В некоторое время, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1904

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ВЪ НКОТОРОЕ ВРЕМЯ.
(Совершенно невроятная исторя).

1. ‘Третй пунктъ’, Сладкожка и тетя
2. Человкъ безъ спины
3. ‘Адамовы головы’ и ‘Вице-рой’
4. Развязка

1.
‘Третй пунктъ’, Сладкожка и ‘тетя’.

I.

Татары-офицанты на Николаевскомъ петербургскомъ вокзал мрили день господиномъ среднихъ лтъ, средняго сложеня, роста и полноты, аккуратно появлявшимся въ буфет перваго класса ежедневно въ опредленные часы. Онъ занималъ свое мсто за небольшимъ столикомъ у окна, не торопясь надвалъ очки въ золотой оправ и вынималъ изъ кармана газету. Офицанты, не спрашивая, подавали бутылку свтлаго ‘императорскаго’ пива и обязательно спрашивали:
— Какъ ваше здоровье, Иванъ Семенычъ?
— Спасибо. Слава Богу, здоровъ. А какъ вы тутъ поживаете?
— Покорно благодаримъ, Иванъ Семенычъ… Мало-мало живемъ.
Татары любили неизвстнаго Ивана Семеныча не за чай — онъ больше гривенника не давалъ, а за обращене. Мало ли порядочныхъ господъ бываетъ въ буфет, а только то да не то. Круглое лицо Ивана Семеныча съ жиденькой бородкой и выпуклыми, добродушными, близорукими глазами точно было вуалировано, выражаясь языкомъ фотографовъ-любителей, удивительно добродушной улыбкой. Онъ и весь былъ какой-то добрый, даже широкая спина и короткя ручки казались добрыми. Что это былъ за человкъ,— никто не зналъ. Онъ появился на вокзал года четыре тому назадъ и приходилъ встрчать позда, какъ на службу. Желзнодорожные жандармы и сомнительные господа въ барашковыхъ пальто и несмотря ни на какую погоду въ резиновыхъ калошахъ и съ зонтиками обратили на него свое благосклонное внимане, но потомъ махнули рукой. Улыбающйся незнакомецъ вчно встрчалъ какихъ-то прзжихъ ‘далекихъ’ провинцаловъ въ оленьихъ дохахъ и самыхъ удивительныхъ шапкахъ съ наушниками. Потомъ онъ ихъ провожалъ во-свояси и начиналъ поджидать новыхъ.
Стоялъ уже ноябрь. Санный путь въ столиц только-что установился. Провертывались совсмъ морозные деньки. Въ одинъ изъ такихъ деньковъ Иванъ Семенычъ явился на свое дежурство раньше обыкновеннаго и противъ обыкновеннаго имлъ немного тревожный видъ.
— Сибирскй поздъ придетъ черезъ часъ,— объяснилъ подававшй пиво Ахметъ,— Расписане перемнили противъ прежняго…
— Знаю, Ахметъ. Спасибо… Ну, какъ вы тутъ живете?
— Мало-мало живемъ, Иванъ Семенычъ. Покорно благодаримъ…
Читая газету, Иванъ Семенычъ длалъ перерывы. Онъ доставалъ старый толстый бумажникъ, какой бываетъ только у провинцаловъ, раскрывалъ его, вынималъ какую-то телеграмму, перечитывалъ ее, морщился и покачивалъ головой.
— Да, штука…— повторялъ онъ про себя.— И зачмъ только панъ Гедиминъ замшался? Не по-ни-ма-ю… А куда длся Лихошерстовъ? Удивительно… Проку не будетъ…
Телеграмма гласила слдующее: ‘Ивану Семенычу Ахлюстину. Отецъ детъ сегодня курьерскимъ Петербургъ. Встрчай. Цвтъ-Ивановъ. Гедининъ-Шмурло-Зикевичъ’. Ахлюстинъ прочелъ дату и мсто отправленя телеграммы,— подана въ Москв 7-го ноября.
— Удивительно…— еще разъ проговорилъ Ахлюстинъ, бережно сложилъ газету и отправился на платформу встрчать дорогихъ гостей.
Ранне утренне позда встрчаютъ мало, особенно курьерскй. На платформ одни артельщики и титулованные лакеи въ цилиндрахъ съ розетками и плодами въ рукахъ. И здсь кондуктора знали Ахлюстина, раскланивались съ нимъ, какъ со старымъ знакомымъ.
Нтъ ничего томительне, какъ ожидане позда. Часы точно останавливаются. Чуже свистки передаточныхъ и служебныхъ поздовъ вводятъ въ заблуждене, и ожидаемый поздъ всегда является какъ-то неожиданно. Такъ было и теперь, когда въ просвтъ желзнодорожнаго полотна выдвинулась желзная масса, съ подавляющимъ, сдержаннымъ гуломъ остановившаяся у платформы. Обычная безтолковая суета, окрики, возбужденныя лица, торопливые шаги, тревожные, ищуще взгляды.
Составъ курьерскаго позда невеликъ, и Ахлюстинъ усплъ пробжать мимо лини вагоновъ раза три, напрасно отыскивая знакомыхъ. Публика выходила, а ихъ нтъ какъ нтъ. Вотъ и вагоны уже опустли. Ахлюстинъ уже повернулся къ выходу съ платформы, какъ его окликнулъ знакомый голосъ изъ послдняго вагона:
— Иванъ Семенычъ, да постой ты… Охъ, и бсова тснота у васъ!..
Въ дверкахъ выходной вагонной площадки стояло что-то круглое, мохнатое и тяжело дышавшее. Пассажиръ завязъ въ дверяхъ своей грузной фигурой, и носильщикъ напрасно старался вытолкнуть его, упираясь въ спину всмъ корпусомъ.
— Егоръ Егорычъ, голубчикъ!— невольно крикнулъ Ахлюстинъ.— Какими судьбами? Вотъ удивилъ…
Онъ подскочилъ къ тяжело дышавшему отъ натуги Егору Егоровичу, схватилъ его руку и помогъ освободиться изъ тисковъ.
— Ну, здравствуй, голубчикъ…
Прзжй съ трудомъ могъ двигаться въ своей сибирской дох изъ жеребячьяго мха, а изъ-подъ мховой пыжиковой шапки съ неизбжными наушниками выставлялась только часть лица. Они расцловались, причемъ Ахлюстинъ не переставалъ бормотать.
— Вотъ удивилъ… Вдь ты на служб, Егоръ Егоровичъ, и вдругъ въ Петербургъ махнулъ.
— А ну ее, бисову службу,— съ мягкимъ хохлацкимъ акцентомъ говорилъ Егоръ Егорычъ, отдувая толстыя щеки.— Довольно послужилъ. Пусть друге послужатъ.
— Въ отставк?
— Въ отставк… Однимъ словомъ, наплевать.
— А я прхалъ встрчать на вокзалъ Цвтъ-Иванова и пана Гедимина. Получилъ отъ нихъ телеграмму изъ Москвы… Надули, прохвосты.
— Ну, ихъ придется ждать… Я до Москвы вмст съ ними халъ, а потомъ едва вырвался. Закурили напропалую… Не выходятъ отъ Омона.
— Это ужъ панъ Гедиминъ… А Лихошерстовъ?
— И онъ въ Москв. Ждетъ, когда они прочухаются… Какъ-то захожу вечеромъ къ нимъ въ номеръ. Темно… Чиркнулъ спичку, смотрю, а въ передней на диванчик спитъ Лихошерстовъ. ‘Илья Саввичъ, что вы, говорю, тутъ длаете?’ — ‘А я, говоритъ, жду, когда проснется мой министръ финансовъ. Пришелъ домой пьяне вина, дв ночи не спалъ и завалился на мою кровать…’ — ‘Такъ зачмъ, говорю, въ темнот лежите?’ — ‘А зачмъ, говоритъ, я зря буду электричество палить? Оно вдь денегъ стоитъ’… Однимъ словомъ, такая компаня собралась, что если подарить знакомому чорту обратно отдастъ.
Они услись съ трудомъ на одного извозчика, и Ахлюстинъ крикнулъ:
— Пушкинская… Я остановился въ меблированныхъ комнатахъ и живу въ нихъ вотъ уже третй годъ. Есть свободные номера… У насъ отлично.
— А та мн жъ все равно… Я не надолго.
— Ну, это вс такъ говорятъ, Егоръ Егорычъ, а глядишь — человкъ и заживется. Ужъ такой особенный городъ… Только разъ въ него попасть. Я тоже вотъ на недльку прхалъ, а идетъ ужъ пятый годъ. Нельзя, дла… Впрочемъ мн недолго осталось ждать: черезъ дв недли мое дло окончательно ршится.
— Ахъ, ты, третй пунктъ!— засмялся Егоръ Егорычъ.— Твои-то дв недли лтъ пять продолжаются… Даромъ только здсь продаешься.
— Скоро все кончится. Вотъ устроилъ дло Лихошерстова, отлично устроилъ. А онъ вотъ въ Москв проклажается со своими идолами… Нашелъ компаню тоже… Ахъ, какой здсь есть человкъ, Егоръ Егорычъ! Вотъ я тебя познакомлю съ нимъ, такъ самъ увидишь. Такой человкъ, такой человкъ… А нашихъ здсь здорово понаперло: изъ Иркутска, изъ Томска, съ Урала. Чего хочешь — того просишь. Встртишь и старыхъ прятелей… Со всхъ сторонъ народъ съхался и все по дламъ. Нтъ, братъ, не старое время, когда мы всю жизнь сидли, какъ грибы въ лсу… Да вотъ я — я въ Питер какъ у себя дома. И какой народъ попадается ловкй, особенно которые понахали съ юга. Какъ вода въ котл вс кипимъ да варимся…
— Теб это въ самый разъ, Иванъ Семенычъ. Хлбомъ тебя не корми, а только бы на людяхъ потолкаться…
— Что же, и поговорка такая есть: бывали рога въ торгу… Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
— А я, братъ, насчетъ пенси прхалъ похлопотать…
— Можно и пенсю выхлопотать, ежели умючи. Я-то теперь вс ходы и выходы знаю… Сначала-то какъ въ потемкахъ ходилъ, а теперь вотъ какъ все выучилъ.
— Еще бы: извстная консисторская строка. Недаромъ со службы по третьему пункту выгнали…
— Я не виноватъ, Егоръ Егорычъ, ежели злые люди погубили. Друге за мою спину спрятались, ну, а меня подъ обухъ…

II.

Сани остановились у подъзда громаднаго пятиэтажнаго дома. Выскочилъ бравый швейцаръ и помогъ Егору Егорычу вылзти изъ саней. Онъ всхъ провинцаловъ въ дохахъ считалъ золотопромышленниками и на этомъ основани относился къ нимъ съ особеннымъ уваженемъ.
— Пожалуйте-съ… Есть два свободныхъ номера.
Пришлось подниматься въ третй этажъ, и Егоръ Егорычъ нсколько разъ останавливался, чтобы перевести духъ.
— Этакая у васъ бсова тснота…— ворчалъ онъ.— Тутъ какъ разъ на лстниц и помрешь.
— Ничего, привыкнешь,— успокаивалъ его Ахлюстинъ.— Доктора даже совтуютъ жить повыше. Съ одной стороны — гимнастика, а съ другой — воздухъ чище.
Когда уже вошли въ номеръ, Ахлюстинъ сообразилъ, что шубы слдовало оставить внизу, у швейцара. Комната была свтленькая и выходила двумя окнами на Пушкинскую улицу.
— Вотъ мы и дома,— говорилъ Ахлюстинъ,— У насъ прислуга вжливая… Видлъ, какой у насъ швейцаръ? И горничная одинъ коленкоръ…
Егоръ Егорычъ только пыхтлъ, снимая съ себя дорожный костюмъ. Это былъ еще не старый, полный человкъ съ маленькими, срыми, хитрыми глазами. Лысина, легкая просдь въ волосахъ и медленныя движеня придавали ему солидный видъ. Общее впечатлне портилъ только несоразмрно большой съ фигурой животъ. Таке животы бываютъ у засидвшихся въ своей глуши провинцаловъ, которые отъ скуки очень ужъ усердно предаются ‘тихимъ желудочнымъ радостямъ’.
Черезъ часъ швейцаръ Андрей Иванычъ, надвъ очки, долго и съ недоумнемъ перечитывалъ документы новаго жильца. Въ паспорт значилось, что онъ — исправникъ въ отставк, Георгй Георгевичъ Сладкожка. Фамиля совсмъ странная и даже для чиновника какъ будто смшная. При паспорт глупая горничная принесла еще и послужной списокъ, въ которомъ говорилось ужъ совсмъ что-то непонятное. Оказалось, что ‘вышеизложенный дворянинъ Сладкожка’ окончилъ курсъ прапорщикомъ запаса школы штурмановъ дальняго плаваня, потомъ проходилъ службу въ какомъ-то ‘сосредоточенномъ архив’, потомъ получилъ мсто сибирскаго засдателя и т. д.
— Мудреные бываютъ господа…— думалъ вслухъ Андрей Ивановичъ.
На черной доск, гд мломъ записывались фамиля прзжающихъ, онъ съ особенной тщательностью крупными солдатскими буквами вывелъ: ‘Сладкожка’.
Сладкожка и ‘Третй пунктъ’ сидли у кипвшаго самовара и бесдовали. По заказу Ахлюстина горничная принесла фунтъ малороссйскаго сала, вареной колбасы, двинской семги, конченой ряпушки. Потомъ Ахлюстинъ принесъ изъ своей комнаты початую бутылку водки.
— Съ прздомъ, Егоръ Егорычъ…— говорилъ онъ, чокаясь рюмкой.
— Здравствуй, Третй пунктъ.
— Отвдай нашей двинской семужки, будетъ получше вашей печорской. И сальце малороссйское — антикъ съ гвоздикой.
Просить гостя не приходилось. Онъ всей закуск отдалъ надлежащую дань уваженя, а особенно своему любимому салу.
— Добрая закуска,— похвалилъ онъ, длая передышку.
— Если бы я зналъ, что ты прдешь, такъ впередъ бы заготовилъ и малороссйскую запеканку и стару вудку,— хвалился Ахлюстинъ, начиная краснть отъ выпитой водки.— Здсь, братъ, только птичьяго молока не достанешь, да еще отца съ матерью.
Ахлюстинъ не могъ сидть на одномъ мст и бгалъ по комнат маленькими шажками. Онъ раза три принимался обнимать дорогого гостя, цловалъ его и повторялъ:
— Вотъ удивилъ-то, другъ сердечный… Вдь сколько лтъ не видались… да. Ну, что у васъ тамъ, въ провинци?
— А та ничего жъ нтъ…— равнодушно отвчалъ Слидкожка, жмуря глаза.— Все по-старому, какъ мать поставила.
— Желзную дорогу вамъ провели…
— А ну ее къ нечистому! Жили и безъ желзной дороги… Одну тсноту она намъ привезла. Воровъ больше стало…
— Читалъ въ газетахъ, что адвокатъ Мышкинъ умеръ… Ахъ, какой человкъ былъ! Нарочно ходилъ въ здшнй судъ послушать извстныхъ адвокатовъ,— въ подметки Мышкину не годятся. Если бы онъ не попивалъ черезъ мру…
— Да, померъ Мышкинъ. Мало, видно, водки пилъ.
— Много у васъ перемерло народу за пять-то лтъ, Егоръ Егорычъ. Съ ума тоже сходятъ нкоторые.
— Случается…
— Даже на что доктора — и т умираютъ.
— И здсь люди мрутъ не меньше.
— Ахъ, это даже совсмъ наоборотъ: идешь утромъ по улиц, этакую колесницу везутъ, а кто умеръ — неизвстно. Даже какъ-то не жаль, хотя и гршно это, если разсудить по человчеству.
Остановившись, Ахлюстинъ съ какимъ-то чмоканьемъ прибавилъ:
— А какъ митрополичьи пвче поютъ… Обдню г. Чайковскаго не могу одобрить, ибо по-театральному. А вотъ чинъ погребеня… Дастъ Богъ, можетъ-быть, умретъ какой-нибудь архерей изъ проживающихъ на поко,— вотъ службу послушаемъ!
— А баня у васъ близко есть?— прервалъ его Сладкожка.
— Да сколько угодно… Вотъ сейчасъ по Пушкинской. Чего хочешь, братику, того просишь.
— Ну, противъ московскихъ бань не выдержать. Я цлую недлю прожилъ въ Москв и каждый день ходилъ въ баню… Гршный человкъ, люблю. Хлудовскя бани въ Китайскомъ прозд, Сандуновскя на Неглинной — не нужно въ театръ ходить.
— Что же, и я съ тобой въ баню схожу. Паръ костей не ломитъ… А потомъ пообдаемъ гд-нибудь… Угощу тебя нашей невской лососинной… Пальчики оближешь.
Отправились въ баню, а изъ бани прямо въ ресторанъ ‘Москву’ на Невскомъ. Занявъ столикъ около машины, друзья опять принялись за водку, причемъ Ахлюстинъ счелъ своимъ долгомъ предупредить:
— Собственно говоря, я вдь не пью… да. Ну, а сегодня разршилъ по случаю твоего прзда… Гд наше не пропадало!
— Ну, а я люблю выпить съ прятелемъ. Служба была собачья, ну, отъ скуки и хлопнешь. Вдь семнадцать лтъ исправникомъ лямку тянулъ… Шесть губернаторовъ переслужилъ. Да… тутъ мертвый запьетъ,— признавался Сладкожка, уписывая закуску. Онъ могъ състъ невроятное количество. Остановившись въ Москв, онъ съдалъ но два и по три обда, пока не являлась одышка. Сейчасъ онъ приналегъ и на свжую осетровую икру, и на балыкъ изъ блорыбицы, и на копченаго сига, и на вестфальскую ветчину.
— Ничего, добрая закуска…— одобрялъ онъ, длая передышку.— А еще говорятъ, что въ Питер плохо кормятъ.
— Такъ, зря болтаютъ. Вотъ только наши сибирске пельмени не умютъ длать… Н-еть, не тотъ коленкоръ. Нашъ пельмень въ тонкой кожиц, начинка жирная и сейчасъ въ своемъ собственномъ соку… Тоже вотъ по части стерлядей здсь плохо. И дорого и тоже не понимаютъ. Представь себ, уху изъ стерлядей готовятъ на куриномъ бульон? Вдь это ужъ чортъ знаетъ что такое…
— Просто свинство выходитъ…
— Вполн свинство.
Когда графинчикъ съ водкой опустлъ, Ахлюстинъ вдругъ спохватился.
— А что Простосердовъ? Вотъ любилъ пельмени… Онъ ихъ лъ сырыми. Сядетъ и штукъ пятьдесятъ оплететъ… Мы его такъ и называли: бурсацкое луженое брюхо.
— Да, это человкъ… И ни капельки не измнился: сухой, желтый, точно давно нечищенный сапогъ. Недавно ему справляли тридцатипятилтнй юбилей. Онъ правителемъ губернаторской канцеляри больше двадцати лтъ…
— Вдь собственно онъ правитъ губерней.
— Конечно, онъ… Назначатъ новаго губернатора, ну, онъ сейчасъ прыть свою показывать. Новая метла чисто мететъ… Туда-сюда, а кончится дло тмъ, что пошлетъ за оной Гаврилычемъ. Министерская голова… Четыре генеральныхъ ревизи выдержалъ. Кругомъ чиновники, какъ на войн, валятся, а онъ сидитъ, какъ дубъ, и знать ничего не хочетъ.
— Знаю, знаю… Охъ, какъ знаю, Егоръ Егорычъ! Самъ по третьему пункту уволенъ изъ консистори изъ-за ревизи… Пострадалъ за другихъ, потому что не хотлъ сора изъ избы выносить. Какъ это раздумаешься про старое-то… особенно ночью… Точно вотъ тяжелый сонъ увидишь…

III.

Друзья вернулись домой только вечеромъ, осторожно поддерживая другъ друга. Ахлюстинъ сейчасъ же послалъ горничную за четвертью дешеваго краснаго бессарабскаго вина, извстной подъ именемъ ‘тети’. Теперь они сидли уже въ комнат Ахлюстина, выходившей единственнымъ запыленнымъ окномъ на глубокй каменный дворъ-колодецъ.
— Вино ничего себ…— похваливалъ Ахлюстинъ.— У меня есть знакомый виноторговецъ, онъ ужъ знаетъ мой вкусъ.
Сладкожка отнесся къ ‘тет’ подозрительно и долго жевалъ губами, сдлавъ первый глотокъ. Отставивъ недопитый стаканчикъ, онъ тономъ спецалиста проговорилъ:
— Знакомое винцо… У насъ про него въ Сибири говорятъ, что какъ выпьешь бутылку, такъ и оглохнешь на цлую недлю.
— Ну, это ужъ пустяки!.. Вамъ чихирь въ бочкахъ возятъ, а потомъ изъ него вс сорта вина и выдлываютъ собственные алхимики. Я какъ-то разговорился съ однимъ виноторговцемъ, зачмъ, молъ, вино поддлываете, а онъ мн: ‘Для васъ же стараемся, потому какъ вы натуральнаго винограднаго вина и пить не станете’.
Сидли и пили, предаваясь далекимъ провинцальнымъ воспоминанямъ, Ахлюстинъ раскраснлся, какъ маковъ цвтъ, и нсколько разъ принимался обнимать и цловать Сладкожку.
— Голубь ты мой сизокрылый…— повторялъ онъ слегка начинавшимъ заплетаться языкомъ.— Какъ праздникъ свалился… а? Удивилъ!..
— Чего же удивительнаго? Гора съ горой не сходится…
— Ахъ, не то, совсмъ не то! Поживи-ка ты пять лтъ въ Петербург… да. Обрадуешься полну съ родной стороны, а не то что живому человку, да еще старому благопрятелю. Вотъ адвокатъ Мышкинъ умеръ, нотарусъ Полозовъ отравился… А каке были люди! Изо всего дерева сдланы были… Ахъ, Господи! Этакъ, пожалуй, и вс перемрутъ, пока тутъ болтаешься…
Хлопнувъ стаканчикъ вина, Ахлюстинъ лукаво подмигнулъ и, хлопнувъ себя по животу, вытащилъ изъ бокового кармана свой толстый бумажникъ.
— Вотъ онъ, голубчикъ…
Прищелкнувъ языкомъ и прижавъ бумажникъ къ сердцу, Ахлюстинъ шопотомъ проговорилъ:
— Миллонъ…
— У какого бса миллонъ?
— Да у меня… Черезъ дв недли все будетъ кончено. Вдь цлыхъ двнадцать лтъ веду дльце. У меня съ заводами тяжба. Они захватили у крестьянъ девять тысячъ десятинъ…
— Помню, какъ же, хотя и не въ моемъ узд.
— Да… А земля-то золотоносная… хе-хе! Съ крестьянами у меня услове, что, какъ оттягаю имъ землю — десять процентовъ мои, а другое услове — ежели устрою золотопромышленную компаню, то получаю пожизненно пять процентовъ съ каждаго добытаго пуда золота. Я уже все подсчиталъ… Площадь великолпная, золота будетъ намываться ежегодно отъ трехъ до пяти пудовъ, а мн причтется, значитъ, получать ежегодно, считая пудъ золота въ двадцать тысячъ, отъ трехъ тысячъ рубликовъ до пяти. Что, ничего, недурно? Вдь это называется, Егоръ Егорычъ: кусъ!.. Хе-хе… Я и золотопромышленную компаню обмозговалъ… Только состоится ршене сената, и сейчасъ пойдетъ битка въ конъ.
— Смотри, не подавись… Что-то ужъ очень много барышей считаешь.
— Самое врное дло, какъ въ аптек… Тогда узнаете, каковъ таковъ есть третй пунктъ. Какъ говорятъ французы: смется послднй. У меня это даже въ книжечк записано. Я теперь всякя слова записываю. Вотъ читай: ‘рира бьенъ ки рира ле дерньеръ’. Хорошо? Хе-хе… Я и другимъ устраиваю дла.. Какъ же! Оно ужъ по пути… Вотъ и Лихошерстову тоже устроилъ, а онъ въ Москв проклажается…
— Тоже миллонъ?
— Ну, ему побольше придется получить за его промыслы…
— Какой ты добрый, третй пунктъ… И деньги у васъ въ Питер, видно, дешевыя…
Начавшй совть Сладкожка неожиданно расхохотался. Закинувъ голову, онъ повторялъ:
— Охъ, не могу… Уморили вы меня!… Охъ, не могу…
Ахлюстинъ хотлъ уже обидться, но Сладкожка пришелъ въ себя и объяснилъ, задыхаясь отъ смха:
— Забылъ я теб давеча разсказать, третй пунктъ… Да, забылъ… Что они тамъ придумали, въ Москв… Ха-ха!.. То-есть придумалъ, конечно, министръ финансовъ Цвтъ-Гуляевъ. Ахъ, шутъ гороховый! Ха-ха… Ну, и панъ Гедиминъ ему, конечно, помогъ… Охъ, уморили отцы! Вдь это два такихъ праведника, что голову оторвутъ кому угодно…
— Да что они придумали-то?
— Все министръ финансовъ, хрнъ ему въ голову!.. Мы, говоритъ, какъ прдемъ въ Петербургъ, такъ сейчасъ и будемъ съ паномъ Гедиминомъ у Лихошерстова личными секретарями… Ей-Богу! Ахъ, шарлатаны… Хороши секретари!
— Отчего же, Егоръ Егорычъ? Это даже очень хорошо… Недавно въ Питеръ прзжалъ американскй миллардеръ Вандербильдъ, такъ при немъ пять секретарей состояло. Притомъ Лихошерстовъ ни въ зубъ толкнуть по иностраннымъ языкамъ, да и я тоже, ну, секретари и будутъ вести вс переговоры… Въ самый даже разъ, если разсудить.
— Да вдь они жулики, т.-е. Цвтъ-Гуляевъ и панъ Гедиминъ?
Ахлюстинъ смутился. Выдумка хорошая, а вдругъ Сладкожка гд-нибудь проболтается подъ пьяную руку. Все дло можетъ испортить однимъ своимъ глупымъ хохотомъ…
— Послушай, Егоръ Егорычъ,— заговорилъ ‘третй пунктъ’ вкрадчиво-серьезнымъ тономъ.— Вотъ что я теб скажу… Уговоръ на берегу, а потомъ за рку.
— Ну, ну?.. Что еще скажешь?
— А вотъ теб и сказъ: ежели что-нибудь разболтаешь про Лихошерстова… понимаешь?
— Ну, ну?
— Вотъ теб и будетъ тогда: ну! Пенси не увидишь…
— Это какъ же такъ? Ты, что ли, раздаешь здсь пенси?
— Я-то не я, а надо умть ее получить… Сколько васъ здсь такихъ-то по Питеру шляется… Да… Умючи, говорю, надо, а не зря. Придешь ты въ департаментъ и отрекомендуешься: такъ и такъ, тамъ-то и тамъ проходилъ службу, подъ судомъ и слдствемъ не состоялъ, формуляръ имю чистый, награжденъ тмъ-то и тогда-то,— музыка извстная. Теб, чтобы отвязаться, наобщаютъ съ три короба, а потомъ начнутъ гонять по канцелярямъ. Тутъ надо справочку, тамъ копю съ копи, и везд одна волчья псня: ‘Надо подождать, г. Сладкожка’. Да-съ… Провинцалы вс такъ думаютъ: прду въ Питеръ — и сейчасъ дло въ шляп. Н-етъ, отецъ, тутъ н насъ съ тобой люди сидятъ и видали виды…
— А ну васъ съ Лихошерстовымъ къ лысому бсу! Очень мн нужно, что вы тамъ будете вытворять…
‘Тетя’ быстро пустла. Если бы она владла даромъ слова, то могла бы разсказать удивительныя и поучительныя вещи. Ахлюстинъ бгалъ своими мелкими шажками по комнат и говорилъ, не слушая Сладкожку.
— А мн только бы промаячить эти проклятыя дв недли…
— Мн бы только пенсю…
Потомъ они безъ всякой побудительной причины начинали обниматься и цловаться, потомъ подняли споръ, кричали, Сладкожка колотилъ по столу кулакомъ, а ‘третй пунктъ’ такъ размахивалъ руками, точно хотлъ ударить гостя. Закончилось дло тмъ, что Сладкожка завалился на кровать и сейчасъ же захраплъ, какъ зарзанный. Ахлюстинъ продолжалъ спорить уже съ самимъ собой, хихикалъ и ни съ того ни съ сего грозилъ кулакомъ неизвстному врагу.
— Третй пунктъ?.. Ха-ха… Я вамъ покажу третй пунктъ, всмъ покажу!.. Вотъ только бы Лихошерстовъ поскоре прхалъ.

2.
Человкъ безъ спины.

I.

Сладкожка проснулся, противъ обыкновеня, довольно поздно. Голова была тяжелая, какъ пивной котелъ. Онъ проспалъ всю ночь, не раздваясь. ‘Третй пунктъ’ спалъ на диван, свернувшись калачикомъ, какъ комнатная собачка. Онъ тоже не раздвался. Еще не проснувшись хорошенько и лежа съ закрытыми глазами, Сладкожка припомнилъ, что всю ночь его кто-то толкалъ въ бокъ и чмъ-то очень твердымъ. Открывъ глаза, онъ увидалъ лежавшую рядомъ съ нимъ ‘тетю’. Бутылка была пуста, и удивительно, что она не скатилась на полъ.
— Ахъ, ‘третй пунктъ’, что придумалъ!..— ворчалъ Сладкожка.— Совсмъ глупый человкъ… Совсмъ дурень!..
Сладкожка спустился съ кровати, положилъ ‘тетю’ на диванъ къ ‘третьему пункту’ и ушелъ въ свой нумеръ. По дорог его чуть не сбила съ ногъ какая-то дама въ ночной кофточк. Она какъ-то спшно юркнула въ свой номеръ, подобравъ юбки.
‘О о! бшеная баба…’ — подумалъ Сладкожка.
Онъ заказалъ горничной самоваръ, умылся, переодлся, погулялъ по коридору, чтобы размять свою хохлацкую натуру, и почувствовалъ, что ему длается скучно. Ничего не оставалось, какъ вернуться въ номеръ Ахлюстина, чтобы разбудить дурня. Пить одному чай не хотлось. Но ‘третй пунктъ’ такъ сладко спалъ, некрасиво раскрывъ ротъ, что Сладкожка пожаллъ его будить и прислъ къ столу, чтобы написать письмо домой о своемъ благополучномъ прибыти въ столицу. На письменномъ стол были вс необходимыя принадлежности для такого скромнаго занятя, но внимане Сладкожки привлекла прежде всего валявшаяся на стол записная книжка.
‘Ого, да онъ писателемъ тутъ сдлался!..’ — сообразилъ Сладкожка.
По старой полицейской привычк онъ безъ всякаго стсненя раскрылъ книжку и принялся читать. Книжка велась довольно безалаберно. Были тутъ записи расходовъ, адреса и какя-то совершенно непонятныя замтки, отдльныя фразы и слова. Для большей удобопонятности Сладкожка принялся читать вслухъ:
— ‘Носокъ, убжденный, врующй въ свою силу’… Такъ-съ… ‘Индивидуальность Карякиной осталась нетронутой, несмотря на ея поздку въ Италю, гд балерины длаютъ фу… фуэтте въ 36 оборотовъ’… Эге, это, значитъ, о танцоркахъ!.. Ахъ, старый грховодникъ!.. ‘Вараци на пуантахъ… баллонъ… двойные туры и пируэты безъ колебанй… антраша и воздушные темпы’… Ловко! Ха-ха… Вотъ такъ ‘третй пунктъ’!.. ‘У Хризантемовой тонкя ноги, острые локти и ни малйшей поэзи спины’… Хо-хо! Охъ, уморилъ!.. ‘Горемыкина танцуетъ такъ, точно на ней горитъ рубашка’… Га-а-а!.. ‘Про корифейку Панафидину говорятъ, что когда она танцуетъ, то лицо у нея, какъ у кошки во время грома’… О-го-го!.. Кха!.. Гм-м!..
Сладкожка такъ закашлялся, что весь посинлъ и чуть не задохся. Ахлюстинъ вскочилъ какъ встрепаный и никакъ не могъ сообразить, что такое случилось. ‘Тетя’ съ жалобнымъ звономъ упала на полъ и укатилась подъ диванъ.
— Что съ тобой, Егоръ Егорычъ!
— Ахъ, оставь!.. Гха-ха-а!.. Охъ, умираю!..
Увидавъ раскрытую записную книжку, Ахлюстинъ наконецъ понялъ все. Онъ разсердился на полицейское любопытство своего благопрятеля, вырвалъ изъ его рукъ свою книжку и проговорилъ:
— Ничего ты не понимаешь… Да… Однимъ словомъ, провинцалъ несчастный. Вотъ еще похохочи, пенси и не получишь…
— А ну ее къ нечистому!.. Тоже и придумаетъ музыку… Сразу и не разберешь ничего… Отчаянный ты человкъ и при этомъ безстыдникъ… А впрочемъ, умывайся и пойдемъ ко мн чай пить. Я и самоваръ заказалъ и послалъ за горяченькимъ колачикомъ… Ха ха!.. А ты видлъ, какъ рубашка горла на этой?.. Ну, какъ ее тамъ звать?
— Не ‘эта’, а Капитолина Захаровна Горемыкина, корифейка… Да-съ!.. Про нее и въ газетахъ написано такъ:
— Безстыдникъ какой-нибудь писалъ, въ род тебя…
— Ничего ты не понимаешь, сибирскй маралъ {Маралъ — особая порода оленей, рога которыхъ особенно цнятся китайцами, какъ цлебное средство.}…
За самоваромъ произошелъ дловой разговоръ. Выпивъ нсколько стакановъ чаю, Ахлюстинъ покрутилъ головой и проговорилъ:
— Экъ насъ съ тобой вчера угораздило!.. Главизна зло трещитъ. Да… Будетъ баловаться. Сегодня же примемся за работу… Время терять нечего. Вотъ ты меня дразнишь ‘третьимъ пунктомъ’, а не знаешь даже, по какой это стать выйдетъ.
— Врешь, знаю: статья 838-я Устава о служб по опредленю отъ правительства…
— Врно… Конечно, оно обидно, а бываютъ статьи и похуже. Вотъ сегодня подемъ къ стать 191-й Свода Законовъ, т. 16, ч. 2, Законъ о судопроизводств гражданскомъ…
— И эту статью даже очень хорошо знаю: по ней не допускаются въ дл тяжебномъ къ свидтельству подъ присягой портивше тайно межевые знаки и явные прелюбоди…
— Вотъ, вотъ, въ самый разъ… Я ужъ теб говорилъ, что есть тутъ одинъ человкъ… ахъ, какая голова! Ну, такъ онъ судился по обоимъ этимъ пунктамъ. Впрочемъ, дло не наше, а мы въ своей кампани называемъ его ‘человкомъ безъ спины’, потому что никто еще не видалъ, какая у него спина,— онъ всегда ко всмъ лицомъ, какъ балерина передъ публикой. Ахъ, какой человкъ!.. Онъ все на свт знаетъ, и черезъ него всякое дло можно устроить. Онъ и корабельный лсъ поставляетъ, и кишками бараньими торгуетъ, и женскй волосъ по всей Росси скупаетъ… Разъ въ Ирбитской ярмарк на сто тысячъ рубликовъ сорокъ скупилъ. Гд-то у него есть каменно угольныя копи, потомъ онъ устраиваетъ въ Каспйскомъ мор добычу нефти прямо изъ-подъ воды…
— Прохвостъ какой-нибудь,— спокойно замтилъ Сладкожка.— У меня въ узд такихъ шарлатановъ сколько угодно было… И, наврно, двойная фамиля. Не далеко ходить: панъ Гедиминъ или Цвтъ-Гуляевъ.
— Фамиля, дйствительно, каверзная, не сразу и выговоришь, а онъ себя производитъ прямо отъ королевской крови и говоритъ, что состоитъ претендентомъ на португальскй престолъ въ случа пресченя прямой лини. И удивительно, что его зовутъ просто: Антонъ Гаврилычъ…
— Можетъ-быть, просто фальшивый монетчикъ?..
— Оставь, если ничего не понимаешь… мы должны къ часу быть у Кюба,— тамъ къ завтраку вс сходятся. У Антона Гаврилыча свой особый столикъ внизу, гд дловые люди сходятся. Вотъ увидишь…
Ахлюстинъ съ особеннымъ вниманемъ отнесся къ костюму Сладкожки. Бывше военные плохо носятъ штатское платье, а отставные исправники и совсмъ не умютъ. Сюртукъ какъ на коров сдло… Хорошо бы пестрый модный жилетъ приспособить, смокингъ… А впрочемъ, нужно посовтоваться съ Антономъ Гаврилычемъ: онъ уже это дло вотъ какъ понимаетъ. Тоже вотъ относительно носовыхъ платковъ съ этими провинцалами ухо востро держи,— сейчасъ ошибка можетъ выйти, рыбу примется ножомъ сть, да еще начнетъ чавкать, какъ блуга.
— Главное, ты смотри, какъ я длаю,— совтовалъ Ахлюстинъ,— и подражай… Завтракъ-то у Кюба два рублика стоитъ, не считая остального прочаго.
— Два рубля?— изумился Сладкожка.— Не поду…
— Ну, тогда и пенси не получишь… Ты слушайся меня и длай все, что теб говорятъ.
Передъ отъздомъ Ахлюстинъ осмотрлъ Сладкожку съ особенною тщательностью, какъ новобранца, и замтилъ:
— Ну, сюртучокъ-то придется новенькй заказать, а этотъ мшковатъ… Сейчасъ видно, что провинцальный портной своей клешней кроилъ.
По дорог къ Кюба Ахлюстинъ не утерплъ и прочиталъ цлую лекцю о томъ, какъ слдуетъ себя держать въ модномъ кабак.
— Отстань, смола!..— ворчалъ Сладкожка:— Получше тебя знаю, какъ дятъ. Съ пятью губернаторами, слава Богу, обдалъ, и ничего, все сходило съ рукъ…
— Велики твои губернаторы тамъ, за угломъ, а здсь они ни по чемъ.
— Эге, и чинъ дйствительнаго статскаго совтника ни по чемъ?
— Подымай выше… Здсь такихъ-то генераловъ по тридцати на дюжину считаютъ. Вотъ тайные совтники — это другое дло. Даже бароны ни по чемъ, графы такъ себ, середка на половин, а князья — глядя по роду и состояню…
— У васъ все деньгами считаютъ…
— Есть такой грхъ. Такъ ты, Егоръ Егорычъ, того, держи себя поаккуратне, а то и пенси не увидишь, какъ своихъ ушей.
Вмсто отвта Сладкожка замурлыкалъ:
Чмъ тебя я огорчила,
Возврати мой пятачокъ…
Ресторану Кюба посчастливилось по части всероссйской извстности. О немъ существуетъ цлая литература, и нтъ никакой необходимости еще разъ его описывать. По обстановк онъ ниже своей славы, врне сказать — у него какая-то казенная обстановка. Это — модный кабакъ-департаментъ, куда собираются дловые люди по своимъ дламъ. Сюда здятъ по сть и не пить, а длать дла, какъ здятъ на службу. Временно здсь закипаетъ лихорадочная жизнь, а временами наступаетъ полный штиль. И говорятъ здсь особымъ языкомъ, языкомъ биржи, банковъ, промышленныхъ предпрятй, акцонерныхъ компанй, финансовыхъ крушенй, крупныхъ хищническихъ замысловъ,— однимъ словомъ, самый воздухъ насыщенъ мыслью о деньгахъ и нажив. Въ послднее время крупныхъ длъ нтъ, и ресторанъ влачитъ довольно жалкое существоване, котораго не могутъ скрасить десятка два-три очень сомнительныхъ дльцовъ, прогорвшихъ предпринимателей, тхъ странныхъ людей, которые вчно чего-нибудь ждутъ: смерти богатой тетки, казенной командировки, выигрыша, громкаго процесса, тепленькаго мстечка въ банк и т. д. Въ послднй разъ ресторанъ Кюба лихорадилъ, когда на сцену выступили бельгйцы, бравшеся за вс дла, но ихъ энергя не оправдалась, и произошелъ отбой по всей промышленной лини. Вообще ресторанъ Кюба — мсто довольно скучное и канцелярски-унылое.
Именно въ такой моментъ кабацкаго затишья Ахлюстинъ и привезъ Сладкожку въ ресторанъ Кюба. Онъ, какъ нянька, слдилъ за каждымъ его движенемъ и все время боялся, чтобы Сладкожка по провинцальной наивности не поздоровался съ кмъ-нибудь изъ офицантовъ, напоминавшихъ молчаливо-торжественныхъ департаментскихъ чиновниковъ, за руку. Но Сладкожка выдержалъ этотъ молчаливый экзаменъ блестящимъ образомъ и вошелъ на кабацкое пепелище съ непринужденностью настоящаго кровнаго барина.
‘Этакй хитрый хохолъ!..’ — невольно подумалъ про себя Ахлюстинъ, успокоенный за будущее.
Когда-то знаменитые ‘завтраки у Кюба’ занимали промежутокъ времени отъ часу до четырехъ. Сейчасъ было уже два, но ресторанъ былъ пустъ. Ахлюстинъ не любилъ второго этажа, гд игралъ румынскй оркестръ и собиралась разношерстная и неинтересная публика, а провелъ гостя въ первый этажъ, гд собирались ‘свои’ и гд у каждой компани былъ свой столикъ.
— Антона Гаврилыча еще нтъ,— предупредилъ Ахлюстинъ, усаживаясь за столикъ въ уголк!— Садись сюда. Онъ придетъ… Это нашъ столикъ.
Ресторанная пустота напоминала морской берегъ въ моментъ отлива, когда на мокромъ песк остается всевозможный хламъ, выкинутый волной точно сознательно, какъ никуда ненужный соръ: морская трава, гнилушки, мертвыя ракушки, заснувшая мелкая рыбешка. Такъ и сейчасъ за столиками кое-гд сидли никому ненужные люди, которые прзжали сюда по привычк, для того, чтобы поскучать на людяхъ, въ крайнемъ случа разсказать или выслушать какой-нибудь новый анекдотъ. Это былъ особый мръ людей, выкинутыхъ за бортъ. Изъ сосдней комнаты доносился гнусавый голосъ бывшаго директора департамента, спорившаго съ извстнымъ балетоманомъ, и потомъ жирный хохотъ лысаго, какъ пасхальное яйцо, толстяка, извстнаго своимъ обжорствомъ.
Прислушавшись, Ахлюстинъ проговорилъ:
— А вдь Антонъ Гаврилычъ тамъ… въ компани…
Онъ быстро вскочилъ и побжалъ. Дйствительно, ‘человкъ безъ спины’ сидлъ за ‘директорскимъ’ столикомъ и хохоталъ. Онъ смялся какъ-то особенно — сдержанно и вжливо, не раскрывая рта. Это былъ рослый и видный господинъ критическаго возраста, преждевременно лысый, съ рыжеватыми усами и умными, большими, срыми глазами. ма ноблекшемъ, блдномъ, точно выцвтшемъ лиц яркимъ контрастомъ выдавались удивительно свжя, ярко-красныя губы. Когда онъ говорилъ, шепелявя по-барски, другимъ контрастомъ являлись ослпительно-блые, крпке зубы, такъ что казалось, что природа отпустила ему ихъ въ двойномъ количеств.
— Иванъ Семенычъ, снимайте сапоги…— предлагалъ кто-то изъ хохотавшей компани Ахлюстину.
‘Третй пунктъ’ ничего не понималъ и только развелъ руками.
— Ахъ, Аглая Терентьевна, вотъ придумала… Ха-ха!..
— Господа, вдь это генально!..
— Да, она всегда была умницей, поэтому, вроятно, и танцуетъ всю жизнь у воды…
— И даже не боится отъ сырости получить насморкъ…
— Въ чемъ дло, господа?— полюбопытствовалъ Ахлюстинъ.
— Вотъ Антонъ Гаврилычъ вамъ разскажетъ… У него по этой части замчательный даръ слова.
‘Человкъ безъ спины’ по выраженю лица Ахлюстина понялъ, что случилось что-то, и поднялся, продолжая смяться короткимъ смшкомъ, какъ человкъ, котораго слегка щекочутъ по спин.
— Ну, какъ дла, Иванъ Семенычъ?— спрашивалъ онъ, подхватывая Ахлюстина подъ-руку.
— Лихошерстовъ уже въ Москв… Да… На-дняхъ будетъ здсь… Да…
Оглянувшись, Ахлюстинъ шопотомъ проговорилъ:
— А какого я человка сюда привелъ… Онъ вмст съ Лихошерстовтъ до самой Москвы халъ… Исправникомъ выслужилъ при пяти губернаторахъ семнадцать лтъ… Умный хохолъ, и намъ пригодится. Онъ все знаетъ… По фамили Сладкожка.
— Какъ?
— Сладкожка… Хохлацкая настоящая фамиля.
‘Человкъ безъ спины’ опять засмются. Такой ужъ счастливый денекъ выдался… Вотъ такъ фамиля! Цлый капиталъ, если человкъ съ умомъ.
Егоръ Егорычъ сидлъ у своего столика и очень внимательно разсматривалъ карточку завтрака, написанную по-французски. Онъ ничего не понималъ, но длалъ видъ, что внимательно ее читаетъ. Офицантъ почтительно вытянулся передъ нимъ, потому что уже слышалъ отъ швейцаровъ, что прхалъ новый сибирскй золотопромышленникъ. Доха произвела свое впечатлне.
Къ новому знакомству Егоръ Егорычъ отнесся довольно равнодушно, точно передъ нимъ стоялъ какой-нибудь непомнящй родства. Онъ обратилъ внимане главнымъ образомъ на изысканный костюмъ ‘человка безъ спины’ и оглядлъ его довольно безцеремонно съ ногъ до головы.
— Очень радъ… очень радъ…— повторялъ Антонъ Гаврилычъ, подсаживаясь къ столику.
— А тшки здсь не полагается?— спрашивалъ Сладкожка, водя пальцемъ по карточк кушанй.
— Нтъ, нтъ… И сала малороссйскаго тоже нтъ,— объяснялъ Ахлюстинъ, когда палецъ Сладкожки остановился на артишок.— Ну, это теб не годится…
— А что это такое?— упрямо допытывался Егоръ Егорычъ.
— Это… это овощъ такой… Однимъ словомъ, ты подавишься, если будешь сть. Въ род ежа…
Опять вышло смшно. Антонъ Гаврилычъ самъ выбралъ по карточк кушанья, спросилъ бутылку краснаго вина собственной марки, которую знали вс офицанты, и распорядился по части закуски. За завтракомъ состоялось уже настоящее знакомство. ‘Человкъ безъ спины’ незамтно заставилъ Сладкожку разговориться и въ свою очередь разсказалъ, надъ чмъ сегодня вс смялись въ ресторан.
— Есть здсь балерина Теркина, Аглая Терентьевна… Очень неглупая женщина и очень плохая танцовщица. За ней ухаживала цлая компаня богатыхъ молодыхъ купчиковъ. Они возили ее на острова, устраивали разные фестивали по отдльнымъ кабинетамъ и все-таки оказались въ конц концовъ хамами, что и слдовало ожидать. Нужно было избавиться отъ нихъ, и вотъ Аглая Терентьевна придумываетъ… Ха-ха! Приглашаетъ ихъ къ себ на ужинъ… Да… Все идетъ, какъ и слдуетъ итти на веселомъ ужин. Когда компаня подпила, Аглая Терентьевна поднимается, беретъ бокалъ и провозглашаетъ тостъ за того изъ своихъ друзей, у котораго окажутся совсмъ чистые… носки, а для этого предлагается не стсняться и снять сапоги. Эффектъ единственный, и Аглая Терентьевна остается одна… Что и требовалось доказать, какъ говорится въ старинныхъ геометряхъ.
Сладкожка смотрлъ на ‘человка безъ спины’ и никакъ не могъ понять, что тутъ смшного. Просто глупая баба, которую слдовало высчь. Ахлюстинъ тоже не понималъ, но хихикалъ и потиралъ коротенькя ручки.
Воспользовавшись темой о женщин, Антонъ Гаврилычъ неожиданно, какъ-то въ упоръ спросилъ Сладкожку:
— А у васъ тамъ много хорошенькихъ женщинъ?
— Гм… Попадаются всякя. Есть и хорошенькя… Я люблю толстыхъ…
— Нтъ, не то… Я хотлъ спросить васъ, какой цвтъ волосъ преобладаетъ?
— А разные бываютъ волосы…
— Напримръ, блокурыхъ много? Есть, знаете, такой цвтъ… съ золотымъ отливомъ, какъ у сплой пшеницы… Еще лучше, если встрчаются рыжя.
— Одна жидовка рыжая была, дйствительно…
— Видите ли, Егоръ Егорычъ, я получилъ изъ-за границы крупный заказъ на поставку женскихъ волосъ. Цну даютъ хорошую… Обыкновенные волосы стоятъ 10—12 р. за фунтъ, а блокурые и рыже по особому соглашеню, и можно вогнать до 50-ти и даже до 100 руб. фунтъ. Понимаете? А у васъ тамъ много сектантокъ, ссыльно-поселенокъ, препровождаемыхъ по этапу, арестантокъ,— къ чему имъ волосы? Только лишняя обуза.

III.

Народъ все прибывалъ, и къ двумъ часамъ уже не было ни одного свободнаго столика. Между собой почти вс были знакомы, и Сладкожка поэтому, какъ новый человкъ, невольно обращалъ на себя внимане. Его приняли за Лихошерстова, о которомъ здсь говорили еще прошлою зимой. Боле нетерпливые проходили по нскольку разъ мимо, чтобы посмотрть на знаменитаго миллонера-золотопромышленника. Нкоторые подходили къ столу, здоровались съ Антономъ Гаврилычемъ и безцеремонно разсматривали Сладкожку въ упоръ. Это забавляло ‘человка безъ спины’, и онъ нарочно никого не знакомилъ съ таинственнымъ незнакомцемъ.
— Дикое счастье везетъ Антону Гаврилычу…— съ завистью шептались добрые знакомые.— Этакого осетра за жабры привелъ.
— Это все ‘третй пунктъ’ подстроилъ,— объясняли друге.— Только еще неизвстно, кто кого обманетъ: Антонъ Гаврилычъ или ‘третй пунктъ’… Ныншне провинцалы — самый продувной народъ. Пальца въ ротъ не клади…
А Сладкожка ничего не подозрвалъ, а лъ за троихъ. Особенно ему понравилась разварная соль,— рыба изрядная, хоть къ архерейскому столу подавай. Индйка тоже ничего, а остальное все дрянь, каке-то соуса да разные фигли-мигли. Не разберешь, изъ чего сдлано, пожалуй, еще и кошкой накормятъ. Закончивъ ду, Сладкожка грузно отвалился на спинку дивана и, вытирая губы салфеткой, безъ всякихъ предисловй проговорилъ:
— А я, Антонъ Гаврилычъ, насчетъ пенси прхалъ хлопотать. Будетъ, послужилъ отечеству…
— Вамъ нужно пенсю?— повторилъ ‘человкъ безъ спины’, пытливо вглядываясь въ Сладкожку.— Пенсю? А для чего вамъ пенся?
— А какъ же!.. Служилъ… старался… Невозможно безъ пенси.
‘Человкъ безъ спины’ засмялся и, хлопнувъ Егора Егорыча по плечу, проговорилъ:
— Ну, это пустяки… Какая вамъ пенся, когда у васъ есть собственные золотые промысла? Не хитрите, дорогой мой, это сейчасъ замтно… по всему… Не правда ли?
Сладкожка посмотрлъ на искусителя прищуренными глазами и, не торопясь, отвтилъ:
— А отчего же и не быть золотымъ промысламъ? Хитрость не велика…
— Да, да… Я вамъ даже разскажу, какъ все вышло, т.-е. почему вы бросили службу и длаете видъ, что прхали хлопотать о пенси. Пробрли по случаю хорошенькое мстечко и прхали сюда его продать… Да?
— Отчего бы и не продать?— согласился Сладкожка, хотя у него и не было ни одного приска.— Я счастливъ на золото…
Ахлюстинъ тихонько ткнулъ его въ бокъ, но Сладкожка, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ:
— Дло самое врное, если найдется подходящй покупатель. Все дло въ деньгахъ…
— Вотъ именно,— поддерживалъ его Антонъ Гаврилычъ.— А деньги мы найдемъ…
Хитрый хохолъ сразу сообразилъ политику ‘человка безъ спины’ и съ нкоторыми оговорками, подъ секретомъ, разсказалъ, что у него пять собственныхъ присковъ, и что три онъ арендуетъ.
Немного подвыпившй Ахлюстинъ обидлся явнымъ лганьемъ Сладкожки и началъ съ нимъ спорить.
— Никакихъ у тебя присковъ нтъ, Егоръ Егорычъ. Все ты врешь…
— А вотъ и есть…— упрямо повторялъ Сладкожка.— Почему у меня не быть прискамъ? У другихъ есть, ну, и у меня есть…
— Врешь, все врешь…
Друзья чуть не поссорились, но ‘человкъ безъ спины’ съ ловкостью настоящаго дипломата перемнилъ тему.
— Вошь идутъ наши именинники,— проговорилъ онъ, указывая на двухъ проходившихъ мимо восточныхъ человковъ.— Это — бакинске нефтяники… Вотъ горяченькя денежки загребаютъ. Сейчасъ единственное серьезное дло въ Росси, только жаль, что все захвачено. Комару носа негд просунуть..
Нефтяники и держали себя именинниками. Они едва раскланивались съ ресторанными знакомыми и даже какъ-то особенно подавали руку, когда здоровались. Едва они сли за свой столикъ, какъ къ нимъ уже подбжалъ балетный рецензентъ и разсказалъ анекдотъ о Теркиной, но именинники только переглянулись и едва улыбнулись.
— Да, нтъ серьзныхъ длъ,— продолжалъ ‘человкъ безъ спины’.— Только и осталось, что скупать яйца у бабъ, экспортировать сибирское масло, полтавскихъ гусей и тому подобную дрянь. Вотъ за тмъ столикомъ сидятъ два юркихъ человчка,— это и есть экспортеры.
— А чтобы имъ пусто было, вашимъ экспортерамъ!— невольно вырвалось у Сладкожки.— Теперь похристосоваться скоро нечмъ будетъ, у ребятъ по деревнямъ молоко отняли… Охъ, что только будетъ!.. А все проклятыя желзныя дороги…
— Такъ, по-вашему, желзныя дорога подносятъ вредъ?— удивился ‘человкъ безъ спины’.
— А то какъ же?— удивился въ свою очередь Сладкожка.— Хуже ничего нельзя было придумать… Придешь на вокзалъ, и даже противно смотрть: вс бгутъ, точно на пожаръ. А спросить, куда торопятся? Такъ, одна глупость…
— Онъ не вритъ, что и земля вертится,— сообщилъ Ахлюстинъ.
— Конечно, брехня… Я семнадцать лтъ прослужилъ исправникомъ, постоянно здилъ по своему узду и никогда не замчалъ, чтобы земля вертлась.
‘Человкъ безъ спины’ смялся до слезъ. Вотъ настоящй монстръ, котораго можно за деньги показывать гд-нибудь въ балаган. Сладкожка тоже смялся какимъ-то глухимъ смхомъ, точно смялся не онъ, а кто-то за его спиной, какъ въ театр маронетокъ.
— Такъ не вертится?— повторялъ ‘человкъ безъ спины’.
— А для чего ей вертться? Только дурни вертятся… Вы еще скажете, что земля вальсъ танцуетъ. Брехня!
Къ тремъ часамъ завтракъ былъ уже въ полномъ разгар. Одни уходили, друге приходили, и каждый новый гость встрчался анекдотомъ о Теркиной. Смялось сибирское масло, смялась бакинская нефть, уфимскя яйца, полтавске гуси, даже смялись ‘виды на будущй урожай’, которые тщательно подсчитывались по теори вроятностей на основани отчетовъ податныхъ инспекторовъ… Собравшеся въ кабак-департамент больше и маленьке хищники впередъ смаковали грядущую наживу.
Сладкожка смотрлъ, слушалъ — и вдругъ сдлалось ему грустно, какъ человку, совершенно случайно попавшему на скамью подсудимыхъ. Какая ужъ тутъ пенся!.. А все ‘третй пунктъ’ навралъ, да и ‘человкъ безъ спины’ тоже хорошъ. Ему изъ кабака прямая дорога въ мста не столь отдаленныя…
— Ну, я домой побреду…— устало проговорилъ Сладкожка, поднимаясь.
— Куда же это вы торопитесь, Егоръ Егорычъ?— удивился ‘человкъ безъ спины’.— Пенсю мы вамъ устроимъ… А вотъ вамъ на случай моя карточка.
На карточк подъ дворянской короной значилось: Антонъ Гавриловичъ Малюта. Сладкожка прочелъ, посмотрлъ на новаго знакомаго и подумалъ:
‘И фамиля настоящая каторжная…’
Когда старикъ ушелъ, Антонъ Гаврилычъ проговорилъ:
— Большой оригиналъ… Онъ намъ пригодится… Знаете, какъ говорится въ сказкахъ: ‘Человкъ, въ нкоторое время я теб пригожусь’. Да, для декораци…
— Вотъ ему костюмъ новый надо заказать, Антонъ Гаврилычъ, и я хотлъ посовтоваться съ вами…
— Не нужно, ничего не нужно… Онъ именно хорошъ въ своемъ настоящемъ вид. Couleur locale… Да.
Перемнивъ тонъ, Малюта прибавилъ:
— Я уже все приготовилъ къ прзду Лихошерстова… Его уже ждутъ. Нужно только подвинтить общее внимане. Это необходимо.

3.
‘Адамовы головы’ и ‘Вице-рой’.

I

‘Третй пунктъ’ и Сладкожка разссорились,— разссорились совершенно неожиданно и, главное, очень глупо. Дло кончилось полнымъ разрывомъ. Началось изъ-за ‘человка безъ спины’, настойчиво желавшаго видть Сладкожку у Коба.
— А ну его къ нечистому…— огрызался Сладкожка безъ всякой видимой причины.— Что я тамъ потерялъ, у вашего Кюбы?
— Да вдь Антонъ Гаврилычъ тебя проситъ…
— Антонъ Гаврилычъ? А мн начхать на твоего Антона Гаврилыча…
— Начхать?.. На Антона Гаврилыча?!..
— Да, начхать…— совершенно серьезно подтвердилъ Сладкожка и даже плюнулъ.— Мало ли шарлатановъ на бломъ свт!
Ахлюстинъ покраснлъ, какъ ракъ, и въ ужас прошепталъ:
— Антонъ Гаврилычъ шарлатанъ?!..
— Именно… Ему на скамь подсудимыхъ все равно сидть, а потомъ въ мста не столь отдаленныя…
Это было уже слишкомъ… Конечно, Сладкожка погорячился, конечно, онъ былъ неотесанный провинцалъ, конечно, онъ многаго просто не могъ понять, но все-таки, какъ хотите, все это было крайне обидно.
— Если Антонъ Гаврилычъ — шарлатанъ, то кто же ты посл этого, Егоръ Егорычъ?— вызывающе спросилъ Ахлюстинъ, принимая наполеоновскую позу.— Да, кто ты такой?..
— А прочитай мой формуляръ…
Невозмутимость Сладкожки и допущенный имъ нкоторый ироническй тонъ окончательно взбсили Ахлюстина, и онъ проговорилъ задыхавшимся голосомъ:
— Въ твоемъ формуляр забыли написать одно слово: дуракъ!..
Тутъ ужъ покраснлъ Сладкожка, грузно поднялся съ дивана,— роковой разговоръ происходилъ въ номер Ахлюстина,— и, не прощаясь, пошелъ къ двери. Но Ахлюстинъ догналъ его въ коридор и громко заявилъ:
— И пенси никакой не получишь… Слышалъ?
— И не надо мн вашей пенси. Я не у Кюбы лакеемъ служилъ и получать пенсю изъ-подъ какой-нибудь балетной юбки не желаю.
Сладкожка вошелъ въ свой номеръ и громко хлопнулъ дверью. Ахлюстинъ молча погрозилъ ему кулакомъ и побрелъ къ себ.
— Ну, не дуракъ ли?— разсуждалъ онъ самъ съ собой.— Таке дураки родятся по одному въ сто лтъ.
На другой день старые друзья, конечно, одумались, и обоимъ сдлалось обидно, а главное — скучно. Какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, каждый считалъ себя правымъ, и на этомъ основани всякая мысль о примирени являлась недоступною химерой. Если бы еще поругались подъ пьяную руку,— тогда можно было бы свалить все на пьяное безпамятство, а то все произошло,— какъ пишутъ въ духовныхъ завщаняхъ,— въ здравомъ ум и твердой памяти.
Съ горя Ахлюстинъ по цлымъ днямъ пропадалъ на Николаевскомъ вокзал, выжидая прзда Лихошерстова съ компаней. Онъ время отъ времени получалъ изъ Москвы какя-то таинственныя телеграммы и съ озабоченнымъ видомъ летлъ на вокзалъ. Но и посл пятой телеграммы Лихошерстовъ не появлялся, точно что его заворожило въ Москв.
— А все панъ Гедиминъ виноватъ!— ругался Ахлюстинъ,— ужъ наврно завязъ гд-нибудь въ клуб и въ карты нажариваетъ… Охъ, согршилъ я съ ними!..
Сладкожка тоже скучалъ и отъ-нечего-длать слонялся по всему Петербургу. Лучшимъ развлеченемъ была для него конка: слъ, и куда-нибудь привезутъ. И дешево, и любопытно, и время совершенно незамтно проходитъ. Тоже осмотръ разныхъ памятниковъ, посщене церквей, гулянье передъ обдомъ по Невскому, когда здсь живой стной движется настоящая столичная публика,— все это требовало тоже времени,
— И откуда только набралось здсь столько богатыхъ людей?— удивлялся хохолъ, прикидывая интересную публику на свой провинцальный аршинъ.
Хлопотать о своей пенси онъ все откладывалъ день за днемъ.
Разгуливая по Невскому, Сладкожка особенное внимане обращалъ на на людей, одтыхъ въ дохи. А ихъ попадалось немало. Конечно, вс были сибиряки. Но знакомыхъ никого не попадалось.
‘Тоже, вроятно, за пенсями прхали,— соображалъ про себя Сладкожка,— и, можетъ, продаютъ что-нибудь’.
Однажды Сладкожка шелъ по Невскому въ особенно грустномъ настроени, соображая, гд бы ему пообдать подешевле. Онъ даже не обращалъ вниманя на окна фруктовыхъ магазиновъ, чтобы напрасно не раздражать аппетита выставленными деликатесами. И дорого и обидно, особенно если подумать, что есть же люди, которые все это съдятъ. Падалъ мокрыми хлопьями снгъ, панель покрылась жидкою снговою кашицей, дворники совершенно напрасно старались ее уничтожить своими метлами. Сладкожка вдругъ остановился, озаренный вщимъ предчувствемъ. Впереди медленно и важно шелъ высокй господинъ въ дох, онъ точно весь окостянлъ, какъ человкъ, который идетъ по туго натянутому канату.
‘Онъ!..’ — подумалъ вслухъ Сладкожка.
Въ слдующую минуту онъ догналъ заподозрннаго господина въ дох и, забжавъ сбоку, радостно проговорилъ:
— Ваше превосходительство, да неужели это вы?!
Господинъ остановился, посмотрлъ на Сладкожку своими мутно-срыми, точно ввинченными въ глубокя орбиты глазами и, протягивая руку, довольно сухо отвтилъ:
— Слдовательно я-съ…
— Глазамъ не врю, ваше превосходительство…— бормоталъ подобострастно Сладкожка, превращаясь весь въ одну улыбку.
— Слдовательно ты, т.-е. вы тоже въ Петербург?
— Точно такъ, ваше превосходительство…
Онъ остановился, подозрительно посмотрлъ на сновавшую кругомъ публику и, приложивъ руку ко рту, какъ длаютъ суфлеры, проговорилъ вполголоса:
— Здсь я, слдовательно, просто Иннокентй едорычъ… Да-съ! Его превосходительство осталось тамъ… далеко. Понимаешь, т.-е. понимаете?
— Ахъ, ваше пре… т.-е. Иннокентй едоровичъ, какъ же не понять. Это называется у писателя, г. Гоголя, инкогнито.
— Да, да… Слдовательно идемъ обдать. Тамъ поговоримъ… Знакомыхъ встртишь..
Они пошли по Невскому къ Полицейскому мосту. Сладкожка опасался, какъ бы онъ не завелъ его къ Кюба. Но онъ остановился у подъзда ресторана Лейнера и еще разъ предупредилъ:
— Пожалуйста, братецъ, забудь, что я его превосходительство… Да, слдовательно, если прислуга узнаетъ, то придется много на чай давать.
— Точно такъ, ваше…
— Опять?
— А я же больше не буду…
Швейцаръ въ подъзд встртилъ ‘тайнаго’ дйствительнаго статскаго совтника, какъ своего человка. То же было и въ шинельной.
— Ваши уже вс въ сбор,— фамильярно предупредилъ человкъ, принимавшй платье.
— Я знаю…— сухо отвтилъ онъ.
Ресторанъ Лейнеръ — учреждене второго сорта, съ нкоторою претензей на заграничный видъ. И публика собиралась здсь тоже второго сорта, которой первоклассные рестораны были не по-плечу: второсортные биржевые зайцы, очень сомнительные иностранцы, а главнымъ образомъ отставные всевозможныхъ категорй. Даже въ воздух чувствовался этотъ господствовавшй здсь второй сортъ: воняло кухней и, какъ показалось Сладкожк, пахло какъ будто жженымъ копытомъ.
Онъ провелъ Сладкожку въ отдльную комнату, гд за длиннымъ столомъ сидли молча три господина съ обденными меню въ рукахъ. Сладкожка даже попятился отъ изумленя: двое являлись въ далекой глуши страхомъ и трепетомъ, а третй недавно еще носилъ кличку ‘Вице-роя’. У Сладкожки даже захолонуло на душ отъ охватившаго его рабьяго чувства. ‘Господи, вдь каке были все люди’.
— Слдовательно, господа, рекомендую вамъ…— заявилъ онъ, поднимая облзлыя, точно подбитыя молью брови.— Старый знакомый-съ… Да.
Вс трое посмотрли на Сладкожку глазами сфинкса и, видимо, нкоторое время колебались, подавать ли руку бывшему исправнику. Но Вице-рой, лицо котораго напоминало циферблатъ незаведенныхъ часовъ, вывелъ всхъ изъ недоразумня, первый протянулъ Сладкожк руку и глухо буркнулъ:
— Что ты стоишь, братецъ, садись…

II.

Четыре важныхъ персоны за однимъ столомъ… Даже страшно подумать, какая это сила, хотя и въ прошломъ. Вдь миллоны провинцальныхъ человковъ прямо или косвенно зависли отъ нихъ. Судьба тысячъ зависла отъ нахмуренныхъ бровей или одной милостивой улыбки. Да, одна улыбка,— и погибавшй человкъ воскресалъ, одна морщина недовольства на чел,— и человкъ навки погибалъ.
Во глав этого угла стоялъ Иннокентй едоровичъ Журакинъ, получившй при первомъ же своемъ появлени на посту кличку ‘Адамова голова’. Назване было удачно и какъ нельзя лучше отвчало дйствительности. Лысая голова Журакина съ ввинченными глазами, облзлыми бровями и мертвымъ ртомъ дйствительно напоминали адамову голову, какъ ее изображаютъ провинцальные богомазы на образахъ. Друге непосредственно за нимъ и вмст съ властью унаслдовали и кличку. Сибирскй ‘Вице-рой’ оставался какъ-то особнякомъ и носилъ свою кличку по наслдству отъ предшественниковъ, хотя и не совсмъ по нраву: вице-роями прежде называли сибирскихъ генералъ-губернаторовъ.
Когда первый моментъ спецально-чиновничьей оторопи миновалъ, въ душ Сладкожки тайно зародилось какое-то предательское чувство. Давно ли онъ трепеталъ передъ этими властодержцами и пускалъ въ оборотъ весь запасъ своей хохлацкой хитрости, чтобы не выдать внутренняго смятеня, а вдругъ ничего, никакого страха… И трепеталъ совершенно безъ всякаго основаня, потому что по служб ршительно не завислъ отъ нихъ, а такъ,— очень ужь сильные были люди, которыхъ даже губернаторы побаивались.
Сначала они приняли Сладкожку съ начальническою сухостью, а потомъ какъ-то сразу отмякли, хотя и путали въ разговор съ нимъ ‘ты’ и ‘вы’. Даже больше: они были рады Сладкожк. Да, рады, потому что онъ напоминалъ имъ о блаженномъ прошломъ.
— Ахъ, что было, было, ваше… Иннокентй едоровичъ!— вырвалось невольное восклицане у Сладкожки.— Какъ вспомнишь, такъ даже тоска схватитъ. А нынче что, совсмъ людей не стало.
Это благодарное движене души Сладкожки произвело на всхъ самое благопрятное впечатлне, и даже сибирскй ‘Вице-рой’ посмотрлъ почти милостиво. Онъ обыкновенно молчалъ, впадая въ какое-то величавое полузабытье, и только съ просонья точно выбрасывалъ изъ себя любимое словечко: ‘Что-о?’. Да, хорошй былъ исправникъ Сладкожка, хотя и большой плутъ, пожалуй не лучше канальи Простосердова, который былъ вколоченъ въ губернаторскую канцелярю съ незапамятныхъ временъ, точно желзный гвоздь.
Между прочимъ, Сладкожка замтилъ, что ‘адамовы головы’ что-то ужъ очень долго соображаютъ по части обда, о чемъ-то совтуются между собою и, видимо, стараются все устроить подешевле, а главное — убить время.
— А тутъ этотъ… какъ его?— заговорилъ Журакинъ.— Ну, консисторскй…
— Ахлюстинъ?— отвтилъ Сладкожка и прибавилъ:— Такой негодяй, такой негодяй, Иннокентй едоровичъ… Недаромъ выгнали со службы по третьему пункту.
— Разв?
— Точно такъ… У него и отецъ былъ такой же негодяй и умеръ въ больниц отъ запоя.
— Что же онъ тутъ длаетъ, этотъ Ахлюстинъ?
— А такъ, ищетъ кого-нибудь обмануть. Тутъ ихъ собралась цлая шайка разбойниковъ…
Для чего Сладкожка вралъ и для чего приплелъ ахлюстинскаго отца, котораго совсмъ не зналъ, трудно сказать. Просто была жгучая потребность отлить накипвшую злобу. Однако бывше властодержцы, видимо, ему не поврили, и Сладкожка понялъ, что ‘Третй пунктъ’ со своимъ консисторскимъ пронырствомъ усплъ проникнуть и въ этотъ заколдованный кругъ и раскинулъ здсь свою консисторскую паутину.
‘Вотъ негодяй…’ — уже подумалъ про себя Сладкожка, не встртивъ сочувствя своему отзыву о недавнемъ прятел.
ли вс медленно, съ чувствомъ, толкомъ, разстановкой, смакуя каждый кусокъ. Передъ обдомъ выпили по рюмк какихъ-то мудреныхъ водокъ, имвшихъ, вроятно, специфическое цлебное дйстве. Это послднее стсняло Сладкожку, и онъ даже не ршился выпить своихъ обычныхъ трехъ рюмокъ водки и ограничился одной. Между отдльными блюдами длалась передышка съ очевидной цлью убить ненужное драгоцнное время.
— А я прхалъ сюда хлопотать о пенси…— говорилъ Сладкожка, пользуясь такимъ антрактомъ.— Да, будетъ, послужилъ. Да нынче и служить не стоитъ серьезному человку. Ей-Богу… Извините меня, я, конечно, человкъ маленькй и не могу всего знать, но все-таки семнадцать лтъ выслужилъ исправникомъ и вполн присмотрлся, каке бываютъ настояще начальники.
Хитрый хохолъ льстилъ самимъ безсовстнымъ образомъ, чтобы заручиться протекцей всесильныхъ еще недавно людей. Конечно, всмъ имъ сейчасъ цна — расколотый грошъ, но вдругъ призовутъ,— и опять сила. Но ‘адамовы головы’ не откликнулись ни однимъ звукомъ на поданную реплику и уныло смотрли въ свои пустыя тарелки.
— Недльки дв поживу здсь, а потомъ опять во-свояси,— продолжалъ Сладкожка, смущенный полнымъ безчувствемъ слушателей.— Дорого здсь все, и куда ни повернется — подавай деньги. Даже удивительно, какъ могутъ жить въ столицахъ обыкновенные люди… Вдь не у каждаго богатая тетка или пятиэтажный домъ.
Посл обда, когда подали кофе, вся компаня оживилась.
— Слдовательно не стало людей настоящихъ въ провинци?— говорилъ Журакинъ, обращаясь къ Сладкожк.— Этому не нужно удивляться, потому что ихъ здсь нтъ… Слдовательно совсмъ нтъ. Да…
— Нтъ людей!..— въ одинъ голосъ подтвердили ‘адамовы головы’.— Какихъ-то мальчишекъ посылаютъ… Даже совстно смотрть на нихъ.
Отсюда былъ прямой переходъ къ разнымъ воспоминанямъ, а ихъ у каждаго было достаточно, и Сладкожка служилъ живымъ экраномъ, на которомъ они отражались китайскими тнями. Между собою уже давно все было переговорено сотни разъ, и каждый отличю зналъ репертуаръ своихъ собесдниковъ, но присутстве Сладкожки всхъ оживило. Вотъ человкъ, который больше всхъ зналъ, чмъ они были въ свое время и, главное, чмъ могли бы быть. Сладкожка воспользовался моментомъ и помогалъ разбираться въ этихъ воспоминаняхъ, возстановляя имена дйствовавшихъ лицъ, послдовательность событй и ихъ даты.
— Помните, ваше… Иннокентй едоровичъ, дло Гололобова?
— О, какъ же!..— Слдовательно и Гололобовъ будетъ помнить.
— Онъ отбылъ свой срокъ ссылки въ отдаленнйшихъ мстахъ Сибири и вышелъ по милостивому манифесту.
— А бунтъ въ Кабаровк, Ипонкентй едоровичъ?.. Вдь и до сихъ поръ бунтуютъ… Ей-Богу! Я ихъ 17 лтъ усмирялъ… О, они будутъ меня помнить!.. Бывало, только прду, а они ужъ вс трясутся.
— Это удивительно, братецъ!.. И вс живы?
— Точно такъ, ршительно вс… Этого бунта еще надолго хватитъ.
Сладкожка говорилъ тономъ спецалиста по части бунтовъ, но его перебилъ Журакинъ:
— А если говорить правду, такъ во всемъ виноватъ она Добросердовъ… Слдовательно онъ все напуталъ. Да… Кабаровскй бунтъ, который продолжается 50 лтъ.
Завлекшись воспоминанями, ‘адамовы головы’ постоянно сбивались съ темпа: то говорили, какъ будто еще продолжали быть прежними властными людьми,— говорили властно и проникновенно, то вдругъ ‘теряли амбушюръ’ и начинали говорить какъ обыкновенные, нормальные люди, не испытавше прелестей заоблачныхъ высей, гд, по словамъ поэта, ‘безъ руля и безъ втрилъ тихо плаваютъ въ туман хоры стройные свтилъ’. Получалась самая губительная двойственность,— та роковая трещина, которая превращаетъ дорогой фалъ въ самые обыкновенные черепки…

III.

Въ разгаръ этого пиршества кто-то припомнилъ даже анекдотъ, очень старинный, отставной анекдотъ, и вс смялись. Даже смялся ‘Вице-рой’, врне сказать, у него смялись одн щеки, какъ у младенца, который набралъ полный ротъ каши. Между прочимъ, онъ отозвалъ мановенемъ руки Сладкожку къ окну и вполголоса сообщилъ:
— Знаешь, братецъ, мы, т.-е. я тутъ не надолго… Да, я скоро опять получаю назначене… Да, вспомнили и про насъ…
— Ваше высокопревосходительство, да разв могли васъ забыть?— подобострастно отвчалъ Сладкожка шопотомъ.— Гд такихъ людей найти? Призовутъ, непремнно призовутъ…
‘Адамовы головы» по очереди тоже отводили Сладкожку въ сторону и тоже сообщали шопотомъ о своемъ скоромъ призвани. У Сладкожки просто не хватало словъ для выраженя врноподданническихъ чувствъ, и онъ только длалъ краснорчивые жесты человка, котораго тошнитъ. ‘Ваше превосходительство… Ахъ, Господи! Да гд же найдутъ другого такого человка?!. Васъ вс ждутъ, какъ манну небесную’.
Эти маленькя интимныя интервью были неожиданно прерваны неожиданно, точно изъ-подъ земли появившимся ‘человкомъ безъ спины’. Онъ вошелъ неслышными шагами заговорщика, поздоровался фамильярно со всми и, протягивая руку Сладкожк, проговорилъ:
— А я, знаете, голубчикъ, уже началъ о васъ хлопоты, т.-е. о пенси. Кстати, вотъ и билетъ на балетъ ‘Спящая красавица’. Музыка прекрасная… Да. Между прочимъ, будетъ танцевать Аглая Терентьевна Теркина, о которой вы уже слышали. Очень большой и колоритный талантъ, хотя и танцуетъ до сихъ поръ у воды. Впрочемъ, она не честолюбива, да и пенсю скоро выслужитъ… А васъ я знаю, вы — большой шалунъ.
Эта изысканная любезность совершенно обезкуражила Сладкожку, и онъ крпко жалъ руку человка, котораго нсколько дней тому назадъ называлъ негодяемъ и шарлатаномъ и изъ-за котораго поссорился со старымъ, многолтнимъ другомъ.
‘Человкъ безъ спины» безъ приглашеня прислъ къ столу, спросилъ себ кофе и рюмку какого-то мудренаго ликера.
— Ну, господа, какъ вы поживаете?— фамильярно спрашивалъ онъ, не обращаясь въ частности ни къ кому.— Есть новыя перемны въ министерствахъ… Да… Новыя вяня… гм… Придется еще потерпть.
‘Адамовы головы’ уныло молчали. ‘Человкъ безъ спины’ безцеремонно разсматривалъ ихъ унылыя физономи и только качалъ головой.
— Ахъ, господа, господа…— проговорилъ онъ, прихлебывая свой кофе и опять не обращаясь ни къ кому.— Время-то какое… Вдь каждая минута дорога. Вы слышали, организуется громадная золотопромышленная компаня? Мы покупаемъ въ Сибири знаменитые золотые промысла знаменитаго Лихошерстова и еще нкоторыхъ другихъ. Наступаетъ новая эра, господа… Нельзя, какъ сдлалъ евангельскй лукавый и лнивый рабъ, зарывать свой талантъ въ землю… Мы вотъ и будемъ этотъ талантъ лниваго раба выкапывать изъ земли… Да.
Во время разговора ‘человкъ безъ спины’ какъ-то особенно пытливо смотрлъ въ лицо ‘адамовымъ головамъ’, точно производилъ негласное медицинское дознане, и, какъ показалось Сладкожк, ‘адамовы головы’ смущались отъ этихъ испытующихъ взглядовъ, ежились и съ виноватымъ видомъ старались не встрчаться глазами
‘И чего они боятся этого шарлатана?— возмущался про соба Сладкожка.— Совсмъ пустой человкъ…’
Впрочемъ, дло скоро разъяснилось. ‘Человкъ безъ спины’ таинственно отвелъ къ окну ‘Вице-роя’ и таинственно началъ его допрашивать вполголоса. Но у Сладкожки былъ отличный слухъ, и онъ слышалъ таинственный разговоръ отъ слова до слова.
— Ваше высокопревосходительство, неужели вы ничего не могли припомнить?— вкрадчиво допрашивалъ ‘человкъ безъ спины’.
‘Вице-рой’ только молча развелъ руками. Это движене, видимо, возмутило ‘человка безъ спины’, и онъ со сдержаннымъ раздраженемъ заговорилъ:
— Ваше высокопревосходительство, вы просто не желаете… Другими словами, упорно отказываетесь отъ собственнаго счастья. Да… Однимъ словомъ, я не могу поврить, что у васъ ничего не осталось, что вы могли бы продать, т.-е. реализировать. Помилуйте, сколько людей, когда вы были крупною силой, у васъ въ глазахъ составили состоянье.
— Да, составили…— какъ эхо, соглашался сибирскй ‘Вице-рой’.
— Недалеко ходить: состоявшй при тогдашнемъ губернатор чиновникомъ особыхъ порученй Вечтомовъ — сейчасъ миллонеръ. У него оказалось до сорока золотоносныхъ площадей, и наша компаня ведетъ уже съ нимъ переговоры. Если Вечтомовъ умлъ такъ устроиться, то вы… Вы же были губернаторомъ, а какую силу имли…
— Ахъ, Господи!— взмолился ‘Вице-рой’,— то Вечтомовъ… Да-съ… Но у меня ршительно ничего нтъ для продажи. Пожалуйста, оставьте меня въ поко…
Въ вид угрозы ‘человкъ безъ спины’ отвтилъ:
— Хорошо, ваше высокопревосходительство, я переговорю еще разъ съ Матильдой Тарасовной…
— Можете…— сухо отвтилъ ‘Вице-рой’, прерывая ауденцю.
Аналогичный допросъ былъ произведенъ по очереди и ‘ адамовымъ головамъ’, причемъ они безпомощно разводили руками и увряли самымъ трогательнымъ образомъ, что у нихъ ршительно ничего нтъ для продажи. Да, ршительно ничего: ни золотыхъ розсыпей, ни желзныхъ рудниковъ, ни мсторожденй марганца, киновари, азбеста, ни копей драгоцнныхъ сибирскихъ камней и т. д.
— Напрасно, господа, вы скрываете,— уврялъ ихъ ‘человкъ безъ спины’, длая энергичный жестъ.— Потомъ жалть будете… А я о васъ же хлопочу, господа.
Когда ‘человка безъ спины’ вызвали къ телефону, вс облегченно вздохнули.
— Слдовательно онъ съ ума сошелъ…— ршилъ за всхъ Журакинъ, поднимая брови.
Сладкожка угнетенно молчалъ. Ему было обидно за этихъ великихъ людей, которыхъ такъ безсовстно одолвалъ какой-то трактирный шарлатанъ. А съ другой стороны, ‘адамовы головы’ въ его глазахъ длались все меньше и меньше, теряя послднй престижъ власти и обаяня силы. Отъ огорченя онъ ушелъ въ буфетъ и потихоньку хлопнулъ дв большихъ рюмки коньяку.
Выпитое вино какъ-то сразу ударило Сладкожк въ голову, и онъ поторопился уйти. Въ передней его догналъ ‘человкъ безъ спины’ и, хлопнувъ по плечу, фамильярно проговорилъ:
— А васъ, почтеннйшй Егоръ Егоровичъ, непремнно желаетъ видть одна дама… Угадайте, какая дама?
— Дама?..
— Я уже далъ слово ей, что привезу васъ къ ней… Полните, что дло идетъ о вашей пенси, а у нея большя связи.
Сладкожка шелъ по Невскому не совсмъ твердыми шагами и сначала улыбался, а потомъ не могъ удержаться и захохоталъ. Публика смотрла на него съ удивленемъ, очевидно, принимая за сумасшедшаго.

4.
Развязка.

I.

Лихошерстовъ появился въ Петербург инкогнито. Ахлюстинъ и Сладкожка узнали объ его прибыти изъ газетъ и были крайне удивлены и обижены.
— Что же это такое?— накинулся на Ахлюстина ‘человкъ безъ спицы’.— Что же вы-то смотрли?
‘Третй пунктъ’ только развелъ безпомощно руками.
— Интрига, Антонъ Гаврилычъ…
— А вотъ полюбуйтесь!..
Maлюта сунулъ Ахлюстипу цлую кипу газетъ, въ которыхъ необходимыя мста были размчены краснымъ карандашомъ. Какая-то незнакомая рука сообщила съ холодной таинственностью о прибыти въ Петербургъ знаменитаго сибирскаго золотопромышленника А—ва, который стоитъ во глав громадной золотопромышленной компани. Обозначались и члены этой компани еще боле таинственными иницалами, какъ въ уравнени со многими неизвстными въ алгебр. Въ одной газет было сообщено даже такое важное событе, что таинственный сибирскй миллонеръ остановился въ Европейской гостиниц и занялъ со своими секретарями цлыхъ три номера. Попытки интервьюировать его кончились полной неудачей, а секретари хранили дипломатическое молчане. Оставалось неизвстнымъ, зачмъ прхалъ А—въ: лчить свою сахарную болзнь или продавать свои золотые промыслы.
Пробжавъ эти торопливо набросанныя строки, Ахлюстинъ совершенно спокойно замтилъ:
— Это все панъ Гедиминъ написалъ… Не безпокойтесь, Антонъ Гавридычъ, сами придутъ къ намъ, да еще поклонятся.
— Изъ-за чего же я-то старался?
— Эхъ, Антонъ Гаврилычъ, Антонъ Гаврилычъ… подождите, и все устроится.
И, дйствительно, все устроилось. Панъ Гедиминъ самъ прхалъ съ визитомъ къ ‘человку безъ спины’ и почти обворожилъ его своимъ поведенемъ. Это былъ изящный господинъ неопредленныхъ лтъ, неопредленнаго цвта, съ неопредленною улыбкой. Одтъ онъ былъ безукоризненно, и единственный недостатокъ, какой можно было ему приписать, это — обиле сибирскихъ драгоцнныхъ камней, что рзало глазъ, какъ мщанство
— Вдь мы — глухе провинцалы,— точно оправдывался панъ Гедиминъ.— Настояще медвди, которыхъ подняли изъ берлоги и которые съ просонья сами не знаютъ, куда бредутъ… Вся наша надежда на васъ, Антонъ Гавриловичъ.
И Цвтъ-Гуляевъ понравился Малют. Тоже настоящй джентльменъ и даже недурно говорить по-французски, какъ и панъ Гедиминъ. Вообще оба лихошерстовскихъ секретаря не посрамили бы и самого Вандербильта, который тоже останавливался въ Европейской гостиниц. Но, несмотря на вжливость и готовность услужить, оба сохраняли дипломатическй тонъ и ни однимъ словомъ не выдали плановъ своего патрона.
— Да, съ этими господами нужно держать ухо востро,— ршилъ про себя ‘человкъ безъ спины’.— А впрочемъ, будемъ посмотрть, какъ говорятъ настояще русске нмцы.
Что не правилось Малют, такъ это то, что Лихошерстовъ никого не желалъ принимать и отсиживался въ своемъ номер, какъ обложенный въ берлог медвдь. ‘Третй пунктъ’ тоже напустилъ на себя важность и на вс разспросы только пожималъ плечами. Малюту неожиданно выручилъ Сладкожка, котораго онъ встртилъ на Невскомъ.
— Ну, какъ вамъ нравится нашъ Лихошерстовъ?— съ обычною фамильярностью спросилъ Сладкожка.
— Да никакъ, потому что я его не видалъ…
— Эге, такъ пойдемте сейчасъ къ нему…
— Вдь онъ никого не принимаетъ?
— Пусть другихъ не принимаетъ, а меня приметъ. Кстати и позавтракаемъ у него… Какой номеръ занимаетъ, дурень. Ха-ха-ха.
Малюту немного покоробила эта фамильярность. А впрочемъ, можетъ-быть, въ Сибири принято такъ обращаться съ миллонерами…
Коридорный не хотлъ-было пускать гостей безъ доклада, но Сладкожка безъ церемони отвелъ его отъ дверей и съ достоинствомъ заявилъ:
— Не пускать? Меня? Да я могъ быть давно вице-губернаторомъ, если бы хотлъ.
Коридорный отступилъ и виновато пробормоталъ: ‘Виноватъ, ваше превосходительство’… Это было лишнимъ доказательствомъ того, что нелпости убждаютъ сильне всякихъ разумныхъ доводовъ.
— Кто тамъ? Войдите,— послышался изъ номера свжй старческй голосъ.
Гостей встртилъ невысокаго роста, благообразный, сденькй старичокъ въ полосатомъ шелковомъ татарскомъ бешмет и въ большихъ круглыхъ старинныхъ очкахъ въ серебряной оправ. Онъ мелькомъ взглянулъ красивыми, срыми, еще не потерявшими живого блеска глазами на ‘человка безъ спины’, крпко пожалъ ему руку и пвуче проговорилъ:
— Очень радъ… Кажется, я уже слышалъ о васъ…
— Да я жъ теб говорилъ, Илья Саввичъ,— добавилъ Сладкожка.
— Такъ, такъ…
— Прекраснйшй человкъ и все на свт знаетъ,— рекомендовалъ Сладкожка.,
‘Человкъ безъ спины’ всегда испытывалъ нкоторую благочестивую оторопь при первомъ знакомств съ настоящими миллонерами, какъ воръ, который ночью пробрался въ подвалъ съ золотомъ. Номеръ былъ знакомый: въ немъ всегда останавливалась этуаль Берси. Да, когда-то здсь недурно проводили время…
— Никакъ не могу я привыкнуть къ вашему телефону,— говорилъ Лихошерстовъ, обращаясь къ гостю.— Сначала все кланялся машинк… Ей-Богу! Вотъ она какая тажная простота.— Сказать пряменько: вс мы отъ пня. Недаромъ говорится, кто мы въ тайг-то пнямъ молимся…
Старичокъ при разговор улыбался и разглаживалъ свою небольшую бородку клинышкомъ. Какъ вс сибиряки, онъ сильно напиралъ на букву о и длалъ ошибки по части ударенй.
— А гд мы будемъ завтракать? — спрашивалъ Сладкожка, поглядывая на свои часы.
— Гд хотите.
— Можно въ ресторан, можно и здсь. Подойдутъ ужо и мои молодцы. Съ утра куда-то разбжались…
— Лучше здсь,— ршилъ Сладкожка, распоряжавшйся по хозяйски.
Къ завтраку, дйствительно, явились панъ Гедиминъ и Цвтъ-Гуляевъ. Они, видимо, непрятно были удивлены, встртивъ здсь ‘человка безъ спины’, и только краснорчиво переглянулись между собой. Впрочемъ, за завтракомъ все уладилось особенно когда немного выпили съ разными наговорами передъ каждою рюмкой. Самъ Лихошерстовъ ничего не пилъ и только вздыхалъ, поглядывая на другихъ.
Завтракъ былъ сервированъ на широкую ногу, по спецальному заказу пана Гедимина. Потомъ подали кофе и ликеры. Все время говорили о разныхъ пустякахъ, а о дл никто не проронилъ ни слова. Малют было неловко первому начать серьезный разговоръ.
— Илья Саввичъ, а ты смотри за молодцами въ оба,— предупреждалъ Сладкожка.— Да…— Того и жди, что они втикнутъ до картофельнаго клуба, а тамъ правая рука не знаетъ, что длаетъ лвая, пока человка не выпустятъ въ одной рубашк. О, я жъ усе знаю сейчасъ…
— А что я съ ними подлаю?— жаловался хозяинъ.— Въ Москв вотъ тоже чуть совсмъ не застряли… А все панъ Гедиминъ.
Посл завтрака ‘молодцы’ увели Сладкожу въ свой номеръ, оставивъ Малюту съ глазу на глазъ съ Лихошерстовымъ. Старикъ ходилъ по комнат, а потомъ остановился передъ гостемъ и проговорилъ въ упоръ:
— А про васъ мн говорилъ Ахлюстинъ… да. Онъ по нскольку разъ въ день забгаетъ… Какъ за думаете, устроится наше дло?
— Что зависло отъ меня, я все подготовилъ, Илья Саввичъ. Подробно разработалъ уставъ будущей компани. Есть и желающе принять въ ней участе. Очень солидные и влятельные люди…
— Такъ, такъ… Что же, въ добрый часъ. Надо повести это дло сильною рукой, какъ у насъ говорятъ въ Сибири.
На эту тему говорили долго, причемъ каждый не высказывался до конца.
— У насъ уже оперируетъ одно крупное золотопромышленное общество,— объяснялъ Малюта.— Но оно намъ не можетъ составить конкуренци… Я не врю въ него. Это, знаете, чувствуется…
— Да, да… и кое-что слышалъ. Дла найдется для всхъ…
Они разстались довольные другъ другомъ. Особенно былъ доволенъ ‘человкъ безъ спины’. Конечно, таежный старецъ крпокъ и надъ нимъ придется серьезно поработать, но ‘Парижъ стоитъ обдни’, какъ говорилъ одинъ благочестивый французскй король.

II.

О новой золотопромышленной компани заговорилъ тотъ дловой Петербургъ, который ютится по моднымъ кабакамъ и разнымъ дловымъ притонамъ. Въ смысл коммерческой и финансовой солидности эта сборная публика не внушала къ себ особеннаго довря, но важно было распустить громкую молву.
Малюта былъ доволенъ и боялся только одного, чтобы у него кто-нибудь не переманилъ Лихошерстова. Онъ теперь завтракалъ и обдалъ въ Европейской гостиниц и зорко слдилъ за появлявшимися здсь юркими сомнительными людьми, въ которыхъ подозрвалъ своихъ конкурентовъ.
Лихошерстова уже знали. Швейцары провожали и встрчали его, какъ турецкаго пашу, городовые отдавали честь, на Невскомъ раскланивались какя-то неизвстные субъекты,— одахъ словакъ, популярность таежнаго миллонера уже катилась по улиц. Но онъ держалъ себя замчательно хорошо, съ достоинствомъ и съ тою дорогой простотой, какая усваивается только людьми, привыкшими къ собственному могуществу.
— Умный старикъ,— хвалилъ Малюта, встрчаясь съ Ахлюстинымъ.— Уметъ себя держать…
— Уменъ-то уменъ, да ужъ очень простъ,— сомнвался ‘третй пунктъ’.— Долго ли такого человка подвести… Надо торопиться все дло оборудовать въ окончательной форм, Антонъ Гаврилычъ.
— Скоро все покончимъ… Вотъ только праздники немного помшаютъ.
— Да, это дйствительно, недльки дв выпадетъ. Главное, весна-то не за горами. Самое дорогое время въ нашемъ золотомъ дд… Съ февраля нужно все заготовить, чтобы встртить первую вешнюю воду не съ голыми руками. Зимняя работа тихая, а лто на промыслахъ огнемъ горитъ. Зимой только подготовляются: вскрываютъ розсыпи, длаютъ разрзы, сносятъ пустую породу.
‘Третй пунктъ’ отлично зналъ золотое дло и читалъ ‘человку безъ спины’ цлыя лекци.
— Вы знаете, Илья Саввичъ первый началъ добывать золото изъ воды,— объяснилъ онъ.— Прежде-то брали золото изъ сухихъ розсыпей, по логамъ, горнымъ покатостямъ, рчнымъ размывамъ, а Илья Саввичъ началъ выбирать золото прямо воды. Да… Есть такая машина, называется ‘драга’, вотъ въ томъ род, какъ землечерпалки на Нев. Ну, такую машину на плоту и ставятъ по средин рки и начинаютъ черпать рчной песокъ и тутъ же на мст его промывать. Больше капиталы онъ нажилъ такимъ манеромъ… Кажется, чего проще, а вотъ раньше-то его никто и не догадался.
Дло вообще шло во всхъ отношеняхъ недурно, и огорчали только своимъ безшабашнымъ поведенемъ ‘молодцы’. Они быстро освоились въ Петербург и только не спали въ клубахъ и по разнымъ игорнымъ притонамъ. Это роняло престижъ будущей фирмы.
— Ничего, Антонъ Гаврилычъ,— успокаивалъ Ахлюстинъ.— Это вдь ужъ всмъ извстно, какъ живутъ сибиряки. Шила въ мшк не утаишь… Какъ попали въ столицу, и пошелъ дымъ коромысломъ. Зараза ужъ такая. Дикя-то денежки, извстно, некормленными птухами поютъ…
‘Человкъ безъ спины’ только улыбнулся. Великй онъ былъ мастеръ по части зеленаго поля, и если бы захотлъ, то отъ лихошерстовскихъ молодцовъ не осталось бы ни пера ни волоса, какъ говорятъ охотники. Но сейчасъ онъ былъ слишкомъ занять организацей новой компани, а главное — проведенемъ черезъ разныя инстанци ея устава. Дло было не изъ легкихъ, и выпадали таке моменты, что хоть все брось. Нужно было организовавъ паевое товарищество съ основнымъ капиталомъ въ пятьсотъ тысячъ, что не встртило особыхъ затрудненй въ сферахъ. А вотъ когда дло коснулось облигацоннаго пятипроцентнаго займа въ двсти тысячъ, дло сильно затормозилось.
— Несвоевременно, Антонъ Гаврилычъ,— говорили имуще власть вязать и ршить.— Было прежде легко, даже совсмъ легко… Конечно, слово громкое: золото, и даже обольщаетъ легковрныхъ, но… вообще…
Тутъ слдовали умолчаня, экивоки, кислыя улыбки и т. д.
Былъ такой моментъ, когда ‘человкъ безъ спины’ готовъ былъ прйти въ отчаяне, но его неожиданно выручила… Аглая Терентьевна Теркина. Да, она, танцующая отъ воды… Малюта захалъ къ ней собственно ни за чмъ, по старой памяти.
— Какую вы муху проглотили, Антонъ Гаврилычъ?— спросила любезная хозяйка, питавшая къ гостю нсколько повышенное чувство.
Теркина жила въ собственномъ дом, который, какъ она выразилась, былъ заработанъ ею потомъ и кровью. Положимъ, это было давно, когда она была свжа, какъ только-что сорванное съ дерева яблоко, но это все равно,— пусть хронологей занимаются ученые, которые никогда не поймутъ, что маленькй капиталъ изъ восемнадцати лтъ гораздо больше солиднаго капитала изъ сорока лтъ.
За кофе Малюта разговорился. Онъ слишкомъ усталъ и переволновался за послднее время, и явилась потребность высказаться. Аглая Терентьевна умла слушать,— качество, присущее немногимъ женщинамъ. Сидя на своемъ любимомъ диванчик, она узнала удивительныя вещи, самой удивительной изъ которыхъ было то, что передъ ней сидлъ будущй миллонеръ.
— Вы не смйтесь,— предупреждалъ ее Малюта.— Я велъ слишкомъ разсянную жизнь, и пора серьезно подумать о будущемъ. Да… Почему какой-нибудь сибирскй мужикъ можетъ быть миллонеромъ, а я не могу?
Аглая Терентьевна тоже не находила къ этому никакихъ препятствй. Малюта уже назначилъ себя директоромъ будущей компани, отчислилъ въ свою пользу учредительске паи, извстные проценты съ каждаго пуда выработаннаго золота, особые проценты съ чистаго дивиденда и т. д. Суммы получались очень круглыя и убдительныя уже по одной своей величин. Когда дло дошло до препятствй по части разршенй и утвержденй, Теркина съ радостью заявила:
— А про меня-то вы и забыли, злой человкъ? У меня есть такой человкъ… онъ…
Малюта краснорчиво посмотрлъ на нее, а Теркина еще боле краснорчиво потупила глазки и даже покраснла.
Все дло уладилось въ нсколько минутъ, и растроганный ‘человкъ безъ спины’ расцловалъ руки Аглаи Терентьевны.
— Вы — золотая женщина,— отъ чистаго сердца заявилъ онъ.
— Мои золотыя розсыпи въ прошломъ,— со вздохомъ отвтила тоже разочарованная хозяйка.
Благодаря Теркиной дло устроилось, и Малюта торжествовалъ впередъ. Никакихъ сомннй больше не могло быть. Чтобы чмъ-нибудь отплатить за эту любезность, Малюта посовтовалъ Лихошерстову нанести визитъ Агла Терентьевн.
— Да вдь я не умю разговаривать съ дамами,— отвтилъ тажный старецъ.— А тутъ еще балерина…
— Ничего, ничего… Вдь она при насъ не будетъ танцовать. Притомъ я поду съ вами…
Теркина, конечно, была предупреждена о визит и приняла дорогого гостя съ обычной ловкостью, такъ что Лихошерстовъ даже заявилъ:
— И что я вамъ скажу, Аглая Терентьевна: точно вотъ я съ вами вкъ знакомъ. Ей-Богу! Извините ужъ на нашей простот: что думаемъ, то и говоримъ отъ чистаго сердца. Понравились вы мн.
Прощаясь съ любезною хозяйкой, Лихошерстовъ крпко пожалъ ея руку и проговорилъ:
— Дружба дружбой, Аглая Терентьевна, а служба службой… Позволите мн какъ-нибудь завернуть къ вамъ?
— О, всегда буду рада, Илья Саввичъ…
Об стороны остались довольны знакомствомъ, а черезъ нсколько дней Лихошерстовъ дйствительно прхалъ и на этотъ разъ уже одинъ.
— Не боитесь меня?— пошутила Аглая Терентьевна.— Мн разсказывалъ Антонъ Гаврилычъ, что вы боитесь балеринъ…
— Помилуйте, сударыня… Да такихъ женщинъ, какъ вы, я и во сн не видалъ. А захалъ я къ вамъ собственно по длу. Должокъ привезъ… Вотъ извольте получить. Наши сибирске камушки… настояще иркутске аквамарины… Вещь для насъ подходящая. Извините, что лучше не могъ найти…
Теркина ахнула, какъ горничная, когда раскрыла футляръ съ чуднымъ колье изъ аквамариновъ.
— Очень вамъ благодарна, Илья Саввичъ, но это слишкомъ дорогой подарокъ…— бормотала она.
— Суще пустяки, сударыня. Очень ужъ большую услугу вы намъ сдлали… Дорого яичко ко Христову дню.
Однимъ колье дло не ограничилось. Лихошерстовъ прзжалъ въ ‘свободные дни’ вечеркомъ напиться чаю и каждый разъ что-нибудь привозилъ въ подарокъ.
— Скучно сидть въ своемъ трактир, вотъ я и надодаю вамъ,— объяснялъ онъ.
Въ течене двухъ-трехъ недль Лихошерстовъ надарилъ тысячъ на десять. Аглая Терентьевна подозрвала нкоторые коварные планы съ его стороны, но и плановъ не оказалось. Просто, добрый сибирскй миллонеръ… Онъ какъ-то по-отечески вошелъ во вс подробности жизни Теркиной и съ сожалнемъ качалъ иногда головой.
— Трудненько вамъ, сударыня… И служба ваша тоже нелегкая, а тутъ еще разная забота. Вотъ домикъ собственный имете, надо его страховать… налоги, ремонтъ… затрудненя и непрятности съ квартирантами…
— Ахъ, не говорите, Илья Саввичъ!.. Вдь я, просто, мученица съ этимъ домомъ…
— Вотъ, вотъ… Извстно, ваше женское дло, и понимать вы многаго не должны.

III.

Въ половин января товарищество было открыто, и началась продажа паевъ. Лихошерстовъ проявилъ необыкновенную для его возраста энергю и все повторялъ одну фразу:
— Скоро вешняя вода вскроется… Надо вотъ какъ торопиться.
Сейчасъ задержка заключалась только въ деньгахъ. Общанй было много, а реализаця ихъ подвигалась довольно медленно. У Малюты, какъ человка опытнаго, явилось подозрне, что какая-то невидимая рука тормозитъ все дло. Въ собрани пайщиковъ онъ былъ избралъ директоромъ главнаго правленя товарищества въ Петербург съ скромнымъ окладомъ въ 20 тысячъ. Для открытя дйствй по разработк промысловъ не хватало всего какихъ-нибудь полутораста тысячъ рублей. Эта сумма никакъ не давалась, точно завтный кладъ. Но неожиданно выручилъ ‘Третй пунктъ’.
— Знаете, Антонъ Гаврилычъ, можно бы вывернуться,— таинственно говорилъ бывшй консисторскй длецъ.— И даже очень вывернуться…
— Именно?
— Мн Илья Саввичъ говорилъ самъ… да… Конечно, ему самому это неудобно было предлагать. Могли подумать Богъ знаетъ что… Вдь дло самое врное и будетъ давать 50% чистой прибыли. Да. Такъ вотъ какъ-то вечеркомъ сидимъ съ нимъ, а онъ и говоритъ: ‘А вдь, ежели разобрать, такъ все дло устроила вамъ Аглая Терентьевна… Очень мн хотлось бы ее. отблагодарить по-настоящему. Вдь заплатить ей прямо деньгами неудобно…’
‘Третй пунктъ’ перевелъ духъ и заговорилъ совсмъ шопотомъ:
— Да, такъ Иля Саввичъ очень жалетъ Аглаю Терентьевну, потому, какъ хотите, а все-таки она — женщина… да, Илья-то Саввичъ такъ прямо и говоритъ по своей доброт… Вдь онъ и церковнымъ старостой состоятъ и деньги постоянно жертвуетъ на разныя благотворительныя учрежденя… Такъ вотъ Илья Саввичъ и говоритъ: ‘Показывала, говоритъ, Аглая Терентьевна мн свой домикъ. Ничего, говоритъ, домишко порядочный, тысячъ двсти стоитъ… А дохода получаетъ она всего тысячъ десять. А сколько ей, бдной, хлопотъ съ нимъ да непрятностей… Ежели бы у ней вмсто дома на рукахъ были деньги, совсмъ другой оборотъ. Вотъ по своему длу я съ удовольствемъ платилъ бы ей 20%, да еще за цлый годъ впередъ. Ей-Богу! На, получай… А у насъ въ дл эти денежки дадутъ 50%. И безъ всякихъ хлопотъ… Голенькя совсмъ денежки, какъ балерина. А ежели, говоритъ, Аглая Терентьевна сомнвается, такъ я собственные векселя съ удовольствемъ ей выдамъ на всю сумму. Только, говоритъ, двухсотъ тысячъ мн не нужно, а полтораста возьму, чтобы ее отблагодарить за труды честь-честью’. Вотъ онъ какой человкъ… Сказалъ, какъ топоромъ отрубилъ.
Малюта молчалъ, немного ошеломленный этой неожиданною комбинацей.
— Конечно, можно и заложить въ этой сумм домикъ,— продолжалъ нашептывать ‘Третй пунктъ’.— Только это невыгодно Агла Терентьевн: 7% будетъ терять. А у меня и покупатель есть на примт.
Бываютъ удивительныя вещи на свт… Ужъ, кажется, крпкй была человкъ Аглая Терентьевна и отлично знала счетъ деньгамъ. Притомъ, она была убждена, что каждая женщина должна была только получать деньги, какъ на обязанности мужчины было ихъ платить. А тутъ вдругъ разступилась… И какъ-то это совсмъ вдругъ сдлалось. Гипнотизировало главнымъ образомъ громкое имя тажнаго миллонера. Но этому длу онъ самъ прзжалъ къ ней нсколько разъ и очень убдительно повторялъ одно и та же:
— Мы васъ не неволимъ, Аглая Терентьевна… Вамъ лучше знать, какъ и что.
Домъ былъ продамъ въ нсколько дней, и она лично вручила Лихошерстову 200- тысячъ, но старикъ отсчиталъ всего полтораста, остальныя великодушно вернулъ.
— Больше полуторыхъ сотъ не могу, начетисто будетъ, Аглая Терентьевна. А вотъ извольте получить и тридцать тысячъ процента за ныншнй годъ.
Теркина была въ восторг отъ такой щедрости и называла Лихошерстова ‘папашей’.
Лихошерстовъ ужасно торопился въ Сибирь, чтобы не опоздать къ началу работъ. Онъ узжалъ въ сопровождени одного Ахлюстина, получившаго зване главнаго присковаго бухгалтера. Оба секретаря пока оставались въ Петербург.
На вокзалъ провожать миллонера собралась довольно разношестная толпа пайщиковъ, большинство которыхъ видли другъ друга въ первый разъ. Прхала и Аглая Терентьевна въ сопровождени Малюты. Пили на прощанье шампанское, кто-то сказалъ напутственную рчь, а Аглая Терентьевна расчувствовалась до того, что бросилась на шею ‘папаши’ и расцловала его совсмъ по-родственному.
— Прзжайте, дочка, погостить къ намъ въ тайгу…— шутилъ Лихошерстовъ.— А ‘Третй пунктъ’ намъ вотъ какъ въ присядку спляшетъ.
Малюту удивляло только одно, что Сладкожка не явился на проводы.

——

Лтомъ Теркина жила на островахъ. Она не выносила далекихъ путешествй и была убждена, что лучше острововъ ничего нтъ, а Крестовскй островъ являлся перломъ географи. Посл шумнаго зимняго сезона она была рада отдохнуть и вела образъ жизни самый простой. Ходила цлые дни въ капот, ла исключительно простыя русскя кушанья и принимала только самыхъ близкихъ друзей, которыхъ не нужно было стсняться. Сейчасъ такими друзьями являлись Малюта и Сладкожка. Послднй попалъ въ этотъ заколдованный кругъ въ качеств кровнаго сибиряка. Онъ быстро сдлался своимъ человкомъ, чуть не каждый день являлся къ обду и постоянно разсказывалъ что-нибудь новое о Сибири.
— Ахъ, какъ я люблю сибиряковъ!— повторяла Аглая Терентьевна съ умиленемъ.— Что-то такое новое, освжающее…
Она скучала, когда Сладкожка не приходилъ въ свой часъ. Такой уморительный толстякъ и такъ хорошо и остроумно разсказываетъ. Совсмъ свой, родной человкъ… Онъ даже самъ готовилъ нкоторыя кушанья: малороссйскую кашу, борщъ, сибирске пельмени.
Онъ же приносилъ вс сибирскя новости, т.-е. извстя о работ лихошерстовскихъ промысловъ. Какъ оказывалось, дло шло отлично, и впереди предвидлись громадные дивиденды.
Лто промелькнуло незамтно. Начали перепадать холодные осенне дожди. Разъ, когда Аглая Терентьевна садилась завтракать, явился ‘человкъ безъ спины’. На немъ, какъ говорится, лица не было.
— Что съ вами, Антонъ Гаврилычъ? Вы нездоровы?
— Я?!.. Я не знаю… Сладкожка здсь не былъ?
— Онъ долженъ прйти…
— Ахъ, негодяй… т.-е. не онъ негодяй, а т… друге… Дайте мн стаканъ воды…
Въ этотъ момента появился и Сладкожка. Онъ былъ чуть-чуть навесел и сонно улыбался. Малюта такъ и кинулся на него.
— Правда?!..
Сладкожка молча вытащилъ изъ кармана смятый номеръ какой-то сибирской газеты и ткнулъ пальцемъ на статью въ хроник: ‘Несостоятельность золотопромышленнаго товарищества на паяхъ И. С. Лихошерстовъ и Ко‘. Малюта прочиталъ замтку и буквально упалъ на диванъ.
— Нтъ, этого не можетъ быть…— шепталъ онъ.— Это слишкомъ было бы глупо… Именно: глупо!..
— Что случилось? Въ чемъ дло?— спрашивала Аглая Терентьевна.
— А вотъ прочтите…— предложилъ ей Малюта.
Она прочла и ровно ничего не поняла. Что такое несостоятельность?
Когда Малюта объяснилъ, что это значитъ, съ Аглаей Терентьевной сдлался обморокъ, первый настоящй обморокъ въ жизни.
— Этого не можетъ быть!..— кричала она, когда ее привели въ чувство.— У насъ есть законы… я буду жаловаться… я… я…
Сладкожка преспокойнйшимъ образомъ сидлъ за столомъ и съ аппетитомъ лъ омары. Это взорвало Малюту.
— Вы… бы… что же вы молчите?— накинулся онъ на него.— Вдь вы же знали Лихошерстова…
— И даже очень… Большой негодяй,— преспокойно отвтилъ Сладкожка, продолжая сть.
— Извстный миллонеръ… Его вся Сибирь знаетъ.
— Эге, да то совсмъ наоборотъ…
— Какъ наоборотъ?
— Да два же есть Лихошерстова…
— Ну?
— Ну, одинъ — миллонеръ, а другой — прохвостъ, и обоихъ зовутъ Ильей Саввичемъ…
— Что же вы мн этого раньше не говорили?
— А почему же вы меня объ этомъ раньше не спрашивали?
Это уже было наглое нахальство, такъ что даже ‘человкъ безъ спины’ совершенно опшилъ. Помилуйте, что же это такое?.. Это каке-то разбойники съ большой дороги, каторжники… И какъ ловко все было подстроено. Игра на двойника… Глупо, глупо и глупо!.. А тутъ еще Аглая Терентьевна катается въ истерик по полу и принимаетъ совсмъ не предусмотрнныя хореографей позы.
— А я же уйду,— заявилъ Сладкожка, кончивъ завтракъ.
Его не удерживали.
— Сто двадцать тысячъ, а?— выкрикивала Аглая Терентьевна, ломая руки совсмъ не по-театральному.— Вдь ихъ нужно было заработать… тяжелымъ трудомъ заработать…
— Благодарите Бога, что Илья Саввичъ не взялъ у васъ послднихъ пятидесяти тысячъ и выдалъ впередъ тридцать тысячъ процентовъ,— отвчалъ Малюта.
— О… о… о!..
Малюта шагалъ по комнат, какъ зврь въ клтк.
— Что значатъ сто двадцать тысячъ?— повторялъ онъ,— Пустяки… да, А тутъ дло гораздо серьезне… Обмануть меня… да, меня, который всю жизнь и всхъ обманывалъ… И кто же обманулъ? ‘Третй пунктъ’… Онъ пять лтъ готовилъ всю эту исторю…
— А я выхлопоталъ пенсю Сладкожк…
— Вотъ вамъ и провинцалы… ха-ха!.. Это… это… Нтъ, этому нтъ названя! Два Лихошерстовыхъ и оба Ильи Саввичи… Глупо, глупо, глупо… Теперь провинця начинаетъ насъ учить, какъ слдуетъ лгать. Прокляте… Главное: позоръ. Вы потеряли только деньги, а я потерялъ все…
Съ ‘человкомъ безъ спины’ тоже чуть не сдлалась истерика.
1904.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Все мы хлеб едим…’, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
  2. Злой дух, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  3. Профессор Спирька, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1903
  4. Комары, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  5. Лист желтеет, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  6. В раковине, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
  7. Риваль, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  8. Блудливое место, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
Электронная библиотека