ убираетъ въ прихожей…

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и СЕБАСТІАНЪ.

СЕБАСТІАНЪ. А! Вы не спите! Не спали! Свчки догорли! Эхъ, баринъ, далеко ли до пожара?.. (тушитъ) Тамъ пришла несчастная женщина…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Чего же ты медлишь?
СЕБАСТІАНЪ. Я думалъ, вы спите. Вчера такъ васъ славно уходили, устали, я думалъ, а нечего длать. Вы мн сказали: ‘Врачи и Лейзевицъ отказались отъ права спать когда имъ угодно,’ иду васъ разбудить… А вы…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ну, видишь, мой другъ, я не сплю! Исполняй же и ты свою должность…
СЕБАСТІАНЪ (уходя). Иду, иду! Нашъ домъ точно аптека! Когда хочешь, приходи! Себастіанъ всегда на ногахъ, словно порошки длаетъ, а господинъ аптекарь…

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, одваясь.

Аптека! Теб досадно, что вс лекарства у насъ даромъ, потому, что самимъ ничего не стоять… (къ зеркалу) Что значитъ привычка? Какъ будто выспался, глаза безъ красноты, волоса въ порядк…

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и AMАЛІЯ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оборачиваясь). Боже великій! Этого я не ожидалъ…
АМАЛІЯ (покраснвъ). Конечно, Г. Лейзевицъ! И и сама не знаю что длаю.— Не лучше ли мн воротиться…

(Молчаніе.)

Въ самомъ длъ, это униженіе!.. Прощайте, благородный мой мучитель, я васъ обезпокоила, но вы сами виноваты, впередъ не довряйтесь актерамъ. Вамъ измнили…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія! Какой ужасный умыселъ! Вы забыли, что сердце мое иметъ законнаго властелина, что Ногъ укрпилъ нашу связь дтьми!..
АМАЛІЯ (закрывъ лицо руками). О! Я сгорю отъ стыда! За кого вы меня принимаете!.. Нтъ! Я оставила васъ, Лейзевицъ, когда молодость и красота могли побдительно соперничествовать съ первйшими красавицами Германіи, когда душа моя не облита была адскою страстію, которая лишила меня всего… кром способности проклинать себя. Тогда я имла возможность преслдовать ваше сердце, а теперь я хотла обратиться къ вамъ, какъ къ старому знакомому…

(Лейзевицъ длаетъ нсколько шаговъ впередъ.)

Нтъ! Ваша помощь отяготитъ только совсть мою, а ей и такъ тяжело, у меня остался путь ко спасенію, блистательное ярмо украситъ непокорную, мятежную противницу семейственной жизни, — лучше умереть въ клтк безъ псень, нежели на вол пть подъ окномъ вашимъ о милостын… Прощайте! И къ самъ пріду, къ вашей жен, самъ будетъ пріятно видть меня въ блескъ несчастія! Я докажу вамъ, что я незлопамятна…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Амалія, ради Бога, что съ вами?
АМАЛІЯ. По какому праву этотъ вопросъ? Вы хотите, чтобы беззащитная, нищая женщина стала молить васъ о помощи. Вамъ будетъ стыдно подарить мн то, что вы расточаете каждому! Благодяніе, сдланное Амаліи, не украситъ вашего тщеславія новымъ подвигомъ. Что скажетъ жена ваша, герцогъ, сограждане? Они улыбнутся такъ, что вы потеряете охоту къ благотвореніямъ. Теперь еще бы безъ причины питаете ко мн ненависть, но тогда… тогда… сколько разъ уста ваши произнесутъ проклятіе Амаліи? Нтъ! Я лучше васъ. Я не разрушу во второй разъ второй стихіи вашего существованія! Если вы могли обвинять меня въ Гамбургъ, что я лишила васъ поэзіи, то да не падетъ на меня упрекъ Германіи, что я отвратила сердце ваше отъ благотворительности…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Именемъ всемогущаго Бога, успокойтесь! Въ вашихъ рчахъ я слышу отчаянье! Что вамъ нужно? Скажите, я исполню мой долгъ…
АМАЛІЯ. Скажу, скажу, но не съ тмъ, чтобы тронуть ваше сердце. Да, отчаянье привело меня въ вашъ домъ, какъ во сн, я прибжала къ Лейзевицу, котораго я любила и можетъ быть… Слова Иффланда меня обманули.— Я встртила холодное презрніе, оскорбительное равнодушіе, пробудилась, но отчаяніе перешло изъ сердца на уста… Слушайте! Я васъ любила, не переставала любить, ушла на край свта, услышавъ о вашемъ счастіи, но когда разсудокъ убдилъ меня, что страсть моя миновалась, когда случайно я пріхала въ Брауншвейгъ на канунъ вашего рожденія, когда Иффландъ предложилъ мн участвовать въ представленіи., все воскресло! Ваше признаніе Иффланду довершило мое блаженство, по я хотла сохранить ваше спокойствіе, въ это мгновеніе я должна была ухать далеко и навсегда, но въ эту же ночь, ужасную ночь, я лишилась всего моего состоянія, мало, къ вечеру я должна заплатить четыре тысячи талеровъ, проигранныхъ на слово, — я не имю средствъ ни заплатить, ни ухать… Прощайте, Г. Лейзевицъ! И лучше васъ, — за почтовую коляску, я заплачу всею моею будущностію.

(Амалія уходитъ въ то самое время, какъ Лейзевицъ подбжалъ къ шкатулк.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Постойте, Амалія! Тутъ только восемьдесятъ талеровъ! Амалія, Амалія!.. Себастіанъ! Удержи ее, запирай двери!.. Жена, Луиза!.. Она уже на улицъ.

(Отворяетъ окно.)

Амалія!.. Птъ!.. Клянусъ Богомъ, этого не будетъ… Карты! Карты! Я ей подалъ въ руки проклятыя карты! Жена, Луиза!

(Бжитъ въ смежную гостиную комнату.)

ЯВЛЕНІЕ ВТОРОЕ.

Гостиная комната въ квартир Лейзевица.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ изъ кабинета, а ЛУИЗА изъ спальни поспшно входятъ въ гостиную.

ЛУИЗА. Что съ тобою, другъ мой! Совсмъ одтъ и такъ рано?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Карты! Проклятыя карты!..
ЛУИЗА. Ты проигрался? Ты всю ночь просидлъ у этой прізжей картежницы! Вчера съ неудовольствіемъ смотрли на нее и герцогъ и герцогиня. Такъ и есть! Ты попался въ сти къ этой проклятой…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не проклинай ее, милая Луиза! Я не игралъ въ карты, я не былъ у нея, я просидлъ всю ночь одинъ, въ моемъ кабинет, сводилъ генеральный отчетъ, меня мучила безсонница и досада на ложную благодарность людей…
ЛУИЗА. Я отдыхаю… Но эти карты.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Другъ мой, Луиза! Мн стыдно говорить теб о томъ, о чемъ слдовало сказать еще до свадьбы. Я любилъ Амалію Клейнъ.
ЛУИЗА. Я это знала.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ?
ЛУИЗА. Вчера признались въ старой любви твои глаза и рчи…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Но эта любовь давно прошла.
ЛУИЗА. И это знаю.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Но, Луиза…
ЛУИЗА. Да, я выгнала изъ твоего сердца опасную соперницу, Богъ мн помогъ, и полная взаимность была наградой моихъ усилій…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (съ чувствомъ смотря на нее). А если ты ошибаешься?..
ЛУИЗА. Мой другъ — въ этомъ я теб не поврю!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза, за чмъ наше счастіе омрачаютъ воспоминанія?.. За чмъ я долженъ огорчить такую жену?..
ЛУИЗА. Это не легко, однако возможно. Ну, дальше, постой я сяду, садись и ты…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Луиза! Я спшу теб высказать все, но какой-то стыдъ меня удерживаетъ.
ЛУИЗА. Это потому, что слишкомъ поздно ты ршился открыть свое сердце жен, отъ которой не должно быть тайнъ, разв вотъ эти кабинетныя… счеты… и тому подобное…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ты притворяешься, или въ самомъ дл такъ равнодушна къ моей врности и постоянству.
ЛУИЗА. Ни то, ни другое. Я спокойна и только! Ты могъ любить другую, но полюбивъ меня, ты даже не смлъ думать о моей соперниц, я старалась искоренить твою старую любовь, почти достигла, я говорю почти, но это относится къ твоимъ сочиненіямъ, къ твоему честному слову и я сама не хочу ихъ читать…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ? И это ты знаешь…
ЛУИЗА. Нтъ, не знаю, а догадываюсь, но въ чемъ же дло? Чмъ же ты огорчишь Луизу?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Другъ мой! Она проигралась въ карты, задолжала, пришла просить моей помощи, воспоминанія возмутили несчастную, она убжала, не ожидая отвта…
ЛУИЗА. Надо помочь ей насильно.— Ложный стыдъ можетъ погубить ее, а она достойна лучшей участи потому, что когда-то была достойна любви Лейзевица…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Удивительная женщина!
ЛУИЗА. Чему ты удивляешься? Да и не время! Сколько ей нужно?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Четыре тысячи талеровъ, а у меня теперь только восемьдесятъ.
ЛУИЗА. А у меня двсти, у меня есть два брилліантовые перстня, возьми ихъ, но и такъ ты наІберешь не боле пяти сотъ талеровъ и потеряешь время съ жидами Я совтую обратиться къ членамъ коллегіи, можно имъ и не говорить, для кого и для чего, а выручить Амалію должно, во что бы то ни стало!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. А если откажутъ?..
ЛУИЗА. Сдлай все, что можно, а въ успх воленъ Богъ.— Знаешь, мой милый, мн самой смшно, что я тебя учу, какъ дйствовать въ пользу несчастія.— Похвали же меня! Ты мой учитель и успхи мои немаловажны…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза, Луиза! Ты достойна лучшаго мужа.
ЛУИЗА. Это забавно! Онъ самъ хочетъ уврить меня, что любовь его къ бдной Амаліи не миновалась…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не то, Луиза! Я отвергъ любовь ея, любя страстно! Она сохранила чистоту сердца, не осквернила себя даже порочною мыслію, вышла изъ круга женщинъ, отвергла блистательныя предложенія, отказалась отъ своего счастія — театра и предалась картамъ, какъ будто вс страсти ея сердца сосредоточились въ одной, и эти карты — подалъ Лейзевицъ!
ЛУИЗА. До сихъ поръ ты еще невиненъ, по если отчьянье доведетъ ее до крайности, мы будемъ отвчать за медленность. Ты знаешь всю опасность ея положенія, ступай въ коллегію.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (обнимая ее). Луиза, Богъ видитъ твое сердце и я радуюсь за дтей нашихъ, добродтели матери низведутъ на нихъ благословеніе свыше! Прощай!
ЛУИЗА. (держась за ручку двери въ спальню). Прощай, мой другъ! Одно условіе, отошли деньги съ Себастіаномъ, а самъ не ходи…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (также въ дверяхъ). Слава теб Господи! Хоть одна искра женскаго сердца!

ЯВЛЕНІЕ ТРЕТІЕ.

Декорація перваго явленія сего акта. (Кабинетъ Лейзевица.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, входитъ въ сильномъ волненіи.

Пусть смются люди, пусть краснетъ жена, пусть потомъ выкупаютъ дти до послдняго экземпляра. Другаго средства не остается… Надо пожертвовать счастіемъ для счастія другаго… О Амалія! Въ это мгновеніе во истину я ненавижу тебя…
Довольно! Не стану боле бросать зеренъ на камень! Какъ въ крпости, запрусь въ моемъ дом, читайте мою несчастную прозу, осыпайте хулой, хуже, удивляйтесь ей, я не выйду изъ моего дома…
Четырехъ тысячъ талеровъ!… четырехъ тысячъ нтъ въ цломъ Брауншвейг!! Себялюбцы! Придетъ время — я скажу: у меня нтъ сердца, нтъ ума, нтъ ничего! Дружески я вамъ протяну руку и съ гордостью шепну каждому на ухо, не просите, у меня нтъ ничего, я себялюбецъ!..
Амалія, Амалія! я ненавижу тебя! Но исполню мой долгъ, ты одна имешь на то право, я погубилъ тебя, я и спасу.

(Выбрасываетъ на столъ вс восемнадцать футляровъ.)

Искуство, — ты болзнь, оторвите любезные наросты отъ больной души, пускай исходитъ она медленною смертію, вы питали ее какъ домашнихъ животныхъ для вашей кухни… Возьмите же плоды вашихъ продолжительныхъ трудовъ…

(Отходитъ къ окну, отворяетъ его, и отираетъ потъ и слезы).

А я былъ счастливъ, я самъ создавалъ себ призраки несчастія, я самъ любилъ мучить себя, такъ я былъ счастливъ!.. И въ одно мгновенье — случай разрушаетъ все, за одно дерзкое слово — я плачу половиною моей жизни… Но это слово… Если бы я былъ на мст Амаліи… съ ея невинностью, съ ея простодушіемъ, услышать роковое слово, узнать къ какой каст причислило ее воображеніе любимаго человка… Охъ, Господи! Я достоинъ твоей казни… Да будетъ воля твоя!

(Лице его совершенно измняется съ приближеніемъ къ футлярамъ, смертная блдность покрываетъ его, — громко.)

Кого изъ васъ на жертву?
Одинъ изъ васъ долженъ искупить грхъ отца, одного изъ васъ должно — продать и предать!!!..

(Беретъ по порядку футляры и отбрасывая.)

Нтъ, ходъ пьесы никому не понравится, романтизмъ теперь, какъ французская революція, въ полномъ буйствъ… Имъ не понятенъ будетъ античный колоритъ и эта важная простота Греческихъ царей…

——

Тебя не отдамъ ни за какія блага… Когда писалъ тебя, я былъ Германцемъ, ты моя исповдь, и только Богъ можетъ знать твое содержаніе…

——

Это — наша исторія съ Луизой!.. Первыя встрчи. Вотъ женихъ и невста — славная глава! А вотъ канунъ свадьбы, письмомъ къ Бойе…
‘Добрый другъ! Мы теб посылаемъ наши тайны, какъ подать! Откуда это право? Но мы любимъ нашего государя и добровольно исполняемъ обязанности добрыхъ и врныхъ вассаловъ. Я женюсь! Завтра назначенъ божественный обрядъ, раздляющій жизнь на дв части. Какая перемна правъ и обязанностей! Сколько новаго, неизвстнаго, въ старомъ есть сокровища, о которыхъ невольно сожалешь! Что если въ сердц Луизы есть память о другомъ, а это такъ естественно, я самъ любилъ другую’….

(Останавливается, глубокій вздохъ.)

‘Но это такъ давно, а у нея сердце свжее, и вс впечатлнія должны быть такъ живы… Она скроетъ отъ меня вс воспоминанія свои? Но правда ли? Но что, если ревность заберется въ молодое сердце, это такъ естественно. Красню, но я долженъ теб признаться. Луиза прекрасна, простодушна, добра, чувствительна, по особенныхъ способностей ума я въ ней не замтилъ’…
Ха, ха, ха! Вотъ ужъ это забавно, это даже стоитъ прочесть Луиз… Я ей не покажу всего, а перепишу письмо, и скажу будто нашелъ въ старыхъ бумагахъ. Вотъ будетъ смяться. Она министръ, а я…

(Продолжаетъ смяться.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и СЕБАСТІАНЪ.

СЕБАСТІАНЪ. Вы приказали этимъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (вскочивъ). Какъ ты смлъ, Себастіанъ, входить сюда? Ты разв забылъ мое запрещеніе, зачмъ наши колокольчики? Не ты ли меня увдомляешь, когда въ мой кабинетъ идетъ жена…
СЕБАСТІАНЪ. Вы не заперли дверей! Я думалъ, что вы вошли въ кабинетъ — такъ, и прошли мимоходомъ, а между тамъ на дворъ ярмарка… пришли книгопродавцы, ссорятся, одинъ другаго увряетъ, что вы изволили звать одного, а не семерыхъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Книгопродавцы! Зови ихъ, зови скоре! Время улетитъ и я ни чмъ уже не очищу моей совсти… Постой, Себастіанъ! Я не могу ршиться… Добрый, врный слуга, я видлъ твои слезы, когда смертельная горячка испугала тебя: касаясь гроба, я былъ увренъ, что могила еще далеко, въ страданіяхъ недуга я былъ счастливъ, когда память возвращалась въ горящую голову, — я благодарилъ Творца за жизнь, за продолженіе жизни — и будущность растилалась въ моемъ воображеніи роскошной долиной, украшенной всми возможными цвтами. Теперь — я здоровъ, не правда ли? Силенъ? О Себастіанъ, Себастіанъ!— Я на краю могилы…
СЕБАСТІАНЪ. Что вы говорите! Какое несчастіе! Надо сказать барын…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (удерживая его за руку). Другъ, ты не поймешь этой смерти! У меня былъ кладъ, талисманъ, съ нимъ было тсно, какъ душа съ съ тломъ, связано мое блаженство… Я долженъ продать его…
СЕБАСТІАНЪ. Не продавайте, ради Бога, не продавайте! Гд онъ? Я не выпущу его изъ дому, покажите, гд онъ? Я буду лежать при немъ какъ собака… Глаза мои не сомкнутся… Гд онъ, ради Бога, гд онъ?..

(Лейзевиць указываетъ на футляры.)

СЕБАСТІАНЪ (подходя къ футлярамъ). Вы шутите! Это тетрадки.. Разв въ середин вы запрятали…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Не тронь! Я говорилъ, ты не поймешь моихъ страданій… Другъ мой, неразлучный товарищъ моей жизни, ты былъ всегда бережливъ, врно ты скопилъ много денегъ для своей племянницы!
СЕБАСТІАНЪ. Честность моя не постыдится отъ вашего вопроса! Такъ! Я собралъ довольно денегъ, будетъ съ нея…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Отдай мн ихъ на время, на самое…
СЕБАСТІАНЪ. Извольте! Я ихъ собралъ трудами и лишеніями, и съ удовольствіемъ отдамъ вамъ на сохраненіе приданое Гретхенъ… триста талеровъ, четыре золотыхъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Триста талеровъ… а мн нужно четыре тысячи!!..
СЕБАСТІАНЪ. Четыре тысячи! Если бъ обождать недльку, прідетъ вашъ дядя…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Зови книгопродавцевъ…
СЕБАСТІАНЪ. Но…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Себастіанъ! Буря собралась…
СЕБАСТІАНЪ. Впрочемъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Зови ихъ! Я ршился! Ни слова боле… Видно такъ угодно небу
СЕБАСТІАНЪ (уходя). Тутъ что-то нечисто!.. Врно что нибудь да есть… Посмотримъ… посмотримъ…

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, одинъ.

Что же продать имъ? Чмъ пожертвовать? Я теряюсь… если они замтятъ… уменьшить жертву… по крайней мр это возможно… продать имъ какую нибудь дрянь, дня нихъ все одно, имъ нужно имя, тутъ разсчеть не на новое произведеніе, а на Юлія. Нтъ, нельзя, (пересматриваетъ тетрадки) тутъ много хорошаго, да несовсмъ кончено… Письма, да что имъ въ письмахъ?… Критическія замчанія на забытыя сочиненія Они сочтутъ шуткой… Господи, вразуми меня!..

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и КНИГОПРОДАВЦЫ входятъ въ величайшемъ почтеніи и безмолвіи.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оглянулся и поблднлъ). Инквизиторы. Не достаетъ черныхъ покрывалъ съ прорзанными глазами и факеловъ!.

(Нкоторые подвигаются впередъ.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ [старается закрыть груду своихъ футляровъ). Что вамъ угодно, господа, что вамъ угодно?..
ПЕРВЫЙ КНИГОПРОДАВЕЦЪ (съ улыбкой). Да вы изволили заходить, сказывали, что у васъ есть товаръ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Товаръ! О Господи, часть моей души, сердца, жизни, правилъ, воображенія… Товаръ! О поддержи меня, Провидніе, я не предвидлъ этого упрека . Да, господа! У меня есть небольшое сочиненіе. [не оборачиваясь ловитъ одинъ футляръ и показываетъ): я желалъ бы видть его въ печати… Но обязанности мои не позволяютъ… заняться изданіемъ… можетъ быть кто нибудь изъ васъ возьметъ на себя трудъ!.. (ршительно) Но, господа, предупреждаю, мн нужно четыре тысячи талеровъ, сейчасъ, сію минуту…
ВС. Четыре тысячи талеровъ!
ВТОРОЙ. Это вроятно исторія Германіи, о которой мы слышали? будетъ томовъ двнадцать или и боле…
ПЕРВЫЙ. Съ удовольствіемъ, если она готова вся и оригиналу станетъ на двнадцать томовъ, въ каждомъ том по десяти печатныхъ листовъ, безъ таблицъ и оглавленій…
ТРЕТІЙ. Сообразить не трудно, позвольте посмотрть первый томъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Что вы? Куда вы? Я долженъ показать вамъ?!.. Да я и самъ не знаю, что это такое… Нтъ это не исторія… трагедія…
ПЕРВЫЙ. Четыре тысячи талеровъ — за трагедію!! Помилуйте! Да сколько же экземпляровъ надо продать, чтобы выручить свои деньги?… по крайней мръ пять тысячъ, а вы знаете, что у насъ трагедіи расходятся не весьма сильно., много, много три тысячи экземпляровъ… Впрочемъ я могу вамъ предложить тысячу талеровъ…
ВТОРОЙ. Полторы тысячи!
ТРЕТІЙ. Дв тысячи!
ПЕРВЫЙ. Пусть онъ покупаетъ, онъ первый далъ эту цну, перебивать не стану.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Торгъ! Аукціонъ! Укрпи меня, Господи…
ВТОРОЙ. И барыша-то всего много, много триста талеровъ.
ПЕРВЫЙ. Да если продавать экземпляръ по пяти гульденовъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (оборачивается и ловитъ другой футляръ). Господа!.. Дв трагедіи… четыре тысячи талеровъ… (въ изнеможеніи садится на кресла).
ВС. Извольте!…

Т же и СЕБАСТІАНЪ вбгаетъ съ письмомъ.

СЕБАСТІАНЪ. Та несчастная женщина, что сегодня поутру…

(Лейзевицъ вырываетъ письмо и съ жадностью читаетъ Себастіанъ въ это время продолжаетъ).

приходила къ вамъ, захала съ какимъ-то мужчиной… ‘Дома Г. Лейзевйцъ?’ Дома. ‘На, отнеси ему это письмо, но скоре, ради Бога, скоре, оно слишкомъ для него важно’.. Мужчина бросилъ мн червонецъ, но онъ еще до сихъ поръ лежитъ на улицъ… Ускакали, какъ будто за ними погоня… Очень хорошая дорожная карета, два лакея, одинъ съ кучеромъ, другой на чемоданахъ сзади…

(Лейзевицъ бросается къ своимъ футлярамъ, поспшно ихъ кладетъ въ шкафъ и запираетъ).

ТРЕТІЙ. Я первый предложилъ дв тысячи, слдственно по всей справедливости…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ, господа! Я не торгашъ, принесите милліоны, засыпьте золотомъ домъ мой, ни одной строчки! Я спасенъ! Цлуйте это письмо, благословляйте добродтель, даже въ актрис…
ПЕРВЫЙ. Г. Лейзевицъ… это шутка…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Шутка!.. Чувства уже оставили меня, сердце мое чуть ее разорвалось, когда вы торговались о душъ моей, о моемъ блаженствъ. Молю васъ, господа, уйдите, да, это была шутка…
себастіанъ (между тмъ какъ купцы молча кланяются и уходятъ). Уходите же, господа, вы видите, мы не продаемъ трагедій, цна не сходна, прежде разбогатйте, а потомъ…

ЛЕЙЗЕВИЦЪ, СЕБАСТІАНЪ и ЛУИЗА, входитъ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (обнимая Себастіана). Себастіанъ! Мой другъ, Себастіанъ!
ЛУИЗА. Что тутъ у тебя за ярмарка?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ахъ, Луиза! Другъ мой! Читайте, читайте! Я не врю глазамъ моимъ, не ошибся ли я? Прочти, Луиза! успокой меня, возврати мни, возврати мое блаженство..
ЛУИЗА (читаетъ). ‘Милостивый Государь! Только большія несчастія поучительны. Въ нихъ только источникъ спасительнаго излеченія нашихъ пороковъ и недостатковъ. Благодаря вамъ, я предалась отвратительной страсти, но зато умла умертвить вс прочія, карты, или лучше сказать, вы — довели меня до раззоренія, — я искала вашей помощи, еще разъ оскорбила васъ незаслуженными упреками, ваше самоотверженіе распространилось, какъ молнія, во всемъ Брауншвейгъ, эта молнія поразила только меня Я почувствовала, что я недостойна такой ужасной жертвы, что къ спасенію моему есть путь кратчайшій и боле согласный съ назначеніемъ женщины. Благодарю васъ за истинное благодяніе. Вы указали мн спасительный путь… для меня вы хотли пожертвовать тайнымъ и можетъ быть величайшимъ блаженствомъ жизни, а я руководствовалась женскою досадой, преступною прихотью. Простите и на всегда! Но будьте уврены, что ни Амалія, ни Графъ Мальвицъ, достойный спутникъ остальной моей жизни, не забудутъ вашихъ благодяній. Когда вы окончите чтеніе письма, Амалія уже будетъ за Брауншвейгской заставой… На всегда!.. Признаюсь, не безъ горькаго сожалнія пишетъ послднее слово — ваша благодарная Амалія.’
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (бросаясь въ объятія жены). Луиза!,
ЛУИЗА. Я не ошиблась! Она была достойна любви Лейзевица!..

ЭПИЛОГЪ.

Дйствіе происходитъ 10 сентября 1806 года

ЯВЛЕНІЕ ПЕРВОЕ.

Улица въ Брауншвейг. Домъ Лейзевица. Балконъ съ навсомъ и лстницей на улицу. Вдали соборъ, улица усыпана соломой, множество пшеходовъ.

ПРОХОЖІЕ.

ПЕРВЫЙ. Оцпили улицу, каретъ не пускаютъ…
ВТОРОЙ. Скоро, скоро по этой солом продетъ печальная цпь разнородныхъ экипажей и весь Брауншвейгъ на ногахъ унесетъ эту солому на кладбище…
ПЕРВЫЙ. А что? разв онъ такъ плохъ?..
ВТОРОЙ. ‘О какъ тяжело — врить своему несчастію’ пишетъ Лейзевицъ, но въ наше печальное время повришь даже сказочнымъ бдствіямъ… У насъ отняли политическое существованіе, говорятъ что герцогъ, нашъ добрый герцогъ будетъ удаленъ отъ престола, насъ включатъ въ число подданныхъ Вестфальскаго королевства, а королемъ будетъ братъ завоевателя.— Я увренъ, что печаль о нашихъ бдствіяхъ сократила жизнь добраго Лейзевица, 54 года, что за старость!..
ПЕРВЫЙ. А нтъ никакой надежды… второй. Первые доктора, первые, лучшіе доктора . Призывали для счету французовъ… Никакой надежды! Но въ дом еще никто не знаетъ, какъ близокъ онъ къ могил…
ПЕРВЫЙ. Это жаль! Президентъ всегда говорилъ съ такимъ спокойнымъ видомъ, съ такою теплою врою, ему ли бояться смерти… А между тмъ онъ умретъ безъ завщанія.
ВТОРОЙ. Душеприкащики — близко, въ дв недли, по мановенію непрошенныхъ опекуновъ, мы можемъ вс умереть безъ завщаній, наше наслдство — надо готовить для контрибуцій, медвжья шапка Наполеоновскаго гренадера скоро будетъ торчать, какъ побдительное знамя надъ всею Германскою землею… Гршная мысль — но я желаю Лейзевицу скорйшей смерти, непріятельская армія посмется надъ сыновнимъ вниманіемъ Брауншвейгцевъ къ благодтелю.— По этой солом повезутъ пушки противу его отчизны, барабанный бой вражьихъ полковъ удержитъ душу отходящаго, тамъ, гд трудами непомрными, жертвуя состояніемъ и здоровьемъ, ему удалось воздвигнуть домъ для несчастныхъ и облегчить тысячу горестныхъ жребіевъ… Видите ли вы это зданіе, знаете ли, что оно столица множества подобныхъ областей, дарованныхъ президентомъ нищет и несчастію!— Это гордость Брауншвейга — это наша слава, мы вс участвовали въ безпримрномъ подвиг… И чтожъ? Тамъ французскіе солдаты будутъ торжествовать нашъ стыдъ — буйными отвратительными пснями… О прости мн, Господи, да не увидитъ онъ этихъ ужасовъ, пусть лучше несчастные, изгнанные изъ послдняго убжища, соберутся на могилу президента, онъ не услышитъ ихъ жалобъ, а сердца страждущія облегчатся проклятіемъ нечестивыхъ пришельцевъ…
ПЕРВЫЙ. Г. совтникъ! вы неосторожны! Вы знаете, Германія усяна французскими шпіонами, Жиды, которыхъ теперь не отличишь ни но одежд, ни по языку, продаютъ насъ тысячами, это новое ремесло, подобно раку, кром верхушки, не видно ничего.
ВТОРОЙ. Вы говорите о Ланг, но этотъ человкъ, кром презрнія и наполеондоровъ, не заслужилъ ничего. Кто послушаетъ подкупленнаго журналиста, онъ безвреденъ своимъ ничтожествомъ, но я знаю другаго писателя…
ТРЕТІЙ. Посмотрите… нашъ добрый герцогъ… выходитъ изъ кареты, идетъ сюда…

ДОКТОРЪ И ЛУИЗА, на балкон.

ЛУИЗА. Можно, можно, солнышко на нашемъ балкон, воздухъ довольно теплый, господинъ докторъ, не завсить ли съ этой стороны, хотя втеръ очень слабъ…
ВРАЧЪ. Не за чмъ! Это можетъ освжить больнаго, а простуды нельзя опасаться…

Т же и ЛЕЙЗЕВИЦЪ, его выносятъ на креслахъ.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Мои подножки.
ЛУИЗА. Сейчасъ…

(На улиц глубокая тишина, вс снимаютъ шляпы, Лейзевицъ нсколько разъ кланяется, народъ окружаетъ балконъ.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Любезный докторъ… Мои подножки…

(Двое слугъ тащатъ довольно большой сундукъ съ четырмя мдными колесками вмсто ножекъ.)

ЛУИЗА. Сейчасъ, мой другъ! Какъ ты нетерпливъ! Ихъ не легко перетаскивать съ мста на мсто. Ужасная тяжесть!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ты шутишь, Луиза, ты колко шутишь… Ты врно знаешь!.. Любезный докторъ! Попросите дорогихъ моихъ согражданъ покрыть головы… День осенній…
ЛУИЗА. Это, мой другъ, для герцога!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (снимая колпакъ и стараясь встать.) А разв онъ здсь?..
ЛУИЗА. Что ты длаешь? Ты больной…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. По гд же герцогъ?..
ЛУИЗА. Онъ идетъ сюда…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Какъ? Сюда?.

Т же и ГЕРЦОГЪ.

НАРОДЪ. Да здравствуетъ!..
ГЕРЦОГЪ (показывается на балкона и все умолкаетъ, тихо). Я долженъ съ нимъ проститься, можетъ быть, мы не увидимся съ нимъ никогда…
ВЪ НАРОД. А съ нами, отецъ нашъ! Вы насъ хотите оставить…
ГЕРЦОГЪ. Для вашей пользы! Дти мои, для вашей пользы! Если бы каждый изъ васъ могъ обратить въ бгство цлый полкъ Бонапарте, то и тогда мы не могли бы еще побдить его… Богъ милостивъ! Власть незаконная не можетъ быть долговременна, и я твердо врую, что мы увидимся и будемъ вмст молиться о погибшихъ врагахъ Брауншвейга и Европы… Слдуйте моимъ наставленіямъ, вамъ раздадутъ мое письмо, когда (показывая на Лейзевица) его не станетъ… Удержите ваши слезы… Наше положеніе не должно быть извстно Лейзевицу…

(Герцогъ входитъ на балконъ… Въ народ слышны стоны…)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (довольно бодро встаетъ и снявъ колпакъ.) Ваша Свтлость!..
ГЕРЦОГЪ (усаживая его въ кресла). Поберегите себя, ради Бога!— (къ Луиз) Позвольте, добрая Луиза, попросить какого нибудь стула… А вы (къ Лейзевицу) поправились!.. Цвтъ лица гораздо лучше… Глаза веселе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Герцогъ! Не обманывайте и не обманывайтесь! Смерть уже здсь, если я доживу до вечера, то не усну, не совершивъ послдней обязанности, по что я, что моя жизнь? Дайте мн вашу руку, дайте мн поцловать вашу руку!.. Государь! У меня есть просьба, молитва… Возьмите съ собой моего Карла, вамъ нуженъ будетъ врный слуга!
ГЕРЦОГЪ. Какъ, разв онъ здсь!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Онъ прідетъ сегодня ночью, легкая рана, пишетъ мой добрый Себастіанъ, позволяетъ ему оставить полкъ не безчестно и служить своему государю въ изгнаніи… О до чего мы дожили!..

(Заливается слезами.)

ГЕРЦОГЪ. Кто вамъ сказалъ? Наши дла идутъ какъ нельзя лучше… Бонапарте перемнилъ намреніе…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Герцогъ, герцогъ! Къ чему это? Неужели я могу вамъ поврить? Я могу только благодарить васъ, государь, за измреніе скрыть отъ меня общее бдствіе… Я знаю все, если мн не говорятъ о нашихъ несчастіяхъ, мн разсказываетъ ихъ во сн ангелъ хранитель Германіи. Передъ смертію человкъ видитъ внутренними очами гораздо дальше обыкновеннаго своего горизонта. Правда, это залогъ безсмертія души, но вмст и явственная всть о близкой разлук съ землею.
ГЕРЦОГЪ. Скажите лучше — обыкновенная мнительность больныхъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О Государь! Какъ мн благодарить васъ за это вниманіе, какъ будто вы мой семьянинъ, вы стараетесь скрывать отъ меня государственныя печали, какъ Луиза шалости дтей и хозяйственныя непріятности… Но это ваша воля и да святится воля моего государя. Не забудьте, герцогъ, вашего Лейзевица, онъ точно служилъ вамъ искренно, врно — я былъ близкимъ свидтелемъ вашей жизни и благословляю моего государя. Эти чувства… (бодро встаетъ съ мста) Посмотрите! Слезы вашихъ подданныхъ теперь не обо мн!
НАРОДЪ. Да здравствуетъ нашъ великій герцогъ! Да сохранить его Господь, да благословитъ его потомство…
ДОКТОРЪ и ЛУИЗА (стараясь посадитъ Лейзевица на мсто). Ради Бога!..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Оставьте меня! Такъ герцогъ! Исторія и народъ вамъ благодарны. О, простите меня, государь! (падаетъ на колни) Я умираю!
ВРАЧЪ. Обморокъ! Съ нимъ сдлался обморокъ!

(Сажаютъ его въ кресла.)

ЛЕЙЗЕВИЦЪ (приходя въ себя). Холодно… Ужасно холодно…
ГЕРЦОГЪ. Унесите его! Затопите каминъ? Вдь это не повредитъ, Г. докторъ?
ВРАЧЪ. Ни мало!..
ГЕРЦОГЪ (цлуя его въ чело со слезами). Прости, мой врный слуга и добрый другъ! (Лейзевица уносятъ) Простите, Луиза!..
ЛУИЗА (упавъ на колни и обнимая ноги герцога) Герцогъ! возьмите съ собой Карла, моего Карла! Посл отца, онъ не найдетъ лучшаго наставника…
ГЕРЦОГЪ. Я жду его во второмъ часу ночи, проститесь съ нимъ, мы удемъ въ Швецію…

(Слышенъ голосъ Лейзевица.)

Луиза… Мои подножки… мои подножки…

(Луиза хочетъ поднять подножки, но не можетъ, герцогъ помогаетъ ей и они вдвоемъ уносятъ ихъ въ комнату.)

ЯВЛЕНІЕ ВТОРОЕ.

Гостинная. Въ камин огонь. Кресла весьма близко придвинуты къ камину. Ноги Лейзевица на подложкахъ. Врачъ держитъ его за руку. Луиза, облокотись на карнизъ камина, съ глубокою горестью смотритъ на мужа.

ДОКТОРЪ. Второй обморокъ сегодня… Это можетъ ускорить его кончину… Онъ заснулъ. Дыханіе тяжело… Дай Богъ до вечера…
ЛУИЗА. И ни какой надежды?
ВРАЧЪ. Ни какой!.. Но меня удивляетъ ваше спокойствіе!..
ЛУИЗА. Докторъ! Я пріучила себя повиноваться необходимости. Мои слезы, мои вопли, все это во мн… Но неужели безпременнымъ отчаяньемъ отнять у него лучшаго слугу, въ то время, когда онъ наиболе въ немъ нуждается… Объ одномъ спрошу: — болзнь его угрожаетъ ли мучительною смертью?..
ВРАЧЪ. Не полагаю. Онъ слишкомъ слабъ. Дыханіе его лучше, пульсъ также, есть пелерина… Онъ проспитъ съ полчаса… Вы простите, если я забгу на одно мгновеніе къ другой умирающей… Она живетъ черезъ улицу…
ЛУИЗА. Кто это?
ВРАЧЪ. Одна прізжая, графиня Maльвицъ.
ЛУИЗА. Графиня Мальвицъ!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (просыпаясь). Графиня Мальвицъ? Такъ она за мужемъ?..

(Луиза длаетъ рукой знакъ молчанія )

Это всть о моей смерти… Одна мысль какъ то тревожила предсмертную исповдь Теперь я спокоенъ… Онъ не обманулъ ея, онъ женился… Господинъ докторъ! Вы произнесли ея имя? Или ты Луиза?..
ЛУИЗА. Господинъ докторъ.
ЛЕЙЗЕВИЦЪ (приподымаясь). Такъ она здсь?.. Давно-ли?.. Что же не извститъ насъ?.. Вы знакомы съ ней… Скажите, что и я и жена моя весьма бы желали съ нею повидаться… Не правда ли, Луиза?
ЛУИЗА. Именно, я о томъ же просила нашего добраго друга, онъ собирался итти къ ней, она также не совсмъ здорова и господинъ докторъ…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ахъ, поспшите, мой почтенный другъ, мн, слава Богу, легче, я обожду васъ, не говорите ей, что я умираю, мн теперь такъ хорошо, я имю надежду прожить нсколько лишнихъ дней… И отъ чего она не хотла зайти къ намъ!
ВРАЧЪ. Она пріхала — больная.
ЛУИЗА (перебивая его рчь). И хотя болзнь ея совершенно пустая, но выходить изъ дому г. докторъ запретилъ… Идите же, идите! Вы знаете, какъ горько больному цлый день не видть своего доктора…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. О! Это мучительно… Спшите.. Спшите и не возвращайтесь, пока ей не будетъ легче…
ЛУИЗА. Вотъ ваша шляпа… (тихо врачу) Но приходите поскоре и помните, что во всякомъ случа она себя чувствуетъ лучше.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ и ЛУИЗА.

ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Ушелъ?
ЛУИЗА. Ушелъ, слава Богу! Ну, что мой другъ, каково теб… Не жарко ли?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ. Мн очень хорошо, особенно посл ея свадьбы… Признаюсь, меня безпокоили ныншніе правы… Богъ все устроилъ къ лучшему… Но, Луиза!.. Пора проститься.— Садись поближе… Ну, другъ мой, славно мы пожили! Мы не разлучались ни разу, даже на гулянья здили вмст, мирно, тихо, безъ роскоши, безъ недостатка, — не правда ли, свадьба паша какъ будто была вчера? За чмъ мы умираемъ въ очередь? Ты теперь останешься одна, поскучаешь годъ, два, выйдешь замужъ, такъ, безъ любви, отъ скуки…
ЛУИЗА. Другъ мой! Если Богу угодно отнять тебя у насъ, то и я попрошусь у него за тобой и онъ меня услышитъ. Карлъ выросъ, удетъ съ герцогомъ, что мн въ этомъ свт? Жена и дти замнятъ ему родителей, я пережила все и смерть для меня столь же прекрасна, какъ и протекшая жизнь… Но разговоръ нашъ страненъ. Мы разсуждаемъ, когда можетъ быть Господь назначилъ намъ дряхлую старость…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Нтъ! Я умираю сегодня. Желалъ бы умереть скоре, чтобы французы не помшали моимъ похоронамъ. Ахъ, да! Я написалъ письмо къ Наполеону.

(Вынимаетъ письмо и ключи.)

Онъ отнимаетъ царства, но уметъ уважать людей, которые приносятъ пользу отечеству и не препятствуютъ его замысламъ.— Отдай ему это письмо. Онъ доступенъ. Я написалъ къ нему такъ, что ему стыдно будетъ отказать въ покровительств вдов Лейзевица…
ЛУИЗА (бросая письмо въ огонь). Я — дочь оскорбленной Германіи?! Я жена твоя, Лейзевицъ, и напоминать объ этомъ ни кому не стану… Всякая несправедливость мн въ честь — а это письмо недостойно Германца…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тамъ не было ни похвалы, ни лести…
ЛУИЗА. Все равно. Писать къ Наполену о покровительств бдной женщин — значитъ поклоняться его беззаконному могуществу.. Но письмо сгорло. Разговоръ нашъ конченъ — Скажи мн лучше, какіе это ключи?
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Вотъ этотъ, побольше, отъ моихъ подножекъ. Отвори! (Луиза отворяете) На каждомъ ключ виситъ ярлычекъ съ нумеромъ: такіе же нумера на футлярахъ. Отпирай!
ЛУИЗА (отпирая футляръ). Отперла!
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Тамъ есть бумаги, бросай въ огонь! (Луиза медлитъ) Луиза! Повинуйся!
ЛУИЗА. Но можетъ быть…
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Луиза! Письмо къ Наполеону было невинне этихъ созданій страсти и больнаго воображенія… Они были нужны, необходимы, пока я жилъ… Теперь я безъ упрека предъ потомствомъ, съ прекрасной и заслуженной славой и наше имя не умретъ въ Германской земл. Жги эти памятники моихъ сомнній, страстей, пороковъ, это клеветники! Я былъ лучше моихъ сочиненій, и талантъ мой никогда не могъ меня выразить вполн и въ правд… Бросай ихъ въ огонь скоре, мы догоримъ вмст… Луиза, именемъ матери твоей, заклинаю моимъ благословеніемъ… (Луиза бросаетъ все въ огонь) Вотъ такъ!.. Безъ сожалнія! Изо всхъ, изо всхъ! Простите! Я любилъ ихъ, Луиза, какъ тебя, но мы соединимся, ты придешь въ мою обитель, а ихъ растерзали бы зависть и невжество! Чистйшія думы уединенія обратились бы въ обвинительные акты. Кто бы сталъ защищать меня? Т, которые умютъ чувствовать, а не писать, и говорить… И добрую память Лейзевица… Сгорли!..

(Начинаетъ забываться.)

Какъ пусто въ этомъ мір?.. Луиза, гд мы?..

(Встаетъ и роется въ футлярахъ.)

Ихъ унесли?.. Они улетли!..

(Протягивая руки къ небу.)

Вотъ они, прекрасныя тни, клубятся легкими облаками…

(Упадаетъ въ кресла).

Луиза, Луиза…

(Прижимаясь къ ея устамъ.)

Благодарю за счастіе… Скажи Графин Мальвицъ…

(Уста его онмли, голова поникла на грудь Луизы: Луиза, стараясь привести его въ чувство.)

ЛУИЗА. Что же сказать графинъ Мальвицъ?..
ЛЕЙЗЕВИЦЪ. Прости, моя Луиза…

(Умираетъ.)

Т же и ВРАЧЪ.

ЛУИЗА (припавъ къ мужу). Онъ совершенно охладлъ, будто ледъ, будто умеръ… Другъ мой, что же сказать графинъ Мальвицъ?..
ВРАЧЪ (подходя къ Луиз шопотомъ). Она умерла!..

КОНЕЦЪ

Кукольник Нестор Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Генерал-поручик Паткуль, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1846
  2. Денщик, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1852
  3. Рука Всевышнего Отечество спасла, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1832
  4. Князь Даниил Дмитриевич Холмский, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1840
  5. Боярин Федор Васильевич Басенок, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1846
  6. Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1835
  7. (Из драматической фантазии ‘Торквато Тассо’), Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1831
  8. Торквато Тассо, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1831
Электронная библиотека