Илья Игнатьевич, богатый человек, Терпигорев Сергей Николаевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Сергей Николаевич Терпигорев

Илья Игнатьевич, богатый человек

I

Тетенька Клавдия Васильевна, всегда склонная приобретать, с покупкой пустоши в Саратовской губернии стала особенно озабочена приобретением ‘народа’ для заселения этого обширного земельного владения своего. Сказать с точностью, сколько у нее там было десятин земли, я теперь не могу, но помню, что тетенька постоянно говорила о пятистах душах, без которых ей в Саратове ‘ни вздохнуть, ни повернуться нельзя’ и которых приобретение в течение многих лет составляло для нее большую заботу. Необходимо здесь припомнить, что люди в то время всем были нужны, и если их продавали или покупали, то не иначе как вместе с землею, к, которой они были приписаны, то есть целыми имениями, случаи же отдельной продажи людей без земли были, относительно говоря, довольно редки и всегда при исключительных обстоятельствах: продавали повара-пьяницу — ‘золотые руки, но как запьет — и прощай на целый месяц’, продавали лакея — ‘хороший малый, но извешался: из девичьей его не выгнать’, продавали какую-нибудь горничную — ‘услужливая и расторопная, но очень уж умна: в барыни захотела’, и проч., и проч. Поэтому приобретение пятисот душ без земли, ‘на своз’, как говорили тогда, было задачей далеко не легкой, требовавшей много и времени, и хлопот, а главное, терпения и настойчивости среди неприятностей, с которыми этого рода дела всегда были сопряжены.

Тетенька Клавдия Васильевна для достижений своей цели пускалась на все хитрости: покупала вдовцов-стариков и женила их на женщинах средних лет в ожидании от них прироста населения, поощряла безбрачное сожительство, когда узнавала, где имеется портниха, коверщица, кружевница, оказавшаяся ‘с прибылью’, что во многих помещичьих домах строго преследовалось, сейчас ее покупала и отправляла к себе в Саратов, с усмешкой говоря ей: ‘Старайся, старайся, милая: слова от меня не услышишь, спасибо еще скажу’. Покупала даже малолетних детей, если кто из помещиков соглашался на такие ее предложения.

Хлопот много у нее было с этим делом.

Но, само собою разумеется, без помощников или помощниц она одна никогда с ним не справилась бы. Требовалось разъезжать, узнавать, выведывать, где имеются продажные люди, торговаться и проч. Наконец, собственно эта черная работа была и неподходящим для нее делом. Она, девушка с прекрасным состоянием, хорошей фамилии, не могла этим сама заниматься. Поэтому у тетеньки было заведено несколько таких необходимых для нее личностей, которые всю эту черную работу за нее делали и подносили ей уж облупленное яичко: ей оставалось только дать доверенность или самой поехать в город, заплатить деньги и совершить купчую крепость.

Таких полезных и даже прямо необходимых людей у тетеньки было несколько, как я говорю, и между ними первым человеком в ее глазах была одна мелкопоместная помещица, Анна Ивановна Мутовкина, женщина необыкновенной смелости, преданности и совершенно безучастная к мольбам и слезам выслеженных ею для тетеньки жертв, которые уж знали, к кому они попадают… Но и кроме этой Мутовкиной и ее мужа, тоже тетенькиного ‘полезного человека’, были еще и другие, которые ей помогали в трудном деле заселения дальнего степного саратовского имения. Так, я запомнил в числе их одного бывшего тетенькиного же дворового человека, откупившегося у нее на волю и продолжавшего и потом оказывать ей разные услуги в качестве, между прочим, и такого вот ‘полезного человека’, — Илью Игнатьевича. Казалось бы, что человек, испытавший на себе тяжесть неволи, не стал бы заниматься таким делом, да еще имея, к тому же, и некоторый материальный достаток (у него остались еще деньги от выкупа и была земля), однако ж страсть к наживе заставляла и его хлопотать и выведывать для тетеньки, где и у кого есть продажные люди, ездить от ее имени торговаться, условливаться. И все это из-за каких-нибудь десяти — двадцати рублей…

Илья Игнатьевич был человек лет пятидесяти. Сперва он долго ходил по оброку, аккуратно выплачивая его тетеньке. Он служил где-то у купца в Саратове или Симбирске, ездил с ним по торговым долам, а когда тот умер, то Илье Игнатьевичу наследники, за его верную службу, дали пять тысяч, так как он мог бы скрыться со всем капиталом, который был при купце, но он этого не сделал, оставаясь до самого конца честным и верным. Из этих пяти тысяч тетенька получила с него за вольную три тысячи, а на остальные две он купил землю, выстроил на ней постоялый двор в полуверсте от большого села и начал торговать всем, что мог сходно купить и с барышом продать.

Это был очень аккуратный, серьезный и обстоятельный человек, которого знали и ‘уважали’ все окрестные помещики, то есть не заставляли его стоять перед собою без шапки, а говорили: ‘Надевай, Илья Игнатьевич, что за глупости…’ Он был грамотей, и в качестве такового, что было в то время редкостью, его посылали с разными деловыми поручениями в город, где он являлся и в суде и так, частным образом, к судьям на квартиры и исполнял поручения, то есть устраивал дела, за что ему, конечно, потом платили.

Одевался он чисто, то есть так же, как вообще все дворовые, но только все на нем было хорошего, лучшего качества: и полушубок самый лучший, и покрыт он сукном лучшего качества, и сапоги прочной, хорошей работы, все в этом роде. По праздникам в церковь или вот с такими поручениями по судам в город он являлся даже в сюртуке, длиннополом, которые тогда носили в городах купцы средней руки и богатые и степенные мещане.

Росту Илья Игнатьевич был среднего, худощав, бороду брил или подстригал очень коротко, так что она казалась всегда у него долго не бритой. Но когда за ним посылали нарочно, он являлся всегда чисто выбритым.

Отправляя в город с поручениями или по возвращении его оттуда, ему наливали стакан чаю, который он держал в руках без блюдечка и пил как-то не обжигаясь, стоя у притолки и выслушивая приказания или давая отчет об исполненном им в городе поручении, и рассказывал про городские новости.

Но главное, на чем основывался его авторитет, была, несомненно, легенда о его честности, верности и преданности, которые он проявил во время своего служения у саратовского купца и потом после его смерти. Об этом обстоятельстве все знали более или менее подробно и высоко ценили эти его качества.

Очень высоко ценили и его умение молчать о данных ему и исполненных им поручениях, а также и умение обходиться с судейскими и вообще чиновниками — умение, несомненно приобретенное им во время проживания его у купца, которому по его торговым делам приходилось много входить в разные соглашения с чиновниками и всяким начальством.

Илья Игнатьевич был холост. Он был религиозен и расчетлив до скупости.

В окрестных селах бывали иногда крестные ходы, установленные по случаю разных событий, и Илья Игнатьевич всегда на этих крестных ходах бывал, где участвовал в несении икон или иных священных предметов, употребляемых при богослужении: кадила, чаши со святой водой, кропила, ящичка с ладаном и проч. Там, на этих крестных ходах, он встречался с помещиками, приезжавшими к этому дню в эти села, и они видели его, они с ним там разговаривали, и они там наказывали ему приехать к ним, у кого было в виду поручить ему какое-нибудь дело или просто обстоятельно переговорить о каком-нибудь деле.

Несомненно, человек этот пользовался у всех доверием, и все считали его авторитетным в обиходе деревенской жизни и тех обстоятельств ее, которыми она соприкасалась с городом.

II

Отношения его к тетеньке Клавдии Васильевне и ее отношения к нему были совсем особенные ото всех. Она и по взятии с него выкупа и отпуска его на волю считала себя все-таки имеющей на него как бы какие-то права. В свою очередь и он, отдавший ей больше половины того, что нажил у купца, считал в отношении ее какие-то за собою обязанности и не высвобождался вполне из-под ее влияния.

Я помню, проживая у нас, тетенька очень часто, имея в нем надобность, посылала за ним, чтобы поручить ему какое-нибудь дело, для которого мало было написать одно только письмо, но надо было и участие в нем живого и толкового человека.

Илья Игнатьевич сейчас являлся, тетенька звала его в свою комнату, и он оставался там, пока они не переговорят обстоятельно, не спеша, о деле.

— А нельзя ли Илье Игнатьевичу, — говорила после аудиенции, выходя с ним вместе из своей комнаты, тетенька Клавдия Васильевна, — дать чаю?

Илье Игнатьевичу, конечно, давали чаю, и он отправлялся в девичью пить его, а тетенька со вздохом говорила почти всякий раз:

— Да, упустила я этого человека. За него и десяти тысяч мало взять…

— Клавденька, да ведь он тебе и так служит, не отказывает. — возражали ей.

— Да, но это разве то же самое?..

И она опять вздыхала.

Но особенно тетенька стала тужить о нем, то есть раскаиваться и жалеть, что отпустила так неосмотрительно его на волю, с тех пор как купила эту вот пустошь в Саратовской губернии и всяких хлопот и забот у нее прибавилось вдвое больше против прежнего.

Скупка душ для саратовского имения продолжалась долго, лет пять, так что я эту эпопею помню еще мальчиком, в начале, и потом уже гимназистом пятого класса, в конце, незадолго до кончины тетеньки, и я несколько раз бывал за это время свидетелем таких вот непритворных сожалений тетеньки о своей поспешности, с которой она поступила, согласившись отпустить на волю Илью Игнатьевича.

Само собою разумеется, что особенно живо эту свою оплошность тетенька чувствовала в тех случаях, когда обнаруживалось неуменье, недостаточность опытности или вообще неспособность или неверность и продажность кого-либо из ‘полезных людей’, которых она посылала разведать или уж прямо сторговать и войти в соглашение относительно продаваемых мужиков, баб или детей.

Даже такому верному, преданному и неустрашимому человеку, какова была Анна Ивановна Мутовкина, тетенька в случаях каких-либо ее неудач или оплошностей ставила на вид Илью Игнатьевича и им упрекала ее.

— Да, вспомнишь Илью Игнатьевича, — говорила она.

— Да что ж бы Илья Игнатьевич-то тут сделал? — возражала ей Мутовкина.

— Ну, уж он знал бы, что сделать.

— Да если не уступают. Не хотят ни за что продать.

— А ему бы продали.

— И ему бы не продали.

— Это Илье Игнатьевичу-то? — даже с удивлением восклицала тетенька, к вящей досаде Мутовкиной.

— Благодетельница! — в отчаянии тогда восклицала, в свою очередь, и Мутовкина. — Ведь это вы так только говорите. Ну что ж, я меньше, что ли, Ильюшки (она его терпеть не могла, как конкурента) готова стараться и стараюсь?

— Да уж я не знаю, — в меланхолии отвечала тетенька, — меньше ли, больше, только он бы это дело обделал, вот как обделал бы, — заканчивала она вдруг, оживляясь.

И тетенька при этом складывала пальчики в пучочек и целовала этот пучочек, громко чмокнув.

О чувствах Ильи Игнатьевича к тетеньке сказать что-либо определенное гораздо труднее, потому что при ней он этих чувств своих к ней не выражал, а когда ему случалось в ее отсутствие высказываться о ней в разговорах с отцом или матушкой, он высказывал их, эти чувства, всегда в такой почтительной и сдержанной форме, как и следовало ему относиться к их родственнице и своей бывшей госпоже, что по этим отрывочным разговорам не много можно было что-нибудь уяснить себе об его действительных к ней чувствах и его действительном взгляде на нее. Да к тому же, как я сказал уже, он был вообще человек скромный до скрытности.

Но одно несомненно — он благоговел перед ее стяжательным умом, перед ее умением и способностями наживать. Как человек, проживший всю свою жизнь почти в среде торговой, в среде наживы и приобретений, он привык, разумеется, выше всего ценить именно такой ум, даже едва ли он и понимал другой какой-либо ум, кроме этого, и потому в его благоговении перед тетенькиными способностями в этом отношении, которые действительно были незаурядны, — ничего и нет удивительного.

Мне кажется, едва ли не этим его удивлением и благоговейным чувством к своей особе она и держала его в такой зависимости к себе, в такой покорной готовности его на всякую услугу, на исполнение всякого ее поручения. В смысле наживном, чтобы нажить от нее, она мало представляла ему интереса, так как была скупа, и в этом отношении была просто непонятна, так как не один раз теряла, и помногу, из-за этой своей скупости, доходившей при выдаче наличных денег даже просто до скаредности.

Но и об этих ее качествах, которые он, несомненно, не мог одобрить, хотя бы потому, что и сам терял от них, не получая себе должного за исполнение ее поручения и обделывания им дела, он отзывался все же не только с умеренностью и осторожностью, но и как бы с некоторым оправданием, что, дескать, в жизни так и должно поступать…

— Никого-с ведь раздачей не удивишь, — в заключение такого разговора обыкновенно говорил он, — человеку иному сколько ни дай, все мало…

Илью Игнатьевича я стал помнить рано, когда был совсем еще мальчиком, и насколько я теперь припоминаю, и сам он и его отношения к тетеньке Клавдии Васильевне были постоянно одни и те же. С покупкою тетенькой саратовской пустоши — дело, в котором и он принимал не последнее участие, разъезжая с какими-то ее тайными и очень важными поручениями, — он выдвинулся, доказав на деле, а не одними только рассказами о своей верности и уменье делать дело, когда жил у саратовского купца, что он способен действительно участвовать в крупных предприятиях и быть в некоторых случаях полезным и даже необходимым человеком.

За саратовское дело, то есть за покупку пустоши, за все его хлопоты и за все участие его в этом деле, тетенька подарила ему тысячу рублей. Конечно, и даже наверное, он стоил большего, но, зная тетеньку, ее скупость, все удивлялись и этой цифре, находя ее громадной. Если бы кто другой и на какое-нибудь другое дело дал ему и большую сумму, такого впечатления и таких разговоров бы не было, но тут они были, и именно потому, что эту тысячу пожаловала ему известная своею скупостью и деловитостью тетенька Клавдия Васильевна.

Но и с увеличением своего авторитета и с увеличением своего достатка, вообще увеличением своего материального положения, Илья Игнатьевич, оставаясь таким же скромным, серьезным и вежливым, не переменил ни костюма своего, ни образа жизни. Он постоянно и до конца дней своих продолжал находиться или у себя на постоялом дворе, где у него заведовал какой-то племянник его, по какому-то случаю так же, как и сам он, вольный (только этот не от тетеньки откупился), или находился в разъездах по своим делам и по поручениям обращавшихся к нему помещиков.

Так бы, вероятно, жизнь этого человека и прошла мирно и, по-своему, безмятежно и тихо, если бы не одно обстоятельство, которое неожиданно, случайно и вдруг все в его жизни перевернуло, вытряхнуло все его существо и, без сомнения, ранее срока свело его в могилу…

III

Выше было сказано, что Илья Игнатьевич иногда мимоходом, между других дел, покупал для тетеньки у соседних и дальних помещиков нужных ей для заселения ее саратовской пустоши мужиков и баб. Но эта операция его была именно мимоходом, между дел, и никогда не составляла предмета его особенных хлопот, стараний и усилий, — не то совсем, как у Мутовкиной, которая главнейше и исключительно этим только для тетеньки и занималась. Позовут к какому-нибудь из помещиков Илью Игнатьевича посоветоваться с ним или поручат ему какое-нибудь дело, разговорится он о том, о другом, узнает Илья Игнатьевич как-нибудь случайно при этом, что у этого помещика или у другого какого недалеко имеется для продажи один человек или целая семья, сейчас справится, почем их можно купить, даже поторгуется, а потом, как будет по делам у тетеньки Клавдии Васильевны или близко где, заедет и скажет ей об этом:

— А я, матушка, Клавдия Васильевна, семью одну для вас нашел, — прикажете прислать?

Или так скажет:

— А я, матушка Клавдия Васильевна, человека одного для вас нашел: Василий Михайлович мужика одного за ненадобность продает, — как прикажете?

— Вор небось, какой-нибудь мошенник? — спросит тетенька.

— Да уж известно, хорошего человека кто же продаст… Им он ни к чему, а нам для Саратова-то не все ли равно, какой он есть.

— Да это-то так. О цене узнавал?

— Узнавал-с. Подходит…

И тетенька скажет ему:

— Что ж, возьми…

Такие разговоры я несколько раз слыхал. Но все это было, сейчас видно, случайно, не нарочно он за этим делом ездил, а так, подвернулась покупка, выгодно или сходно, он и купит для тетеньки, ей, в Саратов, одного человека, двух, а то и целую семью или две. И тетеньке это приятно, она видит, что он помнит о ней, об ее интересах, не забывает, и ему годится: тетенька пожалует ему за это красненькую…

Помню, инстинктивно как-то мне это в Илье Игнатьевиче не нравилось, то есть что вот он продает или подыскивает для тетеньки дворовых и мужиков, но мне не нравилось это потому только, что я и сам знал, что за человек тетенька Клавдия Васильевна, какая она сухая и злая, и потом все про нее говорили так неодобрительно и нехорошо с этой стороны, — только вот поэтому мне не нравилось, что Илья Игнатьевич делает это, по существу же, конечно, что же я мог иметь против покупки или продажи? Все продавали, все покупали, то и дело я слышал об этом, и если я не видел дома купленных людей и никого не продали никогда из наших людей, зато я на стороне слышал, часто слышал об этом… А главное, я не видел долго, лет до девяти, всей этой процедуры продажи и покупки, не видел сцен, которыми это все сопровождается. Потом, когда я их, эти сцены увидал, когда насмотрелся на них, что это такое, я уж понял как следует, что такое продажа людей и их покупка…

Но это все относится к первым годам появления у нас Ильи Игнатьевича и его деятельности по исполнению тетенькиных предначертаний и вот таких его маленьких добрых услуг ей, к настоящему же моему рассказу, то есть ко времени, к которому он относится, я уж сознательно и хорошо понимал, что такое покупка людей, потому что, благодаря той же тетеньке Клавдии Васильевне, я видел и чем эта покупка ее сопровождается и что эти купленные ею при этом ощущают и испытывают.

К тому времени, к которому относится этот рассказ, мне было уже лет двенадцать. Я уже много перечитал книг из отцовской библиотеки, и книг не детских, а серьезных: я зачитывался историей Карамзина, прочитал ‘Историю Наполеона’ сочинения Полевого [Полевой Николай Алексеевич (1796 — 1846) — русский писатель, журналист, историк, издатель журнала ‘Московский телеграф’, автор 6-томной ‘Истории русского народа’, полемически направленной против карамзинской концепции русской истории, а также других исторических трудов: ‘История Наполеона’ в 5 томах, ‘История Петра Великого’, ‘История Суворова’], прочитал ‘Историю Консульства и Империи’ Тьера [Тьер Луи-Адольф (1797 — 1877). — французский политический и государственный деятель, историк, один из создателей теории классовой борьбы, автор многотомных трудов ‘История французской , революции’ и ‘История Консульства и Империи’]: вот какие книжки я уж читал, и они меня интересовали, я ими зачитывался, к великой радости отца, который дал мне право брать и читать все, что я хочу, из его библиотеки. К этому я должен прибавить еще, что я был в эти лета страшно нервный и впечатлительный, что, может быть, и развилось во мне именно вследствие этой страстной охоты к чтению. Эта нервность и впечатлительность, в свою очередь, делали то, что какая-нибудь сцена или какое-нибудь обстоятельство, разговор, которые меня почему-нибудь поразили, запечатлевались в моем воображении и в памяти до такой степени живо и вместе с тем прочно, что мне стоило, например, только закрыть глаза и подумать некоторое время, чтобы требуемая сцена и все участвующие и действующие в ней лица представились бы мне как наяву, как происходило все на самом деле, а разговоры, останавливавшие на себе мое внимание, я помнил долгое время с поразительной верностью наизусть, как бы я их нарочно учил.

Ничего нет удивительного поэтому, что случай с Ильей Игнатьевичем, о котором я буду рассказывать, в высшей степени заинтересовал меня, приковал, так сказать, к себе все мое внимание, долго был для меня предметом упорных и тяжелых размышлений, в которых я с трудом разбирался и с еще большим трудом удерживался от высказывания прямо тех выводов и заключений, к которым они меня приводили.

IV

Однажды — помню, дело было ранней весной — к нам вдруг совершенно неожиданно приехала тетенька Клавдия Васильевна прямо из саратовского своего имения и, хотя была усталая с дороги, попросила в тот же день послать за Ильей Игнатьевичем. Тетенька была в отличном расположении духа, очень довольною всем тем, что нашла у себя в Саратове, рассказывала, что с ней очень редко случалось, о своих планах и видах на будущее, то есть какие она еще намерена сделать там приобретения и какие ввести усовершенствования в приобретенном имении.

— Ах, мой друг, — говорила она матушке, — ты не поверишь, какие там низкие цены на все в сравнении с нашими. Одно дорого там — люди. Представь, за девку там один помещик просил с меня тридцать рублей. Я даже расхохоталась… Правда, она ‘с прибылью’, но ведь его жена поэтому-то ее и продавала, и потом, кто же ее знает, что она родит — может, тоже девку… [Чтобы не было никаких сомнений насчет достоверности цифр, то есть в данном случае цен на людей в то время, я подарил редактору ‘Исторического вестника’ несколько писем этой тетеньки, в которых покойница очень обстоятельно и аккуратно приводят их. Сомневающиеся всегда могут видеть эти письма у Сергея Николаевича Шубинскиго и убедиться, что рассказываемое мною здесь вовсе не вымысел в этом отношении. — С. Т.]

Тетенька от всех этих приятных обстоятельств, которые она встретила во время этой своей поездки в Саратов, была даже в возбужденном каком-то состоянии. В это время она обыкновенно производила не радостное на всех впечатление, а, напротив, страшное, тяжелое, гнетущее, так как мы все знали, что в момент такого высокого подъема своего духа она бывала способна на самые жестокие и смелые дела.

К обеду, узнав о ее приезде к нам, явилась Анна Ивановна Мутовкина с докладом тетеньке о порученных ей делах. Дела эти все были — покупка людей для Саратова. Не помню уж, купила она этот раз для тетеньки, то есть приторговала или нашла их. Тетенька, по обыкновению, заперлась с нею у себя в комнате, и они долго пробыли там, беседуя и рассуждая.

К вечеру явился Илья Игнатьевич. Выбритый, причесанный, принарядившийся, то есть в длиннополом сюртуке с роговыми пуговицами и необыкновенно узенькими рукавами, как тогда носили, он покорным и готовым к услугам предстал пред своей бывшей госпожой. Мы пили в угольной чай, сидя все за большим круглым столом, в том числе и Анна Ивановна Мутовкина, а Илья Игнатьевич, заложив руки за спину и слегка отставив в сторону одну ногу, правильнее — как-то вывернув ступню, стоял у притолки в дверях и рассказывал городские новости, слышанные там, так как только что вернулся из города, где был по делам кого-то из соседей-помещиков. Тетенька время от времени начинала, в свою очередь, рассказывать ему о своей поездке в Саратов, — начинала, но как-то все не договаривала, останавливаясь, и добавляла:

— Ну, это мы с тобою об этом ужо поговорим…

По обыкновению своему, тетенька не вытерпела и этот раз, чтобы не укорить в глазах Ильи Игнатьевича Мутовкину, что она делала постоянно и, кажется, с целью возбуждать в них обоих соревнование.

— А ворона-то моя, — сказала тетенька, указывая головой на Мутовкину, — опять проморгала дело. Васильковы продавали три семьи — задаром почти пошли, не могла задатку дать без меня.

Илья Игнатьевич, как дипломат, промолчал на это, ничего не сказал, только кашлянул слегка и переставил ногу, а Мутовкина принялась оправдываться, говорила, что она не посмела без тетеньки начать этого дела, сказала, что уж она ли не служит ей верой и правдой, ничего не жалела, даже своей жизни, так как ей положительно известно, что ее за все эти дела давно уже хотят убить, и кончила тем, что расплакалась…

Тетенька очень даже любила это и помимо всяких соображений о конкуренции, просто потому только, что видела все-таки страдания, а это ей доставляло некоторого рода удовольствие, так как она в это время делала очень приятные улыбки, причем на щечках у нее показывались ямочки и глазки блестели так живо и радостно.

После чая Анна Ивановна уехала домой, а тетенька отправилась с Ильей Игнатьевичем к себе в комнату толковать о делах, и они там заперлись.

Тетенька просидела у себя в комнате, беседуя с Ильей Игнатьевичем, до самого ужина, и когда вышла оттуда с ним, мы все не могли не заметить какого-то особенного настроения, в котором она была: многозначительно улыбалась, потирала ручки и даже начинала шутить с нами, детьми, то есть со мною и с сестрой Соней, — признаки тоже несомненно прекрасного расположения духа, но уже в другом смысле, или, лучше сказать, по другому поводу: у она сделала какое-нибудь открытие, узнала что-нибудь любопытное и носится теперь с этим открытием, удерживаясь от подмывающего ее желания рассказать об этом. Мы все, разумеется, знали о таком настроении тетеньки, сотни раз его наблюдали и потому переглядывались в ожидании, когда она наконец не вытерпит и расскажет всем о своем открытии.

Илью Игнатьевича она отпустила домой, он раскланялся, поцеловал, по обыкновению, у тетеньки ручку и уехал, а тетенька, как только он вышел, кивнула вслед ему головой и, улыбающаяся и довольная, сказала:

— Каков старый хрен!.. Любовницу себе покупает…

Матушка молча посмотрела на нее.

— Да, — продолжала тетенька, — покупает… Как же…

Матушка молчала.

— Девку у Астафьевых… горничную… как же… То-то я заметила: он все у Астафьевых да у Астафьевых… Какие там такие могут быть у них особенные дела… с воды на квас перебиваются, все в долгу как в шелку, скоро жрать нечего будет, именьишко в аукцион пойдет… Ан оно вон что… дурак! На старости лет дураком хочет быть, — заключила тетенька.

— То есть как же это покупает? Разве он может купить? — спросила матушка.

— На мое имя просит позволить купить… Пускай… А мне-то что ж…

— Отчего же он ее на волю не откупит?

— Боится. Во-первых, те, как узнают, что он ее для себя в любовницы откупает, с него огромные деньги заломят… А потом, и так боится, как бы она не ушла от него, когда вольная-то будет… Ну, а тут уж не уйдет… нет! — радостно заключила тетенька.

И опять эти улыбки, на щечках ямочки, глазки горят и блестят, и она потирает руки.

— Клавденька! — воскликнула матушка. — И ты в этой грязи будешь участвовать, помогать ему будешь?..

— Что ж тут такого? — удивилась она в свою очередь. Разве этих примеров мало? Не только людей и землю покупают на имя помещиков, целые имения покупают на их имя те, кто не имеет право приобретать их на свое имя…

— Да разве это то же самое, Клавденька?

— А то как же?

— Ведь ты же знаешь, для чего он ее покупает?

— Мне-то какое дело — для чего… Просит позволения купить на мое имя — и только. Мне он доверяет… Отчего же… Непременно сделаю. И я еще по одному обстоятельству должна буду это сделать. Когда она моя будет, он будет опять весь в моих руках… Ведь он, старый хрен, значит, влюбился в нее, уж если покупает… Ведь он скупится, а тут не жалеет… И Астафьевы, должно быть, это уже смекнули, потому сумасшедшую цену за нее хотят — сто рублей…

Матушка с грустным лицом смотрела на нее, точно про себя, в тишине, безмолвно моля бога, чтобы он смягчил сердце тетеньки, пролил на него мир и благость…

А тетенька, ни о чем этом не догадываясь, ничего не замечала и, не понимая, какое она производит впечатление, вся погрузилась в сделанное ею открытие, смаковала его, делая при этом и свои соображения, какие она еще может по этому случаю извлечь выгоды…

Перед самым ужином в угольную, где мы сидели и где происходил этот разговор, вошел отец, тетенька и ему сообщила эту новость.

Он выслушал и сказал:

— Фу, какие мерзости! Я не ожидал этого от него.

— Чего? — спросила тетенька.

— А вот всего этого… Да что он, с ума, что ли, сошел? Ведь ему который год?..

— Это всегда к старости, — заметила тетенька.

— И ты будешь участвовать в этом? Помогать ему в этом?

— Ах, боже мой! — воскликнула, не вытерпев, тетенька. — Точно не покупают разве на имя помещиков, кто не может купить на свое имя?

— Да не с этакой целью.

— Я ничего не знаю, — решительно объявила тетенька. — Могу же я ничего не знать этого… Мне какое дело, что он с ней будет делать? Может, понравится она ему, он еще и женится на ней.

— Да ей-то он нравится? Он тебе не говорил?

— Говорил.

— Что говорил?

— Она просватана была там за кого-то из астафьевских дворовых…

— А он покупает ее себе?

— Да ведь господа же ее имеют право продать… Я, ей-богу, не понимаю этого… Что же это такое? Того нельзя, этого нельзя… Что же тогда можно-то?

Тетенька хоть и продолжала улыбаться, но это была уже не улыбка совсем, а нечто страшное, от чего жутко становилось даже и совсем посторонним людям, которые ни в чем от нее не зависели.

Потом мы пошли ужинать, и, я помню, за столом все время никто почти не проронил ни одного слова. Тетенька кушала, по обыкновению облизывая губы и улыбаясь, с ямочками на щечках, поглядывала на нас, как бы удивляясь, с чего это, дескать, они все прикидываются такими справедливыми и чувствительными.

V

За год до этого, тоже весной, когда у нас была тетенька Клавдия Васильевна, приезжал к ней Илья Игнатьевич, рассказывал, что он окончательно обстроился, обзавелся всем, и, кланяясь, просил ее и всех нас сделать ему честь приехать к нему на молебен, по случаю новоселья, ‘откушать чаю’. Погода была хорошая, Илья Игнатьевич считался достойным человеком, посещения такие были в обычае, и к нему поехали. Это было тоже очень ранней весной, но по снегу еще, и мы отправились все в двух больших простых санях.

Он встретил нас, как самых почетных гостей, на крыльце, с непокрытой головой, в одном праздничном своем сюртуке, сам высаживал нас из саней. Во флигельке его — он состоял весь из двух комнат, с маленькой передней и еще какой-то комнаткой — были уже гости: один малоземельный помещик, какой-то чиновник из города в форменном сюртуке с ясными пуговицами и ‘батюшка’ с дьяконом, приглашенные служить молебен.

Илья Игнатьевич показывал нам обе свои комнатки, в которых, я помню, меня поразило обилие образов в разных фольговых ризах с красными, синими и желтыми бумажными розанами вокруг венчиков, с лампадками в виде фарфоровых голубков, и необыкновенное множество раскрашенных лубочных картин духовного содержания по стенам. Я все ходил и рассматривал эти картинки и читал под ними надписи. По стенам, вдоль всех стен, стояли сундуки, окованные железом и жестью и покрытые сверху домашней грубой работы коврами.

— И с чем это у тебя все эти сундуки? — несколько раз полюбопытствовала спросить его тетенька Клавдия Васильевна.

— С разным скарбом, матушка-сударыня, — отвечал ей Илья Игнатьевич.

— Холостой ты, не женатый, а сколько у тебя сундуков.

— Да, матушка-сударыня, для хозяйства все нужно, — отвечал он.

Но тетенька ему не верила. Он как-то оставил нас, пошел распорядиться насчет молебна или закуски, и она сказала матушке:

— Никогда я не думала, что у него столько добра всякого. Ты посмотри-ка, восемь сундучищ каких наворовал.

— Клавденька! Уж и наворовал, — ответила ей матушка.

— Да откуда же он мог столько набрать всего?

— Мало ли… дарят, сам покупает. Он человек домовитый, расчетливый, бережливый.

— Нет, это любопытно, — продолжала тетенька, — и кому все это после его смерти достанется…

Действительно, эти две комнаты его и кроме сундуков были полны-полнехоньки всяким добром. На стенах, повешенные на гвоздях и прикрытые белыми простынями, висели какие-то шубы и даже лисьи женские салопы, много разного платья, в створчатом шкафу, когда он отворил его, что-то доставая, мы увидели много посуды столовой, стаканов, рюмок хорошего хрусталя и даже серебро: столовые и чайные ложки, подносы накладного серебра, и проч., и проч.

Тетенька ходила, посматривала и все удивлялась.

— Смотри-ка, смотри-ка, что у него всякого добра, — говорила она матушке.

— Домовитый человек.

— Нет, откуда это у него все?

— Собирал, копил.

— Да ведь это всё хорошие вещи.

— Что же хлам-то ему собирать.

— Да ведь это денег стоит.

И опять:

— Не понимаю, откуда это у него все?.. И кому это после достанется все?..

По окончании молебна, когда батюшка обошел весь дворик, причем и мы вслед ходили тоже, и окропил все постройки и всю скотину святой водой, Илья Игнатьевич и закуску нам подал тоже совсем приличную, доброкачественную, и подал ее как человек бывалый в помещичьих домах, знающий и понимающий все.

Тетенька все только удивлялась. Это чувство до такой степени поглотило ее всю, что под конец, когда вдруг Илья Игнатьевич явился с бутылкой шампанского, завернутой, по обычаю тогдашнему, в салфетку, и пробка щелкнула, — тетенька даже не утерпела и всплеснула ручками.

— Каков мой бывший мужик-то! А? А ведь когда на волю откупался, каким сиротой представлялся. Последние, говорит, соки вам отдаю, последние крохи… А он — вон он какой!..

Когда наконец мы уезжали с этого новоселья, все, по обычаю, что-нибудь подарили Илье Игнатьевичу, то есть матушка подарила ему корову, отец какую-то лошадь, сказав, чтобы он за ней присылал или приезжал сам, а нам дали с сестрой по новенькому золотому, которые мы передали ему, тетенька же до отъезда к нему, еще дома отложившая, чтобы дать ему, три новеньких золотых, ничего ему теперь не дала.

Назад я ехал в тех же санях, где сидела и тетенька, и слышал, как она чуть не бранилась, выведенная наконец из терпения этой всей картиной его благополучия.

— Нет, каков? А?.. А прикидывался-то каким? Надул меня… Надул… — все повторяла она.

— Тебе-то что, Клавденька? — возражала ей матушка, вероятно желавшая ее успокоить. .

— Ничего… Ничего… — злобно отвечала ей тетенька.

— Ведь не твое это все. Если он и нечестными какими манерами это все нажил, так ведь и не у тебя же. Ведь ты ничего от этого не потеряла.

Тетенька, волновавшаяся так в начале дороги, под конец даже замолчала — самое опасное состояние ее раздражения. Когда она замолкала, плохо было вызвавшему это ее состояние…

На другой день к нам явился благодарить за посещение, а кстати и взять подаренную ему корову и лошадь, Илья Игнатьевич.

Тетенька встретила его уже как ни в чем не бывало, как будто она и не раздражена против него. По-прежнему с веселенькими глазками улыбалась, на щеках были ямочки, и она спокойно говорила с ним о делах, справляясь, когда он поедет по такому-то и такому-то ее поручениям.

VI

Тетенька при покупке людей придерживалась всегда такого правила. Мутовкина, Илья Игнатьевич или другой кто доносил ей, что у такого-то помещика или такой-то помещицы имеется столько-то людей для продажи, тетенька выслушивала, подробно расспрашивала, за что, по какому поводу их продают, каких они лет, знают ли какие мастерства, и проч., и проч., и давала от себя письмо к тому помещику или к той помещице, которая продавала людей. В этом письме, с которым ехал сводчик, тетенька просила прислать ей выписку из ревизской сказки об этих людях и объявить ей решительную за них цену. Вместе с тем тетенька просила до поры до времени хранить от этих продаваемых людей готовящуюся им судьбу в тайне. Она иногда требовала этой тайны на некоторое время и после того даже, как они были проданы, то есть купчая на них была уже совершена и они принадлежали уже ей, и только всё еще жили, ничего не подозревая, у своего бывшего господина.

Тетенька имела на это основание и делала это потому, что не могла же она каждого отдельно купленного ею человека отправлять с нарочной подводой и под караулом, в цепях, за триста с лишком верст в Саратов. Она дожидалась партии и тогда отправляла уже всех зараз. Обыкновенно она требовала для этого оттуда, из Саратова, своего старосту, и он устраивал целый поезд с накупленными людьми и сам ехал с ними. Поэтому известие о его появлении в нашей стороне всегда смущало весь околоток, потому что при тайне, с которой тетенька вела эти дела, никто не знал, не продан ли уж он ей или его отец, мать, брат, сестра, дочь, сын.

Когда, таким образом, тетенька получала все нужные ей сведения о покупаемых ею людях и цена была подходящая, она давала сводчику денег на задаток, и он ехал опять и привозил ей уже расписку, что в задаток за таких-то и таких-то ‘мне принадлежащих крепостных моих людей’ получил столько-то. А затем уж в условленное время тетенька съезжалась с продавцом в городе, отдавала ему остальную следующую с нее сумму, и они совершали купчую. Иногда, впрочем, она давала на это доверенность Мутовкиной или ее мужу, и они уж от ее имени все это там в городе совершали.

Это был обыкновенный порядок, которого она постоянно держалась. Осматривать лично покупаемых людей ей не для чего было, так как они в Саратове все поступали в одну категорию — просто мужиков-пахарей, все равно, был ли этот прежде дворовым или был садовником, а этот лакеем или поваром.

— У меня все сравняются, все одинаково станут работать, — говорила она. — У меня, как в раю, все равны…

Оттого и расценивала она их одинаково, по стоимости рабочего мужика, нисколько не обращая внимания на то, знает ли покупной какое-нибудь мастерство или приучен он к какому-нибудь делу: кучер, садовник, лакей и проч.

И действительно, ей, не заводившей в Саратове ни усадьбы и не основывавшей никакого даже жилья лично для себя, вовсе и не нужно было обзаводиться дворней и всеми этими мастеровыми людьми. Ей нужны были одни лишь пахари, чтобы обрабатывать обширные земли, и чем больше будет у нее этих пахарей, тем большее количество земли будет у нее обработано и, следовательно, тем больше дохода с этой земли и с их труда она получит.

Некоторые из наших людей, которые бывали там, у нее, в Саратове, посланные ею с каким-нибудь поручением туда, рассказывали про это ее имение, что это что-то особенное совсем, нисколько не похожее даже на то, что они видели и там, проезжая мимо других тамошних помещиков.

— Совсем как в Сибири, на каторге, — рассказывали они, никогда, конечно, не бывавшие в Сибири и слыхавшие о ней по рассказам, по слухам бывавших там. — Понастроили сараи, и в них люди живут, спят все вповалку. Вновь привезенных по целым месяцам держат в кандалах, пока они не привыкнут и не перестанут скучать по своем месте и о своих родных. И кормят их всех из одного котла, а готовят на них не бабы, а два мужика из новопривезенных, которых боятся отпускать в поле, на работы, чтобы не убежали они… А дети скупленные также все вместе спят вповалку, и им дана работа: лыки чистят для лаптей, кошельки плетут, а подрастать начнут которые, их в поле гоняют, и они там должны работать. А как девке исполнится пятнадцать лет, пойдет шестнадцатый, так ее сейчас замуж выдают, чтобы время не пропадало: тетеньке народ нужен. А ребят, то есть мальчиков, не женят, держат до шестнадцати лет, а как пойдет семнадцатый, так тоже сейчас женят. И справляют свадьбу от тетеньки, по положению, она же и попу за свадьбу платит, — под руками и поп у нее. Все по положению… А заправляет всем староста, вот этот, что сюда приезжает, и другой — помощник его, подстароста, такой же кровопийца, который вместо его остается, когда тетенька к себе вызовет старосту или он сам приезжает по делам с докладами или за людьми, чтобы вести накупленных туда, в Саратов… И ходят эти оба, староста и подстароста, всегда с охраной: два казака с кинжалами и с саблями за ними, и сами они с кинжалами тоже, только у них их не видно: они под платьем спрятаны…

В глухой в то время, совсем уже степной стороне делались тогда ужасные распоряжения и приводились невозбранно в исполнение, жаловаться было некому, да что бы, если бы и приняли от кого жалобу, можно было сделать по ней?..

Так, например, тетенька сама своей властью ра водила, то есть расторгала брак, брала жену от мужа, если она два года подряд не имела детей, и отдавала ее другому для сожительства, а мужу этой женщины давала ‘для хозяйства’ какую-нибудь вдову из новопривезенных, и тоже ‘для опыту’, на два года…

Ужасные я помню подробности!..

VII

Илья Игнатьевич из этой поездки своей по тетенькиным делам вернулся очень скоро, исполнив все их самым наилучшим образом. Он явился на этот раз утром, когда мы собирались ехать к обедне: был какой-то праздник.

— А! Уж ты вернулся! — увидав его, воскликнула тетенька. — Скоро… скоро… Ну что, все устроил?

— Все, матушка-сударыня, — с поклоном отвечал Илья Игнатьевич.

— Ну да, я знала… свое дело — не мое… — загадочно как-то сказала тетенька, но сейчас же благодушно заговорила с ним.

Это все происходило в передней, лошади, чтобы ехать в церковь, были поданы, мы стояли все уже одетые и дожидались, когда тетенька кончит говорить с Ильей Игнатьевичем.

— Ну, я с тобой после обедни поговорю… Ты поедешь к обедне? — спросила тетенька.

Илья Игнатьевич сказал, что поедет.

К обедне мы поехали в двух экипажах. Илью Игнатьевича, вышедшего вместе с лакеями провожать нас на крыльцо, посадили на козлы одного из экипажей, рядом с кучером, и мы тронулись.

Я опять сидел вместе с тетенькой и матушкой. Наш экипаж ехал впереди.

— Каков? — кивая матушке головой на следовавший за нами экипаж, где на козлах сидел Илья Игнатьевич, начала тетенька. — Для своей крали как постарался… В пять дней все повернул…

Матушка ничего ей не отвечала.

Тетенька тоже замолчала и сидела, как бы обдумывая что, и улыбалась.

В церкви тетенька, по обыкновению стоя на коленях на вышитом коврике, молилась как ни в чем не бывало, я стоял позади ее и, помню, упорно все время смотрел на нее, стараясь уяснить себе, что же это, наконец, за человек?..

Отошла обедня, священник выслал нам всем просвиры с дьяконом, в том числе и тетеньке, конечно. Тем же порядком мы поехали домой, и опять на козлах сидел Илья Игнатьевич.

С просвиркой в руках, покачиваясь на толчках, тетенька всю дорогу сидела улыбающаяся, как бы по поводу какой-то мысли, приятной, веселой, занимавшей ее и доставлявшей ей полное удовольствие.

В доме у нас, в зале, был уже готов чайный стол, блестящий самовар кипел, булочки, крендельки, сливки — все уж стояло на столе, и, не переодеваясь, все как были в церкви, в праздничных платьях, уселись пить чай. Позвали сюда же и Илью Игнатьевича. Он, по обыкновению, остановился у дверей, у притолки, и начался обычный разговор с ним о новостях, о городских слухах.

Когда кончился наконец и чай, тетенька в самом мирном и приятном настроении встала, взяла со стола свою просвиру, подождала окончания какого-то рассказа Ильи Игнатьевича и, направляясь к себе в комнату, сказала:

— Илья Игнатьевич, как кончишь тут, отпустят тебя, зайди ко мне.

Илья Игнатьевич пошел вслед за ней.

— Что она все время какая-то странная? — провожая глазами тетеньку, спросил я у матушки и отца.

— Кажется, ничего.

— Нет, что-то такое есть… Уж я вижу.

— Ничего. Да что ж такое может быть?

— Не знаю, но есть что-нибудь…

С Ильей Игнатьевичем тетенька на этот раз беседовала, к удивлению всех, очень мало, еще никто не уходил от стола, как она вошла уже с ним, и еще более веселая, прямо даже смеясь, подошла к нам с следовавшим за нею Ильей Игнатьевичем и, покачиваясь на цыпочках, со смехом сказала:

— А! Каков Илья Игнатьевич-то!.. Все уж устроил, обладил… Просит, чтобы я завтра в город ехала купчую с Астафьевым совершать…

Все молчали.

— Ну что ж, бог с ним. Надо для него сделать, он сам для меня хлопотал немало… Братец, — обратилась она к отцу, — у вас завтра лошади свободны, мне в город съездить?..

— Свободны, к вашим услугам, — ответил отец.

— Ну так завтра я поеду, — сказала она, взглядывая на Илью Игнатьевича, стоявшего тут в несколько как бы неловком положении, и вдруг опять сказала:

— А! Каков? В самом деле, ведь сто рублей за девку-то заплатил. Сто рублей!.. Ты смотри цену мне не испорти. Ведь она не знает, что это ты для себя, подумает, что это я за эту дрянь такие деньги плачу, — и обернулась к Илье Игнатьевичу.

Он стоял и неловко, глуповато улыбался, что так непривычно нам было видеть на его постоянно серьезном, строгом лице.

Тетенька посмотрела-посмотрела на него и так и фыркнула… А он стоял и улыбался все тою же улыбкою…

Наконец она его отпустила пить чай в переднюю, а сама присела к столу.

— Старый дурак… Мошенник… — проговорила она, когда он ушел. — Притворщик!.. А на это у него деньги есть…

Тетенька, не получив ни от кого ответа или замечания и возражения, развернула бывшую у нее в руках бумагу, задаточную расписку Астафьева, и стала ее еще раз перечитывать.

Отец ушел, а матушка спросила ее:

— Клавденька, ты сколько же купила?

— Две семьи, девять человек, да вот эту девку отдельно…

VIII

На другой день тетенька рано утром уехала в город.

Она пробыла там недолго и вернулась в каком-то экстазе, радостная, довольная, веселая, чуть не сияющая, так что всех даже поразило это ее состояние и все невольно переглядывались в ожидании разъяснения этого.

Из города она обыкновенно привозила нам, детям, всякий раз леденцов, вообще сладостей, но теперь забыла и, как вошла только, сейчас же объявила нам об этом, добавив, что уж в следующий раз она привезет нам вдвое. И, судя по ее веселому, радостному возбуждению, можно было поверить и понять даже, что она это забыла не только от скупости или дурного расположения духа, а именно от охватившего все ее существо радостного настроения, причем ей уж ни до кого не было дела и она обо всех и обо всем забыла.

— Ну что, Клавденька, все как следует устроила? — спросила ее матушка.

— Все, — коротко ответила она.

Она приехала сейчас после нашего завтрака, и матушка спросила ее, не хочет ли она чего-нибудь закусить, так как все готово, все еще не простыло, и ей сейчас подадут.

Но она даже не отвечала на это, точно не слыхала, и начала:

— И сегодня же этот дурак ее к себе возьмет. Я сюда поехала, а он за ней к Астафьевым.

— Ты про кого это? — точно не догадываясь, спросила ее матушка.

— Как про кого? Про Илью Игнатьевича… Ах, мошенник, старый дурак… Ну, пускай… Пускай полакомится несколько дней… Пускай его…

— Клавденька! — воскликнула матушка, догадавшись, что она намеревается сделать потом.

— Что такое?

— Ужас какой!

— Какой ужас?

И она вся вдруг переменилась в лице.

— Какой ужас? В чем ужас?

— Ты что это хочешь сделать?..

— Что и он со мной сделал… Он меня обманул, прикидываясь, что у него ничего нет и что он больше трех тысяч за себя не может внести мне. Он меня обманул, ну, а теперь сам ко мне попался. Бог-то справедлив! Он все видит и все терпит до поры до времени… Вот теперь он и опять у меня в руках. Вот она, — добавила тетенька, вынимая из ридикюля связку бумаг и выбирая одну из них, — вот она, купчая-то крепость на нее… На его кралю-то эту… Вот она!

Тетенька разложила свернутый исписанный лист гербовой бумаги с печатями и похлопала по нем рукой.

— Вот она, птичка эта, где у меня сидит. Добудь-ка ее отсюда от меня. Добудь-ка!.. Да я его… мошенника… притворщика… Шампанским угощает… Любовниц себе покупает…

Не только тогда, но и потом я не видал лица, более искаженного ненавистью и злобой. Бледная, с побелевшими совсем губами, с горящими, маленькими от злости глазами, она едва, и то тяжело, с усилием, дышала, ловя и как-то захватывая ртом воздух. По лицу вспыхивают и перебегают судороги… Я в ужасе смотрел на нее, как смотрит кролик на змею. Меня страх обуял, и я не шелохнувшись сидел и смотрел на ее лицо, не в силах оторваться от него.

— Посмотрим, посмотрим, что это за краля… Вот ужо он привезет ее показать мне… — говорила она и сома гладила, положительно любовно гладила развернутую перед ней гербовую бумагу, как живое какое-нибудь существо. Посмотрим…

Весь этот день я ходил как помешанный. Вечером с девичьего крыльца доложили, что приехал Илья Игнатьевич и привез новую, купленную у Астафьевых, горничную.

— Сюда их привести?.. Или туда хочешь пойти? — спросила тетенька у матушки.

Та в перепуге ей ответила, что нет, не нужно сюда, и что она и туда не пойдет.

— Ну как хочешь.

И пошла одна.

— Мама, и я пойду! — воскликнул я, когда тетенька встала и пошла.

Матушка с удивлением посмотрела на меня.

— Тебе-то зачем?

— Ну, пожалуйста, ну, ради бога!

— Да с тобой там бог знает что еще случится.

— Ничего не случится.

— Знаю уж я.

— Ну, уверяю же… Ну, ради бога… Ведь не станет же она ее там бить.

Матушка пожала плечами, я обнял ее, поцеловал и кинулся в девичью.

Тетенька стояла посреди комнаты, а у входной двери, у обеих притолок, стояли — у одной Илья Игнатьевич в крайнем смущении, сконфуженный, почти растерянный, у другой — девушка лет восемнадцати, высокого роста, довольно полная, в лиловом ситцевом платье и красном бумажном платке на голове, из-под которого выбивались ей на лоб и на щеки пряди волос, и они казались мокрыми. Она плакала, — теперь перестала плакать уже, но видно, что долго и отчаянно плакала: по лицу протянулись полосы от слез и пыли, глаза красные, совсем распухшие. Нельзя было даже понять, какое у нее в обыкновенном виде лицо. По стенкам стояли наши горничные и женщины. Тишина была мертвая. В отворенные окна виднелся сад и, как сейчас вижу, прямо кусты сирени, все в цвету…

Тетенька говорила:

— Ну, как тебя…

— Вера Антонова, — глухо проговорил Илья Игнатьевич.

— Послужи… послужи… — не обращая внимания на его слова, говорила тетенька. — Отдаю я тебя ему в услужение за его верную мне службу… За то, что он верный мне человек был всегда, не вор… не обманщик… говорил всегда правду… не притворщик… от госпожи своей никогда ничего не скрывал… А если скрывал, то думал, что я никогда ничего не узнаю…

И она нервно расхохоталась.

Но сейчас же она опять оправилась и продолжала:

— Послужи ему… Служба у него, наверное, не трудная тебе будет… Он хороший, у него дом что полная чаша… Он нам недавно показывал все свое хозяйство. Чего у него только нет… И мехов и серебра… все, чего хочешь, есть… Послужи… А что он старичок-то, так это ничего… Старики скорей из ума выживают, с ним что хочешь будешь делать… Да… Послужи… Барыней будешь жить… Старички ведь до этого охотники… они на это слабы… Лучше твоих первых господ, Астафьевых-то этих, будешь жить… А ты что ж дура дурой стоишь? — вдруг, переменяя тон, почти вскрикнула тетенька. — Барыня твоя тебе желает счастья, а ты и поклониться ей не хочешь. Отсохла у тебя, что ли, шея-то?

— Кланяйся, кланяйся… благодари, — обращаясь к девушке, сказал Илья Игнатьевич.

— Девушка медленно поклонилась.

— А ты, милая, как следует кланяйся-ка… Мне твои поклоны ни на что не нужны, наплевать мне и на тебя-то, а уж если кланяться, так как следует.

— Ниже, ниже поклонись, — подсказал девушке Илья Игнатьевич.

Она поклонилась в пояс.

— Ты ее уж выучи, а то что ж она барыне как ровне своей кланяется.

Илья Игнатьевич молчал. Он уж все понял и, видимо, был подавлен этим.

— Это вот когда она вольная если бы была, ну тогда другое дело, тогда могла бы хоть совсем не кланяться, а то теперь у нее еще барыня есть… Ну, ступайте с богом… — вдруг, опять переменяя тон, сказала тетенька, — живите себе, не ссорьтесь… Повинуйся, служи ему, он теперь как бы господин тебе… Слышишь?.. А не будешь его слушаться, не будешь исполнять его волю, он пожалуется мне… А я ведь строгая, у! какая строгая. Ты ведь небось слыхала обо мне? Тебе рассказывали ведь? Живых людей ем, кровь из них пью… Слыхала?.. Ну, то-то… Смотри…

Потом она обратилась к Илье Игнатьевичу.

— Ну, ступай, полакомься, старик…

И вдруг — ‘ха-ха-ха!..’

Повернулась и пошла из девичьей.

— Пойдем же, что ж тут тебе оставаться? — обратилась она ко мне.

Я, опустив голову, вышел тоже…

IX

Отца ужасно возмутила эта история, когда он узнал о ней: его не было дома, он вернулся, и матушка рассказала ему.

— Ты, пожалуйста, скажи ей от меня: жить она тут может, но чтобы этих представлений она тут не давала. И что ей нужно? Что она живет тут? У нее свое есть имение. Что она, контору скупки людей, что ли, сделала из нашего дома? Шляется к ней эта всякая дрянь сюда — Мутовкины разные!.. — кричал он.

Через несколько дней ему надо было ехать по делам на неделю или на две в наш губернский город, и он уехал, не простившись даже с тетенькой.

Это, впрочем, очень мало ее огорчило, так как без него она чувствовала себя у нас гораздо свободнее, благодаря необыкновенной к ней снисходительности матушки и вообще крайне доброму и мягкому ее характеру.

С отъездом отца тетенька просто даже расцвела. Приехала Мутовкина, и она с ней сидела целыми часами, целыми днями, отпуская ее в село, за две версты от нас, только ночевать.

И все время один разговор — Илья Игнатьевич, его ‘краля’ и ни о чем другом.

Тетенька уж несколько дней поджидала к себе из Саратова старосту своего, но он почему-то опоздал, не ехал, и это теперь раздражало ее.

— Что он не едет, что он сидит там? Уж не завел ли и он там себе юбки какой? — рассуждала она с досадой.

— Приедет, — утешали ее и матушка и Мутовкина.

— Да когда же! Мне надо людей отправлять. У меня тут болтается человек сорок. Рабочая пора скоро, а они тут баклуши бьют, у старых господ своих живут, на них работают… Ведь я не щепки — деньги за них платила. Что он, дурак, не знает, что ли, этого? Кажется, я ему толком писала…

Наконец вечером как-то явился этот староста. Это было дня через три или четыре после сцены в девичьей. Тетенька расспросила его про саратовское имение, как там идет, все ли в порядке, и сказала:

— Ну, а на днях тебе надо ехать народ собирать.

— Много, матушка-барыня, изволили накупить?

Тетенька сказала.

— Всех разом двинем?

— Да что же? Заодно уж.

— Известно, уж заодно.

— Ну, а уж какую ты тут, может быть, одну кралю повезешь… в тарантасе поедет… — загадочно сказала тетенька.

Староста смотрел на нее, ничего не понимая.

— Особенно как везти, матушка, прикажете?

— Это уж как ее обожатель захочет… Это уж его дело. Для меня она все равно, такая же хамка, как и другие все.

Тетенька помолчала и добавила:

— А Илья Игнатьевич, кажется, успокоился, сидит у своей юбки, и не думает являться, и глаз ко мне не кажет… Ты завтра раненько утречком-то съезди к нему, ничего, не беда, если почивают, побеспокой их, скажи, мол, так и этак, барыня приказала девок собирать, везти их в Саратов, у тебя, мол, тоже одна наша проживает… Съезди к нему, скажи-ка… Ах, как скоро народ зазнаётся…

— Слушаю-с, — отвечал староста. — Прикажете взять от него ее?

— Нет, брать пока не нужно, так, скажи ему только.

— Слушаю-с.

Матушка смотрела на тетеньку и покачивала головой. Мутовкина сидела с потным лицом, долженствовавшим выражать удивление и негодование по случаю такой неблагодарности и забывчивости Ильи Игнатьевича.

— Спешить к чему же. Может, еще вспомнит… приедет… Может, выкупить ее захочет… — говорила тетенька. — Спешить к чему же…

Староста, только что явившись из Саратова, прямо с дороги, еще не посвященный во всю эту историю, ничего не понимал и странно-вопросительно посматривал на тетеньку и на всех нас.

Наконец тетенька его отпустила.

Наутро, мы только что собрались к чаю, доложили, что приехал Илья Игнатьевич.

Тетенька обвела всех хитрым, довольным взглядом.

— Можно его сюда позвать? — спросила она матушку.

— Да, что ж…

— Позови. — сказала она лакею, откашлялась, потерла руками и, зажмурившись от смеха, весело покачала газовой.

Вошел Илья Игнатьевич, бледный, осунувшийся, на несколько лет, казалось, постаревший за эти дни. По обыкновению, он подошел к тетеньке к ручке. Поцеловал ручку и стал у дверей, у притолки.

Прошло с полминуты томительного молчания. Как ни переменился за эти дни Илья Игнатьевич, но лицо у него выражало все же решимость.

Тетенька первая прервала молчание. Она, зорко глядевшая на него, кажется, смутилась было от этого его решительного выражения в лице. Ей, может быть, пришло в голову, что а ну как он скажет ей: ‘Берите, ну что ж такое?..’ Что она тогда сделает с этой девкой? Она воспользуется только тем, что он заплатил за нее… Ему надо будет тогда еще возвратить за нее сто рублей — за девку, которой красная цена тридцать… Но он свободный человек, сытый, независимый, его ей не достать, его не укусишь… А между тем она его уж навеки и наверно для себя потеряет — его, этого полезного, почти необходимого ей в некоторых случаях для себя человека…

— Ну что? — проговорила наконец, глотая слюну, чтобы смочить пересохшее горло, тетенька.

— Приехал-с, — коротко отвечал Илья Игнатьевич.

— Вижу… Да не сам приехал… Евстигней был у тебя?

— Самому мне не было надобности приезжать. Так не смел беспокоить, а приказа от вас явиться тоже не было, — отвечал Илья Игнатьевич.

— Самому дела не было? — повторила тетенька.

— Да какое же дело-с?

— Никакого?

— Я не знаю-с.

— Ты не знаешь?

— Не знаю-с.

— Гм?.. Вот как нынче уж…

И сохрани он этот спокойный, холодный тон, он победил бы ее, она уж повторила вопросы, не знала, что ей спросить, путалась в мыслях… Но он заговорил, начал сам, заговорил о своей службе ей, о своей преданности, обратился к тем ее сторонам, которые у нее были не доступны ни совести, ни жалости, никакому чувству, — и проиграл.

— Ах, служба! Скажите на милость! Точно мне никто не служит, отроду никто не служил. Я, кажется, награждаю за службу… За саратовскую купчую я, кажется, тебе же целую тысячу заплатила. Служба! Ах, ха-ха-ха… Не все ли равно, я всем плачу, я и Мутовкиной плачу, и она мне тоже за деньги служит… Только Мутовкина меня никогда не обманывала, не притворялась никогда… И я ей такого благодеяния не делала никогда, как тебе… Мало тебе, что ли, что я с тебя за вольную всего только три тысячи взяла, поверила, что ты больше не можешь, что больше нет у тебя?..

— Ах, матушка-сударыня, как вы это говорите! — слезливо воскликнул Илья Игнатьевич. — Да что ж у меня было? Что же у меня и теперь есть? Ведь всю жизнь верой и правдой служил. Угол свой на старости лет только ведь и заслужил, только и есть.

— Уголок хороший, я видела, — торжествующим уж тоном, победоносно отвечала тетенька. — Как же, была у тебя, помню, сама была, своими глазами видела…

Затем она, уж совсем спокойная, овладевшая положением, знавшая уже, что и как ей говорить, сама повела речь о выкупе ‘крали’.

— Что ж, никакого зла я тебе не желаю, а хочу только, при случае, добрать то, чего недополучила тогда, поверив тебе, что у тебя больше нет и ты не можешь больше за себя внести.

После разных уверений, что действительно он тогда не мог больше ей заплатить, что у него и теперь если и есть, то сущие пустяки, после напоминания опять о том, что он ей верой и правдой служил, что и отец его, и мать, и дед, и прадед служили родителям и прародителям тетеньки, — он наконец спросил, сколько же она хочет еще с него за ‘девку’.

— Три тысячи, — хладнокровно и совершенно невозмутимо сказала тетенька.

— Матушка! Да откуда же я их возьму?

Тетенька расхохоталась.

— Ну да почем же я знаю, откуда ты их возьмешь! Я у тебя по сундукам не лазила, где они у тебя лежат, я не знаю.

— У меня лежат? Три тысячи?

— Ну, не лежат, в деле, значит, в оборотах…

— У меня обороты? Да какие же у меня обороты?

— Ну, я не знаю… Ну, достанешь где-нибудь.

— Да где я достану-то? Кто же мне даст?

— Не знаю, я ничего не знаю и знать не хочу, это не мое вовсе дело, откуда ты возьмешь… А не достанешь, Евстигнеюшка вот поедет и ее с собою возьмет.

— Воля ваша! Я не могу… У меня нет… — отчаянно-решительным тоном сказал Илья Игнатьевич, но именно потому, что он сказал таким, а не спокойным тоном, и сказал взволнованный, ему тетенька не поверила.

— Ну, нет, так нет, не могу же я тебя заставить ее выкупить, — сказала она.

— Не могу-с, воля ваша, не могу-с, — повторил Илья Игнатьевич.

— Ну, и не нужно. Господи! С сумой не пойду, если и не получу их.

— Матушка-сударыня! Явите божескую милость, опускаясь на колени, заговорил Илья Игнатьевич. — Скажите, что меньше возьмете. Если могу — заплачу. Тысячу рублей заплачу. Все распродам — заплачу.

— Ха-ха-ха… Лакомый какой, понравилась? А? — ужасным смехом расхохоталась тетенька.

Матушка, сидевшая все время молча, в ужасе поднялась.

— Клавденька! Что ты делаешь, что ты такое говоришь! — воскликнула она. — Что, эти три тысячи в самом деле тебе так необходимы! Он же ведь служил тебе…

— Тебе жаль его? Да? А может, она мне еще спасибо скажет, если он ее не выкупит? Ты думаешь, ей весело, легко будет жить с ним, с старым хрычом таким. Может, она там от меня, в Саратове, за молодого еще попадет, — ответила ей тетенька.

Матушка остановилась.

— Да. А ты как думала? Ты подумай-ка хорошенько, — продолжала тетенька.

Матушка тихо отвела от нее глаза и вынула платок, чтобы утереть их, она плакала, повторяя:

— Что за ужас… Ах, какие дела ты, Клавденька, делаешь! Накажет тебя бог за это… Не пройдет это тебе даром.

— Да что такое? Что такое я делаю? За свою девку хочу выкуп получить…

— Не надо бы тебе путаться в это…

— Отчего?

— Ужас… грязь одна…

— Никакого ужаса, никакой грязи… Заплатит, выкупит ее, оставлю ему, а нет — отправлю ее в Саратов, велю выдать за молодого какого, будет работать и очень еще довольна будет…

Это все очень легко, может быть, выходит в рассказе теперь, но что тогда я чувствовал, присутствуя при этой сцене, этого я никогда не забуду, хотя у меня и нет слов рассказать это…

Они что-то долго еще торговались, но все-таки кончили. Тетенька из трех тысяч ничего ему не уступила, но рассрочила уплату их. Тысячу рублей он должен был ей сейчас уплатить, тысячу после и тысячу к будущей весне.

Илья Игнатьевич поцеловал у тетеньки ручку и отправился домой за деньгами.

— Ну что? — быстро-быстро, потирая от удовольствия ручки, сказала тетенька, обращаясь ко всем. — Ну что, не говорила ли я, что у него есть деньги?..

X

Илья Игнатьевич приехал опять вечером в тот же день, и они с тетенькой уж совершенно мирно, как ни в чем не бывало, отправились в ее комнату толковать ‘о делах’, то есть рассчитываться, — он платить ей деньги, а она писать ему расписку в получении их, так как у них утром было условлено, что тетенька, получив тысячу рублей с него в задаток, выдаст ему расписку в том, что, по уплате в срок ей остальных двух тысяч, должна будет выдать отпускную, или, как тогда обыкновенно говорили, вольную его ‘девке’.

Когда тетенька вышла оттуда, она даже очень милостиво предложила ему, чтобы он напился чаю в передней. Он отказался, отговариваясь каким-то делом, а тетенька еще подшучивала:

— К своей, к возлюбленной, спешишь? Ах, чудак ты! Ну, уж ступай, ступай, обрадуй ее…

Тетенька была весь этот вечер в отличном расположении духа — не казалась только, не притворялась, а действительно в отличном, совсем покойном расположении духа, как может быть человек, сознающий, что он исполнил сегодня долг свой и ничего решительно не чувствует за собой, совесть его чиста и спокойна.

Я помню, кто-то еще был — приехал — у нас, мы пили вечерний чай на балконе, был лунный вечер, в саду свистел соловей, мы долго ходили по темным дорожкам сада, любовались на освещенные луною поляны и куртины [клумба, цветочная грядка в саду, обычно засаженная каким-либо одним растением], очень долго гуляли, наслаждаясь прелестным, тихим, сухим, теплым вечером, и поздно пошли в дом ужинать. Кто именно был у нас тогда, я не помню теперь, но мы и за ужином засиделись долго, так как матушка отправила и меня и сестру спать раньше, чем все разошлись и разъехались.

Утром, как только мы встали, я услыхал ужасное известие: несчастная девушка Ильи Игнатьевича в эту ночь утопилась в реке. Когда он приехал от нас вчера поздно вечером, она была уже мертва, ее вытащили, и она лежала на берегу. Ее откачивали, что-то еще с нею делали, но ничто уже не помогло.

Когда я пришел на террасу пить чай, матушка, сидевшая там, я помню, все крестилась, выслушав рассказ об этой страшной вести. Тетеньки еще не было. Она вставала позже нас и не выходила еще из своей комнаты.

— Надо послать кого-нибудь, — говорила матушка. — Никифора надо послать, чтобы он все разузнал, как это было. Ах, господи, страсть какая. Ах…

— Ермил, кучер, поскакал уж туда. Сел на неоседланную лошадь и поскакал. Ведь он Илье-то Игнатьевичу как-то еще сродни приходится, — ответил кто-то из женщин матушке.

— Ах, господи, грех какой… Ах, страх какой, — все повторяла она.

Наконец явилась и тетенька.

Она молча выслушала страшную весть, сделала маленький крестик рукою у себя на том месте, что называется под ложечкой, и, тихо опускаясь на стул, проговорила:

— Ну что? Не права я разве? Вот и лучше бы было, когда бы я на его предложение не согласилась. Сразу он не мог бы трех тысяч за нее заплатить, ее и увезли бы. Разве ей легко было оставаться с ним, с этаким стариком, вот она и кончила…

И минуты не прошло, как она добавила:

— Ну, значит, на одной тысяче я и отъехала… вот остальные денежки теперь мои за ним и улыбнулись…

Ужасная эта история разнеслась по всему уезду, все, даже и те, что сами продавали тетеньке людей, были в ужасе от нее и осуждали тетеньку. Все были смущены, приезжал исправник и что-то долго толковал с отцом в кабинете, боялись ‘голубого’, то есть жандармского полковника, как их тогда называли, боялись следствия по этому поводу, все были смущены или боялись, но не тетенька. Она одна держала высокий тон и ничем не смущалась.

— Ах, боже мой, что ж тут такого! Ну, не хотят, чтобы покупали людей, пускай запретят их продавать. А то закон существует на это, не запрещено это — так что ж тогда кричать-то об этом, пугать-то чем? Что я, беззаконие, что ли, какое учинила? Кажется, честные, не фальшивые денежки плачу, не крадучись как — в присутственном месте купчую совершаю, пошлину в казну вношу…

— Так-то так, но все-таки, знаете, это неприятная история, — возражали ей.

— Да чем? Я-то при чем тут? Что я, одна, что ли, покупаю людей?

— Ну, все-таки, знаете…

— Не понимаю. Девке какой-то пришла в голову дурь ни с того ни с сего утопиться — я виновата. Да разве мало у кого люди вешаются и топятся, что ж, и они виноваты? Да разве можно за это отвечать?..

Тетеньке, разумеется, ничего не было, суда и следствия по этому делу тоже никакого не было, ‘голубой’ не узнал или если, может быть, и узнал, то не счел нужным обращать внимания на такую пустую историю.

Но на Илье Игнатьевиче это дело отозвалось. Ему оно но сошло даром. Те две тысячи, которые он не доплатил, разумеется, тетеньке, он чуть ли не с лихвой заплатил чиновникам. Чуть не целый год к нему все ‘заезжали’ то становой, то исправник, то стряпчий и еще какие-то судейские из города, и он их угощал. Они жили у него по нескольку дней, ели, пили, надругались над ним, издевались, он просил у них прощения, становился на колени, ползал. Они брали с него деньги и уезжали.

И долго эта история не забывалась и после, когда все уже было кончено, все успокоились. Она все-таки отразилась до известной степени и на тетеньке: она с год, пожалуй, а то и больше, не покупала людей, какие выгодные условия для покупки ни предлагала ей Мутовкина.

Чтобы дать забыться всему и чтобы избегнуть неприятных всяких взглядов и расспросов, тетенька уезжала на время в Саратов, хотя раньше этого вовсе и не думала туда собираться.

Илью Игнатьевича, сильно изменившегося после этой истории, я видел, приезжая из гимназии, куда меня вскоре определили, раза два всего или три. Франтоватый вид его, когда он, бывало, являлся по праздникам в церковь или приезжал к нам, совсем исчез. Последний раз я видел его у нас в передней, в полушубке и в валенках, приезжавшим просить о чем-то. Материальное благосостояние его сильно пошатнулось, и уж он не мог потом оправиться после нашествия тогда на него судейских и чиновников. Упал и авторитет его как дельца. Он сделался как-то робок и застенчив после этой передряги. Она, несомненно, сильно повлияла на него и потрясла.

Он умер какой-то странной смертью. Племянник его, живший с ним и зачем-то уезжавший в город, возвратившись, нашел его умершим в сидячем положении, склонившимся над столом. Племянник его был в отлучке три дня, а потому никто не знал даже, когда именно он умер, так как никакой прислуги, кроме работников, он не держал, а они говорили, что в комнату к нему ни разу не входили.

После его смерти все его имущество досталось этому его племяннику, который открыл при постоялом дворе кабак и лавку. Он впоследствии очень разжился от обозов, которые заезжали к нему во двор и останавливались у него. Репутации он был не честной.

Вскоре скончалась и тетенька Клавдия Васильевна.

Источник текста: Терпигорев С. Н. (С. Атава). Потревоженные тени. — М., Л., Гослитиздат, 1959.

Сергей Николаевич Терпигорев

Илья Игнатьевич, богатый человек

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Читайте также: