Иностранная критика о Тургеневе, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1884

Книга очерков
Время на прочтение: 133 минут(ы)
Скачать в PDF

ИНОСТРАННАЯ КРИТИКА о ТУРГЕНЕВ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1884.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Русская литература до самого недавняго времени почти совершенно игнорировалась европейской критикой. Въ западной Европ ее также мало знали, какъ и народъ, который ее создалъ, и смотрли на нее, какъ на исключительно національную, представляющую лишь мстный интересъ и далеко еще не возвысившуюся до уровня великихъ, общечеловческихъ западныхъ литературъ. Даже Пушкинъ и Гоголь были извстны только по имени, за исключеніемъ немногихъ спеціалистовъ, ихъ никто не изучалъ и не цнилъ. Правда, они отъ времени до времени появлялись въ переводахъ, но эти переводы или слишкомъ слабо передавали достоинства подлинника или пропадали безслдно, не освщенные критикой. Для этой послдней, и первыя произведенія Тургенева показались также темны и мало интересны, какъ и произведенія предшествовавшихъ ему русскихъ талантовъ. Живое, все возраставшее вниманіе къ Тургеневу и вмст съ нимъ ко всей русской литератур началось съ конца 60 или даже съ начала 70 годовъ. Въ настоящемъ сборник можно найдти любопытную для насъ исторію медленнаго и постепеннаго распространенія этой извстности русскихъ писателей за границей. Для такого успха оказалось необходимымъ не только вліяніе самихъ произведеній, но и личности автора. Долгое пребываніе Тургенева въ обществ крупнйшихъ представителей литературы и критики Франціи, Германіи и Англіи, въ самые плодотворные годы его творчества, заставило ихъ понять и-оцнить его, какъ человка, и какъ поэта. Россіи трудно было бы найдти лучшаго представителя для распространенія своей литературной славы въ другихъ странахъ. И французскіе, и нмецкіе, и англійскіе литераторы должны были преклониться предъ его образованностью и начитанностью, которыми онъ значительно ихъ превосходилъ. Замчательная талантливость его, отражавшаяся и въ его изустныхъ разсказахъ, и даже въ самой обыденной бесд, обаяніе всей его личности, свтлой и симпатичной, довершали впечатлніе несомннной силы, соединенной съ неотразимой привлекательностью. Такимъ образомъ, Тургеневъ могъ явиться апостоломъ русской мысли и русскаго творчества во всемъ цивилизованномъ мір. Его произведенія стали переводиться на вс языки тотчасъ-же посл ихъ выхода, и могли являться съ недоступнымъ для нихъ прежде, совершенствомъ точности и отдлки, такъ какъ авторъ всегда охотно самъ помогалъ въ этомъ переводчикамъ. Благодаря тому, русскіе писатель былъ, наконецъ, признанъ писателемъ европейскимъ, смерть его была сочтена крупной потерей для всей западиной литературы и вызвала цлый рядъ компетентныхъ критическихъ отзывовъ и прочувствованныхъ воспоминаній.
Почти вс авторы этихъ статей, изъ которыхъ наиболе замчательныя соединены въ этомъ сборник, считаютъ долгомъ признать, что своимъ знакомствомъ съ русской литературой и своимъ интересомъ къ русскому народу они обязаны Тургеневу. Какъ выражается Юліанъ Шмидтъ, ‘онъ (Тургеневъ) ввелъ совершенно новый, чуждый элементъ въ европейскую литературу, отъ него ожидали объясненій этой загадки, которая называется Россіей’ (стр. 12). Брандесъ повторяетъ тоже самое: ‘онъ открылъ намъ новый міръ, до того времени неизвстный… онъ живо изобразилъ намъ народъ великой восточной имперіи, ему мы обязаны тмъ, что узнали основныя черты ея мужчинъ и женщинъ’, (стр. 37 и 38). Тоже говоритъ и Пичъ, и др. Изъ словъ Ренана, одного изъ самыхъ видныхъ представителей европейской мысли, мы узнаемъ, что, изучая Тургенева, западные умы учились въ тоже время цнить и всю славянскую расу. ‘Честь и слава великой славянской рас, появленіе которой на авансцен исторіи есть самый поразительный феноменъ нашего вка, честь и слава ей, что она такъ рано нашла выразителя въ такомъ несравненномъ художник’ (стр. 2). Можно упрекать Европу за то, что она такъ невнимательно относилась къ славянской рас, но что длать, если она, говоря словами Брандеса, находила, что ‘на римскомъ форум у каждаго фута земли есть боле богатая исторія, чмъ у всей русской имперіи’ (стр. 42)? Тмъ боле чести писателю, который, при такомъ воззрніи, съумлъ заставить уважать и изучать и себя, и ту страну, которая его создала.
Настоящій сборникъ представляетъ наглядное доказательство того, какъ высоко ставили Тургенева на Запад. Являющіеся здсь замчательные представители критики и беллетристики вс съ любовью останавливаются на его личности, о которой у нихъ осталось самое живое и свтлое воспоминаніе. Русскимъ поклонникамъ Тургенева, безъ сомннія, пріятно будетъ встртить отраженіе симпатичнаго Для нихъ образа въ представленіи западныхъ почитателей его, которые не только любили его, какъ человка, но и хорошо знали, какъ писателя. И. Ю. Шмидтъ, и Брандесъ и въ особенности М. де-Вогюэ, даютъ очень тонкую и врную критическую-оцнку нашего писателя. Въ воспоминаніи Л. Пича мы находимъ интересныя указанія относительно творческаго процесса Тургенева.
Многіе изъ отзывовъ помщенныхъ въ настоящемъ сборник, были уже напечатаны въ русскихъ газетахъ, другіе же появляются въ первый разъ. Въ числ послднихъ мы обращаемъ вниманіе на критику де Вогюэ, авторъ которой хорошо знакомъ съ Россіей и потому точне могъ опредлить — насколько въ произведеніяхъ Тургенева отражалось русское общество.
Издавая эту книгу, мы желали сохранить весьма цнный матеріалъ воспоминаній о жизни недавно утраченнаго нами художника и критическіе отзывы представителей европейской мысли, которые талантливо и своебразно оцниваютъ его творчество.
Къ нашему изданію мы прилагаемъ фототипическій снимокъ съ одного изъ послднихъ, весьма схожихъ портретовъ Тургенева.

Рчи надъ гробомъ Тургенева,

Рчь Ренана.

Мы не отпустимъ безъ прощальнаго слова этотъ гробъ, возвращающій отчизн геніальнаго гостя, котораго мы знали и любили въ теченіе долгихъ лтъ. Тотъ, кто уметъ цнить произведенія ума, откроетъ вамъ тайну его чудныхъ твореній, очаровывавшихъ наше поколніе. Тургеневъ былъ не только знаменитымъ. писателемъ: онъ былъ и великимъ человкомъ. Я буду говорить лишь о его чудной душ, которая открылась мн въ тихомъ уединеніи, гд онъ жилъ между нами.
Тургеневу данъ былъ таинственнымъ предопредленіемъ, управляющимъ человческими призваніями, высокій, благородный даръ: онъ былъ рожденъ, такъ сказать, отршеннымъ отъ личныхъ вкусовъ. Душа его не была душой отдльной личности боле или мене богато одаренной природой то была, нкоторымъ образомъ, совсть цлаго народа. Прежде, чмъ родиться на свтъ, онъ уже жилъ въ продолженіи тысячелтій: безконечный рядъ поэтическихъ образовъ сосредоточивался въ глубин его сердца. Ни одинъ человкъ не воплощалъ въ себ такъ полно цлой народности. Въ немъ жилъ цлый міръ и говорилъ его устами, цлыя поколнія предковъ, безмолвныя, затерянныя въ забвеніи вковъ, черезъ его посредство обрли жизнь и слово.
Молчаливый геній коллективныхъ массъ — источникъ всего великаго. Но у массы нтъ голоса. Она уметъ лишь чувствовать и лепетать. Ей нуженъ выразитель, пророкъ, который говорилъ бы за нее. Кто будетъ этимъ пророкомъ? Кто выразитъ ея страданія, отрицаемыя тми, которымъ выгодно не видть этихъ тайныхъ стремленій, нарушающихъ блаженный оптимизмъ довольныхъ? Ихъ выразитъ великій человкъ, если онъ въ то же время человкъ геніальный и человкъ съ сердцемъ. Вотъ почему великій человкъ наимене свободный изъ людей. Онъ длаетъ и говоритъ не то, что хочетъ. Его устами глаголетъ Богъ, десять вковъ страданій и надеждъ тяготютъ надъ нимъ и руководятъ имъ. Иной разъ съ нимъ случается тоже, что съ библейскимъ пророкомъ: призванный проклинать, онъ благословляетъ, его. языкъ повинуется духу свыше.
Честь и слава великой славянской рас, появленіе которой на авансцен исторіи — есть самый поразительный феноменъ нашего вка, честь и слава ей, что она такъ рано нашла выразителя въ такомъ несравненномъ художник. Никогда тайны народнаго сознанія, еще темнаго и полнаго противорчій, не были раскрыты съ такой удивительной проницательностью. Тургеневъ чувствовалъ и творилъ непосредственно и въ то же время сознавалъ себя, онъ былъ вмст и народомъ, и избранникомъ народа. Онъ чувствителенъ, какъ женщина, и невозмутимъ, какъ анатомъ, чуждъ предразсудковъ, какъ философъ, и нженъ, какъ ребенокъ. Счастлива та народность, которая на первыхъ порахъ своей сознательной жизни могла быть представлена въ такихъ образахъ, въ одно и тоже время наивныхъ и глубокомысленныхъ, реальныхъ и мистическихъ. Когда будущее покажетъ намъ мрку для оцнки того, что дастъ намъ этотъ удивительный славянскій геній, съ его пылкой врой, съ его глубокимъ чутьемъ, съ его особыми воззрніями на жизнь и смерть, съ его потребностью, мученичества, съ его жаждой идеала — тогда картины Тургенева будутъ безцнными документами, чмъ то въ род портрета геніальнаго человка въ его дтств. Тургеневъ сознавалъ трудность этой роли — выразителя одной изъ великихъ семей человчества. Онъ чувствовалъ, что на немъ лежитъ отвтственность за много душъ, и, какъ честный человкъ, онъ взвшивалъ каждое свое слово, онъ дрожалъ за все, что говорилъ и чего не говорилъ.
Его миссія была вполн умиротворяющей. Онъ былъ, какъ Богъ въ книг Іова, ‘творящій миръ на высяхъ’. То, что у другихъ производило разладъ, у него становилось основой гармоніи. Въ его широкой груди примирялись противорчія, проклятія и ненависть обезоруживались волшебнымъ обаяніемъ его искусства.
Вотъ почему онъ — общая слава и гордость всхъ партій, между которыми господствуетъ рознь. Эта великая раса, разъединенная именно потому, что она такъ велика, находитъ въ немъ снова свое единство. Братья враги, раздляемые столь различнымъ пониманіемъ идеала, придите вс къ его могил! Вы вс имете право любить его, ибо онъ принадлежалъ всмъ, всхъ васъ онъ вмщалъ въ своемъ сердц! Чудное преимущество генія! Отталкивающія стороны вещей не существуютъ для него. Въ немъ все примиряется: партіи самыя враждебныя сходятся, чтобы сообща восхвалять его и восхищаться, имъ. Въ той области, куда онъ переноситъ насъ, слова, раздражительныя для обыденнаго міра, теряютъ свой ядъ. Геній совершаетъ въ одинъ день то, надъ чмъ работаютъ цлые вка. Онъ создаетъ атмосферу высшаго мира, гд и т, кто были противниками, въ конц концовъ находятъ, что они были лишь сотрудниками, онъ открываетъ эру великаго всепрощенія, гд враждовавшіе между собою на арен прогресса успокоиваются рядомъ, подавъ другъ другу руки.
И дйствительно, выше племени стоитъ человчество, или, если хотите, разумъ. Тургеневъ принадлежалъ одному племени по чувству и по творчеству, но онъ принадлежитъ всему человчеству силою высшей философіи, смотрящей яснымъ взоромъ на человческую жизнь и Старающейся безъ предвзятой мысли познать дйствительность. Эта философія соединялась въ немъ съ кротостью, съ любовью къ жизни, съ состраданіемъ къ живымъ существамъ, въ особенности къ жертвамъ несчастія. Онъ горячо любилъ это бдное человчество, часто слпое, конечно, но и такъ часто обманываемое своими вождями. Онъ сочувствовалъ его стремленію къ добру и къ истин. Онъ не преслдовалъ его иллюзій, онъ не стовалъ на его жалобы. Желзная политика, издвающаяся надъ страждущими, не была его политикой. Никакое разочарованіе не останавливало его. Подобно вселенной, онъ готовъ былъ тысячу разъ начинать снова неудавшееся дло, онъ зналъ, что справедливость можетъ ждать: въ конц концовъ всегда обратятся къ ней. Онъ поистин обладалъ словомъ вчной жизни, словомъ мира, справедливости, любви и свобод.
Прости же, великій и дорогой другъ! Удалится отъ насъ лишь одинъ прахъ твой. Но то, что было въ теб безсмертнаго, твой духовный образъ останется съ нами. Да будетъ гробъ твой для тхъ, кто придетъ цловать его, — залогомъ единенія въ одной и той же вр въ свободный прогрессъ! И когда ты будешь покоиться въ твоемъ отечеств, пусть вс, кто придетъ поклониться твоей могил, вспомнятъ съ симпатіей о той далекой земл, гд ты находилъ столько сердецъ, умвшихъ понимать и любить тебя!

Рчь Абу.

Иванъ Сергевичъ, вы перестали страдать, но вы не умерли вполн. Теплая и живительная кровь течетъ еще въ вашихъ книгахъ, добро, какое вы длали, выбито на металл, боле несокрушимомъ, чмъ мдь,— на признательности честныхъ людей. Вотъ почему мы не плачемъ, слдуя за вашимъ гробомъ, безсмертныхъ не оплакиваютъ! Но мы сопровождаемъ васъ съ благоговніемъ, какъ гостя любезнаго и любимаго, который отправляется теперь въ свое послднее странствіе. Именно здсь, на порог Парижа, передъ этой широкой дверью, открытой на Сверъ, узжающіе и остающіеся обмниваются прощальнымъ поцлуемъ. Дорогой путникъ, намъ нтъ нужды вызывать вашъ образъ, чтобъ видть васъ снова такимъ-же, какимъ вы были вчера: вашъ благородный образъ напечатлнъ у всхъ насъ. Мы видимъ эту могучую голову, покоющуюся на дюжихъ плечахъ, эту бороду и волосы, посдвшіе преждевременно отъ труда и страданія, эти необыкновенно ласковые глаза, эти олимпійскія брови, улыбающіяся и въ тоже время меланхолическія уста, эту физіономію, запечатлнную такимъ же изяществомъ и добротою, какъ и вашъ геній. Вы провели среди насъ двадцать лтъ, почти треть своей жизни. Наши искусства, наша литература, наши утонченныя развлеченія сдлали для васъ потребностью эту парижскую дачу. Вы не просто любили Францію: но вы ее любили изящно, именно такой любовью, какой она вправ требовать для себя! Она съ гордостью-усыновила бы васъ, если-бы вы того пожелали, но вы всегда оставались врнымъ Россіи, и хорошо поступали, ибо тотъ, кто не любитъ своего отечества всецло, слпо, до глупости (btement), останется навсегда человкомъ только на половину. Вы не были бы столь популярнымъ въ стран, гд васъ ждутъ теперь, если бы не были хорошимъ патріотомъ. Я прочелъ въ газетахъ, что нкто изъ самой многочисленной и самой сильной касты, изъ касты глупцовъ, сказалъ: ‘я не знаю Тургенева, это — европеецъ, а я — русскій купецъ’. Этотъ простакъ помстилъ васъ черезчуръ въ тсные предлы Европы. Ваше сердце принадлежало всему человчеству. Но Россія занимала первое мсто въ вашихъ привязанностяхъ. Ей именно вы служили прежде всего и преимущественно. Я не знаю, какое мсто вы занимали въ общественной іерархіи, родились ли вы богачемъ или бднякомъ, занимали ли вы какія либо должности, получали ли какія либо отличія? Это не иметъ большаго значенія, какъ въ глазахъ современниковъ, такъ и въ глазахъ потомства, вы были и всегда будете только авторомъ повстей. Повсти… въ этомъ повидимому нтъ ничего серьёзнаго, ничтожнйшій изъ педантовъ нмецкихъ университетовъ смотритъ съ высоты на этотъ вздоръ, достойный разв того, чтобы наполнить бездлье женщинъ. Но когда разкащикъ живой и пріятный становится классическимъ писателемъ, проницательнымъ наблюдателемъ, глубокимъ мыслителемъ, съ сердцемъ апостола, ему иногда удается завоевать себ мсто, вопреки педантамъ, среди великихъ людей вка и благодтелей рода человческаго. Почему русскій народъ заране готовитъ вамъ почести, о какихъ не осмлился бы и мечтать кто либо изъ великихъ политиковъ или генераловъ-побдителей? Прежде всего потому, что расы охотно воплощаются въ индивидуумы, которые являются представителями ихъ типа въ совершеннйшемъ вид, а вы — славянинъ изъ славянъ, одинъ изъ красивйшихъ отпрысковъ этой семьи ласковой и гордой, смлой и сантиментальной, которая не сказала еще своего послдняго слова и которая едва лишь въ послднее столтіе выступила на театр исторіи. Вы открыли ей самой Россію, которая не знала себя. Жизнь русскаго крестьянина, его бдность, его невдніе, его самоотреченіе, его доброта впервые стали доступны интересу и состраданію всхъ, по вашимъ ‘Запискамъ Охотника’. Великая душа Александра II вдохновлялась этой небольшой книжкой, когда она ршалась уничтожить рабство и однимъ почеркомъ пера сокрушала несправедливость столь же старую, какъ и міръ. Никогда еще сильные міра сего не утверждали столь достославно царства разума на земл. И такъ, вы опять увидите эту великую страну, которую мы нсколько знаемъ, благодаря вамъ. Вы прослдуете скромнымъ тріумфаторомъ по этимъ степямъ безъ границъ и по лсамъ, благоухающимъ смолою сосенъ, гд витаетъ тетеревъ. Крестьяне побгутъ къ вамъ на встрчу, какъ къ старинному другу. Они пройдутъ много верстъ пшкомъ, чтобы привтствовать васъ при вашемъ прозд. Они будутъ оспаривать другъ у друга горькую радость нести вашъ гробъ. Они возвратятся къ своимъ деревяннымъ домамъ, и передъ иконой упадутъ на колни и ста, нутъ молиться св. Дв и святымъ за вашу добрую душу. Мн пріятно вообразить, какъ первый зимній снгъ посеребритъ могилу, въ которой вы цожелали найдти успокоеніе бокъ-о-бокъ съ вашимъ другомъ Блинскимъ. Вы такъ жаждали снга, и никто не живописалъ его съ такой нжностью, какъ вы. Какой памятникъ воздвигнетъ вамъ отчизна въ своей глубокой признательности? Великіе государственные люди, ваши сосди на западныхъ границахъ знаютъ, что ихъ Ожидаетъ посл смерти. У нихъ будутъ желзныя статуи, поддерживаемыя военноплнными, побжденными, захваченными, несчастными, закованными въ цпи. Кусочекъ разбитой цпи на блой мраморной плит, всего лучше шелъ бы къ вашей слав и удовлетворилъ бы, я увренъ въ томъ, ваше скромное самолюбіе.
Иванъ Сергевичъ, вы, который насъ ознакомили и дали намъ возможность оцнить вашихъ согражданъ, увнчайте дло вашей жизни, внушивъ и имъ желаніе оцнить Францію. Скажите имъ. что непріязнь насъ исправила и сдлала боле разсудительными, что мы уже не легкомысленны, что мы никогда не были неблагодарными, что мы умемъ любить тхъ, кто насъ любитъ, служить тому, кто намъ оказываетъ услугу, и мшать потоки нашей крови съ кровью друзей народовъ.

Этюдъ Юліана Шмидта.

Со смертью Тургенева образовался чувствительный проблъ въ литератур, и не только одной русской. Онъ принадлежалъ къ числу немногихъ писателей, пользовавшихся европейской извстностью: его романы и повсти читались въ Германіи, во Франціи, въ Англіи, въ Италіи такъ же жадно, какъ и въ его собственномъ отечеств, они служили излюбленной темой для критики, которая, даже разбирая его недостатки. всегда, говорила о немъ въ восторженномъ тон. Такъ какъ отдльныя произведенія его обсуждались неоднократно и сохранились въ памяти публики, я намренъ обойдти здсь подробности и представить лишь общій образъ поэта.
Впечатлнію, производимому его сочиненіями, немало способствовала его личность. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ милыхъ, симпатичныхъ людей, какихъ мн случалось встрчать. Часы, проведенные въ его обществ, принадлежатъ къ самымъ дорогимъ воспоминаніямъ моей жизни. Изъ его романовъ узнаешь только долю той чарующей прелести, которой онъ обладалъ. Всюду онъ былъ душой общества: когда статный, величавый старикъ съ выразительнымъ, умнымъ и добрымъ лицомъ, съ густыми, блыми, какъ снгъ, волосами, принимался разсказывать, вс обращались въ слухъ. Слушателя приковывалъ не только разсказъ его. блестящій умомъ, граціей и тонкостью оттнковъ, но и необыкновенное добродушіе разсказчика. Ничего дланнаго въ немъ не было, никакого слда самомннія, часто противнаго въ поэт. Онъ смялся, какъ дитя, надъ своими собственными разсказами, но вмст съ тмъ умлъ слушать и другихъ со вниманіемъ и участіемъ. Онъ никогда не разыгрывалъ аристократа, хотя наружность его была настолько внушительна, что приковывала всеобщее вниманіе.
Такое положеніе Тургенева среди образованнаго европейскаго общества много содйствовало популярности его произведеній. Онъ ввелъ совершенно новый, чуждый элементъ въ европейскую литературу:, отъ него ожидали объясненія той загадки, которая называется Россіей.
Но эти вншнія обстоятельства не могли бы прочно поддержать его популярность, еслибъ она не была заслужена истинными достоинствами его сочиненій. Его творчество не выходитъ изъ тсныхъ рамокъ повсти и романа, но и въ этомъ, если угодно, низшемъ жанр, онъ былъ истиннымъ художникомъ, художникомъ первой величины.
Все, что онъ даетъ, неподдльно.— ни одной дланной черты, ни одного пустого или фальшиваго слова. Онъ никогда не вызываетъ призрачныхъ видній, все, что онъ думаетъ и чувствуетъ, является съ полной реальностью передъ его умственными очами, переживается имъ внутренно. Изъ этой правдивости проистекаетъ сила его образовъ, въ тхъ даже случаяхъ, когда мы не знаемъ оригинала, мы чувствуемъ, что портретъ удаченъ. Онъ уметъ сдлать невроятное доступнымъ пониманію, касаясь той именно струны, которая находитъ отголосокъ и въ нашей душ.
Обыкновенно Тургенева причисляютъ къ реалистической школ, и одинъ изъ парижскихъ, такъ называемыхъ, реалистовъ посвятилъ ему томъ своихъ разсказовъ съ надписью: Salve frater! Тургеневъ, конечно, реалистъ въ томъ смысл, что онъ не рубитъ съ плеча, но изображаетъ типы и картины на основаніи глубокаго изученія природы, у него наблюдательный, опытный глазъ, отъ котораго ничто не ускользаетъ, тамъ, гд онъ пожелаетъ, онъ можетъ воспроизвести виднное съ виртуозностью, поражающей своимъ совершенствомъ. Но этого онъ не считаетъ задачей искусства: онъ, такъ сказать, не натираетъ своихъ красокъ передъ зрителемъ, не записываетъ подрядъ все, что видитъ или что можетъ увидть, онъ изображаетъ только то, что считаетъ цлесообразнымъ для созданія гармоничной общей картины. Тургеневъ чуждается безобразнаго и старается его избгать, но гд приходится изображать его, онъ поступаетъ съ необыкновенной осторожностью, онъ поклонникъ прекраснаго, даже тамъ, гд рисуетъ безобразное.
Его искусство напоминаетъ живописца, а не ваятеля: его образы нельзя осязать, ихъ надо видть, и видть именно въ томъ свт, который онъ выбралъ. Иногда онъ повствуетъ отрывками, связь можно только угадывать: поэту важно общее, полное, идеальное впечатлніе. Ни одинъ романистъ не обладалъ еще такимъ врнымъ чутьемъ относительно красокъ, ни одинъ не дйствовалъ такъ пріятно на всякій просвщенный глазъ, краски удивительно гармонируютъ у него между собою, причемъ смягчается все грубое и рзкое.
Эта гармонія красокъ звучитъ словно мелодія: читая его романы, такъ и кажется, будто слышишь легкій аккомпаниментъ пнія. Эта мелодія минорная, какъ вся почти русская музыка, она выражаетъ глубокую грусть, непонятную для насъ,!какъ загадка, но тмъ не мене привлекательную.
Тургеневъ вовсе не эпическій поэтъ, въ строгомъ смысл этого слова. Онъ не старается изобразить какое нибудь событіе во всхъ подробностяхъ по законамъ эпической рутины и непремнно выяснить т нравственныя обстоятельства, которыя обусловливаютъ его. Въ руководящихъ мотивахъ его главнйшихъ характеровъ преобладаетъ извстное однообразіе: часто повторяется одинъ и тотъ же типичный мотивъ, хотя бы въ разныхъ, поражающихъ новизной варіаціяхъ.
Несравненный художникъ въ изображеніи мимолетныхъ движеній, Тургеневъ рдко длалъ попытки прослдить какое либо настроеніе въ продолжительное время, въ постепенномъ его развитіи. Онъ показываетъ страсти въ извстномъ отдаленіи и лишь отъ времени до времени открываетъ ихъ взору, и такъ, что бы зелень передняго плана нсколько смягчала впечатлніе. Онъ почти никогда не пускается въ анализъ характеровъ: они проходятъ мимо насъ, какъ художественные образы.
Основное направленіе его таланта опредляется тмъ, что онъ въ начал выступилъ жанровымъ поэтомъ. Особенность жанроваго поэта заключается въ томъ, что ему и будничное кажется поразительнымъ, новымъ и страннымъ, что онъ, самъ того не думая, останавливаемся на каждой сколько нибудь оригинальной черт, что все оставляетъ у него впечатлніе, и что по аналогіи съ подмченными чертами онъ быстро схватываетъ новыя. У Тургенева, какъ и у Диккенса, каждую выставленную фигуру мы мысленно видимъ передъ собой, слышимъ, какъ она говоритъ, чувствуемъ ея дыханіе, рчи и мысли автора невольно приспособляются къ духу изображаемыхъ, часто совершенно второстепенныхъ лицъ. Но у Тургенева то преимущество, что онъ обладаетъ чувствомъ мры. У Диккенса наблюденія скоро превращаются въ галлюцинаціи, которыми писатель играетъ и которыя играютъ писателемъ. Тургеневъ боле бережливъ на свои матеріальныя средства: онъ изображаетъ ршающій моментъ, въ которомъ личность проявляется такой, какою она есть въ дйствительности, на этотъ моментъ онъ наводитъ яркій лучъ свта, между тмъ какъ все остальное отодвигается въ тнь. Онъ не прибгаетъ къ микроскопу, глазъ его остается на надлежащемъ разстояніи, такимъ образомъ не нарушаются пропорціи. Его фигуры никогда не позируютъ. Когда въ его картинахъ группируются странные образы, комическіе или трогательные, и задаютъ загадку какъ читателю, такъ и самому автору, глазъ, которымъ смотритъ на нихъ писатель, подходитъ къ нашей точк зрнія: мы дышемъ той же атмосферой, въ его нравственныхъ взглядахъ ничто намъ не чуждо, и часто за странной вншностью (напоминаю о родителяхъ Базарова) мы открываемъ глубину чувства, которая намъ проникаетъ въ душу.,
Тургеневъ всюду подмчалъ художественные образы, по самый богатый матеріалъ доставлялъ ему лсъ, который онъ, какъ страстный охотникъ, изучилъ во всхъ его типахъ. Тургеневъ не былъ пейзажистомъ по профессіи, во время своихъ путешествіи, онъ много видлъ красотъ природы, но истинно чувствовалъ онъ только родную природу. Онъ рисуетъ намъ тишину дремучаго лса, необозримую степь, непроглядную мятель, онъ не старается скрасить природу, но изображаетъ ее рзкими чертами. Онъ изучалъ ее, не какъ праздный фланеръ, а какъ охотникъ. Каждый звукъ въ природ долженъ быть понятенъ охотнику, малйшее дрожаніе втки, дуновеніе втерка, каждая мимолетная тнь можетъ выдать присутствіе добычи. Охотникъ долженъ привыкнуть къ напряженности всхъ чувствъ: онъ обязанъ одинаково внимательно слушать, видть, обонять. Голосъ каждой птицы знакомъ ему, онъ чувствуетъ къ каждой изъ нихъ искренній интересъ, что, однако, не мшаетъ ему убивать ихъ. Охотничьи картины Тургенева возбуждаютъ безусловное довріе, вс чувства его дйствуютъ одновременно, и изображаемый имъ ландшафтъ перестаетъ быть простой картиной: отъ него ветъ живой дйствительностью. А какъ чудно хороши бываютъ иногда эти мимолетныя свтовыя, воздушныя картины!
О веселомъ, шумномъ оживленіи, изображаемомъ Вальтеръ-Скоттомъ въ его картинахъ охоты, у Тургенева нтъ и рчи: русскій лсъ требуетъ иныхъ красокъ. Охотникъ наедин съ самимъ собой и природой, и въ этомъ уединеніи заключается своеобразная, чарующая прелесть. Все описано до того реально, что чувствуешь себя словно въ волшебномъ лсу.
Главное содержаніе романовъ и повстей Тургенева Составляетъ любовь: я знаю немногихъ писателей, которые такъ нжно, и вмст съ тмъ съ такой глубиной и силой, передавали движенія сердца. Если сущность любви одинакова повсюду, тмъ не мене русская любовь, въ томъ вид, какъ описалъ ее Тургеневъ, иметъ нчто своеобразное. Почти везд у Тургенева въ любви иниціатива принадлежитъ женщин, ея воля сильне, ея кровь горяче, ея чувства искренне, преданне, нежели у образованныхъ молодыхъ людей, у которыхъ врожденная ршительность ослабляется философскими размышленіями. Русская женщина всегда ищетъ героевъ, когда ея фантазія возбуждена любопытствомъ я показываетъ ей воображаемаго героя, она повелительно требуетъ, подчиненія сил страсти. Сама она чувствуетъ себя готовой къ жертв и требуетъ ея отъ другого, когда ея иллюзія насчетъ героя исчезаетъ, ей не остается ничего иного, какъ быть героиней, страдать, дйствовать. Герои Тургенева, по своей мускульной слабости и покорности судьб, отличаются нкоторымъ однообразіемъ, но за то какой писатель располагаетъ такимъ богатымъ сокровищемъ интересныхъ, обаятельныхъ женскихъ типовъ? Съ ними читателю такъ и хочется сблизиться, хотя и не слишкомъ: въ ихъ пылкой крови всегда таится расположеніе къ насилію. Кто углубится хорошенько въ сочиненія Тургенева, тотъ при каждомъ серьезномъ политическомъ дл непремнно спроситъ: oЫ est la femme?
Любовь — главная область Тургенева. На политическіе вопросы наталкивали его разв удручающія обстоятельства, грубо затрогивавшія его нжную душу. Но врность, съ которой онъ изобразилъ эти столкновенія, обезпечила за нимъ и въ этомъ отношеніи положеніе исключительное къ Европ. Долго мы будемъ по его романамъ изучать русскую исторію. Поэтъ всегда лучше историка уметъ выяснить историческую жизнь чуждаго намъ народа, и, хотя мы сами этого не замчаемъ, наши историческія представленія образуются при помощи поэтическихъ произведеній. При этомъ трудно избгнуть ошибокъ и недоразумній. Даже если писатель самымъ добросовстнымъ образомъ стремится къ истин, все же онъ зависитъ отъ субъективности своихъ впечатлній. Онъ видитъ вещи такими, какими он коснулись его внутренней жизни. Контролировать его въ этомъ очень не легко, въ особенности на далекомъ разстояніи.
Классическимъ, несравненнымъ, правдивымъ въ малйшихъ чертахъ является у Тургенева изображеніе крпостнаго права. Въ ‘Запискахъ охотника’, въ ‘Муму’, въ ‘Постояломъ двор, все что онъ разсказываетъ — онъ видлъ на дл собственными глазами, видлъ съ полной отчетливостью, отъ него ничто не ускользнуло, и отдльные эпизоды, рисую, щіе крпостное право во всхъ возможныхъ варіаціяхъ, сливаются въ общую картину, возбуждающую ужасъ, но производящую впечатлніе безусловной истины. Здсь едва ли что остается добавить историку. Но не то было посл уничтоженія крпостнаго права. Тургеневъ самъ говорилъ мн въ т годы, что для политическаго писателя тогдашнее положеніе представляло хорошій матеріалъ, но не для поэта, такъ какъ, при постоянныхъ измненіяхъ и новыхъ теченіяхъ, художникъ не можетъ схватить опредленной картины. Въ общемъ, однако, картина представлялась ему довольно мрачной, помстья мелкаго дворянства обезцнены, крестьяне, не чувствуя боле надъ собой принужденія, облнились и повадились ходить въ кабаки. Эти впечатлнія измнились лишь по возвращеніи Тургенева, года два тому назадъ, изъ Россіи, гд онъ провелъ нсколько мсяцевъ въ своемъ орловскомъ имніи. Все, что было неспособно жить, погибло, помстья попали въ руки купцовъ, которые, разумется, еще сильне высасывали изъ крестьянъ соки, чмъ нкогда дворяне, но за то завели правильное хозяйство и улучшили помстья, крестьяне стали лучше понимать свою пользу и заботиться о ней. Впервые Тургеневъ говорилъ съ нкоторой надеждой о будущности своего отечества. Онъ встртился съ другомъ, котораго высоко уважалъ и который укрпилъ его въ новыхъ воззрніяхъ: это былъ писатель Толстой, сосдъ его по имнію. Тургеневъ надялся въ будущемъ же году подольше пожить съ нимъ вмст въ деревн, поработать и такимъ образомъ возстановить связь съ своимъ народомъ, связь значительно ослабвшую во время его житья въ Баден и Париж. Его болзнь и, наконецъ, смерть помшали исполненію этого намренія.
Его историческія повсти поистин классическія произведенія для исторіи русскаго идеализма, но он изображаютъ настоящее положеніе Россіи лишь туманными картинами, отъ времени до времени озаряемыми поразительно-яркимъ свтомъ. Почти каждая изъ нихъ — ‘Рудинъ’, ‘Отцы и дти’, ‘Дымъ’, ‘Новь’, при своемъ появленіи, возбуждали въ Россіи цлую бурю, поэта называли отступникомъ, обвиняли его въ клевет на отечество, но затмъ одумались, настроеніе измнилось, поняли какъ тонко, какъ врно, онъ распозналъ правду, и удивленіе перешло въ шумный восторгъ. Поэта это отношеніе къ нему всегда глубоко оскорбляло, и его досада, по поводу дурнаго впечатлнія, произведеннаго ‘Новью’, заставила его даже на время отказаться отъ писательства.
Раздраженіе русскихъ понятно. Такихъ суровыхъ истинъ, какія онъ высказалъ русскимъ въ своихъ повстяхъ, еще ни одинъ писатель не высказывалъ своей націи: вс сословія безъ различія имютъ видъ испорченный въ корн и безнадежный. А надежда нужна живущимъ… Тургеневъ писалъ такъ не изъ ненависти къ Россіи, напротивъ, онъ былъ въ глубин души страстный патріотъ. Во время ту, рецкой кампаніи, которую онъ крайне не одобрялъ, когда подъ Плевной дло приняло, повидимому, дурной оборотъ для русскихъ, онъ выходилъ изъ себя, избгалъ людей, увряя, что вс будутъ показывать на него пальцемъ: до такой степени онъ считалъ свою жизнь тсно сплетенной съ судьбами Россіи. Но у него было горькое сознаніе, что его жизнь должна была бы сложиться иначе, что своимъ долгимъ пребываніемъ заграницей онъ отдалился отъ Россіи, и что это такая вина, въ которой ему трудно оправдаться. Этимъ объясняется страстность его нападокъ на отечество: ему хотлось оправдаться передъ самимъ собою въ томъ, что онъ не принимаетъ участія въ общихъ усиліяхъ, хотя бы они и оставались безнадежными. Было ли преувеличено его сужденіе о руководящихъ кружкахъ Россіи, — не берусь ршать: одно мн ясно, что это сужденіе у Тургенева недостаточно мотивировано. Эта мотирировка должна быть совсмъ иной у поэта, чмъ у историка или политика, онъ исполнилъ свой долгъ, когда облекъ свои взгляды въ извстные образы. А этого я не вижу у Тургенева. Въ его ‘Дым’, въ его ‘Нови’, аристократы выставлены въ дурномъ свт, но въ чемъ собственно ихъ преступленіе? Такихъ генераловъ и такихъ высокопоставленныхъ чиновниковъ, какіе выведены въ этихъ романахъ, можно встртить всюду, а не въ одной Россіи. Что касается испорченности чиновничества, она является въ боле точномъ изображеніи у Писемскаго и у другихъ писателей оппозиціи, и поэтому ихъ обвиненія, съ поэтической точки зрнія, боле основательны.
Главный сюжетъ историческихъ повстей Тургенева составляютъ русскіе идеалисты, здсь Тургеневъ вполн въ своей области и вводитъ въ нее и читателя.
Русскій идеализмъ прошелъ черезъ различныя степени развитія, но первоначально онъ былъ вывезенъ изъ заграницы. Лордъ Байронъ былъ идеаломъ образованной молодежи-Донъ-Жуанъ, смлый боецъ, бреттеръ, либералъ, который въ случа надобности готовъ идти противъ всхъ тирановъ Европы! На ряду съ нимъ является и благовоспитанный джентельменъ Вальтеръ-Скоттъ, который и въ наружныхъ поступкахъ, и во внутренней жизни строго держится нравственности. Вотъ каковы были идеалы въ молодости Тургенева, въ этомъ дух писали Пушкинъ, Лермонтовъ. Одного изъ такихъ безукоризненныхъ джентельменовъ Тургеневъ изобразилъ въ Павл Кирсанов (‘Отцы и дти’).
Но вотъ явилось иное направленіе, германская философія и поэзія стали настоящимъ Эльдорадо новой образованности,’ Гетевскій Фаустъ, романтизмъ, Бетховенъ и Гегель смнили лорда Байрона. Mo лодые люди учились въ Берлин, искали въ гегелевской философіи ключъ къ ршенію міровой загадки. Они лишь на половину понимали, что имъ читалось на иностранномъ, трудномъ язык, а еще мене были способны переваривать слышанное. Но _ они набрались нкоторыхъ смлыхъ выраженій, которыми въ начал сильно импонировали предъ своими соотечественниками, пока т не устали вчно удивляться. Постоянное мышленіе ослабило у молодаго идеалиста силу воли, онъ усвоилъ себ нчто изъ гамлетовскаго характера, всякое ршеніе стало для него дломъ труднымъ. Подобными образами изобилуютъ повсти Тургенева, самый сильный изъ нихъ, Рудинъ, списанъ съ характера Бакунина, хотя и не съ его судьбы, и тотъ моментъ, когда его бывшіе приверженцы и почитатели, наконецъ, убждаются, что подъ его мощнымъ краснорчіемъ скрывается пустая фраза, обозначаетъ новое направленіе русскаго идеализма.
Русскіе, пріхавшіе учиться въ Берлинъ нсколько лтъ спустя, застали положеніе сильно измнившимся, изъ младшихъ учениковъ Гегеля образовалась радикальная оппозиціонная партія, патріотизмъ, любовь, энтузіазмъ были уже въ загон, естественныя науки должны были разршить загадку, жизни. Какъ приняли это направленіе молодые русскіе, Тургеневъ изобразилъ въ ‘Отцахъ и дтяхъ’. Нигилистъ Базаровъ — въ высшей степени интересная характерная фигура, и если его плебейскія привычки, его цинизмъ противны поэту, то онъ поневол долженъ отдать справедливость его высокому образованію. Сверженіе старыхъ идеаловъ возбуждаетъ грусть поэта, но что эти идеалы дйствительно должны были пасть, съ этимъ онъ поневол соглашается. Базаровъ не есть нигилистъ въ позднйшемъ политическомъ значеніи, а нигилистъ въ смысл берлинскихъ ‘свободныхъ мыслителей’, онъ ни во что ни врилъ, и это казалось ему первымъ шагомъ къ свобод. Ему не приходитъ въ голову лично организовать заговоръ для спасенія Россіи, но онъ твердо убжденъ, что ни одно учрежденіе въ Россіи не способно жить, а такой пессимизмъ можетъ имть роковое дйствіе.
Этотъ пессимизмъ еще усилился, благодаря французскимъ вліяніямъ. Жоржъ Зандъ, Бальзакъ, Викторъ Гюго и т. д. въ своихъ образахъ извратили вс нравственныя понятія, они прилагали къ чувству любви такой анализъ, который противорчилъ всмъ существовавшимъ до. того представленіямъ: любовь, и именно истинная, глубокая любовь есть слпая сила природы, неизлечимая болзнь, часто подрывающая не только счастье жизни, но и характеръ любящаго существа. На Тургенева-художника эти французскіе романы сильне вліяли, нежели нмецкая философія, но вотъ снова нмецкая философія появилась на помощь этимъ поэтическимъ парадоксамъ: у молодыхъ русскихъ Гегель смнился Шопенгауэромъ. Это мизантропическое міровоззрніе казалось вдвойн примнимымъ къ Россіи.
‘У насъ русскихъ, ‘говоритъ Тургеневъ’, нтъ другой жизненной задачи, какъ опять-таки разработка нашей личности, и вотъ мы, едва возмужалыя дти, уже принимаемся разрабатывать ее, эту нашу несчастную личность! Не получивъ извн никакаго опредленнаго направленія, ничего дйствительно не уважая, ни чему крпко не вря, мы вольны длать изъ себя, что хотимъ… и вотъ опять на свт однимъ уродомъ больше, больше однимъ изъ тхъ ничтожныхъ существъ, въ которыхъ привычки себялюбія искажаютъ самое стремленіе къ истин…. однимъ изъ тхъ существъ, обезсиленной безпокойной мысли которыхъ не знало во вки ни удовлетвореніе естественной дятельности, ни искреннее страданіе, ни искреннее торжество убжденія’.
Въ состояніи неподвижности народъ не можетъ оставаться долго, потребность къ движенію присуща человку отъ природы, и такъ какъ русскіе идеалисты сознавали свою собственную слабость,-то они стали искать вокругъ себя человка съ твердой волей, который указалъ бы, что имъ длать. Такой человкъ изображенъ въ ‘Дым’ Тургенева. Губаревъ — аристократъ, чистой воды, но чтобы создать себ партію, онъ становится во глав революціоннаго движенія. Тургеневъ выставляетъ его пустымъ и пошлымъ человкомъ, тмъ не мене, онъ одаренъ твердой волей и вс повинуются ему. Такъ какъ онъ самъ не сознаетъ ясно, чего онъ собственно хочетъ, то затянное имъ движеніе не имло бы важности, но скоро являются другіе Губаревы, которые принимаются за дло съ еще большей ршимостью,
‘Дымъ’ появился въ 1866 году, ‘Новь’ въ 1876 году. Въ ‘Нови’ выступаетъ нкій Василій Николаевичъ, тщедушный, чуть ли не горбатый человкъ, который силой своей воли держитъ своихъ приверженцевъ въ слпомъ повиновеніи. Вс трепещутъ передъ нимъ, онъ вождь обширнаго заговора, не имвшаго, однако, иного результата, какъ ссылку заговорщиковъ въ Сибирь за ихъ вполн нелпое предпріятіе.
Во многихъ отношеніяхъ эта повсть — образцовое произведеніе. Самого главу заговора не видно, но среди его сторонниковъ, мелкихъ дворянъ, студентовъ, простолюдиновъ встрчаются типы, представляющіе живое доказательство склонности русскихъ людей массой подчиняться твердой вол. Политическіе процессы впослдствіи подтвердили истину того, что писатель говорилъ словно осненный даромъ ясновиднія.
Во внутреннюю суть событій поэтъ не вводитъ читателя. Мы видимъ, какъ люди движутся, но не замчаемъ тхъ потайныхъ пружинъ, которыя заставляютъ ихъ дйствовать или, врне, этихъ пружинъ авторъ касается лишь вскользь.
‘Новь’ собственно продолженіе ‘Дыма’, но съ тою разницею, что на этотъ разъ послдствія оказались очень печальны для дйствующихъ лицъ.
Безъ сомннія, дальнйшій ходъ нигилистическаго движенія поразилъ и ужаснулъ писателя. То было уже не вялое движеніе массъ, которыя можно толкнуть по данному направленію, а дикая, жестокая ненависть, фанатическое движеніе, которое хотя и ждетъ вождя, насколько необходима дисциплина для всякаго большаго предпріятія, но которое отнюдь не подчиняется духовному руководительству этого вождя. Процессы разбираются публично, дйствующія лица ихъ достаточно извстны, это уже не шутовскія фигуры изъ ‘Дыма’, а. мужчины, юноши, женщины, которые не страшатся кровавыхъ преступленій. Нигилизмъ злая сила, но все-таки сила.— На эту силу и мы, иностранцы, должны обратить вниманіе. Нигилизмъ — изліяніе ненависти, которая можетъ быть направлена и на другіе пути. Въ этомъ и заключается опасность панславизма, вращающагося до сихъ поръ въ литературныхъ кружкахъ. Русскій народъ, какъ это теперь доказано, способенъ отдаться великой страсти. Если эта страсть возвысится на степень культа — чего-то въ род религіознаго изступленія, то она можетъ сдлаться опасной для Европы. Здсь, по моему, Тургеневу, какъ и прочимъ европейски образованнымъ русскимъ, недостаетъ надлежащаго общенія съ душой народа. Въ народ словно дремлютъ силы, совершенно чуждыя европейской цивилизаціи и непонятныя ей. Тургеневъ въ своихъ разсказахъ [неоднократно описываетъ странные феномены русской религіи: какъ молодая нжная барышня скитается по деревнямъ, прислуживая юродивому, какъ сынъ попа, человкъ не глупый и способный, страдаетъ отъ дьявольскаго навожденія, доходитъ до того, что выплевываетъ причастіе и топчетъ его ногами. Писатель повствуетъ все это Съ чарующимъ реализмомъ, но замтно, что ему самому становится страшно.
Отношеніе русскаго къ его религіи существенно иное, чмъ у насъ. На Запад христіанство поглотило высшія духовныя силы, посл основанія церкви, Данте увнчалъ ее безсмертнымъ твореніемъ. Даже когда церковь выступила противъ прогрессивнаго движенія, духовная жизнь, благодаря Кальдерону, Мурильо и другимъ, всегда находилась въ общеніи съ преданіями народными. Въ Германіи умственное развитіе исходило изъ протестантской теологіи, она подчинила себ наши чувства, наши принципы, нашу совсть. Этой почвы держались, Лейбницъ, Лессингъ, Кантъ Гердеръ и ихъ послдователи, такъ что въ нашей идеальной жизни никогда не было полнаго раздвоенія. Вс мы, даже если издваемся надъ святыней, все-таки гораздо боле религіозные и добрые христіане, нежели сами думаемъ. Слово Божіе твердо запечатлно въ нашей совсти, хотя мы и не всегда сознаемъ это. Вс мы боле или мене раціоналисты, не исключая и придворнаго проповдника Штекера: мы должны такъ или иначе согласовать нашу вру съ нашимъ разсудкомъ, подобно блаженному Августину.
О такой духовной жизни никогда не было и помину въ русской церкви. Стремленіе молодаго поколнія къ образованію не встртило въ родныхъ идеалахъ ничего такого, на что можно было опереться или хотя бы противъ чего можно было серьезно бороться, поэтому молодежь бросилась на чужіе идеалы, почерпнутые изъ протестантскихъ или католическихъ поэтовъ. Русскій идеалистъ ничего не знаетъ о религіи народа, потому что она никогда не преподавалась ему въ просвщенной форм, идеализмъ, заимствованный имъ изъ за границы, не вполн усвоивается имъ, не растворяется въ его крови, ибо онъ не самъ выработалъ его.
Въ самомъ же народ религія все еще составляетъ великую силу, и тмъ боле великую, чмъ онъ необразованне. Она наполнена суеврными преданіями, та же самая склонность къ миsическимъ врованіямъ, которая создаетъ русалокъ и домовыхъ, старается придать святымъ церкви своеобразный характеръ. Втайн, безъ руководительства и просвщенія, народная душа неустанно продолжаетъ работать надъ религіей. Эта душа, такъ сказать, пребываетъ еще въ состояніи неразвернувшемся, связанномъ, духовная жизнь сохранила еще восточный характеръ, отдльная личность еще утопаетъ въ масс.
Именно поэтому образованный русскій, почерпающій свои идеалы изъ чужбины, находится въ извстной изолированности, но народная душа и въ немъ не совсмъ подавлена. Гоголь, просвщенный, высоко даровитый сатирикъ, въ конц своей жизни впалъ въ мистицизмъ, котбрый отражалъ въ себ проблески русской національной религіи. Такія же черты находитъ въ себ современный русскій поэтъ, и ему длается страшно.
Быть можетъ, это смлое мнніе, но я нахожу связь между этой полной отчужденностью отъ всякихъ религіозныхъ преданій и безнадежной меланхоліей, которая проявляется у нашего поэта внезапно, тамъ, гд ея мене всего ожидаешь, она придаетъ его картинамъ своеобразную прелесть, но она поражаетъ насъ: какъ могъ чувствовать такъ писатель, обладавшій такимъ свободнымъ, такимъ богатымъ, такимъ любовнымъ пониманіемъ всего пре краснаго?
Странное призрачное существо — муза самого писателя показываетъ ему міръ съ птичьяго полета. При этомъ имъ овладваетъ глубокая печаль:
‘Грустно стало мн и какъ-то равнодушно скучно. И не потому стало мн грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россіей. Нтъ! Сама земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною, весь земной шаръ съ его населеніемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болзнями, прикованнымъ къ глыб презрннаго праха, эта хрупкая, шероховатая кора, эти люди мухи въ тысячу разъ ничтожне мухъ, ихъ слпленныя изъ грязи жилища, крохотные слды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмняемымъ и неизбжнымъ, какъ это мн вдругъ все опротивло! Сердце во мн медленно перевернулось и не захотлось мн боле глазть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку… Даже жалости я не ощущалъ къ своимъ собратьямъ, вс чувства во мн потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувств отвращенія и сильне всего во мн было отвращеніе — къ самому себ&#1123,’.
Такъ опротивла ему жизнь, но еще отвратительне кажется ему картина разрушенія, которая является передъ нимъ въ осязательномъ, ужасномъ образ чудовища: оно извивается, ползетъ по земл, протягиваетъ грязныя свои щупальцы все ближе и ближе. Отъ этой картины онъ не можетъ избавиться, она преслдуетъ его безпрерывно. Съ особенной горечью это чувство выражается въ ‘Вешнихъ водахъ’, гд писатель боле всего изливаетъ свою душу.
‘Везд все то же переливаніе изъ пустого въ порожнее, то же толченіе воды, то же, на половину добросовстное, на половину сознательное самообольщеніе,— чмъ бы дитя не тшилось, лишь бы не плакало,— а тамъ вдругъ, ужъ точно снгъ на голову, нагрянетъ старость, и вмст съ нею тотъ постоянно возростающій, все разъдающій и подтачивающій страхъ смерти… и бухъ въ бездну! Хорошо еще, если такъ разыграется жизнь! А то пожалуй, передъ концомъ, пойдутъ, какъ ржа къ желзу, немощи, страданія… вс житейскіе недуги, болзни, горести, безуміе, бдность, слпота’….
Словно какое-то предчувствіе тяготло надъ сердцемъ поэта, предчувствіе того страшнаго мучительнаго года, которымъ суждено было закончиться его жизни!
Изъ всхъ этихъ изліяній, самое естественное, по моему, описаніе настроенія одинокаго охотника въ русскомъ дремучемъ лсу.
‘Видъ огромнаго, весь небосклонъ обнимающаго бора, напоминаетъ видъ моря. И впечатлнія имъ возбуждаются т же, та же первобытная, нетронутая сила разстилается широко и державно передъ лицемъ зрителя. Изъ ндра вковыхъ лсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается тотъ же голосъ: ‘Мн нтъ до тебя дла’, говоритъ природа человку,— я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть’. Но лсъ однообразне и печальне моря, особенно сосновый лсъ, постоянно одинаковый и почти безшумный. Море грозитъ и ласкаетъ, оно играетъ всми красками, говоритъ всми голосами, оно отражаетъ небо, отъ котораго тоже ветъ вчностью, но вчностью какъ будто намъ не чуждой. Неизмнный, мрачный боръ угрюмо молчитъ или воетъ глухо — и при вид его еще глубже и неотразиме проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Не одн дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи, — нтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ, онъ чувствуетъ, что послдній изъ его собратій можетъ исчезнуть съ лица земли — и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вткахъ, онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность,— и съ торопливымъ тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни, ему легче въ этомъ мір, имъ самимъ созданномъ, здсь онъ дома, здсь онъ сметъ еще врить въ свое значеніе и силу’…
‘Я прислъ на срубленный пень, оперся локтями на колни и посл долгаго безмолвія медленно поднялъ голову и оглянулся. О! какъ все кругомъ было тихо и сурово-печально,— нтъ, даже не печально, а нмо, холодно и грозно въ то же время. Сердце во мн сжалось. Въ одно мгновеніе на этомъ мст я почуялъ вяніе смерти, я почти осязалъ ея непрестанную близость! Я снова почти со страхомъ опустилъ голову, точно я заглянулъ куда-то, куда не слдуетъ заглядывать человку… Я закрылъ глаза рукою и, вдругъ, какъ бы повинуясь таинственному повелнію, я началъ припоминать свою жизнь’…
‘Возможно ли?— Эта малость, эта бдная горсть пыльнаго пепла, вотъ все, что осталось отъ тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нчто,— это я, тотъ прежній я? Какъ! душа жаждала счастья такого полнаго, она съ такимъ презрніемъ отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала вотъ-вотъ нахлынетъ счастье потокомъ — и ни одной каплей не смочило алкавшихъ губъ?.. О сердце! къ чему, зачмъ еще жалть, старайся забыть, если хочешь покоя, пріучайся къ смиренью послдней разлуки, къ горькимъ словамъ ‘прости и навсегда’. Не оглядывайся назадъ, не вспоминай, не стремись туда, гд свтло, гд смется молодость, гд надежда внчается цвтами весны, гд любовь, какъ роза на зар, сіяетъ слезами восторга, не смотри туда, гд блаженство и вра и сила — тамъ не наше мсто!’
Кто устоитъ противъ неподдльной, глубокой поэзіи этого отрывка! Болзненно поражаетъ не то, что на поэта вообще находятъ такіе моменты: самый здоровый человкъ, самый ясный умъ въ извстныя минуты испытываетъ то же самое. Болзненная черта заключается въ томъ, что онъ не можетъ избавиться отъ этого настроенія, оно преслдуетъ его, какъ призракъ. Гёте въ своемъ ‘Вертер’ испытываетъ такое же состояніе — природа является ему въ образ всепожирающаго и безпрерывно пережевывающаго чудовища. Но тотъ умлъ преодолть это чувство, заставить природу предстать передъ нимъ въ ея истинномъ, прекрасномъ образ.

Этюдъ Георга Брандиса.

Надо знать русскій языкъ, основательно изучитъ исторію русской литературы и русскаго общества, чтобы вполн понять и оцнитъ Тургенева. Но чувствовать его величіе и восхищаться имъ можно и безъ этихъ познаній. Образованные классы германскихъ и романскихъ странъ почти исключительно обязаны этому человку всмъ, что извстно въ наше время о внутренней жизни славянской народности. Ни одинъ изъ русскихъ писателей не читался такъ усердно по всей Европ, какъ Тургеневъ, его можно скоре считать писателемъ международнымъ, нежели русскимъ.
Онъ открылъ намъ новый міръ, до того времени неизвстный, но его произведенія не нуждались въ этомъ побочномъ интерес: Европа восхищается въ немъ художникомъ, а не простымъ изобразителемъ нравовъ. Хотя онъ едва-ли читался по-русски вн предловъ своего отечества, но критика всюду, даже въ странахъ, стоящихъ на самой высокой степени художественнаго развитія, ставила его на ряду съ лучшими своими писателями. Его читали въ переводахъ, конечно ослаблявшихъ и умалявшихъ его достоинства. Но совершенство оригинала, тмъ не мене, выступало такъ ярко, что заставляло относиться снисходительно къ недостаткамъ, неизбжнымъ въ перевод. Великіе поэты вообще всего сильне дйствуютъ своимъ стилемъ: при посредств его они, такъ сказать, становятся лицомъ къ лицу съ читателемъ, Тургеневъ производилъ впечатлніе сильне, чмъ кто-либо, хотя не русскій читатель и не зналъ въ совершенств изящества его слога и далеко не могъ понимать всхъ намековъ его, мы, иностранцы, не были въ состояніи сравнивать его описанія лицъ и воззрній съ дйствительностью. И все же онъ одержалъ побду на литературной арен Европы, хотя явился на нее съ притупленнымъ мечемъ.
Онъ живо изобразилъ намъ народъ великой восточной имперіи. Ему мы обязаны тмъ, что узнали основныя душевныя черты ея мужчинъ и женщинъ. Хотя онъ покинулъ Россію всего 36 лтъ и никогда уже впослдствіи не жилъ въ своемъ отечеств долгое время, но онъ описывалъ исключительно своихъ Соотечественниковъ или же нмцевъ и французовъ, обрусвшихъ и соприкасавшихся съ русскими.
Онъ изображалъ лишь типы, близко знакомые ему съ дтства. Во время его долгаго житья заграницей, натянутыя отношенія между славянофилами и сторонниками западничества повели къ тому, что въ извстныхъ кружкахъ вошло въ обычай относиться къ нему какъ къ иностранцу, упрекать его въ незнаніи отечества, — но это насъ не касается. Будь онъ мене космополитомъ, онъ едва ли пріобрлъ бы такую широкую извстность во всемъ цивилизованномъ мір&#1123,.
Онъ даетъ намъ картины русскаго лса и степи, осени и весны, рисуетъ образы русскихъ людей всхъ сословій и различныхъ степеней образованія. Всхъ изобразилъ онъ: крпостнаго человка и княгиню, мужика и помщика, и студента, и молодыхъ двушекъ, съ нжной душой, полныхъ тонкой прелести, свойственной славянской рас, и холодныхъ, красивыхъ, себялюбивыхъ кокетокъ, которыя въ Россіи какъ будто еще безсердечне, чмъ гд-либо. Онъ далъ намъ богатую психологію цлой расы, написанную съ глубокимъ чувствомъ, которое, однако, нигд не затемняетъ прозрачной ясности описанія.
Во всхъ твореніяхъ Тургенева пробивается глубокая струя меланхоліи. Его разсказъ правдивъ и объективенъ, и онъ никогда не придавалъ своимъ романамъ и повстямъ стихотворную форму, однако, его произведенія всегда трогаютъ насъ. Въ нихъ такъ много чувства, и это чувство всегда отзывается скорбью, своеобразной, глубокой скорбью, безъ единой капли сентиментальности. Никогда Тургеневъ не отдается всецло этому чувству: онъ осторожно дйствуетъ на читателя, но ни одинъ изъ западно-европейскихъ писателей не проникнутъ такой поглощающій его печалью.— Насколько образы великихъ меланхоликовъ латинской расы, какъ Леопарди или Флоберъ, отличаются грубою жесткостью контуровъ, настолько германская меланхолія отзывается рзкимъ юморомъ, сентиментальностью или паsосомъ. Тургеневская же меланхолія, по своему общему характеру, есть именно славянская скорбь, тихая и грустная, та самая нота, которая звучитъ во всхъ славянскихъ народныхъ псняхъ.
Говоря опредленне, скорбь его — прежде всего скорбь мыслителя. Тургеневъ, глубоко проникнувъ въ сущность бытія, понялъ, что природа равнодушна ко всмъ идеаламъ людскимъ — справедливости, разуму, добру, общему благу, что они никогда не проявляются въ ней присущей имъ божественной силой. Въ своемъ предпослднемъ произведеніи ‘Стихотворенія въ проз’, онъ особенно ясно изложилъ свое міровоззрніе въ форм сновиднія
‘Мн снилось’, говоритъ онъ, ‘что я вошелъ въ огромную, подземную храмину съ высокими сводами. Ее всю наполнялъ какой-то тоже подземный ровный свтъ’.
‘По самой середин храмины, сидла величавая женщина въ волнистой одежд зеленаго цвта. Склонивъ голову на руку, она казалась погруженной въ глубокую думу’.
‘Я тотчасъ понялъ, что эта женщина — сама природа, — и мгновеннымъ холодомъ вндрился въ мою душу благоговйный страхъ’.
‘Я приблизился къ сидящей женщин — и, отдавъ почтительный поклонъ: ‘О, наша общая мать!’ — воскликнулъ я.— О чемъ твоя дума? Не о будущихъ-ли судьбахъ человчества размышляешь ты? Не о томъ-ли, какъ ему дойти до возможнаго совершенства и счастья’?
‘Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ея шевельнулись — и раздался зычный голосъ, подобный лязгу желза’.
‘— Я думаю о томъ, какъ бы придать большую силу мышцамъ ногъ блохи, чтобы ей удобне было спасаться отъ враговъ своихъ. Равновсіе нападенія и отпора нарушено… Надо его возстановить.’
‘— Какъ?пролепеталъ я въ отвтъ.— Ты вотъ о чемъ думаешь? Но разв мы — люди, не любимыя твои дти?’
‘Женщина чуть-чуть наморщила брови: — Вс твари мои дти — промолвила она — и я одинаково о нихъ забочусь-и одинаково ихъ истребляю’.
‘— Но добро… разумъ… справедливость… пролепеталъ я снова’.
‘— Это человческія слова,— раздался желзный голосъ.— Я не вдаю ни добра, ни зла… Разумъ мн не законъ — и что такое справедливость?— Я теб дала жизнь — я ее и отниму и дамъ другимъ, червямъ или людямъ… мн все равно… А ты пока защищайся и не мшай мн!’
Скорбь Тургенева въ одно и то же время скорбь патріота, пессимиста и друга человчества. Не смотря на свой кажущійся космополитизмъ, онъ былъ патріотъ, но патріотъ, грустящій о своемъ отечеств и сомнвающійся въ его судьбахъ. Онъ не раздлялъ энтузіазма къ русскому народу своихъ боле наивныхъ и мене знающихъ соотечественниковъ. Онъ находилъ, что у него нтъ великаго прошлаго. Когда авторъ этихъ строкъ стоялъ однажды на римскомъ форум, ему пришла въ голову мысль, что тамъ у каждаго фута земли есть боле богатая исторія, чмъ у всей русской имперіи. Хотя и русскій человкъ, Тургеневъ думалъ почти также. Онъ описываетъ гд-то печаль, охватившую его на всемірной выставк, при вид ничтожности вклада Россіи въ общую сумму промышленныхъ изобртеній человчества.
Совсмъ еще молодымъ писателемъ онъ уже началъ выражать свое негодованіе по поводу крпостного права, въ форм, дозволенной цензурой. Послдняя несомннно оказала благопріятное вліяніе на его талантъ, по необходимости развивъ въ немъ все изящное, аристократическое и сдержанное. Если онъ и имлъ въ ранней юности склонность къ грубому паsосу, къ декламаціи, къ рзкимъ эффектамъ, — хотя склонность эта не могла быть очень сильной — во всякомъ случа эту склонность убили въ зародыш отношенія къ цензур. Желая возбудить жалость къ крпостнымъ, показать безправность, въ которой они проводили жизнь, изобразить картину той жестокости, которая даже безъ побоевъ и цпей часто замучивала ихъ до смерти, — онъ пользуется для этого отрывками изъ ‘Записокъ Охотника’, посщеніями къ помщикамъ или врачу, и кое’гд вставляетъ небольшую трогательную повсть. напр. Такова исторія мельничихи, которая двушкой выказала черную неблагодарность къ своей госпож, пожелавъ выйдти замужъ, хотя ея госпожа, дама ангельской доброты, не терпла замужнихъ служанокъ, не согласившись бросить связь со своимъ дружкомъ, двушка была наказана тмъ, что насильно выдана замужъ за другого, посл того, какъ ея Петрушку сдали въ солдаты. Или напримръ, исторія глухонмого богатыря, дворника Герасима, барыня, ради потхи, выдала его возлюбленную замужъ за пьяницу, у несчастнаго осталось одно утшеніе, одинъ другъ въ жизни — собаченка Муму, да и ту его заставляютъ утопить, потому что ея лай безпокоитъ барыню, когда та, плотно поужинавъ, страдаетъ безсонницей. Об исторіи разсказаны безъ притязаній, безъ разсужденій. Грусть по поводу барской жестокости выражается только въ ироніи, а эта иронія опять таки исчезаетъ въ скорби общаго настроенія.
Основный тонъ Тургенева богатъ и своеобразенъ тмъ, что онъ въ одно и то же время и пессимистъ, и другъ человчества, что онъ истинно любилъ родъ человческій, о которомъ иметъ такое низкое мнніе и которому такъ мило довряетъ. Онъ глубоко убжденъ, что въ Россіи все какъ-то идетъ вкривь и вкось, никакая любовная исторія не кажется ему чисто русской, если она не иметъ несчастнаго исхода, благодаря непостоянству мужчины или безсердечности женщины, никакое Стремленіе не является въ его глазахъ чисто русскимъ, если оно не превышаетъ силъ людей, предпринявшихъ его, или не погибаетъ, встртивъ равнодушіе тхъ, ради кого оно предпринято, но все же онъ не можетъ удержаться, чтобы снова и снова не описывать не прочную русскую любовь и безплодныя русскія стремленія.
Въ его глазахъ современная Россія — это страна, гд все не удается, страна всеобщихъ крушеній. И основное его чувство — это скорбное волненіе, смшанное чувство зрителя при вид кораблекрушенія, въ которомъ виноваты сами потерпвшіе. Это сильное, затаенное чувство, постоянно сдерживаемое при каждомъ его порыв. Ни одинъ великій и плодотворный писатель не былъ боле скроменъ въ выраженіи своихъ чувствъ, чмъ Тургеневъ.
Въ этомъ простомъ и благородномъ пріем есть нчто, указывающее на происхожденіе Тургенева. Онъ не только принадлежалъ къ дворянской семь!,, но весь родъ его былъ замчателенъ: изъ него вышло много заслуженныхъ и уважаемыхъ людей. Какъ писатель, онъ также сохранилъ дворянскій оі печатокъ, хотя не въ томъ смысл, какъ лордъ Байронъ или князь Пюклеръ, которые сообщали аристократическій оттнокъ своимъ сочиненіямъ въ вид наружнаго клейма. У Тургенева незамтно и тни того, что прямо указывало бы на аристократа, по читатель выноситъ изъ его произведеній то впечатлніе, что авторъ обладаетъ природной душевной деликатностью, и что онъ всегда жилъ въ хорошемъ обществ. Онъ былъ свтскій человкъ, и въ его сочиненіяхъ всюду чувствуется жизненный опытъ свтскаго человка, — черта вообще недостающая нмецкимъ писателямъ. Но этотъ опытъ не сдлалъ его холоднымъ или циничнымъ, какъ иныхъ французскихъ писателей. Хотя въ своихъ художественныхъ разсказахъ онъ никогда не оскорбляетъ хорошаго тона, тмъ не мене, это не банальный свтскій тонъ. Даже презрніе его не есть холодное презрніе: въ его словахъ всегда сквозитъ душа.
Трудно выразить кратко и опредленно, что именно длаетъ Тургенева художникомъ первостепеннымъ. Говоря въ общихъ словахъ, вроятно, это зависитъ отъ того, что его представленія, его образы такъ правдивы. Но и это слово требуетъ пространнаго поясненія.
Во-первыхъ, онъ въ высокой степени обладаетъ способностью воспроизводить живыхъ людей. Жизненность его образовъ не только наружная (они живы до конца ногтей), но онъ такъ уметъ проникнуть въ сокровенную духовную жизнь описываемаго лица, что мы узнаемъ ее вполн и всесторонне. О особенно доказываетъ превосходство его художественнаго таланта ощущаемая читателемъ общность между интересомъ самого поэта къ описанной личности или его взглядомъ на разсказанное, и тмъ впечатлніемъ, которое выноситъ читатель.
Именно въ этомъ пункт — т. е. отношеніи автора къ изображаемымъ личностямъ боле всего выступаетъ наружу малйшая слабость его, какъ писателя, или какъ человка.
Писатель можетъ обладать различными рдкими качествами, но если онъ заставляетъ насъ восхищаться тмъ, что недостойно восхищенія, если онъ желаетъ насильно исторгнуть наше сочувствіе къ какому нибудь человку или жалость къ женщин, или энтузіазмъ къ поступку, то это ослабляетъ его и вредитъ ему. Если романистъ, которому мы долгое время сочувствовали по доброй вол, вдругъ станетъ мене строгимъ или боле чувствительнымъ, нежели мы, то мы чувствуемъ недостатокъ правды въ картин. Если онъ хочетъ выставить какую нибудь личность неотразимо привлекательной, хотя мы ее не находимъ таковой, если онъ силится выставить ее боле талантливой и остроумной, нежели она выходитъ у него на самомъ дл, если онъ заставляетъ дйствующее лицо совершать поступокъ боле смлый, нежели мы отъ него ожидали, или объясняетъ его дйствія великодушіемъ, въ которое мы не вримъ, если онъ поражаетъ насъ произвольной, незрлой оцнкой или возмущаетъ холодностью, или раздражаетъ резонерствомъ, то читатель зачастую чувствуетъ неполноту художественнаго изображенія, намъ кажется, будто мы слышимъ фальшивую ноту и даже посл остается въ насъ глухое непріятное воспоминаніе.
Кому изъ читателей Бальзака, Диккенса или Ауэрбаха незнакомо это чувство! Когда Бальзакъ утопаетъ въ грубомъ энтузіазм, когда Диккенсъ становится дтски чувствительнымъ, а Ауэрбахъ аффектированно-наивнымъ, читателя тотчасъ же отталкиваетъ эта неестественность.
У Тургенева никогда не встрчается такого недостатка художественности.
Задачи, которыя онъ поставилъ себ, самыя трудныя. Онъ не старается завлекать романтическими характерами и фантастическими приключеніями. Не мене чуждается онъ приманки скабрезности. Почти никогда въ его романахъ не происходитъ ничего необычайнаго-такая катастрофа, какъ разрушеніе дома въ конц ‘Степного короля Лира’ составляетъ исключеніе — и хотя онъ не избгаетъ изображенія низкихъ и грязныхъ характеровъ, и даже разсказываетъ происшествія, которыхъ не разсказалъ бы ни одинъ англійскій романистъ, однако, онъ не позволяетъ себ копаться въ грязи, какъ нкоторые писатели, которые разъ навсегда задались цлью пренебрегать приличіями. Какъ художникъ, онъ былъ ршительный, но стыдливый реалистъ.
Главное мсто въ сочиненіяхъ Тургенева принадлежитъ слабымъ, ничтожнымъ скитальцамъ, безпокойнымъ людямъ лишнимъ, и покинутымъ. Онъ поэтъ тхъ, кто покорился своей несчастной дол. Онъ Съ поразительной художественностью изобразилъ внутреннюю сокровенную жизнь, несчастья.
Возьмемъ напримръ, ‘Переписку’. Здсь мы узнаемъ молодую двушку, которая живетъ въ деревушк, неопытная, одинокая, подавленная тупой окружающей средой. Она утратила всякія надежды на счастье, она приготовилась остаться старой двой. Нсколько мсяцевъ тому назадъ женихъ покинулъ ее. Она отказалась отъ всякихъ требованій къ жизни, она желаетъ одного — покоя, и стоитъ именно на пути обрсти покой. Но вотъ одинъ другъ ея юности завязываетъ съ ней переписку отчасти изъ желанія подлиться мыслями, а отчасти отъ праздности, скуки и чувства одиночества. Сперва она отталкиваетъ его. Но по полученіи новыхъ посланій, она даетъ ему позволеніе продолжать переписку. Онъ пишетъ ей, и она отвчаетъ длиннымъ, краснорчивымъ письмомъ. Такъ зарождается въ ея душ дружеское чувство, которое вскор переходитъ въ любовь. Наступаетъ моментъ, когда любовь ихъ взаимна. Онъ мечтаетъ о ней, рвется ей на встрчу, день его прізда уже назначенъ, — вдругъ переписка прерывается, героя увлекаетъ танцовщица, ея вульгарныя прелести заставляютъ его позабыть все, а бдная двушка погружается снова, на этотъ разъ еще глубже, въ свое Страшное одиночество.
Въ весьма законченной повсти ‘Несчастная’, изображена жизнь другой молодой двушки, которая такъ же молчаливо, такъ же безропотно покоряется своему несчастью. Изъ ранняго дтства у нея сохранилось воспоминаніе о томъ, какъ она со своей матерью, еврейкой, ежедневно садилась за столъ помщика, господина Колтовскаго. Колтовской — важный старый баринъ, отъ него страшно разитъ духами, онъ постоянно нюхаетъ табакъ изъ золотой табакерки и не внушаетъ ребенку никакого чувства, кром страха, даже когда онъ даетъ ей цловать свою жесткую, костлявую руку въ вышитой манжетк.
Мать убждаютъ согласиться на бракъ съ отвратительнымъ человкомъ, управляющимъ Рачемъ, и тутъ же ребенокъ узнаетъ, что помщикъ — ея отецъ. Никогда этотъ отецъ не выказывалъ ей ни тни любви, никогда не промолвилъ ласковаго слова. Съ напыщенной важностью, онъ зоветъ ее своей маленькой чтицей. Мать умираетъ. Нсколько лтъ спустя, умираетъ и старый безсердечный помщикъ. Отъ его брата Сусанна получаетъ маленькую сумму денегъ, которую захватываетъ отчимъ. Между тмъ, она становится взрослой двушкой, сердце ея пробуждается, она влюбляется безъ памяти въ своего двоюроднаго брата Михаила, молодого, честнаго офицера, который въ свою очередь любитъ ее такъ, какъ она этого заслуживаетъ. Едва успли узнать о сближеніи молодыхъ людей, какъ ихъ разлучаютъ. Михаила усылаютъ куда-то далеко, и онъ въ скорости умираетъ. Отецъ его, виновникъ ихъ разлуки, оскорбляетъ свою молодую племянницу постыдными предложеніями. Наконецъ, умираетъ и онъ, оставивъ ей пенсію — которую тоже прикарманиваетъ себ отчимъ. Проходитъ два три года… шесть семь лтъ… а съ ними и юность. Двушка стала ко всему равнодушной. Но вотъ новый лучъ свта озаряетъ ея жизнь. Молодой человкъ, завоевавшій ея сердце, отвчаетъ ей взаимностью, но окружающіе люди, особенно въ корень испорченный ея сводный братъ, наговариваетъ жениху такія грубыя клеветы о ея прошломъ, что онъ отказывается отъ ея руки и собирается узжать. Двушка лишаетъ себя жизни, принявъ яду.
. Или прочтемъ ‘Дневникъ лишняго человка’. Самое заглавіе уже передаетъ содержаніе. Приговоренный къ смерти больной въ послдніе дни жизни разсказываетъ по порядку будничныя событія, изъ которыхъ сложилось его никому не нужное существованіе. Одинъ разъ въ жизни онъ любилъ, но лишь для того, чтобы испытать вс муки ревности и вс униженія отверженной страсти. Лиза любитъ не его, а молодого князя, прізжаго изъ Петербурга. Онъ вызываетъ князя на дуэль, соперникъ щадитъ его жизнь въ поединк, и несчастный достигаетъ лишь новыхъ униженій: его считаютъ дурнымъ человкомъ, а его возлюбленная смотритъ на него, какъ на убійцу. Посл того, какъ князь бросилъ Лизу, соблазнивъ ее, онъ возобновляетъ свое предложеніе, но ему отказываютъ съ отвращеніемъ. Она отдаетъ свою руку другому, столь же великодушному другу. Даже и въ этомъ случа герой повсти является лишнимъ, пятой спицей въ колес. И все таки чувствуешь какъ много души въ этомъ человк, какъ онъ благороденъ, какъ добръ. Заключительныя страницы содержатъ прощанье съ жизнью чахоточнаго, уже оставленнаго докторами.
‘Яковъ Пасынковъ’ — повсть въ томъ же род. Пасынковъ — одинъ изъ типовъ, которые Тургеневъ изображаетъ съ особенной любовью. Отъ природы онъ не одаренъ красотой — высокій, худощавый, съ плоской грудью, даже съ красноватымъ носомъ, но форма лба благородная, голосъ тихій и пріятный: ‘въ его устахъ’, говоритъ о немъ авторъ, ‘слова — правда, добро, жизнь, знаніе, любовь никогда не отзывались фразой, съ какимъ бы энтузіазмомъ онъ ни произносилъ ихъ’. Въ его исторіи любимая тема Тургенева повторяется дважды. Онъ любитъ молодую двушку, которая не удостоиваетъ его ни малйшаго вниманія, когда онъ умираетъ одинокій и забытый въ далекомъ уголку Сибири, на груди его находятъ какія-то бездлушки, сохраненныя на память отъ нея. Чтобы понравиться ей, ему недоставало кое-какихъ пороковъ, больше всего эгоизма и легкомыслія. Но покуда онъ изнываетъ отъ безнадежной страсти, онъ не подозрваетъ, какъ горячо любитъ его сестра героини, двушка тоже молодая, но некрасивая собой и застнчивая, она никогда не измняетъ его памяти и ради него отказывается выдти за другого.
Но самый замчательный образчикъ этихъ тонкихъ и на столько законченныхъ, насколько простыхъ монографій несчастья — безъ сомннія, одинъ изъ позднйшихъ разсказовъ ‘живыя мощи’. Вся повсть собственно не боле, какъ монологъ, разсказъ когда-то прекрасной, но исхудавшей, какъ скелетъ, русской крестьянской двушки о своей жизни. Авторъ застаетъ ее лежащей на полу въ уединенной хижин. Такъ лежитъ она растянувшись на спин впродолженіи семи лтъ, съ тхъ поръ, какъ расшиблась при паденіи. Лицо ея высохло, бронзоваго цвта, носъ заострился, какъ лезвіе ножа, губы изсохли и только зубы да блки глазъ блещутъ яркой близной, нсколько прядей свтло-желтыхъ волосъ падаютъ на лобъ. На одял лежатъ худыя руки, тоненькіе темно-коричневые пальцы тихо движутся. Когда-то она была самой роскошной, самой стройной, самой веселой и красивой двушкой въ околодк, всегда смялась, распвала и плясала. Она разсказываетъ, что было съ ней посл того, какъ она расшиблась. Она стала блекнуть, лицо ея потемнло, она потеряла силу ходить и стоять, потеряла аппетитъ къ д и питью. Тщетно прижигали ей спину каленымъ желзомъ, тщетно сажали ее въ толченый ледъ. И обо всемъ этомъ она разсказываетъ веселымъ тономъ, нисколько не стараясь возбудить состраданіе слушателя. Ея женихъ бросилъ ее и женился на другой. ‘Слава Богу’, говоритъ она, ‘онъ счастливъ въ своемъ брак’. Она находитъ его поступокъ совершенно естественнымъ и справедливымъ..Она благодарна людямъ за то, что не оставляютъ ее, особливо маленькой двочк, которая приноситъ ей цвты, она не тоскуетъ и не жалуется. Есть другіе, гораздо боле несчастные, напримръ, слпые и глухіе,- она же видитъ превосходно, слышитъ малйшій звукъ, ощущаетъ всякій запахъ, даже слабое благоуханіе гречихи, когда она цвтетъ далеко въ пол, даже ароматъ липоваго цвта въ саду.
Величайшія событія въ ея жизни — это когда къ ней заберется въ дверь или въ окно курица, или залетитъ воробей или бабочка. Съ большимъ удовольствіемъ она вспоминаетъ о визит, который однажды сдлалъ ей заяцъ. Лукерья напоминаетъ Тургеневу о томъ времени, когда она пла псни, изрдка она поетъ и теперь. Мысль, что это едва живое существо собирается запть возбудило въ немъ какой-то страхъ: и вдругъ дрожащій, какъ тонкій столбикъ дыма, раздается ея тоненькій голосокъ, почти неслышными, но чистыми, ясными звуками. Она разсказываетъ дивныя сновиднія, посщающія ее во время тхъ рдкихъ часовъ, когда она можетъ заснуть,— сонъ о томъ, какъ шелъ ей на встрчу Іисусъ и протягивалъ ей руку, другой сонъ о женщин, которая прошла мимо нея и которая была ея смертью. Женщина, проходя мимо, очень жалла, что не можетъ взять ее съ собою. Лукерья удивляется, что гостя поражаетъ ея терпніе. Лему тутъ восхищаться? Что такое она сдлала? Нтъ, вотъ та два, которая въ далекой земл мечемъ своимъ прогнала непріятеля и затмъ сказала: ‘Сожгите меня, ибо такое мое предопредленіе, чтобы я умерла на костр ради моего народа’!.. Вотъ эта два исполнила великій подвигъ!.. На прощанье Лукерья проситъ его замолвить словечко своей матери за крестьянъ, оброки, которыхъ отъ нихъ требуютъ, слишкомъ тяжелы, самой ей ничего не нужно, лично для себя она не иметъ никакихъ желаніи.
Стоитъ прочесть его мелкіе очерки и разсказы изъ русской жизни. Но не эти произведенія доставили Тургеневу всемірную знаменитость. Вн предловъ Россіи, онъ сталъ извстенъ лишь посл появленія его большихъ повстей и романовъ, образцовыхъ твореній, какъ ‘Наканун’, ‘Рудинъ’, ‘Вешнія воды’, ‘Дымъ’, ‘Отцы и дти’, ‘Новь’. Во всей еврепейской литератур трудно встртить боле тонкую психологію, боле законченную обрисовку характеровъ, и вдобавокъ — явленіе почти неслыханное въ исторіи современной поэзіи,— образы мужчинъ и женщинъ доведены у него до одинаковой степени совершенства. Съ изумительной нжностью, Тургеневъ рисуетъ молодыхъ двушекъ, которыя пользуются его симпатіей, какъ Елена, Джемма. Здсь рука художника работаетъ съ такой любовью, что не требуется со стороны автора ни похвалъ выведеннымъ личностямъ, ни восхищенія. Каждое слово, сказанное ими, очерчиваетъ ихъ съ рельефностью. Одна по своимъ манерамъ, подвижности, по складу мыслей и чувства — истая итальянка, другая остается въ памяти читателя, какъ прекраснйшій типъ русской женственности. Лишь величайшіе поэты въ мір создавали нчто столь жизненное и законченное. И вмст съ тмъ поклоненіе прекрасному, ясно сквозящее въ этихъ произведеніяхъ, нисколько не мшаетъ автору быть врнымъ природ. Это не женщины, произвольно созданныя воображеніемъ поэта и принадлежащія къ фантастической области поэзіи, какъ многіе женскіе типы у другихъ писателей, это не продукты личныхъ мечтаній поэта о женщинахъ, это не одно лишь воплощеніе его идеаловъ, а этюды, исполненные на основаніи самаго тонкаго пониманія дйствительности, самаго глубокаго изученія ея.
Въ изображеніи своихъ главныхъ мужскихъ характеровъ, Тургеневъ, благодаря самому свойству, матеріала, встрчалъ большія трудности. Обыкновенно главная задача поэта заключается въ томъ, чтобы выдержать извстный характеръ и избжать въ немъ противорчій. Между тмъ, самые выдающіеся характеры у Тургенева именно и состоятъ изъ однихъ противорчій. Онъ съумлъ представить непослдовательность основной чертой своихъ героевъ, нисколько не вредя. цльности образовъ. У обыкновеннаго русскаго человка, какимъ онъ его описываетъ, нельзя съ достоврностью разсчитывать ни на что, кром разв одного непостоянства. Какъ Алексй въ ‘Переписк’ покидаетъ Марью Александровну, такъ Рудинъ покидаетъ Наталью, Санинъ въ ‘Вешнихъ водахъ’ Джемму, Литвиновъ въ ‘Дым’ Татьяну и т. д. Вс они покидаютъ молодость, свжесть, красоту, счастье, чтобы отдаться опьяненію чувственности или униженію, или же просто изъ непостоянства, изъ слабости бросаютъ начатую игру. Но подобнымъ мужчинамъ, у которыхъ страсти такъ внезапно разгораются и также быстро проходятъ, соотвтствуютъ и женскіе характеры, съ которыми еще трудне совладать. Это женщины, которыя близки къ тому, чтобы полюбить, однако, полюбить не могутъ, какъ Одинцова въ ‘Отцахъ и дтяхъ’, женщины, которыя невольно дурачатъ мужчинъ, отдаются имъ и снова отступаютъ, какъ Ирина въ ‘Дым’, наконецъ, холодныя вакханки, какъ Марья Николаевна, которая похитила Санина у Джеммы.
Порою непостоянство или измна можетъ показаться недостаточно мотивированной, какъ въ ‘Вешнихъ водахъ’, повидимому, потому, что Тургеневъ предполагаетъ эту черту своихъ юношескихъ характеровъ, такъ сказать, заране извстной. Въ одной изъ его большихъ повстей, въ ‘Рудин’ изображеніе неустойчивости такъ глубоко и такъ полно, что на основаніи одного этого слабаго характера научаешься понимать слабую сторону русскаго характера вообще. Но всего замчательне проявляется художественная сила писателя въ томъ, что онъ съ умлъ возбудить не малую симпатію къ герою-фразеру, Рудинъ говоритъ съ горячностью, разсказываетъ обаятельно, вообще владетъ всей ‘музыкой краснорчія’, но въ то же время онъ лнивъ, властолюбивъ, всегда разыгрываетъ какую нибудь роль, вчно живетъ на чужой счетъ и боле всего неспособенъ ко всякой дятельности именно въ ту минуту, когда отъ него ждутъ дла. И все таки Тургеневъ доказалъ, что онъ заслуживаетъ скоре состраданія, нежели отвращенія, и что онъ не безъ основанія оказываетъ большое вліяніе на молодежь.
Люди съ твердой душой и непоколебимой волей почти не встрчаются въ качеств главныхъ лицъ въ тургеневскихъ произведеніяхъ ранняго періода. Если онъ и выводитъ лицо, которое вполн можно назвать человкомъ и которымъ можетъ гордиться женщина, то онъ избираетъ, какъ въ ‘Наканун’,— словно желая пристыдить своихъ соотечественниковъ, — иностранца болгарина, обладающаго именно тми качествами, которыхъ недостаетъ русскимъ, отъ перваго до послдняго. Или же онъ вскользь касается людей, которыми самъ восхищается, онъ ставитъ ихъ на задній планъ или пользуется ими какъ контрастами, чтобы еще ясне оттнить неустойчивость и слабость главныхъ типовъ. Подобной личностью является, напримръ, въ ‘Рудин’ Покорскій, о которомъ Лежневъ отзывается въ такомъ восторженномъ тон, не есть ли этотъ Покорскій портретъ знаменитаго критика Блинскаго, друга юности Тургенева и его учителя, памяти котораго онъ посвятилъ ‘Отцы и дти’ и рядомъ съ которымъ онъ пожелалъ быть погребеннымъ?… Вотъ что говорится о немъ: ‘Покорскій былъ на видъ тихъ и мягокъ, даже слабъ, любилъ женщинъ до безумія, любилъ покутить и не дался бы никому въ обиду. Покореніи казался полнымъ огня, смлости, жизни, а въ душ холоденъ и чуть ли не робокъ, пока не задвалось его самолюбіе: тутъ онъ на стны лзъ. Онъ всячески старался покорить себ людей, но покорялъ онъ ихъ во имя общихъ началъ и идей, и, дйствительно, имлъ вліяніе сильное на многихъ… Его иго носили… Покорскому вс отдавались сами собой… Эхъ! славное было время тогда, и не хочу я врить, чтобы оно пропало даромъ! да оно и непропало, не пропало даже для тхъ, которыхъ жизнь опошлила потомъ… Сколько разъ мн случалось встрчать такихъ людей, прежнихъ товарищей. Кажется, совсмъ звремъ сталъ человкъ, а стоитъ только произнести при немъ имя Покорскаго, и вс остатки благородства въ немъ зашевелятся, точно ты въ грязной и темной комнат раскупорилъ позабытую склянку съ духами’… Въ ‘Отцахъ и дтяхъ’ (1861) Тургеневъ впервые представилъ типическое изображеніе русской силы характера и-духовнаго превосходства въ современномъ тогда образ.
Личность Базарова вводитъ нигилизмъ въ изящную литературу. До тхъ поръ Тургеневъ въ своихъ произведеніяхъ направлялъ свои копья противъ славянофиловъ, которые видятъ благо Россіи въ разрыв съ западно-европейской культурой, теперь же онъ выставилъ наружу ограниченное и безъидейное поклоненіе молодаго поколнія утилитаризму, хотя вообще онъ всегда признавалъ дльность этого молодого поколнія и отдавалъ ей справедливость. Благодаря геніальности, съ которой очерченъ главный типъ, благодаря впечатлнію, вызванному имъ, и недоразумніямъ, которыя возбудила эта книга, появленіе ея было настоящимъ событіемъ въ русскомъ обществ, да и въ жизни самого автора. Это безукоризненное произведеніе — образецъ для всхъ современныхъ романовъ различныхъ странъ, гд изображается молодое и отжившее поколніе въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ и борьб. Въ ‘Дым’ (1867 г.), уступающемъ ‘Отцамъ и дтямъ’ въ достоинствахъ, съ дкой ироніей очерчены болтливые, воображаемые реформаторы Россіи. Манера Тургенева напоминаетъ здсь манеру норвежскаго поэта Генрика Ибсена, когда онъ въ своихъ драмахъ казнитъ мнимыхъ передовыхъ людей. Въ ‘Нови’ (1876), послднемъ большомъ произведеніи Тургенева и самомъ многостороннемъ, поэтъ довелъ до конца свою критику на общество съ глубокой, безпристрастной справедливостью. Здсь онъ поровну, съ полной правдивостью, распредляетъ свтъ и тни между всми сословіями, стремленіями и слоями общества въ своемъ обширномъ отечеств. ‘Новь’ — самое широкое, самое богатое выраженіе гуманности и жизненной мудрости, любви автора къ свобод и правд.
Здсь обнаруживаются, быть можетъ, самымъ положительнымъ образомъ его личныя чувства къ Россіи, его уваженіе къ русской молодежи, если могло придти въ голову иностранцу, что Тургеневъ недостаточно высоко цнилъ молодое поколніе, но здсь, по крайней мр, онъ высказываетъ открытый взглядъ на высокій идеализмъ этой молодежи. Разумется, и здсь дло разыгрывается неудачей. Въ тургеневскихъ романахъ вс стремленія не удаются, все безъ исключенія должно имть такой исходъ въ Россіи. Старшему поколнію, съ его сипягинскимъ либерализмомъ, надо дать полную отставку, у молодаго поколнія, хотя и благія намренія, хотя осуществляются они съ большимъ безкорыстіемъ, но средства и цли слишкомъ широко расходятся.
Неждановъ хочетъ идти въ народъ раздавать брошюры и книги, но крестьяне понимаютъ его по своему: они хотятъ только пьянствовать съ нимъ, и несчастнаго народнаго апостола привозятъ домой мертвецки пьянаго. Много правды въ заключительной картин стихотворенія Нежданова ‘Сонъ:
‘И штофъ съ очищенной всей пятерней сжимая,
‘Лбомъ въ полюсъ упершись, а пятками въ Кавказъ,
‘Спитъ непробуднымъ сномъ отчизна, Русь святая….
И все-таки въ этомъ послднемъ большомъ произведеніи рисуется будущность въ далекихъ, неясныхъ очертаніяхъ. Эта будущность подготовляется двушками, какъ Маріанна и Машурина, молодыми людьми, какъ Маркеловъ, Соломинъ и Неждановъ.
Отношенія Тургенева къ Германіи и Франціи были совершенно различнаго свойства. Уже въ силу старыхъ русскихъ традицій, онъ стоялъ ближе къ Франціи, нежели къ Германіи. Въ молодости онъ изучалъ философію, физіологію и исторію въ Берлин, поклонялся Гете выше всего, нкоторое время въ дни юности беззавтно увлекался Гейне, всегда поддерживалъ дружескія отношенія съ нмецкими поэтами и писателями (Пауль Гейзе, Лудвигъ Пичъ), говорилъ по-нмецки, какъ нмецъ, былъ искреннимъ поклонникомъ величія германской науки, высоко отзывался о знаніяхъ и предпріимчивомъ дух нмцевъ,— тмъ не мене, въ его произведеніяхъ, какъ почти во всхъ русскихъ романахъ, нмцы выведены въ крайне сатирическомъ и мстами дажевъ не навистномъ свт. Я нахожу слабостью со стороны нмецкой критики то, что она открыто не сознается въ этомъ, факт, бросающемся въ глаза. Безъ сомннія, вообще говоря, каждая нація рисуетъ другую безъ энтузіазма. Напримръ, у Виктора Шербюлье или у Пауля Гейзе русская женщина рдко играетъ благородную роль. Не смотря на всю симпатію въ отдльнымъ нмцамъ, въ душ Тургенева какъ будто остался осадокъ безсознательной національной ненависти.
Съ другой стороны, хотя онъ, конечно, сознавалъ недостатки французской натуры и французской культуры, но онъ легче уживался съ ними. Онъ былъ вполн понятъ и оцненъ въ Париж, гд обыкновенно такъ недоврчиво относятся ко всему чужеземному, у него были горячіе поклонники и между старйшими писателями (Меримэ) и между писателями позднйшаго поколнія (Ожье, Тэнъ, Флоберъ, Гонкуръ) и, наконецъ, между самыми современными (Зола, Додэ, Мопассанъ). Съ кружкомъ писателей, собиравшимся у Флобера, онъ стоялъ на короткой дружеской ног, какъ ни съ кмъ изъ другихъ иностранныхъ писателей.
Отношенія его къ своему собственному отечеству измнялись не разъ. Онъ началъ свою литературную карьеру романтикомъ и послдователемъ Байрона, но безъ оригинальности и успха. Вотъ, можетъ быть, почему въ первомъ період его дятельности Герценъ считалъ его аффектированнымъ (мн разсказывалъ нкто, что Герценъ выражался о Тургенев, будто онъ такъ аффектированъ, что даже сть не можетъ безъ аффектаціи). Блинскій оторвалъ его отъ Байрона, Гейне и романтиковъ и вывелъ на надлежащій путь. Посл появленія романа ‘Отцы и дти’, Тургенева довольно рзко и безтолково обвиняли въ томъ, что онъ измнилъ своимъ юношескимъ идеаламъ. Но при послднемъ его посщеніи Россіи, недоразумніе было устранено, его лучше поняли и оцнили, и эта поздка была его тріумфальнымъ шествіемъ. Въ послдніе годы своей жизни, онъ пользовался одинаковымъ благоговйнымъ поклоненіемъ во всхъ цивилизованныхъ странахъ.
Могъ ли онъ искренно радоваться этому общему поклоненію? Едва-ли. Восхищеніе его творчествомъ пріятно трогало его, но онъ никогда не наслаждался имъ, такъ какъ оно не въ силахъ была разсять его меланхолію. Эдмонъ Гонкуръ разсказываетъ, что Тургеневъ, съ которымъ онъ встртился въ март 1882 года на обд у Флобера, былъ въ очень пасмурномъ настроеніи и говорилъ между прочимъ: ‘Вы знаете, какъ иногда комната бываетъ пропитана запахомъ мускуса, и этотъ запахъ ничмъ не уничтожишь. Точно также я всегда чувствую вокругъ себя запахъ тлнія, вяніе смерти и разрушенія’. Въ его послднихъ произведеніяхъ, прелестной и оригинальной повсти ‘Клара Миличъ’, гд повторяется его любимая тема — неудавшаяся любовь, и въ замчательныхъ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’, звучитъ еще боле глубокая меланхолія, нежели въ юношескихъ его работахъ, эти произведенія проникнуты высокой поэзіей съ примсью лирически-фантастическаго элемента. Здсь онъ въ послдній разъ заглядываетъ въ тайны жизни и съ глубокой грустью пытается изобразить ее въ символическомъ образ. Природа жестка и холодна, тмъ боле обязаны люди любить другъ друга и природу! Тамъ есть сцена, какъ авторъ, во время одинокаго перезда на пароход изъ Гамбурга въ Лондонъ, по цлымъ часамъ держалъ въ своей рук лапку бдной, печальной, привязанной на цпь обезьянки: геній, постигшій міровыя истины, рука объ руку съ маленькимъ звркомъ, какъ два добрыхъ товарища, два дтища одной и той-же матери — въ этомъ заключается больше истиннаго назиданія, нежели въ любой глубокомысленной книг.
Людская неблагодарность всегда глубоко поражала Тургенева. Кто читалъ ‘Стихотворенія въ проз’, тотъ никогда не забудетъ одного разсказа. Приглашены вс добродтели — одн только добродтели, мужчинъ нтъ въ числ приглашенныхъ, исключительно дамы. Явилось много добродтелей, великихъ и малыхъ, малыя скромне и пріятне, нежели большія, вс очень дружны между собою и ласково разговариваютъ, какъ подобаетъ родственникамъ. Но вдругъ Богъ замчаетъ двухъ хорошенькихъ женщинъ, которыя какъ будто незнакомы другъ съ другомъ. Хозяинъ дома подаетъ руку одной изъ нихъ, подводитъ ее къ другой и представляетъ ихъ другъ другу: благотворительность — благодарность.
Впервые съ самаго сотворенія міра встртились эти дв добродтели!
Какая грусть въ этомъ остроуміи и горькой ироніи!
Меня поражаетъ, что и моя благодарность по отношенію къ этому великому благодтелю проявляется лишь теперь, когда онъ уже не въ состояніи слышать никакихъ словъ признательности!

Очеркъ Мельхіора де-Вогюэ.

Бываютъ въ жизни мелочи — тни, звуки, которые надолго поражаютъ нашъ глазъ или слухъ и остаются у насъ въ душ. Помню разъ, — это было лтнимъ вечеромъ, на почтовой станціи въ Украйн, пока мн перемняли лошадей, я попросилъ напиться у дочери почтоваго смотрителя, маленькой малороссіянки, одтой въ живописный національный нарядъ, съ монистами на ше, между которыми болтался, прившенный на ленточк, старинный серебряный рубль, двушка взяла графинъ и стала наливать воду, ленточка нечаянно свсилась къ графину, монета ударилась объ хрустальное горлышко: раздался серебристый звукъ, такой чистый, такой звонкій. Двушка, въ восторг, разсмялась и попробовала повторить этотъ звонъ, ради забавы, узжая, я еще долго слышалъ эти звонкіе переливы, постепенно замиравшіе, словно трель соловья, въ дремот лтняго вечера, среди затихшей природы.
На-дняхъ, перечитывая Тургенева, почему-то вспомнилъ я этотъ самый звонъ серебряной монеты объ хрусталь. Именно такой-же звонъ издавала душа великаго человка, когда ея касалась какая нибудь мысль. И вотъ разбитъ дивный инструментъ! Русская земля похитила его у насъ, его, который былъ почти нашимъ, она унесла его въ свое глубокое безмолвіе, приближающаяся зима покроетъ его своимъ тяжелымъ снжнымъ саваномъ. О! Русская земля — суровая, необъятная, съ ея льдами, быстро сковывающими могилы, съ ея. снгами, разобщающими мертвыхъ отъ шума и суеты живыхъ, — мн кажется, она скоре всякой другой заглушаетъ память объ усопшихъ!… Не у нея надобно просить, какъ въ знаменитой эпитафіи молодой гречанки, чтобы она была легка для праха. А между тмъ Иванъ Сергевичъ пришелъ-бы въ отчаяніе отъ одной мысли покоиться въ иномъ мст: онъ такъ любилъ свою родную Русь! Талантъ этого писателя, въ лучшихъ его произведеніяхъ, былъ лишь непосредственнымъ дыханіемъ этой русской почвы, въ нихъ сосредоточивалась вся поэзія ея, нтъ ни одной страницы въ его сочиненіяхъ, гд-бы не чувствовался, какъ говорится, ‘дымъ отечества’.
За то, съ какою страстностью его народъ вдыхалъ этотъ ‘дымъ’ изъ его сочиненій! Правда, мы приняли Тургенева и сроднились съ нимъ, какъ будто онъ принадлежалъ къ нашей семь, ни одного иностранца не читали такъ усердно, въ Париж, ни однимъ не упивались такъ, какъ Тургеневымъ. Эта великая слава обращена была одной стороной къ Франціи, но мы требовали отъ его творчества лишь того, что требуемъ вообще отъ всякаго произведенія искусства, при томъ состояніи цивилизаціи, до котораго мы дошли: т. е. пріятнаго, утонченнаго времяпрепровожденія, отвлеченія отъ насущныхъ интересовъ жизни, впечатлнія мимолетнаго и поверхностнаго, мы читаемъ книги такъ, какъ прохожій любуется на картину, выставленную въ окн магазина, мимоходомъ, однимъ глазомъ, спша къ своимъ дламъ. А еслибъ вы знали, какъ читаютъ поэтовъ, тамъ, въ Россіи!.. Что для насъ не боле какъ баловство, предметъ роскоши, для нихъ составляетъ насущный хлбъ для души. Это золотой вкъ для великой литературы, тотъ золотой вкъ, который она переживала у всхъ юныхъ народовъ-въ Азіи, въ Греціи, въ средніе вка. Писатель — вождь своего племени, вмститель множества смутныхъ идей, отчасти даже создатель своего роднаго языка, поэтъ, — въ древнемъ и полномъ смысл этого слова, vutes, поэтъ, пророкъ: Читатели наивные и серьезные, новички, только что вступившіе въ міръ идей, жаждущіе руководительства, полные иллюзій на счетъ мо существа человческаго генія,— требуютъ отъ своего умственнаго вождя извстной доктрины, извстныхъ міровоззрній, полнаго откровенія идеала. Въ Россіи, небольшой кружокъ избранныхъ давно догналъ и, быть можетъ, уже перегналъ нашъ дилетантизмъ: но нисшіе классы только еще начали читать, они читаютъ съ жаромъ, съ врою и надеждою, врод того, какъ мы зачитывались Робинзономъ въ 12 лтъ,— ‘новь’… говорилъ великій романистъ. Чувствительныя воображенія схватываютъ цликомъ впечатлнія романа, это впечатлніе не ослабляется, какъ у насъ отъ обширной интеллектуальной жизни. Газетная литература еще не успла разсять мысли и Силу вниманія, тамъ не сравниваютъ,— слдовательно, врятъ слпо. Прочитавъ ‘Отцы и дти’, ‘Дворянское гнздо’, мы говоримъ,— это романъ, не боле. Но для московскаго торговца, для сельскаго священника, для мелкаго помщика, на этажерк которыхъ нсколько. томовъ Пушкина, Гоголя и Некрасова составляютъ всю энциклопедію человческаго разума,— этотъ романъ есть одна изъ глазъ національной библіи, онъ получаетъ значеніе и эпическую важность, такую, какую имли исторія Эсфири для еврейскаго народа, исторія Улисса для аsинскаго, романъ ‘Розы’ нкогда для французовъ.
Три года тому назадъ, при открытіи памятника Пушкину въ Москв, Тургеневъ, въ своей рчи, привелъ характерное словечко, сказанное однимъ крестьяниномъ въ толп около памятника. Товарищъ спросилъ его, кто такой этотъ бронзовый вельможа, а мужичекъ отвчалъ: это — учитель. Ораторъ объяснилъ и развилъ это слово, справедливо говоря, что этотъ прохожій, въ своемъ невжеств, нашелъ настоящее названіе героя торжества. Первый русскій поэтъ былъ вмст съ тмъ народнымъ учителемъ своихъ согражданъ, онъ поднялъ на значительную высоту ихъ языкъ и ихъ мысли. Въ тотъ день — и, вроятно, онъ скоро настанетъ — когда воздвигнутъ въ Москв памятникъ Тургеневу, мужичекъ можетъ снова повторить свой отзывъ: и этотъ былъ также учителемъ.
Его поколніе, внимало ему по преимуществу передъ другими. Было-бы ошибкой искать исключительно въ томъ, что мы, называемъ талантомъ, причины этого духовнаго сродства съ народомъ, разв многіе, среди этихъ первобытныхъ и страстныхъ читателей, заботятся о талант, объ изысканности формы, объ утонченности мысли? Въ литератур, какъ и въ политик, народъ слдуетъ инстинктивно за тми людьми, которые, по его мннію, принадлежатъ ему всецло, которые созданы изъ его плоти и изъ его генія, которые проникнуты его качествами и его недостатками. Иванъ Сергевичъ воплощалъ въ себ исконныя добродтели русскаго народа: наивную доброту, чистосердечіе, простодушіе, смиреніе, покорность судьб. Это была, какъ говорится, душа Божья, этотъ могучій умъ совмщался съ незлобивымъ сердцемъ ребенка. Глядя на него, я вполн понималъ чудный смыслъ евангельскаго слова: блаженни нищіе духомъ, понималъ, какъ эхо состояніе души можетъ соединяться съ наукой, съ дивнымъ даромъ художника. Преданность, великодушіе, щедрость, братская любовь — вс эти качества были его прирожденными, органическими свойствами. Въ нашемъ хитромъ, сложномъ мір, гд всякій вооруженъ для борьбы съ жизнью,— онъ казался словно пришлымъ изъ какого нибудь пастушескаго, патріархальнаго племени съ, Урала: большой ребенокъ, кроткій, разсянный, любовно охраняющій свой идеи, какъ пастырь своихъ овецъ. По вншности даже, этотъ высокій, спокойный старикъ, съ крупными, грубоватыми чертами лица, съ выразительной пластической головой и глубокимъ взоромъ, напоминалъ русскаго крестьянина, — ддушку, сидящаго во глав патріархальнаго стола, но только облагороженнаго и преображеннаго работой мысли, точно т крестьяне, стараго времени, которые длались иноками, святыми и изображенія которыхъ красуются на церковныхъ иконостасахъ. Въ первый разъ, когда я встртилъ этого добраго великана,— символическій образъ его отечества,— я затруднялся опредлить свое впечатлніе: мн казалось, что я вижу передъ собою русскаго мужика, на котораго упала искра генія, который вознесенъ на духовную высоту, не утративъ по пути своего природнаго простодушія. Я знаю, онъ бы не обидлся этимъ сравненіемъ,— вдь онъ такъ страстно любилъ свой народъ!
А теперь, когда пришло время говорить о его литературной дятельности, у меня выпадаетъ перо изъ рукъ. Я уже сказалъ, что этотъ человкъ былъ безукоризненно добръ: къ чему же, Боже мой, прибавлять другія похвалы, и что такое значатъ изощренія ума, которыя мы такъ высоко цнимъ? Но это сердце перестало биться, мало кто зналъ его, да и т люди скоро позабудутъ о немъ и умрутъ. Надо показать другимъ, всему міру, какъ много это угасшее сердце вложило самого себя въ творенія фантазіи. Этотъ трудъ значительный, онъ свидтельствуетъ о неустанной работ. Послднее полное изданіе бр. Силаевыхъ, въ Москв, заключаетъ въ себ не мене 10 томовъ, тутъ романы, повсти, драматическія произведенія, критика. Изъ этихъ 10 томовъ, все наиболе выдающееся было переведено на французскій языкъ, подъ руководствомъ автора, Тургеневъ единственный русскій писатель, о которомъ можно съ удовольствіемъ говорить во Франціи, передъ посвященной публикой. Будемъ же говорить о писател, но потише, вполголоса, какъ подобаетъ говорить о мірскомъ, о суетномъ, на свжей могил. Кто знаетъ доволенъ-ли онъ самъ, передъ высшимъ Судіей, тмъ, что писалъ, что дйствовалъ на общественномъ поприщ этими страшными и неврными орудіями, — идеями?

I.

Имя Тургеневыхъ въ теченіи всего столтія занимало собою русскую публику. Дядя романиста, Николай Ивановичъ, служившій на государственной служб при Александр I, за участіе въ заговор декабристовъ въ 1825 года, былъ изгнанъ Императоромъ Николаемъ, остатокъ дней своихъ онъ провелъ въ Париж, гд и издалъ свое большое сочиненіе ‘Россія и Русскіе’. Это былъ умъ прямой, честный, благородный, немного узкій и вдававшійся въ иллюзіи, словомъ, одинъ и въ наиболе искреннихъ людей въ сред богато одареннаго поколнія, очутившагося либеральнымъ посл 1812 года. Извстно какъ оно потерпло неудачу: гвардейскимъ полковникамъ грезился во сн блый конь и конституціонный султанъ Лафайета, эти космополиты, опьяненный чтеніемъ ‘Contrat Social’, теоремами физіократовъ, мечтали надлить свою обширную, тяжеловсную Россію какимъ-либо хрупкимъ механизмомъ издлія аббата Сіэса. Они разыграли роль заговорщиковъ, какъ пылкіе юноши, игра окончилась трагически, за свою химеру, декабристы поплатились ссылкой въ Сибирь, или изгнаніемъ изъ отечества. Николай Тургеневъ особенно горячо ратовалъ за великое дло освобожденія крестьянъ, его молодой родственникъ только поддержалъ семейную традицію, возставъ противъ крпостнаго права въ своемъ первомъ сочиненіи.
Тургеневы жили помщиками въ своемъ имніи, Орловской губерніи. Тамъ въ 1818 году родился Иванъ Сергевичъ, тамъ онъ и выросъ въ тиши, на свобод. Орловскій край, такъ часто и съ такой любовью описываемый романистомъ,— благодатный край. Это еще Великороссія, но чувствуется уже близость южнаго неба, сверная природа, суровая и непривтливая, тутъ приходитъ въ соприкосновеніе съ югомъ, она нсколько смягчается и длаетъ усилія, чтобы улыбнуться. Начинается черноземъ, всюду тянутся на безконечныхъ пространствахъ тучныя поля, превращающіяся лтомъ въ море пшеницы. Появляется дубъ и придаетъ боле мощный, здоровый видъ тощимъ березовымъ рощамъ. На восток со стороны Ельца и устьевъ Дона, есть прелестныя долины, гд ночью пылаютъ костры, слышится ржаніе и топотъ коней: ‘Орелъ — одинъ изъ центровъ коннозаводства, крестьяне съ ихъ ребятами круглое лто бродятъ по пастбищамъ и болотамъ. На запад, Десна врзывается въ старые черниговскіе лса, живописная рчка отражаетъ въ своихъ водахъ Брянскіе монастыри, а затмъ вковыя сосны и осины на безконечномъ протяженіи шерсть. На влажной почв тихъ лсовъ, весной появляется такое обиліе травъ и цвтовъ, какого я нигд не видывалъ. Едва успетъ растаять снгъ подъ лучами солнца, какъ съ землею длается словно любовный бредъ, — соки приливаютъ изъ ндръ ея на поверхность, какъ кровь къ молодымъ артеріямъ, торжествующая жизнь кишитъ подъ снью деревъ, пышетъ красками, ароматами, звуками, опьяненіе природы отуманиваетъ человка, охотникъ или дровоскъ, заблудившіеся въ этихъ чащахъ, кажутся такими тщедушными, такими жалкими!.. Тамъ и сямъ, среди воздланныхъ пашенъ показываются усадьбы — ‘дворянскія гнзда’, почти всегда одинаковыя, корпусъ зданія деревянный или кирпичный, съ башенкой сбоку, или же поскромне — съ флигелькомъ, если помщикъ побогаче, зданіе сіяетъ близной подъ ярко-зеленой крышей. Обыкновенно домъ и угодья заложены въ губернскомъ банк, долги съдаютъ и барина, и его усадьбу, что замтно по трещинамъ, испещряющимъ кирпичныя или сосновыя стны, по сорной трав и крапив, которыя преслдуютъ другъ друга вплоть до ступенекъ крыльца. Позади дома, липовая аллея примыкаетъ къ большой дорог, впереди садъ, поросшій ракитникомъ и ивами, спускается по отлогому скату къ пруду, къ неизмнному пруду стоячей воды, такъ и кажется, что втерокъ никогда не рябитъ этихъ водъ, заросшихъ по берегамъ осокой, тихій и безмолвный, какъ жизнь семьи, прозябающей въ усадьб, прудъ отражаетъ въ себ тни облаковъ — утромъ розовыхъ, днемъ срыхъ, исчезни домъ, и тогда, пожалуй, это старое, застывшее въ земл зеркало, сохранитъ его образъ по памяти, сохранитъ воспоминанія и мысли дтей, выросшихъ на его берегахъ. Вотъ почему, можетъ быть, русскій человкъ такъ крпко привязывается къ своей скромной колыбели, впослдствіи, когда онъ рыскаетъ по свту, хотя бы у него и была душа склонная къ скитальчеству — что то невдомое всегда тянетъ его къ этому монотонному горизонту.
Дтство Тургенева протекло въ одномъ изъ такихъ ‘дворянскихъ гнздъ’, которыя служатъ рамкой почти всхъ его романовъ. Были у него, согласно тогдашней мод, гувернеры французы и нмцы, бдняки, подобранные на удачу, и учившіе тому, чего сами не знали, обыкновенно подобныхъ гувернеровъ держали въ помщичьихъ домахъ, гд они играли роль чуть-ли не прислуги. Родной языкъ былъ не въ чести, мальчикъ впервые прочелъ русскіе стихи тайкомъ, со старымъ лакеемъ. Къ счастью для него, настоящее воспитаніе онъ получилъ въ чащахъ лса, на поляхъ и болотахъ, у тхъ самыхъ охотниковъ, разсказы которыхъ впослдствіи превратились въ его рукахъ въ драгоцнные перлы. Бродя по лсамъ и дебрямъ за рябчиками, поэтъ длалъ запасы художественныхъ образовъ, накапливалъ, помимо своего вдома, т образы, въ которыя въ одинъ прекрасный день онъ долженъ былъ облечь свои идеи. Въ дтскомъ воображеніи, когда мысль еще дремлетъ, впечатлнія ложатся капля за каплей, какъ роса за ночь, — взойдетъ солнце, и, при первыхъ лучахъ его, капли заискрятся, какъ алмазы.
Въ пору серьезныхъ занятій, Иванъ Сергевичъ посщалъ университеты Московскій и Петербургскій. Русскіе университеты въ то время были тощими кормилицами: они только разохочивали къ наук, но не удовлетворяли потребностей молодежи, лучшіе воспитанники покидали ихъ разочарованными и отправлялись требовать боле существенной пищи у германскихъ каsедръ. Это была тоже мода, существовало такое убжденіе, что, для остепененія легковсныхъ славянскихъ мозговъ, необходимо подбавить къ нимъ малую толику нмецкаго свинцу. Само министерство народнаго просвщенія на свой счетъ посылало кандидатовъ въ Берлинъ или Гёттингенъ. Молодые люди возвращались, напичканные гуманитарной философіей и либеральной закваской, вооруженные идеями, непримнимыми на ихъ родин, недовольные и озлобленные. Министерство съ удивленіемъ убждалось, что курица высидла утокъ. Тогда этихъ подозрительныхъ миссіонеровъ съ запада отдавали подъ присмотръ жандармовъ, а другихъ отправляли въ ту-же школу. Однимъ изъ любимыхъ типовъ русской литературы, былъ молодой буршъ, вернувшійся изъ Германіи и принесшій своимъ братьямъ незрлый виноградъ изъ обтованной земли. Пушкинъ, съ обычной своей легкой ироніей, нарисовалъ такой типъ въ своемъ ‘Онгин’, въ образ Ленскаго.
……..Владиміръ Ленскій,
Съ душею прямо геттингенской,
Красавецъ, въ полномъ цвт лтъ,
Поклонникъ Канта и поэтъ —
Онъ изъ Германіи туманной
Привезъ учености плоды,
Вольнолюбивыя мечты,
Духъ пылкій и довольно странный,
Всегда восторженную рчь,
И кудри черныя до плечъ.
Тургеневъ далъ намъ впослдствіи законченные портреты въ этомъ род. Онъ могъ изучить ихъ съ натуры, такъ какъ, во время пребыванія своего въ Берлин, въ 1838 г., онъ имлъ товарищемъ знаменитаго соціалиста Бакунина. Иванъ Сергевичъ изобразилъ Свое тогдашнее состояніе духа въ автобіографическомъ отрывк, помщенномъ въ начал его сочиненій, подъ нсколько смутными формами, свойственными русской мысли, когда она ввряетъ печати извстныя щекотливыя признанія, этотъ отрывокъ открываетъ намъ тайну цлаго поколнія, и объясняетъ въ какомъ лагер писатель намренъ былъ водрузить свое знамя:
‘Стремленіе молодыхъ людей — моихъ сверстниковъ — за границу напоминало исканіе Славянами начальниковъ у заморскихъ Варяговъ. Каждый изъ насъ точно такъ же чувствовалъ, что его земля (я говорю не объ отечеств вообще, а объ нравственномъ и умственномъ достояніи каждаго) велика и обильна, а порядка въ ней нтъ. Могу сказать о себ, что лично я весьма ясно сознавалъ вс невыгоды подобнаго отторженія отъ родной почвы, подобнаго насильственнаго перерыва всхъ связей и нитей, прикрплявшихъ меня къ тому быту, среди котораго я выросъ… но длать было нечего. Тотъ бытъ, та среда и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ которой я принадлежалъ — полоса помщичья, крпостная — не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротивъ: почти все, что я видлъ вокругъ себя, возбуждало во мн чувство смущенія, негодованія,— отвращенія, наконецъ. Долго колебаться я не могъ. Надо было покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дорог, либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя ‘всхъ и вся’, даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдлалъ… я бросился внизъ головой въ ‘Нмецкое море’, долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконецъ вынырнулъ изъ его волнъ, я все таки очутился ‘западникомъ’ и остался имъ навсегда… Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тмъ, что я возненавидлъ, для этого у меня, вроятно, не доставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мн необходимо было удалиться отъ моего врага за тмъ, чтобы изъ самой моей дали сильне напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имлъ опредленный образъ, носилъ извстное имя: врагъ этотъ былъ крпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я ршился бороться до конца,— съ чмъ я поклялся никогда не примиряться… Это была моя Аннибаловская клятва, и не я одинъ далъ ее себ тогда. Я и на западъ ушелъ, для того чтобы лучше ее исполнить…’
Вотъ и произнесено великое слово: писатель будетъ ‘западникомъ’, онъ будетъ стоять за Іафета противъ Сима, за методу Петра великаго противъ соотечественниковъ, укрпившихся и засвшихъ за великой китайской Стной. Надо прослдить за русскими полемиками, надо знать терминологію партій, чтобы понять, какія бури можетъ вызвать это безобидное названіе, какіе потоки чернилъ и желчи оно заставляетъ проливаться ежедневно. ‘Западникъ’ — это слово означаетъ,— смотря потому, въ какомъ лагер оно произносится,— или сынъ свта или проклятый измнникъ. Я, конечно, не стану пускаться въ разсужденіе на счетъ этого, тмъ боле, что, по моему, тутъ споръ только о кличкахъ, бойцы, ослпленные дымомъ, легко пришли бы въ соглашеніе, еслибъ могли оставаться хладнокровными, разсудокъ, справедливые законы, великая литература не имютъ опредленнаго отечества, каждый беретъ свое добро тамъ, гд находитъ его, въ общемъ достояніи человчества и устраиваетъ его по своему. Читая этотъ отрывокъ исповди, является нкоторое безпокойство за будущность поэта, за этими фразами чувствуется какъ бы зловщее рокотаніе политики, неужели великая развратительница, политика отвлечетъ поэта отъ его пути? Къ счастію, ничего подобнаго не случилось. У Тургенева была натура слишкомъ созерцательная, слишкомъ литературная, слишкомъ отршенная, чтобы онъ могъ кинуться въ эту борьбу, куда люди попадаютъ съ убжденіями, а оттуда выходятъ защитниками личныхъ интересовъ. На счетъ одного только пункта онъ сдержалъ свою клятву: онъ нанесъ ударъ, и страшный ударъ крпостному праву, война противъ этого врага была священная война, и вс были уже почти готовы къ ней, начиная съ императора Николая, государь предвидлъ освобожденіе крестьянъ, онъ желалъ бы привести его въ исполненіе, но отчего онъ этого не сдлалъ? Это любопытная глава психологической исторіи, которая слишкомъ далеко отвлекла бы насъ отъ нашего предмета.
Вернувшись въ Россію, Тургеневъ сталъ помщать въ тогдашнихъ журналахъ свои первые опыты, разумется, стихи. Онъ заслужилъ поощреніе и дружбу Блинскаго, знаменитаго критика, приговоры котораго считались закономъ для общественнаго мннія. Впрочемъ, голосъ молодой музы скоро замеръ, писатель принесъ геройскую жертву, жертву безусловную: въ окончательныхъ изданіяхъ своихъ сочиненій, этотъ великій мастеръ прозы не далъ мста ни одному изъ своихъ юношескихъ стихотвореній. Мене строго онъ отнесся къ нкоторымъ драматическимъ опытамъ и комедіямъ въ проз, написаннымъ въ ту же эпоху, но, разршивъ издателямъ печатать ихъ, онъ скромно предупреждаетъ читателя, что не признаетъ-въ себ драматическаго таланта. Признаніе основательное: этотъ сдержанный голосъ, полный тонкихъ оттнковъ, столь краснорчивыхъ въ интимномъ чтеніи, не созданъ для громкихъ театральныхъ эффектовъ. Кое-какія пьесы его игрались въ свое время, но ни одна не осталась въ репертуар. Ухавъ снова въ чужія страны, Иванъ Сергевичъ отъ времени до времени посылалъ въ петербургскіе журналы первые изъ небольшихъ разсказовъ, которые должны были прославить его имя подъ заглавіемъ: ‘Записки охотника’.
Маленькіе брандеры проскользнули невзначай одинъ за другимъ отъ 1847 до 1851 года безъ всякой задней мысли, подъ флагомъ поэзіи, публика сперва не раскусила ихъ затаеннаго смысла, сама бдительная цензура попала въ просакъ. Въ этихъ разсказахъ увидли только литературныя попытки крупнаго таланта, нчто новое для Россіи. Безъ сомннія, вліяніе Гоголя ясно чувствовалось въ стил молодаго писателя, въ его способ понимать природу: ‘Вечера на хутор’ служили ему образцомъ жанра. Это была та-же великая, грустная симфонія русской земли, но на этотъ разъ художественная передача была совсмъ иная. Это уже не грубый юморъ Гоголя, откровенно народный характеръ его картинъ, горячія вспышки энтузіазма, внезапно прерываемыя горькой ироніей. У Тургенева нтъ ни ликованій, ни энтузіазма, у него преобладаетъ нота мене рзкая, чувство боле скрытое, люди и ландшафты освщены блднымъ вечернимъ свтомъ, представлены сквозь идеальную дымку, впрочемъ, очерчены отчетливо и словно сосредоточены въ зрачк неутомимаго наблюдателя. Языкъ тоже боле богатый, боле гибкій, мягкій, языкъ, доведенный до такой степени выра-~ зительности, какъ ни у кого изъ русскихъ писателей до того времени. Это уже не гладкая, чистая проза Пушкина, много начитавшагося Вольтера. Фраза Тургенева течетъ медленно, съ плавной нгой, какъ воды великихъ русскихъ ркъ въ лсахъ, замедляющіяся въ тростникахъ, усянныя пловучими цвтами, усянными по пути гнздами, полныя благоуханій, отражающія въ себ миражи небесъ и ландшафтовъ и внезапно снова теряющіяся въ тнистыхъ чащахъ, такъ и рчь его: она останавливается на пути и все захватываетъ съ собою — и жужжаніе пчелы, и крикъ ночной птицы, и тихое, замирающее дуновеніе втерка. Она передаетъ самые мимолетные звуки великой гармоніи природы, передаетъ ихъ съ безконечно-разнообразными оттнками, гибкими эпитетами, словами, связанными между собою по прихоти поэта, народными звукоподражаніями. Я напираю на всё то, что именно составляетъ силу этой книги: мы ясно слышимъ псню земли и шопотъ нсколькихъ бдныхъ душъ, писатель перенесъ насъ въ самое сердце своей родной земли, онъ оставляетъ насъ наедин съ нею, самъ онъ какъ будто исчезаетъ. Однако, если не онъ, то кто же извлекъ изъ дйствительности и сосредоточилъ на поверхности эту скрытую въ ней таинственную поэзію, которая тутъ ясно открывается передъ нами?… ‘Записки Охотника’ восхищали не мало французскихъ читателей, а между тмъ какъ они обезцвчены сквозь двойной покровъ перевода и незнанія страны! Представляю себ какого нибудь кіевскаго или казанскаго жителя, никогда не бывавшаго заграницей и читающаго по русски сельскіе романы Жоржъ Занда, имющія нкоторое сродство съ Тургеневскими: что можетъ онъ вынести изъ такихъ вещей, какъ ‘La Petite Fadette’ или ‘Francois le Champi?’ Способенъ ли онъ ощущать благоуханіе нашей беррійской почвы? Надо самому видть деревни, описанныя Иваномъ Сергевичемъ, чтобы вполн оцнить, какъ врно онъ передаетъ на каждой страниц наше собственное впечатлніе, какъ онъ запечатлваетъ въ нашей душ малйшее испытанное ощущеніе, какъ онъ заставляетъ наши чувства проникаться малйшимъ, самымъ тонкимъ благоуханіемъ этой земли.
Съ этой точки зрнія, слдуетъ, прежде всего, указать на маленькій разсказъ, озаглавленный ‘Бжинъ лугъ’. Бжинъ лугъ — пастбище, куда крестьянскіе ребятишки сгоняютъ пастись табуны лошадей въ жаркія лтнія ночи. Нашъ охотникъ заблудился въ вечерней мгл, долго бродилъ по пустыннымъ дебрямъ, и наконецъ видитъ огонь среди болота, это привалъ маленькихъ пастуховъ, охотникъ ложится отдохнуть, подъ кустикомъ, у ихъ костра и, притворившись спящимъ, прислушивается къ ихъ болтовн. Прикурнувъ вокругъ костра, дти разсказываютъ другъ другу исторіи, такія исторіи, которыя обыкновенно разсказываются въ ночную пору. Мальчики не трусятъ, о нтъ! но разные сомнительные звуки заставляютъ ихъ задумываться — ночные голоса, подымающіеся съ рки, крики совъ, вой собакъ, когда къ лошадямъ подкрадываются волки. Присутствіе невидимаго дйствуетъ на эти простыя души, и вотъ они перебираютъ вс деревенскія русскія поврья — и русалокъ, и лшаго, и домоваго, вспоминаютъ и про своего товарища Васю, что утонулъ прошлымъ годомъ и заманиваетъ маленькихъ рыбаковъ къ себ, въ глубину водъ. Это нчто среднее между няниными сказками и сказками Гофмана, но опять-таки эхо что то иное, боле естественное, боле серьезное. Поэтъ съ необыкновеннымъ искусствомъ привелъ насъ къ желаемому діапазону: онъ заставилъ говорить землю, прежде нмъ заговорили дти, и оказывается, что земля и дти говорятъ одно и тоже. Эти малютки не боле, какъ толкователи стараго славянскаго міра, они по своему передлываютъ ‘Слово о полку Игорев’, эту пантеистическую эпопею древнихъ вковъ, откуда исходитъ вся русская поэзія. Между тмъ минуетъ ночь, разливается свтъ и облегчаетъ душу, чудное описаніе солнечнаго восхода бросаетъ блестящую ноту въ конц этой фантастической симфоніи въ минорномъ тон.
Предпочитаете вы, быть можетъ, боле человчную, боле интимную струну? Прочтите въ такомъ случа ‘живыя мощи’. Случайно зайдя въ покинутый сарайчикъ, охотникъ видитъ жалкое существо, безформенное, неподвижное, онъ узнаетъ прежнюю крпостную двушку своей матери, когда-то первую красавицу въ деревн, плясунью, хохотунью, а теперь разбитую параличомъ, сндаемую какимъ-то невдомымъ недугомъ. Этотъ скелетъ, забытый въ развалин, уже ничмъ ни Связанъ съ міромъ, никто не заботится о несчастной, правда, добрые люди наливаютъ иной разъ свжей воды въ ея кувшинъ, да у нея и нтъ другихъ потребностей, она живетъ, если только это можно назвать жизнью, только взглядомъ, да слабымъ, какъ дуновеніе, голосомъ. Въ этихъ бренныхъ останкахъ живетъ душа, очищенная страданіями, божественно смиренная, парящая на высот полнаго самоотреченія, не утративъ тмъ не мене своей деревенской наивности. Лукерья разсказываетъ свою бду, какъ невдомый недугъ овладлъ ею посл того, какъ она упала и расшиблась, ночью, слушая соловьевъ, разсказываетъ, какъ мало по малу, вс радости жизни покинули ее одна за другою. Женихъ ея сперва очень печалился, но потомъ, разумется, утшился, женился на другой, что-жъ онъ могъ сдлать иного? Она надется, что онъ счастливъ. Цлые долгіе годы лежитъ она недвижимо: единственное ея развлеченіе — слушать благовстъ церковнаго колокола, да жужжаніе пчелъ въ Сосдней паск. Порою залетитъ ласточка подъ крышу — это ужь цлое событіе, о которомъ она думаетъ нсколько недль. А какіе добрые т люди, что при носятъ ей воду, какъ она имъ благодарна! Тихо, почти весело перебираетъ она съ молодымъ бариномъ воспоминанія о быломъ, не безъ гордости напоминаетъ, что она была первая въ деревн плясунья, пвунья, наконецъ, она съ усиліемъ начинаетъ напвать псенку.
‘Мысль, что это полумертвое существо готовится запть, возбудила во мн невольный ужасъ. Но прежде, чмъ я могъ промолвить слово, въ ушахъ моихъ задрожалъ протяжный, едва слышный, но чистый и врный звукъ… за нимъ послдовалъ другой, третій. ‘Во лузяхъ’ пла Лукерья. Она пла, не измнивъ выраженія своего окаменлаго лица, уставивъ даже глаза. Но такъ трогательно звенлъ этотъ бдный, какъ струйка дыма, колебавшійся голосокъ, такъ хотлось ей всю душу вылить… Уже не ужасъ чувствовалъ я: жалость не сказанная стиснула мн сердце’…
Лукерья разсказываетъ свои сны, какъ являлась ей смерть, и не страшна она ей: напротивъ, ей жалко, что смерть проходила мимо и отказывалась освободить ее. Больная отклоняетъ вс предложенія барина оказать ей помощь, она ничего не желаетъ, ни въ чемъ не нуждается, она довольна всмъ и всми. Въ ту минуту, когда поститель уже собирается уходить, она удерживаетъ его еще однимъ послднимъ словомъ, проникнутымъ женственностью, несчастная сознаетъ ужасное впечатлніе, которое она должна производить на барина, она ищетъ скрасить его какимъ нибудь воспоминаніемъ о ея былой привлекательности. ‘Помните, баринъ, какая у меня была коса?.. Помните, до самыхъ колнъ!.. Я долго не ршалась… да гд было расчесывать такіе волосы въ моемъ-то положеніи? Такъ ужъ я ихъ и отрзала. Да… Ну, простите, баринъ’. Все это ничего не даетъ анализу, все это нжно, какъ крылья бабочки, самая основа разсказа такъ незатйлива, такъ проста, это бездлица, а между тмъ это перлъ, въ силу всего, что въ немъ заключается, врне же — въ силу того, что въ немъ есть невысказаннаго. Если дать этотъ сюжетъ, — представляю себ какъ различныя литературныя школы взялись бы за него! Романтикъ добраго стараго времени показалъ бы намъ рокъ, неумолимо преслдующій несчастное существо, онъ выставилъ бы это существо живымъ протестомъ противъ міроваго порядка, жалкимъ уродомъ, какимъ-то женскимъ квазимодо. Другіе писатели, знаменитые друзья Тургенева въ его старости, не преминули бы прочесть намъ по этому поводу курсъ паталогіи, они съ наслажденіемъ анатомировали бы эти одеревенлые члены, открыли бы тайныя раны, указали бы на вс упраздненные органы въ нервной систем и пришли бы къ заключенію, что больная впала въ идіотическое состояніе. Писатель, горячо врующій, преобразилъ бы по своему эту мученицу, она явилась бы намъ въ ореол, погруженная въ мистическое созерцаніе, поддерживаемая единственно силами небесными. Ничего подобнаго нтъ у Тургенева, онъ едва касается физическихъ немощей, говоритъ о нихъ полу-словами, словно дымкой покрываетъ трупъ, мы ясно понимаемъ, что это въ сущности трупъ, увидвъ эту душу обнаженной, отршившейся отъ плоти. Никакихъ разглагольствованій, никакихъ антитезъ, авторъ нисколько не старается преувеличить факта и поразить наше воображеніе, это случай изъ жизни — вотъ и все. Что касается Бога, то смиренная двушка знаетъ, что у Него есть много длъ поважне этого маленькаго несчастья, она молится Ему по обыкновенію, не предъявляя особыхъ требованій, съ привычной набожностью крестьянки, вполн чуждой мистицизма. Но что въ этомъ разсказ, какъ и почти во всхъ другихъ, особенно ярко освщено — это стоическая, немного животная покорность судьб, свойственная русскому мужику, всегда готовому страдать. Талантъ выражается именно въ соблюденіи удивительной пропорціи между реальнымъ и идеальнымъ, каждая подробность остается въ области реализма, въ сред человческой, а цлое, все вмст взятое, плаваетъ въ области идеала. Взгляните и на другой ангельскій образъ большаго, являющійся въ эпизод ‘Узднаго Лекаря’: тутъ то же самое — человкъ остается въ своемъ естественномъ положеніи, ногами касается земли, а очи устремлены къ небу,
Когда эти отрывки были собраны въ цлый томъ, публика, до тхъ поръ находившаяся въ нершимости, поняла значеніе этого произведенія: явился человкъ, дерзнувшій развить тайный смыслъ мрачной шутки Гоголя о ‘мертвыхъ душахъ’. Какъ иначе назвать эту галлерею портретовъ, собранныхъ охотникомъ: мелкопомстные дворяне, наивно эгоистическіе и черствые, угрюмые управляющіе, алчные чиновники, слоняющіеся безъ дла, и подъ ихъ желзнымъ гнетомъ забитые илоты, рабы, утратившіе всякое человческое достоинство, трогательное своимъ убожествомъ и своей покорностью? Пріемъ автора везд почти одинаковый’: онъ заставляетъ двигаться передъ нами въ своемъ фонар и показываетъ намъ подъ, разными видами это жалкое существо, и трагическое, и смшное, безъ потребностей, безъ рессурсовъ, осужденное на прозябаніе, на ряду съ крпостнымъ рабомъ является его господинъ — нол у-цивилизованный субъектъ, въ сущности добрый малый, несознающій сдланное имъ зло, развращенный роковой средою. Эта картина, которая должна по настоящему казаться уродливой, отталкивающей, между тмъ облечена авторомъ какой-то особой прелестью и граціей, нкоторымъ образомъ помимо его воли, въ силу тайнаго свойства его поэзіи. Почему же разбита жизнь у всхъ героевъ этой книги? Отчего происходитъ эта болзнь, охватившая русскую деревню? Какъ имя этой чумы? Читателю предоставлялось отвчать самому на этотъ вопросъ. Былобы неточнымъ сказать, что Тургеневъ нападалъ на крпостничество, русскіе писатели, вслдствіе условій, въ которыя они поставлены, а также вслдствіе особенности ихъ генія, никогда не нападаютъ открыто: они не аргументируютъ, не разсуждаютъ, они рисуютъ, не длая выводовъ и взываютъ скоре къ состраданію, нежели къ гнву читателей. Двадцать лтъ спустя, когда Достоевскій обнародовалъ ‘Записки изъ мертваго дома’, свои страшныя воспоминанія о десятилтнемъ пребываніи въ Сибири, онъ поступилъ точно такъ-же: — ни единаго слова негодованія, ни капли желчи, словно находя естественнымъ все, что описывалъ, но только немного грустнымъ. Эта національная черта проявляется во всемъ. Однажды я ночевалъ на постояломъ двор, въ Орловской губерній, на родин нашего писателя. Меня разбудилъ барабанный бой, гляжу въ окно, на рыночную площадь, среди взвода солдатъ и толпы народа, возвышается большой черный столбъ съ платформой, какъ на эшафот, къ столбу привязывали трехъ бдняковъ, съ ярлыками на ше, гласящими объ ихъ проступкахъ. Эти злоди имли очень смирный видъ и, казалось, не сознавали, что съ ними происходитъ, привязанные къ столбу они были даже трогательны, съ своимъ красивыми славянскими лицами. Выставка продолжалась долго, на конецъ, духовенство благословило ихъ, и когда ихъ посадили на телгу, чтобы везти обратно въ тюрьму, солдаты и народъ бросились за ними, одляя ихъ мелкой монетой и разными гостинцами и отъ души сожаля о нихъ. Въ Россіи, писатель, который желаетъ произвести переворотъ, дйствуетъ также какъ и правосудіе, наглядно выставляя на видъ печальныя явленія, но съ оттнкомъ снисходительности къ недостаткамъ, которые онъ разоблачаетъ. Публика понимаетъ съ полу-слова.
На этотъ разъ голосъ писателя былъ услышанъ, крпостная Россія съ ужасомъ взглянула на себя въ зеркало, которое ей подставляли, взглянула и содрогнулась, на другой же день авторъ сталъ знаменитъ, и его дло до половины выиграно. Цензура посл всхъ поняла въ чемъ суть, но тмъ не мене также поняла. Быть можетъ, удивятся ея щекотливости: я уже сказалъ, что крпостное право было осуждено чуть не всми, даже въ сердц Императора Николая. Но надо замтить, что цензура не всегда желаетъ того, чего желаетъ государь, по крайней мр, она всегда отстаетъ, иногда на цлое царствованіе. Хотя она не стала преслдовать книгу, за то подкарауливала автора. Въ это время умеръ Гоголь. Тургеневъ посвятилъ покойному горячую статью. Эта статья показалась бы безобидной въ теперешнее время, она включена въ полное изданіе его сочиненій, и мы не нашли бы въ ней ничего подозрительнаго, еслибъ самъ авторъ не открылъ намъ тайны въ шутливой замтк: ‘По поводу этой статьи мн вспоминается слдующее: одна очень высокопоставленная дама — въ Петербург — находила, что наказаніе, которому я подвергся за за эту статью, было незаслуженно.— и во всякомъ случа слишкомъ строго, жестоко… Словомъ она горячо заступалась за меня’.
— ‘Но вдь вы не знаете, доложилъ ей кто-то, — онъ _ въ своей стать называетъ Гоголя великимъ человкомъ! Не можетъ быть! — Увряю васъ,— А! въ такомъ случа, я ничего не говорю: ‘je regrette, mais je comprends, qu’on ait du s&eacute,vir’. За такое дерзкое наименованіе, данное простому писателю, Тургеневъ высидлъ мсяцъ подъ арестомъ, затмъ ему посовтовали удалиться для размышленій въ свое помстье. Вроятно, онъ находилъ тогда, что общество очень дурно устроено,— вотъ до какой степени мы несправедливы къ власти, желающей намъ добра. Надо впрочемъ сознаться, что эта власть порою лучше насъ самихъ служитъ нашимъ интересамъ, и приказы объ изгнаніи обыкновенно согласуются Съ путями провиднія. Тридцать лтъ ране, ссылка спасла Пушкина, оторвавъ поэта отъ петербургскихъ развлеченій, гд онъ растрачивалъ свой геній, пославъ его подъ жаркое небо Востока, гд геній этотъ долженъ былъ расцвсти. Еслибъ Тургеневъ остался въ столиц, пылъ юности, опасныя связи, быть можетъ, увлекли бы его въ какое-нибудь безплодное, политическое предпріятіе, но вернувшись. въ уединеніе своихъ лсовъ, онъ прожилъ тамъ нсколько лтъ въ труд, изучая скромную русскую жизнь въ провинціи, и намчая черты ея въ первыхъ своихъ большихъ романахъ.

II.

Романъ нравовъ и характеровъ — за послднія тридцать лтъ — сталъ любимой формой русскихъ писателей, удобной оболочкой, которую они даютъ своимъ философскимъ или политическимъ идеямъ. Тургеневъ — отецъ этой безчисленной семьи писателей: до него и-въ первой половин столтія я затруднился бы указать на какое нибудь произведете, отвчающее требованіямъ этого рода литературы, какъ мы разумемъ его на Запад. Мелкія повсти въ проз Пушкина, съ сюжетами, заимствованными большей частью изъ исторіи, принадлежатъ скоре къ старой повствовательной шкод, это образцы классическаго сочиненія, эпизоды, отличающіеся живымъ вымысломъ, а не этюды современной дйствительности. Лермонтовъ, въ ‘Геро нашего времени’, боле приблизился къ нашему современному идеалу, его Печоринъ воплотилъ въ себ душу цлаго поколнія, какъ нашъ Ренэ, но, подобно Ренэ, онъ только скрежеталъ зубами, не удостаивая изучать окружающій его міръ, три повсти, соединенныя въ одно цлое подъ этимъ названіемъ, — быть можетъ, образцовыя произведенія романтизма въ Россіи, но это лишь бглые наброски, поэтъ, умершій 27-ми лтъ, не имлъ времени развить ихъ. Наконецъ, явился Гоголь и приложилъ къ русскому обществу свой- удивительный даръ наблюдательности, ‘Мертвыя души’ — родъ эпопеи, траги-комической одиссеи, эта книга была бы единственной въ своемъ род, не будь ‘Донъ-Кихота’, и я не сомнваюсь, что потомство поставитъ этого талантливаго- писателя на одну доску съ Сервантесомъ, ‘Мертвыя души’ — боле нежели романъ, это не романъ, потому что не представляетъ изображенія страсти, дйствующей на данный характеръ. Гораздо ниже этихъ талантовъ стоитъ Марлинскій и его подражатели, наивные романисты, имвшіе Способность исторгать слезы у русскихъ барышенъ между 1830 и 1840 годами, всегда найдется кто-нибудь — кто заставляетъ плакать молодыхъ двушекъ, но для этого не нужно генія. Марлинскій взялъ себ образцами Дюкрэ-Дюмениля и виконта д’Арленкура, его сантиментальныя писанія не идутъ дальше, и чтобы имть силу перечитать ихъ нынче, надо сохранить ту свжесть иллюзій, которую можно встртить разв въ какомъ нибудь глухомъ, провинціальномъ городк Россіи.
Посл 1840 года, Россія, всегда стремящаяся не отстать отъ Запада, ждала появленія своего Жоржъ Занда или Бальзака. Тургеневъ далъ себ общаніе стать тмъ и другимъ, и это удалось ему. Иванъ Сергевичъ уврялъ, что онъ не долюбливаетъ Бальзака, можетъ быть, это и такъ,— вдь не всегда любятъ своихъ учителей, но ручаюсь въ томъ, что онъ близко изучалъ его. Русскій писатель тоже задался цлью создать человческую комедію своей страны, при осуществленіи этой обширной задачи, онъ проявилъ мене терпливости, мене цлостности и методы, нежели французскій романистъ, но за то больше сердца, больше искренней вры, и въ добавокъ обнаружилъ даръ слога, увлекательное краснорчіе,— чего именно не доставало Бальзаку. Если справедливо, что во Франціи никакой историкъ не можетъ изобразить жизнь нашихъ отцовъ, не перечитавъ и не изучивъ Бальзака, то еще врне можно сказать то же самое о Тургенев по отношенію къ Россіи. Тамъ современная исторія была безмолвна, и не безъ причины. Когда историки будущаго захотятъ воскресить Россію Николая Павловича и первыхъ годовъ царствованія Александра II, они остановятся въ уныніи передъ пустотой и безсодержательностью положительныхъ документовъ. Одинъ лишь свидтель поможетъ имъ вызвать тни умершихъ,— писатель, съумвшіи подмтить теченія нарождающихся идей въ эту. переходную эпоху, воплотить въ отвлеченные типы различныя состоянія духа, наиболе часто встрчающіяся у его современниковъ. Отъ 1850 до 1860 года Россія подвигалась ощупью, истомленная и безпокойная, какъ путникъ, заблудившійся въ послдніе часы ночи: на горизонт загораются блдные лучи разсвта, смутно виднются концы какихъ-то дорогъ, очертанія высотъ, всюду царитъ путаница, свойственная этимъ переходнымъ часамъ въ ожиданіи зари, у однихъ замтна необдуманная торопливость, у другихъ утомленіе и страхъ. Надо было имть хорошее зрніе, чтобы среди этой подвижной толпы различать и срисовывать и т фигуры, которыя выступаютъ изъ мрака, и т, которыя добровольно скрываются во тьм и которыхъ уже не застанетъ разсвтъ. Тургеневъ уловилъ нсколько такихъ образовъ. Сдлаемъ бглый осмотръ этой галлереи, перелистывая романы, написанные въ ту эпоху.
Въ первомъ изъ нихъ, въ Рудин г. авторъ изучаетъ темпераментъ, принадлежащій собственно всмъ временамъ и всмъ странамъ, но который какъ будто особенно акклиматизировался въ Россіи. Рудинъ, герой романа,— краснорчивый идеалистъ, ловкій на словахъ, неспособный къ дйствію. Онъ опьяняетъ себя и другихъ своей многорчивостью, бросается въ жизнь, какъ рьяный потокъ великодушныхъ и свтлыхъ идей, но каждое испытаніе жизни обращается противъ него, вслдствіе отсутствія въ немъ характера. Съ лучшими принципами въ мір, не имя иныхъ пороковъ, кром наивнаго тщеславія, онъ совершаетъ тмъ не мене поступки, недостойные честнаго человка. Его можно принять за циника, видя, какъ онъ живетъ на счетъ одураченныхъ имъ жертвъ, соблазняетъ молодую двушку, выноситъ оскорбленіе отъ своего соперника. А между тмъ онъ же первый является своей собственной жертвой: душа его въ глубин своей слишкомъ честна, чтобы онъ могъ пользоваться до конца представляющимися случаями. Не имя мужества ни для добра, ни для зла, онъ безпрестанно впадаетъ въ пустоту и нищету, старясь, онъ начинаетъ сознавать свое непоправимое безсиліе, кончаетъ онъ самымъ плачевнымъ образомъ. Первыя пятьдесятъ страницъ романа — образецъ экспозиціи. Авторъ вводитъ насъ въ маленькій помщичій кружокъ, бгло намчая мсто и характеръ каждаго лица. Внезапно появляется ожидаемый Мессія въ этой тусклой сред, и водворяется въ ней побдителемъ, все блднетъ передъ фейерверкомъ его краснорчія, одинъ лишь старый брюзгливый скептикъ возражаетъ ему, представляя собою прозаическую дйствительность жизни въ ея вчной борьб съ идеальнымъ энтузіазмомъ. Мало по малу миражъ разсевается, практическіе люди перестаютъ доврять феномену, соблазненныя молодыя особы во время спохватываются. Вс эти скромные люди терпливо созидаютъ свою мелкую жизнь и кончаютъ тмъ, что наживаютъ хорошіе доходы, добрыхъ женъ, добрыхъ друзей, между тмъ какъ феноменъ, не взирая на все свое умственное превосходство, падаетъ все ниже и ниже. Проза восторжествовала надъ идеаломъ. Для начала, романистъ коснулся смло одного изъ величайшихъ недостатковъ русскаго духа и далъ своимъ соотечественникамъ полезный урокъ, онъ объяснилъ имъ, что великихъ стремленій недостаточно, что надо соединять съ ними практическій смыслъ, умнье владть собою.
Въ ‘Рудин’, нравственномъ и философскомъ этюд, романистъ затронулъ идеи и заинтересовалъ умы, явился вопросъ — въ такой-же ли степени способенъ онъ изображать чувства, волновать сердца? ‘Дворянское гнздо’ разршило эти сомннія. Этотъ романъ не безъ недостатковъ: экспозиція въ немъ не такая жива и блестяща, какъ въ предъидущемъ, авторъ останавливается на родословныхъ дйствующихъ лицъ, интересъ ослабляется, но какъ только завязывается дйствіе, оно ведется съ несравненнымъ искусствомъ. ‘Дворянское гнздо’ — одинъ изъ старыхъ провинціальныхъ домовъ, гд прожило одно за другимъ нсколько поколніи. Въ этой сред ростетъ молодая двушка, которая отнын должна была служить прототипомъ для всхъ героинь русскаго романа — душа простая, честная, безъ блестящихъ вншнихъ качествъ, безъ особенно выдающихся свойствъ ума, но за то проникнутая тонкой прелестью и вооруженная желзной волей. Эта твердая воля, въ которой Тургеневъ отказывалъ мужчинамъ, является у него общей чертой всхъ двушекъ, созданныхъ его воображеніемъ, эта воля ведетъ ихъ къ самымъ разнообразнымъ исходамъ, смотря по направленію, по какому толкаетъ ихъ судьба. Лиз двадцать лтъ, она остается равнодушной къ прелестямъ красиваго чиновника, за котораго прочитъ ее мать, однако, утомившись борьбой, она уже готова отдать ему свою руку, какъ вдругъ является одинъ дальній родственникъ, Лаврецкій. Онъ женатъ, но давно разошелся съ женой, недостойной женщиной, прожигающей жизнь, гд то на водахъ за границей. Въ немъ нтъ ничего похожаго на героя романа: это человкъ спокойный, добрый и несчастный, серьезнаго ума, и въ лтахъ. Вс эти люди существуютъ, ихъ не мало встрчаешь въ дйствительной жизни. Таинственное влеченіе сближаетъ Лаврецкаго съ Лизой. Въ ту минуту, когда первый, какъ боле опытный, съ ужасомъ узнаетъ какого рода ихъ взаимное чувство, газетная статья извщаетъ его о смерти жены. Онъ свободенъ, и въ тотъ же вечеръ, въ. саду стараго дома, признаніе вырывается изъ обоихъ сердецъ, какъ сплый плодъ, падающій съ дерева. Какъ эта сцена прелестна, естественна и далека- отъ банальности! Счастье любовниковъ длится всего часъ, извстіе оказалось ложнымъ: на другой же день жена Лаврецкаго является врасплохъ. Легко угадать вс перипетіи положенія, но нельзя угадать одного — это нжности, тонкости, съ которой романистъ проводитъ эти дв безусловно честныя души сквозь опасность. Жертва принесена съ обихъ сторонъ, ршительно — со стороны молодой двушки, и съ мучительной борьбой — со стороны мужчины. И вотъ мы начинаемъ надяться, что исчезнетъ помха въ лиц жены, достойной презрнія: наимене увлекающійся читатель — и тотъ умоляетъ автора дать ей умереть. Увы! любители благополучныхъ развязокъ могутъ закрыть книгу. Г-жа Лаврецкая не умираетъ, она продолжаетъ жить и живетъ очень весело, Лиза узнала въ жизни одну лишь возможность любви, появившуюся и исчезнувшую вмст со звздами короткой майской ночи, Она и не требуетъ вознагражденія въ жизни, она возноситъ къ Богу свое раненое сердце и заживо погребаетъ себя въ монастыр.
Вотъ добродтельная исторія для двицъ во вкус г-жи Коттенъ, скажутъ, пожалуй, нкоторые. Разсказанная вкратц тема дйствительно иметъ нсколько старосвтскій характеръ, но надо прочесть развитіе этой темы, чтобы видть съ какимъ новымъ искусствомъ, съ какой заботой о дйствительности, романистъ обновилъ свой сюжетъ въ широкомъ теченіи человческой правды. Ни малйшей сантиментальной пошлости въ этой грустной повсти, никакихъ эффектныхъ вспышекъ страсти, преобладаетъ тонъ цломудренный, сдержанный, глубокое, скрытое чувство, которое постепенно возрастаетъ и отъ котораго сжимается сердце. Романъ заканчивается эпилогомъ въ нсколько страницъ, этотъ эпилогъ есть и всегда будетъ однимъ изъ образцовъ русской литературы. Прошло восемь лтъ. Въ одно весеннее утро Лаврецкій возвращается въ дворянское гнздо. Новое поколніе населяетъ его, существа, которыхъ мы оставили дтьми, стали въ свою очередь молодыми женщинами и юношами съ новыми чувствами, съ новыми интересами. Лаврецкій, какъ выходецъ съ того свта, попадаетъ къ нимъ, въ самый разгаръ игръ и забавъ. Точно также начался разсказъ, кажется, какъ будто мы начали читать его съизнова. Лаврецкій садится на скамью, гд когда-то онъ сидлъ рядомъ съ любимой двушкой, и жалъ ту руку, которая теперь перебираетъ четки въ обители, юныя птички стараго гнзда, не знаютъ, что отвчать на вопросы-этого чужаго человка, помшавшаго ихъ веселью: он позабыли исчезнувшую Лизу, у нихъ много своихъ длъ, и он снова принимаются за игры. Между тмъ какъ одиночество и горе изсушили это человческое сердце, т-же выраженія рисуютъ ту-же неизмнно юную природу, новыя и всегда одинаковыя радости новаго поколнія дтей, словно слышишь повтореніе начальной мелодіи въ финал Шопеновской сонаты. Никогда, быть можетъ, никто не съумлъ передать такъ осязательно, живымъ примромъ грустный контрастъ между вчностью природы и бренностью человка, никто еще, съ помощью такихъ удачно выбранныхъ примровъ, не давалъ намъ, такъ жестоко почувствовать безпощадное дйствіе времени. Авторъ такъ тсно привязалъ насъ къ людямъ прошлаго, что эти дти, новые пришлецы на пиру. Жизни, кажутся намъ почти ненавистными. Я желалъ бы цликомъ цитировать эти страницы, но, отдльно отъ предъидущаго, он утрачиваютъ свой смыслъ, он имютъ цну только благодаря постепенному развитію и подготовленію всего разсказа, который увеличиваетъ ихъ силу. Прочитавъ ихъ, такъ и хочется примнить къ самому Тургеневу то, что онъ сказалъ въ другомъ мст объ одномъ изъ своихъ героевъ. ‘Онъ обладалъ великой тайной той музыки, которая зовется краснорчіемъ, онъ умлъ, касаясь извстныхъ струнъ сердца, заставить глухо звучать вс остальныя’.
‘Дворянское гнздо’ установило репутацію писателя. Свтъ такъ странно устроенъ, что поэтъ, какъ и побдитель, какъ и женщина, пріобртаетъ расположеніе людей не иначе, какъ заставивъ ихъ плакать и страдать. Вся Россія проливала слезы надъ этой книгой, несчастная Лиза сдлалась идеаломъ всхъ молодыхъ двушекъ. Трудно найти другое романическое произведеніе, которое оказало бы такое громадное вліяніе на цлое поколніе и на цлую страну, подобный примръ мы видимъ только съ романомъ Бернардена де-Сент. Пьера ‘Paul et Virginie Казалось, самого автора долго преслдовалъ созданный имъ могучій типъ. Елена, героиня романа ‘Наканун’, одарена такой же неумолимой женской волей, это та же самая серьезная, сосредоточенная, настойчивая двушка, выросшая какъ попало, въ одиночеств, не поддающаяся никакимъ вліяніямъ, свободно располагающая собою, съ полнымъ презрніемъ къ препятствіямъ. На этотъ разъ обстоятельства измнились: любимый человкъ свободенъ, но его отвергаетъ семья двушки. Какъ Лиза идетъ въ монастырь, несмотря на мольбы родныхъ, такъ Елена идетъ къ своему возлюбленному и отдается ему. Она не подозрваетъ ни на минуту, что ея поступокъ можетъ быть дурнымъ, и къ тому же она искупаетъ его постоянствомъ своей преданности, въ теченіи цлой жизни, полной испытаній. Въ обрисовк этихъ характеровъ преобладаетъ одна черта, и она выхвачена прямо изъ національнаго темперамента: мужчина слабохарактеренъ, женщина полна ршимости, она идетъ наперекоръ всему, она твердо знаетъ чего хочетъ и поступаетъ по своему. То, что, по нашимъ понятіямъ, было бы излишней смлостью и нескромностью, передано авторомъ съ такой простотой и цломудренностью, что по невол видишь въ этихъ поступкахъ лишь свободный порывъ мужественной души, прямодушныя и страстныя двушки, которыхъ онъ создаетъ, способны на все, но не способны трепетать, измнять и лгать.
Въ своемъ ‘Дворянскомъ гнзд’, Иванъ Сергевичъ выразилъ интимную сторону своего сердца, излилъ тайный источникъ накопившихся въ его сердц слезъ за время его молодости, тотъ источникъ, который мучитъ поэта до тхъ поръ, покуда не выльется въ его твореніи. Затмъ онъ принялся снова изучать общественную жизнь, и среди великаго умственнаго движенія, которое потрясало Россію около 1860 года, наканун освобожденія крестьянъ, написалъ романъ ‘Отцы и дти’. Извстно, что эта книга составила эпоху въ исторіи русской мысли. Романисту выпало на долю рдкое счастье — подмтить новое состояніе духа и воплотить его въ незабвенномъ тип, а еще боле рдкое счастье — окрестить это состояніе духа тмъ именемъ, котораго вс напрасно доискивались, это былъ успхъ Христофора Колумба, соединенный съ успхомъ Америкко Веспуччи. ‘Что такое Базаровъ? спрашиваетъ одинъ изъ отцовъ, хорошій человкъ стараго поколнія. ‘Ты желаешь знать?’ отвчаетъ ему его сынъ, другъ и ученикъ ужаснаго медицинскаго студента: Онъ нигилистъ.— Нигилистъ?.. проговорилъ Николай Петровичъ. Это отъ латинскаго nihil, ничего, сколько я могу судить, стало быть, это слово означаетъ человка, который ничего не признаетъ?— Скажи, который ничего не уважаетъ, подхватилъ другой старикъ.— Который ко всему относится съ критической точки зрнія, замтилъ молодой Кирсановъ.— А это не все равно?— Нтъ, не все равно. Нигилистъ, это человкъ, который не склоняется ни передъ какими авторитетами, который не принимаетъ ни одного принципа на вру, какимъ бы уваженіемъ ни былъ окруженъ этотъ принципъ’.
Добрякъ Кирсановъ, классикъ 20-хъ годовъ, не шелъ дальше латыни. Но чтобы лучше понять въ чемъ дло, мы доберемся до самаго корня этого слова и до той философіи, которую оно резюмируетъ. Нигилизмъ — это тоже, что индусская нирвана, — когда первобытный человкъ, сознавая могущество матеріи и туманность нравственнаго міра, въ отчаяніи впалъ въ отрицаніе. Нирвана необходимо порождаетъ ярое противодйствіе побжденнаго, слпое усиліе уничтожить эту вселенную, которая давитъ и смущаетъ его. Максъ Мюллеръ, возвращаясь къ опредленію Бюрнуфа, увряетъ, что нирвана означаетъ по настоящему: ‘задуть горящую свчу’.
Разв это не врно по отношенію къ этимъ несчастнымъ, которые стремятся погасить въ Россіи свтъ и цивилизацію? Но я не стану увлекаться вопросомъ, который требовалъ бы обширныхъ разсужденій. Нигилизмъ, какимъ онъ далъ себя знать впослдствіи, находится лишь въ зародышномъ состояніи въ знаменитомъ роман Тургенева.
Я хочу только обратить вниманіе читателя еще на другое слово романиста, удивительно мткое и, быть можетъ, боле краснорчивое, нежели первое, получившее такую громкую извстность. Какъ и во всхъ романахъ этого автора, и тутъ молодой двушк принадлежитъ прекрасная роль, полная чувства и разсудка. Однажды, бесдуя съ другомъ Базарова, наивнымъ мальчикомъ, считающимъ себя нигилистомъ, потому только, что онъ повторяетъ афоризмы своего учителя, эта двушка вдругъ обращается къ нему: ‘А знаете-ли, я чувствую, что вашъ Базаровъ и мн чужой, и я ему чужая… да и вы ему чужды.— Почему?-Какъ вамъ сказать?.. Онъ хищный, а мы съ вами, ручные’. Это сравненіе объясняетъ лучше цлыхъ томовъ разсужденій, оттнокъ, отдляющій нигилизмъ отъ однородныхъ умственныхъ болзней, отъ которыхъ страдало человчество, начиная отъ временъ Экклезіаста и кончая нашимъ вкомъ. Базаровъ, циническій, озлобленный простолюдинъ, ниспровергающій все и вся односложными, приговорами, языкомъ, на половину ученымъ, на половину мужицкимъ, человкъ, впрочемъ, честный, не способный на низкій поступокъ, подавляющій въ себ изъ гордости вс сердечные инстинкты, — въ сущности дикарь, сразу цивилизовавшійся и похитившій у насъ оружіе. Герой Тургенева иметъ много общихъ чертъ съ краснокожимъ Фенимора Купера, но только это краснокожій, опьяненный не ‘огненной водой’, а тирадами Гегеля и Бюхнера и прогуливающійся въ цивилизованномъ мір съ медицинскимъ инструментомъ, вмсто томагаука. Когда сыновья Базарова будутъ распространять пропаганду дломъ, они покажутся съ виду совершенно такими же, какъ наши революціонеры на Запад, но приглядитесь къ нимъ поближе, и васъ снова поразитъ разница между дикимъ животнымъ и животнымъ ручнымъ. Наши самые ярые революціонеры не боле, какъ бшеныя собаки, но русскій нигилистъ — это волкъ. Посмотрите, какъ онъ ведетъ себя въ двухъ великихъ испытаніяхъ — въ любви и смерти. Кокетка, женщина красивая, скучающая, привлеченная оригинальностью подобной побды — сама отчасти волчица, какъ многія изъ героинь Тургенева,— начинаетъ заигрывать съ дикимъ человкомъ. И вотъ онъ раненъ въ сердце, онъ, ироническій хулцтель идеала, онъ, который при первой встрч съ этой женщиной, чтобы выразить свое восхищеніе, не нашелъ иного слова, кром грубаго восклицанія: ‘Роскошное тло, ей-ей! какъ бы оно было хорошо въ анатомическомъ музе!’ — Базаровъ возмущается противъ чувства, непримнимаго ни къ одному изъ его двухъ методовъ — критическому изслдованію или полному отрицанію. Затмъ побжденный горемъ, онъ дйствуетъ по способу волка, подстерегающаго добычу, удаляется съ недовріемъ, потомъ приближается, ощетинившись, мрачный и распаленный. Въ этихъ уловкахъ онъ пропускаетъ удобные моменты, которыми другой воспользовался бы съ успхомъ, и вдругъ, совершенно некстати, кидается на свою добычу, какъ животное, кокетка ускользаетъ отъ него, и онъ уходитъ, понуривъ голову, скрывая въ себ уязвленную гордость. А смерть Базарова! Онъ умираетъ отъ зараженія трупнымъ ядомъ, онъ знаетъ, что нтъ ему спасенія, эта мрачная, безмолвная, надменная агонія, опять-таки агонія дикаго звря, издыхающаго отъ пули въ чащ лса, это точь въ точь ‘Смерть волка’, съ его отчаяннымъ стоицизмомъ, описанная у Виньи.
Романистъ употребилъ все свое искусство, чтобы создать личность, достойную жалости, но отнюдь не отталкивающую. Уничтожьте одну только черту картины, и это презрніе ко всему, что мы уважаемъ, это отсутствіе человчности, покажутся намъ нестерпимыми. У домашняго животнаго это было бы развращенностью, забвеніемъ заученныхъ правилъ, у дикаго животнаго — это инстинктъ, врожденная необузданность. Авторъ искусно обезоруживаетъ нашу мораль передъ этой жертвой рока, передъ этимъ умомъ, слишкомъ быстро заполоненнымъ наукой, словно апоплексіей. Чувствительность поэта вознаграждаетъ себя въ изображеніи типовъ ‘отцовъ’, это добрые люди стараго закала, робко наблюдающіе, какъ бурлитъ новый потокъ, и старающіеся сдержать его силой своей нжности. Никогда еще Тургеневъ не доводилъ до такой высоты творческую силу, даръ тонкой наблюдательности. Мн хотлось бы привести нсколько примровъ, а у него это трудное дло, такъ какъ онъ пренебрегаетъ бравурными описаніями, бьющими на эффектъ, каждая подробность драгоцнна лишь въ связи съ цлымъ. Впрочемъ, возьмемъ два эпизодическихъ силуэта, промелькнувшіе въ разсказ съ поразительной правдой. Вотъ, во-первыхъ, личность, вполн принадлежащая той стран и тому времени, высокопоставленное лицо изъ С.-Петербурга, будущій государственный человкъ, пріхавшій въ провинцію развивать администрацію:
‘Матвй Ильичъ былъ изъ’молодыхъ’, то есть, ему недавно минуло сорокъ лтъ, но онъ уже мтилъ въ государственные люди и на каждой сторон груди носилъ по звзд. Одна, правда, была иностранная, изъ плохенькихъ. Подобно губернатору, котораго онъ пріхалъ судить, онъ считался прогрессистомъ и, будучи уже тузомъ, не походилъ на большую часть тузовъ. Онъ имлъ о себ самое высокое мнніе, тщеславіе его не знало границъ, но онъ держался просто, глядлъ одобрительно, слушалъ снисходительно и такъ добродушно смялся, что на первыхъ порахъ могъ даже прослыть за ‘чуднаго малаго’. Въ важныхъ случаяхъ онъ умлъ, какъ говорится, задать пыли. ‘Энергія необходима, говаривалъ онъ тогда, ‘l’&eacute,nergie est la premiХre qualit&eacute, d’un homme d’&eacute,tat’, а со всмъ тмъ онъ обыкновенно оставался въ дуракахъ, и всякій нсколько опытный чиновникъ садился на него верхомъ. Матвй Ильичъ отзывался съ большимъ уваженіемъ о Гизо, и старался внушить всмъ и каждому, что онъ не принадлежитъ къ числу рутинеровъ и отсталыхъ бюрократовъ, что онъ не оставляетъ безъ вниманія ни одного важнаго проявленія общественной жизни… Вс подобныя слова были ему хорошо извстны. Онъ даже слдилъ, правда, съ небрежной величавостью, за развитіемъ современной литературы: такъ взрослый человкъ, встртивъ на улиц процессію мальчишекъ, иногда, присоединяется къ ней. Въ сущности Матвй Ильичъ не далеко ушелъ отъ тхъ государственныхъ мужей Александровскаго времени, которые, готовясь идти на вечеръ къ г-ж Свчиной, жившей тогда въ Петербург, прочитывали поутру страницу изъ Кондильяка, только пріемы у него были другіе, боле современные. Онъ былъ ловкій придворный, большой хитрецъ, и больше ничего, въ длахъ толку не зналъ, ума не имлъ, а умлъ вести свои собственныя дла: тутъ ужъ никто не могъ его осдлать, а вдь это главное’.
А вотъ еще замчательно тонкій и характерный этюдъ женщины, княгини Р.:
‘Она слыла за легкомысленную кокетку, съ увлеченіемъ предавалась всякаго рода удовольствіямъ, танцовала до упаду, хохотала и шутила съ молодыми людьми, которыхъ принимала передъ обдомъ въ полумрак гостинной, а по ночамъ плакала и молилась,, не находила нигд покою, и часто до самаго утра металась по комнат, тоскливо ломая руки, или сидла, вся блдная и холодная, надъ псалтыремъ. День наставалъ, и она снова превращалась въ свтскую даму, снова вызжала, смялась, болтала и точно бросалась на встрчу всему, что могло доставить ей малйшее развлеченіе… Даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще какъ будто оставалось что-то завтное и недоступное, куда никто не могъ проникнуть. Ито гнздилось въ этой душ — Богъ всть! Казалось, она находилась во власти какихъ-то тайныхъ, для нея самой невдомыхъ силъ, он играли ею, какъ хотли, не большой умъ не могъ сладить съ ихъ прихотью. Все ея поведеніе представляло рядъ несообразностей, единственныя письма, которыя могли бы возбудить справедливыя подозрнія ея мужа, она написала къ человку почти ей чужому, а любовь ея отзывалась печалью, она уже не смялась и не шутила съ тмъ кого избирала, а слушала его и глядла на него съ недоумніемъ. Иногда, большею частью внезапно, это недоумніе переходило въ холодный ужасъ, лицо ея принимало выраженіе мертвенное и дикое, она запиралась у себя въ спальн, и горничная ея могла слышать, припавъ ухомъ къ замку, ея глухія рыданія’.
Занимаясь своими крупными произведеніями, Иванъ Сергевичъ отъ времени до времени возвращался къ бглымъ и простымъ очеркамъ, которые составили его славу въ ‘Запискахъ Охотника’. Въ эти трудолюбивые годы имъ были написаны прелестныя повсти, столь различныя по источнику вдохновенія: ‘Муму’, ‘Затишье’, ‘Три встрчи’ ‘Первая любовь’ и много другихъ,, это легкія акварели, повшенныя въ промежуткахъ между большими картинами въ богатой картинной галлере. Это-эскизы, часто созданные изъ пустяка, изъ ничего, изъ какой-нибудь черты крестьянскихъ нравовъ, мимолетной встрчи, внутренняго виднія, тонкій художникъ превосходенъ въ передач этихъ полутоновъ, этихъ тонкихъ чертъ, которыя нжно рисуютъ какой-нибудь образъ, какое-нибудь горе, движеніе сердца. Я не знаю ничего столь законченнаго, въ этомъ, род, какъ маленькая повсть ‘Ася’, въ шестьдесятъ страницъ, не боле. Это — воспоминаніе изъ студенческой жизни въ Германіи, робкая любовь, едва сознающая самое себя. Ася — русская двушка, ребенокъ дикій, причудливый, живой, какъ птичка, разъ прочитавъ эту повсть, невозможно забыть эту странную двушку. Студентъ встрчается съ ней, влюбляется въ нее, но она этого не знаетъ, и, покуда онъ колеблется — отнестись-ли къ ней серьезно, оскорбленный ребенокъ вдругъ исчезаетъ, человкъ, понявшій ее лишь тогда, когда потерялъ ее, оплакиваетъ эту исчезнувшую тнь. Привожу на угадъ нсколько строкъ изъ этой поэмы въ проз, именно начало зарождающагося чувства: молодые люди возвращаются вечеромъ съ прогулки на берегахъ Рейна:
‘Я глядлъ на нее, всю облитую яснымъ солнечнымъ лучемъ, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сіяло вокругъ насъ, внизу, надъ нами, небо, земля и вода, самый воздухъ, казалось, былъ насыщенъ блескомъ.
— Посмотрите, какъ хорошо! сказалъ я, невольно понизивъ голосъ.
— Да, хорошо! такъ же тихо отвчала она, не смотря на меня. Еслибъ мы съ вами были птицы — какъ-бы мы взвились, какъ-бы полетли… Такъ-бы и утонули въ этой синев… Но мы не птицы.
— А крылья могутъ у насъ выроста, возразилъ я.
— Какъ такъ?
— Поживите — узнаете. Есть чувства, которыя поднимаютъ насъ отъ земли. Не безпокойтесь, у васъ будутъ крылья.
— А у васъ были?
— Какъ вамъ сказать… кажется, до сихъ поръ я еще не леталъ.
Ася опять задумалась. Я слегка наклонился къ ней.
Умете вы вальсировать? спросила она вдругъ.
— Умю, отвчалъ я нсколько озадаченный.
— Такъ пойдемте, пойдемте… Я попрошу брата сыграть намъ вальсъ… Мы вообразимъ, что мы летаемъ, что у насъ выросли крылья.
Она побжала къ дому. Я побжалъ вслдъ за нею — и нсколько мгновеній спустя, мы кружились въ тсной комнат, подъ сладкіе звуки Лайнера… Я ушелъ поздно. Выхавши на средину Рейна, я попросилъ перевозчика пустить лодку внизъ по теченію. Старикъ поднялъ весла — и царственная рка понесла насъ. Глядя кругомъ, слушая, вспоминая, я вдругъ почувствовалъ тайное безпокойство на сердц… поднялъ глаза къ небу но и въ неб не было покоя, испещренное звздами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось, я склонился къ рк… но и тамъ, въ этой темной, холодной глубин, тоже колыхались, дрожали звзды, тревожное оживленіе мн чудилось повсюду — и тревога росла во мн самомъ. Я облокотился на край лодки!… Шопотъ втра въ моихъ ушахъ, тихое журчанье воды за кормою меня раздражали и свжее дыханье волны не охлаждало меня, соловей заплъ на берегу и заразилъ меня сладкимъ ядомъ своихъ звуковъ. Слезы закипали у меня на глазахъ, но то не были слезы безпредметнаго восторга. Что я чувствовалъ, было не то смутное, еще недавно испытанное ощущеніе всеобъемлющихъ желаніи, когда душа ширится, звучитъ, когда ей кажется, что она все понимаетъ и все любитъ… Нтъ! во мн зажглась жажда счастія. Я еще не смлъ назвать его по имени,— но счастья до пресыщенія-вотъ чего хотлъ я, вотъ о чемъ томился… А лодка все неслась и старикъ перевозчикъ сидлъ и дремалъ, наклонясь надъ веслами’.

III.

Славное время наступило вслдъ за 1860 годомъ! Освобожденіе крестьянъ, — мечта Тургенева,— стало свершившимся фактомъ, а это было только зарей великихъ реформъ. Отовсюду новый свтъ потоками врывался въ темную, заросшую мохомъ машину, всюду слышался звукъ новыхъ пружинъ, приводящихъ ее въ движеніе, всюду веселое пробужденіе долго сдерживаемыхъ силъ и надеждъ. Эти годы, столь ршительные въ исторіи страны, имли не мене ршающее значеніе въ частной жизни Ивана Сергевича: тогда онъ отдалъ всю свою жизнь, какъ двственницы отдаютъ свою, безвозвратно, до самой смерти. Отторгнутый отъ родины всесильной привязанностью къ женщин, онъ покинулъ Россію, куда возвращался лишь въ рдкіе промежутки, и поселился въ Баден, потомъ въ Париж, среди насъ. Судьба осуществила вс желанія его, какъ человка, какъ писателя, какъ патріота, онъ присутствовалъ при возрожденіи своего отечества, слава преслдовала его и на Запад, сочиненія его переводились на вс языки. Можно было-бы подумать, что если мы услышимъ его голосъ снова, посл этихъ лтъ, проведенныхъ въ молчаніи и поко, онъ заговоритъ словами Симеона Богопріимца. Но не такова наша жалкая человческая природа, а въ особенности ненасытная душа поэта. Отрада нашего сердца состоитъ въ томъ, чтобы лелять мечту въ теченіи всей молодости, а не въ томъ, чтобы видть ее осуществленной въ годы старости Что намъ длать съ обезцвченной дйствительностью? Тургеневъ снова выступилъ на арену въ 1868 году съ повстью ‘Дымъ’. Въ ней виднъ тотъ-же талантъ, но еще боле созрвшій и обаятельный, за то въ этомъ новомъ произведеніи уже не сквозитъ прежняя кроткая и врующая душа, что прежде. Съ первыхъ же страницъ книги сказывается разочарованіе. Еслибъ дло шло о другомъ человк, мы сказали-бы, что у него разлилась жолчь, но говоря о Тургенев, это выраженіе преувеличено: въ его темперамент не было желчности. Это горькія насмшки и выходки обманутаго идеалиста, удивляющагося, что его завтныя идеи, примненныя къ людямъ, не сдлали ихъ совершенствами. Раздраженіе, вызванное этимъ разочарованіемъ, доходитъ иногда до несправедливости, нкоторыя фигуры очерчены слишкомъ..мрачными красками и мене правдивы, нежели образы, выведенные въ прежнихъ произведеніяхъ. Въ ‘Дым’ представленъ особый міръ русскіе, проживающіе заграницей и не всегда приносящіе съ собою на чужбину лучшія качества своего отечества: тутъ и вельможи, и двусмысленныя женщины, и студенты, и конспираторы. Дйствіе происходитъ въ Баден, гд авторъ могъ на досуг изучить это общество. Правда, въ этой комической галлере ‘генераловъ курзала’, княгинь, проводящихъ время въ пикникахъ, хвастливыхъ славянофиловъ, революціонныхъ агентовъ, есть много чертъ, схваченныхъ живьемъ съ натуры, но общая картина нсколько страдаетъ шаржемъ, отсутствіе мры тмъ боле чувствительно, что по мысли автора, эти личности вовсе не исключительные типы, но именно врный сколокъ съ высшаго и нисшаго русскаго общества.
Кром того, манера автора измнилась. Прежде, раскрывая передъ нами борьбу идей, онъ оставлялъ насъ судьями на нол сраженія, теперь же онъ самъ становится на наше мсто и осторожно навязываетъ свое мнніе. Для романиста и для драматурга есть два способа изложенія нравственныхъ тезисовъ: съ личнымъ вмшательствомъ и безъ него. Возьмемъ примры, всмъ знакомые. Въ роман des Mis&eacute,rables’ два противоположныхъ воззрнія на долгъ и добродтель, олицетворенные Жаномъ Вальжаномъ и Жаверомъ, мы, пожалуй, могли-бы поколебаться въ ихъ оцнк, но авторъ клонитъ на одну сторону всей тяжестью своего краснорчія: онъ обоготворяетъ одно изъ этихъ воззрній и унижаетъ другое, онъ насилуетъ нашъ приговоръ. Напротивъ того, въ комедіи ‘Le gendre de Mr. Poirier’, два различныхъ способа пониманія чести, два совершенно различныхъ міра идей — у маркиза Преля и у его тестя, но авторъ стушевывается: онъ совершенно одинаково освщаетъ эти дв личности, ихъ достоинства, ихъ смшныя стороны, слабые и сильные пункты ихъ тезисовъ, до самаго конца мы колеблемся, на чью сторону встать. Интересъ драмы проистекаетъ изъ этого, столкновенія понятій. Я предпочитаю этотъ второй способъ, по моему, онъ требуетъ больше искусства, онъ ближе къ дйствительной жизни, гд истина никогда не бываетъ ясна, гд добро и зло тсно переплетаются во всхъ лагеряхъ. Тургеневъ держался этой справедливой методы въ своихъ первыхъ этюдахъ общественной жизни, въ послднихъ же, въ ‘Дым’ и ‘Нови’ явно проглядываетъ личность автора. Въ ‘Дым’, одному изъ второстепенныхъ дйствующихъ лицъ, Потугину, поручена задача высказывать мысль писателя и заключать дебаты. Сдлавъ эти оговорки, я признаю, что замечанія Цотугина, по большей части блещутъ остроуміемъ и здравымъ смысломъ. ‘Западникъ’ издвается надъ своими btes noires славянофилами, выставляетъ въ смшномъ вид національныя слабости и въ особенности манію утверждать, что вещи, самыя обыкновенныя, принимаютъ какое-то мистическое свойство,-коснувшись русской почвы. Истощивъ свой запасъ стрлъ, романистъ завязываетъ любовную интригу, и здсь, какъ и всегда, является знатокомъ человческаго сердца. Но и въ этомъ нашъ авторъ измнилъ свою манеру. Прежде, онъ описывалъ съ любовью исключительно двственныя, чистыя чувства, женщина интересовала его только въ образ молодой двушки, онъ изображалъ честную любовь, идущую въ жизнь, высоко поднявъ голову, даже если противъ нея возстановляется мнніе свта. Впервые, въ ‘Отцахъ и дтяхъ’ онъ далъ роль кокетки молодой вдов, да и то съ какими предосторожностями! Теперь же, въ ‘Дым’ и ‘Вешнихъ водахъ’, онъ рисуетъ бурныя страсти, съ ихъ терзаніями, съ ихъ ложью, съ ихъ бездонными пропастями. И тамъ есть тоже молодая двушка, авторъ держитъ ее въ резерв, чтобы при развязк спасти раскаявшагося гршника, но это уже не боле, какъ блдная фигура, отодвинутая на задній планъ. Найдутся, можетъ быть, читатели, которые предпочтутъ эти шумныя бури чудной гармоніи первыхъ романовъ. Это дло вкуса, и я не хочу умалять достоинства ‘Дыма’, который остается образцовымъ произведеніемъ въ своемъ род, скажу только, что на склон лтъ ясная душа поэта отражала въ себ тяжелыя тучи и пасмурныя небеса. Въ конц ‘Вешнихъ водъ’, посл дивной сцены обольщенія, правдивой какъ сама жизнь, въ которой такъ врно выразились слабость мужчины и дьявольское могущество женщины, слдуютъ нсколько страницъ, полныхъ такой горечи, что чувствуешь жалость къ писателю, который могъ создать ихъ.
Въ 1877 году Тургеневъ помстилъ въ ‘Встник Европы’ свой послдній большой романъ ‘Новь’. Если память не измняетъ мн, онъ сперва появился во французскомъ перевод въ газет ‘Temps’, какъ будто для того, чтобы ощупать почву, затмъ и оригиналъ отважился появиться въ Россіи, и не встртилъ препятствій. Вотъ гд удобно можно измрить разстояніе, пройденное съ того дня, какъ цензура такъ сильно взволновалась статьей о Гогол. Въ своемъ новомъ произведеній, романистъ ршился ступить на горячую золу, на путь, зачастую ведущій въ Сибирь. У него явилось неудержимое желаніе описать подпольный міръ, уже начинавшій въ то время тревожить имперію, когда-то онъ первый заговорилъ о немъ въ литератур и въ теченіи двадцати-пяти лтъ изслдовалъ вс теченія идей, излившіяся изъ русской почвы. Теперь наблюдатель долженъ-былъ продолжать свою задачу, показавъ намъ логическій исходъ всхъ этихъ теченій, а такъ какъ они скрывались подъ землею, приходилось слдовать за ними и храбро спуститься въ преисподнюю. Попытка была не вполн счастлива — она оказалась преждевременной. Въ ту эпоху, когда писалъ Тургеневъ, десять лтъ тому назадъ, этотъ міръ былъ еще слишкомъ скрытъ, слишкомъ недоступенъ, его стремленія были еще слишкомъ смутны, чтобы можно было дать имъ осязательную форму: очертанія терялись въ потемкахъ и не могли быть выведены на свтъ Божій. Даже и теперь я не думаю, чтобы этотъ трагическій сюжетъ былъ достаточно зрлъ для писателя, заботящагося о правд и справедливости. Пока еще онъ принадлежитъ бульварнымъ драматургамъ,— пусть они ищутъ въ немъ животрепещущихъ фикцій, къ этому искусству низшаго разбора относятся не такъ строго, отъ него не требуютъ точности, лишь бы оно позабавило на минуту. Для романиста-психолога школы Тургенева, для того, кто изучаетъ нравственныя задачи, кто добирается до самыхъ тайниковъ души,— остается только сознаться въ своемъ безсиліи передъ этими невидимыми существами, какъ сдлала когда-то тайная полиція имперіи, тамъ, гд этюдъ съ натуры рдко бываетъ возможенъ, тамъ, гд надо дйствовать путемъ индукціи, тамъ нечего искать пластическихъ образовъ.
Вотъ почему ‘Новь’, по крайней мр, въ первой части, отличается. какимъ-то срымъ, блеклымъ колоритомъ, составляющимъ рзкій контрастъ съ яркими, рельефными образами предъидущихъ сочиненій. Авторъ вводитъ насъ въ кружокъ заговорщиковъ въ Петербург. Одинъ изъ молодыхъ людей поступаетъ въ качеств домашняго учителя къ богатому должностному лицу, который увозитъ его въ провинцію. Неждановъ встрчаетъ тамъ молодую двушку, дворянку, раздраженную долгими униженіями, такъ какъ хозяева дома обходятся съ ней, какъ съ бдной родственницей. Она воспламеняется идеями еще сильне, чмъ самой личностью апостола. Оба бгутъ въ одинъ прекрасный день и образуютъ родъ свободнаго сообщества, коммуны, гд люди живутъ, какъ братья съ сестрами, работая надъ великимъ соціальнымъ дломъ. Они ‘идутъ въ народъ’ со своими единомышленниками. Но Неждановъ не подготовленъ для страшной борьбы, это слабый человкъ, мечтатель, поэтъ, тайкомъ проводящій ночи за тетрадкой стиховъ. Истерзанный сомнніями и разочарованіями, онъ скоро убждается, что онъ жертва недоразумнія: онъ не любитъ дла, ради котораго жертвуетъ собой, не уметъ служить ему. Онъ слабо любитъ женщину, которая приноситъ себя въ жертву ему, онъ чувствуетъ, что падаетъ во мннія этого преданнаго существа. Утомленный жизнью, слишкомъ гордый, чтобы отступить, настолько великодушный, что желаетъ во что бы то ни стало избавить отъ себя свою подругу, прежде чмъ въ минуту увлеченія она не сдлалась его любовницей, Неждановъ лишаетъ себя жизни. Онъ угадалъ, что одинъ изъ его друзей, боле стойкій, нежели онъ самъ, втайн любитъ Маріанну, и что она съ своей стороны полюбитъ его, умирая, онъ соединяетъ руки этихъ двухъ существъ, одушевленныхъ одинаковымъ мужествомъ. Романъ заканчивается неудавшимся предпріятіемъ, которое доказываетъ все безсиліе, все ребячество революціонной пропаганды въ народ. Этотъ Неждановъ, какъ бы невроятенъ онъ ни показался намъ, — тмъ не мене, самый живой и самый правдивый характеръ въ роман, онъ списанъ прямо съ натуры, выхваченъ изъ глубины нравственныхъ немощей русской молодежи.
Другія фигуры революціонеровъ витаютъ въ полумрак, проходятъ мимо, шепча непонятныя вещи. Представителей высшихъ классовъ, оффиціальнаго міра авторъ третируетъ съ еще большей жестокостью, чмъ въ ‘Дым’, они одарены самонадянностью, всевозможными смшными сторонами и ни однимъ достоинствомъ. Изъ этой предвзятой мысли автора рождаются каррикатуры, отсутствіе равновсія и фальшивое освщеніе въ цломъ. За то апостолы новой вры окружены ореоломъ великодушія и преданности. Между эгоизмомъ обыденной жизни съ одной стороны и между живой врой и ярымъ самоотреченіемъ — съ другой, писатель-идеалистъ не могъ сдлать иного выбора. Пылкость его сердца увлекаетъ его безъ всякой осторожности на ту сторону, гд безкорыстіе боле очевидно. Онъ придаетъ этимъ грубымъ, цльнымъ натурамъ нжность чувства, которая сообщаетъ имъ поэтическій характеръ, онъ скрываетъ отъ насъ, да и отъ самого себя, возмутительные контрасты, грубые инстинкты. Онъ былъ ближе къ дйствительности, изобразивъ фигуру энергическаго Базарова, смахивающаго на волка, который рыщетъ по лсамъ. Мн кажется, что Тургеневъ, рисуя характеры нигилистовъ, былъ введенъ въ заблужденіе своей чувствительностью, онъ поступалъ разсудительне, отдавая справедливость ихъ идеямъ, ихъ пустымъ разглагольствованіямъ, ихъ смлымъ надеждамъ. Лучшія страницы романа т, гд авторъ доказываетъ намъ фактами невозможность, несбыточность соприкосновенія пропагандистовъ съ, народомъ. Отвлеченныя разсужденія, разбиваются о крпкія мужичьи головы, Неждановъ хочетъ проповдывать въ кабак, мужики подпаиваютъ его, онъ пьянетъ при второмъ стакан водки и позорно удаляется, преслдуемый насмшками и бранью. Другой пропагандистъ, попробовавшій было, устроить возмущеніе въ своей деревн, схваченъ крестьянами и отданъ въ руки правосудія. Въ иные моменты Тургеневъ касается самаго принципа революціоннаго заблужденія. Его нигилисты, въ необдуманномъ порыв, хотятъ сразу поднять невжественную чернь до своего собственнаго умственнаго, уровня. Они забываютъ, что одно лишь время. способно совершить это чудо, они льстятъ себя увренностью, что могутъ замнить дйствіе времени своими кабалистическими формулами, они только надрываются въ этомъ безполезномъ усиліи. Поэтъ все это видитъ, и даетъ намъ это понять, но такъ какъ онъ поэтъ, то онъ соблазняется нравственной прелестью жертвы, независимо отъ ея цли, и его снисходительность удвоивается въ силу явной безполезности жертвы.
Здсь будетъ кстати коснуться щекотливаго пункта, котораго я не хочу избгнуть. Увряютъ, что нкоторыя политическія воспоминанія, возбужденныя чуть-ли не на самой могил писателя, произвели большой переполохъ въ Россіи, и что національная скорбь рискуетъ быть оскверненной горькими упреками. Какъ и слдовало ожидать, крайняя партія старается перетянуть на свою сторону эту великую тнь. Такъ упоминали о поддержк, оказанной Тургеневымъ одной вредной газет. Это совершенно неправдоподобно. У Ивана Сергевича рука была щедрая и открытая, какъ и сердце его, онъ безъ разбору жертвовалъ всмъ неимущимъ: достаточно было носить имя русскаго, чтобы быть принятымъ въ его дом, чтобы найдти его кошелекъ открытымъ и Слышать изъ его устъ ласковое слово, но если онъ и помогалъ людямъ, онъ, безъ сомннія, не сочувствовалъ ихъ политик. Какъ могъ онъ участвовать въ дикихъ, безплодныхъ заговорахъ, онъ — западный человкъ, сторонникъ утонченной цивилизаціи и изящества мысли? Его убжденія всегда витали въ эфирномъ либерализм, усвоенномъ въ двадцать лтъ изъ нмецкихъ университетовъ, и боле склонномъ убаюкивать себя мечтами, нежели искать примненія ихъ на практик. Кром того, достаточно прочесть внимательно ‘Новь’, чтобы опредлить градусъ, на которомъ Тургеневъ намренъ былъ удержаться. Тамъ есть нкій Соломинъ, молодой управляющій заводомъ, онъ является представителемъ умренныхъ идей и очевидно говоритъ отъ лица автора. Соломинъ былъ увлеченъ пропагандистами, но его здравый смыслъ указываетъ ему тщетность ихъ усилій. Если онъ и не чувствуетъ влеченія къ чиновникамъ, управляющимъ русской землей, то онъ не иметъ также никакого доврія къ этимъ дтямъ, которые ведутъ свою подпольную работу, онъ мало по малу отдляется отъ нихъ, выходитъ невредимымъ изъ заключительной катастрофы и отправляется на Уралъ, гд основываетъ заводъ на ‘кооперативныхъ началахъ’. Не будемъ-нескромны, не станемъ Спрашивать у добраго Ивана Сергевича — какія это начала. Авторъ желалъ, чтобы его соціалистъ былъ послдователенъ и интересенъ до конца: онъ пускаетъ, его въ кооперацію и предоставляетъ ему выпутываться какъ знаетъ. Русскіе читатели не требуютъ большаго и вс довольны. Но, право, я слишкомъ распространяюсь о политик поэта. Онъ въ столькихъ отношеніяхъ былъ наивнымъ человкомъ, въ благороднйшемъ смысл этого слова,— разв не могъ онъ быть такимъ же и по части политики? Т, кто станутъ спорить на счетъ цвта его знамени, сами рискуютъ заслужить названіе простяковъ. Не слдуетъ ни удивляться, ни волноваться, если нжная лира звучитъ фальшиво, когда ея струнъ коснутся грубыя руки политики, остается только не слушать этихъ звуковъ, сохранить надлежащую середину между республикой Платона, изгонявшей поэтовъ, и республикой 1848 года, предлагавшей имъ президентскіе посты.
Тургеневъ написалъ около того-же времени еще пять-шесть повстей, изъ которыхъ одна — ‘Степной король Лиръ’ напоминаетъ силой чувства лучшія страницы ‘Записокъ охотника’. Я не могу останавливаться дольше на этихъ матеріалахъ: пора вернуться назадъ и бросить общій взглядъ на творенія Тургенева. Иванъ Сергевичъ помстилъ въ нихъ все русское общество, онъ резюмировалъ свои взгляды на это общество въ нсколькихъ главныхъ типахъ, которые у него все время не сходятъ со сцены. Разсмотримъ ихъ внимательно. Вся позднйшая литература вернулась къ этимъ типамъ, почти не измняя ихъ: надо полагать, что они врно передаютъ физіономію этого общества, по крайней мр, какъ само общество смотритъ на себя. Прежде всего выступаетъ крестьянинъ — кроткій, покорный, сонливый, трогательный въ своихъ страданіяхъ, какъ ребенокъ, не знающій, за что онъ страдаетъ, впрочемъ, хитрый и себ на ум, когда онъ не притупленъ пьянствомъ, порою способный на порывы животной ярости. Потомъ слдуютъ интеллегентные и средніе классы, мелкіе помщики и между ними представители двухъ поколній: старый баринъ, необразованный,— съ старыми почтенными традиціями и вмст съ тмъ съ грубыми пороками, суровый къ рабамъ по старой привычк, самъ раболпный, но хорошій человкъ въ другихъ отношеніяхъ жизни’. Совсмъ инымъ представленъ молодой человкъ того-же класса: часто онъ бросается въ нигилизмъ, очертя голову, вслдствіе, слишкомъ быстраго умственнаго роста. Въ большинств случаевъ онъ образованъ, грустенъ, богатъ идеями и бденъ дйствіями, вчно готовится къ работ, мучится идеаломъ общественнаго блага, идеаломъ смутнымъ и великодушнымъ,— это любимый типъ русскаго романа. Герой, котораго обожаютъ молодыя двушки, и котораго оспариваютъ у нихъ романическія женщины — это не блестящій офицеръ, не артистъ, не великолпный вельможа, нтъ, это почти всегда буржуазный Гамлетъ, честный, образованный, съ спокойнымъ умомъ и слабой волей, возвратившійся изъ-за границы съ научными теоріями объ улучшеніи земли и крестьянской судьбы, жаждущій примнить эти теоріи въ своемъ имніи. Это самый главный пунктъ: герой романа, который желаетъ пріобрсти общую симпатію, долженъ непремнно возвратиться въ свое имніе, чтобы улучшить положеніе земли и бытъ крестьянъ. Русскій угадываетъ, что въ этомъ, исключительно въ этомъ, заключается будущность, весь секретъ силы, но, по его собственному признанію, онъ не знаетъ какъ за это взяться. Перейдемъ къ женщинамъ того же класса. О матеряхъ говорить почти нечего. Въ силу какой-то странной, предвзятой мысли, изобличающей какую нибудь застарлую сердечную рану, вс матери въ романахъ Тургенева, безъ исключенія, женщины дурныя или смшныя. Вс сокровища своей поэзіи онъ посвящаетъ молодымъ двушкамъ. Для него краеугольный камень общества — это провинціальная двушка, свободно воспитанная въ скромной сред, прямодушная, любящая, вовсе не романическая, мене умная, нежели мужчина, за то боле ршительная: въ каждомъ роман женская воля руководитъ нершимостью мужчинъ. Вотъ, въ крупныхъ чертахъ, міръ, изображенный. писателемъ, и съ такой жизненной правдой, что читатель восклицаетъ, закрывая книгу: ‘Если эти люди дйствительно жили, они не могли жить иначе!’ Это восклицаніе всегда будетъ лучшей похвалой твореніямъ фантазіи.
Для полноты картины недостаетъ только высшихъ классовъ. Тургеневъ касался ихъ лишь случайно въ своихъ послднихъ произведеніяхъ, рисовалъ ихъ бглыми набросками и не иначе, какъ въ черныхъ краскахъ. Глазъ его не былъ изощренъ въ этомъ направленіи и умъ былъ предубжденъ. Та самая молодая двушка, которую онъ везд изображаетъ совершенствомъ, — какъ только судьба поставитъ ее въ высокое общественное положеніе, становится женщиной легкомысленной, развращенной, съ причудливымъ умомъ и сумазброднымъ темпераментомъ, мужчина, который достигаетъ высокихъ постовъ и соприкасается съ общественными длами, непремнно соединяетъ съ природной нершимостью хвастливость и глупость. Все это, очевидно, сужденія слишкомъ поспшныя и исключительныя. Чтобы составить себ понятіе объ этихъ классахъ, надо обратиться къ Льву Толстому: онъ не измнилъ типовъ, намченныхъ, своимъ предшественникомъ въ высшихъ и нисшихъ слояхъ, но онъ изучилъ самыя сокровенныя извилины сложной души государственнаго человка, царедворца, великосвтской женщины, онъ закончилъ зданіе, которому Тургеневъ положилъ фундаментъ, не позаботившись о верхушк.
Безполезно ожидать отъ нашего романиста сложныхъ интригъ, необычайныхъ приключеній, до которыхъ такъ падокъ старый французскій романъ. Онъ не показываетъ намъ волшебнаго фонаря, онъ изображаетъ самую жизнь. Факты сами по себ мало интересуютъ его, онъ видитъ ихъ лишь сквозь душу человческую и цнитъ ихъ по ихъ вліянію на нравственное существо. Все наслажденіе его въ изученіи характеровъ и чувствъ, насколько возможно простыхъ, взятыхъ изъ вседневной дйствительности, но только — и въ этомъ вся его тайна — онъ смотритъ на эту дйствительность съ такимъ личнымъ чувствомъ, что портреты его никогда не бываютъ прозаическими, оставаясь вмст съ тмъ безусловно правдивыми. Онъ говорилъ о Нежданов въ ‘Нови’: ‘это романтикъ реализма’. Эти слова можно обратить къ нему самому. Таково-же было настроеніе духа у Флобера, котораго такъ любилъ Тургеневъ, но у русскаго писателя была, кром того, необыкновенная тонкость вкуса, нжность, какая-то трепетная грація, разлитая на каждой страниц и напоминающая утреннюю, росу. Ни у кого не было столько чувства и такого отвращенія къ сантиментальности, никто не умлъ лучше его однимъ словомъ выразить состояніе души, кризисъ сердца. Эта сдержанность длаетъ его феноменомъ, единственнымъ въ русской литератур, всегда расплывчатой. Онъ имлъ право смяться надъ писателями, своими соотечественниками, которые, желая сказать, что свойство курицы — нести яйца, требуютъ цлыхъ двадцати страницъ, чтобы развить эту великую истину, да и то не успваютъ въ этомъ. Въ каждомъ, мельчайшемъ произведеніи Ивана Сергевича можно угадать усиленное стараніе достигнуть возможной сжатости, заботливость о художественности, какъ ее понимали классики. Подобныя качества, усиленныя волшебной прелестью слога, чистотой языка, всегда точнаго, норою великолпнаго, доставили Тургеневу первенствующее мсто въ современной литератур. Англійская критика, съ ея холоднымъ взглядомъ, не способная преувеличивать, признала за нимъ первое мсто, мн такъ и хочется подтвердить этотъ приговоръ, перечитывая его волшебныя страницы, но я воздерживаюсь, вспомнивъ объ удивительномъ. Льв Толстомъ. Мн кажется, въ этихъ вопросахъ о первенств слдуетъ оставить послднее слово за будущимъ.
Посл ‘Нови’, начался отдыхъ на склон жизни. Талантъ вполн уцллъ, сохранился мощный, любознательный умъ, но онъ какъ будто виталъ въ пространств, словно ища потеряннаго пути, какъ это случается съ другими въ начал жизни. Много было причинъ для такого упадка духа. Изъ своего долголтняго пребыванія среди насъ, русскій писатель извлекъ большія преимущества, но и нкоторыя неудобства. Въ начал, изученіе нашихъ великихъ авторовъ, дружба и совты Меримэ оказали ему драгоцнную помощь, этимъ литературнымъ связямъ онъ, быть можетъ, обязанъ умственной выдержкой, ясностью и точностью, достоинствами столь рдкими у русскихъ прозаиковъ. Поздне онъ проникся энтузіазмомъ къ Флоберу, въ полномъ собраніи его сочиненій я встртилъ превосходные переводы ‘Иродіады’ и ‘Легенды о св. Юліан Милостивомъ’. Наконецъ, посл отцовъ натурализма, онъ сблизился съ ихъ второстепенными послдователями, онъ невинно вообразилъ себ, что принадлежитъ къ ихъ школ, онъ слушалъ ихъ ученія и длалъ тревожныя усилія, чтобы примирить эти доктрины съ своимъ завтнымъ идеаломъ. Съ другой стороны, онъ чувствовалъ себя все боле и боле отчужденнымъ отъ своей родины, такъ сказать, оторваннымъ отъ настоящей почвы своихъ идей. Въ Россіи его часто осыпали упреками, называли его дезертиромъ, отщепенцемъ. Тенденціи его послднихъ романовъ возбудили искренніе укоры и пристрастныя клеветы. Когда онъ изрдка появлялся въ Москв или Петербург, молодежь встрчала, его оваціями, но другіе кружки оказывали ему холодность. Онъ сознавалъ, что часть публики ускользаетъ отъ него, гонится за новыми кумирами, за грубымъ реализмомъ, торжествующимъ въ русской литератур. Даже когда передъ нимъ почтительно преклонялись, какъ передъ уважаемымъ ддомъ, этотъ парижанинъ по уму и по языку не разъ, вроятно, думалъ про себя: ‘На меня смотрятъ какъ на Стараго бонзу! Ахъ, какъ скоро становишься бонзой въ литератур!’. Въ послднее его посщеніе Россіи, на празднествахъ въ честь Пушкина, московскіе студенты отпрягли лошадей изъ его экипажа. Но я помню, что разъ въ Петербург, возвращаясь отъ одного высокопоставленнаго лица, онъ сказалъ намъ шутливымъ тономъ, не лишеннымъ, однако, горечи: ‘Представьте, онъ назвалъ меня Иваномъ Николаевичемъ’. Эта оплошность показалась бы пустой у насъ, гд, къ счастью, никто не обязанъ знать, какъ звали вашего отца, но по русскимъ обычаямъ и по отношенію къ національной знаменитости, подобная ошибка оскорбительна,- она доказывала, что его начинаютъ забывать. Около этого времени, я имлъ счастіе провести вечеръ съ Тургеневымъ и Скобелевымъ. Молодой генералъ говорилъ со своимъ обычнымъ жаромъ и краснорчіемъ, онъ разсказывалъ о своихъ обширныхъ надеждахъ, излагалъ свои мысли, старый писатель слушалъ его молча, остановивъ на немъ свой кроткій, отуманенный взоръ, который какъ будто обладалъ свойствомъ притягивать образы, краски. Не трудно было замтить, что модель позировала для художника, и что художникъ изучалъ эту оригинальную физіономію, чтобы, запечатлть ее въ какомъ нибудь новомъ твореніи. Но смерть сторожила у дверей — она не дала ни герою пережить свой романъ, ни поэту написать его.
Въ эту весну, въ послдній разъ, когда я имлъ честь видть Ивана Сергевича, мы заговорили объ этихъ воспоминаніяхъ, и онъ сказалъ мн: ‘Скоро и я послдую за нимъ.’ Я почувствовалъ, что онъ говоритъ правду, глядя на это тло, изможденное жестокими страданіями. Вся жизнь какъ будто отхлынула и сосредоточилась въ голов, великолпной и увнчанной лсомъ блыхъ волосъ, которые онъ порою встряхивалъ гордымъ движеніемъ раненаго льва. Глаза его часто останавливались на картин Руссо, которую онъ любилъ больше всхъ, потому что Руссо понималъ одинаково съ нимъ душу и силу природы: старый, лишенный верхушки дубъ, изможденный годами, потрясаемый декабрскими втрами, которые развваютъ его послдніе порыжлые листв. Между этой картиной и этимъ благороднымъ старикомъ была словно братская связь, была одинаковая покорность приговорамъ судьбы.
Уже страдая отъ своей ужасной и рдкой болзни — рака въ спинномъ мозгу, Тургеневъ написалъ еще три повсти: ‘Пснь торжествующей любви’, блестящая фантазія во вкус Бокаччіо, отдланная съ тонкимъ искусствомъ, какъ флорентинская золотая вещица, ‘Клара Миличъ’, гд авторъ разсказываетъ добровольную смерть молодой актрисы и старается объяснить, почему эпидемія самоубійства свирпствуетъ среди русской молодежи въ такихъ ужасающихъ пропорціяхъ, въ третьей повсти, озаглавленной ‘Отчаянный’, писатель пытается сосредоточить въ нсколькихъ страницахъ національную скорбь, которую онъ изучилъ и воспроизвелъ во всхъ своихъ произведеніяхъ. Онъ здсь обнаружилъ безсознательный фатализмъ, управляющій нкоторыми славянскими натурами и сообщающій этимъ нравственнымъ скитальцамъ нкоторое родственное сходство съ жертвами древняго фатума у Эсхила и Софокла. Какая мрачная иронія судьбы — послднее произведеніе романиста носитъ названіе ‘Отчаянный’! Онъ произнесъ свое послднее слово объ этой русской душ, которую онъ изучалъ 40 лтъ и затмъ умолкъ. Однако, художникъ пережилъ человка. Во время своихъ предсмертныхъ страданій, весь пропитанный опіумомъ и морфіемъ, онъ передавалъ своимъ друзьямъ странные сны и жаллъ, что не можетъ записать ихъ: ‘Это вышла бы любопытная книга’, говорилъ, онъ. За два дня до смерти, онъ еще взялъ перо въ руки и написалъ трогательное завщаніе, письмо къ своему другу, Льву Толстому. Въ этомъ прощальномъ посланіи умирающій Тургеневъ поручалъ своему сопернику, своему наслднику, честь русской литературы, онъ умолялъ автора ‘Войны и Мира’ продолжать свои труды. Надемся, что это желаніе будетъ услышано единственнымъ писателемъ, достойнымъ поднять перо, выпавшее изъ этихъ дорогихъ рукъ. Какъ воинъ, раненый на смерть, Иванъ Сергевичъ передалъ свою власть надъ душами въ руки другого вождя, ничто уже не удерживало его на земл, онъ отлетлъ въ иную область, гд ему будутъ сниться другіе сны, боле безмятежные, боле прекрасные.
Т сны, что видлъ онъ здсь на земл, были печальные, тяжелые. Вотъ они вс собранные въ нсколькихъ томахъ, — изображеніе въ раккурс долгой, могучей человческой жизни. Собраніе литературныхъ твореній — это цлая жизнь, и подобно тому, какъ въ каждой жизни есть дни, которые хотлось бы вычеркнуть, такъ и въ каждомъ литературномъ труд есть страницы, которыя лучше бы уничтожить. И у Тургенева попадается нсколько такихъ страницъ, но въ цломъ весь завщанный имъ трудъ прекрасенъ и благодтеленъ. Въ заключеніе скажемъ съ особеннымъ удареніемъ — такъ какъ, вопреки всмъ противоположнымъ воззрніямъ, одно это важно, одно это составляетъ честь писателя — что почти во всхъ произведеніяхъ покойнаго чувствуется какое-то особенное вяніе благородства, возвышающее и согрвающее сердце. Это — бездлица, а вмст съ тмъ великое дло, это — легкое вяніе, оставшееся отъ тни, вяніе, которое всегда будетъ питать многія тысячи душъ. Говоря о смерти Ивана Сергевича, мн вспомнились орловскіе мужички, которые сютъ хлбное зерно на осеннихъ пашняхъ. Поле обширно, черныя борозды тянутся до безконечности, человкъ проходитъ по полю, фигура его уменьшается мало по малу, исчезаетъ во мгл, и изнуренный усталостью пахарь садится отдохнуть тамъ далеко, за холмомъ. Если онъ слишкомъ старъ, если какой нибудь недугъ приключится съ нимъ въ эту зиму, его положатъ въ сырую землю, о немъ позабудутъ. Что за бда? Исчезаетъ бдный труженикъ, но смя остается и не умираетъ, когда пригретъ его солнышко, будущимъ лтомъ, взойдетъ колосъ, созретъ, покроетъ пашню золотистыми волнами и надлитъ народъ добрымъ хлбомъ, дающимъ силу и бодрость.

Воспоминанія Людвига Пича.

I.

23 августа 1883 г., Иванъ Сергевичъ Тургеневъ скончался, въ своемъ прекрасномъ загородномъ дом, въ парк виллы ле Френъ (Les Fresnes), въ Буживал, на Сен (между Парижемъ и Сенъ-Жерменомъ). Впродолженіи всего прошедшаго года, Тургеневъ страдалъ отъ болзни, на излеченіе которой не имлъ надежды. Съ начала текущаго года, страданія его до того усилились, что онъ сталъ ожидать смерти, какъ избавительницы отъ невыносимыхъ мученій, той смерти, которой онъ прежде такъ боялся. Свднія о его страданіяхъ сообщали мн’его близкіе, съ того времени, когда онъ самъ не только не могъ писать ко мн, но даже и продиктовать письма. Эти описанія были такого рода, что я, едва ли могъ жалть о томъ, что не поспшилъ къ страдальческому ложу стараго друга, чтобы сказать послднее прости любимому человку. Для него это послднее свиданіе, предъ вчной разлукой, было бы еще боле тягостно, потому что онъ не только не долженъ былъ, но и не могъ принимать постороннихъ постителей: задолго до смерти онъ почти не узнавалъ даже самыхъ дорогихъ ему лицъ! При томъ въ моей памяти такъ ясно запечатллся прекрасный образъ моего друга въ бытность мою въ Париж въ предыдущемъ году, во время краткаго перерыва въ его страданіяхъ, что я не хотлъ бы портить моего перваго впечатлнія, глядя на разрушеніе, которому, вслдствіе долговременнаго страданія, подверглось это прекрасное и возвышенное существо.
Я разсказывалъ уже читателямъ ‘Schlesiche Zeitung’, въ фельетон подъ заглавіемъ ‘Майскіе дни въ Париж’ — какимъ я его-тогда нашелъ. Великій, красивый и добрый, — такъ опредлилъ Тургенева одинъ изъ парижскихъ писателей, такимъ онъ былъ какъ человкъ, и какъ авторъ, таковы же были его умъ, сердце и наружность. Такимъ онъ былъ, когда я въ послдній разъ былъ у него въ Париж, въ дом No 50, въ улиц Дуэ (Bue de Douai), когда красивая могучая рука его жала мою руку, и онъ въ послдній разъ обратилъ ко мн на прощанье свое грандіозно-очерченное лицо, окаймленное окладистой блой бородой и длинными волосами, съ привлекательно грустной улыбкой на устахъ и привтливымъ выраженіемъ въ темно-карихъ поэтическихъ глазахъ. Такимъ же видлъ я его, когда въ первый разъ встртился съ нимъ, въ незабвенный для меня ноябрьскій вечеръ 1846 года, въ Берлин, на лстниц старой газетной читальни Юліуса, на углу улицъ Обервальштрассе и Іегерштрассе. Спускаясь по лстниц, я остановился, какъ бы очарованный видомъ могучей фигуры и лица молодаго иностранца, закутаннаго въ шубу и подымавшагося мн на встрчу. Никогда я не испытывалъ подобнаго впечатлнія отъ одной наружности человка^ никогда мое чувство не подсказывало мн такъ непосредственно и инстинктивно: ‘Это необыкновенный человкъ’! Могъ ли я тогда предвидть какое сильное вліяніе будетъ имть этотъ человкъ, нсколько лтъ спустя, на вторую половину моей жизни? Тогда его волосы, посдвшіе съ 1868 года, были еще темнорусыми, и, вмсто полной бороды, только короткіе русые усы оттняли его верхнюю губу. Головой и ростомъ онъ напоминалъ намъ Петра Великаго въ молодости, хотя онъ и не имлъ ничего общаго съ полудикой и необузданной натурой великаго преобразователя Россіи. Эти массивныя голова и тло вмщали въ себ утонченный умъ, добрую и мягкую, гуманную душу. Это былъ человкъ, не сдлавшій никому ни малйшаго вреда, кром разв животныхъ, убитыхъ имъ на охот, такъ какъ онъ всю свою жизнь былъ страстнымъ и неутомимымъ охотникомъ.
Чрезъ нсколько дней посл этой первой встрчи, я познакомился съ нимъ лично, черезъ посредство одного моего знакомаго, который уже впродолженіе гнести лтъ находился въ близкихъ отношеніяхъ къ Тургеневу. Это произошло въ извстной пивной Шейблера, на углу Французской и Маркграфской улицъ, которую въ то время посщали вс выдающіеся представители наукъ и искусствъ. Мой знакомый много разсказывалъ мн о молодомъ, талантливомъ русскомъ, Иван Тургенев, котораго онъ, къ немалому его удивленію, за два дня до того, снова встртилъ въ Берлин. Незадолго до полуночи, вошелъ въ нашу пивную тотъ иностранецъ, котораго я встртилъ на лстниц читальни, и нашъ общій знакомый представилъ намъ его, какъ коллежскаго ассесора Ивана Тургенева изъ С.-Петербурга. Онъ не только свободно говорилъ по-нмецки, но и обладалъ рдко встрчающейся мткостью, полнотою и ясностью выраженій. Какъ это бываетъ въ богатыхъ русскихъ домахъ, ему пришлось еще въ дтств изучить, параллельно съ его роднымъ языкомъ, французскій, нмецкій и англійскій языки. Вскор я могъ убдиться, что первое впечатлніе, произведенное имъ на меня, меня не обмануло. Русскій гость Съ перваго же вечера сталъ центромъ нашего кружка: вс его слушали съ благоговніемъ, какъ очарованные.
Ни у кого, кром Тургенева мы не встрчали такой утонченности чувствъ, такого оригинальнаго умнья все видть и подобнаго искусства все виднное и пережитое представить слушателю вполн наглядно, съ живостью и мткой опредлительностью, со всми подробностями и со всей привлекательностью и очарованіемъ поэтическаго изображенія, при всей сжатости разсказа. Самые талантливые поэты и художники, члены этого кружка, какъ вс идеалисты того времени, склонные къ умозрительности, не обладали такимъ врожденнымъ пониманіемъ природы и умньемъ схватывать дйствительность, что, впрочемъ, вполн объясняется абстрактностью нашего воспитанія. Тмъ сильне и нове было впечатлніе бесды Тургенева.
Причины, побудившія Тургенева въ ноябр 1846 года, опять пріхать въ Берлинъ, задержали его, къ немалому нашему удовольствію, до іюня мсяца слдующаго года. Какъ Гёте въ Веймар, во время его юности, и Тургеневъ могъ сказать про себя: ‘Изъ дальнихъ странъ я заброшенъ судьбою и прикованъ здсь дружбою’. Это была дружба съ геніальной драматической пвицей Полиной Віардо-Гарсія, которая не имла достойныхъ ея соперницъ на лирической сцен и была во многихъ отношеніяхъ замчательной женщиной, а также и съ ея мужемъ, французомъ, художественнымъ критикомъ Луи Віардо. Артистка передъ этимъ вернулась изъ Россіи, гд въ обихъ столицахъ возбудила доходившій до пароксизма энтузіазмъ легковоспламеняющейся и страстнолюбящей музыку русской публики. На обратномъ пути изъ Петербурга въ Парижъ, въ сентябр 1846 г., артистка впродолженіи трехъ мсяцевъ играла на сцен итальянской оперы въ Берлин, а съ 1-мо января 1817 года вступила, на пять мсяцевъ слишкомъ, въ берлинскую королевскую оперу. Этому обстоятельству мы обязаны и пріздомъ Тургенева въ Берлинъ, и долгимъ его пребываніемъ тамъ, вмст съ семьей, съ которой онъ сблизился. Счастливое и незабвенное для насъ время, приведенное съ нимъ и съ знаменитой артисткой въ теченіи зимнихъ и весеннихъ мсяцевъ этого года! Удивительне всего, что Тургеневъ, противъ обыкновенія всхъ поэтовъ, ни однимъ словомъ не обмолвился тогда’ о томъ, что въ его отечеств онъ уже былъ извстенъ за выдающагося писателя. Очень часто, подъ впечатлніемъ его художественнаго разсказа и всего его существа,-я говорилъ ему: ‘Вы истинный поэтъ! вы великій, единственный въ мір разсказчикъ! какъ вы говорите, такъ вы должны бы и писать. Тогда вашъ народъ и весь свтъ узнаютъ васъ и будутъ удивляться вамъ’. Улыбаясь, онъ отклонялъ эти похвалы и уврялъ,— о, лицемръ!— что въ немъ нтъ ничего поэтическаго. Наши познанія о тогдашней русской литератур были очень незначительны, и такъ какъ онъ самъ намъ ничего о себ не сообщалъ, то мы и не знали ни объ его разсказ въ стихахъ ‘Параша’, ни объ его очеркахъ и разсказахъ изъ русской жизни, уже тогда написанныхъ и помщенныхъ имъ въ русскихъ періодическихъ изданіяхъ. Даже и впослдствіи, когда онъ былъ уже на высот своей славы, онъ никогда не гордился своими произведеніями и ничмъ не содйствовалъ возвеличенію и блеску своего имени иначе, какъ своими твореніями. Глубокое уныніе, уживавшееся съ необыкновеннымъ юморомъ и любовью къ природ, уже тогда, въ дни его юности и силы, проглядывало въ его произведеніяхъ и придавало имъ ихъ своеобразный колоритъ. Самъ лично онъ не испыталъ горечи жизни, производящей подобное состояніе души. Онъ былъ красивъ, молодъ, здоровъ, силенъ, богато одаренъ природой, ему предстояла блестящая будущность, и ничто не мшало ему, повидимому, сдлаться счастливйшимъ человкомъ. Его тяготило сознаніе грустнаго положенія родины и особенно, казавшагося тогда безнадежнымъ,-жалкаго положенія народа, вслдствіе крпостнаго права. Съ ужасами крпостнаго права онъ былъ близко знакомъ еще съ дтства, такъ какъ происходилъ отъ русскаго помщичьяго рода стараго закала. Въ разсказ ‘Однодворецъ Овсянниковъ’ (изъ ‘Записокъ Охотника’), можно найдти характеристику дда поэта, сдланную этимъ свободнымъ поселяниномъ. Въ безжалостномъ геро разсказа ‘Три портрета’, Тургеневъ, въ смягченномъ вид разсказываетъ намъ исторію своего двоюроднаго дда, а въ трогательномъ разсказ о глухонмомъ ‘Муму’ мы узнаемъ его мать въ величественной барын, которая такъ утонченно уметъ мучить своихъ крпостныхъ. Я уже не говорю о томъ, къ какихъ нещадныхъ выраженіяхъ отзывается онъ о своихъ знатныхъ предкахъ. Маленькаго разсказа изъ жизни его бабки достаточно, чтобы подтвердить его мнніе о нихъ. Старая, вспыльчивая барыня, пораженная параличемъ и почти неподвижно сидвшая въ кресл, разсердившись однажды на козачка, который ей услуживалъ, за какой-то недосмотръ, въ порыв гнва, схватила полно и ударила мальчика по голов такъ сильно, что онъ упалъ безъ чувствъ. Это зрлище произвело на нее непріятное впечатлніе, она нагнулась и приподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову,— я теперь еще помню то неподдльное выраженіе, которое Тургеневъ употребилъ при этомъ разсказ — и, свши на него, задушила его. Само собою разумется, это величественная барыня ничмъ за это не поплатилась
Вотъ изъ какого рода произошелъ этотъ замчательный человкъ! Своимъ гигантскимъ сложеніемъ, а также и своей страстью къ охот, обязанъ онъ, конечно, предкамъ. Надо замтить, впрочемъ, что уже отецъ его, по крайней мр, въ одномъ отношеніи, сдлался западникомъ: онъ любилъ европейское воспитаніе, науки и англійскіе обычаи. Иванъ Сергевичъ бытъ второй сынъ, старшій братъ его, наслдовавшій лучшую часть отцовскаго имнія, умеръ нсколько лтъ тому назадъ, не оставивъ знаменитому брату своего состоянія. Воспитаніе обоихъ братьевъ было очень тщательное. Подготовленный домашними учителями, Иванъ Сергевичъ рано поступилъ въ Московскій университетъ. Въ 1838 году онъ перешелъ, однако, въ Берлинъ: для тогдашней юной Россіи Германія была еще прославленной, достойной удивленія страной, отъ умственной работы которой, въ особенности отъ философіи, ожидалось спасеніе и освобожденіе народовъ. Молокомъ Гегелевской мудрости, источавшимся въ то время изъ устъ берлинскихъ профессоровъ, упивался и Тургеневъ, подобно многимъ другимъ землякамъ его, жаждавшимъ истины. Нашъ русскій великанъ былъ однимъ изъ прилежнйшихъ слушателей Вердера, Гото и Мишле и нкоторое время полагалъ, что съ ихъ кафедры получитъ разгадку всхъ тайнъ міра и человчества. Естественно, что опытъ и боле близкое знакомство съ жизнью и природою, отрезвили его впослдствіи, какъ и всхъ насъ.
По возвращеніи изъ Италіи и Франціи въ Россію, Тургеневъ съ энтузіазмомъ отдался литературно-философскому движенію, охватившему русское образованное и либеральное юношество. Это движеніе заключало въ себ и соціально-реформаторскій оттнокъ, хотя его руководители и участники должны были маскировать его.
Впрочемъ, это маскированіе не могло защитить ихъ отъ подозрній и нерасположенія къ нимъ правительства. Тургеневъ испыталъ туже участь, какъ и многіе другіе, и вскор, по поступленіи на коронную службу, долженъ былъ оставить ее.
По возвращеніи изъ западной Европы до упомянутаго мной посщенія Берлина зимой 1846 года, Тургеневъ жилъ почти все время въ родительскомъ имніи, гд мать, посл смерти отца, была полновластной хозяйкой. Тамъ онъ снова и еще основательне познакомился съ возмутительными явленіями и послдствіями крпостнаго права. Онъ проникся непримиримою ненавистью къ этому порядку вещей и къ тмъ, которые поддерживали его, и въ тоже время искреннимъ, сердечнымъ участіемъ къ несчастнымъ, угнетаемымъ крестьянамъ, которые страдали отъ самоуправства мелкихъ деспотовъ боле, чмъ отъ произвола правительства. Вмст съ тмъ въ немъ развились, вслдствіе пребыванія среди родныхъ полей и лсовъ, которыя онъ, въ качеств охотника, внимательно наблюдалъ во вс времена года, чувство природы, любовь къ ней, пониманіе безчисленныхъ проявленій ея жизни и искусство правдиваго и поэтическаго воспроизведенія ея.
Вотъ что сдлало Тургенева такимъ, какимъ мы его встртили впервые въ Берлин. Оставляя насъ лтомъ, онъ предполагалъ еще разъ объхать западную Европу. Онъ побывалъ снова въ Англіи, въ Италіи, въ Швейцаріи и во Франціи и, проживши довольно долго въ Париж, вернулся въ Россію въ 1850 или 1851 году. Въ 1852 году появились въ двухъ томахъ ‘Записки Охотника’, до того времени печатавшіяся въ вид отдльныхъ разсказовъ. Московская цензура добродушно пропустила эту книгу, какъ видно, не понявъ, какой смертельный ядъ для установившейся системы, въ особенности для крпостничества, содержали въ себ эти маленькіе разсказы. Запрещеніе, появившееся впослдствіи, опоздало, такъ какъ книга распространилась уже по всей Россіи, и сочувственный пріемъ, встрченный ею въ ея отечеств, показалъ писателю на сколько онъ съумлъ угодить сердцу народа.
Въ обыденномъ смысл слова, этотъ сборникъ разсказовъ нельзя назвать тенденціознымъ произведеніемъ. Авторъ, повидимому, нисколько не возмущается постыдностью самаго института рабства, грубостью, наивной жестокостью и сознательной безнравственностью мучителей народа. Онъ не ратуетъ за дло освобожденія и не возстаетъ противъ тиранствующихъ помщиковъ и помщицъ. Онъ разсказываетъ просто и кратко, съ неподражаемымъ искусствомъ и съ убдительной силой истины, все, что онъ видлъ и пережилъ на родин. Онъ заставляетъ господъ, чиновниковъ, а также и всхъ, которые страдаютъ, благодаря имъ или вслдствіе установленнаго порядка, жить, дйствовать, говорить, на нашихъ глазахъ такъ, какъ они длаютъ это въ дйствительной жизни. И, однако, ни одна краснорчивая обвинительная рчь, проникнутая самымъ справедливымъ негодованіемъ, не возбуждала такого глубокаго отвращенія къ ненавистному злу, которое она должна была побдить и уничтожить, не могла привести къ сознанію страшнаго позора крпостничества у спшне, чмъ эти простыя, рисованныя съ натуры картинки поэта. Но не вс произведенія названнаго сборника проникнуты этимъ духомъ. Не мене многочисленны мелкія повсти, полныя невиннаго юмора и добродушной прелести. Тамъ можно найдти и мрачныя, потрясающія исторіи, въ которыхъ трагическій мотивъ заключается не въ крпостничеств и не въ тогдашнихъ соціальныхъ и политическихъ отношеніяхъ Россіи. Во всхъ этихъ разсказахъ встрчаются картины природы, полныя освжающей прелести и самаго законченнаго мастерства въ изображеніи душевныхъ настроеній, вызываемыхъ природой. Въ ‘Запискахъ Охотника’ видна уже вполн достигшая художественной зрлости индивидуальность Тургенева. Въ этихъ разсказахъ также, какъ и въ послдующихъ крупныхъ произведеніяхъ его, мы замчаемъ уже чудесное сліяніе поэтическаго идеализма и мечтательныхъ образовъ съ яснымъ созерцаніемъ дйствительности, богатства наблюденій съ мткой изобразительностью, способность немногими словами сказать все, что нужно, и нарисовать яркую картину — свойства, въ которыхъ такъ нуждается большая часть разсказчиковъ.
Впечатлніе, произведенное ‘Записками охотника’, стоило автору двухгодичной ссылки въ родовое имніе. Это наказаніе значительно смягчалось разршеніемъ отлучаться по временамъ изъ мста свое его изгнанія. По смерти императора Николая и по заключеніи парижскаго трактата, наступило для него и для его единомышленниковъ давно ожидаемое время исполненія ихъ задушевныхъ желаніи: Александръ II уничтожилъ крпостное право и облегчилъ стсненія прессы. Новое, свжее, чистое вяніе пронеслось по Россіи, люди, считавшіеся вредными и опасными, Стали необходимыми. Къ Тургеневу, прежде нелюбимому и подозрваемому правительствомъ, новый государь отнесся весьма благосклонно. Съ уничтоженіемъ крпостничества, нашъ авторъ лишился главной темы своихъ разсказовъ. Но могучее движеніе, на которое либеральные философы и романтики смотрли, какъ на осуществленіе ихъ идеала, какъ на цль ихъ стремленій, произвело сильный переворотъ въ русской масс и вызвало новое поколніе, еще боле нападавшее на скоросплыхъ либераловъ, чмъ послдніе длали это относительно противниковъ освобожденія крестьянъ. Эта борьба не могла ускользнуть отъ глазъ Тургенева, который слдилъ за всмъ и въ человческой душ читалъ, какъ въ открытой книг. Все, что онъ видлъ и перечувствовалъ въ то время, доставило его поэтической фантазіи тему для романа ‘Отцы и дти’. Это новое поколніе воплощено у него въ живомъ лиц, которое выработано, и типично, и индивидуально до мельчайшихъ подробностей образа мыслей, чувствъ, выраженій и дйствій,— въ молодомъ медицинскомъ студент Базаров — нигилист. Въ первый разъ въ этомъ удивительномъ роман, живо изображающемъ нравы того времени, выговорено громко это прозвище, добровольно примненное къ себ молодымъ поколніемъ русскихъ людей. Вокругъ этой главной фигуры группируются другіе, мене выдающіеся представители и представительницы теоретическаго нигилизма, который тогда былъ еще безвреденъ и платониченъ. Этимъ лицамъ противопоставлены боле привлекательные представители добродушнаго, свободно-мыслящаго и проникнутаго западнымъ образованіемъ дворянства, охотно принесшаго жертву при освобожденіи крестьянъ, хотя это тягостно отзывалось на его благосостояніи, и съ прискорбіемъ видвшаго, что все, для нихъ милое, дорогое и достойное глубокаго уваженія, было осмяно ихъ собственными дтьми и выброшено, какъ ненужный хламъ. Этотъ романъ произвелъ сначала сильный переполохъ и вызвалъ негодованіе обихъ партій, каждая изъ нихъ признавала изображенія противниковъ вполн врными, а свои каррикатурными, каждая обвиняла Тургенева въ злоумышленной симпатіи къ другой, тогда какъ едва ли какое либо произведеніе было свободне отъ пристрастія, чмъ этотъ романъ. Нсколькихъ лтъ было достаточно, благодаря скорому развитію молодого поколнія, чтобы значительно уменьшить въ его глазахъ мнимую вину писателя. Они соглашались, что картина нравовъ была довольно врна, но его вина относительно молодежи состояла въ томъ, что онъ не достаточно откровенно высказалъ свою симпатію къ ней и сочувствіе къ ея тенденціямъ и любовно отнесся къ отцамъ. Эти упреки и порицанія также мало дйствовали на Тургенева, какъ и восхваленія всхъ главныхъ критиковъ европейской литературы.
Въ промежутокъ времени между появленіемъ ‘Записокъ охотника’ и романа ‘Отцы и дти’ вышелъ въ свтъ цлый рядъ повстей и разсказовъ Тургенева, не заключавшихъ въ себ прямой тенденціи и обличенія соціальнаго положенія его отечества. Это были прелестныя произведенія, полныя страстныхъ, глубокихъ и нжныхъ ощущеній, похожія на радугу, нарисованную на темномъ фон, замчательныя по искусству изображенія характеровъ и написанныя несравненнымъ стилемъ. Я назову здсь только нкоторыя изъ нихъ: повсть въ письмахъ, ‘Фаустъ’, ‘Первая любовь’, дв драгоцнныя жемчужины, ‘Наканун’, ‘Птушковъ’, ‘Жидъ’, ‘Дворянское гнздо’ и ‘Пасынковъ’, Къ этому прибавимъ еще три повсти, въ которыхъ страданія крпостныхъ и тиранство старыхъ помщиковъ выступаютъ еще разъ во всей ихъ ужасающей дйствительности — ‘Три портрета’, ‘Муму’ и ‘Постоялый дворъ’. Упомянемъ кстати и о произведеніяхъ 50-хъ и 60 хъ годовъ: маленькой двухъактной драм ‘На хлбахъ изъ милости’, страшный конецъ которой проистекаетъ также изъ тогдашнихъ условій жизни, и веселой шутк ‘Завтракъ у предводителя’, полной юмора и правдиво очерчивающей характеры дйствующихъ лицъ.
Германія позже всхъ ознакомилась съ этими произведеніями знаменитаго русскаго романиста, который во Франціи и въ Англіи былъ почти такъ же извстенъ, какъ и въ своемъ отечеств. Молодой русскій нмецъ Видертъ, лично знакомый съ Тургеневымъ, весьма увлеченный талантомъ поэта, тщательно перевелъ ‘Записки охотника’ на нмецкій языкъ. Первый томъ этого перевода вышелъ въ 1854 или 55 г. въ изданіи Генриха Шиндлера въ Берлин, издававшаго въ то время ‘Нмецкій художественный листокъ’ съ литературными прибавленіями, подъ редакціей Ф. Эгерса. Второй томъ, мене художественно переведенный учителемъ русскаго языка Вольцемъ, вскор послдовалъ за первымъ. Большинство читающей публики въ Германіи не поняло сначала всхъ достоинствъ этихъ разсказовъ, которые сильно подйствовали только на боле развитыхъ и образованныхъ людей. Между прочимъ, молодой Пауль Гейзе былъ горячо увлеченъ ими и часто въ вышеупомянутыхъ литературныхъ прибавленіяхъ заступался за ‘Записки охотника’ и ихъ автора. Изъ перечисленныхъ произведеніи Тургенева, въ начал 60-хъ годовъ, появились на нмецкомъ язык ‘Дворянское гнздо’, въ перевод Фукса, и ‘Фаустъ’, въ прекрасномъ перевод Боденштедта. Послдняя повсть была напечатана сперва въ ‘Нмецко-русскомъ обозрніи’ Вольфзона, но и тогда еще равнодушіе къ Тургеневу не было побждено въ Германіи, и нмецкая читающая публика еще продолжала чуждаться его. Мн не зачмъ уврять, съ какой радостью встрчалъ я появленіе перевода каждаго разсказа изъ ‘Записокъ охотника’ и съ какимъ постоянно-возраставшимъ восхищеніемъ я читалъ его романы и повсти, которые живо напоминали мн незабвеннаго для меня человка, во всей его доброт, красот и величіи, и время, проведенное нами при ежедневныхъ встрчахъ съ нимъ. И такъ мое предчувствіе не обмануло меня, онъ оказался дйствительно такимъ, какъ я его и призналъ, и предсказалъ: настоящій поэтъ, предметъ удивленія и гордости всего своего народа. Послднія слова гетевскихъ строкъ, подписанныя мною подъ его портретомъ, полученнымъ семь лтъ тому назадъ, оправдались: ‘Проницательнымъ взоромъ онъ озираетъ весь міръ, сочувствуетъ всякому благому, сердечному стремленію, вызываетъ страстную любовь въ наилучшихъ женщинахъ, и повсюду раздается его своеобразная псня’.

II.

Чрезъ шестнадцать лтъ посл нашего послдняго свиданія, я снова встртился съ Тургеневымъ въ дом Віардо въ Париж. Въ первый разъ тогда я увидлъ ‘столицу цивилизаціи’ и вступилъ въ домъ знаменитой артистки. Совершенно неожиданно и къ большому моему удовольствію, я увидлъ тамъ знакомую фигуру поэта, столь же величественную и красивую, какъ нкогда въ Берлин. Только близна волосъ и бороды доказывала, что онъ постарлъ, во всхъ остальныхъ отношеніяхъ, онъ ничуть не измнился и сохранилъ т же убжденія и симпатіи. Связь, возникшая между нами въ юности, вновь была скрплена прочнои надолго. Къ сожалнію, мн удалось только нсколько дней наслаждаться счастьемъ нашего свиданія къ Париж. Віардо, со всей своей семьей, ршился уже оставить столицу, пока она будетъ служить мстопребываніемъ Наполеона III. и Тургеневъ, конечно, не пожелалъ остаться одинъ, безъ друзей, въ Париж, гд онъ жилъ уже нсколько лтъ. Посл прощальнаго представленія, которое m-me Віардо дала въ ‘Th&eacute,tre lyrique’, — она играла чуть ли не въ сотый разъ въ ‘Орфе’ Глюка, при безконечныхъ аплодисментахъ, — вс они ухали изъ Парижа, чтобы поселиться отнын въ ‘Thiergartenthal’ близъ Баденъ-Бадена. Тамъ г. Віардо пріобрлъ себ виллу, окруженную садомъ, при подошв лсистыхъ Зауербергскихъ горъ, Тургеневъ пока удовольствовался квартирой, нанятой имъ въ ‘Schillergasse’. Я долженъ былъ дать общаніе, что на возвратномъ пути заду въ Баденъ-Баденъ и нсколько дней проведу у Ивана Сергевича. При отъзд, онъ далъ мн вс свои сочиненія, написанныя посл ‘Записокъ Охотника’ и поименнованныя выше, въ превосходномъ французскомъ перевод самого автора, въ числ которыхъ я забылъ упомянуть прекрасное произведеніе ‘Рудинъ’. Тогда только мн удалось вполн узнать и оцнить поэтическую силу и художественность Тургенева, во всемъ ихъ величіи, чистот и изяществ. Я припоминаю, что впродолженіи цлыхъ дней, позабывши совершенно цль моего прізда въ Парижъ, я углублялся въ чтеніе произведеній моего друга, очарованіе которыхъ вполн завладло мной.
Незачмъ говорить съ какимъ удовольствіемъ я навстилъ его по отъзд изъ Парижа. Но дйствительность превзошла вс мои надежды и мечты. Кто не бывалъ въ этомъ раю долинъ и лсовъ, на берегу Ооса, въ періодъ его процвтанія, предъ франко-прусской войной, тотъ не можетъ врно представить себ привлекательности этой мстности, соединявшей тогда весьма разнородные общественные элементы. Любители всевозможныхъ развлеченій, разнообразныхъ туалетовъ и нарядовъ, могли находить не мало удовольствія въ лицезрніи этой, составленной изъ представителей всхъ націй міра маскарадной толпы собиравшейся на лтній сезонъ въ Баденъ-Баден и появлявшейся всюду, какъ въ конверсаціонсгауз, такъ и въ величественныхъ руинахъ замка Иффецгейма. Весь шумъ и блескъ этого своеобразнаго мірка не въ состояніи былъ нарушить тишину Лейвальдскихъ долинъ, выходящихъ прямо на Лихтентальскую аллею, и лсистыхъ высотъ, опьяняющихъ своимъ благоуханіемъ. Здсь жили преимущественно люди, чуждавшіеся шумныхъ удовольствій, но тмъ не мене представлявшіе собою избранный кругъ баденскаго общества.
Домъ Віардо въ Тиргартентал составлялъ центръ этого кружка. Уже въ первый годъ пребыванія тамъ, семейство Віардо построило въ своемъ обширномъ саду нчтовъ род храма искусства, въ большомъ зал котораго поставленъ былъ инструментъ артистки и помщены лучшія изъ картинъ, собранныхъ Луи Віардо. Тамъ съ 1864 года составлялись по воскресеньямъ столь прославившіяся музыкальныя утреннія собранія. Самыя высокопоставленныя лица изъ постителей Баденъ Бадена считали за честь и счастіе быть приглашенными на эти собранія, а рыцарямъ и аристократамъ ума’ открытъ былъ туда еще боле свободный доступъ. Семейство Віардо и Тургеневъ настолько полюбили эту мстность, что не покидали ее даже зимою, изрдка лишь, и то только въ случа крайней необходимости, нашъ писатель ршался на поздку въ Россію. Ему нужно было видть своихъ русскихъ друзей, наполниться впечатлніями русской жизни и побывать въ своемъ имніи. Поздку эту онъ всякій разъ откладывалъ, насколько возможно, но никакое препятствіе не могло помшать ему возвратиться къ 18 іюлю, дню рожденія Полины Віардо. Съ полнымъ довольствомъ, замнившимъ прежнее его меланхолическое настроеніе, Тургеневъ наслаждался своей жизнью въ Баденъ-Баден. На мою долю выпало рдкое счастіе. проводить ежегодно около двухъ мсяцевъ съ моими друзьями. Уже въ 1865 году, Тургеневъ, неразсчитывая до конца жизни разстаться съ нашимъ очаровательнымъ уголкомъ, купилъ большой участокъ земли, прилегающій къ парку виллы Віардо и вдающійся еще глубже въ лсистыя горы и роскошные луга Тиргартенталя. На этомъ запущенномъ участк росло много фруктовыхъ деревьевъ, и онъ заключалъ въ себ особенно дорогое поэту сокровище — источникъ свжей воды. Тургеневъ гордился имъ, хотя самъ выражался не безъ примси ироніи объ этомъ чувств. На этой земл парижскій архитекторъ построилъ ему большую виллу, въ вид замка, въ стил Людовика XIII, превративъ всю окружающую мстность въ садъ. Фасадъ этого строенія, крытаго аспиднымъ камнемъ, съ крутой крышей и высокими красивыми трубами, на высокомъ фундамент, былъ обращенъ къ заведенію для леченія сывороткой у подошвы Зауерберга. Тургеневъ переселился туда лишь въ 1867 г. Посл моего перваго десятидневнаго пребыванія въ Баденъ-Баден, когда я прощался съ Тургеневымъ, меня отпустили, взявши общаніе каждое лто возвращаться къ нему на боле продолжительное время. Могу васъ уврить, что мн не нужно было особеннаго призыва, пробуждавшаго во мн каждой весной непреодолимое желаніе — видть это прекрасное мсто и его обитателей, и являвшагося мн въ вид письма отъ моихъ друзей, лаконически гласившаго: ‘La chambre de Pietsch est prte и ждетъ своего жильца’. Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей, самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всхъ своихъ желаній и сознанія полнйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженнаго Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно былъ только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освжая и нжа васъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если-бы кто нибудь стенографировалъ вс разсказы и анекдоты изъ личной жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, вс глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрченія, не заключавшія въ себ ни одной громкой или вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя и логичныя, съ неумолимымъ презрніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусств, если кто либо сдлалъ это,— подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете.— тотъ собралъ бы неоцнимую сокровищницу вчной красоты и мудрости. Тому, кто пользовался такой полнотой жизни, какъ я тогда у Тургенева, слдовало бы имть иной характеръ, нежели пишущему эти строки, чтобы собирать и заботиться о томъ времени, когда уже ничего этого не будетъ. За утреннимъ чаемъ въ саду, въ маленькомъ открытомъ павильон, около котораго протекалъ упомянутый ручеекъ, за завтракомъ, сидя со мной въ столовой, обитой деревомъ, широкія окна которой выходили на свжія зеленыя луга, окаймленные темнымъ горнымъ лсомъ, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцнныя сокровища своего сердца и, ума. Надо было только воспользоваться всмъ этимъ, чтобы имть на всю жизнь обильный матеріалъ для размышленій.
Это были для него, плодотворные годы. Я, находясь тутъ же, какъ бы присутствовалъ при его поэтическомъ творчеств. Нкоторыя изъ его повстей и фантастическихъ произведеній, написанныхъ въ Баден, я прослдилъ отъ первоначальнаго замысла ихъ до окончательной отдлки, я видлъ, какъ они мало-по-малу выдлялись изъ мрака небытія. Его способъ концепціи былъ также своеобразенъ, какъ и вся его натура. Онъ обладалъ счастливымъ удломъ, выпадающимъ на долю весьма немногихъ — работать не изъ за куска хлба. Онъ былъ по природ лнивъ: въ его крови глубоко жила ‘обломовщина’. Онъ брался за перо почти всегда подъ вліяніемъ внутренней потребности творчества, независвшей отъ его воли. Втеченіе цлыхъ дней и недль, онъ могъ отстранять отъ себя это побужденіе, но совершенно отъ него отдлаться онъ былъ не въ силахъ. Образы, вызываемые личными воспоминаніями, картины, сохранившіяся въ его памяти, возникали въ его фантазіи, неизвстно почему и откуда, и все боле и боле осаждали его и заставляли его рисовать — какими они ему представляются, и записывать, что они говорятъ ему и между собою. Часто слышалъ я, какъ онъ во время этихъ рабочихъ часовъ, подъ вліяніемъ непреодолимой потребности, запирался въ своей комнат, и, подобно льву въ клтк, шагалъ и стоналъ тамъ. Въ эти дни, еще за утреннимъ чаемъ, мы слышали отъ него трагикомическое восклицаніе: ‘охъ, сегодня я долженъ работать!’ Разъ усвшись за работу, онъ даже физически переживалъ все то, о чемъ писалъ. Когда онъ однажды писалъ небольшой, безотрадный романъ ‘Несчастная’, изъ воспоминаній его студенческихъ лтъ, сюжетъ котораго развивался почти помимо его воли, при описаніи особенно запечатлвшейся въ его памяти фигуры покинутой двушки, стоящей у окна, онъ былъ втеченіе цлаго дня совершенно болнъ: ‘Что съ вами, Тургеневъ? Что случилось?’ — ‘Ахъ, она должна была отравиться! Ея тло выставлено въ открытомъ гробу въ церкви и, какъ это у насъ принято въ Россіи, каждый родственникъ долженъ цловать мертвую. Я разъ присутствовалъ при такомъ прощаніи, а сегодня я долженъ былъ описать это, и вотъ у меня весь день испорченъ’. Читая его произведенія, чувствуешь, какъ авторъ переживалъ съ своими героями вс ихъ страданія. Даже Флоберъ, Зола и ихъ послдователи не обладаютъ въ большей степени этимъ цннымъ даромъ реалистическаго писателя. Но Тургеневъ превосходитъ ихъ всхъ въ другомъ отношеніи, а именно чистотой души и изяществомъ облагороженнаго вкуса, никогда не запятнавшимъ себя изображеніемъ соблазнительныхъ картинъ, во всхъ его произведеніяхъ, какъ бы ни была велика изображаемая въ нихъ страсть, исключены вс т стороны ея, разъясненію которыхъ его французскіе товарищи-натуралисты предавались съ такимъ нескрываемымъ самодовольствомъ. Первое произведеніе Тургенева, написанное имъ въ Баденъ-Баден, былъ фантастическій разсказъ ‘Призраки’, въ которомъ старались найти символическое значеніе, тогда какъ оно не что иное, какъ сонъ реалиста. Боденштедтъ, въ своемъ мастерскомъ перевод этого произведенія, назвалъ его: ‘die Erscheinungen’, и оно было напечатано, вмст съ другими такъ же мастерски переведенными имъ произведеніями Тургенева, какъ-то: ‘Фаустъ’, ‘Первая любовь’, ‘Пасынковъ’, ‘Постоялый дворъ’ и ‘Муму’. Боденштедтъ, качества котораго какъ переводчика, Тургеневъ всегда цнилъ по достоинству, прислалъ ему свой переводъ для просмотра. Никогда не забуду я тотъ августовскій вечеръ, когда въ маленькомъ, интимномъ салон виллы Віардо, изъ оконъ котораго видны были вершины Меркурія, озаренныя горячимъ солнцемъ, Тургеневъ, вмст съ хозяйкой дома и со мной, принялся за исправленіе этого перевода. Имя въ рукахъ русскій оригиналъ, онъ обдумывалъ каждое слово, которое я ему прочитывалъ изъ рукописи Боденштедта, онъ спрашивалъ нашего мннія, и потомъ большинствомъ голосовъ ршалось,-‘-какое изъ нмецкихъ выраженіи точне передавало вс оттнки русскаго подлинника. Къ сожалнію, ему рдко удавалось прослдить такимъ образомъ переводы его произведеній, сдланныхъ другими нмецкими переводчиками, нердко искажавшими ихъ смыслъ.
Оба тома боденштедтовскихъ переводовъ Тургенева навсегда останутся неподражаемыми. Авторъ ‘Мирзы Шаффи’, по поводу другой такой же работы, находился въ постоянныхъ письменныхъ сношеніяхъ съ нашими общими друзьями: онъ перевелъ на нмецкій языкъ боле двадцати русскихъ псень, которыя Тургеневъ вмст съ г-жей Віардо выбрали для того, чтобы положить ихъ на музыку. Для той же дли нашъ русскій другъ самъ написалъ нсколько стихотвореній, хотя и уврялъ нердко, что богъ поэзіи не одарилъ его способностями поэта, не смотря на то, что за такой талантъ онъ охотно отдалъ бы все, написанное имъ. Впрочемъ, въ этотъ счастливый баденскій періодъ, Тургеневъ писалъ не одни только русскія стихотворенія для своей пріятельницы, которая ихъ перекладывала на музыку, но и сочинилъ для нея три французскія оперетки. Домъ госпожи Віардо въ Баден считался въ т годы какъ бы высшей школой пнія, куда являлись юные таланты изъ всхъ странъ, чтобы поучиться у знаменитой артистки, у которой умнье преподавать равнялось ея творческому генію. Особенно старалась она доставить молодымъ женщинамъ разныхъ національностей случаи попробовать себя въ маленькихъ легкихъ драматическихъ партіяхъ. Для этого, однако, нужно было найдти оперетки, въ которыхъ вс роли, за исключеніемъ одного или двухъ лицъ, могли быть исполнены пвицами. Съ этой цлью, Тургеневъ написалъ три веселыхъ фантастическихъ оперетки, драматизированныя сказки, исполненныя граціознаго юмора и тонкой прелести: ‘Le dernier des sorciers’, ‘L’ogre’ и ‘Trop de femmes’, госпожа Віардо написала къ нимъ музыку и иногда принимала на себя исполненіе роли влюбленнаго принца, писанную для альта, когда случалось, что въ числ друзей Віардо не доставало баритона, Тургеневъ не считалъ для себя унизительнымъ играть роль стараго колдуна, паши или людода, котораго дразнили и мучили или прелестные эльфы, или слишкомъ многочисленныя жены его гарема и, не смотря на его величину и силу, побждали. Большая зала его замка, первый этажъ котораго онъ занималъ самъ, а второй я, легко превращалась въ сцену. Если г-жа Віардо не участвовала сама, она исполняла роль оркестра и капельмейстера, сидя за роялемъ. Эти маленькія представленія давались иногда въ присутствіи такой отборной публики, которую рдко можно встртить въ частныхъ домахъ. Король Вильгельмъ и королева Августа сидли тамъ въ первыхъ рядахъ креселъ, окруженные избранной баденской публикой, которая по воскресеньямъ во время музыкальныхъ утръ наполняла органную залу и садъ. Королевская чета, впродолженіи цлыхъ десятковъ лтъ, привыкла видть въ хозяйк дома не только свтскую даму, но и выдающуюся артистку, и нердко случалось, что, по окончаніи представленія, Ихъ Величества оставались на чай, участвуя въ безцеремонной, фамиліарной бесд друзей дома.
Въ Баденъ-Баден каждый вечеръ посвящался музык, самой избранной, въ особенности нмецкой, исполнявшейся какъ членами семейства, такъ и гостями. Тургеневъ не могъ наслушаться этой музыки и чувствовалъ себя на верху полнйшаго блаженства, въ особенности, если днемъ онъ могъ заняться другимъ любимымъ своимъ развлеченіемъ — охотой. Съ половины августа, на него, такъ же какъ и на его собаку, Пегаса, про котораго говорили, что хозяинъ любилъ его боле, чмъ людей, нападало особенное безпокойство: они едва могли дождаться перваго дня охоты, тогда уже нельзя было удержать ихъ. Съ Луи Віардо, который всю жизнь былъ такимъ же страстнымъ охотникомъ, и съ двумя собаками, Тургеневъ садился въ коляску, увозившую ихъ на мсто, нанятое для охоты, или же въ имніе кого-нибудь изъ ихъ друзей. Только вечеромъ, всегда съ большой, богатой добычей, они возвращались на виллу, выходивъ по солнцу неисчислимое количество верстъ, потомъ принимались за обдъ, а посл обда за музыку. Никогда, ране часу или двухъ часовъ ночи, мы не оставляли съ Тургеневымъ дома, гд наслаждались превосходнымъ музыкальнымъ исполненіемъ. А затмъ мы возвращались съ Тургеневымъ, въ эти теплыя ночи августа или сентября, посл столькихъ часовъ наслажденія, унося съ собою въ душ отголоски слышанныхъ нами очаровательныхъ мелодій. Какъ много онъ всегда умлъ сказать и какъ онъ умлъ передать все, что чувствовалъ и мыслилъ! Изъ лежащаго вблизи лса слышался крикъ совы, а изъ саду привтливое журчанье ручья, тихо шелестили въ ночной тишин листья орховыхъ и грушевыхъ деревьевъ, сплые плоды падали съ отяжелвшихъ втвей, Пегасъ чуялъ что-то и ворчалъ. Надъ лугами растилался бловатый туманъ, сквозь который проглядывала луна или блестли звзды. Мн трудно было отрываться отъ друга и возвращаться въ свою спальню, и нердко утренняя заря встрчала насъ вмст стоящими на порог, его неутомимо разсказывающимъ, а меня съ увлеченіемъ слушающимъ.

III.

Въ одномъ изъ значительнйшихъ произведеній Тургенева, относящихся къ тому времени, дйствіе происходитъ вн предловъ Россіи. Мы видимъ въ немъ то русское общество, которое каждое лто съзжается въ Баденъ, въ свое любимое мстопребываніе. Это повсть ‘Дымъ’, для которой сценой служатъ извстныя мстности Баденъ-Бадена. Эту повсть много переводили, немало порицали, но и высоко цнили. Она исполнена дкости и горечи по отношенію не только къ высшимъ аристократическимъ классамъ Россіи, но и ко всмъ современнымъ русскимъ стремленіямъ, попыткамъ реформъ и смшному самообольщенію насчетъ достоинства, серьезности и значенія которыхъ Тургеневъ не впадалъ въ иллюзію. Пустота, внутреннее ничтожество и варварство, не смотря на модную, либеральную и благовоспитанную вншность оффиціальной аристократіи, прикрытыя лишь тонкимъ слоемъ европейской цивилизаціи, описаны у него съ безпощадной правдивостью. Но и не принадлежавшіе къ этому кружку дворянская учащаяся молодежь и чистосердечно стремящіеся впередъ реформаторы изъ соотечественниковъ поэта почти не нашли себ въ ‘Дым’ предпочтенія передъ генералами, придворными и государственными людьми новой Россіи Александра ІІ-го. Съ какою очаровательною, чувственно-поэтическою прелестью описана безсердечная красавица, — героиня этого романа, съ какимъ жаромъ и съ какою нжностью описаны страстныя любовныя сцены! Какъ тонко и съ какимъ ироническимъ юморомъ описывается развязка отношеній между героемъ и героиней! Какими яркими красками и съ какой точностью описывается мсто и фонъ дйствія этого Баденъ-Бадена 60-хъ годовъ! Понятно, что такая книга должна была вызвать въ Россіи противъ автора общее негодованіе. Такія рзкія вещи, такую жестокую правду ни одинъ народъ не позволитъ безнаказанно высказать себ кому бы то ни было изъ своихъ сыновъ, не испытывая къ нему враждебнаго чувства. Но Тургеневъ слишкомъ хорошо зналъ свой народъ, чтобы испугаться и обмануться этими проявленіями раздраженія противъ него. И русская злоба, какъ и вс русскіе безрезультатныя попытки, походитъ на дымъ, съ шумомъ вырывающійся изъ локомотивной трубы и сначала кажущійся страшнымъ, но потомъ превращающійся въ ничто. Въ газетныхъ и журнальныхъ статьяхъ излилась вся злость оскорбленнаго тщеславія. Русскіе друзья его въ отечеств и въ Баденъ-Баден также не обманули его. Даже собирающееся вокругъ’русскаго дерева’, на прогулк у ковверсаціонсгауза, благородное московское и петербургское общество старалось не выказывать Тургеневу своего недовольства и вскор опять стало улыбаться великану съ сдой бородой также, какъ и прежде.
При всхъ своихъ поздкахъ въ Россію, въ періодъ его пребыванія въ Баденъ Баден, Тургеневъ всегда посщалъ Берлинъ. Онъ бывалъ и въ другихъ нмецкихъ городахъ: въ Веймар, Штутгард, Мюнхен и Вн. Но особенно часто онъ здилъ въ Парижъ, тамъ я провелъ съ нимъ часть лта 1867 года, во время всемірной выставки. Въ упомянутыхъ нмецкихъ городахъ онъ обновлялъ старыя отношенія и завязывалъ новыя съ выдающимися писателями и артистами. Я всегда съ удовольствіемъ вспоминаю, что мн удавалось служить посредникомъ при завязываньи этихъ отношеній, со временемъ превращавшихся въ дружескія. Я могу назвать боле всего: Юліана Шмидта, Адольфа Менцеля и Рейнгольда Бегаса. Талантливость, серьезность, внутренняя правдивость, откровенный и врный взглядъ на жизнь, которые Тургеневъ нашелъ въ произведеніяхъ Менцеля, восхищали его и сдлали изъ него горячаго поклонника искусства и личности этого несравненнаго мастера. Юліанъ Шмидтъ, не читавшій до того времени ни одной строки русскаго поэта, посл того сталъ однимъ изъ его искреннйшихъ почитателей и распространителей его произведеній въ Германіи. Въ его очеркахъ мы встрчаемъ наиболе глубокую и врную оцнку сочиненій Тургенева изъ всего, что было писано на нмецкомъ язык объ этой ‘величайшей поэтической сил нашего времени’, какъ Юліанъ Шмидтъ однажды назвалъ Тургенева.
Все на свт иметъ конецъ, и то, что намъ кажется прекраснйшимъ, оканчивается всего скоре. Если судить по ихъ прелести, эти годы очаровательной жизни въ Баденъ-Баден длились сравнительно очень долго, но и имъ пришелъ конецъ. Причиною того была франко-прусская война. Мы оба предвидли ее, когда Тургеневъ, посл продолжительнаго пребыванія въ Россіи, на обратномъ пути въ Баденъ-Баденъ, прозжалъ черезъ Берлинъ, въ достопамятный день 15 іюля 1870 г. Тогда уже не было возможности сомнваться относительно близости войны. Ежеминутно ожидался пріздъ короля и принцевъ королевскаго дома, народъ толпился на улицахъ, въ крайне возбужденномъ состояніи. Все это произвело на Тургенева очень сильное впечатлніе, увренность въ торжеств праваго дла, наполнявшая каждаго изъ насъ, повліяла и на Typгенева, которому блескъ французскаго имперіализма никогда не внушалъ уваженія. Мы обдали вмст за табльдотомъ въ гостинниц ‘Петербургъ’, когда вошелъ высокій, не молодой уже офицеръ и слъ за столъ противъ насъ. Я взглянулъ на него: это былъ графъ Мольтке. Видя еготакимъ спокойнымъ въ подобное время, какъ будто ничего не случилось, обдающимъ вмст съ другими постителями, не выказывающимъ ни однимъ движеніемъ лица душевнаго волненія, котораго онъ не могъ не испытывать, вслдствіе лежащихъ на немъ заботъ, даже у Тургенева вра въ нашу побду перешла въ основательную увренность.
Друзья Тургенева въ Баденъ Баден не были бы настоящими французами, Луи Віардо не былъ бы убжденнымъ республиканцемъ, если бы они посл Седана нё отнеслись горячо къ осад Парижа, страданіямъ Франціи и бомбардировк Страсбурга. Пріхавъ, посл взятія Страсбурга, въ октябр, въ любимую мстность, я убдился, что очаровательные дни навсегда окончились. Въ ту же осень семья Віардо и Тургеневъ переселились въ Лондонъ. На слдующее лто, однако, они возвратились въ Парижъ, съ намреніемъ остаться тамъ навсегда. Тургеневъ поселился въ дом Своего друга въ rue de Douai, во второмъ этаж. Нсколько лтъ спустя, онъ вмст съ нимъ же купилъ прелестный паркъ съ виллой ‘Les frnes’, который тянется отъ края шоссе, черезъ склонъ высотъ Марли до края лса, гд онъ незамтно поднимается въ гору. Тамъ, въ недалекомъ разстояніи отъ жилища семьи Віардо, Тургеневъ построилъ себ дачу въ род коттэджа. Въ этомъ удобномъ помщеніи, устроенномъ, при всей его простот, Съ большимъ вкусомъ, онъ прожилъ лтніе мсяцы послднихъ лтъ его жизни, до болзни, которая по немногу разрушала его. Парижъ и его писатели приняли съ большой радостью и почестями знаменитаго гостя, возвращеннаго французскому обществу. Скоро были забыты даже насмшки надъ столицей Франціи и ея населеніемъ (напр., въ ‘Призракахъ’), забыты также легко и скоро, какъ земляки поэта позабыли обиду, нанесенную имъ въ ‘Дым’. Такъ какъ онъ писалъ свободно по французски, на него скоро привыкли смотрть, какъ на француза въ душ и какъ на французскаго литератора. Упоминая объ этомъ, считаю долгомъ опровергнуть ошибочное мнніе, будто Тургеневъ свои послднія произведенія писалъ по французски, что еще недавно было высказано въ одной извстной газет. Кром трехъ упомянутыхъ уже мною оперетокъ и одной пьесы, которую онъ написалъ однажды въ Баденъ-Баден, подъ названіемъ ‘L’auberge au grand sanglier.’ онъ ничего больше не писалъ по французски, кром писемъ. Онъ всегда высказывалъ, что для него не понятно, какъ можно описывать происходящее въ душ поэта на какомъ бы то ни было язык, кром родного… Тмъ не мене, справедливо, что онъ участвовалъ въ перевод большинства его романовъ и повстей на французскій языкъ, сдланномъ его другомъ Віардо, вслдствіе чего эти переводы значительно превосходятъ нмецкія.
Онъ не нашелъ уже въ Париж своего великаго литературнаго друга и художественнаго единомышленника, Проспера Меримэ, талантъ котораго и авторскія качества во многомъ совпадали съ Тургеневскими. Этотъ писатель, познакомившій французскую публику съ русскимъ авторомъ своимъ блестящимъ предисловіемъ къ переводу романа ‘Отцы и дти’, умеръ въ 1870 г., вскор посл паденія имперіи. За то Тургеневъ нашелъ еще въ полномъ цвт силъ и поэтическаго творчества наиболе уважаемаго имъ серьезнаго и истиннаго мастера повствовательнаго рода Густава Флобера. Уже въ 1864 г. мой другъ, передавая мн его первое мастерское произведеніе ‘Madame Bovarye‘, написалъ на немъ слдующія замчательныя слова: ‘Это единственный хорошій романъ во французской литератур’. Тоже, что привязывало Тургенева къ Менцелю въ области пластическаго искусства, сблизило его съ Флоберомъ и послужило основаніемъ ихъ прочной дружбы. Какъ у нмецкаго живописца, такъ и у французскаго романиста, онъ находилъ серьезное, благоговйное отношеніе къ длу, неподкупную любовь къ правд, откровенность и строгость художественной совсти, которыя казались ему, на ряду съ геніальностію, первыми основами и главными условіями настоящаго искусства.
Вокругъ Флобера и Тургенева группировались таланты молодой, тогда еще только пробовавшей свои силы, натуралистической школы. Названныя качества привлекли его также къ Эмиліо Зола, хотя чувство Тургенева возмущалось иногда отсутствіемъ вкуса у этого писателя и его непреодолимой склонностью все называть своимъ именемъ ничего не утаивая.
Въ начал 70-хъ годовъ новая страсть развилась у Тургенева, страсть, которая проявляется при продолжительномъ пребываніи въ Париж боле, чмъ гд-либо — къ собиранію коллекцій картинъ и мелочей. Онъ сдлался однимъ изъ постоянныхъ постителей отеля Друо и магазиновъ мелкихъ артистическихъ вещей въ Париж. Его небольшая квартира скоро наполнилась отборными произведеніями старой голландской и современной французской живописи, въ особенности великихъ пейзажистовъ Діаза и Руссо. Коллекція бронзовыхъ и фарфоровыхъ вещицъ изъ Китая и Японіи каждый годъ пополнялась новыми дорогими экземплярами.
Относительно литературной плодовитости, это время не уступаетъ проведенному въ Баденъ-Баден. Въ Париж написалъ онъ романъ ‘Вешнія воды’, полный юношеской силы чувства, но потерявшій много, какъ призналъ вскор самъ авторъ, отъ неудачной развязки. За этимъ романомъ послдовалъ, посл долгаго пребыванія въ Россіи, другой замчательный нравоописательный романъ, подъ названіемъ ‘Новь’. Въ этомъ роман, какъ въ ‘Отцахъ и дтяхъ’, выказался всепроницающій взоръ поэта, которому открыта какъ глубина сердца отдльнаго человка, такъ и скрытые отъ толпы симптомы болзни души народа, великаго соціальнаго тла. Въ этомъ роман Тургеневъ описалъ учениковъ и послдователей Базарова, перешедшихъ къ дйствію. Онъ сорвалъ завсу съ новаго, незнакомаго для стоящихъ вн его міра, и показалъ цлуй) армію фанатическихъ и ршительныхъ, хотя и близорукихъ людей, не разбирающихъ средствъ въ своемъ стремленіи разрушить, во чтобы то ни cтало, современный государственный строй. Вс знаютъ, какое впечатлніе произвела эта книга въ отечеств писателя и во всемъ образованномъ мір, и вс помнятъ то общее удивленіе, когда, нсколько времени спустя, въ большомъ нигилистическомъ процесс восьмидесяти, представилось въ дйствительности все, что описывалъ Тургеневъ. Казалось, что не писатель изображалъ жизнь, а жизнь творила по его рисунку.
Немалое число мелкихъ разсказовъ предшествовало изданію этого романа. Въ большинств изъ нихъ авторъ предпочтительно изображалъ темныя стороны человческой природы, таинственное и демоническое человческой души. Тургеневъ отдался тогда съ особеннымъ увлеченіемъ изображенію новыхъ, непонятныхъ для жителей Запада, явленій темной религіозной жизни русскаго народа, которая всегда крайне интересовала его. Указываю на удивительные разсказы его: ‘Живыя мощи’, ‘Странная исторія’ и ‘Разсказъ отца Алекся’. Демоническое и страшное, загадочное и необъяснимое безъ специфической окраски религіознаго умственнаго извращенія, придаютъ маленькому разсказу ‘Сонъ’ (очень хорошо переведенному Паулемъ Линдау съ французскаго для ‘Gegenwart’), разсказамъ ‘Тукъ тукъ-тукъ’ и ‘Часы’, ихъ своеобразный характеръ и какую-то мучительную прелесть. Многіе, даже изъ ближайшихъ его друзей не знаютъ, что въ это время, когда Тургеневымъ все боле и боле овладвала старческая тоска, онъ написалъ. много поэтическихъ видній, воспоминаній и. аллегорій глубоко пессимистическаго содержанія, замчательныя то грандіозной смлостью, то увлекательной граціей рисунка. Онъ называлъ эти произведенія ‘senilia’, сновиднія старца. Многія изъ нихъ онъ дйствительно видлъ во сн, какъ, напримръ, фантастическій разсказъ ‘Старуха’, въ которомъ такъ наглядно изображается неизбжность смерти. Однажды, лтомъ въ Берлин, проводя вечеръ съ Юліаномъ Шмидтомъ и мною, онъ намъ разсказалъ этотъ сонъ. У насъ выступилъ холодный потъ. Я записалъ тогда же слышанный мною разсказъ и напечаталъ его въ фельетон ‘Schleiche Zeitung’ подъ заглавіемъ ‘Сонъ’.
Эти листки дневника, или ‘Стихотворенія въ проз’, были найдены у Тургенева его издателемъ въ предпослдній годъ его жизни. Уступая настоятельной просьб издателя, онъ позволилъ напечатать нкоторые изъ нихъ. Это поэтическое наслдство послдней эпохи его жизни теперь весьма распространено и переведено уже на многіе языки.
Съ 1875 года я ежегодно разъ или два бывалъ въ Париж и иногда по долго оставался тамъ, причемъ въ Eue сіе Douai или на вилл въ Буживал я находилъ такой же дружески-радушный пріемъ, какъ и въ. Баденъ-Баден, хотя и при измнившейся обстановк. Кром того, мы имли счастіе видать Тургенева и въ Берлин: при каждомъ прозд его въ Петербургъ или обратно, онъ останавливался тамъ на день или на два. Каждый изъ этихъ дней былъ для насъ праздникомъ, который онъ украшалъ богатыми дарами своего ума. Низкая брань, которою осыпали его на’родин за его ‘Новь’, вызвала въ немъ ршеніе никогда ничего боле не писать и не печатать. И дйствительно, нсколько лтъ сряду онъ оставался вренъ этому ршенію и не страдалъ отъ этого, если не считать его подагру, заставлявшую его неоднократно, но безуспшно посщать Карльсбадъ и другія минеральныя воды. Въ ма 1881 года, отправляясь въ Россію, онъ снова остановился въ Берлин. На этотъ разъ онъ предполагалъ остаться въ Россіи на боле продолжительное время: онъ чувствовалъ потребность увидть свое отечество при новомъ правительств, посл ужасной катастрофы. Въ конц сентября онъ возвратился. Даже и въ прежніе годы я не видалъ его въ такомъ свжемъ и ясномъ настроеніи, какъ тогда, но его глубоко поразило, что наша общая пріятельница, Кати Эккертъ, у которой мы, только четыре мсяца тому назадъ, весело бесдовали за обденнымъ столомъ, умерла. Впрочемъ, никакая печаль не могла долго противостоять радостному чувству, испытанному имъ въ отечеств, во время пребыванія въ деревн въ обществ знаменитаго товарища по оружію графа Толстаго, автора романа ‘Война м миръ’ и его кружка. Онъ уврялъ насъ, что онъ нашелъ много новыхъ прекрасныхъ темъ для будущихъ произведеній, и что онъ снова начнетъ писать не заботясь о томъ, что нарушаетъ данное общаніе. Онъ выхалъ изъ Берлина, преисполненный радостныхъ надеждъ, не подозрвая, что это былъ послдній пріздъ его къ намъ.
Первое, что онъ написалъ, посл принятаго имъ снова ршенія работать, былъ разсказъ ‘Пснь торжествующей любви’, напечатанный еще зимою 1881 г. Этотъ разсказъ необыкновенной простотой своего стиля напоминаетъ намъ старо-итальянскія новеллы, холодная форма которыхъ находится въ странномъ противорчіи съ причудливо романтическимъ и страстнымъ содержаніемъ. Второе — была повсть: ‘Клара Миличъ’, напечатанная уже въ період жестокихъ страданій, когда Тургеневымъ снова овладла прежняя наклонность интересоваться снами и субъективными явленіями, которыя для нервныхъ натуръ имютъ вполн объективную реальность. Эта повсть написана имъ подъ вліяніемъ изученія подобныхъ явленій и соотвтственныхъ имъ душевныхъ страданій. Писателю удалось на столько врно передать возникновеніе, послдовательное развитіе и теченіе этой болзни въ лиц бднаго, симпатичнаго Аратова, что всякій психіатръ охотно признаетъ замчательную тонкость и наблюдательность его изложенія. Въ тоже время авторъ съумлъ придать галлюцинаціямъ больнаго такую осязательность, что вс спириты не преминутъ, конечно, прославить поэта, какъ сторонника ихъ ученія, въ смысл реальности духовнаго міра и вмшательства его въ нашу жизнь.
‘Въ январ 1882 года началась у Тургенева таинственная, загадочная болзнь, которая то улучшаясь, то ухудшаясь, прескла, наконецъ, его жизнь, посл продолжительныхъ и нестерпимыхъ страданій. Только посл вскрытія трупа оказалось, что это былъ ракъ Спиннаго мозга. Равнодушная природа хладнокровно разрушила одно изъ своихъ совершеннйшихъ созданій. Состояніе его здоровья въ ма 1882 года, когда я въ послдній разъ видлся съ нимъ въ Париж, было, по моему мннію, не совершенно безнадежнымъ. Но съ января 1883 года надежда на выздоровленіе длалась все слабе. Послднія письма, которыя я отъ него получилъ, были уже продиктованы имъ, но вскор онъ не могъ даже и диктовать. Ему длали операцію за операціей, по всмъ правиламъ медицины, и пробовали всевозможные способы леченія, но безуспшно. Весною онъ пожелалъ, чтобы его перевезли въ паркъ ‘Les Frsnes’ — ‘прихоть умирающаго’, какъ назвалъ докторъ это настойчивое желаніе больнаго. Переходъ отъ. полнаго затемннія разсудка къ изступленію смнялись иногда минутными проблесками сознанія, какъ это было, напр., подъ вліяніемъ полученнаго имъ извстія о смерти его стараго друга Луи Віардо, въ ма мсяц настоящаго года. Семья его друга, умершаго нсколькими мсяцами раньше, неутомимо исполняла тяжелыя обязанности ухода за обожаемымъ всми человкомъ. Наконецъ, въ послднихъ числахъ августа, мучимый страшною болью, которая не могла облегчаться даже морфіемъ, онъ окончательно лишился способности писать. ‘За два дня до своей смерти онъ совершенно утратилъ всякое сознаніе’, такъ писала мн его врная подруга въ жизни и смерти, ‘онъ уже не страдалъ боле: жизнь его медленно угасала и, посл двухъ всхлипываній, онъ скончался. Мы вс были при немъ, онъ опять сталъ также красивъ, какъ былъ нкогда, въ царственномъ поко смерти… Въ первый день посл его смерти замтна была еще глубокая морщина между бровями, образовавшаяся подъ вліяніемъ судорожной боли. Это придавало ему строгій и энергичный видъ. На второй день на его лиц появилось прежнее доброе, пріятное выраженіе, были моменты, когда можно было ожидать, что онъ улыбнется. О Боже, какое ужасное горе’…

Воспоминанія В. P. С. Рольстона.

О литературной карьер Тургенева много было писано посл того, какъ пронеслась всть о его смерти. Поэтому я не имю надобности входить въ разборъ его сочиненій. Ихъ названія должны быть знакомы большинству читателей. Но я хочу прибавить ко всему уже сказанному нсколько словъ объ уважаемомъ друг, котораго безвременно унесла смерть. Я зналъ его близко въ теченіи около пятнадцати лтъ. Я посщалъ его въ Баден, въ Париж и въ Буживал, я прогостилъ дней десять въ его русскомъ помсть, въ 1870 г., не разъ встрчался съ нимъ въ Англіи, въ различныхъ случаяхъ и въ разныхъ мстахъ и повсюду, во всякое время я находилъ его все тмъ же, очаровательнымъ собесдникомъ, добрйшимъ и скромнйшимъ изъ людей. За все время нашего знакомства я никогда не слышалъ отъ него ни слова, въ которомъ сквозила бы хотя тнь зависти или высокомрія. Никто не былъ способенъ съ такой готовностью, какъ онъ, признать и поощрить нарождающійся талантъ, оцнить достоинства своихъ соперниковъ, какъ живыхъ, такъ и умершихъ. Его кротость по отношенію къ тмъ, кто иногда осмливался порицать его, была поистин удивительна, и малйшій знакъ восхищенія всегда былъ для него неожиданностью. Какъ и покойный Дарвинъ, онъ постоянно бывалъ слегка удивленъ всякимъ доказательствомъ уваженія къ нему. Приведу для примра слдующій фактъ. Нсколько лтъ тому назадъ, Генри Гольтъ изъ Нью-Іорка прислалъ ему чекъ, прося принять это, какъ слабый знакъ признательности, и прибавляя, что никогда ни одно изъ издаваемыхъ имъ сочиненій не доставляло ему такого наслажденія, какъ переводы романовъ Тургенева. Тургеневъ былъ искренно восхищенъ этимъ неожиданнымъ для него признаніемъ его таланта за океаномъ, какъ будто онъ былъ писателемъ сравнительно неизвстнымъ, а не романистомъ, сочиненія котораго переведены чуть ли не на вс языки Европы.
Когда распространилась ложная всть о смерти Тургенева нсколько лтъ тому назадъ, одинъ англійскій критикъ написалъ о немъ біографическую статью, въ которой, между прочимъ, сказалъ, что великій романистъ говорилъ очаровательно, но что его энтузіазмъ иногда утомлялъ собесдника. ‘Это въ первый разъ меня назвали скучнымъ’, писалъ мн Тургеневъ въ одномъ изъ многихъ восхитительныхъ писемъ, которыя я получилъ отъ него. И это сущая правда. Мене скучнаго собесдника трудно себ представить. Онъ говорилъ блестяще, обнаруживая удивительный запасъ знаній по самымъ разнообразнымъ предметамъ, но онъ никогда одинъ не завладвалъ разговоромъ и отличался необыкновеннымъ умньемъ внимательно слушать. Я имлъ счастье присутствовать однажды при разговор между тремя друзьями, изъ коихъ двое теперь уже покоятся вчнымъ сномъ. Одинъ изъ нихъ былъ Тургеневъ, дру гой — Кларкъ, вице-директоръ Trinity College, и третій — Теннисонъ. Я отчетливо помню, какъ искусно русскій романистъ отстаивалъ свои мннія, даже когда разговоръ вращался на предметахъ, съ которыми его собесдники были спеціально знакомы. Въ разныхъ другихъ случаяхъ я замчалъ, какое сильное впечатлніе онъ производилъ на патентованныхъ ученыхъ, между прочимъ, когда онъ обдалъ въ Тринити Колледж, во время краткаго посщенія имъ Кэмбриджа. Я увренъ, что многіе изъ воспитанниковъ училища до сихъ поръ еще помнятъ этотъ день, ознаменованный присутствіемъ такого блестящаго гостя. Хотя Тургеневъ бесдовалъ по обыкновенію увлекательно, но можно было замтить, что втайн его занимала посторонняя мысль. Дло въ томъ, что въ тотъ же вечеръ должна была происходить въ Итон защита диссертаціи однимъ изъ студентовъ, энергіей и талантомъ котораго Тургеневъ былъ пораженъ и которому онъ предсказывалъ блестящую карьеру (увы, она была пресчена ранней смертью). Тезисъ заключался въ томъ, что французскіе коммунары заслуживаютъ сочувствія англичанъ. Тезисъ былъ предложенъ до паденія коммуны и до пожара Парижа, но авторъ отказался взять его назадъ. Тургеневу такъ хотлось слышать дебаты, онъ такъ боялся пропустить бурную сцену, которую ожидалъ, судя по своему опыту на континент, что онъ постоянно спрашивалъ: не пора ли отправляться? Посл дебатовъ, замтивъ, Съ какимъ спокойнымъ и почтительнымъ вниманіемъ молодые люди, толпившіеся въ зал, выслушали аргументы докладчика, а затмъ вс единогласно вотировали смерть его тезису, Тургеневъ обернулся, ко мн и сказалъ: ‘Теперь-то, наконецъ, я понимаю, почему вы, англичане, не боитесь революціи’.
Въ Оксфорд Тургеневъ пріобрлъ себ столько же друзей, какъ и въ Кембридж, когда университетъ поднесъ ему званіе почетнаго члена, онъ снова выразилъ свое удивленіе по поводу громадной разницы характеровъ между британскими и русскими студентами. Въ Лондон онъ также имлъ много друзей, и вс присутствовавшіе на собраніяхъ, въ которыхъ онъ участвовалъ, напримръ, у покойнаго Данте Россети, у Уилльяма Споттисвуда и Мэдокса Броуна, долго сохранятъ пріятное воспоминаніе объ его статной фигур съ величавой, львиной головой, объ его привлекательномъ обхожденіи и грустной прелести Хro улыбки. Въ послдній разъ, когда онъ былъ въ Англіи, два года тому назадъ, предполагалось устроить въ честь его банкетъ и соединить на немъ всхъ многочисленныхъ англійскихъ почитателей его. Вс, кому ни говорили объ этомъ, поэты, романисты, художники или музыканты, вс съ радостью привтствовали эту мысль. Но этому воспротивился самъ Тургеневъ, написавъ изъ Парижа: ‘Нтъ, дорогой другъ, нтъ никакихъ основаній, почему англичане должны были бы оказать мн такую великую честь. Я недостоинъ ея, и мои враги скажутъ, что я интриговалъ для какой нибудь цли’. Я цитирую его слова по памяти, но гарантирую, что смыслъ ихъ былъ именно таковъ. Однако, хотя большой банкетъ не состоялся, небольшое собраніе въ честь его все-таки произошло въ Лондон, въ октябр 1881 года.
Онъ прозжалъ черезъ Лондонъ уже на обратномъ пути въ Парижъ изъ Ньюмаркета, гд охотился на куропатокъ вмст съ однимъ изъ лучшихъ своихъ англійскихъ друзей, Геллемъ, бывшимъ корреспондентомъ ‘Daily News’. Второпяхъ былъ организованъ обдъ, на которомъ Тургеневъ встртился съ нсколькими товарищами-романистами, Антони Троллопомъ, Улльямомъ Блэкомъ, Блэкморомъ, Вальтеромъ Бэзантомъ, Джемсомъ Пэномъ. Тургеневъ былъ сильно встревоженъ мыслью о томъ, что ему надо говорить рчь, такъ какъ онъ, въ противоположность большинству своихъ соотечественниковъ, не обладалъ плавнымъ ораторскимъ краснорчіемъ. Но его просили не вставать съ мста, когда онъ будетъ благодарить за тостъ, а просто, сидя, побесдовать немного со своими почитателями. Онъ послдовалъ этой просьб и говорилъ безъ натянутости, безъ стсненія, съ такою увлекательностью, съ такимъ чувствомъ, что этого вечера не забудетъ ни одинъ изъ присутствовавшихъ. Для насъ, англичанъ онъ былъ всего интересне, когда говорилъ о вліяніи, оказанномъ англійской литературой не только на него одного, но на русскую литературу вообще.
Онъ основательно зналъ англійскую литературу и глубоко изучилъ многихъ старыхъ англійскихъ авторовъ. Въ его деревенскомъ дом, въ Спасскомъ, онъ показывалъ мн томы сочиненій нашихъ старыхъ драматурговъ: Бена Джонсона, Бомона, Флетчера, Мзссинджера и другихъ, Шекспиръ всегда былъ его кумиромъ, вообще онъ до конца жизни сохранялъ искреннее поклоненіе ко многимъ великимъ англійскимъ писателямъ. Но тмъ не мене, онъ былъ страстнымъ приверженцемъ своего родного языка, горячимъ поклонникомъ тхъ прелестей, которыми русская литература справедливо можетъ гордиться. Пушкина онъ чуть на боготворилъ. На смертномъ одр, онъ высказалъ своимъ друзьямъ, что желалъ бы лежать возл Пушкина, но что онъ чувствуетъ себя недостойнымъ такой великой чести, и что такое желаніе слишкомъ дерзновенно съ его стороны. Это неподдльное самоуниженіе характеризуетъ человка. Быть можетъ, такое отсутствіе сомннія и заставляло его такъ много думать о другихъ. Во время пребыванія моего въ Спасскомъ, я усплъ узнать глубину его сердца, обширность его симпатій и къ человку, и къ животнымъ, ко всему, что живетъ и страдаетъ. Для меня было настоящимъ наслажденіемъ слушать, какъ онъ въ своей деревн разговаривалъ съ крестьянами, своими бывшими крпостными, съ мужиками окрестныхъ селъ и съ старыми слугами, пришедшими посмотрть на барина, котораго знали еще ребенкомъ. ‘Крестьяне очень довольны Иваномъ Сергевичемъ’, сказалъ мн одинъ изъ мужиковъ сосдней деревни, населеніе которой было недовольно своимъ прежнимъ владльцемъ. Въ прошедшемъ году Тургеневъ предполагалъ. вернуться въ Россію весной и провести все лто въ Спасскомъ. Я надялся постить его въ это время и перевести подъ его руководствомъ романъ, который онъ намревался писать и который долженъ былъ иллюстрировать огромную разницу, существующую между соціализмомъ Россіи и соціализмомъ Западной Европы. Планъ романа, какъ онъ объяснялъ мн, былъ приблизительно слдующій: русская двушка, примкнувшая къ нигилистическимъ идеямъ, покидаетъ родину и поселяется въ Париж. Тамъ она встрчаетъ молодого француза-соціалиста и выходитъ за него замужъ. Нкоторое время все идетъ какъ слдуетъ въ семь, воодушевленной общей ненавистью ко всмъ законамъ и всмъ обрядамъ. Но, наконецъ, молодая женщина знакомится и разговариваетъ съ однимъ изъ своихъ соотечественниковъ, который разсказываетъ ей, что русскіе соціалисты думаютъ, говорятъ и длаютъ на ея родин. Она узнаетъ съ ужасомъ, что цли и стремленія русскихъ революціонеровъ существенно расходятся съ цлями французскихъ и нмецкихъ соціалистовъ, и что глубокая пропасть раздляетъ ее отъ мужа, съ которымъ она всегда считала себя вполн согласной. Какъ должна была кончиться исторія — не знаю, но легко себ представить съ какой силой и чувствомъ развилъ бы эту идею великій писатель, котораго мы утратили.
Я упомянулъ уже о состраданіи Тургенева къ животнымъ. Слды этого чувства можно встртить, во многихъ его сочиненіяхъ, но есть два разсказа его о собакахъ,— животныхъ, которыхъ онъ особенно любилъ, и на нихъ то въ заключеніи я хочу обратить вниманіе читателей. Одинъ изъ нихъ — коротенькій разсказъ подъ названіемъ ‘Собака’, переводъ съ котораго появился въ ‘Temple Bar» нсколько лтъ тому назадъ. Другой — исторія Муму, собаки, которая составляетъ единственный предметъ привязанности ея хозяина, несчастнаго глухонмого сторожа при дом сварливой старой московской дамы. Собака лаетъ и надодаетъ барын, та приказываетъ убить ее. Бдному глухонмому знаками сообщаютъ объ этомъ ршеніи. Онъ покоряется, но даетъ знать, что самъ желаетъ выполнить приговоръ. Онъ тщательно моетъ, чешетъ я кормитъ собаку, ласкаетъ ее, наконецъ, ведетъ къ рк и топитъ. Однажды Карлейль при мн говорилъ объ этомъ разсказ и замтилъ: ‘Мн кажется, это самая трогательная исторія, какую мн случалось читать’.
Почти вс разсказы Тургенева трогательны. Славянскій темпераментъ склоненъ къ меланхоліи, а Тургеневъ былъ истый славянинъ. Впрочемъ, не одна только природная склонность къ меланхоліи придавала грустный оттнокъ его творчеству. Жизнь его не была увнчана тмъ счастьемъ, которое онъ заслуживалъ боле, чмъ кто нибудь. Однажды онъ высказалъ мн, что, по природ своей, онъ созданъ для тихой семейной жизни, оживленной семейными радостями. Но это счастье не было дано ему, и жизнь его была омрачена отсутствіемъ семьи. Какая-то туча заслоняла его отъ солнечнаго свта и бросала на его жизненный путь тнь, которая замтна и въ его твореніяхъ. Но теперь тнь разсялась, и ничто уже не препятствуетъ яркому вчному сіянію украшать его память Быть можетъ, памятникъ, который воздвигнется въ честь его благодарной Россіей, будетъ позлащенъ лучами новой зари, которая, надо надяться, скоро возсіяетъ надъ его родиной, — родиной, которую онъ такъ горячо любилъ, для которой онъ такъ много сдлалъ и гд теперь покоится прахъ его.

Воспоминанія Альфонса Додэ.

Это было лтъ десять, двнадцать тому назадъ, у Густава Флобера, въ улиц Мурильо, въ небольшой уютной квартир, убранной въ алжирскомъ вкус и выходившей прямо въ паркъ Монсо — убжище довольства и хорошаго тона, густыя массы зелени заслоняли окна, словно зеленыя шторы.
Мы имли обыкновеніе встрчаться тамъ каждое воскресенье, неизмнно все одни и тже. Въ нашей интимности была нкоторая изысканность: двери были закрыты для постороннихъ, докучливыхъ постителей.
Въ одно изъ воскресеній, когда я, по обыкновенію, зашелъ къ старому учителю, Флоберъ остановилъ меня на порог.
— Вы не знаете Тургенева? И не дожидаясь отвта, онъ впихнулъ меня въ маленькую гостинную.
Тамъ на диван лежала, растянувшись, высокая статная фигура славянскаго типа съ блой бородой, увидвъ меня, она поднялась во весь ростъ и вскинула на меня пару огромныхъ, удивленныхъ глазъ.
Мы, французы, живемъ въ странномъ невдніи по части всего, касающагося иностранной литературы. У насъ національный умъ также склоненъ Сидть дома, какъ и наше тло, мы питаемъ отвращеніе къ путешествіямъ и мало читаемъ чужеземныхъ произведеній.
Но тутъ случилось, что я зналъ и хорошо зналъ Тургенева. Я съ глубокимъ восхищеніемъ прочелъ ‘Записки охотника’, и эта книга великаго романиста, на которую я напалъ случайно, привела меня къ близкому знакомству съ другими его сочиненіями. Прежде чмъ встртиться, мы уже были соединены нашей общей любовью къ природ въ ея великихъ проявленіяхъ, и тмъ обстоятельствомъ, что мы оба ощущали ее одинаковымъ образомъ.
Обыкновенно, описательный геній иметъ только глаза и довольствуется картиной. У Тургенева же есть обоняніе и уши. Вс чувства его имютъ двери, которыя распахиваются настежъ и каждому чувству служатъ сообщеніемъ со всми остальными. Онъ поглощаетъ ароматы деревни, звуки водъ, прозрачность неба, онъ весь отдается, безъ расчета на эффектъ, этой музыкальной гармоніи своихъ чувствъ.
Это музыка, которая доступна слуху не каждаго. Натура столичнаго жителя, съ дтства оглушенная и притупленная шумомъ и грохотомъ большихъ городовъ, никогда не примчаетъ ея и не примтитъ, ему никогда не слышатся таинственные голоса, шепчущіе среди кажущагося безмолвія лса, когда природа думаетъ, что она въ уединеніи и забываетъ о человк. Эти тонкія ощущенія звука особенно развиваются въ двственныхъ лсахъ и обширныхъ безлюдныхъ Степяхъ. Не помню, въ какомъ то роман Фенимора Купера, такъ и слышишь въ отдаленіи, какъ пара веселъ упала съ лодки въ воду среди тишины огромнаго озера. Лодка на разстояніи трехъ миль и, разумется, ея невидно, но дремлющая поверхность водъ и лса, окаймляющія ея берега, кажутся еще необъятне, благодаря этому далекому звуку веселъ, и мы ощущаемъ какъ бы трепетъ уединенія. Я самъ, такъ много работавшій въ лсу Сенара, никогда не забуду шороха кроликовъ, пробирающихся по тропинк къ пруду, и посщенія блокъ, къ прыжкамъ которыхъ съ дерева на дерево я иногда прислушивался по цлымъ часамъ.
Русская степь сообщила свою ширь чувствамъ и сердцу Тургенева. Люди становятся лучше, прислушиваясь къ природ, и тотъ, кто любитъ ее, никогда не теряетъ участія и: къ человку. Изъ этого источника вытекаетъ та сострадательная, заунывная, какъ псня мужика, грусть, которая звучитъ въ глубин твореній, славянскаго романиста. Это тотъ человческій вздохъ, о которомъ говорится въ креольской псн, тотъ клапанъ, который не даетъ міру задохнуться: ‘Еслибъ міръ не могъ вздыхать, онъ задохся бы’… И этотъ вздохъ, слышный снова и снова, какъ въ большихъ, такъ и въ малыхъ повстяхъ и разсказахъ, донесся, наконецъ, до слуха императора. Покойный государь говорилъ о романахъ Тургенева: Это мои настольныя книги. ‘Записки охотника’ много способствовали длу освобожденія крестьянъ, — это въ своемъ род ‘Хижина дяди Тома’, хотя тенденція произвести нравственный эффектъ боле скрыта.
Все это я зналъ. Тургеневу былъ воздвигнутъ тронъ на моемъ Олимп, кресло изъ слоновой кости въ сонм моихъ боговъ. Но я былъ далекъ отъ мысли, что онъ въ Париж, и даже никогда не задавалъ себ вопроса — живъ онъ или умеръ. Поэтому легко себ представить мое удивленіе, когда я очутился въ присутствіи этой оригинальной. личности, въ парижской гостинной, въ квартир, выходящей въ паркъ Монсо.
Я весело разсказалъ ему все это и выразилъ ему мое восхищеніе съ свойственною моей южной натур пылкостью, я сказалъ ему, что читалъ его тамъ въ моихъ лсахъ, и впечатлнія отъ ландшафта и отъ чтенія до того перемшались, что одинъ маленькій разсказъ его такъ и остался въ моей памяти неразлучно съ небольшой полянкой розоватаго вереска, слегка поблекшаго подъ вяніемъ осени.
Тургеневъ не могъ придти въ себя отъ удивленія.
— Правда, вы читали меня?
И онъ сообщилъ мн разныя подробности о слабомъ сбыт его книгъ въ Париж, о неизвстности его имени во Франціи. Издатель Гетцель издавалъ его просто изъ милости. Его популярность не перешла за предлы его отечества. Ему больно, что онъ остается неизвстнымъ въ стран, столь дорогой его сердцу. Онъ признавался въ своихъ разочарованіяхъ съ грустью, но безъ раздраженія, напротивъ, наши бдствія въ 1870 г. еще сильне привязали его къ. Франціи. На будущее время онъ не намренъ покидать ея. До войны онъ обыкновенно весело проводилъ лто въ Баден, но теперь онъ туда не вернется и будетъ довольствоваться Буживалемъ и берегами Сены.
Случилось, что въ это. воскресенье у Флобера не было другихъ гостей, и наша бесда затянулась. Я разспрашивалъ Тургенева о его манер работать и удивлялся, что онъ не можетъ быть переводчикомъ своихъ собственныхъ сочиненій, онъ говорилъ по-французски съ безукоризненной чистотой, только съ нкоторой медленностью, но это происходило отъ необыкновенной тонкости его ума. Онъ признался мн, что академія съ ея словаремъ просто замораживаетъ его. Онъ съ трепетомъ перелистываетъ этотъ ужасный словарь, какъ будто это сводъ законовъ о словахъ и уложеніе о наказаніяхъ тому дерзновенному, который осмлится преступить эти законы. Обыкновенно онъ выходилъ изъ этихъ поисковъ съ головой, загроможденной литературными строгостями, и он дйствовали губительно на его непосредственное чутье… Я помню, что въ повсти, которую онъ писалъ въ то время, онъ не счелъ удобнымъ рискнуть выраженіемъ ‘ses yeux pales’, изъ боязни передъ академіей и ея опредленіемъ этого эпитета.
Не впервые случалось и мн наталкиваться на эти тревоги,. я уже испыталъ ихъ въ Мистрал, и высказалъ Тургеневу, что у меня было на сердц: по моему мннію, французскій языкъ не есть мертвый языкъ, чтобы на немъ писать по словарю установленныхъ выраженій, въ извстномъ порядк. По моему, этотъ языкъ трепещетъ жизнью, клокочетъ, бурлитъ. Это великая полноводная рка, теченіе ея встрчаетъ препятствія на пути, но все уноситъ съ собой. Но пусть она течетъ: вода ея очистится сама собою.
Затмъ, когда смерклось, Тургеневъ объявилъ, что долженъ отправиться за ‘дамами’ въ концертъ Паделу, и я пошелъ съ нимъ. По дорог мы разговорились о музык, и я съ восторгомъ убдился, что онъ любитъ ее. Во Франціи, среди литераторовъ установилась мода ненавидть музыку, живопись заполонила все. Теофиль Готье, Поль де Сенъ-Викторъ, Викторъ Гюго, Эдмонъ де Гонкуръ, Зола, Леконтъ де Лиль — все это ненавистники музыки. Насколько мн извстно, я первый громко признался въ своемъ невжеств по части живописи и въ своей страсти къ звукамъ. Безъ сомннія, это зависитъ отъ моего южнаго темперамента и- отъ моей близорукости — одно чувство развилось въ ущербъ другимъ. У Тургенева музыкальное чувство развилось въ Париж, онъ пріобрлъ его въ кругу, среди котораго проводилъ жизнь, кружокъ образовался, благодаря тридцатилтней близости его съ г-жей Віардо, извстной пвицей, сестрой Малибранъ. Какъ человкъ независимый, холостой, Тургеневъ занималъ помщеніе въ дом No 50, улицы Дуэ, гд жило семейство Віардо. ‘Дамы’, о которыхъ онъ упомянулъ у Флобера, были г-жа Віардо и ея дочери, которыхъ Тургеневъ любилъ, какъ родныхъ дтей. Въ этомъ-то гостепріимномъ пріют я постилъ Тургенева.
Домъ былъ убранъ съ утонченнымъ вкусомъ и роскошью, изобличавшими любовь къ искусству и за: боту о комфорт. Проходя по вестибюлю, я увидлъ сквозь отворенную дверь картинную галлерею. Свжіе двичьи голоса доносились изъ-за портьеръ. Они чередовались съ страстными звуками контральто, который наполнялъ лстницу и поднимался вверхъ вмст со мною
Наверху, въ третьемъ этаж, помщалась небольшая квартирка, увшанная драпировками, загроможденная мебелью и подушками, какъ женскій будуаръ. Тургеневъ заимствовалъ отъ своихъ друзей вкусъ къ изящнымъ искусствамъ, отъ жены — любовь къ музык, отъ мужа — любовь къ живописи.
Онъ легъ на софу, по своей привычк. Я прислъ около него, и мы возобновили нашъ разговоръ на томъ мст, на которомъ прервали его. Онъ былъ пораженъ моими замчаніями и общалъ принести въ будущее воскресенье, когда мы соберемся у Флобера, повсть, съ тмъ, что вс мы. будемъ переводить ее, на его глазахъ. Затмъ онъ говорилъ мн о роман, который собирался писать, о ‘Нови’, этой мрачной картин новыхъ соціальныхъ наслоеній, которыя клокочутъ въ глубин русской жизни и уже поднимаются наружу. Страшное заблужденіе толкаетъ ихъ въ объятія народа. Народъ не понимаетъ ихъ, издвается надъ ними, отталкиваетъ ихъ. Покуда онъ говорилъ, я размышлялъ, что Россія дйствительно новь, почва еще рыхлая, гд всякій шагъ оставляетъ слды, почва, гд все ново, гд все впереди, все еще надо сдлать, все еще надо открыть, между тмъ, какъ у насъ ни одна дорога не осталась непротоптанной, не осталось ни одной тропинки, по которой уже не ходилъ народъ. Оставаясь въ области романа, можно сказать, что тнь Бальзака въ конц каждой такой тропы.
Посл этого свиданія, мы стали встрчаться чаще. Особенно живо помнится мн одинъ весенній воскресный день, проведенный вмст въ улиц Мурильо, онъ остался въ моемъ сердц лучезарнымъ, дорогимъ воспоминаніемъ.
На одномъ изъ нашихъ обдовъ мы говорили о Гете, и Тургеневъ сказалъ: ‘Друзья мои, вы его не знаете’.
Въ слдующее воскресенье онъ принесъ съ собою ‘Прометея’ и ‘Сатира’, котор,ый, по революціонному и безбожному тону, походитъ на разсказъ Вольтера, но только расширенный вдохновеннымъ умомъ.
Снизу, изъ парка Монсо доносились крики дтей, яркое солнце свтило въ окна, сквозь свжую, влажную листву, а мы четверо, потрясенные этой блестящей импровизаціей, слушали генія въ перевод. Тургеневъ проникся вдохновеніемъ поэта, тутъ не было слдовъ обычной бдности перевода, который сковываетъ и сушитъ оригиналъ, — нтъ, то была душа самого Гёте, пробудившаяся и бесдовавшая съ нами.
Часто Тургеневъ посщалъ меня въ захолустья Марэ, въ старомъ дом временъ Генриха II, который я занимать въ то время. Его забавлялъ странный видъ этого величаваго двора и стараго царственнаго зданія съ остроконечной крышей, гд теперь пріютились мелкія ремесла: фабрики волчковъ, сельтерской воды и засахареннаго миндаля.
Однажды, когда онъ вошелъ ко мн подъ руку съ Флоберомъ, мой маленькій сынъ, сильно пораженный, закричалъ:
— Папа, да это великаны!
Да, въ самомъ дл великаны, добрые великаны, обширные умы, великія сердца, въ пропорцію съ мощной грудью и плечами. Существовала связь, сродство непосредственной доброты между этими двумя геніальными натурами. Жоржъ Зандъ соединила, такъ сказать, сосватала ихъ. Флоберъ, говорунъ и рыцарь, настоящій Донъ-Кихотъ, съ голосомъ гвардейскаго трубача, съ могучей ироніей, олицетвореніе нормандца (какимъ онъ и былъ) временъ завоеванія, — былъ, безъ сомннія, мужской половиной этого духовнаго союза. Между тмъ, кто бы могъ подозрвать въ этомъ другомъ колосс, съ блой бородой и пушистыми бровями — женственную натуру, натуру той самой женщины съ тонкими чувствами, которую Тургеневъ нарисовалъ въ своихъ романахъ, — той нервной, томной, страстной русской женщины, то предающейся нг, какъ уроженка Востока, то трагической, какъ разнузданная сила? Истинная правда, что иногда души получаютъ несвойственную имъ оболочку, души мужчинъ воплощаются въ слабыхъ женщинъ, а женскія души воплощаются въ титаническія формы. Какъ будто въ великой мастерской человческой чья-то коварная рука находитъ забавнымъ вводить въ заблужденіе нашъ разсудокъ фальшивыми ярлыками..
Около этого времени мы задумали каждый мсяцъ устраивать собранія, на которыхъ могли бы встрчаться вс наши друзья, эти собранія должны были носить названіе ‘обдовъ Флобера’ или ‘обдовъ освистанныхъ авторовъ’. Флоберъ, принадлежалъ къ числу ихъ въ силу своего ‘Кандидата’, я — но милости моей ‘Арлезіанки’, Зола за его ‘Bouton de rose’, Гонкуръ за ‘Анріетту Марsшаль’. Эмилю Жирардену тоже хотлось втереться въ нашу кампанію, но хотя онъ и былъ отъ души освистанъ на театр, мы не считали его писателемъ въ нашемъ смысл и исключили его. Что касается Тургенева, то онъ далъ намъ слово, что былъ освистанъ въ Россіи, но такъ какъ это очень далеко, то мы не подумали справляться.
Нельзя себ представить ничего очаровательне этихъ дружескихъ пирушекъ, когда разговоръ льется непринужденно, духовныя силы вс возбуждены, сами собесдники не знаютъ никакихъ стсненій. Какъ люди опытные, вс мы были просвщенные доки. Разумется, сколько темпераментовъ, столько различныхъ вкусовъ, сколько провинцій, столько и разныхъ блюдъ. Флоберъ заказывалъ себ нормандскія сдобныя лепешки, руанскія утки &agrave, l’&eacute,stouffade. Гонкуръ доводилъ утонченность и привередничество до того, что требовалъ инбирнаго варенья! Я набрасывался на свою bouillabaisse и на ракушки, а Тургеневъ угощался икрой.
Да, насъ не легко было кормить, и парижскіе рестораны должны хорошо помнить насъ! Испробовали мы ихъ множество. Одно время мы ходили къ ‘Адольфу и Пеле’, за Оперой, потомъ на площадь Комической оперы, потомъ къ Вуазену, вина котораго успокоили нашу требовательность и примирили наши аппетиты.
Мы садились за обдъ въ семь часовъ вечера, а въ два ночи еще не вставали съ мстъ. Флоберъ и Зола обдали безъ сюртуковъ, Тургеневъ разваливался на диван, мы удаляли лакеевъ — напрасная предосторожность, такъ какъ могучій голосъ Бера раздавался по всему дому,— и начинали говорить о литератур. У кого нибудь изъ насъ всегда была только что вышедшая книга, то ‘Искушеніе Св. Антонія’ и ‘Три сказки’ Флобера, ‘Fille Elisa’ Гонкура, ‘Аббатъ Мурэ’ и ‘Assomoir’ Зола. Тургеневъ принесъ ‘живыя мощи’ и ‘Новь’, я — ‘Фромона’, ‘Джека’, ‘Набаба’. Мы толковали другъ съ другомъ по душ, открыто, безъ лести, безъ взаимныхъ восхищеній.
Вотъ у меня передъ глазами письмо Тургенева, крупнымъ иностраннымъ почеркомъ, словно старая рукопись, и я передаю его здсь цликомъ, потому что оно обрисовываетъ наши отношенія.
‘Понедльникъ, 24-го мая, 77.
‘Милый другъ, если я до сихъ поръ не говорилъ съ вами о вашей книг, то лишь потому, что желалъ поговорить о ней какъ слдуетъ, а не ограничиться немногими банальными фразами. Отложу это до слдующаго нашего свиданія, которое состоится надюсь, скоро, Флоберъ надняхъ долженъ пріхать, и тогда опять начнутся наши обды.
‘Теперь ограничусь однимъ замчаніемъ. ‘Набабъ’ самый замчательный и вмст съ тмъ самый неровный изъ всхъ написанныхъ вами романовъ. Если ‘Фромона и Рислера’ изобразить прямой линіей ————, то ‘Набабъ’ слдовало бы изобразить такъ ~~~~~~~~, и верхушки этихъ зигзаговъ доступны только таланту перворазрядному.
‘У меня опять былъ продолжительный и очень сильный припадокъ подагры. Вчера я въ первый разъ вышелъ изъ дому, и у меня ноги и колни точно у девяностолтняго старика. Очень боюсь, что сдлаюсь тмъ, что англичане называютъ ‘a conformed invalid’.
‘Тысячу привтствій м-мъ Додэ. Искренно жму вашу руку. Вашъ Иванъ Тургеневъ
Покончивъ съ книгами и новостями дня, наша бесда переходила на боле обширное поле, мы возвращались къ тмъ темамъ, къ тмъ идеямъ, которыя всегда, неразлучны съ нами, говорили о любви, о смерти, въ особенности о смерти.
Каждый вставлялъ свое слово. Одинъ лишь русскій на диван молчалъ.
— А вы что же, Тургеневъ?
— А я! Я не думаю о смерти. У насъ въ Россіи никто не задумывается надъ призракомъ смерти, она остается далекой, исчезаетъ… въ славянскомъ туман.
Одно это слово заключало цлые томы о свойств его племени и о его собственномъ геніи. Славянскій туманъ носится надъ всми его твореніями, стушевываетъ ихъ рзкости, даже рчь его проникается имъ. Всегда, когда онъ говорилъ, онъ начиналъ съ трудомъ, съ какой-то неувренностью, потомъ вдругъ разсевалась туча, прорзывалась, какъ лучемъ солнца, ршительнымъ словомъ. Онъ говорилъ намъ не о Россіи наполеоновской зимы, ледяной, исторической, условной, но о Россіи въ лтнюю пору, когда сплая пшеница и цвты смняли снжныя мятели, о Малороссіи, стран степей, солнц, трав, пчел. И такъ какъ мы всегда приноравливаемъ слышанный нами разсказъ къ какому нибудь мсту, то русская жизнь изъ разсказовъ Тургенева представлялась мн жизнью въ алжирскомъ помсть, окруженномъ хижинами.
Тургеневъ приподнялъ завсу, скрывающую отъ насъ его чудный, милый запуганный народъ. Онъ говорилъ намъ о его безпробудномъ пьянств, о его оцпенломъ бездйствующемъ сознаніи, о его незнакомств съ свободой. Или же онъ открывалъ боле свтлыя страницы, идилліи, воспоминаніе о крестьянк-мельничих, съ которой онъ однажды встртился на охот и въ которую влюбился на три дня. Онъ спросилъ ее на прощанье, чего бы она желала, и красивая двушка отвчала: ‘Привези мн, баринъ, изъ городу кусокъ мыла, я хочу, чтобы руки мои пахли хорошо и чтобы ты могъ цловать ихъ, какъ у барынь!’.
Отъ любви и смерти мы переходили къ разнымъ болзнямъ, говорили о томъ, что человкъ — рабъ своего тла и долженъ влачить его за собой, какъ гирю на цпи. Грустныя признанія для сорока-лтнихъ людей! Что касается меня, то ревматизмъ еще не усплъ овладть мной, и я трунилъ надъ своими друзьями, посмивался надъ бднымъ Тургеневымъ, котораго мучила подагра и который, ковыляя, являлся на наши обды. Съ тхъ поръ я сильно понизилъ тонъ! Увы! Смерть, о которой мы такъ часто говорили, явилась въ нашу среду. Она унесла Флобера, самую душу, связующее звено нашего кружка. Съ его исчезновеніемъ, наша жизнь перемнилась, мы стали встрчаться рдко, ни у кого не было духу возобновить наши маленькія собранія, посл траура о понесенной нами утрат.
Нсколько мсяцевъ спустя, Тургеневъ старался снова собрать насъ. Мсто Флобера должно было оставаться пустымъ за нашимъ Столомъ. Но слишкомъ чувствительно было отсутствіе его могучаго голоса, его громкаго смха, обды были уже не т, что въ старое время, и мы отказались отъ нихъ.
Позже я встртилъ Тургенева на вечер у г-жи Аданъ. Онъ сопровождалъ одного высокопоставленнаго соотечественника своего, который, проздомъ черезъ Парижъ, пожелалъ видть современныя знаменитости — музей Тиссо съ живыми и ужинающими фигурами. Скажу кстати, что онъ не увидлъ ничего кром рисовки — позированія людей, которые или поворачивались спиной или старались выказать себя въ самомъ выгодномъ свт. Александръ Дюма, сердясь, что его принимаютъ за любопытное животное, отказался говорить свои остроты, Каролюсъ Дюранъ, живописецъ, плъ, Мункачи свисталъ, Бейстъ сыгралъ хорошенькій вальсъ, который впрочемъ тянулся слишкомъ долго.
Мы съ Тургеневымъ бесдовали въ уголку. Онъ былъ грустенъ и нездоровъ. Все та же подагра! Нсколько мсяцевъ онъ пролежалъ безъ движенія и просилъ друзей навщать его.
Въ послдній разъ я видлъ его два мсяца тому назадъ. Домъ по прежнему былъ полонъ цвтовъ, по прежнему неслись изъ. залы звуки пнія, другъ мой былъ наверху, на Своемъ диван, но сильно ослаблъ и осунулся.
Онъ страдалъ отъ грудной джабы и кром того отъ страшной раны посл излеченія кисты. Такъ какъ его не хлорофирмировали, то онъ описалъ мн операцію съ полной ясностью воспоминанія. Сперва онъ почувствовалъ острую боль отъ вонзившагося въ тло ланцета, потомъ ощущеніе движенія, какъ будто очищаютъ фруктъ.
— Я анализировалъ свою боль, чтобы быть въ состояніи описать ее вамъ, полагая, что это можетъ заинтересовать васъ.
Онъ все еще могъ ходить немного и спустился по лстниц, чтобы проводить меня до двери.
Внизу онъ повелъ меня въ картинную галлерею и показалъ мн работы своихъ національныхъ художниковъ: постой казаковъ, поля, ландшафты той теплой Россіи, которую онъ намъ описывалъ. Старикъ Віардо былъ тутъ же, тоже больной, Гарсія пла въ сосдней комнат, и Тургеневъ, окруженный любимыми искусствами, улыбался, прощаясь со мною.
Мсяцъ спустя, я услышалъ, что Віардо умеръ и что Тургенева, очень больного, увезли въ деревню.

Воспоминаніе Гюи де-Мопассана.

Великій романистъ русскій былъ однимъ изъ замчательнйшихъ писателей настоящаго столтія и въ то же время человкомъ честнйшимъ, прямымъ, искреннйшимъ во всемъ и экспансивнымъ. Простирая свою скромность даже до самоуничиженія, онъ не желалъ, чтобъ печать говорила о немъ, и не разъ статьи, наполненныя похвалами, уязвляли его, какъ оскорбленія, ибо онъ не допускалъ, чтобъ писали что нибудь иное, кром произведеній литературныхъ. Даже критика художественныхъ произведеній казалась ему чистой болтовней и если какой нибудь журналистъ, говоря по поводу какого нибудь изъ его произведеній, сообщалъ подробности о немъ и его жизни, онъ испытывалъ чувство гнва, смшанное съ какой-то неловкостью, переходившею у него въ стыдливость. Теперь, когда отошелъ въ вчность этотъ великій человкъ, скажемъ вкратц, кмъ онъ былъ. Въ первый разъ я встртился съ Тургеневымъ у Густава Флобера. Отворилась дверь.— явился гигантъ. Гигантъ съ серебряной головой, какъ гласилось бы въ сказк фей. У него были длинные сдые волосы, густыя сдыя брови и большая сдая борода, настоящей близны серебра, отливающей блескомъ, сіяніемъ, и окруженное этой близной доброе, спокойное лицо, съ чертами нсколько крупными онъ былъ. И у этого колосса были жесты дтскіе, боязливые и сдержанные. Онъ говорилъ очень тихо, голосъ былъ нсколько мягокъ. Иногда онъ испытывалъ нершительность, подъискивая точное французское слово для выраженія своей мысли, но онъ всегда находилъ его съ удивительнымъ чутьемъ, и эта легкая нершительность придавала его рчи особенную прелесть. Онъ умлъ разсказывать восхитительно, придавая малйшимъ фактамъ художественное значеніе и забавный колоритъ, но онъ нравился не столько силой своего ума, сколько своей простотой добродушной и всегда съ выраженіемъ какого-то удивленія. Да, онъ былъ невроятно наивенъ, этотъ геніальный романистъ, побывавшій во всей Европ, знавшій всхъ великихъ людей своего времени, перечитавшій все, что въ состояніи перечесть человческое существо и говорившій на всхъ европейскихъ языкахъ, какъ на своемъ. И онъ удивлялся, поражался вещами, которыя казались простыми ученикамъ парижскихъ коллегій. Можно сказать, что обнаженная дйствительность его поражала, ибо умъ его не дивился ничему въ написанномъ, тогда какъ онъ возмущался малйшими житейскими явленіями. Быть можетъ, его инстинктивное крайнее прямодушіе и его широкое благодушіе задвались соприкосновеніемъ съ жестокостью, порочностью и двоедушіемъ человческой природы, тогда какъ, напротивъ, въ минуты его творчества, въ тиши кабинета, за письменнымъ столомъ, умъ его понималъ и проникалъ въ самыя темныя тайны жизни, точно онъ смотрлъ въ окно на улицу на происшествіе, въ которомъ самъ не принималъ участія. Его литературныя мннія имли тмъ большее значеніе и цну, что онъ судилъ не съ исключительной и узкой точки зрнія, какъ вс мы, но отыскивалъ сравненія въ литературахъ всхъ народовъ, которыя зналъ основательно, расширяя такимъ образомъ область своихъ наблюденій, длая сопоставленія между книгами, появившимися на двухъ концахъ свта, на различныхъ языкахъ. Не смотря на свой возрастъ и свою почти завершившуюся карьеру, онъ имлъ самые прогрессивные взгляды на литературу, отвергая устарлыхъ формъ романы съ комбинаціями драматическими и учеными, требуя, чтобъ они воспроизводили ‘жизнь’, ничего, кром жизни, безъ интригъ и запутанныхъ приключеній. ‘Романъ’, говорилъ Тургеневъ, ‘есть самая новйшая форма художественной литературы. Въ настоящее время, когда вкусъ очищается, надо отбросить вс низшія средства, упростить и возвысить это искусство, которое есть искусство жизни, которое должно быть исторіей жизни’. Если ему говорили о бойкой продаж разныхъ книгъ плнительнаго жанра, Тургеневъ замчалъ: ‘людей зауряднаго ума гораздо больше, чмъ одаренныхъ тонкимъ умомъ. Все зависитъ отъ сорта интеллигенціи, къ какому вы обращаетесь. Книга, которая нравится масс, намъ весьма часто не нравится вовсе. И если она нравится и намъ, и масс, будьте уврены, что въ обоихъ случаяхъ мотивы совершенно различные’. Во Франціи Тургеневъ былъ другомъ Густава Флобера, Эдмонда де-Гонкура, Виктора Гюго, Эмиля Зола и Альфонса Додэ. Онъ любилъ музыку и живопись, жилъ въ атмосфер искусства. Ни у кого не было такой открытой души, боле чуткой и доступной дружб, ни у кого талантъ не былъ такъ увлекателенъ, никто не имлъ сердца боле безупречнаго и добраго.

Отзывъ Крашевскаго.

Нтъ уже среди насъ этого великаго артиста, золотаго сердца, благороднаго и симпатичнаго человка. Тургеневъ скончался. Вс, знавшіе его лично или знавшіе его только по произведеніямъ, исполненнымъ оригинальности и величавшаго обаянія, почувствуютъ эту невознаградимую утрату!.. Только однажды въ жизни мы имли удовольствіе встртиться съ нимъ въ Париж. Это было… въ году (увы, съ нкотораго времени память къ числамъ, относящимся къ моей жизни, ршительно мн измняетъ), кажется въ 1860 году. Въ Париж находился въ то время общій нашъ пріятель Антонъ Сова (Желиговскій) и его посредничеству обязанъ я знакомствомъ съ Тургеневымъ. Обрадовавшись такой счастливой случайности и желая продлить бесду, я уговорилъ Сову склонить Тургенева отобдать со мною въ ‘Taverne Anglaise’, находившейся въ улиц Rivoli. Желиговскій общалъ и уврилъ меня, что прибудетъ вмст. Я уже предвкушалъ удовольствіе, какъ вдругъ на слдующій день утромъ, ко мн врывается Сова, не то. испуганный, не то смущенный. ‘Я забылъ теб сказать’ — заговорилъ онъ, переступая порогъ, ‘что Тургеневъ un grand seigneur, обдъ долженъ быть весьма изысканъ и согласно всмъ требованіямъ и обычаямъ большого свта’.
Я улыбнулся этому опасенію Желиговскаго, чтобы польскій дворянинъ не скомпрометировалъ себя излишнею простотою и бережливостью передъ большимъ бариномъ, и успокоилъ его, что обдъ будетъ по всмъ правиламъ. Въ назначенный часъ прибыли оба. Я ихъ ожидалъ. Мы сли къ столу въ сумерки и проболтали до поздней ночи. Тургеневъ, несмотря на казавшуюся холодность и на то, что не отличался большою разговорчивостью, былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ собесдниковъ Въ обхожденіи его, дйствительно, не проглядывалъ большой баринъ, но манеры его изобличали принадлежность къ самому лучшему обществу.
Уже тогда въ немъ былъ виднъ человкъ, который много пережилъ, нсколько поостылъ и изъ жизни вынесъ какое то тоскливое разочарованіе.
На другой день посл проведеннаго въ ‘Taverne Anglaise’ вечера, во время котораго мы много говорили о литератур и тогдашнихъ ея теченіяхъ, Тургеневъ принесъ мн на память свою фотографію, сохраняемую мною, какъ дорогое воспоминаніе.
Много лтъ спустя получилъ я отъ него, по поводу моего юбилея 1879 года, любезное письмо, глубоко меня тронувшее.
Превозносить произведенія Тургенева и ихъ значеніе въ литератур — трудъ излишній. Рдко кто изъ писателей можетъ похвалиться такимъ всеобщимъ признаніемъ. Впрочемъ, весьма немногіе, подобно ему, заслужили такую всеобщую дань дивною артистическою художественностью, своеобразіемъ и прелестью картинъ, въ которыхъ дйствительность и истина сочетаются съ фантазіею и идеализмомъ. Онъ былъ поэтомъ и артистомъ до мозга костей. Все, что онъ писалъ, имло свой собственный, рельефный, индивидуальный и не поддававшійся подражанію отпечатокъ. Самая маленькая вещица, вышедшая изъ подъ пера его, не пускалась имъ въ свтъ безъ обработки, съ небрежностью. Все имъ написанное было вынянчено, строго обдумано и облечено въ ту изящную форму, которая сообщала прелесть каждому его произведенію. Поразительный артистическій инстинктъ указывалъ ему прежде всего границы художественнаго творчества. Никто лучше его не постигалъ тайны покрытія тнью нкоторыхъ частей творенія, съ тмъ, чтобы остальныя предстали тмъ въ большемъ блеск. Почти всегда Тургеневъ представляется намъ черезчуръ сжатымъ, никогда растянутымъ. Это поэтъ и мастеръ формы, хотя въ немъ нтъ и малйшаго усилія или напряженія, а все, что онъ пишетъ, выливается, кажется, изъ подъ его пера съ легкостью необычайною. Какъ точные снимки съ общества и вка, произведенія его единственныя въ своемъ род. Истина проявляется въ нихъ всегда именно тамъ, гд она очерчивается наиболе рельефно! Будучи до нкоторой степени реалистомъ, Тургеневъ оставался вренъ природ, но свтъ, который онъ бросаетъ на своихъ героевъ, длаетъ ихъ идеальными. Не теряя Самообладанія, Тургеневъ никогда не переступалъ границъ, за которыми реализмъ становится отталкивающимъ. Въ его герояхъ всегда есть нчто, что ихъ возвышаетъ, облагораживаетъ, къ нимъ манитъ и длаетъ ихъ интересными. Каждое изъ тургеневскихъ дйствующихъ лицъ иметъ свою собственную мысль, языкъ и свой родной оттнокъ. У него нтъ двухъ одинаковыхъ лицъ, или ординарныхъ, или же просто вставленныхъ, чтобы занять пустое мсто.
Независимо отъ нкоторыхъ общихъ признаковъ, напоминающихъ въ немъ порою Эдгара Поэ, Бретгарта и даже фантазіи Гофмана — онъ остается всегда самимъ собою и вполн оригинальнымъ. То, что въ немъ можно отыскать общаго съ другими, является просто знаменемъ вка.
Литература не только русская, но и европейская утрачиваетъ въ немъ несравненнаго новеллиста, или врне долженъ былъ бы я сказать — поэта и художника.
Во Франціи дружескія отношенія связывали его прежде съ Флоберомъ, а впослдствіи съ корифеями реалистической школы. Въ Германіи онъ былъ хорошо знакомъ съ Линдау и видлся Съ нимъ каждый разъ, когда бывалъ въ Берлин. Когда Тургеневъ лежалъ уже на смертномъ одр, Ожье читалъ ему свое новйшее произведеніе. Все прекрасное онъ умлъ оцнить, какова бы ни была школа и люди ее представляющіе. Сужденія его были трезвы и здравы, и скоре снисходительны, нежели строги. Ему приписали созданіе слова — ‘нигилизмъ’. Быть можетъ онъ былъ первымъ крестнымъ отцомъ этого термина, но фактъ онъ засталъ уже совершившимся, и указалъ лишь на характерную черту, обнаруживающую его сущность. Какъ вс вообще дти переживаемаго вка, Тургеневъ страдалъ неизлечимою тоскою. Онъ чувствовалъ увлекающія теченія, не зная куда они приведутъ насъ! Скорбь о мір, распадающемся въ развалинахъ, боролась въ немъ съ опасеніемъ, что должно было возникнуть на этихъ развалинахъ. Послдній день жизни не разршилъ для него этой загадки.
Какъ человкъ, Тургеневъ, въ сердцахъ всхъ знавшихъ его, оставляетъ неизгладимую печаль и память. Кроткій, добрый, крайне простой и естественный въ общеніи съ людьми, онъ самъ не придавалъ себ значенія и добровольно умалялъ свои заслуги — но будущность Сдлаетъ его исполиномъ.

Отзывъ Проспера Меримэ.

‘Тургеневъ не принадлежитъ ни къ какой школ, онъ слдуетъ своимъ собственнымъ вдохновеніямъ. Какъ вс лучшіе романисты, онъ изучаетъ человческое сердце, эту неисчерпаемую мину, хотя уже эксплоатируемую съ давняго времени. Наблюдатель тонкій, точный, иногда до мелочности, онъ пишетъ свои персонажи какъ художникъ и поэтъ. Ихъ страсти и черты ихъ лица ему знакомы одинаково и близко. Онъ знаетъ ихъ привычки, ихъ жесты, онъ слушаетъ, какъ говорятъ они, и стенографируетъ ихъ бесду. Съ такимъ искусствомъ обдлываетъ онъ изъ всхъ эпизодовъ ансамбль физическій и моральный, что читатель видитъ портретъ вмсто фантастической картины. Благодаря своему умнью въ нкоторомъ род сгущать свои наблюденія и придавать имъ точную форму, Иванъ Тургеневъ шокируетъ насъ не боле, чмъ сама природа, представляя намъ какое нибудь необычайное и анормальное явленіе. Это безпристрастіе, эта любовь къ правд, составляющая выдающуюся черту въ талант Тургенева, не покидаютъ его никогда. Онъ изгоняетъ въ своихъ произведеніяхъ крупныя преступленія и въ нихъ нельзя искать трагическихъ сценъ. Немного и крупныхъ событій въ его романахъ. Ничего нтъ проще ихъ фабулы, ничего, что не походило бы на обыденную жизнь, и это еще одно изъ слдствій его любви къ правд. Иногда онъ слишкомъ вдается въ описанія, безъ сомннія, весьма правдивыя, но ихъ можно бы сократить. Онъ любитъ и мастерски уметъ отмчать изящные оттнки, но въ этой части своей работы,— достоинства и трудностей которой я не отрицаю, онъ рискуетъ иногда ослабить ею интересъ самого дйствія. Тургеневъ, глубокій знатокъ человческаго сердца, обладаетъ талантомъ наблюденія и изображенія явленій и эффектовъ природы. Всегда точный и простой, онъ нердко возвышается невольно до поэзіи, по живости, своихъ впечатлній и мастерству, съ какимъ онъ рельефно оттняетъ характеристическія черты своихъ описаній. Его главные недостатки заключаются въ нкоторомъ замедленіи развитія интриги и въ изобиліи подробностей. Хотя никто не схватываетъ и не изображаетъ съ большей живостью уродливыя и смшныя стороны, пороки своей эпохи, нельзя, однако, сказать, что Тургеневъ писалъ сатиры. Онъ не ощущаетъ того злораднаго удовольствія, какое испытываютъ иные изъ критиковъ, встрчаясь съ слабостями и плоскостями человческими. Не впадая въ банальную филантропію, онъ является безпристрастнымъ защитникомъ слабыхъ и обиженныхъ, онъ любитъ находить и какую нибудь черту, которая ихъ возвышаетъ. Нердко онъ напоминаетъ мн Шекспира. Онъ питаетъ его любовь къ правд, подобно англійскому поэту, онъ уметъ создавать образы изумительной реальности, но не смотря на искусство, Съ какимъ авторъ скрываетъ свою личность подъ персонажами своей изобртательности, его характеръ все-таки можно отгадать, и въ этомъ, быть можетъ, заключается его не малое право на нашу симпатію.
Тургенев Иван Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Новая драма норвежского писателя Бьорнсона ‘Перчатка’, Бьёрнcон Бьёрнстьерне, Год: 1883
  2. Характеристика Георга Брандеса, Гутман Аксель, Год: 1882
  3. Расин и Шекспир, Стендаль, Год: 1825
  4. Новые веяния, Брандес Георг, Год: 1882
  5. Теккерей , как фотограф и нувеллист, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1861
  6. Гюстав Флобер, Иващенко А. Ф., Год: 1956
  7. Шелли, Сарразен Габриэль, Год: 1893
  8. Записки тюремной надзирательницы, Робинсон Фредерик Уильям, Год: 1863
Электронная библиотека