В.В. Розанов
В.В. Розанов
Инородческие и вероисповедные вопросы
Инородческие и вероисповедные вопросы
* * *
Инородческие и вероисповедные вопросы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Поволжское инородческое население обнимает собою несколько миллионов. Уже по этому одному отношение к нему представляет чрезвычайную важность. Если же принять во внимание, что по этнографическому и религиозному своему составу оно представляет соединительное звено между Европейскою и Азиатскою Россиею, служит мостом перехода из Европы в Азию или, пожалуй, обратно — из Азии в Европу, то значение этого края еще возрастет в наших глазах. Нужно, очевидно, раз и навсегда хорошо определить отношение русского и христианского к финско-татарскому и мусульманскому.
Побеждать нужно не силою, а святостью и мудростью. Победа в области вер и народностей всегда ведется, в сущности, на начале эстетическом и нравственном. Видя доброту и деликатность русских — полюбят русских, созерцая красоту наших церковных напевов — полюбят нашу церковь. На днях писалось о втором священнике нашей Берлинской посольской церкви, немце и лютеранине, который в самом Берлине оставил веру отцов и перешел в нашу. Вот это победа! Но под этим замечательным фактом лежит другой факт, любви и эстетики: священник Мальцев, состоящий при Берлинской посольской церкви, перевел на немецкий язык русское православное богослужение. И красота и мудрость последнего, действительно неизмеримо превосходящего лютеранское, завоевали немца. Значит ли это, что мы можем надеяться на переход немцев, гуртовой, в православие. Ничуть. Насколько словесная красота славянского богослужения (эстетическое начало) выше лютеранского, настолько моральная жизнь православных грубее, грязнее, порочнее жизни этих одушевленных евангеликов, распевающих свои гимны и полных (в самом деле полных) страха Божия. Победа русских над немцами (допустим в идеале) и возможна лишь на почве этого полного сознания как своего превосходства в одном, так и своей слабости в другом. Протоиерей Мальцев сделал только половину дела, и даже она не имеет настоящей искренности, пока он не сделал вторую половину или не призвал других ее делать: пролить и к нам, русским, эти их гимны, может быть музыку, и непременно уже практический страх Божий, благочестие и правду поступков. Секрет победы (культурно?) кроется в скромности. Приходим ли мы в Азию, говорим ли с Европою, мы, в сущности, иногда принимаем несимпатичный вид: все должны нас перенимать, а мы ни у кого и ничего не должны перенять. Вот ведутся уже много лет переговоры и со старокатоликами, и с англиканами о ‘соединении’, о ‘слиянии’. И ни единого-то слова с русской стороны не было сказано: ну, а что же мы им могли бы уступить, в чем же их с собою согласить, а самим с ними согласиться. О чем бы этнографическом или вероисповедном ни зашла речь, мы имеем вид московского купца, разговаривающего с ‘подручным’. Все должны нам уступать, с нами соглашаться, сами обезличиваться и принимать в себя лицо русского: только ‘борода лопатой’, вот видите ли, должна красоваться в истории нашим несокрушимым монументом. Напрасные иллюзии. ‘Борода’ останется одинокой и бессильной, если прежде всего не поймет, что и другие веры и народности имеют свои заслуги в истории, качества, от которых им вовсе отказываться и не следует, а нам у них поучиться не мешает.
Взять наивную, скромную, дикую вотячку и поставить ее рядом с гулящею сельскою девицей из русских: и поймешь, почему священник-вотяк женится на своей, а не на русской.
Взять трезвость татар, их добросовестность в исполнении обязанностей, присмотреться к их прямому росту, статности сложения, чистому лицу. спокойному взору — и опять скажешь: ‘Тут есть над чем-то задуматься русскому. Отчего это у них, а не у нас? Случай ли это, над которым и думать не стоит, или тут действуют глубокие внутренние причины, до которых доискаться нелегко, а поискать их, однако, любопытно’.
Ни вопроса об алкоголизме, ни вопроса об известной дурной болезни среди мусульманского татарского населения нет. И они, перед тем как креститься и заговорить по-русски, даже, пожалуй, до записи в члены Русского собрания, вправе спросить: ‘Хорошо, завтра мы все будем православные и русские, но гарантируете ли вы нам, что ни в третьем, ни в десятом поколении наши правнуки и внуки не станут ни алкоголиками, ни сифилитиками’.
Мне кажется, самые уверенные члены Русского собрания не решились бы, ну хоть под залог недвижимой собственности (‘так’ наобещали бы ‘горы’, на то мы и лукавы, на то мы и ‘русские’), гарантировать здоровье и элементарную нравственную чистоту будущим православным и русским. Как и священник Мальцев едва ли обещал твердо, что внук того немца, который увлекся красотою нашего богослужения, будет в Москве вести торговые дела так же пунктуально, трудолюбиво и ответственно, как его дед на Wilhelmsstrasse.
Словом, неторопливость, скромность и непрестанное памятование о вечных (всемирных) началах эстетики и этики — вот узел вопросов этнографических и вероисповедных, более и частных специальных.
Победи красотою — и будешь народ-король.
Победи добротою — и будешь народ-царь.
Победи здоровьем и трудом — и тебе не опасны
соперники, армии и флоты.
Инспектор Краснодубровский действовал и действует по совершенно обратному принципу: ‘Мы господа, мы завоеватели края: подчиненные племена (и, косвенно, веры) должны сливаться с нами просто потому, что они внизу, а мы наверху’. Везде тон у него формальный, сухой, не внедряющийся в предмет. Нигде нет и вопроса о том: ‘А каков я сам, несущий цивилизацию?’ Нигде этического и эстетического мерила вещей, везде один начальнический глаз.
‘При малейшем посягательстве инспекции училищ не только на изъятие, но даже и на ознакомление с учебниками в медресэ (специальные туземные, вероисповедные школы), ей грозит или кулачная расправа в самом здании медресэ у столика, где лежит коран, или колья на улице. Знаю это по собственному горькому опыту’.
Опыт этот ‘горек’ не только как его личное испытание, но и как неудача русская, как ошибка русской культуры. Татарам едва ли есть дело, что это ‘г. Краснодубровский’. Он для них ‘вообще русский человек’. И как Н.И. Ильминский стяжал славу не себе лично только, а русскому имени, так г. Краснодубровский, вызвав такой эпизод с собою, нечто отнял из чести и славы русского имени.
‘До 1901 г. мусульманские школы были избавлены от фактического контроля директоров и инспекторов народных училищ и учебное начальство не было надлежащим образом осведомлено, что делается в них. Теперь обстоятельства несколько изменились, но дело в том, что директору или инспектору народных училищ, если только они вздумают посетить татарскую школу, будет показан казовой конец ее (как будто у русских, при ревизии, не кажут тоже ‘казовый конец’?!), а затем может ли инспекция училищ, на которой лежит ближайший надзор за школами, серьезно, обревизовать их, если на ее попечении лежит их около трех сотен да вдобавок к ним еще обширная канцелярия’.
Вот в чем дело. Своих школ, русских, обревизовать некогда, а нужно обревизовать и татарские! Некогда сделать педагогического дела, а приходится делать ‘только-политическое’ — обрусение вотяков и черемис! Но чем виноваты в этом вотяки и черемисы?! Да еще канцелярия… Если только раз в год посетить школу, то, принимая во внимание каникулярное неучебное время, когда ревизия невозможна и бесполезна, все же и по разу в год не побываешь в школе. А тут надо ‘досмотреть и досмотреть’. Но чем в этом виновна бедная татарва? Не ясно ли, что Русь все еще остается ‘обширной и обильной, а порядка в ней нет’, и если татары и мордва не обрусели, то не от того, что не хотят русеть, сопротивляются, а от того, что ‘русить’ было некому, некогда и не на что.
А между тем г. Краснодубровский смотрит далеко, видит зорко. Г-н Краснодубровский продолжает:
‘В медресе поступают молодые люди от 16 лет до 21 года. Кто они, откуда, имеют ли законное право на обучение (?!!), благонадежны ли они в политическом отношении, часто не знает не только инспектор училищ, но даже и полиция. Полный хозяин в медресе мулла. Фактический контроль над ним весьма затруднителен, потому что инспектор и полицейский чиновник для него прежде всего гяуры, обмануть которых для них прежде всего большая заслуга перед пророком’… И пр.
Ну, я помню и у русских учителей гимназий первый вопрос при ‘нагрянувшей’ ревизии — как бы ‘провести за нос начальство’. А мне известно из одного определенного случая, что когда проезжает через округ министр, то и попечитель, совершенно не скрываясь от подчиненных, думает только: ‘Хоть бы все обошлось благополучно’. Был случай, когда уездную гимназию посетил именно министр, и даже с чрезвычайным штатом. Сопровождал его по своему округу попечитель. Ученики (конечно, случайно, гимназия была прескверная, заморенная и хитрая) отлично отвечали. Министр и попечитель выехали дальше, в губернский город, а попечитель и дай телеграмму назад (на имя гимназии): ‘Распустить (на гулянье) учеников на три дня’, 17 октября, короче, праздновали. А ведь попечитель — тайный советник, под ним восемь губерний. А как дошло (или дойдет) дело до ревизии, и он старается, чтобы министр не заметил никаких изъянов в деле. Так чего же спрашивать от муллы, от инородцев? И они повторяют то же, только с оттенками. Я даже нахожу, что это ‘обрусение’, ибо очевидно отражает общерусский строй.
Нам нужно самим хорошо выучиться и несколько перевоспитаться, а уже затем и ‘нести русскую культуру’. Посмотрите, как не оглядывается на себя г. Краснодубровский, какова его речь, приемы обучения, почти сводящиеся к приемам надзора и спора, и сравните с речью и приемами покойного Н.П. Гилярова-Платонова:
‘Впечатлению, какое оставляет на инородцев церковное пение на их родном языке, должен радоваться не только тот, кто дорожит успехами христианства, но и кто дорожит успехами русского просвещения вообще. По-видимому, наоборот, а в действительности так. Обработка языка, созидание особенностей литературы ведет к умственному, а иногда и политическому отделению от господствующего народа только племена, мало-мальски вкусившие развития, мало-мальски пожившие историческою жизнью, и притом сознавшие свою отдельность, кроме языка, и по другим стихиям народности. Но для племен первобытных, которым притом господствующий народ дает все стихии просвещения без изъятия возвышения их родного языка к принятию просвещенных понятий, есть только дверь к окончательному слиянию с господствующим племенем. Стефан Пермский просвещал зырян на их собственном наречии. Но что же осталось от зырян и от всей великой Перми? Точно так же и чуваши, и прочая финская мелочь, и все наши инородцы, им же несть числа, просвещением через собственные наречия только скорее в одно сплошное целое сольются и с народом русским, и с языком русским’ (из ‘Современных Известий’ за 1868 г.).
Вот в этих словах, нам кажется, и содержится ‘путь истина в живот’ отношений наших к инородцам. А самая цитата эта, взятая из русского славянофила крещеным татарином Даулеем, пожалуй, хороший образчик настоящего, доброго русизма. Попытаемся мы полюбить, без эгоизма и политики, простою народническою, бытовою любовью сирот истории, инородцев: и уж они полюбят, поверим, своего ‘приемного отца’, нашу родину. Мы не сомневаемся, что будущее даст именно в бытовых черточках много трогательнейших примеров самой горячей любви и верности инородцев к русским, к России. Пожалеем мы их сейчас, и может быть, когда-нибудь они дадут России, в непредвиденный час, что-нибудь даже серьезно важное. Не забудем, что Никон был из мордвы, что Жуковский имел в себе частицу турецкой крови, Державин — татарской. Татарской крови вообще чрезвычайно много влилось в русские типы, а это добрая кровь, именно упорядоченная. Татарской крови был и Годунов, один из упорядочениейших царей московского периода, из способнейших.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1904. 19 янв. No 10013.