ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ СКАБИЧЕВСКОГО
ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ СКАБИЧЕВСКОГО
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Интересные размышления Скабичевского, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Не всякий имеет досуг просматривать ‘Чтения в Обществе истории и древностей российских’, издающиеся в Москве, не всякий имеет досуг просматривать и толстые, увесистые, серые и некрасивые томы другого археологического издания в Москве, ‘Русской Мысли’. Но, по несчастной привычке русского журналиста, чувствуешь в конце истекающего или в начале наступающего года потребность, по крайней мере, перелистать годовую либеральную производительность Москвы, и, убив в себе душу на неделю, погружаться хоть в заглавия статей и рубрики тем, какие трактовались за 12 месяцев в журнале. Так весной этого года, я поступил с ‘Русской Мыслью’ за истекший 1900 год, как вдруг, взяв октябрьскую и ноябрьскую книжки в руки, увидел, чтобы вы думали? ‘Об аскетизме’. Чье? Ни за что не угадаете! ‘Об аскетизме’ — А. Скабичевского, знаменитого автора знаменитой ‘Истории новейшей русской литературы’. ‘Что за притча? Так ли я читаю?’. Но строки лежали передо мною все те же и несомненно убеждали, что этот Навуходоносор нашей новой критики и истории в самом деле, совершив все подходящие к его положению дела, занялся совершенно ему несоответственными, новыми. Я стал читать, и все от изумления протирал пальцами глаза. Судите сами.
По его взгляду, непререкаемому, твердому, адамантовскому — об аскетизме сложились и целые века держатся представления, ложные, забытые, поверхностные, не научные. Но я не решаюсь излагать и предпочитаю цитировать. ‘На самом деле, аскетизм есть психическая болезнь и, как всякая другая, она бывает спорадическая и эпидемическая, наследственная и благоприобретенная, острая и хроническая’ (октябрь, стр. 19). Вот не видал я ‘наследственных аскетов’, и Скабичевскому следовало бы иллюстрировать положение хоть одним примером. ‘Что касается симптомов этой болезни, то прежде всего следует обратить внимание на то, что правильною периодичностью их она напоминает перемежающуюся лихорадку, или еще того лучше — запойное пьянство. Очень возможно даже, что запойная болезнь представляет собою нечто общее с аскетизмом, является низшею его степенью, своего рода прототипом. Мы видим по крайней мере, что люди здоровые сохраняют по отношению к вину одно и то же расположение или отвращение, но совершенно иное наблюдаем у запойных пьяниц: они или чувствуют к вину неодолимое отвращение, не в состоянии бывают выносить даже запаха его, или же, напротив того, овладевает ими неутолимая жажда спиртных напитков. Такую же смену двух периодов замечаем мы и в людях, подверженных аскетизму’ (стр. 20). Это последнее положение автор иллюстрирует. В самом деле, мы видим такого человека или ‘нахлеставшимся’ постом и молитвой: ‘Во время этого пароксизма больной считает себя особенным избранником неба или судьбы, чем-то вроде пророка новых великих истин, и таким образом впадает в манию величия’. Но это — проходит: ‘Наступает пароксизм чувственности, больной сокрушается о своем греховном падении, считает себя ниже всех окружающих людей, самым последним отверженцем, но это не мешает ему предаваться в то же время необузданному эротизму’ (там же).
Это — в первой главе обширной статьи, где определяется тема исследования. Во второй главе автор переходит к ‘причинам возникновения аскетической болезни’. Отмечая среди их безнадежность и отчаяние, порождаемые семейным, гражданским и экономическим расстройством, автор опять кивает в сторону пьянства: ‘Все перечисленные нами причины ведут и к запойному пьянству’ (стр. 21). В этом состоянии духа возникла у аскетов главная линия их миросозерцания: что мир во зле лежит, что все в мире — преходяще и есть иллюзия, что задача человека — борьба с этим злом и претерпевание гонений, лишений, страданий. Вторая причина обратна первой: это — пресыщение жизнью: ‘Факт, известный, конечно, всем и каждому, что из людей, предававшихся разврату и пресыщенных всяческими излишествами, выходят самые фанатические и строгие аскеты’ (ibid.).
Далее, следуя рубрикам Бокля, автор переходит к физическим причинам заболевания: ‘Понятно, что аскетизм реже можно встретить в теплых странах, среди улыбающейся природы, роскошной растительности и обилия плодов земных, и чаще в мрачных, холодных, скудных полярных странах’. Нам кажется, что неверно: а буддийские аскеты в роскошной Индии? Но тут автор тенденциозен: ему надо добраться до России и объяснить, почему она стала классической страной аскетизма. ‘Понятно, — говорит наш психолог, — морозы и крепостное право с его ужасами, и климат, и почва, и все исторические условия располагали во все эпохи существования русского народа к мрачному, пессимистическому воззрению на жизнь, к стремлению отрешаться от всех ее непрочных и скоротечных радостей и греховных, гибельных соблазнов. Наводящие уныние леса дремучие и степи неоглядные, бесконечные мрачные зимы со своими морозами трескучими, метелями и вьюгами, сопровождающимися замогильными стонами ветра и воем голодных волков, вечная борьба из-за скудного куска хлеба то с буйством стихии, то с свирепыми хищниками, угрожающими набегами и грабежами, вечная неуверенность в завтрашнем дне, — все это понятно не могло располагать людей к жизнерадостности. Прибавьте ко всему этому, что соседнею просветительною страною, из которой мы заимствовали вместе со светом Христова учения первые зачатки гражданственности и культуры, была Византия, с ее полным разложением всего общественного строя, преобладанием монашества и мрачных аскетических идеалов. Христианское учение миссионерами-пришлецами из земли Греческой проповедовалось в нашей земле не как исполненные жизнерадостности, гуманные идеи любви, мира, кротости, смирения, незлобия и т. п., а напротив того — бегства от людей, от мира, от жизни, вечного сокрушения и плача о грехах, вечного страха адских мук в загробной жизни’.
Эта яркая и краткая характеристика верно попадет в учебные хрестоматии, литературные и исторические, под рубрикой: ‘Причины возникновения монашества’. Действительно, вслед за нею автор подробно рассказывает по ‘Печерскому Патерику’ подробную биографию преподобного Феодосия, которая как раз укладывается в приведенную схему. Но только… где же запой, эпидемия, наследственность? Феодосий — пример чистоты, уравновешенности, спокойствия и — действительного отрешения от мира.
Ах, милый наш Навуходоносор, питающийся травой и бегающий на четвереньках, как было бы все просто, если бы было так просто! Запой бы мы вылечили, от морозов согрелись бы амосовскими печами, от печального вида страны развлеклись бы соблазнительными французскими картинками, — но едва ли бы мы всем этим выкурили аскетизм. В самих монастырях создался
один термин, чрезвычайно приложимый к сущности аскетизма: духовная прелесть. Весь аскетизм есть некоторое духовное роскошествование, есть великое художество воображения и сердца. Он посещает не худших, а лучших, он захватывает самые высокие головы каждого века и уводит их за собою… ‘в прекрасную пустыню’ (выражение одного нашего ‘духовного стиха’). Редко даровитый человек не поклонится этому идеалу. Да вот пример, которому все удивятся: Руссо. С его враждебностью к салонам, с его вечным скитальчеством, с его верой в Бога среди неверующего века, с языком пламенным и тоскливым, неужели это не был своеобразный аскет, характерная трансформация в XVIII веке Петра Пустынника, проповедовавшего первый крестовый поход! Еще пример. Читая первые страницы ‘Вертера’, я был когда-то поражен этою общностью настроения у немецкого романтика с великими восточными аскетами. Помню и приведу, приблизительно, наизусть некоторые отрывки из его писем к другу: ‘Пришли мне несколько книг, из древних, и, пожалуйста, не присылай ничего нового’. ‘Я гуляю по полям, люблю природу, тогда как всякое общество людей меня тяготит’. Это — вечное чувство. Люди тяготят того, кто выше людей, природа вечна, свята, возвышенна и неиспорченна, и с нею одной дружит… афонский отшельник, Руссо и Вертер. Вечное чувство и вечное алкание.
Оно начинается действительным превосходством и кончается чувством этого превосходства. Скажу признание: давно я не прохожу мимо аскетического ‘творения’ иначе, как с заключительным словом молитвы Господней: ‘И не введи меня во искушение, но избави меня от Лукавого’. О, как наивны люди в отношении ‘лукавства’ духовного, этого особенного, о котором предупреждает Спаситель. Думают, ‘Искуситель’ — в пьянстве, с пьяной рожей, с растрепанными женщинами, наконец — злой, кровожадный, который царапает людей. О, как легко было бы справиться с таким: мы бы его прогнали, стуча лучиной о заслонку. Забыли мы древнее, древнейшее сказание, что ‘отпадший ангел’ был второй после Бога по красоте, что он — богоподобен, близится к Богу, ‘почти как Бог’. — ‘Будете, яко бози’ — вот идеал, которым он поманил людей. Это сказано, это буквально. Будете близки к Богу, будете почти как Бог, ‘если, падши, поклонитесь Мне’, вот его второе поманение, уже из Евангелия. И неужели такой придет пьяный? С женщинами? Или еще — с черными крылами и распаленным дыханием?! Мальчишеские фантазии! Конечно, он придет, как Бог, не отличимый от Бога, и укажет человеку труднейшие подвиги: ‘Станете, яко бози’, ‘будете выше мира’. Неужели это не поманит с силою, как никогда и никакая женщина! Очень нужно Отпадшему захватить, что полицейский всяких с улицы пьяниц и запрятать их… в свое ‘пекло’. Стоит бороться! Он оберет лучших, оставив пьяниц своему врагу: ‘Вот тебе отребье, населяй им свой рай’. Конечно, можно было ожидать, что борьба поведется именно так и если она действительно велась в веках, то на почве духовной гордости и духовного возношения, а не на почве слабости и ничтожества человеческого. Да, аскетам не без причины, — и только им одним, — ‘с того света рожки кажутся’. ‘Иди за мною в пустыню: ибо мир — ложен’, ‘во лжи лежит’. ‘Теперь мы одни: о, я напою твой дух величайшими восторгами, чудными сновидениями, самыми лучшими ожиданиями. Да, да, все будет у тебя, только отвергнись мира’. ‘Как хорошо здесь нам одним, как хорошо нам вдвоем: теперь посмотрим отсюда издали — на мир: я покажу тебе черноту его, ничтожество его, мизерность этого мнимого создания Божия, в котором ты чуть было не остался, я скажу тебе слово о мире, перед которым Вольтер и Ювенал покажутся снисходительными и недальновидными простаками’. Неправда ли, это логика? Неправда ли, это было так? ‘Этот черный мир, населенный пьяницами и распутниками, не только во лжи лежит, но им и руководит ложь. И Князь мира сего, достаточно тобою со всех сторон рассмотренного, — не Господь вовсе, как там думают и ты думал сам, а диавол: а Господь — я’.
‘И показал все царства мира во мгновении времени’… С какою неутолимою жаждою, выйдя из пещер и лесов, эти люди устремились, чтобы захватить в свою власть ‘все царства мира’. Какая энергия, какая настойчивость в веках, тысячелетиях, как fatum, как неизбежное и, наконец — какой успех! ‘Да ведь мир дурен — оставьте его’, ‘вы отреклись от мира — уйдите от мира’. Увы! — аксиомы не действуют, действует подземный идеал, подземная ‘прелесть’. Какие сравнительно щепки — монархии Августов, завоевания Цезаря и Александра, предприятие Аннибала, шествования Тамерлана или Наполеона. Да, в точности ‘не от мира сего’ и по протяжению, и по долговечности. ‘Аз — смиренный раб Божий’… ‘Мы кормили овечек из рук своих’, тот — ‘вытащил занозу у медведя’: какие подвиги, разве их недостаточно, чтобы, схватив посмеивающегося всему этому Бруно — возвести беспутного циника на костер! Да, и слава у них, и власть, и безжалостность мучить людей: ‘Все знамения пришествия антихристова’, о коем сами они пишут талантливые трактаты, еще более засоряющие пылью глаза.
И вот отчего, еще раз, я так часто шепчу про себя: ‘И избави нас от Лукавого’…
‘В воздухе антихристом пахнет’ — вот общее чувство христианского мира вовсе неизвестное в мире до— и вне-христианском. Христианин носит в себе и с собою это чувство, и потому, куда он ни приходит, всюду находит ‘знамения пришествия антихристова’. От Ипполита, папы римского, и до Стефана Яворского мало кто не был занят этою темою. Откуда она? Ведь мир, казалось бы, уже побежден, пьяницы остаются, но не так же их много, а главное — они робки, себя стыдятся и над ними есть присмотр, блудницы прячутся по домам терпимости, в которых уже какая там власть и слава, и сила?! Откуда же чувство антихриста властительного, и со страхом, что ему, вот-вот еще минута — ‘и все до конца мира подпадет под власть’. Что подпадет? Кому подпадет?..
Аскетизм — духовная гордость, ‘прелесть воображения’, обольщенная совесть. Мы вышли из кругооборота мира, — и стали над миром, ‘мы — вне мира и его законов, вне самого даже главного из них — рождения, мы даже умираем не полно, как другая тварь, и останки наши еще живут, благоухают, творят чудеса: ни смерти, ни рождению не подлежим’. Неужели не сбылось древнее: ‘Яко бози?’. Неужели не велики эти черты странного сходства? Неужели не объясняют они этих странных неудач в христианском мире, который, казалось бы, так понял Бога и непрестанно с ужасом твердит, что он ‘в руках дьявола’.
И вот отчего, когда я вижу старый кожаный переплет и смиренные медные застежки, я прохожу мимо этой книги, наполненной высочайшими созерцаниями, чудным (без преувеличения) языком, глубочайшими откровениями. Единственная в мире психология — тут. Но я прохожу мимо. Ниже и ниже наклоняю голову, как под грозой, как около грозы. Осторожно пробираюсь в детскую — и начинаю игры с детьми, или выхожу на улицу — и начинаю разговор с пьяницей. Когда я вглядываюсь в лицо пьяницы и вслушиваюсь в слова песенки:
Сударики, фонарики,
Горят себе, горят,
Что видели, что слышали,
Про то не говорят,
— то я чувствую, что бес до такой степени далек от него, что и я становлюсь как бы застрахованным от беса. Гроза прошла. Небо лазурно. И в голову не придет надписать в начале заготовленной дести писчей бумаги: ‘Знамения пришествия антихристова’, — как и отходя ко сну — знаешь, что настанет сон мирный, благой, и добрые золотые сновидения.
А Навуходоносор ничего не понял. Он не понял великой магии, скрытой в христианстве, великих qui pro quo {одно вместо другого (лат.).} в нем, лабиринтов, безвыходных ‘тупичков’, и, словом, того, что я условно называю магиею нашей веры, отделяя ее от сторон веры, совершенно освещенных и до дна прозрачных, как напр., любовь к ближнему и блаженство миротворцев.
Мир Искусства. 1901. No 6 (июнь). С. 319-323.
‘Чтения в Обществе истории и древностей российских’ — сборники издавались в Москве в 1845-1848 гг., затем под названием ‘Временник Московского общества истории и древностей российских’ (1849-1857).
‘Русская Мысль’ — ежемесячный литературно-политический журнал, выходил в Москве в 1880-1918 гг. Розанов печатался в нем в 1907-1908 гг.
‘Печерский патерик’ (Киево-Печерский патерик, XIII в.) — сборник рассказов о жизни и подвигах монахов древнейшего на Руси монастыря, основанного в 1051 г.
‘Вертер’ — роман И. В. Гёте ‘Страдания молодого Вертера’ (1774).
Сударики, фонарики, горят себе, горят — И. П. Мятлев. Фонарики (начало 1840-х гг.).