И. Г. Ямпольский
Поэты ‘Искры’
1
2
3
И. Г. Ямпольский. Поэты ‘Искры’, Курочкин Василий Степанович, Год: 1987
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Библиотека поэта. Большая серия. Издание третье. Поэты ‘Искры’
В двух томах. Том первый. В. Курочкин
Л., ‘Советский писатель’, 1987
Вступительные статьи, составление, подготовка текста и примечания И. Г. Ямпольского
Одним из своеобразных фактов литературной жизни конца 50-х и 60-х годов прошлого столетия является расцвет сатирической и юмористической журналистики. Именно тогда возник в России самый тип еженедельного журнала с карикатурами — плод тесного сотрудничества писателя и художника. Наиболее ярким и значительным из сатирических журналов этого периода была ‘Искра’. {Подробной истории ‘Искры’ посвящена моя книга ‘Сатирическая журналистика 1860-х годов. Журнал революционной сатиры ‘Искра» (М., 1964).}
Мысль об издании журнала родилась у художника-карикатуриста Н. А. Степанова и поэта В. С. Курочкина, который к тому времени стал уже известен в литературных кругах как переводчик Беранже, еще в 1857 году. Они получили разрешение, но ‘Искра’ начала выходить по причинам материального характера лишь в 1859 году. Потребность в хорошем сатирическом журнале была в те годы очень велика — недаром в поданной в цензурный комитет программе Курочкин и Степанов указывали на успех, которым пользуются в России западноевропейские сатирические журналы. Бессодержательный, пустой ‘Весельчак’ и в изобилии появлявшиеся в 1858 году уличные юмористические листки не могли, естественно, удовлетворить эту потребность. Характерно, что одновременно с ‘Искрой’ начал свое существование и знаменитый ‘Свисток’, сатирическое приложение к ‘Современнику’, редактировавшееся Н. А. Добролюбовым.
‘Искра’ сразу обратила на себя внимание читающей публики и вскоре приобрела огромную популярность. ‘В настоящее время нельзя себе и представить,— писал через сорок лет один из ее активных сотрудников,— как жадно набрасывалась… публика на каждый номер ‘Искры’, какой авторитет завоевала она себе на самых первых порах… с какою юношеской горячностью, наконец, относились к своему делу и мы сами’. {Вейнберг П. Безобразный поступок ‘Века’ // ‘Историч. вестник’. 1900, N 5. С. 476.}
К сотрудничеству в журнале удалось постепенно привлечь целый ряд талантливых поэтов, беллетристов и публицистов демократического лагеря или близких в то время к этому лагерю. В ‘Искре’ в разные годы принимали участие поэты Д. Д. Минаев, П. И. Вейнберг, В. И. Богданов, Н. С. Курочкин, Г. Н. Жулев, Н. Л. Ломан, А. П. Сниткин, В. П. Буренин, Л. И. Пальмин, П. В. Шумахер, прозаики Н. В. и Г. И. Успенские, А. И. Левитов, Ф. М Решетников, П. И. Якушкин, Н. Н. Златовратский, Н. И. Наумов, С. Н. Федоров, публицисты Г. З. Елисеев, М. М. Стопановский, Н. А. Демерт, И. И. Дмитриев и многие другие. По одному-два произведения напечатали в ‘Искре’ Добролюбов, Салтыков-Щедрин, Герцен и Некрасов.
Однако журнал держался не только профессиональными писателями, но и безыменными сотрудниками и пропагандистами, его окружала атмосфера сочувствия и доброжелательства. У ‘Искры’ мало-помалу образовалась целая сеть корреспондентов. В каждом городе были друзья-читатели, которые нередко становились сотрудниками и начинали информировать журнал о всевозможных злоупотреблениях и безобразиях. Редакция обрабатывала сообщенные ими факты, подчас снабжала их карикатурами и пускала в печать, а ‘пострадавшие’ недоумевали, откуда сделалось известным то, что так тщательно скрывалось.
‘Искра’ выходила пятнадцать лет — с 1859-го до 1873-го. Она принадлежала к числу тех немногих периодических изданий, которые неустанно боролись с полицейским государством и эксплуататорским строем и отстаивали интересы широких народных масс. Из журналов этого времени ей был наиболее близок ‘Современник’ (и друзья и враги считали ‘Искру’, так сказать, филиалом, спутником ‘Современника’), а затем, после прекращения ‘Современника’,— ‘Отечественные записки’, перешедшие в руки Некрасова.
Главным оружием ‘Искры’ был смех. Этот смех внушал страх и трепет как людям, уже попавшим на ее страницы, так и тем, кто имел основание бояться этого. »Искра’ сделалась грозою для всех, у кого была нечиста совесть,— свидетельствует помнивший эти годы А. М. Скабичевский,— и ‘попасть в ‘Искру», упечь в ‘Искру’ были самыми обыденными выражениями в жизни шестидесятых годов. Не было ни одного крупного или мелкого безобразия общественной или литературной жизни, которое не имело бы места на страницах ‘Искры’ или в игривых, полных необузданного остроумия куплетах, пародиях, или в прозе, исполненной убийственных сарказмов’.{Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы. Спб., 1891. С. 492.} ‘Попасть в ‘Искру’,— писал он в другом месте,— было так же страшно, как и в ‘Колокол».{Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М., Л., 1928. С. 276.} О ‘Колоколе’ упоминает в связи с ‘Искрой’ и П. Д. Боборыкин. По его словам, она играла в Петербурге как бы роль ‘Колокола».{Боборыкин П. Д. Воспоминания. 1965. Т. 1. С. 191—192. О точках соприкосновения ‘Искры’ с ‘Колоколом’ см. мою статью »Искра’ В. Курочкина и Герцен’ (‘Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та’ сер. филологич. наук. 1948. Вып. 13).} А Н. К. Михайловский назвал В. Курочкина-редактора ‘как бы председателем суда общественного мнения’. {Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута. 2-е изд. Спб., 1905. Т. 1. С. 34.} И действительно, обличения ‘Искры’ затрагивали все сферы русской жизни, в том числе всю бюрократическую лестницу вплоть до правительственных верхов.
Немудрено, что многочисленные враги были у ‘Искры’ среди министров, начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, действительных статских и тайных советников, крупных капиталистов, заправил акционерных обществ, откупщиков и т. д., т. е. в тех слоях, которые были объектом ее обличительных выступлений. Они часто жаловались на ‘Искру’ в соответствующие инстанции, а враждебные ‘Искре’ журналы и газеты постоянно преследовали ее, причем некоторые статьи и заметки немногим отличались от доносов. Наконец, с первого же дня искровцам приходилось работать в обстановке непрекращавшихся цензурных репрессий. Запрещения, изъятия и пр. следовали одно за другим. И сами искровцы поневоле должны были принуждать себя к сдержанности. ‘Иногда,— читаем в фельетоне Н. Курочкина,— когда мне хочется довести мое соображение до его последних (а по-моему, и логических) результатов, я обмакиваю перо… но останавливаюсь, над ухом моим как будто слышится: э! братец! как ты хватил! А в сущности, я очень хорошо знаю, что не только не перехватил, а весьма значительно недохватил, а все-таки остановишься и не напишешь’. {Преображенский Пр. Житейские выводы и измышления // ‘Искра’. 1864, N 6. С. 96.}
Злободневность является неотъемлемым качеством искровской сатиры. Она откликалась на все как значительные, так и относительно мелкие, но почему-либо интересные, типичные факты общественной и литературной жизни. Она не выжидала, пока те или иные явления отстоятся и примут более определенные формы, и немедленно реагировала на них. Поэтому сатира ‘Искры’ имела свои особенности, о которых редакция считала нужным предупредить читателей, только еще приступая к изданию журнала. В объявлении о подписке говорилось, что рядом с ‘сатирой строго художественною’ читатели будут постоянно встречать на его страницах ‘вседневную практическую сатиру’, которая, ‘уступая первой в глубине содержания и красоте формы, достигает одних с нею результатов всем доступною меткостью выражения и упорством в непрерывно продолжающемся преследовании общественных аномалий’. Любая заметка, фельетон, стихотворение, карикатура, хотя бы и на незначительную тему, воспринималась не изолированно, а в журнальном контексте, в связи с общей идейной позицией ‘Искры’. Понимание внутреннего смысла отдельных фактов и тем самым превращение их в характерные явления, в детали общей картины русской жизни облегчалось высказываниями и оценками, которые находились рядом — в других статьях, стихах, карикатурах. Иначе говоря, ‘Искра’ представляет собой своеобразную сатирическую летопись русской жизни, фиксируя, по выражению Салтыкова-Щедрина в ‘Дневнике провинциала в Петербурге’, ‘положение минуты’, {Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. М., 1970. Т. 10. С. 531.} то есть общественно-политическую атмосферу данного момента истории.
Поэзия не была в ‘Искре’ одним из второстепенных отделов, как во многих других толстых и тонких журналах, а занимала в ней большое место. Весьма показательно, что основными ее сотрудниками были преимущественно именно поэты: В. и Н. Курочкины, Минаев, Богданов, Вейнберг и др. Правда, все они писали в ‘Искре’ не только стихи, а также фельетоны и статьи, но все же главным их делом была, конечно, поэзия.
Публицистика и поэзия представляли собою в ‘Искре’ некое единство. Оно выражалось не только в том внешнем факте, что очень многие стихотворения (в том числе и целый ряд включенных в настоящий сборник) являлись первоначально частью фельетонов и статей, органически входили в прозаический контекст. Это факт существенный, но не решающий. Гораздо важнее, что тематика и идейные тенденции статей и стихотворений — как входивших в публицистические произведения, так и тех, которые с самого начала печатались отдельно,— были общие. Разумеется, стихи не являются простым изложением тех же идей, но одни и те же идейные стимулы определяли творчество поэтов и публицистов. Следует также отметить сходство некоторых художественных приемов в сатирических стихах и публицистике.
Поэты, которым отведено настоящее издание ‘Библиотеки поэта’, печатались не в одной ‘Искре’, а и в других периодических изданиях своего времени. Но именно ‘Искра’ была той, так сказать, поэтической лабораторией, где оформились или окрепли их идейное направление и литературная манера. Л. И. Пальмин, творчество которого будет представлено в другом сборнике, с горечью отмечая упадок поэзии и журналистики 1880-х годов, писал Н. А. Лейкину: ‘Я — старый сотрудник незабвенной ‘Искры’ и один из коренных бойцов под ее знаменем’. {‘Встречи с прошлым’. Вып. 5. М., 1984. С. 75.}
В русской поэзии середины XIX века отчетливо обозначились два явных течения: одно из них — демократическая и реалистическая школа Некрасова, пафосом которой было все более тесное сближение литературы с действительностью, другое — так называемая ‘чистая поэзия’, к которой современники относили Фета, Майкова, Алексея Толстого и других.
Теоретики ‘чистой поэзии’, ‘искусства для искусства’, считали, что подлинное искусство не подчинено ‘никаким временным, преходящим целям’ и служит ‘само себе целью’, что ‘мир поэзии и мир гражданской деятельности вполне независимы друг от друга’ (А. В. Дружинин), {Дружинин А. В. Собр. соч. Спб., 1865. Т. 7. С. 510, 214, 472.} что область поэзии — ‘вечные свойства души человеческой’ (В. П. Боткин). {Боткин В. П. Соч. Спб., 1891. Т. 2. С. 367.} Они ратовали за ‘созерцательное направление’ литературы (слова Боткина) {Письмо Боткина к Фету и его жене, сестре Боткина, от 31 июля 1860 г. // Фет А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. 1. С. 379.} и утверждали, что необходимо положить ‘естественный предел сатире’ и создавать ценности, которые могут быть ‘противовесием реализму в искусстве’. {Дружинин А. В. Т. 7. С. 477, 444.}
По представлениям же Некрасова и поэтов его школы, между искусством и жизнью, поэтической мечтой и повседневной действительностью нет никакого средостения, все многообразие жизни является предметом искусства, художник — человек своего времени и его не могут не волновать больные вопросы и тревоги современности. Еще в начале 1850-х годов Некрасов ‘незлобивому поэту’, чуждому житейских треволнений, противопоставил другого поэта, который, ‘уста вооружив сатирой’, ‘проповедует любовь Враждебным словом отрицанья’.
Разумеется, и представители ‘чистой поэзии’ откликались на политическую злобу дня, борясь с тенденциозностью и политикой в искусстве, сами писали тенденциозные стихи. С другой стороны, Некрасов и его последователи (особенно Некрасов), думавшие прежде всего о переустройстве жизни на более разумных основаниях, не чуждались личных душевных переживаний. Речь шла, таким образом, о преобладающем интересе к той или иной сфере человеческого существования и разном характере их изображения.
Искровцы — одна из ветвей некрасовской школы. Кстати сказать, самое понятие ‘некрасовская школа’ относится еще к 1860-м годам. Мне удалось в свое время обнаружить его в отзыве об одном из искровцев — Д. Д. Минаеве. {‘Литературное обозрение’ // ‘Иллюстрация’. 1863, N 268. С. 274—275.} Характерным признаком этого крыла некрасовской школы было преимущественное (хотя и не исключительное) тяготение к сатире, к тем ‘низким’ жанрам, к которым пренебрежительно относились (во всяком случае, в теории) сторонники ‘искусства для искусства’,— сатирическому фельетону, пародии, эпиграмме и т. п. Искровцы решительно отвергали эту теорию.
Ну да, мы на смех стихотворцы!
Да, мы смешим, затем что грех,
Не вызывая общий смех,
Смотреть, как вы, искусствоборцы,
Надеть на русские умы
Хотите, растлевая чувства,
Халат ‘искусства для искусства’
Из расписной тармаламы,—
заявляет В. Курочкин в стихотворении ‘Возрожденный Панглосс’.
Поэт для него — прежде всего гражданин, человек, тесно связанный со своим народом, болеющий его страданиями, прославляющий ‘блеск его великих дел’, борющийся за его благо. В таком поэте народ видит своего ‘учителя’ и потерю его переживает как великое горе: ‘Угас поэт — народ осиротел’ (стихотворение на смерть Беранже).
Другой поэт, А. Сниткин, в ответ на программное стихотворение Я. П. Полонского ‘Для немногих’ пишет стихотворение под полемическим заглавием ‘Для многих’. Полонский признается в этом стихотворении, что бог не дал ему ‘бича сатиры’ и что не дело поэта писать о ‘мире сует’, ‘карать обиды, грехи народов и судей’, что его призвание совсем иное. К нему прилетают видения, звезды шлют ему немой привет, но немногие внимают ему, и он — поэт для немногих. Отклоняя такой взгляд на поэзию, Сниткин выдвигает диаметрально противоположную точку зрения. Для него на первом плане — обличительная общественная сила поэзии, защита ‘безгласных, маленьких людей’, и он готов отказаться для этого от воспевания ‘сонных листьев трепетанья’ и ‘сонма созвездий в небесах’. Формуле ‘И для немногих я поэт’ Сниткин противопоставляет другую, выражающую его демократические убеждения: ‘Я для публики поэт’.
Резко оценивая литературную деятельность П. А. Вяземского и исходя при этом из его идейной позиции в 1860-е годы, В. Курочкин упрекает бывшего друга Пушкина в том, что он ‘не знал поэзии в свободе’, ‘не понимал ее в борьбе’ (‘Стансы на будущий юбилей Бавия’), тем самым подчеркивая признаки подлинного поэта. В одном из своих ‘Реальных сонетов’ Курочкин дает портрет поэта-сатирика:
Он видит, как в будничной мгле
Об воздухе, свете, тепле
Идет окаянная битва —
И в бой с торжествующим злом
Кидает сатиру, как гром…
Но безобидный смех, лишенный ‘гражданской цели’, никого, по существу, не затрагивающий, вызывает у искровцев решительное осуждение (см., например, ‘Юмористам’ Минаева).
В своих полемических оценках и характеристиках (в первую очередь это касается оценок литературных) ‘Искра’ допускала явные преувеличения, естественные в напряженной обстановке 1860-х годов. Некоторые ее суждения ошибочны и несправедливы, но нельзя забывать вместе с тем об их общей направленности, о том, что эти ошибочные суждения высказывались в борьбе за новые социальные идеалы, новую демократическую культуру и литературу. В этой связи уместно вспомнить слова Н. П. Огарева, сказанные по другому поводу — о декабристах: ‘Мы не можем ценить их действий с точки зрения нам современного опыта, нравственная оценка людей того времени, как и вообще исторических людей, не может быть основана на истинности современных им понятий, а только на чистоте их побуждений’. {‘Разбор книги Корфа’ // Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. (М.), 1952. Т. 1. С. 220.}
Публицисты и поэты ‘Искры’ были последовательными и непримиримыми демократами. В одном из первых ее номеров мы находим следующее ироническое разъяснение понятий ‘труд’ и ‘собственность’: ‘Труд. По мнению политико-экономов, капитал, но, по мнению людей практических, неизбежное следствие отсутствия капитала, с которым бы можно было жить без всякого труда… Собственность. Для большей части пользование тем, что не стоило никакого труда’. {‘Выдержки из практического словаря, приготовляемого к печати одним из сотрудников ‘Искры» // ‘Искра’. 1859, N 8. С. 84.} Обличение социального неравенства, противопоставление бедности одних роскоши, в которой живут другие, является одной из основных ее тем. Чувство величайшего уважения к труду, сознание, что труд — основной критерий ценности человека и что, несмотря на это, именно люди, живущие трудом, подвержены всем превратностям судьбы, терпят нужду, голод и холод,— проходят через всю поэзию искровцев:
Мой сын, твоя опора — труд,
Твое всё счастье в нем,
Хотя с трудом в больницах мрут
Живущие трудом.
(‘Завещание’ В. Курочкина)
Повседневные заботы труженика, его право на любовь, отдых, его неверные мечты о счастье и, несмотря на это, жизненный оптимизм, плебейская гордость, ирония по поводу ‘хозяев жизни’ — вот мотивы многих стихотворений. Напомним такие, например, вещи, как ‘Только!’ и ‘Погребальные дроги’ В. Курочкина, ‘Беседа с музою’ Богданова, ‘Товарищу’ Жулева и др.
Если в первые годы, думая о сытых и голодных, ‘Искра’ имела в виду главным образом интересы городской демократической интеллигенции, интересы разночинцев, то вскоре горизонты ее идеологии значительно расширились, и наряду с разночинцем, раздавленным социально-экономическим укладом 1860-х годов, вырастает фигура русского крестьянина. Особенно отчетливо это проявилось в поэзии Богданова, начиная с его ‘Дубинушки’.
Искровцы знали подлинную цену реформ 1860-х годов. Признавая их относительно прогрессивную роль, они вместе с тем видели, что эти реформы неспособны устранить основные противоречия русской жизни.
Искровцы ненавидели фразу, словесную мишуру:
…’На трескучие речи
Знаменитые вы мастера,
А взвали-ка вам дело на плечи —
Мишура, мишура, мишура!’
(‘Мишура’ Вейнберга)
В стихотворении ‘Раздумье’ В. Курочкин говорит о ‘злобе святой, возвышающей нас’, которая ‘смело Прямо из сердца бросается в дело’. Речь идет, конечно, о злобе против социального угнетения и социальной несправедливости. {Интересно, что слова ‘святая злоба’ с тем же семантическим ореолом откликнулись через полвека в ‘Двенадцати’ Блока.} ‘Святая злоба’ и развенчание фразы лежат в основе всего творчества поэтов ‘Искры’.
Они высмеивали и лицемерное, чисто словесное сочувствие ‘мужичкам’ со стороны усвоившего либеральную фразеологию общества (‘Семейная встреча 1862 года’ В. Курочкина), и крепостников, очень скоро после 1861 года снова поднявших голову (‘Мирмидоны — Куролесовы’ В. Курочкина, ‘Свой идеал’ и ‘Мы — особь статья!’ Богданова, ‘В ресторане’ Н. Курочкина). От имени одного из таких приверженцев освященных веками порядков Буренин в поэме ‘Прерванные главы’ пишет:
Что касается лично меня, я вполне
Благодетелям верю и внемлю
С восхищеньем их мудрым советам: отнять
У крестьянина право на землю.
Разумеется, землю господь сотворил
Лишь для избранных лиц, как трудиться
Предоставил на ней он одним, а другим
Есть плоды их трудов и лениться.
Неужели в народ добровольно вносить
Тунеядство должны мы? Ах, верьте,
Что мужик оттого на работу идет,
Что боится голодной он смерти!
Благодетельный стимул такой отстранять
Неразумно из жизни народной,
Крепостным вечно впроголодь жил ‘мужичок’,
Пусть он так же живет и свободный!
Развенчивая идиллические представления о примирении классовых интересов, о народе, который ‘в любви и примерном согласьи живет Под эгидою мудрых законов’ (‘Благонамеренная поэма’ Буренина), искровцы рисовали подлинную картину русской действительности, в центре которой — задавленный крепостной неволей, а затем попавший в пореформенную кабалу крестьянин. Наиболее ярко показано тяжелое положение русского крестьянства в сатире В. Курочкина на царскую Россию ‘Принц Лутоня’ (переделанная применительно к русской жизни пьеса М. Монье), обличительная сила которой была так велика, что она и в предреволюционные годы вызывала еще цензурные преследования.
Уже самое заглавие заключает в себе характеристику основного персонажа. В ‘Толковом словаре живого великорусского языка’ В. И. Даля читаем: ‘Лутоха, лутошка — липка, с которой снята кора, содрано лыко… Гол как лутошка, бос как гусь. Была липка, а стала лутоха’. Лутоня противостоит в пьесе всем силам полицейского государства: и верховной власти (принц Слоняй), и духовенству (Первый старец, в одном месте названный патриархом), и высшей бюрократии, придворной знати (Ясам), и военщине (Отец-командир, которому подчинены все войска), и представителям официозной, рептильной печати, ‘подпольных смут разведчикам’, основным видом деятельности которых является донос (Публицисты). Все они обрисованы густыми сатирическими красками. Всех их, как тунеядцев, живущих за счет изнемогающего от непосильного труда мужика, презирает Лутоня.
Отец-командир, который, по словам одного из публицистов, в мирное время еще более страшен, чем в дни войны, ‘пятнадцать тысяч душ крестьян Положил костьми, своей рукою’ (явный намек на крестьянские восстания). Он заявляет, что с народом нужно быть беспощадным.
Сечь, стрелять, колоть, палить, рубить.
Пусть ревут сироты, старцы, вдовы —
Были б только спасены основы,—
то есть основы самодержавного строя. В ответ на это Лутоня язвительно говорит, что Отец-командир не понимает, что является подлинной основой жизни:
Командир, неверен твой расчет:
Чай, лежит в основе-то народ,
А как всех заколешь да зарубишь —
Так основу, значит, и загубишь.
Последний монолог принца Слоняя, после того, как, поменявшись с Лутоней местами, он сразу начал стремиться обратно во дворец и врывается туда с бандой сообщников, хорошо характеризует сущность самодержавия:
Ты прочти историю Нерона,
Так поймешь всё обаянье трона.
Нет, уж в лес вперед не побегу,
Захочу — все города сожгу.
Захочу — так с нынешним прогрессом
Сделаю всё царство темным лесом.
Лес ко мне — не я к нему приду.
Захочу при жизни быть в аду —
Сделаю из царства ад кромешный…
Известно, что конец ‘Принца Лутони’ был по цензурным соображениям смягчен и не гармонирует со всем духом пьесы, с образом не только бедствующего и бесправного, но и бунтующего мужика. Этот мотив изредка появляется и в других произведениях искровцев.
…берегитесь, чтобы в нем
Негодованье не проснулось,
Глаза не вспыхнули огнем…—
читаем в стихотворении Минаева ‘Пробуждение:’.
Сатира искровцев в равной степени направлена как против крепостнических порядков, так и против нарождавшейся буржуазной России. Беспощадная эксплуатация трудового люда, произвол и взяточничество, преследование малейших проявлений свободной мысли и полицейская слежка, темные дела промышленных и финансовых воротил, мир рыцарей наживы, спекулянтов и аферистов, продажная пресса, дворянская спесь, чинопочитание, лакейство и т. д.— вот темы многих произведений искровцев.
Следует при этом отметить, что обращение к крепостническим порядкам в пореформенные годы было столь же актуальным, как и прежде: пережитки крепостнической эпохи не только надолго сохранились в русской жизни, но даже во многом определяли ее устои. Иногда, впрочем, относя обличаемые явления к ‘былым временам’, сатирики делали это для отвода глаз цензуры и имели в виду совсем не прошлое, а сегодняшний день.
Постоянным объектом искровской сатиры являются либералы, которые, по словам В. И. Ленина, ‘так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти’. {Ленин В. И. »Крестьянская реформа’ и пролетарски-крестьянская революция’ // Полн. собр. соч. Т. 20. С. 174.} Либерализм показан искровцами в его разнообразных обличиях и проявлениях — в политической жизни, в литературе, в повседневном быту. Скептическое отношение ко всему внешнему, показному, фальшивому особенно ярко выразилось именно в развенчании либерализма. Выспренние фразы о великих реформах, о гласности, о ‘меньшом брате’ и вместе с тем нежелание или неспособность предпринять реальные шаги для существенного изменения положения народных масс, склонность к компромиссам и сервилизм, ‘умеренность’, которую они неизменно противополагали ‘крайностям’ революционных течений, ‘поспешности юного племени’ — неоднократно фигурировали на страницах журнала. В качестве примеров можно указать стихотворения В. Курочкина ‘Сон на Новый год’ и ‘Благоразумная точка зрения’, Минаева — ‘Свой своему вовсе не брат’ и ряд других.
Интересно в этом отношении стихотворение Минаева ‘Насущный вопрос’, написанное в форме диалога ‘гражданина’ и ‘толпы’. Либеральный болтун — ‘гражданин’ возмущен ропотом ‘толпы’, нарушающим покой ‘граждан’. Он и ему подобные ведут ‘толпу’ к истине и науке, озаряют ее житейскую тропу блеском знания, проливают слезы за бедных братьев и глубоко сочувствуют им, дорога Ломоносова открыта каждому ‘мужичку’,— чем же они недовольны?
Чего же вам, безумцы, нужно?
Того ль, чтоб дождик золотой,
Как манна, падал прямо с неба,
Балуя праздностью народ?
Чего же вам недостает?
Чего ж хотите?..
Толпа
Хлеба! Хлеба!..
В ряде стихотворений речь идет об эволюции русского либерализма конца 1850-х — начала 1860-х годов и его переходе на путь открытого сотрудничества с самодержавием (‘Ты помнишь ли, читатель благосклонный…’ и ‘Молитвой нашей бог смягчился…’ В. Курочкина). В стихотворении Минаева ‘Ренегат’ дан сатирический портрет либерала, ‘крикуна сороковых годов’, забывшего о своих былых увлечениях и симпатиях и превратившегося в злобного ненавистника всего нового и молодого.
Всякого рода примиренческое отношение к современной им социальной действительности, всякого рода идиллические настроения в обстановке наступавшей либо уже наступившей реакции вызывают у искровцев решительный отпор.
Безмятежны, как младенцы,
Выбрав гладкую дорожку,
Мы когда-нибудь до цели
Доплетемся понемножку.
Только дайте до второго
Нам дожить тысячелетья —
Оперимся мы отлично
В эти новые столетья,—
иронизирует Вейнберг в стихотворении ‘Утешение’ над публицистом, подобострастно оценивавшим правительственные реформы.
Когда в журнале Достоевского ‘Эпоха’ стали настойчиво звучать чрезмерно оптимистические нотки, В. Курочкин выступил со стихотворением ‘Предвещания на 1865 год’. Он писал:
Не нынче — с будущего года
Наступит наконец для всех
Всегда хорошая погода,
Всего хорошего успех.
Уж это время близко… близко…
Уж всё идет на новый лад…
Искровцы не оставляли без внимания и тех представителей радикальных кругов, которые под влиянием спада общественного движения переходили на либеральные позиции. Стихотворение В. Курочкина, насмешливо озаглавленное ‘Нового счастья читателю и новых богатств!’, является откликом на программу журнала ‘Современное обозрение’, в составлении которой принимали участие А. Н. Пыпин и Ю. Г. Жуковский. Это был отход от революционных и социалистических устремлений ‘Современника’ в сторону приспособления к существующему строю. ‘Общим политическим вопросам’ противопоставлялись в качестве основных задач журнала ‘распространение серьезных положительных знаний и самовоспитание человека, как индивидуальное, так и общественное’, а идее перераспределения старых богатств — накопление новых. Это, по выражению Г. З. Елисеева, ‘salto mortale от распределения к накоплению’, {Шестидесятые годы. Антонович М. А. Воспоминания, Елисеев Г. З. Воспоминания. <М.>, 1933. С. 357.} знаменовавшее собой отказ от былых идеалов, и вызвало сатиру Курочкина.
Сатира искровцев бьет также по мещанам и обывателям, ничего не видящим за пределами собственного благополучия. В некоторых стихотворениях пошлость, мелочность интересов характеризуют интеллектуальный уровень господствующих классов, в других поэты подчеркивают, что обывательщина, искусственно прививаемая обществу, является оплотом реакции. Последний мотив лежит в основе стихотворения В. Курочкина ‘Дама приятная во всех отношениях’. Эта дама, олицетворение пошлости, обращается к собравшейся встречать Новый год компании, беседующей о ‘благе людей’ и запивающей эти речи изысканными винами, со следующими словами:
В юношах пылких, для битвы со злом
Смело готовых идти напролом,
Кровь охлаждаю я видами
Близкой карьеры и дальних степей
Или волную гораздо сильней
Минами, Бертами, Идами.
Смотришь: из мальчиков, преданных мне,
Мужи солидные выйдут вполне
С знаньем, с апломбом, с патентами,
Ну, а мужей, и особенно жен,
Я утешаю с различных сторон —
Бантами, кантами, лентами…
Нередко откликались искровцы и на события западноевропейской жизни. Особенно много таких откликов у Богданова. Он вел в ‘Искре’ обозрение ‘Заметки со всех концов света’, в текст которых вкраплялись стихотворные фрагменты, отличавшиеся политической остротой и поэтическим лаконизмом. Здесь мы встречаем и язвительные характеристики ряда политических деятелей (Тьера, Шнейдера и др.), и насмешки над милитаризмом, колониальной политикой, угнетателями рабочего класса, клерикализмом и пр. Вот образец такого фрагмента:
Орел французский встарь вносил
Свободу, братство и равенство,
И вдруг теперь он поступил
В распоряженье духовенства.
Он защищает мрак и гнет,
Он с иезуитом, он с прелатом…
Не прав ли тот, кто назовет
Орла французов — ренегатом? {*}
{* См. примечание к этому стихотворению: т. 2, N 350.}
Поэты и публицисты ‘Искры’ не раз издевались над тем, как русская консервативная и либеральная пресса изображала ‘ужасы французской революции’, ‘чудовищ и крокодилов Марата и Робеспьера’. {Толерансов Тарах (Курочкин В. С.). Табунное ржание // ‘Искра’. 1862, N 17. С. 243—244, ‘Искорки’ // 1862, N 26. С. 359.} А Н. Курочкин в ‘Оде на современное состояние Франции’ с большой симпатией вспоминает о ее революционном прошлом, о ‘неотразимом образе Марата’ и о ‘страстном крике черни’, раздававшемся на баррикадах в 1830 и 1848 годах. В стихотворении на новый, 1871 год, в связи с франко-прусской войной, В. Курочкин с ненавистью говорит о культе насилия и солдатчины, о ‘союзе штыков’ ‘в Германии единой’ и поднимает бокал за равенство, свет которого впервые блеснул ‘во Франции восьмнадцатого века’, он провозглашает лозунг ‘мира в мире целом’ и прославляет борющийся за свою независимость французский народ, преданный собственным правительством:
Естественной к своей земле любовью
В сознании оправдана война,
Народный меч святым стал, если кровью
Родных детей земля окроплена.
(‘За которую из двух?’)
Особенно интересно отношение искровцев к Парижской коммуне. В ряде статей, фельетонов, стихотворений ход событий изложен таким образом, что сама собою становится очевидной правота восставших коммунаров.
Искровцы были по преимуществу сатириками. Но за их сатирическим отрицанием стояли положительные идеалы. Для них не было ничего более отвратительного, чем самодержавие, но и господствовавшие на Западе формы буржуазного парламентаризма не могли их удовлетворить. Они систематически развенчивались в ‘Искре’. Положительным политическим идеалом искровцев была последовательная демократия — ‘правительство, свободно вышедшее из народа и возвращающееся в него же по миновании своих полномочий, правительство, чуждое бюрократизма и узких кастовых целей’. Это — цитата из статьи ‘Журнальные заметки’, {‘Искра’. 1873, N 38. С. 7.} за которую, как за заключающую в себе ‘превратное и совершенно неуместное суждение о правительственной власти’, {‘Правительственный вестник’. 1873, 28 июня.} ‘Искра’ была приостановлена на четыре месяца и фактически закрыта.
‘Искра’ не была, разумеется, монолитна. Радикализм некоторых ее сотрудников оказался поверхностным и недолговечным. Так, Вейнберг скоро превратился в прекраснодушного либерала, а Буренин, пройдя через либерализм, стал впоследствии махровым реакционером. Но левое крыло искровцев, наиболее последовательные из них были тесно связаны с революционной мыслью 1860-х годов, а иные принимали непосредственное участие в революционном движении. В свержении самодержавия они видели единственный надежный путь к торжеству социальной справедливости и своей литературной деятельностью стремились подготовить и ускорить его. Уверенность в обреченности старого мира, вера в лучшее будущее отчетливо проявились в таких вещах, как ‘Химеры’ и ‘Eppur si muove!’ Богданова, ‘Принц Лутоня’ и ‘Тик-так! Тик-так!’ В. Курочкина:
Мы слышим в звуках всем понятных
Закон явлений мировых:
В природе нет шагов попятных,
Нет остановок никаких!
Мужайся, молодое племя!
В сияньи дня исчезнет мрак.
Тебе подсказывает время:
Тик-так! Тик-так! {*}
{* Даже весьма грустное в целом стихотворение Н. Курочкина ‘Дурные вести’ кончается строками:
Что ж?.. покоряясь бесстрастной судьбе,
Тихо угаснем в неравной борьбе…
С верой, что вызовут наши гробы
Новое племя для новой борьбы.}
Главным оружием поэзии искровцев, как и всего журнала, был смех в его разнообразных проявлениях — от шутки и легкой иронии до уничтожающего сарказма.
Иронические заглавия и подзаголовки, обозначающие жанровую принадлежность стихотворения и резко контрастирующие с его содержанием (‘Человек с душой. Идиллия’ и ‘1861 год. Элегия’ В. Курочкина, ‘Две смерти (Баллада)’ Минаева, ‘Беседа с музою (в чисто классическом роде)’ Богданова, ‘Взгляд на природу (Русская мелодия)’ Вейнберга и др.), ироническое использование цитат путем включения их в другой контекст, иронический комментарий к приведенным мнениям, высказывание, внутренний смысл которого диаметрально противоположен выраженному в словах, насмешка под видом утрированной похвалы и почтительности и сочувственное отношение под видом осуждения — этот перечень можно значительно продолжить.
В одних стихотворениях иронический тон относится к отдельным деталям (например, набранные курсивом слова ‘по злобному навету’ в ‘Старой песне’ В. Курочкина, которые передают как бы версию самого чиновника-взяточника и в то же время подчеркивают обоснованность слухов о происхождении его богатства), в других (‘Великие истины’ В. Курочкина) распространяется на весь текст. В стихотворении В. Курочкина ‘На масленице’ высмеиваются высокие слова о прогрессе и народе, лишенные в устах поэта-обывателя какого-либо конкретного содержания, ирония сосредоточена в рефрене ‘Нет, господа, давайте есть блины’, но окрашивает вместе с тем весь предшествующий ему куплет.
Значительная часть поэтического наследия искровцев представляет собою сатирические отклики на факты и явления текущей действительности. Оперативность, быстрота реакции являются отличительной чертой этих откликов. Только назначили слывшего либералом А. В. Головнина министром народного просвещения (декабрь 1861 г.), а в стихотворении В. Курочкина ‘Над цензурою, друзья…’ уже фигурирует его имя и говорится о тщетности надежд на какой-либо поворот в цензурном ведомстве: ‘Не пропустит Головнин То, что вычеркнул Путятин’. Через две недели после полемики между Катковым и Н. Ф. Павловым о монопольном праве ‘Московских ведомостей’ печатать казенные объявления, полемики, в которой достаточно ярко сказались нравы реакционной журналистики (октябрь 1862 г.), печатается ‘трагическая сцена’ Курочкина ‘Лорд и маркиз, или Жертва казенных объявлений’. В ответ на статьи Фета ‘Из деревни’ (1863), в которых он жаловался на грубость и леность крестьян, протестовал против ‘засилия’ крестьянской темы в литературе, сочувственного изображения ‘Оксан и Ванек’ и обличения помещиков, Минаев печатает цикл пародий ‘Лирические песни с гражданским отливом’. В связи с пребыванием в Петербурге японского посольства он пишет политически очень острое стихотворение ‘Сказка о восточных послах’ (1862). Немедленно откликается на судебную реформу Н. Курочкин (‘Утешение в разлуке’), на Нечаевский процесс — Буренин (‘Общественное мнение’), на растраты и мошенничества в акционерных обществах — Вейнберг и т. д. При этом политическое чутье редко изменяло искровцам, они верно избирали объект сатиры и без промаха попадали в цель.
Конечно, большое количество их сатирических произведений отжило свой век, как, впрочем, безнадежно устарели и справедливо забыты многие произведения, вышедшие из лагеря ‘чистого искусства’ и написанные на ‘вечные’ темы. Но лучшие образцы их сатиры убедительно говорят о том, что тесно связанное с большими и актуальными проблемами современности, злободневное в глубоком смысле этого слова сохраняет свое значение и после того, как вызвавшие его явления ушли в прошлое. Обращаясь к злободневным темам, поэты интересовались не каждым отдельным фактом самим по себе, а понимали и оценивали его как известный симптом, как проявление политической атмосферы эпохи, как типическую черту, характеризующую социальное поведение или человеческий, нравственный облик господствующих классов. Так же как и Щедрина, их интересовал преимущественно не человек вообще, а человек определенного класса, и не частная, а социальная жизнь стояла в их сатире на первом плане. Но даже обращаясь иногда к частной жизни, искровцы показывали, что она определяется теми же социальными законами. В основе стихотворения В. Курочкина ‘Явление гласности’ лежат некоторые факты биографии публициста С. С. Громеки, но в нем вместе с тем разоблачается типичная эволюция либерала, прельстившегося разными ‘соблазнами’. В ‘Бедовом критике’ Курочкин имел в виду Кс. Полевого и дал ему беспощадную характеристику, но это в то же время обобщенный портрет мракобеса, преследующего все великое и передовое в культуре человечества. Нечто аналогичное можно сказать и о ‘Литературных староверах’ Жулева, ‘Колыбельной песне’ Вейнберга, ‘Песне о Педефиле и Педемахе’ Буренина.
Без учета этой злободневности, этой близости к политической и литературной жизни тех лет многое останется непонятным в творчестве поэтов ‘Искры’. Для понимания социально-исторического содержания их поэзии и их художественного метода необходимо расшифровать многие намеки, знать иногда очень мелкие, но характерные факты, вспомнить давно забытых людей, вообще воспроизвести ту социальную атмосферу, в которой воспринимали их стихотворения современники.
Чаще всего искровцы высказывали свои взгляды, выражали свое отношение к окружающей действительности в полемике с враждебными им журналами и газетами. Естественно желание показать читателям истинное лицо своих идейных врагов, но самое обилие полемики в их стихах определялось еще одним обстоятельством. Возможность откровенно говорить непосредственно о явлениях действительности была обратно пропорциональна значительности этих явлений. Литературно-журнальная борьба была в глазах властей предержащих все же менее опасной и предосудительной. В 1862 г. В. Курочкин жаловался, что цензура запрещает решительно все — ‘приходится, скрепя сердце, по-прежнему ограничиваться областью журналистики’. {Письмо к цензору Ф. Ф. Веселаго // ‘Поэты ‘Искры», Л., 1933. С. 42—43 (Б-ка поэта. БС).}
Искровцы были мастерами такой журнальной полемики. Аскоченский и Юркевич, Катков и Скарятин, Н. Ф. Павлов и Чичерин, Краевский и Громека, Соллогуб, Вяземский и многие другие реакционные и либеральные публицисты и писатели являлись постоянными персонажами ‘Искры’. И в стихах и в прозе высмеивались их социально-политические, философские и литературные воззрения, демонстрировалась их враждебность народным интересам, давался отпор их нападкам на вождей революционной демократии Чернышевского и Добролюбова.
Искровцев неоднократно упрекали в личностном характере их сатиры, в том, что они оскорбляют, например, уважаемых, но не пользующихся почему-либо их симпатиями писателей. Но подобно тому, как ‘помпадуры’ разных рангов, о которых они писали, интересовали их не как частные лица, а как представители определенного порядка вещей, определенного социального строя, {Недаром одной из опасных особенностей ‘Искры’ цензура считала ‘генерализацию отдельных случаев каких бы то ни было злоупотреблений’ (Дело Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания, 1864, N 12. Л. 26, 83 // Центр. гос. исторический архив СССР в Ленинграде (дальше: ЦГИА), ф. 774.} точно так же публицисты, с которыми ‘Искре’ приходилось бороться, были для нее конкретными представителями ‘известного порядка идей’ {‘Литературные размышления’ // ‘Искра’. 1868. N 29. С. 348.} — того порядка идей, который стремился в той или иной мере оправдать и сохранить отжившие общественные устои.
Жестокий цензурный режим, непрерывные преследования свободной мысли способствовали выработке у многих революционных или оппозиционно настроенных писателей, преимущественно у сатириков, особых методов изображения действительности и выражения своего отношения к ней, особой поэтики. Постоянно пользовались приемами эзопова языка и искровцы. Они должны были зашифровывать свои взгляды, а зачастую и объекты своих нападок. Разумеется, нужно было делать это так, чтобы цензор не догадался или, во всяком случае, не имел оснований для придирок, а читатели понимали, в чем дело.
Но многое из того, что было понятно людям середины XIX века, пропадало для читателей последующих поколений. Скользя взглядом по тому или иному стихотворению, они часто даже не подозревали, что в совершенно невинных на первый взгляд словах заключено что-либо, кроме того, о чем прямо говорится. Да и мы без соответствующих разъяснений не видим их скрытого, иногда очень острого политического смысла.
В стихотворении Н. Курочкина ‘Ода на современное состояние Франции’ есть строка: ‘Горят огнем широкие бульвары’. Слово ‘широкие’ напечатано курсивом. Это не случайная типографская ошибка. Курсив имеет определенный смысл, он намекает на следующий факт. При Наполеоне III была произведена перепланировка Парижа — многие улицы были расширены, были разбиты новые бульвары и сады, причем одной из главных причин этой перепланировки было стремление правительства, напуганного событиями 1848 года, сделать более затруднительными сооружение баррикад и ведение уличных боев. Как видим, намек этот весьма существен в общем контексте стихотворения, в связи с обращением поэта к революционному прошлому Франции и словами о превращении Парижа в ‘клубничный Вавилон’.
В стихотворении В. Курочкина ‘Благоразумная точка зрения’ есть строка: ‘С соблюдением мер и границ’. Читатель не обратит на нее особого внимания, если не знает, что ‘Меры и границы’ — заглавие статьи Б. Н. Чичерина. {‘Наше время’. 1862, 3 янв.} Это — первая из цикла его статей, проникнутых охранительными тенденциями и ненавистью к революционной мысли 1860-х годов и наделавших в свое время много шуму. Еще пример. В. Курочкин перевел стихотворение Беранже ‘Навуходоносор’. В России перевод не мог быть напечатан и распространялся в списках. В переводе упоминается между прочим ‘Северная пчела’ Булгарина, которой нет, конечно, в оригинале:
В тогдашней ‘Северной пчеле’
Печатали неоднократно,
Что у монарха на челе
След царской думы необъятной…
Этой деталью — упоминанием ‘Северной пчелы’ — действие сразу же переносится в Россию. Но еще более примечательны строки: ‘Был съеден незабвенный царь’ и ‘Как в бозе сгнил последний царь’, тоже якобы переведенные из Беранже. ‘Незабвенным нашим родителем’ был назван Николай I в манифесте Александра II по поводу его смерти и своего вступления на престол. Это выражение не раз служило предметом насмешек. Иронически назвали Николая ‘незабвенным’ Герцен и Огарев, и по их почину насмешливое словечко, содержащее оценку всего николаевского царствования, вошло в обиход, получило широкое распространение. ‘В бозе сгнил’ — пародия на слова о смерти особы царствующего дома: ‘в бозе почил’. Таким образом, ‘Навуходоносор’ в переводе Курочкина сливается с Николаем I, как и сам Беранже имел в виду в своем стихотворении нравы и порядки двора Людовика XVIII.{Следует отметить, что сопоставление Николая с Навуходоносором было, по-видимому, в ходу. Так, в стихотворении А. С. Хомякова ‘Навуходоносор’, написанном за несколько лет до этого, в 1849 году, содержится, по свидетельству П. И. Бартенева, явный намек на Николая I (Xомяков А. С. Стихотворения. М., 1910. С. 155—156). Ср. также слова Каткова, сказанные им после смерти Николая I, в пору своего либерализма: ‘Если б император Николай восторжествовал, то трудно и представить себе, что сделалось бы с ним, он уподобился бы Навуходоносору — вышел бы в Летний сад и стал бы щипать траву’ (Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 90).}
Много подобных намеков и у Минаева. Так, юмористические куплеты ‘Роковое число’ {‘Искра’. 1871, N 11. Стб. 324. Библиографические сведения даны в статье лишь для стихотворений, не вошедших в настоящее издание, сведения об остальных приведены в примечаниях.} кончаются строками:
Чтоб горя в жизни не иметь им,
Во избежанье всяких бед,
Шепнул бы я еще о третьем…
Да, жалко, времени мне нет.
Без сомнения, речь идет здесь о III Отделении.