И PRO, И CONTRA
И PRO, И CONTRA
МЕЧТЫ И ДУМЫ НАДВОРНОЙ СОВТНИЦЫ ЛИСИЦЫНОЙ.
I.
II.
И pro и contra, Соболева София Павловна, Год: 1863
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Прежде всего должна я предупредить читателя, что вс меня называютъ эмансипированной женщиной, прогресисткой. Какимъ образомъ заслужила я это названіе — постараюсь объяснить въ короткомъ разсказ. Первоначально я была ни боле, ни мене какъ русская дворянка и надворная совтница… или нтъ, ужь позвольте лучше разсказать по порядку съ самаго начала.
Я родилась въ наслдственномъ имніи моей maman.
Говоря языкомъ старинныхъ романистовъ, вс благодтельныя феи присутствовали при моемъ рожденіи. Папа мой былъ богатъ, и я явилась на свтъ въ очень счастливую эпоху, въ ту прекрасную эпоху, когда особенно была въ мод на земл фея порядка и благочинія. Чудныя тогда были времена! Двушекъ воспитывали совсмъ иначе. Никакихъ идей намъ не позволялось имть, а тмъ боле ломать надъ ними голову, или увлекаться ими. Даже я никогда не слыхивала, чтобы моя maman высказывала какія нибудь другія идеи, кром тхъ, которыя удерживала ея память изъ прочитанныхъ романовъ. Я сильно подозрваю, что и самъ папа мой жилъ только идеями, благопріобртенными на служб… Онъ служилъ когда-то въ молодости по виннымъ откупамъ. Въ т времена все шло не такъ, какъ теперь. Въ журналахъ помщались только бонтонныя повсти все про благородныхъ дамъ, про гвардейскихъ офицеровъ, про графинь и про юныхъ князей съ выразительной наружностью. Les moujiks russes тогда еще не были въ мод. Романы писались обыкновенно такъ: гд нибудь процвтали Владиміръ и Ольга, два прекрасныя существа, страстно любящія другъ друга. Встрчались различныя препятствія для ихъ соединенія, и четвертая часть оканчивалась или законнымъ бракомъ, или одинъ изъ героевъ гд нибудь погибалъ, оставляя другаго на всю жизнь въ неутшныхъ слезахъ. Чтобъ романъ приносилъ пользу читателю, выводилась на сцену и исторія, разумется, наша же отечественная, немножко прикрашенная фантазіей автора, какъ и слдуетъ ‘изящной’ литератур. Дамы занимались приличными рукодліями, хозяйствомъ и модами. Мужья служили. Двицы занимались модами и женихами изъ военныхъ, отчасти также музыкой, пніемъ и также вышиваніемъ. Вс порядочныя mamans требовали, чтобъ ихъ дочки носили корсеты. Я уже сказала, что тогда во всемъ господствовали порядокъ и акуратность. Волосы на головахъ стриглись по мрк. Будочникъ не дерзалъ высовывать носъ за предлы своей будки. Всякій спокойно занимался своимъ дломъ, и Боже упаси! еслибъ дамы вздумали пуститься въ эмансипацію. Да мой папа, первый, отрекся бы отъ меня, еслибъ я вздумала такимъ образомъ компрометировать себя, и не бывать бы мн никогда замужемъ за моимъ настоящимъ мужемъ, надворнымъ совтникомъ Лисицынымъ.
Дтство мое протекло въ деревн. Меня окружалъ съ самой колыбели цлый штатъ маленькихъ Матршекъ, Катюшекъ, Варюшекъ и Дашекъ. Для чего явилась я на божій свтъ — это трудно опредлить даже и по настоящую пору. Но съ самаго дтства я очень ясно понимала, для чего жили Дашки, Катюшки и Варюшки. Няня Астафьевна убдила меня и вкоренила и въ нихъ глубокое убжденіе, что вся цль ихъ существованія состояла въ томъ, чтобъ угождать барышн, для того чтобъ барыншя не скучала, не плакала, не капризничала и не кусалась. Няня Астафьевна, въ простот души, твердо врила, что и ее Богъ создалъ для того, чтобы всю жизнь служить и угождать барын. Вслдствіе такого врованія, у няни не было ничего собственнаго, самостоятельнаго — ни мысли, ни чувства, ни привязанности, ни башмаковъ, ни платья., ни даже чашки чая, до котораго она была большая охотница: все было барское, жалованное… Система моего первоначальнаго воспитанія была очень проста. Мн позволяли длать, что я хотла, и, разумется, я пользовалась этимъ правомъ. Нян Астафьевн строго было наказано смотрть только за тмъ, чтобъ ребнокъ былъ цлъ и чтобъ его не дразнили. Все же остальное было предоставлено природ. А я съ природой не очень церемонилась: лтомъ объдалась въ огород огурцами, крыжовникомъ и малиной, безъ всякаго ущерба моему здоровью, зимой, въ дтской, окруженная моимъ штатомъ, играла въ разныя игры и вполн предавалась влеченію моей природы, довольно настойчивой и эгоистической. Maman нкогда было заниматься мною. Она была тогда еще молода, недурна собой и играла не послднюю роль въ обществ. Деревня наша была въ двадцати верстахъ отъ губернскаго города. У знакомыхъ часто бывали собранія, обды, балы. А моя maman выбивалась изъ силъ, чтобъ во всякое время года и во всякій часъ дня перещеголять нарядами всю губернскую аристократію и, главное, губернаторшу.
Можете сами судить, сколько ей было хлопотъ съ однимъ своимъ туалетомъ, не говоря уже о хозяйств, которому все-таки, волею или неволею, приходилось посвящать частицу дня. Гд же ей было взять еще время для меня? Вдь не изъ сорока же осьми часовъ состоятъ сутки. Но что она любила меня горячо и искренно, въ этомъ я не могу сомнваться, потому что впослдствіи не разъ доказала мн это, какъ умла. Дло въ томъ, что тогда былъ совсмъ другой взглядъ на многіе предметы, въ томъ числ и на воспитаніе. Если на ребнк не было синяковъ да не болла у него голова, да не блажилъ онъ, такъ и слава-богу. Чего ему больше надо! Однако, когда мн минуло восемь лтъ, maman спохватилась, что пора меня учить чему нибудь. Такъ-какъ богатымъ людямъ, въ т времена, слдовало непремнно держать гувернантку изъ иностранокъ, то и для моего образованія выписали изъ Москвы высокую, толстую швейцарку, въ род тамбур-мажора. Но какъ она ни была высока и толста, а со мной ей было не справиться. Справедливость требуетъ сказать, что я была своевольная, настойчивая и подчасъ злая двчонка. Но одно спасительное чувство съ самаго ранняго возраста запало мн въ душу. Никогда я не лгала и не обманывала никого, ни для какихъ цлей. Обманъ и ложь были для меня непонятны. И теперь, когда я прожила такъ много, когда такъ часто имла случай узнать человческое сердце, мн всегда становится невыносимо тяжело, когда я посмотрю попристальне на грустную человческую комедію. Для чего люди обманываютъ другъ друга, хитрятъ, унижаются одинъ передъ другимъ, лицемрятъ? Кажется, въ нашъ вкъ прогреса, пора бы убдиться, что люди не глупе насъ и что всякій обманываемый очень хорошо понимаетъ, что его обманываютъ, но притворяется, что вритъ, или по слабости своихъ силъ, или по незлобивости характера. Я только тогда поврю въ дйствительность прогреса, когда мой ближній, входя ко мн въ комнату, не будетъ освдомляться съ лицемрнымъ участіемъ о моемъ здоровь, до котораго ему въ сущности нтъ ровно никакого дла, но когда, въ тяжелыя для меня минуты, онъ будетъ вести себя въ отношеніи ко мн просто какъ человкъ, а не какъ человкъ свтскій. Хотя я и надворная совтница Лисицына, но есть и у меня одна мечта, которой подчасъ люблю я предаваться. Я говорю — мечта, потому что еслибъ она могла превратиться въ дйствительность, то давно бы осуществилась хоть гд нибудь, хотя когда нибудь. Часто думаю я, какъ было бы хорошо, еслибъ на нашей бдной земл водворились и осняли бы всхъ насъ своими крыльями три свтлые ангела: истина, теплое искреннее сочувствіе къ человку и разумный трудъ. Но виновата, я увлеклась.
Толстую швейцарку, мою наставницу, не взлюбила я за многое, а въ особенности за дв вещи: за распредленіе занятій по команд, въ назначенные часы, чему сильно противилась моя неусидчивая и ничмъ необузданная натура. А еще больше за то, что она безпрестанно лгала. Она лгала моей maman, увряя ее, что всмъ довольна, между тмъ какъ въ классной, дтской, въ двичьей, въ буфетной, везд гд maman ее не могла слышать, вчно ворчала, приговаривая, что такого безпорядка какъ въ домахъ у pomtchiks russes она нигд не встрчала. Кушанья готовили не по ея вкусу, воротнички и манишки гладили нехорошо. Кофе варился у насъ ‘d’une maniè,re barbare’. Она лгала моему папа, говоря, что я прилежно занимаюсь, между тмъ какъ я ровно ничего не длала. Если я скоро выучилась лепетать по-французски, то въ этомъ виновата была моя память и болтливость моей наставницы, а ужь никакъ не собственное мое желаніе. Я обращалась со швейцаркой довольно фамильярно, и она терпливо переносила это, потому что жалованье платили ей хорошее. Но наконецъ-таки она не выдержала и въ одинъ прекрасный день пожаловалась на меня папа. Я была кругомъ виновата, но папа и maman мои, которые были оба миролюбиваго характера и не любили, чтобъ безъ крайней надобности нарушали ихъ спокойствіе, обвинили не меня, а гувернантку же на томъ основаніи, что какая жь она сама наставница, если не уметъ справиться съ ребнкомъ. Этой жалобы на меня я не забыла. Штатъ мой былъ изгнанъ изъ дтской. Но въ рекреаціонные часы я играла на двор и въ саду съ моими маленькими подругами и передъ ними-то дала слово, что выживу изъ дому швейцарку. Слово это я сдержала. Я грубіянила ей, строила гримасы, проливала ея кофе, пачкала ея платья, такъ что она сама сочла за лучшее отказаться отъ своей питомицы. Къ тому же няня Астафьевна много помогла мн своими наушничаньями на нее передъ maman. Когда она ухала, родители мои, посовтовавшись между собою, ршились взять мн англичанку. Maman находила, что англичанки солидне и настойчиве, а слдовательно и боле годятся въ наставницы. Выписали мн изъ Москвы и англичанку, мистриссъ Трлинъ. Она была очень солидна и такъ серьзна, что сначала я даже боялась смотрть на нее, но это продолжалось недолго. Дня черезъ три я присмотрлась къ ней и опять возобновилась та же комедія, что и со швейцаркой. Учиться я положительно не хотла. Во все время класса я не спускала съ мистриссъ Трлинъ глазъ, чтобы потомъ удачне передразнить ее. На бду, она была кривобока и хромала. Я изучила вс ея позы и движенья и втихомолку выучила всхъ моихъ Акулекъ и Дашекъ хромать точно такъ же, какъ она. Въ одинъ прекрасный день, когда мн особенно надола моя нмая наставница — потому что я ни слова не понимала изъ всего, что она мн говорила — мы дали блистательное представленіе. Окно ея комнаты въ нижнемъ этаж выходило во дворъ, среди котораго былъ зеленый лугъ. Посл обда, когда мистриссъ Трлинъ, отпустивъ меня играть подъ присмотромъ няни, сла къ окошечку съ чашкой кофе, я построила на лужк въ шеренгу всю мою команду и сосчитавъ разъ, два, три, хлопнула въ ладоши. По этому сигналу, вс двчонки пустились бжать одна за другой, вокругъ лужка, прихрамывая точь въ точь какъ мистриссъ Трлинъ, только для разнообразія половина команды прихрамывала направо, другая налво, а ужь позади всхъ, ковыляла я на об ноги. Можете представить себ, въ какое негодованіе пришла дочь Британіи, увидвъ эту продлку. Она бросилась въ гостиную, привлекла за руки родителей моихъ къ окну и кричала что-то по-англійски очень громко и долго. Результатъ вышелъ тотъ, что меня поставили на колни, въ первый разъ въ жизни. Акулекъ и Дашекъ, весьма справедливо, велли пересчь нян Астафьевн, а англичанка на другой же день ухала обратно въ Москву, въ сильномъ негодованіи. Тогда-то родители мои увидли необходимость приняться со мною за строгія мры. Подумали, посовтовались и ршились отдать меня въ казенное заведеніе. ‘Тамъ — приговаривалъ папа — выучатъ тебя послушанію и субординаціи’.
Почему мои родители принимали казенное заведеніе за исправительный домъ — этого я не знаю. Въ август того же года отвезли меня въ институтъ, гд я пробыла ровно шесть лтъ. Должно быть, я очень тупа отъ природы, потому что въ эти шесть лтъ ничему не выучилась основательно, даже и родному языку… или нтъ, я выучилась основательно длать низкіе, церемонные реверансы. Впрочемъ, это основательное познаніе не принесло мн никакой пользы въ свт, потому что сколько я ни вызжала, но никогда не видала, чтобы такъ кланялись въ обществ. Актрисы на сцен, когда благодарятъ публику, раскланиваются почти такимъ образомъ. Но, увы, судьба и родители не готовили меня къ артистическому поприщу и мои реверансы пропали даромъ!
Когда я вышла изъ института, родители мои перехали на житье въ Петербургъ. Жизнь моя потекла такъ пріятно и весело, что я не имла ни времени, ни охоты, ни повода ни надъ чмъ задуматься. Maman моя, какъ добрая мать, сошла съ бальной сцены, и уступила мн свое мсто въ кадрил. За то днемъ мы вмст съ ней кружились по магазинамъ и по визитамъ. Знакомыхъ у насъ развелось великое множество. Maman очень хотлось образовать изъ меня вполн свтскую двушку. Въ томъ кругу, гд мы вращались съ половины дня до половины ночи, очень уважали свтскость, моды, аристократію и деньги.
У меня не было голоса, но мн взяли учителя пнія, у меня не было музыкальнаго слуха — а мн взяли учителя, чтобы продолжать музыку. Все это длалось, я думаю, потому, что мужики наши хорошо платили оброки.
Въ Петербург былъ у насъ одинъ дальній, очень бдный родственникъ, Григорій Васильевичъ Темрюковъ. Отецъ мой взялъ его подъ свое покровительство, то есть далъ ему въ нашемъ дом одну лишнюю для насъ комнату и ежедневный обдъ, за которымъ онъ часто, для собственнаго развлеченья, любилъ читать мораль молодому человку. Темрюковъ былъ круглый сирота и бденъ какъ овъ, или какъ отставной чиновникъ. Онъ пробивался на божьемъ свт кое-какъ одинъ, возлагая все свое упованіе на энергію, которой былъ у него большой запасъ, и на талантъ, въ который не смлъ еще вполн врить. Въ т времена онъ былъ ученикъ академіи, страстно влюбленный въ великихъ художниковъ, молодой человкъ лтъ двадцати-двухъ, довольно неловкій и застнчивый въ обществ, съ лицомъ некрасивымъ, но умнымъ. Уже въ т годы, господствующій тонъ его рчи былъ горькій, подъ часъ тонкій и меткій сарказмъ. Отъ него отъ перваго услышала я, какъ говорится правда. Онъ не принималъ на себя торжественной роли рыцаря истины. Но когда его вызывали на противорчіе, онъ не хотлъ и не умлъ лицемрить. Maman называла его, разумется за глаза, неотесаннымъ мальчишкой, грубіяномъ. Папа часто пророчилъ ему недобрый конецъ, если онъ не уймется. У нихъ всегда выходилъ споръ за одинъ и тотъ же предметъ. Папа моему очень хотлось, чтобы Темрюковъ, какъ русскій дворянинъ, приносилъ дйствительную пользу отечеству. Для этой-то благой цли, папа нсколько разъ покушался посягнуть на его личную и нравственную свободу, хотлъ сдлать ему благодяніе, то есть засадить его на многія лта писцомъ въ какую-то управу. Такая страсть благодтельствовать выводила молодаго человка изъ себя.
Не знаю почему, но я ненавижу слово ‘благодяніе’. Я вполн понимаю, какъ горекъ былъ хлбъ нашего дома бдному Темрюкову и какъ тяжелы были для него ступени нашего крыльца. Когда я вышла изъ института, онъ жилъ уже у насъ. Сначала онъ мн очень не понравился, и мы съ нимъ долго не сходились. Его насмшки надъ моимъ воспитаніемъ и надъ нашимъ образомъ жизни не разъ доводили насъ до продолжительныхъ ссоръ. Въ моихъ тогдашнихъ понятіяхъ онъ былъ мальчикомъ, маляромъ, немножко побольше нуля. Одинъ случай сблизилъ меня съ нимъ и заставилъ взглянуть на него другими глазами. Въ академіи была выставка. Вс туда здили, и мы отправились. Мы обошли вс залы, заглядывая мимоходомъ на картины и останавливаясь передъ тми, гд было побольше народа, минутъ по пяти, а гд было потсне — тамъ и по десяти. Окончивъ этотъ парадный, инспекторскій смотръ, мы возвратились домой. Вечеромъ у насъ были гости и зашелъ разговоръ о выставк. Темрюковъ улыбался какъ демонъ, выслушивая мои сужденья о картинахъ и художникахъ, которыя, впрочемъ, высказывались вовсе не для него. Наконецъ онъ не выдержалъ, отдлился отъ нашего кружка и ушелъ въ другую комнату. На другой день зашла какъ-то между нами рчь о его занятіяхъ. Я никогда не видала его работъ и сказала, что хотла бы посмотрть, что онъ рисуетъ.
— Очень вамъ надо, отвчалъ онъ, презрительно усмхнувшись.
— Отчего жь вы не хотите показать? спросила я.
— Оттого, что васъ не можетъ интересовать то, въ чемъ вы не понимаете толку. Вы еще, пожалуй, примитесь судить о моей работ, какъ судили вчера о тхъ несчастныхъ картинахъ, которыя видли на выставк.
Какъ ни привыкла я, равно какъ и вс домашніе, къ подобнымъ выходкамъ Темрюкова, но на этотъ разъ мн стало такъ досадно, а главное, это показалось мн такъ обидно, что я заплакала. Онъ покраснлъ и стоялъ передо мною какъ мальчикъ, поглядывая на меня изподлобья и вертя въ рукахъ карандашъ.
— Я васъ обидлъ, проговорилъ онъ, наконецъ, полувопросительнымъ, полуизвиняющимся тономъ.
— Нисколько, отвчала я, отеревъ слезы.— Я дорожу только мнніемъ тхъ людей, которыхъ уважаю. Еслибъ у васъ было доброе сердце, то вмсто того, чтобъ смяться надъ моими сужденьями о живописи, вы постарались бы объяснить мн, въ чемъ я ошибаюсь.
— Но разв вы стали бы меня слушать? спросилъ онъ.
— Конечно, стала бы.
— Вамъ скоро наскучитъ. Чтобъ имть право судить объ искусств, надо изучить хотя отчасти его теорію, а вдь этого нельзя сдлать въ два часа.
— Если я захочу, у меня найдется и побольше времени, отвчала я.
— Право?
И на лиц Темрюкова выразилось недовріе.
— Попробуйте, начните читать мн лекціи о живописи.
— Для начала, вы должны завтра же похать въ академію и взять съ собою меня. Тамъ я постараюсь вамъ объяснить, что хорошо и почему оно хорошо. Конечно, эта первая лекція будетъ очень неполна и очень поверхностна. Есть картины, передъ которыми можно стоять по цлымъ часамъ и къ которымъ на другой же день опять готовъ возвратиться и опять будешь смотрть на нихъ, и все мало. Вдь хорошая картина — не кусокъ полотна, на которомъ изображены бездушныя фигуры. Нтъ, это — созданье живаго человка, его мысль, частица его жизни. Художникъ, поэтъ, писатель всегда живутъ, больше или меньше, разумется, одною жизнью съ своими произведеніями. Знаете ли, какое наслажденіе въ томъ, чтобъ взлелять, выхолить какую нибудь завтную, глубоко-запавшую думу и передать ее въ живыхъ образахъ, передать такъ, чтобъ передъ нею остановился и задумался такой же человкъ, какъ я.
Темрюковъ въ первый разъ такъ говорилъ со мною. Я удивилась, почему до сихъ поръ находила, что онъ нехорошъ собой. Въ эти минуты онъ показался мн красавцемъ. Его лицо выражало столько энергіи, такую силу воли, какую трудно предположить, а еще трудне встртить.
— Вы любите славу? спросила я, когда онъ замолчалъ, и чувствовала, что спросила некстати.
— Славу? повторилъ онъ задумчиво.— Право, не знаю. Да я думаю, что, можетъ быть, современемъ буду любить славу, но я готовъ скоре всю мою жизнь не пользоваться славой, лишь бы въ груди своей носить убжденіе, что длаешь дло по призванію, а не играешь въ искусство, какъ играютъ въ жмурки. Дорого не то, что про насъ говорятъ люди, а то, что говоритъ собственное сознаніе.
Съ этого дня мы стали хорошими друзьями. Maman ни за что не хотла, чтобъ Темрюковъ былъ нашимъ чичероне на выставк, потому что онъ всегда щеголялъ въ рваныхъ перчаткахъ, но я устранила это неудобство — и мы были на выставк. На этотъ разъ вс картины получили уже другое значеніе для меня. Каждая изъ нихъ имла свой смыслъ. Но, Боже! сколько блестящихъ картинъ потеряли всякую цну въ моихъ глазахъ. Какъ онъ бранилъ тхъ художниковъ, которые щеголяли атласомъ и бархатомъ своихъ картинъ, и какъ умлъ остановить мое вниманіе на невзрачныхъ, повидимому, картинахъ русскаго ‘жанра’. Темрюковъ объяснялъ все это съ такимъ увлеченіемъ, съ такой любовью и благоговніемъ къ задачамъ искусства, что заразилъ имъ и меня.
Очень интересна та метода рисованія, по которой, во времена оны, насъ учили въ пансіонахъ и институтахъ. Первоначально насъ заставляли длать палочки, потомъ кружки и наконецъ давали рисовать съ оригиналовъ величественно-классическіе носы. За тмъ переходили мы къ головкамъ въ шлемахъ. Нарисовавъ чернымъ карандашомъ достаточное количество физіономій разныхъ героевъ и полубоговъ, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, такъ себ, для разнообразія, принимались копировать пейзажи. Переходя въ большой классъ, мы вс брались за акварельныя краски и подъ нашими перстами разцвтали розы, тюльпаны и маки съ порхающими бабочками. Тмъ и ограничивались вс паши познанія въ искусств. Объяснять, толковать было учителю некогда. Онъ едва успвалъ, впродолженіе класса, поправить десятую долю нашихъ копій. Въ день имянинъ родителей, мы дарили имъ великолпные букеты, рисованные красками. На экзаменахъ столы украшались изящными рисунками нашей работы. Но еслибъ насъ заставили нарисовать съ натуры чернильницу или яблоко, то изъ двадцати едва ли бы одна съумла за это взяться. Темрюковъ началъ со мной почти съ азбуки, то-есть съ первоначальныхъ правилъ рисовки съ натуры. Maman и папа моимъ не очень нравилась моя страсть къ рисованью. Она отнимала у меня много времени, которое прежде употреблялось на визиты и прогулки по магазинамъ. Кром того, имъ не нравилось также и то, что чмъ боле сближалась я съ Темрюковымъ, тмъ становилась серьзне и равнодушне къ свтской болтовн. Не одному рисованью училъ меня Темрюковъ. Часто вели мы съ нимъ продолжительные разговоры и онъ невольно заставилъ меня размышлять. Онъ много-много перенесъ горя, несмотря на молодость. Онъ научилъ меня безпристрастно ставить себя на мсто ближняго, и тогда уже не судить его, но прощать ему. Несмотря на горечь его рчи, у него была добрая, живо сочувствующая душа. Особенно вынесла я изъ нашихъ бесдъ уваженье къ бдности. Бдняку можно простить многое: можно простить невжество, раздражительность, зависть. Богатые имютъ все — онъ ничего. Они веселятся — онъ страдаетъ. Они давятъ его своимъ превосходствомъ и еще навязываютъ ему долгъ благодарности, не разбирая того, до какой степени натура человка, и ихъ собственная въ томъ числ, способна къ благодарности. Изъ всхъ золъ въ нашъ вкъ, бдность — едва ли не самое лютое, даже болзнь сносне. Только одного нельзя простить бдняку: нежеланія работать, отсутствія энергіи.
Прошло три года, съ тхъ поръ, какъ я вышла изъ института. Родители мои съ каждымъ годомъ замчали мн чаще и чаще, что я теряю привычки хорошаго тона. Однажды, осенью, Темрюковъ простудился и захворалъ. Болзнь приняла опасный оборотъ. Во все время болзни, продолжавшейся три мсяца, я не видала его. Мы переписывались. Но когда докторъ сказалъ, что онъ очень плохъ и едва ли проживетъ еще день, я встала и отправилась прямо къ нему въ комнату. Даже сама maman, строгая блюстительница приличій, не смла остановить меня. Она только посмотрла на меня съ изумленіемъ. Впослдствіи она говорила, что опасалась, не сошла ли я съ ума — такъ дикъ показался ей мой поступокъ. Темрюковъ очень хорошо зналъ свое положеніе. Онъ умиралъ въ скоротечной чахотк, которая была слдствіемъ усиленныхъ трудовъ и сырыхъ квартиръ, по которымъ онъ скитался прежде. Ему не хотлось умирать. Смерть явилась къ нему слишкомъ внезапно и совсмъ не во время. Онъ только что получилъ золотую медаль. Тяжело умирать при такихъ условіяхъ и въ двадцать-пять лтъ! За нсколько часовъ до смерти онъ сказалъ мн:
— Не плачьте. Я часто думалъ о томъ, что ожидаетъ насъ въ будущемъ, и скажу вамъ откровенно, предвидлъ много горя для насъ обоихъ. Чмъ бы все это кончилось? Васъ вдь никогда не отдали бы за меня, а мн слишкомъ было бы тяжело, еслибъ вы вышли за другаго.
Это объясненіе было такъ неожиданно и оригинально — на смертномъ одр — что часто теперь рисуется въ моемъ воображеніи комната, съ опущенными сторами, въ полусвт, чуть мерцая, теплится лампада, слабый лучъ ея освщаетъ замогильной жизнью блдное, исхудалое лицо. Никогда не забуду я выраженія этого лица. Оно безъ словъ высказывало цлую исторію его жизни. И воспоминаніе минувшихъ страданій, и привычка къ вчной борьб, и жажда обольстительной будущности, и безъисходное отчаяніе передъ судьбой, сломившей эту твердую душу — все, все отражалось на немъ и не поперемнно, не одно за другимъ, но, какъ-то все разомъ, какъ будто въ послднія минуты умирающаго, вс силы душевныя пришли въ послднее, крайнее напряженіе. И потомъ вдругъ напряженіе этого лица измнилось. Взглядъ безконечной любви обратился на меня и остановился такъ, неподвижный…
Онъ уже не жилъ, а я все еще сидла подл постели и держала въ моихъ рукахъ его холодную руку. Я, въ первый разъ въ жизни, была свидтельницей таинства смерти. Я внимательно разсматривала лицо умершаго.
Голосъ горничной вывелъ изъ забытья.
— Да что вы, барышня, держите его за руку, шепнула она.— Вдь онъ ужь умеръ.
— Умеръ! повторила я, выпустивъ руку умершаго и стараясь вникнуть въ смыслъ этихъ словъ.
Мой единственный, едва-начатый романъ такъ и кончился на первой глав. Да и не кончился онъ, а какъ-то глупо замеръ, оледенлъ. Я могла бы выпустить его изъ моего разсказа, потому что онъ вовсе не идетъ къ длу. Любила ли я кого нибудь или нтъ, живъ онъ или умеръ — это все равно для читателя. Но вдь я женщина. Могу ли обойти молчаніемъ мой романъ, когда онъ встртился мн на пути моего разсказа? Тмъ боле, что этотъ романъ такъ измнилъ меня! Проходили дни и даже годы, я подвигалась быстро къ тридцатилтнему возрасту. Родители мои приходили въ отчаяніе, при мысли, что я останусь старой двой, хотя, по правд сказать, приходить въ отчаяніе было не отъ чего. Какъ бы ни смялись надъ старыми двами, но все-таки остаться старой двой добросовстне, нежели выйдти замужъ не любя. Дайте женщинамъ другое направленіе, тогда и старыя двы не будутъ существами безполезными и смшными.
Въ первые годы по смерти Темрюкова, я избгала общества. Пустая, праздная жизнь меня тяготила. Я полюбила живопись вдвойн: и за художническое наслажденіе, какое всегда доставляетъ намъ искусство, и за то, что оно было звномъ, соединяющимъ меня съ дорогимъ человкомъ. Все это не нравилось моимъ папа и maman. Папа дулся и устроивалъ у насъ по вторникамъ вечера, гд я должна была играть роль любезной хозяйки и занимать гостей. Maman не дулась. Ей было жаль меня. Она такъ же, какъ и я, была женщина и не прочь отъ романа въ жизни, но по ея понятіямъ романъ не долженъ былъ преступать за границы приличія и вчный сердечный трауръ былъ для нея непонятенъ. Она такъ искренно и такъ неутшно скорбла обо мн, такъ часто толковала про необходимость выйдти замужъ для того, чтобъ имть положеніе въ обществ, что наконецъ мн все это страшно надоло. Я не выдержала. Я малодушно отреклась отъ самой себя и отдалась совершенно въ распоряженіе этихъ людей, которые любили меня такою докучливою и тяжелою любовью. Мало по малу я втянулась опять въ омутъ свтской жизни. Но теперь я была нравственно ниже, нежели по выход изъ института. Тогда я была куклой, меня извиняло невднье. Теперь ничто не могло извинить моей мелочности. Я сознавала это и ненавидла общество, которое развивало эту мелочность.
Въ одинъ прекрасный день, надворному совтнику Лисицыну вздумалось сдлать моимъ родителямъ торжественное и формальное предложеніе насчетъ моей руки и приданаго. Мн сообщили объ этомъ событіи, исчисливъ при томъ вс прекрасныя качества моего жениха и прибавивъ въ заключеніе, что мн уже двадцать-седьмой годъ. Я думала-думала — и изъявила мое согласіе. Мн было душно въ родительскомъ дом. Я жаждала свободы, потому что свобода была отдохновеніе, покой и нкоторыя права впереди. Я думала, что замужней женщин общество больше даетъ свободы, нежели двушк. Выходя замужъ, я нисколько не думала о тхъ обязанностяхъ, которыя принимала на себя. Лисицынъ былъ довольно презентабельная личность. Въ обществ мужчинъ онъ былъ серьзенъ, говорилъ мало, но за то много думалъ. Съ женщинами онъ былъ ласковъ и нженъ какъ съ дтьми, которыхъ собираются обмануть и не взять съ собой на гулянье или въ театръ. Я и до-сихъ-поръ не знаю хорошенько характера моего мужа. Я никогда не позволяла себ изучать его. Говорятъ, что онъ добрый человкъ. Я врю охотно, потому что врить — потребность нашей души. Выходя замужъ, я не интересовалась знать подробно о занятіяхъ моего супруга. Мн было извстно, что онъ служилъ по статской служб въ какомъ-то министерств. Я знала очень хорошо вс роды службъ въ нашемъ отечеств. Я знала, что служить въ военной служб, значило быть гвардейскимъ или армейскимъ офицеромъ, кавалерійскимъ или пхотнымъ. Быть морякомъ — значило ходить лтомъ въ Балтійское Море. Быть инженеромъ — значило чинить шоссе и мосты. Быть статскимъ — значило писать бумаги. Эти бумаги не имли ко мн ршительно никакого отношенія, несмотря на то, что ихъ писалъ мой собственный мужъ, а потому я о нихъ никогда и не разспрашивала. Жили же мы не тмъ, что давали ему за писанье бумагъ — этого было слишкомъ недостаточно — а доходами съ моего имнія, а потому я нисколько не удивилась, когда черезъ годъ посл свадьбы Лисицынъ окончилъ писаніе бумагъ, то-есть вышелъ въ отставку. По желанію Лисицына мы похали въ деревню. Мн предстояла не блестящая, но за то весьма полезная будущность: я должна была превратиться въ барыню-помщицу, засаживать за паутинныя вышиванья тхъ самыхъ Акулекъ и Дашекъ, съ которыми игрывала во времена оны, наливать чай моему супругу, толстть не по днямъ а по часамъ, протежировать разныхъ мелкопомстныхъ приживалокъ и рядиться въ пухъ-и-прахъ для убійственно-монотонныхъ баловъ губернскаго города.
Лисицынъ такъ и разсчитывалъ въ невинности своей души. Но на этотъ разъ мы не сошлись во мнніяхъ. Я была терпливой, внимательной и послушной женой, кром одного пункта: я имла прямыя, здравыя понятія о прав собственности. На Темрюков я видла, къ чему приводитъ бдность! А вдь и у меня могутъ быть дти. Я не хотла бы, чтобы и они нуждались въ молодости, чтобы сырыя квартиры и безсонныя ночи также вогнали ихъ въ чахотку. Основываясь на своемъ прав, я распоряжалась сама доходами съ моего имнія. По этому поводу у насъ возникло, однажды, нчто въ род пренія съ моимъ супругомъ. Онъ старался доказать мн, что между мужемъ и женой все должно быть общее.
— Какъ же, прибавилъ онъ въ заключеніе:— вдь ты отдала мн сердце и руку, а не хочешь раздлить со мною труда управленія имніемъ. Неужели ты цнишь деньги выше твоей руки и сердца?
Такое логическое разсужденіе нисколько меня не убдило.
— Я отдала теб, мой другъ, отвчала я:— мою руку и сердце. Но деньги — совсмъ другое дло. Деньги съ моего имнія созданы именно для того, чтобы быть моими и не доставаться никому, пока я жива. А староста Гаврила прекрасно уметъ управляться съ мужиками. Къ чему же теб обременять себя лишнимъ трудомъ? Вдь ты созданъ, право, не для труда, а для того, чтобъ наслаждаться жизнью. Я хочу, чтобъ ты былъ совершенно счастливъ. Притомъ же, неужели ты женился на мн изъ-за моего состоянія?
— Конечно нтъ, поспшилъ сказать Лисицынъ.
— Я въ этомъ уврена. Въ противномъ случа я бы тебя ненавидла. Можетъ ли женщина любить, а тмъ боле уважать человка, который женится не на ней, а на ея состояніи? Я бы по-крайней-мр никогда не могла.
— Неужели вс женщины думаютъ такъ, какъ ты?
— Вс ли — не знаю. По-крайней-мр изъ ста, пятьдесятъ — одного со мною мннія.
— Такъ неужели мужчина при женидьб не иметъ ни малйшаго права принимать, хотя отчасти, въ соображеніе состояніе будущей жены?
— Никакого.
— Но разв это — преступленіе?
— Это — хуже нежели преступленіе. Это — низость. А вообще женщины не любятъ низостей и за нихъ всегда скорй расплатятся, нежели за что другое.
— Но какъ прикажешь, если, напримръ, мужчина любитъ двушку, а его средства не позволяютъ жениться на ней?
— Надо работать. Для того Богъ далъ голову и руки.
— Но вдь мы вс работаемъ — то-есть вс служимъ.
— Въ такомъ случа средства есть.
— Но если они недостаточны, а онъ влюбленъ безъ ума?
— Да кто же вамъ велитъ вчно заниматься писаніемъ бумагъ? Вдь мы невиноваты въ томъ, что вы не найдете себ другаго дла.
— Но что жь намъ длать больше?
— Э, мой другъ, мало ли найдется на свт занятій, которыя приносятъ дйствительную пользу и вполн вознаграждаютъ труды. Торгуйте, изобртайте машины, стройте ихъ, разводите огороды, наконецъ, это все-таки лучше, чмъ разсчитывать на женины деньги.
— Какъ, ты даже огородниками хочешь насъ сдлать?
— Я знаю только то, что если мужчина изъ любви къ женщин и для того, чтобъ имть средства содержать ее, разведетъ огородъ и будетъ даже собственными руками сажать капусту и рпу и потомъ продавать ихъ, то если у той, которую онъ любитъ, есть хоть частица сердца и хоть капля здраваго смысла, она будетъ способна оцнить и уважать мужа. Если же мужчина женится для того, чтобъ посредствомъ своей жены пріобрсть удобства и роскошь жизни, то и самая ограниченная пойметъ наконецъ, что она — нуль, какъ въ отношеніи къ мужу, такъ и въ отношеніи къ обществу. А вдь у женщинъ столько же самолюбія, какъ и у мужчинъ. Самъ посуди, пріятно ли быть нулемъ. Еслибъ, напримръ, я вышла замужъ за человка, который имлъ бы въ виду не меня, а мое состояніе, я каждую бы минуту думала, что моему мужу все равно, еслибъ я была горбатая, злая, кривая, еслибъ у меня не было ни души, ни сердца, еслибъ я была идіотка. А вдь такая безпрестанная мысль — самая страшная нравственпая пытка. Это — невыносимое униженіе для женщины… Поневол возненавидишь того, кто ее внушилъ.
— Ты все преувеличиваешь.
— Можетъ быть. Но, поврь, если я преувеличиваю, то и вс женщины такъ преувеличиваютъ. А потому въ бракахъ по разсчету — разсчетъ почти всегда оказывается ошибочнымъ.
— Слдовательно, по твоему выходитъ, что небогатый человкъ никогда не можетъ жениться на богатой двушк, какъ бы сильно ни любилъ ее?
— Можетъ. Почему же нтъ. Вдь это длается же каждый день. Но только въ такомъ случа онъ не долженъ никогда посягать на ея имніе. Онъ долженъ смотрть на него, какъ на достояніе своей жены, а не какъ на свое собственное. Если она любитъ мужа, то сама подлится съ нимъ земными благами. А любовь и уваженіе жены онъ долженъ заслужить.
Я понимала очень хорошо, что деньги — единственная гарантія моихъ правъ противъ надворнаго совтника Лисицына. Мы прожили лто въ деревн. Осенью я предложила моему мужу хать за границу. Мн захотлось видть другія страны, другихъ людей, другіе нравы и обычаи. Провести всю жизнь, какъ улитка въ своей раковин, когда имлись средства посмотрть на божій міръ — казалось мн непростительнымъ. Мужъ мой былъ также непрочь людей посмотрть и себя показать. Мн хотлось хать на югъ. Но мой мужъ, какъ настоящій русскій баринъ, стремился въ Парижъ. На этотъ разъ я ему уступила: можно было начать и съ Парижа. Мы прожили въ немъ всю зиму. Я не могла вытащить оттуда моего супруга. Врожденная русская воспріимчивость развернулась въ немъ за границей блистательнымъ образомъ. Я не узнавала моего Лисицына. Въ Париж онъ нетолько превратился во француза, но даже въ парижанина. Онъ торопился жить, суетился, бросался во вс кружки общества, слдилъ вмст съ французами за политическими новостями, толковалъ о прогрес и веселился на балахъ. Все это онъ длалъ съ жаромъ, съ увлеченіемъ, какъ будто отъ самой колыбели выросъ на французской почв и пропитался національнымъ духомъ парижанъ. Мн часто становилось смшно, глядя на него. Еслибъ я не вытащила его изъ деревни, онъ преспокойно просидлъ бы всю зиму въ халат на диван: наслаждался бы комфортомъ отдохновенія посл своего политическаго поприща, читалъ бы лниво русскія газеты, игралъ въ карты съ помщиками, вмсто гризетокъ ухаживалъ бы за россійскими двами въ сарафанахъ и не было бы ему никакого дла до этихъ самыхъ парижанъ, которымъ теперь онъ такъ живо сочувствовалъ. Когда я осмотрла почти все, что возбуждаетъ любопытство въ Париж, присмотрлась къ тамошней жизни и познакомилась поближе съ различными образчиками многочисленныхъ слоевъ парижскаго общества — мн стало скучно среди этой вчной ярмарки. Въ характер французовъ есть какая-то хрупкость, которая мн не нравится. А я не люблю жить съ людьми, которымъ не симпатизирую. Большинство французовъ — фразры. Я терпть не могу фразъ, по русской, весьма справедливой пословиц: ‘Кто много говоритъ, тотъ мало длаетъ’. Весной возвратились мы опять въ наши Липовки и прожили въ нихъ все лто и всю слдующую зиму. Мн хотлось отдать себ отчетъ въ моихъ впечатлніяхъ, пораздумать, поразмыслить на простор и въ тишин о всемъ, что видла и слышала. Вдь Темрюковъ ненапрасно же выучилъ меня размышлять. Въ начал лта мы отправились въ Германію. Добрые и честные нмцы пришлись мн больше по душ. Въ Германіи Лисицыну было не такъ весело, какъ въ Париж, но онъ сошелся и съ нмцами на столько, на сколько позволяло ему знаніе ихъ языка. Зато онъ очень легко усвоилъ себ ихъ привычки и нравы. Онъ пилъ пиво, восхищался музыкой и природой и все толковалъ, что когда возвратится въ Липовки, то серьзно займется чмъ нибудь. И дйствительно, когда возвратились мы въ Липовки, онъ началъ-было заводить кабинетъ древностей, эта страсть къ археологіи не на шутку перепугала меня. Но я не дала ей развиться, отказавъ ему наотрзъ въ деньгахъ. Лисицынъ съ горя завелъ токарный станокъ. По моему это все-таки было полезне его археологическаго кабинета. Между тмъ время шло своимъ чередомъ. Возвратясь на родину, мы прожили три зимы сряду въ деревн. Потомъ я еще разъ побывала за границей, но уже безъ мужа: онъ слишкомъ облнился и слишкомъ заразился окружающей помщичьей жизнью. Я взяла мою маленькую дочь и отправилась прямо въ Италію. Это былъ второй хорошій періодъ моей жизни. Я была почти счастлива. Я жила въ стран, интересной въ высшей степени нетолько настоящей, но и прошедшей жизнью, среди народа, которому нельзя не сочувствовать, несмотря на его отсталость, а можетъ быть и по поводу этой отсталости — среди такой природы, которая сама по себ есть уже счастье для того, кто ее любитъ. Возвратясь на родину, я нашла много перемнъ: измнилось положеніе крестьянъ, измнился также и духъ общества. На меня вдругъ какъ будто пахнуло какимъ-то свжимъ благодтельнымъ втеркомъ. Слова: ‘современность’, ‘эманципація’, ‘прогресъ’ стали чаще раздаваться въ гостиныхъ губернскаго города. ‘Слава-богу’, подумала я. Мн показалось, что вдругъ какъ будто проснулся вковой лсъ, усыпленный волшебникомъ. Все въ немъ зашевелилось, заговорило, огласилось несвязнымъ еще щебетаньемъ мильйоновъ голосовъ. Порою, среди этихъ голосовъ, раздавались уже выдержанные звуки, общавшіе въ полдень чудную гармонію.
Все мое сочувствіе было на сторон женщинъ. Мужчинамъ всегда лучше жить, чмъ намъ. ‘Прогресъ, думала я — просвщеніе, просвщеніе, значитъ — справедливость.’ Справедливо ли общество въ отношеніи къ женщин — ршите вы, умные люди, только не m-r Michelet. Взглянемъ только на ту степень развитія и труда, которые у насъ доступны женщин. Общество предоставило ей кое-какія весьма поверхностныя познанія въ наукахъ, которыя не приносятъ никакой дйствительной пользы ни ей, ни другимъ — фортепіано и иголку. Я должна замтить, что все, что скажу про женщинъ, относится никакъ не къ богатымъ. Мои мечты и думы — не для нихъ. Имъ не о чемъ горевать: он всегда могутъ обогатить своей рукой и состояніемъ какого нибудь милаго молодаго человка. Если найдутся изъ нихъ такія, которыя почувствуютъ потребность серьзнаго умственнаго труда и нравственнаго развитія, тмъ лучше будетъ для нихъ и для общества. Теперь же пока моя рчь не о нихъ. Кто не согласится, что бдняку трудно добывать себ насущный хлбъ? Понятія общества предоставили только мужчинамъ вс средства, разумется, если мужчина свободенъ отъ предразсудковъ, въ противномъ случа онъ также стсненъ. Иному бдному дворянину, пожалуй, зазорно заняться ремесломъ или торговлей, онъ терпитъ нужду на томъ поприщ, по которому шли его дды и прадды, онъ терпитъ эту нужду добровольно для того только, чтобъ не избирать пути, неосвященнаго стопами его предковъ. Это — его добрая воля. Нищета давитъ своею тяжестью и женщинъ. Ко всему этому, общество наше не допускаетъ въ женщин возможности серьзнаго труда на томъ основаніи, что слабость сложенія и здоровья длаютъ ее неспособной къ нему, забываютъ только одно, а именно: что нищета все-таки заставляетъ ее работать для насущнаго пропитанія, и она трудится часто съ утра до ночи только при той степени развитія, до которой у насъ допускается женщина, и среди удушающей атмосферы предразсудковъ трудъ ея не можетъ быть истинно-дльнымъ трудомъ, и еще скоре разстроиваетъ ея здоровье, потому что не приноситъ того вознагражденія, какое далъ бы ей при другихъ познаніяхъ.
У насъ, если двушка бдна и должна доставать себ пропитаніе, а часто даже содержать своими трудами мать, меньшихъ сестеръ или братьевъ — ей предстоитъ только три карьеры: если она получила легкое, поверхностное образованіе и говоритъ на трехъ или четырехъ языкахъ — изъ которыхъ часто ни одного не знаетъ спеціально — она идетъ въ гувернантки. Знаетъ ли большинство общества, что такое жизнь гувернантки? Это — самая тяжелая кабала, самое грустное ремесло, благодаря образу мыслей — того же общества. Есть дома, гд родители требуютъ отъ гувернантки, чтобы она ничего не читала, кром евангелія по воскресеньямъ, потому что чтеніе отвлекаетъ ея вниманіе отъ дтей. Есть другіе дома, гд она пьетъ горькую чашу вжливаго униженія на томъ основаніи, что она подчинена ихъ власти и что ей за то платятъ деньги. И такіе дома — не исключенія. Они встрчаются сплошь и рядомъ, потому что и масса общества у насъ не отличается развитіемъ. Есть, наконецъ, и такіе дома, гд, несмотря на все желаніе доставить гувернантк счастливое существованіе, рдко успваютъ въ томъ, потому что условія ея быта тому противятся. Напримръ, если въ семейств много дтей — она не можетъ имть для себя въ цлый день ни одной минуты. Сколько есть гувернантокъ, которыя ненавидятъ свое тяжелое ремесло, и несутъ его какъ вериги, выжидая только удобной минуты, чтобъ отъ него освободиться. И что жь получаютъ он за продажу себя въ кабалу? Какіе нибудь двадцать, тридцать, много сорокъ рублей въ мсяцъ, а большинство еще и меньше двадцати. Ухитритесь же теперь съ двадцатью рублями содержать, напримръ, больную мать или меньшихъ сестеръ? Если гувернантка недурна собою, ей предстоитъ единственный путь къ спасенію — выйти замужъ за перваго господина, которому она приглянется до такой степени, что онъ ршится великодушно взять ее подъ свое покровительство. Нравится ли онъ ей или нтъ, молодъ или старъ, уменъ или ограниченъ, добръ или нтъ — все равно. Она — бдная двушка, она не должна разбирать, а съ благодарностью принять благодяніе великодушнаго господина. Если же не приметъ — тмъ хуже для нея. Она до самой смерти будетъ рабою въ чужихъ домахъ, или ей предстоитъ еще худшая участь. Все, что сказала я про гувернантокъ, относится также и къ компаньонкамъ. Только роль компаньонки еще незавидне: это нчто среднее между домашней обезьяной и попугаемъ. Остаются еще учительницы музыки и швеи.
Музыка — чудная вещь. Но чтобъ быть музыкантшей, надо имть природный талантъ. У насъ въ Россіи фортепьяно — почти необходимость въ каждомъ мало-мальски достаточномъ дом. Родители, не разбирая, есть ли у дтей музыкальныя способности, есть ли призваніе, берутъ имъ учителей или учительницъ музыки. Отъ этой, не скажу музыкальной, потребности общества, но просто отъ этой моды — происходитъ только безчисленное множество плохихъ музыкантшъ и плохихъ учительницъ музыки.
Предположимъ, напримръ, что бдная двушка выучилась довольно сносно играть на фортепьяно. Она избираетъ это средствомъ къ существованію: газеты наполнены объявленіями о дамахъ, предлагающихъ музыкальные уроки по сорока копеекъ и по четвертаку. Въ проливной дождь, въ вихрь, въ самую невыносимую погоду, бдная музыкальная учительница бгаетъ изъ одного конца города въ другой и собираетъ четвертаки. И все-таки на эти четвертаки она не можетъ существовать, особенно если ей еще надо позаботиться о другихъ, кром себя. А результатъ ея трудовъ для общества состоитъ въ томъ, что въ любомъ дом, гд есть двицы, васъ угощаютъ музыкой такой, что отъ всей души пожалешь, зачмъ изобртено фортепьяно.
Жизнь швей не иметъ ничего привлекательнаго. Ихъ такое множество на каждомъ шагу, что, право, десятой доли было бы довольно для того, чтобъ одть все человчество въ самые модные шляпки и чепцы. Зато половина ихъ ходитъ шить поденно, и съ девяти часовъ утра он работаютъ за тридцать копеекъ въ день, не разгибая спины. Здорово ли это?
Что скажутъ на это т господа философы, которые ставятъ здоровье женщины на первомъ план, какъ препятствіе къ ея развитію?
Я не имю претензіи утверждать, чтобы, при одинаковомъ умственномъ развитіи съ мужчинами, изъ женщинъ вышли бы Ньютоны, Гегели или Коперники. До сихъ поръ ихъ, кажется, не бывало, да никакъ и не могло быть. Но что были, есть и будутъ женскія головы прекрасно организованныя — съ этимъ никто не будетъ спорить. И такихъ головъ наберется гораздо боле, нежели думаетъ наше общество. Он незамтны, потому что подъ постояннымъ угнетеніемъ той среды, гд находятся — способности ихъ не развиваются, но тупютъ и исчезаютъ въ общей масс.
Роль женщины не въ томъ, чтобъ блестть, но чтобъ быть полезной, разливать вокругъ себя какъ можно больше счастья. При ея настоящемъ общественномъ положеніи — эта мысль не можетъ укорениться въ ея голов. Можетъ ли, напримръ, двушка, съ трудомъ добывающая себ горькій и недостаточный кусокъ хлба, при нравственной неразвитости отъ получаемаго ею воспитанія, проникнуться высокой нравственной идеей и основать на ней всю свою жизнь? Прежде всего она позаботится о томъ, чтобъ сдать кому нибудь попеченіе о своей собственной особ — все равно, кому бы то ни было, лишь бы избавилъ ее отъ труда и страданья.
Существуетъ у насъ закоснлое мнніе, что если женщина возьмется за науки, то-есть не за свое дло, какъ у насъ говорится, то будто бы это помшаетъ ей быть хорошей матерью и хозяйкой, отвлечетъ ея вниманіе отъ семейства и отъ домашнихъ обязанностей. Но, помилуйте! За что же взводить на насъ такую клевету, что будто мы ужь такія ретивыя хозяйки и такія заботливыя матери семействъ? Мы, слава-богу, русскія дворянки, картофель сами чистить не будемъ, чулокъ штопать также не любимъ, какъ бы мы бдны ни были. А если ужь и заставитъ насъ горькая судьба, по выход замужъ, часто заглядывать на кухню, то не возрадуются отъ этого наши супруги. Спросите хоть у нихъ самихъ. Намъ прежде всего надо удовольствія, роскошь и игра въ любовь. Это послднее занятіе продолжается до пятидесяти лтъ, по крайней мр. Такъ мы воспитаны, что вс мечты наши стремятся къ удовольствіямъ. Нтъ у мужа средствъ на это — онъ же виноватъ. Никто не просилъ жениться. На дтей мы также часто смотримъ, какъ на забавныхъ куколъ, пока эти куклы не выростутъ. А когда расходъ на нихъ увеличится, и мы, маменьки, поймемъ, что должны сами себ во многомъ отказывать, наши дочки становятся для насъ обузой, которую мы всми силами хлопочемъ свалить съ плечъ.
Слдовательно, нечего намъ опасаться, что умственное развитіе сдлаетъ изъ насъ дурныхъ, незаботливыхъ хозяекъ и матерей семействъ. Говорятъ также, будто и здоровье и сложеніе женщинъ тоже препятствуютъ ихъ развитію? Но вдь нужда иметъ свойство устранять тысячи неудобствъ. Притомъ же, разв мы не видимъ каждый день и мужей, которые, несмотря на то, что кричатъ первые, будто сфера женщины должна ограничиваться только домашней дятельностью, сами не заботятся о семейств и предоставляютъ женамъ право кормить его, какъ имъ угодно? А такъ-какъ у матерей все-таки есть сердце, то вотъ жена и бгаетъ въ грязь и слякоть, проклинаетъ свою участь, даетъ какіе нибудь уроки или просиживаетъ ночи за шитьемъ, или заводитъ какую нибудь безтолковую школу, гд человкъ тридцать шалуновъ шумятъ и кричатъ во все время класса, и скоро вгоняютъ ее въ чахотку. Разв не видимъ мы этого каждый день?
Сколько мы видимъ и такихъ мужей, которые, несмотря на всю добрую волю и на всю привязанность къ семейству, не могутъ удовлетворить всмъ его потребностямъ, и жены, несмотря на свое здоровье, помогаютъ имъ добывать средства къ жизни. Теперь еще вопросъ: вс ли женщины выходятъ замужъ? у всхъ ли есть семейства? И въ наши времена, времена гуманности и прогреса, что тамъ себ ни толкуй, а презрнный металъ играетъ важную роль, какую игралъ, вроятно, во вс времена. Бдныхъ двушекъ гораздо боле, нежели богатыхъ. Сколько бываетъ случаевъ, что двушка любитъ и любима, но женихъ получаетъ мало, а у невсты ничего нтъ. Вотъ они и бдствуютъ каждый порознь. Разумется, мужчина меньше, женщина больше. А если и сойдутся и обвнчаются, то также не на радость. Т же, которыя остаются старыми двами, длаются самыми безполезными существами: вяжутъ себ филе да сплетничаютъ, обременяютъ собою отцовъ или братьевъ, да и сами, чувствуя свою безполезность на этомъ свт, длаются существами раздражительными, эгоистическими. Бросьте въ ихъ тяжелое существованіе какую нибудь науку, которая поглотила бы ихъ мыслящія способности и приносила бы какую нибудь дйствительную пользу — вы дадите имъ средство быть прекрасными, добрыми и полезными существами. Ничто такъ отрадно не дйствуетъ на сердце, какъ возможность не только не быть въ тягость окружающимъ насъ, но даже приносить имъ хотя маленькую пользу. Когда умъ занятъ серьзно, онъ не растрачивается по мелочамъ на пустыя и часто вредныя житейскія дрязги. Потомъ, кром старыхъ двъ, сколько есть вдовъ, остающихся съ дтьми безъ средствъ? Часто он рады отдать для своихъ дтей все и поневол разстаются съ ними, отдаютъ ихъ куда нибудь къ роднымъ, а сами идутъ въ кабалу гувернантками или компаньонками — и кабала эта длается настоящею пыткою, потому что у нихъ сердце неспокойно каждую минуту. Он не видятъ своихъ дтей по цлымъ недлямъ, по мсяцамъ, а иногда и по цлымъ годамъ.
Вотъ во имя-то всхъ этихъ женщинъ, истинно несчастныхъ для тхъ, кто насмотрлся на нихъ и кто коротко знакомъ съ ихъ бытомъ, ршилась я высказать мою задушевную мысль. Эта мысль не новая и не мной изобртенная… но все-таки надо собраться съ духомъ, чтобъ упомянуть о ней нашему обществу.
Меня закидаютъ насмшками и, вроятно, обвинятъ въ желаніи умничать. Но — rira bien, qui rira le dernier.
Что было бы, еслибы на первый разъ, хоть для испытанія, открыли въ небольшомъ объем высшее учебное заведеніе, гд, по выход ихъ изъ гимназіи, желающимъ преподавали бы науки — древніе и новые языки, такъ какъ обыкновенно преподаютъ ихъ мужчинамъ — съ тою цлью, чтобъ женщины, такъ же какъ и мужчины, могли существовать своими трудами, не продавая себя ни богатымъ женихамъ, ни во временную кабалу гувернаничанья и комнаньоничества.
Что бы вышло, еслибъ основали у насъ такой quasi-университетъ? Вышло бы то, что сначала вс женщины, богатыя какъ и бдныя, принялись бы съ увлеченіемъ слушать всевозможныя лекціи, потому что это было бы модной новостью.
Пожалуй, великосвтскія дамы первыя подали бы такой благой примръ. Он — большія мастерицы подавать хорошіе примры. Потомъ большинству, которое не иметъ ни призванія къ серьзному труду, ни необходимости заняться имъ, это скоро бы наскучило. Праздныя женщины перестали бы посщать это учебное заведеніе. Остались бы только т, которыхъ заставляетъ работать необходимость. Что бы вышло изъ этихъ? Я думаю, вышло бы то, что каждая изъ нихъ изучила бы спеціально какую нибудь часть, которая не пропала бы для нея даромъ, а доставила бы ей врный кусокъ хлба. Спрашивается, до какой степени можетъ женщина примнить свои познанія къ дйствительной жизни и извлечь изъ нихъ практическую пользу, для себя и для другихъ? А вотъ на это-то и можно сказать: устройте сперва такой университетъ, а тамъ посмотримъ, что выйдетъ. Безъ опыта и безъ доказательствъ нельзя ничего опровергать. Въ нравственномъ отношеніи женщины выиграютъ отъ этого. Чмъ боле, не скажу, воспитана, но просвщена женщина, тмъ лучше для нея самой и для окружающихъ ее. Не вс женщины одарены одинаковыми способностями, но по крайней мр, пусть же он не пропадаютъ у тхъ, которымъ даны. Только, чтобъ изъ женскаго просвщенія вышелъ толкъ, надо чтобъ въ воздух, которымъ мы дышимъ, разлилось убжденіе, что просвщеніе хорошо само по себ, а не какъ средство блестть и обращать на себя вниманіе. Безъ этого убжденія — лучше и не начинать.
Вернемся къ моему разсказу.
Обстоятельства заставили насъ хать въ Петербургъ. Я была этому очень рада. Мн хотлось видть нашу столицу именно въ тотъ моментъ, когда вся Россія готовилась возродиться къ новой жизни. По прізд, я отъискала старыхъ знакомыхъ, пріобрла новыхъ, стала слдить за общественной жизнью, ко всему присматривалась, прислушивалась, такъ сказать подстерегала каждое проявленіе развитія. Лисицынъ не совсмъ былъ доволенъ мною. Въ его ум слова: ‘эмансипація женщинъ’ равнялись слову ‘безнравственность’. Было время, когда онъ понималъ эти слова иначе. Но то было совсмъ другое дло. Въ Париж, онъ не прочь былъ и самъ отъ прогреса, потому что тамъ необходимо было казаться современнымъ человкомъ. Лисицынъ смекнулъ какъ разъ, что въ Париж всякій порядочный человкъ, если желаетъ, чтобъ его личность имла какое нибудь значеніе, обязанъ выставлять на видъ свои мннія — свои или чужія, хоть мудрыя до невозможности, хоть дикія до нелпости — все равно, лишь было бы на сцен какое нибудь мнніе, былъ бы поводъ къ фразамъ, къ ораторству, къ увлеченію, изъ-за котораго собственное я выглядываетъ такъ же живописно и величественно, какъ полная луна изъ-подъ легкаго пара облаковъ. Но Лисицынъ также очень хорошо зналъ и то, что въ Париж мы были мимолетными гостями, что фразы такъ себ останутся фразами и что когда возвратимся въ Липовки, дла опять пойдутъ постарому.
Въ Петербург же было совсмъ не то. Слово ‘эмансипація’, которое онъ понималъ такъ дурно, пугало его. Онъ былъ самолюбивъ отъ природы и къ довершенію напасти полагалъ, что допустить эмансипацію въ европейской женщин то же самое, что допустить ее въ турчанк, запертой съ колыбели въ четырехъ стнахъ гарема. Я не могла понять, откуда у него взялось такое дикое мнніе. Въ отношеніи къ русской женщин оно тмъ обидне, что чувство собственнаго достоинства развито въ ней боле, нежели можно ожидать отъ той среды, въ которой она живетъ. Мои стремленія къ наблюдательности, общество моихъ знакомыхъ, наши сужденія, толки — все сильно безпокоило Лисицына. Онъ нсколько разъ намекалъ мн, хотя очень осторожно, о томъ, что ему не совсмъ нравится эмансипація въ собственной его жен. Такъ-какъ я не люблю никакихъ обиняковъ и всегда, какъ говорится, рублю съ плеча — мн часто доставалось за это, да и теперь еще достается отъ моихъ ближнихъ — то я ршилась разъ навсегда высказать откровенно мое мнніе объ этомъ предмет.
— Мой другъ, сказала я ему: — еслибъ я была расположена обманывать тебя, то неужели ты думаешь, я стала бы дожидаться того времени, когда заговорятъ о прогрес? Поврь мн, что, еслибъ мы жили съ тобой въ до-петровскія времена и ты носилъ бы длинную бороду, а меня для своей безопасности запиралъ въ высокій теремъ съ косящатымъ окномъ — то и тогда, еслибъ только я захотла, обманула бы тебя, и не одинъ разъ, а столько, сколько мн было бы угодно. Женщина въ рабств длается хитрой какъ кошка. Но такъ-какъ ты мой законный мужъ, съ которымъ я дала слово пройти длинное поле жизни рука объ руку, то будь совершенно спокоенъ: я никогда не измню теб, тмъ боле, что мн ужь подъ сорокъ лтъ, а свтъ полонъ молоденькихъ и хорошенькихъ женщинъ.
Этотъ послдній аргументъ понравился Лисицыну и онъ пересталъ вмшиваться въ мои дла.
Въ числ моихъ прежнихъ знакомыхъ было одно семейство, которое меня очень интересовало въ настоящее время. Оно состояло изъ бабушки, старушки старинныхъ временъ, которая, кажется, и во сн бредила не иначе, какъ по-французски. Съ утра, несмотря на горбъ, одвалась въ корсетъ и никогда не носила другихъ платьевъ, кром шелковыхъ. Съ нею жилъ ея вдовый сынъ, существо довольно оригинальное. Онъ былъ вмст и ученый и русскій баринъ. У него были дв страсти: привязанность къ археологіи и къ единственной дочери. Въ то время, когда я вышла замужъ, этой двочк было четырнадцать лтъ. У ней было умненькое, острое личико, много общавшее. Отецъ и бабушка занимались ея воспитаніемъ. Отецъ воспитывалъ ее на свой ладъ, а бабушка на свой. Андрей Осиповичъ Втлягинъ не любилъ ни музыки, ни пнія, и цнилъ въ женщин только познанія въ наукахъ. У Зины были прекрасныя способности. Она училась легко и охотно и тогда уже про нее говорили, какъ про маленькое чудо. Но дло въ томъ, что Андрей Осиповичъ, несмотря на свою ученость, былъ истый русскій баринъ. Хвастовство не было чуждо его характера. Онъ образовывалъ Зину не для нея самой, не для того, чтобъ образованіе принесло ей пользу, а какъ часто водится у насъ у русскихъ — напоказъ. Вслдствіе этого Зину учили многому, такъ многому, что основательно не могли учить ничему. При гостяхъ Андрей Осиповичъ любилъ выставлять на видъ блестящія способности дочери. Зин понравилась роль маленькаго чуда. Сметливая двочка схватывала поверхностно кое-какія познанія изъ тхъ наукъ, которыя обыкновенно не интересуютъ двочекъ ея лтъ. И очень ловко въ разговор вставляла иногда техническіе термины, которые приводили въ умиленіе отца и бабушку.
Сначала бабушка сильно возставала противъ ученаго воспитанія. Ей лучше бы хотлось, чтобъ ея внучка получила только блистательное, свтское воспитаніе. Но старушка успокоилась, когда убдилась, что Зина, несмотря на свой ребяческій возрастъ, уже производитъ маленькій фуроръ въ кругу короткихъ знакомыхъ.
— Изъ нея выйдетъ что нибудь замчательное, говаривала старушка.— Вы увидите, это будетъ вторая мадамъ Сталь, а, можетъ быть, что нибудь еще и выше. Такія женщины родятся вками.
Выйдетъ ли изъ Зины полезная и себ и обществу, истинно-добрая и истинно-просвщенная женщина — объ этомъ не подумали ни отецъ, ни бабушка.
Объ этой личности вспомнила я по прізд въ Петербургъ. Я думала, что изъ Зины непремнно должно было выйдти что нибудь замчательное. Особенно хотлось мн знать, какъ-то справилась она съ своимъ полуученымъ, полусвтскимъ образованіемъ. Превратилась ли она въ педантку, несносную bas-bleu, или ея женская душа, съ помощью здраваго смысла, проложила себ прямую тропинку сквозь хаосъ разнообразныхъ отрывочныхъ познаній и вышла невредима изъ среды несообразностей и лести, столь обольстительной для молодости. Я освдомилась о семейств Втлягиныхъ у моихъ знакомыхъ. Когда я пріхала въ Петербургъ, они были за границей. Говорили, что они прідутъ осенью. Мннія насчетъ Зины были различны. Одни восхищались ею, другіе смялись надъ ней, третьи, въ особенности женщины, утверждали, что она — профессоръ кокетства. Но вс единогласно сходились въ томъ, что она развитая, современная двушка. Нкоторые увряли, что она эмансипировала даже отца, прибавляли, что очень забавно смотрть, какъ въ русскомъ барин старинные закоснлые предразсудки боролись съ новйшими идеями и очень часто, по привычк, всплывали наверхъ. Про бабушку ничего не говорили.
Когда Втлягины возвратились изъ-за границы, я постила ихъ и возобновила старое знакомство. Зин было теперь около двадцати лтъ. Слухи были почти справедливы. Зина оказалась великой прогресисткой. Она отреклась совершенно отъ всхъ женскихъ рукодлій, посщала публичную библіотеку, гд читала того самаго Шекспира, который стоялъ у ней въ кабинет на этажерк, выказывала равнодушіе къ туалету, потому что онъ отнимаетъ много драгоцннаго времени, хотя сказать по правд, она цлый день не занималась ничмъ дльнымъ. Я стала посщать ихъ довольно часто, потому что Зина и ея кругъ стали для меня предметомъ изученія. Иногда по вечерамъ собиралась у нихъ молоджь, такая же эмансипированная, какъ и хозяйка. Двицы, молодыя дамы и кавалеры очень много и очень громко разсуждали о современныхъ вопросахъ, о наукахъ и о разныхъ серьзныхъ вещахъ. Никто не высказывалъ своихъ мнній такъ рзко, какъ Зина. Особенно любила она распространяться о правахъ человчества, и такъ горячо стояла за эти права, что, казалось, отдала бы за нихъ всю свою душу. Но отецъ Зины и бабушка съ умиленіемъ слушали ея мудрыя рчи, никакъ не дерзая прерывать ихъ, и только иногда бабушка въ порыв восторга восклицала:
— C’est un coeur d’or!
Молодыя прогресистки оканчивали обыкновенно вечеръ танцами и Зина танцовала очень усердно. Многіе изъ молодыхъ людей ухаживали за ней. У Зины было интересное, умное лицо. На немъ, какъ выражался семинаристъ, о которомъ рчь впереди — ‘всегда лежала печать мысли’. Нарядъ Зины, несмотря на простоту и даже маленькую небрежность, былъ ей всегда очень къ лицу. Чтобы подобрать такой нарядъ, надо было много драгоцннаго времени потратить передъ зеркаломъ. Прическа Зины отличалась оригинальностью. Она носила короткіе волосы, которые совершенно откидывала назадъ, какъ осьмилтняя двочка. Но отъ природы ли, отъ искусства ли, волосы вились мелкими локонами — и прическа эта, изобртенная для экономіи времени, очень была къ лицу Зин. На вечерахъ Втлягиныхъ часто бывала молодая двушка, которой нельзя было не замтить, потому именно, что она не обращала на себя ничьего вниманія. Она никогда не вмшивалась ни въ какія разсужденія. Мужчины обращались къ ней только тогда, когда начинались танцы, несмотря на то. что въ этой двушк было много привлекательнаго. Она была средняго роста, по казалась выше, потому что ея сложеніе было изъ тхъ тонкихъ, гибкихъ сложеній, которыя какъ будто гнутся отъ дуновенія втра. У ней было блдное, неправильное, но очень милое лицо. На немъ выражалось постоянно что-то грустное, почти страдальческое. Одта она была всегда проще всхъ.
Одинъ разъ поутру я застала ее въ комнат Зины. Она шила очень усердно.
— Что вы шьете? спросила я.
— Платье — вотъ имъ, отвчала она, указывая глазами на Зину.
Когда мы остались одни, я спросила у Зины:
— Кто эта двушка?
— Это — моя двоюродная сестра, отвчала Зина.
— Отчего она всегда такъ печальна? Она почти никогда не говоритъ, когда у васъ гости.
— Да ей не о чемъ и говорить. Вдь она безъ всякаго образованія.
— Но отчего жь ее не учили?
— Оттого, что они очень бдны. За матерью ея было тысячъ пять или шесть, но отецъ моей кузины все промоталъ, а потомъ умеръ. Служилъ онъ немного, жен его не дали никакой пенсіи.
— Но разв мать сама не могла заняться ею?
— Да она и сама-то недалеко ушла. Она воспитывалась въ институт. Или она плохо училась, или, можетъ, забыла все, что прежде знала, только когда осталась вдовой, такъ не могла идти даже въ гувернантки.
— Чмъ же он жили?
— Родные помогали. Притомъ же она брала кое-какую работу, а Любиньку отдала въ пріютъ. Тамъ ее выучили читать, писать по-русски, да шить.
— Бдная двушка, какъ ее жаль.
— Да, жаль, повторила Зина равнодушно.
— Гд же он живутъ?
— Да въ двухъ шагахъ отсюда. Мать Любиньки нанимаетъ комнату у какой-то чиновницы, а Люба беретъ шить платья.
— Я познакомлюсь съ ней.
— Неужели она васъ такъ интересуетъ?
— Очень.
Зина какъ-то странно улыбнулась, но не сказала ни слова. Я въ самомъ дл сблизилась съ Любинькой. Эта двушка вела самую грустную, тяжелую жизнь. Мать ея была больная женщина, раздраженная болзнью и недостатками. Когда не было работы, а слдовательно и денегъ, дочь была во всемъ виновата. Горькая необходимость заставляла ее прибгать въ такихъ случаяхъ къ помощи родственниковъ, которыхъ у нихъ, надо замтить, было довольно, и нкоторые были люди боле нежели достаточные. Бдная Люба отправлялась то въ одинъ, то въ другой домъ занимать денегъ. Родственники ей никогда не давали въ займы, но вмсто того великодушно дарили ей гд цлковый, гд два, гд старое платье или шляпку. Любинька была не глупа отъ природы и, несмотря на свою неразвитость, не лишена той справедливой гордости, которой легче заработать себ кусокъ насущнаго хлба, нежели принять его какъ милостыню. Эти визиты по родственникамъ были для нея самою жестокою нравственною попыткою. Но длать было нечего: мать посылала, мать сердилась и бранила ее. За то Люба всегда хлопотала заране о томъ, чтобъ была работа, и часто брала дешевле для того только, чтобъ въ дом водилось хоть немножко денегъ. Он жили очень незатйливо. Комната, гд он помщались, имла шаговъ шесть въ длину и столько же въ ширину. Окно выходило во дворъ, вчно грязный и темный отъ высокаго строенія, окружавшаго его. Въ этой-то комнат проходила большею частью жизнь Любиньки, жизнь безцльная, несогртая никакимъ отраднымъ чувствомъ, неоживляемая ни одной изъ тхъ мыслей, которыя даютъ иногда силу переносить и боле тяжелое существованье. Когда водилась работа, она садилась за иголку съ ранняго утра и просиживала за ней до поздней ночи. Развлеченій у ней было очень немного. Когда у Зины было что нибудь шить, она брала къ себ кузину гостить на недлю или на дв, а иногда и на мсяцъ и платила ей за работу не то, что платятъ другіе, а по правамъ родства, сколько ей приходило въ голову. Иногда денежное вознагражденіе бывало довольно ограничено. Но за то Зина была щедра на разныя бездлушки. Она дарила Любиньк помаду, духи, свой поношеные воротнички, а Втлягинъ присоединялъ иногда къ этому четверикъ картофелю или что нибудь въ такомъ же род, весьма необременительное для кармана. Раза два или три въ годъ, кто нибудь изъ родственниковъ бралъ съ собой Любиньку въ театръ. Къ святой и къ рождеству дарили ей новаго ситцу на платье.
Сначала, когда я познакомилась съ Любинькой, она долго чуждалась меня. Она была запугана образованными подругами Зины, среди которыхъ она терялась. Мало по малу она сблизилась со мной и стала не такъ робка. Когда у меня было шитье, я также брала Любиньку работать на домъ. Я изучала эту двушку, сначала изъ любопытства, а потомъ къ моимъ наблюденіямъ присоединилось теплое участіе. Тяжеле всего лежало на сердц Любиньки ея невжество.
— Вы никогда не читаете? спросила я ее однажды.
— Да когда же? отвчала она.— Мн уже не до чтенія: слава-богу когда работа есть. Она тяжело вздохнула.
— А что, прибавила она посл нсколькихъ минутъ молчанія:— какъ вы думаете, поздно ужь мн теперь учиться чему нибудь или нтъ?
— Я думаю, что не поздно. Сколько вамъ лтъ?
— Восьмнадцать.
— Въ ваши годы, да притомъ и во всякій возрастъ можно многому выучиться. Стоитъ только захотть.
— Право? сказала Люба и вся физіономія ея просіяла.— Вотъ и Яковъ Иванычъ тоже говоритъ. Точно будто сговорился съ вами.
— А кто это Яковъ Иванычъ?
— Да нашей хозяйки племянникъ.
— Что жь онъ говоритъ?
— Да все заставляетъ меня учиться. Приноситъ книжки и читаетъ мн иногда по вечерамъ, когда я работаю, а потомъ велитъ разсказывать, что прочиталъ, толкуетъ, чего я не понимаю.
— Да кто онъ такой, этотъ Яковъ Иванычъ? откуда онъ взялся?
Люба засмялась.
— Онъ еще лтомъ пріхалъ изъ Пензенской губерніи. Отецъ его священникомъ былъ, а онъ учился въ семинаріи и очень хорошо. Его и въ Петербургъ прислали за отличіе въ наукахъ.
— Чмъ же онъ занимается?
— Онъ служитъ, да жалованье-то получаетъ небольшое, двадцать рублей въ мсяцъ. Ттка и взяла его къ себ на хлбы.
И Люба снова пригорюнилась.
— Ну, вотъ и прекрасно, сказала я:— Яковъ Иванычъ выучитъ васъ.
Люба покачала головой.
— Еслибъ у меня времени-то было больше, начала она, и не кончила.
Мсяца черезъ два посл этого разговора, Зина захала ко мн утромъ.
— Я поспшила васъ обрадовать, сказала она.
— Что такое?
— У вашей protge есть женихъ.
Она обыкновенно, говоря со мной, такъ называла Любу.
— Я очень рада. Кто жь онъ такой?
— Чиновникъ. Онъ очень неглупъ и довольно развитъ. Мн даже жаль его, бдненькаго, хоть, по правд сказать, онъ порядочный мшокъ.
— Отчего жь ты жалешь объ немъ?
— Оттого, что онъ не будетъ счастливъ съ Любой.
— Ты въ этомъ уврена?
— Конечно. Разв можетъ быть умный человкъ счастливъ съ женой, которая такъ ограничена, какъ Люба?
— Люба совсмъ не такъ глупа, какъ ты думаешь. У ней много природнаго ума, ей недостаетъ только образованія. Если онъ умный человкъ, то онъ разовьетъ ее. Зина недоврчиво улыбнулась.
— Гд жь ты видла его? спросила я.
— Вчера Любина мать приходила съ нимъ. Онъ уже былъ у всхъ нашихъ родныхъ.
— Значитъ, это уже совсмъ ршено?
— Окончательное ршеніе будетъ тогда, когда у жениха и невсты будутъ деньги. До этого, я думаю, долго ждать.
— Неужели же родные Любиньки не помогутъ ей?
— Конечно, помогутъ. Если хотите видть жениха, прізжайте къ намъ сегодня вечеромъ. У насъ будутъ гости.
Вечеромъ я похала къ Втлягинымъ. Гостей было немного. Дв какія-то двицы, Любинька, женихъ ея, одинъ кадетъ, высокій стройный, какъ тополь, и еще два юныхъ господина. У Втлягиныхъ было хорошо хоть тмъ, что никто не стснялъ свободу гостей. Всякій длалъ что хотлъ. Ничего не можетъ быть несносне тхъ домовъ, гд хозяева выбиваются изо-всхъ силъ, чтобы занять свое общество и длаются его настоящими деспотами. Ныньче, слава-богу, эта дикая, татарская учтивость начинаетъ исчезать. Любинька представила мн своего жениха.
Я нисколько не намрена нападать на семинаристовъ. Напротивъ, я ихъ очень уважаю, потому что они боле или мене люди мыслящіе и просвщенные, но нельзя не сознаться, что семинарія кладетъ на своихъ возлюбленныхъ чадъ особую печать, по которой они узнаются почти безошибочно съ перваго взгляда. Замтьте только, какъ кланяется семинаристъ. Онъ не сгибаетъ ни спины, ни шеи, наклоняется только голова. Другая черта ихъ — какая-то неловкость и какъ будто обдуманная медленность въ пріемахъ. Нравственныя отличительныя черты ихъ: недоврчивость и гордость, которая иногда доходитъ до смшнаго.
Яковъ Ивановичъ не былъ исключеніемъ изъ своихъ собратій. Онъ отвчалъ на мое привтствіе съ замшательствомъ и потомъ смиренно прижался въ уголокъ близь окна.
Но въ Любиньк произошла большая перемна. Она стала какъ-то развязне и веселе. Замтно было, что счастье пахнуло на нее какъ освжающій втерокъ. Пріхало еще нсколько знакомыхъ и вечеръ оживился. Яковъ Ивановичъ сильно занималъ меня. Мн хотлось познакомиться съ нимъ поближе, по я выжидала удобнаго случая, боясь испугать его нелюдимость, а между тмъ втихомолку издали наблюдала за нимъ. Попросили спть одну даму. Гостиная, гд сидлъ Яковъ Ивановичъ, почти опустла. Любинька ушла слушать пвицу, вмст съ другими. Я видла, сакъ Зина подсла къ Якову Ивановичу и, посматривая на него, къ любопытствомъ стала съ нимъ разговаривать. Яковъ Ивановичъ сначала отвчалъ очень короткими фразами. Но Зина, нисколько не отчаяваясь, продолжала бесду. Начались танцы. Зина сказала, что не хочетъ танцовать и осталась подл Якова Ивановича. Онъ длался все ручне, если можно такъ выразиться. Когда я замтила, что разговоръ началъ интересовать его, я перешла въ гостиную и сла черезъ два кресла отъ Зины. Рчь шла объ Америк. Зина говорила съ восторженностью объ американскихъ нравахъ и обычаяхъ. Яковъ Ивановичъ слушалъ ее не безъ удовольствія. Иногда противорчилъ ей, иногда соглашался съ ея мнніемъ. Отъ Америки разговоръ перескочилъ на новйшія изобртенія, потомъ на женщинъ-литераторовъ, потомъ на барышенъ-провинціалокъ. Яковъ Ивановичъ развернулся до такой степени, что началъ острить надъ воспитаніемъ этихъ бдныхъ барышенъ. Зина ему поддакивала. Вообще я замтила, что Зина старалась блеснуть своей ученостью и современными мнніями. Это ей было нетрудно.
Яковъ Ивановичъ очень мало бывалъ въ женскомъ обществ. Онъ и не подозрвалъ въ простот души своей, что ныньче существуютъ женщины, которыя умютъ толковать обо всемъ, для того только, чтобы пустить пыль въ глаза и свести съ-ума какого нибудь бднаго семинариста. Этотъ вечеръ произвелъ на меня очень непріятное впечатлніе. Я предвидла что-то недоброе. Узжая, я просила Якова Ивановича постить меня, какъ особу, принимающую живое участіе въ его невст. Въ одно прекрасное утро онъ явился ко мн застнчивый, неловкій, съ такимъ видомъ, какъ будто сердился на меня за то, что сдлалъ мн визитъ. Я тотчасъ же приняла свои мры и заговорила съ нимъ такъ, какъ будто вкъ его знала. Сначала это его удивило. Бесда шла довольно вяло. Разговоръ коснулся Петербурга и его удовольствій, потомъ перешелъ на петербургское общество и Яковъ Ивановичъ началъ понемногу высказываться. Онъ былъ не совсмъ доволенъ Петербургомъ, находилъ, что въ петербургскихъ жителяхъ мало радушія и искренности. У меня на этажерк стояли фотографическіе портреты и между ними портретъ Зины. Яковъ Ивановичъ замтилъ его и по поводу этого портрета разговорился о воспитаніи женщинъ и высказалъ все, что у него лежало на сердц. Зина совершенно поразила, ослпила его. Онъ почти съ благоговніемъ толковалъ объ ея ум, объ ея здравыхъ, почти мужскихъ, сужденіяхъ, забывая, а можетъ быть и не подозрвая, что она заимствовала эти сужденья отъ мужчинъ же. Ничего нтъ легче, какъ блестть чужими мнніями, высказывая ихъ увреннымъ тономъ.
— Это — рдкая двушка, сказалъ Яковъ Ивановичъ.— Я никогда не встрчалъ въ женщин такой развитости.
Напрасно старалась я его уврить, что ныньче не рдкость встртить двушку съ современнымъ направленіемъ, хотя иногда и наружнымъ. Наконецъ разговоръ дошелъ и до Любиньки. Яковъ Ивановичъ сказалъ, что она — двушка съ прекрасной душой и что она много страдала и страдаетъ. Но когда онъ заговорилъ о ней, ему какъ будто стало неловко и онъ даже слегка покраснлъ.
Прошло недли три. Въ это время я захворала, не могла никуда вызжать я не видала Зины. Когда я стала поправляться, меня пришла навстить Любинька, попрежнему печальная.
Бдная двушка была какъ-то растеряна, какъ будто у ней лежало что нибудь на сердц, чего она не ршалась высказать и что просило сочувствія.
— Ну, что подлываетъ Яковъ Иванычъ? спросила я ее, видя, что она не начинаетъ говорить о немъ.
— Ничего, слава-богу здоровъ, отвчала она со вздохомъ.
— Былъ онъ у всхъ вашихъ родныхъ?
— Да, у всхъ.
— Что жь, скоро ваша свадьба будетъ?
— О, нтъ, до этого еще далеко, отвчала Любинька съ какой-то горькой усмшкой.
— Отчего же?
— Да онъ говоритъ, что надо подождать, пока ему дадутъ хоть прибавку жалованья.
— Онъ вамъ и тогда это говорилъ, когда сватался за васъ?
— Нтъ, про свое жалованье онъ тогда ничего не говорилъ. Онъ только хотлъ, чтобы родные дали мн хоть рублей полтораста, чтобы я хоть какое нибудь приданое могла себ сдлать.
— А что жь, ваши родные согласны?
— Маменька говорила имъ, они общались помочь.
— Яковъ Иванычъ правъ, что отложилъ свадьбу до тхъ поръ, пока ему прибавятъ жалованья. Вдь на двадцать рублей невозможно прожить.
— Вамъ, конечно, невозможно, отвчала Любинька:— ну, а мы прожили бы какъ нибудь.
— Но какимъ же образомъ, разскажите ради-бога?
— Мы взяли бы квартиру побольше, пустили бы человка два нахлбниковъ, я бы сама стряпала, работу чужую брала бы…
— Говорили вы обо всемъ этомъ Якову Иванычу?
— Прежде мы такъ и хотли, а теперь я и сама думаю, что лучше подождать.
— Онъ ходитъ къ вашимъ роднымъ?
— Только къ дяд Андрею Осипычу теперь ходитъ.
— Часто?
— Да почти каждый вечеръ тамъ бываетъ.
— Такъ и вы, значитъ, у дяди каждый вечеръ бываете?
— Нтъ. У меня работа есть чужая. Я была тамъ на прошедшей недл въ среду.
Я не хотла дале продолжать этого разговора. Когда я совершенно поправилась и стала вызжать, то въ первый же вечеръ, проведенный у Зины, убдилась, что она совершила полную, торжественную побду надъ Яковомъ Ивановичемъ.— Онъ сталъ развязенъ до такой степени, то нетолько ужь не садился въ уголокъ, но спорилъ даже громче и бойче другихъ и всегда поддерживалъ мнніе Зины. Между ними господствовала совершенная гармонія. Любиньки не было. Прошло еще нсколько мсяцевъ. Наступило лто. Втлягины перехали на дачу. Я продолжала навщать ихъ. Подъ открытымъ небомъ, среди свободы дачной жизни, люди какъ-то скоре сближаются. Яковъ Ивановичъ познакомился со мной покороче, такъ что я успла пріобрсти его довренность. Онъ перехалъ отъ ттки на другую квартиру и навщалъ свою невсту довольно рдко. Любинька блднла и сохнула, но ничего не говорила ни про жениха, ни про кузину. Впродолженіе всего лта она была на дач у Втлягиныхъ всего два раза. Яковъ Ивановичъ въ ея присутствіи конфузился, становился угрюмъ и молчаливъ. Любиньк также было неловко между нимъ и Зиной.
Разъ какъ-то вечеромъ, въ начал уже сентября, сидла я въ гостиной съ моей маленькой Машей и помогала ей одвать куклу въ новое платье. Двушка доложила объ Яков Иванович. Посщеніе это меня удивило и обрадовало. Мн давно хотлось поговорить съ нимъ на простор. Когда онъ вошелъ, мн тотчасъ бросилось въ глаза что-то страшное, тревожное во всей его наружности. Онъ поклонился мн съ замшательствомъ, какъ школьникъ, сознающій внутренно, что виноватъ, но нежелающій сознаться въ этомъ громко. Посл первыхъ пустыхъ фразъ, Яковъ Ивановичъ замолчалъ и задумался.
— Я пришелъ къ вамъ, проговорилъ онъ наконецъ:— просить вашего совта. Можетъ быть, вы меня и осудите, я и самъ не знаю, виноватъ я или правъ, но дло въ томъ, что я самый несчастный человкъ. Вы одн можете дать мн совтъ, какъ выйдти изъ очень тяжелаго положенія.
— Говорите, если могу дать добрый совтъ, то, конечно, дамъ.
Яковъ Ивановичъ разсказалъ мн то, что я давно знала. Зина очаровала, околдовала его такъ, что во всемъ мір онъ видлъ и понималъ только ее одну. Онъ нисколько не хотлъ освободиться изъ подъ ея чарующаго вліянія. Но онъ былъ добросовстенъ, Отношенія его къ Любиньк тяжелымъ упрекомъ отравляли для него каждую минуту. Она была бдная двушка, неимвшая ничего, кром добраго имени. Яковъ Ивановичъ представлялся всмъ ея роднымъ. Внутренній голосъ неумолимо докладывалъ ему, что онъ долженъ на ней жениться. Яковъ Ивановичъ готовъ былъ наконецъ съ отчаяніемъ въ сердц стать подъ внецъ съ невстой, которую уже не любилъ. Но прежде нежели ршиться совершить этотъ шагъ, онъ чувствовалъ потребность въ чьемъ нибудь совт. Можетъ быть, у него не хватало силъ и онъ хотлъ, чтобъ его нравственно поддержали. Когда онъ высказалъ все, что у него лежало на сердц, мн стало жаль его. Все, что было въ немъ неловкаго и страннаго, исчезло. Я видла только молодаго и очень неопытнаго человка, честнаго, съ душой, съ силой характера, который готовъ скоре самъ броситься на несчастье, нежели поступить противъ совсти.
— Это вовсе не такъ важно, какъ вы себ воображаете, сказала я ему.— Я вамъ дамъ хорошій совтъ, если только вы общаете отвчать на мои вопросы, какъ на исповди.
— Исповдуйте, отвчалъ онъ, слегка улыбнувшись.
— Вы любили прежде Любиньку?
— Конечно, любилъ, если дошло до того, что навязался ей въ женихи.
— Вы знали, что она неразвита, знали, что она бдная двушка, что много времени пройдетъ прежде, нежели вы сдлаете изъ нее женщину мыслящую, какъ ваша Зина, и все-таки любили ее. Спрашивается, за что?
Яковъ Ивановичъ молчалъ.
— Вы и сами не знаете, потому что не пробовали отдавать себ отчета въ своихъ чувствахъ. А я такъ знаю, за что вы ее любили.
Яковъ Ивановичъ взглянулъ на меня вопросительно.
— Вопервыхъ за милую наружность, сквозь которую просвчиваетъ ея добрая душа, вовторыхъ за природный умъ, въ-третьихъ за то, что видли въ ней сочувствіе и чувствовали, что вносите счастье въ ея безотрадную жизнь.
Яковъ Ивановичъ мрачно кивнулъ головой.
— Теперь вы любите Зину, я также знаю за что. За то, что она поразила, оглушила васъ. Она — первая развитая женщина, которая вамъ встртилась, и потому она кажется вамъ совершенствомъ. Вы забываете, что ныньче такія женщины встрчаются на каждомъ шагу. Васъ свели съ-ума ея современныя фразы, вы имъ врите до такой степени, что не замчаете разладицы между ея поступками и словами. По моему, извините за откровенность, Зина со всмъ своимъ просвщеніемъ, гуманными идеями и мудрыми воззрніями не стоитъ любинькинаго мизинца.
Яковъ Ивановичъ быстро поднялъ голову и взглянулъ на меня такимъ взглядомъ, какъ будто его ужалила змя.
— Не сердитесь, продолжала я.— Вы можете имть на Зину свой взглядъ, но вдь это вамъ нисколько не мшаетъ выслушать меня.— Она не стоитъ любинькинаго мизинца, потому что у Любиньки есть сердце и душа, а у Зины они заключаются въ фразахъ.— Изъ Любиньки всегда будетъ толкъ, потому что изъ нея и безъ образованности выйдетъ дльная и истинно добрая женщина, а изъ Зины, кажется, никогда не выйдетъ ничего, кром бездушной кокетки. Это — настоящій пустоцвтъ.
— Вы нападаете на нее, робкимъ, почти умоляющимъ голосомъ проговорилъ Яковъ Ивановичъ.
— А вотъ увидимъ. Скажите, можете ли вы любить женщину, если она не обращаетъ на васъ ни малйшаго вниманія и если стоитъ такъ недосягаемо для васъ, что вы не можете питать и тни надежды?
— Я думаю, что такую женщину трудно любить, отвчалъ Яковъ Ивановичъ.
— И я также. Она можетъ нравиться, но здравый смыслъ и самолюбіе не дадутъ развиться этой любви. У васъ, кажется, есть то и другое. Слдовательно, еслибъ Зина не кокетничала съ вами — вы бы не влюбились въ нее но уши.
— Но отчего жь вы думаете, что она кокетничала? Разв же и она не могла увлечься? возразилъ Яковъ Ивановичъ, одушевляясь.
— Вы общались мн отвчать откровенно, какъ на исповди. Не требую отъ васъ подробностей — но спрашиваю только одно: имете ли вы поводъ думать, что Зина въ самомъ дл симпатизируетъ вамъ, что вы для нее значите боле, нежели хорошій знакомый, съ которымъ пріятно поболтать?
— Можетъ быть.
— И прекрасно. Въ такомъ случа вопросъ ршается самъ собою. Сдлайте испытаніе: предложите Зин соединить съ вами свою судьбу.
Яковъ Ивановичъ встрепенулся и посмотрлъ на меня съ недоумніемъ. Онъ никакъ не ожидалъ, чтобы дло приняло такой оборотъ. Страхъ, надежда, раздумье поперемнно отражались на его лиц.
— Да разв можно? проговорилъ онъ наконецъ.
— Отчего же нельзя? Вдь Зина расположена къ вамъ?
— А Любовь-то Петровна?
‘ — Любинька такъ же хорошо видитъ, какъ и другіе. Поврьте, что въ ней довольно есть самолюбія. Она не будетъ помхой вашему счастью. А если вы женитесь на ней не любя ее, вы ее сдлаете истинно несчастной на всю жизнь. Не берите на себя больше, нежели возможно человку, и изъ двухъ золъ выбирайте меньшее.
— Но пойдетъ ли за меня Зина Андревна? проговорилъ Яковъ Ивановичъ нершительно.
— Конечно, пойдетъ, если она такая чудная двушка, какой вы себ ее представляете. Вдь она ясно видитъ, что вы только ею и дышите. Если жь она только кокетничала съ вами, то я, значитъ, права. Она — бездушное созданье, потому что изъ пустаго тщеславія и для собственной забавы, отбила жениха у бдной Любиньки.
— Нтъ, я не къ тому говорю. Но я боюсь, что Андрей Осипычъ не отдастъ ее за меня. Что жь я такое? вдь я небогатъ, незнатенъ, а у нихъ все-таки есть состояніе. Онъ захочетъ для дочери партію повидне.
— А прогресъ-то? А эмансипація? подхватила я не безъ злобной радости.— Вдь они тамъ вс эмансипировались, начиная съ самой бабушки. И та ужь выучилась ныньче сама отыскивать свою табакерку, для того чтобъ не тревожить Мишки, который цлый день ловитъ мухъ въ передней. Андрей-то Осипычъ сдлаетъ все, что захочетъ дочка, я уврена, что еслибъ ей пришла фантазія выйдти замужъ за египетскаго пашу, то онъ послалъ бы къ нему пословъ съ предложеніемъ.
Долго и много бесдовали мы съ Яковомъ Ивановичемъ. Наконецъ-таки я вдохновила его ршимостью. Онъ больше всего опасался, чтобы Любинька не захворала, съ отчаянія и не умерла. Я посовтовала до полученія отвта отъ Зины ничего не говорить Любиньк.
Прошла недля, впродолженіе которой я никого не видала и не слыхала, что длается у Втлягиныхъ. Меня разбирало любопытство, но дурная погода мшала навстить ихъ. Вдругъ, посл обда, кто-то позвонилъ такъ оглушительно, что я въ ужас вскочила со стула.
Шелъ проливной дождь.— Кто же могъ придти въ такую погоду и звонить такъ сильно, если не человкъ, находившійся подъ вліяніемъ сильныхъ ощущеній? Не успло въ моей голов мелькнуть воспоминаніе объ Яков Иванович, какъ онъ самъ, своею особой, явился на порог гостиной.
Онъ былъ блденъ и разстроенъ.
— Что съ вами? спросила я, взглянувъ на него.
— Вы правы, отвчалъ онъ, тряхнувъ шляпой, съ которой струя воды потекла прямо на коверъ.— Это — коварное созданье! Женщины!.. Это… это, просто кокетки притворщицы, созданныя на погибель всего рода человческаго, продолжалъ онъ, бгая по комнат и размахивая шляпой.
— Благодарствуйте за комплименты. Поставьте, пожалуйста, вашу шляпу и разскажите, что съ вами случилось.
Яковъ Ивановичъ швырнулъ шляпу на стулъ въ углу и продолжалъ бгать по комнат, ни на что не взирая.
— Успокойтесь, сядьте, упрашивала я его, сильно опасаясь, что онъ зацпитъ за какую-нибудь мебель и опрокинетъ ее.— Что, здорова ли Зинаида Андревна?
— Здорова, произнесъ онъ протяжно съ злобной усмшкой, остановись прямо противъ меня.— Что ей длается? Она проживетъ сто лтъ еще и сведетъ съ-ума не одинъ десятокъ такихъ дураковъ, какъ я.
— Будто?
— А вы рады?
— Чему?
— Она выходитъ замужъ!
— За васъ?
— Нтъ. Слава-богу, не за меня.
— Такъ за кого же?
— За начальника отдленія-съ въ какомъ-то департамент.
— Да правда ли это?