Слобожане. Малороссийские рассказы
Слобожане. Малороссийские рассказы
IV. ХУТОРЯНКА.
IV. ХУТОРЯНКА.
Хуторянка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Цареборисово, сотенный городокъ старинной слобожанщины, основанъ выходцами изъ черкасовъ, какъ называли въ былыя времена воинственное племя приднпровскихъ островитянъ, живописную и шумную вольницу, огненною ркой прошедшихъ по равнин степей запорожцевъ. Этотъ городокъ построенъ при цар, давшемъ ему свое живописное въ исторіи вка имя, и нкогда ознаменовался рядомъ мужественныхъ стычекъ съ татарами, жаловавшими на плодоносныя прибрежья Донца. Теперь этотъ городокъ — небольшая вольная слободка, подобно сосдямъ своимъ, Салтаву, Балакис, Лиману и Славянцамъ, пережившая блестящую эпоху подвиговъ, во имя родного царя, на родин своихъ полковъ и полковниковъ. Старинная деревянная церковь съ почернвшею колокольней, ряды бленькихъ мазанокъ, фруктовые садики, тыквы, вьющіяся по заборамъ, съ кружевными лентами дикой миранды, звуки запоздалыхъ на пастбищ стадъ, крикъ филина на старомъ зданіи сельскаго правленія, и подъ-вечеръ псня чернобровой дивчины, — вотъ все, что осталось отъ сотеннаго городка. Зато окрестности Цареборисова представляютъ прекрасные виды. Донецъ, съ нагорной или крымской стороны, усянный мловыми, сталеобразными утесами, дикими и обнаженными, какъ причудливая развалина древнихъ замковъ, рзко оттняетъ свой лвый, низменный луговой берегъ, далеко убгающій отъ праваго, съ своими вковыми, дубовыми лсами, свтлыми озерами, болотами, полными дичи, и длинною вереницею селъ, пашень, винницъ и водяныхъ мельницъ, съ грохотомъ вращающихъ свои тяжелые маховики. По этому-то лвому берегу, часовъ около двухъ пополудни, пробиралась однажды высокая, пузатая хуторянская бричка, направляясь къ Цареборисовскому перевозу. Недалеко отъ Поплеванковской пустыни, лпясь по окраин лсистаго берега, бричка хала-хала, кудахтала-кудахтала на толчкахъ кочковатаго проселка и вдругъ, совершенно неожиданно, разсыпалась… Кучеръ съ козлами отъхалъ впередъ, а сидвшiй въ бричк господинъ остался съ кузовомъ середи дороги, какъ утлая раковина, выкинутая на берегъ волною. Вышедъ изъ брички, прозжій сталъ ходить около кузова, смотрлъ-смотрлъ и ршилъ, что лучше всего оставить бричку въ поко…
— Странная вещь! — замтилъ кучеръ, стоя съ заложенными руками около козелъ: — и отчего это она разсыпалась?
— Ничего страннаго нтъ, — замтилъ съ досадой прозжій: — бричка, кажется, была вовсе ненадежная.
Прозжій, молодой, блокурый панычъ, въ клтчатой фуражк, съ обнаженною шеей и румяными щеками, говорилъ о ненадежности брички напрасно, потому что прежде, нежели ссть въ эту бричку, онъ совершилъ надъ нею обычный въ отношеніи всхъ хуторянскихъ бричекъ маневръ. Именно, когда на ближней станціи онъ послалъ о себ всть старому знакомому пану, и старый знакомый панъ, проживавшій по близости, послалъ эту бричку и приглашеніе захать къ нему, — панычъ взялъ бричку за колесо и за дышло и покачнулъ ее нсколько разъ. Бричка издала нсколько протяжныхъ звуковъ, точно у нея былъ скрытый музыкальный механизмъ, но оказалась благонадежною. Благонадежною она оказывалась постоянно, и у самого пана, который съ утра до ночи разъзжалъ въ ней, гонимый множествомъ хозяйственныхъ и коммерческихъ предпріятій. И въ самомъ дл, сегодня подвижной панокъ появлялся въ бричк въ Юшковыхъ буеракахъ, а завтра уже его видли въ Елабановк, сегодня онъ занималъ деньги за десять процентовъ въ Пвуних, а завтра отдавалъ т же деньги, за три процента, въ Засорих, — и отъ его собственнаго хутора, вплоть до Поплеванковской пустыни, панка вс знали и уважали. Въ бричк этой онъ и спалъ, и одвался, и брился, и въ карты отъ скуки самъ съ собой игралъ, — и вдругъ эта бричка совершенно неожиданно развалилась! Кучеръ первый вышелъ изъ остолбеннія. Предложивъ панычу подъ-верхъ коренного, онъ осдлалъ этого коренного армякомъ и объявилъ, что до хутора пана осталось всего семь верстъ и что панычъ туда додетъ за-свтло, а ему надо остаться сторожить панскую бричку. Нечего длать! Согласился панычъ и похалъ. Но не миновалъ панычъ и двухъ верстъ, какъ конь остановился и ршительно отказался идти дальше. Чего не длалъ панычъ, и шпорилъ его, и стегалъ хворостиной, и поощрялъ словами, ничто не помогало! Сидлъ-сидлъ панычъ на косматой лошаденк и ршилъ слзть. Держась за уздечку, онъ слъ на трав и сталъ поджидать, пока коварный зврь образумится. Но солнце переклонилось уже на западъ, воздухъ остылъ, тни отъ кустовъ и деревьевъ вытянулись далеко-далеко, а коварный зврь и не думалъ образумливаться. Вотъ изъ ближней, скрытой за холмами, слободки полетли мрные и громкіе звуки вечерняго благовста. Вечеръ близился. Что тутъ было длать? Панычъ подумалъ и ршился еще попытать судьбы. Вспрыгнулъ снова на коня и далъ ему шпоры. Но каково же было изумленіе паныча, когда. опустивъ глаза, онъ увидлъ, что уздечка на кон развязалась и, во время его прыжка, свалилась на траву. Панычъ обомллъ и ухватился за гриву. Конь замахалъ хвостомъ, подпрыгнулъ раза два и, забирая карьеру, понесся во весь духъ. Ничто не помогало, — ни пинки, ни угрозы! Панычъ болтался почти на ше коня и въ ужас видлъ, какъ мелькали мимо него кусты и деревья. Ничто не помогало! И вотъ, видитъ панычъ, конь летитъ уже не прямо, а влво, по дорожк на село, гд проживала знакомая ену панни, задорная и суровая панни, съ цлою кучей сыновъ и дочекъ. Что за сцена ожидала его, что за сцена! Вотъ, конь вбгаетъ на широкій дворъ, индйки кавкаютъ и птухи кричатъ, все это привтствуетъ его, дти съ шумомъ окружаютъ коня и кричать: ‘А отчего это, дядя, ты держишься за гриву, и картузъ у тебя, дядя, съхалъ на затылокъ?’
И вс окна домика разомъ отворяются, и во всхъ окнахъ домика разомъ появляются насмшливыя лица барышень. О, ужасъ! ужасъ! Спасите, спасите его! и спасеніе приходитъ, — приходитъ совершенно неожиданно. Не усплъ панычъ и опомниться, какъ злобный зврь, летя черезъ поляну ржи, сдлалъ какой-то особенно отчаянный скачокъ, и панычъ стремглавъ полетлъ въ колосья ржи. Оправившись отъ паденія, панычъ взглянулъ вдаль дороги: конь летлъ по отдаленному косогору, преслдуемый стаей пастушьихъ собакъ, и втеръ игралъ его хвостомъ и гривою. ‘Ну, теперь ужъ сосдъ пусть не прогнвается! — сказалъ панычъ, отирая землю съ колнъ и рукавовъ: — а я, должно быть, ужъ не попаду къ нему теперь!’ Сказалъ это панычъ и слъ отдохнуть на курган. Вдали, спускаясь къ лсистой балк, раздался скрипъ колесъ, и тяжелый слобожанскій возъ показался на дорог.
— Гд тутъ прохать на Цареборисово, на Поплеванковскую пустынь? — спросилъ панычъ, сидя на курган, когда возъ съ широкоплечимъ батракомъ поравнялся съ нимъ.
— Не скажу! — замтилъ батракъ, лежа на живот на куч мшковъ.
— Какъ не скажешь? Я тебя спрашиваю, какъ тутъ прохать на Цареборисово?
— Не скажу! — снова замтилъ батракъ… Панычъ смрилъ его глазами.
— Отчего же ты не скажешь? — спросилъ онъ съ неудовольствіемъ.
— Не скажу! — замтилъ, звая, батракъ и, не измняя своего положенія, отъхалъ дале.
Не долго ждалъ опять панычъ. Вдали, подъ осиновымъ лскомъ, поднялось облако пыли, и къ кургану подъхалъ новенькій тарантасикъ, запряженный четвернею бурыхъ въ мыл коней. Изъ тарантасика выглянулъ господинъ пожилыхь лтъ, какъ говорится, узнавшій-таки на своемъ вку, что такое порохъ и что такое бури, въ голубой венгерк, алой ермолк и съ витою трубкою въ зубахъ.
— Съ кмъ я имю честь говорить? — спросилъ господинъ, кланяясь изъ тарантасика, когда кучеръ сдержалъ лошадей противъ кургана.
Панычъ также приподнялъ картузъ и отвтилъ: ‘Вдадимiръ Авдичъ Торба!’
— Не знаю! — замтилъ господинъ изъ тарантасика и сталъ набивать трубку. Затянувшись и пустивъ облака дыму, онъ снова обратился къ панычу:
— А вы не курите?
— Нтъ.
— Напрасно! это очень хорошо и здорово въ дорог!
— Позвольте узнать, — спросилъ панычъ въ свой чередъ: — гд тутъ прохать на Цареборисово?
— А разв вы туда дете? — сиросилъ прозжій, раскуривая трубку и наматывая завязку на кисетъ.
— Туда…
— Врно покупать что-нибудь?
— Нтъ, въ гости къ одному помщику.
— А кто тамъ такой живетъ?
— Одинъ знакомый помщикъ, около Поплеванковской пустоши.
— Старикъ помщикъ? — спросилъ, усаживаясь въ тарантасик, прозжій.
— Нтъ, не старикъ, а такъ — будетъ среднихъ лтъ.
— Жаль… Вы меня простите, только я не знаю этого помщика, а если хотите захать къ Тавиф Павловн, къ Перепелкиной — Тавиф Павловн, такъ она тутъ недалеко и живетъ, и я укажу дорогу.
Панычъ отказался отъ удовольствія захать къ Перепелкиной Тавиф Павловн, и тарантасикъ, тронувшись съ мста, закурилъ снова пылью и скрылся изъ виду.
— ‘Этакой народъ, — замтилъ панычъ: — спрашиваешь грабли, а онъ теб тычетъ куму! — и прибавилъ печально: — вдь этакъ, пожалуй, и заночуешь въ пол!’ Подумалъ это панычъ и хотлъ идти, какъ изъ золотоусой, головатой пшеницы поднялся передъ нимъ, очевидно спавшій до того времени, незнакомецъ, въ отставномъ полувоенномъ сюртук, низенькій, круглый и вообще похожій на боченокъ на двухъ наперсткахъ, господинъ съ такимъ всселымъ и добрымъ лицомъ, съ такими сладкими, заплывшими глазками и мдноцвтнымъ носомъ, что когда, ставшй передъ панычемъ, онъ произнесъ: ‘Желаю здравствовать!’ — панычъ пожелалъ ему того же и, почувствовавъ къ нему сразу влеченіе, спросилъ, кого онъ иметъ счастіе видть въ такой пустын.
— Ну, душка, — отвтилъ, переваливаясь, боченокъ: — тутъ еще нтъ большого счастья — видть мепя въ пустын! А скажу вамъ прямо, что я — отставной брантмейстеръ Кирикъ Андреичъ Дуля… Произнеся послднія слова, шутникъ-боченокъ улыбнулся и сдлалъ рукою то, что сказалъ. Панычъ не могъ также не улыбнуться и еще боле почувствовалъ къ нему влеченія.
— Что же вы смотрите? — спросилъ кубарь: — кругловатъ? А это, душенька, очень хорошо на старости, я же надюсь, что вы не откажете завернуть ко мн на хуторъ и выпить рюмочку. — Панычъ сказалъ, что рюмочку онъ рдко пьетъ, но зайти на хуторъ зайдетъ, потому что страшно усталъ.
— Петръ Петровичъ? — спросилъ дорогою брантмейстеръ.
— Владиміръ Авдичъ! — отвтилъ панычъ.
— Очень радъ, Владиміръ Авдичъ, — замтилъ кубарь, переваливаясь: — очень радъ познакошітьея съ такимъ пріятнымъ человкомъ! — и прибавилъ: — А не былъ ли у васъ дяденька и.ш дденька въ пожарной команд въ Харьков?
Панычъ отвтилъ, что ни дяденьки, ни дденьки у него не было въ пожарной команд въ Харьков, а былъ одинъ сосдъ, еще кривой на лвый глазъ, если онъ помннтъ такого сосда.
— Хухра!.. Хухра! — подхватилъ толстякъ и покатился со смху, производя его тоненькимъ, дребезжащимъ голосомъ: — мы его однажды еще выскли на именинахъ. — И кубарь хохоталъ до тхъ поръ, пока съ гостсмъ втащился на небольшой лсистый пригорокъ.
— А гд же вашъ хуторокъ? — спросилъ панычъ.
— Да вотъ онъ, его отсюда только не видно, а его можно просто рукою отсюда достать, — отвтиль Дуля.
— А какъ называетея вашъ хуторокъ? — Кухня!
— Отчего кухня?
— А воть, видите ли, отчего кухня, — произнесъ, лукаво улыбаясь, толстякъ: — проживалъ я, скажу вамъ, у одного богатаго помщика-магната на полную губу-съ и строилъ ему кухню, — съ разными удобствами и крытыми ходами, и духовыми печами, и всякими затями строилъ, ну, и попользовался, знаете (кубарь при этомъ потупился), потому что и при постройк кухни можно такъ повести дло, что легко и даже очень выгодно попользоваться, ну, я такимъ образомъ и пріобрлъ потомъ хуторокъ и назвалъ его въ воспоминаніе кухнею. И вотъ вамъ — и кухня моя! — произнесъ толстякъ, останавливаясь на пригорк и указывая рукою на хуторокъ… Хуторокъ предстал-ь глазамъ озадаченнаго паныча. ‘Вотъ, — подумалъ Торба, разглядывая выступившій хуторокъ: — этотъ господинъ, кажется, совсмъ не церемоннтся!’ и точно, онъ впослдствіи убдился, что Дуля совсмъ не церемонится. Хуторокъ выглянулъ изъ-за двухъ мельницъ, которыя взбрасывали на воздухъ крылья, точно кого-нибудь звали и тщетно размахивали руками. Дуля и Торба стали спускаться съ пригорка къ хуторянскому маленькому домику, и панычъ невольно останавливался при вид этого тихаго, маленькаго домика. Домикъ брантмейстера, съ камышевою крышею, подъ снію столтнихъ ракитъ и буковъ, напоминалъ собою гнздо малиновки, въ расщелин дупла громаднаго дерева, между колеблемыхъ втромъ, стрльчатыхъ травъ и широкихъ порослей: тоненькія вточки маленькаго гнздышка переплетены жилками корней, внутренность его чисто-начисто выглажена и устлана пухомъ, и лучъ солнца, пробиваясь сквозь листья травъ и лопуховъ, нависшихъ надъ гнздомъ, колеблетъ въ своей полос золотыя блестки мошекъ и цвточной пыли, колеблетъ и обливаетъ золотомъ пару маленькихъ пестрыхъ яичекъ гнздышка. Таковъ былъ хуторянскій домикъ. — Дуля и панычъ вступили во дворъ. — ‘Я уже пообдалъ и выспался, — замтилъ хозяинъ: — а дворня моя еще и до сихъ поръ спитъ!’ Это, впрочемъ, Дуля говорилъ напрасно: гость и безъ его словъ это уже зналъ. Изъ крапивы подъ погребомъ, чрезъ весь дворъ неслись присвистыванія въ носъ, снникъ оглашался рзкимъ басомъ, изъ каретнаго сарая летлъ дребезжащій храпъ, и повидимому храпъ не въ одинъ голосъ, а въ два, точно два человка условились и исподняли вмст дуо. — ‘Ну, теперь мы отдохнемъ, закусимъ и освжимся наливочкой!’ — сказалъ хозяинъ, ступая черезъ порогъ домика въ сни, усыпанныя зеленою травою. Новые знакомцы, распорядившись закускою, отправились въ садъ, подъ кудрявую, столтнюю грушу и улеглись среди пироговъ и бутылокъ съ наливками, на коврик, передъ панорамою степей, луговъ и извивовъ Донца.
Панычъ сталъ излагать хозяину исторію своего приключенія съ бричкой. — Но скажемъ прежде, кто такой былъ, хозяинъ и кто такой былъ его гость. — Хозяинъ, какъ уже извстно, отставной брантмейстеръ Дуля, нкогда построившій очень выгодно у одного помщика кухню, былъ изъ породы степняковъ, — нсколько скупыхъ и въ то же время падкихъ на сластолюбіе, упрямыхъ и неподвижныхъ, лнивыхъ и въ то же время готовыхъ ежеминутно хохотать и веселиться, лнивыхъ до-нельзя и готовыхъ въ то же время надуть всякаго встрчнаго и поперечнаго, — и считался въ околотк умнйшнмъ и добрйшимъ человкомъ. Пухленькія ручки его не сходились на живот, а широкій затылокъ и гусиные, чуть видные глазки изобличали особу, для которой покой былъ дороже всякой золотой сумятицы. Еще въ отрочеств, когда въ приходской школ рыжій дьякъ скъ его безъ милосердія каждую субботу, и ходилъ онъ съ толпою школяровъ пть псни пищуновъ и собирать подъ окнами пироги и колбасы, онъ ршилъ, что возиться со службою, требующею движенія и трудовъ — то же, что изъ топора борщъ варить, пріискалъ гд-то, въ далекой крпости за Кубанью, мстечко эконома и сталъ поживать припваючи. Молодость иногда брала свое, и однажды разсчетливый кулакъ-тихоня, какъ его звали товарищи, чуть не женился. Случилось это бурное событіе въ жизнй Дули такъ. Жилъ онъ, какъ сказано, въ закубанской крпости экономомъ, и жилъ въ ней безъ малаго восемь лтъ. А въ крпости не было ни одной женщины, обыватели сами и рубахи мыли, и карпетки штопали, и допли коровъ. Новый Робинзонъ Крузе въ военные, тревожные дни еще не замчалъ своего одиночества, но въ мирное время сердце искало сердца, молодость стремилась къ молодости, и приходилось новому Робинзону Крузе такъ жутко, что хоть въ воду! Ходитъ, бывало, по крпостному валу, голова въ туман, глаза въ туман, вернется домой, возьметъ письмо, которое за часъ передъ тмъ написалъ къ сослуживцу за горы, и остолбенетъ: точно не онъ писалъ, ничего не помнитъ! Бывало, тоже, сидитъ у окна и смотритъ: вотъ, подходитъ вахмистръ. — ‘Смотрь, — говоритъ, — комендантскій, и васъ велно тоже звать!’ Одвается Дуля наскоро, шпаженку пристегиваетъ къ боку, бжитъ на площадь, а жара такая, что подошвы горятъ. Что-жъ? на площади — ни души. Онъ къ вахмистру: ‘Ты звалъ меня?’ — Нтъ, — говоритъ, — и не думалъ, это врно вамъ представилось такъ! — и сталъ Дуля такія чудеса отпускать, что начальство только плечами пожимало, подумало начальство и намекнуло стороной, что не мшало бы Дул другого гд мста пріискать! Закручинился Дуля еще пуще прежняго. Сидитъ однажды, но своему обычаю, подъ окномъ, такой скучный, и трубку куритъ, входитъ поручикъ и рекомендуетъ ему молодого раненаго корнетика, только-что прибывшаго изъ Анапы. ‘Вотъ, — говоритъ, — къ вамъ присланъ на постой!’ поселился корнетикъ у Дули, и стали новые знакомцы жить, да поживать. Корнетикъ оказался музыкантомъ и Дулю выучилъ тоже на скрипк играть. И такъ они жили долго, пока постоялецъ не проговорился, что въ Анап съ одною дамою былъ знакомъ, что дама эта тоже музыкантша, и сталъ корнетикъ говорить, что милая дама и такая-то, и этакая, и густоволосая, и полновидная, и ручки пухленькія, и губы алыя, и что богата она и недавно овдовла. Раззадорился Дуля, кровь въ одиночеств закипла. ‘Напишите, да и напишите, — говоритъ, — обо мн къ этой дам!’ Корнетикъ расхохотался. ‘Какое у васъ смшное лицо, — говоритъ, — стало! а впрочемъ, — говоритъ, — извольте, напишу!’ Сказалъ и написалъ. — Дама изъ Анапы, черезъ мсяцъ, и отвтъ прислала: ‘Я, молъ, говоритъ, тоже не прочь и очень рада!’ — Кирикъ Андреичъ какъ прочелъ письмо, сталъ бле млу, ходилъ-ходилъ по комнат, тайно выхлопоталъ у коменданта отпускъ, осдлалъ костляваго обознаго драбанта, взялъ у солдата пику и ружье, взялъ у кого-го старенькій чемоданчикъ и похалъ, въ вид Донъ-Кихота, какъ самъ посл разсказывалъ, прямо въ Анапу. Прізжаетъ, отыскалъ домъ вдовы, домъ ветхенькій, старенькій, съ обвалившеюся трубою, и двка на крылъц блье мыла, веллъ доложить, что такой-то, извстный уже Дуля пріхалъ. Черезъ полчаса зовутъ въ гостиную. Выходитъ дамочка, въ вид свжепросольнаго огурчика, полненькая и точно съ алыми губками. Дуля къ ручк, а она его въ щеку поцловала и проситъ садиться. Вотъ, слово за слово, онъ объясненіе, та говоритъ: ‘Что-же, хорошо, только родныхъ надо повстить!’ И дло пошло сразу на ладъ. Дуля фертикомъ подъхалъ насчетъ красоты, вечеромъ пуншику съ ромомъ попросилъ, за пуншикомъ попросилъ настоечки и селедочки — и пошелъ куролесить. ‘Ахъ, душечка, — говоритъ, — позвольте уже и въ губки поцловать!’ Такимъ образомъ дня три онъ куролесилъ-куролесилъ, къ невст ужъ и на домъ перехалъ, и въ халат сталъ ходить, да вдругъ и одумался. ‘Эге-ге! — говоритъ — шалишь, за дв-то мельницы, да за домъ старенькій, нечего губитъ себя!’ Подумалъ-подумадъ, выбралъ опять темную ночь, слъ на своего драбанта, взялъ пику и чемоданчикъ, да и похалъ опять вь вид Донъ-Кихота, тайно отъ вдовы, въ крпость. И такъ онъ и избавился, — сколько потомъ вдова ни писала къ нему, даже въ стихахъ, и даже уже тогда, какъ Кирикъ Андреичъ женился на Улит Романовн, дочери помищка, по сосдству Харькова. Женился же онъ на Улит Романовн, теперь уже покойниц, тоже любопытнымъ образомъ. Пустилъ тестю пыль въ глаза тмъ, что у него гд-то есть богатая тетка, тетка Марфа Николаевна Иванова, пріхалъ свататься въ чужомъ новомъ мундир, на чужой тройк и даже съ чужимъ лакеемъ. Обманъ открылся на другой же день посл свадьбы, когда лакей пришелъ къ нему и потребовалъ назадъ барское имущество, но Дуля уже былъ женатъ и торжествовалъ. Съ той поры, до ловкаго пріобртенія Кухни, у брантмейстера постоянно былъ и сытный обдъ, и чистая рубашечка, и теплая шинелька, и на зиму теплые на волк сапожки, и хотя плохенькая, а все-таки была и таратаечка съ четвернею приземистыхъ лошадокъ. Пріобртеніе Кухни положило полное окончаніе еще недавнему странствію желудка и чемодана Дули по знакомымъ, и онъ предался любимому постоянному занятію своему, именно — лежанію въ пол, въ пшениц, или въ саду, на коврик, подъ грушей, и сталъ попивать Дуля наливочки да водяночки, которыя не переводились въ его погребахъ, и такъ было весело ему, что и сказать нельзя! Таковъ былъ толстенькій обладатель хутора Кухни. — Теперь его гость…
Гость обладателя хутора Кухни, Владиміръ Авдичъ Торба, былъ сынъ зажиточнаго слобожанскаго помщика, за годъ передъ тмъ отошедшаго къ ддамъ отъ неумреннаго употребленія маринованныхъ въ уксус перепеловъ. Сынъ былъ вызванъ изъ городка, гд служилъ по желанію отца писцомъ въ суд, писалъ и отписывался, здилъ въ городъ, здилъ изъ города, возилъ гостинцы Петру Семенычу, возилъ гостинцы Семену Петровичу и былъ, наконець, введенъ во владніе нсколькими стами душъ и нсколькими тысячами десятинъ земли. Родныхъ у молодого Торбы почти не было, и потому, внявъ совту одного изъ сосдей, франта и нкогда столичнаго жителя, онъ собралъ, что усплъ, денегъ и ршился хать въ Петербургъ на службу. Деревни своей, родимой деревни Упоиловки, онъ почти не зналъ, деревенская скука въ нсколько мсяцевъ успла овладть имъ, и, недолго думая, промнялъ ее Торба на зовущую, далекую, чудную даль. И какъ было не хать Торб изъ степей въ столицу! Денегъ теперь предстояло ему вдоволь, сосди и сосдки наперерывъ завидовали ему и говорили: ‘Ахъ, Владиміръ Авдичъ! Вотъ теперь-то вы подете въ Петербургъ! Вотъ теперь-то вы заживете!’ А пальцы уже успли забрызгаться чернилами въ маленькомъ уздномъ городк. Да и друга не припасъ себ Торба въ родимой школ, молодого сосда-друга съ тройкою чертей, а не коней, съ тройкою въ наметахъ и бубенахъ, друга разбитного, съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ и хоромъ домашнихъ пснниковъ, друга, который бы его подмигнулъ на какую-нибудь чернобровую Катрю или русокосую Мотрю, угостилъ бы его травлею съ ауканьемъ и попойкою подъ курганомъ въ сренькую осень и сказалъ бы: ‘Эхъ, душа моя, Володя, оставайся, душа, въ Упоиловк, и доживемъ мы съ тобой весело до сдыхъ волосъ и до веселой тихой старости!’ Не припасъ себ такого друга въ школ Торба, потому что не могъ припасти въ школ никакого друга. Въ школ Володю занимали другіе интересы и другія цли. Былъ въ школ мальчикъ Володя лучшимъ изо всхъ лучшихъ мальчиковъ и по поведенію, и по ученію. Не зналъ въ школ хорошенькій мальчикъ Володя ни рзвыхъ игръ, ни затй, ни трескучей перепалки на мороз мячами и кулаками, ни келейнаго куренія трубки въ печку, ни невыучиванія всмъ классомъ уроковъ изъ скучной математики. Вышелъ Торба изъ школы съ похвальнымъ листомъ, вышелъ первымъ и заслужилъ отъ старика-отца, носившаго усы по грудь, въ награду старый бешметъ на зайцахъ и штуценрейтерское ружье, и одно только горе было Торб, что никто на прощаньи изъ лнтяевъ-товарищей, какъ нарочно, не кинулся къ нему на шею, не обнялъ его жаркими юношескими объятіями и не сказалъ: ‘Ну, Торба, чтобъ меня взяли сто чертей, если ты не славный малый и если я тебя когда-нибудь забуду!’ Вс чинно простились съ Торбою и разъхались… Отчужденность Торбы замчена была еще и на послднемъ урок учителя русской словесности. Этотъ учитель, страстный и пылкій труженикъ науки, всегда курившій отличныя сигары, всегда чисто, со вкусомъ и даже нсколько франтовски одтый, завитой и раздушенный, вслдствіе чего его особенно любили во всхъ женскихъ школахъ, гд онъ преподавалъ, — передъ выпускомъ, на прощальной лекціи, собравъ свои тетрадки, сошелъ съ каедры и шутя сталъ предсказывать питомцамъ каждому подходящее будущее. Одному, на вопросъ: ‘Неронъ Петровичъ, а я чмъ буду?’ говоритъ: ‘ты, братъ, едоръ Никандрычъ, будешь чиновникомъ!’ Другому, на тотъ же вопросъ, отвчалъ: ‘Ты, Ваня, гусаръ!’ Третьему: ‘Ты — бандуристъ, не измельчайся только, а ты будешь мододецъ!’ — ‘А я что буду?’ — спросилъ съ первой лавки, забытый на прощальной перекличк, Торба. — ‘Ты?’ — произнесъ, неожиданно впавшій изъ веселаго, безпечнаго въ грустный и суровый тонъ, учитель: ‘ты будешь…’ — прибавилъ, онъ и губы его задрожали: — ‘ты будешь… эхъ, жаль мн тебя, Володя, мало тебя скли, и не хотлось бы мн, чтобы ты былъ тмъ, чмъ ты будешь непремнно!..’ Учитель не кончилъ, и классъ въ безмолвіи разошелся отъ прогремвшаго въ коридор звонка. Что такое хотлъ сказать учитель, никто не зналъ. Но послдствія оправдали слова его для одного Торбы, и Торба не разъ, вспоминая прошлые дни, качалъ головою и жаллъ, что его мало скли. Въ суд товарищи-сослуживцы, чернильные бдняки, сморкавшіеся въ руку, но, тмъ не мене, зараженные сатирическими наклонностями, прозвали его кислятиной, и точно: и его улыбка при чьемъ-нибудь нсколько свободномъ выраженіи была тмъ, что говорили сослуживцы, и его деликатно протянутые при встрч со знакомымъ два пальца руки, никогда не пожимавшей дружескимъ, мужественнымъ пожатіемъ, были тмъ же самымъ, и сюртукъ его, и картузъ, и вс слова его осторожной рчи были тмъ же, что говорили сослуживцы… и опредлился ясно въ представленіи всхъ богатый наслдникъ Торба, за которымъ, какъ говорится, не водилось ни сучка, ни задоринки, кром одного, впрочемъ, счастливаго волокитства гд-то въ домик бдной вдовы-торговки, и вс говорили о паныч Торб: ‘Вдь вотъ — хорошій, кажется, человкъ, и тихій, и добрый, и сплетней не переноситъ, а вдь порядочная, однакоже, кислятина!’ Послднее имя, наконецъ, пришло на умъ и толстенькому Дул, когда онъ, переваливаясь боченочкомъ на двухъ наперсткахъ, пришелъ въ садъ и улегся съ нимъ на коврикъ подъ грушей… День сталъ прохладне. Гость подкрпился пирогомъ съ яблоками и добрымъ корцемъ наливки. Окинувъ глазомъ панораму сада и окрестностей, открывшихся съ пригорка въ легкомъ туман подступавшаго вечера, онъ не раскаялся, что завернулъ на хуторокъ Дули. И точно, видъ невольно бросался въ глаза. Садь былъ вторично въ цвту въ одно лто. Почти вс деревья и кусты его блли, осыпанные медвяными лепестками, точно столбы молочной пны били изъ зелени травъ, а пчелы и мохнатые шмели то и дло сновали и роились надъ ними. По длинному стволу репейника, который, какъ косарь въ алой шапк, стояль и покачивался отъ втра, вился и бгалъ чубатый удодъ и сверкалъ, и отливался золотомъ, какъ перебрасываемый на солнц клочекъ двухцвтнаго, металлическаго бархата, и было кругомъ то знакомое слобожанамъ благоуханье травъ и цвтовъ, въ которое стоитъ только опуститься — и въ мигъ уже весь пропитаешься тонкою, опьяняющею стенною амброю, пропитается и шапка, и руки, и волосы, и все платье…
— Славная сливяночка, очень хорошая сливяночка, Кирикъ Андреичъ! — говорилъ Торба, почмакивая губами и потягивая изъ корчика.
— Пейте сливяночку, Вдадиміръ Авдич! пейте! — говорилъ Дуля, тоже почмакивая и потягивая изъ корчика: — она очень хорошая сливяночка, и вашъ папенька, кажется, ее очень любилъ.
— А вы ее только и пьете, Кирикъ Андреичъ? — спрашивалъ Торба, почмакивая и прислушиваясь, точно вкусъ его производитъ звуки.
— Нтъ, душечка, а не ее только пью! — отвчалъ съ улыбкою Дуля: — я и другое пью, только не такъ пью другое.
— А какъ же вы пьете другое, Кирикъ Андреичъ? — спрашивалъ Торба, не выпуская бутыли.
— Вотъ какъ пью, Владиміръ Авдичъ! — отвчалъ Дуля, приподнимаясь на коврикъ: — терновочку я пью по утрамъ, чуть-чуть заря, и пью въ сухомятку, такъ, чтобы росинки до той поры не побывало во рту. Посл чаю клубниковку, и пью клубниковку съ пыжами, какъ заряжаютъ ружье: выпью рюмочку и замъ коржемъ, выпью рюмочку и замъ коржемъ. А уже передъ обдомъ я иду въ комору, а комора моя подъ замкомъ, и тамъ у меня есть одна настоечка на кишниц, гвоздичк, полыни и перчик, эту настоечку я зову красными угольками и запираюсь, когда пью, потому что (такъ говоритъ и нашъ отецъ Никита, если знаете) когда ее выпьешь, все равно, точно проглотилъ кошку и потомъ сталъ тянуть ее назадъ за хвостъ. Впрочемъ, — заключилъ Дуля: — человкъ не зврь, и больше ведра не выпьетъ. — Торба нсколько усомнился въ томъ, что человкъ не зврь и больше ведра не выпьетъ, — потому что Дуля скоро очистилъ такую пузатую сулею сливянки, что мало чмъ не превзошелъ ведра. Толстякъ распоясался и опустился опять на коврикъ.
— А вы, маточка, — сказалъ онъ гостю: — распояшьтесь тоже и полежите тутъ, или въ трав гд-нибудь! Когда же не хотите, такъ ступайте на рчку, тамъ двки полотна моютъ, — и вы послушаете псенъ! Что? не хотите? Ну, какъ хотите! Да вы постойте, откуда вы теперь? — спросилъ, уже звая, растянувшійся толстякъ: — я и забылъ васъ спросить! — Торба удовлетворилъ любопытство хозяина.
— Ну, конечно, душечка, ничего! — замтилъ толстякъ, переворачиваясь пузыремъ съ боку на бокъ: — я вамъ дамъ лошадокъ до станціи, а теперь погуляйте по саду, тамъ и баба моя гуляетъ.
Съ этими словами Дуля заснулъ, какъ убитый, а Торба всталь, оправился, поглядлъ съ пригорка и пошелъ по первой попавшейся дорожк сада — смотрть, какая это баба гуляетъ.
Торба спускался къ концу сада, какъ изъ-за плетня, приподнявшись на перелаз съ корзиною сливъ на голов, выступила передъ нимъ красавица-двушка. Изъ-за плетня неслись псни, какъ бы тамъ ходилъ хороводъ. Красавица-двушка, остановившись на ступеньк перелаза за оградой, освщенная розовымъ отблескомъ угасающаго вечера, точно внезапно зажглась вся, вмст съ небомъ, на которомъ рзко отдлился ея граціозный очеркъ, точно зажглись и ея обнаженная ручка, и носикъ съ пережабинкой, и алый спенсеръ, обхватывающій полную грудь, и фіолетовыя сливы на голов, которыя вдругъ покачнулись и брызнули дождемъ на алый спенсеръ, полную грудь и мшистый заборъ сада. Торба стоялъ между тмъ въ смущеньи и припоминая что-то далекое, далекое, сладко-обаятельное, и вдругъ вскрикнулъ, бросившись къ забору: ‘Груша! Грушенька! вы ли это?’ пылающій въ воздух очеркъ красавицы-двушки былъ неподвиженъ и смотрлъ сверху, въ то время, какъ улыбка уже пробгала по его лицу. Красавица, наконецъ, также радостно вскрикнула: ‘Володя!’ — хотла переступить черезъ плетень и не переступила. Не Володя, Владиміръ Авдичъ, и не Груша, Аграфена Кировна, стояли теперь другъ передъ другомъ! и не дти, не далекія маленькія дти въ тихомъ далекомъ городк, въ шумной школ — были они, а помщикъ Торба и панночка Дуля, владтель богатой слободы Упоиловки и хуторянка, наслдница маленькаго хутора Кухни! И помщикъ, и панночка не имли силъ ступить другъ къ другу, и помщикъ, и панночка стояли и смотрли, — смотрли, точно съ порога далекаго, невозвратнаго времени, точно боясь за ступеньками перелаза встртиться и не узнать другь друга. Псни за плетнемъ грянули сильне, псни огласили окрестность, и красавица-двушка первая очнулась. Она медленно переступила черезъ плетень и подошла къ гостю… — ‘Володя, Володечка! — сказала она съ замирающимъ отъ радости сердцемъ, въ то время, какъ улыбка все еще трепетала на ея устахъ: — какъ это вы очутились у насъ, въ нашемъ саду?’ Торба разсказалъ наскоро обо всемъ, случившемся посл разлуки съ Грушенькой, воспитывавшейся съ нимъ вмст, въ семь содержателя школы, друга ея матери. Волненіе мало-по-малу прошло въ слушательниц, она поставила корзину на землю, оправила на густой пепельной кос, положенной широкимъ внцомъ надъ головою, другой внецъ изъ ярко-голубыхъ свжихъ васильковъ, сла съ гостемъ на лавку и, сложа руки на-крестъ на колняхъ, стала опять улыбаться и слушать. И опять раздались и понеслись за плетнемъ громкія хуторянскія псни…
— А помните ли, Грушенька, — началъ Торба: — помните ли вы, какъ мы учились? — И онъ остановился.
— О! помню, помню! — подхватила весело красавица-двушка: — я такъ рада, такъ рада вамъ, что не хотла бы опять разставаться съ вами!
— Бда наша! — замтилъ печально Торба: — таковъ удлъ мужчины — вчно отрываться отъ родимой почвы, вчно блуждать и странствовать!
— О! — подхватила Грушенька: — на мст мужчинъ я просто бросила бы все, стала бы жить вотъ такъ, какъ теперь живу.
— А слышали ли вы что-нибудь, Грушенька, о долг обществу, о трудахъ на пользу свта? Если не слышали, такъ я вамъ скажу, что какъ бы ни хотлось мн теперь жить вблизи знакомыхъ мстъ, вблизи васъ, я не могу отстать отъ жизни сверстниковъ. — Таковъ удлъ мужчины! Да что вы думаете, наконець, Аграфена Кировна, — спросилъ Торба уже нсколько сурове: — если я наслдовалъ теперь богатое имніе, гд старлись отцы и дды мои, такъ сейчасъ и втесать себя въ сятели пшеницы и разводители пеньки и мериносовъ?
Грушенька слушала молча, сложа руки на-крестъ и все такъ же освщенная отблескомъ зари, освщенная вся, съ своимъ алымъ спенсеромъ, ярко-голубымъ васильковымъ внкомъ и густою пепельною косою, оплетенною вокругъ головы.
— Нтъ! — сказала она, когда Торба кончилъ: — я одно все-таки твержу: бросила бы я все на мст мужчинъ — и заботы о свт, и всъ въ обществ, и стала бы жить въ деревн, особенно въ вашей деревн, Владиміръ Авдичъ, съ лсами и озерами, въ деревн, о которой такъ заботился при жизни вашъ папенька и о которой вы сами когда-то такъ много разсказывали…
— Да какъ же, — подхватилъ тономъ разсудительнаго человка Торба: — да вдь послдній бднякъ, сосдъ мой, былъ въ свт и видлъ свтъ. Вдь этакъ сразу и назовутъ меня грчкосемъ!
— Не назовутъ грчкосемъ, Владиміръ Авдичъ, не назовутъ, клянусъ вамъ! — произнесла, строго и какъ бы взвшивая каждое слово, двушка: — они вдали родины и были потому, что бдняки, и потому, что бднякамъ нужно служить вдали и честно снискивать себ пропитаніе. Вы же богаты, вы же чиновникомъ не сумете быть, и хочется вамъ видть театры, гулянья, балы, а не служить обществу! Вотъ (кстати, что мы встртились съ вами) я слдила постоянно за каждымъ вашимъ шагомъ по выход изъ школы, и помяните мои слова, — завертитъ васъ эта жизнь, Владиміръ Авдичъ, и сами вы потомъ себя не узнаете!..
Владиміръ Авдичъ въ изумленіи слушалъ и недоумвалъ, какъ это можетъ такъ разсуждать простушка-двушка, взросшая на хутор Кухн, и еще боле недоумвадъ, какъ это завертитъ его новая жизнь и онъ самъ потомъ себя не узнаетъ…
— Откуда вы всего этого наслышались? — спросилъ онъ, не выдержавъ и даже нсколько неделикатно.
— О! отъ многихъ наслышалась! — отвтила Грушенька съ улыбкой и продолжала, не обращая вниманія на его изумленіе: — помните ли вы наше школьное время, нашихъ мальчиковъ и двочекъ, помните ли вы, какъ мы строили планы о будущемъ? Вы… я вамъ напомню, — и это меня постоянно потомъ интересовало, — вы хотли, выйдя изъ училища, поселиться въ деревн, оживить въ своемъ быту старинные ддовскіе обычаи, воскресить въ своемъ дому прошедшіе золотые нравы старины, старннныя убранства и столъ, прислугу и тихую, старую жизнь, и помните ли, какъ вы жадно читали тогда каждую строчку, каждую замтку объ этой старин?
Двушка ззмолчала. Слушатель ея тоже молчалъ.
— Ай, ай, ай, Владиміръ Авдичъ! Такъ скоро измниться! Ну, не гршно ли вамъ? Ну, на что вамъ другая жизнь?
— Вотъ, видите ли, — началь Торба, едва различая въ сумеркахъ лицо Грушеньки: — вотъ, вы только поймите меня, я вдь только говорю на первое время, а потомъ я пріду и точно заведу въ дом обычаи предковъ, старинныя убран ства, столъ, прислугу и тихую, старую жизнь.
Грушенька помолчала и ласково улыбнулась.
— Нтъ, Владиміръ Авдичъ, нтъ! не обманывайте себя! Не уважаете вы, я вижу, быта старыхъ нашихъ помщиковъ, мирныхъ нашихъ хозяевъ, веселыхъ сосдей и помощниковъ въ каждомъ добромъ дл родного околотка, и не быть вамъ среди нась добрымъ, величественнымъ магнатомъ, которымъ назначили вамъ быть судьба и происхожденіе ваше и у котораго бы, какъ говоритъ одна книга, было бы все наше добро и вс наши сердца! Нтъ, Владиміръ Авдичъ, откажитесь лучше совсмъ отъ превосходныхъ плановъ прошлаго, милаго дтства. Вдь вы уже не ребенокъ, вдь вы уже взрослый мужчина, — не правда ли? — прибавила весело Грушенька…
Владиміръ Авдичъ, когораго сильно заинтересовали и смутили слова Грушеньки, недоумвалъ попрежнему, откуда она набрала такихъ сужденій, и еще боле попрежнему недоумвалъ, какъ это можетъ его завертть новая жизнь и какъ онъ самъ потомъ себя не узнаетъ. Вдь все въ жизни такъ легко казалось ему! Вотъ, онъ нсколько послужитъ, черезъ каждые два года станетъ завертывать въ Упоиловку, а тамъ устанетъ, и совсмъ поселится на поко. Кто же его удержитъ? Кто же заставитъ его измнить свои планы? Не зналъ Торба, что такое жизнь въ свт, — жизнь, гд должны были забыться выученные школьные уроки и школьные планы, и все молодое и первобытное должно было забыться, и гд суждено торжествовать одному хододному, всеноглощающему, безжалостному и безсовстному эгоизму. Не зналъ еще этого Торба и удивлялся… Впослдствіи же онъ узналъ все и не удивлялся никогда!
— Барышня, довольно сливы рвать? — раздался серебристый голосокъ въ темнот. Крестьянская двочка, съ длинными, нависшими волосами, стояла чуть видная вблизи на забор.
— Довольно! — отвтила тихо Грушенька. Двушка откинула за уши падающіе на лобъ волосы и опять спросила:
— А вы, барышня, не придете?
— Приду! — отвтила Грушенька.
Двушка утонула въ темнот, и вслдъ затмъ послыщался бгъ по трав, за плетнемъ, ея быстрыхъ, босыхъ ножекъ.
— Вы пойдете, можетъ-быть, къ папеньк? — спросила тихо Грушенька: — а я только отпущу двочекъ.
Торба молча поклонился и пошелъ искать старика Дулю. Старикъ Дуля, вставшій между тмъ и сидвшій на коврик подъ деревомъ, былъ печаленъ и суровъ, это впрочемъ случалось съ нимъ всегда спросонья, навяннаго сливянкою или другою наливкою.
— Чортъ знаетъ, что такое лзло въ голову! — началъ Дуля, сидя на коврик въ одной рубашк, и плюнулъ: — приснилось, будто меня похоронили съ ящерицею, зеленою и такою толстою, какъ кошка! — и онъ опять сплюнулъ.
Торба улыбнулся.
— Чортъ знаетъ, — подхватилъ опять съ досадою Дуля: — и это часто теперь ужо стало сниться мн! И вы не поврите! Недавно приснилось, будто покойная моя Улита Романовна, въ самый день поминокъ, когда кутья съ медомъ стоитъ въ зал, ночью спустилась мухой на кутью и стала пиъ! Я крикнулъ на нее, а она сказала: ‘Муру, муру! и гы, свистунъ, не отвертишься!’ Сказала и улетла опять въ окошко!
Торба засмялся.
— Да что же тутъ смшного? — спросилъ серьезно Дуля и не могъ понять, какъ это можно смяться, когда человку снится мертвецъ.
И весь тотъ вечеръ Дуля ходилъ, охая, изъ угла въ уголъ, и былъ скученъ. Развеселился Дуля опять только за ужиномъ, когда на открытомъ воздух въ саду, подъ тою же столтнею грушей, пламя свчей стояло, не колыхнувшись, и въ чудной тишин слобожанской ночи только слышался по деревьямъ шелестъ кисейно-крылыхъ мошекъ, да жужжаніе золото-панцырныхъ коровокъ, которыя сыпались и падали на блую скатерть, уставленную соусниками съ разными дымящимися соусами, жаркими, супами, лнивыми и всякими другими варениками. За ужиномъ Торба и Грушенька сидли молча и молча разошлись по своимъ комнатамъ… И всю ночь, разметавшись подъ пологомъ сумрака, въ безсонниц, красавица-Грушенька думала, слдя глазами проходящія въ темнот картины далекаго, туманнаго дтства: ‘Такъ ли она предполагала встртиться съ хорошенькимъ Володею, своимъ будущимъ сосдомъ по имнію, съ Володею, который нкогда забгалъ къ директору, чтобъ только наговориться съ нею?’ — и всю ночь Торба, припавъ горячею щекою къ подушк, вышитой руками Грушеньки, думалъ: — ‘и какъ это можетъ завертть его новая шумная жизнь, такъ завертть, что онъ потомъ и самъ себя не узнаетъ?’
Еще Дуля слегка всхрапывалъ въ комнатк, завшанной отъ мухъ одялами: еще спалъ около него, на другой кровати, и гость его, которому при пробужденіи показалось, что гигантская розовая тыква лежитъ передъ нимъ въ перинахъ: а уже Грушенька, свженькая и веселая, умывшисъ рано-рано холодною криничною водою, успла побывать и на паск, и на току, гд молотили горохъ, и на бакш, и въ рощ съ гурьбою двочекъ, отряженныхъ собирать выглянувшіе посл дождя красновики, и въ бондарн, гд выдлывались новыя колеса на плуги и телги, побывала везд, безъ зонтика, въ сренькомъ ситцевомъ платьиц, и шла уже домой готовить чай и будить отца и гостя. За нею по двору, къ тополямъ, шелъ безъ шапки высокій, подпоясанный зеленымъ поясомъ, атаманъ, перебирая пучекъ сорваннаго, зеленаго еще овса. ‘Да мы, барышня, вотъ что! — говорилъ атаманъ, кивая пятами: — мы, барышня, сегодня подъ ярину отрядимъ Евтя, а подъ озимь Евся: Евтй, барышня, крестилъ сегодня дочку и легче управится съ яриною, а Евсй не крестилъ дочки и управится легче съ озимью!’ — ‘Нтъ, — отвтила на неудачный каламбуръ барышня: — ты уже, Ничипоръ, не разсуждай, я тебя уже знаю! Евсй и Евтй пойдутъ у меня на токъ горохъ молотить: горохъ покупаютъ цареборисовскіе поставщики, и его нужно вымолотить поскоре’. Ничипоръ зналъ уже свою барышню и потому, почесываясь, молча отходилъ назадъ и удалялся отъ тополей безъ замчаній… Когда Торба одлся и вышелъ съ трубочкою на крыльцо, Грушенька стояла у перилъ, перегнувшись за балюстраду и наставивъ руку зонтикомъ надъ глазами.
— Что вы смотрите, Аграфена Кировна? — спросилъ Торба, здороваясь съ нею.
— Не даромъ папенька пошелъ на сторожевую клуню гдядть! — замтила Грушенька: — вонъ, посмотрите, Поплеванковскіе панки дутъ къ намъ.
Не усплъ Торба взглянуть въ сторону сада, — за ркою уже закурилась пыль, и довольно грузный экипажъ сталъ спускаться къ гребл. Скоро странная картина представилась глазамъ Торбы. Громадный зеленый рыдванъ, какъ слонъ, вооруженный бойницами, пиками и флагами, сталъ съзжать съ крутого прибрежья, запряженный шестерикомъ круторогихъ воловъ. Кучеръ въ слобожанской свитк, сидя на козлахъ, размахивалъ хворостиною, правя ею, какъ индйскій слоноукротитель пикою. Двое господъ, еще толстйшихъ самого Дули, въ желтыхъ сюртукахъ и такихъ же фуражкахъ, сидли въ рыдван и, чуть съхали къ рк, начали махать платками, очевидно разглядвъ на сторожевой клун Дулю. Новые гости, предводимые хозяиномъ, скоро вошли въ комнаты, гд тотчасъ имъ былъ представленъ Торба. Оглядвшись, Торба замтилъ, что гостей около него было уже не двое, а что еще третій, миніатюрный, какъ безперый цыпленокъ, выпорхнулъ изъ-за ихъ желтыхъ сюртуковъ и сталъ, шаркая, возиться у его ногъ.
— Это нашъ помщикъ Непейводы! — сказалъ хозяинъ, указывая на одного изъ толстяковъ въ желтомь сюртук: — а это помщикъ Непейквасу! — прибавилъ хозяинъ, указывая на другого толстяка: — а вотъ это — милый Палъ Палычъ Павленко, или иначе — Пейводочку, какъ мы зовемъ его кстати!..
Торба улыбнулся и услышалъ звонъ капельнаго колокольчика, какой привязывается на шею дтскимъ деревяннымъ конькамъ, онъ поднялъ глаза и увидлъ, что это маленькій третій гость хохоталъ, обрадованный обычною выходкой Дули. Пока подавалась закуска, грибки и огурчики, рыбка и водочка, пока раскуривались пнковыя трубки и пошли наконецъ вс за столъ, уставленный блюдами и тарелками, — Торба усплъ поймать въ коридор Грушеньку, которая среди хлопотъ была въ большомъ дух, и она весело разболтала ему всю подноготную о пріхавшихъ панкахъ. Одинъ изъ этихъ панковъ, именно панокъ Непейквасу, купивши съ публичнаго торгу клочекъ земли умершаго безъ роду и племени половиннаго владльца Поклеванковской пустоши, халъ поселиться на новомъ жилищ и на сосдней станціи столкнулся съ другимъ владльцемъ пустоши, который съ ближней ярмарки спшилъ туда же. — ‘Какъ ваша фамилія?’ — спросилъ Непейквасу, рекомендуясь новому знакомцу. — ‘Непейводы!’ — отвчалъ новый знакомецъ. — ‘Какъ-съ? я не разслышалъ, кажется!’ — Новый знакомецъ повторилъ свои слова и прибавилъ: — ‘А ваша какъ?’ — Ненейквасу отвчалъ: ‘Непейквасу!’ Сначала панки приняли отвтъ другъ друга за скрытую иронiю, но потомъ, взглянувъ на полные животики каждаго, расхохотались, весело услись въ одинъ экипажъ и скоро убдились совершенно, что иронія далека отъ ихъ мыслей. О встрч Непевойды съ Непейквасомъ любили еще нсколько времени поболтать словоохотливыя сосднія пани, но потомъ и словоохотливыя пани замолчали, и Поплеванковскіе друзья зажили привольно и весело. Одинъ изъ нихъ, именно Непейводы, былъ очень добрый человкъ, но тянулся, во что бы то ни стало, сыграть роль богача. Домъ его представлялъ подобіе городского, — совершенно городского дома! Непейводы выгналь его въ три этажа, покрылъ желзомъ, вывелъ залы подъ лакъ и стны подъ мраморъ, — залы съ хорами и паркетными полами, и это все на сто только своихъ душъ, въ три зимы сжегъ на этотъ домъ чуть не весь свой лсъ, для убранства заложилъ и перезаложилъ имньице и пришелъ-таки къ тому, что домъ по-нын до половины стоитъ безъ стульевъ и креселъ, важныхъ гостей по сосдству вовсе и не знаетъ, мраморные подоконники его просверлены, и зимою сквозь нихъ, въ подвшенныя пустыя бутылки, стекаетъ вода со стеколъ, а самь хозяинъ лпится въ какой-то маленькой бильярдной. И еще какъ лпится! Такъ не лпится и неимющіе городскихъ домовъ! Среди лта, тоже какъ-то ночью, со двора у Непейводы свезли возъ сна, и никто изъ дворни до утра этого и не замтилъ. Говорятъ, что при этомъ затйливые воры еще на мст стога воткнули палку съ слдующею юмористическою запискою на веревочк: ‘Пришли Иванъ да Данила, наложили сна на вилы, а чортъ же тебя просилъ, что ты для нихъ косилъ!’ Другой панокъ, именно Непейквасу, былъ тоже очень добрый человкъ, но здилъ не иначе, какъ на волахъ, объдался, какъ журавль, былъ лнивъ до того, что, получивъ гд-то наслдство, собирался хать за нимъ боле десяти лтъ и кончилъ тмъ, что наслдство его перешло къ другимъ, а онъ только спаивалъ весь околотокъ. Былъ у него одинъ напитокъ, состоявшій изъ спирту и какихъ-то ягодъ, такой крпкій, что упомянутая настойка Дули, — настойка, которую выпить значило то же, какъ выражался Дуля, что проглотить кошку и потомъ ее тянуть за хвостъ, — была передъ этимъ напиткомъ прсною водицею. Этому напитку, словно настоенному на огн и на гвоздяхъ, имя было спотыкачъ, и одна рюмка его заставляла спотыкаться самаго крпкаго уничтожителя настоекъ. Владтель этого напитка любилъ обыкновенно говорить, нсколько въ пику своему строителю-сосду: — ‘Что мн ваши мраморы, да паркеты! Вы, вотъ, попробуйте, милостивый государь, этой водички, тогда и говорите, нужны ли мраморы и паркеты!’ Вслдъ за этимъ, кто ни пробовалъ водицы, дйствительно, соглашался, что мраморы и паркеты были вовсе не нужны! А самъ хозяинъ, посщавшій сосдей, у которыхъ не водилось спотыкача, заливалъ жажду чмъ ни попало. Однажды не засталъ онъ дома кумы своей, пани Цындри, жившей въ слободк подъ Камышевахой, нащупалъ вечеромъ въ шкапу у нея бутылку настойки на шпанскихъ мушкахъ и выпилъ ее до капли! Насилу потомъ откачали его и отпоили. — Да вы, господа, почти ничего не дите! — замтилъ Дуля въ то время, какъ дв двки разносили чуть не восьмое блюдо.
— Мы сыты! — отвчали на это гости: — и вась, Кирикъ Андреичъ, благодаримъ! а вотъ, рюмочку мы — такъ выпьемъ!
Кирикъ Андреичъ наливалъ гостямъ рюмочку, и гости весело выпивали.
— Боже мой! — сказала, вырвавшись посл стола въ садъ, Грушенька: — Что это они только длаютъ!
Лицо Грушеньки было блдно, и на глазахъ дрожали слезы…
— И неужто они постоянно такъ проводятъ время? — спросилъ Торба. Грушенька закрыла лицо руками и ничего не отвчала. — ‘Вотъ она, деревня-то!’ — подумалъ Торба и тоже замолчалъ. Во весь обдъ онъ не сводилъ глазъ съ лица чудной двушки, во весь обдъ жадно ловилъ онъ каждый взглядъ, каждое движеніе, каждое слово ея, и теперь, кажется, навки ложились въ воображеніи его и это печальное раздумье Грушеньки, и этоть долетающій изъ комнатъ звонъ ножей и тарелокъ, и веселыя рчи веселыхъ стариковъ-собесдниковъ, и маленькій домикъ, гд прикована была судьбою подруга его дтства. Мысль, нежданная мысль, какъ звонъ зовущей трубы, раздалась въ воображеніи Торбы: онъ былъ влюбленъ въ Грушеньку! — ‘На колни, къ ногамъ этой рдкой двушки! — шептало ему неокаменлое еще юношеское сердце: — посмотри на эти косы, посмотри на этотъ бюстъ, на это доброе, кроткое созданье!’ А голосъ другой, непонятный еще голосъ говорилъ ему: ‘Погоди! подобные шаги въ жизни не длаются такъ опрометчиво!’ И Торба, въ смущеньи глядя на Грушеньку, молчалъ, молчалъ и самъ не могъ дать себ отчета, что длалось внутри его. Кажется, впрочемъ, ничего не длалось важнаго, какъ это подтвердили потомъ и послдствія…
— Котикъ, поди сюда! — кричалъ между тмъ нжнымъ голоскомъ раскраснвшійся Дуля, появляясь съ двумя остальными толстяками на балкон: — поди сюда, потанцуй, котикъ! Палъ Палычъ будетъ намъ на скрипочк играть!
— Папенька, я не могу танцовать! у меня годова болитъ! — отвтила Грушенька и молча пошла на другое крыльцо въ свою комнату.
— Ну, какъ знаешь, котикъ! — произнесъ Дуля, становясь подъ руку съ двумя другими толстяками въ позы танцующихъ грацій: — а мы уже будемъ непремнно танцовать!
И вслдъ затмъ раздались въ комнат звуки скрипочки, и толстыя граціи, отплясывая журавля, пустились въ присядку…
Покачиваемый въ подушкахъ легкой крытой таратаечки, которая вдругъ пошла по кочковатой луговин, какъ бы свернула со столбовой дороги на проселокъ, Торба очнулся и сталъ припоминать, что съ нимъ произошло въ два или три послдніе дня. Звонъ ножей и тарелокъ, тиликанье скрипочки и громъ веселаго журавля, слезы и чья-то тихая, тихая рчь въ саду — все это мшалось въ его мысляхъ. Но вотъ, набжала въ ночной темнот дождевая тучка, пыль прибило, и въ воздух посвжло. Таратаечка пошла лсомъ, поминутно цпляясь за втви, и Торба сталъ припоминать прошлое ясне… Очевидно, онъ до того времени дремалъ, покачиваясь въ подушкахъ таратаечки. — ‘Позжайте, позжайте, Владиміръ Авдичъ, — говорила Грушенька, подъ общій шумокъ выпроваживая его черезъ садъ изъ хутора: — позжайте, а то вамъ долго еще отсюда не ухать!’ Вслдъ за этимъ Торба помнитъ ея ласковыя напутствія и ласковыя желанія, помнитъ и свои горячія, горячія, невольно вырвавшіяся слезы… ‘Ахъ, Грушенька, — говорилъ взволнованный Торба: — такъ тяжело мн, такъ тяжело съ вами разставаться!’ — Сердце шептало ему еще сказать слово, слово послднее, окончательное, но Торба замолчалъ — и не сказалъ этого слова… ‘Вамъ не здсь, — говорилъ онъ взамнъ этого слова: — вамъ въ столиц суждено блистать яркою жемчужиной! И я врю, я надюсь, вы будете блистать въ столиц!’ — ‘Э, Владиміръ Авдичъ! гд намъ до жемчужинъ! Останемся и при своихъ хуторскихъ садикахъ да домикахъ!’ — ‘Нтъ, Аграфена Кировна, — продолжалъ Торба: — клянусь вамъ, не пройдетъ и года, я вернусь сюда, только получу мсто, вернусь и тогда…’ Онъ не договорилъ. ‘И тогда? — спросила Грушенька съ комическою улыбкою: — и тогда Грущенька будетъ имть честь представить вамъ новую паску, которую теперь строятъ въ ливад!’ Торба опомнился, медленно поцловалъ ей руку, перелзъ черезъ тотъ самый плетень, на которомъ встртилъ въ блеск и огн вечера Грушеньку, и когда таратаечка отъхала отъ сада, онъ увидлъ, какъ красавица-Грушенька обернулась и тихо пошла къ домику по дорожк, плывя, какъ пава, и склонивъ въ раздумьи хорошенькую головку. ‘Ршено, ршено!’ — думалъ Торба, катясь снова по гладкой стемнвшей луговин въ то время, какъ звзды одна за другою уже глянули на неб и издали летла ему навстрчу освщенная мсяцемъ березовая роща. ‘Ршено: я только обзаведусь хорошимъ мстомъ, возьму отпускъ, прикачу сюда и женюсь на Грушеньк, женюсь и вырву изъ душнаго круга милое, доброе созданье, эту свтлую, первобытную душу!’. И погружаясь снова въ золотую паутину сдадкихъ мечтаній, Торба мысленно повторялъ: ‘Эту свтлую, первобытную душу!’
— Прикажете на станцію? — произнесъ голосъ незримаго въ налетвшей темнот на козлахъ кучера.
— На станцію! — отвтилъ встрепенувшійся Торба и сталъ жадно глотать понесшійся ему въ глаза свжій воздухь ночи.
Выйдя изъ таратаечки и отпустивъ кучера Дули домой съ тысячью поклоновъ барышн, Торба остановился передъ старымъ слугою, который три дня его тщетно прождалъ на станціи, и, осненный какою-то мыслію, спросилъ его: ‘А что, братъ Павладій, не остаться ли намъ еще тутъ?’ Братъ Павладій на это горько усмхнулся и отвтилъ: ‘Гд тутъ оставаться! хуражу совсмъ нтъ!’ Торба подумалъ, махнулъ рукою, упалъ на постель и заснулъ, какъ убитый. Боле часу на другое утро будилъ и толкалъ его старый Павладій, объявляя, что чай уже на стол и что пора уже хать. ‘А? что?’ — вскрикнулъ, наконецъ, Торба и сталъ одватьея. Пока Павладій возился съ погребцомъ, крендельками и бубликами, въ соодней комнат послышались шаги и чей-то свжій мягкій теноръ, звавшій лакея. Заглянувъ въ дверь, Торба ничего не увидлъ. Не увидлъ ничего и подошедшій въ это время къ двери компаньонъ тенора, сухой и длинный, длинный и сухой чоловкъ, какъ циркуль, поставленный на циркуль, и, какъ сорока, весь состоявшій изъ костей и перьевъ! Этотъ сухарь, украшенный длиннйшими рыжими усами и въ дтской курточк, держалъ арапникъ и поминутно кашлялъ. ‘Ты, Петя, тутъ?’ — спросилъ онъ, кашляя и не видя въ сосдней комнат ничего, кром дыму. — ‘Тутъ!’ — отвчалъ изъ дыму пріятный теноръ Пети. — ‘Экъ, ты, Петя, напустилъ сколько! — замтилъ, кашляя, сухарь, точно билъ по лопнувшему барабану заревую дробь, и прибавилъ: — не пора ли, Петя, запрягать?’ Петя на это произнесъ: ‘Ахъ, душа, позволь еще погадать!’ и вслдъ за этимъ изъ дыму выставилось свжее, красивое лицо темноволосаго мужчины, лтъ тридцати, въ синей бекеш, какую носятъ небогатые степные поставщики хлба и сна и вообще всякіе туземные кулаки: онъ былъ сутоловатъ и румянъ, какъ майское утро, слегка улыбался и пускалъ, кольца легкаго сренькаго дыма изъ янтарнаго мундштука, закутаннаго, какъ старушонка-попрошайка, во фланелевую душегрйку, въ рукахъ темноволосаго пускателя колечекъ былъ старый экземпляръ любимой книжки слобожанскихъ холостяковъ ‘Новый Гадатель’. Показавшись на порог, пускатель колечекъ, равно какъ и сухарь, поклонились Торб и тотчасъ вошли съ нимъ въ разговоръ. Торба, ознакомившись съ видомъ перваго, подумалъ про себя, что это изъ породы тхъ, которыхъ армейскіе офицеры называютъ: ‘эдакой здоровенный каммертонъ’, армейскихъ же офицеровъ, въ свой чередъ, изъ породы такихъ каммертоновъ, зовутъ уже не каммертонами, а ‘брандеба съ гвоздикой и счастливая этакая мордемондія!’ Ознакомившись и со вторымъ, Торба, кром сухаря, ничего боле еще не подумалъ…
— Изволите въ гвардію хать опредляться? — спросилъ каммертонъ, разложивъ уже не въ прежней комнат, а въ той, гд сидлъ Торба, размалеваннаго ‘Гадателя’, который былъ подаренъ ему однимъ панкомъ изъ веселой общины сосднихъ холостяковъ, столько извстной въ окружности, и бросая на его роковыя клтки пшеничное зерно.
— Нтъ, — отвтилъ Торба: — я еще не знаю, но думаю служить по министерству… по министерству… гм!.. если примутъ! — Каммертонъ пріятнымъ голосомъ изъявилъ надежду, что примутъ, потому что теперь нуждаются въ людяхъ образованныхъ и знающихъ языки. ‘Ну, — подумалъ при этомъ Торба, — что касается до знанія языковъ, то я пасъ!’ Каммертонъ еще что-то сталъ говорить, но произносилъ уже эти слова одними отрывистыми, невнятными звуками, потому что въ это время совершенно углубился въ ‘Гадателя’, а растрепанный мальчишка, лтъ восемнадцати, въ засаленномъ сюртук, безъ брюкъ, однакоже въ военныхъ сапогахъ со шпорами, Богъ-всть откуда къ нему попавшими, поднесъ барину дв трубки. Баринъ взялъ сначала одну трубку и вытянулъ ее залпомъ, потомъ взялъ другую и также вытянулъ ее залпомъ, и когда онъ вытянулъ залпомъ другую трубку, столъ, диванъ, стулья, печь и косяки двери утонули въ дыму, и остались видны только шпоры на сапогахъ мальчишки, да усы сухаря. Заинтересованный гаданьемъ новаго знакомца, Торба уже собирался-было спросить его: ‘А позвольте узнать, на что вы это гадаете?’ — какъ сухарь снова забилъ барабанную дробь, крутилъ, крутилъ усы, ходилъ, ходилъ по комнат, наконецъ, взялся подъ бока дтской курточки и произнесъ: ‘Послушай, Петя, ты, по-моему, совершенно заслуживаешь названіе той дамской вещи, которую нельзя и назвать!’ — ‘Отчего же заслуживаю названіе той дамской вещи, которую нельзя и назвать?’ — спросилъ съ улыбкою Петя, бросая на клтки ‘Гадателя’ пшеничное зерно. — ‘Оттого, — отвтилъ циркуль, шагая по комнат, — что ты боишься посвататься за индикову-дочку!’ — ‘Помилуй, какъ боюсь! — произнесъ гадающій: — да нельзя потому, что это дло важное, и сразу ршиться нельзя! А впрочемъ, — заключилъ онъ, — вотъ посмотри, что теперь вышло!’ Сухарь взялъ въ руки книжку и сталъ читать: ‘Бысть нкогда человкъ и позва его мати, и положи законъ въ своемъ наслдств — быти ему благопревознесенну въ мір!’ Каммертонъ не помнилъ себя оть радости, опять принялъ отъ мальчишки дв трубки, задымилъ ихъ, какъ винокурня зимою, и громко приказалъ закладывать…
— А позвольте спросить, — замтилъ Торба, когда новые знакомцы его садились уже на телгу: — вы изволили назвать индикову-дочку, кто это такая индикова-дочка?
Каммертонъ, сіяя, какъ лтнее утро на пестромъ ковр телжки, поклонился и отвтилъ:
— Это, милостивый государь, сосдка моя, единственная дочка помщика Дули, Кирика Андреевича Дули, если знаете!..
О чемъ мечталось и думалось Торб, когда онъ снова очутился на большой дорог и когда пошли мимо него, по обычаю всхъ большихъ дорогъ, проноситься и исчезать въ туманной панорам версты, трактиры, станціи, мосты, лса, поля, города и селы? Что наввали ему впечатлнія нсколькихъ счастливыхъ дней, прожитыхъ въ маленькомъ хутор? Много сладко-томительнаго наввали ему эти впечатлнія! Качаясь въ мягкихъ подушкахъ, онъ дремалъ, дремалъ и видлъ картину жнзни въ высокомъ, незнакомомъ старомъ дом. Въ этомъ дом онъ учитъ дтей, тутъ еще живетъ гувернантка, и гувернантка эта никто иная, какъ Грушенька. Старый вдовецъ-хозяинъ скучаетъ, его утшаютъ старыя сестры, безобразныя старыя двки. И вотъ, зоркія сестры открывають, что молодой, бдный учитель влюбленъ въ ихъ гувернантку, молодому, бдному учителю и гувернантк отказываютъ отъ дома. Двушка въ горячк, молодой, бдный учитель беретъ ее къ себ на квартиру, ухаживаетъ за нею, ухаживаетъ и еще боле влюбляется, влюбляется и воскрешаетъ Грушеньку, и вотъ, идетъ и подступаетъ новая картина, и движется туманный рядъ сладкихъ грёзъ и сладкихъ мечтаній, мучительно-сладкихъ сценъ счастливой любви!.. ‘Баринъ, а мы уже въ Москв!’ — замчаетъ голосъ Павладія, и, выходя изъ экипажа, Торба радуется, что на двор уже ночь и что сонъ его снова начнетъ и непрерывно будетъ ткать свои обаятельныя ткани вплоть до Петербурга… Что же еще сказать о сладкихъ радужныхъ впечатлніяхъ? Что же еще сказать? Въ одно сренькое, туманное утро Торба проснулся въ Петербург, и наемный камердинеръ, въ лаковыхъ сапогахъ и перчаткахъ, принесъ ему новый, шитый золотомъ мундиръ.. Торба былъ уже генераломъ, статскимъ генераломъ, съ почтеннымъ брюшкомъ, лысый, какъ колно, въ парик и съ порядочными морщинами. Нсколько просителей — кто съ рекомендательнымъ письмомъ, кто съ памятною запискою по предстоящему аппеляціонному длу, а кто съ просьбою о денежномъ пособіи — ожидали его появленія, потому что Торба занималъ мсто, съ которымъ еще соединялась должность по одному изъ человколюбивыхъ обществъ. Когда онъ вышелъ въ пріемную и спросилъ ласково у одного, а потомъ и у другого просителя: ‘Вы откуда?’ просители отвтили, что изъ Малороссіи. Добрый старикъ, потому что Торба усплъ уже состариться, отъ души обрадовался землякамъ, сдлалъ нужныя распоряженія, отправилъ потомъ секретаря за билетомъ во французскій театръ, слъ въ двуколесный кабріолетъ, взялъ вожжи и жокейскій бичъ, махнулъ на рысака въ шорахъ и покатился по торцевой мостовой на дачу — пользоваться весеннимъ днемъ. Весенній день, впрочемъ, оказался, чмъ-то въ род табачно-бураго пейзажа старой фламандской школы, съ примсью неожиданной ванны изъ мелкаго дождя. Торба въ досад заходилъ по кабинету легкострльчатой и много-оконной лтней дачи. Ходилъ, ходилъ Торба по кабинету, взялъ кзъ рукъ секретаря привезенный билетъ, нжно заговорилъ съ нимъ о его родныхъ и будущности, узналъ, черезъ шесть лтъ его службы, что онъ тоже изъ Малороссіи, обласкалъ его, подарилъ ему дублетъ какой-то заморской сигарочницы, — причемъ секретарь не могь надивиться, откуда взялась доброта у такого затянутаго и расфранченнаго старикашки, — и въ тотъ же день ршился хать въ отпускъ, хать въ отпускъ на родину, которой онъ не видалъ чуть не двадцать пять лтъ, мелъкнувшихъ среди полезныхъ и тяжкихъ занятій. Черезъ полторы недли быстрой зды на почтовыхъ, въ двумстной легкой каретк, Торба миновалъ военно-поселенную дорогу, съ полуверстными столбами въ вид горящихъ на синемъ небосклон бленыхъ, кирпичныхъ пирамидокъ, сталъ спускаться къ Донцу и уже былъ въ нсколькихъ десяткахъ верстъ отъ Упоиловки, гд съ трепетомъ и страхомъ ожидалъ его извстный уже Павладій, состарвшійся въ качеств приказчика, — когда, прохавъ мимо одного кургана, вспомнилъ что-то зароненное и давно забытое въ далекихъ юношескихъ воспоминаніяхъ! Ямщикъ своротилъ на проселокъ, и когда каретка пошла по узенькой Поплеванковской меж, смутныя юношескія воспоминанія встали и заколыхались передъ глазами Торбы. Вспомнилъ Торба неожиданно, какъ во сн, и разсыпавшуюся бричку, и хуторокъ, по имени Кухня, и теплый, всеобливающій пурпурнымъ блескомъ вечеръ, и красавицу-двушку на перелаз плетня, и громкія псни за садомъ, и тихія рчи, и кроткую улыбку, трепетавшую на милыхъ устахъ. Всномнилъ это Торба и въ смущеніи смотрлъ, какъ выходилъ ему навстрчу старый городокъ-слободка Цареборисово съ деревянною, почернлою колокольнею, рядами бленькихъ домиковъ, фруктовыхъ зеленыхъ садиковъ и плетней, увитыхъ ползучими тыквами, выходилъ, словно воскресшее дтство, дтство, съ его невозвратными, первыми забавами и съ его первыми, невозвратными радостями. Нужно было взять вольныхъ лошадей и хать дале, мимо Поплеванковской пустоши и маленькаго хутора Кухни, въ Упоиловку. Торба вышелъ изъ каретки и разговорился съ старикомъ, отставнымъ солдатомъ, который содержалъ въ Цареборисов постоялый дворъ. Съ первыхъ же словъ солдата Торба не помнилъ уже себя отъ радости: семейство Дули жило въ Цареборисов, въ конц улицы, тамъ, гд колодецъ и сады сливаются съ рощею! Одвшись наскоро, Торба кинулся по улиц и скоро увидлъ указанный домикъ. Хозяева были въ саду, около амшенника. Торба пошелъ въ садъ и скоро завидлъ высокій, старый амшенникъ, изъ-за котораго легли ему навстрчу хохотъ и дтскіе крики. Семейная картина представилась глазамъ Торбы… Мужъ хозяйки, въ которомъ Торба легко узналъ знакомца на станціи, нкогда гадавшаго на ‘Новаго Гадателя’, былъ тотъ же веселый и румяный степнякъ, только нсколько посдвшій, онъ помщался на опрокинутомъ уль и скъ на колняхъ березовымъ пучкомъ какое-то подобіе розоваго, полуобнаженнаго купидона, какъ Венера на одной картин счетъ розою амура. Жена, стройная барыня съ пышными плечами и пышными, пепельными волосами, нсколько блдная, но все та же прежняя Грушенька, стояла въ сторон и хохотала до упаду. Тепленко и его жена (такъ теперь называлась Грушенька) узнали сразу дорогого гостя и съ радостными кривамя бросилась ему навстрчу. — ‘Какъ! какими судьбами?’ — понеслись вопросы, и при этомъ купидонъ освободился. — Владиміръ Авдичъ, почтенный Владиміръ Авдичъ былъ введенъ въ комнаты. Въ комнатахъ, кром купидона, уже оправившаго свою курточку и другія, скинутыя до того принадлежности, встртили Торбу еще три двицы — сестры хозяина дома. Двицы-сестры, внеся въ гостиную полные воланы своихъ блыхъ платьевъ, услись по кресламъ въ живописныхъ позахъ. Пока Грушенька хлопотала съ ужиномъ, а хозяинъ раздавалъ приказанія о приготовленіи лошадей и экипажа владтелю Упоиловки, старшая изъ двицъ, поддерживая разговоръ съ гостемъ, успла изъяснить, какъ он скучаютъ, очень скучаютъ въ Цареборисов. Въ это время высченный, но опять веселый купидонъ слъ передъ самымъ носомъ Торбы и, покачиваясь, замтилъ: ‘А тетя Маша все вретъ, дядя! Он совсмъ и не скучаютъ, а он здили къ Цпетновымъ, одного улана смотрть здили, и мн уланъ давалъ конфетовъ, чтобы я не говорилъ, какъ онъ будетъ свататься за тетю!’ — Двица покраснла, какъ клубника, и вмст съ другими сестрами готова была сквозь землю провалиться…
— ‘Ты, душенька, не мшай!’ — замтилъ разбитному мальчишк Торба и, посадивъ его къ себ на колни, увидлъ, какъ онъ тотчасъ же завладлъ его часовою цпочкою и печатками. Разсказчица переглянулась съ сестрами и стала снова излагать, какъ никто, ршительно никто къ нимъ не зазжаетъ. — ‘А тетя Маша опять вретъ! — замтилъ мальчикъ: — Семенъ Семенычъ изъ суда зазжалъ и игралъ съ ними въ карты, а меня тетя въ дтскую тогда запирала!’ — ‘Ну, послушай, мой другъ! — произнесъ Торба: — если ты будешь мшать тетеньк, я тебя разлюблю, разлюблю риштельно!’ Мальчикъ притихъ, но во время новаго разговора, когда и маменька, и папенька его уже сидли въ гостиной, вдругъ спросилъ: ‘А отчего это, дядя, у тебя такіе волосы на голов, будто чужіе, и столько морщинъ?’ Тепленко поблднлъ, стиснулъ зубы, ухватилъ опять купидона за поясъ и, какъ котенка, понесъ его на новую раздлку… ‘Хи, хи!’ — смялся гость въ смущеніи, оправляясь передъ дамами и стараясь придать своему лицу беззаботную мину: — ‘Какой веселый ребенокъ!’ Грушенька, для ободренія гостя, завела рчь о Петербург, о балахъ, о театрахъ, объ опер, о городскихъ новостяхъ и даже о служб, которую, по словамъ ея, она любила и за которою постоянно слдила, — и Торба, оживленный своею сферою и любезностью хозяйки, чуть не таялъ передъ пышною степнячкою, хотя невольно, при взгляд на нее и на себя, думалъ: ‘Какая же это еще роскошная и свжая женщина!.. И какой ты, братъ, уже истертый и измятый колпакъ!’ — ‘А ты, дядя, какой смшной!’ — крикнулъ неожиданно розовый купидонъ, ворвавшись опять въ гостиную, очевидно въ отмщеніе новой, совершенной надъ нимъ расправы, и увлекъ въ погоню за собой и раздосадованнаго папеньку, и всхъ негодующихъ тётенекъ…
Нечего говорить боле о встрч Торбы съ Грушенькой. Торба боялся завести рчь о прошломъ, о планахъ дтства, о предположеніяхъ жить въ деревн и воскресить въ домашнемъ быту преданія старины и обычаи тихихъ, мудрыхъ ддовъ. Грушенька это видла и также молчала. Посл веселаго, оживленнаго перекрестнымъ разговоромъ, ужина, хозяйка дома ушла въ маленькую гостиную и за полночь засидлась тамъ съ гостемъ. Когда гость вышелъ оттуда и, ласково раскланявшись, оставилъ хозяевъ съ любезностію добраго, милаго и почтеннаго старичка, Грушенька склонилась на плечо мужа, и мужъ замтилъ, что она была блдне обыкновеннаго и слезы дрожали въ ея глазахъ…
Еще два слова. За ужиномъ Торба разговорился съ хозяиномъ, превозносившимъ успхи своихъ трудовъ по имнію жены, и узналъ, что старичекъ-тесть его недавно передъ тмъ скончался. Тепленко выхлопоталъ ему мстечко въ канцеляріи сосдняго дворянскаго Депутатскаго Собранія, Дуля бросилъ рюмочку, наполнился, что нердко у насъ случается на старости лтъ, охотою труда и дятельности, боле семи лтъ служилъ честно и благородно, и, вмст съ прежними годами, былъ награжденъ за усердіе пряжкою ‘за XXV лтъ службы’. Старикъ чугь съ ума не сошелъ отъ радости, сталъ показывать всмъ встрчнымъ и поперечнымъ полученную пряжку, говоря: ‘Вотъ, посмотрите, какая у меня пряжка!’ — сталъ рисковать я разстегиваться на мороз отъ радости, простудился — и умеръ. На похоронахъ его были вс прежніе, старые друзья, и, между прочимъ, были извстные уже сосди по Поплеванковской пустоши — Непейводы и Непейквасу, донын поживающіе весело, какъ истые мелкопомстные панки, веселы и въ здоровьи, — кром, впрочемъ, Непейквасу, у котораго недавно, отъ частыхъ возліяній спотыкача, проявилось непроизвольное шатаніе и мотаніе тла вправо и влво, сопровождаемое еще трепетаньемъ десницы, а иногда и шуйцы, почему сосди дали ему тотчасъ прозвище деревяннаго пильщика, какой иногда продается на ярмаркахъ, покачиваемый собственною тяжестью на жерди ярмарочныхъ палатокъ…
Оригинал здесь