Великий грешник, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ВЕЛИКЙ ГРШНИКЪ.
Разсказъ.

— Зване, имя, отчество, фамиля?— спрашивалъ соннымъ голосомъ тюремный смотритель Аанасй Иванычъ стоявшаго передъ нимъ худого мужика въ длинномъ темномъ полукафтань.

— Рабъ Божй,— глухимъ, надтреснутымъ голосомъ отвтилъ мужикъ, равнодушно осматривая голыя стны острожной премной,— Кириллъ…

— Значитъ, непомнящй родства?— уже сердито спросилъ Аанасй Иванычъ, не поднимая глазъ отъ бумаги, въ которой что-то писалъ своимъ мелкимъ старческимъ почеркомъ.

— Ужъ это какъ теб будетъ угодно… Такой же человкъ, какъ и ты. Помни: рабъ Божй…

Смотритель медленно поднялъ лысую голову, посмотрлъ равнодушно черезъ очки своими выпученными глазами на раба Божя, пожевалъ толстыми посинвшими губами и равнодушно замтилъ:

— У меня такихъ-то рабовъ Божьихъ полонъ острогъ…

У дверей ‘премной’, вытянувшись въ струнку, стояли полицейскй стражникъ, конвоировавшй новаго арестанта, и тюремный надзиратель Будзько. Аанасй Иванычъ, кончивъ писать, молча сдлалъ надзирателю знакъ своею лысою головой, и тотъ повелъ новаго арестанта въ сосднюю комнату, за перегородку, гд происходило переодванье новичковъ въ арестантское платье и послднй обыскъ. По дорог мужикъ еще разъ оглянулся на закопченыя стны премной, на шкапъ съ длами, на захватанную дверь, которая вела въ канцелярю,— состоявшую изъ двухъ согнутыхъ спинъ,— на лысину самого Аанасья Иваныча, и молча покачалъ головой.

— Не простъ человкъ, ваше высокоблагороде,— вполголоса, нершительно проговорилъ стражникъ, по-солдатски скашивая глаза въ сторону загородки, гд происходило переодванье.

— А что?

— Да такъ… На постояломъ двор его приставъ Акакй Семенычъ заполучили. Быдто прозжающй, а хвать — паспорта и не обозначилось. Сейчасъ обыскали, хвать — при мъ оджа особенная. Этакая черная одежа, въ томъ род, какъ монашецкая, только съ краснымъ кантомъ. Ну, опять шапочка черная, значитъ клобукъ, книги церковныя, свчи восковыя, въ томъ род, какъ будто вся архирейская снасть. Акакй-то Семенычъ все и забрали, потому какъ кругомъ не простъ человкъ… И еще Акакй Семенычъ наказывали, чтобы ваше высокоблагороде особливо его досматривали…

Послднее замчане окончательно взбсило Аанасья Иваныча. Онъ весь побагровлъ, закашлялся и зарычалъ неистово-сиплымъ голосомъ:

— А у меня разв прозжающе номера, а?.. Полнымъ-полнхонекъ весь замокъ: яблоку упасть некуда… А тутъ еще по постоялымъ дворамъ собираете разныхъ проходимцевъ да добрыхъ людей безпокоите. Такъ и скажи своему Акакю… Мн не по карманамъ разсаживать бродягъ, а по отдльнымъ камерамъ. У меня вотъ каке сизые голуби сидятъ: Слеза, Чечень, Аквамаринъ. Такъ и скажи… Мн хоть самого митрополита посылай…

Когда Аанасй Иванычъ сердился, то начиналъ походить на индйскаго птуха, а потому за нимъ въ замк съ незапамятныхъ временъ утвердилась кличка Жаръ-птицы. Старикъ вчно кипятился, багровлъ, удушливо кашлялъ и проклиналъ свою каторжную должность. Обругавъ стражника и пристава Акакя, онъ продолжалъ кричать уже просто потому, что разошелся, какъ пущенная въ ходъ машина.

— Ты такъ и скажи своему Акакю… да!.. И для чего берутъ какого-то дурака? Пусть бы халъ съ своею шапочкой и ладаномъ… Слава Богу, свтъ не клиномъ сошелся.

Въ этотъ моментъ въ канцеляри послышалось шмыганье тяжелыхъ ногъ, а потомъ въ дверяхъ показалась длинная, стриженая подъ гребенку голова. По походк можно было предположить грузнаго мужчину, а вошелъ тощй, сгорбленный, точно высушенный субъектъ. Это, и былъ знаменитый Акакй, гроза всхъ воровъ, грабителей и разбойниковъ. Самымъ замчательнымъ у Акакя была голова — длинная, сплюснутая, какъ у сушеной рыбы. Коротко остриженные волосы стояли ежомъ, придавая ему колючй видъ. Худощавое лицо съ дубленымъ загаромъ было украшено двумя остановившимися срыми глазками,— оно напоминало именно остановившеся часы. Длинный носъ, длинныя руки и ноги, длинное туловище точно были взяты на время отъ кого-то другого.

— Легокъ на помин,— проворчалъ Аанасй Иванычъ.

Акакй, вмсто отвта, по привычк понюхалъ сначала воздухъ, оттопырилъ нижнюю губу и прищурилъ одинъ глазъ. Стражникъ совсмъ замеръ. Осмотрвшись, Акакй съежился, подошелъ къ столу и протянулъ свою длинную лапу, всегда холодную, какъ у лягушки.

— Получилъ фрукта?— спросилъ онъ чахоточнымъ теноркомъ.

— Да ты съ ума сошелъ?— накинулся на него Аанасй Иванычъ.— Тоже, нашелъ время ловить безпаспортныхъ… У меня однихъ непомнящихъ родства больше двухсотъ человкъ.

Приставъ подслъ къ столу, вытянулъ длинныя ноги и приготовился слушать. Полицейская ферма сидла на немъ, какъ на коров сдло.

— Ну?— коротко спросилъ онъ посл нкоторой паузы.

— Это ужъ послдняго принимаю!— азартно заговорилъ Аанасй Иванычъ, взмахивая затекшею отъ писанья рукой.— Отца родного приведи, и то некуда посадить… Въ шестомъ номер всего одно мсто.

— Особенный человкъ…

— А мн плевать! У меня вс особенные: Слеза въ семнадцати душахъ ходитъ, Чечень въ девяти повинился, Аквамаринъ въ четырехъ хочетъ признаться… А ты мн какого-то бродягу посылаешь! Такъ, пустой человкъ… Сразу видать. Рабъ Божй…

Эти слова не произвели на Акакя никакого впечатленя. Онъ точно заснулъ на стул, какъ вытащенная изъ воды рыба. Въ его сдавленной голов ползли свои мысли, а смотритель Аоанасй Иванычъ былъ простъ и глупъ. Въ замк арестанты называли пристава Ежевою-головой, и это назване точно было приклеено къ нему. Именно такъ думалъ сейчасъ Аанасй Иванычъ, наблюдая черезъ очки своего стараго благопрятеля. Конечно, Ежовая-голова, когда бглыхъ архереевъ по постоялымъ дворамъ собираетъ.

Въ этотъ моментъ изъ-за перегородки вывели обряженнаго въ арестантскй халатъ новаго узника. Онъ казался теперь еще ниже ростомъ, а лицо блдне. Только срые глаза смотрли изъ-подъ нависшихъ бровей съ такою же простодушною кротостью. Приставъ Акакй сосредоточилъ свое внимане на окладистой бородк, охваченной инеемъ серебристой старости, и на темныхъ волосахъ, какъ-то странно запрятанныхъ подъ широкй воротъ арестантскаго халата.

— Хорошъ,— пробурчалъ приставъ, переводя глаза на Аанася Иваныча.

Его немного смутило то обстоятельство, что и арестантъ въ свою очередь съ такимъ же вниманемъ разсматривалъ его и даже, какъ ему показалось, чуть замтно улыбнулся. Ихъ глаза встртились на одну секунду, и приставъ Акакй отвернулся. Не робкаго десятка былъ человкъ, а тутъ не выдержалъ.

Будзько стоялъ въ дверяхъ, вытянувшись, какъ охотничья собака. Когда лысая голова Жаръ-птицы сдлала ему знакъ, онъ молча схватилъ арестанта за широкй рукавъ и повелъ за собой.

— Шестой номеръ,— прохриплъ Аанасй Иванычъ.

Арестантъ-новичокъ неловко шагалъ за надзирателемъ, съ непривычки путаясь въ длинныхъ полахъ своего арестантскаго халата и тяжело шмыгая ногами въ большихъ арестантскихъ ‘калиткахъ’, болтавшихся у него на ногахъ. Одною рукой онъ придерживалъ на груди расходившяся полы халата, а другая рука висла неподвижно, какъ у покойника. По пути онъ еще разъ внимательно оглядлъ канцелярю и, не торопясь, началъ спускаться по крутой лсенк въ темный проздъ, который велъ съ улицы на арестантскй дворъ. Одинъ конецъ этого прозда глухою желзною дверью выходилъ на улицу, и здсь, у крошечной желзной калитки, вчно толпились родственники и знакомые арестантовъ, ожидавше свиданя. Эта калитка ежедневно проглатывала по нскольку новыхъ жертвъ. Другимъ концомъ проздъ выходилъ на арестантскй дворъ. Здсь у ршетчатыхъ желзныхъ воротъ всегда стоялъ часовой. Новый арестантъ съ особеннымъ вниманемъ осмотрлъ весь проздъ, оглянулся на калитку, за которой остался вольный блый свтъ, и покорно зашагалъ за торопившимся надзирателемъ. Его охватилъ острый холодокъ снжнаго ноябрьскаго утра. Будзько отомкнулъ ворота. Молодой безусый солдатикъ сонными глазами посмотрлъ на новаго арестанта и привычнымъ движенемъ вскинулъ ружье на плечо.

— Стой, миленькй… крпче стой!— проговорилъ новичокъ-арестантъ, обернувшись къ часовому.

— Ты… не разговаривать!— зыкнулъ на него Будзько.

Собственно тюрьма помщалась въ большомъ каменномъ флигел, занимавшемъ центръ замковаго двора. Три этажа глядли маленькими окнами, защищенными желзными ршетками. Передняя часть двора была занята своею арестантскою церковью, канцелярей, квартирой смотрителя, больницей и кухней. Въ глубин налво тянулась высокая острожная стна, а въ ней ршетчатыя желзныя ворота, отдлявшя женскую половину. Теперь на двор срая кучка арестантовъ лниво убирала выпавшй на ночь снгъ, выгадывая каждую лишнюю минуту. Эти блдныя изнуренныя лица казались еще блдне при яркой близн молодого снга, а сами арестанты походили на грязныя пятна, омрачавшя своимъ присутствемъ эту двственную близну. Появлене новичка вызвало самое пристальное внимане, и арестанты сбились въ одну кучу. Въ этотъ моментъ на двор показался Аанасй Иванычъ. Онъ съ трудомъ догналъ новаго арестанта, схватилъ его за плечо, ощупалъ правый рукавъ и съ торжествомъ вытащилъ изъ него бутылку изъ-подъ сельтерской воды съ какою-то безцвтною жидкостью.

— Это что… а?— зашиплъ онъ, поднимая бутылку.— Ахъ, разбойникъ, что это?.. а?..

Арестантъ улыбнулся своею тихою, привтливою улыбкой и проговорилъ:

— Святая вода.

— Что-о?.. Знаемъ мы вашего брата!..

Смотритель даже захохоталъ и накинулся на Будзько, обыскивавшаго арестанта при переодваньи.

— Ты его обыскивалъ… Ты?.. а?.. Разв такъ обыскиваютъ?

— Вашескороде, не было при мъ никакой бутылки,— оправдывался Будзько, сконфуженный передъ арестантами.— Вотъ сейчасъ съ мста не сойти… Слава Богу, не впервой обыскиваю ихняго брата, не иначе, что онъ мн глаза отвелъ, вашескороде. А бутылки никакой не было, потому какъ его еще на постояломъ двор обыскивали.

— Не заговаривай зубовъ!— накинулся Аанасй Иванычъ съ новою яростью.— А какъ же я-то увидлъ? Смотрю въ окно, а рукавъ-то и натянулся. Мн вотъ никто глазъ, небось, не отведетъ!

Теперь въ окн ‘премной’ выглядывалъ Акакй Семенычъ, слдившй за всей сценой съ равнодушнымъ видомъ. Ловкая птица, коли такъ ловко провелъ прожженаго Будзько.

Аанасй Иванычъ вернулся въ ‘премную’ съ торжествующимъ видомъ и молча поставилъ бутылку на столъ. Конечно, Будзько оказалъ себя дуракомъ, а и Акакй Семенычъ тоже хорошъ: вдь самъ обыскивалъ. Приставъ молча взялъ бутылку, внимательно ее осмотрлъ, откупорилъ и понюхалъ.

— Вода,— пробормоталъ онъ.

— Хорошъ архирей?— язвилъ Аанасй Иванычъ.— Этакъ онъ въ рукав цлую бы четверть пронесъ въ замокъ. Ты-то чего смотрлъ?

— А ну его и съ водой!

— А кто сталъ бы отвчать, а? Ты его поймалъ, сдалъ мн на руки и кругомъ чистъ, а я за него долженъ отвчать. Хорошо, что вода.

Аанасй Иванычъ попробовалъ воду на языкъ, сплюнулъ и бутылку присовокупилъ къ числу вещественныхъ доказательствъ, хранившихся въ отдльномъ шкапу. Приставъ мрачно шагалъ на комнат, тяжело шаркая ногами.

— Сегодня утромъ присылали ко мн на квартиру отъ старухи Канунниковой,— выговорилъ онъ наконецъ тяготившую его мысль.

— Н-но-о?— протянулъ Аанасй Иванычъ.— Это насчетъ этого архирея?

— Видно, что такъ… Старуха богомольная и крпко стоитъ по своей австрйской вр. Ничего бы не пожалла, кабы я умне былъ… Дурака я свалялъ на постояломъ. Чортъ его зналъ, что за человкъ. Теперь-то ужъ ничего не поддаешь. Вотъ оно какое дло…

Друзья пришли въ нкоторое уныне. Посаженный въ острогъ архерей уже потерялъ всякую цнность, и трудно было извлечь изъ него что-нибудь. Впрочемъ, Аанасй Иванычъ сейчасъ сообразилъ, что дло еще не такъ плохо, и именно онъ, Аанасй Иванычъ, можетъ кое-чмъ воспользоваться. Да… А приставъ Акакй сыгралъ дурака… Врно.

II.

Сконфуженный и обозленный Будзько провелъ арестанта во флигель. Здсь сразу обдало застоявшимся гнилымъ воздухомъ, какой бываетъ въ старыхъ баняхъ. Въ конц коридора шагалъ часовой. Освщался коридоръ всего однимъ окномъ, и поэтому подробности трудно было разглядть сразу. Глазъ привыкалъ только потомъ къ этому пыльному полусвту. По сторонамъ коридора темными впадинами выдлялись грязныя тяжелыя двери съ крошечными оконцами. Вс он были закрыты, а за ними слышался неопредленный глухой гулъ, какъ въ уль.

— Ничего, крпкая работа,— полюбовался новый арестантъ, останавливаясь, чтобы перевести духъ.

Вмсто отвта, Будзько пребольно ударилъ его кулакомъ въ бокъ, такъ что арестантъ чуть не растянулся тутъ же.

— Какой легкй чортъ!— ругался Будзько, обозлившись еще сильне.

Онъ молча ткнулъ рукой на крутую лстницу, поднимавшуюся кверху точно изгрызенными ступеньками. Везд была настоящая острожная грязь, которой пропитаны были стны и самый воздухъ. Арестантъ съ трудомъ поднялся во второй этажъ, гд шелъ такой же коридоръ, какъ и внизу, съ тою разницей, что здсь какъ будто было немного посвтле. Единственное окно въ конц коридора походило на громадное бльмо. Будзько подвелъ къ одной изъ тяжелыхъ дверей, отворилъ се и безъ всякихъ разговоровъ грубо втолкнулъ арестанта въ полутемную узкую камеру. Дверь опять захлопнулась, точно деревянная челюсть какого-то чудовища. Кириллъ остановился, оглядлся кругомъ, вздохнулъ и перекрестился широкимъ раскольничьимъ крестомъ, а потомъ по-архерейски оградилъ двумя руками вс четыре стны каземата. Помщене было незавидное и производило впечатлне чего-то голаго. Собственно комната была порядочной величины, по казалась узкой отъ деревянныхъ наръ, тянувшихся сплошнымъ помостомъ, вдоль внутреннихъ стнъ. Между нарами оставался только неширокй проходъ. И больше ничего, что напоминало бы о человческомъ существовани. Маленькое оконце, задланное снаружи тяжелою желзною ршеткой, давало мало свта, особенно зимой. Только привыкнувъ къ этому томительному полусвту, Кириллъ разсмотрлъ давно небленыя стны, обсаленныя и затертыя арестантскими спинами, грязныя нары, грязный выбитый полъ. Здсь стоялъ такой удушливый воздухъ, что у старика закружилась голова. Его вдругъ охватила та томящая тоска, которая овладваетъ попавшеюся въ клтку вольною птицей. Это была живая могила.

— Благодарю тебя, Господи,— шепталъ Кириллъ въ изнеможени,— сподобилъ и меня гршнаго принять заточене. Любя, Ты наказуешь раба Твоего Кирилла.

Оглядвшись, онъ подслъ на нару къ окну. Черезъ переплетъ рамы и желзныя ршетины открывался видъ на крышу церкви и трубы. Отпотвшя запыленныя стекла скупо пропускали свтъ. Кириллъ еще разъ оглядлъ стны, дверь, окно и улыбнулся своею тихою, кроткою улыбкой: ничего, крпкая работа. ‘Онъ’ крпко уметъ строить для своихъ помраченныхъ душъ: однихъ держатъ, друге держатъ, и вс одинаково слуги антихристовы. Кириллъ припомнилъ красную рожу Жаръ-птицы, Ежовую-голову, надзирателя Будзько, солдатика часового,— вс они въ плну у антихриста и служатъ ему съ яростю. Вотъ какъ ухватились за него. Злости-то, злости-то сколько въ нихъ, бдненькихъ! Готовы, кажется, прямо зубами за горло схватить, до того помрачились своими плнными душами.

По пути онъ припомнилъ исторю съ бутылкою святой воды. Ухранилъ онъ ее при обыск въ тюрьм, а антихристъ все-таки ее сцапалъ, потому какъ не любитъ онъ этой святой воды. Ахъ, какъ еще не любитъ!.. Львояростно накинулся на него смотритель, а того не понимаетъ миленькй, что не своею волей дйствуетъ, а яко слуга и поборникъ антихриста, любезный его сосудъ и вмстилище.

— Помшала имъ всмъ святая-то вода,— вслухъ замтилъ Кириллъ съ своею кроткою улыбкою.— Антихристъ лапою своею поганой и сцапалъ ее. То-то, горемыки миленьке, помрачились совсмъ!..

Эти благочестивыя размышленя были прерваны появленемъ ‘шестого номера’, который гулялъ на двор. Въ коридор послышался тяжелый топотъ десятковъ ногъ, громкй говоръ, хохотъ и ругань, а затмъ дверь распахнулась, и въ въ казематъ ввалилась цлая орда. Всхъ арестантовъ въ шестомъ номер помщалось двадцать человкъ, и Кириллъ былъ двадцатымъ. Въ первый моментъ онъ не могъ разглядть отдльныхъ лицъ,— такъ вс были похожи другъ на друга: вс таке срые, истощенные, съ затаенною, какою-то голодною злобой во взгляд. Арестанты столпились около новичка и внимательно его разглядывали, какъ стадо овецъ новую овцу. Потомъ изъ толпы послышался голосъ:

— Ты, святая вода, куды забрался-то?

— Куда посадили, тамъ и сижу,— отвтилъ Кириллъ, не понявъ вопроса.

Изъ толпы арестантовъ выдлился коренастый, чернобородый мужикъ и, схвативъ Кирилла за шиворотъ, оттащилъ его отъ окна.

— Не по чину мсто ухватилъ,— объяснилъ ко-то.

Толпа разомъ загалдла. Кто-то хохоталъ, кто-то ругался. Въ каземат казалось теперь еще темне, чмъ раньше. Кириллъ скромненько прислъ на нару у самой двери. Онъ только теперь понялъ, что у окна мсто для избранныхъ, и тяжко вздохнулъ. Здсь, у двери, было и темно и душно. Арестанты заняли каждый свое мсто на нарахъ и больше не обращали на новичка никакого вниманя. Они вс успли обсидться вмст и имли свои острожные обще интересы, свой языкъ и свои темы для разговора. Кириллъ слушалъ и ничего не могъ понять. Тоска сдавила его еще сильне, точно онъ попалъ на самое дно ада, гд мучатся гршныя души. Эта и былъ адъ, смрадный и тсный.

— За какя качества?— коротко спросилъ Кирилла, подсаживаясь къ нему, сдой, остриженный подъ гребенку арестантъ съ черными бойкими глазами.

— А не знаю, миленькй. Ничего не знаю.

— Перестань врать. Безъ паспорта, видно, Ежовой-голов попался?

— Не имю антихристовой печати, миленькй. Это ты врно. На что мн паспортъ?.. Одинъ у меня паспортъ: рабъ Божй…

Весь шестой номеръ залился хохотомъ. Ловокъ новый бродяга… Тоже и объяснилъ. Арестанты обступили опять новичка, а сдой арестантъ продолжалъ допросъ:

— На казенные хлба пожелалъ поступить?.. Такъ и говори. Что же, до весны посидишь, а тамъ по мсту жительства. А ты вотъ скажи, по какой такой причин бутылку съ собой принесъ?

— Святая вода въ бутылочк была,— ну, и принесъ.

Опять взрывъ общаго хохота: извстно, какую святую воду въ замокъ приносятъ съ собой. Ловкй мужичонка и передъ своими дурака валяетъ.

— Вотъ теб Будзько пропишетъ два неполныхъ за твою святую воду,— объяснялъ сдой арестантъ.— Ему теперь Жаръ-птица и жару и пару задастъ за тебя, а Будзько ужъ свое будетъ на теб наверстывать. Ловокъ, ты, рабъ Божй, хоть бы и намъ, такъ въ самую пору… А рукомесло у тебя какое?

— Кузнецъ я…— А ну, покажи ручки… Какъ есть кузнецъ, изъ кузницы съ краснымъ товаромъ. На крупчатк замшанъ… Да и языкъ у тебя сладкй,— меду много кушалъ.

— На тракту вязовою иглой шапки шилъ!— крякнулъ голосъ откуда-то изъ угла.

— Фальшивый монетчикъ!— отвтилъ голосъ изъ другого угла.— Шалай, ты ему глухую исповдь задай!..

Шалай, сдой арестантъ, допрашивавшй Кирилла, зналъ свое дло, какъ настоящй мастеръ, потому что сидлъ въ острог за бродяжничество уже десятый разъ и чувствовалъ себя какъ дома. Его внимане теперь сосредоточили на себ волосы новичка. Опытный арестантскй глазъ еще на двор замтилъ, что тутъ дло что-то не такъ. Кириллъ чувствовалъ этотъ ястребиный взглядъ на себ и кротко улыбался. Онъ не шевельнулся, когда Шалай придвинулся къ нему совсмъ близко, обнялъ его одною рукой и быстрымъ воровскимъ движенемъ другой вытащилъ изъ-за ворота длинные волосы Кирилла.

— Вотъ такъ кузнецъ, братцы!— грянула вся камера.— Теперь мы и обдню можемъ отслужить.

Кириллъ сидлъ съ закрытыми глазами и безмолвно шевелилъ губами, читая какую-то молитву: давеча антихристъ сцапалъ святую воду, а теперь добрался и до волосъ… И какъ хитро подбирался, яко тать въ нощи. Вонъ какъ ему весело, точно жеребецъ заржалъ…

— Попокъ раскольничй,— объяснилъ Шалай.— То-то ручки-то блыя. Купчихъ, видно, оглаживалъ, которыя побогаче… Одно у васъ у всхъ ремесло-то. Ну, и намъ теперь, братцы, будетъ лафа: навезутъ купчихи въ острогъ къ намъ и жаренаго и варенаго.

— А ты-то чему обрадовался?— тихо спросилъ Кириллъ.— Тебя антихристъ вонъ какъ гладко выстригъ… Изъ солдатъ?…

— Случалось, отче. Ну, такъ какъ же мы будемъ съ тобой разговаривать-то теперь? Кузнецъ ты по всей видимости настоящй и денегъ, наврное, наковалъ… Надо бы съ тебя вступную на артель.

— Ничего у меня нтъ, да и не было, а рухлядишка какая была — вся въ полици осталась.

— А ты требуй деньги.

— Было пять съ полтиной…

— И пять съ полтиной деньги. Вотъ святую воду пронесъ, а деньги оставилъ… Эхъ, ты, святая душа на костыляхъ!

Этимъ и закончился допросъ новаго арестанта. Больше съ него и взять было нечего. Такъ, сдуру попался человкъ…

Шестой номеръ былъ занятъ мелкими преступниками, по преимуществу непомнящими родства, разными бродягами и ворами. Народъ былъ все надодливый, вздорный и легковсный. Не было такой каверзы, придирки и пакости, которую здсь не придумали бы, благо времени свободнаго было достаточно. Для Аанася Иваныча именно этотъ шестой номеръ составлялъ сущую муку, какъ неизсякаемый источникъ всякихъ жалобъ и ‘домокъ’. Домками на острожномъ язык называли цлую систему мелкихъ придирокъ къ какому-нибудь одному лицу, которое желали донять.

Каждый новичокъ проходилъ тоже черезъ своего рода ‘домку’, и только выдержавшй этого рода искусъ становился членомъ острожнаго братства, съ его порядками, традицями и уставами. Жизнь складывалась здсь сотни лтъ, и выработались свои опредленныя формы. Новичокъ поступалъ на все готовое и долженъ былъ слпо подчиниться этому готовому. Кириллъ это чувствовалъ и объяснилъ по-своему, именно все тою же антихристовою работой.

Первый день показался ему ужасно тяжелымъ. Арестантскй обдъ въ общей столовой просто оглушилъ его, какъ сонмище нечестивыхъ. Въ столовой сошлись цлыхъ пять камеръ, и можно себ представить, что это такое было. Шумъ, гвалтъ, неистовство, хохотъ. И ли все неистово, какъ стъ скотина, нтъ — хуже. Да и чего было ждать отъ этихъ татей, насильниковъ, грабителей, человкоубйцъ!.. Кириллъ съ какимъ-то ужасомъ смотрлъ на это стадо свиное, неистово попиравшее даръ Божй. Самъ онъ едва прикоснулся къ пищ, отвдавъ арестантскихъ щей. Въ этой пестрой толп никто не обращалъ на него вниманя, и Кириллъ малодушно радовался, что можетъ оставаться незамтнымъ. Но и эта относительная свобода была омрачена: къ нему подслъ какой-то лысый старичокъ и повелъ домку.

— Изъ австрицкихъ будешь?— пвучимъ голосомъ спрашивалъ старичокъ.— Изъ обливанцевъ?

— А теб на что, кто я таковъ? Ты самъ по себ, я самъ по себ…

— Нтъ, оно любопытно… Какъ же!.. На теб священный санъ, такъ любопытно поглядть, каке австрицке попы бываютъ.

— А ты изъ какихъ?

— Я-то? Я-то безпоповецъ… изъ стариковщины… Мы люди темные, неученые. Да… Съ насъ и взыскъ по нашему малому разуму… Съ большого человка и взыскъ большой.

— Отстань… Не о чемъ намъ съ тобой разговаривать.

— Не гордись, отче.. Господь-то Батюшка насъ всхъ сровнялъ, какъ траву въ пол. А мн любопытно на тебя поглядть…

У Кирилла даже сердце икалось при вид безпоповца. Это былъ уже настоящй волкъ… Православные — т не приставали, а этотъ сразу ползъ съ кусательнымъ словомъ и укорилъ обливанствомъ. Онъ хотлъ уйти изъ-за стола раньше, но Будзько не пустилъ и обругалъ худымъ словомъ.

— Гордость-то, отче, захватилъ съ собою, видно, и въ острогъ?— хихикалъ безпоповецъ.— То-то вы вс таке, австрицке… Сладко дите, мягко спите, почетъ любите собирать у богатыхъ милостивцевъ. Власть себ присовокупили вязать и разршать.

И пошелъ, и пошелъ. Около нихъ сбилась опять кучка арестантовъ, галдвшихъ и хохотавшихъ надъ раскольниками, а Будзько сдлалъ видъ, что ничего не замчаетъ,— онъ ршился мстить раскольничьему попу за его хитрость.

Кириллъ вздохнулъ свободне, когда обдъ кончился и онъ могъ уйти въ свою камеру. Но, къ его удивленю, лысый безпоповецъ оказался тоже въ шестомъ номер, куда Будзько нарочно привелъ его, чтобы травить раскольничьяго попа. Пусть раскольники погрызутся..

III.

Наступила ночь. Ахъ, какъ она медленно спустилась надъ острогомъ и какъ ея ждалъ Кириллъ! Онъ такъ усталъ за этотъ день отъ окружавшей его толпы арестантовъ, отъ говора и хохота, отъ тяжелаго воздуха, а главное, отъ своихъ собственныхъ мыслей, лежавшихъ тяжелымъ камнемъ на душ.

Ужинъ прошелъ безъ всякихъ приключенй. Вс были таке сумрачные, и даже не было того галднья, какъ за обдомъ. Въ коридорахъ тускло горли маленькя лампочки, и такая же лампочка едва освщала казематъ. Арестанты залегли спать на нары сейчасъ же посл ужина. Кое-гд шелъ разговоръ вполголоса. Большинство заснуло сейчасъ же тяжелымъ острожнымъ сномъ. Воздухъ спирался еще сильне отъ дыханя спавшихъ. Слышался тяжелый бредъ, сонное бормотанье и тяжелые вздохи. Кириллъ забился въ уголокъ около самой двери и лежалъ съ открытыми глазами: сонъ не шелъ къ нему. Онъ чувствовалъ только одно, что дышать нечмъ, и что воздухъ длается все тяжеле.

— Къ окошечку бы пробраться… дохнутъ одинъ разъ…

Эта мысль окончательно овладла имъ. Онъ больше ничего не могъ думать, потому что задыхался. Кровь тяжело стучала въ голов, все тло точно было налито свинцомъ, во рту пересохло… Кажется, вс спятъ?.. Кириллъ снялъ съ себя арестантскй халатъ и въ одной рубашк, босой, осторожно началъ пробираться къ окну, точно воръ. Только одинъ разъ дохнутъ… Но вотъ и окно, запотвшее, тусклое, слезившееся… Кириллъ припалъ горвшею головой къ мокрому стеклу и съ жадностью вдохнулъ охлажденную струю воздуха, точно онъ ее пилъ. Ахъ, какая радость!.. Да, удушье прошло сейчасъ же, а вмст съ нимъ и смертная истома. Кириллу даже сдлалось совстно за собственное малодуше,— вдь спятъ же друге, дышатъ и ничего, живы, а онъ изнемогъ и впалъ въ малодуше. Въ царившей полутьм онъ видлъ эти скорченныя фигуры, босыя ноги, судорожно сжатыя руки и блдныя, срыя лица съ полуоткрытыми ртами. Это была ужасная картина. Какя мысли витали надъ этимъ сбродомъ? Каке сны спускались въ помраченныя души, какя желаня и чувства незримо ползли въ этихъ пропащихъ головахъ? Господи, и онъ, пастырь стада Христова, здсь, въ обществ этихъ татей, насильниковъ и душегубцевъ… И ему сдлалось страшно. За что?..

Но это была опять минутная слабость, вызванная непривычкой къ новой обстановк. Кириллъ началъ молиться про себя, усердно, истово и горячо. Молитва его успокоила, умилила, а по лицу катились слезы.

— Господи, благодарю Тебя, что не оставилъ и меня Своею милостью…

Нсколько разъ эта молитва прерывалась чьимъ-нибудь бормотаньемъ.

Нкоторые поднимались, садились на нары и долго смотрли на него ничего не понимавшими глазами, а потомъ разслабленно валились опять на нары, чтобы опять заснуть тяжелымъ сномъ. А Кириллъ стоялъ у окна и продолжалъ молиться, не замчая, какъ летитъ время. Ему вдругъ сдлалось такъ легко и хорошо на душ. Да, ему все теперь было понятно, и это все было такъ просто, что хотлось разбудить всхъ этихъ спавшихъ гршниковъ и все разсказать имъ. Да, все… И просвтились бы помраченныя души, умилились бы очерстввшя сердца, и исторглось бы окрыленное молитвой слово. Тьма ихъ объяла, а тутъ свтъ, и радость, и ликованье.

Охваченный однимъ чувствомъ и своимъ свтлымъ настроенемъ, Кириллъ благословилъ спавшихъ двумя руками, какъ пастырь.

— Спите, миленьке горемыки… Господь съ вами.

Такъ онъ и простоялъ на молитв до самаго утра, когда въ шесть часовъ смняли часовыхъ и на двор поднялась обыденная суета. Свта еще не было, а только небо дало отбли, точно было заслонено громаднымъ матовымъ стекломъ. Настоящй свтъ гд-то былъ еще тамъ, далеко, но тмъ напряженне чувствовалось его медленное приближене.

Кириллъ лежалъ въ своемъ уголк и совсмъ не хотлъ спать. Не первую ночь приходилось ему проводить на молитв, но ни одна не пролила въ его душу такого спокойствя, любовнаго и радостнаго. Ему страстно хотлось разбудить всхъ товарищей по узилищу и разсказать имъ все, чмъ такъ сейчасъ была полна его собственная душа. И какъ все ясно, просто, понятно… И они прозрютъ, вс до одного, озаренные новымъ свтомъ, и тогда не нужно будетъ ни этихъ каменныхъ стнъ, ни желзныхъ затворовъ, никакой ‘тлесно ощущаемой власти’, какъ Жаръ-птица или Ежовая голова.

— Господи, помоги мн, гршному,— молился Кириллъ про себя.— Не даждь мы духа уныня…

Когда уже занялось настоящее утро, Кириллъ забылся тревожнымъ сномъ, точно его придавила могильная плита.

Видлъ онъ себя на свобод, дущимъ по дламъ своей разсянной по весямъ и градамъ паствы. Между прочимъ, завернулъ онъ и въ Межигорье, чтобы разршить сварившихся Межигорскихъ поповъ Авдея и Варсонофя. Большая отъ нихъ смута шла въ боголюбивыхъ народахъ, а паче того соблазнъ и прещене. Авдей былъ стараго поставленя, начетчикъ и трудникъ, но сталъ зашибать отъ воды забвеня. По просьб межигорянъ, Кириллъ поставилъ имъ новаго попа Варсонофя, человка непьющаго, но скромнаго и не весьма борзаго на языкъ. За Авдея была своя партя старыхъ дружковъ и милостивцевъ, которые не признали Варсонофя за правильнаго попа, а этимъ подрывали и его собственный пастырскй авторитетъ. Значитъ, онъ, Кириллъ, и попа настоящаго поставить не умлъ и власти не иметъ отршить Авдея на-прочь. А всего хуже, что въ эту ‘прю’ вмшались тайно безпоповцы со своими стариками и начетчиками. Они еще больше увеличивали свару своими навтами и шопотами и успли отбить отъ смутившагося стада не одну овцу. Такъ, старуха Канунникова, издревле прилежавшая старой вр, замтно пошаталась къ безпоповцамъ, хотя явно и держала себя попрежнему. А за ней потянулось бы много слабыхъ душъ: столбъ уронить, и заборъ развалится. Вотъ и похалъ Кириллъ въ Межигорье, чтобъ унять свару и проявить свою пастырскую власть. Раньше онъ всегда останавливался у нея въ дом и проживалъ по недлямъ, а теперь приткнулся гд-то на постояломъ двор. Къ Варсонофю онъ тоже не похалъ, чтобы новый ставленникъ не превознесся гордостью.

Каково было удивлене, когда владыка Кириллъ нежданно-негаданно явился въ часовню, гд служилъ Авдей. Это было на повечери. Старуха Канунникова стояла на своемъ мст впереди, у лваго клироса. Когда повечере кончилось, Авдей подошелъ подъ благословене.

— Владыка, благослови…

— Ты самъ себя благословилъ, такъ для чего теб еще мое благословене? Не пастырь ты, а волкъ и губитель. Не твое здсь мсто…

Смутился Авдей и сказать не знаетъ что, и клиръ смущенъ, и Канунникова больше всхъ, Такъ Кириллъ повернулся и вышелъ. Ужъ на улиц догналъ его приказчикъ Канунниковой и слезно началъ просить ‘погоститься’ къ ней въ домъ.

— Больно велики у васъ палаты, миленькй,— отвчалъ Кириллъ,— а я человкъ маленькй… Еще заблужусь гршнымъ дломъ. Такъ и скажи Авдоть Марковн… Была прежде дорога, да заросла та дорога травой.

— Владыка, слезно наказывала просить!

— Слезы-то хороши во-время, а безо времени он хуже воды.

Такъ и не пошелъ къ Авдоть Марковн: пусть чувствуетъ. У нея миллоны, такъ и важничаетъ, а у него ничего нтъ, такъ еще нужно больше важничать. На другой день прзжала сама, но Кириллъ ея не принялъ, а ушелъ къ попу Варсонофю и тамъ просидлъ. Хорошй попъ Варсонофй, да только простъ, а въ Межигорь нужно пробойнаго попа, чтобы въ случа чего и зубы свои могъ показать.

— Плохо, владыка, у насъ,— плакался Варсонофй,— и самъ я чувствую, что простъ не къ мсту… Переведи куда-нибудь въ другой приходъ, а здсь мн не не жить. Купцы богатые привыкли помыкать своими-то ставленными попами, а я не умю имъ кланяться. Авдей, тотъ хоть и оказываетъ себя на словахъ грубымъ, привсился къ нимъ давно.

— Не мсто къ голов приставляютъ, а голову къ мсту,— успокаивалъ оробвшаго пастыря Кириллъ.— А ты поменьше слушай наговоры-то да бабьи шопоты, а длай по-своему… Такъ-то!

А Варсонофй сильно растужился, даже до слезъ, такъ что владыка даже прикрикнулъ на него, чтобы напустить храбрости. Что, въ самомъ дл, прежде времени горевать? Крпкй былъ человкъ Кириллъ. Самъ прошелъ отъ простого начетчика вс ступени раскольничьей ерархи и зналъ до тонкости всю повадку богатыхъ доброхотовъ: имъ только спусти.

— А главная причина отъ безпоповцевъ идетъ,— разсказывалъ Варсонофй.— Усилились они черезъ своихъ бабъ… Она, баба, женскимъ дломъ везд пролзетъ и везд: шу-шу-шу. Авдей-то не отъ ума на задня лапы поднялся… Только онъ самъ не знаетъ, что длаетъ.

— Мы его утихомиримъ живою рукой… не великъ въ перьяхъ-то. А про безпоповцевъ я самъ знаю.

Хорошая слава шла про Кирилла. Ревностный былъ человкъ и въ слов твердъ. И не боялся онъ ничего и не потакалъ богатымъ мужикамъ. Время-то не такое, чтобы мирволить смутьянамъ да расшатывать старую вру. И то трудныя времена наступили. Везд раздлене, свары и домашняя рознь. Рушилась старая вра, потому что не стало подвижниковъ и трудниковъ, да и суета мрская обошла кругомъ. Раньше-то потсне жилось, ну, и между собой не было разсченя и раздлки, а вс тянули въ одну сторону.

Межигорскую свару Кириллъ считалъ пустымъ дломъ и надялся уладить ее домашними средствами. Прежде всего нужно было сломить зазнавшихся столповъ и Авдотью Марковну въ первую голову. А придутъ они въ себя, и все пойдетъ своимъ чередомъ. Наложилъ Кириллъ свою владычную опалу на межигорскихъ толстосумовъ, да такъ и хотлъ ухать. Дальше были свои дла до самой Москвы. А тутъ вдругъ на постояломъ двор приставъ и заарестовалъ.

Это послднее случилось такъ неожиданно, что Кириллъ не могъ даже опомниться. Межигорье славилось древнимъ благочестемъ, и проздъ всегда былъ свободенъ, благодаря предстательству сильныхъ доброхотовъ и милостивцевъ. ‘Тлесно ощущаемая власть’ смотрла сквозь пальцы на прозжавшихъ черезъ Межигорье раскольничьихъ архереевъ, и Кириллъ не ожидалъ, что все такъ выйдетъ. Даже во время самаго ареста онъ могъ вывернуться: стоило приставу сказать только слово. Но Кириллъ какъ-то уперся, точно на пень нахалъ: не хочу, и конецъ тому длу. Въ острогъ, такъ и въ острогъ: пусть Авдотья Марковна порадуется.

‘Пусть со своими безпоповскими дружками милуется,— думалъ Кириллъ, наслаждаясь собственнымъ униженемъ.— Подвижники и не это терпли, а намъ и Богъ веллъ’.

Но все-таки, за вычетомъ этихъ благочестивыхъ размышленй и личныхъ счетовъ, оставалась незаполненной цлая пропасть. Являлась какая-то гнетущая пустота. Въ самомъ дл, прожилъ всю жизнь, хлопоталъ, трудился, шелъ неуклонною стезей и вдругъ точно въ яму оступился. Собственно острожнаго сиднья Кириллъ не боялся: ну посидитъ, ну будетъ слдователь пытать, потомъ окружный судъ, потомъ ссылка,— не онъ первый, не онъ послднй. Обидно было то, что все случилось какъ-то ужъ очень глупо и не къ мсту. Остановись онъ у Авдотьи Марковны въ ея палатахъ, да разв кто-нибудь смлъ бы его хоть пальцемъ тронуть, а тутъ Ежовая-голова сцапалъ на постояломъ двор, и конецъ тому длу. И дла-то много, ахъ, какъ много,— везд неотложная нужда, везд ждутъ боголюбивые народы, а тутъ вотъ сиди въ каменномъ мшк. Вс пастырске планы, намреня и мысли разбились объ острожную стну, какъ набжавшая волна.

Мысли какъ-то плохо вязались въ голов Кирилла, и только ночью на молитв он прояснились. Да, онъ понялъ, что именно такъ было нужно, какъ все случилось, и что тутъ нтъ ничего ни глупаго ни случайнаго. Это было только завершене его пастырскаго подвига… Ему необходимо пострадать, чтобы его примромъ укрпились маловры и шатаемые втромъ разноученй. Господь все видитъ и все знаетъ. Перебирая въ ум вс мельчайшя подробности своего злоключеня, Кириллъ видлъ только послдовательный ходъ того, что должно было быть. И какъ это онъ раньше самъ не видлъ именно главнаго? Да, слпота обуяла. Другихъ видлъ, а себя не видлъ. Оно такъ и бываетъ, если Господь во-время не откроетъ внутреннихъ глазъ. А зато какъ теперь легко, ясно, хорошо, точно самый казематъ освтился тмъ же внутреннимъ свтомъ. А безпоповцы-то радуются его бд, маловры, и не понимаютъ того, что Господь строитъ имъ же во вредъ.

IV.

На другой день утромъ Кириллъ былъ разбуженъ громкимъ говоромъ всей камеры, сбившейся въ одну живую кучу у окна. Въ каземат трудно было что-нибудь разсмотрть, и Кириллъ долго не могъ сообразить, гд онъ и что съ нимъ. Въ груди саднило, дышать было нечмъ, а голова давила, точно пудовая гиря.

— Аквамарина вывели!..— галдли арестанты у окна.

— Въ четырехъ душахъ у слдователя повинился…

— Самъ, видно, считалъ души-то, такъ и вышло четыре, да несчитанныхъ два столько наберется… Тоже ловкачъ!..

Послднй голосъ показался Кириллу знакомымъ. Да, это говорилъ Шалай. Теперь все было ясно… Странно, Кириллу показалось, что онъ уже давно здсь сидитъ, очень давно, и все кругомъ тагъ знакомо и близко. Прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко.

— Аквамаринъ изъ безсрочныхъ… Съ каторги три раза бжалъ.

— Изъ себя-то плечистъ… А рука: схватитъ — заржаветъ.

По утрамъ на прогулку выводили главныхъ арестаитовъ, содержавшихся по отдльнымъ камерамъ, за особо строгимъ карауломъ. Это была своя острожная аристократя, возбуждавшая въ остальныхъ арестантахъ и зависть, и уважене, и почетъ. Особенно завидовали непомняще родства и мелке воришки. Всмъ-то имъ вмст вся цна расколотый грошъ. Такъ на нихъ смотрятъ и надзиратели, и часовые, и своя братя арестанты. У всхъ у нихъ ‘короткая душа’ и на настоящее не хватаетъ смлости. Именно такое настроене переживалъ сейчасъ шестой померъ, занятый прогулкой Аквамарина. Кириллъ заразился общимъ жаднымъ вниманемъ и протискался къ самому окну. Сквозь запотвшя стекла онъ увидлъ наконецъ гулявшаго по двору подъ конвоемъ двухъ солдатъ высокаго сутулаго мужика съ длинными руками и маленькою головой. Узкое, срое лицо едва было тронуто жиденькою бородкой. Аквамаринъ ходилъ медленно, едва таская ноги и не глядя по сторонамъ. Вообще, ничего особеннаго.

— Онъ бабъ тиранилъ…— проговорилъ подъ ухомъ Кирилла голосъ Шалая.— Поймаетъ въ лсу бабенку, истиранитъ и прикончитъ. Въ четырехъ душахъ у слдователя повинился… Лакомъ до бабъ, а нон какимъ волкомъ глядитъ. Мужиковъ не трогаетъ, а все бабъ…

Слдующимъ номеромъ посл Аквамарина явился Слеза, небольшого роста плечистый мужикъ съ большею рыжею бородой. Онъ держался на показъ и постоянно скидывалъ съ одного плеча свой арестантскй халатъ, точно плохой актеръ въ какой-нибудь трагической роли. И было чмъ гордиться: Слеза повинился въ семнадцати душахъ, и его выводили на прогулку подъ конвоемъ четырехъ солдатъ. Слеза славился тмъ, что его не держали никакя стны, никаке кандалы, и во время его прогулки въ окн премной все время торчала голова Жаръ-птицы.

— Этотъ уйдетъ, сколько ни гляди,— увренно повторяли голоса.— Можетъ, вс десять разъ уходилъ… Достанется за него Жаръ-птиц на орхи.

— Конечно, уйдетъ… Какъ пить дастъ, уйдетъ. Орелко, однимъ словомъ…

— Этотъ козырный, не чета Аквамарину.

— И еще семнадцать душъ прикончитъ… У Слезы рука не дрогнетъ. Вишь какъ похаживаетъ, точно губернаторъ.

— Семнадцать душъ?— переспросилъ Кириллъ своего сосда, тихонькаго арестанта-бродяжку, кашлявшаго въ руку.

— Сказываютъ, больше…— отвчалъ бродяжка съ печальною улыбкой.— А главная причина: неизвстный человкъ. Это не нашъ братъ, непомнящй родства… Вс мы, бродяжки, къ своему мсту придемъ. Тутъ насъ и накроютъ, а у Слезы другое на ум… Его вс боятся. Онъ вонъ какъ учнетъ съ надзирателями разговаривать, али съ Жаръ-птицей. Только Слеза безпремнно уйдетъ…

Вс разговоры о Слез заканчивались неизмнно однимъ и тмъ же: уйдетъ, и тому длу конецъ. Кириллъ слушалъ и только вздыхалъ. Конечно, онъ и раньше слыхалъ о разбойникахъ и разбойныхъ длахъ, но все это длалось гд-то тамъ, въ сторон, а тутъ вс были налицо, вотъ здсь, совсмъ близко. Хуже всего было то, что маленьке арестанты завидовали большимъ преступникамъ, учились разному зврству и только ждали случая, чтобы сдлать то же, что длали больше. И тотъ, кто сдлалъ, и тотъ, кто еще не усплъ сдлать, одинаково стояли на дн погибельной пропасти. У каждаго былъ свой часъ и своя часть. И, можетъ-быть, т, которые еще ничего не сдлали, гораздо хуже явныхъ разбойниковъ и душегубовъ, хуже по своей испорченности и тайнымъ мыслямъ. Кириллъ все ждалъ, что хоть кто-нибудь осудитъ страшныхъ душегубовъ, скажетъ слово обличеня, но никто и ничего не говорилъ.

— Господи, гд я?— повторялъ Кириллъ въ ужас.— Господи, за что? И земля-матушка носитъ такихъ злодевъ, не разступится отъ ихъ зврства, и онъ, служитель Божй, сидитъ съ ними подъ одною кровлей. Вотъ они здсь, въ нсколькихъ шагахъ, обагренные невинною кровью, полные новыхъ злодйскихъ замысловъ, закоснлые и нераскаянные. Какъ они не боятся Божьяго солнца, благо свта, собственной совсти, Божьяго милосердя? Они могутъ и сть и спать, какъ вс друге, и еще смущаютъ этихъ другихъ. Истинно безстрашные сыны погибели и кровные слуги антихриста.

— Вотъ какъ добрые-то люди поживаютъ, отче!— говорилъ Шалай, хлопая Кирилла по плечу.— Не то, что ты, со святою водою влопался.,

Безпоповецъ смотрлъ на Кирилла и злобно хихикалъ.

— Я-то знаю, зачмъ попалъ сюда,— отвчалъ Кириллъ съ кротостью.— А вотъ вы вс помрачились до самаго дна, яко прямые слуги антихриста. Обуяла васъ всхъ злоба… Слпотствуете отъ этой самой злобы, яко приспшники всесквернаго льстеца, иже есть все онъ же, антихристъ.

Это неожиданное обличене вызвало дружный хохотъ всей камеры. Очень ужъ смшной раскольничй попокъ попался и слова говоритъ несообразныя.

— Еще прибавь отче… ха-ха!..

— Кровь неповинная вопетъ, а вы лют радуетесь.

— Ну, ну, катай.

— И скажу… Кто же другой вотъ скажетъ?.. Каменными стнами да желзными затворами не удержать злыхъ мыслей. И буду говорить: горе душамъ вашимъ! Горе и мн, сидящу съ вами…

Эта проповдь была прервана появленемъ на острожномъ двор новаго лица. Вся камера замерла, столпившись у окна.

— Братцы, глядите: Чечня вывели…— шепталъ неизвстный голосъ.— Этотъ почище Слезы будетъ…

— Есть и поглядть на что: въ руки нечего взять.

— Не великъ зврь, да лапистъ… Охъ, ловкй чортъ! Два года регентомъ въ церкви служилъ и сейчасъ у себя въ номер все духовное распваетъ…

Чечень ‘ходилъ въ небольшихъ душахъ’, но привлекалъ особенное внимане острожной толпы, потому что его дло было обставлено романическими подробностями. На видъ это былъ сденькй, сгорбленный, худенькй старичокъ съ умильно-благочестивымъ лицомъ. Онъ гулялъ по двору, опустивъ глаза, и только время отъ времени угнетенно вздыхалъ, подавленный тайно-благочестивыми мыслями. Какъ арестантъ, Чечень не представлялъ никакой опасности, и усатая рожа Жаръ-птицы оставалась въ окн только изъ любопытства. Она даже улыбалась и длала такя движеня, точно большой маятникъ старинныхъ часовъ.

— Чечень-то все на свою Чечотку поглядываетъ,— объяснилъ какой-то голосъ.— Тоже, стосковались другъ по дружк…

— Достигъ онъ ея, Чечотку-то.

— Ужо какъ достигъ… А потомъ задушитъ.

— Конечно, задушитъ. Она и сама говоритъ то же самое…

— А изъ какихъ онъ будетъ?

— Неизвстно: Чечнемъ назвался. Такая лсная птичка есть, на манеръ воробья. Ну, онъ у слдователя и объявилъ себя чечнемъ, а полюбовницу свою чечоткой назвалъ…

Кириллъ слушалъ эти ‘неистовыя слова’ и молчалъ съ грустною улыбкой. Онъ даже не полюбопытствовалъ взглянуть на Чечня. Не все ли равно? Зло было слишкомъ велико, ярко и разнообразно. Кириллу начинало казаться, что все, что онъ вздлъ и слышалъ, тяжелый сонъ, одинъ изъ тхъ сновъ, отъ которыхъ человкъ не можетъ проснуться. И, вмст съ тмъ, онъ точно давно зналъ вотъ всхъ этихъ людей — и Шалая, и безпоповца, и смирнаго бродяжку.

— Ну, что ты молчишь, отче?— приставалъ къ нему Шалай.

— Страшно мн, братъ…

— Отчего?

— Объя мя ужасъ и снь смерти…

— Отъ писаня, отче?

— Есть немножко… Въ писани-то что сказано, миленькй… Царь Давыдъ пряменько сказалъ: ‘день дни отрыгаетъ глаголъ, и нощь нощи возвщаетъ разумъ’. Вотъ ты и подумай…

Въ голос Кирилла послышались слезы. Около него опять столпились арестанты. И слова мудреныя, и самъ не то блаженненькй, не то обморошный, не то просто дуракъ.

— Ну-ка, еще прибавь, владыка!— язвилъ безпоповецъ, примащиваясь поближе.

— А ты читалъ въ книг притчей премудраго царя Соломона: ‘блаженъ человкъ, иже увд премудрость, и смертенъ, иже увд разумъ’? Вотъ это о теб сказано, миленькй… Нощь возвщаетъ разумъ, и разумъ возвщаеть смерть. Есть у тебя глаза, а ты слпотствуешь, ибо велика облекающая языки мгла и далекъ день…

На арестантовъ произвело сильное впечатлне слово ‘отъ писаня’. Безпоповецъ не зналъ, что ему отвчать, потому что былъ мало ученъ и не хотлъ срамиться въ открытомъ диспут. Бродяжка слушалъ Кирилла съ раскрытымъ ртомъ. Но произведенное впечатлне было нарушено появленемъ Будзько.

— Шестой номеръ, гулять!— крикнулъ онъ, отворяя дверь.

Вся камера загалдла и бросилась въ коридоръ. Кириллъ остался послднимъ.

— Ты, ворона, шевелись!..— крикнулъ на него Будзько и больно ударилъ кулакомъ въ бокъ.— Я теб покажу святую воду!..

Кириллъ тихо вскрикнулъ, посмотрлъ на Будзько и ничего не сказалъ. Да и что онъ могъ сказать врному слуг антихриста, творившему волю пославшаго?

Прогулка по двору продолжалась около часу. Кириллъ былъ не радъ и свжему воздуху, потому что продрогъ до костей. Онъ ежился въ своемъ арестантскомъ халат и пряталъ руки. Арестанты старались незамтно пробраться въ ту часть двора, гд были ворота на женскую половину. Это была слабая попытка завести хотя отдаленное знакомство съ острожными красавицами. Будзько не дремалъ и гналъ арестантовъ съ неистовою руганью. Стоявшй у самыхъ воротъ часовой улыбался. Кириллъ не понималъ, въ чемъ дло, и смотрлъ на всхъ недоумвавшими глазами. Его занимало больше всего неукротимое неистовство ‘приставника’. И откуда такая злоба?

— Я васъ, галманы, выворочу всхъ наоборотъ!— кричалъ Будзько.

Арестанты галдли, толкали другъ друга и ругались.

— Хорошая работка, владыка?— тихо спрашивалъ безпоповецъ, показывая Кириллу на острожныя стны.— Крпко налажено?

— Ничего… А ты не приставай.

— Я-то?.. Не любишь?..

— Считаю тебя за прямого волка.

— Вотъ ты какой, владыка: я къ теб съ добромъ, а ты рыло воротишь. А все отъ гордости… Обуяла тебя гордость.

— Не гордость, а кривыхъ твоихъ словъ не люблю, волчище. Зубы волчьи прячешь и слдъ хвостомъ заметаешь.

— Ну, ты попрями, владыка…

Кириллъ никакъ не могъ подавить въ себ чувства отвращеня къ безпоповцу. Нехорошо, а съ собой не совладаешь. Вс друге арестанты возбуждали въ немъ скоре сожалне и даже страхъ, а этого онъ не любилъ. Вдь вотъ и правду сказалъ относительно антихристовой работы, а все-таки нелюбъ… Да, эта горькая правда была огорожена каменными стнами, заперта желзными запорами и оцплена всякою тлесно ощущаемою властью. Сколько тутъ было и хлопотъ, и трудовъ, и заботъ, и лютой хитрости. Недаромъ сказано: ‘египетскя работы вмстятся’. И вмстились. Онъ тоже не любитъ, чтобы сложа руки сидли, и донимаетъ вотъ какъ.

Второй день прошелъ мучительно-медленно, какъ идутъ дни только въ тюрьм. Особенно было тяжело, когда погасъ дневной свтъ и камеры освтились жалкими лампочками. Арестанты ходили таке хмурые и озлобленные. Ихъ возмущало все: и дрянной арестантскй обдъ, и полутьма каземата, и больше всего наболвшее сознане неволи. Гд-то въ труб голоднымъ волкомъ завывалъ втеръ, нагоняя на всхъ еще большую тоску. Казалось, что недоставало малйшаго повода, чтобъ они бросились другъ на друга, какъ дике зври. И въ острог бываютъ свои свтлые и тяжелые дни…

Кириллъ лежалъ на нар въ своемъ уголк и переживалъ самое мучительное состояне, извстное только арестантамъ. Онъ въ тысячу первый разъ повторялъ про себя вс мельчайшя подробности своего ареста. Мысль работала неутомимо, возвращаясь упорно къ началу, когда онъ былъ свободнымъ человкомъ. Давно ли это было? Неужели всего два дня назадъ? А сошлись онъ на Канунникову, и ничего бы этого не было. Можетъ-быть, безпоповецъ и правъ, когда говорилъ о гордости… Да, погордился безъ времени. Воображене рисовало другя картины: вотъ онъ детъ въ своей кибитк дальше… мелькаютъ станци… а тамъ и матушка Москва. Его ужъ везд ждутъ, ему рады… Есть еще христолюбивые народы, которые неукоснительно блюдутъ святоотеческя преданя. Пошатилось древлее благочесте, а есть еще во Израил седмь тысячъ мужей, не преклонявшихъ колнъ предъ Вааломъ. Да, есть, и есть живая душа, тягчившаяся чужимъ беззаконемъ. Виноградникъ уже созрлъ, но нтъ длателя винограда. А тутъ смрадъ, стенаня и скрежетъ зубовный. Нужна ли жертва? Въ писани сказано: ‘милости хощу, а не жертвы’. Кириллъ начиналъ испытывать приступы слабости и скорблъ за свое малодуше.

‘Только бы вырваться изъ затвора,— думалъ онъ про себя, продолжая основную мысль.— Ну, будетъ пытать слдователь… потомъ въ преторю Пилата… Потомъ къ Анн и Кааф. А тамъ непомнящихъ родства сошлютъ не въ столь отдаленныя мста… Все-таки воля, хоть и волчья. Везд люди живутъ’.

Но рядомъ съ этою мечтой о возможной свобод возникла совершенно новая мысль, немало смущавшая Кирилла. Да, за нимъ нтъ никакой большой вины, и сколько ни подержатъ въ затвор, а все-таки выпустятъ. Увидитъ онъ опять вольный блый свтъ, и зеленый лсъ, и всякое сельное произрастане, а вотъ ‘эти’ останутся. Вся работа антихристова останется, какъ была. Страшны не каменныя стны, не жестоке пристава и желзные затворы, а страшенъ мракъ душевный, страшна облегающая тьма. И будутъ они томиться, полные грха и злыхъ помысловъ, и ни одинъ свтлый лучъ не заглянетъ въ очерстввшя души. Они останутся, а онъ, служитель Христовъ, малодушно думаетъ о вол… Какая воля, когда врачъ нуженъ не здоровымъ, а больнымъ? За одн сутки Кириллъ уже сжился съ этимъ новымъ мромъ и впередъ боллъ за него.

Полутьма въ каземат. Нкоторые арестанты уже спятъ, а друге тяжело ворочаются на голыхъ нарахъ, вздыхаютъ и ворчатъ. Рядомъ съ Кирилломъ примостился Шалай и въ темнот заводитъ свой арестантскй разговоръ:

— Видлъ, отче, Слезу-то дав?

— Видлъ.

— Ну, такъ онъ семнадцать душъ поршилъ… Трехъ любовницъ зарзалъ, а попался на пяти душахъ. Вотъ этакъ-то по зим взялъ двухъ благопрятелей и отправился на работу. Самъ Слеза нарядился подрядчикомъ, одинъ благопрятель какъ будто его подручный, а другой за кучера отвчаетъ. Вотъ и прзжаютъ они къ богатому купцу, который промышлялъ сплавомъ лса. Дло было къ вечеру… Ну, приняли ихъ честь честью: и чай, и закуска, и поужинать. Слеза ведетъ свою линю, точно всю жизнь только и длалъ, что торговалъ лсомъ. Сговорились, ударили по рукамъ, а Слеза сейчасъ купцу задатокъ. Купцу это и любопытно, что покупатель прямо на домъ прхалъ. То, се, купецъ-то и оставилъ гостей ночевать… Ну, а ночью Слеза всю семью и вырзалъ до тла: и купца съ женой, и двоихъ дтей, и няньку, а добро навалилъ къ себ въ кошевую, да и былъ таковъ. Только стряпку не могли найти второпяхъ, а она и выдала. Сбила народъ, ударили въ погоню, и Слезу накрыли съ поличнымъ… Только онъ, все одно, уйдетъ изъ замка. Жаръ-птица и то говоритъ, что уйдетъ…

— Чечень невпримръ почище будетъ,— вмшался безпоповецъ, подсаживаясь ближе.— Хоша онъ всего въ пяти душахъ повинился, да работа другая. Ты его видлъ, владыка, то-есть Чечня?

— Нтъ… Да и что смотрть: одинъ звриный образъ у всхъ, иже есть число шестьсотъ и шестьдесятъ, и шесть.

— А про себя ты какъ полагаешь, владыка?— хихикнулъ безпоповецъ.

— Ничего не полагаю… Гршный рабъ Божй, и все тутъ.

— Не напущай смиреня паче гордости… Ну, да это все равно. А вотъ Чечень-то ловокъ. Этакого орла днемъ съ огнемъ поискать… Надо теб разсказать, владыка…

— Не хочу я слушать твоихъ нечестивыхъ рчей.

— Нтъ, пусть разскажетъ!— вступились голоса.

Безпоповецъ еще разъ хихикнулъ, подслъ еще ближе къ Кириллу и завелъ рчь пвучимъ раскольничьимъ речитативомъ:

— Надо теб сказать, владыка, что въ город прошлою зимой у Обжорнаго ряда, гд кабакъ Ямка, нашли задушеннаго старика-нищаго. Ну, полиця дознане производить… слдователь… Показалось удивительно то, что нищй задушенъ на самомъ бойкомъ мст, чуть не осередь бла дня. Въ Ямк-то собирается разная: голь да рвань, и вс извстны полици. Однимъ словомъ, пьянчуги да мелке заворуи… А тутъ работа аховая. Слдователь-то и приналегъ… Ну, и вызналъ, что вечеромъ въ Ямку приходитъ регентъ и выпилъ водки. Первое, какая корысть регенту заходить въ Ямку, а второе — у нищаго всего и капиталу были новыя валенки. Сейчасъ къ регенту, и сейчасъ эта самыя валенки у него обозначились, и сейчасъ паспортъ неправильный, а откуда и каковъ человкъ — невдомо. Усадили регента въ замокъ, а онъ себя Чечнемъ назвалъ. Вотъ и сидитъ Чечень и мсяцъ, и два, и три, и все запирается: не знаю, и тому длу конецъ. Только надо теб сказать, что у этого самаго Чечня,— по видимости-то онъ старичонка мусорный,— оказалась сполюбовница. Понимаешь?

— Будетъ… Оставь.

— Нтъ, ты слушай, что дальше-те вышло. Ну, и оказалось, что эта сполюбовница въ острог сидитъ. Вызналъ это Чечень черезъ арестантовъ и посылаетъ ей наказъ, чтобъ переводилась въ нашъ острогъ. А та на дыбы: не хочу я тебя, стараго чорта, знать. Бабенка-то молодая, у нея сзоя линя вышла. Ну, тогда Чечень у слдователя чистую и сдлалъ: ‘такъ и такъ, повиненъ еще въ пята душахъ. Только не одинъ, а вмст съ полюбовницей’. И разсказалъ… Сначала-то все у него приспособлено, какъ и у Слезы… Нарядился купцамъ, посадилъ полюбовницу, въ род какъ жена, и на своихъ коняхъ прзжаетъ въ одну деревню къ самому богатому мужику. ‘Пустите переночевать’. Хозяина-то дома не оказалось, а оставалась жена съ двумя ребятишками, старикъ-отецъ да неженатый братъ. Хорошо. Расположился Чечень со своею Чечеткой въ задней изб, задалъ конямъ корму и потребовалъ самоваръ. Какъ слдуетъ быть настоящему купцу. Ну-съ, хорошо. Сидятъ, попиваютъ чаекъ, а потомъ купчиха пошла въ переднюю избу и зоветъ старика угоститься чайкомъ. Старикъ лежалъ на печк больной и отказался. Ну, тогда она уводитъ хозяйскаго брата. Привела, усадила за столъ, а Чечень его и задавилъ… У него мертвая хватка. Вдь глядть не на что, а рука желзная. Такимъ-то манеромъ напоила она чайкомъ хозяйку, а потомъ пошла въ переднюю избу и старика на печк прикончила, и двочку-трехлтку,— на полатяхъ спала,— и ребенка грудного въ зыбк, и кошку. Чечень взялъ веревочку, связалъ вмст съ кошкой и на гвоздь на стнку повсилъ… Ну, потомъ ограбили все и укатили. Такъ и слдъ простылъ. Только изъ-за Чечотки дло все и выплыло. ‘Вмст,— говоритъ Чечень-то,— пойду на каторгу со своею Чечоткой и задушу ее’… И задушитъ.

— Конечно, задушитъ,— подтвердила вся камера.

Кириллъ молчалъ, скорчившись въ своемъ уголк. Его точно обступала какая-то холодная вода, даже зубы стучали. Господи, что онъ слышитъ? А безпоповецъ, какъ волкъ, такъ и жмется все ближе къ нему.

— Уйди,— тихо попросилъ его Кириллъ.— Будетъ.

— А я теб еще разскажу случай, владыка,— такъ же тихо отвчалъ этотъ назойливый врагъ.— Ты не спи…

Кое-гд арестанты уже храпли. У окна кто-то шептался. Шалай ушелъ, а на его мст расположился безпоповецъ.

— Владыка, ты започивалъ никакъ?..

— Ахъ, Господи, Господи… Не могу я больше… уйди…

— Видишь, какое дло вышло…— не унимался безпоповецъ, продолжая свой шопотъ.— Въ номер третьемъ содержится у насъ одинъ человкъ, т.-е. онъ не человкъ, а простой деревенскй парень. Изъ себя такой блобрысый да рябой. Промежду прочимъ, могутный парень-то, только придурковатъ малость… Хорошо. Ефимомъ звать. Вотъ и сидитъ этотъ Ефимъ у себя въ изб у окошка, это, значитъ, въ деревн. Сидитъ и въ окошко поглядываетъ. Только старикъ-отецъ и говоритъ: ‘Ефимъ, ты видлъ, какъ мужикъ прохалъ въ новомъ полушубк, и свиная туша въ саняхъ, въ передк?’ — ‘Видлъ, тятенька’.— ‘Такъ надо отнять у него и полушубокъ и тушу’.— ‘Да онъ не отдастъ’.— ‘А ты силой…’ — ‘А онъ пожалится?’ — ‘А ты возьми…’ ну, старикъ и научилъ, что надобно сдлать. А мужикъ детъ себ путемъ-дорогой и посвистываетъ, потому какъ былъ на Торжк, продалъ что-то, выпилъ малымъ дломъ,— ну, весело человку. Дло зимнее, снжокъ падаетъ… хорошо. Только верстахъ въ десяти отъ деревни его и догоняетъ Ефимъ. Ну, разговорились. То, се, Ефимъ и говоритъ: ‘Тутъ ближе есть дорога, значитъ, покосами…’. Пьяненькй мужичокъ и согласись. А Ефимъ сослался, что быдто за сномъ детъ. Такимъ манеромъ завезъ онъ мужика въ сторону, да и наслъ на него. Вынулъ кнутовище, да кнутовищемъ глазъ мужику и выковырялъ, а потомъ другой. Снялъ съ него полушубокъ новенькй, навалилъ къ себ свиную тушку, а мужикъ въ крови весь катается по снгу… Глядитъ Ефимъ, а на немъ еще остался понитокъ, какой мужики подъ шубу надваютъ. ‘Ну,— говоритъ Ефимъ,— понитокъ-то я, видно, оставлю теб, потому какъ не было родительскаго благословеня насчетъ понитка…’ Слъ на сани и былъ таковъ, а мужикъ съ выковырянными глазами остался въ лсу. И больно ему, и кровь хлещетъ, и холодомъ донимаетъ. Ну, у смерти конецъ… Однако мужикъ-то собрался съ послднею силой, поползъ къ лошади, распрягъ ее, слъ верхомъ и пустилъ,— куда-нибудь вывезетъ Богова скотинка, хали-хали, долго ли, коротко ли, а потомъ лошадь стала… Слышитъ мужикъ, что она сномъ шуршитъ,— значитъ, къ зароду съ сномъ прхали. Слзъ слпой мужикъ, забрался въ зародъ и малымъ дломъ отогрлся. А потомъ опять на лошадь и похалъ дальше. Слышитъ, что лошадь вышла на твердую дорогу, значитъ, въ деревню вывезетъ. Только слышитъ мужикъ, что кто-то его догоняетъ. По голосу-то мальчонка… Остановился мужикъ, а мальчонка какъ увидлъ его въ крови, да сномъ всего его на свжую кровь облпило — назадъ. Тутъ уж мужикъ источнымъ голосомъ взмолился. Мальчонка выворотился и кричитъ: ‘Ежели ты не оборотень, прочитай Исусову молитву, да перекрестись’. Прочиталъ мужикъ и молитву и перекрестился, а мальчонка его въ Ефимову деревню и предоставилъ прямо въ волость. Ну, нахалъ становой, слдователь, дознались до Ефима, а онъ въ отпоръ. Обыскъ сдлали у отца — ничего. Слдователь-то догадливъ былъ: взялъ да и ухалъ, а потомъ черезъ три дня, ночью, и накрылъ ихъ. И тушка обозначилась свиная, и новый полушубокъ, и Ефимъ повинился во всемъ. Дурашливъ онъ: родительскому, говоритъ, благословеню не посмлъ перечить. Вотъ какя дла, владыка, бываютъ!

— Господи, Господи, страсть-то какая…— шепталъ Кириллъ, чувствуя опять, какъ весь холодетъ.— Никакой зврь такъ не сдлаетъ…

— Куда же зврю!.. Особливо ежели сытый зврь, онъ никого не тронетъ.

— Хуже звря омраченинй душою человкъ… Послдня погибельныя времена, а все его работа, антихриста. Господи!..

Въ темнот послышались тихя рыданя,— это плакалъ Кириллъ, а безпоповецъ хихикалъ, счастливый, что извелъ раскольничьяго владыку вконецъ. Шестой номеръ уже спалъ, спалъ и безпоповецъ, а Кириллъ лежалъ и плакалъ о лютыхъ грхахъ мра, о помраченныхъ злобой душахъ, о себ. Вторая ночь была еще тяжеле, чмъ первая. Кириллъ не могъ даже сказать, спалъ онъ или не спалъ. Его что-то душило, точно кто сидлъ на немъ или навалили на него тяжелый камень. А потомъ онъ какъ будто забылся и видлъ страшный, коварный сонъ: будто онъ не Кириллъ, а Слеза, Чечень и Ефимъ вмст… онъ чувствовалъ теплую кровь и жаждалъ новыхъ убйствъ, какъ волкъ, забравшйся въ овечье стадо. Потомъ охватила его ярость любостяжаня: онъ все хваталъ и все пряталъ, и все, казалось ему, было мало. А какъ трудно было прятать… Страхъ на него нападалъ, и Кириллъ начиналъ прятаться самъ. Его кто-то искалъ и старался поймать… Потомъ видлъ онъ посинвшее лицо задушенной Ежовой-головы, а отрзанная голова Жаръ-птицы показывала ему такой страшный, синй языкъ. Наконецъ видитъ Кириллъ, что детъ онъ вмст съ Чечоткой, онъ правитъ, а она рядомъ съ нимъ и прижимается плечомъ… Несутся кони, а Кириллу кажется, что все тихо, и что за ними гонятся тни убитыхъ, зарзанныхъ и задушенныхъ, и ближе всхъ маленькй задушенный ребеночекъ съ веревкой на ше. А Чечотка все тсне жмется къ нему, и онъ даже чувствуетъ теплоту этого гршнаго бабьяго тла.

Кириллъ вскрикнулъ отъ страха и проснулся. Онъ обливался холоднымъ потомъ, зубы стучали. Господи, что же это такое?.. Машинально Кириллъ хотлъ поправить свои волосы и въ ужас опустилъ руку: половина волосъ была отрзана. Рядомъ лежалъ безпоповецъ и притворно храплъ: это была его работа.

‘Вотъ онъ когда добрался до меня,— скорбно думалъ Кириллъ,— протянулъ свою мерзкую лапу и зацпилъ назарейске власы…’

VI.

Рано утромъ, когда еще разсвтало, дверь шестого номера отворилась, и показался Будзько. Это было признакомъ, что кого-нибудь изъ арестантовъ вызываютъ къ слдователю. Надзиратель прошелся по каземату, строго оглядлъ арестантовъ и, отыскавъ глазами Кирилла, проговорилъ какъ-то въ сторону:

— Ну, ты, святая вода, собирайся!

Кириллъ сначала не понялъ, и Будзько толкнулъ его, но не больно, какъ это длалъ раньше, а больше для формы. Кириллъ поднялся, отыскалъ свою шапку, запахнулъ полы арестантскаго халата и покорно поплелся за суровымъ служилымъ человкомъ. Въ камер нкоторое время царило завистливое молчане. Каждый считалъ себя обиженнымъ. Многе томились по нскольку мсяцевъ, выжидая свой очереди, а тутъ, здорово живешь, не усплъ человкъ переночевать двухъ ночей, какъ его уже вызываютъ.

— Это не къ слдователю,— объяснилъ безпоповецъ.— Кто-нибудь изъ своихъ раскольничьихъ милостивцевъ вспомнилъ… Ужъ это врно. Выкупятъ, не сумлвайтесь…

Будзько шагалъ за узникомъ въ нкоторомъ смущени и нсколько разъ чесалъ въ затылк. Ему только-что досталась головомойка отъ Жаръ-птицы именно за этого проклятаго раскольничьяго попа. Вотъ навязался-то человкъ!

А въ премной сидла сама Авдотья Марковна Канунникова, важная, строгая и грустная. Это была рослая, крпкая старуха съ типичнымъ русскимъ лицомъ. Больше, темные глаза смотрли сурово. Она сидла въ лисьей старинной шуб. Голова была покрыта стариннымъ шелковымъ платкомъ. Передъ ней стоялъ на вытяжку Жаръ-птица и не зналъ, какъ занять дорогую гостью. Онъ не ожидалъ, что старуха сама прдетъ, да еще въ такой раннй часъ. Въ порыв усердя Жаръ-птица осторожно приперъ дверь въ канцелярю и еще разъ вытянулся, застегивая старый мундиръ.

— Такъ ‘туда’ нельзя?— сурово спрашивала старуха, не поднимая глазъ.

— Никакъ невозможно, Авдотья Марковна… Законъ-съ.

— У васъ все законъ…

— Не мы законы-то пишемъ, Авдотья Марковна. Подневольные люди…

Старуха брезгливо осмотрла давно не бленныя стны, шкапы, письменный столъ и замтила:

— А ‘тамъ’ еще хуже?

— По положенью, Авдотья Марковна.

Въ этотъ моментъ послышалось шлепанье арестантскихъ калишекъ, и старуха встрепенулась. Жаръ-птица пропустилъ арестанта и такъ скосилъ глаза на Будзько, что того точно выкинуло изъ комнаты втромъ. За нимъ послдовалъ и самъ Жаръ-птица, ступая на цыпочкахъ, точно боялся кого-нибудь разбудить.

— Ты, идолъ…— шиплъ старикъ на Будзько, давая выходъ сдержанному волненю.— Ты у меня смотри, рракаля!

Въ премной происходила нмая сцена. Старуха поднялась со своего мста, выпрямилась, нсколько мгновенй смотрла на стоявшаго передъ ней смиреннаго узника и какъ-то вся рухнула ему въ ноги. Онъ не шевельнулся, оставаясь въ той же поз.

— Владыка миленькй, прости…— причитала Авдотья Марковна, подползая къ ногамъ Кирилла.— Охъ, попритчилась напасть нежданная…

Кириллъ наклонился и пригнулъ голову старухи къ самому полу.

— Пониже кланяйся, миленькая… пониже. Не мн кланяешься…

Голова миллонерши-раскольницы нсколько разъ стукнулась о грязный полъ, затоптанный арестантскими ногами.

— Страдалецъ ты нашъ!— хныкала старуха, лежа на полу.— На кого ты насъ покинулъ, миленькй? Безъ тебя-то всмъ намъ головушка съ плечъ!

— Ну, ну, будетъ… Вставай, горюша.

Онъ помогъ подняться грузной старух и усадилъ ее на прежнее мсто Она смотрла на него и не вытирала катившихся по лицу слезъ. Ее больше всего смущалъ его арестантскй костюмъ. Точно другой человкъ. А лицо блдное такое и спокойное. Запыленное окно съ грязными стеклами давало мало свта, и все казалось здсь такимъ грязнымъ и срымъ.

— За наши грхи муку принимаешь,— заговорила Авдотья Марковна, придя въ себя.— Тоже и мы чувствуемъ… я тебя подвела, окаянная. Охъ, мста я не найду: день и ночь думаю. Мой грхъ, владыка…

Кирилль улыбнулся.

— Великъ грхъ, Авдотья Марковна, пожалуй, и не поднять одной-то… Засилье не возьметъ.

— Ахъ, велика и наша женская слабость… Когда бы ты не прогнвался на мое малодуше и остановился у меня, разв бы кто смлъ тебя пальцомъ тронуть?.. Не впервой… А только и ты, владыка, погордился малымъ дломъ, когда Акакй тебя сцапалъ на постояломъ. Ну кто таб стоило шепнутъ ему одно словечко про меня?.. Да онъ бы самъ тебя привезъ ко мн… Опалился ты на меня, худоумную, а того не подумалъ, чего со старухы взять?.. Вотъ вся тутъ.

— Вижу, что вся… У всхъ у васъ глаза боятся, а руки длаютъ.

— Постой казнить-то, миленькй… Цльныхъ два дня безъ отдыху клокотала о теб и выхлопотала… да.

Старуха вытащила откуда-то изъ рукава бережна сложенный вчетверо листъ бумага и подала Кириллу.

— Вотъ читай, миленькй!

Кириллъ взялъ бумагу, не торопясь, развернулъ ее и принялся читалъ, шевеля беззвучно губами. Это было офицальное разршене взять его на поруки. Кириллъ прочиталъ еще разъ документъ, бережно его сложилъ, пожевалъ губами и, возвращая назадъ, проговорилъ спокойнымъ тономъ:

— Напрасно хлопотала, миленькая.

У Авдотьи Марковны руки опустились отъ ужаса. Она именно этого и боялась, когда хала въ острогъ на своемъ тысячномъ рысак. Горделивъ владыка Кириллъ. Оно такъ и вышло. Въ первую минуту старуха не знала, что ей говорить и что длать. Она опять видла только срый арестантскй халатъ, эти разношенныя калитки, блдное лицо, и не знала, куда ей дть добытую съ такимъ трудомъ бумагу.

— Какъ же такъ, маленькй?— бормотала она.— На меня гнвишь и себя не жалешь… Не подобаетъ мужской крпости женскую слабость тснить до конца… Измучилась я, лучше бы я сама сла за тебя въ острогъ.

Жаръ-птица и Будзько, дежуривше въ передней, видли, какъ гордая старуха вторично упала въ ноги арестанту, какъ она ползала за нимъ, стараясь поймать владычную руку, какъ плакала и причитала, а рабъ Божй отвчалъ ей что-то тихимъ голосомъ и оставался непреклоннымъ.

‘Вотъ такъ гусь лапчатый!— подумалъ Жаръ-птица, закусывая свой длинный усъ.— Ловокъ рабъ Божй!’

Онъ вспомнилъ, что свидтелемъ этой унизительной сцены былъ Будзько, и однимъ взглядомъ выгналъ его въ коридоръ.

— Ну, перестань, будетъ,— уговаривалъ Кириллъ заливавшуюся слезами старуху.— Слезы твои, яко дорогой бисеръ… Была ты изрядная послушница, а теперь воздыханя утробу твою терзаху. Будетъ… Такъ нужно… Да… Вотъ ты бумагу мн суешь, а того не подумаешь, что все се лестныя его кознованя. Кто бумагу-то писалъ? Вотъ ты и подумай…

— Да ежели безъ бумаги нельзя?

— Мръ сотворенъ безъ бумаги, и прейдетъ мръ тоже безъ бумаги. И я сначала-то, какъ попалъ сюда, поддался-было малодушю… Тсненько здсь, удушливо, муторно… и моя гршная плоть вознегодовала, да во-время опомнился, миленькая. Это Господь мн милость послалъ, гршному, а ты съ бумагой разлетлась. Не пойду я отсюда, пока не извергнутъ властодержцы.

Авдотья Марковна тихо плакала, закрывъ лицо платкомъ. О, такъ умлъ говорить только владыка Кириллъ, великй подвижникъ. Онъ положилъ ей руку на плечо и заговорилъ своимъ тихимъ, ласковымъ голосомъ:

— Не сердитую я на тебя и на другихъ тоже. Вдь я за всхъ за васъ отвчать долженъ, расточенныя овцы!.. Сижу въ затвор и молюсь, миленькая… Такъ нужно, говорю.

— Ничего я не понимаю, родной,— всхлипывая, повторяла старуха.— Одно только знаю, что все черезъ меня вышло.

— Любя, Господь наказуетъ, миленькая… Много у Него милости. Маловрны мы и вдаемся страху. А Господь строить все намъ же на пользу. У каждаго свой часъ… И мой часъ насталъ. Да… Нужно радоваться, а не плакать…

Этотъ ласковый голосъ успокоилъ Авдотью Марковну, хотя она и продолжала сидть, опустивъ голову и не смя взглянуть на Кирилла. Великую власть онъ имлъ надъ людьми, а сейчасъ больше, чмъ когда-нибудь, и старуха поняла, почему онъ не взялъ бумагу. Недаромъ Кириллъ пастырство свое носитъ.

Кириллъ подслъ къ столу и разсказалъ все, что самъ пережилъ за эти дни: какъ онъ сердился на нее, какъ не хотлъ сослаться на нее приставу Акакю, когда тотъ забиралъ его на постояломъ двор, какъ его привели въ острогъ и онъ радовался, что досадитъ хоть этимъ вотъ ей, Авдоть Марковн, какъ потомъ снъ одумался и понялъ все. Все разсказалъ Кириллъ и ничего не утаилъ, до сегодняшняго сна включительно.

— Понимаешь, къ чему это прещене было мн, недостойному?— уже шопотомъ спросилъ онъ, оглядываясь.

— Глупа я… стара…

— А вотъ я такъ догадался. Пастырь я, а душой злобился… такъ? Пастырь, а впалъ въ уныне… такъ? Пастырь, а осудилъ помраченныхъ антихристовою прелестью… такъ?.. Силенъ онъ, врагъ, а нощь нощи отрыгнула разумъ. Понимаешь теперь: хуже я всхъ вотъ здсь, во узилищ, потому что считалъ себя лучше и осуждалъ другихъ. Т яростно служатъ льстецу всескверному и дло свое погубителыюе содваютъ наотличку, отметая и совсть, и душу, и разумъ… Вотъ какъ служатъ воистину-то, а я малодушествовалъ, да еще считалъ себя получше всхъ. Спала и моя слпота съ глазъ, и вижу я все, миленькая… Радуйтесь за меня, маловрни, ибо наступилъ день посщеня. Оставьте меня длать мое дло, а Богъ поможетъ, вернусь и къ вамъ. Иди и скажи всмъ про мою худость.

Въ заключене Кириллъ отвернулъ стоячй воротникъ своего арестантскаго халата и показалъ обрзанные волосы. Авдотья Марковна въ ужас всплеснула руками и опять застонала и закричала, пока Кириллъ строго не остановилъ ес.

— Будетъ, маловрная. И это должно быть. Антихристъ-то какъ меня донимаетъ здсь. Первымъ дломъ святую воду сцапалъ, а потомъ и до волосъ добрался: мн прещене, а онъ волосы огрызуетъ съ яростю. Направилъ безпоповца, а тотъ, горемыка, и думаетъ, что самъ это длаетъ. И вс такъ-то… Вотъ и тебя онъ же съ бумагой-то подослалъ,

Кириллъ тихо улыбнулся и торжествующе посмотрлъ на смущенную Авдотью Марковну’.

Такъ старуха и ухала ни съ чмъ. На прощанье она отозвала Жаръ-птицу въ сторону, сунула ему что-то въ скорченную ладонь и строго наказала, что нужно длать.

— Ужъ будьте покойны, Авдотья Марковна,— бормоталъ смотритель, красня отъ усердя.— Для васъ въ ниточку готовъ вытянуться.

Острожный глазъ Будзьки видлъ, какъ за спиной Жаръ-птица смущенно комкалъ сторублевую бумажку. Вотъ такъ святая вода!

Не усплъ рысакъ унести вихремъ Авдотью Марковну, какъ притащился приставъ Акакй. Онъ встртилъ старуху на дорог, и бросился по горячему слду.

— Ну что?— спрашивалъ онъ, гладя въ уголъ.— На выпускъ архирея-то выправила сама?

— Какъ на выпускъ?— удивился Аанасй Иванычъ.

— А такъ… На поруки сама взяла и залогъ внесла.

— Ну ужъ это дудки!— ворчалъ Аанасй Иванычъ, испугавшись.— Да и я его не выпущу… Неизвстный человкъ.

— Аль полюбился?— засмялся Акакй.

Служилые люди посмотрли другъ на друга и злобно отвернулись. Акакй понялъ, что Жаръ-птица схапалъ кушъ и что онъ еще разъ остался въ дуракахъ. Со злости Акакй удушливо закашлялся и обругалъ прятеля, а потомъ молча протянулъ руку.

— Ты это чего?— изумился Аанасй Иванычъ, отступая.

— А вотъ это самое…

— Ха-ха… Самъ виноватъ, что не умлъ въ рукахъ держать, когда счастье свалилось. Эхъ, ты, Акимъ-простота!

Приставъ Акакй зашиплъ, какъ змя, которой наступили на хвостъ, хотлъ обругать Жаръ-птицу, но только закашлялся и плюнулъ.

VII.

Посщене Авдотьи Марковны произвело сильное дйстве на весь острогъ. Вс арестанты какими-то невдомыми путями узнали вс подробности въ тотъ же день. Первою откликнулась камера No 6-й. Когда Кириллъ вернулся изъ премной, арестанты не выразили ни малйшаго любопытства и даже сдлали видъ, что ничего не замтили. Занятый своими мыслями, Кириллъ не обратилъ вниманя на собиравшуюся грозу и только за обдомъ почувствовалъ, что случилось что-то особенное. Арестанты своей камеры сторонились его, а друге шептались, оглядывали его и вообще что-то замышляли.

— Эй, ты, бабй архирей!— крикнулъ вдогонку неизвстный голосъ, когда арестанты всею толпой выходили изъ столовой.

Кириллъ оглянулся, посмотрлъ на злобныя лица и все понялъ: вс были противъ него и по-своему вс были правы. Да, правы…

Въ шестомъ номер его встртилъ Шалай.

— Ну что, ваше преосвященство, какъ длишки?

Кириллъ молчалъ. Въ камер послышался сдержанный шопотъ, а потомъ сразу прорвалась ругань.

— Выкупятъ архирея богатыя бабы!

— Угодникъ бабй!

— То-то онъ одною ногой на небо, а за другую бабы держатся… Одно слово, купленный архирей!

— Отъ писаня подползаетъ, святая душа на костыляхъ.

— Небойсь, за насъ нтъ заступы… Всхъ сгноятъ по острогамъ, а онъ обрадуется съ своими купчихами.

— Изъ мяконькихъ архирей-то выискался.

— Однивмъ словомъ, святая вода…

Кириллъ молчалъ, подавленный сознанемъ, что злобствовавше на него были правы.

— То-то онъ все плакалъ и вздыхалъ,— не унимался Шалай.— Вотъ и выплакалъ: сама Авдотья Марковна прхала и всему начальству ручку позолотила… Этапъ-то поспособне будетъ, ежели съ молитвой. Кабы мн вымолить такую Авдотью Марковну…

— Ну, ты еще рыломъ не вышелъ, Шалай. Твои-то молитвы на большомъ тракту въ кустахъ засли… Ты у насъ трактовый архирей.

— А все-таки не изъ-за бабьей спины хлбъ себ добывалъ, братцы,— объяснилъ Шалай.— Ну, гршный человкъ, бывало всячины, такъ опять же я на небо не топорщился со святою водой…

Безпоповецъ держалъ себя политично и даже защищалъ Кирилла, положимъ, притворно защищалъ, ко все-таки не смшивался съ другими въ откровенной ненависти.

— Что вы къ нему пристали, братцы?— сказалъ онъ.— Завидно вамъ, ну, и лзете съ ложкой на чужую кашу… да. Лзете, а того не знаете, что къ мрскому человку приставленъ одинъ бсъ, къ блому попу семь бсовъ, къ мниху четырнадцать, а къ архирею два стольна. Неучены вы, вотъ и не понимаете… Бсъ-то всегда норовитъ черезъ бабъ: самое для него прятное кушанье.

Даже безотвтный бродяжка, привязавшйся въ эти дня къ Кириллу, точно отшатнулся отъ него и только смотрлъ такими недоумвающими глазами. Это молчаливое отчуждене всего больше огорчало Кирилла: въ бродяжк для него уже чувствовался свой человкъ, и вдругъ этотъ свой человкъ отшатнулся.

Такъ Кириллъ и промолчалъ весь вечеръ, выслушивая покоры, брань и всяческое поношене, пока арестантамъ не надоло ругаться.

Опять погасъ дневной свтъ, и весъ острогъ погрузился въ темноту, затихъ и шестой номеръ, но не спалъ Кириллъ. Теперь его острогъ уже не пугалъ, а пугало то, что вотъ этотъ острогъ былъ противъ него. Вс номера ненавидли его, значитъ, онъ былъ хуже ихъ всхъ, вотъ этихъ душегубовъ, татей и насильниковъ. Гласъ народа — гласъ Божй… Не спалъ и бродяжка, занимавшй уголокъ напротивъ.

— Кириллъ,— окликнулъ бродяжка шопотомъ.

— Я… а что?

Бродяжка завозился, сползъ съ нары и подслъ къ Кириллу.

— Уходи какъ ни на есть,— зашепталъ онъ.— Не ровенъ часъ, еще убьютъ.

— За что?

— Случается… Не взлюбили тебя крпко, вотъ главная причина, потому какъ заступа у тебя объявилась.

— Ну, это особливая статья, а итти мн некуда. Да и не хочу я…

Бродяжка только вздохнулъ и молча уползъ въ свой уголокъ.

Утромъ на другой день пришелъ самъ Жаръ-птица, строго оглядлъ выстроившйся въ дв шеренги шестой номеръ и движенемъ головы веллъ Кириллу слдовать за собой. Среди арестантовъ послышался сдержанный шопотъ.

— Это еще что?— закричалъ Жаръ-птица.— Вы у меня смотрите!

— А зачмъ не въ очередь?— отвтилъ изъ толпы неизвстный голосъ.

Будзько бросился разыскивать смльчака, но его, конечно, не оказалось, да и арестанты, все равно, не выдали бы. Тмъ временемъ Жаръ-птица уже выходилъ съ Кирилломъ на дворъ, но тутъ опять случилась бда. У воротъ женскаго отдленя сбилась толпа арестантокъ и что-то такое кричала. Доносились какя-то причитаня, охи и жалостливый шопотъ,

— Это что?— спрашивалъ смотритель догнавшаго Будзько.

— А бабы бунтуются, ваше благороде… Вызнали, что, значитъ, не простъ человкъ, ну, и того… способу не стало, извстно, бабы… Причитаютъ воютъ, лзутъ на стну.

На женскомъ отдлени, дйствительно, происходилъ настоящй бунтъ. Арестантки узнали, что въ шестомъ номер заключенъ архерей, и подняли смуту. Надзирательница скрыла отъ Аанасья Иваныча это происшестве, надясь уладить его домашними средствами, но арестантки предали ее, когда своими глазами увидли Кирилла.

— Къ слдователю повели!— шептали бабьи голоса.— Статочное ли это дло? Хоша и не настоящй, а все-таки архирей. Не стало имъ простыхъ-то арестантовъ…

— Вотъ я васъ, чечотки!— погрозилъ изъ Жаръ-птица, прибавляя шагу.— Этакъ житья не будетъ у себя въ острог…

Кириллъ шелъ съ опущенною головой. Эта манифестаця его огорчила, потому что являлась недоразумнемъ и даже усугубляла его вину передъ арестантами. Теперь ему проходу не дадутъ. Аанасй Иванычъ тоже чувствовалъ себя смущеннымъ: на него теперь вс будутъ коситься вотъ за этого самаго архерея — и арестанты, и своя канцеляря, и даже Будзько. Вс будутъ выслживать, какъ онъ замирволитъ архерея… Нелегко достанутся денежки Авдотьи Марковны: пожалуй, и деньгамъ не обрадуешься. Вонъ какимъ волкомъ накинулся тогда Акакй: такъ бы, кажется, съ живымъ мясомъ и вырвалъ. Эхъ, грхи, грхи!.. Только разъ поддался, а тамъ ужъ не обрадуешься.

Вс эти благочестивыя размышленя проходили въ голов Аанася Иваныча, пока шло переодванье арестанта въ шубу и валенки. А тутъ еще Авдотья Марковна присылала своего рысака, чтобъ отвезти Кирилла къ слдователю,— тоже придумала на старости лтъ. Но старикъ выдержалъ характеръ и отправилъ лошадь обратно. Безъ того архерея на извозчик повезутъ, хотя этого и не полагалось, за исключенемъ болзни. А тутъ еще, того гляди, Акакй подвернется. Вчно по городу рыщетъ да все обнюхиваетъ… Вообще, Аанасй Иванычъ волновался и былъ даже радъ, когда Кирилла вывели изъ острога.

‘Хоть бы убжалъ съ дороги,— подумалъ старикъ малодушно.— Да нтъ, куда ему… Этаке-то не бгутъ. Ахъ, ты, Боже мой, вотъ наказанье-то!.. Впрочемъ, что же я: слдователь не задержитъ, а потомъ въ окружный судъ и але мантръ’.

Не усплъ Аанасй Иванычъ додумать до конца своихъ смотрительскихъ мыслей, какъ въ премную ворвался Будзько.

— Ваше высокоблагороде, вотъ напасть-то… Только я его, значитъ, вывелъ за ворота, только, значитъ, сталъ усаживать на извозчика, а онъ у меня въ рукахъ и распустился,

— Ка-акъ распустился, рракаля?

— Слушаю-съ… Значитъ, какъ младенецъ маленькй распустился: головенка на одну сторону, руки какъ плети, глаза закатилъ… А изъ лица блдне снга. И при этомъ кровь…

— Ахъ, ты, дуракъ!..

Аанасй Иванычъ, какъ былъ, въ одномъ мундир выскочилъ за ворота. Тамъ, дйствительно, произошло именно то, о чемъ докладывалъ Будзько: Кириллъ лежалъ на извозчичьихъ саняхъ въ обморок. Около саней уже столпилась куча любопытныхъ. Аанасй Иванычъ замахалъ на толпу, Обругалъ Будзько и вообще проявилъ приличную случаю энергю.

— Въ больницу тащите!— командовалъ онъ, поддерживая голову Кирилла.— Да гд фельдшеръ?.. За докторомъ пошлите!.. Ахъ, ты, Боже мой!.. Вдь вотъ случится же такой случай…

Кириллъ очнулся только въ арестантской больниц, въ высокой и свтлой комнат, пропитанной застоявшимся запахомъ всевозможныхъ лкарствъ. Онъ съ удивленемъ оглядлся кругомъ, вздохнулъ и закрылъ глаза отъ утомленя. Передъ нимъ стояли Жаръ-Птица и молоденькй военный фельдшеръ.

— Ну что, какъ?— какъ-то суетливо спрашивалъ Аанасй Иванычъ, заглядывая въ лицо больному.— Это отъ свжаго воздуха голову обнесло… бываетъ. Особливо, ежели кто съ непривычки.

— Ничего не упомню,— слабо отвтилъ Кириллъ.— А ты не безпокойся, ваше благороде: я жаловаться никому не буду… Да и не на что жаловаться. Просто, слабъ я… немощенъ.

— Ну, здсь отдохнешь, Кириллъ.

— Отдохну? А за что они меня вс ненавидятъ?

— Кто — они?

— Да вс.

— Ну, это дло твое… Здсь теб спокойно будетъ, и никто тебя не будетъ ненавидть. Вотъ докторъ прдетъ… Лежи себ, пока не надостъ.

— А ежели я не хочу?

— Чего не хочу?

— Да здсь оставаться…

— Ну, ужъ это дудки! Посадили, такъ и сиди. А то какъ козьи рога, ни изъ кузова ни въ кузовъ.

Аанасй Иванычъ даже разсердился. Что онъ, въ самомъ-то дл, дурачка валяетъ передъ какимъ-то проходимцемъ? Этакъ всякое уважене потеряешь у себя въ острог… Старикъ сердито повернулся и вышелъ. Кириллъ проводилъ его глазами и замтилъ:

— Не поглянулось…

Фельдшеръ молчалъ, внимательно разглядывая раскольничьяго архерея. Онъ уже слышалъ о немъ и про себя могъ только удивиться: ‘Ну какой это архерей? Просто какой-то мужичонка, да и мужичонка плохой’.

Скоро прхалъ докторъ, вызванный экстренно. Онъ вошелъ въ палату къ Кириллу съ недовольнымъ лицомъ. Это былъ средняго роста, среднихъ лтъ господинъ съ одутловатымъ лицомъ. Военный мундиръ сидлъ на немъ мшковато, какъ носятъ мундиры военные врачи. Начался осмотръ больного. Кириллъ покорно повиновался. Докторъ долго и внимательно выслушивалъ и выстукивалъ его и покачалъ головой.

— Нужно беречься, — замтилъ онъ, стараясь придать привычной фраз почти ласковый оттнокъ.— Ты давно въ острог?

— Нтъ, всего четыре дня.

— Ты… да…— протянулъ докторъ, разсматривая больного черезъ очки.— Да, вамъ нужно беречься… очень…

— Напрасныя слова, ваше благороде…

— Это почему?

— А ужъ, видно, такъ: предлъ положенъ всякому человку… Такъ и я. Мой предлъ здсь… Напрасно тебя безпокоили: все одно — помру. Я это знаю…

Предупрежденный смотрителемъ, что за птица новый больной, докторъ отнесся къ нему съ большимъ вниманемъ. Подсвъ на кровать, онъ разговаривалъ съ нимъ тмъ тономъ добродушнаго покровительства, какимъ говорятъ больше съ дтьми — Раньше вы не испытывали стсненя въ груди? одышки? Потъ по ночамъ, можетъ-быть, былъ? Плохой аппетитъ?.. Раздражительность характера? Можетъ-быть, галлюцинаци, т.-е. видня?.. Или какъ это по-вашему: сны? Да, сны…

— Случалось,— отвчалъ Кириллъ, съ удивленемъ слушая странные и непонятные для него вопросы.

— Кашель мучитъ по ночамъ? сухой кашель?.. Ознобъ бываетъ?.. При глубокомъ вдыхани колотье вотъ здсь?.. Можетъ-быть, показывалась кровь?.. Зрне ослабло?..

— Ничего не знаю.

Докторъ пожалъ плечами, пожелалъ спокойствя и вышелъ, на ходу давая какя-то приказаня фельдшеру. Для Кирилла все это было такъ ново и необычно, точно онъ попалъ въ какой-то другой мръ. И для чего разспрашивалъ докторъ столько пустяковъ: велитъ Богъ — будешь живъ, не велитъ — помрешь, Все это такъ ясно и просто, какъ Божй день.

VIII.

Въ больниц Кириллу показалось скучне, чмъ въ шестомъ номер, несмотря на окружавшую его чистоту и самый внимательный уходъ. И свту было иного и дышать легче, а зато тоска такъ и давила. Особенно по ночамъ было трудно. Спать Кириллъ не могъ и все думалъ, думалъ и думалъ. Лчиться ему никогда не случалось, и доктора онъ видлъ около себя въ первый разъ въ жизни. Именно этотъ докторъ и смущалъ: все разспрашиваетъ, суетъ какя-то лкарства и вообще надодаетъ, какъ осенняя муха.

— Петръ Иванычъ у насъ добрый,— объяснялъ фельдшеръ.— Угодникъ, а не докторъ. И вс арестанты его любятъ… Попасть въ больницу для нихъ праздникъ. Главное, пища хорошая полагается…

— Такъ, такъ, миленькй,— соглашался Кириллъ, пытливо глядя на молодого человка своими свтлыми глазами.— Все у васъ по-хорошему, миленькй?

— По положенью.

— Такъ… Кругомъ каменныя стны, часовые, властодержцы, а въ середк доброта. Такъ и морите и лчите: одною рукой морите, а другой — лчите. На что добре… Тутъ теб лазаретъ, а у лазарета сейчасъ часовой.

— По положенью.

Молоденькй фельдшеръ полюбился Кириллу, и онъ любилъ съ нимъ разговаривать. Такой славный паренекъ и такъ вритъ въ свое ‘положенье’. У нихъ все ‘но положенью’.

— Ну, а если человкъ помретъ, это тоже по положенью?

— Случается… Больше бродяжки помираютъ. Наголодаются, отощаютъ,— ну, и придутъ въ острогъ въ чемъ душа… Прямо у смерти конецъ. Которыхъ успемъ отходить, а которые такъ и замаются…

— На лкарства свое больше всего надетесь?.. А ежели въ немъ вся душа повернута, такъ тутъ какое лкарство но вашему положеню? Вдь въ каждомъ человк живая душа, миленькй… Затоскуетъ человкъ, ничего не мило.

— Разные бываютъ. Другой все молчитъ… Нтъ этакихъ-то туже. Вонъ рядомъ въ палат скопецъ лежитъ… Ничего отъ него не добьешься.

Наивность фельдшера производила на Кирилла успокаивающее дйстве. Совсмъ несмысленный паренекъ и такъ хорошо врить въ свои лкарства. Тутъ такое зло кромшное, отчаянныя души, тьма и скрежетъ зубовный, а онъ порошки свои суетъ да микстуры… Рядомъ съ этимъ въ душ Кирилла проснулось какое-то враждебное чувство къ доктору. Сначала онъ его не понималъ, а потомъ все стало ясно, какъ день. Этотъ слуга антихристовъ почище всхъ будетъ: вс остальные властью своей брали, а этотъ добротой донималъ… Ласковый такой, какъ же, а на ласковое слово какого угодно человка можно поймать. Теперь Кириллъ испытывалъ жуткое чувство, когда въ его палату входилъ добрый докторъ. Онъ старался не смотрть на него к отвчалъ неохотно, скрывая свое недомоганье.

— Выпиши меня лучше,— просилъ Кириллъ.— Я здоровъ…

— Да вдь въ каземат хуже, чмъ здсь!— удивлялся докторъ.

— А друге сидятъ? Господь и не то терплъ, и намъ гршнымъ терпть приказалъ… Ужъ это врно.

— Вотъ поправитесь, тогда и отпустимъ.

— Уморите вы меня, вотъ что…

Докторъ только пожималъ плечами, не понимая, въ чемъ дло. Какой-то мудреный арестантъ попался. Наконецъ это было интересно, и докторъ удвоилъ свою внимательность. Собственно, положене больного было опасное, хотя, съ другой стороны, именно такя натуры отличаются изумительной живучестью. Все дло въ повышенномъ тон всей психики. Докторъ чувствовалъ, что Кириллъ его не выноситъ, и это даже составляло неразршимую загадку: кром хорошаго, онъ ничего не сдлалъ для него.

— Вы меня почему-то не любите, Кириллъ?— спрашивалъ докторъ въ одинъ изъ визитовъ.

— Не я тебя не люблю, а ты самъ себя не любишь…— отвтилъ старикъ, стараясь не глядть на доктора.

— Каждый себя любитъ…

— Кабы любили, такъ и остроговъ было бы не нужно, и дохтуровъ и солдатъ.

— Какъ же это такъ?

Кириллъ въ этотъ моментъ сидлъ у себя на кровати. Вопросъ доктора точно ожегъ его. Онъ вскочилъ, посмотрлъ на доктора своими свтлыми глазами и захохоталъ.

— А вотъ такъ!.. вотъ какъ!..— крикнулъ онъ, хватая со своего столика склянки и разбрасывая ихъ по комнат.— Вотъ такъ! Что, хорошо?..

Докторъ не шевельнулся, а только чуть-чуть сузилъ глаза. Онъ ожидалъ, что Кириллъ пуститъ одной изъ склянокъ въ него, но этого не случилось. Разбросавъ лкарства, старикъ посмотрлъ на доктора вызывающимъ взглядамъ,— его обезоружило спокойстве врача.

— Ну, что же ты молчишь? а?— торопливо заговорилъ старикъ, глядя прямо въ глаза доктору.—А? Вотъ и вся твоя работа… Ты-то придымывалъ-придумывалъ, миленькй, маялся тоже, а я всю твою городьбу разомъ и прикончилъ… Будетъ… довольно… Вдь я лучше всхъ васъ знаю, что скоро помру… Божья воля на то, а не твои лкарства.

— Послушайте, вдь я не для собственнаго удовольствя лчу васъ, а это моя обязанность.

— Вотъ, вотъ: обязанность. ‘Онъ’ васъ всхъ обязалъ. Какъ же! Въ лучшемъ вид! Вотъ ты по обязанности и добрымъ прикидываешься, потому какъ онъ теб жалованье за твою доброту платитъ. У другихъ-то открытая злоба, а ты съ умильными словами творишь волю пославшаго. Все вижу, миленькй!..

— Вы успокойтесь, а потомъ мы поговоримъ серьезно,— отвтилъ невозмутимый докторъ.— Мн очень интересно.

— Интересно? Ха-ха… Такъ я теб скажу… скажу…

Кириллъ не могъ договорить начатой фразы и раскашлялся удушливымъ нехорошимъ кашлемъ, отъ котораго у него выступили слезы на глазахъ, а на лбу показались крупныя капли холоднаго п. Старикъ чувствовалъ, какъ сразу весь обезсиллъ, изнемогъ, и что все у него кружится передъ глазами. Докторъ подалъ ему стаканъ воды.

— Такъ ты добрый?— тихо спросилъ онъ посл длинной паузы совсмъ другимъ тономъ.— Добрый?..

— Да, и не за жалованье.

— Хорошо… Добрый, такъ отпусти меня въ шестой номеръ. Понимаешь, мн это нужно… Я не для твоихъ лкарствъ сюда попалъ… Мн нужно все имъ сказать, горемыкамъ миленькимъ, антихристовымъ служакамъ. Все… Ахъ, часъ уже близится, а я медлилъ… Близокъ часъ великаго отвта, и я не умру спокойно, ежели ты меня не пустишь къ нимъ.

— Гм… Это увидимъ. Если вы не будете волноваться… Вообще, какъ позволитъ здоровье.

— Здоровье?.. Да вдь ты-то знаешь, что я умру, а говоришь о здоровь. Здоровье теб дорого, а душа ни по чемъ.

— Одно другому не мшаетъ.

Наступила неловкая пауза. Доктору нужно было уходить, но онъ оставался изъ чувства какой-то совстливости. Что-то было не выговорено, не досказано. Посл нкотораго колебаня онъ подслъ на кровать къ больному и заговорилъ своимъ спокойнымъ тономъ:

— За что вы меня ненавидите, Кириллъ? Вдь я чувствую, что вы ненавидите…

— Я?.. Нтъ, миленькй, не ненавижу, а жалю… Кому ты служишь-то своими порошками?

— Какъ кому? Всмъ служу… Вотъ вы больны — вамъ служу.

— Всмъ? Нтъ, ты ‘ему’ служишь… всескверному льстецу. И съ легкимъ сердцемъ еще служишь, потому ‘онъ’ обошелъ васъ всхъ своимъ смрадомъ. Вы какъ длаете: накажутъ гршника плетями, ты его вылчишь, и опять гршника наказывать… Это, по-твоему, работа?

— Да вдь нынче плетями наказываютъ только на каторг…

— Все одно, и тамъ свои дохтура… Одною рукой наказываете, а другою лчите. И хуже того скажу… Своими глазами видлъ. Вотъ таке же ученые да умные собрались вкуп въ нкоторомъ дом и занялась бснованемъ: бсъ ихъ давно поймалъ, а они его ловятъ. До чего дошли — и сказать страшно… Сли это табачники вокругъ стола и начали бса вызывать. А что уже тутъ… То въ стгу постучитъ: ‘здсь я, миленькй!’, то коготь подъ столешницей: цапъ!.. Онъ знаетъ, гд ему высунуть свою мерзкую лапу… Ты подумай, что такое столъ-то? Охъ, великй и студный грхъ!.. Хлбъ на стол-то дятъ, миленькй, и съ молитвой дятъ… А помрешь, миленькй, куда тебя положатъ?.. Вотъ ‘онъ’ тебя тогда когтемъ и зацпитъ. Врно теб говорю. Везд теперь маловрни бсоиманемъ занялись… Самое сладкое дло. И везд ‘онъ’ оказываетъ свой звриный образъ.

— Все это пустяки, Кириллъ. Просто глупые люди убиваютъ свое время пустяками…

— Нтъ, не пустяки, миленькй. Еще въ нкоторомъ дом я видлъ его лестныя кознованя. Тоже табачники собрались… Они-то потшаются, а мн со стороны все и видно, какъ ‘онъ’ орудуетъ. Взяли нкоторую двицу, завязали ей глаза и повели по горниц… Небойсь, тоже страшно съ открытыми-то глазами! Ну, вотъ она, двица, и идетъ, якобы въ нкоторомъ тонц сн… Идетъ, ручками разводитъ, точно по жердочк, и прямо ко мн… Подошла прямо ко мн и ручкой тянется-тянется, а я-то вижу, что это не ея рука, а его мерзкая лапа. Самъ-то ‘онъ’ побоялся ухватить невинную отроковицу и привелъ ее ко мн, да еще лапу свою мерзкую суетъ… ‘На, молъ, получай преданное въ мои бсовскя лапы невинное чадо!» Тутъ ужъ я не утерплъ и возревновалъ… Взялъ двицу, развязалъ ей глаза и оградилъ, а она, миленькая, стоитъ и плачетъ. Не подвернись я, замучилъ бы ‘онъ’ ее… Ужъ совсмъ было-сцапалъ. Бывали случаи… Отъ человка одинъ смрадъ оставался. Это по-твоему тоже пустяки?

— Не пустяки, а только гршнаго ничего нтъ.

— А платкомъ зачмъ глаза завязывать? Зачмъ невинная отроковица понадобилась для сего кознованя. Нтъ, ты подумай… ‘Аще око твое чисто’,— вотъ что въ писани сказано, ну, и завязываютъ чистое-то око. ‘Очи мои выну ко Господу’,— ну, это ему и не нравится. И еще сказано: ‘аще око твое десное соблазняетъ тя, изжени его’, а тутъ око-то чистое, око отроковицы, еще не отемненное студнымъ желанемъ. Страшно было смотрлъ на миленькую, какъ она ручкой-то тянулась… Живая душа гибла на глазахъ.

Кириллъ откинулся на подушк и закрылъ отяжелвше глаза. Слышалось только его тяжелое дыхане. Свидтелемъ этой сцены былъ одинъ фельдшеръ, стоявшй въ дверяхъ. Доктора заинтересовало оригинальное толковане раскольничьяго архерея чудесъ магнетизма, гипнотизма и столоверченя. Даже это было не смшно, потому что служило только выраженемъ цльнаго мросозерцаня.

— Вотъ что, миленькй, отпусти ты мене туда, въ номеръ…— тихо заговорилъ Кириллъ, не открывая глазъ.— Нужно мн… Ахъ, какъ нужно. Не великъ часъ остался, а сказать нужно много.

— Скажите мн, я передамъ…

— Ты?

Кириллъ засмялся.

— Какъ же ты скажешь, когда самъ ничего не видишь? И вс вы ничего не видите… вс помрачены… Былъ я какъ-то на Москв, такъ тамъ жизнь свою начали страховать: и скотину страхуютъ и свои души. Не надются на милость Божю, а на свои увертки… Это какъ, по-твоему, а?.. Вс по-богатому хотятъ жить, а онъ къ богатству-то и льнетъ… Ему это первое дло, гд легкй хлбъ. Самый скусъ…

Разговоръ въ толъ же род повторился и въ слдующй разъ, и опять онъ кончился просьбой Кирилла перевести его въ шестой номеръ.

— Да вдь я сказалъ вамъ, что это неудобно,— говорилъ докторъ.— Можетъ-быть, вы чмъ-нибудь недовольны?

— Нтъ, доволенъ. А все-таки отпусти… Нужно мн. Ахъ, миленькй, вся душенька во мн изболлась…

Докторъ только пожалъ плечами. Кириллъ однако нашелъ другой путь. Онъ черезъ посредство фельдшера ‘сослался’ съ Авдотьей Марковной: написалъ мелкимъ старческимъ полууставомъ нкоторую ‘слезницу’. Авдотья Марковна сейчасъ же прикатила въ острогъ и устроила все живою рукой.

— Какъ докторъ…— мялся Аанасй Иванычъ, глядя въ уголъ.

— Докторъ — подневольный человкъ.

Упрямая старуха такъ наступала на Аанася Иваныча, что тому ничего не оставалось, какъ только сдаться. Что вы подлаете съ проклятыми бабами? Когда въ заключене этихъ переговоровъ Авдотья Марковна попробовала предложить нкоторую благодарность въ вид ассигнацй, Аанасй Иванычъ стыдливо спряталъ об руки за спиной.

— Нтъ, ужъ увольте, Авдотья Марковна… И то сытъ по горло вашими милостями. Вашъ-то архирей вотъ гд у меня сидитъ…

Старикъ внушительно показалъ на свой красный затылокъ и прибавилъ:

— Не за мзду служу… И притомъ у меня свое семейство-съ. Неудобно-съ… Вообще… Лучше ужъ такъ.

— Ну, какъ знаешь. Пригодилось бы ребятишкамъ на молочишко…

— Неудобно-съ… Безъ того вс пальцами указываютъ, что я продался. Извините… Не могу-съ.

IX.

Въ шестой померъ Кириллъ вернулся въ тотъ моментъ, когда арестанты ужинали. Онъ занялъ свое мсто въ уголк и терпливо ждалъ возвращеня товарищей по несчастю. Камера слабо освщалась жестяною лампочкой, и Кириллъ чувствовалъ, что онъ уже умеръ и тихо лежитъ съ могил. Что же, пора отдохнуть. Вотъ только нужно сказать имъ все. Да, все, все…

Онъ все-таки вздрогнулъ, когда въ коридор послышался тяжелый топотъ десятковъ ногъ. Арестанты ворвались въ казематъ гурьбой и въ первый моментъ не замтили Кирилла. Шалай чуть его не раздавилъ, бросившись на нары.

— Братцы, да вдь это опять наша святая вода объявилась!— крикнулъ онъ громко.— Откодова взялся, владыка?

— Гд былъ, тамъ ничего не осталось…

— А мн сказывали, что его перевели въ женское отдлене,— язвилъ безпоповецъ.— И то бабешки подослали ему два рушника… Какъ же! Для нихъ вотъ таке божественные старички самый скусъ. Бабй-то грхъ сейчасъ онъ отмолитъ.

Камера загалдла, какъ осиное гнздо, обрадовавшись даровому представленю. Кириллъ сидлъ въ своемъ уголк, смотрлъ на всхъ своими свтлыми глазами и кротко улыбался. Арестанты окружили его живою стной и наступали все ближе, подталкивая впередъ безпоповца.

— Ну-ка, безпоповщина, возьми его… Валяй!.. Чего на него смотрть-то?.. Онъ у насъ въ томъ род, какъ дорогой гость, такъ ужъ надо и принимать честь-честью…

— А сколько Авдотья-то Марковна отвалила Жаръ-птиц? Ну-ка, сказывай, святая душа…

— Не троньте вы его!— притворно вступился безпоповецъ.— Владыка ничего сномъ дла не знаетъ… Пустыя вы слова болтаете, охаверники. Старичокъ правильный, однимъ словомъ… А что касаемо женскаго полу, такъ опять же причины его тутъ нтъ. Извстно, бабы — дуры… Авдотья Марковна богатиная старушка, богомольная, ну, и пожалла старичка…

— А отчего насъ она не жалетъ?

— Не отъ писаня вы, вотъ и не жалетъ… Главное: по писаню. Онъ ловко уметъ пугать этихъ самыхъ бабъ писанемъ: тутъ теб и желтый огонь, и адъ кромшный, и антихристъ…

Камера хохотала, а Кириллъ съежился въ комочекъ.

— Будетъ вамъ, галманы!— продолжалъ безпоповецъ въ томъ же тон.— Ничего вы не понимаете… Кто вы таке? Душегубы, тати, насильники, лиходи, а онъ — спасенная душа. Вотъ какъ надо говорить-то… У него и на ум одно спасенье, а вы ржете… Жалетъ онъ насъ всхъ но своей милости… Миленьке горемыки, говоритъ. А выправитъ его Авдотья Марковна, онъ за насъ Богу будетъ молиться.

— Ужъ этотъ умолитъ… Врно…

— Мы-то будемъ здсь сидть, а спасенная душа опять около своихъ купчихъ обернется горошкомъ… И опять такъ напугаетъ ихъ, потому какъ за старую вру пострадалъ. Ему все зачтется… И на томъ свт особливое мстечко приготовлено. Да ты что молчишь-то, владыка?..

— Говори, говори…— тихо отвтилъ Кириллъ.— Относительно того свта ничего не знаю, а что здсь — правильно говоришь. Великй я гршникъ, и ты правильно сказалъ, что хуже я всхъ… Только ты не знаешь одного, миленькй: ‘Невдне есть горше согршеня. Вдый, аще согршивъ, всть о чемъ каятися, а не вдый творитъ согршивъ, не всть о чемъ каятися’. Вотъ здсь ты меня похуже будешь, миленькй…

— Однако ловко метнулъ!..

Безпоповецъ растерялся, не ожидая такого оборота. Ему нужно было какъ-нибудь выкрутиться изъ неловкаго положеня, чтобы не осрамить себя передъ товарищами.

— Такъ невдне паче согршеня?— бормоталъ онъ, подступая все ближе къ Кириллу.— А знаешь, что сейчасъ у меня на ум?

Кириллъ не усплъ отвтить, какъ получилъ звонкую пощечину. Наступило общее молчане, а Кириллъ не издалъ ни одного звука и только повернулъ другую щеку для второго удара. Пришедшй въ азартъ безпоповецъ уже замахнулся, а Кириллъ закрылъ глаза, какъ чья-то рука схватила руку безпоповца. Это былъ молчаливый бродяжка.

— Не тронь,— прошепталъ онъ задыхавшимся голосомъ

Рука безпоповца обрушилась на него, хотя и не съ такою силой, какъ въ первый разъ. Завязалась молчаливая драка, и сцпившеся враги покатилась по грязному полу.

— Катай его!— взвыла толпа,

Но въ драку вмшался Кириллъ и рознялъ валявшихся на полу. Ему досталось нсколько здоровыхъ тумаковъ, но онъ не чувствовалъ уже боли.

— Миленьке, перестаньте,— шепталъ Кириллъ, помогая безпоповцу подняться съ полу.— Ахъ, миленьке, нехорошо. Вдь я во всемъ виноватъ. Всхъ я хуже, потому что я все знаю и все вижу, а вы слпотствуете съ злоб своей.

Когда сконфуженный безпоповецъ поднялся, Кириллъ поклонился ему въ ноги.

— Братикъ миленькй, прости Бога для, ежели чмъ я тебя обидлъ, и вы, миленьке, простите… Шалай, ты, можетъ, тоже злобишься на меня, такъ и ты и.

— Ну, ну, будетъ…— бормоталъ Шалай, отступая въ толпу.

— Это на новый манеръ!— раздался голосъ въ толп и одиноко замеръ, не встртивъ сочувствя.

Наступило мертвое молчане. Кириллъ съ трудомъ поднялся съ пола, съ трудомъ перевелъ духъ и слъ на край нары. Его схватилъ натруженный кашель, отъ котораго все кружилось въ голов. Ето-то зачерпнулъ изъ ушата воды и поднесъ большой желзный ковшъ къ самому лицу надрывавшагося отъ кашля старика.

— Испей… Отпуститъ.

Другой сердобольный арестантъ легонько принялся колотить по спин — тоже врное сродство отъ кашля. Но пароксизмъ прошелъ безъ этихъ средствъ. Кириллъ приложился горвшею толовой къ холодной острожной стн и безмолвно просидлъ такъ минуты дв. Въ глазахъ у него было совершенно темно, и онъ въ ужас думалъ, что наступаетъ уже смерть, сердце такъ и замирало. Арестанты молчали, и только слышалось нершительное переступане съ ноги на ногу.

— Скоро конецъ, миленьке,— зашепталъ Кириллъ, собравшись съ послдними силами.— Но не страшна смерть, а страшно оставить васъ въ невдни. Расточенные люди, какъ овца безъ пастыря… А сынъ погибельный радуется вашему невдню, ибо въ васъ явлена быша его лестныя кознованя и горесть адова.

Переведя духъ и сдлавъ нсколько глотковъ холодной коды, Кириллъ заговорилъ своимъ тихимъ, старческимъ голосомъ, не повышая и не понижая тона, какъ читаютъ по покойник. Это и былъ ‘канунъ на исходъ души’… Кириллъ говорилъ о себ, разсказывая съ самаго начала, какъ попалъ въ острогъ.

— Слпымъ я сюда вошелъ, маленьке, а теперь прозрлъ… Малый часъ остался покаяться въ грсхъ, ниже нсть числа и мры. Господь открылъ глаза и мн, многогршному. Скажу вамъ все, миленьке горемыки, ничего не потаю, ибо близка власть превознесеннаго звря, иже есть число шестьсотъ и шестьдесятъ и шесть. Малъ часъ, но велика вра, миленьке…

Разсказалъ Кириллъ про свары и разсчене своей паствы, и какъ онъ прхалъ устранилъ рознь, и какъ хотлъ смирить гордыню Авдотьи Марковны, а вмсто этого попалъ въ лапы Ежовой-голов.

— Это антихристъ наложилъ на меня свою скверную лапу… Вы-то думаете, что это властодерженъ, а я узрлъ внутреннимъ окомъ смрадную печать на немъ пославшаго. И смотритель тоже, и приставники, и солдаты съ ружьями — никто не видитъ на себ печати-то, а службу служатъ съ лютою яростью и неистовствомъ. Разв за деньги купишь такихъ врныхъ слугъ?..

— Это ты правильно…

Дальше Кириллъ разсказывалъ, какъ его привели въ острогъ, какъ обыскивали, записывали въ антихристову книгу, и подъ конецъ всего смрадный слуга антихристовъ отнялъ бутылочку со святою водой.

— Не любитъ онъ этой воды,— съ дтскою улыбкой объяснилъ Кириллъ, покачивая головой.— Вотъ какъ не любитъ… Ужъ совсмъ я водичку пронесъ, а онъ меня на двор и сцапалъ: такъ орломъ а налетлъ. Посл надзиратель сколько разъ принимался бить, а я молчу… Не знаютъ, миленьке, что лютуютъ не отъ себя.

— Ахъ, ты, братецъ ты мой, а вдь это точно… отъ того… Правильныя твои слова.

Дальше слдовалъ разсказъ о послдующихъ антихристовыхъ козняхъ, до обрзаня волосъ включительно. Кириллъ картинно разсказывалъ, какъ хитростно погибельный сынъ подкрадывался къ его волосамъ, но не смлъ ихъ угрызть при дневномъ свт, а сдлалъ это ночью.

— Вамъ-то это и невдомекъ, а я-то все видлъ,— объяснялъ Кириллъ, покачивая годовой.— Тяжеленько и срамно, а молчу. Вы сметесь, а я молитву про себя творю. Ночью-то слезами плакалъ и вотъ за него молился, который по невдню слугой антихристовымъ обернулся…

Кириллъ указалъ на безпоповца и сейчасъ же прибавилъ:

— Только его тутъ вины нтъ… и вашей нтъ. Въ писани прямо сказано: ни единый власъ съ главы не падеть безъ воли Божей. Ну, а дальше…

Разсказалъ Кириллъ и о дальнйшихъ козняхъ все того же антихриста: какъ онъ подсылалъ къ нему съ бумагой Авдотью Марковну, какъ потомъ предалъ въ руки лкаря, хотвшаго взять его ласковыми ‘словесы’, и т. д. Вся камера притихла, какъ одинъ человкъ, слушая эти странныя рчи. Для всхъ сдлалось ясно все то, что говорилъ Кириллъ. Конечно, обошелъ всхъ антихристъ и такъ ловко обошелъ: комаръ носу не подточитъ. Кто-то широко вздохнулъ, подавленный этою ясною, какъ день, мыслью. Притихшая толпа арестантовъ придвинулась ближе къ Кириллу, который сидлъ опять въ своемъ уголк. Лампочка такъ скупо освщала казематъ, что трудно было разсмотрть лицо говорившаго старика, но вс смотрли въ одну точку, изъ которой лилась старческая рчь.

— Онъ мысленно царствуетъ,— уже шопотомъ разсказывалъ Кириллъ.— А знаменя кругомъ… И никто этого не видитъ, ослпленный собственною гордыней и плннымъ разумомъ. Да, не видитъ… Люте восплачется всякая плоть и сейчасъ плачетъ. Вотъ и васъ онъ зацапалъ своею лапой и ввергъ во узилище… Вы-то думаете, что сами попали, а я-то вижу его работу. И Слеза, и Чечень, и Аквамаринъ, и баушка Акулина,— вс любезные слуги и прелестные сосуды все его же. Аитихриста-то не видятъ и думаютъ, что все сами длаютъ… Они длаютъ, а друге слуги антихристовы ихъ зл наказуютъ и казни египетскя вмняютъ. Работа идетъ кругомъ…

Голосъ Кирилла неожиданно окрпъ, и полилась рчь обличеня противъ отступниковъ.

— Льется напрасная христанская кровь, погубляются души, во тьм содваются тайно-страшныя и неудобь-сказуемыя дла… И женскъ полъ прялъ свою часть въ студныхъ длахъ. Страхъ и трепетъ объялъ всхъ. Иные и ничего не сдлали, а просто бгутъ и скитаются по лсамъ, бгутъ, а за ними онъ люте гонится и дышитъ огнепальною яростью на прявшаго звриный образъ человка. А тамъ мать стыдится зачатаго въ утроб младенца и двица не знаетъ своего двичьяго стыда… Всуе мятутся расточенные люди и свои не познаша своихъ. А что сказано у Игнатя Богоносца? ‘Всякъ глаголяй, кром повелнныхъ, аще и достовренъ будетъ, аще и поститъ и двствуетъ, аще и знаменя творитъ, аще и пророчествуетъ, волкъ теб да мнится въ овчей кож, овцамъ пагубу содвающъ’… А въ Кирилловой книг сказано: ‘Да не бываемъ къ тому младенцы умомъ, влающеся и скитающеся по всякомъ втр ученя, во лжи человчестей, въ коварств козней льщеня. Будемъ истинствующе въ любви’… И еще сказано: ‘И власть перваго звря всю творитъ и поклонятся ему: и огнь сотворитъ нисходити на землю предъ человки… работы египетскя вмстятся’… Ахъ, какъ нужно молиться, ибо будетъ вн страхъ, внутрь трепетъ, гладъ и жажда, въ домхъ рыдане…

Въ шестомъ номер царила мертвая тишина… При тускломъ освщени сбившеся въ одну кучу арестанты походили на т гршныя души, о которыхъ говорилъ Кириллъ.

— Люте восплачется всякая душа!— вдохновенно продолжалъ онъ.— Увянутъ доброты лицъ и лпоты женскя увидятся, и желане всмъ человкомъ отбгаетъ. Восхощутъ семь женъ одного мужа, и его не будетъ, ибо желане мужское истощится… Не будетъ правильнаго рожденя, ибо затворилось само небо и затворилось всякое желане. Роду человческому погибель, даже прежде того, какъ появится изъ утробы матерней… Сказывали мн въ Москв, какъ и теперь женскъ полъ на аеръ поднимается и въ бездну низвергается… да. Знаменя въявь. Одна нмка на аеръ поднималась на пузыр: надуютъ пузырь, опустятъ ей веревку, она за веревку зубами и въ такомъ превращенномъ вид на аеръ вознесется. А другая нмка заберется въ цирк подъ самый потолокъ, этакъ саженъ на десять, да оттуда внизъ головой и низринется. И живы об… Сами он такую страсть принимаютъ? Нтъ, бсъ ихъ и на аеръ возноситъ и въ бездну низвергаетъ тычмя головой… Всенародно бсоугодня пляски творятся оголеннымъ женскимъ поломъ, по трактирамъ прельщеню распваютъ безстыжя жидовки, а властодержцы и богоборные потаковники утверждаютъ всяке зломерзке заводы, идеже люте гибнетъ всякъ полъ. Не для сего сотворена Ева изъ ребра Адамова… Хоть и жидовки и нмки, а не своею волей мучатся: льстецъ ихъ гладомъ донимаетъ. Тоже сть хотятъ миленькя горемыки… Тутъ запляшешь голая, когда женская плоть отдана на поругане и гладомъ изнемогаетъ. Не для рожденя чадъ жена, а на позоръ… Вотъ что онъ творитъ.. И еще скажу другое дло: работать никто не хочетъ… Вс боярили бы да легкй хлбъ ли. Машинами хотятъ свою лность утшить: машина пусть работаетъ, а я буду псни пть да радоваться. Да… Тутъ теб бси слова твои по проволокамъ волокутъ, тутъ теб бси машинами ворочаютъ, тутъ бси въ зломерзкя трубы перекликаются, визжатъ неистово, огнь съ неба низводятъ… О, горе душамъ нашимъ! Одного только бси не придумаютъ: хлба… И работы египетскя вмстились у огненныхъ машинъ, и въ ситцы, крашеные собачьей кровью, вс разодлись, и за самовары услись, и табачищемъ задымили, а хлбушко все дорожаетъ… И хуже еще: онъ увезетъ его, хлбушко, къ нмцамъ, а назадъ отрыгнетъ желзомъ да блондами…

— Ужъ это правильно!— загалдла камера.— Ты это врно, ддушка!..

Цлую ночь не спалъ шестой номеръ, а Кириллъ все говорилъ и говорилъ. Онъ выложилъ всю свою душу.

Кириллъ умеръ черезъ два дня въ острожной больниц, умеръ тихо, какъ засыпаютъ дти. Свидтелями этой сцены были молодой фельдшеръ и непомнящй родства бродяжка.

— Кончился…— шопотомъ произнесъ фельдшеръ, щупая пульсъ.

Бродяжка закрылъ глаза ‘усопшему новопреставленному рабу Божю Кириллу’… Въ большя окна острожной больницы яркими полосами падалъ всеннй свтъ. Въ воздух незримо уже наливалась грядущая весна, и смерть являлась здсь живымъ контрастомъ. Бродяжка особенно чувствовалъ эту прибывавшую за стнами острога жизнь, и въ немъ ныла эта вчная тоска по вол. Смерть раскольничьяго архерея служила только иллюстрацей, какъ нужно торопиться, чтобы хотя еще разъ дохнуть свжимъ вольнымъ воздухомъ.

Острогъ уже зналъ о смерти Кирилла. Какъ это случилось, вроятно, никто не могъ бы объяснить, но вс это знали — и часовые, стоявше на своихъ постахъ, и женское отдлене, и шестой номеръ, и заключенные въ одиночныхъ камерахъ душегубы. Послднимъ узналъ о совершившемся событи Аанасй Иванычъ, когда къ нему явился съ докладомъ Будзько. Смотритель, прежде всего, разсердился… Этого еще недоставало!.. Онъ покраснлъ, какъ понъ, закашлялся и накинулся на Будзько.

— Ты у меня смотри!— ругался, старикъ, взмахивая затекшею волосатою рукой.— Рракалля!.. Ты… ты… ты…

— Слушаю-съ!

— Дурракъ!

Въ слдующй моментъ Аанасй Иванычъ мелкою рысцой побжалъ въ больницу и по дорог обругалъ подвернувшагося на глаза фельдшера.

— Ты у меня смотри!.. Я васъ всхъ въ баранй рогъ согну!..

Кириллъ, дйствительно, лежалъ на своей койк мертвый, съ мертво-покойнымъ лицомъ. Около него оставался одинъ бродяжка. Аанасй Иванычъ обругалъ его и затопалъ ногами.

— Ты у меня смотри!.. Я вамъ поккажу!..

Потомъ Аанасй Иванычъ смутился. Покойникъ точно смотрлъ двумя мдными копейками, положеными на глаза. Аанасй Иванычъ торопливо перекрестился и еще разъ пригрозилъ бродяжк.

— Ахъ, Боже мой, Боже мой!— бормоталъ смотритель, не зная, что ему слдуетъ предпринять.— Вдь вотъ, надо же было помирать… Это онъ на зло мн… Вышелъ бы изъ острога и помирай себ на здоровье, а то вотъ взялъ да и испортилъ все дло.

Въ острог рдко кто умиралъ. Отъ чего это зависло — трудно сказать, но это было такъ. Съ одной стороны, арестанты были все люди среднихъ лтъ, въ самой рабочей пор, съ другой — здоровье, можетъ-быть, поддерживалось приподнятымъ нервнымъ настроенемъ. Однимъ словомъ, смерть здсь являлась рдкою гостьей, точно она обходила это мсто глухихъ страданй и острожнаго терпня.

Когда Аанасй Иванычъ вернулся къ себ въ премную, тамъ уже сидла Авдотья Марковна съ какою-то старушкой въ черномъ платк. Старикъ окончательно смутился и не зналъ, что ему сказать.

— Знаю…— коротко и рзко проговорила Авдотья Марковна.

— Какъ же это такъ… т.-е. я не виноватъ…— бормоталъ Аанасй Иванычъ, красня отъ натуги и ощупывая пуговицы своего мундира.— Ей-Богу, не виноватъ, Авдотья Марковна… Все былъ живъ, а тутъ вдругъ… Ужъ, кажется, у насъ ли не жить… т.-е. и относительно пищи…

— Перестань молоть!— остановила его раскольница.— Будетъ вамъ, желзные носы, издваться… Да и дло Божье, а не вашего ума. Сегодня утромъ онъ приходилъ ко мн прощаться… Лежу это я утромъ, сплю и не сплю, а проснуться не могу. Только какъ будто гляжу и вижу: онъ, страдалецъ миленькй, сталъ у двери и стоитъ… Ну, я на той же ног сюда и кинулась. Вотъ и читалку привезла… Она все тамъ управитъ и кануны по единоумершемъ будетъ говорить по-нашему.

— Какъ же это такъ?.. Невозможно, Авдотья Марковна. Постороннй человкъ…

— Ладно, разговаривай… Сама поду къ прокурору и все оборудую, не безпокойся. Да онъ самъ прдетъ. Я ужъ засылку длала…

— Какъ знаете, Авдотья Марковна…

— Что ужъ тутъ знать: Божье дло. Теперь и знать нечего…

Вс три дня, пока покойникъ лежалъ въ больниц, Аанасй Иванычъ былъ точно на горячихъ угольяхъ. Онъ началъ всего бояться. У воротъ острога толпились каке-то неизвстные люди, которыхъ нельзя было никакъ отогнать. Все это были раскольники, приходивше неизвстно зачмъ. Торчатъ цлый день у воротъ и только часовыхъ напрасно смущаютъ. Потомъ привезли деревянную ‘колоду’, въ какихъ хоронятъ раскольниковъ, т.-е. гробъ, выдолбленный изъ цлаго дерева. Въ эту ‘колоду’ и былъ положенъ покойникъ, причемъ, по раскольничьему обычаю, ему подъ голову спрятали камень. Вмст съ Аанасемъ Ивановичемъ волновался весь острогъ, слдя за всми приготовленями съ лихорадочнымъ нетерпнемъ. По камерамъ ходили самые невозможные слухи: покойникъ уже являлся нкоторымъ во сн, потомъ ночью слышали его тихй плачъ, въ трубахъ завывалъ жалобно втеръ, часовой видлъ, какъ онъ вышелъ изъ острога сквозь стну свтлою тнью, и т. д. Фантазя работала неустанно, и вс чувствовали одно, именно, что свершилось что-то необычное.

Особенно волновался шестой номеръ. Сначала вс молчали. Безпоповецъ съежился, ожидая непрятностей. На утренней прогулк онъ шепнулъ Будзько, чтобы онъ перевелъ его въ другую камеру.

— Еще изувчатъ, гршнымъ дломъ…— объяснялъ онъ шопотомъ.

— Не до тебя… Убирайся ко всмъ семи чертямъ!— ругался Будзько.— Не велико кушанье, если и вздуютъ.

Эта сцена и послужила поводомъ для взбучки. Вечеромъ, посл ужина, вся камера наступила на безпоповца.

— Эй, ты, бабй шопотъ, о чемъ съ Будзькой сговаривался, а?..

— А вамъ какое дло?

Безпоповецъ былъ избитъ самымъ зврскимъ образомъ, какъ это умютъ длать только настояще мастера. Били его за домки покойнаго Кирилла, за то, что отрзалъ ему волосы и далъ пощечину. Прямо это не было сказано, но вс и безъ словъ знали, въ чемъ дло.

Наконецъ наступилъ и день похоронъ.

Большихъ хлопотъ стоило Авдоть Марковн добыть разршене похоронить Кирилла ‘по-своему’. Раннимъ утромъ у воротъ острога собралась громадная толпа. День былъ весеннй. По дорог бжали ручьи, рыхлый снгъ взбухъ, почернлъ и прослъ ниже. Въ во здух стояла весенняя раздражающая свжесть. Конечно, въ острогъ никого не впустили, и покойника вынесли сторожа. Толпа встртила его однимъ тяжелымъ вздохомъ. Гд-то жалобно запричиталъ одинокй женскй голосъ и замеръ. Гробъ приняли ‘сварившеся’ попы Авдей и Варсонофй, а къ нимъ присоединились именитые раскольничьи милостивцы. Простая деревянная ‘колода’ тяжело колыхнулась въ воздух и точно поплыла по дорог къ городу. Народъ ринулся за ней густою толпой.

— Слава Теб, Господи!— громко проговорилъ Аанасй Иванычъ, стоя за воротами рядомъ съ приставомъ Акакемъ.— Ну и намаялся я съ нимъ… А все изъ-за тебя!.. Удружилъ!..

Акакй, по обыкновеню, мрачно молчалъ. Онъ былъ командированъ полицеймейстеромъ на похороны съ спецальною цлью. чтобы отнюдь и ни-ни не было никакихъ безпорядковъ. Но это было напрасною предосторожностью: громадная толпа слдовала съ благоговйною тишиной, торопливо унося драгоцнные останки. Раскольничй ‘могильникъ’ былъ по другую сторону города, и Акакй сдлалъ только одно распоряжене, чтобы гробъ не несли по главнымъ улицамъ.

— Ну что, милашъ?— приставалъ Аанасй Иванычъ.— Муху проглотилъ?

— Отвяжись, смола,

Аанасй Иванычъ хрипло захохоталъ, хлопнулъ Акакя по плечу и, указывая на исчезавшую въ первомъ переулк похоронную процессю, прошепталъ:

— Твоя работа, Акакй!.. Дернуло тогда тебя! А между прочимъ, ужо заверни потомъ горячаго пирожка отвдать.

Акакй даже вздрогнулъ, обругался и торопливо бросился въ свои сани, чтобы догонять процессю, а смотритель ехидно улыбался, продолжая стоять за воротами.

Раскольничй ‘могильникъ’ походилъ на громадную бобровую шапку, брошенную на крутомъ берегу рки. Кругомъ города все было вырублено еще въ незапамятныя времена, и оставался одинъ могильный боръ, подъ снью котораго упокоивались раскольничьи кости. Не было здсь ничего, что говорило бы о послдней сует суетъ,— вс могилки были какъ одна. Простой холмикъ земли, надъ нимъ деревянный осьмиконечный крестъ подъ деревянною кровелькой, кое-гд деревянный ‘голубецъ’, т.-е. деревянная обшивка могилки, и больше ничего. На похоронахъ Кирилла весь могильникъ былъ, конечно, переполненъ народомъ. Безконечная раскольничья служба шла чуть не до вечера, и у этой отверстой могилы примирились наконецъ враждовавше раскольничьи попы Авдей и Варсонофй, соборне справлявше полнымъ чиномъ обрядъ погребеня. Тихо шумли вершины столтнихъ сосенъ, и этотъ весеннй шумъ красиво оттнялъ заунывное раскольничье пне.

Приставъ Акакй проводилъ процессю до могильника, осмотрлъ могилку и не зналъ, что ему слдовало длать дальше. Авдотья Марковна вывела его изъ затрудненя.

— Позжай-ка, миленькй, домой… Нечего теб здсь длать.

— Слушаю-съ, Авдотья Марковна.

— А вотъ теб за труды праведные.

Акакй только крякнулъ, опуская въ карманъ смятую ассигнацю. Обидное слово сказала зазнавшаяся миллонерша, да ничего съ ней не подлаешь. Маленькй человкъ приставъ Акакй, а сколько онъ проглотилъ на своемъ вку незаслуженныхъ обидъ и еще больше натворилъ ихъ самъ. И все-таки обидно… Постоялъ Акакй для порядку еще малое время, чтобы не показать постыднаго бгства, а потомъ вспомнилъ про горячй пирогъ, ожидавшй его въ острог, и отправился обратно черезъ весь городъ, чтобы выпить съ горя дв уставныхъ рюмки.

Аанасй Иванычъ поджидалъ друга у себя въ премной. Онъ принялъ свой обычный казенно-сердитый видъ и неистово просматривалъ каке-то ‘исходяще’ журналы.

— Ну что?— спросилъ онъ равнодушно, не глядя на вошедшаго Акакя.

— А ну ихъ!.. Скоро пирогъ-то?

— Обожди малость.

Старикъ грозно перекинулъ нсколько истрепанныхъ до-нельзя книгъ, хлопнулъ ими по столу, поднялся, потянулся и проговорилъ:

— Ахъ, чортъ!.. Чуть не забылъ!..

Онъ отправился къ шкапу съ вещественными доказательствами, отыскалъ бутылочку со святой водой, отобранную у Кирилла, присмотрлъ ее къ свту, откупорилъ, понюхалъ, поморщился и вопросительно посмотрлъ на Акакя.

— Ну, что ты будешь съ ней длать?— спросилъ Акакй.

— Вотъ то-то и оно-то: что съ ней будемъ длать?

— А это твое дло… Просто, возьми и брось.

— Да вдь она занесена въ протоколъ? Ахъ, братецъ ты мой, какая штука! Вещественное доказательство,— понимаешь?..

— Да, это надо смозговать.

Друзья долго обсуждали мудреный вопросъ, горячились, спорили и наконецъ выршили по взаимному соглашеню: бутылка была запечатана, снабжена ярлыкомъ и отправлена въ духовную консисторю при особомъ рапорт, которымъ предлагалось духовной консистори освидтельствовать ‘вышеозначенную’ бутылку, дйствительно ли въ ней Святая вода.

1893.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ВЕЛИКЙ ГРШНИКЪ.Разсказъ.

Читайте также:

ВЕЛИКЙ ГРШНИКЪ.
Разсказъ.