Время на прочтение: 15 минут(ы)
‘И твой восторг уразумел…’
Книги для всех Василия Авенариуса
Авенариус В. П. О Пушкине: Биографическая дилогия. Литературные очерки. Лицейские стихотворения А. С. Пушкина / Сост., вступ. ст., примеч. Т. Ф. Прокопова. — М.: Школа-Пресс, 1998. —(Круг чтения: школьная программа).
Не всякого полюбит счастье,
Не все родились для венцов.
Блажен, кто знает сладострастье
Кто наслаждение прекрасным
В прекрасный получил удел
Восторгом пламенным и ясным.
Читающей публике это имя — Авенариус — впервые открылось в 1885 году, вызвав восторги и изумление: писатель только что издал свою дилогию о Пушкине. А до этого, как теперь говорят, ‘звездного часа’ он, весьма преуспевающий чиновник, вот уже двадцать лет все только ученически пытался покорить гордую музу поэзии. Пушкин же сразу сделал малоизвестного беллетриста и славным, и почитаемым. Им впервые заинтересовались всерьез. И тут выяснилось, что Авенаруис — это не только так сразу полюбившийся всем его ‘Пушкин’, но это еще и увлекательные повести и романы о самых загадочных временах российской истории, это и романизированные жизнеописания многих-многих великих людей, это и стихи, былины, сказки… Одним словом, это изумительные книги для семейного, домашнего чтения, одинаково полезные и интересные для любознательных — от гимназиста до академика Это книги для всех, всех, всех отныне, с пушкинской дилогии, на титуле каждой из книг Василия Петровича Авенариуса, многократно и большими тиражами переиздававшихся в конце XIX — начале XX века, стала печататься ремарка, очень много в ту пору значившая: ‘Одобрено Ученым Комитетом Министерства народного просвещения и рекомендовано Учебным комитетом ведомства императрицы Марии для всех библиотек учебных заведений, а равно для наград’. Это был доверительный знак, свидетельствовавший не только о популярности и достаточно высоком художественном уровне рекомендуемых юношеству книг, но еще и о том, что, как тогда писали, ‘они излучают свет истинного знания’.
Давайте и мы откроем для себя нового замечательного писателя, при этом тепло позавидуем нашим пращурам в том, что у них были такие Учители жизни. Давайте прочитаем его книги и попытаемся понять, чем они прельщали, чем так магнетически завораживали и чем даже сегодня интересны и нужны людям конца двадцатого столетия.
‘Мои родители, — вспоминал писатель, — как и многие из предков, происходили из лютеранских пасторских семей и были очень начитанны в иностранных литературах. Отец, также пастор, был известный в свое время проповедник, преподавал в учебных заведениях и, в качестве действительного члена Императорского географического общества, все свое свободное время посвящал разработке географических материалов. Мать, воспитывая своих многочисленных (пятнадцать! — Т. П.) детей, в то же время руководила и церковной школой отца’.
Прервем эту сухую, но важную справку, чтобы сказать тут главное: Василий Петрович родился 28 сентября 1839 года в знаменитом — и не удержимся от восклицания: пушкинском! — Царском Селе. Именно здесь, в Александровском лицее его отец Петр Александрович был законоучителем. В огромной и дружной семье помимо Василия еще трое его братьев прославили среди россиян фамилию Авенариусов. Рано умерший Александр был одаренным публицистом и переводчиком в журнале Н. А. Некрасова ‘Современник’, Николай — учитель и автор трудов по педагогике и археологии, Михаил — известный физик-теоретик, член-корреспондент Академии наук, профессор Киевского университета и директор обсерватории.
Лучшие годы своего детства будущий писатель провел по соседству с Царкосельским лицеем, где все ему напоминало о великом поэте России — его кумире. Читать Василий выучился рано. В огромной библиотеке своего бездетного дяди, в доме которого он прожил семь лет, мальчик жадно набросился сперва на романы Фенимора Купера и Вальтера Скотта, Диккенса и Теккерея, Э. Бульвера-Литтона и Александра Дюма — то есть он вовсе не был исключением и читал то же самое, что читали в его годы все и что читаем до сих пор и мы сами. Пушкин же, а вслед за ним Гоголь, Лермонтов, Фет, Майков, Щербина пришли к нему позже — уже тогда, когда десятилетнего отрока после домашнего и гувернерского пестования отдали образовывать далее — сперва в отцовскую церковную школу, а затем — в пятую петербургскую гимназию, которую он окончил в 1857 году. В этом же году Василий Авенариус сдал успешно экзамены на естественное отделение математического факультета Петербургского университета. (Такой выбор, важный, как мы увидим, для всего его будущего пути, дался ему, очевидно, непросто: он был скорее всего подсказан чадолюбивым семейством.)
Впечатлительный юноша, ставший студентом-химиком, в эту пору аккуратно, любовно, с вензелями и виньетками заполняет тетрадь за тетрадью, но вовсе не формулами превращения веществ, а… стихами! Царское — повторим: пушкинское! — Село, ‘обитель муз и вдохновенья’, сотворило свое тайное и благородное действо: заворожило еще одну романтическую душу магией слов, завлекло ее на писательскую многотрудную стезю.
Еще два года университетских штудий оставались у Авенариуса впереди, когда любители поэзии получили его первую книгу стихотворений. Она вышла в Санкт-Петербурге тремя выпусками в 1859—1860 годах и — увы — никакого шума в литературе не произвела, зато учинила настоящую бурю в умонастроении и поведении самого автора, обычно сдержанного и неспешного в решениях и поступках. Карьера ученого-химика? О, нет, она не состоялась. И тут не помогло даже то, что попал Василий Авенариус в число самых одаренных выпускников университета, направленных на годичную стажировку за границу. Здесь он со свойственным ему усердием изучал… новейшие способы сахароварения, так и не пригодившиеся ему больше никогда в дальнейшей жизни. И читал Гёте.
В 1862 году возвратившийся из Германии кандидат естественных наук Авенариус получает назначение на службу, и начинается у него, как и у большинства российских литераторов, двойная жизнь. С одной стороны — он ревностный служака в одном из департаментов Министерства внутренних дел: здесь прошли первые восемнадцать лет его чиновничьих усердствований. Но параллельно и несколько независимо от этого шла вторая его жизнь, наполненная потаенным, мало кем понимаемым творческим вдохновенным горением, сладостными муками слова. И вот попробуй тут пойми, какая из них главнее. Первая его кормила, обеспечивала житейскими благами, одаривала знаками общественного признания — орденами, званиями (он дослужился до генеральского чина тайного советника). А жизнь другая — что она? Всего-то тешила честолюбивую душу да острила ум. Но именно она и была для него самой что ни на есть главной, она внесла навсегда его скромное имя в историю российской литературы.
После романтически пылкого, но быстротечного увлечения стихами (кто их не писывал в молодости!) Авенариус берется за прозу. ‘Появившиеся в 1862 г. ‘Отцы и дети’ Тургенева (в то время моего любимого писателя), — читаем в автобиографических записках, — дали мне мысль описать, в повествовательной же форме, студентов-натуралистов, непохожих вовсе на студента-медика Базарова, а таких, какими были мои товарищи и я сам. Осенью 1864 г. моя первая повесть ‘Современная идиллия’ была окончена, перебелена и без ведома кого-либо из родных снесена в редакцию ‘Отечественных записок’. Редакторами-издателями этого журнала были тогда Краевский и Дудышкин, но отделом ‘изящной словесности’ ведал единолично Дудышкин. Когда я с бьющимся сердцем решился, наконец, зайти к нему за ответом, то узнал от него, что повесть ему моя понравилась и будет напечатана… Хотя в повести было более десяти печатных листов, но сколько-нибудь значительным исправлениям или сокращениям в редакции она не подверглась. Объясняется это, может быть, тем, что, набив себе уже руку писанием ‘казенных бумаг’, требующих особой точности и сжатости изложения, я сам исключил из повести все несущественное и скучное… Гонорара за эту мою первую повесть я никакого не получил’.
И потекли в томлении долгие дни и месяцы ожидания выхода в свет журнала. ‘Серьезная болезнь, — вспоминает Авенариус, — заставила меня, по совету Боткина, до вскрытия Невы уехать в Южную Италию. Когда я вернулся опять в Петербург, повесть моя оказалась уже напечатанной (в июньской и июльской книжках ‘Отечественных записок’ за 1865 г.)’. И тотчас вызвала, добавим мы, почти ажиотажный интерес у читателей и критиков. Избранная тема и общественный резонанс, ею возбужденный, увлекли автора-дебютанта настолько, что он пишет повесть-продолжение ‘Поветрие’, завершившую дилогию, которая получила точное, символичное название ‘Бродящие силы’ (1867). Через тридцать с лишним лет А. М. Скабичевский в своей ‘Истории новейшей литературы’ (1899) об этих повестях Авенариуса скажет ‘как о произведших в свое время некоторую сенсацию’.
‘Мои родственники, — признается Авенариус, — первые годы придавали значение только моей государственной службе, относясь к моим литературным занятиям как к развлечению, баловству. Из постороних лиц всего сочувственнее отнеслись к моей ‘Современной идиллии’ двое: критик ‘Отечественных записок’ Зарин (отец двух современных беллетристов) и мой сослуживец по Министерству внутренних дел, писатель Мордовцев’.
В центре ‘Бродящих сил’ оказывается не судьба студентов-натуралистов, как замышлял первоначально автор, но на первый взгляд частная, интимная история двух молодых женщин, сделавших своею библией роман сосланного на каторгу Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’ и увлекшихся фривольными, даже считавшимися в то время безнравственными разглагольствованиями ‘прогрессистов-нигилистов’. Одна из героинь Авенариуса изменяет мужу и уходит к любовнику, рассуждая при этом так: ‘Он — Кирсанов, ты — Лопухов, я — Вера Павловна, виновата ли я, что ты не умел разнообразить себя…’ (Напомним: Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна — персонажи из ‘Что делать?’.) А подруга ее и вообще не задумывается об устройстве семьи, удовлетворяясь предосудительной ‘свободной’ любовью. Одна, таким образом, семью разрушила, другая же предпочла совсем обойтись без оной — и все это под воздействием Чернышевского, вернее — его книги.
Антинигилистический (‘антиреволюционный’ — уточняли позднее марксисты, запрещая эту литературу) ‘роман в повестях’ Авенариуса вызвал резкую отповедь критиков-шестидесятников, был обвинен ими в ‘клубничестве’, назван грубым пасквилем на современную молодежь, повально, по их мнению (или им так хотелось), увлеченную идеями ломки всего и вся в тогдашних устоях общества. ‘Вышеозначенные повести, — писал А. М. Скабичевский, — замечательны тем, что автор все движение шестидесятых годов, свел на одну сексуальную почву, т. е. предположив, что все оно исчерпывается одною разнузданною эмансипациею чувственности, и вследствие этого повести Авенариуса, и особенно ‘Поветрие’, исполнены такой грубой скабрезности, какая не бывала еще в нашей литературе со времен Баркова. Довольно сказать, что автор сам устыдился грязных порывов своего, очевидно, расстроенного воображения и в отдельном издании своих произведений сократил некоторые слишком уж откровенные подробности’. И далее следует резюме сурового историка литературы: ‘Впоследствии автор обратился на путь детской беллетристики, и на этом поприще деятельность его имела более солидный и почтенный характер’.
Самое удивительное в этом беспардонном высказывании то, что критик узрел в повестях Авенариуса, чего в них вовсе и не было: ни ‘грязных порывов’, ни ‘грубой скабрезности’, ни ‘разнузданной чувственности’. Наоборот: деликатно и целомудренно, даже поэтически возвышенно рассказал нам писатель о трогательных сердечных волнениях своих молодых героев, таких интересных и разных. ‘Да читал ли Скабичевский дилогию?’ — хочется возмутиться и спросить вместе с Авенариусом. На впечатлительного новичка в литературе, еще не знакомого с нравами тенденциозной, откровенно клакирующей критики, слов не выбирающей, все это произвело ошеломляюще-удручающее воздействие. Какое-то время Василий Петрович был просто не в состоянии снова взяться за перо. Не помогло тут, не утешило и то, что наряду с ним этот быстро плодящийся нигилизм как разрушительную, взрывоопасную силу взялись всесторонне развенчивать Н. С. Лесков (‘Некуда’ и ‘На ножах’), Вс. В. Крестовский (дилогия ‘Кровавый пуф’), В. П. Клюшников (‘Марево’), Б. М. Маркевич (‘Марина из Алого лога’), А. Ф. Писемский (‘Взбаламученное море’) и другие. (В скобках заметим: на большинстве из этих романов и доныне значится клеймо запрета, поставленное еще до 1917 года политическими заботниками.)
После трудных размышлений Авенариус принимает решение никогда больше не писать на темы идеологически тенденциозные. И с этой поры начинается отсчет самой плодотворной части его творческого пути, которая принесла ему и славу, донесшуюся до наших дней, и настоящее читательское признание.
Творческое молчание, надо думать, устроил Авенариус себе сам, чтобы поосновательнее (а это как раз по его характеру педанта) решить, где и в чем он мог бы и дальше с пользой послужить в литературе. Только бы теперь уж больше не дразнить критических ‘гусей’. Хватит! ‘Я имел неосторожность, — совершенно напрасно каялся он, — чересчур реально (для того времени) изобразить всю пагубность коммунизма в любви, который с таким успехом опоэтизировал Чернышевский…’
Можно только догадываться о том, кто бы мог помочь ему в эти дни сомнений товарищеским и творческим советом: уж не министерский ли сослуживец Даниил Лукич Мордовцев, ставший к этому времени восходящей звездой исторической романистики? Сам же Василий Петрович с выбором покуда не спешил: нужды-то не было. ‘Служба, — писал он, — доставляла мне достаточные средства для скромного существования, и потому литературный гонорар никогда не представлял для меня вопроса жизни. Писал я по неодолимой потребности ‘сочинять’ и писал всегда только на интересовавшие меня самого темы. Не дорожа построчной платой, я без колебания зачеркивал у себя целые страницы, целые главы, если при перечитывании находил их малозанимательными. Подневольная служебная работа, особенно в течение первых двадцати лет, брала у меня очень много времени (по 10-ти, 12-ти и даже по 15-ти часов в сутки). Но по поговорке: nulla dies sine linea {Ни дня без строчки (лат.).}, я каждый день старался урвать хоть час, хоть полчаса для ‘вольного сочинительства’. А праздничные же дни и во время летних отпусков я отдавал литературе обыкновенно все время до обеда’.
На что же теперь тратил свой досуг тайный советник? Чему отдавал сердце ревностный служака? Ответ находим в журналах, на этот раз детско-юношеских: ‘Родник’, ‘Задушевное слово’, ‘Детское чтение’… Здесь с середины семидесятых годов публикуются его рассказы, очерки, стихи. Дебютировал он в новом своем качестве и как составитель фольклорных сборников ‘Книга о киевских богатырях’ (1876), ‘Тридцать лучших сказок’ (1877) и ‘Книга былин’ (1880). Из них вторая книга представляет собой вполне оригинальную творческую работу, — говоря его словами, это ‘пересказ некоторых менее известных сказок, как простонародных русских, так и иностранных’.
К первым публикациям Авенариуса для детей критика отнеслась весьма доброжелательно. А в 1880 году он даже был удостоен первой премии Фребелевского общества за два произведения для самых маленьких — ‘Сказку о пчеле Мохнатке’ и ‘Что комната говорит’. В них автор, как писал журнал ‘Дело’, разговаривает с детьми ‘обыкновенным человеческим голосом — сжато, образно, весело и местами с неподдельным юмором’.
‘Начав читать, положительно едва можешь оторваться от книги’, — написал журнал ‘Образование’ о сборнике ‘Васильки и колосья’, подведшем итоговую черту под этим периодом творческой деятельности писателя. А журнал ‘Новое время’ отметил еще более важное: ‘Авенариус принадлежит к числу тех немногих русских писателей, которые своими сочинениями доказали возможность существования у нас настоящей литературы для детей и юношества, чуждой слащавых и приторных приемов, составляющих отличительный признак этого рода литературных произведений’. Журнальный критик далее пишет, что произведения Авенариуса отличаются ‘существенными достоинствами, а именно: занимательною, но вместе с тем и серьезною обработкою темы, так что почти все его произведения могли бы не без достоинства занять место и в сборниках для взрослых читателей’.
Высокие эти оценки, конечно же, чрезвычайно радовали писателя, придавали ему сил и вдохновения, подвигали к новым замыслам и трудам. Василий Петрович и на литераторской ниве работал с усердием изрядным, очевидно, взлелеянным годами службистской рутины и муштры. В делах творческих все это сыграло роль великую — организующую, дисциплинирующую, вводящую в берега своевольные, трудно управляемые разливы художнического воображения.
‘Наши великие художники слова Гоголь и Тургенев, — делится с нами своей писательской методой Авенариус, не перестававший учиться у больших мастеров, — сколь известно, переписывали свои произведения по восьми раз. Покойный приятель мой Мордовцев (как и кое-кто из современных наших литераторов) писал сразу набело. Что касается меня, то, за неимением времени для многократной переделки своих сочинений, я смолоду еще принял себе за правило собственноручно переписывать от начала до конца, по крайней мере, два раза, причем, чтобы иметь возможность делать вставки и поправлять слог, я оставляю широкие поля в полстраницы, а когда и тех оказывается недостаточно, то прилагаю еще добавочные листы’.
‘Для более крупных произведений, — рассказывает он далее, — я составляю предварительно краткий конспект, который, по мере выполнения, изменяю и дополняю новыми сценами и этюдами. Те зарождаются у меня в голове совершенно непроизвольно, как бы по наитию свыше, особенно под утро, когда я еще лежу в постели. Встав, я тотчас же набрасываю их в общих чертах на бумагу. Хотя в ночные часы фантазия разыгрывается гораздо живее, ярче, чем при трезвом свете дня, но зато после ночной работы та же фантазия не дает уже заснуть, поэтому я издавна работаю по возможности только днем и берусь за перо регулярно с утра. Теперь, в старости, я, разумеется, утомляюсь скорее и не в состоянии заниматься подряд столько часов, как в молодые годы. Но ежедневный (обратим на это внимание особо! — Т. П.) литературный труд и до сих пор для меня такая же жизненная потребность, как пища и воздух’.
Авенариус нам не оставил свидетельств, как он пришел к жанру беллетризованного жизнеописания — новому не только для него, а и для всей русской литературы XIX века. Одно можно с определенностью утверждать: не случаен был его выбор личности Пушкина, привязанность к которому с младенческих лет постепенно переросла в восхищенное преклонение. Кроме того, не могло тут не сказаться то обстоятельство, что восьмидесятые годы вошли в историю русской культуры как ‘пушкинское десятилетие’. Напомним, что в 1880 году с доселе небывалой торжественностью был открыт памятник великому поэту. Три июньских дня праздновала Россия это событие, провозгласив Пушкина — устами Достоевского — ‘знаменем, под которым должна развиваться не только русская литература, но и русское общественное самосознание’.
Принимаясь за новую работу, Авенариус задачу свою определил весьма скромно: хотя бы частично восполнить обнаруженный им пробел — ‘обстоятельных биографий Пушкина до сих пор не существует’. А когда дилогия была завершена, писатель с еще большей, почти уничижительной скромностью уточнил: ‘Две биографические повести мои, правда, захватывают также только лицейский период жизни поэта, и самая форма моего рассказа беллетристическая, но, как показывает уже приложенный в конце книги перечень бывших в моем распоряжении материалов (в перечне около ста названий! — Т. П.), я старался не упустить из виду ни одного факта, ни одной личности, имевших влияние на развитие характера и таланта Пушкина-лицеиста. Беллетристическую форму я предпочел потому, что она, как более доступная, могла рассчитывать на большее число читателей, а стало быть, — принести и большую пользу. Задача моя — возможно живо и правдоподобно описать молодость нашего великого поэта до первого крупного его произведения: ‘Руслана и Людмилы’, установившего его славу, — значительно облегчалась возможностью пользоваться такою массою накопившихся за полвека от его смерти печатных, а также некоторых рукописных материалов. В числе рукописных не могу не указать особенно журнал ‘Лицейский мудрец’ за 1815 год, во время писания моей повести хранившийся у бывшего лицеиста, впоследствии академика, Я. К. Грота. С разрешения последнего мною сделаны были из ‘Лицейского мудреца’ для моего рассказа нигде еще тогда не напечатанные, чрезвычайно любопытные выписки и сняты точные копии с двух также не известных еще ранее публике карикатур лицейского товарища Пушкина, Илличевского’.
Печатая в 1885 году в пяти номерах первую часть дилогии ‘Отроческие годы Пушкина’, журнал ‘Родник’ и не предполагал, что вскоре эта вещь станет литературным событием или, как сказали бы сейчас, бестселлером. Тотчас, в том же году, она вышла отдельным изданием. Книгу не только заметили, но и встретили восторженными похвалами едва ли не все ‘толстые’ журналы Петербурга и Москвы. Самый маститый из них — ‘Вестник Европы’, например, писал: ‘Счастливая мысль — нарисовать в живых образах, на основании точных биографических данных и исторических источников детство и отрочество великого поэта — выполнена автором с большим успехом. По-видимому, книга его назначена для юношеского возраста, но живость изложения, масса интересных бытовых и фактических подробностей из жизни нашего века, рельефно очерченная личность Пушкина в среде его товарищей дают книге этой право на более широкий и зрелый круг читателей’.
‘Вестнику Европы’ вторит самая популярная ‘Нива’: ‘С удовольствием и пользою прочтет ее и всякий взрослый человек, мало знакомый с интимною стороною жизни Пушкина в те дни, когда, говоря его собственными словами, ‘в садах лицея’ он ‘безмятежно расцветал, — читал охотно Апулея, а Цицерона не читал’…’
Через год с небольшим все тот же ‘Родник’ печатает в десяти номерах вторую повесть дилогии Авенариуса — ‘Юношеские годы Пушкина’, а вслед за этим выходит ее книжное издание. И снова унисонный хор рецензентов, наперебой хвалящих дилогию. ‘От повести г. Авенариуса, — пишет журнал ‘Русская мысль’, — веет любовью к Пушкину и его сверстникам, описываемым в книге, веет бодростью и свежестью, свойственным молодости. Читается эта книга с интересом не только внешним, которым она обязана бойкости пера г. Авенариуса, — нет, тут читатели находят и внутренний интерес, приобретают серьезные и обстоятельные сведения о молодости родного поэта… Скажем более: повесть г. Авенариуса по своей глубокой, так сказать, историчности должна занять одно из первых мест не только в детской литературе, но ей предстоит занять весьма почтенное место среди серьезных историко-литературных исследований’.
А что же теперь, через сто лет? Наверное, едва ли не каждый открывший книгу Авенариуса задастся вопросом: ‘Опять о Пушкине? Но мы ведь столько читали о нем!’ Но так вот, нехотя, принявшись за чтение, о том никто не пожалеет, а закрыв последнюю страницу — поразится: как много нового открылось, как интересно даже известное изложил для нас писатель! Все равно что давно читанные и хорошо всеми знаемые стихи самого Пушкина прочитать через какое-то время снова — они с еще большею силой взволнуют и порадуют. Дилогия каждой своей главой не только вводит нас в события пушкинской прекрасной жизни, но и погружает в ключевые родники его волшебной поэзии.
‘Последняя туча рассеянной бури!’ — читаем в одной из глав только начальные строки печального его стихотворения ‘Туча’ и не удерживаемся от желания прочесть его полностью, кто — наизусть, кто — открыв том Пушкина:
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала,
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем.
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
И тут же, на соседней странице, сбрасываем печаль, вместе с поэтом утешаемся:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись!
День веселья, верь, настанет.
Сердце будущим живет,
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет,
Что пройдет, то будет мило.
А вот поэт снова возвращает нас к грусти, хоть и светлой, но кажущейся безотрадной, накликанной сжигаемым — словно казнимым — письмом любимой:
Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я, ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. вспыхнули! пылают — легкий дым,
Виясь, теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы,
На легком пепле их заветные черты
Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…
Вся эта книга Авенариуса построена так, словно она путеводитель для странствующих вместе с юным Пушкиным, мы становимся свидетелями и участниками его встреч и разлук, его шалостей и влюбленностей, его одиноких, самозабвенных бдений над тетрадкой, наполняющейся стихами, которые он сам потом выделит и назовет лицейскими, то есть еще как бы ученическими, еще только пробами пера. Но прочитайте их — они в этой книге: в каждом ‘лицейском’ стихотворении мы почувствуем уверенную руку гения. Да что — мы! Это — вспомните! — сразу узрел и до слез растрогался ‘старик Державин’, воскликнувший: ‘Нет, я не умер!’, когда услышал пушкинскую ‘громозвучную лиру’ — его ‘Воспоминания в Царском Селе’, которыми ныне открываются все главные книги стихов Пушкина.
Дилогия Авенариуса о Пушкине многократно вплоть до 1917 года переиздавалась (как, впрочем, и большинство его книг), стала необходимейшей принадлежностью и государственных, и частных, в том числе домашних, библиотек. Более того, она явилась провозвестницей двух самых популярных в России книжных серий двадцатого столетия ‘Жизнь замечательных людей’, прославивших издательства Н. Ф. Павленкова и ‘Молодая гвардия’.
Вслед за повестями о Пушкине Авенариус пишет биографическую трилогию ‘Ученические годы Гоголя’ (1895—1897), повести ‘Поэт-партизан Д. В. Давыдов’ (1904), ‘Школьные годы Пирогова’ (1909), ‘Д. И. Фонвизин, его жизнь и творчество’ (1914), цикл исторических повестей о Колумбе ‘За неведомым океаном’ (1912) и другие. По мнению современной исследовательницы М. О. Чудаковой, Авенариус ‘сформировал тот канон занимательного жизнеописания писателя-классика, который содействовал закреплению в историко-литературной традиции донаучных представлений о связях биографии с творчеством’ (Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь’. Т. 1. М., 1989). Этот ‘канон занимательного жизнеописания’ вот уже столетие живет и не только не стареет, но, наоборот, молодеет, всякий раз заново оживая в книгах десятков писателей, пошедших по пути, проторенному Василием Петровичем Авенариусом.
В 1891 году журнал ‘Родник’ в трех номерах опубликовал историческую повесть Авенариуса ‘Меньшой потешный’ о юном Петре I и Александре Меншикове, ставшем сподвижником императора на протяжении всей его жизни. Это небольшое произведение, написанное, как и все его другие, так занимательно, что прочитывалось на одном дыхании, открыло новую грань таланта писателя. Он решил попробовать свои силы на сей раз в качестве популяризатора российской истории. К этому времени, когда за плечами была уже треть века успешной творческой работы, у него четко определилась своя собственная читательская аудитория — семья и юношество. И это был, как он убедился, едва ли не самый благодарный читатель из всех!
В домашнем круге чтения исторические романы и повести Авенариуса вскоре заняли такое же почетное место, как и его занимательные жизнеописания. Как и прежде, публикация каждого произведения писателя в ‘Роднике’ встречалась критикой благожелательно. Его новые книги выходили теперь только в подарочном исполнении — издательства не скупились ни на иллюстрации, ни на бумагу — она была лучшей, ни на коленкор для роскошных переплетов.
Одиннадцать романов и повестей довелось написать и издать Авенариусу в последней трети своей долгой труженической жизни. В их числе — трилогия ‘За царевича’ (1900—1903) о самозванщине, дилогия ‘Под немецким ярмом’ о крахе жестокого самовластья бироновщины, романы ‘Во львиной пасти’ (1899) о годах основания Петром I новой столицы России, дилогия ‘Среди врагов’ и ‘На Париж!’ о подвиге россиян в Отечественной войне 1812 года и другие.
Празднично и торжественно отметила литературная общественность Петрограда в 1915 году пятидесятилетие творческой деятельности Василия Петровича Авенариуса. Помимо высоких слов признательности он с радостью услышал о планируемом выпуске его Полного собрания сочинений. Но шла кровавая война с Германией, впереди зрели две революции, ввергшие Россию в новые кровопролития. До книгоиздания ли тут! В 1923 году Авенариус, только что отметив свое 84-летие, тихо скончался. А менее чем через год, словно венок на могилу писателя, вышли две его книжки: ‘Пьесы для детей’ и ‘Пьески для малюток’. И все. Далее — только растущее забвение, поощряемое новыми властями: писатель не укладывался в большевистские догматы.
Но светлый для его книг день пришел: они снова одна за другой издаются. Их уже более десяти! Осуществилась и мечта писателя о собрании сочинений: пятитомник его лучших произведений в 1996 году вышел в издательстве ‘Терра’. Более полувека радовал сердца и питал любознательные умы своим творчеством Василий Петрович Авенариус. Теперь пришел и наш черед открыть для себя это имя и изумиться: он писал свои книги сто лет назад, а они свежи и молоды, будто созданы сегодня и для нас, для нашего времени.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
