И тому подобная баба, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

И ТОМУ ПОДОБНАЯ БАБА.
Разсказъ.

Шесть часовъ лтняго утра. Яркое солнце просивается сквозь зеленую стку густой кленовой листвы живымъ золотомъ, разливается по трав, овальными пятнами бродитъ по песку садовыхъ дорожекъ и точно чего-то ищетъ своими лучами-щупальцами. Лтомъ я люблю вставать рано и удивляюсь, какъ люди могутъ просыпать такя утра. Много ли солнечныхъ лтнихъ дней отпущено на нашу долю, а раннее утро — самая лучшая часть лтняго дня. Обыкновенно я ухожу часовъ въ пять утра въ паркъ и тамъ гуляю положенные два часа. Павловскй паркъ, можетъ-быть, единственный въ мр по своей красот, устройству и величин. На эту громадную площадь затрачено въ течене боле сотни лтъ масса труда и спецально-парковаго искусства. Почти вс деревья посажены рукой садовника, по извстному плану, который былъ составленъ еще въ XVIII столти какимъ-то французскимъ художникомъ-декораторомъ.

Сегодня противъ обыкновеня я не пошелъ въ паркъ, а остался дома. Хорошо посидть на садовой террас и что-нибудь почитать. Есть авторы, которые хорошо читаются зимой, и есть другя книги, которыя написаны точно спецально для лтняго чтеня. Но сегодня и чтене шло какъ-то плохо. Просто не читалось, и мысли какъ-то разбгались. Мой дачный садикъ невеликъ, но вдь это былъ цлый мръ, въ которомъ жизнь кипла. Гд-то въ кустахъ чиликали какя-то маленькя пичужки, точно задыхавшяся отъ радости собственнаго существованя, летали суетливо шмели, пчелы, осы, собиравшя медъ по цвтамъ, пестрли бабочки, неловко длая въ воздух имъ однимъ понятные зигзаги и ломаныя лини. Два раза, повидимому, ни съ того ни съ сего, залетала ворона, садилась на старую березу, хлопала носомъ по суку и тотчасъ же безъ всякой видимой причины исчезала, тяжело размахивая крыльями. Въ одномъ мст, гд аллея длала поворотъ, по утрамъ имли привычку собираться бездомныя кошки. Ихъ никто не кормилъ, дачный дворникъ Пименъ гонялся за ними съ метлой, но он стоически переносили всякя напасти и почему-то собирались именно у меня въ саду. Иногда ихъ набиралось штукъ восемь.

— А это все барыни виноваты,— оправдывался передо мной дворникъ Пименъ.— Навезутъ по весн кошекъ видимо-невидимо, а подутъ съ дачи осенью въ городъ и всхъ ихъ бросятъ здсь. Ну, вотъ он и собираются. въ саду… А дачники меня обвиняютъ: ‘Дворникъ Пименъ развелъ кошекъ!’. Каждое утро ихъ гоняю, а он опять тутъ. Извстно, кошка самая упрямая тварь. Собаку прогонишь — она въ слдующй разъ и посовстится прйти, а кошка даже наоборотъ. Ее гонишь, а она пуще того лзетъ…

Въ числ враговъ дворника Пимена, мужика ‘сумлительнаго’ и большого хлопотуна, второе мсто посл бездомныхъ кошекъ занимала старуха Матрена, приносившая грибы.

— Эта еще похуже, пожалуй, кошекъ-то будетъ,— уврялъ онъ меня.— Самая вредная старушонка… И какъ она прорвется въ садъ?.. Только отвернешься, а она и успетъ прошмыгнуть.

— Теб-то она чмъ помшала?— защищалъ я старуху.— Она грибы продаетъ…

— Она-то? Грибы? Ежели бы она была правильная женщина, такъ она честь честью несла бы въ куфню, дождалась бы барыни, а она нтъ, норовитъ непремнно прорваться въ садъ, чтобы вамъ свои грибы подсунуть. Хищная старушонка, знаетъ, что вы не будете торговаться, ну, она и деретъ съ васъ дикую пошлину. Вс он, палкинскя-то бабы, на одинъ фасонъ. Я ихъ всхъ насквозь знаю… Мужичонки вс плуты и горьке пьяницы, а бабы… Недаромъ про нихъ говорится: и тому подобная баба…

— А что это значитъ: и тому подобная баба?

— Да очень просто, баринъ…— Пименъ нсколько замялся и почесалъ въ затылк.— Пустяками он занимаются, когда въ двкахъ сидятъ… Особенно это прежде было, когда лезервы на маневры выходили къ Палкиной. Лезервы-то уйдутъ, а глядишь — въ Палкиной съ десятокъ двокъ и того… Однимъ словомъ, и тому подобныя бабы образуются еще до внца. И сейчасъ, напримръ, у такой двицы и женихъ объявится. У нихъ это очень просто… А расчетъ такой: посл внца-то она мсяца черезъ два разродится и сейчасъ къ господамъ въ кормилки поступаетъ. Мужу-то и лафа, потому какъ она и жаренымъ и варенымъ волокетъ отъ господъ-то, водкой его поитъ, денегъ даетъ да еще мамошное приданое вынесетъ.

— И Матрена тоже была ‘и тому подобной бабой’?

— А то какъ же… Только она дура, ничего не умла про себя сберечь, а мужишка все и пропивалъ, да еще ее же за труды праведные колотилъ. Очень даже просто… А все по хорошимъ господамъ жила и добра-то вотъ сколько волокла къ себ домой. Ну, а теперь и сиди да на кулакъ слезы мотай…

Сегодня, какъ и раньше, старуха Матрена проскользнула въ садъ, когда дворникъ Пименъ кончилъ свою работу и ушелъ въ дворницкую. Это была сморщенная, совсмъ дряхлая, беззубая женщина. Ее еще больше старилъ костюмъ, состоявшй изъ рваной грязной кофты, такой же юбки и рванаго платка на голов. Все лто она ходила босая. Меня интересовало, какъ и чмъ она существуетъ, и мы подолгу разговаривали. Матрена уже страдала спецально-старческой болтливостью и охотно разсказывала про свою горькую жизнь. Любопытно было то, что она о самой себ говорила, какъ о постороннемъ человк, и какъ-то странно смялась, припоминая разныя злоключеня. Каждый такой разсказъ она заканчивала стереотипной фразой: ‘Конечно, глупая была… Охъ, какая глупая!’. Длалось даже немного жутко, когда Матрена, прикрывъ изъ вжливости беззубый ротъ рукой, начинала смяться старческимъ короткимъ смшкомъ надъ самой собой.

Въ садъ она вошла крадучись, совсмъ по-кошачьи. Очевидно, ее одолвалъ страхъ встрчи съ грознымъ гонителемъ Пименомъ. Поздоровавшись, старушка сняла съ плечъ плетеный коробокъ со своимъ товаромъ и проговорила нершительно:

— А я теб принесла сегодня гостинцу… Только не знаю, уважаешь ли ты рыбку?

— Какая у тебя рыба?

— А ужъ вотъ этого не умю сказать… Для меня всякая рыба одинакова, да и не ла я ее годовъ съ пятнадцать. Зять, значитъ, у меня есть, Степаномъ звать… Прегорькая пьяница… Ну, онъ, когда черствый, охочъ рыбки половить. Вотъ вчера наловилъ и принесъ мн, чтобы я, значитъ, продала. Общалъ за труды цлый пятакъ заплатить… Ей-Богу!.. Значитъ, цльный фунтъ ситнаго заработаю, ежели продамъ.

Я посмотрлъ въ ея кузовокъ и ахнулъ отъ изумленя. Въ свжей крапив лежали чудные харюзы {По-ученому эта рыба называется ‘харусъ’, но я придерживаюсь народнаго произношеня.}. Крайне рдкая и замчательно вкусная рыба, которая водится только на свер. По наружному виду она напоминаетъ сига, только гораздо тоньше. Въ продаж харюзы почти не встрчаются, потому что не выносятъ перевозки. Ихъ нужно употреблять на мст лова или перевозить съ особыми предосторожностями: въ крапив или во льду. ‘Горькй пьяница’ Степанъ, очевидно, умлъ обращаться съ капризной рыбой.

— А Степанъ часто ловитъ такую рыбу?— спрашивалъ я.

— А кто его знаетъ… Жену-то его знаешь? Палагеей звать… Такъ онъ, змй, что длаетъ: наловитъ рыбы-то да украдомъ отъ нея и продастъ. Ей-Богу… А деньги на пропой души.

— Ты поговори съ нимъ, что я приду къ вамъ въ Палкину и пойду вмст съ нимъ ловить рыбу.

— Господа къ намъ назжаютъ, которые любопытничаютъ насчетъ рыбки. А Степану это на руку… Водочкой угостятъ да еще денегъ за труды сунутъ. Глядишь, онъ и пьянъ цлыхъ два дня. Ужъ такой обормотъ, что не приведи, Господи…

— Такъ я приду къ теб, Матрена, а ты узнай, когда Степанъ будетъ дома.

— Да онъ всегда дома. Куды ему дваться-то… А я тебя кофемъ угощу, только безъ молока. Своей-то коровы у меня нтъ, а наши палкинскя бабы не продаютъ мн молока…

— Почему же не продаютъ?

— А кто ихъ знаетъ… Должно-быть, мои-то деньги погаными считаютъ. Мы ужъ съ дочерью такъ кофй-то пьемъ, безъ молока. Вотъ ситника куплю принесу домой — и сыты.

— А къ обду что готовите?

— Какой у насъ обдъ: тотъ же кофй. Другой разъ вотъ картошку сваримъ, да и то начетисто… Дровцы-то въ сапожкахъ ходятъ. Если надо печку истопить, ну, пойдешь въ мелочную лавочку и купишь полнъ пять-шесть. По пятачку за каждое полно платишь, какъ за французскую булку. Наши-то палкинскя бабы позабыли, какъ и хлбъ дома-то пекутъ. Все въ Павловск покупаютъ… Нтъ у насъ дровъ-то.

— Да вдь у васъ есть свой лсъ? Ваши палкинске мужики намъ продаютъ дрова.

— Вамъ-то продаютъ, а дома ничего не оставляютъ. Сколько продалъ — столько и пропилъ… И лсъ агромадный былъ, только теперь онъ, значитъ, отдаллъ. Начальство давно запретило рубить, а наши пьяницы у себя воруютъ…

II.

Село Палкино заняло своими двумя сотнями избъ красивый пригорокъ, вытянувшись одной улицей по широкому шоссе. Издали, какъ восковая свча, красиво блла каменная церковь, построенная еще ‘княземъ’ до воли. Вблизи впечатлне портилось тмъ, что нигд не было видно ни одного дерева, ни одного кустика. А еще ближе получалась уже полная картина крестьянской разрухи. Когда-то стояли крпкя избы, большею частью въ два этажа, были хозяйственныя пристройки, а березовые пни по сторонамъ шоссе остались единственнымъ воспоминанемъ когда-то существовавшихъ здсь березовыхъ аллей. Однимъ словомъ, село было зажиточное и невпримръ другимъ благоустроенное благодаря неусыпной бдительности самого князя. При освобождени князь надлилъ палкинскихъ крестьянъ по-княжески. На каждую душу пришлось по семнадцати десятинъ и кром того громадный лсъ, причемъ князь все это подарилъ своимъ бывшимъ крпостнымъ.

Настоящее существоване Палкина составляло сплошную загадку, по крайней мр для меня. Разорене и нищета глядли изъ каждаго покосившагося окна, сквозь щели въ крышахъ, изъ разъхавшихся пазовъ освшихъ построекъ, точно какая-то невидимая рука неустанно трудилась надъ всеобщимъ разрушенемъ. Получалась какая-то обидная наглядная несообразность, обидная тмъ боле, что, помимо громаднаго земельнаго надла, Палкино было обезпечено самой выгодной работой, благодаря близости большого дачнаго мста. Не говоря о мужикахъ, каждая баба вела бойкую торговлю молочными продуктами, яйцами, овощами, цыплятами, грибами и ягодами, и, какъ говорила Матрена, безъ рубля домой не возвращалась.

Отъ Павловска до Палкина было верстъ пять, и я нсколько разъ длалъ туда прогулки прямой дорожкой среди полей и луговъ. Кругомъ столько простора, свта, зелени… Идешь, и даже какъ-то не врится, что всего какой-нибудь часъ ходьбы отдляетъ отъ дачнаго муравейника, гд петербуржцы съ трогательнымъ усердемъ стараются создать себ неосуществимый призракъ дачнаго отдыха и кажущейся лтней свободы.

Уговорившись съ горькимъ пьяницей Степаномъ черезъ Матрену относительно рыбной ловли, я раннимъ утромъ отправился въ Палкино. Изба Матрены стояла недалеко отъ церкви и когда-то была, вроятно, изъ числа лучшихъ, а сейчасъ едва держалась. Въ нижнемъ этаж жилъ племянникъ со своей семьей, переднюю половину второго этажа занималъ Степанъ, а Матрена съ дочерью ютились въ задней изб, состоявшей изъ одной комнаты, половину которой занимала громадная русская печь. На завалинк у избы сидли два мужика въ блыхъ передникахъ, каке носятъ дворники. Въ одномъ, который былъ постарше, я сразу узналъ горькаго пьяницу Степана. Это былъ красивый, типичный мужикъ лтъ пятидесяти. Коренастый, крпкй, съ добродушнымъ лицомъ, онъ меньше всего походилъ на алкоголика.

— Ты будешь Степанъ?— обратился я прямо къ нему.

— Онъ самый, баринъ… А вы насчетъ рыбки? Вотъ дожидаемъ васъ съ племяшомъ, потому какъ Матрена все намъ объяснила. И сть готова… Милости просимъ.

Племянникъ, молодой парень съ длиннымъ, срымъ лицомъ и длиннымъ носомъ, былъ уже другого склада. Во всей фигур и въ выражени лица чувствовалось уже начинавшееся вырождене, какъ у всхъ подгородныхъ крестьянъ.

На шумъ голосовъ вышла и Матрена.

— Легка на помин…— ворчалъ Степанъ, раскуривая трубочку.

Она стала приглашать меня напиться ‘кофю’, но я отказался, потому что и кофе не пью, и выпилъ уже свою утреннюю порцю молока.

— Ахъ, ты, телячья голова, какой теперь кофй?— обругалъ ее Степанъ, какъ говорится, за здорово живешь.— Намъ надо рыбу итти добывать… Ну, а вотъ воротимся назадъ, такъ ты намъ сообрази самоварчикъ. Моя-то Палагея улопочетъ въ Павловско и до самаго вечера пропадомъ пропадетъ. А самоваръ-то возьми у насъ… Поняла?

— Какъ не понять…— ворчала Матрена.— Не видала я, что ли, каке таке самовары бываютъ? Можетъ, и яишенку сдлать?

— Обнакновенно… Господа уважаютъ яйца.

До рки Ижоры было всего версты дв, и мы были на мст рыбной ловли черезъ полчаса. Степанъ съ племяшомъ, вскинувъ довольно большую сть на плечи, шагали ровнымъ солдатскимъ шагомъ. Рка Ижора не велика, но въ этомъ мст имла быстрое течене.

— Это харюзу первое дло, чтобы вода была бойкая,— объяснялъ Степанъ.— Онъ всегда на самой стру стоитъ. Аккуратная рыбка… Другую-то рыбу противъ теченя ловимъ стью, а для харюза ведемъ сть внизъ по рк, по стру, потому какъ онъ бросается навстрчу вод.

Прежде чмъ начать ловлю, Степанъ на уютной полянк, упиравшейся въ рку песчанымъ мыскомъ, разложилъ костеръ. Оказалось, что онъ захватилъ съ собой и желзный котелокъ, и лукъ съ солью, и хлба. Все это было завернуто въ сть. Его племяшъ, въ свою очередь, добылъ искусно скрытыя въ шапк пять яицъ и нсколько картошекъ.

— Полное обзаведене, баринъ,— говорилъ Степанъ.— А пусть тамъ Матрепа съ яйцами-то хлопочетъ. Мы тутъ на свжемъ воздух вотъ какъ закусимъ… Нтъ этого прятне, какъ сварить уху прямо на берегу. Принесъ рыбу домой — уха-то ужъ совсмъ наоборотъ, потому какъ рыба дорогой-то уснетъ. Совсмъ даже другой скусъ… А Матрена хотя и сноха мн доводится, а настоящая баба-скапидаръ.

— А ты зачмъ ее обижаешь?— вступился я.

— Ее-то, Матрену-то? Да кто ее обидитъ… Ей слово, а она десять. Такъ вы, баринъ, тутъ посидите около огоньку, а мы съ племяшомъ пойдемъ въ забродъ. Ежели баринъ счастливый, такъ вотъ сколько рыбы наловимъ.

Степанъ оказался большимъ балагуромъ и, какъ вс умные мужики, умлъ говорить какъ-то особенно вкусно. У него говорилъ не одинъ языкъ, а все лицо и весь корпусъ. Племяшъ все время молчалъ и только время отъ времени встряхивалъ годовой. Ужъ спускаясь съ стью въ воду, Степанъ обернулся и проговорилъ:

— Баринъ, а баринъ? Вы не обижайтесь на глупомъ слов, а вдь я про водку-то даже вотъ совсмъ забылъ… И вода здсь ключевая, студеная, и притомъ, напримрно, уха… Законъ требуетъ порядку…

— Гд же я возьму здсь водку?

— Ну, это пустое дло… Вонъ мальчишки бгутъ по берегу. Это они сюда лопочутъ, потому имъ везд забота. Сейчасъ мы и выправимъ черезъ нихъ бутылочку… Ей-Богу! То-есть котъ какъ въ самый разъ придется… А Матрена пусть насъ дожидаетъ со своими яйцами. Ничего, сама потомъ състъ.

Любопытная деревенская дтвора, дйствительно, окружила насъ и съ жаднымъ вниманемъ слдила за каждымъ нашимъ движенемъ. Степанъ за пятачокъ снарядилъ цлую экспедицю въ казенку.

— Ну, а теперь за работу…— думалъ онъ вслухъ, поглядывая на небо.— Пожалуй, кабы дождя не случилось. Будто немного поманиваетъ…

— Для рыбы это лучше, ежели подъ дождь…— замтилъ племяшъ.— Она, рыба эта самая, смирная длается, особливо въ грозу.

Мои рыбаки отправились по берегу вверхъ, чтобы сдлать первый забродъ прямо къ моему мыску. Я остался около костра. Что можетъ быть лучше, какъ посидть въ лсу у огонька… И мсто было такое красивое, и зеленая полянка выстилала весь берегъ точно шелковымъ ковромъ, и высоке камыши живой стной шуршали и шептались въ вод, и шустрые стрижи стрлой носились надъ ркой. Посл зимняго городского сидня вс эти скромныя красоты производили особенно сильное впечатлне.

Скоро послышалось бултыхане воды и голосъ Степана: ‘Куды пр-оть, чоортъ? Держи лве…’. Степанъ шелъ по самому глубокому мсту, гд вода ему подходила подъ мышки. Племяшъ держался у самаго берега, пугая рыбу изъ камышей хворостиной. Сть не надувалась, какъ противъ теченя, а ползла за ними пустымъ мшкомъ. Они выбрели прямо къ моему мыску. Добыча оказалась довольно незавидная.

— Окунекъ… три плотвы… Вотъ теб и вся музыка!— ворчалъ Степанъ.— Ничего, баринъ, мы возьмемъ харюзовъ повыше… Отъ меня не уйдутъ, все одно. Я слово такое знаю…

— Не хвастай ты,— уговаривалъ его племяшъ.— Нехорошо..

Ловля рыбы продолжалась часа два, пока не было поймано пять харюзовъ на уху. Несмотря на лтнй жаркй день, у Степана стучали зубы отъ холода.

— Ключи тутъ… студеная вода…— коснющимъ языкомъ объяснялъ онъ.— А зимой она не замерзаетъ…

Уха поспла живой рукой, какъ говорилъ Степанъ. Онъ умлъ ее готовить и даже захватилъ съ собою перцу и лавроваго листа.

— Главное дло, чтобы везд выходила своя плепорця, баринъ,— говорилъ онъ.— Испортилъ плепорцю — ничего и не будетъ.

— И въ водк плепорця?

— Первымъ дломъ… Ежели переложить въ другой разъ, такъ башка дня три трещитъ. И удивительное это дло: какъ похмелье, такъ и денегъ въ дому ни гроша. И я, напримрпо, каждый разъ зарокъ даю… Ей-Богу!.. Ну ее, эту самую водку. И опять, напримрно, какой случай выходитъ каждый разъ: только укрпишься, а тутъ какъ на грхъ и подвернется какой-нибудь вредный человкъ. Да… ‘Степанъ, выпьемъ!’. Ей-Богу… Вдь уговорятъ, хрнъ имъ въ голову. Даже и грхъ на себя берутъ, только пей.

III.

Мн всегда нравилось смотрть, какъ настояще ‘сурьезпые’ мужики пьютъ съ устатку водку и даже не пьютъ, а ‘принимаютъ’. Не торопясь, съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой. Такъ именно выпилъ свой стаканчикъ Стенавъ и, крякнувъ, проговорилъ:

— Всякъ выпьетъ да не всякъ крякнетъ, баринъ… Тоже всякое дло надо умючи длать. Вонъ ныншне-то молодые просто хлещутъ эту водку, даже противно на нихъ смотрть. Тоже вотъ пиво нон пошло, а какой въ немъ толкъ: тепла въ немъ никакого, а только въ живот урчитъ. А вотъ и ушка готова, баринъ… Кушайте на здоровье.

— Садитесь и вы вмст,— предложилъ я.

— Нтъ, ужъ мы подождемъ…

Уха была великолпная, и я съ удовольствемъ сълъ свою порцю. Степанъ сидлъ на корточкахъ у огонька и подбрасывалъ хворостъ и сухе сучья, которые подносилъ племяшъ. Солнце уже было высоко, и длалось жарко. Передавъ котелокъ съ ухой рыбакамъ, я спросилъ Стенала, отчего они плохо живутъ въ своемъ Палкин.

— Мы-то плохо?— удивился онъ моему вопросу.— Дай Богъ другимъ протчимъ народамъ такъ прожить… У насъ одной земли сколько, собственный, напримрно, лсъ… Наша баба безъ рубля объ лтнюю пору домой не выворотится.

— А отчего вс избы валятся?

— Избы-то, дйствительно… оно, конечно..

— Изба гнетъ, валится, а вы даже и починить не хотите.

— Ужъ ежели починить, такъ изба вдвое простоитъ. Это врно, баринъ… Надо прямо говорить.

— Дворы грязные, службы валятся, скотина морная… Въ избахъ тоже грязь.

Степанъ только почесалъ въ затылк.

— Это вы врно, баринъ…— согласился онъ.— Ежели, напримрно, кормить лошадь, или корову, или курицу, такъ всякая скотина вдвое себя оправдаетъ. Тоже вотъ сказать про разную снасть: колесо новое поставилъ, ну, помажь его смолкой — оно вотъ какъ будетъ свою службу служить, или, напримрно, купилъ новые гужи, шлею — помажь всю музыку деготькомъ — износу не будетъ. Тоже вотъ уголъ ослъ, сейчасъ изъ пазовъ мохъ вылзетъ, зимой снгомъ забьетъ и сейчасъ все гнить начнетъ отъ сырости, а ты его поправь, этотъ, значитъ, самый уголъ — все и будетъ теб наоборотъ.

— Отчего же, вотъ я зжу на охоту и бываю въ чухонскихъ деревняхъ, отчего тамъ везд порядокъ и чистота?

— Такъ вдь на то они и чухонцы, баринъ. Народъ, пряменько сказать, хитрый… И чухонка тоже баба самая хитрая. Она даже и свою корову мыломъ моетъ… Сама не дость, не доспитъ, а всякую скотину соблюдетъ. Однимъ словомъ, и баба чухонская всячески хитритъ…

— Чухонцы пашни свои хорошо удобряютъ, лучше пашутъ, куръ держатъ много, выращиваютъ свиней, сютъ траву…

Степанъ даже вскочилъ на ноги и, ударивъ себя кулакомъ въ грудь, съ азартомъ заговорилъ:

— Баринъ, да разв мы не понимаемъ этого самаго? Ахъ, Божже мой… Да вотъ какъ понимаемъ еще!.. Удобряютъ чухонцы, потому скотины много держатъ, потому что не продаютъ всего сна, какъ мы. Наша-то скотинка рада зимой и овсяной соломк, а чухонская рыло воротитъ. Ей подавай сно да еще клеверъ. И скотина чухонская тоже хитрая. На что ужъ, кажется, распослднее дло курица, а чухонки сколько денегъ на нихъ наживаютъ. Первое дло, у нихъ ведется курица большая, она и яйца несетъ крупныя, да и кладется съ Рождества, потому какъ сидитъ въ тепл, а наша всю зиму колетъ въ конюшн и едва-едва къ Пасх начнетъ нестись.

Но всмъ статьямъ своего крестьянскаго хозяйства Степанъ зналъ все, что было нужно, и особенно недостатки спецально-палкинскаго. Разсуждалъ онъ очень толково. Вообще, мужикъ былъ съ настоящей хозяйственной сметкой и тонкой, чисто-мужицкой наблюдательностью.

— Вотъ вы все отлично понимаете,— заговорилъ я, убдившись, что Степанъ свое дло понимаетъ лучше меня.— Почему же не хотите жить по-настоящему, хоть бы такъ, какъ живутъ чухонцы? Вдь деревни у васъ рядомъ…

На Степана накатило раздумье, и онъ вдругъ отвтилъ:

— Баринъ, вы-то по-своему правильно дло наше обсуждаете, а только, видите ли, у насъ своя линя…

— Какая линя?

— А вотъ такая… Вс, значитъ, на одну колодку. Обойдите всю округу подъ Питеромъ, и вс на одну колодку. Значитъ, одна линя всхъ обошла. Все понимаемъ и даже, можетъ, попревосходне даже чухонца, а изъ лини-то и не выдерешься… Оно ужъ все одно къ одному и выходитъ, какъ дрова въ полнниц.

— Неужели не хочется жить лучше: въ тепл, въ чистот, въ достатк?

— Ахъ, баринъ, баринъ… Да ужъ, кажется, мы-то стараемся, чтобы достатокъ-то промыслить! Сно все на базаръ свеземъ, до тла, и дрова тоже, и бревна… Ничего не жалемъ и ничего себ не оставляемъ… да. Кожу съ себя готовы продать…

— Хорошо. А гд же деньги?

Степанъ только тряхнулъ головой и засмялся.

— А линя-то на что? Мы какъ рыба въ сти бьемся въ ней… Вс насъ считаютъ пьяницами, деньги, молъ, вс пропиваютъ… Есть и такой грхъ, а только, баринъ, пьянство пьянствомъ… да… А все-таки дло не въ пьянств. Однимъ словомъ: линя…

Мы никакъ не могли столковаться относительно послдняго термина, какъ Степанъ ни старался мн объяснить его понятне. Ничего не выходило. Линя — и кончено. Племяшъ все время молчалъ. Онъ имлъ унылый видъ человка, страдающаго какой-то неизлчимой внутренней болзнью.

Поглядвъ на небо, Степанъ заявилъ:

— Баринъ, а вдь тучка набгаетъ. Кабы не того… Вотъ какъ отполощетъ.

— Что же, пойдемте домой…

Одна половина неба имла такой радостный, совсмъ праздничный видъ, а другая быстро начинала хмуриться.

— Давненько у насъ дождичка не было…— вслухъ думалъ Степанъ, складывая пожитки въ мокрую сть.— Скоро страда, трава начала подсыхать… Тоже и для овсовъ способне, ежели дождичкомъ спрыснетъ.

— Въ другихъ мстахъ ужъ снокосъ давно идетъ…— замтилъ я.

— А мы не торопимся, потому, какъ сперва сырой травой продаемъ, а потомъ ужъ сно будемъ ставить.

Опять выходила своя ‘линя’.

Мы отправились въ Палкино, вытянувшись гуськомъ. Мокрая сть была тяжелая, и приходилось ее перекладывать съ плеча на плечо. Степанъ шелъ впереди и что-то бормоталъ про себя, встряхивая головой. Посл холодной ванны онъ даже не захмеллъ отъ выпитой водки, а только сдлался вялымъ. Я шелъ за ними и думалъ о роковой ‘лини’, которая окружала Петербургъ роковымъ кольцомъ на нсколько десятковъ верстъ. Благодаря разлагающему вляню столичнаго легкаго житья, точно вывтрилась вся настоящая деревенская психологя. Объяснять все одной экономической подкладкой было бы несправедливо. Конечно, въ палкинске карманы попадало много легкихъ денегъ, конечно, утвердилось стремлене къ легкой жизни, но суть дла была гораздо глубже, именно въ той роковой ‘лини’, которую Степанъ никакъ не могъ объяснить. Столица являлась настоящимъ очагомъ страшной нравственной заразы, которая разносилась прежде по шоссейнымъ дорогамъ, проселкамъ и водянымъ путямъ сравнительно довольно медленно, а сейчасъ летла вихремъ на пароходахъ и, главное, по желзнымъ дорогамъ. Деревня перестала быть деревней, смыслъ ея тысячелтней жизни отлетлъ, мужикъ пересталъ быть настоящимъ мужикомъ, баба — настоящей бабой… Новой, подходящей къ складу народной жизни формы не выработалось, а получались какя-то потемки, гд никто и ничего не могъ разобрать. Даже если бы былъ вншнй видъ благосостояня, то и это по существу дла ничего бы еще не доказывало, кром удовлетвореня насущныхъ потребностей вншней жизни. Количествомъ запашекъ, лошадей, коровъ, телятъ и курицъ еще нельзя мрять ту душевную подоплеку, которая составляетъ истинную и естественную основу всей толщи громадной и сложной народной жизни.

Мы успли дойти во-время. Гроза еще только надвигалась. Въ воздух точно повисла тяжелая истома, и все живое притаилось въ ожидани близившейся катастрофы.

— Ужо зайдите ко мн, баринъ,— приглашалъ Степанъ, когда мы подходили къ его изб.— Эхъ, Палагеи-то нтъ… Она теперь по дачамъ полируетъ… Свой рубль ищетъ.

Дворъ Степана былъ достоинъ кисти художника. Несмотря на стоявшую сухую погоду, пройти по немъ до крылечка можно было только по скользкой дощечк и то съ рискомъ свалиться въ густую навозную жижу.

— Что это такое?— взмолился я.

— Это, баринъ, мы навозъ ростимъ. Нарочно ничего не убираемъ.

Въ изб Степана тоже, повидимому, ростили навозъ. Невообразимая грязь, вонь, духота. Избитый полъ, покосившаяся дверь, какая-то облзлая русская печь, закопченный потолокъ и т. д. и т. д.

— Это ужъ все отъ Палагеи,— объяснилъ Степанъ, предупреждая мой вопросъ.— Мое мужицкое дло на двор, а бабье въ изб. Такъ и поговорка говорится: мужикъ да собака на улиц, а баба да кошка въ изб. Эхъ, Палагеи-то нтъ, а то она живой бы рукой что-нибудь сообразила намъ.

— Ничего не нужно, я пойду сейчасъ въ гости къ Матрен.

IV.

Мн пришлось подняться по деревянной, точно изгрызанной лстниц, съ шатавшимися, какъ гнилые зубы, ступеньками, во второй этажъ. Переднюю избу отъ задней, гд жила Матрена, отдляли большя темныя сни. Старуха поджидала меня и, заслышавъ мои шаги, отворила тяжелую, захватанную дверь.

— Милости просимъ… Ужъ два раза подогрвала самоварчикъ.

Я вошелъ въ большую, свтлую комнату, треть которой была занята громадной русской печью. Покосившйся полъ, какъ на сцен, отъ порога шелъ покато къ двумъ окнамъ, тоже покосившимся, съ почернвшими отъ сырости рамами. Стны были оклеены обрывками обоевъ, кругомъ стнъ шли лавки, у двери въ углу стояла подъ ситцевымъ пологомъ двухспальная кровать, въ переднемъ углу крашеный столъ, почернвшй образъ точно прятался въ кустахъ засохшихъ вербъ — вообще, несмотря на всю бдность, чувствовалось стремлене къ нкоторому комфорту. На стн вислъ даже литографированный портретъ какой-то русской красавицы въ кокошник и тлогр. На стол киплъ самоваръ, окруженный сборной посудой, и стояли тарелки съ хлбомъ, солеными огурцами и изюмомъ.

— А вотъ водочки-то я и не припасла, баринъ,— извинялась хозяйка.

— И не нужно.

— И пивца тоже нтъ.

— И тоже не нужно.

— А яишенку я теб живо спроворю.

Странно, что Матрена жила ‘въ господахъ’ и ‘тыкала’, а Степанъ говорилъ ‘вы’. Оглушенная своей бдностью старуха, вроятно, забыла всякое ‘великатное’ обращене, а Степанъ ‘подражалъ подъ хорошихъ господъ’, прзжавшихъ половить рыбку.

— А это у тебя чей портретъ?— спросилъ я, когда Матрена ушла къ печи готовить яичницу.

— Аль не узналъ?

Она засмялась своимъ мелкимъ старческимъ смшкомъ.

— Дочь?

— Вотъ и не угадалъ… Мой патретъ, когда у князя въ кормилкахъ жила. Да… Съ меня какой-то баринъ рисовалъ, и деньги ему заплатили. Вотъ какая я была молодая-то… Ну, а теперь, значитъ, немного угорла.

Трудно было поврить, что изъ типичной русской красавицы Матрена превратилась въ течене какихъ-нибудь тридцати лтъ въ типичную корявую старушонку.

— У тебя сколько дтей было, Матрена?

— У меня-то? Постой… Первымъ я мальчикомъ разродилась… Славный былъ такой мальчикъ. Я пошла, значитъ, тогда въ кормилки, а его отдала на воспитане тетк… Она деньги-то съ меня брала, а младенчика не жалла. Онъ и померъ… Еще годика не было. Ну, у меня сейчасъ молоко пропало, и мста я хорошаго лишилась. Вторая была двчонка… Та тоже маленькой померла. Потомъ опять мальчикъ, и опять его тетка заморила, потому какъ я опять въ кормилкахъ у господъ служила. Ну, вотъ теб трое… да… А въ живыхъ остались дв двки. Младшая-то со мной живетъ, убогая она и все на печк лежитъ, а старшая… старшую-то я прокляла. Стала передъ образомъ и прокляла.

Послышалось опять старческое хихиканье, и Матрена прибавила:

— Ей-Богу, прокляла! Змя она подколодная.

Яичница была готова и продолжала трещать и пузыриться, когда Матрена подала ее на столъ. Но не усплъ я взять въ ротъ перваго куска, какъ надъ самой избой раздался оглушительный ударъ грома. Обыкновенно бываютъ предупреждающе удары, а тутъ точно произошелъ взрывъ мины. Матрена со страха спряталась гд-то за печкой, а съ печки быстро соскочила босоногая двица съ растрепанными темными волосами. Она была полуодта и весело улыбалась.

— Ахъ, глупая, глупая!..— жалостливо ворчала Матрена, выбираясь изъ своей засады.— Это она, баринъ, радуется грому… Вдь ровнешенько ничего не слышитъ, а вотъ ударитъ громъ,— она и учуетъ. Ну, и радуется, глупая… Чему ты смешься-то, Олимпада? Ты образъ-то свой перекрести.

‘Образъ’ Олимпады былъ очень непривлекателенъ. Изрытое оспой лицо, сплюснутый носъ, широкй ротъ. Она посмялась и съ быстротой обезьяны скрылась у себя на печк.

— Совсмъ глупая…— продолжала Матрена, качая головой.— А такъ работать работаетъ. Гряды копаетъ въ огород, полетъ, поливаетъ, а больше всего любитъ грибы собирать… Я-то плохо вижу, ну, а она и старается. И вс мста вотъ какъ знаетъ.

— Она родилась глухой?

— Нтъ, родилась здоровенькая, а только покойничекъ-отецъ ее махонькую съ полатей на полъ сбросилъ… Пьяный былъ да и разстервенился на младенца. Ну, а она шибко расшиблась да и оглохла. Охъ, горюшко… Вотъ теперь вдвоемъ и маемся: я-то старая, а она глухая дурочка. Мужъ-то у меня извергъ былъ… Я на могилку къ нему не хожу. Гршный человкъ, даже радуюсь, что Господь прибралъ моего мучителя. Вдь лтъ съ тридцать онъ меня изводилъ.

Опять старческй дряблый смхъ, отъ котораго длалось жутко: точно покойникъ смялся надъ самимъ собой.

Второго удара грома не было, а полился крупный лтнй дождь, будто открылся какой-то гигантскй душъ. Дождевыя капли падали почти отвсно съ тмъ особеннымъ шумомъ, когда земля суха и получается своеобразный резонансъ.

Матрена была огорчена, что я не могъ състь всей яичницы, и усердно принялась угощать чаемъ. Изъ вжливости она ни за что не хотла въ моемъ присутстви ссть на лавку.

— Тоже мы знаемъ господске порядки,— повторяла она, переминаясь съ ноги на ногу.— И то цлую зиму на лавк-то сижу.

Мы разговорились на горькую тему, чмъ и какъ живетъ Матрена въ своей изб-гнилушк. Вопросъ являлся съ перваго взгляда почти неразршимымъ.

— А живемъ съ дочерью, слава Богу

— Можетъ-быть, кто-нибудь вамъ помогаетъ?

— Намъ-то?!. Помогаетъ?!.— изумилась она.— Что ты, баринъ, и придумалъ.

— Такъ вдь надо же чмъ-нибудь жить? Можетъ-быть, огородъ большой?

— Есть огородъ-то, только онъ про себя. Картошку садимъ, капусту, рдьку… Пробовала въ третьемъ год рпу посадить. И рпа выросла большая-пребольшая, а меня жадность взяла: пусть еще маненько подрастетъ. Ей-Богу… А дочь-то, Олимпада, значитъ, хоть и дурочка, а маячитъ мн, чтобы рвать рпу. Я поупрямилась, а тутъ въ одну ночь ее у насъ добрые люди всю и вырвали. Ни одной рпки не оставили. Бдовый у насъ народъ… Озорникъ на озорник. Надо мной же потомъ и смются: гд ей, беззубой, говорятъ, такую хорошую да ядреную рпу сть. У насъ вдь все такъ. И другимъ не слаще… Охъ, и смхъ и горе! Былъ тутъ у насъ мужичокъ. Онъ, значитъ, гд-то у господъ въ имни служилъ и приглядлся ко всему. Ну, выворотился домой съ деньгами, выправилъ свою избенку и сейчасъ началъ садъ разводить. И яблоньки посадилъ, и вишни, и сливы, и крыжовникъ, и черной смородины… Ей-Богу! Года три этакъ-то со своимъ садомъ безъ утыху водился. Ну, Господь ему и пошли урожай на все. Такой, значитъ, годъ издался, и всякое деревцо плодомъ своимъ отродилось. И что бы, ты думаешь, вышло? Не успло все поспть, какъ наши озорники все до тла и разграбили. Да не то, чтобы яблоко зеленое сорвать, а они вс втки пообломали и вс деревья съ корнями повырывали. Ей-Богу! Вотъ какой у насъ народъ. И не то, чтобы ребята набаловали ребячьимъ дломъ, а и больше. Слезами вдь плакалъ мужичокъ-то, какъ я о своей рп.

Изъ дальнйшаго разговора оказалось, что у Матрены была довольно крупная статья дохода въ вид надльнаго участка земли и длянки лса. Но и тутъ ничего не выходило.

— Что я буду съ землей-то длать, когда у меня ни лошади ни коровы нтъ?— совершенно резонно разсуждала она.— Мужъ былъ живъ, такъ въ аренду сдавалъ, а посл-то него свои же сосди все порасхватали. Недалеко ходить, взять того же Степана: мою землю и пашетъ и коситъ, а мн ничего. Жаловалась я и въ волостное, и уряднику, и земскому — тоже ничего. На меня же волостные старички обозлились, зачмъ, вишь, напрасно ихъ безпокою да подъ начальство подвожу. Съ лсомъ тоже бда. Самовольно вырубаютъ которое дерево получше, а что касаемо дровъ, такъ я опять должна къ своимъ же мужичкамъ обращаться. А у насъ какой народъ: давай задатокъ. Давала и задатокъ: возьмутъ, пропьютъ, и поминай, какъ звали. Еле-еле валежнику возъ-другой раздобуду, тмъ и гремся зиму-то.

Однимъ словомъ, горе-горькая нужда окружала Матрену со всхъ сторонъ, и она еще благодарила Бога, что онъ прибралъ тирана-мужа. Значитъ, при муж было еще хуже. Теперь хоть голодна и холодна, но зато, по крайней мр, не бита.

— За что же мужъ тебя тиранилъ?— невольно спросилъ я.

— Мужъ-то? Но первоначалу-то онъ по правилу тиранилъ,— совершенно спокойно объясняла Матрена.— Выходила-то я замужъ ‘и тому подобной’, ну, а онъ мой грхъ прикрывалъ, значитъ. Не одна я такая-то, баринъ… И другя тоже замужъ вышли да ничего, прожили жисть, а ужъ мн во всемъ незадача. Извстно, сама виновата кругомъ… Молодая была, глупа, а у насъ тогда, какъ на грхъ, лезервы стояли… значитъ, драгунскаго штабу… Вотъ я въ двушкахъ-то и затяжелла… Охъ, грхи, грхи!..

— А что же отецъ твоего ребенка?

— Отецъ-то? Ишь ты, баринъ, и скажешь…

Матрена махнула рукой и засмялась.

— Вдь не одинъ солдатъ-то былъ… лезервы, извстно… Былъ одинъ солдатикъ, едоромъ звали, такъ онъ, а можетъ, и не онъ. Кто его знаетъ… Лезервы-то ушли, а я осталась и тому подобной. Ну, уже посл-то, когда я уже замужемъ была, такъ сказывали, что едоръ-то померши. Такъ я опять, чтобы не брать напраснаго грха на душу, за него одного и не молилась, а сразу за всхъ: ‘Господи, помилуй и лезервы, и всего драгунскаго штабу’. Ей-Богу… Можетъ, едоръ и не виноватъ… Очень я сумлвалась, гршная, на него, ну, да дло прошлое… Все еще меня, бывало, останавливалъ: ‘Эй, ты, трухмальная именинница!’. На гармони вотъ какъ весело игралъ… Вс лезервы пляшутъ, и я по глупости лтъ пляшу съ ними. То-то глупость была двичья… А все отъ простоты, баринъ, длается. На ласковое-то чужое слово какъ коза брынская идешь…

Дождь простановился. Въ окна засматривалъ точно мокрый еще свтъ. Отъ земли подымался тяжелый паръ. Пора было уходить домой. Но Матрена разошлась и остановила меня.

— Погоди, ужъ до самаго конца досказку, баринъ… Дочь-то Аниса, которую я прокляла… да… Такъ она по антилери пошла… Красивая такая, озорная уродилась, ничего не боялась. У меня, бывало, на нее сердце вскипитъ, а она мн: ‘Погоди, старая корга, вотъ ужо пойду да папаш нажалуюсь’… Это она мн-то про мои лезервы въ глаза тычетъ. Ей-Богу… Вотъ-то безстыжая двка!.. А разъ стала я ее антилерей страмить, такъ она этакъ усмхнулась и говоритъ: ‘Мамынька, разв ты не знаешь, что у каждой бабы седьмая часть солдату принадлежитъ’. Вотъ т Христосъ, такъ въ глаза и отрзала. Ну, я ее и прокляла… Теперь за швицара къ городу замужъ вышла, живетъ, сказываютъ, хорошо, а матери хоть бы что.

1904.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

И ТОМУ ПОДОБНАЯ БАБА.Разсказъ.

Читайте также:

И ТОМУ ПОДОБНАЯ БАБА.
Разсказъ.