Хроника русского, Тургенев Александр Иванович, Год: 1845

Очерк
Время на прочтение: 514 минут(ы)
Скачать в PDF

А. И. Тургенев

Хроника русского

А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг.)
Издание подготовил М. И. Гиллельсон
Серия ‘Литературные памятники’
М.-Л., ‘Наука’, 1964

ПРЕДИСЛОВИЕ

Заглавие этой книги принадлежит Пушкину. ‘Хроникой русского’ назвал Пушкин письма своего близкого друга Александра Ивановича Тургенева, печатая их в своем ‘Современнике’, под таким наименованием корреспонденции А. И. Тургенева были известны и всем литераторам пушкинского круга, нередко называл их так и сам автор.
‘Хроника русского’ — серия писем, посылавшихся А. И. Тургеневым в Россию во время его продолжительных заграничных странствований. В этом издании впервые объединены все эти письма, увидевшие свет в русских журналах между 1827-1845 гг. Собранные вместе, они образуют памятник первоклассного исторического и литературного значения.
Ценность этих писем понимали уже Пушкин, Вяземский, Жуковский, читавшие их вслух, восхищавшиеся ими и хлопотавшие о помещении их в печати. В самом деле, это — письма широко и разносторонне образованного литератора пушкинской поры, обладавшего острой наблюдательностью, неисчерпаемым стремлением к знанию, умением живо, непринужденно, с присущей ему индивидуальной экспрессией передавать свои впечатления от всего, что он узнал и увидел, особое значение эти письма имеют потому, что о жизни Западной Европы он сумел рассказать с точки зрения передового русского человека своего времени, во всех подробностях, но без педантизма, с живостью умного наблюдателя.
Убежденный гуманист, непоколебимый противник крепостного права, А. И. Тургенев не мог ужиться в самодержавной России. Аракчеевский курс Александра I, а затем вступление на престол Николая I окончательно закрыли путь к большим законодательным преобразованиям, о которых так мечтал А. И. Тургенев. После восстания декабристов он остался верен либеральным идеям своей юности. Связав свою судьбу с судьбой своего брата Н. И. Тургенева, приговором Верховного суда осужденного на вечное изгнание, А. И. Тургенев оказался в оппозиционном лагере вместе с другими передовыми дворянскими писателями. С 1825 по 1845 г., почти двадцать лет с небольшими перерывами, А. И. Тургенев провел за границей — во Франции, Германии, Англии, Италии, Швейцарии. Во всех этих странах он приобрел много друзей. Круг его знакомств был чрезвычайно обширен. Он хорошо знал Гете и Гумбольдта, Вальтера Скотта и Т. Мура, Ламартина и Шатобриана, Стендаля и Мериме, Гюго и Бальзака… Трудно найти сколько-нибудь примечательное лицо европейской истории первой половины XIX в. — литератора, ученого, политического деятеля, артиста, музыканта, художника, — о котором не было бы сказано в письмах А. И. Тургенева: он записал свои беседы с ними, рассказал об их жизни, занес в свои дневники отзывы о них современников. ‘Хроника русского’ — это прежде всего летопись западноевропейской культуры первой половины XIX в., занесенная в памятные тетради на месте действия, под непосредственным впечатлением событий, участником которых он сделался, и знаменательных встреч, которых всюду искал этот неутомимый странствователь и собеседник.
Помимо ‘Хроники русского’, в настоящем издании печатаются впервые заграничные дневники А. И. Тургенева за 1825-1826 гг., когда завязывались его широкие связи с передовыми деятелями Западной Европы и когда события, происходившие в России, — декабрьское восстание, суд над декабристами, начало реакции, — заставляли его с особой тревогой думать о судьбах его родины.

ХРОНИКА РУССКОГО

I. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА
(ИЗВЛЕЧЕНИЕ {*})

{* Это письмо писано не автором и не для печати. Решившись на приятельскую нескромность, я надеюсь на снисхождение дружбы и благодарность читателей, которые, вероятно, пожелают, чтобы многое из того, что у нас записными авторами неминуемо печатается, имело достоинство и занимательность сего рукописного отрывка, случайно попавшего в печать. В.}
О русском журнале. О парижских периодических изданиях: ‘Католике’ (‘le Саtholique’), ‘Британском обозрении’ (‘la Revue Britannique’), ‘Глобусе’ (‘le Globe’). О Дюгальде Стюарте’ сочинителе книги ‘Сокращенная история наук метафизических у нравственных и политических’. О духе журнала и критике. О Шатобриане и новом издании его сочинений. О Вальтере Скотте и сочиненной им ‘Истории Наполеона’. О Козлове.
Спешу отвечать тебе первоначально наскоро и поверхностно на некоторые из твоих литературных запросов и объявленное тобою намерение участвовать в издании журнала. Письмо твое обрадовало меня и развеселило надеждою твоей деятельности, хотя и журнальной. Я сообщил Жуковскому желание твое и получил в ответ, что он по возможности будет сообщать тебе статьи и материалы для статей журнала, что он позволяет тебе взять, где хочешь, все, что попадется его еще не напечатанного, и употреблять, по твоему расположению. Готов и я служить и гримствовать {Гримм был род литературного лазутчика в Париже, в последнюю половину прошлого века, в связи со всеми писателями и примечательными людьми той эпохи. {1} После него осталась ‘Переписка литературная, философическая и критическая’, в 16 томах. В.} для тебя и даже пилигримствовать, для того, чтобы делиться с тобою котомкою пилигрима-Гримма. В голове моей теперь много планов и беглых мыслей от чтения, уже не беглого, но методического и с помощию его и моих ученых и полуученых корреспондентов и моего трения здешнего с юристами и литераторами, я мог бы быть в самом деле деятельным тебе сотрудником…
…Получаю Парижский журнал, ‘le Catholique’, о котором ты меня спрашиваешь. Его издает барон Экштейн, читающий немецкие книги, и темно, но иногда глубокомысленно и не совсем по-французски, пишущий. {2} Со временем сообщу тебе историю сего журнала и сведения о личности издателя. Тут есть все и обо всем. Много или почти все сериозно, ибо религия занимает первое место в его журнале. Издатель — друг иезуитов и сражается под знаменами Мейстра, Ламене и Бональда, но мнения его отличаются от их немецким просвещением, или лучше, немецкою начитанностию. Его нельзя переводить: для этого слог Экштейна не довольно классический, мысли или полумысли его не довольно ясны и в его сочинениях, как и в его жизни и происхождении, есть какой-то clair-obscur, но он не всегда неприятен и есть выходки примечательные и суждения справедливые, хотя иногда и резкие а la Вяземский. У него в Париже, особливо между дамами, много читателей, хотя и не совершенных почитателей, ибо для этого нужен еще и характер чистый и ясный, а он изменял партии, пока в ‘Католике’ не выставил собственного знамени, если только ультрамонтанизм можно назвать независимым или собственным мнением. В ‘Revue Britannique’ {3} много хорошего, но она не дает полного понятия об английском просвещении и о степени, на которую многие науки там возведены. Это взгляд с одной стороны, а в Англии, собственно так называемой, свет не под одним окном и темных мест мало, хотя и не все лучи света там в полном блеске. Некоторые не доходят еще или не вполне дошли, хотя и никто не закрывает окон. Там философия умозрительная слабо светит, но зато практическая в полном, ярком свете. Я читаю Дюгальда Стюарта и не нарадуюсь ясностию идей и языка, и чистотою его нравственной и практической философии. Но и он не знал немцев, темных, но глубоких и только изредка встречается с нелюбезным ему незнакомцем, Кантом, но где они встречаются, там, не зная друг друга, подают друг другу руку и сливаются для нас в одном свете, благотворном и все оживляющем и сохраняющем все хорошее, спасительное для человечества. Когда-то, с непростительною для шотландца легкостию, Дюг. Стюарт трунил над Кантом, {4} но Шлегель, в предисловии к одному каталогу немецких книг, в Лондоне изданному, прекрасно и убедительно для беспристрастных, отвечал ему и старался вразумить английскую публику насчет немецкой словесности. С тех пор Д. Стюарт стал осторожнее. Он переведен и на французский: не знаю, хорошо ли? Есть другие журналы об Англии, французские и немецкие, которые я здесь пробегаю. Они могли б быть обильными запасами для русского журнала. В свое время я назову их. Но прежде всего советую подписаться на ‘Globe’, {5} французский, под фирмою Кузеня (Cousin), а иные думают и Гизо издаваемый. В нем почти одна литература, но серьезная и важная. О политике только тогда, когда она имеет отношение к литературе или к какой-либо книге. Я не весь образ мыслей, в сем журнале господствующий, одобряю, но привожу его в пример рассмотрения литературы и наук, со стороны их влияния на гражданское общество. Например: там недавно была статья о темной и светлой или просвещенной Франции. Красноречивый пример влияния доброго просвещения на промышленность и нравственность народную и даже на финансы правительства! Числами показывается ясно и доказывается то, что по сию пору доказывали одними теоретическими соображениями или умозрением: настоящая нравственная статистика королевства! К ней приложена и карта, иллюминованная по просвещению. Результаты удивительны и основываются на фактах, самим правительством доставленных автору! Кто бы подумал, что в той же пропорции, как благосостояние гражданское улучшается в провинциях, как подати лучше и больше платятся, так и просвещение сильнее и повсеместнее. Один пример вместо многих: из темной Франции, коей население втрое многочисленнее, поступает 17 членов во французские академии, а из светлой, втрое меньшего населения, 65. В такой же соразмерности и число учащихся и неучащихся в народных школах. Вот к каким последствиям приводят цифры и вот как могут быть наставительны таблицы статистические! Законы нравственные, самые отвлеченные, также верны и положительны, как и законы мира вещественного, то есть тем же верным расчетам подвержены случайные, по-видимому, явления нравственного мира, каким и явления видимого мира. Правительство французское имеет, то есть может иметь, правила, коими должно руководствоваться для своей цели, какова бы она ни была, и выбирать лучшую, зная, в чем состоит сие лучшее. Когда оно знает, что 32 светлые департамента, в коих не растет ни виноград, ни шелк, несмотря на то, платят ему втрое больше, нежели 54 департамента, богатые шелком и вином, но скудные промышленностью и во мраке состоящие под светлым небом, то оно знает: и какими средствами и к какой цели идти. От его воли все зависит, все, кроме времени. Я желал бы, чтоб в сем смысле издавался и журнал, в котором ты участвовать намерен: без сердца, но с душою, благом государственным и уважением к порядку дышащею, без полемики, оскорбительной для кого бы то ни было, но с примерами лучшего во всяком роде. Сердитые и разгоряченные советники и критики нам надоели, и всегда, а особливо теперь, подозрительны читателям. Скромное, хотя и сильное выражение и представление всего полезного, одушевленное снисходительностью к слабым и любовью ко благу людей, убедительнее действует на них и побеждает все противное. Это есть характер истинного беспристрастия (не равнодушия), и этот характер замечаю в ‘Глобусе’, хотя иногда не без досады читаю некоторые статьи его. Но кто без греха? Мне кажется, журналист не должен слишком увлекаться тем, что ныне почитается духом времени, и им одним ценить настоящие произведения. Пусть бережет его от сего поползновения история разных духов, в разные времена господствовавших. И тогда он не будет, подобно некоторым из русских читателей, сердиться на Карамзина за то, что в Несторово время исцеляли больных не магнетизмом, а ‘травами и молитвою’. И в магнетизме и в сухих травах, оживленных верою, найдет он историческую истину, которая переходит из века в век и всегда священна для мудрого, испытующего времена и лета. Это нимало не помешает его критике, если она будет только благоразумна. Вот ссылка из французской книги: ‘La Critique consiste a sentir dans le present les arrets de l’avenir. Elle est une prophetie et c’est pourquoi elle est essentiellement contemporaine’. {‘Критика состоит в том, чтобы предчувствовать в настоящем приговоры грядущего. Она пророчество и потому преимущественно современна’.} Это не противоречие, а по моему мнению, глубокая истина. Пусть критик угадает, отыщет в настоящем то, что подтвердит в нем и потомство, и тогда, оказав услугу современникам, получит он право на признательность тех, кои после нас его читать будут, между тем как то, или те, к коим он прилагал общие истины, останутся только в сих приложениях и будут обязаны ему своим постыдным бессмертием.
Ты спрашиваешь меня о новом издании сочинений Шатобриана. Доставлю тебе разбор его примечательного предисловия, {6} в котором часто не у места важничает он: и своим бывшим величием министерским и тем, что посидел над всеми развалинами (Je me suis assis sur toutes les mines): то есть на развалинах египетских, греческих, иерусалимских и — на государственных французских. Но как думать о своей ничтожной, крошечной личности (чья бы она впрочем ни была) при виде сих несокрушимых, утомивших время!
Leur main indestructible a fatigue le Tems.
Но талант автора виден у него и в слабостях человека. Мы еще не все томы получили, но уже прочли ‘Абенсерага’, которого в изгнании мучило отечество (la patrie le tourmentoit). Прелестное и счастливое выражение несчастия, непобедимой тоски по отчизне! Loin des tours vermeilles, il n’y avoit ni fruits agreables, ni fontaines limpides, ni fraiche verdure, ni soleil digne d’etre regarde. Si l’on montroit a quelque banni les plaines de la Bagrada, il secouoit la tete et s’ecrioit en soupirant: ‘Grenade’. {Далеко от башен румяных не было ни приятных плодов, ни источников чистых, ни свежей зелени, ни солнца, на которое можно было бы заглядеться. Указывали ль одному из изгнанников на равнины Баграды, он качал головою и восклицал вздыхая: ‘Гренада!’.} Счастлив, кто может только вздохнуть при этом, а не плакать безутешно! Вся душа рыцарства выражена в следующем ответе. На вопрос Бланки, отвечает Мавр: ‘Je t’aimerai plus que la gloire et moins que l’honneur’. {Я стану любить тебя более славы и менее чести!} Я послал Шатобриану Дашкова книжки о Иерусалиме и о Серальской библиотеке. {7}
Истории Наполеоновой, Вальтера Скотта, выходит, как слышу, шесть томов. {8} В Париже открыли ему архивы. Он пополняет теперь ими недостатки своей рукописи. Будет издавать весною. И в ней, вероятно, так как и во всей истории, будет Гетево: Dichtung und Wahrheit. Постараюсь сообщить тебе или оригинальное, или копию с оригинального письма В. Скотта, к одному англичанину писанного, которое распространяет исторический свет на его авторство. Тут есть ошибки против языка, коих нет в его сочинениях и не может быть в таком классическом авторе, каков он, следовательно, он не один автор своих сочинений: есть исправительный редактор. Прежде он был больше поэт в своих романах, теперь, сказывают, он истощается в воображении и принялся за историю, для коей оно, однако ж, также нужно. Но он, а следовательно, и его воображение теперь зрелее, если и не блистательнее. ‘L’imagination est comme ces sources, qui ne coulent que le matin et que dessechent au milieu du jour les ardeurs du soleil’. {Воображение подобно источникам, которые льются только утром и в полдень иссыхают от солнечного зноя.} Так, или почти так, говорят о нем где-то. Один наш Козлов делает исключение из сего правила: его воображение воспламенилось, когда солнце зашло для него и видимый мир скрылся. {9}

Э. А. {10}
23/11 декабря 1826.

II. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА
(ИЗВЛЕЧЕНИЕ)

Съезд германских натуралистов в Дрездене. Об энциклопедиях и предисловии Гизо к новой энциклопедии. О лекциях исторических. О французском журнале, до немецкой литературы относящемся. О книге Бутервека. О графине Рек и поэте

Тидге.

…Пришлю при первом случае описание бывшего здесь в сем году съезда естествоиспытателей из всей Германии, с исчислением всего, что читано или о чем рассуждаемо было, и надежд для будущего, от сей умственной деятельности в Германии. Сколько открытий в первом зародыше, сколько новых метод, трудолюбием и гением германским усовершенствованных! Эти семена не затеряются: они сохранятся в журналах, созреют и принесут плод во время свое неуклонным стремлением немецких ученых к расширению области наук и к улучшению метод, столь сильно содействующих порывам гения…
Можно написать прекрасную статью (и назвать ее предохранительною) о разных энциклопедиях, в Германии, Франции и Англии ныне выходящих. В ‘Revue Encyclopedique’ есть предисловие Гизо к ‘Encyclopedic progressive’, издаваемой во Франции, и сравнение плана сей книги с другими того же рода, английскими и немецкими. Он умно, и для француза довольно беспристрастно, судит, но все еще нам не должно увлекаться его рассуждениями о пользе энциклопедий и беречься их. Я не в обыкновенном смысле, страха ради д’Аламберта, охуждаю их, а в отношении к роду познаний, чтением энциклопедическим приобретаемых, и к слишком легкой удобности знать о многом очень мало. Статья об энциклопедиях привести может ко многим полезным рассуждениям о народном воспитании и просвещении. А если захочется покритиковать, то и Гизо упрекнуть можно, что сколько он ни желает отстать от французского чванства, все еще думает об одних французских философах, когда говорит, что в XVIII веке философия умозрительная не шагнула, а только пустила в ход свою мелкую монету. А когда жили Кант, Шеллинг, Фихте, Гегель, Якоби, с братиею в Германии, а Дюгальд Стюарт в Англии? Но для Гизо Европа во Франции, а Франция в Париже…
Доставлю также для журнала исчисление предметов (table des matieres), по коему профессор Гассе преподает нам здесь историю. Можно видеть из происшествий и лиц, коими оттеняет и отличает он каждую эпоху, образ и методу его преподавания. К тому же можно самому наполнять его рамы и выводить свои заключения. Точки, на которые он указывает, лучезарны и его исторический фарос довольно верен. Жаль, что для слушателей своих он должен читать по-французски, а не на природном языке.
В Париже и Страсбурге выходит, на французском языке, ‘Германская библиотека’, литературный журнал (‘Bibliotheque allemande’). Участники в издании большею частию адвокаты. Тут и старая и новейшая литература, и, кажется, все довольно беспристрастно. Вышло уже девять книжек, в коих я не нашел много нового, но в русский журнал почти все годится…
Хорошею жатвою для русского журнала может быть и книга Бутервека ‘Мелкие сочинения философского, эстетического и литературного содержания’. Вышла только 1-я часть, и в ней литературная аутобиография самого Бутервека: образец сочинений в сем роде и истинно авторское самоотвержение. Он говорит о себе, как о другом, критикует и ценит свои творения строго и осуждает весьма здраво и основательно то, что всей публике в нем нравилось. Тут же есть статья о Шиллере и его сочинениях, прекрасная. Вот что говорит он между прочим: ‘Поэзия Шиллера родная сестра философии. Она основывается на понятии о бесконечном. По истинному праву слывет он сердцевозносителем (der Herzerhebende). Учители его были Шекспир, Гете. Шиллерова Муза пребывает уныло-задумчивою и тогда, когда улыбается (Schillers Muse bleibt melancholisch auch wenn sie lachelt)’. Но главная статья в сей книге для перевода на русский язык: Мысли о литературе. Роды словесности прекрасно означены, замечательно также тут и рассуждение о журналах, разделении их, влиянии на литературу и на народ, различии их от газет, как литературных, так и политических. Автор говорит, что ‘Английский зритель’ и другие английские периодические листы, в том роде писанные, должны служить примером журналистам, желающим придать изданиям своим прочное достоинство, особливо же, если хотят они соединить эстетический интерес с нравственным. Чем более обозреваю область наук и литературы, тем более удостоверяюсь, что весьма легко, с пользою для читателей, действовать благонамеренному журналисту и при самой строгой цензуре. Кажется, Карамзин говаривал, что цензура для таланта то же, что рифмы для истинного поэта…
Когда-нибудь ознакомлю вас и с графинею Рек и с вечерами ее. Она известна своим авторством (‘Путешествием в Италию’ и сочинением о Каллиостро) и радушием, с коим собирает у себя здешних ученых, литераторов, музыкантов и чужестранцев. У нее живет поэт Тидге, который вчера прочел нам две первые песни своей ‘Урании’. В них много прекрасных стихов и высоких мыслей… {1}

Э. А.
Декабрь, 1826 г.

III. ПИСЬМА ИЗ ДРЕЗДЕНА {*}
{* Извлечение.}

О типографической деятельности немцев и материалах для иностранной библиографии. Об исторических Resumes, немецких и французских. О пользе немецких и английских биографий, о биографиях немецких ученых и академиков французских. О путешествии французского консула Гамбы по Южной России и за Кавказом. О сочинениях Ейро, ‘Записках’ Уврара и Огинского, новых ‘Мессеньенах’ Казимира Делавиня, новом портрете Жуковского. Об италианской опере ‘Петр Великий’ и благородном спектакле в Дрездене. О Китайском романе, изданном Абель-Ремюза. О новых письмах Вутье о Греции. О нападках журналиста Кинда на Гете. Об ‘Истории революции французской’, сочинение Минье. О молодом русском поэте Беке.

15/3, 21/9 января, 1827 г.

…Передо мною лежит кипа немецких объявлений о разных книгах, издаваемых на разных языках. В некоторых из этих типографических афишек находятся выписки и краткие известия об авторах. Сообщу их при первом случае. В них увидите главнейшую часть всей германской ученой и литературной деятельности. Все это может пригодиться, пополнит библиографические статьи журнала, а читателям русским, желающим выписывать книги, даст знать о цене оных и о качестве издания. Желательно, чтобы в каждой книжке журнала была библиографическая статья об иностранных книгах, но универсальная, до всех отраслей наук и словесности относящаяся. {Это желание многих особ, которых мнение уважать почитаю долгом. В будущих книжках ‘Телеграфа’ иностранную библиографию постараюсь сделать постоянною статьею библиографического отделения. Изд. {1}} Для нас и не совсем новое ново. В больших изданиях немецких классиков, например: Гердера, Гете и проч., нужно только предостеречь, что они долго, часто год, два, три года, выходят, часто долее, чем иной автор живет в потомстве. Мы подписались на Гердера и Гете, но бог знает, когда увидим последние части оных. Издания в 16-ю долю очень дешевы, но не милы, отдаленностью окончания оных. Не худо бы исчислить все издания многотомных авторов, в одном томе издаваемых: Вольтера, Шекспира, Вальтера Скотта, Байрона и проч. и Resumes, кои теперь во Франции и в Германии, в разных видах, выходят и носят на себе печать национальности. {2} Тут любопытно было бы сравнить Resumes немецкие с французскими. Немцы и в 16-ю долю листа хотят быть степенными, учеными немцами и пишут для народа и для ученых в одно время. И это смешение целей (извините) не вредит, большею частию, главной цели таких книжек, то есть народности оных, ибо и низшие классы могут читать их с пользою, а для высших и для ученых они служат повторением известного, но вкратце и в малом объеме. Так, например, профессор Гассе написал историю Ломбардии en Resume, {3} и я знаю ученых, во всей силе слова сего, кои с удовольствием прочли ее (между прочими Беттихер, известный археолог), в то время, как французские Resumes и нашему брату не всегда в пору. Я не мог дочесть Resume русской истории и бросил книжонку Раббе, {4} впрочем, и на немецкий язык переведенную, ибо немцы все, и дурное и хорошее, переводят. Это юродо-универсальность в них досадна иногда для их почитателей и читателей.
Я давно уже думал, что нашим журналистам должно знакомить нас с немецкими и английскими биографиями ученых. Они рождают жар к просвещенным занятиям, к наукам, который благодетельно для ума и сердца светит и согревает в одно время. Назову биографии Геерена, Иоанна Мюллера и Гейне. {5} Из старика Шлецера можно и для России многое взять, любопытное и занимательное. Советую также обратить внимание и на биографии французских академиков, славным Кювье (между прочим, о Палласе) изданные, и вы обогатите нашу словесность неизвестными ей сокровищами и укажете читателям пути гения и трудолюбия, которое часто достигает, а иногда и обгоняет первого. Эта часть принадлежит по праву биографу Озерова и Дмитриева. {6}
Я забыл указать на новую книгу, которая трепещет de l’interet du moment: это путешествие французского консула Гамбы в Персию, вышедшее в Париже в самое то время, как пришло туда известие о впадении персиян в наши пределы, и обратившее внимание Франции и Англии описанием тех самых земель, за кои и в коих теперь сражаются. Оно в двух частях, с атласом, видами и изображениями костюмов. Можно купить без карт и костюмов. Последние нам русским известны, но текст и предмет книги любопытны и важны указаниями и советами, кои автор дает нам и французам о восстановлении древнего пути торгового, чтобы вырвать трезубец у Британии Нептуновны, овладеть, вопреки ей, азиатскими сокровищами и открыть путь нашим в Азию. Книга называется ‘Voyage dans la Russie meridionale et particulierement au dela du Caucase, depuis 1820-1824’ (2 т.) — Гамба был два раза в России. Должно непременно перевесть на русский язык существенное из предисловия, в котором объяснена цель книги, и из самого текста, где указаны средства, пути, предметы торговли: можно оживить для журнала эту мнимую сушь портретами Ермолова, Вельяминова и других. Вот книги, кои журналистам должно ловить на лету и в ту же минуту на вертел для читателей.
Есть еще любопытная книжка ‘Les trois Epoques des tems modernes, ou les revolutions religieuse, politique et commerciale’. В этой брошюре, писанной Ейро, есть мысли, хотя автор и многое пустомели. о России, как и в большой 3-томной книге своей о французской юриспруденции. Недавно прочел я две части ‘Записок’ Уврара (les Memoires d’Ouvrard), также и две части ‘Записок’ Огинского. {7} Они теперь ходят по русским и дамским рукам, следовательно, не скоро ко мне возвратятся. Но когда выручу их, познакомлю вас с ними короче.
Читали ль вы новые семь ‘Мессениен’ Казимира Делавиня? Глядя на снег, который оживил вчера холодность здешних немцев и посадил их в длинные плетеные коробки, называемые здесь санями, без подрезей, движимые лошадьми с колокольчиками, я вспомнил два стиха Делавиня:
Quel parfum de patrie apporte се vent frais!
Que la patrie est belle au moment qu’on la quitte! {8}
Кто бы думал, что первый, свежий стих, из Делавиня? Но есть и знойные, прекрасные, например о Корсике…
Идем по трескучему, шестиградусному морозу смотреть большой портрет Жуковского, вчера живописцем Боссе конченный. Жуковский представлен идущим в деревьях: вдали Монблан и его окрестности. Портрет сей выставлен будет в Петерб<ургской> академии. Сходство большое! Но я сначала не был доволен выражением. Авось Боссе исправил по моим замечаниям.
Недавно играли здесь италианцы оперу ‘Петр Великий’. {9} Музыка, краденная из Россини. Сюжет оперы несообразный, и костюмы смешные. В роще, летом, Петр Великий и Головин в шубейках и в шапках, Лефорт и кн. Меншиков в старинных мундирах, а придворные и Сенат во французских шитых кафтанах, в розовых шелковых штанах и в адвокатских париках. Екатерина I в польском наряде, фрейлины ее в сарафанах, с длинными рукавами. Петр I мистифирует сардамского корабельщика, который приехал навестить его со своею свояченицею. Она выходит за Головина, который еще в Сардаме любил ее, но женится по высочайшему повелению. Здесь теперь и благородный спектакль французский и немецкий, в пользу бедных, но не греков. Играют некоторые дипломаты и наш кн. М…., княжна Кауниц, графиня Пальфи и проч. Мы видели первое представление. В зале публичной устроен театр, вмещающий 500 зрителей. Давали пьесу Пикара, переведенную Шиллером: играли без претензии и слушали без строгой критики. В оркестре играли кн. Голицын, граф Гудович.
Имеете ли роман китайский, изданный Abel-Remusat? {10} В предисловии, о романах вообще и Вальтера Скотта, найдете поживу для журнала. На сих днях вышли в Париже новые письма Вутье о Греции. Они все принадлежат журналу, как по содержанию, так и по трепещущему интересу, коим оживлены. Любопытную статью для России можно составить из переговоров Вутье в Риме, с кардиналом, о присоединении греческой церкви к римской и о надеждах, возродившихся в ватиканской политике по сему случаю. Конечно, Греция не приняла бы никаких подобных предложений и не погубила бы души для самого спасения отечества, но любопытно видеть неизменяемость, постоянство папизма, все еще помышляющего о завоеваниях, когда от колосса отпадают собственные члены. В этой же книге помещены и греческие народные песни и другие опыты народной поэзии.
Вчера ввечеру были мы на литературной вечеринке у здешней живописицы m-lle Winkel, {11} которая собирает всю ученую, поэтическую и пишущую братию. Мы слышали тут журналиста Кинда, именем и ростом, который нападал на Гете за то, что он сюжет для ‘Германа и Доротеи’ украл у какого-то современного журналиста, слово в слово описавшего в рейнском журнале анекдот, служащий основанием сочинению Гете. Все восстали против несправедливости нападения, как будто бы Гете имел нужду скрывать заимствованную быль (factum), которую он возвысил, украсил, сотворил снова в своей прекрасной поэзии. С равною справедливостию можно бы обличать в покраже мрамора для Венеры Фидиаса или создателя Аполлона. Тут дело не в глыбе мрамора, а в формах и в выражении божественности идеальной. Так же, как Корреджио не краскам обязан своей мадонной, так и Доротея Гете, вся хотя и в натуре, но Гетем созданной, им идеализированной. Скорее Корреджио мог найти вдохновение для изображения своей мадонны в богодухновенных песнях церковных, нежели Гете в журналах современных своего Германа. Слушая крошку-Кинда, который важничал, читая нам свои исторические документы против Гете, я невольно вспомнил нашего Крылова:
Ай Моська! знать она сильна,
Что лает на Слона!
Вместе с тем вспомнил и стихи Шиллера и применил их к Гете:
Und was er bildet, was er schaft,
Das dankt er seiner Dichterkraft,
а не повести о французских эмигрантах на Рейне. Но этой вылазке обязаны мы ответом антиквария Беттихера, который, выслушав Кинда, сел на его место и рассказал нам анекдот, коего он сам был свидетелем в Веймаре, у герцогини. В разговоре Гете с Гердером последний однажды сказал ему, что, конечно, он заимствовал содержание ‘Германа и Доротеи’ из анекдотов о французских эмигрантах в 1792 году. Тут Гете с жаром отвечал Гердеру, что он почти все сюжеты свои брал из натуры и из истории, следовательно, из других, но что именно простой сюжет этой идиллии он ни от кого не заимствовал, а сам изобрел. И в этом можно ему верить, ибо не нужно большого творческого труда, чтобы выдумать происшествие, которое,, конечно, с большим или меньшим изменением, не раз могло тогда случиться, во время похождений эмигрантов французских на Рейн и во всей Германии. Теперь, и здесь и в других местах Германии, какой-то дух брани против Гете распространился, {Присовокупив биографию и портрет Гете к следующей книжке ‘Телеграфа’, мы поместим после того одну из бранчивых статей, переведенную из нового немецкого журнала. {12} Публике нашей должно знакомиться со всеми новостями и движениями европейских литератур. Изд.} но враги так мелки, что их едва и замечают в борьбе с гигантом, а они, несмотря на то, продолжают гомозиться, забывая, чем Гете обязана Германия и что он истинный представитель не одной только поэзии немецкой, но всей германской цивилизации. Он живое выражение всей их интеллектуальной национальности, более чем Шекспир английской, а Вольтер французской, ибо он выражает немцев и в поэзии, и в учености, и в чувстве, и в философии, действует на них, а через них и на всю европейскую литературу, служит вместе и верным, всеобъемлющим зеркалом германизма, коего он сам есть создание, между тем как Шекспир создал вкус и народность англичан в поэзии, а Вольтер образовал век свой и французов, а не ими образован. Я не умаляю и не возвышаю Гете, а ставлю его на его место в Германии, в применении к месту занимаемому Шекспиром в Англии и Вольтером во Франции.
Я на днях перечитывал Минье ‘Историю революции французской, от 1789 до 1814 года’, в двух частях. {13} В ней много обозрений, портретов, прекрасных, и есть страницы красноречивые. Например: о казни Лудовика XVI и в нескольких строках верный портрет коронованного праведника и мученика. Много любопытного и о живых, между прочим, об обер-церемониймейстере Талейране, который встречал и провожал все власти.
У нас здесь русский поэт, юноша Бек. В стихах его, хотя и весьма молодых, виден уже истинный талант и какой-то вкус, тем же талантом угаданный. Он же и живописец и едва ли не музыкант. Не знаю, удастся ли мне прислать тебе стихов его. Жуковский не советует ему писать стихи для печати, полагая что это слишком рано заронит в нем искру авторского самолюбия и увлечет его к занятиям, кои должны быть для него теперь еще чужды. Он испытывает силы свои в переводе Вергилия, с латинского, и образует вкус свой по древним и новым классикам…

Э. А.

IV. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА {*}
{* Извлечение.}

Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов, известных под его именем. О странных закладах.

10 марта 1827 г.

Сию минуту прочел я в ‘Morning-Chronicle’, от 27 февраля, статью, которую желал бы целиком перевесть, но не успею: выписываю существенное. Наконец, Вальтер Скотт объявил себя автором своих сочинений, единственным (total and undivided author). В статье ‘Утренней хроники’ ‘Interesting theatrical Dinner’ (‘Любопытный театральный обед’) под особым заглавием ‘Public avowal by Sir Walter Scott of being author of the Waverley Novels’ (‘Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов Веверлея’) заключается разгадка долгой тайны. Известие сие взято сокращенным образом из эдинбургской газеты, но и в сокращении оно занимает полторы колонны длинной английской газеты. Все происходило за первым годичным обедом Эдинбургского театрального фонда (т. е., вероятно, суммы, на которую содержится Эдинбургский театр). Вальтер Скотт председательствовал за обедом, то есть был Chairman, который обыкновенно для возглашения тостов выбирается на весь обед. Это называется: быть на кафедре (to be in the chair). Когда сняли скатерть и осталось на столе одно вино, за полною чашею, так, как предложил Вальтер Скотт, восхвалил он драматическое искусство. По словам его, оно было первым наслаждением его детства, и любовь к сему искусству росла вместе с ним, даже и на закате жизни ничто так не веселит его, как простая повесть хорошо рассказанная (and even in the decline of life, nothing amused so much as when a common tale is well told). В. Скотт пробежал вкратце в речи своей историю драматического искусства у древнейших и новейших народов, осуждал века, в которые оно было презираемо и в гонении, даже и от законодателей, но это, по его мнению, было тогда же, когда и духовенству запрещено было жениться, а мирянам читать Библию. Далее упомянул он о каждой блистательной для театра эпохе, в особенности и о том, чем и кем каждая отличалась, и кончил тостом за theatrical fund. Гости (convives) отвечали троекратным и трижды повторенным криком: ‘With three times three’ (трижды три). Когда присутствовавший за сим же обедом лорд Мидаубанк (Meadowbank), желая отплатить В. Скотту за тост в честь театральной компании, провозгласил здоровье of the great unknown (великого неизвестного, как обыкновенно В. Скотта называют), он сказал в речи своей, между прочим, что он предлагает тост ‘могущественного волшебника, Минстреля нашей отчизны (в сию минуту восклицания и английское: ура! огласили всю залу), который вызвал из гроба не привидения протекших столетий, но существенности (the mighty magician, the minstrel of our Country, who had conjured not the fantoms of departed ages, but realities), того, который ныне предстоит обличенный пред глазами и любовью его отчизны (now stands revealed before the eyes and affections of his country)’. Вальтер Скотт отвечал ему и, между прочим, сказал, ‘что он судебным образом допрошен перед своим отечеством и может быть почитаем за обвиняемого, который призван в тяжбе перед лордом Мидаубанком, но он уверен, что каждый беспристрастный суд присяжных разрешил бы его вердиктом (определением судебным) о недоказанности. Он не полагает нужным входить в изъяснение причин своего долгого молчания. Может быть, поступал он таким образом из одного своенравия. Однако же он обязан сказать ныне, что достоинство его творений (если есть в них достоинство) и погрешности оных должны быть безраздельно приписаны ему одному (долгие и громкие рукоплескания). Он пугается, мысля о том, что сделал. Я не смею оглянуться на это (вероятно, это цитат из Шекспира). Он слишком далеко зашел в признании своем и знает, что оно будет доведено до сведения публики. Открывая себя за автора, он хочет тем сказать, что он автор цельный и нераздельный. За исключением цитатов, нет в его творениях ни одного слова, которое не принадлежало бы ему собственно или не было ему надоумлено чтением. (Не was now before the bar ot his country, and might he unterstood to be on trial before Lord Meadowbank as an offender, yet he was sure, that every impartial jury would bring in a verdict of not proven. He did not now think it necessary to enter into the reasons of his long silence. Perhaps he might have acted from caprice, he had now to say, however, that the merits of these works, if they had any, and their faults, were entirely imputable to himself (long and loud cheering). He was afraid to think on what he had done. ‘Look orit again I dare not’. He had thus far unbosomed himself and he knew that it would be reported to the public. He meant, when he said that he was the author, that he was total and undivided author. With the exception of quotations, there was not a single word that was not derived from himself, or suggested in the course of his reading).
Лорд Мидаубанк в исчислении заслуг В. Скотта сказал: ‘Что ему предоставлено было творениями своими дать имя бессмертное отечеству. Он более сделал для него, проливая свет на его летописи, прославляя деяния его воинов и государственных мужей, чем кто бы ни был из живших некогда или рожденных на отечественной земле. Он раскрыл особенные красоты своего отечества перед глазами иностранцев’ (‘It has been left for him, by his writings, to give his country an imperishable name. He had done more for his country, by illuminating its annals, by illustrating the deeds of its warriors and statesmen, than any man, that ever existed, or was produced, within its territory. He has opened up the peculiar beauties of this country to the eyes of foreigners’).
После тостов, 1-го в честь королю и 2-го герцогу Кларанскому, The Chairman Walter Scott предложил тост оплакиваемому Йоркскому герцогу, желая, чтобы в память его выпито было в торжественном молчании (which he wished to be drank in solemn silence): ‘он уделял досуг свой театру’. Тут уже предложил он жентлеманам налить полные чаши и стал говорить о театре. Подобие сей речи можно разве найти в прологе Шиллера, напечатанном перед Валленштейном: Об искусстве мимики, и в предисловии Тальмы к ‘Запискам о Лекене’. {1} Теперь Вальтера Скотта провозгласили и будут называть The great Known (Великий Известный).
Переходя от дела к безделью, скажу, что обычаи английские и здесь в чести. Два странные заклада занимают нашу публику. Один из здешних модников бился об заклад, что проедет час по улицам в санях (NB, у нас лето или весна), но пробил. Другой, первый дрезденский Fashionable (лондонский модник), бился на 100 луидоров, что один месяц и один день будет ходить всюду в розовом платье, в розовых сапогах и в розовой шляпе, или какого другого цвета, по назначению противной стороны. Он будет на всех вечеринках и у себя принимать всех в этом наряде. Что сказали бы в Петербурге или Москве, если бы кто вздумал пуститься на такую проказу?

Э. А.

V. ИНОСТРАННАЯ ПЕРЕПИСКА
(ИЗВЛЕЧЕНИЕ)

О Карамзине и молчании о нем литературы нашей, об ответе на немецкую рецензию на него написанную. О записках Босвеля о Джонсоне и возможности составить подобные записки о Карамзине. О покойном короле саксонском, черты из характера его и жизни. О некоторых членах королевского саксонского дома. Об издаваемых Мартенсом дипломатических актах. Об издании переписки Гете с Шиллером и переписки Якоби. О Линднере.

Дрезден. 1827.

Ты прав: негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. Журналисты наши, исчислив кратко, впрочем не безошибочно, труды его и лета жизни, возвестив России, что наставника, дееписателя, мудреца ее не стало, исполнили долг современных некрологов, но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве. Конечно, в числе особенностей нашей словесности можно поставить и судьбу ее преобразователя, единственного, полного представителя не нашего, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, с познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству. И сей великий сын России, любивший судьбу ее, и в первом мерцании нашей славы воинской, при Игоре и Святославе, и в годину искушения, при Ольговичах и татарах, и во время внутренних преобразований, при Годунове и Петре, и в блестящий век Екатерины и Александра, и, наконец, умиравший с любовью в сердце и с верою в будущее постепенное возрождение империи, — Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, на других бессмертных его заслуг, оказанных России и языку ее. По сию пору один государь, представитель народной благодарности, указал Карамзину место его в храме славы. Между тем как во Франции часть населения Парижа подвиглась на погребение генерала-оратора (Фуа), в Англии, в журналах оппозиции и министерских, ежедневно извещают публику (письмо сие писано во время болезни Каннинга) об успехах выздоровления министра — у нас, кто по сию пору прервал гробовое молчание о Карамзине? Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами ума и души, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие. {1}
Ты обвинял меня в бездействии в самое то время, когда я собирался послать в немецкие ученые ведомости написанное мною возражение на одну рецензию, в ‘Лейпцигской ученой газете’ напечатанную, в которой Карамзина хвалили за его историю и хулили за чужие ошибки. {2} Жалею о Карамзине и о друзьях славы его, что не им, а мне досталось защищать его. Уступил бы им охотно в этом и остался бы при единственном сокровище, которого у меня, как у Карамзина славы, никто не отнимет, остался бы при моей любви к его памяти, при моей к нему благодарности, при воспоминании о последней, тихой минуте его жизни.
Мое письмо было пространнее, но, перечитав его в тишине сердца, выключил я из него все выпалки на лужницких старцев {3} и все, Карамзина недостойное. Да живет память его и в каждом движении нашего сердца и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему, как не жизнию, его достойною, как не чувствами, подобными тем, кои сам питал он и к друзьям и к недругам, ненавидя порок, но любя и прощая всех. {Дрезденский корреспондент обещает прислать в ‘Телеграф’ и немецкую рецензию и ответ свой, который, вероятно, теперь уже напечатан в немецких ведомостях. Кажется, часть замечаний критических рецензента падает на сказания Карамзина о Винете. Но дело в том, что Карамзин не мог знать сомнения немецких критиков об историческом бытии Винеты, ибо сии сомнения возникли в 1816 г., когда Карамзин печатал свою ‘Историю’. Прежде никто не сомневался в существовании Винеты, и Иоанн Миллер блистательно описал ее падение и поглощение развалин ее волнами морскими. {4} Изд.}

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ ДРУГИХ ПИСЕМ)

Париж.

Знаете ли вы книгу Босвеля (Bosswell) о Джонсоне? Это весьма известная книга и, конечно, лучшая из всех биографий. Босвел был несколько лет приятелем Джонсона и записывал все, что он говорил о различных предметах, так что книга представляет теперь, кроме множества весьма умных, замечательных рассуждений, разговоров, кроме полного изображения характера Джонсона, также и характер времени, в которое он жил. Эту книгу желал бы я дать теперь в руки всем приятелям Карамзина. Едва ли кто вел постоянный журнал разговоров его. Но многое может быть сохранено: один вспомнит одно, другой другое. Я не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине, достойное Карамзина. Биографии порядочной никто у нас написать не в состоянии, да и что лучше такой Босвелевской, живой биографии? {5}

——

Лейпциг. 5 мая.

Вчера получено здесь известие о кончине короля саксонского. Здесь начинается ярмарка: все в движении, все гуляет и толкует о торговле по-прежнему. Читают манифест нового короля Антония и отходят, отлагая до другого времени в этой сфере деятельности торговой и промышленной, почтить память усопшего, 54 года управлявшего мудро Саксониею, и в дурное время семилетней войны ее сохранившего, и утраты 1814 года перенесшего с христианскою твердостью. {6} Старший из королей был примером царственной мудрости. Несмотря на строгий католицизм свой, он духом и делом наблюдал терпимость и его лебединою песнью было постановление о правах взаимных католического и протестантского исповеданий, изданное в прошедшем лете, как бы в предчувствии близкой смерти. Сей государственный акт обеспечивает протестантов в правах их, коих равенство с правами католиков утверждено окончательно Венским конгрессом. Прежде протестанты имели гораздо более прав, и католическая придворная церковь, несмотря на исповедание королем католической религии, не имела колоколов до 1807 или 1808 года. Сей акт, в прошедшем месяце изданный, может быть почитаем постановлением, единственным в своем роде в европейских законодательствах. Вероятно, и другие государства последуют оному. Честь королю и венец бессмертия в том мире, и честь министру его графу Эйнзиделю и моему безногому приятелю редактору Титману! Покойный король, во все время долголетнего царствования своего, держался мудрой осторожности, терпимости и строгой экономии государственной. В самом законодательстве, чувствуя нужды в исправлении, в пополнении онаго, поступал он с большою усмотрительностью. Понукал законодателей и поручал рассмотрение новых проектов людям испытанного благоразумия и просвещенным. Стюбель и Титман, два легиста, трудящиеся над проектами уголовных законов, весьма несовершенных и устаревших в Саксонии, уверяли меня, что нельзя быть благоразумнее, благонамереннее и более готовым на все доброе и полезное, как был король. Ave sancta anima! Девизом его были невинность и надежда, и символом надежды в невинности избрал он два цвета для герба государственного: белый в зеленом. Говорят, что непосредственный по закону наследник короля Антония, второй брат короля умершего, Максимилиан откажется от престола в пользу сына своего Фридриха. Мы познакомились с обоими сыновьями его, Фридрихом и Иоанном, и обедали у сего последнего в Дрездене: оба нам очень понравились умом и образованностью своею. Оба служат в важных государственных местах и деятельно, занятия государственной службы не мешают им заниматься литературою, искусствами, сочинять стихи. Супруга Иоанна, милая, умная женщина, сестра умного короля баварского. Престол не без надежды, ибо братья очень дружны. Я знал профессора, который занимался с ними юриспруденциею и прошел полный курс оной.
Здесь печатаются у Брокгаузена два тома Мартенса (молодого) актов дипломатических: Causes celebres du droit des gens, redigees par le Baron Charles de Martens. Я видел их в листах в типографии Брокгаузена и нашел то, что ожидал, то есть редкое и любопытное собрание актов дипломатических дяди его Мартенса, бывшего профессора в Геттингене и раштадского негоциатора. {7} В этой книге будет много замечательного и относительно до России, например: акты о Матвееве в Лондоне. {8}
Переписка Гете с Шиллером, объявленная в Лейпцигском каталоге, {9} еще не вышла, а переписка германского Платона, Якоби (в двух частях), с первыми литераторами и философами Германии слишком толста для посылки. Выберу из нее письмо для журнала: много прелестных. Вся жизнь, нравственная и умственная, немцев отражается в сих двух томах. {10}
Я познакомился с Линднером. Это истинный мудрец в христианстве, человек глубокого ума и глубоких сведений, с простотою евангельскою, не скрывает света, но действует, им озаряемый, как педагог и профессор. Зато некоторые из здешних книжников ему и недоброжелательствуют: его лишили кафедры в гимназии. Улыбка его значительная, и вся физиогномия выражает добродушие с глубокомыслием и тонкою проницательностию. Ясность в идеях и в выражении оных необыкновенная: оттого и дети его любят и понимают и профессоры (разумеется, беспристрастные) находят глубокомысленным. Это человек по моему сердцу: скромен, но говорит охотно и свободно.

N. N. {11}

VI. ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА ИЗ ПАРИЖА

Скоро будет новый прием в Академию: графа Сегюра, историка французской войны в России и Петра Великого. {1} Теперь еще вакансия (она уже была замещена, как видим из газет, Понжервилем, переводчиком Лукреция, переводчик, желая не одному черту свечку ставить, нашел в Лукреции догматы бессмертия души). {2} Кандидаты академического бессмертия по обыкновению разъезжают с визитами по 39 бессмертным, в надежде избрания. Журнал ‘Фигаро’ предлагает нынешним тринадцати кандидатам нанять для сих разъездов один омнибус, по шести су на каждого бессмертного.
Шатобриан скоро выдаст первые томы своей Французской истории. {3} Он говорил одному из наших литераторов в Париже: Начну крещением Кловиса и окончу кровавым крещением Людовика XVI.
Сын бывшего подольского губернатора, а ныне пер Франции, граф Сен-При пишет Историю Петра Великого. Он известен по сию пору только переводом некоторых творений русского театра {4} и собственною трагедией, которую только еще здесь слушают на вечеринках, а не читают, и статьею об Испании, в ‘Revue francaise’ напечатанною, где много оригинальных и новых замечаний о сей старой монархии. {5}

VII. ПИСЬМО ИЗ ПАРИЖА

2 генваря 1832.

Холера сюда не приближается: она все еще на севере Англии, в Сундерланде совершенно прекратилась, но в Нюкастле свирепствует с большею силою, нежели в Сундерланде. По последним известиям в один день было 45 новых больных. Холера оказалась еще в двух (всего 4) местах, около Нюкастля. Здесь о ней не думают, и это весьма благоразумно, ибо беззаботливость о холере есть лучшее средство предосторожности. Если б то же действие беззаботливость или равнодушие имели на политические болезни Франции, то результат долженствовал бы быть выгодный, ибо, как мне кажется и казалось с самого приезда сюда, французы весьма мало заботятся о политических делах. — Журналы делают свое ремесло, наполняя свои колонны всякою всячиною, правдою и ложью, и журналисты должны часто сами знать, что возвещают ложь, — но где же взять правды? А журнал между тем должен выйти, и журналист должен обедать: английские журналы живут не артиклями, а объявленьями, advertisements, кои одни только приносят им барыш, — и потому, во время засухи новостей, они могут воздержаться печатать всякий вздор. Здесь политические писачки только выезжают на собственных своих leading articles и на новостях, — и чем более уродливости, невероятности, extravagance, тем более это привлекает читателя. Таков человек! Доверенность его всегда растет вместе с невероятностью. Если министр Лудвига XIV говорил королю: ‘Toutes les fois qu’il plait a Votre Majeste de creer un office, Dieu cree un sot pour l’acheter’,— то теперь можно сказать журналистам, что каждая ложь порождает сотни легковерных, глотающих все с охотою.
Я слышал, что на публичных лекциях Cuvier всегда присутствует жена и дочь — вероятно, m-lle Duvancelle. Но Кювье, говорят, простудился и не мог читать в последний раз лекции. — На днях было до 6 градусов морозу. Сего дня теплее, и я ездил в кабриолете в Bois de Boulogne. Наступление нового года заметно для меня только тем, что надобно давать на водку, где живу, завтракаю и обедаю.
1 генваря. Вчера слышал за обедом похвалы оперы, которую вчера же давали на Итальянском театре, я пошел смотреть ее, и нашел то, чего желал, т. е. глупую итальянскую оперу с буфонством. Я всегда был охотник до всякого рода шутов и буфонов, и Lablache вчера меня позабавил в роли капельмейстера в ‘La prova d’una opera seria’. Но это привело меня поздно в постель — отчего я поздно встал и едва, до прогулки в кабриолете, имел время прочесть длинный артикль Кормененя о liste civile, в котором он доказывает, что le Roi citoyen требует une liste civile, вдвое превосходящую короля английского, Наполеонову в 1815, и равную почти a celle de Charles X. В денежных делах с французами шутить опасно, и liste civile может сделать более недоброжелателей Филиппу, нежели различные политические системы. Сего дня за обедом мой сосед растолковал мне многое о государственном долге французском и о caisse d’amortissement, чего я прежде не знал. По сему я вижу, что с этой стороны французские финансы не в таком дурном положении, как я полагал по отчетам. Народ, конечно, платит более 250 м<иллионов> как проценты государственного долга, но казна платит действительно процентов гораздо менее, именно, как говорил мой сосед, только 150 м<иллионов>, остальной капитал, представляемый 40 м<иллионами> процентов и 40 м<иллионами> для amortissement был уже выкуплен системою печатания, так что, в случае нужды, правительство может, без новых налогов, выпустить опять в обращение капитал, представляемый 40 м<иллионами> выкупленных процентов. Замечательно, что это был первый серьезный разговор, который я имел с французом, и не знаю как это случилось, ибо доселе он толковал только об опере. Не знаю, кто этот француз, но, кажется, он не только практически понимает финансы. Он соглашается, что французы вообще не понимают в финансах ничего.

VIII. ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ В СИМБИРСК

1

Взамен твоего я отдам и тебе отчет в моем трехнедельном странствии от Женевы до Флоренции. В Лозанну приехал я на пароходе, успел заглянуть только в книжные лавки и не побывал даже у домика в винограднике, где жил Сережа, и куда обыкновенно захаживал, бывавши в Лозанне. В 4 часа пополудни выехал из Лозанны в Берн: как ни грустно было у кладбища, на горе, на том самом месте, где недавно прощался я с Жуковским, но счастие брата меня успокоивало. Я никогда не путешествовал с таким легким духом: мысль о брате, некогда столь тяжкая, превратилась в радостную спутницу. С горы еще раз взглянул я на Леман, на желто-зеленые рощи и на снежные горы, его облегающие. Прелести осени были во всем блеске. Я остановился пить чай в городке Mouton, обошел его при лунном сиянии: старина швейцарская с римскими древностями. Ночевал в Паерне (по-немецки Peterlingen), где родился наш Жомини, живущий теперь в Лозанне, в кругу своего семейства.
В Паерне луна осветила мне несколько остатков от развалин римских и бенедиктанского аббатства, здесь некогда процветавшего. На другой день, 25 октября, я при рассвете проехал Морат или Муртен, где 1500 бернцов разбили грозные ополчения Карла Дерзкого (60 000). {1} Над костями погибших в битве было здание (ossuaire de Morat), но французы в 1798 году разрушили его. Туман мешал мне видеть Моратское озеро. К обеду приехал я в Берн, отыскал секретаря нашей миссии, Северин был тогда в Вене с русскими. Здесь пробыл я три дня, осмотрел город и некоторые окрестности: все ожило в воспоминании. В воскресенье был в русской церкви, где видел великую княгиню, бывшую супругу цесаревича. Зашел к австрийскому послу Бомбелю, который снабдил меня открытым листом для таможни Миланской, служившим мне почти во всю дорогу, даже и в Италии до самой границы Тосканской. К сожалению, я не мог видеть жены Бомбеля, знаменитой Иды, прославленной Бонштетеном и матерью ее м-me Brim, которая недавно публиковала новую книгу о Риме. Прусский поверенный в делах пригласил меня на дачу обедать, и я провел у него с бернцами и с частию дипломатического корпуса весь вечер, нагулявшись прежде по окрестным горам Берна. На даче у великой княгини и в Гофвиле побывать не успел: все это видел прежде, а с тех пор в училище Фелленберга существенных перемен не сделано. Русских там уже нет. Слушал прекрасную проповедь, на бернском наречии, в главной здешней протестантской церкви, и кормил яблоками медведей, коих здесь в честь городского имени (Берн от Bar) держать положено в двух отдельных каменных ямах у городских ворот.
От медведей зашел в городскую тюрьму: осмотрел ее во всех подробностях. Француз-печник был моим cicerone. В огромном здании только две печи: каждая нагревает половину здания парами, вся топка стоит правительству в день 16 башей или два рубля с 1/4 бумажками. Сия масса паров нагревает 140 кубических футов: выгода не только экономическая, но и для здоровья заключенных — нет вредных испарений, парами же можно нагревать гораздо скорее, нежели обыкновенным теплом. В столовых и в рабочих комнатах проведены трубы. В Лозанне, где penitentiary, или исправительная тюрьма, также в большом совершенстве, этого улучшения не допустили. Сими экономическими подробностями обязан я французу, печнику-инженеру. В тюрьме до 400 заключенных. Содержание хорошее и надзор строгий, но человеколюбивый. В спальнях преступников стены, у коих стоят кровати, обделаны тесом, дабы сырость не вредила лежащему. Тут жизнь и здоровье преступников также драгоценны, как и добрых граждан. Пересмотрел музей, где в портретах повторил историю Швейцарии и Берна в особенности. Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: ‘Европа назвала его Великим’. В Минеральном кабинете, подле нерчинских малахитов, лежат корнвальские и лаутербергские. Заходил в Бернские знаменитые бани, на островке, обтекаемом быстрою Арвою, но в этих банях полиция запретила уже приносить жертвы Венере. Меня встретила не нимфа Арвы, но Брокенская ведьма… Пасмурная старина является в бернских зданиях. Под аркадами, или под навесами, ходить покойно, но они темнят город, и без того уже довольно мрачный. Одна большая улица напоминает die Zeile, Невскую перспективу Франкфурта.
28 октября, рано по утру выехал я в Арау, по дороге к Герцогенбушу, обедал в Моргентале, в это время собирали овощи, заметно везде довольство в жителях и здоровье в краснощеких бернянках. Я проехал в тот день два старинные и живописные городка: Аарбург (город на Ааре), единственная в Швейцарии искусственная крепость: прочие твердыни все натуральные, но и крепость Аарбургская обращена теперь в магазин. Городок Ольтен уже в Солотурнском кантоне: его стесняет Аара между двух утесов, кое-где в окрестностях открывают римские древности. По сию пору погода мне благоприятствовала, и солнце во всю дорогу блистало на осенних красотах швейцарской природы, но к вечеру туман скрыл от меня Аару, куда мы приехали в 6 часов. Я не мог видеть, но только слышал быстрый Рейсе. Оставив камердинера с вещами в трактире, я побежал отыскивать знаменитого Чокке, историка и литератора, а теперь публициста и оратора Швейцарии, который знал меня по Бонштетену. Он издал уже более 40 томов своих сочинений и не перестает трудиться, живет над рекою, на возвышенном месте и работает не в одном кабинете, но и в огороде своем: юн Вальтер Скотт Швейцарии, но только не тори… Чокке начал извиняться передо мною в издании одной книги, о которой здесь говорить не место, но скоро разговор оживился разнообразностию предметов. Он точно говорит как книга. Фразы его обдуманы, выражения избранные, и, кажется, иначе и напечатать нельзя было бы то, что он говорил. Натурально, что главным сюжетом моих разговоров была Швейцария и настоящие смуты в оной. {1833 года осенью.} Результатом решительного его убеждения было то, что она теперь успокоена надолго и что трудно снова раздражить ее партии междоусобием. При этом случае Чокке нападал на швейцарских аристократов, называя их беспрестанно Spiefiaristocraten, он напомнил, как они и в старину угнетали достойных: Галлер унес с собою в могилу горе свое, что не мог попасть в Бернский совет, даже и тогда, когда заслужил европейскую славу. Гений его парил на высотах Парнаса, проник в недра природы, но не в совет нечестивых его соотчичей. Он рассказал много подробностей о своей жизни, о своих связях с Бонштетеном, с Лагарпом, m-me Сталь, у коей не согласился быть по предложению Бонштетена в звании учителя, о свидании с Каподистрио, и проч., все это и многое другое, ‘что видел, слышал за горами’, — будем мы — бог даст — читать в уголку села Т<ургене>ва, в моем журнале. {2} — Чокке проводил меня до своего садика, напоил домашнею наливкой, освежил доморощенным виноградом и предложил мне письма в разные города Швейцарии, как некогда Вальтер Скотт снабдил меня ими к своим шотландским приятелям-поэтам. Я опять переехал шумную Рейсе по канату, ибо за год или два перед сим сорвала она старый каменный мост, а новый еще недостроен. Мгла была самая густая, так что я на другой только день мог рассмотреть окрестности сельско-городского жилища Чокке. В кабинете его почти одни портреты: под Вашингтоном ветка с могилы его, подаренная ему американцем. Я застал 12-летнего сына Чокке в чтении историка Иоанна Мюллера.
Вот образчик воспитания в протестантской Швейцарии. В католической гнездятся еще иезуиты и учатся всемирной истории по книге отца иезуита Лорике. Об этой, образцовой в своем роде книге прочти в записках моих о свидании с иезуитами, на границе Швейцарии, о самом авторе Лорике — в записках о Франции. 29 октября осмотрел книжную лавку знаменитого не в одной Швейцарии издателя — книгопродавца Зауерлендера, и, запасшись снова книгами для Италии, столь запоздалой по европейской словесности, я отправился в Баден-Баден (5 часов от Арау). Католический священник был моим спутником, и я расспрашивал его о пяти римских епископствах Швейцарии, о иезуитах в Фрибурге, где он обучался богословию. Мы проехали Ленцбург: недаром он называется городком весны: он весь в цветах! Из Ленцбурга в Мелинген — и наконец в Баден. Между тем как мне готовился здесь обед, я обегал колодцы, бани (серно-вонючие), осмотрел бани для бедных и берегом Лиммата из нового возвратился в старый Баден. В этом году здесь было необыкновенное стечение ‘чающих движения воды’.
В два часа выехал из Бадена и в 6-м вечера приехал в Цюрих, немедленно отправился к старому приятелю, нашему академику, а здешнему советнику Горнеру, который по астрономической части сопутствовал Крузенштерну в его всемирном странствии, {3} расспросил его о фамилии Тоблер: только еще одна старушка — сестра того Тоблера, который нас в Симбирске и в Т<ургене>ве воспитывал, в живых, но я не мог в тот же вечер отыскать ее! Горнер записал меня в кабинете чтения, который здесь не уступает женевскому в богатстве журналов и периодических сочинений, с тою разницею, что цюрихский превосходит все прочие швейцарские многочисленностию книг и журналов немецких: ибо здесь господствует уже соседственная германская литература, так, как в Женеве французская. Я освежил голову чтением политической и литературной новизны и простился с Горнером, вероятно, надолго… На другой день с рассветом вышел я на площадку Lindenhof, которая возвышается над прелестным Лимматом. К счастию, небо опять прояснилось, и я насмотрелся на красоты озера. Посреди Лимматского залива — старинная башня, окруженная водою: она служит городскою тюрьмою, но ‘теперь пуста’, — сказал мне гордо цюрихский гражданин. В лавке ‘Орел и Фюсли’, с молодости нам знакомой, накупил я книг, а в другой того же имени портрет Герена, Чокке, Гегеля и многих других, знакомых и наставников наших: украшу ими сельский или московский кабинет мой. Был на плаце, где стоит памятник Геснеру: это гулянье, обсаженное рощами и аллеями, образуется Лимматом и Силлою. Урна на высоком пьедестале, в нише коего поставлен бюст поэта весны и Швейцарии. Надпись из его ‘Смерти Авеля’. Память Геснера должна быть священна для тех, которые читали его в молодости и отчасти образовали сердце свое по его книгам. Ни один из авторов не оставил во мне таких благодетельных, располагающих к добру и к сельской жизни впечатлений, как Геснер, коего читали мы в Т<ургене>ве с незабвенным Тоблером. Вообще мы, Т<ургене>вы, с благодарностию вспоминаем о Цюрихе: это отчизна Тоблеров, Лафатера, с коим отец мой был в дружеской и религиозной переписке, отчизна Геснера, воспитавшего в нас любовь к сельской природе, к сельским нравам, в грустное время ссылки отца нашего… Как жаль, что на другом’ конце цюрихского гулянья — нет памятника Лафатеру!
Недавно основан здесь первый Швейцарский университет, {4} и в день моего приезда должны были начаться лекции, я пошел к педелю, купил каталог, справился о профессорах, но ни одной лекции в первый день не было. Знаменитый Окен, натуралист, прославившийся своими открытиями в царстве животных, смелостию мнений, своими счастливыми дефинициями, — сделан ректором при открытии университета. Я читал прекрасную, оригинальную речь его и все акты университетские. Швейцарцы, несмотря на патриотизм свой, неохотно посылают в Цюрих детей своих и предпочитают иногда иностранные университеты национальному, между тем у некоторых правительств здешний университет в дурной славе, хотя вряд ли он ее заслуживает? Считают в этом году до 200 студентов. Между профессорами есть отличные, особливо по медицинской части. Новое университетское здание еще не кончено. Если швейцарцы признают Цюрих своими Афинами, то, вероятно, и университет процветет со временем. Главное неудобство учредить общий национальный университет в Швейцарии — разноязычие и разноверие кантонов. Католики недовольно просвещены, чтобы позволить детям своим учиться в протестантском университете, а особый университет для католиков строить трудно, ибо в католических кантонах вообще нет большой жажды в науках, и они довольствуются запоздалыми, мрачными школами иезуитов. К тому же женевцы, вадтцы, нейшательцы, где бы нашлось более охотников до академического учения, употребляют французский, тесинский кантон и смежные с Италией швейцарцы — италианский, а в Цюрихе все преподается на немецком языке. Бернские аристократы не согласятся также посылать детей своих в Цюрих, где уровень на все сословия, так, как английские лорды все еще посылают детей в Кембридж и Оксфорд, где учились они, а не в новый Лондонский университет, во многом опередивший старших и слишком устаревших братцев своих, коих профессор-философ Дюгальд-Стюарт сравнивал с кораблями на якоре в быстрой реке стоящими: поток стремится, а они ни с места! — Но настанет скоро и для них година возрождения. Английские университеты не устоят пред требованием времени.
Из университета прошел я в городскую библиотеку, в коей до 80 тысяч волюмов. Все залы уставлены портретами бургомистров цюрихских, бюстами Песталоцци, Лафатера и бюстом Людовика XVIII, кем-то библиотеке подаренным. Здесь хранится несколько любопытных манускриптов, между коими письма Иоанны Грей, кажется, к Генриху IV. Большой рельеф Пфифера главной части Швейцарии, на коем можно распознать все местечки, горы, озера и реки, — словом, весь лабиринт гор и ущелий, пересекаемых Рейссом, Лимматом, Аарою и другими речками.
В полдень сел я в почтовую коляску, и к вечеру, т. е. к ужину, приехал в Люцерн. Здесь достопамятен для меня более всего трактир с тремя милыми хозяйками, дочерьми честного хозяина. Меня ввели в общую залу, где я нашел англичан, разматывающих шерсть для 3 сестер-граций. Одна из них начала приготовлять мне особо ужин, но я подсел к хозяйскому столу и под конец веселого вечера подружился нежно с моей соседкой. Она проводила меня до порога моей спальни, по старинному швейцарскому обычаю, и мы условились завтракать на другой день вместе. 31 октября, рано по утру, отправился я к соборному канонику (Люцернский кантон католический, хотя есть и протестанты) Бузингеру, сочинителю лучшего описания Люцерна и его окрестностей. Служанка встретила меня словами: ‘Каноник еще почивает’ — a cette replique j’ai reconnu l’eglise. ‘Но когда ж проснется?’ — ‘Ровно в 8 часов и прямо в церковь!’ — ‘Нельзя ли разбудить его в 7 1/2? Я проезжий и желаю познакомиться с ученым прелатом’. — ‘Попытаюсь’, — отвечала служанка, — и мы провели полчаса вместе, переговорили о многом. Каноник подарил мне свою интересную книгу и, кажется, не досадовал более на меня и на служанку за похищенные полчаса у Морфея, отпустив меня с приветствием: ‘Ich sehe schon, wess Geistes Kind Sie sind’. Я спешил к моей Алоизе завтракать, но забежал взглянуть на умирающего льва, вытесанного в утесе, по рисунку Торвальдсена, в память швейцар, погибших во Франции, защищая короля ее. Один из швейцарских офицеров соорудил товарищам своим этот монумент и сохранил имена погибших в капелле, близ льва поставленный. Лев, как живой, но умирающий! Утес, в коем он иссечен, омывает светлая вода. Инвалид швейцарского войска — сторожем при памятнике и показывает королевский мундир с медалью, который получил он из рук Людовика XVIII.
Нежно распрощался я с моим хозяином и пустился чрез Мерлишахен, истинно швейцарскую деревеньку, коей строения похожи на красные русские избы, в Кюснахт, какое имя в истории швейцарской! Мальчишка проводил меня к развалинам замка Геслера, на горе стоящего и никому более не страшного. Басня или быль о Телле ожила в душе моей, особливо, когда из Кюснахта я прошел в так называемую hohle Gasse, где Телль подстерег Геслера и где на большой дороге сооружена избавителю каплица, на фронтоне коей картина, изображающая смерть Геслера и под ней следующая, полустертая патриотическая эпиграмма:
Hochmuth vom Tell erschossen,
Davon ist Freiheit ersprossen,
Wie lang wird aber solche wahren?
Noch lang — wenn wir die Aelten waren. {5}
За сею капеллою начинается вид Цугского озера. Я ехал по берегу к деревеньке Immensee… И в осеннем убранстве окрестности озера прелестны! Там, где оно оканчивается, лежит местечко Арт: из Арта была та девица, которой брат убил бургфохта, ее обесчестившего. Дома старинные, исписанные библейскою и швейцарскою историею, фигурами Телля, Винкельрида и прочих героев Швейцарии. Один дом особенно измалеван сценами историческими и надписями. Штауфахер униженно стоит перед австрийским ландфохтом, из коего выходят слова:
Ich will euch Bauern schon verleiden.
Стих, конечно, не шиллеровский, но выражает верно характер ландфохта. Кстати о Шиллере: чем более видишь Швейцарию, чем более знакомишься с ее стариною, тем более удивляешься верности картин, характеров, изображению нравов в трагедии Шиллера ‘Вильгельм Телль’. История шапки, перед которой Телль не хотел снять своей, также вся вымалевана на домах. {6}
Из Арта отправился я в Гольдау: это местечко, вновь построенное, прославилось ужасным землетрясением, поглотившим в 1806 году весь прежний городок, у подошвы горы стоявший. Теперь один хаос из камней, от разрушения распавшихся, прикрывает бездну, поглотившую Гольдау: никто из жителей не спасся, кроме отсутствовавших. Погибли и путешественники, и бернцы, приехавшие погостить у родственников. Вид окрестностей ужасен еще и по сию пору, но новые домики, покрытые черным тесом, как чешуею, красивы. Из Гольдау проехал я к Ловерцерскому озеру: Lowerzersee — еще одно из прекрасных озер Швейцарии, на котором цветут два островка, положением своим и красотою похожие на Isolo madre и на Isolino в островах Боромейских Большого озера. На одном из них швейцарская хижина, а над нею живописный обломок древней башни. Мы ехали берегом озера до самого Швица. Здесь колыбель Швейцарии. Я пошел прямо в старинный собор, где гремели органы: собор окружен гробами. Дамы были все в черном национальном костюме: на голове какие-то черные, прозрачные по бокам опахалы, похожие на крылья бабочки. Эта эмблема женского сердца как-то безобразит голову, тем более, что волосы подобраны кверху, виски обнажены и весь убор без локонов. Началось пение, сопровождаемое игрою органов, кои оправдали громкую славу свою в швейцарских кантонах. Не дослушав вечерней молитвы, — я пошел к гробам читать надписи и нечаянно остановился у памятника знаменитого в последнее время швейцарского патриота и швицского гражданина Алойса Рединга, коего предок, Рудольф Рединг von Biberegg, отличился в Моргартенской битве за свободу отечества, столь характеристически описанной Иоанном Мюллером (1315 года). На могиле Алойса Рединга простой камень, с крестом и с надписью: ‘Aloisius Reding de Biberegg, comes, cujus nomen summa laus’. Он умер в 1818 году. Подле него могила брата его, служившего генералом в Испании (умер в 1825 году). В самую ту минуту, как я дописывал его длинную надгробную надпись, которой тебе не сообщаю, из церкви вышла процессия со священником в облачении и с дамами в трауре, и остановились у гроба Рединга, подле коего вырыта была свежая могила. Священник окропил ее святой водою и отслужил панихиду. Я спросил у одного из предстоявших: ‘Кто положен в нее?’ — ‘Моя тетка, — отвечал он, — сестра отца моего, Алойса Рединга, за неделю пред этим умершая’. — Я говорил с сыном Рединга и находился в кругу его семейства. Дом его был неподалеку от собора, по дороге к Брунеку, куда я сбирался. Я спросил сына: ‘Для чего отец его не положен в самой церкви?’ — ‘У нас одни духовные имеют на это право’, — отвечал он с усмешкою. С кладбища прошел я в ратгауз Швицский. — Главная зала, где держится совет, уставлена простыми скамьями: только для президента кресла. Портреты бургомистров украшают ее. В зале малого совета старинные разные украшения с изразцовой печью, несколько старинных же швейцарских картин, портреты Редингов в их старинных костюмах и других знаменитых бургомистров: вот Гедингер, сказал мне мой Cicerone, fruher bei’m Kirsche, то есть, что его первый сановник государственный был прежде хозяином трактира, под вывескою оленя. Над креслами президента надписано: ‘just’tia firmatur solium’ (кажется, из притчей). Кантон Швицский замечателен тем, что в нем нет ни одного города, и главное местечко Швиц, давшее имя всей Швейцарии, не город, а местечко или деревня. Здесь все равны, и мужики на совете с Редингами, совершенное равенство в гражданской иерархии. — Все здесь как-то напоминает швейцарскую старину: и дома, и одежда жителей, и какая-то тишина, пустынность в самом городе переносит мысль к векам минувшим. Звон колокола погружает душу в уныние. Из окон ратгауза виды прелестные, но натура также не переменилась, из старообразного, по 4 сторонам деревянными башнями обнесенного, дома Рединга смотрят дети детей его на те же поля и вдаль на то же озеро 4 кантонов, коим любовались их праотцы.
Осмотрев все историческое в Швице, я побрел по дороге к Брунеку и остановился только близ сада и дома Рединга, почти все окна были закрыты, дом стоит на возвышении, с коего видно озеро 4 кантонов, вокруг все как-то пустынно и говорит воображению только о минувшем, жизнь заметна в одной только природе, но желтые листья и в ней напоминали тление. Из Швица до Брунека доехали мы в полчаса. И это местечко памятно для швейцаров: на хлебном магазине у самого озера надпись ‘Hier geschah der erste ewige Bund. Anno 1315 die Grundfeste der Schweitz’. {7} Над надписью гербы 3 первобытных кантонов. — Прочитав надпись на месте возрождения Гельвеции, я нанял 4-весельную лодку, с навесом, за который платится особо, и ровно в 5 часов вечера пустился в темнеющее озеро: оно обнесено по берегам перпендикулярными утесами, очень глубоко и часто бурно. Рыбы в нем много, но она так зубаста, что сетями ее ловить нельзя. Уже начинало смеркаться и берега темнели, когда мы приблизились к границам кантона Ури. Я едва мог разглядеть первую деревеньку Урского кантона, Силунен, на крутом берегу озера: вы найдете ее на всех швейцарских видах. Огни уже мелькали в ней, как светлые червячки по дороге. С противного берега дул сильный и холодный ветер: я укутался в плащ моего Жуковского. Смерклось, густой туман спустился на озеро, и только шум весел прерывал глубокое молчание, едва можно было различить одну мрачность близкого берега. Мне стало грустно, но только уже не по-прежнему, и я подумал о пристани, но только не о той, к которой плыла лодка, — вдруг, с мрачного, невидимого уже озера, послышался звон вечерний Ave Maria, и молитвы успокоили, утишили мое католическое сердце. Через 1 1/2 часа от Брунека подъехали мы к месту, у коего выпрыгнул Телль с лодки ландфохта, оттолкнув ее в бунтующее озеро. Мне указали каплицу, в память грозной минуты на берегу построенную, вместо описания покажу вам ее в моем портфеле (но кто не видал Теллевой капеллы на всех трактирных стенах, вместе с портретом Фридриха II и Марии Терезии?) Я не вышел на берег и мог различить только наружную форму часовни, которую воображал себе, судя по рисункам, гораздо менее.
Телль еще и теперь ангел-хранитель Швейцарии, тень его носится на грозных высотах Аргорна и в мирных долинах и в годины испытания, и в минуты решительные для отечества. Дух его еще оживляет швейцар, соединяет разноплеменные кантоны в одно святое, народное чувство. Но я забыл упомянуть о площадке, или о лужке Рютли: истинная колыбель швейцарской свободы, которую проехал я еще засветло. Рютли почти напротив Силунен, в уединенном краю берега, между Унтервальденом и Ури, но принадлежит к Урскому кантону. Здесь сходились три другапатриота, двое из них спускались по уединенной стези, как говорит Мюллер, третий, Штауфахер, приплывал к Рютле на лодке. ‘Da vertraute einer dem andern seine Gedanken ohne alle Furcht’. Потом каждый из трех: Фюрст, Мельхталь и Штауфахер — привел единомышленников и, дав друг другу руку, поклялся за себя и за своих. Но прочти всю эту повесть в самом Мюллере. Картины, опера и балеты давно познакомили всех нас с этими сценами, но в натуре они все еще сильно действуют на воображение, особливо когда оно возбуждено чтением Чокке и Мюллера.
В продолжение двух часов плыли мы все близ берегов и в 8-м часу пристали к местечку Флюен, где я ночевал и условился на другой день, 1 ноября, в 7-м часу утра выехать через Альгорн до Гошпиталя. Альгорн только за 1/4 часа от Флюена, в этом городе была сцена яблока над головою сына Телля. которое отец должен был сорвать стрелою. Я измерил глазами расстояние, разделявшее отца, стрелявшего из лука в сына. Это место на главной улице Альгорна, близ старинной церкви, на которой изображена Моргартенская битва. Все шли чинно в церковь: это был день воскресный и праздник всех святых. Novembre avoit sonne sa premiere journee. Из Альгорна своротили мы к месту рождения Телля: Burglen (все во Урском кантоне). Здесь нашел я жителей на кладбище церковном, в церкви у капеллы, построенной на самом том месте, где, по преданию, стоял домик Телля. Такие места приличнее всего освящать верою. На алтаре каплицы надписано ‘Vos in libertatem vocati estis fratres per caritatem servite invicem’. ‘Вы бо на свободу звани бысте, братие, точию да не свобода ваша в вину плоти, но любовию работайте друг другу’ (глава V, ст. 13. К Галатам). Внутри каплица также исписана историею Телля и древней Швейцарии. Христианство не исключает патриотизма. Каплица на пепелище Телля построена в 1582 году, она окружена могилами праотцев села, но где прах Телля?.. Вокруг меня собрались соотчичи Телля, вышедшие из церкви, — в костюмах своего кантона: мне понравилось в них какое-то особливое добродушие или радушие, с коим помогали они моему ветурину починивать изломавшуюся коляску, которая не выдержала толчков и переездов по камням, поднимаясь дикими местами и узкими улицами на высоты Бюрглена. Благовест в тишине скал, дальний шум водопадов, дикость пустынных окрестностей Бюрглена, журчание речки Шахен, через которую построен красивый деревянный мост: все это придает какую-то особенную прелесть этому месту, освященному живою верою в предание о Телле.
При самом Бюрглене старинная башня, обвитая со всех сторон плющом, вечно зеленеющим, как слава Телля. Я сошел с подошвы башни к речке Шахен, которая стремится между диких и голых утесов, и остановился у моста с чувством благоговения к почтенной старине и к природе: в эту самую минуту проглянуло солнце сквозь облака и позлатило верх гор. Как накануне ночью, так и теперь раздался в долине благовест колокола и, как голос с того света, проник в мое сердце. Мысль опять устремилась туда, где после бурь жизни, теперь уже почти затихших, хотелось бы сложить котомку неугомонного странника. Но как соединить Колмаюр с Сеною? и прах праотцев села Богоявленского с могилою в Пер-Лашезе? {8} В ожидании коляски я долго пробыл на родине Телля и воротился в Альгорн, один, даже и без проводника. В трактире ‘Короны’, который англичане обесславили во всех записных книгах Швейцарии, позавтракал урским сыром и италианским вином. Здешний сыр славится своею добротою: уверяют, что он вкусен от того, что коровы и козы пасутся на неприступных почти высотах, орошаемых водопадами, где травы сочные и благоухающие. Прошел еще раз по площади, прославленной подвигом Телля, и остановился на том месте, на котором стоял с яблоком сын его. Для того чтобы Галлер мог постигать природу и воспевать ее, Иоанн Мюллер оживлять тлеющие хартии, а Бонштетен любезничать — надлежало за 5 веков явиться Теллю и оттолкнуть ладью, которая несла Геслера и судьбу его. Меня уверяли, что в Бюртеле за два года пред сим умерла последняя женская отрасль Теллева племени, а Эбель пишет, что в 16-м столетии умер последний мужеский потомок. (Я не нашел уже Эбеля, классического описателя Швейцарии, в Цюрихе. Он умер года за два: в 1827 году он сам был моим путеводителем в Цюрихе, остался со мною до самой минуты отъезда и проводил меня до ворот. Сколько знакомых мне знаменитостей исчезло с того времени, от В. Скотта, Гете и Эбеля — до миланского сапожника Ронкетти!).
Никогда не забуду я минут, проведенных в Альгорне и в Бюрглене, особливо тех, кои простоял я над речкою Шахен, слушая благую весть, несомую с гор — с родины Телля, от гробов праотцев села в долины и хижины, по крутизнам рассеянные. Кто знает, на каком месте захватит нас минута энтузиазма или сердечной молитвы! Лишь бы душа всегда была готова принять ее и в самой горе поклониться отцу духом и истиною! Из Альгорна отправился я в 11-м часу. Ветурин указал мне родину одного из трех мужей Рютли, кажется, Вальтера Фюрста. Она в горах, и солнце в сию минуту освещало ее. Любуясь прямо швейцарскими видами с долины на горы, я в то же время перебирал записную книгу, которую случайно увез из Флюена: вероятно, одному из англичан надоели уже беспрерывные остережения его соотчичей от грабительства хозяина Альгорнской короны и он записал и свой совет: ‘I should recommend to travellers to avoid the hotel de la tete de Mahomet in Astrackan!’. Другой подписался: ‘Nabuchodonosor venant du Antipode’ Замечание 3-го: ‘Nab. fut change en bete, voila pourquoi’… Но более других книга измарана италианскими выходцами, коим не удалось быть Теллем для своей отчизны: все они поют на один лад. {9} Мы все еще в кантоне Ури. Горы опоясаны туманом, на вершинах солнце. Кантон Ури самый меньший из 22 братьев, долиной доехали до Анстега, любуясь громадами вокруг нас. Гете, в кратких своих записках, говорит о сем пути: ‘Der Blick hinunter verkiindigt das Ungeheure’. Деревенька Анстег придвинута к горам, кажется, что путь замкнут. Рейстань кончилась, но во все время до Анстега сопутствовала нас с шумом и ревом стремящая Рейсе: о ее бурном течении можно сказать с поэтом:
Es wallet und siedet und brauset und zischt!
И валит и хлещет, ревет и кипит!
Кто написал этот стих, тот, конечно, прислушивался к водопадам и к речкам Швейцарии, они почти все быстры, опрометчивы и разрушительны. Я дошел до моста, от коего начинается С.-Готардский путь, идущий по горам и стремнинам, часто под утесами, с коих валятся громады камней. По скату гор построены хижины. Над ними чернеется Бристеншток, в грозном величии, и как бы указывает на сей путь, приклонивший к стопам путешественников некогда неприступных своих товарищей. Бристеншток вышиною в 8165 футов. Близ первого моста обступили меня мальчишки с горными кристаллами и плодами бедных садов своих. Здесь натура истинно швейцарская и жилища также. Праздник всех святых вызвал жителей самых отдаленных и высочайших хижин, в праздничных их нарядах. Они уже возвращались из приходов своих и сворачивали по тропинкам в горы, к уединенным, на высоте белеющимся своим хижинам, кои готовы, кажется, скатиться с крутизны своей. Я начал взбираться по С.-Готардскому пути в полдень. Долина Krachen достойна своего имени, по шуму реки в нее стремящейся. Несколько мостов, прекрасно отделанных, соединяют пропасти и горные расселины, каждому особое имя. Прежде славился один Чертов мост, теперь много ему подобных. Мальчишки вместе с козами, коих пасут, прыгают по утесам. На каждой площадке, едва зеленеющей, — хижина: часто одна висит над другой. Каждая сажень земли обделана: я видел пашню на огромном камне, свалившемся с утеса. Невольно пришло на мысль замечание Мюллера: ‘So hoch in das Gebirg, als das Gras fortkommen mag, wohnen Hirten und Heerden… das einzige Gluck des Oberlandes, die Freiheit fehlt’. Пастухи сии и земледельцы очень бедны, несмотря на то, что они все обложены значительною для них податью: 8 бацов с коровы, по два баца с барана и с козы. Особая подать с земли возделываемой, как бы высоко она ни лежала. Они оплачивают подати продажею, в осеннее время, скота. Сверх того, духовные получают не десятину, а 3-ю часть плодов с каждого плодоносного дерева, с каждого овоща. Приходские священники имеют от 600 до 700 гульденов дохода: это много для жителей поднебесных. Пастухи кормятся большею частию картофелем, а мясо идет в продажу.
За деревенькою Гешенем — природа в разрушении. Ущелье Шелекен — царство вечных снегов. Дорога идет извилинами, иногда встречаете вы кресты, означающие падение и смерть на сем месте путешественников, для спасения их от ниспадающих сугробов проделаны в утесах и в шоссе каменные впадины, в коих можно, в случае снежных скатов, укрыться. Под вами пропасть над пропастью, в коих прорывает себе путь шумный Рейсе, над вами скалы и мертвеющая природа: вот и Чертов мост, но уже не тот, по коему перебирались герои Суворова: старый оставлен над ужасною пропастью, как бы в память русского Ганнибала. Новый тверд, как скала, из коей он иссечен, и безопасен. С нового моста смотрел я долго на старый: он гораздо ниже первого и в сооружении его было более смелости, но менее искусства, оглушаемый ревом водопадов, вижу сии громады и пропасти, — вспоминаю минувшее, и во мне одно чувство — Россия, одна мысль — Суворов… о Державин!..
Где только могут ветры дуть,
Проступят там полки орлины.
Мы въехали в темный пролом, иссеченный в утесах. Вдруг проглянул перед нами свет — и мы на Андерматской долине. Перед нами деревенька веселая, приютившаяся к высокой горе, над которой правильным треугольником растет сосновый лесок, прикрывающий Андермат. Долина его кажется еще прелестнее после ужасов Чертова моста и у подножия обнаженного С.-Готарда. Мы проехали по долине в Гошпиталь и видели капеллу св. Антония. Уже смеркалось, когда мы въехали в тесные улицы Гошпиталя: едва успел я осмотреть его окрестности: с одной стороны Андерматская долина, с другой громады, по коим проложена извилинами покойная дорога к С.-Готарду. Она начинается почти в самом местечке. Я нанял с вечера коляску до Ариано, прочел в книге проезжих имена русских, шутки англичан и поэтические излияния немецкого восторга. Я забыл сказать тебе, что искусный строитель нового Чертова и других мостов, равно чудесных, прошлого года казнен здесь за воровство, неоднократно повторенное! Правительство кантона Ури не раз прощало ему, наказывая пенями и тюремным заключением, но наконец объявило, что за первую кражу — отсечет ему голову: так и сделано, relato refero, хотя и не хотелось бы верить, что в одном кантоне казнят за то, что в другом исправляют молчанием и работою.
2 ноября разбудили меня в три часа утра, и чрез полчаса мы были уже на пути к вершине С.-Готарду. Луна слабо освещала его. Сперва взбирались мы по гладкой извилистой дороге, но вскоре стал показываться снег и по сторонам лежали сугробы, ветер дул сильный и холодный, я опять укутался в ветхий плащ Жуковского и выглядывал на дорогу, занесенную снегом. Коляска едва тащилась по ней, мы скользили над пропастьми, не везде обнесенными перилами и кое-где только столбами, с опасными промежутками. Когда снега глубоки, то проезжающим дают здесь сани или верховых лошадей, коих и мне содержательница трактира предлагала, но лень моя предпочла опасность. Странно, что снег и мне, сыну севера, казался чем-то необыкновенным. Италианец, камердинер мой, который с Наполеоном доходил до границ России, сравнивал уже С.-Готард с Сибирью! Луна все еще светила нам, но иногда облака закрывали ее и во мраке белелся один только снег. Звездочки ярко горели в небе, с рассветом увидел я на горе деревянный крест: ‘Это высший пункт С.-Готарда’, — сказал мне ветурин, и я с благоговением преклонил колена сердца, как сказано в нашей восточной молитве, пред знамением спасения рода христианского и путешественников.
Вблизи креста старый Hospitium, Сен-Готардский домик, окруженный двумя или тремя озерками, из коих низвергаются шумные реки, Тессин и Рейсе, в горы и в долины Швейцарии. Между сими озерками идет дорога. Одно из них начинало уже замерзать у берега, но другое блистало еще холодными волнами, в коих отражалось восходящее солнце. На вершине горы ветер усилился, и холод пронял меня, несмотря на ветхий плащ и на Шотландский impermeable, один только малахай генуезский держал в тепле мою голову. От Госпиция начали мы спускаться по извилистой дороге и довольно быстро, беспрестанно поворачивая то взад, то вперед, на поворотах привычные лошади бежали прытко над пропастьми и скалами. Снег становился реже и сугробы мало-помалу исчезли, солнце проглянуло и разогнало туман, стало теплее, начали показываться сперва сосны, ели, потом и светлая зелень, натура как бы с каждым шагом оживала, и на первом лужке увидели уже мы хижину, уединенно стоящую. После диких и безлюдных, голых скал и пропастей жилище человека, хотя и бедное, как-то веселит глаза и сердце. Зелень, как надежда, является здесь вместе с человеком и с его промышленностию: одна только любовь христианская, Caritas, возносит его на скалы и сводит в пропасти, для спасения ему подобных. Был ли Hospitium на Сен-Готарде во времена язычества? Дружился ли тогда человек с собакою для отыскания заблудших? Долу он опять помышляет о земном и продает дорогою ценою страннику пищу и тепло и сопутствие. Мы спускаемся к долине, где укрывается Ариола в прелестной долине. Все оживлено трудолюбием, все еще зелено, и вдали вы угадываете небо Италии, не только небо, природа и цвет ее, но и язык переменился: в Айроло говорят уже по-италиански. Мы в Тессинском кантоне. Долина от Госпитиум до Айроло, которую мы проехали, называется Val-Tremola или Val-Tremblant, она дрожит от порывистого падения Тессина, над коим часто и летом лежат снега. Над рекою дрожащий мост Ponte-Tremolo. Спускаясь по С.-Готарду к Айроло на скале иссечена, как уверяют, русская надпись русским солдатом-сподвижником Суворова, мне удалось видеть ее. На месте русского солдата, я бы вырезал тут одно слово с екатерининской медали, кажется, за взятие Измаила: ‘был’ и прибавил бы только: ‘с Суворовым’.
Я нанял в Айроло коляску до Белинцоны, с проводником, италианским швейцаром: он уже не флегматик, а с лицом оживленным, с глазами горящими. Лошади и упряжь легкие, словом, с небом все переменилось. Тессинцы, некогда подданные древних швейцарских кантонов, ныне составляют особый кантон и гордятся именем швейцаров. Примечают, что с тех пор и нравы их улучшились. Кони италианские понесли меня по берегу Тессина, сначала над навесом грозных утесов, с ребр их стремятся водопады, на вершинах виден еще снег. Один из водопадов Colcaccia низвергается с крутой высоты и, разбиваясь о близ стоящий утес, образует как бы кристальный гребень из брызгов своих, шипит и снова спускается по горе серебряною нитью. Тессин, долго пробиваясь сквозь узкие и мрачные ущелины, вытекает из них наконец на ровную широкую долину и течет мирно и плавно, подобно человеку, после бурной и мятежной жизни доживающему спокойно вечер свой. Тессин теряется в великом озере (Lago Majore) — человек в вечности. После шумного и стремительного течения между скал Тессин живит и напояет луга плодотворною влагою. Как грозный, но благодетельный завоеватель ‘покоритесь!’ шумит он свысока подвластным лугам своим ‘и облеку вас зеленью, обогащу плодами, — или потопит вас ярость моя’.
Через деревеньку Пьота приехали мы в главное местечко, столицу кантона, Файдо. Полагают обыкновенно, что здесь начинается климат Италии, потому что в Файдо и в окрестностях растут каштаны и виноград. По дороге из Файдо все еще ревут водопады, хотя с гор, уже зеленеющих: сверху солнце Италии. Оно радужит брызги и серебрит быстрый Тессино. (Я называю реку уже по-италиански). Мне стало жарко: давно ли спутник мой думал о Сибири! Тессино виляет по долине, и мы должны следовать за его течением, переезжая по мостам беспрестанно, с правого берега на левый, с левого на правый. Местечко Giornico лежит по обеим сторонам реки с двумя церквами и с живописным старообразным мостиком, вот и первый италианский виноград, возделанный не по северному, а по Вергилиеву манеру: он не извивается, как в Швейцарии и в Германии, около тычинок, но переплетает деревья и перекладины, кои здесь торчат из тесаного гранита. В Osonia покормили мы лошадей и пустились прямо к Белинцоне, чрез Поллежио, по прекрасной, ровной дороге, где только издали слышен шум Тессино и с правой стороны по угрюмым, мрачным скалам тянулись водопады серебряными нитями, не слышимы для нас, но только видимы, отдаленность скрывала быстроту их, с левой — голые скалы, кое-где зеленеющие площадки с домиками и с часовнями, кои рядами, по уступам гор, возвышались до белеющейся на самой высоте церкви. Эти часовни называются в католических землях Stations, для того что на них останавливаются молиться и отдыхать… обыкновенно они расписаны страстями господними. Все сии часовни и хижины примыкали к церкви. Когда глаза утомлялись красотами природы, я читал записки Гете о сих же местах, к сожалению, слишком краткие и отрывистые. Не он ли подал Шиллеру первую мысль написать трагедию — Вильгельм Телль! Собираясь сам писать поэму ‘Телль’, он сообщил проект свой Шиллеру, в письме из Швейцарии.
Между тем как лошади мои отдыхали, я побрел пешком вперед, солнце грело и сияло, уже не крупный швейцарский фен (Fohn), — ветер, страшный в горах и на озерах Швейцарии, — но легкий, теплый ветерок освежил меня и ослаблял действия яркого, почти летнего солнца (2 ноября). Я всматривался в характеристические картины италианской Швейцарии вокруг меня. В исходе 4-го часа приехали мы в Белинцону, завидев издалека одно из трех укреплений Швейцарской крепости. Остановившись в трактире ‘Оленя’, я поспешил воспользоваться вечерявшим днем и пошел по дороге к Лугано, отделавшись не без труда от ветуринов, кок предлагали вести меня в Камо и в Милан или по другой дороге, до Методика, где следовало сесть на пароход. Я наслаждался вполне прелестию окрестных видов и мирным характером здешней природы. В ней не видно было уже ничего грозного, даже и в самой твердыне Швейцарии: она обезоружила бы самого разъяренного завоевателя — своею миловидностию. Белинцона составлена из трех главных укреплений и лежит между гор, так, что, если хотя слабо будут вооружены сии три высоты, то легко, кажется, отбить всякой приступ. — Это ключ, коим можно запереть Швейцарию от италианцев.
Возвратившись в город, я взобрался на утесы, на коих построено среднее укрепление, откуда любовался городом и облежащими его горами. Сошел в город: улицы кривые, узкие, темные, словом, крепостные. Если вам в них душно, то выдьте за город, по дороге к Лугано: окрестности очаровательны. Зашел в церковь: великолепие храмов Италии уже показывается в колоннах, в мраморах, в живописи, но неизбежно следствие сего великолепия: неопрятность и рубища нищих, у сих храмов сидящих. Кто-то сказал, что в немецких кантонах Швейцарии свиньи опрятнее жителей Тессинского. Если судить по некоторым встречам… О нищенстве я не упоминаю: эта язва Италии и вообще земель католических давно уже явилась на пути моем во всем своем безобразии, в Белинцоне она еще приметнее. Я нанял коляску за 30 франков до Комо, куда выехал 3 ноября, в воскресенье, в 5-м часу утра. Я предпочел не ехать на Мегидин и оттуда озером до Sesto-Calendo, ибо, по описанию Валери, дорога до Мегидина непривлекательна. Почти во всю дорогу до Лугано туман скрывал от меня окрестности: одна только гора Сепеге иногда выглядывала сквозь туманное покрывало. По течению Лугано, проехав несколько деревень, я остановился на минуту у капеллы, в честь Мадонны, — и увидел Луганское озеро, а над ним гору С.-Сальвадор. Здесь начали мы спускаться к Лугано. Объехав город под аркадами церкви, я вышел на берег озера, на коем туман начинал рассеиваться, и солнце проглянуло. В воротную щелочку посмотрел я в монастырь св. Екатерины, в двух шагах от него — другой, Капуцинский, по дороге к Комо остановился я у третьего, также Капуцинского, где по описаниям должна находиться прекрасная картина Лугана. Монах, тучный, но добродушный и услужливый, указал мне ее под одною из аркад монастырских. Из келий монастырских — вид на озеро прелестный! — Всего 30 монахов в этом земном рае, но для Лугано, где выходит только один журнал, — и этого много! Недавно начали обвинять Лугано в ультралиберализме, потому что здесь завелась порядочная книжная торговля — и процветает, благодаря запретительной системе соседей. Пелико напечатал здесь свою тюремную исповедь. Другой выходец публиковал здесь любопытную книгу об австрийском правительстве, и Тессинский кантон преследовал издателя… {10} Здесь же в сем году собиралось и общество швейцарских натуралистов, но, к счастию Австрии, натуралисты не Орфеи: они не одушевят камней. Лугано почитается некоторыми первым италианским городом, но Италия уже в Айроле, где язык и небо Италии, или в Киассе, на границе и таможне австрийской.
Из Лугано, по берегу озера, приехали мы к перевозу porte di Melido. Здесь в 20 минут, на барке, перевезли нас, чрез рукав озера, к пристани Биссоне, но густой туман мешал нам любоваться красотами озера, описанными поэтом Матисоном. Уверяют, что характер окрестных гор Луганского озера напоминает чрезвычайно прибрежные горы островов Отагайти: в том же стиле, по замечанию Бонстетена, разрисованы берега Комского озера. Берегом приехали мы к Capo di lago, последняя деревенька при начале озера. Поворотили к Мендризио, коего окрестности славятся красотами своими. В эту самую минуту служили здесь обедню, и народ в церкви с отворенными дверями и на крыльце лежал простертый, услышав слова спасителя… Такие картины видим только в Италии: они живописны, как ее природа, и принадлежат к характеру здешнего края. В Палерно — то же, но уже в храме, обнесенном гранитными колоннами! На границе, в Киассо, меня не осматривали благодаря открытому листу посла австрийского.
Я опять в Италии!

2

Пять месяцев и три дня провел я в Швейцарии. Из Киасса до Комо 3/4 часа. Спустился к предместию Комо и увидел озеро: ‘се lac est le plus beau’, что ни говори поэт Фернейский о своем Женевском. Я любовался всею открывшеюся передо мною панорамою озера и осеннею пестротою высоких и населенных берегов его. В Комо я был в прошлом году, и также в воскресенье, но совсем не в том расположении духа, как теперь: все для меня было тогда покрыто каким-то мрачным покрывалом, накануне провожал я К. Т. в Женеву и в Москву и приехал сюда искать рассеяния от грусти, но она усилилась при виде тихого озера, в коем отражались прелести природы, великолепные виллы и вся старина лунообразного, по берегу раскинутого города, над коим разрушается историческая башня Baradello, где Висконти уморил в клетке своего пленника Торриани. В предместий Borgo-di-vico отдал я карточку и письмо от одной приятельницы графу Санназару.
В Комо народ толпился на улицах, вместе с австрийскими солдатами: в Кроатах узнал я полусоотчичей, славян. С одним из ветеранов (на груди коих медная бляха с надписью: veteranus) заговорил я кое-как по-славянски, но мы с трудом друг друга понимали: ибо язык (народ) славянский далек от русского, так и наречие их от нашего. — Покоренные покорители Италии топчат здесь прах Плиния и стерегут отечество Сципионов. В Комо остановился я в том же трактире, в той же комнате над озером, где останавливался прошлого года, заказал обед и пошел к графу Санназару. Вилла его великолепна и на самом выгодном месте. Он выводил меня по всем тропинкам. Дача разрисована и отделана на италиано-английский манер: это жилище лорда Италии, перенявшего кое-что и у русских, например печи. Хозяин живал в Петербурге с графом Литта и представлен был нашему двору. Он охотник до лошадей и показал мне петербургскую упряжь Лопатина, несколько переиначенную на италианский манер. В саду гора с водопадом, с высокой вершины ее стремящимся. Он виден из центральной залы в одно время с озером. Разговорившись о хозяйстве, я узнал, что граф платит едва ли не более 4-й части своего дохода с того имения податьми, между тем как с швейцарского поместья, с всего, получает он до 8 тысяч франков, платит только 100 франков, и то почти добровольно, — на содержание некоторых общественных заведений. ‘Nulla quies gentium sine tributis’ {11} — австрийцы давно постигли силу этого правила во всем его пространстве. После обеда проехался по озеру до виллы Эсте. Прошлого года был далее и, кажется, описал в журнале мое путешествие к виллам Плиния, певицы Пасты и проч.
Недалеко услышали мы выстрел с парохода ‘Лорио’, который ежедневно объезжает все берега озера с гуляющими и путешественниками. В сумерки пристал я опять к берегу. 5 ноября ветер был так силен, что капитан парохода не хотел отчаливать от берега, но пассажиры требовали исполнения условия — и по белым бурным волнам ‘Лорио’ опять пустился в путь. День был впрочем светло-осенний, и солнце ярко сияло на бунтовавшем озере. От 8 часов утра до 6 часов вечера пароход обязан объезжать все виллы и возвращаться в Комо, где уже в 6-м часу ожидает его ‘Велоцифер’, отправляющийся ежедневно в Милан, куда и я, взглянув на древний, богатый собор, отправился в 9 часов утра. Поднявшись на Комскую гору, мы выехали на обширную и плодоносную миланскую дорогу, кормили лошадей в местечке Барлассно, в соседстве коего убит первый ломбардский инквизитор св. Петр, мученик. В память его построен Доминиканский монастырь, в коем теперь семинария. В Комо другая, где учатся на свой счет 150 семинаристов, платя около 400 рублей за 8 месяцев: ибо 4 продолжается вакация. — 10 профессоров обучают их школьному богословию и латинскому церковному языку. Отсюда поступают они в приходские священники, не только в Комском округе, но и в Тессинском кантоне, который по части духовной (in spiritualibus), а не по гражданским отношениям церкви, подчинен Комскому епископу. Я входил во все подробности здешнего учебного управления, но об этом при другом случае. Миланская равнина славится своим изобилием, по дороге все рощи, коих деревья переплетены виноградом. Во 2-м часу я остановился в Милане в том же прекрасном трактире св. Марка, в котором я стоял прежде и который с тех пор рекомендую всем путешественникам. Он же и близ почты, где я нашел письмо от брата: отыскал гр. В<иельгорску>ю, показал ей процессию конгрегации di S. Sacramento, которая шла в красных плащах, с крестами и хоругвями в собор, где праздновали память св. Карла Борромейского. Яркая белизна наружности собора и мрачность внутренности оного снова поразили меня. Там совершали молитвы в честь св. Карла, и хор певчих и инструментальная музыка гремели. В подземной капелле, вылитой из одного серебра и золота, теснился к мощам народ, и я вслед за ним. Молодой монах напоминал прикладывающимся звоном колокольчика, что должно класть деньги на серебряное блюдо. Серебро и золото, коими обложены стены, рака Карла Борромейского, сияли огнями. В церкви более праздношатающихся, чем молящихся. Обедал с пианистом Фильдом, который приехал сюда давать концерты, вечер в la Scala, слышал оперу Доницетти ‘Il furioso all’isola di S. Domingo’ и видел балет ‘Il masnadiere Siciliano’. Театр, пение и игра актеров, костюмы — все достойно одного из лучших театров Италии. Между актерами нашел знакомых, хотя в первый мой приезд в Милан мне не удалось быть в театре: в конце лета он заперт. Почти все ложи огромного театра и партер были полны.
6 ноября я отправился завтракать в любимый мой cafe, на площадь, перед сияющею массою собора, где уже опять гремела музыка, а на крыльце — продавали четки, житие св. Карла, образки и проч. и проч. Был в Академии Брера с гр. В<иельгорской>. Любовался Леонардом да Винчи, Рафаэлем… Зашел в огромную библиотеку: все сии здания некогда принадлежали иезуитам, отыскал у гр. С<амойловой> нашего Брюллова, коего картина — слава России и Италии (ибо русский писал ее в Риме) — теперь выставлена здесь в Брере и привлекает ежедневно толпы знатоков и иностранцев. Я видел ее уже в Риме. — 7 брошюр уже написано на эту картину: все к чести Брюллова, ее воспели и в стихах. Сюжет картины: последний день Помпеи. Землетрясение, поглотившее древний город, изображено живо, улица, которую л видел в Помпее, верно списана с натуры, здания, статуи в моменте падения, жрецы укрываются с сосудами, христианское семейство (Помпея засыпана лавой уже по Р. X., кажется, во 70-х годах) спасается от ярости божией, но на христианских лицах выражено не бешенство, а предание воле божией, resignation. В ту же минуту и молния сверкает, и смешение огней подземных с небесным выражено согласно с натурою: случай возможный и потому позволительный художнику. Может быть, нет единства в сюжете и группы слишком развлекают внимание зрителя, но теперь не до критики. .. Брюллов заглядывал не в одного Плиния, но и наблюдения химиков и ‘Farbenlehre’ Гете служили ему к произведению сей поэмы и картины. Я подписался на издание гравюры с сей картины, и объясню вам оную по ней и по римскому моему журналу.
Теперь спешу кончать слишком длинное письмо. В Милане, где я почти все достопримечательности осмотрел прошлого году, взглянул я снова на триумфальные ворота, кои начал Наполеон и довершает Франц. Первым посвящены они были победе, теперь миру: Tun vaut l’autre. Подле них амфитеатр, Наполеоном же воздвигнутый, вокруг обширное поле, где австрийские войска учатся маршировать. В Амвросианской библиотеке снова пересматривал Вергилия, исписанного рукою Петрарки, и картины Рафаэля. Поспешим к ‘Тайной вечере’ Леонарда, на стене монастырской ежегодно более и более исчезающей. Лицо спасителя лучше всех сохранилось, рука его не благословляет, как мне прежде показалось, но движение оной согласно с страшным изречением, тихо и поразительно: ‘Един от вас предаст мя’, — и все ученики, сообразно характеру каждого, поражены ужасом и изумлением. Два раза обедал у гр. С<амойловой> в великолепных чертогах ее, где все дышет негою и роскошью. Я встретил тут австрийских генералов, коих корпус в Милане и в окрестностях, а между ними зятя барона Штейна, гр. Вальмодена, который и в нашей службе был генералом. Осмотрел огромную больницу, в коей тысячи поместиться могут. Она основана узурпатором, герцогом Сфорца.
8 ноября выехал в 4-м часу утра в Парму, сопровождаемый жандармами до самого рассвета. В 8 часов был я уже в Лоди, взглянул на место сражения, которым славится город еще более, нежели сыром своим, ибо так называемый пармезанский сыр делается в Лоди, а не в Парме. Переменили лошадей в Казаль-Пустерленго. Прошлого года отсюда своротил я влево к Кремоне и Мантуе, теперь вправо к Пьяченце (т. е. Plaisance, а как по-русски, право, забыл!) — все на Ломбардской равнине до самого По. На таможне, Caroffa, почти у берега По, прописали паспорты, но, не осматривая, впустили нас во владения вдовы Наполеоновой, Марии Луизы, герцогини Пармской, Пьяченской и Гвастальской. В них 7000 австрийского войска. В Пьяченце пробыл два часа, смотрел здания, площадь, церкви и двух бронзовых коней с двумя герцогами перед готическим зданием. Сии кони славны в истории художеств: на них сидят Alessandre Farnese и Rannucio Farnese. Собор древний. Город обтекают По и Требия, кои здесь сливаются. Тотила осаждал его. В парижском мире уступили его Марии Луизе. Уже Плиний хвалит благорастворение его атмосферы. За Пьяченцой Campo Morto, где римляне разбиты Ганнибалом, далее развалины Веллийские. Из Пьяченцы начинается древний римский путь, называемый Фламиниевым.
Через Фиоренцолу, Borgo-S. Donnino, переехав не раз реку Таро, в 9-м часу вечера приехал я в Парму. В почтовом трактире, в столовой, собрание портретов от Наполеона до кривого генерала Нейперга. 9 ноября осмотрел я церкви, особливо Бенедиктинскую, где Корреджио в молодости своей написал ‘Вознесение господне’ и сею картиною начал славу свою, весь купол и арки им же исписаны. Менгс почитал апостолов, окружающих Христа во всей славе его, чудом живописи, особливо перспективы. Прежде Корреджио никто не доводил перспективы до такого совершенства. Il Chiostro, или внутренние аркады, сени монастырские’ также примечательны живописью ученика Корреджио. Собор и крещатик (il battistero) — оба италиано-готической архитектуры. Купол собора росписан также Корреджием. Я влезал почти до самого купола, видел образ ‘Успения’: это торжество ангельской, чистой жизни и бессмертия! Караччи восхищались им: все сии фрески еще живы и служат образцами для живописцев. С благоговением приблизился я здесь (в соборе) к памятнику Петрарки, но здесь один памятник и бюст, прах — в Арква. ‘Per la memoria di quel uomo… caro alia lingua ed al cuore’, — эти слова не из надписи, а из Бертолуччи, надпись латинская: ‘Juvenilium juvenis, senilium senex studiosissimus’. Здесь гроб славного Бодони. Крещатик любопытен древностию. Он весь обложен мрамором: ваза, или купель, из одного куска: в ней несколько человек погрузить или обливать можно. И здесь некогда крестили по-нашему, par immersion, т. е. погружали в воду, а не обливали, как теперь у католиков, коих мы потому и называем, кажется, в Малороссии, обливанцами. Здание сие из 12-го столетия. Осмотрел Palazzo-ducale или del Giardino, где много первоклассных картин и фамильных портретов. Фрески Корреджио и других замалеваны по повелению прежнего герцога Фердинанда для того, чтобы не соблазнять детей наготою и срамотою фигур. Теперь начинают раскрывать их, одна комната отделана А. Карраччи. Старинный театр Farnese помещал 9000 зрителей. Все украшения оного сохранены, между коими и герцог на коне, как привидение в темной зале. В Пармском музеуме древности почти все веллейские: этот исчезнувший с лица земли город — то же для Пармы, что Геркуланум и Помпея для Неаполя. Статуи, монеты, сосуды оного обогатили здешний музей. Замечательны таблицы Траяна и другая, древнейшая, на меди, 100 лет до Р. X. вырезанная. В этом дворце живал Наполеон консулом, из спальни его виден великолепный сад. В центре Италии, в Риме Наполеон не бывал… Между статуями бронзовый Геркулес — capo d’operai и Бахус юноша. Их увозили в Париж. Позлащенная голова импер<атора> Адриана, щипцы древние, экземпляр единственный, и орудия, коими мучили первых христианских мучеников. В картинной галерее — Корреджий: Мадонна его божественно-прелестна! 24 000 медалей, библиотека открыта для всех ежедневно. Я спешил ко вдове Бодони, мне показали главные его издания и дали маленький каталог оным. Каксе совершенство в черноте чернил, в пунсонах, в бумаге! Вдова Бодони и все ее заведение во дворце. В кабинете мужа бывал император Павел I, великим князем. Для него напечатали 32 раза ‘Отче наш’, на разных славянских наречиях. Мне показали литеры, самим Бодони сделанные: их до 665. В ‘Manuel typographique’ исчислены все труды покойного.
В латинской надписи под портретом Бодони назван великим. Здесь типографщик, во Флоренции — монах-аптекарь. — Издания Грея, Данта славятся отделкою. Лорд Спенсер и граф Бутурлин имеют полное собрание всего, что издано в типографии Бодони: вдова доставила графу Бутурлину даже визитные карточки, у ней напечатанные. Осмотрел и atelier гравера Тоски славного ученика Бервика. Chef-d’oeuvre его — тоскан<ский> герцог, ныне здесь царствующий, и вшествие Генриха IV в Париж, с Жерара. Часто для гравирования одной картины нужно 2, 3 и 4 года. Был и в университете. Канцлер оного, Ломбардини, познакомил меня с устройством учебной части в трех герцогствах, прочел статистику оной, из коей видно, что здесь не 40 человек учится! По статистическим соображениям Дюпеня это juste milieu между просвещенным государством и во мраке и сени смертней седящими! В Парме, в 3 факультетах учатся 420 студентов, 4-й факультет переведен после смут италианских в Пьяченцу. Университетское здание досталось университету после иезуитов, кои отсюда изгнаны вскоре после уничтожения их ордена в Испании и Португалии. Канцлер снабдил меня регламентом университетским. В театре давали драму из романа Манзони ‘I Promessi sposi’. Актеры не дурны. Вдова Наполеона сидела в ложе. Для австрийских офицеров оставляются два ряда кресел, это их привилегия почти во всей Италии. Я был в ложе М. А. <Нарышкиной>, и с тех пор (начиная от Женевы до Милана) мы каждый вечер здесь в Модене, в Болоний, и наконец во Флоренции, встречаемся в трактирах, на дороге и в театрах.
10 ноября в воскресенье приехал я в Модену. За несколько миль отсюда увидел я Апеннины, покрытые снегом. На таможне продержали аббата более часу (меня не осматривали по прежней причине) и раскрывали все его чемоданы, наполненные молитвенниками и проповедями, коими запасся бедный миссионер для исполнения обязанностей своего ордена, и за эти проповеди взяли с него пошлину, вопреки русской пословице… Земля богатая, обработанная, река Secchia напояет ее. От нечего делать спорил я с попом-лазаристом-миссионером о чудесах. Он насказал мне много и о чудесах, недавно умершими братьями его ордена совершенных, а я называл его и товарищей его идолопоклонниками, и он продолжал бормотать про себя воскресные молитвы. На половине дороги к Модене Reggio, ‘il natio nido’ Ариоста. Я осмотрел древний собор с колоссальным Адамом и Евою и церковь della Chiara, замечательнейшую в Реджио. Почти напротив собора дом, где родился Ариост, с надписью: ‘qui nacque Ludovico Ariosto il giorno 8 di Settembre 1474’, но не все полагают, что Ариост здесь родился, хотя Байрон и воспел за это Reggio. Статуи галла Бренна не успел видеть. По дороге беспрестанно спрашивали нас о паспортах: в два часа приехали мы в Модену. Я обежал город, взглянул на огромный, несоразмерный царству, дворец, зашел в древний, но ни чем не замечательный собор, гулял по валу, встретил два или три кабриолета с моденскими fashionable и толпы гуляющих в черных платьях и в покрывалах, ‘Zandoda’ называемых. Любовался голубо-сизыми Апеннинами, кои темнели италианским захождением солнца. Зашел в Доминиканскую церковь, соединенную с дворцом, перед дворцом пушки и две гвардии: немецкая и италианская! Неподалеку дом Меноти… {12} обедал с болонезцами, собирался ехать на Равенну, но они отговорили меня: недавно в Романии ограбили дилижанс, теперь там и проезд труден с большими чемоданами, а в моих уложена италиано-немецко-французско-русско-английская библиотека! К счастию, охранил ее и от моденских досмотрщиков — охранный лист австрийский!
Вечер с М. А. <Нарышкиной > в придворном театре. Давали какую-то оперу ‘Maria di Brabante’. {13} Наша Шоберлехнер, некогда в продолжение 10 лет, 10-летняя Далиока, пела порядочно. (Прошлого года слышал я ее в Болоний, в Анне Болена). Костюмы, декорации — лубошного, а не придворного театра. Герцог в ложе со всем семейством, в партере его гвардия, его музыканты, австрийские солдаты: все шумят, корячутся, припевают, хоть бы в отсутствии двора. Балет — несносная фарса! {14} На сцене ведьм больше, нежели в балладах Жуковского. Герцогиня, по набожности, не была в театре. На другой день, 11 ноября, отправился я в собор взглянуть на Secchia Rapita. Но ключ от ушата, хранящегося в соборе, в ратуше, и я не мог дождаться его: выслушал только описание оного. Ушат окован железом и только. Поэма вам известна. Во дворце ожидал меня придворный брабант, с позволением осмотреть галерею, она из лучших в Италии. Более всего понравились мне картины испанского Рафаэля — Мурилло, ‘4 стихии’ Караччи, ‘Св. фамилия’ Андрея дель Сарто, комната фресков, одна из них с сюжетами из Энеиды, ‘Аврора’ Альбани, но как описывать галерею! ‘Прииди и виждь!’. — В библиотеке нашел я сокровища единственные, в библиотекарях — услужливых ученых. Двое из них подарили мне свои сочинения об италианской словесности, об истории языка и рукописях Тасса, коих здесь множество!
В Моденской библиотеке 5 старинных рукописей Данта, но собственноручных нигде нет. Редкая космография Птоломея, прекрасно раскрашенная. Я раскрыл ее, и что же прежде всего перед глазами? Италия России — Таврида. — Собрание трубадуров многочисленно. Renouard знает его только из St.-Palais. Он многим обязан здешнему библиотекарю Гальвани и с ним в переписке. Обильный источник для крохоборов литературных в обширной всесветной переписке Тирабоски, продолжавшейся 24 года со всеми учеными, поэтами и меценатами его времени. С ним справлялись, как с живым лексиконом, и полигистор Моденский отвечал всем ‘и на все. В библиотеке до 100 000 волюмов, все могут ею пользоваться, не предваряя о сем накануне или за неделю главное начальство библиотеки… Два бюста в ней — Сигония, творца истории среднего века, и Муратори, коему еще приличнее сие титло: ибо им изданы и фолианты самого Сигония. В церкви св. Августина прах их: ‘L. A. Muratorio mutinensi… Historiae et antiquitatum italicarum parenti… etc.’ — на слишком скромной доске в углу. Сигонию почти тоже: ‘Parenti historiae italicarum…’, церковь разделяет от дворца Академию художеств. В ней 4 главные класса: резьбы, архитектуры, живописи и scuola dell’ ornato или украшений, слепки со всех классических статуй Греции и Рима, зала для экспозиции. Книжные лавки в Модене бедны — ничтожны.
В 11 часов выехал из Модены в Болонию, на речке Панаре — опять таможня! Далее Castel-franco — и опять таможня. В 4 часа приехал в Болонию, и опять у трактирщика-француза Mr. Trouve, в той же комнате, где так грустно было прошлого года! В этот вечер театра не было. Я заглянул только в огромнейшую церковь Болоний, св. Петрония. Тот же таинственный незнакомец под аркадами преследовал меня и ныне в сумерки: ‘Volete, Eccellenza, una bella ragazza?’. В сумерки вечера успел еще видеть криво построенную башню Garisenda, наклонность ее тем приметнее, что она стоит подле прямой башни Asinelli. 12 ноября осмотрел городскую ратушу, пустился в гору к мадонне — св. Луки. Церковь сия так названа по образу, якобы св. Лукою писанному, который в ней хранится. К ней ведут аркады, по горе, городом и вне города нужно более часу, чтоб взобраться к церкви. Аркады росписаны священными предметами, с террасы церковной вид очаровательный на всю Болонию и ее окрестности. Священник в облачении раскрыл мне образ богоматери, осыпанный драгоценными каменьями и залитый золотом. Над главною аркою надпись, приличная высоте, на которой стоит церковь: ‘от горы изыдет спасение!’ (Исайя 37). Я спустился к кладбищу, Certosa, которое здесь, как и в Пизе, можно скорее назвать музеем. Campo-Santo полно прекрасных памятников в статуях и в живописи. На этом месте был прежде Капуцинский монастырь, поля его засеяны мертвыми, из коих некоторые ожили — в статуях и бюстах! Первый монумент, остановивший меня, — отцу нашего дипломата Матушевича, в 1819 году здесь умершему. Надпись на латин<ском> и франц<узском>. — Я списал первую. Одна строка заставила меня призадуматься при мысли о сыне: ‘Fidem constatiamque patriae pereunti probavit suam’… Матушевич скончался 31 октября 1819 года на 55-м году от рождения. Главную из мраморных статуй памятника довершил Канова. Недалеко от Матушевича памятник Клотильде Tambroniae, профессорше греческого языка в Болонском университете: ‘Litteris dedicta linguam graecam publice docuit’ (ум. 1817, ей же и в сенях университетских).
Монумент брюссельскому уроженцу Ferreris. — Ангел или гений держат над ним обручальное кольцо: не мудрено угадать, чья любовь соорудила его… (не мудрено угадать, о ком я подумал, перечитывая сии строки, в Москве, в 1835 году?..). Роскошь в мраморах непомерная! Наследники обязаны сооружать их из мрамора или гранита: живописные истребляются временем, если нет наследников — то городское общество принимает на себя их обязанность. В два часа едва успел осмотреть со вниманием этот музей смерти! Старинных и древних монументов также множество. Для povera gente назначены особые поля, в них хоронят даром и кладут номер в могилы, дабы в случае желания родственников можно было отыскать умерших, даже младенцев, для коих особые места. Им ведут реестры. Бог своих отыщет, но для милых ближних сделаны свинцовые медали с номера. Одно место на сем кладбище стоит 100 Scudi (500 рублей), памятники — от 2 до 3 тысяч рублей и более. Я ходил около 2 часов под аркадами. Два друга, Lamberini и Molinari, заживо сделали себе монументы, друг подле друга, один уже в могиле ожидает другого. Сверх памятников частных город сооружает тут же особый пантеон, для знаменитых мужей Болоний, и уже в нем поставлено несколько бюстов.
С кладбища пошел я в Академию художеств, столь богатую картинами Болонской школы. Русские знают ее из описания, кажется, Шевырева, в каком-то журнале напечатанного. Осмотрев главные картины, я стоял долго перед св. Цецилией, chef-d’oeuvre Рафаэля, и перед распятием Гвидо Рени. Лицо спасителя еще живо страданием, коим наполнено было при слове: совершишася! В 1823 году поставлен здесь бюст: ‘Antonio Саnovae sculptori sui temporis primo’. Торвальдсен не дал бы своего согласия на эту надпись. Они не любили друг друга. — Отсюда прошел я в университет, еще не открытый после смут болонских. Docta Bolonia, как ее некогда во всей Европе называли, никого теперь не учит, и я с грустию вышел из опустевших великолепных университетских зданий. Профессоры, пережившие славу университета, также теперь безгласны, как и их знаменитые предшественники и предшественницы: ибо между ними были и женщины, в мраморах онемевшие. Ныне и университет кладбище наук! Бюсты в сенях: Монти, Гальвани и других.
Зашел в церковь св. Петра-Инквизитора: костры угасли, но потух и свет наук! Одна из замечательных и древнейших церквей принадлежит доминиканам. Она окружена несколькими памятниками и колоннами, и статуей св. Доминика: все это на площади. Один гроб на 4 колоннах: и эти монументы, и древняя церковь, и самый орден домиников, и белая одежда их принадлежат другому времени, отжили век свой. Уверяют, что здешний провинциал ордена сам признавался в бесполезности ордена, коим цвела и горела инквизиция, теперь благодаря книгопечатанию, хранителю нравственного и гражданского возрождения народов, может еще гр. Мейстер писать панегирики инквизиции, но костры давно уже залиты святою водою просвещения, даже и в отечестве Бруно. — Внутри церковь наполнена историческими гробами: здесь и прах Гвидо. В самом монастыре гнездятся еще сыны инквизиции доминикане, но главный инквизитор — ученый бенедиктинец, пользующийся богатою некогда монастырскою, а ныне городскою библиотекою — Magnoni, сей просвещенный учредитель, хотел, чтоб она была открыта для всех именно в те дни, когда все другие библиотеки закрываются в Болоний. Вечер в театре: давали ‘La Norma’, пела m-lle Гризи, старшая по славе, другая теперь в Париже, превосходит талантом, но как говорить о них и о ‘Норме’, после m-lle Schutz, которая восхищала меня почти каждый вечер во Флоренции. Балет ‘L’orphelin de Geneve’. Полишинель плясал на ходулях, совершенно во вкусе италианском. Театр полон, приметна если не роскошь, то какое-то довольство в болонской публике.
13 ноября, в 5 часов утра мы тронулись с места, но в 7-м выехали из Болоний, собирая по городу спутников до Флоренции. Солнце Италии освещало прекрасные окрестности Болоний. В Пьяноро пил кофе и нашел в своей книге-спутнице отметку у этого местечка, что в том же часу пил здесь кофе прошлого года. Пора, пора усесться! но где?.. Воображение играло сердцем, тоска по отчизне переносила меня на берега Москвы-реки, а между тем солнце освещало прекрасную природу Италии, за Пьяноро спуски с гор становятся круче, снег тает по дороге, мы видели Апеннины в белой одежде севера, но только вершины их белелись. Нам припрягали беспрестанно волов, горы, как хаос, перемешаны, но хаос блестящий красками желто-зеленой осени. В Лояно мы обедали рисом и виноградом. Здесь все в снегу. Местечко Лояно похоже на Валдай положением, окрестностями и — снегом. Оно в горах и на горе. Я вышел на большую дорогу и взглянул на белеющие окрестные горы и долины: но эта зима дышет уже весною: снег тает, солнце греет, и мужики в одних рубашках. Вижу зиму в Италии — увижу ли весну в Москве? Эти слова вырвались из сердца, не оледенелого к России… Мы тащились с горы на гору, любуясь необозримою далью: земля взволнована, как море, и эти горы кажутся взволнованными громадами океана. Приближаемся к Тоскане, товарищи менее трусят, хотя поп все еще не верит безопасности от разбойников — и в Тоскане! Фаготист италианец поглядывает беспрестанно на все стороны и на крутых спусках жалеет о равнинах своей Ломбардии, которую в первый раз покинул, зная горы только по слуху. Мы проехали Scaricalasino, на Папской границе прописали паспорты и просили ‘buona mano’ (на водку). Вот и Тосканская таможня Filigare. Тосканский таможенный пристав сказал мне, что австрийской lascia-passare не спасет меня от осмотра, — не вскрыл, однако ж, чемоданов моих, и — мы в Тоскане.
Уже смеркалось, когда мы приближались к Pietra Mala, откуда увидели горящую Monte di Fo: так называется огнедышущая гора, в полуверсте от дороги. Огонь выходил из кратера и пламя ярко сияло в темноте ночи. Уверяют, что нигде не видно расселин и что трава растет неподалеку от кратера. Когда пламя сильно, то все окрестности освещены им. Геологи несогласны в мнениях своих о сем явлении: одни полагают его уже угасшим вулканом, другие еще готовящимся к сильному извержению. При свете сего огня мы доехали до Covigliajo, где остановились ужинать и ночевать. Попутчиков было так много, что я едва нашел особую комнату, которую выговорил себе в контракте с ветурином, вместе с ужином и завтраком. 14 ноября в 4 часа темной ночи мы выехали: к рассвету мы уже на вершине горы Giogo (самая высокая в этой части Апеннин). Отсюда начали спускаться к Caffaggiolo. На сих вершинах часто сильный ветер был гибелью путешественников, но теперь по дороге построены правительством сберегательные стены. За 10 миль от Флоренции мы кормили лошадей. Три часа спускались мы к Флоренции, любуясь ее прелестными гористыми окрестностями. Мы проехали Fontebona, загородную виллу герцога, виллу певицы Каталани. Куполы собора Pratolino все уже перед глазами, по стенам вьются розы, сливы по скату гор: наконец триумфальные ворота, в честь императора Франциска I, некогда герцога Тосканского. Я опять в столице Медицисов и повторяю стихи старца Рожерса (в его ‘Италии’).
Of all the fairest cities of the earth
None is so fair as Florence.
Опять в той же комнате у Больцани, перед окнами цветут розы, растут померанцы и вьется отцветший виноград, вокруг стен монашествующих в кельях францискан, в благочестивом farniente. Обедал в швейцарском салоне, обегал кн. Г<орчакова>, гр. В<иельгорскую>, О<рловых>, записался в кабинет чтения у Vieusseux, здесь все журналы европейские. Петербургская газета, и библиотека избранная. Возобновил знакомство с московскою милой красавицей Х<вощинской>, почти ежедневно в театре. M-me Schutz прелестна и собою, и талантом, и в своих позах, никогда музыка не производила на меня такого действия как в ‘Норме’: Шютц превосходит, как сказывают, Пасту, для которой ‘Норма’ сочинена была. Как мила в обхождении! Я встретил ее на бале у О<рловых>, в галерее Питти, заговорил по-немецки и уже не расставался с ней. Какая музыка и какой голос! Какое благородство в каждом ее движении, в каждом взгляде, поступью — богиня. Я слыхал ее в Париже и в Лондоне, но только здесь увидел ее во всем блеске. 3-го дня (30 ноября) театр закрылся, и прямо со сцены уехала она в Турин, оттуда в Геную, а может быть, и опять во Флоренцию, потом в Триест, где муж ее, в Вену, Миних, Берлин и к будущей зиме в С.-Петербург. Я дал ей свою визитную карточку с именем кн. В<яземского>, описав его милой красавице. Он не расстанется с ней. О Флоренции после: живу здесь приятно. Каждое утро с учителями, читаю Данте и Вергилия, а теперь и Никколини, восхищаюсь его стихами, особливо в ‘Foscarini’ и в ‘Giovanni di Procida’. Нашел новую, запрещенную здесь, его трагедию ‘Ludovico Sforza’. Был на балах у О<рловых>, на вечеринках у экс-короля Вестфальского и у экскоролевы неаполитанской. — Младший сын Иеронима похож более на Наполеона, нежели на отца, дочь — прелесть! в лице много выражения. Познакомился с любезной и умной принцессой Боргезе, с которой люблю беседовать, и с дочерью ее, m-me Mortemar, женою бывшего у нас волонтером. Она почти красавица, мила, но мать еще милее и пленяет умом, выражением лица и европейскою любезностию. Салон ее напомнит мне и аббатство aux bois (ГаЬЬауе aux bois de m-me Recamier), и вечера Сент-Олера. С англичанами гуляю по берегам Арно, осматриваю галереи, дворцы, виллы, древности Флоренции. Как все здесь напоминает минувшее величие средних веков… et nunc magnum manet… nomen.
Et nunc magnum manet … nomen.
Sed Fortuna fuit.
В этом стихе Вергилий — Тацит. Спешу в оперу восхищаться ‘Нормой’. — Но вот и литературная старина-новинка, которой обязан я сыну италианского Винкельмана, графу Чиконьяра (автора истории искусств и проч.). Он продиктовал мне стихи Тасса, найденные в рукописи его, принадлежащей ныне капитану римской службы Альберти. — Тасс сочинил их на шитье, присланное ему Элеонорой — для одеяла… Рукопись сия найдена в архиве фамилии Falconieri, Альберти купил ее с аукциона и продает теперь тосканскому герцогу, который предлагает ему 450 скуднев за всю рукопись, и прислал освидетельствовать достоверность оной — каллиграфа!
Вот стихи Тасса:
Questo precioso dono,
Che ornar coll’ago ad Eleonora piacque
Lo vide Arachne e tacque…
Or se la man, che fe la piaga al cuore,
Si bello fa d’amore
Il cieco labyrinto
Come uscir ne potro se non estinto.
Прости до Рима.

Эолова Арфа.

IX. ОТРЫВКИ ИЗ ЗАГРАНИЧНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Париж.

… Из кабинета чтения иду в Королевскую библиотеку, где я уже отыскал много любопытного для русского историка. Библиотекари — Шамполион-Фижак, Фориель, Парис — услужливы чрезвычайно. По каталогу рукописей я требую самые рукописи и замечаю все, что надобно будет переписать для пополнения моего собрания документов в русской истории. Гизо, министр просвещения, хотел предписать всем библиотекарям, чтобы они содействовали мне, а герцог Броглио обещал то же по архиву иностранных дел, и сегодня надеюсь видеть главного архивариуса, историка Минье, и архив его. Остальное утро или гуляю, или иду с визитами, то есть до обеда провожу утро часто у m-me Рекамье {1} с Шатобрианом, Баланшем и с другими авторами и людьми, учеными во всех родах, часто и у нашей С<вечиной>, которой общество по-прежнему занимательно. Иногда бываю в театрах: хотел видеть французский старый театр с новыми пиесами и с новыми актерами, но видел еще и m-lle Mars в новой пиесе, {2} а Лафона слышал у m-me Recamier, где он читал стихи на воздвижение в Реймсе памятника Корнелю. {3} Он уже сошел с театра и целый год не заглядывал в него. Возобновил знакомство с Ламартином и встречаю у него толпу молодых и старых авторов, вижу и у гр. Ш<увалова>. Вчера слышал славную оперу и видел в ней горящий и пылающий Везувий — ‘La muette de Portici’. {4} Танцы прелестны. Юлия и Альберт в танцах, a Nourrit и Damoreau в пении отличались. Французская музыка, однако ж, никогда мне не нравилась, оркестр превосходный. Раз присутствовал в Палате перов при осуждении тех, которые подписали, или не подписали, как оказалось, оскорбительное для Палаты письмо к журналистам. Грустно было видеть в числе шалунов, собранных в низшем классе народа, и священника Ламене, одного из самых красноречивых писателей Франции. Заседание это было для меня примечательно по импровизации одного подсудимого Пакета. — Но всего занимательнее для меня богослужение в двух так называемых французских церквах, в одной служит называющий себя примасом-архиепископом Шатель, учредитель этой церкви, и проповедует против римской церкви, в другой, отщепенившийся от его церкви, священник, им же поставленный, Auzou, который, не отвергая римской церкви, хочет только служить обедню не на латинском, а на французском языке. {5} Едва усидел я после обедни, которую он служил во всем священническом облачении, слушая его проповедь. Не было национальной слабости, порока, которого бы не похвалил в этой проповеди, двенадцать уже раз произнесенной, так называемый священник французской церкви. И церковь Шатель полна народу! более двух тысяч слушателей! У Auzou менее, но и та проповедь не лучше: явно антихристианская и политическая. Более женщин, чем мужчин, в обеих церквах и из самого простого народа. Всего жалче было видеть детей, девиц, слушающих не только вздор, но насмешки над нравственностию христианскою и похвалы пороку, во всех видах его, слабостям, веселью, танцам, пляскам, пьянству. И архиерей, не признающий Христа богом, в старинном архиерейском облачении, с посохом архиерейским. И какое стадо! Бабье толковало мне свой катехизис! Старухи более всего мне опротивели: их было легион. Пели свои церковные гимны по печатным книжкам! Везде натура и разум, напев из песен народных. И более двух тысяч в обширном подвале, с алтарем, украшенным бюстом Фенелона, картинами из жизни Спасителя и трехцветными знаменами. Посреди церкви два бюста — Иисуса Христа в терновом венке и Наполеона! Я купил все регламенты, катехизисы и проповеди сих двух церквей и упрекал уже письменно Баланша и Шатобриана за то, что они не восстают против сих осквернений святыни. Несмотря, однако ж, на все эти отвратительные явления, должно сказать, что церкви здесь никогда не были так полны молящимися, что везде, особливо в юношестве, возникает сильно чувство религии, книг множество самых глубоких по сей части, я уже прочел две прекрасные. В самое воспитание проникает везде учение Христово, и один священник написал превосходно: ‘Du Catholicisme — а для него католицизм христианство — dans l’education ou lunique moyen de sauver la science et la societe’, {6} все это приготовит иную генерацию для потомства, но — повторяю — и теперь уже более религии во Франции, чем когда-либо было здесь.
Рекамье как будто постарела, но душа в ней не стареет, и сердце горит любовию ко всему прекрасному. Она все в том же еще аббатстве, все в той же комнате, где библиотека, кровать и шедевр Жерара. {7} Недавно в своих двух комнатках дала она нам вечеринку, где я нашел знаменитости Франции всякого рода: авторов, живописцев, экс-актеров, журналистов и старых аристократов, тут видел я Лерминье, Ste-Beuve, который печатал la brochure-monstre, Ламене, Ампера, который дал мне послание свое к отцу, актера Лафона с его живописцем — дочерью-красавицей. Он держится старой школы и важно, педантски судит романтическую. Опять заслушиваюсь и заглядываюсь в салонах St. Aulaire, {8} Broglio, {9} Guizot. {10} У двух последних вижу Тьера, Марк-Жирардена и министерских поклонников. Ламартина не хвалят за его расчетливую публикацию своего путешествия: 4-й том весь не его пера, а публика покупает Ламартина! В книге его много прелестных описаний, много энтузиазма к святыням христианства, но мало истории, искусства, статистики, а говоря о Греции, и эти три предмета не были бы прозою! Для него человечество дело не большое: ‘Dieu et la Nature: tout est dans ces mots’. Он уехал весь и возвратился без дочери. Я не мог без досады читать стихов его на кончину дочери, вверенных, проданных книгопродавцу! Впрочем, Ламартин человек добрый, умный, просвещенный и религиозный.
Здесь нашел я и старого лондонского моего приятеля Маколе, полувекового друга и сотрудника Вильберфорсу, друга негров, который посвятил всю жизнь свою на их освобождение и имел утешение перед смертию, почти в последнюю минуту, видеть, что Англия жертвует 20 миллионов стерлингов, то есть 250 миллионов рублей, на вознаграждение помещиков за негров. — Он рассказал мне многое о последних минутах Вильберфорса. Умирая, он сказал: счастлив я, что народ английский смыл с себя это пятно. — Желание, цель всей его жизни достигнута им перед самою минутою бессмертия. Вильберфорс был всегда героем моего сердца, и я радовался всегда, видя портрет его в приемной князя Г<олицына>. Я еще слыхал его, когда он ораторствовал, уже согбенный дряхлостию, но красноречиво, в библейских, в миссионерских и в филантропических обществах всякого рода — в Лондоне. — И здесь Маколе хлопочет по делам христианской благости, и прислал мне свои брошюры, в Париже изданные. Его сын оратор, посланный в Индию, написал на корабле биографию Вильберфорса. Вот деятельность, которой завидую: она в тишине кабинета и каюты, но разливает тихий и благотворный свет на оба полукружия, на белых и черных. Кстати о полушариях земли: вчера водил меня академик и библиотекарь Жомар по географическому депо в здешней библиотеке и показал проект нового атласа Шуберта и первый атлас Российской империи, кажется, в 174… году изданный, с русским текстом. Тут же я видел редкие карты Китая, старинные чертежи Парижа, новое изобретение берлинца Куммера, en relief, шар земной, с двумя слоями: один для древней, другой для новой географии, изобретение Лудвига XVI для дофина, и познакомился с успехами лондонского и здешнего географического обществ. — Как ни весело встречать ученых и услужливых академиков, но все жаль бессмертного Кювье и его субботных собраний, в которых соединялись ученые, литераторы, просвещенные бродяги со всех концов земли. Я еще не был у его вдовы, но видел уже прекрасный бюст его, поставленный в одном из углов новой залы института-академии, которой он был долго краеугольным камнем. Зала эта теперь обставлена только 4 бюстами (из них первый Кювье), двумя статуями учредителей и портретами славных мужей во всех родах. Я сидел перед Руссо, а надо мною носился дух законов — Монтескье.
Желал бы поговорить с вами о малых театрах, которые смешат меня. Я иногда захаживаю в них перед вечеринками Сен-Жерменского предместья. ‘Две кормилицы’ видел я в новом для меня театре a Palais-Royal. — В серьезном роде видел только ‘Анжело’ Гюго, где играла m-lle Mars и Дорваль. Я не воображал себе возможным романтизм на французском театре. — Талант гибкий и всепостигающий m-lle Mars скрывал недостатки Гюгова стихотворения, ‘Анжело ou tyran Padou’ заслужил превеселую пародию: ‘Cornaro — Tyran, pas doux du tout’, в этой пиеске смеются без умолку, но я еще не успел собраться туда. Видел и ‘Чаттертона’ {11} — сумасшедшего, влюбленного поэта на сцене, коего биографию я читал, кажется, в Бристоле, где и памятник ему.
Встретил пера Вильменя, когда он шел из Палаты, судившей адвокатов и его собрата-писателя Ламене! Прошелся с ним с полчаса и болтал о его истории Григория VII. Он сбирается скоро издать ее, но прежде издаст еще один том лекций своих. В печати он, и по его собственному, добродушно-гордому признанию, de la lave refroidie.— Это сущая правда, испытанная моим журналом. Между тем как часовая же лекция Кювье или Гизо занимает в нем пять, шесть страниц, для Вильменевой и полстраницы много, а пока слушаешь — восхищаешься, часто дрожишь от восторга и, кажется, все вспомнишь и перельешь на бумагу холодный кипяток Вильменя, но он разлетится в брызгах и только на минуту опьянит вас. — Жирарден, Ампер, Фориель (последний также имеет адъюнкта) звали на лекции, но не мог еще удосужиться. Еще только обменялся карточками с Талейраном и в чужом салоне видел непотухшие глаза светильника Дино! {12}
Вчера, поработав в отделении рукописей, сошел я в отделение Королевской библиотеки, где находятся древности этрусские, греческие и знаменитый зодиак и где один из библиотекарей, Рауль-Рошет, читает археологические лекции. Вчера он говорил о древностях вавилонских и, к немалому моему удивлению, очень основательно, ясно и иногда даже увлекательно. Публика многочисленна: даже дамы слушали профессора со вниманием, особливо когда он изъяснял характер вавилонской архитектуры, из самого св. писания известный. Величие вавилонских зданий поразило даже врагов Вавилона, писателей библейских и путешественников, какой например Геродот. Quand on lit l’Ecriture, l’idee du gigantesque se joint toujours au nom de Babylone, meme dans les anathemes des prophetes. Voyez jeremie. И все сии здания были из кирпича! Кирпичи покрыты и по сию пору, в некоторых остатках, надписями. Эти письмена, сокрытые от глаз народа, не характерическая ли эмблема всего хода или, лучше, всего окаменения тогдашнего просвещения? На обломках, хранящихся в лондонском музее, я видел краски, чрезвычайно свежие: это как будто бы одно тело. Рауль-Рошет показал нам персидскую печать, найденную в Марафоне.
На этой лекции встретил я графа Б<роглио>, мужа нашей московской графини, которого я встречал в прошедшем столетии на лекции П. И. Страхова, за семь лет пред этим — у Вильменя, Кювье, Гизо: где-то опять встретимся в будущем столетии?
Русских здесь мало. Из дипломатов видел только кн. М<ещерского> и гр. Ш<увалова>, занимающегося стихами и прозою и меценатством молодых писателей. {13}
Сейчас видел я Mignet-историка. Он теперь начальник Архива иностранных дел, и герцог Броглио, министр, уже говорил ему обо мне. Он обещал приготовить для меня дела и документы по сношениям Франции с Россией, и особенно в царствование Петра I: ибо у него только новейшие дела, начиная a peu pres с Ришелье, которому Франция обязана первым устройством иностранного архива, только с Лудвига XIV велено и начали хранить в Государственном архиве акты: прежде дела разбирались по частным архивам и теми же самыми лицами, которые участвовали в тех делах. Я надеюсь найти в этих делах много неизвестного. Минье издает теперь, и первые два тома уже печатаются — о войне за наследство при Лудвиге XIV. — Он подарил мне отрывок, читанный им в Академии, о Лютере. Есть еще архив, зависящий от министра внутренних дел, надеюсь и туда проложить дорогу.
Вчера видел я на французском театре ‘Магомета’ и ‘Нанину’ Вольтера же. Первого играл хорошо Бовале и напоминал иногда Тальму, но слабо, но Элеонора в Пальмире более привлекала прелестным миленьким личиком, чем игрою, в глазах был огонь, но силы в последнем акте, в укоризнах злодею Магомету, менее было, чем искусства. В Нанине — нравилась одна Нанина, m-lle Plessy своею невинностью и красотой и Вольтер. Французский театр теперь magni nominis umbra, но все еще охотники до хорошего не оставляют его. Из театра прошелся по освещенным галереям и аллеям Пале-Ройаля. На другом конце его, в новом театре, давали 4 пиесы, и я мог бы еще застать две последние, но опасался заснуть в Понтинских болотах (les Marais Pontins), а вы знаете, что в них и дремать опасно.
Сегодня встретил Сент-Бева (Ste. Beuve) в библиотеке, он собирает там материалы для истории du Port-Royal, которую хочет украсить особенно философическими портретами тех, которые означили бытием своим характер 17 века. В портретах будет вся история, а богословие будет занимать в ней главное место. Из библиотеки зашел я к живописцу Горацию Берне, он живет в квартале славы и талантов — в соседстве m-lle Mars, Арно, Тальма, Марета и др. Я застал его за работой: он пишет три картины вдруг и надеется кончить их к маю 1836 года, когда сбирается в Петербург. Одна из картин — Наполеон на Ваграмском побоище. Я осмотрел его рабочую. Портреты лучше исторических картин, а между портретами — Луизы, его милой и умной дочери, которая также вышла недавно за живописца Лароша. Я приходил наведываться о ее приезде: она на днях сюда будет и, надеюсь, привезет мне весть о семействе В<яземского>.
Заехал к Свечиной: там нашел m-me Recamier с другой приятельницей и с ними Баланша и Ампера, они пригласили меня с собой в Concert-Muzard, который обыкновенно бывает aux Champs-Elysees, а в сомнительную погоду Rue St. Нопогё, в моем соседстве, но я дал слово Гизо быть у него, на его министерском рауте и, побывав у него, явился и в концерт, провел в милом обществе с час, болтал, слушая музыку, толпы сидели и бродили вокруг нас в огромной зале, где прежде Шатель служил свою безбожную обедню.
По утру, когда я еще хлопотал с Фроже и примеривал фрак его с шитьем на обшлагах, зашел ко мне английский филантроп Маколе, и я провел с ним наставительный для меня час. Он печатает здесь брошюру о невольничестве в колониях французских. Вообразите себе, что законы Лудвига XIV там не отменены и негры подвергаются часто ужасным истязаниям. Здесь этого не знают, а если некоторые и знают, то равнодушны к этому делу. Министр морских сил, от которого зависят колонии, сам из колонистов и имеет плантации в колониях…

Эолова Арфа.

X. ОТРЫВКИ ИЗ ЗАГРАНИЧНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Лондон.

Здесь нечего делать для истории. Польза от пребывания в Англии только для моей головы, освежаемой ежедневно чтением, наблюдением, сближением сЛансдовном, Брумом (Brougham) и возобновлением тех впечатлений, которые за пять лет перед этим продолжительным пребыванием в Лондоне, в Англии и в Шотландии тогда было укоренились, но теперь начали уже изглаживаться в душе и характере. Мы иногда с тобой встречались в мыслях: ты советуешь собрать все дипломатические сношения с Россиею Франции и Англии, но что же другое делал я в Париже, в последнее время, как не рылся в архивах? Я видел все источники, заметил многие из 13 фолиантов, сделал краткие выписки, Петра I узнал коротко, несмотря на то что портреты его писаны не русскими. Но вот беда: дюк Брольи, президент министров и сам министр иностранных дел, по личной доверенности ко мне, позволил мне и предписал историку-архивариусу Минье давать мне все оригинальные дипломатические бумаги до времен Петра I, вероятно, не откажут и в следующих царствованиях, по крайней мере — до новых времен, где начинается государственная тайна и кончится история, возможная только для времен, давно прошедших. Я ходил туда ежедневно и читал более, нежели выписывал, хотя и выписок увез с собой довольно, но я могу быть историческим крохобором, сборником, указателем, выбирателем примечательнейшего, а не переписчиком, не только потому, что сил и времени не достанет, но и от того, что с некоторого времени, от простуды зимою в дороге и от римских жаров, мои глаза так испортились, что мелкое мне читать уже трудно, а ввечеру и невозможно, без сильного, вредного для глаз напряжения. Другого же, кроме меня, не пустят в архив. Я уже намекал о копиисте, но отклонили, потому что я работаю в одной из комнат архива вместе с другими, где лежат другие дела, кроме бумаг, мне доверяемых: как же требовать, хлопотать о сотруднике?
Маркиз Лансдовн, ныне председатель министерского совета и главный leader в теперешнем министерстве, всегда мне особенно благоприятствовал. Ты знаешь, что странный и не любивший его отец, известный своею расточительностию на книги и рукописи, дававший пристанище в Bowood (дача верст за 80 отсюда) всем славным людям его времени, особенно эмигрантам, каков Талейран в начале революции, и проч., продал при жизни своей всю свою библиотеку и редкое, единственное собрание рукописей в Британский музей (и срубил вековые деревья в своей даче, дабы ни то, ни другое не досталось сыну-наследнику), и эти рукописи и редкие книги и по сию пору составляют главное богатство в этом роде Музея британского. Король Георг III и парламент напечатали на счет казны огромный и многотомный каталог библиотеки и рукописям Лансдовна. Передо мною ‘Catalogue of the Lansdowns manuscripts in the British Museum. 1819, in folio’.
Как скоро Лансдовн узнал, что я сюда приехал, то, несмотря на свои необъятые для обыкновенного ума теперешние занятия (теперь дело идет об устройстве муниципальном всех городов и местечек в Англии, где веками вкрались неимоверные злоупотребления), он пригласил меня поутру — поболтать с ним и тут же предложил мне свой каталог на все время моей здесь жизни. Со вчерашнего вечера я и просмотрел его, нашел множество бумаг, до России относящихся, выписал каждый номер и содержание его, но, сравнив эти оглавления с теми, которые я получил через Востокова из Румянцевского музея, увидел, что в 1817 году канцлер наш все это уже выписал отсюда, со многими другими русскими рукописями. Конечно, в лансдовнском каталоге нашел я номера, которых не вижу в румянцевском, но таких немного, может быть, и еще найдутся, ибо я намерен, при досуге, сам сходить в музей и сравнить выписки петербургские с каталогом Лансдовна и с самим оригиналом. — Сверх того, посол наш, гр. С<емен> Р<оманович> В<оронцов>, по желанию брата своего, гр. А<лександра> Р<омановича>, списал здесь все дипломатические акты по сношениям России с Англиею. Я видел этот гигантский фолиант, в аршин, если не более, мелким письмом, у гр. М. С. В<оронцова>, поэтому и тут мне нечего делать в Лондоне. — Но так как я нашел в каталоге много бумаг, до торговли вообще и именно до Русской компании относящихся, то я просмотрю их и сличу с каталогом подобных бумаг у Румянцева.
Завтра, в 9 часов утра, я завтракаю с экс-канцлером Брумом, но о политике речи не будет, мы будем говорить о метафизике и о человеке вообще: он пишет теперь сочинения, где коснется всего человека, я обещал ему познакомить его с Шубертовой ‘Историей души’. {1} У меня второе, т. е. последнее издание. В нем обо всем, о вселенной и кой еще о чем. Опишу вам после Брума, кабинет его, деятельность всеобъемлющую и талант всесокрушающий, но и на все действующий — день Брума был бы для иного бессмертием. В первый раз пришел я к нему в 9 1/2 часов утра, а в 4 только что кончились парламентские прения, в которых он главною опорою министерства. Здесь теперь все так заняты, что я более читаю и брожу по улицам Лондона и города, city, чем по гостям. Видел празднество Нельсоновой победы в Гриниче, и короля на яхте, по Темзе плывущего, окруженного на несколько миль тысячами лодок, кораблей, пароходов: прежняя Венеция и сочетание дожа с морем живо мне представилась в этом великолепном, единственном зрелище! Осматриваю книжные лавки и магазины всякого рода. Видел уже доки, в них отражается все торговое могущество Англии — возьми свою котомку и плыви во все части, во все уголки света, ‘где только ветры могут дуть!’. О книгах после: много примечательного об истории, о религии и о педагогии.
Вчера осматривал я Британский музей, где хранятся рукописи лансдовнские, и получил позволение работать там от 10-го до 4 ежедневно. Музей с 1831 года, когда я в последний раз его видел, получил новые приращения как в самом здании, так в книгах, рукописях и особенно в древностях. Новая великолепная зала, сияющая бронзою, отделана для помещения многотомной библиотеки Георга IV. Несколько зал, хорошо освещенных, построены для египетских древностей и для нового помещения эльгинских и других мраморов греческих и римских. Это не Ватикан, и даже не Мюнхен, но много прекрасного и — единственного! К последней категории принадлежат мраморы, обломки статуй и барельефов, привезенных из Греции лордом Эльгином. Не быв еще в Италии, когда для меня, варвара-вандала, мрамор был только камнем, я в первый раз поражен был красотою и жизнью этих греческих, фидиасовых обломков: с тех пор ничто ни в Италии, ни в других музеях мне так живо жизнь не изображало! Я подошел прямо к обломку одной статуи, без головы, которую выдают за Ирису: она, говорят дочь Океана и бежит по мановению Юноны возвестить богам рождение Минервы. Она точно бежит, хотя и с обломанными ногами, и без головы: вы видите движение в платье и вы угадываете сквозь это платье движение ног! Я старался передать впечатление этого искусства, этих красот одному молодому русскому, который знакомится с Англиею.
В новом здании кабинета натуральной истории вместе с портретами ученых испытателей природы — портреты и гении царственной мудрости: против Петра I Лудовик XIV, а подле них польский король Станислав Август и Карл XII. — Шекспир в костюме своего времени и во весь рост встречает вас в преддверии Музея британского, за ним сибирский медведь, а в центре всего здания обгорелая Великая хартия.
Из музея проехали мы в Лондонский университет, где теперь вакация. По рекомендации Брума меня везде выводили, снабдили 20 брошюрами о лекциях университетских и уставами. Несмотря на покровительство вигов, университет еще не процветает и с медицинскою школою имеет не более 800 студентов! По населению Лондона — это очень немного. Аристократ, сколько ни чувствует превосходства и пользы универсальности этого университета, все еще посылает детей своих туда, где учились отцы и деды их, — в Кембридж и Оксфорд, где образовались Питты. При университете устроена школа, род приготовительной гимназии, какая была при нашем Московском до преобразований в 1801 и далее до 1812 года. Это училище весьма полезно, необходимо, особливо в Лондоне, где мало такого рода заведений. Для медицинского факультета, перед самым огромным зданием университетским, гошпиталь для бедных, где медицинские студенты соединяют теорию с практикой.
Из университета проехали мы в другую часть города, в народное, приходское училище, устроенное по методе Беля, недавно умершего, которого я знал еще здесь в 1831 году. Учитель показал мне всю методу свою, экзаменовал мальчишек в евангелии, и я, как некогда в Эдинбурге, не мог нарадоваться успехами в добром, христианском учении и по прекрасной методе этого бедного класса детей. Они не только 7, 8, 9 и 10 лет хорошо читают и понимают евангелие, но объясняют слова, смысл его самым вразумительным образом, и ясно видно было, что они знакомы с св. писанием не только памятью, но и разумением: ‘им не мешают приходить’ к тому, кто не ставит под спудом светильника.
Как вам описать завтрак у Брума? Я провел с ним полтора часа, и разговор самый интересный ни на минуту не прерывался. Тут был и молодой Тиводо, сын автора. Сначала, разумеется, разговор был о происшествиях Франции, {2} но я перевел его на литературу, и Брум перебрал многих и многое, говоря очень легко и свободно по-французски и оживляя мысли анекдотами и характеристикою авторов и людей, так называемых государственных. Говоря о г-же Сталь, которую он знавал в 1814 году в Лондоне, Брум сказал свое мнение о писателях в отношении только к слогу: Сталь, Шатобриана, ‘La Confession’ de Rousseau и — угадайте? — достопамятнейший год в моей жизни: Коцебу ставит он в категорию первых талантов по слогу! Я не мог не возразить ему, хотя надобно было удушить немца! Он знавал Сиеса и рассказал нам характерические слова его. После июльской революции предлагали Сиесу быть членом нравственно-политического отделения института, которого он был прежде членом. ‘Но я был и пер Франции! — возразил он, — почему же не возвратить мне все?’. И после, призадумавшись, прибавил: ‘Non, je ne suis plus bon a rien, je ne sais plus parler, — et je ne sais pas aussi me taire!’. Очень много трунил Брум над новейшими знаменитостями Франции. Лафит, например, говоря с Брумом, сравнивал себя то с Фоксом, то с <пропуск>. Брум издал, и во всех окнах книжных лавок видите вы, книгу о естественной религии, она служит и комментарием на книгу, которая была основанием всей нравственной догматики в Англии Paley. {3} — Приметно, что Бруму хочется не одним названием канцлера напомнить собою Бакона. Бакон был выше Брума в сфере наук, но для народа, для масс Англии и для движения интеллектуального в нижних сферах — Брум едва ли не выше его?
В кабинете и в салоне его я нашел приятный беспорядок: и на столах и под столом книги, подносимые от авторов здешних и континентальных, но выбор собственных замечателен. Я заметил многие. В салоне, где мы завтракали, два или три бюста, портрет Вашингтона, подаренный ему его племянником, Брума уверял он, что это единственно сходный, Джефри, первого издателя ‘Edinbourgh Review’ и наследника его, в должности of the Lord-Advocat of Scotland, Георгия Мурра, которому я обязан и знакомством Джефри и лучшими днями в Эдинбурге. Редкий хлебосол и умный шотландец! С ними и милая Гризи! ‘Вы, конечно, ее знаете, — сказал Брум, — и восхищались ею. Полюбуйтесь теперь хоть в портрете!’ — ‘Comment dejeunez-vous, — спросил меня Брум, — certainement a la fourchette franchise?’ — ‘Comme vous voudrez, — отвечал я. — Vous aurez une omelette’, — и была яичница, только не глазунья! Чем-то угостит он меня завтра на академическом обеде?
Экс-министр Карла X Канель помешал мне сейчас фанфаронить с вами о Бруме, но я многое узнал и от этого выходца. Он был при Наполеоне префектом в Женеве и хлопотал за m-me Stahl, но без успеха. Он уговорил ее поподличать перед Наполеоном и обещать Наполеону талант свой в пользу его славы. Она написала из швейцарской ссылки письмо к грозному владыке, но в это время Шатобриан сказал свою речь в Институте, рассердил ею Наполеона, который в гневе своем смешал его фразы с гермафродическим талантом m-me Stahl и отвечал Канеле так, что тот едва не подал в отставку за обидный ответ ему на ходатайство за Сталь. Здесь вышла еще любопытная книга в 2 частях: биографические записки Sir James Makintosh, они вроде Босвелевых о Джонсоне. — Сын Макинтоша, лорд Голанд, Джефри, Сидней Смит и, наконец, сам Макинтош рассказывают жизнь его, его слова, его путешествия в Индии и в Париже, где он знавал все знаменитости своего времени, ум резкий и философический, начитанность немецкая, встреча со всей Европой и в разные эпохи, стычки с Бурком за французскую революцию и со всеми славными Тори, наконец, сочинения его, написанные, начатые и задуманные — все это предмет его биографии. Анекдоты о его знакомстве и приятелях — m-me Stahl, Талейране, Лафайете и множестве других, с характеристикою каждого — вот богатая котомка для журнала! Джонсон в Босвеле интересен также разными и знаменитыми индивидуальностями, анекдотами, портретами лиц его века, но Джонсон — уже в истории, Джонсон лексикограф, хотя, как лексикон, и он всего коснулся в жизни и в книгах: Макинтош принадлежит нашему времени. {4}
Книга его заключает интерес современный. Я мало знаю людей, которые в такой высокой степени соединяли бы в себе разнородные цивилизации, немецкую, английскую и французскую, как Макинтош. Он ничего не оканчивал, он любил прежде всего пожить, но он сознавал в себе силу за все браться, и английская история была постоянною мыслию, если не постоянным занятием всей его жизни. От него осталось два тома и несколько отрывков об эпохе этой истории, которая занимала его особенно. Никто не изучивал средних веков так, как он, и если Галлам глубже знал политическую часть этого времени, то Макинтош лучше понимал часть литературную и философскую. Бывши сперва медиком и имев намерение ехать в Россию искать счастья, он с жаром занялся потом отцами церкви, и при первом моем его посещении, в первый день святой недели, в 1828 году, целые 4 1/2 часа он и говорил только что об их заслугах в ученом и богословском отношениях. Я слышал потом речи его в защиту негров и о парламентской реформе. Мы были вместе у Галлама, где он спорил с Брумом о заслугах Бакона и сравнивал книгу Гершеля-сына с ‘Органоном’. {5} Между ним и Мюллером есть заметное сходство в том, что оба они много предполагали, оба подавали самые основательные, обширные надежды, которых ни тот, ни другой не выполнили. Прочтите биографию молодости Мюллера в письмах его к Бонстетеню и сличите то, что он сделал, с тем, что он мог бы сделать: то же вы встретите в действительной жизни и в надеждах Макинтоша.
В воскресенье мы гуляли в Кенгштоновом и в Гайд-парках. Какая унылая великолепная прелесть! Я смотрел на эти тени в полях Елисейских, на красавиц неоживленных, на роскошь экипажей и на необозримость парков, на мрачный памятник Веллингтону и думал — о Пресненских прудах… Товарищ мой вторил мечтам моим чтением стихов гр. Р<остопчино>й. Право, не худо, по крайней мере она угадала мое сердце, в эту минуту тоскою по отчизне настроенное. Из парков поехали мы в Victoria-Road смотреть первый воздушный корабль, the first aerial ship называемый, и по праву, the Eagle — орел. На обширном дворе лежит одна половина, верхняя, надутого овала, во 160 футов длины, 50 вышины и 40 ширины. Он управляется поддельными крыльями, которыми опять управляют 17 воздушных матросов. Назначение его летать между Лондоном и Парижем, но он не начнет свою перелетную почту прежде, пока не испытает сил своих в окрестностях Лондона. Первый опыт его с Монмартра был не весьма удачен. Француз, объяснявший мне систему его построения, был тогда одним из воздушных пассажиров, между ними была и дама. Что сказал бы Гораций об этом корабле? Мы осмотрели каюту для пассажиров, уже два охотника явились для нового опыта. По сторонам каюты для пассажиров — места для съестных и других припасов. Добрый путь! сказал я французу. Вы перемените систему мира общественного, образ вести войну, будете парить над городами, опускать на крепости и на армию огнь небесный. Куда поведет такое изобретение? — К миру, как и всякий успех в науках. — Дай бог! И ‘ветер’ к великому средство.
Я четвертый раз в Англии, и в каждый мой приезд совершалась какая-нибудь великая перемена в государственном быту Англии: в 1825 году — test act, первый шаг к последующим общественным изменениям, в 1828 — эмансипация католиков, в 1831-реформа, в 1835 — corporations-act. Это, конечно, не французские революции, но английские эволюции, одна из другой необходимо возникающие, без шума парламентского, без разрушения церквей и древностей, с разбитием только стекол у закоснелых тори, без кровопролития, кроме пролитой крови кулачными бойцами, которых нанимают кандидаты избрания в разных партиях: вот что делает неколебимость Англии. {6} Она привыкла к постепенному развитию и к исправлению своих государственных постановлений и привыкает к этому постепенному, законному ходу с каждым годом более и более. На днях были прения в парламенте о существенном изменении всего муниципального порядка во всем государстве — и на улицах тихо. По утру народ узнает мысли вслух своих правителей, судит их, бурлит в клобах и шинках и принимается за свое дело или дремлет за кружкою черного портера: все в порядке!

Париж.

Посылаю один экземпляр академических листов для ‘Наблюдателя’ — в них многое и нам понравится, и другой экземпляр этих же листов оставляю до будущего случая для кн. В<яземского>. Поэзия не так замечательна, кроме стихов Биньяна, в честь Кювье. В них есть и промахи, например, на стр. 5.
Apres le dur granit et le schiste cuivreux
Recelent des poissons les squelettes pierreux.
И поэту непозволительно не знать, что в граните, находящемся в горах, так называемых первобытных, вместе с миром созданных, нет окаменелостей и что окаменелости — рыбы, растения и проч. — находятся только во второклассных, известковых горах, переворотами, изменениями земли созданных и вмещающих в себе разрушенные остатки из других царств природы. Се ne sont que les montagnes calcaires qui sont les veritables musees du monde primitif, с a d., anti-deluvien. — Гумбольдт, слушая эти стихи, заметил что-то и против первых начал астрономии. Впрочем, много и прекрасных стихов. В стихах Лебрена, в другой академии читанных — ‘Strophes faites en mer’, есть хорошие строфы, но это море несколько холодно. Лучшее во всех брошюрах — после подвигов благости и христианской добродетели, награжденных Монтионовым завещанием, речь Вильменя. Много блестящих выражений, фраз вильменевских. — Но, повторяю, хроника добродетели имеет какую-то особенную прелесть, и эта проза лучше всех стихов. К одному экземпляру приложил я и портрет Вильменя. В числе дюжины других портретов, посылаемых для И. С. Ар<жевитинова>, нет ни одного несходного. Я отобрал только les illustrations du jour, которых лично знаю. Двух портретов из полной коллекции не мог уже найти: Шатобриана и Ламене. Ламене раскуплен по поводу процессаmonstre и последней брошюры, т. е. предисловия к Боецию. Талант его, кажется, слабеет, нет прежней силы, прежнего убеждения, conviction, тексты, которые он приводит в своем 57-страничном предисловии из Боеция, гораздо красноречивее и сильнее простотою выражений всех его полемических выходок. — Литература богатеет предисловиями. На днях вышла первая часть биографических записок m-me Lebrun, — старухи-живописца, которая теперь в дряхлой руке своей держит и кисть и перо. M-me Recamier хвалила книгу ее comme rempli de bienveillance. Во второй части будет жизнь ее в России. {7} Сказывают, что много любопытных, хотя и неважных подробностей, как скоро эта часть выйдет, пришлю ее кн. А. Н. <Голицыну>: он должен помнить это время. — Забыл упомянуть и о ‘Memoire de Bignon sur la conciliation progressive de la morale et de la politique’. Ему хочется соединить законы строгой нравственности с управлением политическими делами в сношениях между государствами. Долгая дипломатическая деятельность не мешает ему быть мечтателем. И ему-то Наполеон, с Сент-Эленского утеса, завещал написать историю дипломатических сношений в последние 40 лет, но в этой диссертации он искал примеров более в древней истории и в средних веках, чем в новейшей. Биньон делается настоящим анти-Макиавелем в правилах своей христианской политики.

Эолова Арфа.

XI. ПАРИЖ
(ХРОНИКА РУССКОГО)

Не знаю, сберусь ли с силами написать к Б<улгакову>? Я так морально и интеллектуально охилел после шестинедельной простуды, что едва ноги таскаю, а в ногах и в пере вся моя умственная сила! Сколько бы должно было измарать страниц, чтобы передать вам быль и небылицы последних недель, но, право, сил нет! Едва в журнале отмечено виденное, слышанное, читанное! Фиески, балы, отставки министров, убавка процентов. Язык мой, враг мой, мог бы сказать и Броглию — к чему ‘Est-ce clair?’. Ce qui n’est clair dans tout cela, c’est que cette allocution peu aimable pour une Chambre si complaisante, a fait couler a fond le ministere. Я жалею доктринеров — где найти другого Guizot для просвещения? Он соединяет три элемента европейской цивилизации (четвертого нет, ибо славянский не в счету): французский, английский и германский (для итальянского он выписал сюда Росси). Вчера было воскресенье и день приемный эксминистров Гизо и Тьера, en courtisan de la chute ministerielle, я через силу отправился сперва к Гизо, потом к Тьеру, нашел салоны и прихожие, полные посетителей и посетительниц, академики, депутаты, перы, искатели фортуны, бадо, {1} дюки, генералы — все тут было, кроме дипломатического корпуса. Тех же и то же нашел я и у Тьера, где нас встречала прелестная, под стать мужу, миниатюрная жена его. Они еще не отставлены, но прошения поданы и приняты. Вестовщики разносят списки новым министрам. Угадывают Дюпена — первым министром юстиции. Другой брат председатель Академии, третий старшиною (Doyen) адвокатов, и все трое везде, даже на гробовой доске матери: ci-git la mere des trois Dupin! (Недавно им за это досталось в суде от одного оскорбленного автора-адвоката). Почти все уверены, что министры возвратятся в свои дворцы, уверяют даже, что и очень скоро, но вряд ли? возврат их основан на неопытности преемников, коих политические мнения не разнствуют существенно от доктринеров, а так как король не возьмет никого с левой стороны и не распустит теперешней камеры, то и трудно возобновить то же другими. Вчера Гизо, желая возвратиться к одной даме, которую оставил для того, чтобы встретить другую, сказал тому, кто занял между тем его место: ‘Permettez, Mr., c’est la seule place que je veux garder’. И для моих трудов в архиве эта перемена не без хлопот. Я должен был еще и прежде кончить работу, но не без надежды идти далее 1742 года или по крайней мере кончить его. Теперь хотя Mignet и остается главным архивистом, но кто будет министром? Да и согласится ли Mignet допускать меня в архив? я и домогаться этого не буду. Они и без того едва не раскаиваются, что впустили козла в огород. — А сколько капусты! чем дальше в лес, тем больше дров! Лес вековый, но еще полный жизни исторической! все это прервалось в начале царствования Елисаветы Петровны и войны ее со Швециею!..
Я возвратился сейчас с последнего раута моего соседа эксминистра Броглио, где нашел тьму кромешную, т. е. дипломатов, депутатов, Ротшильдов, чиновников, бальных знакомств и проч., и узнал почти наверное, что министерство устроится завтра (следовательно, и отъезд А<ндрюши> может ускориться). От него узнаете столько же, сколько и из газет — политические дрязги, а я передам вам все, что придет в голову из другой сферы здешней народной государственной жизни. С чего начать? с процесса Фиески? но вы знаете его подробно из журналов и даже все прикосновенные к нему обстоятельства, недостает вам портрета его и его товарищей — вот один лист в пяти лицах. Он, т. е. Фиески, точно так отвратительно изуродован, как он видим в литографии, но не так старообраз, как в особом листе, над одним виском площадка обритая после ужасной раны, иногда пластырем прикрываемая. Жизни полный еще и по сю пору, фарсер, итальянский браво, но иногда не без примечательных движений в словах и в чувствах: например, один раз он точно поразил слушателей, сказав: ‘La mort, c’est ma maitresse a present’. Ho обыкновенно он рисуется, дает себе позиции и витийствует по-своему, хотя и не всегда натурально. Могеу очень сходен, также и другой, особливо Pepin. Вероятно, решусь идти смотреть казнь их. Для Ч<аадаева> посылаю две статьи в ‘Gazette de France’ о Боссюете. Они писаны бывшими издателями ‘Quotidienne’ и с большим искусством. Куда меня бросило от Фиески? Но, право, что-то не пишется — чтение, по случаю болезни, отучило меня от пера. Кстати о чтении: недавно Ламартин присылал своего приятеляww читать отрывок из своей огромной поэмы С. П. С<вечи>ной-этот отрывок назван, кажется, ‘Jocelyn’. С. П. <Свечина> уверяла меня, что она ничего лучшего в этом роде не читывала: tout у est poesie et verite. Я слышал, что поэма дойдет до двадцати пяти тысяч стихов и что теперь уже более двенадцати тысяч! Даже и к нему меня не тянет, Шатобриана не видал уже более двух месяцев, редко заглядываю к Рекамье и к Баланшу и встречаю знаменитости только в раутах министерских и академических. Погрузился в историю — и недавно нашел в Раумере любопытную компиляцию, биографию императрицы Анны, Бартольда. Именно та эпоха, для которой собрано у меня множество архивских материалов. Много и в печатной статье исторических подробностей, но мои драгоценнее et plus authentiques. Но Бартольд исказил исторические факты своим гнусным умничаньем. За Рейном уж так не пишут, а за морем и подавно! {2} Я бы не огорчился нимало отставкой Тьера и Гизо, если б она привела их к отставной их любовнице — истории, но вряд ли? Они останутся людьми политическими и возвратятся скорее снова к портфелям, нежели к перу. Спасибо, что вы хоть по субботам мои письма читаете, и жалею, что не знал об этом прежде, т. е. тогда, как писал охотно и обо всем. Я не видал еще ни одного нумера ‘Московского наблюдателя’. Я думал, что он подобьет меня или мою письмоохотливость, но не тут-то было! Мои венские, итальянские и парижские письма, трепетавшие тогдашними новинками, устарели и отцвели. Недавно была у нас на вечеринке вдова Бенжамена Констана, урожденная Гарденберг, племянница князя министра. Умная и образованная женщина, принимающая живое участие в серьезной французско-немецкой литературе и даже присутствующая на шарлатанских лекциях Лерминье. Она долго о нем со мною рассуждала, и, кажется, мне удалось едва ли не разочаровать ее насчет болтуна — философа-профессора, который не выехал еще из Египта в истории о народном праве! Другая девица, лет 19 англичанка, Мезофанти в юбке, знает очень хорошо восемь языков и выучилась по-русски, так что всех вас читать может. И собой не дурна, жаль только, что училась русской грамоте и литературе у **. Я обещал ей книг, но и за ней волочиться некогда! Вообразите, до какого самоотвержения дошло мое историческое крохоборство! Торопясь кончить 43-й фолиант архивский, я не пошел в Академию на прием Скриба, коего так умно отпел Вильмень. Ни в одном куплете, ни в одной песенке комико-водевилиста нет столько чистого, критического остроумия, сколько в похвалах-критиках бессменного секретаря Академии. Эта новизна останется примерною, и впредь не все хвалить будут в приемных приветствиях, пора и критике воцариться на ришельевском трибунале! — Я возил Л<азаре>ва на последний блестящий бал Броглио, где была вся знать, вся дипломатика, весь люд нужный, должностным, и красавицы со всех концов Европы и из нашей Митавы.
10 февраля. Так как ты академические тетради называешь тряпьем, то я и не посылаю их ни тебе, ни в Москву, советую, однако ж, прочесть посылаемые мною Ар<жевитинову> о Cuvier, о Шаптале, о Т. Юнге — и даже Карла Дюпена об успехах математических наук. Если достану Скриба и Вильменя, то пришлю и для тебя. Но как же европейскому журналисту или даже и не журналисту обойтись без этих указателей хода наук и просвещения вообще? Я совсем не охотник до наук точных, а еще менее знаток в оных, но по необходимости должен изредка заглядывать в Академию по понедельникам для того, чтоб быть au courant главных открытий, даже попыток в том, что делается немногими для всех и каждого? Иначе взгляд на мир нравственный, на мир интеллектуальный и даже политический будет не верен. {3} Энциклопедический взгляд не мешает специальности, и с тех пор, как я справляюсь об успехах машин и о газе, я лучше сужу о Лудвиге XIV и о Петре Великом. В науках нравственно-политических соображений сего рода справка с другими сестрами-науками еще нужнее, почти необходима, например в политической экономии, в финансах. Впрочем, и здесь депутаты накануне ораторства твердят правила, кои должны руководствовать их в управлении государственной финансовой машины. Промахи дорого им стоят, и не одни министры падают, но с ними иногда и кредит государственный! {4}
Кстати о науках и о гигантском ходе просвещения: миниатюрное доказательство оному прилагаемый у сего ‘Annuaire du bureau des longitudes’ на этот год, где статьи Араго ставят это ежегодное астрономическое явление наряду, если не выше, с Лихтенберговым <геттингенским> альманахом, где физик-горбушка Лихтенберг, комментатор Гогарда, помещал свои открытия в физике и астрономии, и с Шубертовым петербургским немецким календарем, где наш астроном и классический писатель знакомит Россию с науками и с небом. В ‘Аннюэре’ статья о египетских иероглифах (стр. 238), прекрасная и для нас понятная. По таким книжкам можно, впрочем, судить более об академиях, нежели о народном просвещении. Прочтите Араго о Т. Юнге, нигде с таким искусством не соединяет он науки с биографией: отличительное качество его похвальных речей в Академии. Fontenelle, Cuvier, Араго, каждый в этом роде имел что-то особенное, и каждый сделался классическим в этом роде.
Полночь. Преодолев лень, провел приятный вечер у нашей знакомой, которая повторила мне свое мнение о поэме Ламартина и обрадовала надеждою, что в течение месяца часть оной выйдет. Стихи (всего восемьсот), кои она слышала, — под заглавием ‘Les laboureurs, c’est la destinee de Thomme sur la terre et dans le ciel’. Отделение поэмы, к коему эта глава принадлежит, из восьми тысяч пятисот стихов. Оно уже кончено. Сей поэмы написано уже до двадцати пяти тысяч стихов. Она не охотница до Ламартина, вероятно, с тех пор, как магометанство ему так понравилось, но эти стихи хвалит с необыкновенным восхищением. ‘C’est biblique’. Тут нашел я и дюшессу St. Simon, которая издала 21 волюм записок предка своего мужа {5} и теперь в процессе с двумя книгопродавцами за второе издание, которое будет дешевле, если выйдет. Она хлопотала, чтобы ей выдали остальные, никогда не печатанные записки предка, хранящиеся в архиве иностранных дел, но ей отказали, хотя право правительства основано на произвольном lettre de cachet, вследствие коего отобраны сии рукописи во время оно. Сверх того, дед дюка С.-Симона, писавшего записки, также написал свои записки, в коих также много любопытного, и Гизо вытребовал их из архива. Она и об этой рукописи хлопотала, но и в этом отказали. Хотелось бы еще покомерировать с вами о прежних министрах, о кандидатах их, о Берье и Дюпене, но сон клонит, и еще не возвратилась письмоохотливость, хотя и сегодня написал уже пять писем и, как видите, не кратких.
11 февраля. Сейчас прислали мне два экземпляра речей Вильменя и Скриба: более достать не мог, ибо они продаются только с разрешения Академии, а напечатанные в журналах вряд ли так полны, как академические.
12 февраля, полночь. Все еще министерство не составлено, и начинают поговаривать для иностранного о Сент-Олере, который послом в Вене. Для меня было бы это очень выгодно, и я снова мог бы надеяться попасть в архив. On prete un mot a Humann sur la loi financiere, qu’on a transformed en loi politique: ‘C’est bien mon enfant’, — сказал он, — mais on l’a change en nourrice’. Уверяют, что сегодня адвокаты в деле Фиески были превосходны. Segur-Lamoignon обещал мне или на завтра, или на послезавтра, (т. е., вероятно, на последнее заседание) билет. Фиесковы литографии продаются дорогою ценою: уверяют, что он завещал вырученную сумму в пользу Нины Ласав. Я провел вечер с Баланшом, Карне (автором ‘Considerations sur Thistoire contemporaine’ etc. etc.). Первый рекомендовал мне для тебя Musset, ‘Confession d’un enfant du siecle’, {6} но если эти два тома послать, то нельзя будет послать Кине и проч.
Я давал С. П. С<вечи>ной читать Минье предисловие к испанской войне — она чрезвычайно хвалит его и не ожидала такого взгляда на историю и такой методы, какую нашла в новом труде его. Теперь читает она Вильменя предисловие к Лексикону и ставит его выше всех других мелких его сочинений.
Я нашел здесь у одного собирателя рукописей собрание писем одного француза-шпиона, полковника драгунского Valcroissant, коего Шуазель в 1780-1782 годах послал в Царьград помогать тайно туркам и полякам (во время Барской конфедерации) против нас. По беглому обозрению я заметил, что это его переписка с послом французским в Турции графом Сен-При из турецкой армии, с воинскими подробностями, но не могу оценить степени исторической важности этих бумаг. Предписание Шуазеля шпиону оригинальное за его подписью: он предписывает ему скрывать от русских цель данного ему поручения. Важен факт, что Франция подбивала и помогала туркам и полякам, будучи в дружбе с нами, но факт этот мы знаем. Подробностей войны и сшибок с турками также много. У него же купил я, вероятно, оригинальную рукопись о Петре, Екатерине I, Меншикове и проч., другая копия хранится в Королевской библиотеке и мною переписана.
О Фиески: {7} уверяют, что по всей дороге от тюрьмы до места казни ни одного окна нет не занятого, а что увидит это кровавое любопытство? — одну фуру закрытую, фуру с преступником или с преступниками, ибо с недавнего времени возят к гильотине, уже не показывая жертв правосудия.
2/14 февраля, воскресенье. Разлученный с архивом вчера провел день по-прежнему: прочитав журналы, отправился в камеру перов, но мой билет был на 16-е заседание, т. е. на сегодня, а вчера было 15-е в деле Фиески, и я возвратился в Rue Tournon, осмотрел литературные новости, у Ренуара встретил <Киселеву> и <Мейендорфшу >. Они возвращались от дюшессы Деказ, живущей в самом Люксембурге: она показывала сквозь потаенное отверстие камеру и подсудимых (дам в камеру перов не пускают). Она уверяла их, что сегодня уже не будет открытого для публики заседания, что перы хотят непременно кончить суд, хотя бы заседание должно было продолжаться за полночь, что референдарий и обед для них заготовил: следовательно, мой билет был для меня бесполезен. Поболтав с М<ейендорфшей>, пошел разносить карточки и себя по Сенжерменскому предместью, поболтать у Мортемарши, она пользуется правом, тобою ей данным, и медленно спешит отвечать тебе.
От нее к m-me Recamier, в которой нашел ужасную перемену, продолжительным нездоровьем произведенную, но мила по-прежнему, и я подосадовал на самого себя или на свои архивские хлопоты, что так долго лишал себя этой беседы. Шатобриан, говоря о Франции, о теперешних обстоятельствах и проч., оживился каким-то необыкновенным жаром: тут был Баланш, всегда остроумный и откровенный наблюдатель, Beaumont, сотрудник Токевиля, Chateauvieux, писатель женевский и секретарь Государственного совета, который привез нам свежие вести из камеры депутатов о возможности сложения старого министерства на новый лад. Прения наши начались о политических партиях, о влиянии оных на салоны и на все общество парижское, вспоминали давно прошедшее. M-me Recamier рассказала как в старину встречались у нее бареры с роялистами и не расстроивали салона, что даже и в мое время, в ресторацию, люди различных партий и совершенно противоположных мыслей, Mathieu Montmorancy с издателями ‘Constitutionel’ и т. п., сходились у ней и у того же камина любезничали и грелись, но что теперь этого сближения лиц, без сближения мыслей, нет уже более, что она часто в большом затруднении от встреч разнородных, хотя и одного и того же класса общества: именно сие разномыслие в том же классе и причиной большего, хотя и не сильного ожесточения. Шатобриан прекрасною фразою резюмировал ее замечание. Но я заспал форму оной, ибо вчера записать не успел: Les Royalistes se rencontraient avec d’autres partis, maintenant ils se rencontrent avec eux-memes, но в разных оттенках, и ожесточение сильнее. Удивлялись энтузиазму Ламартина к Фиески: он бывает почти на каждом заседании камеры перов. Тем лучше: впечатления суда и фанфаронства злодея передает он в стихах сильных, и поэзия найдет если не новые образы, то новые наблюдения в психологии. Я проболтал до 6-го часа у милой par excellence, и от Фиески перешли мы к сен-симонистам, к немецкой философии и проч. и проч. Поутру звала меня на приятельский обед Thecla<Шувалова>, en s’excusant de la tardive invitation, я отвечал, qu’en poesie, comme en fait de bon diner, le terns ne faisoit rien a l’affaire, и явился. Туда принесли нам и вечернюю газету с известием, que ‘la seance a ete levee pour etre reprise demain dimanche a une heure’. Фиески не успел говорить в последний раз, последнее слово еще не вымолвлено, и я, отзавтракав поранее и пробежав колонны ‘Курьера’, в 11-м часу буду уже в камере перов…
Кончил вечер на бале у m-me Ancelot, субботнюю вечеринку на масленице превращает она в бал, где толпа всякой всячины, со всех концов Парижа, всех мнений и всех академий и проч., в комнате двухоконной толкалась в кадриле, но потолковав с Монмерке об Историческом бюллетене и о рукописях о России, с Мериме о литературных новинках, в полночь я был уже в постели с двором Людвига XIV, который все еще царствует, кажется, кое-где в закоулках Сен-Жерменского предместья. Но пора в камеру— оттуда, если участь Фиески и процесса кончится до 7 часов вечера, отправлюсь на фамильный обед к гр. Шленкур (Шувал<овой>), если нет, то останусь до самого нельзя. Турецкий посол дает обеды и льет шампанское, вчера угощал он здешних ученых, само собою разумеется, что ориенталист Sylvestre de Sacy был одним из почетных гостей его. Досада на тех, кои вторят еще с Вольтером: ‘C’est du Nord aujourd’hui que nous vient la lumiere’, — заставляет журналистов превозносить цареградского мецената.
3/15 февраля. Кое-как добрел я домой, встречая маски и блестящие экипажи, кои провожали масленицу. Народное веселье меня как-то потревожило. Но скоро заболтался и я за обедом с поэтом Gans, который в саратовских степях у Скорятиных написал два волюма стихов, между коими и поэма ‘Моисей’. Кажется, в стихах есть и поэзия. Тут же был и издатель записок du Due de Crequy. Кончил вечер у С<вечи>ной, и, точно, хотелось отвести с ней душу и поверить впечатления, полученные поутру.
Ганс, учитель Скорятиных, читал нам вчера из одного своего волюма перевод ‘Цыганов’, кажется, очень верно и удачно переведено.
16 февраля. Вчера расплатился я с писцами в архиве — и унес из моей каморки все мои бумаги! На моем столе работает уже Bignon! Вы скорее прочтете, вероятно, его умную компиляцию, нежели мои голые выписки, но для русских мои вряд ли не любопытнее?
Между тем сияет весеннее солнце, народ толпится на всех улицах: я встретил жирного быка, le boeuf gras (в 3000 пудов), покрытого бархатно-атласным покрывалом и погремушками, в сопровождении музыки, паясов, жандармов и франкониевой кавалерии: шумно и как будто весело, а воображению чудится Фиески босый и под черным покровом и вдали три головы на воздухе! Досадно, что эта кровавая площадь в соседстве Pere Lachaise (кладбище): там иного рода воспоминания, там грусть и печаль без ужасов, иду толкаться в толпах народа: авось встретим — быка! Может быть, ввечеру в маскерад — к Мюсару, но вряд ли? В салоне С<вечи>ной приятнее, и в моем кабинете тише и даже забавнее, ибо Сен-Симон рассказывает мне важно важные пустяки двора важного Лудвига XIV.
17 февраля. Вчера был последний день здешней масленицы и первый — парижской весны. Солнце блистало. Я встретил жирного быка, коего угощал один мясник вином, перед лавкой своей, увешанной говядиной и гирляндами. Оттуда гость с шумными своими провожатыми отправился с визитами к королю, министрам и по Сен-Жерменскому предместью, где в некоторых старинных домах никогда не отказывают ему в угощении. Везде дарили и деньгами Амура, который сходил для принятия даров с колесницы своей. В три часа я отправился бродить по булеварам, где экипажи тянулись в два ряда (ливрейные имеют право занимать, с масками, средину). Толпы теснились по обеим сторонам булевара. Окна унизаны были зрителями и шляпками. Маски, фуры и коляски с разноцветными костюмами, кавалькады тянулись от храма Магдалины до Бастилии. Полиции мало, порядок сохранялся сам собою, почти как в Риме на святой неделе, где во все время не случилось ни одного несчастия и где еще теснее булеварной масленицы. Одна из многолюднейших фур с масками заехала к Тортони, из окон началась с толпою перестрелка букетами, конфектами, апельсинами, Тортони затворил ставни. Мы прогуляли до 5 часов. Ввечеру маски разъезжали с факелами. Я отказался от Мюсара и провел вечер в чтении Токевиля о демокрации (в Америке). Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени, а он знает и Америку, и сам аристократ, так, как и Токевиль, которого все связи с Сен-Жерменским предместьем. {8} Вы согласитесь с заключением автора. ‘On remarque aujourd’hui moins de difference entre les Europeans et les descendans du nouveau monde, malgre l’ocean qui les divise, qu’entre certaines villes du treizieme siecle qui n’etaient separees que par une riviere. Si ce mouvement d’assimilation rapproche des peuples etrangers, a plus forte raison il s’oppose a ce que les rejetons du meme peuple deviennent etrangers les uns aux autres’ и т. д. Автор кончил сближением двух противоположных народов — русских и англо-американцев: ‘Leur point de depart est different, leurs voies sont diverses, neanmoins chacun deux semble appele par un dessein secret de la Providence a tenir un jour dans ses mains les destinees de la moitie du monde’.
Вчера сияло солнце и грела нас весна: сегодня пост и пошел снег. На улицах кое-где запоздалые провожают масленицу. Кухарка наша возвратилась с балу в 6 часов утра.
Без масленицы не узнаешь вполне Парижа. Нигде нет такой суматохи: все пляшут, почти в каждом доме бал, по крайней мере в известных кварталах. Работница а 25 sols par jour, несет последний франк на бал и в нарядную лавку. Пьяных меньше, но веселых более. Уверяют, что никогда еще такой свалки экипажей и пешеходов не бывало на гуляньях и в маскерадах. Начнутся проповеди в Notre-Dame и в главных церквах, но посетителей будет более из высшего класса. В воскресенье в Notre-Dame начнет свои поучения Лакордер, экс-сотрудник Ламене. Надобно заранее запастись местом, иначе не услышишь его. Постараюсь не пропустить ни одной проповеди. Есть и другие духовные ораторы, но менее блистательные.
Я видел сейчас в мастерской m-me Lefranc, племянницы m-me Lebrun, сходный портрет Жанена и актрисы Volny (т. е. Leontine Fay) в роли еврейки, когда она пишет роковое письмо. Сходства много, отделка золотом шитого белого платья прекрасная, и в портрете бледная белизна оригинала. Не могу привыкнуть ни к здешним выставкам, ни к здешним картинным галереям после итальянских.
Полночь. Старец Буонаротти (потомок Микеланджело) обедал у нас. Он живая хроника последнего полувека, 9 вот вкратце жизнь его. Он был в молодости другом тосканскаго преобразователя Леопольда и до революции еще, оставив отечество, приехал во Францию. Здесь обольстили его первые идеи революции: он написал к Леопольду, отсылая ему Тосканский орден его, что он душою и помышлением принадлежит тогдашней Франции и не может ужиться в отечестве. С тех пор действовал он в сфере, в которой ^кружилась тогда Франция, директория посадила его в тюрьму. Наполеон его не освободил, но во все время его владычества он жил или по тюрьмам, или по городам, под присмотром, где застал его и 1814-й год. В заговоре, Бабефом описанном, его едва не повесили. После 1814 года он скитался в бедности, жил трудами и не принимал помощи ни от богатого сына, в Сиене живущего, ни от приятелей: теперь Voyer d’Argenson дает ему конурку, где он философом доживает век, один, с воспоминаниями. Дряхлая жена в бедности в Женеве. Он характеризирует многих прекрасно и рассказывает подробности о происшествиях и лицах, не многим известных. В молодости и после коротко знавал Наполеона, в Корсике жил в доме его матери, и, когда Наполеон приезжал повидаться с нею, то в последнюю ночь, которую подпоручик Буонапарте провел в доме родительском, Буонаротти спал с ним на одной постели. С тех пор они иногда ссорились, но никогда не мирились. Буонапарте попал на трон, Буонаротти в тюрьму.
Я надеялся видеть m-lle Mars в ‘Manage de Figaro’ и пошел во Французский театр, но обманулся, давали ‘Marino Faliero’, которого видал не раз. Я зашел в театр du palais Royal и из четырех пьес видел две с половиною. ‘L’Aumonier du Regiment’ очень забавен: он на сцене сперва в своем костюме, но после в егерском! Поет, любезничает и спасает честь своего брата, забываясь, иногда делает пастырские увещания. Другая пьеса ‘Les chansons de Desaugiers’ очень забавна: все его песни в лицах и он сам на сцене. Во втором акте олицетворена песня ‘Souvenez-vous-en!’, в третьем — сцена с живописцем и с его моделью. Все знакомое, но все оживлено действием. Лафонтеновский характер Дезожье изображен в анекдотах его жизни и в песнях его, коими он выкупал из тюрьмы, давал приданое. Скриб называет его: ‘Le premier chansonnier peut-etre de tous les tems. qui faisoit des chansons, comme Lafontaine faisoit des fables’. В последнем акте не забыт и Beranger.
Все мои письма отсылайте к <А. И. Нефедьевой>, я их пишу более для себя, чем для вас.
18 февраля. Министерство все еще не сложилось: уверяют, что Монтебелло, мой приятель, которого и Ж<уковский> знает, воспитанник Кузена, будет министром просвещения. Лучше бы ему оставаться послом в Берне! Вернее.
Стезя величия к отставке нас ведет.
Я разбираю теперь собранные мною в двух архивах сокровища и привожу их в порядок: бумаги иностранного архива по хронологическому порядку, а другие по материям. Начальство архива, вероятно, с ведома министра, пересмотрев все мои бумаги, кроме тех, кои я сам переписал, вынуло несколько листов, кои почитает неприличным для сообщения в чужие руки, но некоторые из сих бумаг известны мне по содержанию, другие я сам переписал в свои тетради, и, следовательно, потеря почти ничтожная. Существенный труд будет состоять в переписке и в приведении в порядок моих собственноручных отметок, ибо часто я отмечал наскоро, по-русски и по-французски, смотря по удобности, но всегда с педантическою точностию. Конечно, много и неважного, но большая часть существенно принадлежит истории, для нее необходима. Все списки на большой бумаге, самой огромной величины, какую я найти мог, писано довольно мелко — и, конечно, более двухсот листов, а если считать все переписанное, то дойдет и до четырехсот. Сверх того, есть и другие акты. Окончательный труд будет в Москве, на досуге и, если позволят, с помощию Московского архива и его чиновников.
Б. М. Ф<едоров> издал еще какой-то сборник: если в нем есть что-либо из моего архива, например о Карамзине и проч., то не худо бы прислать его ко мне, с журналом, который так исправно посылает почтенный и любезный С<ербинович>. Обоим кланяюсь всем сердцем.
Я возвратился сейчас от братьев-сиамцев — les jumeaux-Siamois — и жалею, что прежде не побывал у них, когда еще статья, напечатанная в журнале ‘Дебатов’, не выпарилась из головы моей. Я ожидал найти двух сросшихся уродов, но нашел двух хорошо и опрятно одетых мальчиков двадцати четырех лет, хотя по росту и лицу им этих лет и нельзя дать, куртка, панталоны, белье с модными запонками. Черноволосые и сбиваются на китайские или калмыцкие физиономии, довольно смуглые. Они встретили меня английским приветом и подошли ко мне, я взял их за руки, но, признаюсь, долго не мог решиться пристально смотреть на кожаный, живой рукав, который на половине бока связывает тела их.
Я не физиолог и не обязан делать наблюдения над печальною игрою природы. Mr. Bolot (professeur de langues et d’eloquence pratique), служащий им дядькою и объяснителем для публики, рассказывал нам свои наблюдения, уверяя, что в психологическом отношении это явление труднее объяснить, чем в физиологическом. Они любят друг друга братски, с самого младенчества привычки, пища и сон — все было им общее, они просыпаются и засыпают в один момент, принимают одну и ту же пищу и в одно время, вкусы их одинаковы, как физические так и интеллектуальные, в одно время развернулись их способности, зажглась в них искра божества — ум. Они оба любят лучше читать поэтов, чем прозаиков, — Шекспира, Байрона. Выучились языкам — английскому и французскому, с одинаковым успехом. Последнему недавно начали учиться и уже понимают много и кое-как говорят. Сверх того, они знают по-китайски и по-сиамски: языки сии, как уверял меня mr. Bolot, совершенно различны, хотя народы, ими говорящие, и соседы. Они почти всегда веселы и во взаимной любви находят источник наслаждений. Странно было видеть их в ходьбе или в разговоре друг с другом, садятся, встают в один момент, как будто повинуясь единственному движению невидимой воли. К родителям пишут всегда заодно, говоря: я, а не мы, хотя это я и к обоим относится. Желают, собрав капитал достаточной, возвратиться восвояси и спешат выехать из Парижа, ибо, странное дело! здесь они менее всего, судя по пропорции многолюдства, собрали денег, чем в других городах. Не удивительно! До них ли? Здесь и Ласенер, и Фиески, и камеры — и смена министров, и булевары, и вечно полные театры! Да и кто здесь делал над ними наблюдения? Но физиологи часто являлись. Geoffroy de St. Hilaire, Flourens, Cuvier уже нет! Но по части психологии? Учитель риторики! Из разговора его заметил я, что он не имеет первых начал науки о душе и о связи ее с телом! Вообразите себе Блуменбаха или Крейсига — и предоставьте сию двойчатку Шуберту, под высшим надзором друга и наставника его Шеллинга. Какими результатами обогатили бы они, каждый по своей части, науку о человеке! Афишка даст вам слабое понятие о их наружности. Если удосужусь, то еще раз побываю у них и постараюсь предупредить толпу, дабы наедине побеседовать с ними. Вечер провел я в трех русских салонах, поболтал о матушке Москве, поспорил с издателем de la France, Делилем, о нравственном состоянии Франции и пролюбезничал за полночь с нашими дамами: М<ейендорфшей>, К<иселевой>, Ш<уваловой> и проч. Там узнал я, что в 8 часов утра на другой день совершится казнь трех преступников, но принужден был дать слово дамам нейти туда — и сдержал его.
19 февраля. Она совершилась, и я там не был. Пепен ничего не открыл нового о других, но более еще обвинил себя. Журналисты оппозиций восстают за то, что его жену допускали менее и на кратчайший срок к нему, чем Нину к Фиески. Но пора развеселить вас цветами Луизы Colet (nee Pervil). Я нашел их вчера в окне книгопродавца ‘Fleurs du midi’, poesie par Louise Colet, и вспомнил, что мне, кажется, когда-то о них говаривал Шатобриан, коего именем, то есть похвалою, желала она украсить заглавие своей книжки. Шатобриан отказал, но так, что и отказ служит ей комплиментом. Два письма его напечатаны в предисловии. В них, кроме комплиментов, есть что-то похожее и на глубокое чувство, и почти на мысль: ‘Permettez-moi, toutefois, de Vous dire, avec ma vieille experience, que Vous louez beaucoup trop le malheur, la peine ignoree vous a dicte des stances pleines de charme et de melancolie, la douleur connue n’inspire pas si bien. Ne dites plus: Laissez les jours de joie a des mortels obscurs’ (Tourmens du Poete p. 10).
‘Il faut maintenant prier pour Vous-meme, Madame, quant a moi, je demaade au ciel qu’il ne separe jamais pour Vous le bonheur de la gloire’.
Я, кажется, вам писал о кандидатстве Моле в Академии, на ваканцию Лене. Il у avoit hier trois concurrens, Mole, Hugo et Dupaty. Mr. Mole qui saisissait deja la presidence — n’est pas meme Academicien, c’est Dupaty qui a obtenu la majorite. On dit que ce sont les Academiciens du tiers parti qui n’ont pas voulu de lui, en disant: ‘Il n’a pas voulu de nous pour collegues, nous ne pouvions pas vouloir de lui pour confrere’. J’en suis d’autant plus fache pour Ballanche, car ceux qui lui ont conseille de ne pas se mettre sur les rangs, ne l’ont fait que dans l’espoir de faire entrer Mr Mole. Je n’ai pas pu encore me procurer son ouvrage des annees 1806 et 1809. On dit qu’il у est le Platon de l’absolutisme.
19 февраля. Вечер. Сегодня обедал я у легитимистов и с легитимистками и кончил вечер у полурусских с русскими. Сообщу вам четверной каламбур: ‘Pour etre aime de son peuple il faut au Roi des Grecs quatre choses: coton, soie, fil et laine’ (Qu’Othon soit philhellene).
Поутру осматривал бронзовый surtout, который посол наш заказал за сорок тысяч франков dans le gout de la Renaissance первому бронзовому мастеру в Париже. Журналы расхвалили его, и богачи съезжаются в магазин любоваться. Послезавтра увидит его и король. В самом деле отделка прекрасная. Тут же и бронзово-малахитовый храм, сделанный по заказу Д<емидо>ва для одного из дворцов в С.-Петербурге.
В генварской книжке этого года ‘London Review’ несколько превосходных статей, в числе литературных — о лекциях Гизо и о новой книге Гюго ‘Les chants du Crepuscule’. Описав наружность и характер и всю жизнь Гюго, он разбирает его как поэта и, кажется, довольно беспристрастно, прекрасная характеристика Байрона и Beranger и опять Гюго. Кончил предвещанием близкой литературной кончины Гюго. Но мне недосуг выписывать именно те суждения, с коими хотелось вас познакомить и кои так беспристрастно, с английским практическим взглядом на поэзию и на поэтов,, изложены. В конце разбор сочинения Гюго. Как ни говори, а все он имел более права занять место в Академии, чем Дюпати, почти забытый водевилист, коему Скриб проложил туда дорогу. Если бы в Академии шло дело об одних талантах, то лирик Гюго, конечно, может быть соседом Ламартина и проч. Но там, по завещанию Монтьона, раздают призы скромной добродетели: согласится ли юная дева принять венец из рук того, о коем можно бы сказать: ‘Мать дочери претит стихи его читать!’.
Скажут, что Академия не церковь, что там не проповедуют и что певец Орлеанской девы был красой ее — но с тех пор Cuvier исполнял строгое завещание добродушного Монтиона, и Академия навсегда приняла на себя сию обязанность. Скажут, что Гюго образцовый муж, образцовый отец семейства, но Академия, но публика знают его по некоторым пьесам, по множеству стихов, кои не могут быть образцовыми в нравственном отношении.
22 февраля. Я не успел кончить дневника моего, ибо с утра до вечера был три дня в хлопотах. M-me J приняла меня в своей уборной, которую убрала она во вкусе маркизши Лудв<ига> XV, и обещала отправить с Лебуром несколько книжек, о коих уведомлю в конце письма. От нее прошел я к б<аронессе Мейендорф>, которая познакомила меня с прелестными стихами гишпанскими и с адвокатом-оратором Berryer, коего по сие время знавал я только au Palais de Justice и в камере депутатов. Она учится по-гишпански и перевела мне несколько оригинальных стихов, кои хотелось бы мне запомнить. К ней сбирается весь высший* круг, по воскресеньям, до обеда, но немногих принимает она в тот же час по субботам. Я рад был встретить Берье и поболтать с ним о деле и о музыке. Он любит жить и любит жизнь в большом свете и с артистами, страстен к итальянской музыке и в связи с Россини и проч., но охотник говорить и о делах государственных, несмотря на легитимизм, видит его с высока, так, как и все вещи и людей, имеющих влияние на были и небылицы века сего. От любезной ветреницы прошел он к С<вечиной>, которая не надивится универсальности и его глубокомыслию и таланту, с коим и то и другое выражает он в речах своих и в разговоре. Возвращаясь от М<ейендорфши>, встретил я (полуотставного тогда, а сегодня уже совершенно отставного) министра Гизо, мы пожали друг другу руку, и он приглашал меня в свой скромный домик Rue Ville l’Eveque, где я видал его чаще, нежели в министерских палатах его Сен-Жерменского предместья. Вечер провел у С<вечиной> и кончил у Ш<ленкур> с русскими дамами и с литератором St. Felix, но один из примечательнейших дней в моей парижской жизни — воскресенье первое поста, 21 февраля. В одно утро слышал я две проповеди: одну в соборе Notre-Dame, где молодой (34 лет) Лакордер проповедовал или, лучше сказать, импровизировал с необыкновенным красноречием, с чувством непритворным и с верою истинною и внутреннею. Я приехал туда в одиннадцать с половиною и нашел уже почти всю церковь полною, кое-как пробрался я поближе к кафедре, у коей приятель заготовил для меня стул. В час вся церковь, огромная и пространная, с хорами и переходами, наполнилась большей частию молодежью, на хорах были и дамы. Парижский архиерей с причетом и четверо других епископов прибыли к проповеди. Лакордер, хотя слабый грудью и расстроенный потерею недавно матери, говорил час, с искренним, сильным убеждением. Я еще ничего подобного во французских церквах не слыхал. В Берлине слыхал я часто Шлейермахера, в Англии и в Шотландии других знаменитых проповедников, но католического сильного оратора слышу я в первый раз, и какого же? Не подражателя другим образцовым французским ораторам, а самобытного, оригинального. В Лакордере есть много боссюетовского, но это Боссюет, прочитавший Ламене и знающий умственные буйства нашего века, рационализм и мистицизм Германии, сен-симонистов и проч. Иногда он удивляет глубокомыслием, как Паскаль, и смелыми, оригинальными оборотами и выражениями, кои в другом показались бы площадными. Он приводил слушателей в какой-то энтузиазм и точно поражал их словом своим. С каким глубоким знанием натуры и характера некоторых систем философских обозрел он их хотя бегло, но достаточно для убеждения слушателей. Он характеризировал рационалистов и мистиков. Первых находит уже в веке Августа, а потом за три столетия до нас. Последних доводит он до самого пункта, где они прикосновенны, так сказать, самой церкви, и здесь остановился он в сей блистательной и верной характеристике, до следующего воскресенья. Были движения истинно ораторские, но как их упомнить! Я записал некоторые обрывки, кои напоминают мне только мысль его, но порывы красноречия неосязаемы и должны быть представлены в связи с главною мыслию. В заключении прекрасно сказал он, кажется, о слове божием, в коем красоты неистощимы. ‘Il n’y a rien de nouveau sous le Soleil, mais le Soleil est tous les jours nouveau’. Мне хотелось передать вам хотя несколько красот его ораторства, но невозможно. Боюсь так же испортить, как записки Шатобриана.
Из собора, проникнутый и растроганный Лакордером, прошел я в другую церковь в Сен-Жерменском предместье: St. Thomas d’Aquin, самая модная аристократическая. Там проповедует Revellion, иезуит, поступивший в орден из генерал-адвокатов и даже живший на испытании и в уединении более 10 лет. Он пользуется большим кредитом у легитимистов, и церковь так же была полна, как Notre-Dame, но преимущественно аристократками и легитимистами. И здесь едва нашел место близ кафедры. Иезуит декламировал sur les malheurs du terns, sur la societe ebranlee dans ses bases et sur des lieux communs dans ce genre, parce qu’il n’y avoit que peu d’elus, и эти избранные едва ли не в Сен-Жерменском предместье. Он сравнивал этот остаток немногих верных с плодами, оставшимися на дереве, которое уже отрясено бурею и садовниками. Но эти плоды, кои, несмотря на потрясение дерева, не спали с него, не дозрели и обыкновенно кислы. ‘Се sont des fruits peu murs et aigres’, — прошептал я вслух. Соседка моя поморщилась. Выслушав проповедь, я сказал: ‘C’est un sermon pour le Faubourg’. Соседка моя отворотилась от меня, а я поспешил на обед к Лукуллу Т<юфяки>ну, mais l’impression produite sur mon ame etoit encore toute vivante, j’ai bien senti et je l’ai su apres que tous les sermons de Lacordaire sont improvises, il n’en fait prealablement que la charpente et puis il parle d’inspiration, sans s’embarrasser du public qui l’ecoute, ne poursuivant que la pensee, et produisant des emotions qu’il eprouve lui-meme, il presente le Christianisme comme la face la plus lumineuse, que la verite ait revetue, apres avoir trace en grands traits les ombres du Paganisme, dans toutes ses revolutions. Lacordaire prechera encore sept fois, jusqu’apres Paques, et puis une fois dans la chapelle de l’institut Chateaubriand. Puis il compte partir pour Rome et у rester, deux, trois et peut-etre meme cinq ans, pour se remettre et у etudier. Il n’aura pas de grands maitres pour l’eloquence chretienne, mais il sera a la source de grandes inspirations, et apprendra a connaitre l’eglise de Rome sous d’autres points de vue. La derniere fois il у a ete avec Lamennais.
Mrs. Trolopp parle aussi d’un sermon de Lacordaire, mais elle dit encore moins de celui qu’elle a entendu: elle se borne a decrire le temple et la foule et ne cite que son propre bavardage.
После таких духовных предметов как описывать обед Т<юфяки>на и трюфли и страсбургскую говядину? Вечер у С<вистуновой> с милой Л<абори>, с отцом ее, der Alte ueberall und nirgends! Он был всем и при всех и во все эпохи французской истории, после революции. Помнит все, знает всех — и охотно рассказывает, что видел, слышал за*-годами.
Вы уже знаете о новом министерстве: маленькие журналы, распределяя по местам старых, рассадили кого в банк, кого в иное место, Mr. Persil au Jardin des Plantes.
24 февраля. Вчера слушал я еще одного превосходного проповедника в церкви Успения богородицы, также модной и аристократической: это аббат Кёр (Соеиг), 29 лет. Он говорит с неприятным напевом, но с такою возвышенностию в мыслях, с такою силою и определительностию выражений, что многие — но не я — ставят его выше Лакордера. Il est toujours a la meme hauteur. Откуда взялись все эти таланты? С тех пор, как правительство не покровительствует им — кафедры наполнены прекрасными духовными витиями и церкви слушателями. Кёр проповедует три дня в неделю, и в конце поста из проповедей его составится нечто целое, полное. К сожалению, в воскресенье он говорит в одно время с Лакордером. Любители духовного ораторства делятся здесь на лакордеристов, равиньонистов, кёристов и проч. У первого больше молодежи и публика несравненно многочисленнее. Mrs. Trolopp обманывает, говоря, что он жестикулирует: нельзя быть проще и непринужденнее. От проповеди прошел я к Рекамье, где встретил в первый раз жену Шатобриана, худощавую, умную старушку — супруг обращается с нею с большою и искреннею почтительностию. Тут был и Т. H, секретарь здешнего Государственного совета, который накануне представлялся своему начальнику, новому министру юстиции, Sauzet, сказав ему: ‘Que c’etait au 27 garde des Sceaux qu’il faisait son compliment’, a H не старик.
Ввечеру слышал я ‘Норму’ в Итальянском театре. M-lle Grizi и Лаблаш превосходно пели, но Рубини плох в этой опере. Гризи играла прекрасно, жаль только, что соперница ее в любви худо вторила, и оттого ‘Норма’ во Флоренции удалась лучше. Я восхищался и по воспоминанию. К последнему duo последнего акта явилась в ложе герцогиня Броглио и красавица-президентша Тьер, с матерью. Взглянув на нее и вспомнив фортуну Тьера, как-то страшно за его будущее. Чего пожелать еще счастливцу мира сего! Но знаете ли, чего он сам себе желает? Военного министерства! Он и спит и видит быть другим Louvois или Carnot, беспрестанно обдумывает планы войны, посылает проекты военных действий в Гишпанию и ползает по карте, как перед ним искатели фортуны. История французской революции дала ему вкус к этому занятию, и министерство иностранных дел показалось ему ближайшим путеводителем к военному. Так уверяли меня ближние его люди.
Послезавтра президент камеры депутатов дает бал и в гиерархическом порядке приглашений поставил камеру свою выше всего, за нею камеру перов, потом принцев, дипломатический корпус и проч. На пригласительной карте наследного принца Орлеанского выставлен No 840, ибо он по алфавитному порядку членов камеры перов после депутатов — и в букве О (Орлеанский) 840-й из приглашенных на бал. Приятели Гизо поговаривают уже, что он будет первым преемником Тьера, между тем он переехал уже в свой скромный домик и будет там жить доходом своим из двенадцати тысяч франков и профессорским жалованьем, из коего часть уделяет заступающему его место Le Normant. Может быть, он снова возьмет и кафедру, но друзья его этого не желают.
Сегодня слышал я, что Ламене также переводит Мильтона. Приятели Шатобриана опасаются этого соперничества, следовательно, будет два перевода в прозе и один в стихах — Делиля. Сказывают, что скоро выйдет перевод Шатобриана, но к курьерскому отправлению уже не поспеет. Я много слышал о Шатобриане сегодня от людей, коротко его знавших здесь и в Италии. Арто (Artaud), бывший секретарем посольства в Риме при нем и при других, много рассказывает о первых впечатлениях, кои Рим произвел на Шатобриана. Когда он увидел храм св. Петра, то его бросило будто бы в жар, он на площади попросил пить: ему подали яблоко, и он с жадностию съел его.
Une dame, tout en causant, nous a donne ce soir une charmante definition du mysticisme: c’est le christianisme en etat de vapeur.
Еще маленькой комераж: философ Кузен, который придерживается предержащих властей, восхищаясь сегодня в присутствии своего наставника, неизменяемого Royer-Collard, Тьером и политическим направлением, которое он дает Франции, воскликнул: ‘C’est l’Empire!’ — ‘Moins ГЕтpereur’, — отвечал R.-Collard.
25 февраля. Два часа пополудни. Je viens d’entendre encore une fois l’Abbe Coeur. Il a parle aujourd’hui sur le caractere et l’influence du Sacerdoce chretien et a passe en revue les grands luminaires de l’Orient et de l’Occident — jusqu’a Bcssuet, dont il a fait un portrait magnifique. C’est vra:ment une jouissance morale et intellectuelle que ces sermons! Je ne me suis pas endormi un instant. Les dames queteuses etaient charmantes!
Пять часов пополудни. Знаете ли, кого я видел сейчас? кривую Нину (Ласав), любовницу и предательницу Фиески. Вообразите себе, что в новом Cafe de la Renaissance, близ биржи, богато убранном, взяли, comme demoiselle de comptoir, Нину, посадили ее за бюро, вместе с другой хозяйкой, — и говорят, что она получает за эту выставку самой себя 1000 франков в месяц! — За вход в Cafe платят по 1 франку с особы, ‘sans compter la consommation’, — кричат негодующие habitues du Cafe. Вчера была у входа такая толпа, что принуждены были приставить трех караульных. Уверяют, что многие, особливо англичане, говорили колкости Нине, осматривая пристально черты ее и кривой глаз, и будто бы ей сделалось дурно, так, что ее должно было на полчаса вывести из конторки ее. Сегодня только один караульный у входа. Без билета не впускают, любопытные толпились, и я с ними. Мне как-то совестно было смотреть ей прямо в глаза, или в глаз, ибо один почти совсем закрыт. Она красива и румянец во всю щеку, но, кажется, нет стыдливости. Одета нарядно, в шелковом кофейном платье. Она смотрит на всех довольно скромно, не нахально. Я прошел раз пять мимо нее, как-то стало жалко за нее, что такое бесстыдство в красивой и румяной молодости! Но что сказать о тех, кои основывают свои расчеты на этом бесстыдстве и проводят, в таком тесном соседстве, весь день с девкой, которая за пять дней пред сим расставалась с отсеченною головою! Все это материалы для будущего Тацита-христианина.
Полночь. В первый раз по отставке министров провел я вечер у Броглио, в его собственном доме, который напомнил мне 1830 год. Я нашел там сначала немногих, но встретил Вильменя. Хозяйка спросила его, читал ли он ‘Жоселеня’, который теперь во всех салонах. Он начал хвалить эпизод об Оссиане (стр. 75 и след. в 1-й части) и стихи (47 и след. стр.). Броглио отыскала их, прочла и при стихе ‘A quoi renonce-t-on, quand on se jette a Dieu?’ сказала: ‘Pourquoi ne pas dire simplement, quand on se donne a Dieu?’. Вильмень находит, что Ламартин позволяет себе странные выражения, образы и проч., что он менее придерживается классицизма, что его избаловали и проч. Броглио также отдает преимущество ‘Медитациям’ и ‘Гармониям’ его перед новыми отрывками поэмы. Смеялись над какими-то стихами, где Ламартин делает сравнение с вывешенным бельем и проч. Я не отыскал их. Нельзя передать беглого и остроумнолегкого разговора. Начали съезжаться дамы, депутаты, вот и принцесса Ваграмская, кузина короля Баварского, — до стихов ли? Я поблагодарил хозяина за его одолжение и уехал пить чай к кн. М<ещерской>. Здесь познакомился с юристом-адвокатом Генекеном и возвратился домой дочитывать брошюру Леве-Веймара, к вам посылаемую.
Вы, вероятно, прочли статью в ‘Дебатах’ о поэме Ламартина. Aime Martin превозносит ее с бесстыдной экзажерацией, называя эти отрывки ‘le plus beau livre qui soit sorti de la main des hommes, un livre comme Platon Taurait fait, si Platon fut venu apres l’Evangile’. Руссо (или кто, * {* Fontenelle. — Изд.} не помню) мог сказать это о подражании Христу, но где же Платон и Фома Кемпийский, всегда равный своему предмету, в том сборнике прекрасных чувств и мыслей, неровным и часто падающим пером писанных? Вот тайна энтузиазма Эме Мартена. Он хлопотал, чтобы Академия назначила ему приз за его антихристианскую книгу о воспитании {10} и ухаживал за Ламартином, который, имев слабость дать в пользу его голос, увлечет, может быть, и других. Рецензию книги — написала благодарность.
26 февраля. Простите! пора укладывать пакеты. 36-я страница всякой всячины! Все в Москву, когда сами прочтете или недочтете.

XII. ПАРИЖ
(ХРОНИКА РУССКОГО)

1836 марта 21. {1} Проживу здесь еще недели с три или с четыре, ибо необходимо кончить переписку в архиве королевском бумаг весьма интересных и привести все в порядок с помощию одного ученого бедного немца, который делает теперь реестры моим приобретениям в Париже и пересматривает списки. У меня времени на это не станет, а он кормит и себя и семейство этим трудом.
Мне самому хотелось бы выехать поскорее. У нас весна, т. е. тепло как летом, и меня уже позывает в даль, но в даль родную: хочется опять подышать родным воздухом и попастись на степях Заволжских. Между ними и Парижем — Дрезден, Веймар, Берлин, Лейпциг и — Москва! А в ней ожидает меня новый исторический труд: сравнение копий здешних актов с теми, кои, надеюсь, позволят пересмотреть в Московском архиве.
Скажи К<озлову>, что С<вечиной> передал уже его благодарность, а Шатобриана увижу сегодня и прочту ему его строки. Между тем вот вам верные вести о Шатобриане, успокоительные для тех, которые принимают в нем участие. Он продал часть своих биографических записок обществу, составившемуся (большею частию из легитимистов) для приобретения оных, на следующем основании: ‘Шатобриан обязывается выдать отныне в четыре года: 1) 4 тома о Веронском конгрессе и о войне испанской (переписка его с Канингом составляет почти целую книгу), 2) обещает, сверх того, 12 томов записок своих, из которых шесть уже готовы и находятся у нотариуса. Книгопродавец с своей стороны обязывается выдать Шатобриану: 1) 157 000 франков наличными, 2) выдавать по 12 000 франков ежегодно в течение четырех лет и 3) по истечении четырех лет 25 000 франков пожизненного ежегодного дохода, которые будут уплачиваться и жене его по смерть ее’. M-me Recamier и гр. St.-P подтвердили мне эту сделку. Последний участвует в ней на 48-ю часть и полагает еще быть со временем в значительном выигрыше. Лучшее в этом то, что будущее жены Шатобриана обеспечено. Он, вероятно, не уплатит всего долга своего 157 000 франками, а 12 000 ежегодно в течение 4 лет для него недостаточно, следовательно, он снова наделает долгов, бросая деньги как пыль. (Ему случилось однажды продать карету, чтоб дать обед десяти приятелям). Гр. St.-P сказывал мне, что тот же книжный откупщик предлагал ему 150 000 (!!) за Мильтона и Историю английской словесности, рассрочивая платеж на несколько сроков, Шатобриан задумался, пришел Лавока с 36000 франков чистоганом, и Шатобриан отдал ему труд свой за эту сумму! В этом отношении он вроде Ж<уковского>, с тою разницею, что он не шарлатанит и не делает расчетов за год вперед своим расходам, в белых разграфованных тетрадках красными чернилами, но в семействе и здешнего поэта ‘нет сирот!’. Он и жена его презирают их в хорошо устроенной обители, как наш везде, от Белева до Дерпта. (Сироты Шатобриана старухи).
Я уже писал вам, что я еженедельно бываю у трех проповедников, недавно прибавил четвертого, Dupanloup, издателя ‘Фенелона для светских людей’ с прекрасным предисловием, который проповедует в St. Roch (приход Тюльерийского дворца, за упразднением de l’Auxerois). Трое из 4 проповедников, коих обыкновенно слышу, восставали против Ламартина, {Примеч. По поводу его последней поэмы ‘Jocelyn’.} каждый по-своему: иезуит Равиньян, Лакордер в одной, но сильной фразе, a Dupauloup сказал примечательную проповедь против врагов и друзей религии. Последних почитает опаснее первых, и в сем числе Гюго, коего означил падающими осенними листьями (les feuilles d’automne), Ламартин и прочие пантеисты. И в других церквах восстали на него, один аббат Кёр (который вчера устрашил нас адом и вечными муками, так что я не на шутку призадумался) ни слова не сказал против своего приятеля-поэта и осуждает собратий своих за их рвение ‘не по разуму’. Зато Ресегье в стихах, a Aime Martin в прозе называют Ламартина, как Платона, божественным! — В салонах, как и в церквах, те же распри, в числе защитников — Шатобриан и m-me Recamier, кои не требуют от поэта строгого православия. ‘Le National’ объявил его прямо пантеистом, утверждая, что он никогда иным не был. По моему мнению, Ламартин, как и другие-прочие, сам себе еще точного и определительного отчета отдать не может в своем катехизисе, он, вероятно, почитает себя с такою же основательностию строгим католиком, как и глубоким политиком, а он просто — поэт. В нем ни православия, ни тонкой политики искать не должно, а одной поэзии. И пантеизм его случайный, поэтический: он видит бога в натуре — и боготворит ее, как видимую, осязаемую поэзию.
И что в Спинозы он попал,
Нечаянно случилось!
Вольно же легитимистам и ультракатоликам считать на него, как на каменную гору роялизма и православия: от одних юркнул он в камеру, где в некоторых речах его видны здравые начала политической экономии и ум государственный, от других — в мечеть и кувыркается перед Магометом, с коим он очень сдружился во время путешествия своего по святым местам! Не знаю, доходят ли до него все толки салонов и церквей. По субботам у него литературный раут, и я беседую иногда с милой, увядающей от тоски по дочери, женой его: она, кажется, не совсем спокойна на счет православия мужа, ибо для нее ‘грех не безделица’. {См. брошюру под сим названием, изданную незабвенным М. И. Невзоровым.} — Кстати о грехе и о вечных муках: вчера, в воскресенье, из Notre-Dame, от Лакордера, зашел я к Успенью слушать Кёра и увлек с собою моего бывшего библейского сослуживца, <кн. Мещерского>. Церковь была полна по обыкновению, и мы нашли место только у подножия алтаря. Осмотревшись, я нашел себя в кругу, примечательном по разномыслию. Перед одною и тою же кафедрою, с одной стороны, были палингенезист Баланш с примесью пантеизма, Mignet, историк революции и глобист, ныне надевающий ливрею Людовика XIV и почитатель века его, строгий галликанский католик и либерал граф Керголай, племянник известного ультрароялиста, с другой стороны — Росси, итальянский либерал и католик-профессор, но в духе XIX века, барон Экштейн, католик с примесью глубокого германского мистицизма, писатель примечательный Марк Жирарден, проповедующий с кафедры и в ‘Debats’ sur les tendances religieuses de notre siecle. Во всем этом N. N. ex omnibus aliquis! И всех нас поражал проповедник громом слова своего и неизбежностию угроз божиих, доказывал необходимость такого страха для обуздания, для воспитания народов и единиц (индивидуумов). Молчание было глубокое, внимание беспрерывное, проповедь продолжалась полтора часа.
В пятницу слышал я другой раз Dupanloup, в присутствии королевы и дочерей ее. Декламации было более, нежели идей и чувства, но иногда проповедник возносился до крайних пределов духовного мира. Тем смешнее был приходский священник de St. Roch, который после него взошел на ту же кафедру напомнить о посте и молитве субботней и рекомендовать тем, кои захотят рано прийти в церковь, запастись шоколадными дощечками! Я не умел скрыть смеха к соблазну благочестивых. Все сие движение парижской набожности найдете вы в ‘Dominicale’ и в ‘Univers Religieux’. В них же и проповеди Лакордера. ‘Dominicale’ пересмотрите сами для проповедей Лакордера и для других статей, в коих может быть Пушкин найдет покормку и для своей Review-котомки. Сверх того, пошлю вам для прочтения ‘Акты Исторического конгресса’, коих по сию пору вышел первый том, скоро выйдет и второй. Я был раз на этом конгрессе, где мнимый казак читал рассуждение о казацкой литературе и выхвалял мнения своих так называемых соотечественников. В ‘Актах’ есть статьи, довольно любопытные и хорошо написанные. Не худо бы объяснить неказакам, что казаки — не хозары и что хозары не славяне, и что Баян не казацкий Гомер. Впрочем, и в этих статьях не без исторической истины. О книге, продиктованной Маршану Наполеоном, можно сказать: это живая грамота бессмертного. {Это та самая книга, о которой известие помещено во II томе ‘Современника’, стр. 247-266. {2}}
Вечер. Я провел сего дня часа полтора у M-me Recamier и передалей и Шатобриану все, что писал ко мне об них Козлов. {3} В салоне Рекамье встретил я опять Токевиля, коему недавно в нравственном отделении Института предпочли Лукаса, тюремного филантропа. Если бы не нелюбимый Кузень предлагал первого, то, вероятно, перевес был бы на стороне Токевиля, всеми уважаемого, но Кузень произвольно взял его под свое покровительство — и повредил ему. Он много говорил об Америке, где недавно умерла будто бы кормилица Вашингтона: по расчетам оказалось, что кормилица эта могла быть разве только его молочною сестрою. В другом американском царстве умерла стошестидесятилетняя старуха! Если ей и прибавили несколько десятков, то все-таки она была старее того государства, где скончалась.
Третьего дня был в домашнем театре Юлия Кастеляна, где герцогиня d’Abrantes играла Сильвию, a m-me Lafont, по Петербургу и по смычку мужа вам известная, Лизетту в ‘Les Jeux d’amour et du hasard’. Старуха d’Abrantes играла хорошо, но жалка своими претензиями на молодость: она старее своих записок. У m-me Lafont по крайней мере не погасли еще черные глаза и в стане есть необходимая для горничной вострушки гибкость. Я не дослушал первой пьесы и сожалею, что не видал бывшей miss Smithson в 4-й сцене IV акта ‘Гамлета’, который вам посылаю. Сказывают, что она играла прекрасно, а в Лондоне она никогда не нравилась! ‘Une soiree chez m-me Geoffrin’ написан герцогинею d’Abrantes в отмщение врагам Гюго, не избравшим его в Академию. Весь XVIII век на сцене и хватает до XVII. Сама d’Abrantes играла m-me Geoffrin. Вот вам и афишка. Пьеса плохая, как слышно. Я спешил на другие вечеринки, где не нашел того, чего искал. Спектакль Кастеляна в большой моде, и добиваются билетов, как будто бы нет 12 вольных театров, каждый вечер открытых!
И Бальзак видит в Ламартине отступника, он сказал мне: ‘Il a pris le role de Chatel’ (архиепископ французской церкви, оставивший католическую, в которой был попом). {4} ‘Le National’ говорит без обиняков: ‘М. de Lamartine est pantheiste comme la generation, a laquelle il appartient’. Тот же журнал отметил некоторые небрежности в стихах ‘Жослена’ и сделал несколько дельных замечаний на всю позму. Впрочем, есть и справедливая похвала, например: ‘М. de Lamartine a donne une nouvelle vie a la poesie francaise, il l’a rajeunie et enrichie. Il a trouve une expression harmonieuse a cette grande melancolie philosophique et religieuse qui travaille notre generation. Maitre de la langue, il l’a assouplie avec une verve toute puissante, il l’a etendue en nappes immensts ou chaque vague porte d’eblouissantes couleurs, et chaque flot un reflet’. Критики не хочу выписывать.
Хотел послать ‘Les cris de Tame’ с предисловием Ламене, но оно ничтожно, и старое по-старому. Еще появилась книга любопытная и важная для политика и географа-статистика, вышла только первая часть, и много о России в отношении к Турции и к Востоку вообще: ‘L’Europe et la Turquie de 1829 a 1836’. В первой части более о Египте. Она писана двумя французами — de Cadolvene et de Breuvery, кои провели несколько лет в Египте и в Турции, — и во враждебном духе для России. Никогда столько брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года, даже тогда, когда Россия и Турция, ввиду Европы и Азии, сражались на высотах Балкана, менее ими занимались политические компиляторы, нежели теперь. Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку.
О мнимых наблюдениях Гершеля вы конечно уже слышали, и читали шутливое опровержение серьезных шуток. Смешны только те, кои, не смея признаться в невежестве, не знают, как трактовать шутку, шуткой ли или делом.
Начал читать на днях вышедшую ‘Correspondance inedite de Voltaire avec Frederic II, le president de Brosse etc.’ {Об этой книге также уже говорено в ‘Современнике’, т. III, стр. 158-169, в статье ‘Вольтер’. {5}} Не хочется оторваться, но для милого дружка чего не оторвешь от себя, кроме сердца, и того, что в нем есть неотрывного.
22 марта. Полночь. Возвратился из театра. M-lle Mars все еще пленяет игрою. В старых пьесах ‘d’Ecole des vieillards’ и ‘Gageure imprevue’ она стариной тряхнула. Удивительно, как много заменяет в ней искусство. Я с 1831 года, т. е. с Лондона, не видал ее. Тальма и она! с другими сравнивать их нельзя. Разве Жорж? Впрочем Французский театр и в падении своем все еще держится хорошими, если и не первоклассными актерами. Я охотно там бываю.
23 марта. Писать в день отправления часто некогда, а заранее как-то не хочется, да и вести теряют свежесть и увядают как цветы. Я живу в церквах столько же, сколько и в архивах и в Сорбонне, более нежели в Ecole de France, и знаюсь с католичками и с католичками более, нежели с шатлистами.
Слышал проповедь аббата Кёра sur le respect humain, в отношении к религии. Ввечеру поздно собрался к Броглио, где хозяйка-протестантка пеняла мне, что я оставил le culte non salarie, я признался, что увлечен Лакордером и его товарищами, но, когда они, после праздника, замолкнут, я снова возвращусь к Гранпьеру, в храмину, где слыхал и сен-симонистов. Я возобновил знакомство с баронессою Сталь, которая недавно приехала из Копета. Я напомнил ей эпоху нашего знакомства — за несколько дней до кончины мужа ее. Я завтракал у них в Копете, и хозяин выводил меня по всем своим владениям, показал свои заведения, все все — кроме того, что мне всего более хотелось видеть: гробницы прадеда и матери его…. Вдова его была тогда беременна и родила после смерти мужа. Я обязан ему знакомством с Брумом и Макинтошем в Англии, и он же ввел меня здесь в общество библейское и в другое, где он был главною пружиною в пользу уничтожения торговли неграми. — Книга его об Англии — одна из лучших, но не она переживет автора:
Его переживут его сердечны чувства
и биографические записки m-me Recamier (в конце 1830 года сама она позволила мне прочесть отрывок из сих записок), оставившей Францию для изгнанницы Наполеоновой и Швейцарию для того, чтобы успокоить ее насчет сына, страстно ее любившего.
18/30 Марта. Архивы, проповеди, лекции и какая-то лень мешали продолжать отчет парижской жизни, но всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Review, а не журнал. Я сбирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики, но какой интерес могут иметь мои энциклопедические письма чрез три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока. Для Review нужны статьи, а не письма. Через 4 месяца кто вспомнит о ‘Жослене’? А теперь было бы интересно узнать все, что разные голоса поют о нем. Я хотел сделать эту поэму предметом целого письма и сообщить, вместе с выписками из первоклассных журналов, например из ‘Semeur’ etc., и толки салонов, и нападки проповедников. Поэма объяснила бы Париж и салоны, а салоны объяснили бы поэму и самого Ламартина. Теперь ограничусь доставлением одних журналов и указанием на те стихи, кои наиболее возбудили против поэта-католика, а ныне пантеиста, негодование тех, кои ошиблись в нем и в его катехизисе. Я хотел также передать вам и свежие впечатления, производимые проповедниками, например Лакордером, в последней превосходной и едва ли не существеннейшей его проповеди, но между тем как это письмо пишется в ожидании случая для отправления, вы уже, вероятно, получили прежние его проповеди, а с сим письмом получите и новейшие, и проповедник будет уже в Риме. — В прошедшее воскресенье с проповеди его из Notre-Dame приехал я уже не к Успенью слушать аббата Кёра, но в театр Chaterain (улица сия прозвана Победною с тех пор, как жил в ней Наполеон) слышать и видеть знаменитого импровизатора Праделя, о таланте коего мне рассказывали чудеса. На миниатюрном театре, где я уже недавно слышал итальянского импровизатора, явился Прадель перед публикою и предложил нам задать ему сюжет для трагедии, с одним только ограничением: не касаться политических предметов. Каждый имел право задавать сюжеты, и тот из них, который будет более аплодирован, примет импровизатор для своей трагедии. Предузнать было ему невозможно. Начались крики, перебрали всю древнюю и новую (но не новейшую) историю, чужую и свою, и остановились сначала на двух предметах: St. Mars и Нёloise et Abelard, последний был еще более аплодирован, и Прадель взялся за него и не более как через пять минут начал импровизацию. Он объяснил, что натура этого сюжета требует немногих действующих лиц и что он составит всю трагедию из четырех: Элоизы, Абеляра, дяди ее аббата Фюльберта и его слуги, или наперсника. Он играл все роли с необыкновенным талантом, сначала импровизировал он стихи довольно медленно, но медленное течение речи было и в характере старика Фюльберта, который открыл первую сцену. Переходя с места на место, в разговоре, он нимало не останавливался, иногда повторял те же выражения, иногда те же образы и мысли, но вообще было складно и иногда с проблесками истинной поэзии. Il y avoit deux ou trois vers a retenir, особливо в конце, когда совершилось над Абеляром известное мщение. Я жалею, что не взял с собою карандаша и не записал нескольких стихов. Оператор, наперсник дяди, желая успокоить Элоизу, узнавшую о кровопролитии, говорит ей: ‘Il vit, madame, mais sans vivre pour vous’. И потом a peu pres так: ‘Et votre amant ne peut plus etre epoux!’. Убеждая Элоизу не гоняться для него за славою, Абеляр говорит ей: ‘Des lauriers les plus beaux les feuilles sont ameres!’. Остальное было плавно, хорошо, но нимало не шевелила сердца.
Вообще любопытно видеть раз усилие ума и памяти, ибо память более воображения снабжает импровизатора стихами и полустишиями, но в другой раз вряд ли я променяю проповедь на импровизированную трагедию. Зритель страдает вместе с автором-актером, следуя за его усилиями и угадывая труд и заботы его в приискании мысли, рифмы, выражения, сцены. Этот страх за импровизатора мешает наслаждению. Нет, трагедии, в тиши кабинета, на досуге и при верном вдохновении писанные, предпочтительнее. Пытка для таланта не есть наслаждение и для зрителя. Мне пришло на мысль сравнить этого рода импровизацию с обедами a la fortune du pot: я предпочитаю те, на кои зовут за неделю печатными билетами.
В этот же день, едва ли не в первый раз, давали на одном из театров драму Абеляра и Элоизы, в которой более отступлено от исторической истины, чем в импровизации Праделя. Каноник Фюльберт не думал мешать тайной связи двух любовников — наставника и ученицы, его племянницы, не хотел и мстить первому, когда оказался первый плод уроков его — младенец Астролаб. Дядюшка желал обвенчать их, но Элоиза не согласилась, предпочитая славу ученого Абеляра своему счастию, она хотела остаться другом, не женою его. Вот a peu pres слова ее: ‘Dulcius mihi semper extitit amicale vocabulum, aut si non indigneris, concubinae vel scorti’… Прадель не раз повторял в стихах эту мысль, не раз напомнил об этом самоотвержении Элоизы. По истории, Элоиза уступила настояниям дядюшки и Абеляра, вышла за него, но под условием тайны. Абеляр свез ее au Couvent d’Argenteuil, но она не постриглась, а только приняла костюм монашеский. Фюльберт и его сродники, полагая, что она постриглась, возгорели мщением: ‘Puisque Heloise ne peut plus etre la femme d’Adelard, celui-ci n’a plus besoin d’etre homme’, — и мщение совершилось! Вот быль, которая сделала Абеляра баснею народов и баснею для Элоизы!6
Но возвратимся к Праделю. После трагедии Прадель предложил зрителям задать boutsrimes, поставив правилом, чтобы одно слово выражало предмет отвлеченный, intellectuel, другое материальный, для первого предложили sinistre, для другого, материальный — ministre! Шутка отвержена Праделем. Он начал импровизации катренами, а кончил 12-стишиями, переменял слова du haut en bas, перемешивал их и с неимоверною быстротою придумывал стихи для рифм, заключил пением куплетов на данные сюжеты, без малейшего приготовления. Академик Роже знавал Праделя в тюрьме, где он за долги содержался, оттуда позволяли ему заглядывать в свет, и он собирал деньги блистательными импровизациями — одною из лучших почитают элегию на смерть Тальмы, страниц в шесть.
31 марта. Вчера, для великой среды католиков, слушал я нового для меня проповедника в церкви St. Germain des-Pres, Гривеля, aumonier de la Chambre des Pairs. Он проповедовал, в пользу общества ‘des amis de l’eniance’, о религиозном воспитании. Православные журналы расхвалили его, и я, поверив им, отправился на проповедь, но слышал одни безжизненные фразы и риторское пустословие, наполненное текстами св. писания, св. Бернарда, Фенелона и даже — Монтескье! Но с сим последним поступил он по-иезуитски, прибавив одно слово к тексту и тем изменив чистый смысл оригинала. Я не помню в точности фразы, но вы ее угадаете: ‘Религия, необходимая для будущей жизни, и в этой служит нам лучшим утешением’, проповедник прибавил: ‘la religion catholique’ (как будто нам шизматикам наша и ни на что не годится!). Я почти вслух отвечал ему: ‘Il n’y a pas de catholique dans Montesquieu’.
Вечер провел я в театре au Gymnase. Давали три пьесы, из коих две для меня новые, и я давно так не смеялся. В ‘Chut’ вы видите на сцене Потемкина, поляка Станислава и действие в Эрмитаже. Скриб хотел изобразить Потемкина и двор Екатерины, но без клеветы и без невероятностей не обошлось, как и везде, где дело идет о русских и о России. Портрет Потемкина набросан в нескольких чертах довольно удачно и особенно в контрастах, из коих был составлен нравственный и политический его характер: смесь азиатской пышности, азиатских замашек, с европейскою утонченностию XVIII века (не далее). Костюмы двора Екатерины также верны, как и анекдоты о ней. Потемкин в усах, в треугольной шляпе! Нигде не виден ‘великолепный князь Тавриды!’. Историческая истина только в шароварах кн. Потемкина, кои, говорят, он сам нашивал и надел на всю армию. После ‘Chut’ давали ‘Gamin de Paris’. Эту пьесу надобно видеть в Париже, познакомившись с парижскими гражданами: это badaud низшего класса, известный только в Париже, и он верно списан с оригинала, а еще вернее и превосходно представлен на театре. Le gamin de Paris, всегдашний житель парижских улиц и бульваров, участвующий во всех сшибках, во всех сценах парижских, повеса с добрым сердцем, веселого остроумия и нрава, подшучивающий над смешными оригиналами, но спасающий от беды других по первому движению сердца, добрый сын, нежный брат, готовый принести себя на жертву семейству. Он вступается за сестру, обольщенную знатным баричем, но вступается по-своему, с чувством оскорбленного брата, сохраняет уважение к отцу обольстителя, подагрику-генералу из эпохи Наполеоновой, который пленен его благородным и братским поступком, обвиняет сына, срывает с него незаслуженный крест, к досаде тетки его, и, в досаду ее чванству, женит полувлюбленного раскаявшегося сына на бедной дочери своего сослуживца. Резвость, шалости и шутки du gamin de Paris, и особенно его парижские прибаутки, смешили нас, но в сценах чувствительных почти все ложи плакали, везде платки утирали слезы, так что иногда плач был слышим и партер оборачивался на плачущих. Я по сию пору редко ходил в театр, за недосугом. — Сегодня проглянуло солнце, но Longchamps, {7} вчера начавшийся, еще не оживился.
Не удалось быть на проповеди Лакордера a l’Hospice de S-te Therese Шатобриана. Лакордер в первый раз проповедовал перед такой блистательной и многочисленной дамской публикой. В Notre-Dame — дамы за загородкой или на хорах и в малом числе в сравнении с мужчинами, у св. Терезы оне занимали всю церковь, и Лакордер едва не смутился. Мне передали только один комплимент его Шатобриану, a peu pres в сих словах: ‘Il est beau de commencer par le Genie du Christianisme et finir par l’Hospice de Ste Therese’. Службу отправлял парижский архиепископ.
На сих днях послал я Шатобриану статью Чанинга, американского писателя-проповедника, о Мильтоне, превосходную и оригинальную. Долга не мог я отыскать книги его в Париже и не знаю, успеет ли Шатобриан прочесть ее прежде издания перевода Мильтона. Хотя англичане, особливо строгие методисты, и обвиняют Чанинга в социнианизме, {8} но в суждении Мильтона — христианина и поэта он беспристрастен. Чанинг называет его ‘the subliment of men’. Говоря о слепоте Мильтона: ‘But though sightless, he lived in light’. Мильтон начинал терять зрение, когда сочинял ‘Защиту английского народа’, его предварили, что он совсем лишится зрения, если будет продолжать писать эту ‘Защиту’, но патриот Мильтон предпочел пользу народа зрению — и лишился его. Чанинг рассматривает его во всех отношениях. Я уверен, что и для Шатобриана Ansichten его будут новыми. Чанинг писал о Наполеоне и судил его с новой же точки зрения. Третьего дня указал я Шатобриану другую книгу: три части ‘Путешествия в Иерусалим’ траписта Жерамба. {Этот трапист был в Москве в 1809 или в 1810 году и разъезжал тогда по вечеринкам, балам и обедам в черном гусарском мундире с мертвою головою, из серебра выделанною, на груди. Его полюбили за оригинальность, веселость и остроумие.} Не знаю, найдет ли Шатобриан в этой книге много нового, но, кажется, что святые места все еще привлекают его внимание, ибо он тотчас записал книгу Жерамба. Я видел автора уже после его путешествия, в Берне, у знаменитой Иды Бонштетена, дочери m-me Brun и супруги австрийского посла Бомбеля. Он жил в трактире подле меня, спал на голом полу, постился везде и носил какой-то труженический пояс для умерщвления плоти, но любезничал в салоне Иды и балагурил по-прежнему. Не знаю, возвратился ли он к трапистам? Во Франции два монастыря его ордена, как сказывал мне Шатобриан, и процветают святостию своих отшельников.
Скоро выйдет последняя часть лекций Вильменя, лучше первых, как слышно, отделанная и содержащая, между прочим, пребывание Вольтера в Англии и влияние, которое английские и шотландские философы имели на него в то время, с новыми подробностями и документами. ‘Григорий VII’ Вильменев давно оболванен, но не может еще явиться скоро в публику, и биограф образует его по тем впечатлениям, кои он сам получает, обогащаясь новыми материалами, кои открывает во всемирной истории этого папы.
Толки о прежнем и новом министерстве продолжаются, но сколько я и сам ни жалел сначала о некоторых министрах, по личной старинной связи с ними, сколько ни находил я в них
Царей и царств земных ограду,
не могу, однако же, не признать, что они ошиблись в форме, которую избрали в гумановском деле. Доктринеры дали промах, говоря по-русски. Им надлежало бы немедленно удалить товарища не заодно с ними или не в один шаг пошедшего, и предоставить самой камере решить вопрос: ‘est-ce clair?’. Это взбесило многих, и Берье в ту же минуту сказал, что ответом камеры на этот вопрос будет отставка министров. Тогда бы камера сделала то же, что и теперь: согласилась бы с министерством, и кредит его от сей неудачи гумановского предложения еще более бы усилился. Оно бы могло прожить еще года два и не прежде как с новою камерою уступить место новой генерации, благоприятствующей более, нежели старая камера, партии движения, между тем усилия, подвиги министерства не пропали бы для Франции, умы созрели бы более для беспрестанно развивающегося нового порядка вещей. Тьер, вероятно, воспользуется их ошибкою и сделается мало-помалу представителем уже не отжившей век свой доктрины, но новой, возникающей из оппозиции партии, которая принимает прошедшее прошедшим, не желая, однако ж, оставаться неподвижною и еще менее — возвращаться к старому. Тьеру это легче, нежели другим: он дал более ручательств новой генерации своим прошедшим и в его биографии нет ни похода в Ган (Gand), как у Гизо, ни в гербе его нет герцогской короны — он выходец из нового мира, ученик Манюэля, и ‘История революции’ написана им по его началам. — Я бы предпочел для себя политический характер Гизо, предпочел бы и талант его, но превосходная речь его в ответ Пажесу, которою восхищалась и сама оппозиция, от которой едва мог собраться с духом Odillon Barrot, чтобы отвечать ему, — эта самая речь была панихидою для доктрины! Она разорвала последнюю связь между новым и старым министерством. Гизо признан превосходным оратором, редким министром просвещения, даже честным человеком, — и Гизо вряд ли уже возвратится в министерские палаты, между тем как Тьера, коего вы знаете по брошюре ЛёвеВеймара, более или менее основательной (я не сужу его, а только ссылаюсь на молву), Тьера примут в спутники, если не в корифеи, и молодые депутаты, коим суждено возобновить дряхлеющую с каждым днем камеру. Доктринеры с каждым днем теряют в ней свое прежнее влияние, уже одни чиновники, кои волею и неволею были им некоторою опорою, мало-помалу будут приставать к новому министерству и ослаблять старое, которое скажет, наконец, с поэтом: ‘Und einer nach dem andern wich’!
Министерство просвещения, конечно, потеряет в Гизо знаменитого, блестящего представителя не только французской учености, но и европейского всеобщего просвещения. Он редкое явление во Франции: Гизо не чужды ни одна из словесностей, ни одна из цивилизаций, коими Европа сделалась Европою. Он знает немцев и их общие идеи, их теории, он историк Англии, он оратор и министр Франции, он выписал для нее из Италии Росси, зная, что ей нужна первая государственная наука нашего времени — политическая экономия, нужна и философия права, которой шарлатан Лерминье французов не научит, Гизо, наконец, дал новую жизнь тлевшим французским хартиям — он учредил исторические общества, кои уже дали плод свой в короткое время их существования. Но, несмотря на все сии неоспоримые достоинства, Гизо отжил век министерский, и Пеле (третий министр просвещения протестантского исповедания, ибо Кювье, по части управления университетом, был также почти министром) — Пеле, которого ни науки не знают, ни он их, — будет по необходимости продолжать Гизо, ибо, к счастию, сущность и сила управления сею частию не в министре, а в совете его, который остается в прежней своей деятельности и из прежних членов: Вильменя, Кузеня, Дюбуа, и проч. и проч. — Вот вам главная мысль моя о здешней передряге, я почерпнул ее из журналов, из соображения разных мнений и из дел и действующих лиц, коих вижу с утра до вечера. Это мнение согласно со многими в главном, особливо с теми, кои по своему положению могут оставаться беспристрастными зрителями государственных и политических изменений, здесь совершающихся. Конечно, и Гизо еще не без надежды (il a aussi des chances en sa laveur). Ламартин, недавно встретив его после речи его, сказал ему а реи pres так: ‘Cette generation vcus appartient, et vous lui appartiendrez encore 10 ans, mais apres ce sera au parti social (коей он себя почитает корифеем) a mener la barque’. Тьер, недавно встретив Ламаотина и депутата Janvier (коего также причисляют к сей же новой партии), поклонился им, приветствуя: ‘Je salue le parti social’. Доктринеры усаживались на канапе: le parti social n’aura besoin que d’une causeuse. Ламартин почитает себя глубоким политиком, и Талейран, подшучивая над ним, уверял его, qu’il etoit encore un plus profond politique que grand poete, но что он взойдет на политический горизонт не прежде как чрез 30 лет, что теперь его еще немногие постигают, и т. д. Ламартину все льстят, недавно Гизо уверял его, что он может прочесть ему наизусть из каждой страницы ‘Жослена’ по десятку стихов. Всего-навсего Ламартин получил до 8000 стихов похвальных, по издании поэмы своей. Все сии панегирики могут повредить только совершенству, отделке стихов, может быть и таланту его, но, конечно, не сердцу и не благородному его характеру. Уверяют, что он сбирается весною, вместе с Берье, в Петербург. Четыре молодые легитимиста точно едут, в числе их Labouillerie (сын бывшего интенданта дворца) и Фалу, умный и молодой литератор, он будет и в Москве.
1 апреля 1836. Вчера был у меня Гейнрихс, издатель ‘Коммерческого архива’. Я показывал ему русскую ‘Коммерческую газету’, подарил ему английские приложения и предлагал и самую газету. Гейнрихс постарается приискать кого-нибудь для перевода любопытнейших сведений, а между тем просит присылать к нему хоть в литеральном переводе на французском или хотя на немецком статьи из вашего журнала, кои могут иметь общий интерес для европейской или всемирной торговли. Он с благодарностию помещать их будет. Я, кажется, писал из Лондона, что Mac’Culloch, профессор политической экономии в Лондонском университете и известный писатель, издал коммерческий и мануфактурный лексикон, коего вышло уже два издания. Он желал, чтобы он сделался и в России известен. Ныне вышел перевод его на французском ‘Dictionnaire du commerce et des marchandises, par Mac’Culloch’. Оригинал в одном толстом и мелкопечатнсм томе, из коего выйдут, вероятно, четыре на французском. Его можно назвать коммерческою энциклопедией) во Франции, где со времен Савари начались подобные лексиконы, лучшей книги и полнейшей по сей части еще не было. Не желая шарлатанствовать по такой сухой материи, посылаю газетную статью о сем лексиконе. Она может пригодиться вам и познакомит вас с полезною книгою. Mac’Culloch издал уже, вероятно, статистику Англии, по официальным материалам, и она вам могла бы очень пригодиться.
Регулярно ли вы читаете ‘la Gazette de France’ и знаете ли статьи литературные Нитманов братьев, кои прежде работали для ‘Quotidienne’? Примечательнейшие о Боссюете (Bossuet Sermonnaire) в двух номерах, о Тьере как историке и ораторе и недавно о философе Лерминье. Все писаны прекрасно и дельно, хотя энтузиазм ко двору Людовика XIV в статьях о Боссюете и подлежит некоторым отметкам, но он справедлив к веку его в литературном отношении. ‘Le XVII-me siecle, ce paradis perdu de la litterature’, в который он ‘глазами французской газеты заглядывает’ из недр нынешнего литературного хаоса. Он защищает Боссюета за его проповедь, произнесенную ‘pour la profession de m-me la Valine’, которую и г-жа Севинье признавала недостойною гения Боссюета. Сии статьи примечательны и тем, что они доказывают, сколько еще здесь симпатии в умах и в сердцах не только высшего класса, но и в литераторах-roturiers, к прошедшему и как еще и теперь ослеплены писатели и даже историки блеском двора, столь чуждым нашему времени. Подумаешь, что они хотят уверить, как будто бы религия христианская сама получила какой-то новый блеск от того, что Людовик грешный ее исповедовал с великолепным двсром своим, как будто бы раскаяние одной из его любовниц действовало на гений, на вдохновение Боссюета! Если в самом деле так, то тем хуже для оратора-христианина. Вот что панегирик Боссюета-проповедника (Sermonnaire) говорит по случаю пострижения ла Вальер: ‘Эта прекрасная дама, на лице которой была написана столь мягкая грусть и на котором отразилось глубокое раскаяние, иногда примешивала к нашим играм (в дни детства, проведенных на развалинах монастыря Шайо) меланхолические мысли. Дети, которые редко понимают идеи, прекрасно понимают чувства, а чувств было так много выражено на этом лице, облагороженном слезами, на котором были видны слезы умиротворения и скорби и на котором любовь к мужчине уступала место любви к богу. Позднее, когда мы стали умнее, мадам де ла Вальер всегда казалась нам изящным олицетворением двора Людовика XIV, где были слабости, но не было рассудочной аморальности и где время от времени проявлялись суровые черты христианства среди радостей и блеска света как бы для того, чтобы напомнить, что этот век принадлежит христианству, так же как и это общество. Герцогиня Луиза де ла Вальер и монахиня-кармелитка Луиза де ла Мизерикорд — вот два имени и две судьбы в одной жизни, они воплощают эпоху и все общество. Вознесясь среди роскоши и удовольствий, каждая из этих жизней шла на склоне лет к раскаянию и покаянию. Например, княгиня Палатинская, герцог де Ларошфуко, маркиз де Севинье отдавали дань религии и морали путем громогласного возвращения на путь истины. И сам великий король, тот, слава и судьба которого вознеслись так высоко, что он счел Европу своим пьедесталом и солнце — своей эмблемой (какой христианин!), не имея возможности удалением в монастырь попрать свою гордость в суровости монашеского образа жизни, с высоты своего трона смиренно подчинялся руке божьей ‘ при превратностях судьбы искал в уединении и в размышлении утоление своей скорби’.
Боссюету нужны были знатные грешники. Вспомните, для кого и перед кем проповедовал Иисус Христос, кого он навещал, кого исцелял, кто были друзья его, братья его, — и с сими воспоминаниями о друге бедного Лазаря прочтите следующие строки, кои так понравились читателям de la ‘Gazette de France’: ‘В присутствии этой королевы, перед которой за много лет до того Боссюет в этом же самом месте произнес проповедь при пострижении в монахини м-ль де Буйон, в то время когда Мария Тереза в первый раз появилась в своей столице, облеченная блеском королевской власти и изяществом молодости, сегодня превосходный проповедник собирался ввести на путь монашеской жизни жертву не менее знаменитую, чем м-ль де Буйон, ту, чье легкомыслие в течение столь долгого времени наполняло горечью сердце ее королевы и благодаря которой прекрасная и благородная корона Франции, возложенная Анной Австрийской на голову королевы, стала терновым венцом. Величественная и прекрасная картина, достойная взоров этого общества, картина, над которой витала огромная тень Людовика XIV, чье отсутствие говорило само за себя’.
Ла Вальер оправдала Боссюета 36-летнею жизнию в монастырском покаянии. ‘Таким образом, теснимая со всех сторон, она может дышать только устремляясь к небу’. Боссюетовское выражение! Он писал о ней: ‘Я говорю, а она действует. Я произношу речи, а она творит!’. Заключу словами Нитмана, после обращения Боссюета к ла Вальер назвавшего ее сестрою: ‘Как чудесна религия, по мановению которой почитают тех, кто унижает себя, а добродетель говорит раскаянию: сестра моя’.
Другая статья того же автора и в той же газете — о Лерминье. Она также мне очень понравилась беспристрастием и основательностию критика, но критик мог бы смелее нападать на того, кто сам осмелился сказать Паскалю: ‘Vous vous trompez, Pascal’, — находить ошибки в Кювье и поправлять Боссюета! — Нитман, критикуя Лерминье, associe a tout moment son nom a celui de Bacon, de Bossuet, de Leibnitz et le prend trop au serieux. И они так же, как и Лерминье, краткими статьями просвещали век свой и потомство. Лерминье объявляет, что хочет следовать примеру Бэкона и Лейбница, собирает все разнородные, в разных журналах рассеянные статьи свои о Пиндаре, о двухкопеечной энциклопедии, об эфемерных явлениях эфемерной литературы — и ставит их в категорию ‘Опытов’ Бэкона, мелких творений Лейбница и полемики Боссюета! Я желал бы, чтоб критик к сильным замечаниям своим присоединил на— смешку, которая вернее разочаровала бы молодую толпу, стекающуюся au College de France на пустословие экс-сен-симониста. Вот как отвечает критик на гордую фразу болтуна-профессора в его предисловии (я чувствую, что склонен работать таким же образом, как Лейбниц и Бэкон): ‘Бэкон и Лейбниц действительно опубликовали в течение своей жизни большое количество, коротких и содержательных произведений, в которых они давали пример проникновенного разрешения проблем своей эпохи, и к этому высокому примеру профессор Коллеж де Франс мог бы добавить пример Боссюета, этого писателя, столь меткого, громогласные реплики которого не давали заблуждению развиться, едва оставляя ему время для возникновения. Как Бэкон и Лейбниц, Боссюет трактовал вопросы по мере того, как они возникали, кратко, но решительно. Это было периодической прессой той эпохи. Так как эпоха скорее была склонна к философии и религии, нежели к политике, то в философской и религиозной областях были сосредоточены непрерывная деятельность, потребность, в быстрых сообщениях, пылкая полемика, словом, все то, что породило газеты, эти книги дня, творимые ежедневно. Какими потрясающими журналистами предстоят перед нами Боссюет, Лейбниц и Бэкон! Однако эти превосходные журналисты, конечно, не стали бы прибавлять после того, как события совершились, к своим рассуждениям, отражающим умственную потребность данного момента и являющихся продуктом обстоятельств, обширных предисловий, цель которых заставить поверить, что эти статуэтки мысли образуют одну статую и что за этими разрозненными произведениями скрывается общая идея.. . Почему было не объявить попросту, что речь шла о переиздании различных статей литературного, критического и философского характера уже опубликованных авторов в периодических изданиях? На каких читателей рассчитывает господин Лерминье, если он пытается убедить кого-то, что рассуждение о Пиндаре и статья о господине де Ламенне были вдохновлены одной и той же мыслию и что размышления о христианстве и портрет Саллюстия являются различными сторонами одной и той же картины?’.
Критик переходит потом к его особенным мнениям о главных вопросах истории и философии и превосходно разбирает его сен-симонистские бредни о христианстве. Вот прекрасные слова Нитмана, к коим он после применяет мнимую философию Лерминье: ‘Для нас философским единством является христианство. Христианство — это социальная философия, другой, на наш взгляд, не имеется. Мы скажем более: христианство — это само общество. В течение 18 веков эта великая душа нового времени проникла во все части огромного тела, которым она владеет. Произошло не только крещение людей, но и крещение идей. Когда какая-либо непокорная мысль поднимает голову, посмотрите на нее внимательно и вы увидите на ее лбу стертый знак креста. Вокруг этого бесконечного центра вращаются нравы, законы, умы новых времен, и будьте уверены, что если захотят поджечь этот огромный собор, в котором находится человечество в течение стольких столетий, то окажется, что поджигатели зажгли свои факелы от светильников, горящих на алтаре! Эти размышления отлично подходят к господину Лерминье’.
Как это справедливо! Как это верно отражается во всей истории! Разве сен-симонисты не христианству обязаны тем, что в них было не нелепого? Разве не оно воспитало, образовало всех и каждого: философов и народ, врагов и друзей своих? Далее критик приводит слова Лерминье, где он уступает христианству века прошедшие, ‘но отнимает у него верховную власть над живущими и, предоставляя ему царствовать над мертвецами, отводит ему вместо трона могилу’.
Он ставит его после Вольтера и Дидеро и сравнивает с отступником Юлианом, ‘пытавшимся мирным путем задушить христианство в сфере интеллекта, без резкостей, без пыток, после того испытания огнем и мечом, во время которого Нероны и Диоклетианы узнали, что христианство противостоит львам на арене цирка, тиранам Рима, пламени костров и пыткам палачей’. Он называет Лерминье ‘Юлианом философствования’. Повторяю, много чести. Я не хочу выписывать, но прочтите Лерминье там, где он перечит св. Павлу, который советовал женщинам молчание: ‘Мы не скажем (как апостол Павел) женщинам, чтобы они молчали, но скажем, чтобы они говорили’. По моему мнению, можно было бы весьма кстати сказать Лерминье то, что апостол Павел говорил женщинам.
Вечер 2 апреля. Вчера был я два раза у Успенья, поутру и ввечеру, но поутру не дослушал проповеди Кёра от тесноты и духоты, а ввечеру не Кёр проповедовал, а другой, и очень плохо, да и публика не развлекала меня, ибо аристократки к вечерней службе не приехали, а выслали свою дворню, — и я ушел бродить по городу, набрел на концерт Мюссе, куда народ валил со всех сторон, пеший и экипажный, вероятно оттого, что шесть больших и лучших театров закрыты, а именно: Opera, Theatre Fr, Opera-Comique, Vaudeville, Varietes, Gymnase — и в Palais Royal вместо театра драматический концерт, только в четырех играют: Porte St. Martin, Gaite, Ambigu и в театре Comte, в цирке — grand manege. Все полно. Но и церкви полны, и не одними женщинами? — Нельзя сказать, чтоб народ парижский был теперь ‘parcus deorum cultor et infrequens!’.
Сегодня я зачитался в новых английских Reviews и не попал ни к одной проповеди, зато прочел прекрасную статью о парижских проповедниках.

XIII. ХРОНИКА РУССКОГО

Рим апреля 20/8 1835.

В самый день приезда моего сюда {1} я имел свидание с начальником секретного Ватиканского архива гр. Марино-Марини и на другой день рассматривал у него списанные для меня акты. Получив потом письменное дозволение от кардинала статс-секретаря Бернетти осмотреть секретный архив и хранящиеся в оном рукописи, я отправился туда с МариноМарини и провел несколько часов в рассмотрении сей сокровищницы европейской и всемирной истории. Желая прежде всего удостовериться в точности списков, коих часть была уже в руках моих, я сличал некоторые с оригинальными документами, на пергамене писанными, и не нашел в списках никакого упущения. Я нарочно требовал не по порядку оригинальные акты для сличения с копиями. Впрочем, так как начальник архива по одним заглавиям документов назначает списки с оных, а писцы исполняют его приказания махинально, то и невероятно, чтобы с умыслом могли быть деланы в копиях упущения или перемены. Так как в первом каталоге рукописей, рассмотренном в Петербурге, находились многие не в хронологическом порядке, то я был вправе предполагать, что он был составлен слишком наскоро и что в архиве могли храниться и другие акты, к российской истории относящиеся. Заметив сие начальнику архива, я получил от него удостоверение, что вместо 91 документа он доставит мне около 140, уже якобы приисканных им в архиве. Он просил меня не обращать внимания при поверке документов на первый каталог, но иметь в виду гораздо большее число оных, кои обещал переписать по хронологическому порядку. В тот же день я получил от него 52 черновые списка для поверхностного рассмотрения и для сличения оных с каталогом ватиканских рукописей, собранных Альбертранди. С первого взгляда я заметил уже, что некоторые из новых помещены и в собрании Альбертранди, но я принял сии списки, желая лучше иметь некоторые документы вдвойне, чем подвергаться опасности не принять и того, что еще не помещено ни в одной исторической коллекции, тем более что один список может быть вернее другого и что по трудности разбирать старинные рукописи в списках могут быть варианты и ошибки. Чрез несколько дней я возвратил ему сии 52 копии, с тем чтобы по переписании оных набело я мог получить их обратно, вместе с другими.
Между тем приехал сюда из Флоренции известный своими историческими компиляциями аббат Чиямпи, в помощь мне назначенный. Я желал знать предварительно, допустят ли и его в Ватиканский архив, но при первом слове увидел, что этого ни в каком случае не должно было надеяться. Марино-Марини отклонил всякую возможность допущения аббата Чиямпи в архив, уверяя, что и для меня это сделано из какой-то особенной личной доверенности, основанной, вероятно, на справедливом предположении, что мои розыски не могут быть столь проницательны, как труды в архиве опытного в сем деле ученого. Я должен был принять на себя одного сношения по сему делу с архивариусом и указать другой круг деятельности аббату Чиямпи. Предметом оной будут частные библиотеки и архивы, в Риме находящиеся, в коих ему уже удалось найти, по крайней мере в рассмотренных им доселе каталогах, некоторые рукописи, до российской истории относящиеся. По возвращении сюда из Неаполя я получил от Марино-Марини списки с 72 документов. Предоставляю себе рассмотреть акты сии во всей подробности и, как скоро представится возможность, сличить оные с актами, в печатных коллекциях помещенными, и с ватиканскими списками Альбертранди, коих у меня здесь нет. Из предварительного же поверхностного обозрения убедился я, что из числа 12 актов, мною ныне полученных, в собрании Альбертранди находится уже 11. Таким образом, если мне не выдадут еще нескольких списков до закрытия здесь на все лето архива и библиотек, то я увезу с собою сии 72 акта и буду ожидать остальных, а между тем займусь поверкою и сличением полученных с прежде известными. Конечно, некоторые находятся уже и в других собраниях, иные из помещенных в сем каталоге не относятся до российской истории и помещены сюда по невежеству в сей части европейской истории здешних архивариусов, но при всем том, кажется, жатва довольно обильная, и материалы сии могут обогатить нашу отечественную историю. Вообще если историки других государств мало, весьма мало воспользовались сокровищами Ватиканского архива, то сие должно приписать не столько желанию скрывать оные или опасения гласности, сколько равнодушию и невежеству, с каким здешние ученые смотрят на сии предметы. Доказательством сему служат выписки из архива, сообщенные английскому и прусскому правительствам, а теперь и нашему. Со временем я надеюсь собрать любопытные сведения о сем архиве как по внутреннему устройству оного, так и по богатствам, кои отличают его от всех других европейских архивов сего рода. Теперь достаточно упомянуть, что в архиве Ватиканском, к коему присоединены и рукописи, хранившиеся прежде в крепости св. Ангела, находится более двух миллионов папских булл, все сношения римского двора с другими государствами, донесения нунций папских, так называемые Регесты (Res gestae) или события всего мира — история всемирная или по крайней мере материалы для оной. В особых кипарисных ящиках хранятся грамоты держав, даровые записи, клятвенные обещания разных государей, например королей Неаполитанских и проч., и множество старинных документов, начиная с конца VII столетия до последних времен. Древнейшая же рукопись есть codex diurnus Romanorum pontificum, или журнал папского двора, расходов оного, и проч., писанный на пергамене в конце VII столетия. В нем вместо подписи, по безграмотности духовных, поставлены крестные знаки. Донесения епископов из разных государств, в числе коих и письма Боссюета. Акты вселенских и других соборов в особых шкафах: для одного Тридентского два шкафа. Акт так называемого соединения греческой и римской церкви на Флорентийском соборе за двумя печатьми: папы и греческого императора Палеолога. Копия с сего акта, современная оригиналу, с подписями. Собственноручное исповедание веры Марии, королевы шотландской, перед казнию ее писанное, оригинальное письмо Лудовика XIV к папе, коим уничтожает он знаменитые четыре статьи галликанской церкви, любопытные для нас дела Польши, и проч. и проч. Я заметил, что дела новейшие, начиная с последней половины XVIII столетия и последующие, не приведены еще в надлежащий порядок и даже разбросаны по столам, без реестров, так, например, я видел вместе с прусскими нотами бывшего министра Гумбольдта ноты министров императрицы Екатерины II и проч. Я читал грамоту императора Петра Великого, в коей он ходатайствует об оказании покровительства Борису Шереметьеву, отправленному в Венецию, в Рим и к ‘славным Мальтийским рыцарям’. Грамота сия не подписана императором, я списал с оной копию. Но всего любопытнее, по богатству исторических и дипломатических материалов, бумаги нунциатур, или донесения послов папских. Акты сии расположены по дворам, между тем как буллы следуют одна за другою, по времени объявления оных, без всякого систематического оглавления по материям или предметам. Несчетные богатства для истории! Но где бенедиктинцы, где Мабильоны и Ассемани для сего хронологического хаоса! Шатобриановы необенедиктинцы, к коим он приобщил недавно свое имя и для коих собирает теперь пособия ученая Европа — лепта от вдовицы, — сии новые Монфоконы еще не созрели. Одна Германия в Перцовом собрании: Scriptores rerum Germanicarum, для коего нарочно приезжал сюда барон Штейн, первоначальный собиратель сих актов, может уже гордиться некоторыми результатами розысканий своих ученых в сих тайниках истории, на коих лежит еще, кажется, мрак средних веков.
Полагаю уехать отсюда, как скоро начнутся сильные жары и архивы и библиотеки закроются, т. е. недели через три.

Рим 21/9 апреля 1835.

Порученное мне дело начато не без успеха, я мог бы уже отправить и самые списки с актов, переписанных в секретном Ватиканском архиве, но тогда невозможно бы мне было сличить оных со списками Альбертранди, кои я давно уже оставил в Париже, предполагая некогда там издать их и удержав у себя один каталог оным. Там во всякое время года открыты архивы и библиотеки, и, следовательно, все способы для труда исторического. Не имея перед глазами собраний исторических актов, каковы, например, Райнальди, Паги, Ассемани и проч., нельзя знать, которые из приобретенных ныне уже известны и напечатаны вполне или только в выписках. Таким образом, обязанность по делу, на меня возложенному, согласна с желанием моего сердца — провести некоторое время близ могилы моего брата. Конечно, не наслаждения иного рода влекут меня туда, где я еще не совершенно одинок и где надеюсь, в тишине кабинета и в мирных исторических занятиях, коих предмет — Россия, отдохнуть хотя на время от жизни, в которой было для меня столько утрат и столько бедствий!

Париж 12 июня/31 мая 1835.

В самый день моего сюда приезда {2} я был в отделении рукописей Королевской библиотеки, и, имея перед глазами часть каталога, в коей я мог предполагать те бумаги о России, на которые указали мне в Риме, я отложил несколько фолиантов с рукописями, разбор оных занимает меня с того времени ежедневно.
Так как здешнее королевское собрание рукописей в архиве библиотеки составлено из разных частных коллекций, то по рассмотрении общего каталога должно разбирать каждую и особенно те, в коих находятся акты по дипломатическим сношениям. Сии акты начали поступать не прежде, как при Лудовике XIV в особенный архив иностранных дел, при сем министерстве учрежденный. В сем архиве старые дела, имеющие токмо одно историческое достоинство, не почитаются государственною тайною, и главный архивариус, историк Минье (Mignet), с разрешения министра обещал уже отобрать для меня все бумаги, в коих могут встретиться документы по сношениям Франции с Россиею, в царствовании Петра I и прежде его бывшим.
Сверх сего, есть еще главный государственный архив под ведением министерства внутренних дел, коего главным сберегателем (conservateur) известный Дону (Daunou). Я надеюсь иметь доступ и туда.
Между тем розыски мои в архиве Королевской библиотеки не были бесплодны. Я нашел уже много старинных бумаг и удостоверился, что в сем архиве много сокровищ для нашей истории, но при ежедневном занятии я мог по сие время только отметить и выписать для себя заглавия некоторых статей, кои показались мне любопытными. Прилагаю реестр оным в том порядке, в каком я встречал их в разных местах просмотренных мною фолиантов. Я еще не успел сличить их ни с рукописями, ныне из Рима привезенными, ни с теми, кои нашел в коллекции Альбертранди, остававшимися здесь с 1830 года. Отобрав все, что найду любопытного и важного для российской истории в здешних архивах, я постараюсь приискать писцов верных и исправных в своем деле.
Я купил изданную недавно здесь книгу в двух частях, о российской истории, под названием ‘Nestor’, переведенную с перевода Шерера (а не по изданию Шлецера), и увидел, что сочинитель оной Парис (Paris) к переводу Нестора и к обзору российской истории приложил несколько документов, до России относящихся и найденных им в тех же фолиантах Королевской библиотеки (где брат его помощником библиотекаря), где я нашел их. Но так как многое оставлено им без внимания, то я надеюсь, что мое собрание сохранит свою цену и после книги Париса, тем более что он не продолжает своего труда и находится теперь библиотекарем в Реймсе.
В бытность мою в Лондоне известный книгопродавец Муррай — друг и издатель Байрона — уступил мне найденную мною у него рукопись, содержащую подробный ‘Журнал генерала Гордона’, шотландца, служившего во время двоецарствия и потом при Петре I. В сем собственноручном, как кажется, журнале означает он хронологически и ежедневно, с 1684 по 1698 год, каждое происшествие его времени как в Москве, так и в других городах и во время путешествия его по России, все случаи его жизни и службы, все сношения его с военными и гражданскими начальствами в России, все походы его и все управление по военной части и по разным должностям, кои на него были возлагаемы. Записки Гордона могут быть любопытны не только для истории сего времени, и особенно для биографа Петра Великого, но и для занимающихся историею государственного управления в России вообще.
Не знаю, каким образом рукопись сия попалась в руки английского книгопродавца, тем более что, кажется, она принадлежала к архиву иностранных дел в Москве, ибо, сколько я могу упомнить руку моего первого начальника по службе, на первом листе сей рукописи и в начале 1796 года отметка сделана рукою г. Бантыш-Каменского, бывшего управляющего сим архивом, или его предшественника и сослуживца Соколовского.
Возвращая рукопись сию России, желаю, чтоб она послужила материалом для будущего историка преобразований Петра I, а вместе с сим и доказательством моей преданности и любви к отечеству. {3}

Париж 4 июля/22 июня 1835.

Я продолжаю заниматься ежедневно в Королевской библиотеке разбором рукописей, и, получив позволение от здешнего министра иностранных дел рассмотреть в архиве оного сношения Франции с Россиею, до времен императора Петра I и в его царствование, я занялся сим делом с усердием, соразмерным важности и богатству сих исторических материалов. Так как мне одному, и без писца, позволено в самом архиве разбирать оригинальные документы, то я должен рассматривать, отмечать и выписывать сам все любопытное и достопримечательное в сношениях французского двора с Россиею. Ежедневно от 10 часов утра до 4 пополудни я работаю сперва в Королевской библиотеке, которая открыта только до 3 часов, а потом в архиве иностранных дел. Я нашел в первом любопытные акты и отметил уже в 16 фолиантах все, что надобно будет выписать, приговорил писцов, но еще не мог сообщить им самых рукописей, здесь отысканных, ибо занимаю их перепискою актов, привезенных из Рима. В архиве же иностранных дел пересмотрел я семь фолиантов, кои заключают в себе эпоху от 1660 до 1716 года включительно. Тут происшествия, особливо царствования Петра I, чрезвычайно интересны и важны, наиболее же в тех документах, в коих описана вся война Петра I с шведами и турками, когда Россия грозно и величественно вошла в систему держав европейских и стала наряду с первейшими. Донесения дипломатов о России, о преобразованиях Петра I, о его сподвижниках, характеристика многих, первые начала наших торговых сношений с Франциею, первые опыты образовать коммерческие кампании в Руане и Париже, соперничество Франции с Англиею и Голландией) за Россию, описания воинских и гражданских подвигов Петра I, донесения о состоянии армии и первого русского флота, таблицы войскам, планы сражений с турками и шведами и донесения о сем разных агентов — все это теперь передо мною. Главное в первых семи фолиантах отмечено и отчасти выписано. Для разобрания некоторых собственных имен в донесениях французских и других министров нужно было составить список послам, посланникам и агентам как французским, так и русским. Я достал сии списки, весьма любопытные и нужные для определения каждой эпохи в истории наших дипломатических сношений, кои начались с Франциею прежде 1625 года посольством из Франции и в 1654 году посольством из России. Сии списки служат мне указателями в разборе депешей и дипломатических инструкций. В числе актов, находятся грамоты Петра I и другие бумаги на русском языке.
Здесь у меня все под рукою. Я, конечно, телом живу во Франции, но душою весь принадлежу России, и все время и все способности посвящены ее истории. Конечно, я не успею всего выписать, ибо в одном архиве иностранных дел более сотни фолиантов о России, но по крайней мере я отмечу все важнейшее, укажу на те бумаги, кои после правительство наше может выписать отсюда, полагая, что если частному человеку, без всяких связей и только из одного уважения к трудолюбию в истории, позволили пользоваться сими сокровищами, то правительству нашему не откажут в списках с документов, имеющих одну историческую важность.

Париж 13 июля/1 июля дня 1835.

Министр коммерции Дюшатель доставил мне сегодня представленные им королю ‘Статистические документы Франции’. Книга сия напечатана в числе немногих экземпляров и не поступит в продажу. Администраторы и ученые отозвались о ней с величайшею похвалою. Сия книга объемлет
все предметы государственного управления и все движения и результаты оного. Каждое министерство доставляло министру коммерции материалы для сей статистики. В самом министерстве коммерции под надзором министра опытные чиновники и ученые трудились над поверкою статистических материалов и над приведением оных в ясный систематический порядок, так, например, известный академик, начальник статистического отделения в министерстве коммерции, Moreau de Jones составил таблицы по торговой части — в сей статье помещена сравнительная таблица торговли Франции с Россиею с 1821 до 1833 года.
Картины сил воинских, по части министерства военного и морского, также примечательны.
Взамен сей книги я послал министерству коммерции отчет министра финансов по департаменту внешней торговли за 1833 год, в С.-Петербурге изданный.
Поспешая теперь оставить Париж, я оставляю до другого времени уведомление о найденной мною здесь, в частных руках, переписке бывшего французского министра иностранных дел Вержена с французским послом при российском дворе маркизом Верраком во время министерства графа Панина. Эпоха сия весьма любопытна в истории нашей дипломатики. Донесение Веррака об отъезде в чужие край из Царского села 1781 5 октября великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Феодоровны и письмо к нему Вержена от 23 июля 1782 о пребывании их императорских высочеств в Париже заключает любопытные подробности.

Лондон 21/9 августа 1835.

Здесь в Лондоне рассматривал я тщательно в музее Британском каталоги рукописей и нашел в тех, кои бывший лорд Лансдовн, отец нынешнего министра, продал правительству, множество актов, относящихся до российской истории, особливо до торговли, а именно до российско-английской компании, здесь с давних времен учрежденной, но сообразив нумера сих документов с выпискою из каталога Румянцевского музея, которую взял с собою из Петербурга, я усмотрел, что покойный канцлер граф Румянцев выписал отсюда почти все сии рукописи, как русские, так и английские, и в музее его находятся уже те самые нумера, кои я отметил здесь. Особенно любопытны сношения России с Англиею во времена королевы Елисаветы как по делам торговли, чрез Архангельск, так и по личной переписке с королевою царя Ивана Васильевича, коего в английских актах называют уже императором.
Так как я не мог найти здесь ничего нового в отношении рукописей, то я обратился к другому предмету, а именно к трудам здешних юрисконсультов, коим правительство поручило пересмотреть старые и особенно уголовные законы (в коих здесь хаос) и представить проект новому уложению. Часть сего дела уже кончена. Один из главных сотрудников в оном объяснил мне ход и успехи оного и необходимость исправлений в английском уголовном законодательстве, доставил мне два пространные рапорта королю об учреждении для сего дела комиссии, напечатанные по повелению правительства: 1) First Report from his majesty’s Commissioners of criminal law (от 24 июня 1834) in-folio. 2) Report of the Commissioners appointed to inquire into the consolidation of the Statute law, presented by command of his majesty (от 21 июня 1835) in-folio.
При доставлении сих актов, в коих содержится уже полный обзор уголовных английских законов с указанием на недостатки оных и на неимоверную запутанность, Беллендер Кер, один из пяти членов комиссии законов, уведомляет меня, что они занимаются теперь составлением полного уложения (Code), и предлагает доставлять мне сие уложение по частям, по мере отпечатания, я принял сие предложение с благодарностию. Прилагаю у сего копию с письма ко мне Беллендера Кера.
Я снова осмотрел здешние народные училища, новый университет, гимназию, при оном учрежденную, и другие заведения, особливо по части народного просвещения и общественной благотворительности. Ничто так не радует сердце, как успехи в усовершенствовании так называемых Детских школ (Infants-Schools), где видишь всю нежную, отеческую заботливость наставников и смотрителей о малолетних и результат сих попечений. В главной из сих школ, под портретом короля Георга III, написаны слова его, сказанные Ланкастеру: ‘Я бы желал, чтобы в каждом английском семействе была Библия’. Гейнрих IV желал, чтобы в каждом семействе, во Франции, был суп с курицею: Англии и Франции остается пожелать государя, который бы пожелал для своих подданных — и Библию для нравственного их назидания, и — курицу в суп! {4}

Париж 3 сентября/22 августа 1835.

На сих днях я возвратился сюда из Лондона и на другой же день начал опять работать в архиве иностранных дел, где мне по-прежнему выдают фолианты дипломатических сношений Франции с Россиею. Вчера начал я рассмотрение 19-го фолианта, до восшествия на престол императрицы Екатерины I простирающегося. Я не успеваю даже всего прочитывать, а только отмечаю те инструкции, депеши и документы, кои по первому обозрению кажутся мне заслуживающими особенное внимание и, следовательно, должны быть переписаны. Я вношу в мой журнал только главное содержание и эпоху каждого фолианта. — По моему мнению, надлежало бы — если министерство здешнее позволит — переписать все сии акты, так как покойный канцлер граф Румянцев и граф Семен Романович Воронцов списали все подобные акты английского министерства иностранных дел. В них множество подробностей, драгоценных не только для истории наших дипломатических сношений, но и для истории гражданской, и особенно военной. Читая донесения французских министров из Москвы и Петербурга и инструкции, кои они получали из Парижа, мне пришло на мысль, что сия переписка может также служить практическим наставлением для молодых дипломатов, кои могли бы в оной не только наблюдать ход дел политических, но по некоторым депешам и инструкциям учиться, так сказать, практической дипломатике и образоваться в слоге, в редакции бумаг дипломатических всякого рода. Конечно, не все акты равного достоинства в сем отношении, но есть между ними и примерные в своем роде.
Так как сношения наши с Франциею касались часто и других государств, то история оных и сношения с Россиею также объясняются в сих актах: например, Турции, Швеции, Австрии, бывшей Польши, а в последнее время царствования Петра I Франция была посредницею между Англиею и Россиею: Петр за многое негодовал на английское правительство и даже готовился к войне, — Франция мирила нас. История представляется здесь совсем в ином виде, нежели в обыкновенных обозрениях главных событий в государствах: ясно видны тайные политические замыслы, первые, так сказать, зародыши важных исторических происшествий, пружины, коими приводили тогда в действие государственные машины, талант действовавших лиц и правила кабинетов. Для нас, русских, рисуются тени — столь слабо обозначенные в наших собственных исторических материалах — Головкиных, Ягужинских, Меншиковых, Остерманов и наконец Петра, о коем говорят иностранцы: правители и министры, послы и агенты всякого рода, не всегда с равным беспристрастием, но всегда с каким-то невольным, вынужденным энтузиазмом к необыкновенному, великому, везде и во всем являющемуся. Странное действие производит явление Петра на театре мира и в постепенном наблюдателе тогдашних событий, при хронологическом чтении сих актов! Вы видите сначала, даже и при самом Петре, в Москве несколько частных покушений торговых обществ и возникающие из сего материальные интересы, покровительство, оным оказываемое, и какое-то осторожное, неохотное сближение, сперва с частными лицами, потом и с правительствами, и вдруг читаете вы депеши Потемкиных, Матвеевых, Кантемиров, Куракиных, Долгоруких и видите уже обдуманную, опытную политику Остермана и, повторяю, — везде и во всем Петра! Европейские кабинеты вдруг заговорили о нем, о России уже, а не о Московии! назвав, по какому-то невольному движению императорами ее государей прежде, нежели согласились давать им сие титло особенными договорами. Кабинеты при Петре I заспорили о сем титле, как бы предчувствуя в титле будущее России и страх Европы…
Из сих актов внутренняя история России также делается нам известнее: каждая перемена в образе управления, каждая осуществленная мысль Петра были замечаемы дипломатами, и документы деятельной жизни его, внутри России и вне оной — грамоты на бессмертие — прилагались часто к депешам. Тогдашние правители Франции дивились. То, что для них иногда помрачало исторический, нравственный характер Петра изъясняли они необходимостию, не любили, унижали русских, но — извиняли Петра. Смерть его произвела в тех дворах, с коими он был в непосредственном сношении, необыкновенное, разительное действие. Описание последней болезни его читает русской с какою-то досадою: кажется, так легко было спасти его! Он хотел быть сам своим доктором, истинная болезнь его была долго тайною и для самых приближенных. Его лечили только наружными средствами, неосторожность его усиливала болезнь. Доктор-итальянец брался излечить его, но ему не доверяли. Приближение смерти Петр Великий ознаменовал подвигами милосердия: он велел освободить пленников из тяжкого заточения — воля его была в последний раз исполнена с точностию. Приближенные не надеялись, но страшились и за него и за столицу, ибо войско давно уже не получало жалованья. При дворе были партии. Хотя Петр и короновал незадолго перед тем Екатерину, но не все были за нее: хотели регентства. Вероятно, пример Франции действовал тогда на государственные умы в России. В 5 часов утра Петра не стало. Провидение указало ему — не России — предел. ‘Европа назвала его Великим’, — сказал наш незабвенный историограф.
Простите мне сие невольное отступление от предмета письма моего. Мне советуют не заживаться в Париже, но я в Париже заговариваюсь о России, — заговариваюсь, но только в письмах.
К несчастию, я возвратился сюда, когда уже Королевская библиотека заперта для публики и все библиотекари пользуются вакантным временем с 1 сентября до 15 октября. — Я не могу до сего срока брать оттуда рукописей и отдавать их переписчикам, а там также много любопытных актов, относящихся до России прежде Петра I.

Париж 18/6 сентября.

В последние дни я занимался отобранием в архиве Королевской библиотеки тех документов, коих переписка должна начаться с 15 октября, когда снова библиотека откроется для публики. До тех пор начальник сего архива Шампольон-Фижак позволяет мне приходить в архив один раз в неделю, а иногда и два раза, когда он сам там бывает. Он показывал мне тот самый экземпляр записок о России Манштейна, коим пользовался Вольтер при сочинении истории Петра I. Он подарен Фридрихом II лорду Марешалу, который передал его историку Юму, а Юм подарил его известному литератору Сюару, коего рукою все сие отмечено на заглавном листе рукописи. По кончине Сюара букинист купил его бумаги и продал недавно сию драгоценную рукопись здешней Королевской библиотеке. Печатные записки Манштейна совсем не так полны, как сия рукопись, с поправками и пополнениями рукою Манштейна. Сии записки содержат любопытные материалы для русской истории впервой половине XVIII столетия. Так как действ, статский советник Аделунг имел также полный экземпляр сей рукописи, то вчера я писал к нему с попутчиком и просил уведомить меня, нужно ли, по его мнению, списывать здешний полный экземпляр Манштейна.
Вчера же получил я из Рима еще 85 актов Ватиканского архива, при письме графа Марино-Марини. Бумаги сии лежат передо мною, но я успел просмотреть только реестры.
Теперь я должен прежде всего:
1. Сличить реестр оным, а потом и самые бумаги с теми, кои нашел я в Королевской библиотеке, дабы не списывать некоторых вдвойне. Труд сей не может быть начат прежде 15 октября.
2. Сличить оные с прежними моими ватиканскими рукописями под названием Альбертрандиевых.
3. Отметить те, кои были прежде напечатаны в каких-либо исторических собраниях, дабы не списывать второй копии с тех, кои были уже где-либо напечатаны.
4. Переписать второй экземпляр сих документов, дабы в случае затеряния оригиналов не лишиться оных невозвратно.
5. Привести все сии акты в хронологический порядок.
В архиве иностранных дел рассмотрел я 21 фолиант, в следующем уже кончина Екатерины I. Будущее России решилось в этой эпохе на долгое время. Главными действующими лицами — Голстинский принц и министр его Басевиц, Меншиков, Головкин, Толстой, Остерман, Ягужинский и, страх двора, командовавший войсками в Украине фельдмаршал князь Голицын. Так как в совет приглашаемы были и иностранные министры на конференции по дипломатическим сношениям с их дворами, то по сему поводу министры сии угадывали и узнавали многое и о внутренних делах России и доносили об оных.

Париж 14/2 октября 1835.

Послезавтра открывается Королевская библиотека для всех, и я приговорил уже двух писцов для копий и приготовил им материалы. — В архиве же иностранных дел продолжаю работать ежедневно, отмечая важнейшее. Там три писца переписывают для меня с оригинальных депешей, так как в них перемешано важное с мелкими случаями тогдашней дипломатики, то выбор иногда затруднителен, но истинно исторических достопримечательностей так много, что труд вознаграждается с избытком. Я прошел уже царствование Петра I, Екатерины I, Петра II. Теперь разбираю — императрицы Анны. Остатки фамилии Меншикова возвращены, дочь любимца Петра I, сестру невесты Петра II, в ссылке умершей, выдают (или сватают) за брата любимца Анны Иоанновны, Бирона. Долгорукие и смелый Румянцев, наперсник Петра I, или в пытках, или в ссылке гибнут, фельдмаршала Голицына не стало, новый полк гвардии, Измайловский, учрежден в Москве, наполнен курляндцами и финляндцами и дан Левенвольду, другу Бирона, партия старых русских ропщет, и двор из Москвы сбирается снова в Петербург, политика все еще сильного в делах дипломатических Остермана торжествует, кабинет наш снова сблизился с венским, но и с Англиею сближают нас взаимные выгоды торговли и устранение влияния якобитов. На сих днях надеюсь кончить 1731 год в 26-м фолианте.

Париж 3 октября/21 сентября 1835.

Сегодня прочел я биографию графа Толстого, которую написал датский министр, при дворе Петра I, Екатерины I и Петра II долго находившийся. Он снабдил ею и тогдашнего французского агента при нашем дворе. Автор был отчасти сам свидетель повествуемых им происшествий и знавал лично тех, коих характер и действия описывает. Я еще ничего не читал любопытнее сей записки о сей эпохе. Весьма примечательны также биография Екатерины I, другим дипломатом составленная, и записка под заглавием ‘Reflexions d’un solitaire Russe’ 1742 года, которую на сих днях пристав Королевской библиотеки нашел между старыми бумагами, в реестр архива еще не вошедшими. В сих же не внесенных еще в каталог бумагах найден в оригинале ‘Journal du Sieur de Cateux mestre de camp dun regiment de cavalerie et gentihomme ordinaire du Roy, touchant les Moscovites arrivez en France en l’annee 1668’. В сем журнале описан приезд нашего первого посланника во Францию Петра Ивановича Потемкина, встреча его чиновниками Лудовика XIV и путешествие из Греньяна (Graignau, a deux lieux de Bordeaux) в Париж. Все сии бумаги уже переписаны. Но то, что случайно открывается при чтении дипломатических актов и депешей, часто важнее полных статей и биграфических подробностей. В сию категорию поставляю я, например, важный для нашей истории факт, найденный в оригинальных бумагах 1728 года и теперь преследуемый мною в последующих актах с особенным вниманием, факт, что мысль о разделе Польши не только что не родилась в русской политике, но была отвергаема русским правительством в 1728 году, когда сам польский король Август и король прусский затевали раздел Польши и центром сношений своих избрали — Москву, где тогда находился двор наш, агентом же испанского посла — герцога Лирия, который тогда был, кажется, и под влиянием венского двора. Я выписываю тщательно все то, что до сего факта относится. В сие время главным действующим лицом в нашем кабинете был Остерман, хотя под канцлером графом Головкиным. Теперь я оканчиваю рассмотрение 1729 года в 24-м фолианте.
Чем более работаю в архиве, тем более убеждаюсь, что мне бы надлежало, отметив и записав здесь все нужное, с помощию сих выписок и с копиями целых бумаг, кои время позволит переписать здесь, возвратиться в московский архив и там просмотреть дела тех годов, кои пройду в здешнем дипломатическом архиве, и потом уже со всеми сими сведениями снова возвратиться сюда для окончательной переписки.
Вместе с сим желал бы я иметь здесь, в пособие моим занятиям, все то, что вышло в России в печать, относительно истории Петра I и последующих времен, здешнему же архиву иностранных дел и Королевской библиотеке можно бы, я думаю, подарить, чрез меня или хотя чрез посольство наше, по экземпляру ‘Государственных грамот’, издаваемых при архиве, в Москве, на счет суммы, завещанной канцлером графом Румянцевым. Я знаю, что множество сих экземпляров лежит в Москве без всякого употребления. Желание сие исполнено, и министерствам иностранных дел и народного просвещения в Париже доставлено от нашего двора по экземпляру сего собрания грамот.

Париж 12/1 февраля 1836.

У одного из здешних ученых собирателей рукописей, г. Монмерке, находится оригинальная переписка бывшего французского министра иностранных дел Вержена с тогдашним послом при нашем дворе маркизом Вераком, найденная им в бумагах секретаря посольства в Петербурге Кальяра, умершего здесь в 1807 году. Так как г. Монмерке намерен был напечатать любопытнейшую часть сей переписки в одном из исторических повременных изданий, то я и не домогался о приобретении рукописей покупкою. Недавно он доставил мне листы, содержащие сию переписку. Из депешей Вержена и Верака ясно видно, какое влияние имело министерство графа Панина на дела в Европе и каким уважением пользовалось оно в главных европейских кабинетах. Это была эпоха вооруженного неутралитета — система, созданная петербургским кабинетом для обуздания могущества Англии на морях. В этой переписке есть и другие предметы, на кои тогдашние дипломаты обращали внимание, например виды на восток императрицы Екатерины II при рождении великого князя Константина Павловича, падение кредита графа Никиты Ивановича Панина при дворе, характеристика его управления министерством и преемника его графа Остермана, отъезд великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны из Царского села в чужие край и пребывание их в Париже.
В ‘Bulletin de la Societe de l’histoire de France’ напечатано несколько писем Верака и Вержена о Расине.
Я постараюсь, чтобы г. Монмерке показал мне и остальные бумаги, приобретенные им по смерти Кальяра, и если найду в них любопытные для русской истории акты, то употреблю все зависящие от меня средства для приобретения оных. Бумаги сии, не помещенные в ‘Исторический бюллетень’, не имеют, может быть, довольно исторической важности для французских ученых, но для нас ‘и дым отечества приятен’.

Париж 26/14 февраля 1836.

На сих днях я купил у одного собирателя любопытных рукописей связку бумаг, кои хотя не относятся непосредственно до России, но по содержанию своему показались мне довольно важными для истории надшей войны с Турцией (1770-1780 годов) и до политических отношений, в коих Россия находилась тогда с Францией и с Польшей. Французское правительство, тайно покровительствуя тогдашним врагам России — Турции и Польше, отправило драгунского полковника Valcroissant в Царьград, и министр иностранных дел герцог Шуазель в инструкции, данной им Валькруасану (которая у меня в оригинале), предписал ему от 7 июня 1770 года, по прибытии в Константинополь и явившись к французскому послу Сен-При (St. Priest, коего дети служили после в России), действовать по его указаниям, отправиться оттуда в Вену (где должен выдать себя за родственника Сен-При) и там сообразить свои дальнейшие действия с целью его экспедиции. ‘Le Roi desirant avoir des nouvelles certaines et detaillees de l’armee Ottomane qui agit vers le Dniester’, — сказано в инструкции. Также: ‘Le besoin quont les Turcs de conseils pour dinger leurs operations feroit desirer au Roi qu’il fut possible que le S. Valcroissant trouvat quelque moyen d’influer dans leurs resolutions’. — ‘Si les prejuges et l’orgueil des Turcs rendoient ce plan impraticable, on est persuade que le S. Valcroissant trouvera dautres moyens de se signaler. Tel serait par exemple celui de se mettre a la tete des confederes de Bar ou dun corps qui serait adjoint et leve et agirait en leur nom’. Шуазель заключает свое предписание следующим образом: ‘On terminera ce memoire en lui recommandant (т. е. Валькруасану) de ne jamais perdre de vue la position ou le Roi se trouve vis-a-vis de la Russie, ni les menagemens quelle doit a cette position dans les mesures memes que sa sagesse et le bien de l’humanite le lui dictent’.
Вследствие сего Валькруасан вошел в сношение с Барской конфедерацией, получил в команду полк и доносил обо всем как Шуазелю, так и Сен-При из разных мест Турции, в коих в 1771 и 1772 годах турецкая армия находилась как в лагерях, так и при осаде крепостей (из Землина. Варны, Карагулы (близ Варны), Исакча, Бабадаха, Босны (близ Силистрии), Рущука, Черновод). В сих-то донесениях нашел я множество подробностей о действиях русской и турецкой армий и о Барской конфедерации. Нередко встречаются имена Репниных, Румянцевых. Я не в праве судить о стратегической важности сих бюллетеней и донесений, но мне кажется, что они могут пополнить и пояснить историю тогдашних военных действий и, при случае, пригодиться на самом деле тем, кои захотят познакомиться покороче с театром войны.
Я старался по возможности привести в порядок сии бумаги, коим роспись, мною наскоро составленную, при сем препровождаю, отметив в ней, какие из бумаг находятся в оригинале и какие в копиях. В сей связке были и другие бумаги, к экспедиции Валькруасана не принадлежащие, я также означил их в описи.

XIV. ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ПУТЕШЕСТВЕННИКА

Веймар. Тифурт. Дом и кабинет Гете.
Письмо к нему В. Скотта

Препровождая к вам письмо Вальтера Скотта к Гете, списанное для меня в Веймаре с оригинала, я выписываю для ‘Современника’ то, что в журнале моем упомянуто о посещении Тифурта и городского дома Гете в Веймаре с канцлером Мюллером, другом и многолетним его собеседником, и с Крейтером, секретарем и хранителем бумаг и книг Гёте.

——

21/9 июня 1836 Веймар *

{* Я писал это про себя, в тиши трактирной коморки, Zum Erbprinzen, ‘не думая чувствовать и мыслить вслух’, еще менее льстить дружбе, или веку, или Веймару и…
Теперь — я лишь друзей хочу забавить.

Александр Тургенев.}

Поутру отправился я с канцлером Мюллером в Тифурт, где я бывал некогда с мечтами и воспоминаниями, с грустию по умершем брате и с благодарностию к той, которая не чуждалась этой грусти… Она все живет здесь и одушевляет, воскрешает прошедшее, олицетворяет в себе одной — Луизу и Амалию, {1} — и о ней со временем скажет Веймар, как Россия о ее матери: ‘pertransit benefaciendo’. Помню, что в беседке, где Шиллер и Гердер любили и заставляли любить человечество, вырезал я на камне несколько слов благодарности.
Мы вошли во двор скромного, сельского домика, где в продолжение более 40 лет расцветал цвет германской словесности, под благотворным влиянием просвещенной хозяйки-владычицы, где живал каждое лето Виланд, где Гердер, Гете, Шиллер, Кнебель, собирались мыслить вслух при дворе, во услышание всей Европы и потомства, водворять в Германии владычество 18-го века, поэзии, философии, прагматической истории человечества и в беседах своих, в сей академии возрожденного германизма, воскрешать Древнюю Грецию, изменяя и возвышая ее христианскою философиею. — Паганизм Виланда не чуждался ни библейской поэзии Гердера и ‘идей’ его о судьбе человечества, ни Шиллеровой религии сердца христианского, ни хладных сомнений всеобъемлющего, но не все постигшего гения Гете-Мефистофеля.
В этом домике все просто как гениальное создание, все миниатюрно, но в миниатюрном отражается великое и возвышенное! Для Германии этот домик то же, что ботик Петра Великого для флота русского, то же, что летний домик его для России.
Тифурт — святыня германского гения, ковчег народного просвещения Поэзия влиянием своим на современников Гердера, Шиллера и Гете созидала историю, приготовляла будущее Германии и сообщала новые элементы для всей европейской литературы, для Байрона и Вортсворта, для исторического ума Гизо и Фориеля (о нем сказал кто-то: ‘C’est le plus allemand des savans francais’), для души, которая все поняла и все угадала и все угаданное и постигнутое в Германии передала Франции и Европе, для души — Сталь, наконец, для нашего Жуковского, которого, кажется, Шиллер и Гете, Грей и Вортсворт, Гердер и Виланд ожидали, дабы воскликнуть в пророческом и братском сочувствии:
Мы все в одну сольемся душу.
И слились в душу Жуковского. — Этому неземному и этому лучшему своего времени ‘dem Besten seiner Zeit’, этой душе вверили, отдали они свое лучшее и будущее миллионов! Гений России, храни для ней благодать сию. Да принесет она плод свой во время свое.
Веймарский мой cicerone, Мюллер, был и сам два года одним из собеседников сих корифеев немецкой словесности, и его часто приглашали в круг их. — Виланд был одним из старейших членов тифуртской беседы и написал здесь большую часть своих сочинений. Гете провел здесь лучшую часть поэтической и долговременной жизни своей.
Мюллер выводил меня по всем комнатам и в каждой показал мне все предметы, все бесценные безделки, кои напоминают герцогиню и друзей ее, просветителей Германии. По стенам и во всех уголках, — так что нет ни одного незанятого местечка, — ландшафты, портреты, напоминающие тогдашнюю эпоху, тогдашний мир веймарский и тифуртское житье-бытье. Владетельный великий герцог, страстно любящий Тифурт, присылает сюда все, что имеет для него или для семьи его какую-либо цену, сливая, таким образом, родное со славою века и священные тени минувшего сближая с милыми ближними своего времени и своего сердца: эта кладовая гения и сердечных воспоминаний служит для него приютом и убежищем во всякое время года, здесь более, нежели где-либо, для потомка Бернгарда, воспетого Шиллером,
Много милых теней, восстает!
Столовая, гостиная, кабинет незабвенной герцогини — все сохранено в первобытном виде, и все осталось на прежнем месте, рука человеческая не изменила их, время их еще не коснулось, и хозяйка и гости ее как будто бы удалились в кущу рощей и в беседке забыли и время и приют свой, их еще все ожидающий. Вы видите рукоделья, шитье хозяйки: за стеклом опахало ее. В верхнем этаже — комнатки-клетки, но и там все посвящено воспоминанию. Наконец, Мюллер описал мне весь прежний тифуртский быт, всю старину, указал место, где собиралось общество, где беседовала герцогиня наедине с мудрецами своими. — Оттуда провел он меня в парк, в беседку, где она проводила с ними послеобеденное время, иногда приносили туда и обед. Мы взглянули на памятники Виланду, Гердеру, дяде нынешнего герцога, умершего на поле сражения противу французов, в саксонской службе: Гете дал идею для памятника и сочинил надпись.
Перед вами аллея в гору, на вершине коей какая-то статуя. — Мы перешли мостик чрез неумолкающую Ильму. Здесь часто останавливались, разговаривали, мечтали поэты-философы Веймара. Гете разыгрывал на берегу Ильмы и на самом мостике одну из пиес своих.
Klein bist du und unbedeutend unter Germaniens Flussen,
Aber du hast gehort — manches unsterblich’ Lied.
В рассказах и воспоминаниях о прошедшем мы обошли весь парк и возвратились в Веймар.
После обеда заехал ко мне обер-гофмаршал Белке сказать, что великая княгиня желает, чтобы на вечеринке у гр. С<анти> я остался только до 8 1/2 часов, а остальной вечер провел бы у е<е> и<мператорского> в<еличества>.
Я успел пробежать в прекрасно устроенном музее несколько литературных и политических журналов, в 6 часов зашел ко мне Мюллер, и мы отправились в дом Гете, где уже ожидал нас Крейтер. — Я вошел в святилище с благоговением, у самого входа на полу приветствие древних: ‘Salve’. Гете видел эту надпись в Помпее.
Кабинет Гете о трех окнах, низкий и без всяких украшений. Посреди комнаты круглый стол простого, некрашеного дерева, по стенам такие же шкафы с выдвижными ящиками: в них бумаги, минералы, монеты и всякая всячина. На простых креслах подушка, под креслами для ног сидевшего— другая. — У стены еще стол, на котором Гете писал стоя, он наполнен черновыми бумагами, многие из них диктованы Гете секретарю его. Мне позволили взять три лоскутка с помарками и с исправлениями рукою Гете: сии лоскутки в числе драгоценнейших моих аутографов и хранятся с письмами Шатобриана, Александра Гумбольдта, Баланша, Кювье, Бонштетена, Иоанна Мюллера, Шлецера, Вальтера Скотта и проч. В альбуме нашел я имена посетителей этой святыни и русские стихи к Гете:
Вот храм, где гений жил, где музы ликовали
И грации цветы так щедро рассыпали.
Послушный сердцу одному,
Страны далекой житель,
Войдя в твою обитель,
Бросает сей цветок к бессмертному венцу.

В. Э. {2}

В этом же альбуме отыскал я несколько милых мне имен: 25 августа 1833 был здесь и Жуковский.
В этом кабинете висят два слепка с портрета Наполеона. Мюллер рассказал мне историю одного из них. Сын Гете был страстный энтузиаст Наполеона, он сбирал все его портреты и в 1815 году купил и принес к отцу и этот слепок. Гете повесил его в своем кабинете: в день лейпцигской битвы этот слепок сам собою упал со стены и расшибся. Гете снова повесил его на стене, надписал на нем следующий стих из Лукановой ‘Фарсалии’ — с переменою одного только слова.
Scilicet immenso superest ex nomine multum.
(В оригинале nihil). {3}
Гете не хотел всего отнять у Наполеона, который все отнимал у других.
Мы вошли в спальню Гете, это не комната, а каморка или чулан с одним окном. Здесь его кровать, без занавеса, и кресла с подушкой, на коей он скончался. Ветхое одеяло, коего Гете не хотел заменить другим, накрывает постель его. Вид из этой спальни, как и из кабинета, в сад. — До самой кончины Гете был в памяти, незадолго перед кончиной, заметив, что в кабинете его окна были полузавешены, он сказал своим приближенным: ‘Licht, mehr Licht’. Это были последние слова его и как бы завет великого просветителя Германии — потомству!
Кончина Гете напоминает и другую, также в Веймаре, и последние слова его современника, Гердера. Поэт-историк, в тоске смертной, сказал плачущему сыну: ‘Gieb mir einen grossen Gedanken, dafi ich mich erquicke’. (Освежи меня великою мыслию). Гердер в сию великую минуту признавал господство мысли над тлением. — Просьба умирающего отца к сыну была и символом веры его в бессмертие: он исповедовал его, когда уже дух его парил к своему источнику.
В другой раз, также уже в минуты борения со смертию, Гете, увидев на полу записку, упавшую со стола его, сказал с жаром: ‘Поднимите, это записка, это рука Шиллера! Как можно ронять ее!’. Казалось, что душа его в эту минуту была занята последнею мыслию о друге, с коим вскоре она должна была соединиться.
В верхнем кабинете Гете, который можно назвать музеем, перебирали мы собрание писем его корреспондентов: между ними письма Вальтера Скотта, Байрона. Я списал письмо первого от 9 июля 1827 года, я слыхал о нем (в 1828 году) от самого Вальтера Скотта, когда он мне рассказывал историю своего заочного знакомства с Гете. {Однажды добродушный и гостеприимный хозяин Абботсфорда показывал мне мраморный бюст, подаренный ему Байроном, стоявший в его библиотеке на деревянном пьедестале, внутри коего хранилась прежде его переписка с знаменитыми современниками. Дочь В. Скотта подошла ко мне и просила не спрашивать у отца ее о бумагах, в пьедестале хранящихся. ‘Воспоминание о них, — сказала она, — огорчит батюшку, ибо один из посетителей, коему также показывал он свои сокровища, украл из пьедестала — письма Байрона!’. А. Т.}
Гете любил собирать и в свободное время иногда пересматривать портреты своих приятелей: в портфеле нашли мы более 200. — Я заказал любимому его живописцу списать портрет сына Гете, для К. В<яземского>. В другом портфеле собственноручные рисунки Гете карандашом (другое сходство с нашим Ж<уковским>). Большею частию ландшафты, виды тех мест, кои ему нравились в его странствии по Германии и Италии. Тут и дерево, нарисованное для Гете нашим воином-живописцем Рейтером: он часто любовался им.
Кабинет Гете дает некоторое понятие о всеобъемлющем его гении, о его разнородных занятиях и вкусах. Нумизматика была одною из любимых наук его, и вы видите редкое собрание древних и новых монет (одной шведской королевы Христины более 20). Все сии сокровища в самых простых ящиках. {В другое время опишу вам семь кабинетов Кювье, кои он сам мне показывал в Париже. Почти для каждой отрасли человеческих познаний особый кабинет, истинный храм наук — и в каждом особая библиотека, особые ландкарты, собрания орудий, произведений земли и глубины морской, так что универсальный гений испытателя и историка природы и собратий его — Кювье был секретарем Академии и, следовательно, биографом академиков, имел под рукою и перед глазами все материалы для совершения бессмертных трудов своих, необъятных, как сама природа. А. Т. {4}}
Город Франкфурт (на Майне), место рождения Гете, поднес ему лавровый венок из золота, к нему приложен был лишний, особый листочек, не приделанный к венку: этот листочек был эмблемою надежды на новое произведение Гете, тогда еще полного жизни. Другой подарок города Франкфурта был кубок серебряный, и при нем 48 бутылок вина — ровесника Гете. На сем кубке стихи его. Кубок сей поднесен Гете в 1819 году, когда ему минуло 70 лет.
Вместе с сими дарами от соотчичей видели мы и прекрасно выработанную печать из зеленого камня, на коем вырезана змея кольцом с немецкой надписью, выражающею характер Гетевой деятельности: ‘Ohne Rast, sonder Hast’. ‘Августа 28, 1831 г.’ (день рождения Гете). На ручке вырезаны розы — символ Англии, дубовый венок — эмблема Германии, и вокруг:
From friends in England
To the German master.
В числе признавших Гете своим наставником имена Томаса Мура, певца ‘Ирландских мелодий’, Саути-лауреата, Вортсворта, простотою возвышенного, Вальтера Скотта — некогда the great unknown — и знатнейших издателей разных ‘Reviews’.
Подарок сей получил Гете в 1831 году от 19 друзей в Англии (а не от 15 только, как сказано в самом акте) при следующем письме, которое здесь прилагается.
В альбуме Гете к именам посетителей присоединил я и свое и написал на память четыре стиха переводчика ‘Вертера’, покойного брата Андрея, на 16-летнем возрасте им к портрету Гете написанные:
Свободным гением натуры вдохновенный,
Он в пламенных чертах ее изображал
И в чувствах сердца лишь законы почерпал,
Законам никаким другим непокоренный.
Здесь желал бы я друзьям русской литературы, коей некогда Москва и в ней университет были средоточием, напомнить о том влиянии, какое веймарская афинская деятельность имела и на нашу московскую словесность. Несколько молодых людей, большею частию университетских воспитанников, получали почти все, что в изящной словесности выходило в Германии, переводили повести и драматические сочинения Коцебу, пересаживали, как умели, на русскую почву цветы поэзии Виланда, Шиллера, Гете, и почти весь тогдашний новейший немецкий театр был переведен ими, многое принято было на театре московском. Корифеями сего общества были Мерзляков, Ан<дрей> Т<ургенев>. Дружба последнего с Ж<уковским> не была бесплодна для юного гения. {5} Она увековечена в посвящении памяти его первого и превосходного перевода поэта. {6}
Не упоминая о других первых спутниках жизни, заключу словами спутника поэта: ‘Где время то?’… Но кто не помнит стихов Жуковского?

——

Поэту Гете

На 28-й день августа 1831

Милостивый государь!

В числе друзей, которых эта достопамятная годовщина собирает вокруг вас, позвольте нам, английским друзьям вашим, принести вам искренние поздравления наши мысленно и символически, ибо не можем сделать того лично. Мы надеемся, что вы благоволите в день вашего рождения принять от нас этот маленький подарок, который в образе искреннего изъявления чувств наших может иметь некоторую цену.
Мы сказали сами себе: первый долг и величайшее удовольствие есть оказывать уважение тому, кому уважение следует, а как наш руководитель в жизни и, может быть, лучший наставник есть тот, кто словом и делом научает нас мудрости, то мы, признавая поэта Гете нашим умственным наставником, желаем выразить это чувство вместе и гласно, для чего решили просить его в день рождения принять маловажный английский подарок, от нас всех равно посылаемый, дабы доколе почтенный муж сей останется между нами, он имел памятник благодарности, которую мы и, как думаем, весь свет ему обязаны.
Итак, наша слабая дань, может быть, одна из чистейших, которые человек может приносить человеку, ныне облечена в чувственный образ. — Да будет она благосклонно принята и да напоминает беспрестанно о теснейшей связи, хотя широкие моря нас разделяют.
Молим небо, да присоединит еще многие лета к столь славной жизни и дарует вам всякое счастие вместе с силой окончить высокий труд вам так, как продолжали доселе, подобно выспренней звезде
Без спеха, но без отдыха.

От пятнадцати английских друзей.

Письмо В. Скотта к Гете

Почтенный и многоуважаемый барон, я получил через г. Гендерсона высокоценимый знак внимания вашего и редко был так обрадован, как узнав, что некоторые из моих произведений имели счастие обратить на себя внимание барона Гете, я был постоянным его почитателем с 1798 года, когда немного познакомился с немецким языком и вскоре оказал в одно время пример доброты моего вкуса и чрезмерной самонадеянности, попытавшись перевесть произведение барона Гете ‘Гец фон Берлихинген’, совершенно забывая, что восхищаться гениальным творением недостаточно, но, сверх того, нужно хорошо знать язык, на котором оно писано, прежде чем стараться передать красоты его другим. Я признаю, однако же, некоторую цену в моем преждевременном переводе, потому что он доказывает, по крайней мере, что я умел избрать предмет достойный удивления, хотя жестокие ошибки, в которые я впал от несовершенного знания языка, и показывают, что не прибегнул к лучшему способу выразить мое предпочтение. — Я часто слышал об вас от зятя моего Локгарта, молодого человека, весьма уважаемого в литературе, который несколько лет тому и прежде чем вступил по браку в родство с моим семейством, имел честь быть представленным отцу немецкой словесности. Невозможно вам лично упомнить каждого из поклонников ваших между множеством тех, которые желают заплатить вам дань своего почтения, но я не думаю, чтобы кто в числе их был более предан вам, чем молодой Локгарт. Друг мой сир Джон Гопе-Пинке имел еще позднее честь вас видеть. — Я уже принимал смелость писать к вам с двумя его родственниками, которые должны были путешествовать по Германии, но путешествие их было отложено по болезни и письмо мое возвратилось ко мне по прошествии двух или трех месяцев. — Итак я покушался познакомиться с г. Гете и прежде лестного его обо мне отзыва.
Все поклонники гения и литературы радуются тому, что один из величайших писателей европейских при жизни наслаждается счастливою и почетною тишиной и окружен всеобщим уважением. Ненависть уготовила преждевременную кончину бедному лорду Байрону, который пал в цвете лет, унося навсегда с собою столько надежд и ожиданий. Я знаю, что он почитал за счастие честь, которую вы ему оказали, и имел сознание того, чем был обязан человеку, которому все писатели нынешнего поколения так много обязаны и должны смотреть на него с сыновним почтением.
Я подал новое доказательство тому, что, подобно другим адвокатам (по крайней мере как о том ходят слухи), я не обременен излишнею скромностию, обратясь к гг. Трейтелю и Вюрцу с просьбой найти средство доставить вам беглый или, лучше сказать, скучный опыт о жизни Наполеона, {7} того замечательного человека, который в продолжение многих лет имел столь грозное влияние на свет, ему покорный. Не знаю, не обязан ли я ему в некотором отношении с тех пор, как он заставил меня носить оружие в продолжение двенадцати лет, которые я прослужил в одном из наших отрядов и назло хромой ноге моей сделался хорошим ездоком, охотником и стрелком. Впоследствии эти способности немного изменили мне, ревматизм, печальный недуг нашего северного климата, простер влияние свое и на мои кости. Однако же я не имею права сетовать, видя, как сыновья мои пользуются теми удовольствиями, которые я оставил. Старший командует эскадроном гусар, что много во всяком войске для молодого человека двадцати пяти лет. Меньшой недавно получил степень магистра в Оксфорде и возвратился на несколько месяцев ко мне до вступления своего в свет. Богу угодно было лишить меня их матери, и потому меньшая дочь моя занимается домашним хозяйством, а старшая замужем и имеет свое собственное семейство. Таковы семейные обстоятельства того, о ком вы так обязательно осведомлялись. Впрочем, достаток мой позволяет мне жить по моим склонностям, невзирая на некоторые весьма чувствительные потери, я имею прекрасный древний замок (новодревний) с большою залою, наполненною оружиями, которые в самом Гокгаузе были бы не лишними, и огромным псом на страже. В этом замке всякий приятель барона Гете будет всегда принят добрым гостем.
Однако же я забыл того, кого не забывали при жизни его. Надеюсь, что вы простите недостатки моего сочинения во внимании намерения автора быть беспристрастным к памяти сего необыкновенного человека столько, сколько могли позволить ему вечные предрассудки его острова.
Вынужденный поспешно воспользоваться случаем писать к вам с отъезжающим путешественником, я должен ограничить себя тем, чтобы пожелать барону Гете продолжения здоровья и спокойствия и подписаться искренно его признательным и покорным слугою:

Вальтер Скотт.

XV. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ

18/6 декабря 1837. С террасы близ Риволи видел я приезд короля и фамилии к крыльцу камеры. Vive le roi и пушки оглашали воздух. Я получил билеты для входа в камеру, когда уже нельзя было войти в нее. Там было более дам, нежели мужчин: жены и дочери новых депутатов хотели видеть вступление на политическое поприще мужей и отцов своих. Публичные трибуны наполнились в одну секунду. Уже накануне с вечера и в полночь длинный ряд мужчин тянулся у входа в камеру, ожидая открытия дверей на другой день в 10 часов утра! Когда-то и я покупал места в этом ряду за 5 франков и более. Речь короля уже во всех вечерних журналах была напечатана, и во всех салонах о ней только и говорили.
4 генваря 1838/23 декабря 1837. В нравственно-политической академии было годичное собрание. Посылаю программу, что в нем происходило. Биография Редерера, читанная Mignet, напечатана в первой книжке сего года de la ‘Revue des deux mondes’. {1} Росси, познакомивший нас с главными недостатками гражданского французского кодекса и с требованиями века в отношении к сему праву, сказал мне, что так как читанное им рассуждение представлено было им самой академии и будет ею напечатано в актах, то особого издания и не печаталось, и в журналы оно поступить не может.
В нем олицетворился истинный академик XIX века, который обязан обращать ученость свою на пользу общества, приноравливать ее к требованиям, к нуждам сего общества. Он умел сухие предметы гражданского уложения оживить так, что даже дамы слушали со вниманием критические замечания его на недостатки некоторых политических постановлений в сем праве, недостатки, несовместные с успехами французского просвещения, нравственности, даже самой промышленности. Профессор-академик сделался законодателем или наставником законодателей. Если противники министерства Броглио и Гизо восставали на них за то, что они некоренному французу вверили кафедру политического права во Франции, то он устыдил врагов своих таким живым участием и полезным исследованием в предметах существенно отечественных и народных и таким убедительным доказательством пользы занимаемой им кафедры.
Mignet читал похвальное слово графу Редереру с чувством. Он хвалил в нем администратора, патриота, автора, слегка коснулся недостатка в книге Редерера ‘Louis XII et Francois I, ou memoires pour servir a une nouvelle histoire de leur regne’, с перепискою Редерера и Дарю. Но похвала книжки ‘Sur la societe polie’ {2} едва ли не лучшее в панегирике Минье. Редерер не продавал книгопродавцам, но раздавал приятелям книги свои.
Кстати о книгах. Сальванди, министр просвещения, прислал мне вчера 9 квартантов с приложениями одного атласа и трех тетрадей с французскими древностями, печатаемых на счет правительства. За два года перед сим получил я от Гизо чрез Тьера 4 квартанта Mignet и хроники норманские. Новый дар есть пополнение старого. Между ними:
1. ‘Histoire de la croisade contre les heretiques albigeois, ecrite en vers provencaux par un poete contemporain’, переведенная и изданная Фориелем.
2. ‘Ouvrages inedits d’Abelard pour servir a l’histoire de la philosophie scholastique en France’, par V. Cousin. В предисловии Cousin показывает влияние парижского университета на схоластику средних веков и участие Абеляра в сем влиянии. ‘Et il ne brilla pas seulement dans l’ecole, il emut leglise et l’etat, il occupa deux grands conciles, il eut pour adversaire St. Bernard, et un de ses disciples et de ses amis fut Arnold de Brescia. Enfin, pour que rien ne manquat a la singularite de sa vie et a la popularite de son nom, ce dialecticien, qui avait eclipse Guillaume de Champeaux, ce theologien contre lequel se leva le Bossuet du XII siecle, etait beau, poete et musicien, il faisait en langue vulgaire des chansons qui amusaient les ecoliers et les dames, et, chanoine de la cathedrale, professeur du cloitre, il fut aime jusqu’au plus absolu devouement par cette noble creature, ecrivit quelquefois comme Seneque, et dont la grace devait etre irresistible puisqu’elle charma St. Bernard lui-meme. Heros de roman, bel-esprit dans un temps barbare, chef d’ecole et presque martyr d’une opinion, tout concourut a faire d’Abelard un personnage extraordinaire’. Сочинение Абеляра, изданное Кузенем, называется ‘Sic et non’. Это любопытный памятник ума философского и, следовательно, независимого в XII веке. К кафедре Абеляра стекалось столько слушателей, не только из Франции, но из всей Европы, что в Париже недоставало квартир для них, ни гостиниц! Абеляр, можно сказать, создал французскую схоластику, которую Декарт разрушил в XVII столетии.
3. ‘Memoires militaires relatifs a la succession d’Espagne sous Louis XIV’, par de Vault et Pelet, general. 2 квартанта с картами всего театра войны за испанское наследство. Эта книга служит дополнением истории негоциации о испанском наследстве Минье, коей два тома уже прежде вышли. В них депеши Катина, Буфлера, Вобана, Вилларса и прочих ‘eleves de Turenne, et qui, par lui, se rattachaient a l’illustre ecole des Nassau et des Gustave’. В их переписке ‘la guerre devient un art sublime dans ses hautes parties’. Карты, к сей истории войны принадлежащие, по мнению знатоков, не так удачны, да и едва ли не бесполезны, ибо кому во всей подробности неизвестны те земли, кои были театром сей войны? Многие жалеют об издержках, на сей атлас употребленных.
4. ‘Paris sous Philippe-le-bel, d’apres des documens originaux, en 1292’, publ. par Gerard. Рукопись, служившая основанием описанию Парижа в сей книге, содержит ‘paroisse par paroisse et rue par rue, la liste de tous les Parisiens qui etaient soumis a la taille Tan 1292’. Ce manuscrit ‘rend facile a suivre le trace des murailles dont la capitale etait alors environnee’. Название старинных улиц, площадей, ворот городских, церквей приходских, монастырей — все здесь означено. Какая находка будет этот квартант в 2838 году для французских или американских археологов, когда они придут искать в парижских урочищах столицы Наполеона, заваленной развалинами его колонны и обломками Магдалины. Первый приход в реестре 1292 ‘Saint-Germain-L’Auxerrois’. Храм сей недавно возвращен богослужению. Такие хроники заставляют любить старину, родину, отечество, но в годину искушений не отвращают сокрушительных ударов и не спасают от преждевременного разрушения: St. Germain-L’Auxerrois в 1830 году был жертвой народного исступления.
5. ‘Reglemens sur les arts et metiers de Paris, rediges au XIII siecle, et connus sous le nom des metiers d’Etienne Boileau’, publ. par Depping. Реестры peмесл и товаров парижских составлены при Лудовике IX, не правительством, но самими корпорациями, в XIII столетии. Они дают довольно полное понятие о состоянии промышленности и торговли в Париже в сие время. Автор сделал прежде картину самого Парижа: на всей Сене было только два моста! Впоследствии в состав Парижа вошли целые предместья, городища (bourgs) и деревни и приблизились почти полукружием к Сене и к богатым некогда аббатствам, и к древней столице Кесарей: le palais des Thermes, которого основания не изгладились еще с лица земли, и я видел их. Около аббатств составились новые городища, Парижем также поглощенные. Торговля процветала по Сене, граждане завладели ею и утесняли деревенских окрестных жителей. В Париже завелись ‘marchands de l’eau de Paris’, они торговали не водою, как ныне, mais ‘faisaient leur trafic par le moyen de l’eau qui traverse cette ville’, хотя общество или компания, а не товар их, и называлась только marchandise de Геаи. ‘Cette marchandise etait le corps meme des marchands’. Законным образом возникло оно уже при Лудовике XI. В пространном предисловии к регламенту парижского профоса, prevot de Paris, Буало, изложена история торговли и промышленности и, можно сказать, старинная статистика Парижа. Она очень любопытна и знакомит с городскою внутреннею жизнию, с житьем-бытьем старого Парижа. Эта книга богата материалами и для лексикографов.
6. ‘Chronique des dues de Normandie par Benoit trouvere Anglo-Normand du XII siecle’, publ. par Francisque Michel. Tome I. Мишель, молодой, но не— утомимый искатель отечественных древностей во французских и в английских архивах и библиотеках, переплывает беспрерывно канал, разделяющий земли, кои были театром подвигов норманских, и следит кровавые пути их повсюду. Недавно снова возвратился он с богатою историческою добычею из Англии и, угаданный по таланту прежним министром Гизо, представил и ему и его преемнику Сальванди свои сокровища, им собранные, при любопытном отчете в трудах своих. Нормандия, прежде называвшаяся Нейстриею, богата историческими воспоминаниями. Скандинавы, или варяги, урядники земли русской, названные здесь норманнами, вторглись и сюда почти в то же время, как и в Россию, и, воспользовавшись здесь внутренними раздорами, положили основание внутреннему устройству и новым набегам своим: они забыли прежнее отечество, полюбили мало-помалу гражданственность, но не совсем отстали от морских похождений своих, в коих находили особенную прелесть, добычу и славу. Оригинально описывает Мишель первое появление их во Франции: ‘Le vaste empire de Charlemagne tombe, comme un colosse frappe soudain d’un mal cache, et les enfans du grand empereur se disputent ses depouilles, les armes a la main. Cependant, attires par l’espoir du carnage et du butin, les Normands, semblables aux ours de leur pays, descendent du pole, et veulent prendre part a la curee: ils s’elancent sur le moribond, le dechirent, s’enivrent de son sang: puis, bien repus, ils s’endorment sur le sein qu’ils ont lacere. A leur reveil, ils se trouverent museles. Cette tache glorieuse, Hrolf (или, по-нашему, Раул) se l’etait imposee. Alors une nouvelle ere commenca pour la Neustrie. Les successeurs de Hrolf continuerent son oeuvre de civilisation. Ce qu’ils ne perdirent point, ce fut l’esprit de conquete qu’ils tenaient du nord: Tun d’eux, le plus grand de sa race, enjamba un jour un bras de l’ocean: et pendant un siecle et demi le Normand peut contempler, nouveau colosse de Rhodes, les navires passant a pleines voiles sous ses pieds. A de si grandes choses, on peut croire que les chroniques n’ont pas manque’. Одну из сих летописей отыскал и публикует ныне издатель (Мишель). Эту рукопись, с прекрасными виньетами, отыскал и списал он в Лондоне, по поручению Гизо, в библиотеке Британского музея. К ней приложен верный снимок первой страницы оригинала, для истории, как и для лингвистики, драгоценного. Следующие томы еще не вышли. Мишель сказывал мне третьего года, что в одно время занимается он здесь, и в Англии, и в Шотландии, изданием 12 или 14 рукописей!
7. ‘Proces-verbaux des seances du conseil de regence du roi Charles VIIL pendant les mois d’aout 1484 a Janvier 1485’. Publ. par A. Bernier. Записки сии объясняют la haute administration de la France apres le regne de Louis XI.
8. ‘Statistique monumentale. Rapport a mr le ministre de l’instruction publique sur les monumens historiques des arrondissemens de Nancy et de Toul, accompagne de cartes, plans et dessins’ (в трех больших тетрадях, к квартанту приложенных). Publ. par Grille de Beuzelin. Путешествие его по некоторым департаментам Франции было вроде Строева по России. К описанию не весьма любопытных древностей Нанси и Туля и их окрестностей приложены старинные заунывные (airs langoureux) песни с текстом и нотами. Мец гораздо древнее Нанси и трактовал последний город всегда en parvenue. Не знаю, стоят ли их памятники и развалины такой траты.
На будущей неделе еду обедать к Сальванди и благодарить его. Но богатый подарок его вряд ли так обрадовал меня, как находка на мосту нескольких русских книг, кои обрадовали меня даже московским переплетом своим. Одна из них ‘Политическая география, 1758 года’ принадлежала Михаиле Попову, автору многих сочинений. Другая книжка ‘Свиток муз’ почти вся наполнена стихотворениями Востокова и Попугаева. Третья — ‘Всеобщий чертеж наук и свободных художеств, Российское сочинение 1792 г.’. Я оставил на мосту еще несколько старинных русских книг для проходящих!
В конце этого месяца будет продаваться с аукциона вместе с любопытными книгами и рукописями несколько русских аутографов, коих еще не успел видеть, но послезавтра увижу. В каталоге четыре номера под статьею писем: 1) Pierre-le-grand, empereur de Russie, au prince Romodanofsky, 2 mai 1710, 2 pages. Les lettres de ce prince celebre sont rarissimes. Celle-ci est en russe et signee Piter. On у a joint la transcription de la lettre en caracteres russes plus modernes. 2) Pierre-le-grand au major (вероятно, не разобрали имени) 26 novem. 1708. En russe. 3) Alexis Petrovitch a Alexis Alexandrovitch Kourbatoff. Smolensk. 31 aout 1707. C’est le fils de Pierre-le-grand. 4) Anne, imperatrice de Russie (alors duchesse de Courlande) a la tsarevna Prascovie Ivanovna, sa soeur. 20 novem. 1725. Belle piece, fort rare. La meme: diplome original, donne et signe par Timperatrice Anne de Russie, en 1736, a S. P. bourg, orne des armes imperiales et de celles des principautes, avec toutes les marges decorees d’arabesques en couleur et rehaussees d’or. Sur 4 feuilles de velin in fol.
Если не дорого будут продаваться, то куплю, но прежде просмотрю содержание каждой рукописи. Но все сии приобретения не стоят того, что я приобрел на сих днях, хотя и весьма дорогою ценою. Я еще не успел и обозреть порядочно моего нового сокровища, исторического и дипломатического, оно состоит в оригинальных бумагах французских министров о России с 1775 до 1792 года, из коих большая часть — черновые депеши, весьма четко писанные, из С.-Петербурга, Москвы, Гамбурга, Копенгагена и из Парижа. Все важные происшествия того времени, все переговоры дворов петербургского и здешнего, характеристика министров, дипломатов, государственных людей в России — все это в бумагах моих. Вместе с сим все черновые депеши министра французской республики в Берлине, также оригинальные и, по обычаю того времени, трехцветным шелком сшитые, 1791-1798 годов. Сверх того, много других оригинальных бумаг и писем о России, уже отчасти напечатанная оригинальная переписка Вержена с французским послом в России, по случаю военного неутралитета, Паниным придуманного, и по случаю приезда в Париж великого князя Павла Петровича с супругою.
Все сии бумаги чрезвычайно любопытны и содержат многое, не всем доселе известное. Почитав их, я отправился в русскую церковь. Сегодня у нас (6 генваря н. ст.) праздник Р. X. Там нашел я блестящую толпу московских и с.-петербургских дам и греческого министра Колетти в албанском костюме (т. е. в белой полотняной юбке), к молебну он не остался. Оттуда отправился я в College de France на лекцию Лерминье. И что же? Там слышу о завоевании Константинополя русскими! По поводу норманнов он коснулся основания российского государства в IX столетии и искал их у врат Цареграда вместе с норманнами-варягами, но эту быль, актами обоих государств подтвержденную, называл почему-то преданием. Основателей России — Рюрика, Синеуса и Трувора {3} или их преемников, коих он исковеркал по-своему, ‘ces initiateurs de la Russie, la tradition les jette devant Constantinople. И etait de la destinee de l’histoire (de Russie) que le commencement annonca le denouement’, т. е. что Россия покорит Царьград. Все утро провел я в сих идеях. Лерминье был очень забавен сегодня своим искусственным жаром и мнимым красноречием. Но фразы его сделались правильнее, и хотя он говорил не о том предмете, который избрал для своего курса, но слушаешь его с удовольствием и в критике своей он иногда прав. Например, сегодня он нападал на гр. Мейстера за греков, древних и новых, коих Мейстер в книге своей о папе поставляет ниже римлян, даже в философии! Он прочел нам несколько страниц из Мейстера с критическими беглыми замечаниями. Мейстер, назвав немногих славных греческих полководцев, дал право Лерминье заметить: ‘Mr de Maistre n’oublie qu’Alexandre!’. Пристрастие его к римлянам подало повод Лерминье сделать великолепный панегирик древним грекам, просветителям Рима и мира. Эпиграммы его не всегда удачны. Они недостойны истории, особливо с кафедры. Я заметил, что Лерминье хотя все еще иногда сен-симонствует, но уже начинает с почтением отзываться и о римской церкви. ‘Sans Teglise que serait devenu le monde!’, — вскричал он громогласно и ударив крепко рукою по кафедре. Нападая на Фотия, он почти превозносил папство. Характеризуя IX и X столетия, он видит некоторое устройство только в одной церкви: ‘Le chaos est partout et Veglise domine’. При всем том лекции его составлены из каких-то темных намеков, кои Карамзин назвал бы полумыслями. Он слишком гоняется за эффектом, за блестящими фразами, коими облекает самые пошлые идеи или сведения. ‘Charles a disparu (Карл Великий)! Nous, trouvons le commencement de la France, de l’Allemagne, de l’Angleterre, de la Russie, de la puissance spirituelle de Rome, nous у trouvons les principia rerum!’. И вдруг после латинского изречения начинает рассказ об Англии так: ‘Cesar alia une fois voir l’Angleterre, c’est le genie romain qui la visita. Il fallait l’attirer a l’histoire’. Цезаря не поняли, даже Лукан в своей ‘Фарсалии’ критиковал его за то, что он без пользы был два раза в Англии! ‘Alfred introduit l’Angleterre dans la grande nationalite de l’Europe. И reproduit Charlemagne, il traduit Воёсе (De consolatione): voila comment s’ourdit la trame de la solidarite humaine’. В этой последней фразе есть что-то похожее на мысль, но в чем состояла тогда, при Альфреде Великом, великая народность Европы? Описывая состояние саксонцев-завоевателей до появления Альфреда Лерминье с важностию и протяжно произнес: ‘lis attendaient quelque chose!..’. Я усмехнулся, но не без удовольствия дослушал лекцию, на которую пригласил меня земляк. Аудитория его всегда полна, бывают и дамы, вдова Бенжамена Констана не пропускает ни одной лекции. Он ее баловень. Когда ему для приобретения права на депутатство понадобился законом определенный доход с недвижимого имения, то она снабдила его таким имением — но выбор не удался, и Лерминье не в камере! Слушая его сказки о русских пред Цареградом, мне хотелось познакомить его с былью (фактом), состоящей в народном поверье или предании, у турок издавна на востоке известном, что русские овладеют Константинополем. Лерминье, упомянув о Несторе, мог бы вспомнить и его историческую басню, что Олег прибил щит свой ко вратам Цареграда. ‘Слава была колыбелию народа русского, — сказал историограф, — и победа вестницею бытия его’, — и для греков.
Вчера, во второй приемный день в Тюльери, был и я в числе двух тысяч представлявшихся королю и фамилии (3 генваря представлялось более 3 тысяч). В начале 9-го часа я нашел уже все залы дворца наполненными, вдоль стен сидели дамы по первенству приезда. Первая была герцогиня Броглио с милою своею дочерью. Толпы англичан, депутатов, перов в мундирах, фраках, шитых и простых, и во французских кафтанах с кошельками бродили из одной залы в другую, в виду грозных Наполеоновых маршалов и адмиралов, коих портреты в рост висят в залах дворца. Группы депутатов образовывались и расходились. Академики в шитых зеленым шелком кафтанах мешались с национальною гвардиею, но англичане превосходили числом французов и всех иностранцев, островитянки сияли алмазами и некоторые — красотою. Король с фамилией вышел в 8 часов из внутренних апартаментов и поговорил с каждою дамою — так, как и все члены королевской фамилии с англичанками, по-английски. В продолжение 2 1/2 часов король с фамилиею обошел всех дам и возвратился отвести дух во внутренние апартаменты. Через 1/4 часа стали впускать к нему кавалеров. Мне досталось первому подойти к нему. Я нашел уже короля и всю фамилию в ожидании представлявшихся. Адъютант назвал меня королю, но он уже знал меня и опять спросил о моих занятиях и долго ли я здесь пробыть намерен? Я успел сказать слова два о надежде снова быть допущену в архив. Герцогини Орлеанской не было, но герцог сказал мне, что недавно принцесса Августа еще раз писала ей обо мне и что он надеется видеть меня иногда у себя. С Аделаидой опять — и довольно подробно, хотя и налету — о моих исторических занятиях. За мною шли генералы, дипломаты и толпы англичан. Я вырвался из Тюльери в 11 часов, представившись прежде всех, и попал в другую веревку, которая тянулась на бал к английскому послу, моему соседу. Я не поехал к нему, было уже за полночь, когда я разоблачился и напился чаю. Передо мною лежали рукописи, в тот день приобретенные. Я предпочел общество французских дипломатов времен Екатерины II салону английского посла в Париже и крепко заснул над одной интересной депешей.
Неандер на сих днях прислал мне из Берлина новый полный экземпляр своего сочинения ‘Жизнь И. X.’. Domestica facta отвлекают меня от многого. Я еще не успел видеть пьесы ‘Калигула’. {4} Знаю ее только по журналам и рассказам m-me Ancelot, когда она возвратилась с первого представления на свою вторничную вечеринку и передала нам во всей свежести и со всею тонкостию не совсем беспристрастной критики первые впечатления, полученные ею при первом представлении трагедии. Она привезла нам из театра и медаль, которую Дюма (или его приятели) выбил на это важное в летописях французского театра событие! Она продавалась у входа. Весь театр был полон приятелями и приятельницами. Двор и министерство рукоплескали. Декорации необыкновенные. Лошадей на сцену не пустили, и автор едва не взял назад пьесы. Ему доказали, что ветхость театра не выдержала бы кавалерии.
7 генваря 1838/26 декабря 1837. Воскресенье. На сих днях был я у Сальванди с экземпляром актов Археографической комиссии, подаренным здешней Королевской библиотеке государем императором. Мы разговорились о новой организации, которую он намерен дать французскому университету, где он великий магистр (grand-maitre de l’universite). Я расспросил его о составе его управления и об отношениях министра к великому магистру. Сальванди подробно и ясно обозначил границы каждого ведомства, права и обязанности министра и магистра. Вся часть собственно педагогическая подведома университету и, следовательно, великому магистру или совету университета, коего он председатель. Доклады королю восходят (говоря деловым слогом) посредством министра, и ответственность перед законом лежит на нем же. Сальванди намеревается дать новое устройство своему министерству и университету и сообразоваться в главных началах с планом, начертанным для университета Наполеоном. Вот фраза его: ‘J’appliquerai la pensee du grand homme aux besoins du siecle’. Определяя сущность двух главных разделений, двух элементов его министерства, он сказал, между прочим, что если бы, например, правительство нашло нужным ‘creer pour mr Guizot une grande position, il le nommera: grand-maitre de l’universite’, и тогда магистру университета пришлось бы только раза два или три в год сноситься с министром, все прочие и существеннейшие занятия начальника университета, т. е. всей учебной и педагогической части во всей Франции, ограничивались бы для великого магистра сношениями с советом университета (где заседают независимые по местам, а часто и по мнениям своим члены совета, как например вице-президент Вильмень, Кузень) и с подчиненными совету и магистру местами и лицами в департаментах Франции. Из этого намека на Гизо мне показалось, что, может быть, и в самом деле была уже речь о наименовании его великим магистром университета, но вряд ли это состоится так скоро: он метит или в первые министры, или в председатели камеры. Деятельность Гизо более уже политическая, нежели административная. Он когда-то отказался и от посольства в Неаполь, и вы помните ответ его Талейрану на это предложение в присутствии короля: ‘Vous oubliez, mon prince, que je suis pauvre’. Разговор мой с Сальванди продолжался более получаса. Он сообщил мне недавно составленный им регламент для его министерства и устав центрального управления всего университетского ведомства. Если нынешнее министерство устоит, то Сальванди не замедлит представить новый план по ученой и учебной части, в духе Наполеона начертанный. Но примет ли его Франция, т. е. камера и дух века? Наполеону нужны были одни точные науки, из коих извлекал он единое ему на потребу, а теперь возникает уже снова и Сорбонна с ее вечными догматами, и право во всей его святости и неприкосновенности, и любомудрие в не для всех приступном свете своем, политика в лице Росси дружится на кафедре с философиею права, Лакордер философствует в соборе, и Лерминье в College de France коверкает имена Гегеля, Шлегеля и Канта: словом, во всей богословской и интеллектуальной Франции novus ab integro nascitur ordo.
Я был на английских обедах и вечеринках, где встретил множество любопытных лиц. У одного шотландца обедал я с знаменитым адмиралом sir Sydney Smith, постоянным жильцом Франции. Во весь обед слушал я его рассказы о его египетских похождениях и о подвигах при ‘Жан д’Арк’, о тамошних неудачах Наполеона, о переговорах его с генералом Desaix. Тот же Сидней Смит был уже волонтером и в шведской войне с нами при Екатерине II знавал короля в Финляндии, описал мне его, принял от него поручение к тогдашнему королю прусскому, имел с ним свидание исторически любопытное в Потсдаме. Шведский король, заключив мир с Россиею, писал к королю прусскому, что всегда готов возобновить войну с Россией, если не улучшат системы границ его. Смит читал письмо Екатерины II к королю шведскому с предложением мира, в коем якобы императрица писала к нему: ‘Les folies les plus courtes sont les meilleures’. В Англии у короля Лудовига XVIII видал и Густавсона. С императором Александром виделся и долго разговаривал на Венском конгрессе, с Питтом ссорился за Египет, помнит нашего П. И. Полетику при Сенявине и расспрашивал меня о нем, а теперь Смит — per varios casus, per tot discrimina rerum — изобретает нового рода кареты и веселится с своими соотечественниками на литературных пирушках.
Я встретил тут же и другую знаменитость, лорда Эльгина, коего давно воображал я в полях елисейских с теми героями и богами, коих статуи перевез он из языческой Греции в Англию. Статуи его давно уже в Британском музее, а в слепках — во всех музеях Европы и в нашей академии художеств. Обломки сии восхищают знатоков и воспламеняют художников и поэтов. Напрасно Байрон в негодовании своем заклеймил похитителя мраморов бессмертною своею эпиграммою. Лорд Эльгин был некогда послом в Константинополе, а в Египте сменил сира Сиднея Смита.
Здесь же нашел я старого моего знакомца, адвоката Ледрю. Он подал мне вечерний журнал, где напечатано письмо его к пресловутому Видоку об условиях, на коих соглашается он защищать его перед судом. Вы, конечно, уже читали в журналах об аресте Видока и о предании суду. Ледрю, согласившись быть его адвокатом за 1000 франков в пользу бедных (кои Видок уже внес и представил расписку), успел уже рассмотреть некоторые документы, Видоком представленные, и уверяет, что он спасет его, будто Видок имеет неоспоримые доказательства, что он спас жизнь короля в каком-то заговоре, будто в руках его честь и стыд многих сановников, и проч. и проч. Relata refero — и за Видока не ручаюсь. Уже более 3000 дел или документов (dossiers) разобрано, разосланы справки в разные департаменты. Производство суда над Видоком займет дня на три салоны Парижа.
27 декабря 1837/8 генваря 1838. Город занят адресом камеры депутатов. Редактором избран Marc-Gerardin, один из редакторов ‘Дебатов’. Здешние грамотеи находят в проекте недостатки в слоге, т. е. в оборотах и выражениях. Уверяют, будто Моле объявил, что если статья об испанской войне пройдет так, как она изложена в проекте, то он выйдет из министерства. Тогда Тьер может опять завладеть кормилом правления, но королю, как слышно, этого не хочется. Другая важная статья в адресе есть уменьшение процентов по государственному долгу. Правительство опасается нарушить интересы многочисленного класса частных людей, кои вверили ему капиталы свои. Таких капиталистов тьма в Париже, и особенно в национальной гвардии. Вчера встретил я у m-me Recamier Вильменя, пера Франции, который теперь в полуоппозиции: он также за уменьшение процентов и, кажется, за деятельную защиту королевы испанской против карлистов. К счастию, в салоне милой Рекамье было только нас трое: Вильмень, Баланш и я. Вильмень спросил меня о Гизо, где он прежде часто встречал меня, и начал анализировать его политический характер. Мало-помалу он так оживился, что от характеристики Гизо он перешел ко всем главным вопросам французской политики, упрекал Гизо в какой-то нерешимости, превозносил его как писателя и оратора, но в министре видел какую-то уклончивость, препятствующую ему, вопреки влиянию свыше, решить вопросы, от коих зависит роль, которую Франция должна играть в европейской системе, и степень, которая по праву принадлежит ей и теперь ею не занята. Он перебрал всех знаменитых министров старой и нынешней Франции и спросил, так ли бы они действовали в настоящих обстоятельствах государства? Но с интересом Франции, может быть, связан интерес династический: это завело в область высшей и личной политики. Со времен салона герцогини Дино или Талейрана я не слыхал Вильменя, с таким жаром говорящего. Тогда политика менее занимала его. Перейдем и мы к литературе.
Вильмень печатает два тома своих лекций, снова им пересмотренных и распространенных. Этот курс литературы не был еще напечатан, и публика знала его только по его лекциям в Сорбонне, кои и я слушал в 1828-1829 годах. Книга его выйдет на будущей неделе, и вслед за ее изданием он начнет печатать своего Григория VII. {5} Я обратил его внимание на книгу берлинского профессора Ранке о папах, на сих днях здесь в 4 частях вышедшую. Хотя он и не найдет в ней Григория VII, но в общих идеях Ранке об истории пап Вильмень увидит много оригинального, германского, и, следственно, нового для французского писателя о папстве. {6} Ранке писал не по старым книгам и почерпал факты и соображения свои не из известных источников, давно напечатанных, но из архивов Италии, Австрии и Испании. Баланш подкрепил совет мой, ибо сам читает теперь Ранке. Тут же узнал я, что Шатобриан скоро издаст 4 тома записок своих об Испании, a m-me Ламартин сказывала мне, что муж ее готовит новую поэму в двух томах: отрывок, обширнейший прежнего, du grand poeme humanitaire. M-me Recamier все еще шепчет, а не говорит, но милой, ей одной свойственной улыбкой награждает говорунов ее салона, подобных Вильменю. Я вышел с ним вместе уже в 6-м часу вечера и продолжал слушать его и на улице, не думая об устрицах, кои ожидали меня.
Кстати о Ламартине. Субботы его начались, но в салоне его толпятся депутаты, и политика заглушает литературу. На столе по-прежнему разбросаны брошюры, журналы и все произведения новейшей словесности во всех родах. Несмотря на исключительное господство политики в разговорах, иногда удается и литературе, а особливо поэзии, обратить на себя минутное внимание хозяина. На сих днях был представлен хозяину приятель мой американец Тикнор. Так как за океаном он некогда был профессором литературы, то учтивость требовала завести разговор и об английской словесности. Тикнор и в Англии знавал главнейших ее представителей и был в тесной связи со многими: с Байроном, В. Скоттом, Кампбелем, Вортсвортом и проч. К удивлению своему, мы нашли французского певца ‘Чайльд Гарольда’, Ламартина, весьма несведущим в английской изящной новейшей словесности, несмотря на то что жена его англичанка — милая, умная, начитанная (и с редким талантом в живописи). Как-то речь дошла до Макинтоша, соперника Борка в состязании за французскую революцию, знаменитого оратора в парламенте, историка Англии, Ламартин не знал его! Мы познакомили его и с двумя биографиями Макинтоша, из коих одна даже перепечатана в Париже, а за первую, составленную по запискам фамилии Макинтоша, сын его дрался на дуэли с издателем. Ламартину неизвестны были также Вортсворт (коего талант, впрочем, сродни его таланту) и даже Кампбель!
Тикнор рассказал нам случай из жизни Кампбеля и В. Скотта, который сохранил английской литературе лучшую пьесу Кампбеля на победу при Гогенлиндене. Однажды В. Скотт и Кампбель на пути из Лондона куда-то на дачу читали друг другу стихи свои. Когда очередь опять пришла Кампбелю, то он сказал В. Скотту, что давно уже написал стихи на Гогенлинденскую битву, но что они кажутся ему недостойными печати и он никому еще их не показывал. В. Скотт, выслушав их, сказал Кампбелю: ‘Это лучшие стихи твои, это твой chef-d’oeuvre!’, и с тех пор Гогенлинден — перл английской поэзии — занял первое место в собрании стихотворений Кампбеля. Публика подтвердила приговор В. Скотта.
Вот анекдот, Тикнором же нам рассказанный, служащий к пополнению характеристики Байрона. В 1815 году, когда еще Байрон был в ладах с женою, но уже не совсем с самим собой, Тикнор сидел в его кабинете, в самую ту минуту, когда Буржес, поэт и приятель Байрона, вбежал к нему с известием о победе при Ватерлоо, о которой он сам слышал от приехавшего курьером адъютанта Веллингтона. ‘Jen suis enablement fache’, — пробормотал Байрон, прибавив a peu pres так: ‘J’esperais que la tete de Castlereagh serait mise a une pique, a present, a ce qu’il parait, cela n’arrivera pas’. Буржес ушел с досады от Байрона. Многие в Англии опасались, что, с низложением Наполеона и с торжеством партии тори, ослабеют виги и возникавшие тогда радикалы. Дух партий бодрствовал в главных своих представителях и ожидал развязки от решительной битвы на полях бельгийских. Вот еще анекдот, любопытный для характеристики партий и их журнальной тактики. Макинтош был в то время одним из издателей ‘Edinburg Review’ вместе с Jeffry, ныне великим судьею Шотландии, и Sidney Smith, остроумнейшим священником-журналистом, и в надежде, что Веллингтон будет разбит Наполеоном, заготовил сильную статью против тори, и особенно против Веллингтона и тогдашней антигалликанской партии. Книжка ‘Edinburg Review’ с этой статьею была уже напечатана, но вместе с нею, на случай неудачи, т. е. победы Веллингтона, было заготовлено и другое издание того же номера ‘Edinburg Review’. Веллингтон победитель — и ‘Edinburg Review’ вышел со статьею о системе Галя и Шпурцгейма. Тикнор сам видел издание ‘Edinburg Review’ со статьею Макинтоша, уничтоженною вместе с книжкой. История журнализма в Англии составляет теперь любопытнейшую и существенную часть внутренней и политической истории Англии, ее литературы, особенно успехов литературной промышленности. Я жалею, что не купил в свое время в Лондоне статистики журналов, в коей показан дух, направление каждого журнала, число подписчиков и, следовательно, разделяющих его мнения, возвышение и упадок каждого журнала и влияние его на общественное мнение, на ход внешней и внутренней политики Англии, и проч. Эта книжка принадлежит к примечательным явлениям новейшей европейской жизни, и как ни доказывай Леклер и другие, что и у римлян бывали журналы, в этом отношении ‘мы не греки и не римляне’, и римские дневники могли походить разве на ‘С.-Петербургские ведомости’ царствования блаженной памяти Елисаветы Петровны.
Упомянув о Ламартине, мне пришло на память, что я еще не сказал вам ни слова о примечательной критике, вышедшей сначала на его ‘Жоселеня’ в протестантском журнале ‘Le Semeur’, {7} а ныне перепечатанной и, кажется, пополненной в новой книге Vinet ‘Essais de philosophic morale et de morale religieuse, suivis de quelques essais de critique litteraire’ (Paris, 1837). Первая половина сей книги существенно и преимущественно философическая и объемлет почти все главные начала этики, или науки о нравственных началах в религии и философии, из нее истекающей. Но во второй части автор применяет свои начала к разным системам или доктринам (учению) философским, например: к нравственным началам Монтаня, к утилитаризму, к maximes de la Rochefoucault, к melanges philosophiques de Jouffroy, к книге своего критика-панегириста Сент-Бева: de la volupte dans son influence sur les individus, et sur la societe, к ‘Агасверусу’ Кине, и проч., и наконец в двух статьях Vinet рассматривает в философском и христианском отношении сперва одно предисловие Ламартина к ‘Жоселеню’, а потом и всю поэму или пантеизм оной. Статья о предисловии к ‘Жоселеню’ названа ‘Du role de Tindividualite dans l’oeuvre d’une reforme sociale (a l’occasion de la preface de ‘Jocelyn’)’. Вине разбирает сущность системы, в которую, волею или неволею, завлечен поэт-Ламартин. Я был поражен важностию, в отношении нравственно-христианском, замечаний критика. Кто из филантропов, мечтая о человечестве вообще и забывая человека, не попадал в заблуждения, подобные Ламартиновым, ‘qui renversent tout ce qu’on a tenu jusqu’ici pour inebranlable?’ <...> {8}
…Но я, кажется, говорил о Ламартине: итак им и кончим, Вине начал упреками за погрешности, за неисправности в языке Ламартина. ‘Mr. de Chateaubriand daigne soigner sa prose: a quel titre mr de Lamartine dedaignerait-il de soigner ses vers? D’ailleurs il faut tout dire: son genie est a lui, mais la langue est a nous’. Иногда, извиняя его, Вине приводит классически прекрасные стихи Ламартина и поэзиею души его объясняет недостатки версификации. ‘Mr. de Lamartine s’est peu preoccupe des systemes litteraires. Il est Vergniaud de la poesie, et pourrait dire, comme ce celebre orateur: je n’ai pas besoin d’art, il suffit de mon ame’. Но я не буду вам исчислять критических, хотя и справедливых замечаний на поэму Ламартина, а передам только превосходную характеристику его Вине. ‘Catholique dans les vieux temples, pantheiste dans les vieilles forets, abondant tour a tour dans le sens des rationalistes et dans le sens des orthodoxes, chretien, parce que sa mere etait chretienne, philosophe, parce que son siecle est le dix-neuvieme, acceptant les proprieties et renversant les miracles, sans prendre garde que les proprieties sont aussi des miracles, mais toujours, il faut l’avouer, emu de la beaute de Dieu, retentissant comme une lyre vivante au contact des merveilles de la creation, repandant son coeur avec la simplicite de Tenfance et du genie devant l’Etre invisible dont la pensee tout a la fois loppresse et le ravit, mr de Lamartine nous avait mieux fait connaitre ses sentimens que son systeme, mais, aujourd’hui, nous n’en pouvons plus douter, son systeme est de n’en point avoir’.
Прибавим к этой характеристике несколько слов об его нынешних отношениях. Некогда певец роялизма и законности в стане легитимистов, теперь является в салоне Гизо с доктринерами: но, сохраняя по-прежнему благородство и независимость своего характера, ездит к нему тогда только, когда он не министр, превозносит Гизо вслух и в его присутствии, называет его корифеем, необходимым Франции, но в то же время уверяет добросовестно самого Гизо, что через десять лет он займет его первенство в политической иерархии.
8 генваря 1838/27 декабря 1837. Полночь. Сейчас возвратился от m-me Lagrange, милой и пригожей сестры Комона. Ее вечеринки, особливо немногочисленные, очень приятны. Хотя по связям своим она принадлежит и Сен-Жерменскому предместью и живет там, в доме отца своего, но по вкусу придерживается и других партий, особливо с тех пор, как муж попал в камеру депутатов. Поутру, т. е. перед обедом, встретил я у нее герцогиню Fitz-James, а ввечеру издателей Reviews, депутатов и чету Циркуров. Хозяин пересказал нам о прениях в камере. Редактор адреса Marc-Girardin ораторствовал хуже и своего адреса, запинался, сбивался с главной своей мысли и потерялся в мнении камеры, по крайней мере на долгое время. Гарнье-Пажес говорил сильно, убедительно, но против министерства, а Моле, приняв на себя все грехи и подвиги своих предшественников, заслужил пагубное для него одобрение Гизо, который подошел к нему с доктринерскою важностию и объявил, что, соглашаясь с ним во всем, не будет занимать камеры своими объяснениями.
Я встретил у m-me Lagrange барона Экштейна, главного издателя de la ‘Revue Francaise et Etrangere’, где участвуют Лагранж и Цирку p. Из депутатов был тут mr Suleau. Живая энциклопедия Циркур рассказал мне историю отца его. В кровавую эпоху революции он попался вместе с своим приятелем Сомбрелем в руки террористов, и оба приговорены были к казни. Дочь его, молодая и прекрасная, бросалась за отца к ногам судей-палачей, но не могла их умилостивить: они обещали ей спасти отца, если она согласится выпить стакан крови друга его. Она выпила и спасла отца, но ненадолго: через несколько дней он погиб на гильотине.
Я получил зов на бал к королю послезавтра — ‘les hommes seront en uniforme ou en habit habille’. От депутатов этого уже не требуется. Но пора познакомить вас с новым примечательным сочинением Лакордера ‘Lettre sur le Saint-Siege, 1838’. Письмо это ходило по рукам почитателей автора-проповедника, который дал первый экземпляр рукописи папе и прислал другой сюда. По прочтении нашли, что эта брошюра лучшее произведение Лакордера и ставит его наряду с первоклассными красноречивыми защитниками римского престола.
Оно появилось здесь несколько дней спустя после новой брошюры Ламене. Характер Лакордера благородный и независимый: несмотря на бедность свою, он с посохом и с новыми идеями (на старый лад) вышел из Рима и отказался принять место священника (aumonier) при французском посольстве в Риме. Теперь проповедует он в Меце — и со всех сторон Франции стекаются на его конференции в соборном храме <...> {9}
10 генваря 1838/29 декабря 1837. Вчера был я у Ансело. Там над всем господствует литература, особливо драматическая. Хозяйка отдала на французский театр новую пьесу — и опять три эпохи, но уже девичьей жизни в большом свете. M-lle Mars не могла играть семнадцатилетней, неопытной девушки, вступающей в свет. Роль ее отдана прелестной m-lle du Plessy, которой нельзя еще назваться соперницей, но она начинает уже не нравиться несравненной, но устарелой наставнице своими успехами и красотою. M-lle Mars, по словам m-me Ансело, мешает a la mise en scene ее новой пьесы, обещающей рукоплескание ее ученице. Как ни упал французский театр, но и со времен Тальмы все еще был он первый, хотя без одного великого таланта, ибо m-lle Duchenois умерла недавно, a m-lle Mars еще на сцене. Наполеон прав: французский театр — слава Франции. Помните его ответ Фонтану, который, защищая против Наполеона французскую оперу, сказал ему: ‘Mais, sire, Горёга est pourtant une des gloires de la France’. ‘Non, mr, c’est le theatre Francais qui est sa gloire, l’opera n’en est que la vanite’, — отвечал друг Тальмы, Наполеон.
Сейчас получаю от Сальванди ответ на письмо мое при посылке к нему актов Археографической комиссии, он отдарил нас своим подарком. ‘Jeprofile de cette occasion, mr, pour vous dormer avis, que par arrete en date de ce jour, j’ai decide qu’un exemplaire de la Collection des documens inedits relatifs a l’histoire de France, publiee par ordre du roi, sous les auspices du ministere de Instruction publique, serait adresse a la bibliotheque Imperiale de FErmitage’. Министру просвещения. Академии наук такие же экземпляры уже посланы от здешнего министерства. Фориель прислал мне статью свою о Данте, перепечатанную из ‘Revue des deux mondes’: зачатие Данта и смерть в ссылке. ‘И savait par experience ce qu’il devait dire plus tard: combien l’escalier d’autrui est un sentier rude a monter et a descendre’. Эту же мысль или чувство выразил он и в прекрасной латинской фразе: ‘J’ai pitie de tous les malheureux, mais je reserve ma plus grande pitie pour ceux, qui, se consumant dans lexil, ne revoient leur patrie qu’en songe’. Как часто тоска по отчизне отравляла странническую жизнь изгнанника и одушевляла поэта! Данте сохранил это чувство, эту тоску до конца жизни. В Равенне, окруженный семейством (т. е. детьми, ибо жена умерла прежде), друзьями, беспрестанно обращая грустный взор свой на Флоренцию, четыре раза его изгнавшую. ‘Il у avait dans lame de Dante, dans cette ame si fiere et si energique, un cote faible, qui s’emouvait et s’attendrissait, malgre lui, a l’idee de la terre natale. И avait beau chercher, il ne trouvait rien hors de cette terre cherie, qui put la lui faire oublier, et ne fut ce que pour у mourir, il desirait vivement у retourner, et n’en avait pas perdu l’esperance. C’est un point sur lequel nous avons son propre temoignage et des aveux qui ont quelque chose de caracteristique et de touchant’. Пусть за себя говорит сам Данте: ‘Если священная поэма, которой предметом послужили мне земля и небо и над которою бледнел я столько лет, когда-нибудь восторжествует над жестокосердием, отталкивающим меня от благородного стада, где я некогда, быв еще агнцем, враждовал с волками, нападавшими на нас, явлюсь я наконец в это стадо, но с другим голосом и покрытый другим руном: я вступлю в него поэтом и над тою же купелию, где принял крещение, увенчаюсь лаврами’. Из многих городов Италии и от многих государей Данте получил уже тогда венки лавровые. ‘Jusqu’a la, la couronne de laurier n’avait ete decernee qua des poetes erudits, ayant ecrit en latin, et continuateurs supposes des poetes de Pantiquite classique. Dante allait etre le premier couronne pour un poeme en langue vulgaire. Son triomphe etait done au fond celui de la langue et de la litterature Italiennes: il commengait, pour Tune et l’autre, une nouvelle ere et de nouvelles destinees’. Но ему хотелось получить венок бессмертия из рук милой неблагодарной Флоренции. Он оканчивал последнюю часть своей трилогии ‘Рай’, но ни предчувствие настоящего для него бессмертия, ни гремевшая уже по всей Италии слава его — ничто не заменяло ему отчизны. Изгнание было для него Адом, поэзия Чистилищем, а Раем берега Арно. Он кончил поэму и жизнь в 1321 году. Флоренция приняла в недра свои уже поздно и только прах великого согражданина и как бы в укоризну предкам сказала потомству: ‘Onorato haltisimo poeta’ (стих Данте на его памятнике в храме Св. креста, во Флоренции).
11 генваря 1838/30 декабря 1837. Почти в два часа я воротился с тюльерийского бала. Я отправился туда в 8 1/2 часов и опоздал к выходу короля и фамилии: встретил многих, кои, явившись перед королем, уезжали уже из дворца, но дамы и кавалеры массами валили еще во дворец, где я нашел уже танцы. Залы были освещены великолепно, танцы были в двух залах. Самые фешенебельные и аристократические пары, хотя и не без демократической примеси, рисовались в кадрилях и кружились в вальсах перед скамьею, где сидел король, королева, дочь их, герцогиня Орлеанская, принцесса Аделаида, Орлеанский и Немурский в генеральских мундирах стояли у кадрили. Принцесса Клементина протанцевала одну кадриль с племянником австрийского посла Апони. Серебряный кованый пояс спал с его венгерского кафтана и зазвенел на полу. Герцогиня Орлеанская протанцевала кадриль с молодым белокурым сыном английского посла Гранвиля, но в 10 1/4 часов она отправилась в свои апартаменты. Английские красавицы участвовали во всех кадрилях в обеих залах. Орлеанский протанцевал кадриль с внучкой Талейрана. В первой кадрили участвовала и национальная гвардия в мундире рядовых. Король, Орлеанский беспрестанно то с тем, то с другим разговаривали. Одна дама держала короля в приступе около получаса. Генерал-адъютанты охраняли первую кадриль от натиску окружавших ее. Посольши, дамы двора сидели подле королевской фамилии. Все были в мундирах или во французских кафтанах. Уверяют, что более пяти тысяч было приглашенных, в том числе семьсот военных и национальной гвардии. Судя по тесноте в комнатах, было столько же, как и третьего года, т. е. около трех тысяч.
В час пополуночи, когда уже многие разъехались, давка у входа в залу, в коей собирались предварительно дамы к ужину, сделалась ужасною. Мы выстроились в два ряда и с полчаса ожидали шествия короля и фамилии в столовую, куда мужчин впускали понемногу в ложи, над столовой устроенные. Третьего года, не дождавшись ужина, я не мог видеть и столовой. Вчера я успел войти из первых в одну из лож и взглянуть на устройство столовой. Одни дамы занимали места и кушали с большим аппетитом. Король и фамилия стояли на ступенях у входа, обозревая залу, блестящую освещением и туалетами. Но, без всякого пристрастия, ни залы, ни столового устройства и великолепия нельзя сравнить с нашим Эрмитажным на бале в день Нового года: нет этих померанцевых деревьев, этой сияющей старинной посуды, которая расставлена по стенам великолепных и огромных зал наших. Наши балы Зимнего дворца более блестящи и очаровательнее. Туалеты здешние также скромнее наших, не в упрек им будь это сказано. Окинув нетерпеливым взором пожирающую толпу, освежив силы замороженным кофе, я вышел из ложи и уехал домой.
На бале разговаривал я долго у камина с Кузенем, экс-профессором, экс-философом, но все еще писателем и пером Франции. Заметив, что я читал его введение к Абеляру, ои сказал мне, что скоро еще издаст любопытную рукопись XIII века, найденную в Douais, Рожера Бэкона. Рукопись сию составляют письма Бэкона к папе (не помню имени его) и объясняют первые начала здравой физики. Открытия в оной и слава Бэкона дадут повод Кузеню изобразить XIII век и знаменитых его представителей как во Франции, так и в других землях Европы. Довольно назвать одного Данта для Италии. Это эпоха усовершенствования схоластики, славы древнейших университетов Европы, деятельности и силы монашеских орденов. ‘Cette epoque’, — как сказал где-то Кузень, и я напомнил ему слова его: ‘Forme les beaux jours de la philosophic du moyen age’. Она произвела доминиканцев: Альберта Великого, святого Thomas d’Aquin, Vincent de Beauvais, знаменитых францисканов: св. Бонавентуру, Денса-Скота, Рожера Бэкона. Она возвысилась на развалинах древней философии. ‘Ainsi marche l’humanite, elle n’avance que sur des debris’. В XV веке древние снова явились на сцене: отыскали всего Аристотеля, Платона. Их читают в оригиналах. ‘C’est la renaissance de lantiquite’. Этот век в упоении от философии древних, до самого Декарта ‘qui enfante la philosophic moderne avec ses immenses destinees’. Ho XIII век, коего славы Кузень хочет быть восстановителем, все приготовил. В одном из найденных писем Рожера-Бэкона он не только физик, но и метафизик. Одно из них было уже напечатано, но Кузень нашел оригинальную рукопись его, в коей много нового, прибавленного самим Бэконом.
От XIII ст<олетия> мы перешли к нашему. Я заметил, что во Франции так мало философии и занимающихся ею, что академии надобно было бы одобрять первые опыты молодых метафизиков, их труды, подобные книге Равиньяна. Кузень отвечал мне, что академия нравственных наук на 1839 год предложила ‘критический разбор немецкой философии’. Вот текст программы: ‘1) faire connaitre, par des analyses etendues, les principaux systemes, qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu’a nos jours, 2) s’attacher principalement au systeme de Kant, qui est le principe de tous les autres, 3) apprecier cette philosophic, discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes, qu’elle employa, les resultats auxquels elle est parvenue, rechercher la part d’erreur et la part de verite qui s’y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, aux yeux d’une saine critique, peut legitimement subsister sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique en Allemagne’.
И все это за 1500 франков! Кант в одно время занимал философов и богословов Франции. Вы слышали, вероятно, о прении Страсбургского епископа с его приходским священником аббатом Ботенем. Казалось, что примирение, покорностию Ботеня пастырской власти и пастырскому приговору, должно было воспоследовать. Ботень на сих днях публиковал здесь и в Страсбурге: ‘Lettre a monseigneur Lepappe de Trevern. eveque de Strasbourg’, par L. Bautain. Не упоминая о главном вопросе, т. е. о предмете спора: ‘Может ли человек одним рассудком дойти до познания бога и бесчисленных совершенств его’ (в слове seul, par le raisonnement seul и было все существо спора), я укажу только в письме Ботеня к епископу на упрек последнего Ботеню за похвалу в книге его (‘Philosophic du Christianisme’), философии Канта и на оправдание Ботеня. Признавая пользу, принесенную Кантом в главных вопросах философии и религии доказательством невозможности для рационализма разрешить сии вопросы, Ботень исповедует пред епископом разномыслие свое с протестантским философом следующими словами: ‘Comme philosophe, nous ne sommes point partisan de Kant, nous ne l’avons jamais ete, et nous desavouons toute solidarite qu’on voudrait etablir entre ses doctrines et les notres. Nous sommes convaincus que le systeme de Kant mene au scepticisme, et c’est pourquoi nous le rejetons’. При появлении сего покорного письма Ботеня приятели его разглашали здесь, что состязания его с епископом прекратились. Но теперь слышно, что опять прения между ними возгорелись сильнее прежнего. Читая сию схоластическую брошюру, невольно переносишься в эпоху: ‘Sic et Non’ Абеляра. {10} В то же время по другую сторону Рейна не могут сладить с фанатиком-епископом, за коего аристократия вестфальская, толпы мрачного Мюнстера и фанатизм немецкого Рима-Кельна. Ботень был некогда учеником Кузеня, но отстал от эклектизма своего наставника и перешел на сторону римского мышления. Я жалею, что спросил его об ученике.
Разговор наш у камина перешел и к немецкой философии. Кузень знает Ганца, молодого Фихте, который недавно издал прекрасную биографию и переписку отца своего. Я купил, читал ее и заметил в ней те места, кои могли бы служить новыми, любопытными материалами для современной истории. Фихте был не только первым мыслителем своего времени, но и горячим, деятельным патриотом. Его речи воспламеняли берлинцев и Германию в ее годину испытания. Патриотизм Фихте обращал на него внимание Наполеона в то же время, как панегирик Фридриху Великому, произнесенный И. Мюллером в Берлине, в присутствии завоевателей. Переписка Фихте с женою, с И. Мюллером, с Гуфландом и проч. в сие время весьма любопытна. Кузень, перебирая философических писателей Германии, не нашел между ними первоклассных гениев-систематиков. Я напомнил ему о Шлегеле. ‘Исключая его’, — отвечал Кузень.
11 генваря 1838/30 декабря 1837. Вчера я отправился на обед к Сальванди в 6 1/2 часов. Мне довелось ехать мимо камеры депутатов: она была вся освещена, и экипажи депутатов не шевелились еще у крыльца камеры. Я нашел хозяйку, m-me Salvandy, коей не был еще никем представлен, и нескольких гостей в салоне, но без хозяина, министра-депутата. Мало-помалу съехались дамы: m-me Barante, герцогиня Деказ (урожденная St. Aulaire, от коей узнал, что отец ее сегодня приехал из Вены), сам Деказ, маршал Макдональд, коего портретом любовался я накануне в Тюльерийском дворце. В портрете он полон какой-то отваги, оригинал уже дряхлеет и напоминает более бывшего канцлера de la Legion dhonneur, преемника Ласепеда-академика и Прадта-аббата, нежели гордого, курносого маршала наполеоновского. Тут же явились брат Монморанси, маркиз Деказ, пер Франции, двоюродный брат герцога, наш посол, папский интернунций, поэты, академики, профессоры и библиотекари: Мишель-историк, Леклер-академик, Вильмень, Патень, преемник его на кафедре, Шамполион-Фижак, брат гиероглифика, библиотекарь и издатель разных хроник, Жанвье, депутат-доктринер и остроумный рассказчик, Came, один из редакторов ‘Дебатов’, коего статьи на книгу Ламене недавно вы читали.
Ламартин приехал в 7 часов прямо из камеры и рассказал нам все, что в ней происходило, он хвалил чрезвычайно речь философа-депутата Жуфруа, объявил совершенную симпатию свою с высокими началами, кои выразил Жуфруа будто в красноречивой речи, и в эту минуту вошел сам оратор в салон с хозяином. Скоро сели за стол. Гостей было человек тридцать, если не более. Мне пришлось сидеть между папским интернунцием и каким-то молодым, заносчивым полуученым. С первым завел я речь о папе, об изданной святейшим отцом книге, в коей изложил он всю римскую догматику, добросовестно, но ни на шаг не уступая веку. Интернунций сказал мне, что недавно вышло ее третье издание в Венеции, великолепное для любителей роскоши в книгопечатании. Некоторые правительства, в том числе и здешнее, подписались на несколько экземпляров этой книги. Я коснулся в разговоре с представителем его во Франции Кельнского архиепископа: он говорил, как следовало духовному дипломату. Я вмешался в разговор и другого моего соседа, который декламировал перед профессором Патенем о строгом наблюдении над методами преподавания в школах. От школ перешли мы и к университетам, т. е. ко всем высшим училищам, кои входят в состав здешнего университета. Я отдавал справедливость немецким методам преподавания. Французы вступились за свои. Похваливши факультет точных и физических наук, я доказывал почти совершенное небытие других факультетов, исключая юридического, также весьма неполного. Взяв в пример науки или курсы исторические, я показал, что нет ни одного профессора, который бы обнимал вполне какую-либо часть истории. Из древней Le Normand предлагает свои гипотезы о Египте, Летрон о колониях, о древней географии и торговле, Лерминье о том, что он прочел накануне, сам Фориель только об Испании. Где же студенты-слушатели найдут полную систему древней, или средней, или новейшей истории? Где найдут они указания на лучшие источники, на критические издания классических историков? Кто будет их руководителем в лабиринте монументов исторических? Кто остережет их от Гиббона, искажавшего факты в духе своего времени, или от Фишера, изобретавшего факты в истории Ганзеатического союза и наполнившего ее вымыслами, поддельными актами, коим поверил Шторх (подлог, открытый Шлёцером)? Сосед мой горячился, но сосед соседа, профессор Патень, начинал уступать моим доказательствам и примерам. Желая за французское интеллектуальное хлебосольство смягчить негодование моего соседа, я перешел к похвале, самой искренней и невынужденной, достойного и достойных. Я напомнил о лекциях Кювье, Гизо и самого Вильменя, блистательного без методы, основательного в суждениях без глубокого исследования тех предметов, коих касался он на лету, порхая иногда как ласточка долу и касаясь низменных урочищ французской словесности или возносясь как орел к Монтескье, Боссюетам и Малебраншам на высоте ее. Казалось, что соседи отдали справедливость моему космополитическому беспристрастию и начинали уже соглашаться со мною во многом, как хозяйка мигнула хозяину, дала руку нашему послу и гости потянулись в гостиную, где уже сбирались вечерние посетители министра: генералы, депутаты, ученые, журналисты, доктор Паризе, автор похвального слова Кювье, Cazimir Bon jour, и проч. и проч., министерский huissier беспрерывно возглашал имена новых гостей. Комнаты наполнились к 10-му часу, когда я уехал, оставив Сальванди, не занимавшегося нимало новоприезжими гостями, перед многочисленною толпою ораторствовавшего о том, что было во весь день предметом дебатов камеры.
Любопытно и наставительно прислушиваться к мнениям всех партий, взвешивать основательность каждого, увлекаться красноречием ораторов, досадовать иногда на пустословие говорунов и отдавать справедливость даже и тем, с коими не соглашаешься. Какая школа для дипломатов и даже для государственных людей заседание, подобное нынешнему! Кто бы подумал, что Тьер, вызванный из неизвестности духом времени, что Тьер в народной камере произнесет примечательные слова, коими заключил он вчера блистательную импровизацию: ‘Rappelez-vous Louis XIV et ce qu’il fit lorsqu’il accepta la couronne d’Espagne pour son petit-fils, on a traite sa resolution de miserable esprit de famille, mais vous avez lu sans doute les grandes et superbes raisons qui deciderent ce grand roi, il se disait: oui, on m’offre le complement de la France et meme mes frontieres naturelles, mais j’aime mieux avoir derriere moi une puissance amie, et je termine ainsi la guerre Europeenne?’.
Посылаю грустные стихи слепца-историка Тьери ‘La voix de la terre et la voix d’en haut’. Он написал их еще до вступления в брак с умною, милою женою, которая теперь освещает для него мрачную жизнь. У них почти каждый вечер собирается ученое, любезное общество. М-те Циркур также часто бывает там. Я намерен возобновить с Тьери знакомство. Я когда-то бывал у него, перебирал и отыскивал для него книги о северной истории и знакомил его с немецкими историками, для коих давно мерцал исторический свет, разлитый слепцом Тьери на старину севера и Франции. {11}

Э. А.

XVI. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ {*}

{* Некоторые из писем, здесь помещаемых, отправлены были прежде напечатанных в IX т. ‘Современника’, но теперь только получены. Впрочем, их занимательность ничего не потеряла от неисправности доставления. — Изд.}
25/13 ноября 1837. Сию минуту зашел ко мне американец Тикнор, с коим я познакомился в Бонне у Шлегеля. Некогда он был профессором словесности в Бостоне, но обогатился женитьбою и оставил кафедру, сохранив любовь к наукам и литературную деятельность. Он объехал Европу, долго жил и занимался в Германии, знакомился с учеными и обогащался немецкою ученостию. Здесь вошел он в короткие связи с Броглио, Гизо, Фориелем и проч. Целию его пребывания в Париже было уговорить Гизо быть издателем (ответствующим за точность перевода) сочинений Вашингтона, кои недавно вышли в Америке в 12 частях. Последнюю составляет его биография, другим, т. е. не Вашингтоном писанная, а 11 частей все Вашингтоновы сочинения. Гизо принял на себя охотно издание и, следовательно, пересмотр переводов. Он надеется, что политический образ мыслей Вашингтона очень подкрепит его собственные доктрины. Вашингтон, страстно любивший свое отечество, не был радикалом, он хотел того же, чего и Гизо, — порядка. По крайней мере последний думает, что он во многом сошелся с Вашингтоном, сколько океан и история позволяли сойтись им в доктринах своих. Гизо роздал уже переводы книг Вашингтона и исключил из оных то, что ни для Европы, ни для Франции не будет иметь никакого интереса, а важно для одной только Америки. История войны американцев с англичанами войдет вполне и подробно во французской перевод Вашингтоновых записок. Будет много и нового, особенно объяснятся сношения дипломатические Англии с ее колонией. Известно, что в американцах живет какая-то наследственная сильная ненависть к лорду Норту (North), коего они почитают подстрекателем к войне Англии и, следовательно, виновником тогдашних бедствий Америки. В записках Вашингтона нашлись достоверные акты, из коих видно, что лорд Норт не только не был виновником сей войны, но что всегда и сильно противился оной и остался в Америке только по настоятельному убеждению английского короля. Ему бы надлежало, несмотря на убеждения, согласно порядку в государствах конституционных, оставить место, на коем действовал против своего убеждения, но этого он не сделал. ‘Итак в Америке будет одною ненавистью меньше’, — сказал я Тикнору. ‘Точно так’, — отвечал он. То, что здесь принял на себя Гизо, Тикнор поручил в Берлине года за полтора перед сим историку и профессору Раумеру, который взялся сделать подобный выбор из сочинений Вашингтона для немецких читателей, {1} а самый перевод делается в Дрездене дочерью поэта Тика, которая для отца и под именем отца перевела уже и лучшие пьесы Шекспира.
Тикнор видел здесь Раумера в сентябре и узнал от него, что английское министерство, позволившее Раумеру сделать некоторые извлечения из исторических и дипломатических бумаг Англии с тем, чтобы он, до обнародования их на немецком, предварительно представил их на рассмотрение английского правительства, ныне запретило ему совершенно что-либо печатать из выписок, сделанных им в Англии. Раумер понять не может, по какой причине или по какому внушению сделано это запрещение, И здесь Раумер у Минье не имел большого успеха, Я похвастался перед американцем и показал ему каталог кенигсбергских рукописей и письмо архивариуса Марини о редкостях, которые выписаны для меня в секретном Ватиканском архиве.
От прошедшего перешли мы к настоящему времени, потолковали о Гизо, о Фориеле и его литературной брошюрке, о коей уведомлю вас после, когда получу ее от автора: ибо в продажу она не поступила. Тикнор описал мне американскую жизнь свою, а я ему нашу московскую, о коей он имел странное понятие. Я обещал ему сообщить некоторые подробности о пребывании Франклина в Париже, кои знаю по бумагам разных архивов, следовательно, по ‘делам давно минувших лет’. Франклин был в Париже в одно время с цесаревичем Павлом Петровичем. {2} Тикнор объяснил мне сущность и цель учреждения ордена Цинцинната, который никогда не был орденом, а филантропическим учреждением, и ныне существующим. И об этом так называемом ордене я видел акт, подписанный Вашингтоном.
2 декабря/20 ноября 1837. После обеда было годичное собрание географического общества. Гизо как новоизбранный его председатель открыл заседание умною, прекрасно написанною речью, исполненною новых видов о пользе географии, о связи наук между собою и доказательств, как одна наука помогает другой и как даже, дщерь воображения, поэзия находит в географических сведениях пищу, материал, краски картинам своим — он намекнул, кажется, на Шатобриана, упоминая о поэтах-путешественниках. Других речей и отчетов я не дослушал, потому что сжат был толпою и не мог найти стула. Все занято было членами общества и дамами. Гизо обедал вчера у короля и заставил нас ждать себя более часу, но никто не упрекнул ему за то, когда оратор занял председательские кресла.
Сегодня был я у m-me Рекамье и слышал ее шептание: ей лучше. Я нашел у нее Шатобриана, Ампера, Баланша и Кине, который только что прочел им третий акт своей новой трилогии или драмы ‘Прометей’. Я опоздал к чтению. Iатобриан и Ампер рассказали мне содержание драмы и хвалили ее. Она гораздо лучше всех других поэм Кине, и много в ней нового, прекрасного — истинной поэзии. Явление Прометея в небе с вечным его сомнением и страх его возмутить веру ангелов превосходно выражено. Недостаток в излишестве. Ампер сказал: если бы тут вполовину было менее стихов, поэма вдвое была бы лучше. Да, ‘qui perd — gagne’, — примолвил Шатобриан. Он долго превозносил однако ж красоты поэмы и стихов, находя, впрочем, излишнюю роскошь в описательных формах и уподоблениях. В прежней поэме слушался он советов Фориеля и много сократил. Теперь он уже все печатает, и недель через шесть выйдет вся трилогия. Кине женат на немке, недавно возвратился из Гейдельберга, где он в связи с Крейцером (митологом), коего книгам обязан новыми взглядами на древний мир и на древнее небо, на мир древних космологов.
Не работая еще в архиве иностранных дел, я принялся опять за рукописи Королевской библиотеки и отыскал кое-что любопытное для нашей средней истории. Шамполион, по прежнему разрешению совета библиотеки, позволил мне взять фолиант на дом, и я отдал переписывать отысканное.
3 декабря/21 ноября 1837. Сию минуту возвратился от Гизо. Он принимает приятелей до 11 часов по воскресеньям и большой свет по вторникам ввечеру в одно время с Моле, но уже не столько, вероятно, будет приезжать к нему из салона Моле, сколько бывало из салона Тьера. Доктринеры упадают, но я был у ученого и желал бы забыть члена министерства. Я нашел его расположенного ко мне по-прежнему, рассказал ему бегло, что было со мною, и на вопрос его: не привез ли я книг о русской истории, обещал прислать ему экземпляр нашей археографической комиссии. Никто более его не имел на то права. Он посылал в нашу Академию наук акты исторические, по его предложению здесь печатанные. Посылаю ему четыре квартанта с надписью — но прочтет их его наследник, а не он… Он не Нибур и по-русски не выучился для узнания славянского севера. Мы говорили о многом: о Кельнском архиепископе, о Ботене, о здешних лекциях, об университете. Жаль, что Гизо вздумалось привести в действие мысль: воскресить Сорбонну, пригласив для кафедры оной Ботеня из Страсбурга и ему подобных со всех концов Франции. Но Сорбонна, как и все прошедшее, прошла: мертвеца не оживит могущество самого сильного министра. Это прошедшее — вечно, но в идеальном и интеллектуальном значении. Сорбонна живет в своих представителях и в их сильных противниках. Сорбонна и Port-Royal — вот две колонны, поддерживающие храм интеллектуальной славы, наук и римской религии во Франции. Я нашел у Гизо много интересных лиц.
8 декабря/26 ноября 1837. Вчера был я на открытии курса Жерюзе о французской словесности в начале XVII столетия. {3} Из этой одной полуэпохи составил он свой годичный курс, извиняясь недостатком сведений и таланта для того, чтобы выставить перед своими слушателями гигантов духовного и судебного красноречия последующих столетий, признаваясь откровенно, что легче говорить о Шаплене и Скюдери! Я едва не спросил его со скамьи своей: так зачем же всходит на кафедру Вильменя и Гизо, если робеть пред Боссюетом, Массильоном, Расином и Мирабо? Впрочем, Жерюзе хорошо и занимательно говорил о представителях избранного им полувека, начав с Ронсара и обещая и Корнеля. Описал заслуги Малерба, Бальзака и беседы Рамбулье.
Вечер провел я с Фориелем в разговоре о недостатках здешнего университета по политико-литературной части — между тем как факультет физико-математический процветает! Гизо желал восстановить богословский факультет, выписав сюда многих, уехавших профессорствовать из Франции в Бельгию: но министру-протестанту не удалось оказать этой услуги галликанской церкви — и четыре профессора богословия также мало исполняют свои обязанности, как и другие профессоры неточных наук. Один Фориель заслуживает трудами недостаточность курсов своих. Росси поддерживает и здесь славу свою. Первый мог бы быть истинным профессором, например истории, но для полных, систематических курсов не нашел бы довольно слушателей, ибо здешняя академическая молодежь привыкла со всех кафедр философского факультета слышать одни отрывки, одни части науки, так, например, Ленорман, вместо Гизо, читает только о финикианах, Ампер ограничил себя несколькими столетиями средней истории, Жерюзе полувеком французской литературы, сам Фориель избрал для этого курса одну Испанию, по крайней мере он рассматривает ее с новой точки зрения и со всех сторон и нынешнюю Испанию в ее политическом, литературном и религиозном быту объясняет ее историей, во всех отраслях оной. Я послал ему недавно Ранка, который пользовался испанскими архивами.
Профессоры открыли курсы свои, но литераторы еще в разброде. Ламартина также нет еще в Париже, он был на выборах и, к удивлению, выбран едва ли не в трех местах, и оставит за собою, кажется, Макон, откуда доктор-поэт написал к нему хвалебное послание в стихах и очень недурно, где сравнивает его с плавателем на океане бурной жизни. Эти стихи обещают напечатать в издании Ламартиновых новых сочинений. Берье дал свое имя толстой книге, изданной молодым Лабори, под названием ‘Хрестоматии французских ораторов’. На переплете видите: par Berryer, а его нет ни предисловия, ни одного слова! Но и за одно имя получил он несколько тысяч франков. Впрочем, книга полезная и любопытная. Здесь многие знаменитости этою выставкою имени промышляют. Уверяют, что Нодье уже не одного автора ссудил своим именем, а некоторых даже и пером своим, наприм., первый том записок дюшессы д’Абрантес написан им. Недавно в академии зашел между ним и Жуй спор о разных записках. Жуй начал хулить записки д’Абрантес, а Нодье, защищая их слегка, сказал: первый том, например, очень хорошо написан. ‘Верю, — отвечал Жуй, — потому что вы его писали’. Нодье замолчал.
16/4 декабря 1837. На сих днях был я в Сорбонне на открытии литературного курса у Марк-Жирарденя. Он должен преподавать историю французской словесности — и на весь курс избрал ‘Эмиля’ Руссо! Большая зала Сорбонны наполнилась слушателями от одного угла до другого: не было и в дверях места! Я думаю, что она вмещает конечно не менее двух тысяч человек, если не более. Между ними были и приятели, сотрудники по журналу. Кафедра профессора под портретом короля Филиппа, который написан в рост, а по сторонам и напротив колоссальные статуи Боссюета, Расина, Фенелона и Корнеля. Под карнизом изображения великих мужей древности и Франции. Сказав несколько комплиментов слушателям, пришедшим по собственному произволу слушать его лекции, Марк-Жирардень обещал предлагать нам только то, что может возвысить душу нашу и улучшить нас, уверяя при сем, что к исполнению должности своей приступает он с любовию. Для достижения сей цели избрал он Руссо, и в нем ‘Эмиля’. ‘Это, — сказал он, — нравоучительное исследование вопроса: как воспитать человека? Какому правилу надобно следовать в жизни? Этого правила, этого рода изучения недостает особенно в наше время. Наши нравы смягчены, но занимается ли кто-нибудь правилами нравоучения? В старину было не так. Тогда даже и придворные Людовика XIV, даже Сен-Симон посвящал дни, недели размышлению. Он уединялся. Даже языческие времена имели что-то подобное в нравах и обычаях. Тогда, равным образом, близ общенародных мест, я вижу философов, лицей! .. рассуждаю о нравоучении. То же самое и в Риме, в этом обширном горниле честолюбия, где замышляли о владычестве над вселенною. Это было не честолюбие нашего времени (прибавил в скобках Жирардень), когда дело идет о префектуре или даже и о портфеле, нет, тогда замыслы были обширнее: проконсульство в Греции, в Африке, в целой части света!.. И в такую эпоху является Цицерон, который пишет книгу ‘О должностях’, а при императорах — Эпиктет с своими наставлениями, которыми искупаются все беспорядки Рима. Там всегда заметно было движение, нравственный мир, от которого мир перерождался: но где он теперь? Что с ним сделалось? Пишет ли он? Двигает ли он нас? Спросим самих себя: что мы должны делать? Поступать отчетливо, поучаться, размышлять. Где вы это встретите. (А в проповедях, а в конференциях, а в театрах, а в журналах? Вопрос слушателя.)? Нравственный мир затмился от мира вещественного, который дошел также до какого-то величия. Он поучает, он хочет приводить в восторг, этот вещественный мир уже в величии! Англия… вот его престол, его святилище! Это Лувр промышленности! Все в чудном там движении, которое происходит не от человека, ничто не говорит там, а все трудится, это машина, род Циклопа, который все приводит в движение. Бедность рабочего класса: в этом также величие. А железные дороги! Что подобного в состоянии изобрести и сам сатана? Пространство уничтожено: вы сейчас будете в Берлине на лекции Ганца. (Я чуть не откликнулся на эту фразу, как будто бы он на меня намекнул, особливо судя по следующей фразе). Парижский дурак может съездить потолковать с петербургским дураком. Гражданственность совершенствуется ли от этого? Увеличилось ли число идей от чудес промышленности? Или только ускорили они движение их? (Да в том-то и дело: ускорить значит умножить, сообщать — во тьме и сени смертней седящим — мудрость Жирарденя и Лерминье, а иногда и Монтескье и Бентама. Без почты или без курьера узнали ли бы вы через месяц, что Жирардень бредил в Сорбонне или что другой мыслил вслух за океаном? А пароходы и железные дороги — не ускоренная ли почта? Нетрудно опровергнуть упреки Жирарденя материальным усовершенствованиям, но для одного пера нет еще паровой машины или сторук. Продолжаю,)? Что произвело это сближение двух отдаленных точек? Спрашивается: что сообщают? Пусть бы идеи. Но если от них мир не становится лучше? А в чем улучшение? Есть и теперь довольные, т. е. которые умеют довольствоваться, но нет более счастливых. Довольство зависит от нас самих, как мы образовали душу свою. Жизнь зависит от сердца. Вопрос о воспитании: вот и все. Но под воспитанием многое разумеется: оно не оканчивается с детством. Всю жизнь душа может расширяться, а ум возноситься. Исполнение долга — вот цель’. (Как не содрогнулся профессор, говоря о воспитании под сению статуи Фенелона!). Наконец в двух словах, мною в точности сообщаемых, выразил свое credo: ‘Я верю в совершенствование, которое доведет до совершенства’. Я старался следовать течению его мыслей и удержать его выражения, его отрывистые вопросы и загадки так точно, как они следовали одна за другою. После он перешел к Руссо, к ‘Эмилю’, но ничего нового не сказал о них и ничего нового и не обещал, а трунил над новизной в литературе и в морали. Вот как, почти, задел и школы Гюго и других нововводителей всякой всячины в слоге и в предметах литературных и поэтических. ‘Придумывайте что-нибудь новенькое, это последнее слово современных писателей, я вам советую то же — придумывайте новенькое. Это не значит, впрочем, разрывать французский стих для его обновления, или списывать революционные неистовства, для новости надобно сколько-нибудь спасти нравоучение от упадка, до которого оно доведено’. Под конец Марк-Жирардень заговорился, смешался и кончил десятью минутами прежде истечения урочного часа. Мы одобрили его довольно скромным рукоплесканием. На другой день был я на открытии другого курса au College de France. Летрон начал свои лекции историей географии — и, кажется, следуя Герену, предложит особенно историю открытий географических — ‘картин постепенных усилий для познания земного шара, исследование причин, замедлявших открытия, или способствовавших им, причин, каковы: переселения народов, заведения колоний, военные экспедиции, торговые и ученые путешествия, и проч.’. Он не одного Герена назвал между немцами, но упомянул о библейской географии, не забыл и Михаэлиса. Прекрасно описал он приезд Колумба в Ореноко. Утопая в благоухании растений, Колумб думал, что он открыл земной рай! Летрон читает в зале Лагарпа. Было много и слушательниц. Они напомнили мне лекции Кювье в том же College de France, где я всякий раз встречал m-me St. Aulaire с милыми дочерьми ее. Последние две лекции Кювье об истории натуральной посвящены были им Лейбницу и Ньютону, и особенно описанию вражды их. С какою высокою простотой гений нашего времени вызывал на суд свой двух бессмертных!
Послушаю еще Лерминье и Росси, первого — смеха ради, второго, чтобы освежить в памяти методу его и начала новой отрасли прав, им одним преподаваемой. О финикианах Ленормана охотник может прочесть в книге его. Ампер печатает свои лекции в Revues. Здешние юристы, кроме Росси, сухи, как их наука, неоживляемая философией права. Один из лучших юристов Франции, адвокат, ныне президент камеры, Дюпень, запоздалый в науке правоведения от обширной практики в почтенном ремесле своем, насмехался над Журданом, собратом своим au bureau Fragais, за то, что он советовался с наукою прав у англичан и немцев. Журдана не стало, ученый юридический журнал его прекратился, и французские юристы должны снова слепо верить бредням Лерминье о немецких юристах-профессорах, о Ганцах и Савиньи и проч.
Вчера, в прекрасный солнечный день, бродил я по высотам Пер-Лашеза. Солнце сияло над гробами и над Парижем. Я пошел осматривать новые для меня памятники и поражен был колоссальной статуей Казимира Перье, воздвигнутой ему на центральной почти террассе. Пьедестал еще не совсем отделан. По сторонам надписи: eloquence, fermete и проч. Он в мантии и в мундире. Выражение лица сильное, и момент избран, когда министр-депутат в пылу ораторского движения. Земля под памятник подарена Парижем. Над прахом Дюшенуа Мельпомена с кинжалом, Я видел памятник, сооруженный еще живущим самому себе на случай смерти. На нем надписано имя имеющего умереть и день его рождения: ne-il——mort, за сим словом оставлено место для года и для кончины его.
17/5 декабря 1837. Во вчерашних ‘Дебатах’ я прочел статью о Марк-Жирарденевой лекции, мною описанной. Журналист-приятель дает его лекции какой-то систематический ход, коего я в лекции не заметил. Мои обрывки вернее, я удержал в памяти и записал его полуимпровизацию слово в слово, но не вполне, а только самые оригинальные фразы — ipsissima verba. Нам обоим пришла мысль о книге Фенелона ‘О воспитании девиц’. И мне странно показалось, что, говоря об ‘Эмиле’, профессор предпринимает и курс нравственности, не причисляя впрочем себя к философской секте XVIII столетия, коей Руссо вернейший представитель. Мы оба забыли упомянуть, что Марк-Жирардень намекнул, как бедствия жизни привели его к религии: он потерял милую жену, она утонула в Сене. Моя редакция вернее. Кое-что из влагаемого журналистом в уста профессора можно конечно было угадать из слов его, но ни такой связи в идеях, ни такого прозаического изложения не было. Критические замечания журналиста справедливы. Но как не обратил журналист всей силы порицательной критики против профессора, который в Сорбонне намерен по ‘Эмилю’ преподавать курс христианской нравственности? Журналист заключает: ‘Не будем требовать от века больше, нежели сколько дать он в состоянии’. Так! Но потребуем от профессора то, что он обещал нам. Марк-Жирардень сам один из главных редакторов ‘Дебатов’: иначе собрат судил бы его строже, ибо замечания его доказывают, что он не избрал бы ‘Эмиля’ почти руководством для курса нравственности.
23/11 генваря 1838. Сегодня нашел я Рекамье по-прежнему окруженною ее друзьями: Шатобрианом, Баланшем, Ампером. Она подала мне руку и вслух заговорила. Около двух лет не слыхал я этих милых звуков. Она заметила мою радость и рассказала мне об успехах своего выздоровления. К нам присоединился классик-литератор академик Roger, коего я встречал часто у Лабори. Он был при Бурбонах и остался верным легитимистом и строгим католиком. Он разговорился о своих собратах по академии. Вот анекдот о Ламартине. Когда еще, по пророческому выражению Сальванди, на бале у герцога Орлеанского, ‘on dansait sur un volcan’, герцогиня Беррийская просила Roger сделать публичное заседание dans la societe des belles-lettres и пригласить короля неаполитанского, отца ее, Roger, желая угодить ей, предложил немедленно Жюсье, одному из умнейших членов общества, приготовить статью в прозе, а Ламартину стихи. Первый соглашался охотно, Ламартин начисто отказал ему. Сперва отговаривался он, что нет у него ничего нового в портфеле. Но когда Roger напомнил ему, что его ‘Гармонии’ печатаются, что он может взять из них любую пьесу и потешить герцогиню Беррийскую и отца ее, то он снова отвечал ему: ‘Je ne veux pas perdre l’amitie de mes amis, les marchands de vin de Macon. Если они узнают, что я пишу и читаю стихи для двора, то разлюбят меня, а я хочу быть депутатом, я должен непременно быть депутатом’. И в самом деле, по удалении старшей линии Бурбонов Ламартин поехал на восток и, возвратившись, занял место в камере. Маконцы о нем вспомнили.
От мелочной литературы перешли мы к высшей церковно-духовной. Погоревший третьего года книгопродавец Гом издал недавно полного св. Августина, но не включил в новое издание посланий его, найденных за несколько лет перед сим в Бенедиктинском монастыре на Монте-Кассино (библиотекарь сего архива, открывший их, подарил мне экземпляр оных, я с Монте-Кассино переслал его в С.-Петербург, они переведены и печатались в журнале Духовной академии в С.-Петербурге). Теперь вышла любопытная книга, доказывающая, что сии послания подложные и написаны во время споров о благодати теми, кои желали доказать, что их мнения согласны с августинскими. Roger доказывал, что невозможно подделаться под св. Августина, и сделал прекрасную характеристику творений его. От Августина нетрудно было переступить к аббату Флери, автору превосходной церковной истории. {4} Литератор (да и не академик ли?) Жуи смешал его с кардиналом: тот же qui pro quo напечатан на одной афишке о новом издании церковной истории кардинала Флери.
От невежества Жуи и афишки перешли к невежеству журналистов. Жюль-Жанен, в статье ‘Дебатов’ недавно упомянув о Каннах, где высадился Наполеон, сказал, что это место прославлено и тем, что здесь Ганнибал разбил римлян! Кто-то из приятелей Жанена указал ему ошибку его. ‘Vraiment, jai confondu cela! c’est drole!’,— отвечал он. Анекдоты и рассказы Roger любопытны какою-то литературною стариной. Он без большого авторского таланта, но с талантом искательства. Некогда принадлежал Roger к так называемому ‘La societe du dejeuner’, где люди с истинным дарованием перемешаны были с счастливою посредственностию. Мало-помалу члены сего общества втерли друг друга в академию. Roger сделался несколько известнее переводом драмы с немецкого и несколькими другими драматическими пьесами и небольшими литературными статейками. Все это в двух частях издал приятель его Нодье. Он очень хвалил второе издание ‘Жизни папы Пия VII’, написанной Арто, бывшим и при Шатобриане и прежде советником посольства в Риме. В этом издании много любопытного и о Наполеоне, особливо о кончине его. Арто переводчик Данта и биограф Макиавеля. Он сам уверял меня, что перевод его Данта лучший на французском. Roger, Баланш и Рекамье читали его и уверяют, что он довольно верен, но плох.
Я начал вечер в салоне Моле и кончил у Ансело. В первом все то же и те же впредь до нового министерства или до новой камеры. Во втором нашел я хозяина, критически разбирающего ‘Калигулу’, с пьесою в руках. Он читал нам разные сцены из трагедии, останавливался на дурных стихах (следовательно, очень часто), анатомировал их, находил самые грубые ошибки в стихосложении, цезуру не на месте, противоречия в изображении одного и того же характера, или в речах одного и того же лица. Ансело указывал на бессмыслицы, на бесчисленные ошибки против языка и просодии и ставил ‘Калигулу’ ниже всех драматических произведений Гюго с братиею. Я давно не видал Ансело в таком исступлении негодования против дурной трагедии и ее минутных успехов на сцене. В чтении она еще менее понравится. Кстати о Гюго и об успехах драматических произведений в Париже. La reprise d’Hernani удалась теми же средствами, как и первые представления оной. Один из приближенных к театральной дирекции, исчислив все места в ложах, в партере, в галереях и в оркестре, выданные в распоряжение автора, полагает, что Гюго роздал приятелям и приятельским сотрудникам в хлопанье до 800 билетов. ‘Вот как здесь многим удается’.
25/13 генваря 1838. Из посольского журнала, веденного Кальяром в С.-Петербурге, выписываю все, относящееся до покупки библиотеки Вольтера, в переписке Корберона, французского поверенного в делах в С.-Петербурге, с министром иностранных дел, Верженом. {5}
‘(Bibliotheque de mr de Voltaire. Le 15 Septembre, 1778.) Mr d’Hornoy ecrit a mr de Corberon pour l’instruire que mr de Voltaire avait mis en possession de sa bibliotheque m-me Denis, que ses neveux avaient tires sa parole qu’elle ne s’en deferait qu’a leur faveur, mais que depuis cette personne faible a cede aux insinuations de mr Grimm, charge par rimperatrice d’en faire l’acquisition. Les conditions du traite etaient une somme quelconque et une statue elevee a Voltaire dans une salle du palais de l’lmperatrice, qui voulait venger ses cendres des outrages qu’il a regu dans sa patrie. Mr d Hornoy prie mr de Corberon de tacher d’empecher leffet de ce marche et de faire en sorte que la bibliotheque de mr de Voltaire reste a sa famille qui ne s’en verrait pas privee sans la plus vive douleur. Mr de Schouwaloff a qui mr de Corberon s’est adresse, en courtisan adroit, a refuse de se meler de cette affaire.
‘Mr Grimm revient a P. bourg, courtisan adroit autant que modeste, il a captive la confiance de Catherine II et cette correspondance de France avec cette Souveraine meriterait peut-etre quelqu’attention de notre part. Mr de Corberon prie mr de Vergennes de lui donner des lumieres a cet egard. Le caractere de mr Grimm nest pas franc et sa position et son interet l’obligent peut-etre egalement a compasser ses discours aves ses demarches’-
Вот извлечение, сделанное Кальяром, из ответа умного и благородного Вержена на оба пункта.
‘Mr de Vergennes desavoue les demarches de mr de Corberon pour detourner l’lmperatrice de l’acquisition de la bibliotheque de mr de Voltaire. Cet objet est etranger a la politique. Mr Grimm par sa position ne pouvant merae avoir lair de l’intimite avec mr de Corberon, il n’y aura entr’eux que les liaisons de la societe. Les bontes dont l’lmperatrice honore mr Grimm et son caractere particulier doivent porter mr de Corberon a des prevenances. La circonspection de mr Grimm ne doit pas etre suspecte’.
Я нахожу в отметках Кальяра еще следующую от 27 октября 1778, в С.-Петербурге.
‘Lettre de l’lmperatrice de Russie a m-me Denis sur l’acquisition de la bibliotheque de mr de Voltaire avec cette adresse, de la main de l’lmperatrice ainsi que la lettre: a madame Denis, niece dun grand homme qui m’aimait beaucoup. Cette lettre fut apportee par mr Grimm qui en envoya copie a mr de Vergennes’.
Вчера кончил я вечер на бале у Свинтонов: сперва пели итальянские и французские артисты, потом начались танцы — и я уехал. Я возобновил там знакомство с шотландцем Коминг-Брюсом. Коминг он сам по себе, а Брюс по жене. Она внучка знаменитого путешественника, который объехал две или три части света, для того чтоб в собственном доме, провожая даму, споткнуться и умереть на лестнице. Коминг-Брюс настоящий горный шотландец, страстно любит отчизну и ее историю. Фамилия Брюсов в древности была во враждебном соперничестве с Комингами. Брюсы и Коминги домогались престола. Счастие благоприятствовало Брюсам: время примирило и переженило враждовавших. Наш Брюс был из того же корня. Отрасль, ближайшая нашей отрасли, недавно еще цвела в Лондоне в особе богатой падчерицы священника. Я знавал ее — и в первое время моего пребывания в Лондоне относился к ней. По кончине графини Брюс-Мусиной-Пушкиной она показывала документы в доказательство ближайшего родства ее с Брюсами, удалившимися в Россию.
22/10 февраля 1838. Вчера был я на бале у короля, поглазел — да и только. Уехал с балу ровно в 10 часов: двух часов довольно было, чтобы наглядеться на толпу, напиться чаю, полюбоваться кадрилью в зале маршалов. Все то же и те же. Принцесса Мария танцевала с молодым пером, герцогом д’Истриа, потом с племянником Апони, Орлеанская сидела подле короля и, кажется, не танцевала. Орлеанский пришел поздно и толковал в кружку с офицерами. Из русских недипломатов был один я. Накануне женился датский министр на французской католичке в Версале (потому что парижский архиепископ не допустил здесь брака с протестантом) и уже представил молодую жену свою. Когда я уезжал с балу, две веревки тянулись еще на бал с набережной и с Rue-Rivoli.
Шумные так называемые веселья как-то уже не занимают меня. Вечеринки люблю только, когда они оживлены необыкновенною любезностию или жаром интересного разговора. В выборе собеседников становлюсь строже. Даже и не все знаменитости привлекают меня. Встречаю многих между ними, но не ищу почти никого. Беседа мертвых или жизнь в мертвой букве вознаграждает за живых. Сейчас ездил к m-rs Fry, знаменитой квакерше, которая приехала сюда на короткое время из Лондона и проповедует два раза в неделю в моем соседстве. Я знавал ее с 1828 года в Ньюгате, где она христианским, героическим терпением обезоруживала самых закоснелых преступников и увлекала их к раскаянию. Она была некогда в переписке с княгиней С. С. М., жила в тюрьме и переносила от невольников не только поругания, но иногда побои и оплевания, от коих она скрывалась в чулан. Я слыхал в тюрьме утешительные ее увещания преступникам и был раз свидетелем, как она ободрила упавшего духом отчаяния одного преступника, шедшего на виселицу. Она тогда возбудила во мне самый сильный энтузиазм, который подействовал на всю жизнь мою.
В ‘Revue du Nord’, сегодня вышедшей, напечатаны выписки Раумера в книге его из английских донесений о России. Во всех государствах принялись теперь разбирать архивы и обнародовать то, что каждому государству кажется безвредным и позволительным для себя: Франция печатает о России, Россия о Франции, Англия об Австрии, Австрия об Англии. Вот извещение о Шатобриановых двух томах. ‘Великий труд г. Шатобриана о Веронском конгрессе и Испанской войне выйдет в свет в непродолжительном времени. Это сочинение, которого ожидали с живым любопытством, судя по занимательности предмета и имени автора, становится еще важнее по тому обстоятельству, что в это время знаменитый писатель занимал высокий пост. Посланник на Веронском конгрессе излагает содержание совещаний и рассуждений этого собрания, министр иностранных дел вводит нас в тайны истинных причин Испанской войны, он представляет нам, как действовала Испания. Подобно Тациту, г. Шатобриан не только повествует, но и обсуживает происшествия, рассматривает действователей с тем благородством чувствований, с тою высокостию ума, которые так гармонируют с его маститою опытностию. Нельзя без участия читать прекрасные страницы, где он упоминает о миролюбивых мерах, которыми тщетно желал он предотвратить бедствия войны. Он говорит, что на Веронском конгрессе никто не желал Испанской войны, что она была следствием необходимости, а не усилием партии, и что французскому правительству еще тогда надлежало бы принять против революционного умонаправления Испании те меры, на которые теперь, рано или поздно, должна решиться Франция в защиту королевы. Автор в своем сочинении разбирает все вопросы, которые возникают по сему обстоятельству, и между прочими вопрос об испанских колониях. Увлекательнее всего в сочинении неподражаемое мастерство, как пользовался автор историческими материалами, талант в обрисовке этой двойственной физиономии происшествий и людей, возвышенный и прекрасный слог, которым, так сказать, выгравирована эта история для потомства. Для успеха книги достаточно было бы одних приложений, находящихся в сих новых томах. Здесь помещены письма всех политических и литературных знаменитостей того времени: Лудовика XVIII, Канинга, Вилеля, Полиньяка, Бенжамена Констана, Арман-Карреля, Беранже и проч.’.
С тех пор как публичные игры здесь запрещены, завелись тайные и размножились до чрезвычайности, несмотря на строгие преследования полиции. Около двухсот домов, под разными наименованиями, открыто для игроков всякого рода и племени, к числу таких домов принадлежат пенсионы, tables d’hdtes, в какую цену угодно — для простолюдинов, для молодежи среднего класса и для сидельцев. Для знатных же посетителей, кои некогда собирались au salon des etrangers, бывшие содержатели дают роскошные обеды и приглашают к себе печатными билетами: как отказать маркизу, или виконту, или графу? Один из моих знакомых, года три перестав навещать бывший salon des etrangers, беспрестанно возвращал лрежде пригласительные билеты. Несмотря на то, на сих днях встретив на булеваре одного из виконтов, дающих обед игрокам, он был странным образом опять приглашен туда. ‘Отказавшись в этот вечер, получает он карточку на другой день и новый зов на обед. Вторичный отказ. Через два дня виконт, исчислив некоторых знатных людей, у него обедавших накануне, опять приглашает. Ему хочется непременно увеличить число посетителей и выиграть чью-нибудь доверенность. Иной бы поддался.
23/11 февраля 1838. Вчера я занемог и сегодня отказался от обеда и от балов. Весь день и все утро прочитал и кончил купленные мною депеши французского посла из Москвы и С.-Петербурга. Теперь начал берлинские, где также много о России. Вот рассказ о Рожерсе. Его врачебному искусству обязана Россия спасением Екатерины II во время одной болезни. Для исцеления императрицы надобно было открыть ей кровь. Государыня никак не соглашалась на это. Тогда Рожерс бросился к ногам ее, отвечал за успех и угрожал в противном случае погибелью. Екатерина согласилась — и Рожерс восторжествовал: перед тем он уже сбирался в Англию, оставив службу при дворе. Императрица выздоровела.
Старейшего ориенталиста, осьмидесятилетнего Сильвестра де Саси вчера не стало. Накануне говорил еще он о делах Канады. Он был пер Франции, не пропускал ни одного заседания и, сверх того, занимал восемь мест, и не только занимал, но и занимался ими как академик, библиотекарь, профессор, инспектор и проч. и проч. Арабская хрестоматия останется памятником его восточной учености.
26/14 февраля 1838. Еще несколько слов о квакерше Fry. Она импровизирует проповеди в двух комнатках у своей приятельницы, также квакерши. Мы едва нашли местечко в уголку для двух стульев. Все погружено было в глубокое молчание, нарушаемое изредка вздохами в глубины сердца. Через четверть часа явилась в квакерском строгом костюме m-rs Fry и уселась на канапе, подле здешнего старейшины квакеров. Но молчание продолжалось. Через полчаса она встала и сперва тихим, едва слышным голосом начала свою проповедь без текста, а потом продолжала нараспев, протяжно, заунывно и однообразно, и, таким образом, около часа мы слушали какое-то благочестивое рассуждение, без особенного красноречия. Это не трогало сердца и не возбуждало сильного внимания, оставляя нас непроникнутыми новым каким-либо ощущением или порывом к добру, холодно, вяло и, следовательно, едва ли не бесплодно. Не дамское дело проповедь. Им даны иные средства увлекать, убеждать, покорять истине. Разве одна m-me Сталь могла бы быть между дамами Боссюетом, по крайней мере Лакордером (до поездки его в Рим) в Сорбонне. После проповеди m-rs Fry опять получасовое молчание, усыпительное для моего товарища. Один из возбужденных (кем и чем — неизвестно) сказал слова два о религиозных брошюрках, им раздаваемых или продаваемых, и опять все замолкло, к счастию, ненадолго. M-rs Fry встала, и все за нею. Я напомнил ей о нашем знакомстве в Лондоне. Она расспросила меня о княгине С. С. М. и звала к себе. Она приехала сюда, сколько, кажется, по банкрутству мужа, необыкновенному между квакерами, столько и для совещания с дюшессой Броглио и с другими благочестивыми филантропками об исправлении тюрем и об эмансипации французских колонистских невольников. В тюрьмах и в борьбе духовной с преступниками m-rs Fry сильнее, нежели на кафедре: там что-то оживляет и возбуждает ее. Какой-то деятельный, могучий дух христианства дает ей силу и победу над закоснелым, ожесточенным пороком. С нами, с обыкновенными прозаическими грешниками, она, как Орлеанская Дева в отсутствие врагов отечества, теряет все свое вдохновение, всю силу, свыше посылаемую.
Я был сегодня на бульваре и видел праздник жирного быка. Экипажи тянулись в три ряда, по сторонам толпился народ, встречавший масленицу, но маски были редки.
На вечер я зван с Ламартиншей: она привезет мне вторую речь мужа об уничтожении смертной казни. Она гордится, что имя ее мужа будет напоминать два прекрасные происшествия: ‘L’emancipation des esclaves et l’abolition de la peine de mort’. Муж еще не возвратился с маконских выборов. Я видел у нее новую поэму в двух волюмах ‘L’ltalie conquise’.
Гуляя по бульвару с толпою, встретил я двенадцатискамейную и осьмиколесную таратайку, в коей сидело до шести-десяти человек, что и похоже на экипаж железных дорог. Завтра явятся маски и вслед за ними опять жирный бык, удивляющий публику своею огромностию. Опять тот же скотник откормил его и превзошел всех быков своим, и, вероятно, опять тот же мясник купит его. Три дня он пьет да гуляет по Парижу. В каждой лавке, против которой он останавливается, поят его вином, и с каждым днем он тучнеет, а завтра же, во вторник, в восемь часов вечера он падает под ударами дубины:
Стезя величия ко гробу нас ведет.
Когда граф Сергей Петрович Румянцев был в Париже, в камере депутатов назначено было королевское заседание, но билетов, как и в нынешнем году, достать было трудно, и он очень горевал и досадовал, что ему не удастся видеть этого зрелища и короля, коему он не представлялся. Одна русская дама узнала об этом в самый день камеры, сказала другой, ехавшей от нее во дворец, а эта королеве, которая отвечала, что едва ли и ей возможно будет достать билет так поздно, ибо все уже были розданы, но постараюсь, и если удастся, то немедленно пришлю вашей приятельнице: и в самом деле королева где-то добилась билета и послала его для графа Румянцева, о коем слыхала, что он бывал в обществе Марии Антуанеты.
2 марта/18 февраля 1838. В последние дни были любопытные встречи, прения в салонах, например вчера у Рекамье опять уже голосистой, с Шатобрианом и Баланшем о Лерминье, Занде, Ламене, Монталамбере. Сколько я ни привык к тихому, скромному, но истинному блеску ума Рекамье, но вчера она и меня изумила верностию взгляда своего на литературу’ основательностию суждений, обширностию знаний своих в важных вопросах или предметах истории. Монталамбер написал в ‘Universel Religieux’ статью о Кельнском архиепископе. Мы прочли ее. Замечание Шатобриана на последние строки оной, где ставят на одну линию папу на Тибре с епископом на Рейне, были, с точки зрения католика, справедливы. Из этого возникло еще несколько вопросов. Рекамье удивила всех историческою и логическою верностию в своих ответах. И Шатобриан был не только краснобай, но истинно красноречив и возвысился до метафизики христианской. Шатобриан ушел. Явился Ампер — и прение усилилось, но перешло к церковной истории.
Последний маскарад был в пользу бедных. Многие художники прислали лучшие свои произведения: живописцы — картины, модистки — fichus и целые платья, портные — фраки, жилеты и проч.
3 марта/19 февраля 1838. Я видел ‘Паризину’, оперу. В целом ничего нового она мне не сказала и, следовательно, не понравилась. Но в ариях, в пенье Гризи, Рубини и в игре первой столько таланта и силы, что вся публика была в восторге, особливо в последней сцене. У меня было два билета в ложу. Я не мог найти ни одного товарища: все собирались танцевать. Я решился с двумя билетами идти один. Но у входа нашел порядочно одетых немцев, горевавших, что не могли достать билета. Я предложил им ложу. Один из них принял: и, на мое счастие, это был сам композитор, участвующий в лейпцигском музыкальном журнале. Он толковал мне о музыке, о достоинстве и недостатках разных композиторов, замечал ошибки в ‘Паризине’ и вел обстоятельный журнал каждой арии, каждому звуку прелестного горлышка Гризи — все это для статьи в лейпцигском журнале. Немец был доволен мною, я им.
Читали ли вы в английских журналах выговор Оконелю? Он превзошел Шеридана: этот сшутил или скаламбурил в подобном случае, а тот отвечал не на шутку. Когда по прежнему уставу английской камеры Шеридан за сильную болтовню осужден был на коленах выслушать выговор камеры, то он, вставая на ноги и отряхиваясь, сказал: ‘Cette chambre est bien sale’.
Сегодня ровно в полдень Талейран в академии нравственных и политических наук будет читать похвальное слово одному из предшественников своих в министерстве иностранных дел графу Рейнгарду, недавно умершему.
4 марта/20 февраля 1838. Сегодня в ‘Курьере’ сказано только два слова о вчерашнем заседании академическом и что находились там гг. Моле, Гизо, Монталиве, Тьер, Дюпень, Пакье и другие. В ‘Temps’ помещено несколько подробностей об этом же случае. Талейран пришел, опираясь на руку Минье, сказавшего о нем в историческом портрете: ‘Monsieur le grand-maitre des ceremonies de tous les pouvoirs’. Перед Талейраном читал Naudet: ‘De l’influence des circonstances morales et politiques sur les lettres, et notamment sur la poesie chez les Romains’. Между тем Талейран отдыхал. Naudet не дочитал, желая уступить нетерпению публики. Талейран был еще в Америке, когда его избрали в члены академии, и по приезде сюда был назначен секретарем этого отделения. С того времени прошло сорок лет. Рейнгард был и поэтом: его хвалили Геснер, Клопшток и Гете! Лучшие негоциаторы, заметил Талейран, были богословы (Талейргн и сам епископ!), так и Рейнгард. Это характер католического богословия, а не протестантского, и причина этому в истории и в отношениях римской церкви (рассаднике искусных дипломатов) к светским государям. О слоге Талейрана: ‘Cest le bon style du XVIII siecle’. Говорят, что Вильмень, выходя из академии, сказал: ‘Voltaire n’aurait pas mieux ecrit!’.
Один журналист наскоро набросал портрет министра иностранных дел, Талейраном начертанный. Вот он: ‘Un ministre des affaires etrangeres doit avoir assez de tact pour sembler ne rien ignorer de ce qu’il entend pour la premiere fois, il faut qu’il ait toujours lair ouvert, tout en demeurant impenetrable’ et il doit etre assez habile pour affecter quelquefois les dehors de la naivete. Mais surtout il ne doit pas cesser de penser un seul moment durant les 24 heures, qu’il est ministre des affaires etrangeres! Tout cela, d’ailleurs, n’exige que de l’habilete. On croit trop souvent que la diplomatic autorise la ruse et la faussete. Mr de Talleyrand dit que la bonne foi est la base la plus solide des grandes negociations, et peut seule assurer lavenir de leurs resultats, mais il ne faut pas confondre la faussete avec la reserve’. В этом портрете все его самого узнали. Вот о нем еще фраза из ‘Дебатов’: ‘Mr de Talleyrand doit faire le desespoir des vieillards: ses homelies ne baissent pas’. Талейран читал без очков! А глаза служат ему с 1754 года, говорят ‘Дебаты’.
31/19 марта, 1838. Концерты и здесь разоряют нас. Гораздо приятнее посещать сборы для бедных: там не только услышишь хорошую проповедь и оставишь что-нибудь в пользу бедных, да еще полюбуешься на хорошенькую ручку сборщицы, обыкновенно избираемой между красавицами. Недавно были мы a Marie Therese, т. е. в богадельне Шатобриана (или жены его), где Равиньян проповедовал на текст ‘аз есмь путь, истина и живот’ — и проповедовал прекрасно, хотя и с излишними жестами и декламациею. Увещание к щедрости в пользу дряхлых священников, в сей богадельне содержимых, было трогательно, и красноречие проникало в сердце. Парижский архиерей произнес благословение. Хор был из лучших певчих. Собрание состояло из легитимистов, между которыми особенно много находилось дам Сен-Жерменского предместья. В числе сборщиц у дверей была графиня Циркур. Собрано 14 400 франков да еще после несколько сотен. После проповеди я встретил Шатобриана в саду, и он показал мне издали все части заведения, а я показал многим его самого. Кажется, он решительно принимается за биографию императора Александра.
Сборы в пользу бедных, по приходам, здесь очень обильны. Ни в одном приходе менее 10 тысяч франков не собиралось. Равиньян кончил свою проповедь словами маршала Люксембурга: ‘J’aurai donne toutes mes batailles gagnees pour un verre d’eau offert a un pauvre’. Я надеюсь, что два тома Шатобриана выйдут до моего отъезда отсюда. Через три недели выйдет еще новая поэма Ламартина. {6}
1 апреля/20 марта 1838. Сегодня после русской обедни ездил я в собор Notre-Dame слушать Равиньяна. Опять почти вся церковь полна, в числе слушателей Берье, Ламартин и сен-жерменские fashionables. Мы не близко стояли, а слышали почти все. Содержание проповеди было: ‘Sur les varietes de l’erreur et l’unite catholique’. Он начал с древних и привел определение религии одного буддиста: ‘La religion est l’echelle par laquelle les hommes vont au ciel’. Но заблуждение буддизма в крайности, до коей он доводит своих последователей: ‘Le devoir, d’apres le bouddhisme, est de s’aneantir’. Потом Равиньян разбирал вкратце существо различных религиозных сект и мнений: ‘Le pantheisme mystique, l’idealisme, le quietisme, le mysticisme allemand, le mysticisme exalte de l’lnde, le stoicisme, qui disait a Jupiter: ‘vous n’avez pas plus de vertu que moi». Таким образом, исчислил он ‘toutes les inconsequences, ou plutot toutes les consequences de la sagesse humaine’ и привел нас во второй части своей проповеди a la verite catholique, которую противопоставил a la laborieuse impuissance des opinions humaines. Тут он возвысился до истинного красноречия и обещал нам к великому четвергу проповедь о христианской любви, charite, в пользу бедных соборного прихода, а в следующее воскресенье конференцию о бессмертии души. Из собора прошли мы чрез Palais-Royal в кабинет чтения, где к 1 апреля нашли новые Revues со статьями Шатобриана (‘Revue des deux mondes’) о Веронском конгрессе (прелесть слога), Вильменя в ‘Revue de Paris’ о влиянии Руссо на французскую литературу, из его новых лекций, кои скоро выйдут, в ‘Revue Franchise’ также много статей любопытных. Ответ пастора Николая Лакордеру написан не высокопарно, но просто и дельно. Дома нашел приглашение на новую проповедь Равиньяна в пользу построения в Лозане католической церкви. Сборщицы дамы. Барон д’Экштейн прислал мне свою брошюрку о св. Павле. Я еще не читал ее и не знаю, отвечает ли она высокому мнению о его таланте многих его читателей и почитателей.
В трагедии Брифо ‘Сигизмунд, царь Аустразии’ много прекрасных стихов, по правилам строгого классицизма написанных. Я слышал ее чтение. Читали ее автор и его приятель — превосходно. Почти можно было не сожалеть, что она не играна. Враг германцев, озлобленный их неблагодарностию, отвечает:
Et si la voix du monde
Crie: ou sont les Germains — que leurs cercueils repondent!
Подобных стихов много, также и трогающих душу, например отчужденный от друзей и отечества и полузабытый ими говорит со вздохом:
Au foyer des amis je ne manquerai pas.
На кладбище, где погребены знатные и вельможи:
Tous ces grains de poussiere autrefois souverains!
Вот другое чувство старого германца к врагу его:
Се n’est qu’en te voyant que j’ai connu la haine.
Старец-отшельник, потерявший невесту своего сына, вступается за убийцу и требует, чтобы Сигизмунд простил ему убиение дочери, умершей христианкою:
N’as-tu pas entendu son dernier cri: pardon?
Вот и чувство нехристианское:
J’ai goute le bonheur d’un mortel qui se venge.
Я упомнил еще несколько счастливых стихов:
A cote du heros on respire la gloire.
Или о человеке, подобно <Жуковскому>:
Et citer ses vertus, c’est conter son histoire.
Отшельник, потеряв все надежды земные, говорит, скрываясь в последний раз от мира:
Il me reste un espoir!..
Его спрашивают: ‘Sur la terre?’, он: ‘Au ciel!’. Брифо еще не хочет отдавать ‘Сигизмунда’ на театр, хотя, я уверен, его сыграли бы с успехом. Он легитимист, в сочинении много намеков на верность Бурбонам старшей линии — и это не прошло бы без рукоплесканий.
По милости m-me Рекамье я познакомился с Верраком, сыном и наследником того, который был у нас посланником при императрице Екатерине II. Он сохранил все депеши его, с коих я имею черновые, Кальяром, секретарем его, писанные. Но так как многих номеров у меня недостает, то я и просил у него позволения дополнить их из его собрания, а он обещал привезти мне все рукописи его из деревни, куда на днях сбирается* и сообщить на время все, что имеет. Боюсь, чтобы это меня здесь не задержало.
2 апреля/21 марта 1838. Мы были сегодня в камере перов. На наше счастье, заседание было очень занимательно, как по предмету прений, так и по таланту ораторов. ‘Следует ли представлять президенту камеры назначение членов комиссий камеры, учреждаемых из среды оной, для точнейшего предварительного рассмотрения проектов, от министров и от других лиц в камеру поступающих, или камера сама должна избирать из себя сих членов?’. По сию пору доверенность камеры к ее президенту барону Пакье предоставляла опытности и беспристрастию его сие назначение, но на будущее время власть сия, укорененная привычкою, могла соделаться опасною и затруднительною для камеры. В комиссии, где заседали по сему вопросу Маре (т. е. герцог Бассано), д’Аргу, Барант и другие, произошли не совсем сходные и несколько разногласные мнения, не было совершенного единства в оных. Мы застали графа д’Аргу говорящего в пользу мнения, по-прежнему предоставляющего президенту назначение членов особенных комиссий. Он сделал моральную и политическую статистику жизни или долголетия камеры — и, конечно, не имел намерения рассмешить камеру, исчислив, что сложив все года жизни членов оной, получишь, что камере в сложности 18 582 года. Молодые перы расхохотались, старичкам было не до смеха, особливо, когда по рассчислению д’Аргу оказалось, что из 300 перов 103 имеют от роду за 60 лет, из коих 19 от 80 до 93 лет! Эта жизненная статистика нужна была оратору для доказательства, что из немногих только членов камеры перов можно избирать в особые комиссии, ибо сверх того более 100 чиновников: 9, кои по молодости не имеют еще совещательного (deliberative) голоса в камере, потом следуют нерадивые или редко являющиеся в камеру и т. п., а для комиссии нужна особая деятельность и часто специальные сведения по какой-либо части. Д’Аргу, в подтверждение своего мнения, сослался на прежние политические камеры, в коих, за исключением des etats generaux, не было особых bureaux для предварительного рассмотрения предлагаемых проектов закона. Но все сии статистические и исторические указания не утешили перов, кои, подобно пирамидам, ‘ont fatigue le terns’, и по рассчислению насмешников-журналистов впятеро старее тех пирамид, ‘du haut desquelles Napoleon montrait a son armee quarante siecles qui la contemplaient’. Вильмень, в язвительной и блистательной своей импровизации нападая слишком жестоко на соображения и на цель (tendance) д’Аргу, предсказал, ‘que ses calculs sont tout au plus susceptibles dexercer la verve spirituelle des petits journaux’. В самом деле, насмешки над камерою так и хлынули из ‘Корсара’, ‘Шаривари’, ‘Фигаро’ с братиею. Слушая продолжительные колкости Вильменя с оговорками мнимой скромности, я начинал досадовать на самую неистощимость в блестках остроты его. Д’Аргу морщился, бесился и взбежал на кафедру, чтобы защитить и оправдать себя от личностей своего почтенного друга (Вильмень называл его беспрестанно ‘mon honorable ami’). Но нападки Вильменя устремлены были более на оратора-статистика, Кузень, напротив, всю едкость своего таланта обратил на ничтожность самой камеры — и не в бровь, а в глаз метил. Он заклинал ее воспользоваться сим случаем для политического своего возрождения, для новой жизни, для новой деятельности. ‘Pairs de France, — кричал он, — qui avez perdu lheredite et qui n’avez pas gagne l’election, pairs de France, qui n’avez ni fait ni defait un ministere, проснитесь от глубокого семилетнего сна вашего!’. Но справедливы ли все сии укоризны камере de ce pair-parvenu? Разве камера перов, когда еще в ней не было профессоров, не оказала неустрашимости в 1830 году, когда волны народные тщетно разбивались у стен Люксембурга? Во время суда министров один только Лафайет мог удерживать в пределах сии буйные волны, разъяренные против судей и судимых. Когда начало смеркаться, а суд еще не был кончен, то и Лафайет прислал сказать, что он ночью не может отвечать за безопасность Люксембурга — и камера поспешила произнести спасение министрам. К чести перов должно прибавить, что тогда все старики и больные явились в камеру, куда призывали их долг и опасность. Видели тогда, как одного из судей принесли в суд на носилках. Такие минуты незабвенны в жизни частной и общественной — и лавр гражданского мужества должен вечно зеленеть над сединою старцев. С 1830 года переводчик Платона сделался искателем фортуны, т. е. власти и почестей, и перестал поучать нас с сорбоннской кафедры, ораторствуя в камере перов. Эти упреки в бездействии, в политическом ничтожестве не показывают чистого желания блага отечеству, но заставляют подозревать какую-то скрытую досаду за собственное политическое бездействие, на которое осуждены теперь перы Франции. В камере депутатов более случая ораторствовать в оппозиции. Вопросы, возникающие там, животрепещущи — и на голоса ораторов-депутатов откликается вся Франция. Характер камеры перов более мирный — и она обязана отличаться более государственною мудростию, умеренностию, нежели жаром и опрометчивостию. Ей прилично некоторое самоотвержение, а не искание народного скоропреходящего одобрения (popularite).
В тот же день в камере должен был защищать проект комиссий и Барант, но камера отложила прения до следующего заседания. Я вышел из камеры с какою-то досадою на Вильменя за д’Аргу — и ввечеру жаловался историку Тьери на литератора Вильменя, коего иногда у него встречаю. Но, прочитав прекрасный отрывок его в ‘Revue de Paris’ о влиянии Руссо на современных и последовавших писателей, примирился с ним. Скоро выйдет III часть лекций Вильменя, откуда взят сей отрывок. Рассматривая Руссо как сочинителя и философа и сравнивая действие его на современников и потомство с влиянием Вольтера, Вильмень показал сильное, непреодолимое наитие духа Руссо, и особливо сердечных, психологических откровений его — в его ‘Исповеди’ (‘Confessions’) — не только на писателей Франции XVIII века, но и на новейших, как например на Шатобриана, коему при сем случае воспел хвалебный гимн, на Ламартина, на характер поэзии и на всю жизнь Байрона. ‘Влияние Руссо отзывается даже в его противнике — Ламене, который и для книги своей ‘Sur Indifference’ более, конечно, заимствовал из Руссо, нежели откуда-нибудь, и поражал Руссо собственным его оружием. ‘Il a, comme l’Hebreu fugitif, enleve les armes de l’Egyptien, pour le combattre». Статья Вильменя прекрасна: импровизация с кафедры созрела в книге и под пером не охладела. Вильмень по-своему смотрит на литературу XVIII века и сливает ее с другими элементами общественного возрождения в XIX. По изобилию оригинальных замечаний статья Вильменя любопытнее отрывка Шатобриана ‘О Веронском конгрессе’ в ‘Revue des deux mondes’, сегодня же вышедшей. {7}
В Шатобриане ‘le style, c’est l’homme, et l’homme est tout’. В его слоге опять та же невыразимая прелесть, но в писателе опять то же неистощимое самохвальство. ‘En 1807 nous nous promenions au bord du Tage dans les jardins d’Aranjuez, Ferdinand parut a cheval, accompagne de don Carlos. Il ne se doutait guere que le pelerin de Terre-Sainte, qui le regardait passer, contribuerait un jour a lui rendre la couronne’. И опять тот же недостаток в том, что Шатобриан слишком часто намекает, не договаривает — может быть, и оттого, что нет полной мысли, что досказать нечего. Есть и замашки национальности, хвастовства, непростительного в наш европейский, христианский, просвещенный век. Этот французский ш***вианизм еще досаднее в истинном таланте. Но там, где Шатобриан боссюетничает, он иногда настигает орла в быстром полете его и в орлином взгляде его с высоты на происшествия долу, особливо, когда не эгоизм, а беспристрастие к великому одушевляет его. Прочтите слова его об Испании. ‘Ses aventuriers furent de grands hoinmes, ses capitaines devinrent les premiers generaux de la terre… Elle vit nos rois dans ses prisons et ses soldats a Paris, sa langue et son genie nous donnerent Corneille. L’Espagne nexpira point avant qu Anne d’Autriche n’eut mis au jour Louis XIV, qui fut l’Espagne meme transported sur le trone de France, alors que le soleil ne se couchait pas sur les terres de Charles Quint’. Шатобриан мог бы иногда быть Тацитом своего времени, если бы не вредили ему излишнее самолюбие и желание угодить толпе французской. ‘Bonaparte, ayant fait la faute d’enlever un roi, rencontra un peuple’. Какая счастливая верность в его портретах! Вы видите Мюрата: ‘Sabre recourbe au cote, anneaux dor aux oreilles, plumes ondoyantes a son casque, mameluck, amazone, heros de l’Arioste. — Toute sa bravoure lui fut inutile: les forets sarmerent, les buissons devinrent ennemis’. Какой поэтживописец в истории! ‘Les ruines de Sagonte applaudirent. — Les Espagnols sont des Arabes chretiens. L’Espagnol convoitait la domination de l’univers, mais de l’univers depeuple, il aspirait a regner sur le monde vide’. О министре-поэте Мартинесе де ла Роза, удалившемся в отставку: ‘qui chante est libre’. Не в утешение ли себе сказал и следующие слова? ‘Le coeur noble et le talent-consolateur sont moins bien dans le monde que dans la retraite, ou Ion conserve l’honneur d’avoir une ame immortelle’. Записки Шатобриана, как я слышал вчера, выйдут после святой, он беспрестанно исправляет редакцию.
У меня сейчас был Le Roy, автор ‘Des memoires sur Ducis’, ‘Des etudes sur les mysteres и sur les manuscrits de Gerson’, коему он приписывает сочинение ‘О подражании И. X.’ (а не Фоме Кемпийскому), имея на то доказательства в рукописях ‘О подражании’, кои я видел. В биографии Дюсиса помещены прелестные стихи его, за две недели до кончины написанные, и другие с намеком на Наполеона во время его всемогущества: прелесть! Le Roy принес мне от Генса (Gence), слепца, издателя ‘О подражании И. X.’, собрание мелких его сочинений, довольно редких. В числе их и биография St. Martin, от которого произошло название мартинистов. Гене был долголетним другом Сен-Мартеня и сохранил многие неизданные им рукописи, кои он желает показать мне и сообщить все, что знает об этом писателе-теософе, умершем в октябре 1803 года. Сен-Мартень отличался и благотворительностию. Дежерандо, ему подобный по благотворению, рассказывает о нем, что он, любя страстно театр, часто собравшись к Расину или Корнелю, ‘mais en chemin, la pensee lui venait que ce n’etait que l’ombre de la vertu (une action vertueuse mise en scene par Racine ou Corneille) dont il allait acheter la jouissance, et qu’avec le meme argent il pouvait en realiser l’image. Jamais il n’a pu, disait-il, resister a cette idee: il montait chez un malheureux, у laissait la valeur de son billet de parterre, et rentrait chez lui, satisfait, et bien paye de ce sacrifice’. В биографии исчислены все сочинения и переводы Сен-Мартеня. Постараюсь выпросить у Генса аутограф его. Вильмень написал любопытную статью о книге Le Roy ‘Sur les mysteres’ и напечатал ее в ‘Journal des Savans’.
Апреля 6/марта 25 1838. Я торопился кончить последнее письмо и не досказал многого, что теперь было бы не на своем месте. Но словца Beugnot Наполеону a propos de la statistique нельзя не передать. Beugnot был где-то префектом во время Наполеона. Тогда статистические обозрения департаментов и отчеты префектов были в большой моде. Царедворцы Наполеона уверяли его, что ему трудно будет привести в замешательство Beugnot вопросами о статистических фактах его департамента, что он на все готов и проч. Увидим, отвечал император — и первый вопрос префекту: ‘Combien avez vous eu d’oiseaux de passage cette annee, mr le prefetb — ‘Sire, on n’a vu qu’un aigle’, — отвечал Beugnot.
По газетам вижу, что Шатобриан выйдет 16-го, т. е. с небольшим через неделю. Сегодня я много слышал о переписке его с Фонтаном. Вдова последнего хранит все письма и записки его. Многие в беспокойствии от появления его записок о Веронском конгрессе, особливо те, коих мнения с тех пор изменились, по крайней мере для публики. Шатобриан назвал ‘Освобожденный Иерусалим’ Тасса поэмою, на щите написанною. Недавно открыта статуя победы в Бресчии, которая пишет на щите подвиги героев и воспевает их. Поспешу сообщить это открытие Шатобриану для новой фразы.
7 апреля/26 марта 1838. Вот несколько слов из лекций Вильменя из нововыходящей части, ‘qui completera le plus grand monument critique qui ait jamais ete rente sur l’epoque de Voltaire (слова журналиста), de Rousseau et de Buffon’. Эта статья называется ‘Des Confessions de Rousseau et de son influence sur quelques ecrivains de notre tems’. ‘Руссо (говорит Вильмень) во Франции и в Европе приготовил то, что составляет поэзию нашего времени, это меланхолическое созерцание человека, последний плод образованности и пресыщения. В начале своей ‘Исповеди’ Руссо с какою-то гордостию говорит, что он решился на поступок беспримерный и который не найдет подражателей. — Руссо, не чувствуя унижения от своих проступков, не смягчаясь от своих несчастий, является, при помощи таланта своего, патетическим в самом эгоизме’.
Влияние Руссо на век его и на литературу и сравнение в этом отношении с Вольтером: ‘И Вольтер был не чужд постороннего влияния. Вольтер, независимый в своих правилах, сообразовался между тем во многом с общественными требованиями своего времени, он не рознил со вкусом тогдашнего французского двора. Можно подумать, что он рожден был для этого двора, где не преобладала строгая нравственность, а только остроумие, где смеялись над злоупотреблениями, не изгоняя их, и обращали еще в свою пользу то, во что не верили. В Руссо ничего нет подобного. Его воображение воспламеняется другим. Полевой цветок, деревцо — ему более нравятся, нежели подстриженные Версальские парки. Его свободная мечтательность часто рисует такие предметы, которые показались бы неприличными под пером писателя даже XVII столетия. Руссо походит на больного человека. Вольтер господствовал как драматический писатель, а Руссо, как мыслитель и прозаик, таким образом, он был первым оратором XVIII века. Своею мизантропиею, действительною или подложною, он приобрел от современников новое право на внимание, и приучил их смотреть на себя, как на существо высшего разряда, которое ничем не может быть удовлетворено, и которое не должно ничего иметь общего с прочими людьми, чтобы господствовать над ними. Вольтер действовал более на общественное мнение, Руссо — на характеры и таланты/ Вольтер не воспитал ни одного человека оригинального, не был вдохновителем ни одного ума возвышенного: на него как на учителя смотрела только Франция, которой он был органом, и Европа, ослепленная Францией. Руссо не действовал так продолжительно на умы. Он остался в разряде писателей созерцательных и людей красноречивых. Его двойственное влияние было вдохновением вдруг для Сен-Пьера и Мирабо, мечтателя и трибуна. Скоро, во время общественного потрясения, оно одушевило первые опыты блуждающего юноши, французского офицера, из отечества брошенного в пламя войны между диких Луизианы, и из безмолвия пустынь попавшего в стан гражданской войны, а оттуда в тягостное одиночество посреди большого чужестранного города: оно служило пищей тоске и надеждам этого самоизгнанника, тогда еще неизвестного, и поддерживало его, представляя пример, что может вынести гений в борьбе с несчастием и безвестностию. Шатобриан был тогда напитан идеями и чувствованиями того, кого называл он великим Руссо и кого поместил в числе пяти великих писателей, которых надобно было изучить ему. Он сохранил некоторые черты меланхолии ‘du Promeneur solitaire’. Они видны еще в Рене, этом оригинальном создании. Но нельзя не чувствовать, что между туманною мечтательностию недовольного философа и стремительным отвращением молодого человека, в это время, разрушился целый мир общественный, в котором не было еще признаков ни новой жизни, ни спокойствия. Поэзия прозы явилась в неведомом блеске, в богатстве невиданных образов, и часто в красоте образцов, более древних и более простых. Ученик красноречивого Руссо сделался его красноречивым соперником — и картинами бедствий возвратил к обновившимся истинам церкви строптивость умов, воображение женщин, гадания политиков, надежды всех. Для Шатобриана открылся новый горизонт. Взамен видов Швейцарии или Пьемонта путешественник-живописец изобразил Океан, Америку, Италию, Грецию, Египет, Иудею — он показал все лучшие точки зрения на земле и в истории.
‘В Байроне влияние Руссо отражается как сила, гораздо более испорченная, нежели исправленная. Здесь чувствуешь отпечаток скептицизма. Руссо образовал поэтический эгоизм певца Чайльд Гарольда и Лары, а Вольтер виден в философическом воспитании певца Дон-Жуана. Байрон имел перед глазами и в памяти ‘le bosquet imaginaire de Clarens’, равно как очаровательные и столько раз помещенные берега Лемана: Руссо ему сообщил много вдохновения для картин мизантропии и любви.
‘В ‘Meditations’ Ламартина, в восхитительной сладости его стихов, нельзя не чувствовать местами некоторых пленительных звуков ‘du Vicaire Savoyard et du Promeneur solitaire’. Если много на него действовал божественный язык Расина, то еще более роскошь картин Руссо. Тот и другой почерпали все из одного источника — духовности и любви.
‘Влияние Руссо видно также в одном из самых гневных противников, каких только встречали в наше время сочинения женевского философа. Ламене представляет многие черты сходства с автором Эмиля. Видно, что он образовался в этой школе и заимствовал из нее гораздо более, нежели где-нибудь. Воспитанник Руссо носит в душе некоторые смелые и необщежительные мнения своего учителя.
‘Руссо как моралист не всегда одинаков, но часто является возвышенным и благотворно-наставительным. В чем можно упрекать его, то ничтожно перед суммою прекрасных истин, которыми ему одолжены. С ним можно поступить так, как древние поступали с своими героями: вознося их над человечеством, они предавали забвению все то, что было в них немощного. В заслугах Руссо исчезают его заблуждения, как человека. Таким образом, он сохранит всегда права свои на удивление наше, как гениальный писатель, несчастный по самому гению своему, как мудрый и наставительный друг первого детства, как красноречивый защитник религиозных чувств в век скептицизма’.
14/2 апреля 1838. С тех пор как я отправил к вам последнее свое письмо, многое вошло в универсальные мои заметки, и я сожалею, что не успевал всего записывать подробно. Впечатления живые и воспоминания, теперь, под пером, сделаются мертвою буквою. В прошлую субботу был я в палате юстиции. Там происходило любопытное заседание de la cour de cassation по делу Монтаржиского процесса относительно свободного вероисповедания во Франции. Я видел там Брума (Brougham), которого привез туда генерал-прокурор Дюпень и посадил подле себя. С Брумом приехала в палату m-me Martinetti, болонская красавица, знаменитая умом, любезностию и даже ученостию. В нее можно еще влюбиться, а ей уже 65 лет. Цвет лица свежий и румяный, глаза горящие и прелестно-выразительные. Брум был знаком с нею в Болоний, где он, с Манти читая по утрам Данте, по вечерам с Мартинетти беседовал об итальянской и немецкой литературе. И здесь она отыскивает для него немецкие философические книги, замечает в них то, что ему нужно для издания IV части его ‘Натуральной философии’, {8} а пятнадцатилетняя дочь Брума переводит для него отмеченное, потому что сам Брум не знает немецкого языка.
18/6 апреля 1838. Вот вам описание того, что происходило в палате юстиции по случаю рассуждения о вероисповедании. Трибунал вошел в камеру. Члены уселись. Президент дал знак члену-советнику Брессону, что время начать изложение дела. Брессон более часу читал сделанную им записку обо всем процессе, как в первой инстанции, так и в королевском суде (cour royale) в Орлеане, и мнение орлеанского генерал-прокурора, протестовавшего против решения тамошнего королевского суда. После него адвокат Jules de Laborde начал свою plaidoirie в пользу протестантов, осужденных в первой инстанции и оправданных во второй. Он также говорил более часу, с жаром и красноречием, но и не без излишней иногда декламации французских адвокатов. Генерал-прокурор Дюпень слушал со вниманием и готовился возражать адвокату. Дюпень сказал Бруму, что он принужден написать все, что намерен импровизировать в ответ адвокату, дабы не подать повода враждебным журналистам к толкам и напраслине. Этот навык — все упомнить, не только главный ход мыслей, доказательств, но даже оборотов фразы, выражений своего противника в длинной речи, быстро произнесенной, — покажется почти невероятным, но Дюпень в своем соседстве имел в виду одобрение и образец в сем роде возражений, хотя впрочем Брум и не разделял в сем процессе мнений своего приятеля Дюпеня. Уверяют, что Брум, после ответа Дюпеня на речь адвоката, сказал: ‘Дюпень не убедил меня’ .
Вопрос состоял в том: на основании хартии 1830 года и уголовного уложения, каждый имеет ли право, без предварительного разрешения правительством, публично отправлять всякого рода богослужение? Вот пятый параграф хартии, на коем право сие основано: ‘Chacun professe sa religion avec une egale liberte, et obtient pour son culte la merae protection’. По мнению адвоката Лаборда, все прежние постановления уголовного уложения сим параграфом хартии уничтожаются. По мнению Дюпеня: ‘La liberte des cultes nexclut pas la police des cultes’. Сими словами, кажется, можно выразить всю сущность его опровержения. С тех пор как во Франции возникло столько французских всякого рода и всякого толка церквей, столько расколов и новых сект религиозных и индустриальных, сей вопрос сделался важным как в политическом и нравственном, так и в полицейском отношении. Лаборд старается доказать, что хартия, относительно свободы вероисповеданий, ‘ne cree pas un droit, mais qu’elle le constate’. Лаборд, рассматривая предмет свой со всех сторон и приводя в пример законодательства Америки и Англии, воспользовался сим случаем, чтобы сказать слова два в честь Брума: ‘Voila ce qui se passe en Angleterre, et ce que, sans crainte d’etre dementi, je peux enoncer dans cette enceinte, ев presence de Tun des plus celebres representants de la nationalite britannique’.
Речь де Лаборда произвела сильное впечатление на слушателей. Брум и сам Дюпень хвалили красноречие оратора. На несколько минут последовал роздых. Потом Дюпень прочел предложение (requisitoire), написанное им во время ораторства адвоката, и заключил отвергнуть представление генерал-прокурора орлеанского: заключение сие тем более всех удивило, что он в предложении своем силился опровергнуть все доводы адвоката и ни в чем не соглашался с ним. Трибунал отложил до следующего заседания решение свое — и мы разъехались.
Во время возвращения своего, в карете, мы условились на другой день ехать в Notre-Dame слушать проповедника Равиньяна, огласившего, что предметом его конференции будет бессмертие души. Сказано, сделано. И там был Брум с m-me Мартинетти. Но церковь была уже так полна за полчаса до конференции, что мы едва нашли места за колоннами, и только два стула. Несмотря на громогласие Равиньяна, Брум худо слышал его и в начале проповеди уехал. Мартинетти осталась. Я дослушал с нею умную, иногда и красноречивую проповедь. Я показал ей Шатобриана, Ламартина, Берье и академика Roger, кои сидели вокруг архиерейских кресел. Парижский архиепископ бывает всякой раз на конференциях Равиньяна, как за два года перед сим бывал у Лакордера. Иезуит Равиньян, до вступления в орден бывший генеральным адвокатом в Париже, пользуется большим уважением в Сент-Жерменском предместий: там я слыхал его a St. Thomas d’Aquin.
Брум предполагает издать в трех частях свои речи, в парламенте произнесенные, с портретами тех лиц, о которых упоминается в его речах. Так, например, к речи своей о Веронском конгрессе написал он портреты императора Александра, Кастлере и Горнера, члена парламента, сделавшегося известным речью о Генуе в 1815 году. Характеристика Кастлере примечательна беспристрастием. Хотя Брум не любил его и был главою оппозиции, когда Кастлер был главою министерства, но он отдает полную справедливость твердости его характера, политической и личной его неустрашимости. С невежеством, необыкновенным в Англии, даже и в политической истории своего народа, Кастлер соединял подробное знание дел своего времени и тогдашних отношений английского министерства. Это познание настоящего давало ему какую-то уверенность в самом себе и поверхность над истинными талантами, с коими он встречался на конгрессах, в кабинете Доунингской улицы и в парламенте.
Характеристику Горнера можно назвать похвальным словом. Я знавал брата его в Лондоне, когда он был директором новоучрежденного там университета. Здесь видаюсь я с двумя сестрами его, необыкновенно умными и сведущими. В Италии видел я гроб его, а в Вестминстере памятник, воздвигнутый молодому, но отличному оратору. При жизни Горнера Брум не любил его и почитал своим соперником: по крайней мере так думали об этом обе сестры его. Брум, с жаром говорящий не только о талантах, но даже и о качествах прекрасной души Горнера, узнал, что для его сестер приятно было бы слушать панегирик их брату из уст соперника. Он немедленно согласился приехать к ним, на другой день был у них, а на третий прислал им копию с портрета их брата. Они плакали от радости…
На английском языке, между новейшими сочинениями, есть статистика Мак’Кулоха. {9} Это лучшее творение об Англии, где находится описание ныне действующих там лиц и нравственных элементов сего трехкоронного царства. Это самая полная книга об Англии, особливо в том отношении, что ее конституция, в нынешнем состоянии, подробно описана там самим Брумом. В новом издании включено и изъяснение всего гражданского управления Англии с указанием на недостатки и преимущества всех действующих пружин английской государственной машины. Таким образом, если книгу Мак’Кулоха назвать можно анатомиею Англии, то речи и портреты Брума будут психологиею или моральною статистикою и вместе новейшею историею Великобритании. Мак’Кулоха я знаю лично, бывал в Эдинбурге и в Лондоне на его лекциях о политической экономии, часто беседовал с ним у него и у себя — и помню две незабвенные вечеринки, продолжавшиеся до 5 часов утра, помню прения, коих душою был князь Козловский, навестивший меня в туманном Лондоне и у меня же с ним познакомившийся. Мак’Кулох был прежде профессором в Эдинбурге. Но когда Брум, Лансдовн и прочие реформаторы академического учения в Англии замыслили учредить университет в Лондоне, они перевели Мак’Кулоха, лучшего, если не единственного профессора политической экономии в Англии. Я слушал его первые лекции в Лондоне. Он читал превосходно, соединяя в себе достоинства хорошей методы преподавания с выгодами положения своего в центре всемирной торговли и промышленности, коих он был точнейшим исследователем и в то время издателем коммерческого лексикона. Но слушателей было мало. Дети самих основателей университета, например Лансдовна, продолжали просвещаться или скучать в роскошной академической жизни старых университетов Англии — и кафедры Лондонского оставались с малым числом слушателей. Я, кажется, упоминал в других письмах об этом непреоборимом влиянии навыка и духа английской аристократии на университетское воспитание молодых аристократов.
Возвратимся к Бруму. На другой день он был в академии нравственных и политических наук, где по субботам бывают заседания членов. Брум был избран одним из первых при самом восстановлении сей академии во время бывшего министра просвещения Гизо. Это пятое отделение института собирается в той же зале, где бывают заседания Академии наук. Мы нашли уже там бессменного секретаря Mignet, историка Michelet, герцога Бассано (Maret), Карла Дюпеня и проч. и проч. Брум познакомился здесь с Кузенем. Минье открыл заседание, под председательством Дроза, чтением протокола прошедшего заседания и представлением академии новых книг и периодических изданий. Michel Chevalier предлагает себя в члены академии по части политической экономии. Кузень представляет академии книгу Гурауера, составленную из мелких сочинений Лейбница на немецком языке, доселе еще неизданных, и делает им легкий словесный разбор. Я уже слышал об этой книге и желал прочесть в ней статью Лейбница о Египте, в существовании коей многие сомневались или почитали ее поддельною. Уверяют, что Гурауер отыскал два списка оной: один здесь, другой в Брауншвейге. Кузень представил еще рукопись одного из почетных членов академии, голландца Van-Heusde, который отвечает на вопрос Кузеня об успехах философии в Голландии. Ван-Гейзде прислал, по мнению Кузеня, примечательное сочинение, достойное всего внимания академии: ‘Vues generales et detaillees sur Tensemble des connaissances humaines au XIX siecle’. Автор рассматривает связь наук, литературы и искусства, и взаимное влияние оных. Кузень намерен прочесть это сочинение в академии, а так как она положила принимать в свои акты лучшие сочинения и чужестранцев, ей присылаемые, то рассуждение Ван-Гейзде не будет и для нас чуждо.
Академик Villerme, желая воспользоваться присутствием лорда Брума в академии и объяснить некоторые сомнения насчет достоверности и точности в показании числа незаконнорожденных в Англии и пропорции оного с Францией, прочел записку ‘Su.r les chiffres mal connus des naissances d’enfants illegitimes en Angleterre’. По оффициальным актам, недавно изданным в Англии, открывается, что на 18 законнорожденных 1 незаконный, а в Мидлесекском графстве (где Вавилон — Лондон) будто бы только 1 на 38! Эта пропорция совершенно противна расчетам в других государствах. Загадку сию разрешил наш соотечественник Дюгуров с берегов Черного моря. Бывший с.-петербургский профессор пишет к Виллерме из Одессы: ‘Qu’on entre dans les paroisses de Londres et qu’on demande a voir les registres de baptemes, on n’y verra jamais marque si les enfants sont ou non le fruit d’unions legitimes, les nouveaux-nes у sont apportes par une femme souvent inconnue, a qui le pasteur ne se permet jamais de faire a cet egard la moindre question, le pere ne se presente pas, aucun temoin non plus, et le pretre seul signe le registre. Pourquoi, disais-je a un pretre qui venait de faire un bapteme dans une paroisse, ne demandez-vous pas si le pere et la mere sont maries? Voici sa reponse: ‘Si Ion se permettait de questionner, les enfans ne seraient plus presentes au bapteme’. Вот отчего в 1830 году только 20 039 незаконнорожденных показано на всю Англию! Лорд Брум, к коему беспрестанно обращался академик, сделал замечание, которое изумило нас своею странностию. ‘В Гальской области, где, казалось бы, нравственность должна быть чище, родится, по пропорции, более незаконнорожденных, нежели в Лондоне (это показано и в оффициальном исчислении)’. Он, рассуждая об этом предмете, перемешивал шутки с важными законодательными соображениями и сообщил академии, что уже предложен новый закон в парламенте, коего неминуемым последствием будет значительное уменьшение в трех королевствах числа незаконнорожденных. Закон сей постановляет противное прежнему, обращая содержание незаконнорожденного в обязанность не отцу, как было доселе, но матери. Брум заметил, что этот проект закона нашел в камере лордов многочисленных противников, хотя он явно клонится к улучшению общественной нравственности. Старый закон ободрял расчетливость порока: ибо за каждого незаконнорожденного мать получает особую плату, что иногда доставляет не только безбедное содержание, но и жениха. Лорд Брум привел и пример. Присовокупите к сим статистическим результатам странные жесты лорда, его пестроту одежды, его неудобовыразимую движимость — и вы получите живой образ оригинального оратора, и угадаете, почему он, при таких превосходных способностях, при такой всеобъемлющей и неутомимой деятельности, при министерстве, составленном из бывших друзей его и почитателей, не остался канцлером. Ему недостает той степенности (dignite), которая необходима под париком первого государственного сановника, распорядителя и раздавателя первых должностей светских и духовных.
Michelet, коего вы знаете по его истории Франции, по извлечениям из сочинений Лютера и по многим другим книгам о древней и новой истории, прочел статью, приготовленную им для публичного чтения в годичном общем собрании пяти академий, ‘Sur leducation des femmes au moyen age’. Предмет любопытный и важный, но недовольно обработанный новоизбранным академиком. Он не обозрел его (на пяти или шести страницах, кои представил на суд академии) во всех отношениях — влияния женщин на общество в средние веки, и христианской религии на женщин, а чрез них и на все общество. Примеры, им приведенные, почерпнуты только из французской истории. Сочинения геттингенского компилятора Мейнерса могли бы служить для Michelet обильным источником для соображений. Michelet знает по-немецки и не воспользовался ни Мейнерсом, ни другими писателями о средних веках в Германии, например знаменитым гальским педагогом Нимейером, автором истории воспитания. Главная мысль Michelet в том. что и женщины, и воспитание их так, как и все коренные преобразования, все возрождение человечества, обязаны много христианской религии. Ей одолжена женщина правом, коим ныне в Европе она пользуется. Grace au christianisme ‘la femme s’etait faite homme’. L’apotre lui adresse des paroles pleines de grace et de gravite. И первое влияние возрождения женщин отразилось в воспитании детей, а дети обратно подействовали и на матерей своих: в материнских занятиях почерпали они пищу для ума и сердца, образовали душу свою. ‘Le livre des femmes — c’est l’enfant, l’enfant fait leducation de la femme’. Женщинам обязаны мы и рыцарством. ‘Le regne de la femme qu’on appelle chevalerie’. Michelet искал примеров в келейном воспитании женщин во Франции и указал на знаменитое Аржентельское аббатство, где воспиталась, ‘жила и любила’ Элоиза, cette noble creature que etc. (смотри Кузеня в предисловии к неизданным сочинениям Абеляра). Кузеню показалось, что Michelet назвал это аббатство и школою: отсюда возник спор об Абеляре и Элоизе между Кузенем и Michelet, в который вмешались Mignet и Брум. Спор был любопытный. Кузень, коему жизнь и сочинения этой нежной четы коротко знакомы, заметал противника своего латинскими цитатами. От истории воспитания перешли к истории страстной любви Абеляра и Элоизы. Важность академическая обратилась в смех. Брум начал подшучивать над педантством Кузеня и над неполнотою диссертации Michelet: ‘Son discours est bien maigre, mais aussi nous sommes en careme’. О Кузене говорил он после с приметною досадою, хвалил в нем талант писателя, но не признавал в нем ни оригинальности в философии, ни достаточной учености в самом эклектизме его. С Брумом надобно согласиться, прочитавши в ‘Revue Francaise’, mars 1838, отрывок Кузеня из путешествия его по Германии о немецкой философии и философах. Если сравнивать этот отрывок с другими отчетами французских ученых путешественников о немецких философах, как например Лерминье, Марк-Жирарденя и проч., то, конечно, должно признать превосходство Кузеня в знании хотя поверхностном некоторых систем философии, в Германии возникших, но для профессора философии, для сорбоннского оратора, для академика эти разговоры с Эйхорном, Шлейермахером, Штейдлином, Бутервеком, Сольгером, Ансильоном, эти вопросы де Ветту о важнейших догмах религии и о выспренних началах философии так малозначительны, столь поверхностны, что можно бы сомневаться в подлинности подписи сочинителя, если бы вместе с этими беглыми и неосновательными суждениями и пересказами со слов знаменитых ученых мыслителей Германии в слоге Кузеня не было истинного, блистательного таланта и если бы в самых мелочных отчетах, как например о беседе с Гете в Веймаре, не выражался отпечаток искусного писателя. Вот образчики легкости и неосновательности его суждений: ‘Eichhorn n’a point de systeme. Plank est un historien dont les opinions sont celles des theologiens du XVII siecle. Le travail de Staudlin est de mettre la morale chretienne en harmonie avec celle de Kant. Voila pour les theologiens de Goettingue. A Berlin, Neander est mystique, de Wette a moitie mystique, a moitie Kantien, et Schleyermacher partisan plus ou moins declare de Schelling. A Dresde, Ammon d’abord Kantien, puis Chretien, puis catholique. A Halle, Wegscheider est rationaliste. A Leipzig, Beck et Rosenmuller sont des erudits. A Jena, Schott est un disciple de Griesbach, dont la critique est materielle et presque mecanique. A Heidelberg, vous trouverez les deux extremes du rationalisme dans Paulus, et du mysticisme pantheistique dans Daub’. Кузень уверяет, что он записывал в журнал свой (хотя и наскоро) все, что слышал от своих собеседников во время путешествия по Германии, но, зная сочинения названных им писателей, трудно в том ему поверить.
Я не досказал всего, что слышал в академическом собрании. К окончанию приехал Дюпень, президент камеры. И так как он в тот же день был уже au tribunal de cassation и спешил председательствовать в камеру, то некоторые члены изъявили желание, чтобы он немедленно сообщил академии заготовленный им отчет о новой книге по части юриспруденции. Сим кончились прения об Элоизе, и Дюпень начал чтение комплиментом Бруму: ‘Приступая к составлению отчета об этом произведении, не думал я видеть в числе слушателей своих ученого иностранца, которого избрали мы в члены нашей академии. Я почитаю себя счастливым, что буду говорить о юридическом сочинении в присутствии мужа, который, как адвокат в защищении обвиняемых, как оратор парламента в исследовании законов, как канцлер в управлении делами юстиции, показал столь высокое знание общих начал законодательства, и который одно из главнейших орудий своего красноречия заимствовал в глубоком чувстве просвещенной филантропии’. Дюпень приступил к разбору книги ‘Collection des lois civiles et criminelles des etats modernes, traduites et publiees sous la direction de mr Victor Foucher’. Дюпень сказал несколько слов о пользе таких сборников законодательства в наше время. ‘В такую эпоху, когда народы стремятся взаимно изучать и познавать один другой, когда новые отношения более и более ежедневно их сближают, в такую эпоху изучение различных действующих законоположений представляется существенною частию правоведения. Это изучение доставляет обширный горизонт взгляду законодателя, ставя его на высшую точку. Оно помогает ему чувствовать пропуски, недостатки и указывает средства исправления. Оно обогащает законоискусников знаниями, необходимыми для обеспечения договоров и выгод, умножающихся от частых сношений, которые, по причине торговли и путешествий, более и более возникают между разными народами’.
Следовательно, обнародование подобных собраний полезно и науке законодательства, и жизни общественной. Лекции Лерминье о сравнительном законодательстве были бы также полезны, если бы их содержание отвечало программе или ученость профессора его энциклопедическому предприятию. Но Дюпень даже и не намекнул на шарлатанство своего некогда собрата по адвокатству. Книги Фуше по сие время вышло шесть частей: 1) австрийское уголовное уложение, 2) уголовное уложение Бразильской империи, 3) гражданское уложение Австрийской империи, 4) уголовные законы и устав уголовного судопроизводства королевства обеих Сицилии, 5) устав гражданского судопроизводства и гражданские законы Женевского кантона, 6) коммерческие уложения и устав коммерческого судопроизводства Испанского королевства. Все сии законодательства принадлежат нашему времени, нашему столетию, если не все по духу своему, по крайней мере в хронологическом отношении. Уложения Австрийские 1803 и 1811, Сицилийское 1819, также и Женевское, Испанские 1829 и 1830, Бразильское 1831. Сии законы могли бы служить, по мнению Дюпеня, материалами для истории успехов нравственных и политических наук. Но успехи сии всегда ли были в равной степени? Какой, например, шаг сделала Австрия в уголовных законах со времен Зоненфельса? Дюпень читал выписки из многих уложений, присоединяя тонкие и основательные от себя замечания. Такие занятия делают честь возрожденной академии. Дюпень, Росси практически полезны науке и обществу.
В Париже есть многочисленные так называемые Salles d’asyle. Я посетил одно из сих заведений, известное под именем Institut de mr Cochin. Брум был и там. Года за три я уже видел это общеполезное и человеколюбивое заведение. Мы нашли детей в зале с учителем и надзирательницами. Но большая часть первых была разобрана родителями, потому что день был субботний. И Брум уже не в первый раз посещал эту залу детского убежища. Около трехсот детей обоего пола, не свыше четырех— или пятилетнего возраста, представлены были Бруму и повторили пред нами все свои первоначальные приемы дисциплины здешней школы. Началось пение. Брум требовал, чтобы текст школьных песен и приговорок был пропет на голос тирольской мелодии. Он слышал эту мелодию здесь прежде и желал, вероятно, возобновить в себе прежние впечатления. Желание его было исполнено. Насмешливое, язвительное выражение лица его изменилось. Казалось, что слезы готовы были навернуться на глазах его. Он посматривал то на детей, то на нас с разнеженною улыбкой. Она так была чужда лицу его, что характер его физиономии совершенно изменился. Ничто так не действует на сердце, не совсем испорченное, как взгляд на этих малюток, почти в рубищах, в эту минуту матерями вверенных чужим рукам, но не чуждому им сердцу. Мне понравилось лицо Брума в эту минуту. В самых гримасах его, беспрестанно повторяемых, я заметил влияние растроганного сердца. Поблагодарив надзирателя и распрощавшись с малютками, мы вышли из залы в комнату, где хранится альбом. Брум взял перо и записал имена наши. Ему показали прежнюю подпись его в том же альбоме. Институт Кошеня почти на краю города, в соседстве Гобелинов. На возвратном пути, растроганные тем, что видели и слышали, мы начали разговаривать о цели сих благотворных заведений. Я напомнил Бруму, что первая мысль их учреждения родилась в голове или в сердце графини Pastoret. Первые покушения ее в Париже были не совсем удачны. Графиня сообщила мысль свою лондонским квакерам: там она принесла немедленно плод свой, ибо была благовременною. В столицах Великобритании чувствовали сильнее пользу, необходимость убежища для детей рабочего класса, сиротствующих шесть дней в неделю! Возвратившись в Париж, графиня Пасторе завела и здесь убежища для малолетних детей — и бог благословил христианскую мысль ее. Заведения сии теперь процветают в Париже. Я не раз осматривал их в разных кварталах города. Брум, с простодушием историка сих заведений, напомнил мне, что, ровно за двадцать лет, он учредил первую salle d’asyle в Лондоне, а я напомнил ему, что он и описал ее, так как и успехи сих школ в Англии, в одной речи, в Лондоне им произнесенной. Если обозреть весь круг деятельности Брума, то нельзя не удивиться универсальности его всеобъемлющего таланта. Адвокат и судья неутомимый, издатель различных периодических сочинений, оратор парламента, шесть часов без роздыха об одном предмете рассуждающий в камере депутатов, и грозный член оппозиции в обеих камерах, канцлер-реформатор судебной части в Англии, друг негров и враг бесчеловечных их притеснителей, куратор Оксфордского университета и один из основателей Лондонского, редактор ученых программ академических и, подобно Д’Аламберу, математик и сочинитель классического предисловия к английской энциклопедии, историк колоний, едва ли не прежде Герена, мыслитель и сочинитель натуральной философии в подражание своему предшественнику в канцлерстве Бэкону, историк современных событий в издаваемых им речах и портретах {10} и наконец всегда и во всем желающий добра людям: простим ему его недостатки, он заслужил это прощение бессмертными подвигами. Дети и младенцы благоденствующей Англии и негры Африки усыплют цветами памятник, ожидающий его в Вестминстере подле Чатамов, Вильберфорсов и Канингов, его друзей и соперников. Потомство прочтет его дела в слезах признательных детей и матерей. Вот последняя черта для характеристики Брума: он отец пятнадцатилетней единственной дочери, с самого детства она страдает какою-то редко излечимою болезнию сердца, он истощил все средства науки и опыта английских докторов, чтобы излечить ее: ему удалось только облегчить болезнь ее и приготовить ей в лучшем полуденном климате на берегу моря, близ Канн, сад и покойно-роскошное жилище, куда он будет приезжать на несколько месяцев ежегодно. Заботы государственные и авторские никогда не мешали ему исполнять все обязанности нежного отца. Он с чувством говорит о дочери и надеждах своих. Но вот что a peu pres сказал он кому-то однажды в Лондоне, говоря о недолговечной жизни своей дочери: ‘Я хочу, если возможно, придумать, собрать все наслаждения, совместные с ее возрастом, хочу окружить ее всеми благами мира сего, дабы она, сколько возможно, вполне насладилась не только детскою жизнию, но и тем, что могло бы быть ее уделом в благах жизни совершеннолетней, без зол ее, сосредоточить для нее все, чем Провидение наделяет других в целый век их’. Это материнское чувство еще более трогает в ученом экс-канцлере. Дюпень, президент камеры, дает ему большой обед и сзывает начальников всех партий. ‘Се sera un diner bien curieux, mais aussi bien ennuyeux’, — сказал Брум. На другой день обедает он у короля — и потом отправляется в свое приморское поместье.
Рауль-Рошет отправляется в Грецию и в Малую Азию для археологических разысканий и берет с собою ученого архитектора.
21/9 апреля 1838. Не могу удержаться, чтобы не выписать несколько слов из речи Лафита, вчера произнесенной: ‘Sur la conversion des rentes’: ‘Il existe dans le monde, a toutes les grandes epoques, une passion dominante a laquelle il a ete donne d’imprimer a l’humanite la vie, le mouvement, et de marquer un but a son activite, une direction a ses efforts. Aujourd’hui Tindustrie perce les montagnes et les aplanit, Tindustrie, passion nouvelle, surgit a la place des passions politiques, et vient achever l’oeuvre de Temancipation universelle’. Истинно банкирская точка зрения, это материализм финансов, банкир видит одну эманципацию — материи, одну жизнь и движение — капиталов, забывая, что не о хлебе токмо жив будет человек.
23/11 апреля 1838. Третьего дня был я опять в академии политических и нравственных наук и не буду пропускать субботних ее заседаний, жалея, что так поздно начал ими пользоваться. Прения и чтения оной любопытны и для меня наставительны, между тем как медицинские и математические предметы, коими по большой части занимаются в публичных собраниях Академии наук, для меня чужды. В 12 часов я опять явился в залу института, где за неделю пред сим был я с Брумом. Минье разбирал уже секретарские бумаги и приношения академии. Историк Наполеона Биньон тащил с помощию педелей кипу экземпляров IX тома истории Франции при Наполеоне для раздачи оных сочленам своим, а я еще не знал о появлении этой части! {11} Минье по-прежнему прочел протокол прошедшего заседания, в коем слегка коснулся и прений о философе и о красавице XII столетия, представил присланные в дар академии книги, в числе коих I том собрания Туринских муниципальных законов, издаваемых от общества истории и древностей в Турине, где правительство позволяет ученым своим заниматься стариною. Чиямпи давно меня познакомил с трудами сего общества, соответствующего нашему историческому обществу в Москве. Председатель Дроз предложил вторичное чтение исторического отрывка Michelet ‘О воспитании женщин в средних веках’, переделанного и обогащенного историческими примерами автором для чтения в публичном собрании пяти академий. Но члены не согласились на вторичное чтение и предоставили особому комитету окончательное рассмотрение сего отрывка.
Тюремный филантроп Lucas, известный практическими и теоретическими занятиями своими по части улучшений в нравственном и материальном тюремном быту (с ним лет за десяти осматривал я здешние тюрьмы и богадельни), читал отрывок из печатаемой им книги против так называемой пенсильванской школы ‘Об образе содержания преступников’. Он восставал с жаром против последователей сей школы, к коей принадлежат Токевиль, товарищ его по академии, но отсутствующий, известный пруссак Юлиус, коего мы недавно видели здесь по возвращении его из Америки. Lucas опровергал их сильно и красноречиво: ‘C’est une epidemie morale (сказал он) empecher les communications: voici le seul principe de cette ecole Pensylvanienne’. Lucas исчислил вредные последствия сей системы. Он начал с религии. Тюремные затворники не видят своих проповедников, они слышат голос их: но выражение живое, но впечатления, сообщаемые сильным потрясением души проповедника, умиление сердечной молитвы на них не действуют. Влияние, сила проповеди слабеет, когда один и тот же служитель веры должен иногда семь раз сряду повторять в семи разных отделениях тюрьмы одну и ту же проповедь и когда между ним и слушающим не может быть никакой симпатии, никакого взаимного со— чувствия, когда проповедник не оживляется видным действием слова своего. Lucas опровергал систему совершенного уединения и неравенством сего наказания для преступников разных наций. Молчаливый американец,, ‘qui est un Anglais renforce’ и на свободе неохотно сообщающийся с другими, приученный образом жизни, нравами и обычаями земли своей к молчанию и к уединению, легче перенесет затворничество, совершенное отлучение от общества, нежели болтливый француз, коему общество необходимо: ‘La nation la plus antipathique au systeme Pensylvanien, c’est la nation Franchise, de la son genie-civilisateur, и проч.’. Lucas обратил к чести и славе народа самую болтливость его, стремление сообщаться с другими. Он исчислил все невыгоды системы пенсильванской и в примерах своих упомянул о Сильвио Пеллико и о монастырских затворницах. За первого вступился Росси. Важным, размеренным голосом педанта упрекнул он Lucas в том, что он включил его в число таких людей, коим могло быть полезно воспитание тюрьмы или могла быть вредна пенсильванская метода. Он не хотел также, чтобы действие тюремного затворничества смешиваемо было с влиянием монастырской жизни на произвольных затворниц, и, наконец, восставал против формы читанного отрывка, называя его не академическою диссертациею, но полемическою статьею против таких мнений, коих главного последователя и защитника (Токевиля) не было на сей раз в академии. Lucas возразил ему с жаром, говоря, что статью свою прочел не в виде академической диссертации, а как отрывок из книги, с духом и содержанием коей он хотел предварительно познакомить академию, публику и особенно правительство. Цель сего чтения клонилась к тому, чтобы обратить внимание правительства на вред и на издержки, неразлучные с системою пенсильванскою, уже многими Франции предлагаемою. Здания тюрьмы, по сей системе устрояемые, содержание оных стоят втрое более системы противной, которой следует Lucas. Он желал бы, чтобы и академия нравственных и политических наук приносила иногда государству такую же пользу, какую часто приносит Академия наук благовременными указаниями, советами и открытиями.
Lucas прав: в наше время все отрасли наук должны стремиться к общественной пользе и теориями предварять практику, не довольствуясь одними умозрениями, коих, впрочем, отдаленное влияние на благо народов несомнительно. И Тюрго, и Адам Смит, и Филанжиери разве не теоретики? И свет теорий разве не отражается в управлении, в промышленности, в торговле народов — и на бессмертных страницах Наказа? Росси вторично отвечал автору. Минье, Кузень вступились также за противников его, и прения их начинали оживляться, когда Беранже, единомышленник Lucas’a, объявил, что он обратит скоро внимание академии на предмет сих прений мнением своим о книге, относящейся до разных систем тюремного заточения, рассматриваемой им по поручению академии. Сим кончилось заседание. Биньон уехал в камеру перов, чтобы там вместе с Монталамбером и Вильменем говорить о современной политике.
Я забыл сказать, что Кузень представит сочинение одного американца Henry, из Нью-Йорка, написанное по поводу обвинений американцев в том, что они все высшие побуждения, все высокие начала в сердце человека заглушают, подавляют в себе материальными интересами, для коих исключительно они живут и действуют, т. е. торгуют! Кузень хвалит сочинение американца, намерен перевести его и предлагает напечатать в актах академии. Вот a peu pres заглавие оного ‘De l’importance d’exalter l’esprit de la nation, et du besoin dune classe savante en Amerique’.
Я побрел медленно к своему книгопродавцу в Palais-Royal, чтобы купить IX часть Биньона и справиться о дне появления в свет Веронского конгресса. Первая была уже готова для меня. В ней, как и в прежних, также много любопытного о сношениях Наполеона с императором Александром, вся переписка его с его послами в России. Для нас, любителей истории и историков, там есть статья ‘Sur la nomination de Jean Muller’, министром в Вестфалии. Биньон все почерпал из актов, коим верит слепо. Его можно назвать точнее хронографом, а не историком Наполеона. Архивы были ему открыты. Он работал в той же комнате архива иностранных дел, где и я выписывал из оригинальных актов о Петре до Елизаветы. Для него не было государственной тайны в дипломатических сношениях Наполеона — и сим обязан он легитимисту Лафероне, бывшему министру иностранных дел при Карле X. Он, конечно, воспользовался данным ему позволением, но оправдал ли он вполне надежды и выбор Наполеона? (Je l’engage a ecrire l’histoire de la diplomatie Franchise de 1792 a 1815. Наполеон о Биньоне, в своем завещании).
Я справлялся и о Шатобриане: но увы! конгресс Веронский не выйдет прежде 25 апреля. Я упрашивал книгопродавца выхлопотать для меня экземпляр накануне. Но тут случился другой искатель литературных новинок, возвратившийся от издателей и уверивший меня, что они не только не могут, но и не вправе выдать ни одного экземпляра, не подвергнув себя взысканию за нарушение контракта. Вот в чем дело: они обязались с бельгийскими и немецкими книгопродавцами выдать в публику в один день, т. е. 25 апреля, во всех местах книжной торговли давно напечатанные в Бельгии и в Лейпциг уже отправленные заводы Веронского конгресса. В один и тот же день начнется продажа не только экземпляров в 8-ю долю листа, но и перепечатанных (contre-facon) здесь же пяти тысяч экземпляров в 12-ю долю, ибо бельгийские перепечатники предлагали только 1000 франков за рукопись и издатели решились предупредить их, заготовить здесь и отправить экземпляры в 12-ю долю отсюда, но здесь ни одного из них не выйдет в продажу. Все это объяснил мне граф St. Priest, один из издателей-откупщиков таланта и пера Шатобриана.
Нагруженный Биньоном, академическими брошюрами, я встретил в Орлеанской галерее Ламартина, и мы пошли вместе. Я показал ему Биньона, коего он не уважает как историка. Наполеон желал найти в нем только энтузиаста, и нашел его, талант Биньона ниже своего предмета. Мы заговорили о прениях камеры депутатов и о главном предмете, занимающем теперь умы Франции. ‘Дело кончено, — сказал Ламартин, — Моле изменил мне. Я ожидал, что он будет еще защищать себя и опровергать конверсионистов, но он сдался им — и я не мог уже говорить еще раз, а речь моя была уже готова’. Я передал ему все, что слышал о его первой речи — от друзей и недругов его. Все удивляются великому, неожиданному таланту оратора в таком деле, для коего требуется финансовая специальность, где часто красноречивы одни только цифры. ‘Правда ли, — спросил я, — что Ройе-Колар подошел обнимать вас?’ — ‘Правда’, — отвечал он, и его слова меня тронули. Вот они. On avait dit que ce qu’il у avait de mieux dans les tragedies de Racine, c’etait Racine lui-meme, et ce qu’il у avait de mieux dans Racine, c’etait l’honnete homme. Так и в вашей превосходной импровизации лучшее вы сами, ваш прекрасный, независимый характер.
На другой день, опять в камере, Ройе-Колар подошел к Ламартину и сказал ему, что он, конечно, восхищался, слушая речь его, но, прочитав ее вчера с женою и дочерью, в тишине кабинета, и даже в неполном и несколько испорченном издании он нашел, что еще недовольно хвалил его и что, по его мнению, Ламартин возвышался над всеми живущими ораторами Франции. Ламартин признался, что похвала Колара приятна была его сердцу и польстила его самолюбию. Мы начали разбирать характер самого Ройе-Колара, чистый и неподкупный ни для соблазнов почестей, ни для молвы народной. Я сказал, что ему идет эпиграф: intaminatis fulget honoribus. Ламартин согласен. Он жалеет, что Р.-Колар перестал принимать деятельное участие в прениях камеры и что редко раздается в ней красноречивый его голос. Он сочиняет, готовит свои речи, обрабатывает, вероятно, каждую фразу, блестящую отделкой и глубокую смыслом и государственною мудростию. Мысль его должна перевариться в умственной его лаборатории, облечься в блестящую форму — иначе она не является перед толпою и исчезает в душе мыслителя, как перла, сокрытая во глубине моря.
От Р.-Колара перешли мы к другим ораторам камеры. Блистательнейшие из них — из адвокатов: Дюпень, Одилон Барро, Берье и проч. В Дюпене много ума, но одностороннего, много остроты, но без всякой возвышенности, он раболепствует своекорыстным видам, груб, без воспитания аристократического, на нем остались неизгладимые следы демократического происхождения, ‘это наш Брум’, — прибавил Ламартин в характеристике своего председателя. Тут я вступился не за Дюпеня, а за Брума. Конечно, и в нем много неприличного важности сана и самой знаменитости его таланта, Брум иногда некстати острится, шутки его, часто колкие и меткие, не всегда во вкусе хорошего общества, но в душе его таится любовь к ближнему, любовь к массам — он всегда за них. В гражданском уложении французских колоний допускается рабство негров во всех его оттенках. Отпущенный на волю из негров сын может иметь отца рабом своим, дочь — рабынею мать свою. В Бурбоне недавно (1836 год) совершен акт, в коем сказано: ‘Perpetue Creole agee de 50 ans, esclave et mere de la demoiselle Zelia Forestier de St. Denis’. Таких актов множество совершается во французских колониях. Восставал ли против них демократ Дюпень, оракул здешней юстиции? Нет, ему не до того: он нападает на австрийских законодателей, на бедных проповедников Евангелия. Но в той же статье, в которой публицист заклеймил поношением французское колониальное законодательство, сказано по другому подобному случаю: ‘Deja lord Brougham a denonce cette nouvelle infamie au parlement d’Angleterre’. Порывы, излияния души его переходят в закон, обращаются в факты, благодетельствуют миллионам, вздохи сердца, скорбящего о страждущем человечестве, перелетают океан, падая животворящею росою на братьев наших, черных и белых. Вот действия Брума и Дюпеня-законодателя, и вот еще пример для сравнения их с другой точкой зрения. Уверяют, что Брум завидовал таланту Горнера, опасался потускнуть перед новым светилом, восходившим тогда на горизонте великобританской камеры: верю слабости человеческой в Бруме. Но Горнера, мнимого соперника его, не стало: кто же содействовал к сооружению ему памятника в Вестминистере? Брум. Кто написал ему. панегирик, прославивший его милых ближних? Брум. Дюпень завидовал таланту, глубоким сведениям молодого адвоката Журдана в юридической литературе Франции, Англии и Германии. Он при жизни Журдана кольнул его в предисловии своем к Домату. Журдан огорчился, а может быть, и пострадал от его колкости. Его не стало. Товарищи его, друзья, наука — пером юридических писателей и журналистов — его оплакали: Дюпень не подумал загладить своей несправедливости. Ламартин выслушал меня со вниманием и, пожав мне руку, сказал: ‘Вы правы, вы правы, я с вами согласен: в Бруме много души’. Он хвалил талант Берье: но выше всех поставлял талант и обширные сведения Гизо.
Мы перебрали еще многих других. Он находил людей с талантами более в толпе адвокатов. Барро, часто оригинальный и смелый, раболепствует перед публикой, страшится потерять кредит свой, популярность свою. Он не имеет достаточных сведений и опытности в делах государственных, чтобы со временем, когда придет и его очередь, явиться на поприще государственном, не только с блеском, но и с пользою. Mauguin легкомыслен и приметчив, хотя и с истинным талантом оратора. ‘Нет души в них’, — заключил Ламартин характеристику.
От людей перешли мы к поэзии, к науке, перебрали многое и многих и уже, прошед несколько улиц, булеваров, очутились в полях Елисейских, как вдруг слышим за собою шум паровой машины, а перед нами лошади кидались в сторону, испуганные шумом и треском паровой огромной колесницы, ехавшей им навстречу. Два дилижанса, наполненные пассажирами, едва не упали в ров, верховые лошади несли седоков своих в сторону, паровая машина продолжала спокойно и шумно путь свой, жандармы смотрели на опасность проезжих в безмолвии. К счастию, паровая машина остановилась.
Очутившись почти у триумфальных ворот, мы возвратились Елисейскими полями и набережной к Ламартину. Разговор наш опять оживился, Ламартин взял меня за руку. ‘Как вы должны быть счастливы, путешествуя по Европе, собирая сведения в обществе и в книгах, избирая лучшее и лучших во всех родах, беседуя с теми, кто вам по сердцу, беспрестанно обогащая ум и питая душу и взаимно обогащая других всеми разнородными сведениями и наблюдениями, и все это обращая в пользу общую, сообщая, вероятно, друзьям своим же, что вы видите, все, что вы слышите: право, ваша участь завидна (тут он прибавил несколько слов, лично до моего характера относящихся)’. Помолчав несколько минут, Ламартин с дружеским участием предложил мне: ‘Вы так привыкли путешествовать: для чего вам не приехать к нам? От Макона, с большой дороги, вас прямо привезут к нам. Поживете с нами. Мы бы имели время наговориться, ознакомиться покороче и т. д.’. Я почти обещал приехать к нему, если не на это лето, то в следующее. Не помню, каким образом разговор зашел о самом Ламартине. Он сделал мне полную подробную свою исповедь, где открыл свою душу и свой характер. Я спросил его, был ли какой-либо повод к журнальным комеражам о предложении ему министерства духовных дел? ‘Выдумка, ни на чем не основанная’, — отвечал Ламартин. ‘Я никогда не приму никакого министерства, разве par la force de choses буду в необходимости, в ином порядке вещей и при других совершенно обстоятельствах, но теперь это для меня невозможно’. Мы встретили депутата-поэта, который остановил Ламартина и прочел ему двустишие, в честь его сочиненное, по выслушании его речи в камере. ‘Се nest pas mal’, — сказал мне Ламартин с простодушием. Мы еще кое о чем потолковали, я проводил его до дверей и обещал приехать на вечер к розыгрышу лотереи.
Был, нашел толпу во всех комнатах, кучу стихов и брошюр на столе и уехал еще на вечер.
Вчера, после обедни, ходил я с Циркуром в рабочую живописца Лароша, любовался его проектами и зародышами картин его, и любезничал с его милою женою, дочерью Берне. От Лароша прошли мы к тестю его, застали его с кистью в руках, обложенного алжирскими трофеями, французскими мундирами, алжирскими и азиатскими булатами. Ученик его дописывает картину, изображающую парад Наполеона в Тюльери. Берне писал ее по заказу государя, и она скоро отправится в С.-Петербург. В ней много искусства, истины, жизни. Наполеон в толпе своих маршалов и генералов, перед строем старой своей гвардии: лицо каждого рядового характеристическое и носит на себе печать родины. Берне желал в этот строй собрать физиономии из каждой французской провинции. Портреты маршалов, генералов, принца Евгения — разительны сходством, как уверял меня их сослуживец, тут же случившийся. Берне избрал преимущественно тех маршалов для этой картины, кои умерли на поле чести или, подобно Мортье, другою насильственною смертию. Он заметил, что недаром доставалась честь быть сподвижником Наполеона. Мы угадали портреты Лана, Бертье, Мортье, Дюрока, Жюно, Мюрата, Лассаля и проч. Кони их достойны кисти отца его, Карла Берне: так и пышат огнем битвы, один белый конь Наподеона спокоен, как всадник его в сражении. Над сизою шиферною кровлею древнего Тюльерийского дворца носятся черные, разорванные облака, и ветер наклоняет перо Мюратовой шляпы. ‘L’orage vient du Nord’, — сказал мне значительно живописец.
За полночь. Я провел вечер у маркизы Лагранж — и необыкновенно приятный. Я нашел там сначала Апони, Мюрата, племянника экс-королевы, коего милую жену знавал во Флоренции, и Ламартина: он говорил о рентах, и все его слушали, ибо он говорил с жаром, почти красноречиво и даже понятно и для незнатоков этой финансовой специальности. Уверяют, что если министерство настоит на прежнем своем мнении, то камера перов охотно отбросит резолюцию камеры депутатов, но надолго ли? Барона д’Экштейна поблагодарил я за его прекрасный подарок: он прислал мне два экземпляра своей рецензии на статью Гизо о религии и познакомил меня с духом автора новой книги ‘Histoire de la vie de J. C. et de sa doctrine’, которую недавно издал Сальватор. В этом же салоне долго разговаривал я с баварским посланником. К полночи съехались дамы и большею почти частию красавицы. Разговор оживился. Я заслушался одной дамы, которая очаровала барона д’Экштейна и меня мыслями вслух и сердечною исповедью о преимуществах прекрасного пола во Франции перед немецким и даже английским. Жалею, что не могу вспомнить одной сердечной мысли, превосходно выраженной или, лучше сказать, брошенной с непритворною небрежностию. Она не хотела повторить фразы, а может быть, и не умела. Завтра увижу ее у Циркура и наведу на тот же разговор: авось не будет ли второго издания этой фразы!

Э. А.

XVII. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ

1

1 мая/19 апреля 1839. Сегодня празднуют Филиппа, в первый раз еще (по крайней мере, сколько я помню) солнце светит и греет в этот день парижан. Все вокруг меня в движении: я живу между булеваром и Тюльерийским садом. Народ рад случаю погулять и пображничать. На Елисейских полях и в других кварталах выставлены театры, но я когда-то уже описывал эти народные увеселения — и теперь все то же, хотя с 1830 года так называемая чернь, которая здесь в синих балахонах, сделала некоторые успехи в благопристойности. Из дощатых стен балаганов не льется уже вино, и толпы не рвутся уже за колбасами и окороками. {1}
Завтра пять академий собираются в ротонде института, но я не успею уже отдать вам отчета в чтениях. Жалею, что не описал вам последних чтений Шатобриановых ‘Загробных записок’ (d’outre-tombe). В них современная история не одной литературы. Статья о смерти герцога д’Энгиенского написана пером Тацита-Боссюета. Много новых откровений об участии некоторых лиц в сей кровавой ошибке Наполеона. С правосудием историка, с высоким беспристрастием христианина, судит автор генерала Гюлена — председателя, судей-губителей, Савари — слепого исполнителя приговора, Талейрана — советника Наполеонова и самого Наполеона. Он сообщает несколько слов из письма Талейрана, кои удалось ему упомнить. Шатобриан после этого политического злодеяния вышел в отставку и уехал в южную Францию. Он нашел в Лионе Баланша и с ним посетил древний монастырь ордена Молчания (ordre du Silence, la Chartreuse), близ Гренобля, гостил в Колете у m-me Сталь и прекрасно описал ее тоску по парижским салонам, в ссылке на Женевском озере: ‘Mais elle aimait le monde! L’exil lui etait impossible! Quel malheur: d’avoir de la gloire et la vue des Alpes! Elle conservait sa royaute et sa couronne, tandis que sont devenues les filles des rois, etc. etc. Il en est des douleurs comme des patries! chacun a la sienne!’.
В этом же чтении познакомил он нас с своей умершей сестрою и прочел нам несколько из ее прелестных писем, глубоким чувством проникнутых. В них ‘вся душа ее слышна’. Она скончалась в аббатстве, в Париже, в произвольном заточении. Ее похоронили с бедными — и Шатобриан не мог отыскать ее могилы, не знает и теперь, где скрыт прах ее. ‘Dieu saura reconnaitre ma soeur’. В ее эмблеме и в девизе — вся жизнь ее: ‘une lune dans le nuage’, с надписью: ‘souvent obscurcie, jamais ternie’. Вот последние слова в статье Шатобриана о сестре: ‘Soyons doux, si nous voulons etre generalement regrettes’.
Вот еще новое явление в документальной истории Франции. Martin Boisy издал рукопись Лудвига XVIII. В предисловии говорится о политической жизни короля до обнародования хартии 1814 года. Оригинал сей рукописи, рукою короля писанный, хранится в здешней публичной библиотеке, для всех доступной. Fac-simile в изданной книге совершенно сходно с теми собственноручными рукописями короля Лудвига XVIII, которые сам я видел в Московском архиве, в разряде Affaires des princes. Нельзя сомневаться и легко удостовериться в истине (authenticite) этой рукописи. Вследствие поверхностного обозрения мне показалось, что некоторые из них читал я также в Московском архиве. Эта рукопись должна разочаровать либералов насчет Лудвига XVIII. ‘Le manuscrit que nous publions, говорит издатель, apporte un document inattendu a l’histoire: il vient renverser les versions ecrites et les traditions les plus accreditees sur le compte de Louis XVIII’. {2}
Не вхожу в область политики и возвращаюсь к невинным поэтам. ‘Les recueillemens poetiques’ Ламартина вам уже известны, по крайней мере строго-добродушный Ste Beuve познакомил вас с ними в ‘Revue des Deux Mondes’. Разбор его огорчил, кажется, Ламартина, но кто не согласится с критиком в его упреках поэту-депутату за презрение к первой славе его, по крайней мере к первой виновнице славы его — к поэзии? A propos de ‘la Revue des deux mondes’: читаете ли вы ‘Кесарей’ Шампаньи, умного сына бывшего наполеоновского министра? {3} Укажу еще на примечательные литературные явления. Туркети — преимущественно поэт католицизма, Роншо — певец первых впечатлений и природы, с своими думами и с планом поэмы он уединился на границе Швейцарии, в Вогезские горы, Фудра — новый баснописец. В романах — m-me Ансело, в поэтических легендах — m-me d’Hautefeuillee, автор ‘Le lys d’Israel’: она кажется, забыла, что есть предметы, которые должны быть и в истории неприкосновенными — цветы поэзии блекнут перед простотою евангельского повествования. В философии — психология аббата Ботеня, примечательно в нем рассмотрение разных, так называемых систем философии, в XVIII и XIX веках господствовавших, от шотландской школы до мнимого эклектизма Кузеня и проч. (Две части, а после выйдут и другие). Лакордер издал ‘Sur l’ordre des precheurs’, который он намерен восстановить во Франции, приняв благословение папы в Риме, куда он недавно отправился. NВ. В протестантском журнале ‘Le Semeur’ надобно прочесть рассмотрение ‘Le Lys cTIsrael’ de m-me d’Hautefeuillee и брошюры Лакордера о Доминиканском братстве: audiatur et altera pars, особливо в истории!
2 мая/20 апреля 1839. Вчера в Тюльерийском саду любовался я фейерверком, бывшим на другой стороне Сены. Народ толпился в освещенном саду: слабый отблеск огней петергофских! Издали дворец казался мрачным… Министерство еще не сложилось, герцог Монтебелло успел дать министерский обед европейским и азиатским дипломатам. Блестящие экипажи послов и министров,, национальная ливрея греческого посланника или турецкого (точно не знаю) обращали внимание булеварных гуляк.
Спешу в академию слушать отчет председателя, ораторов и поэтов пяти отделений института.
Недавно увлек меня Шатобриан в Сорбонну, на лекции Ленормана, заступающего место Гизо на исторической кафедре. Он проходит средние веки, говорил об Абеляре, об Арнольде Бресчианском и о других реформаторах того времени, оправдывая гонения против них римской церкви, и особенно благочестивую ревность св. Бернара, и других, которые в неприкосновенности церкви видели целость политических обществ. Но разве не костры Арнольда и Гуса осветили и проложили путь Лютеру?
От прошедшего перейдем к будущему: наблюдатель Америки и демократизма, Токевиль, скоро издает новую книгу, {4} а Рейналь, племянник Жубера, приготовляет новое издание его ‘Мыслей’ и переписки с Фонтаном, Моле и др. {5} Вчера познакомился я с сим новым сокровищем. Будут и стихи: какая прелесть! Мне обещали их вместе с аутографом Жубера. Ребуль, поэт-хлебник, печатает свою поэму ‘Le dernier homme’.
Сейчас возвратился из института. Все трибуны и амфитеатр были полны. Ровно в два часа явились члены пяти академий: немногие из них были в своих шитых светло-зеленым шелком кафтанах — Thabit aux palmes vertes. Многих знаменитостей академических не было. Место президента занимал Chevreuil, в числе секретарей и Араго. Шеврель открыл заседание речью, коей предмет был почти тот же, как и речи президента в прошлом году: о связки наук и изящных искусств между собою. Пользу тесной связи между науками и, следовательно, единства в академиях чувствовали первые их учредители. Бэкон, в Англии, указал на сию пользу, во Франции мужи государственные и ученые соединились для приведения в действо мысли ученого канцлера. Кольбер в 1666 году оказал сию услугу Франции и наукам. Но в тогдашней Франции {6} не было еще необходимых условий для достижения цели, в сей связи предполагаемой. В 1794 году национальная конвенция совершенно изменила устав академии, вследствие чего науки дружились с изящными искусствами. ‘Les sciences remerciaient les lettres de leur avoir cede Fontenelle, d’Alambert devenait l’organe de l’Academie Franchise, Buffon devint un des quarante’. С новым порядком вещей возник во Франции институт наук и искусств. ‘La loi qui regne fut datee par notre confrere’, — сказал оратор, но немногие одобрили рукоплесканиями сей комплимент члену академии нравственных и политических наук Лаканалю, {7} в лоно Франции и академии после 1830 года возвращенному из Америки! Я не заметил его на скамьях академических, но почти всякую субботу вижу его в частных заседаниях академии нравственных наук. Президент мог бы обойтись без этого комплимента праздному и никакою ученою или литературною деятельностию не отличающемуся собрату. Он прибавил еще несколько слов в честь гражданских заслуг Лаканаля и заключил похвалу ему тем, что, конечно, тот, кто произнес о себе: ‘l’etat — c’est moi’, не учредил бы института по плану, ныне принятому. Но в наше время, сказал он, ‘le pouvoir a eu la conviction qu’il avait un appui dans les hommes de la science’. Учреждению пяти академий способствовал дух времени, ‘a une epoque ou des disgressions sur l’histoire, l’economie politique, la legislation etc ne compromettaient personne’, когда ученый и художник имели равное право на общее уважение и братски подавали друг другу руку в центре всех талантов, всех наук и всех изящных художеств, в центре, коего назначение было — ‘ameliorer la societe en l’eclairant’. Сим словом заключил химик-оратор речь свою.
После него другой секретарь Академии наук, Flourens, прочел печатный рапорт о конкурсе для сочинения ответа на филологический запрос академии, по задачам Вольнея. Из четырех сочинений только два одобрены, но ни одно не признано достойным назначенной награды. Засим, сребровласый старец — поэт Lemercier читал сочиненную им поэму на изобретение Дагерра, объяснив в предисловии план и сюжет поэмы и названия мифологических лиц, которые действуют в его поэме, намекнув о важных следствиях дагерровского открытия, ‘qui feront faire aux sciences et aux arts des progres incalculables, mais deja pressentis!’.
Я не мог вслушаться порядочно в названия мифологических лиц этой поэмы, но заметил улыбку многих, когда поэт, по законам природы теряющий с летами зрение, сравнил себя по сему случаю с Гомером. En parlant du docte pinceau de Daguerre, поэт сказал о предметах, освещаемых солнцем: ‘Sa fuite les efface et l’ombre les recele’. Искусство сие может ‘braver des monumens la masse et les details’. Поэт, как мне показалось, величает Дагерра ‘favori du soleil, epoux de la lumiere’ и обещает ему удивление и благодарность ‘des nations a naitre et du monde a venir’. На этот раз я даже не заметил в Лемерсье и стихов a retenir. Поэма холодна, утомительна, иногда надута, даже описание недавно бывшего пожара, истребившего Дагеррову диораму, не расшевелило слушателей, хотя между ними, конечно, были и очевидцы.
Вот что говорит один журналист о поэме Непомуцена Лемерсье: ‘Может быть, еще помнит кто-нибудь, что знаменитый певец Pinto et Fredegonde сочинил свою мифологию и что, олицетворяя отвлеченные истины, открытые Ньютоном, он, простой смертный, новыми богами населил новый Олимп. Г. Лемерсье, к сожалению, явился немножко поздно для подобного дела, и совсем уже не время вызывать к бытию неизвестные божества, когда и греческие боги, которых чтили столько веков, не видят фимиаму на своих жертвенниках. Когда одни боги покидают землю, зачем создавать других? И в Атлантиде бессмертные не прожили более человеческого века. Нельзя не пожалеть, что поэт вздумал изобрести своих богов, когда решился воспеть чудесное изобретение Дагерра. Г. Лемерсье воображает, что художник, влюбленный в одну из дочерей солнца, Лампелию, пользуясь счастливою взаимностию чувств, похищает все тайны Гелиоса, божества света. Порифиза, сестра Лампелии, пришедши в негодование от слабости сестры своей и от дерзости смертного, который узнал то, что оставалось сокровенным от глаз смертных, восклицает: ‘C’est un vol au soleil, c’est trahir nos mysteres!’. Гнев Порифизы не ограничивается тщетными укоризнами: чтобы отмстить художнику за его святотатство, она объемлет пламенем его диораму’. Я согласен с журналистом: ‘что нам до этих созданий воображения, которых мы ни представить, ни понять не можем, у которых не только что нет земной жизни, сообщаемой поэтами существам, однородным с нами, но даже нет и жизни небесной, этого бытия, созидаемого воображением и только веками утверждаемого?’.
За поэзией следовала историческая проза философа шотландской школы Жуфруа ‘Fragmens d’une histoire de la revolution Grecque’. Он описал первую войну греков за народную независимость, возмущение Пелопоннеса и взятие Триполиса, порыв греков Ионических островов на помощь братьям-героям и холодную английскую политику Метланда (Maitland): ‘malgre leur parlement, les loniens n’etaient point libres’, подвиги Андрея Метаксы, начальника Ионической экспедиции, и грозного Кияю, турецкого военачальника, засевшего в Триполисе с бежавшими от греков турками, унесшими их сокровища, победу греков и народные песни ионийцев, приближавшихся к единоверцам своим. Битва при Варнаци (?) решила участь Пелопоннеса и едва ли не всей войны. Греки догадались, что они на голе брани не уступают туркам. После чтения я спросил Жуфруа: к какому сочинению относится сей отрывок? Он ответил, что пишет историю освобождения греков от турецкого ига, но не надеется кончить ее за недостатком материалов. Я сказал ему, что я богат ими, что покойный брат мой, в Константинополе, начал уже не только собирать официальные и другие материалы для истории войны освобождения, но что он, возвратившись в Россию, на досуге составил уже обозрение всех главных происшествий и частию описал их. {8} В числе слушателей сего отрывка был и турецкий посол с секретарем своим. Мне казалось, что он слушал с большим вниманием и устремил глаза на читателя при имени Екатерины!.. Турок в Париже слушает историю освобождения греков, и не в чалме, а в синем сертуке, под красным колпаком. Novus ab integro nascitur ordo — и не для одной Европы.
Кто это, разряженный и унизанный крестами академик в шитых белых панталонах? ‘Это Сантини, возвратившийся из Италии’, — отвечали мне. На академический праздник явился и женевский ботаник Декандоль, великий номенклатор и регистратор прозябаемого царства, воспетый в юности своей Делилем, певцом садов и природы, за какое-то важное открытие в физиологии растений. Он, с помощию сына, продолжает заниматься внесением в свой ботанический каталог всех и повсюду открываемых растений и очень доволен корреспондентом своим на Кавказе. Сын его едет скоро в Англию, чтобы оттуда снова обогатить отцовский травник новыми растениями из-за океана. Я когда-то заметил уже, что для составления системы природы Линнею достаточно было около семи тысяч растений, тогда известных. Теперь женевский ботанический кабинет Декандоля и каталог его вмещают уже до семидесяти тысяч описанных им растений!.. Эти цифры красноречивы. Декандоль напоминает Кювье любезностию в обществе и всеобъемлющею своею ученостию. Но недавно, разговаривая со мной о своем друге и сотруднике в изучении и описании природы, он признался, что с глазу на глаз Кювье приводил его всегда в некоторое замешательство и что, встречаясь с ним весьма часто и несмотря на дружеские с ним сношения, наедине, в кабинете великого испытателя природы и восстановителя допотопных созданий, он приходил в какую-то неодолимую робость. Может быть, велеречие одного многоглаголивого Гумбольдта не подвержено было сему влиянию.
Простите. В Тюльерийском саду кипят толпы народа под вешним солнцем, которое стоит нашего летнего.
Заметьте, что вчера, под тюльерийским балконом, с которого король кланялся народу, опять гремела музыка ‘Марсельский гимн’ и песня ‘Парижанка’ (la Parisienne).

2

10 мая/28 апреля 1839. St. Beuve уехал в Неаполь к весне в гости, У Рекамье нового чтения не было, но о тебе справлялись. В камере суматоха по-прежнему. В книжных лавках кое-что новое, например брошюра Ламене, {9} сатира m. Barthelemy ‘Sur la coalition’. Это не Мери и Бартелеми, {10} а только их соименник. Поэт-хлебник Ребуль издает здесь ‘Le dernier jour’, но сам в Ниме, где он
как лилия
В пустыне расцветает,
И в хлебне закисает!
11 мая/29 апреля. Вчера спросила меня Рекамье: ‘Видели ли вы мой новый кабинет?’ — и повела меня в ту комнату, где была некогда ее спальня и ее приемная и где в первый раз я видел ее. Так как доктора запретили ей жить в малой комнатке, то она перешла в те покои, где ты бывал у нее, а из прежнего кабинета-спальни сделала библиотеку и музей дружбы и лучших воспоминаний жизни своей. В одной стене сделан шкаф, уставленный книгами, стена, которую занимала картина Жерара (Коринна), заставлена мебелями, и на ней портреты: Шатобриана, добродетельного Комис-Жордана, герцога Матвея Монморанси, на простенке близ камина портрет m-me Stahl вместе с портретом герцогини Броглио в детском возрасте (и гения, и ангела не стало!). Другой силуэт матери лежал на столе: m-me Stahl, но еще в пудре. Этот портрет подарен Рекамье герцогом Матвеем Монморанси. Тут же вид дачи, принадлежавшей Шатобриану, близ Sceaux, вид древнего исторического замка Chaumont, где m-me Stahl провела часть своего изгнания из Парижа во время грозного и для нее Наполеона, с избранными друзьями и с m-me Recamier, вид замка Coppet на Женевском озере. Хозяйка рассказывала мне жизнь свою и подвела к столику, на коем лежала рукопись в несшитых листах… Как прекрасно устроила она вечер жизни своей! Все ее житейское искусство — в душе ее, в любви к изящному, которую она умела уберечь во всех искушениях жизни — c’est le soir d’un beau jour! Эта жизнь прошла и проходит не в одних наслаждениях ума, но и сердца — в благодеяниях. И вчера хлопотала она о бедных затворниках братства молчания, у коих отнимают собственность — весь приют их. Давно я не был так растроган, как в эти незабвенные минуты: мне хотелось удержать в памяти эту милую улыбку, с которой она подавала мне руку свою, ‘cesourire serieux d’amour et de grace, qui exprime a la fois la confiance et la pitie pour les peines de lepreuve, pour les ennuis d’un exil qui doit finir, presage doux et serein, ou se lit, des a present, la ceititude de nos esperances infinies, la grandeur de nos destinees definitives’ (Баланш о ней). И вот еще несколько строк Баланша о ней же: ‘Cette femme, dont je veux taire ici le nom, que je veux laisser voilee comme fit le Dante, est douee de toutes les sympathies. genereuses de ce tems. Elle a visite, avec le petit nombre, le lieu qu’habitent les intelligences: c’est dans ces lieux de paix immuable, d’inalterable securite, qu’elle a contracte de nobles amities, ces amities qui ont rempli la vie, qui, nees sous d’immortels auspices, sont egalement a l’abri du tems et de la mort, comme de toutes les vicissitudes humaines’. Я бы желал, чтобы Ste Beuve написал Рекамье биографию. Кстати о нем. Я купил сегодня IV и V часть его ‘Critiques et portraits’, первые три давно уже в Симбирске. В них собраны все его статьи биографические и литературные, в разных Revues напечатанные, за исключением двух последних — ‘Sur les recueillemens poetiques’ Ламартина и о нашем графе (Хаvier) Мейстере, коего Ste Beuve узнал здесь лично.
Я кончил день вечеринкой (едва ли не последней?) у английского посла. Посетителей было более обыкновенного, ибо полагают, что Гранвиль, с переменою английского министерства, должен будет удалиться от дел. Тут был и богатырь коалиции, крошка Тьер. Меня уверяли, что Моле и Тьер более получаса друг с другом беседовали в этот вечер. Я нашел здесь и знаменитого Бовринга, некогда сближавшего народы литературою, теперь сближающего их либеральной системой торговли.
Я был в академии и не зевал! Я не помню, чтобы с тех пор, как принимали в академию Ройе-Колара, ротонда института когда-либо была так наполнена, как сегодня: в центре и в боковых ложах не оставалось ни одного праздного места, даже и на bancs reserves, кои сберегаются обыкновенно для семейств членов института или для министров. Когда все места на скамьях были заняты, принуждены были прибегнуть к стульям и к табуретам, коими заставили все промежутки, оставляемые обыкновенно для спасающихся заблаговременно от академической скуки. Я пришел с моим товарищем, без билета, полагая, что собрание отделения нравственных и политических наук будет в обыкновенной зале института. К счастию, привратник почтил во мне усердие, с коим я посещаю академические собрания, и впустил нас. Приятели и приятельницы оратора, сослуживцы его по министерству иностранных дел, депутаты, канцлер Пакье, юные отрасли фамилии Талейрана, сослуживцы и домочадцы его, между коими и безвласый Монтеран, блестящие толпы здешней аристократии и, наконец, многие англичане в безмолвии ожидали появления членов пяти академий. Старший Дюпень, экс-президент камеры депутатов и временный председатель академии нравственных и политических наук, Росси, вице-президент, и Mignet, бессменный секретарь оной, в шитых кафтанах aux palmes vertes, заняли места свои, и за ними высыпали в амфитеатр все прочие члены, из числа первых всегда являются на местах своих старшие по летам и в списке академическом: между ними граф Лакюе, бывший долго министром военной администрации при Наполеоне и автор многих важных учреждений по части управления воинского, и особенно конскрипции, снабжения и продовольствия войск, Симеон, бывший долго министром эфемерного Вестфальского королевства, во время Иеронима. Обыкновенно являлся с ними и Маре, герцог Бассано, но он лежит теперь на смертном одре и не слышит, как товарищ его по академии осуждает на бессмертие товарища его в ряду деятельных сподвижников Наполеона… Немногих из членов пяти академий недоставало, в этом числе были знаменитости первоклассные: Гизо, Ройе-Колар, Тьер, Ламартин. Их увлекала другая обязанность — выбор секретарей в камеру депутатов.
Ровно в два часа председатель Дюпень открыл заседание обнародованием наград, назначаемых по программам, предложенным академиею. Но так как по двум главным задачам, кои были предложены в конкурсе к 1839 году, из шести диссертаций ни одной не присуждено предположенной награды, то академия снова предлагает их к разрешению. Первую из сих задач ‘Examen critique de la philosophic allemande’ трудно решить ученым Франции, ибо предмет оной не обратил еще достаточно их внимание — и кто из них углублялся в системы германской философии? Едва две или три книги зарейнских мыслителей переведены на французский: Кант невполне, Танеман, недавно Штраус — и сии переводы не выдержат строгой критики по своей неточности, особенно в философической терминологии. Прежде Дежерандо и Виллярс несколько познакомили соотечественников с немецкою философиею, Порталис, министр духовных дел Наполеона и отец нынешнего экс-министра и пера Франции, воспользовался удалением своим из революционной тогда Франции и написал несколько страниц о немецкой литературе тогда, когда философия занимала в ней первое место, и потом Кузень, по внушению коего академия, вероятно, задала сии вопросы, справляется иногда об успехах немецкой философии, заглядывает на досуге от камерных прений и от жарких состязаний университетского совета в Брукера и Канта и пишет предисловия для чужих переводов с немецкого. Но я забыл упомянуть о лучшем знатоке немецкой философической литературы во Франции — о Штапфере из Швейцарии. Он здесь укоренился. Его биографические статьи о Лейбнице, о Канте и о других дают лучшее понятие о сих корифеях германской мыслящей деятельности, нежели все краткие очерки различных систем в книге Танемана и даже в путевых записках Кузеня о беседах его с гейдельбергскими и берлинскими мудрецами (см. ‘Revue Franchise’ прошедшего года). Вот подробное означение программы: ‘Examen critique de la philosophic allemande. Faire connaitre par des analyses etendues les principaux systemes qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu’a nos jours (безделица!). S’attacher surtout au systeme de Kant qui est le principe de tous les autres. Apprecier la philosophic allemande, discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes qu’elle emploie, les resultats auxquels elle est parvenue. Rechercher la part d’erreurs et la part de verites qui s’y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, peut legitimement subsister, sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique de l’Allemagne moderne’. Я вижу в сей задаче, особливо в последней половине оной, всего Кузеня, робко теряющегося в генерализациях, в неопределительных выражениях неясной мысли, в смутной, эклектической голове его образовавшейся, для которой немецкая философия более, нежели когда-либо, ‘темна вода во облацех’. Упомянув уже особенно о Канте, вопрос обращается снова к общей оценке немецкой философии, и к началам, на коих она основана, и к методам, ею употребляемым, и проч. Но у каждого оригинального философа своя метода, хотя и не всегда свои начала. Кант и Якоби, Фихте и Шеллинг имеют каждый свою методу, хотя все они входят в исторический и логический состав немецкой философии. В заключение вопрос становится еще затруднительнее своею неопределительностию и, должно сказать, смелостию требования. ‘Rechercher la part d’erreurs et la part de verites qui sy rencontrent’ и проч. Но немецкая, или, если хотите, истинная, философия объемлет весь мир, духовный и вещественный, во взаимном отношении человека к тому и другому: психология, от земли возносящая человека к небу, и философия природы, рассматривающая природу в коренных началах ее, коими связует она человека с природой, чтобы снова первого сблизить с первоначальным его источником, возвратить его к океану жизни:
Al mar…
Dove dei lunghi errori
Spera di reposa…
Сии две главные части или отрасли общей философии (не национальной, т. е. не германской, не французской, не шотландской) имели каждая свою методу, каждая из них в своих подразделениях, как например в философии права и проч., имела свои результаты, обогатившие область ума и ведения, каждая следовала особым, частным законам развития умственной деятельности — и какой Бэкон или Аристотель новейших времен определит и взвесит сущность того, что останется, уцелеет из умственной лаборатории всей Германии, в самую деятельную эпоху мыслящих сил ее (‘Се qui pourra, en derniere analyse, legitimement subsister du mouvement philosophique de l’Allemagne moderne’)? Лучшее, существеннейшее приобретение от сего движения умов, от сих напряжений души и сердца, от сих духовных возношений к источнику жизни и света — лучшее благо заключается в самой сей умственной, душевной и духовной деятельности.
Другой вопрос, заданный академиею по завещанию епископа Грегуара (Gregoire), был следующий: ‘Les nations avancent beaucoup plus en lumieres, en connaissances qu’en morale pratique: rechercher les causes et les remedes de cette inegalite dans leurs progres’. Вот задача для истинной, прагматической истории человечества, вопрос, достойный занимать Гердеров и Кантов, Гегелей и Шеллингов. В точности самого факта сомневаться, по несчастию, невозможно. Науки уже в самой древности имели своих Аристотелей, но нравственная философия Аристотеля несла печать и пятно века. После средних веков просиял свет наук, успехи умственного просвещения определили также нравственное возрождение народов. Мы имели уже Бэконов и Декартов, Лейбницев и Филанжиери, но ни общественные установления, ни нравственность частной жизни не отвечали той степени, которой достиг гений науки во всех отраслях европейского просвещения. Давно ли начали помышлять об улучшении тюрем, об уничтожении лотерей, домов разврата, публичных игр и проч.? Здравые теории давно были угаданы гением, но давно ли начали приводить их в действо? Две диссертации были одобрены и заслужили награду по равной части. Одна из них написана дамой Bayle-Mouillard. Она доказывает, что человек совершенствуется скорее и вернее, безошибочнее в порядке идей (idees), нежели в порядке нравственных чувств (sentimens), законы, по коим действует ум в области наук, открываются легче, нежели законы, коими совершенствуется нравственность, общественная и частная. Для уравнения успехов в ходе наук и нравственности г-жа Bayle-Mouillard предлагает три средства: ‘Le sentiment religieux qu’il faut developper par une education morale et non pas seulement par Г instruction, 1 education des femmes, qui, en developpant leur intelligence, les rend propres a concourir a l’oeuvre de la civilisation, enfin elle demande que le grand principe du respect de la vie humaine cesse de n’avoir que des applications imparfaites’. Состязатель сей дамы в разрешении вопроса, m-r Rapet полагает также в воспитании, и особенно в нравственном улучшении низших классов, главное средство уравнения успехов ума с успехами нравственного просвещения.
Дюпень, желая, чтобы отчет его не имел всей сухости программы (la secheresse du programme), обратил особенное внимание на вопросы, на которые получила академия наиболее диссертаций.
После Дюпеня сошел на кафедру Mignet, бессменный секретарь академии нравственных и политических наук, директор архива иностранных дел, друг Тьера и вместе с ним некогда последователь политических доктрин Манюэля, изгнанного из камеры депутатов во время ресторации, {Ресторация — реставрация. — Ред.} историк французской революции и войны за испанское наследство, обрабатывающий свое сочинение по оригинальным актам дипломатического архива: он пишет теперь историю реформации, для коей собирает материалы из архивов, не исключая и Ватиканского, еще более, нежели из библиотек, жаль, что язык Лютера и Меланхтона ‘не додан ему’.
Наружность Mignet привлекательная, в чертах лица приметны следы размышления, глаза выражают ум и проницательность, открытый, большой лоб и кудреватые длинные волосы, в самом академическом костюме можно было узнать щеголя хорошего общества — un fashionable. Все устремили внимание на оратора. Он читал голосом ясным и внятным, изредка оживлялся жаром истинного красноречия. Чтение продолжалось два часа, но не утомило нимало слушателей, оно не раз прерываемо было рукоплесканиями, но не довольно громкими: казалось, что одобрение было не единодушное и что не все разделяли с оратором главные мнения его о Талейране, ироническая улыбка легитимиста Брифо могла ли отразиться на смугло-мрачном лице Лаканаля, его товарища по институту? На других лицах выражалась какая-то недоверчивость к искренности убеждения самого панегириста. Иные, может быть, не без досады, так как другие с явным удовольствием слушали забавно-легкие слова оратора о знаменитом дипломате. Одним не нравилась хула его на Талейрана за восстание против Наполеона на Венском конгрессе, после торжественного побега его с Эльбы. Энтузиасты Наполеона, как например Биньон, не разделяли, казалось, мнения Минье о влиянии советов Талейрана на его политические предначертания. Поспешаю сообщить вам несколько строк из панегирика, кои более других поразили меня. Отрывки оного прочтете вы в журналах, а вполне в ‘Revue des Deux Mondes’ и, вероятно, в ‘Монитере’.
Минье назвал Талейрана ‘последним великим представителем XVIII века, остроумцем, который беседовал с Вольтером, знаменитым государственным деятелем, который принял столь значительное участие в делах первой революции, другом Сиеса, душеприказчиком Мирабо, советником Наполеона в течение первых восьми лет его могущества, законченным дипломатом, который неоднократно принимал участие в дележе государств’.
Умерший за год пред сим, 84 лет, Талейран, отрасль одного из знатнейших родов Франции, старший сын в семействе, ‘был брошен в одном из пригородов Парижа на попечение небрежной кормилицы’. Хромая нога привела его к церкви. Он воспитан и обучался в духовном училище св. Сульпиция и в Сорбонне, ‘не ночевав со дня рождения ни одного раза под кровлей отчего дома’. Сиротство его и одиночество, при многочисленной и знатной фамилии, решили участь его на всю жизнь, образовали его характер: ‘.. . он сам образовал его. С юных лет он размышлял и научился сдерживать свои чувства, которые он не мог выразить и излить кому-либо. Он был умен, он стал образован, он был смел, он стал сдержан, он был пылок, он стал холоден, он был сильным, он стал ловким’. В большом свете Талейран ‘с самого начала добился репутации человека, с которым следует считаться и который, будучи знатного происхождения, обладая огромным спокойствием, большим умом, очарованием, которое пленяло, лукавством, которое пугало, пылкостью, которая сдерживалась достаточной осторожностью и чрезвычайной ловкостью, необходимо должен был занять выдающееся положение в обществе’.
Кто знавал Талейрана, кто видал его и в дипломатическом кругу и в избранном обществе коротких приятелей, тот узнает его в сем портрете. Его можно дополнить характеристикой времени и самого Талейрана, начертанной Минье в заключении его исторического панегирика: ‘С ним исчез сильный ум, один из самых блестящих последних представителей былого французского духа, последнее громкое имя. Господин де Талейран был кое-чем обязан своему происхождению, но еще более самому себе. Благодаря своему имени он рано вступил на путь почестей, но оставался долгое время на этом пути лишь благодаря своему собственному умению, так как в нашу чрезвычайно смутную эпоху, в эпоху обширной конкуренции возвышались не благодаря воспоминаниям о предках, не благодаря им удерживались на высоте и снова на эту высоту возвращались, будучи однажды свергнуты. С юных лет честолюбие прокладывало ему дорогу и вдохновляло его устремления, он привык подчинять требования нравственности политической пользе’. (Приговор или только эпиграмма? Но, конечно, не похвала). ‘Он действовал по расчетам своего ума. Он стал уступчив по отношению к неодолимой воле, легко примирялся с чрезвычайными обстоятельствами. Он полюбил силу не так, как любит силу слабость, которая в ней нуждается, но потому, что он умел эту силу разгадать и ловко использовать ее для своих целей. Он служил различным властям, но он не привязывался к ним, он им служил без преданности, он держался в стороне, его большой заслугой было то, что он заранее предвидел желания общества и после терпеливого выжидания твердо действовал. Так как он в совершенстве владел собой и был уверен в точности своих решений, он любил выжидать, чтобы лучше воспользоваться случаем, считая, что естественный ход событий породит лучшие условия, чем ум сумеет их изобрести или воля их создать. В подобные моменты его деятельность и влияние на других были как у великих людей, а потом он снова возвращался к беззаботности обыкновенных людей. В течение столь многочисленных революций и столь различных поворотов счастья он никому не причинил зла. Своих противников он карал лишь остротами. Он был связан с людьми узами долголетней дружбы, и все те, кто его окружал, были привлечены его любезностью, были привязаны к нему благодаря его доброте. Он проявлял исключительно тонкое чутье во всех своих суждениях, он любил рассказывать, и его рассказы были столь же приятны, сколько его остроты знамениты. Это лицо, которое не изменили события, этот взгляд, который оставался ясным, несмотря на повороты фортуны, оживлялись, когда он говорил о прекрасных днях XVIII века. Господин де Талейран искренне любил свою родину и навсегда сохранил привязанность к идеям своей юности (‘Уважение перед мечтами своей юности!’, Шиллер) и к своим принципам, которые у него пережили все превратности событий и судьбы’.
Эту характеристику заключил Минье чем-то похожим на собственное мнение: ‘Так объяснял он изменения в своем поведении. Однако какие бы услуги ни оказывал человек своей стране, всегда подчиняя свои поступки обстоятельствам, лучше руководиться одним побуждением и благородно служить одному делу в истории’.
Прибавлю несколько строк из Минье о Талейране и его времени. Рассказывая, что в американскую войну аббат Талейран вооружил на свой счет корсара против англичан, Минье характеризует дух времени: ‘То, что аббат вооружил на свой счет корсара, живописует это странное время, когда двор рукоплескал шуткам Бомарше, направленным против знати’. Мне очень понравилось то, что Минье сказал о той эпохе, к которой принадлежал Талейран, ‘когда энтузиазм, вызванный исполнением надежд, не позволяет сожалеть о том, что потеряли’. ‘В этой эпохе среди окружавших его людей господин де Талейран принадлежал к школе, учителем которой был Вольтер’. Талейран-епископ (Оттонский, 1788) ‘вступил в Генеральные штаты’. ‘Он поставил свое умение на службу революции, как Сиес — свою мысль, Мирабо — свое красноречие, Байи — свою добродетель, Лафайет — свой рыцарский характер и т. д.’. Он представил в законодательную ассамблею примечательный рапорт о народном воспитании, коего недостатки, неразлучные с духом того времени, слегка выставлены Минье, проект об установлении единства в весе и в мере, восставал против лотерей и содействовал к приведению в действо многих правительственных мер, особливо по части финансов — для сего подружился он с Паншо, одним из крупнейших финансистов того времени, ‘единственным человеком во Франции, — по словам Мирабо, — который умел заставить курицу нести золотые яйца, не зарезав ее’. Епископ Талейран предложил продажу духовных имений — и вместе с тем улучшение участи бедного, низшего класса духовенства.
Талейран — дипломат в Англии, изгнан оттуда Робеспьером и Питтом, Талейран — в Америке, откуда снова усилиями поэта Шенье призван во Францию, в институт и к новому блестящему поприщу: Талейран — министр иностранных дел. Скоро новый метеор на горизонте Италии привлек его внимание. ‘Народу, который не хочет прозябать в равнодушии, нужна вера во что-либо или в кого-либо. Так как в идеи перестали верить, то господин де Талейран понял, что в скором времени будут верить в людей. Он угадал предмет нового обожания в этом молодом генерале, уже окруженного ореолом бранной славы…’ и проч. Скоро Талейран представил юного героя директории и, в предчувствии его могущества, сказал о нем: ‘Я не только не боюсь того, что хотелось бы назвать его честолюбием, я чувствую, что нам придется в скором времени, может быть, взывать к этому честолюбию’.
Талейран участвует в заключении конкордата с папою и зато получает от него ‘разрешение, которое за десять лет до того он дал сам себе, — вернуться к мирскому образу жизни’. Я уже упомянул о степени участия Талейрана в ошибке Наполеона касательно герцога д’Энгиенского: степень сию определить трудно. Минье осуждает в нем министра иностранных дел, согласившегося нарушить народное право на счет слабого. Наполеон — император. Наполеон громит Австрийскую империю. ‘Тогда, считая успех обеспеченным, Талейран предложил императору план договора с Австрией и обширную реорганизацию Европы. Этот план до сих пор неизвестен’.
Талейран принимал тогда только четыре главные государства в уважение: Францию, Австрию, Англию и Россию. Пруссию, по его мнению, только на минуту гений великого Фридриха воззвал на ту же степень. Талейран желал разорвать союз Австрии с Россиею, России с Англией и сие политическое междоусобие первых государств европейских основать на политическом интересе, на противоположных выгодах, на размежевании владений каждого. Подробности сего плана прочтете у Минье: само собою разумеется, что русские, ‘сжатые среди пустынь, обратят свои беспокойные усилия по направлению к южной Азии’. Может быть, приведение в действо сего плана основало бы на некоторое время на иных началах владычество Наполеона в Европе, но устоял ли бы Наполеон и в союзе с Австрией против духа времени, сокрушающего и здания веков и Наполеонов, как дуновение легкого ветра — карточные домики! Наполеон не принял сего проекта и продолжал тешиться над Францией и над Европою — по-своему. Он сокрушил Римскую империю, создал Рейнскую конфедерацию. ‘Он создавал лишь недовольных’. Талейран остался министром недолго после Тильзитского мира и добровольно отказался от портфеля в 1807 году.
В следующей параллели, казалось, не соглашались с Минье приверженцы или энтузиасты Наполеона: ‘Великий дух Наполеона и здравый смысл господина де Талейрана, казалось, были созданы друг для друга. Все, что было изобретательного, плодотворного, смелого, пылкого у первого, нуждалось в четкости, холодности, обоснованности и точности второго. Один был гений действия, другой был гениален в советах. Один замышлял все великое, другой избегал всего опасного, и созидательный порыв первого был счастливо обуздан осмотрительной осторожностью второго. Господин де Талейран умел сдерживать императора в тех случаях, когда гнев или страсть могли толкнуть последнего на поспешные меры, господин де Талейран давал императору возможность, став более спокойным, проявить себя более ловким. Поэтому он говорил правдиво, но допускал преувеличение в форме выражения: ‘Император потерял с того дня, когда он смог делать на четверть часа раньше то, чего я добивался от него, чтобы он сделал на четверть часа позже’. Потеря подобного советчика должна была стать несчастьем для императора, а впоследствии она превратилась в опасность’.
В Эрфурте все еще Талейран, но уже в качестве обер-камергера, ‘принимал при императорском дворе’. В Эрфурте Наполеон изъявил Талейрану сожаление о том, что они расстались, фразою: ‘Нам не следовало бы расставаться’. За Гишпанию Наполеон разгневался на своего обер-камергера и лишил его сего звания. ‘Талейран стал еще более порицать’. В нашествии на Россию Талейран предвидел и расчислил последствия… Минье показывает, каким образом Талейран приведен был к необходимости принять на себя роль, игранную им в 1814 году. Оратор увлекается действиями Наполеона, славным его падением: ‘Звезда, перед тем как исчезнуть, излучала великолепный свет. Наполеон отрекся от власти’.
Здесь начинается для Талейрана новое поприще. Национальная гвардия не выпустила его из Парижа, волею или неволею, он остался в столице: ‘Он был там самым главным деятелем и единственным крупным чиновником в тот момент, когда силой оружия там появились иностранные победители. Талейран всегда умел применяться к обстоятельствам’.
Талейран — снова министр иностранных дел — на конгрессе Венском. ‘Он создавал теорию для каждого обстоятельства. Эта теория руководила им’. Минье осуждает Талейрана за то, что он предпочел удержать короля Саксонии в его уменьшенном государстве — составлению для него нового государства на левом берегу Рейна. ‘Не лучше ли было бы, — говорит Минье, — расположить между Саарой и Рейном, в нескольких переходах от нашей столицы, маленькое государство, а не большое?’.
Явление Наполеона во Францию снова соединило единодушием, одною, всем общею мыслию — снова восстановить Европу против честолюбивого завоевателя: ‘Наполеон был поставлен вне закона в Европе’. Бурбоны опять на троне праотцов. Талейран снова советник их, но ненадолго. Он восставал сильно против нашествия на Гишпанию в 1823 году. ‘Господин де Талейран присоединился к новому строю 1830 года. Будучи назначен послом в Англию, он как бы снова вернулся к тем великим поползновениям, которые привели его в Англию в 1792 г. Он содействовал сближению Франции и Англии, и заключил дипломатическое свое поприще трактатом четверного союза (quadruple alliance). Он оставил себе промежуток между делами и смертью. Единственное событие, которое отметило этот последний период его жизни, было похвальное слово графу Рейнгард. Он пожелал закончить существование, наполненное событиями и революционными треволнениями, в мирном святилище науки’. {11} Я вам описывал прошлого года это собрание академии в самый день ораторства Талейрана. Два месяца спустя, Талейран угас, наполнив более полувека — ‘поп segnibus annis, sed actis’, несмотря на природную лень свою.
По окончании заседания Mignet прочел в академической библиотеке некоторые любопытные акты, коих я не нашел в печатном панегирике, в числе оных и письмо Наполеона, после Шатильонского конгресса. {12}
Я был еще в частном заседании Академии наук и слышал жаркий спор академиков о высших и важнейших вопросах государственного хозяйства, два раза посетил выставку произведений французской промышленности, но скажем еще слова два о книжной промышленности. Завтра выйдут в свет две примечательные книги, одна в прозе — ‘Ирландия’, соч. Бомона, {13} друга и спутника Токевиля, другая в стихах — поэма ‘Le dernier homme’, соч. хлебника Ребуля, коей небольшой отрывок напечатан сегодня в ‘Quotidienne’. Токевиль приготовил также к печати новое произведение, но, опасаясь, чтобы книга его не повредила действию, которое должно произвести сочинение друга его, и не отвлекла от него внимание публики и журналистов, он остановил обнародование собственного произведения. Я бы мог рассказать вам прекрасную черту Ребуля, и не одну, а две, но боюсь оскорбить смирение поэта. По сию пору публика знает Ребуля только по его собранию мелких стихотворений ‘Poesies’, par Jean Reboul, 1836, по письму Ламартина о стихах его и по предисловию к оным Александра Дюма ‘Une visite a Nismes’. Все читали с восхищением ‘L’ange et l’enfant’ и поверили похвалам Ламартина. Ангел призывает младенца от земли в свое небо:
La terre est indigne de toi.
La, jamais entiere allegresse,
L’ame у souffre de ses plaisirs,
Les cris de joie ont leur tristesse,
Et les voluptes Jeurs soupirs.
Но в пьесе, посвященной Шатобриану ‘Sainte-Helene, ou anatheme et gloire’, еще более поэзии, вдохновение сильнее и возвышеннее: один голос славит, другой карает Наполеона. {14}
24/12 мая 1839. Третьего дня спасся от итальянской поэмы импровизатора Редальди, читанной в салоне нашей милой соотечественницы, а вчера выслушал целую трагедию у Рекамье, читанную автором, маркизом Кюстином. Сюжет из истории итальянской: отцеубийца Ченчи. Трагедия сия уже играна a la porte de St. Martin, но автор несколько переделал ее, в четыре акта, и, по возвращении своем из России, куда скоро сбирается, намерен представить ее на собственном театре, и Рахель берется играть главную роль Ченчи, но нет Тальмы для отца ее. Трагедия писана хорошими, иногда сильными стихами. Четвертый или последний акт наполнен трагическими сценами, и в первый раз на сцене французской является папа: желая спасти душу, а может быть, и жизнь дочери-отцеубийцы, он дает ей аудиенцию в саду Ватикана. Разговор их наполнен превосходными сентенциями и des vers a retenir. По окончании чтения, Шатобриан советовал автору скрыть от папы истинную причину отцеубийства, не заставлять дочь оправдывать себя виною отца, и тем еще более возвысить характер ее. Ампер соглашался с Шатобрианом. Но как согласить сию перемену с участием, которое принимает кардинал, дядя Ченчи, знающий об ужасном преступлении отца ее и умоляющий папу простить невольное преступление? Молчание кардинала было бы противно всякому правдоподобию. {15}
В числе слушателей была и Delphine Girardin, урожденная Gay, поэткрасавица, теперь супруга исключенного из камеры депутатов журналиста. Несчастие мужа послужило ей вдохновением: мы читали в журналах стихи ее если не в честь, то за честь мужа. Я простился с Рекамье, исполненный нежнейших чувств благодарности за лучшие минуты парижской жизни моей, за эту улыбку, которую выразить умел только Канова и Баланш.
Сию минуту приносят ко мне ‘Le djernier jour’, poeme en 10 chants, par J. Reboul, accompagne de notes et suivi d’une lamentation a la ville de Nismes. Читаю предисловие автора, в последних строках его выражена главная мысль поэмы: ‘Nous ne sommes ni prophete, ni inspire du ciel: seulemeut, le soir, nous avons vu l’honzon en feu, et nous avons dit que la journee du lendemain serait brulante’. В прологе два голоса перекликаются, голос неба и поэта, ему повинующегося:
Sinistre precurseur d’immenses funerailles,
Vous voulez que je crie autour de nos murailles:
Jerusalem, malheur a toi!
Malheur a toi, malheur, o. cite de scandale!
Je redirai malheur! jusqu’a l’heure fatale
Ou je dirai malheur a moi!
В первой песни призвание к ангелу разрушения:
Toi qui fis un appel aux vastes oceans
Afin d’ensevelir la terre des geans,
Et sur les plus hauts monts, balangant les abymes,
Trouvas des chatimens a la taille des crimes!
25/13 мая. Так как я успел послать экземпляр ‘Последнего дня’, то более и не выписываю. Читайте сами.
Второй час пополуночи того же дня. Сейчас возвратился с блестящего английского бала: празднован день рождения королевы. Все посетители и посетительницы были с букетом розовым, по желанию посольши. Никогда такого многолюдного съезда не бывало. Средний дворик с садиком был устроен палаткой, меблирован, освещен и усажен цветниками благоухающими. Музыка в двух местах гремела. Дамы сияли бриллиантами, принцесса Дория унизана была нитями и филограммами из крупных бриллиантов: один Мальтийский кавалер не уступал ей в сиянии алмазном. Грек-красавец с Ионийских островов, облитый серебром, вальсировал неудачно, но пленял всех бледностию и красотою. Моле опять более получаса шептался с Тьером: уверяют, что последний отказывается на время от политики и возвращается в храм истории — писать деяния Наполеона за 500 тысяч франков, кои предлагает ему книгопродавец. {16}
На бале опять всех занимала телеграфическая весть о возгоревшейся войне между Турцией и Египтом: завтра министерство будет просить усиления бюджета, или сумм, назначаемых на морские силы. Жуанвильский принц просится на войну. Надеются утушить пламя. {17}

Э. А.

XVIII. ХРОНИКА РУССКОГО В ГЕРМАНИИ

Веймар, 6 августа/25 июля 1840. Я приехал сюда третьего дня в 11 часов, справился, когда ожидают сюда из Вильгельмсталя великую княгиню, и узнал, что она должна сегодня выехать оттуда, обедать в Эйзенахе и к вечеру быть уже в здешнем Belvedere. Я решился ожидать ее высочество здесь и возобновил знакомство с г. Липманом, наставником государя наследника, который доживает теперь век свой, в ученом досуге, корреспондентом министерства просвещения. Но возвратимся к последнему дню в Берлин, откуда я в последний раз писал к вам. Я выехал оттуда в 5 часов после обеда 1 августа, в 8 был уже в Потсдаме, проехав прекрасные дачи, на песке построенные, братьев королевских, где я бывал прежде и гостил у принцесс, в Потсдаме остановился по-прежнему, у ‘Пустынника’, zum Einsiedler, и немедленно взял коляску и отправился в Sans-Souci к Гумбольдту, с Лейбницем под рукою (т. е. с его проектом, Петру I представленным). Мне сказали, что Гумбольдт пьет чай у короля в Шарлотенгофе. Начинало уже смеркаться. Я пошел бродить в парк и набрел неожиданно на Шарлотенгоф, откуда выходит король со свитою. Придворные коляски и таратайки ждали королеву, она вышла с двумя дамами, заметила незнакомое лицо и, как я после узнал, подождала минуты две, думая, что я имел до нее дело. Но я распознал в числе королевской свиты Гумбольдта: он узнал меня и подошел ко мне, успел сказать мне, что дело мое, как говорят, в шляпе, что король даст приказание об удержанных пяти рукописях. Гумбольдт хотел на другой день зайти ко мне, но я предварил его. Из Шарлотенгофа он поехал к королю в Sans-Souci ужинать, а я побрел в Потсдам с попутчиком, кадетом, который рассказывал мне анекдоты о новом короле, о его деятельности, о приветливости ко всем и о его образе жизни в Потсдаме. Кадету все было известно — и казалось, что он готовился в камер-юнкеры или флигель-адъютанты…
Я добрел до ‘Пустынника’, довольный моей вечернею прогулкою и встречами. На другой день, в воскресение, встал в 6 часов и встретил утро в потсдамских окрестностях. Я попал прямо на бронзовый бюст Александра I, окруженный пушками. Неподалеку другой бюст генерала Шарнгорста, сподвижника государей, спасавших Европу от Наполеона. Зашел в католическую церковь: огромное, но бедное, полукаменное, полудеревянное здание, на дворе оружейной фабрики, побрел по дороге в Sans-Souci, увидел песчаную площадь с какой-то башенкой: тут собиралось некогда… Табашное общество, Tabacks Kollegium, коего трубки разной формы и калибра показывали мне в кунсткамере: теперь — все салоны обратились в табашные коллегии…
Я пришел в Sans-Souci в 8 часов утра: Гумбольдт уже гулял в парке и минут через 10 возвратился. Я успел насладиться в тени аллей прохладою утра и взобрался ко дворцу по каменной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями. Италия в песках Бранденбургии! Каприз гения, не угадавшего первых начал политической экономии, создал сии громады для употребления капиталов, для убеждения Европы, что семилетняя война не истощила казны его! Представитель XVIII века, хозяин и строитель сей державной обители, король и Фридрих II и завоеватель, во вражде с пол-Европой, мечтал о беззаботном отдыхе. Беззаботный — и во вражде с двумя государынями, с коими только смерть и победа примирили его! Я нашел Гумбольдта, читающего моего Лейбница, коего я ему накануне оставил. {1} Он пожелал иметь копию с замечаний о магнитной стрелке, кои Лейбниц представил Петру Великому. {2} Я обещал прислать ему сии копии (кажется, тайна природы может быть уже не тайна государственная). Мы проговорили около часа о разных предметах: от политики переходили к книгам, к властям предержащим, к совопросникам века сего. Все, что слышу о новом короле, меня радует: для будущего много надежд. Он долго наблюдал, со многими советовался и приобрел опытность государственную, без личной ответственности в том, что совершалось в глазах его: размышление и опытность употребит он на пользу государства. Кто, на троне, умеет наслаждаться и пользоваться Гумбольдтом, за того общее мнение. Уже патриот Арндт, в страшную годину Пруссии сподвижник Штейна, празднует свое политическое и профессорское возрождение с друзьями освобожденной от Наполеона Германии. Почти накануне дня сего издал он свою биографию: ‘Erinnerungen aus dem ausseren Leben’, von Ernst Mor Arndt {3} (в ней много и об императоре Александре, много, много и о тогдашних обстоятельствах…)’. Скоро после издания его биографических записок, оправдались его слова, его вера в провидение. Ян также уже на полной свободе, ветерана поэтов Германии, Тика, из Дрездена призывают в Берлин. Гумбольдт показал мне новый роман его, ожидают, что Эйхгорн, также друг и сподвижник Штейна, занимающий ныне важное место в министерстве иностранных дел (ему поручены дела по сношению со всеми немецкими государствами), будет назначен министром народного просвещения: публика заранее радуется сему назначению.
Гумбольдт знаком не с одними высотами Чимборазо, но и с низостями некоторых литераторов, нам известных. Я удивился его всеведению! он изъявил искреннее негодование на статью против умного и благородного нашего литератора Мельгунова, я хвалил ему книжку Кенига. {4} Гумбольдт повторил мне обещание короля отдать мне и 5 удержанных рукописей о России, я все получу в свое время чрез нашу миссию, а Гумбольдт уведомит меня письменно обо всем, что сделано будет. Еще многое говорено было, все, все сохранится в моем благодарном сердце. Настал час литургии, и Гумбольдт предложил мне довести меня в гарнизонную церковь. Я опять видел там короля, королеву, принца Карла и выслушал довольно посредственную проповедь зятя епископа Эйкерта.
Из церкви я возвратился к своему ‘Пустыннику’, отобедал, послал за лошадьми и в час уехал из Потсдама, часа два отдыхал на пути и в 7 часов утра приехал в Галле, освежился, побежал к Цвечке, моему знакомому книгопродавцу, бывшему товарищу утопившегося в Неве Мейера, купил университетский каталог и в 7 1/4 слушал уже лекцию Эрдмана ‘Ueber die Religionsphilosophie’. Я уже слыхал его прежде, он говорит хотя слишком скоро, но внятно и вразумительно, несмотря на отвлеченность предмета. Содержание лекции я записал только про себя, заметив в Эрдмановой кое-что, напоминавшее мне мысли Жубера: он не читал их. Эрдман лифляндец, его приглашают снова в Дерпт, я советовал принять приглашение: это выгодно для него и для Дерпта. После Эрдмана, от 8 до 9, слушал я нравственность (die Moral) у малютки Вегшейдера. Он говорил о любви, о браке, о семейственной жизни: сначала было мало нового, но давно известное разве не входит в план полного курса? От многоженства (полигамии) перешел к полиандрии, т. е. многомужеству: оно еще безнравственнее и противнее выгодам гражданственности, потому что совершенно уничтожает достоинство человека-мужчины и делает невозможным воспитание детей, неизвестностию отца. В Страбоне, в Кесаре, в новейшем путешественнике Форстере указал он на примеры полиандрии: ‘Брак, в благородном виде своем, есть основание всякого человеческого образования, корень всякой нравственности, и только он делает возможным воспитание детей’. {5} Я написал несколько страниц в своей карманной книжке из каждой лекции, но не хочу вас вести на студентскую скамью. От 9 до 10 слушал я знаменитого Гезениуса, ориенталиста, и особенно гебраиста, коему привез поклон от Гумбольдта. Он читает о книге бытия по еврейскому тексту, для меня непонятному, но он переводит тексты сам на немецкий и объясняет их превосходно. Эрдман перед лекцией познакомил меня с ним. Я и его слыхал уже здесь. Он проходил в тот раз 28-ю главу стих 19-й, о Иакове. Занимательно и любопытно было объяснение восточной идиллии о сватовстве Иакова. Гезениус почитается первым гебраистом в Германии, для богословов необходима книга его.
От 10 до 11 слушал я Толука, моего кисингенского приятеля, коего слыхал только по сию пору в церкви. Я нашел его уже женатым, выздоровевшим. Я люблю книги его. Die kleinen Schriften и теперь со мною. Он был некогда протестантским проповедником, едва ли не первым, при берлинской миссии в Риме, превосходно опровергал Штрауса, а теперь издает здесь и богословскую газету. Он читает несколько лекций, я попал на объяснение Евангелия от Иоанна, 13-й главы. Сверх того, он читает о посланиях св. Павла и толкует пророков. Желал бы передать вам все слышанное или по крайней мере записанное на сей лекции, но времени недостанет, в Толуке много души или, лучше, Gemut. С некоторого времени на него нападают за некоторое отступление от прежних убеждений, но я еще не успел ознакомиться с этой полемикой, больно мне только было слышать отзыв Толука, искренно мною уважаемого, о моем Неандере. Когда я спрашивал Неандера о Толуке, он отвечал мне более молчанием и хвалил только религиозное чувство и многосторонность учености Толука, между тем как сей последний говорил о нем с какой-то внутреннею досадою, трунил над ним по-своему. Толук позвал меня на вечер, с историком Лео и с двумя молодыми богословами.
От 11 до 12 слушал я Юлийса Мюллера, о коем Неандер говорил мне с величайшим уважением. Он читает церковную историю. После лекции я с ним познакомился и передал ему сердечное приветствие Неандера. Мюллер вспомнил, что встречал меня в Геттингене, в 1837, на вековом празднестве. Хвалят очень его книгу ‘Ueber die Sunde’.
От 12 до 1 слушал я Новейшую историю у Лео: вы знаете его по истории Италии, изданной им для Герена и Укерта, по Всемирной истории, коей вышло уже четыре части, знаете, наконец, и по ссоре его с гегелианцами (die Gegelinger — в насмешку над Gegelianer). Я вечерял у него за три года пред сим и тогда слушал лекции его о какой-то древней немецкой поэме. Теперь он проходил французскую революцию во всей подробности, исчислял происшестия, делал характеристику партий и их корифеев, ‘der Flugelmanner der Zeit’, как он их назвал. Описал даже некоторых из живущих, например Пасторета, но удачнее всего сделал портрет Карно, устроителя победы (о нем сказали: il a organise la victoire), потом и Дантона, Мирабо, Isnard (он был бемист и в духе Сен-Мартена), Мерли де Тионвила, Везина, Шабо, Ла-Круа, Камбо, Рюля, Талейрана и, наконец, описал буйство в Авиньоне. Он оживляет лекции каким-то жаром, не красноречия, а как бы участия в происшествиях и в лицах, о коих повествует. Ранке думает более о себе, хочет изумить повествуемым и остротами, может быть,, заготовленными, Раумер сух в своем велеречии, но Лео проникнут убеждением искренним, чувством негодования или энтузиазма к повествуемым событиям или к описуемым лицам и к духу времени. Он увлекает за собою: volentem et nolentem trahit.
После лекции мы возобновили знакомство, и я зашел к нему после обеда. Современная история занимает его, он сам был некогда журналистом в Берлине, где не все его любят. После 4-й части своей Всеобщей истории он покоится на лаврах, обрабатывая только свои лекции. Скоро займется 5-ю и последнею частию своей истории. Обыкновенно я спрашиваю знатоков такого разбора, как Лео, о новых книгах, он наименовал мне одну, неизвестного автора, в Базеле изданную, как примечательную в своем роде: ‘Das gottliche Recht und die Verstandes triigen’, вышла у книгопродавца Шпитлера.
Отобедав наскоро в трактире, я отправился в книжную лавку Цвечкена,, просмотрел новости ученой литературы, обошел часть города и в 4 часа опять явился в университетское здание, где преподаются почти все лекции. От 4 до 5 слушал опять Гезениуса археологию. Это его любимая наука, и книга его признана классическою. С какою подробностию описывал он: die Stiftshutte устроение оной, в ней горел огонь беспрестанно, зажженный Иеговой, ‘coelo delapsus’, все снаряды, орудия, сосуды, явства (артос), подсвешники, размер и форму оных, святую святых — кивот, и проч. Он предложил мнение ученых ориенталистов о каждой части кивота, о херувимах, их назначении, описание храма Соломона также с величайшею точностию, его положение, устройство. Одно из лучших описаний сего храма сделано недавно нашим дерптским ученым, Кейлем, 1840. Жаль, что Гезениусу неизвестно творение Ланчи, профессора и аббата римского, где многое объяснено иначе, но я верю более Гезениусу. Фолиант Ланчи, с превосходными рисунками, о еврейских древностях напечатан в Риме.
От 5 до 6 слушал я древнюю историю у Дункера, экстраординарного профессора, сына парижского книгопродавца, моего знакомого (я закупил у него теперь книг рублей на 150). Дункер читал: о происхождении демокрации в Афинах, кажется, более по Беку (Бек, берлинский знаменитый археолог). Он разбирал внутреннее устройство Афинской республики ясно и удовлетворительно. У Дункера мало слушателей, но он еще только в начале своего академического поприща, и сам 27 лет: только в Германии можно в сем возрасте быть глубоким ученым и истинным профессором. Вообще университет в Галле, как и все университеты в Германии, теперь не так богат студентами, как прежде, когда число их простиралось до 2000. Ныне только около 800, но Гезениус, Толук, Мюллер, Эрдман поддерживают еще древнюю славу его, гальские ученые ведомости еще читаются в ученой Европе, но всего более — по крайней мере для меня — процветает Галле рассадником благочестия и христианского милосердия, насажденным бессмертным Франком: сиротским училищем, школою для миссионеров и библейскою типографиею, рассылающею слово божие во все концы вселенной. Я уже описывал прежде сии заведения, возрожденные лептою Франка и его сподвижников, ветви сего древа внутреннего благочестия расширились и покрыли плодами своими не одну Европу, но и сидевших в сени смертней. Вера в провидение возрастила сие древо, сие зерно горчишно, Франком брошенное в землю. Я поклонился еще раз его памятнику, окруженному рядом огромных зданий, в коих помещаются школы, типография, книжная лавка и многие другие институты. Нимейер, сын знаменитого педагога, хотя и неолога, последовал отцу в устроении франковских заведений. Лучшею чертою в жизни короля Фридриха Вильгельма III есть постоянство, с коим он, в самое критическое время своего царствования, благодетельствовал франковским заведениям, когда Наполеон громил его государство и оно распадалось на части, король не ослабел в щедротах своих к сиротам и к школе Франка (богу поручил их первоначальный установитель, а ‘в семействе бога нет сирот’, сказал наш Жуковский), и Фридрих Вильгельм пребыл отцом их в годину искушения — на верху славы и счастия, после Иенайской битвы и в стенах Парижа. Его называют вторым основателем сих заведений, вторым Франком (король гордился быть первым после нищего). В конце XVIII столетия доходы уменьшились до того, что уже помышляли ограничить школы, уменьшить число воспитанников. Уже, когда в 1799 году Фридрих Вильгельм III оживил их своим присутствием и щедротами, он прибавил 4 тысячи талеров ежегодно в пользу педагогического института и сиротского дома. В 1806 году (в какую страшную годину для Пруссии!) король ознаменовал столетнюю благодетельную деятельность сего рассадника просвещения и благочестия новыми дарами, хотя ему представляли уже об ограничении средств, коими он существовал. Вместо сего Фридрих Вильгельм III обеспечил содержание сих заведений и на будущее время указом, подписанным в Потсдаме 26/14 апреля 1806 года. Иенайское побоище и политический хаос, в которое Германию погрузили Наполеоновы победы, ненадолго приостановили благодетельное влияние королевской попечительности о сиротах Франка. Уже из Шомона 2 мая/20 апреля 1814 года, следовательно, прежде совершенного торжества и прежде совершенного возрождения Пруссии и восстановления порядка в финансах и в источниках государственных доходов, король отвечал директорам франковского института, обещая им вспоможение, и послал им из своих собственных доходов 1000 червонцев. Впоследствии дары и привилегии умножились, и в 1829 году, на самом месте, где процветает дело Франка, воздвигнут ему памятник. Колоссальная статуя его, у подножия коей с благодарным благоговением взирает на него Сирота (в слепках во всей Европе известный), стоит посреди зданий, воздвигнутых Франком при жизни его на суммы, им собранные. Здесь приличнее бы увековечить память его одною надписью, посвященною британскому зодчему Врену, ‘Si monumentum quaeris — circumspice!’ или сказать, как Державин Бецкому: ‘И камни здесь твой труд гласят!’. Но сколь живые монументы (краснейшие памятников сих!) говорят о Франке (как о нашем Бецком: дома воспитания): сироты, живые и мертвые благовестники, т. е. миссионеры и библии! Я прошелся по длинному двору, разделяющему два ряда зданий, где прогуливались ученики и сиротки, вместе с ними еще раз подошел к памятнику с молитвою в сердце, которую, казалось, и они разделяли. Это сердечное умиление пред их благотворителем нас как-то сблизило в сию минуту: они понимали меня, я угадывал их сердце, мы простились как единомышленники. Жизнь и подвиги Франка — вот мое любимое бессмертие! вот моя любимая слава, на земле непроходящая и в небе дозревающая!
В блаженном расположении духа пришел я к философу Эрдману — на чай! Мы разговорились о его занятиях: он издает биографию и полные сочинения Лейбница — и ему пригодились мои рукописи из нашего архива, юн узнал из них, что Лейбниц был русским тайным юстиц-ратом и получал 1000 ефимков жалованья от Петра I: в сие звание пожалован он указом, подписанным в Карлсбаде 1 ноября 1712 года. Так как, может быть, немногим и из русских указ сей известен, то я его сообщаю вам вполне: ‘Мы, Петр первый, царь и самодержец всероссийский, и пр. и пр. и пр. Изобрели Tvibi за благо всемилостивейше Курфирштского и Княжаго Брауншвиг-Люнебургского тайного юстиц-рата Годфрида Вильгельма фон Лейбница, за его нам выхваленные, и от нас изобретенные, изрядные достоинства и искусства, такожде в наши тайные юстиц-раты определить и учредить: чтобы нам, понеже мы (такожде известны, что он ко умножению математических и иных искусств, к произыскиванию гистории и-к приращению наук много вспомощи может, и его ко имеющему нашему намерению, что науки и искусства в нашем государстве в вящей свет произошли, употребить, и мы для вышеупомянутого его чина нашего тайного юстиц-рата годовое жалованье по тысяче ефимков ему определить изволим, которые от нас ежегодно исправно заплачены быть имеют. И к сему мы надлежащий указ дать изволим, а его служба начинается с нижеписанного числа. В уверение того сие за нашим собственным рукописанием и собственныя нашея печати дане в Карлсбаде ноября в первый день 1712 года’. Подписано государевою рукою: ‘Петр’. {6}
Эрдман сносился с Гурауером, издателем неизвестных сочинений Лейбница, о некоторых письмах и проектах сего философа, увезенных маршалом Мортье из Брауншвейга, но все еще недостаточно объяснено, которые из них известны публике. От Эрдмана пошел я к Толуку, где уже нашел и Лео. Мы разговаривали о богословах нашего времени, об историках и проч. В 10 1/2 я был уже в трактире. Лео проводил меня.
В 11. в темную ночь, выехал я в Веймар, в семь часов утра 4 августа/23 июля я был уже в Экартсберге, а в 11 — в Веймаре. Я остановился опять zum Erbprinzen, осведомился о великой княгине — она еще в Вильгельмстале, 5-го к вечеру приедет в Бельведер — и я решился ожидать ее здесь. За столом сошелся опять с Липманом. Он живет здесь уже другой месяц и, в исполнение обязанности своей, готовит донесение нашему министру просвещения о том, что заметил нового и примечательного по ученой и учебной части в Германии. Я осмотрел новые комнаты дворца, из коих одна посвящена Виланду, другая Гердеру, третья Шиллеру, четвертая Гете. Виланд и Шиллер в своих главных произведениях уже изображены живописцем: он взял для сего сцены трагедий и баллад Шиллера и поэм Виланда. Гердер и Гете еще не кончены (в Минхене то же, но в большем размере). После обеда обходил парк и был у домика Гете: он был заперт> и все пусто вокруг него: одни розы благоухали бессмертием… Ввечеру пил чай у Липмана и беседовал с ним о России, о Жуковском, о поэзии…
На другой день, 6 августа/25 июля, в 4 часа утра, отправился в Иену (2 1/2 мили отсюда), проехал театр бедственных событий для Пруссии в 1806 году, находившейся под игом Наполеона семь лет (как некогда столько же в борьбе с пол-Европою)! Вдали указывают на бивуак Наполеона, с 13-го на 14-е октября, при Ландграфенберге. Пруссаки, как говорят, были побеждены прежде сражения: план Гогенлоге отвергнут, главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, прострелен в глаза — и возник раздор между генералами. Деревенька Ауерштет, неподалеку от Иены, дала имя Давусту, но я не в стане воинском, а в тихом, древнейшем убежище муз протестантских! Университет учрежден в 1558 году — первый протестантский. Сначала в грамоте императора Фердинанда I не дозволено было университету производить в богословские ученые степени, но один из медиков здешних вылечил другого императора — и право поставлять в доктора богословия даровано факультету иенайскому. В XVII столетии Иена была немецкою Болонией, число студентов доходило до 5000, ныне — нет и 500! Уже в мое геттингенское время процветала она Кантовою философиею — и Рейнгольдом. Перемещение его в Киль было чувствительно для Иенского университета. {Здесь Шиллер был профессором истории и переписывался с Вильгельмом Гумбольдтом и Гете и читал прекрасную, первую и, кажется, во всех отношениях единственную лекцию о Всемирной истории (Was heisst und zu welchem Ende studiert man: Universal-Geschichte?). Здесь еще и теперь живет биограф и издательница писем его, г-жа Вольцоген. {7}}
Иенайские ученые ведомости — при последнем издыхании, скоро их издание прекратится, давно уже, как сказывал мне молодой профессор Люден,, сын историка, здешние профессоры не участвуют в сих ведомостях, и печатают статьи свои и критики в Берлинских литературных летописях и в других периодических сочинениях. Издатель Иенайских недостаточно платит им за статьи журнальные. Вообще с тех пор, как для каждой науки, для каждой отрасли человеческих знаний завелись особливые журналы — теологические, философические, исторические, камеральные, юридические, с разными подразделениями сих главных отраслей, — с тех пор универсальные ведомости, каковы, например, иенайские, гальские, геттингенские, гейдельбергские и проч., начали упадать, ибо каждый факультетский ученый, каждый читатель предпочитает специальные журналы. Криминалист подписывается на Митермайера, богослов на Толука, медик на Гуфеланда, и проч. и проч. Журналы общие, все части науки и литературы объемлющие, имели и теперь еще имеют большие преимущества: они приносили пользу тем, что специальный ученый имел случай, для пользы своей частной науки (они все в связи и отрасли одного древа), заглядывать и в другие области, замечать важнейшие и знакомиться с тем, что для него полезно и часто необходимо в произведениях других отраслей: так, медик из философского факультета выбирал лучшие психологические книги, юрист — исторические, и т. п. Иенайские, гальские, геттингенские ведомости достаточно удовлетворяли сей потребности. Теперь ученый едва имеет время обозреть явления своего отдельного ведомства, журналы, по его особенной части выходящие, и не заглядывает в энциклопедические журналы. В Иене издается и Архенгольцова ‘Минерва’, столь давно нам известная, особливо в России, где она была некогда почти единственным запасом политических статей для наших издателей газет и журналистов, но издатель ‘Минервы’ не совсем верен ей, и на его содержании — или его содержит — и другая газета, коею он, как молодой супругой, кажется, более занимается.
К характеристике Иенайского университета принадлежит и образ жизни и академические привычки студентов, между коими было прежде более так называемых реномистов, нежели теперь. Они преимущественно дрались на шпагах, но, впрочем, без большого кровопролития: более шума, гласности, нежели дела. Они давно уже присмирели, а между тем после обеда увидел я в разных местах площади кучки студентов за журналом, или за стаканом легкого белого пива — другие ратоборствовали на рапирах, мирно, без всякого задора, сменяясь друг с другом. Многие из ратоборцев на площади были в шлафроках, разноцветных, пестрых. Жители привыкли к сим явлениям и прислушались к невинному шуму бескровных оружий и сшибок. На проезжающего странная одежда, бородки, рапиры — все сии особенности иенайского студента, конечно, сначала произведут невыгодные для академии впечатления. Но здесь все это в порядке вещей — без сомнения, не совсем без неудобств для академической тихой жизни — но не мешает полному и свободному развитию юношеских способностей, не мешает талантам созревать, трудолюбию слушать и записывать лекции и дополнять их чтением в библиотеке и ночным бдением. Юность выкипает — жар души и свет ума и привычки труда остаются на всю жизнь, дружба в молодости, спасительная для сердца, оживляет его и в старости — и кто из нас, студентов, равнодушно встречал университетского товарища — и взора грустного назад не обращал!.. Геттинген, Геттинген! ты еще и теперь жизнь моего отжившего сердца, ты еще и теперь разделяешь господство над ним с Симбирском и Волгою…
Я купил и здесь, как в Берлине и Галле, каталог лекций, отметил профессоров, коих желал слышать, и в 7 часов утра был уже на лекции Гюэта (Gueyt), преподающего пандекты, но зашел к нему ошибкою, ибо намеревался слушать германское и феодальное право у Ортлофа, по книгам мне известного. От 8 до 9 слушал молодого профессора Гримма, объясняющего четырех евангелистов, от 9 до 10 знаменитого богослова Баумгартена-Крузиуса, коего удалось мне слышать один раз, в проезд мой через Иену, за несколько лет пред сим. Он читает догматическое богословие с какою-то особенною важностию, ясно и, в отношении к своей богословской системе, удовлетворительно. Он известен по своим сочинениям. Он объяснял вознесение Христово (ссылаясь на Грисбаха), значение выражения ‘одесную бога седящего’, в смысле владычества над миром, начал третью часть своей Христологии — о св. духе. Я все записал. Хотел слушать еще многих, но зашел к Людену — и вместо историка-отца попал к юристу-сыну, заговорился с ним о Иенайском университете и о германской ученой деятельности вообще. Сын читает юридические лекции, а отец историю Германии, которой издал уже семь или восемь томов, но не дошел в них даже и до реформации! Сын беспристрастно судил книгу отца и желал, чтобы я и с ним познакомился. Я уже слыхал его лекции, но воспользовался предложением сына и нашел старика Людена, диктующего секретарю своему. Глаза его слабы, но он еще трудится, хотя уже и не продолжает немецкой истории. Мы проговорили около часа, так что я не попал уже ни на одну лекцию до обеда? Не жалею: Люден был для меня любопытным явлением, и я жалею только, что не навел разговора на происшествие, бедственное для Германии, в некоторых отношениях едва ли и не для всей Европы, происшествие, к которому особенный случай сделал и его прикосновенным. Я хочу говорить об убийстве Коцебу Зандом. {8} Вы помните, что Коцебу дал одному здешнему писцу Коху, довольно безграмотному, переписать какие-то бумаги. Кох, не разобрав его рукописи, показал некоторые места Линдлю, жившему с ним в одном доме. Заметив, что в бумагах Коцебу много важного, Линдль удержал их, под предлогом лучшего прочтения мест, не разобранных Кохом, списал их и передал Людену, который тогда издавал ‘Немезиду’. Люден напечатал их в своем журнале. Занд прочел их в ‘Немезиде’, голова era загорелась — и в Мангейме, где совершилось злодеяние, вы видите две могилы: исступленного и жертвы его. Сии подробности рассказывал сам Люден моему приятелю. Я помню это время, ибо читал ‘Немезиду’ и все статьи журналов о сем происшествии. Виланд, сын поэта, издавал в то же время ‘Oppositions-Blatt’. Во всей Германии, в Европе отозвалось это происшествие. И все произошло от одной необдуманной брошюры, напечатанной в Ахене, во время конгресса. {9}
Я просидел у Людена до самого обеда, после коего уже не мог собраться на его лекцию и возвратился в Веймар, провел вечер у гр. Фредро, бродил в здешнем парке, читал на скамье, подходил не раз к домику Гете, где все было так тихо и уединенно!.. взошла луна.
Веймар, 7 августа/26 июля. Великая княгиня приехала вчера прямо в Бельведер, за полчаса отсюда, в 9 часов вечера, и сегодня в 8 часов утра пригласила меня к себе туда к обеду. Священник наш дал мне знать, что она будет служить благодарственный молебен в русской церкви и что я могу туда явиться ровно в 11 1/2 часов. Великая княгиня приехала туда с прусской принцессой, Августой, младшей своей дочерью. В церкви были только они и семейство нашего священника. После молебна с коленопреклонением, за счастливое совершение путешествия и пребывания в Вильгельмстале, великая княгиня, сказав слова два священнику и осведомившись об одном из певчих, не пришедшем за нездоровьем, подошла ко мне, расспросила о моих странствиях после нашего свидания в Кисингене, о новостях европейской литературы и о моих новейших приобретениях, представила меня своей дочери и пригласила опять на обед и на вечер, т. е. на весь день в Бельведер. Принцесса давно знает меня и угощала меня в своей прелестной вилле, в песках потсдамских. Она благодарила меня за присылку ей двух книг г-жи Павловой, хвалила их, расспрашивала об авторе-переводчице и отложила дальнейший разговор до Бельведера. Они отправились пешком во дворец принимать приехавшую вчера же графиню Эделинг,, урожденную Стурдзу, мою соседку в трактире: она также с нами обедает и вечеряет. Я рад ее приезду: одна из умнейших женщин в Европе, друг Св<ечи>ной и недавно гостила у нее в Париже. Уже четверть века, как мы не встречались! Она, вероятно, привезла мне весточку и о Жуковском, ибо была недавно в Эмсе.
До молебна я осматривал здешний государственный архив. Много редкого, исторического, древнейшая рукопись 763 года, разумеется, на пергамене: это даровая запись (Schenkung) монастырю Пипина-малого, майорадома. Она принадлежит не к здешнему собранию дипломов, но куплена бывшим герцогом со многими другими для преподавания в Иене дипломатики. Древнейший отечественный документ, Vaterlandische Urkunde, 944 года: король Оттон I дарит вассалу своему Белингу дачу, поместье. К записи привешена тяжелая восковая печать, подпись или монограм Оттона представляет две буквы О, из коих одна вверху строки, другая внизу, а по бокам их, с обеих сторон, находятся буквы Т, из чего и выходит Otto. Архивариус показал нам оригинальные рукописи главнейших евангелических реформаторов: связку писем Лютера, большею частию к тогдашним князьям и владетелям Германии. Первое из сих писем 1523 года, последнее 1545, следовательно, года за два до его кончины (1547). Рука твердая, как его характер. Лютер живал в Веймаре, и память его сохранилась еще в имени одной улицы, где было его жилище, Luthers-Gasse. Богослов Dewette, что ныне в Базеле, пользовался сим собранием писем Лютера, Mignet, не знающий по-немецки, выписал, чрез французского поверенного в делах, список с оных, но что он с ними сделает? обогатится ли сим сокровищем его ‘История реформации’? Почерк Лютера ясный, но какой сотрудник Минье разберет старинные немецкие рукописи! Другая, хотя и не столь толстая, связка писем Филиппа Меланхтона также к князьям немецким того времени. Имена других реформаторов, коих письма здесь: Major, Menius, Amsdorff, Spalatin, Justus Ionas. Сколько еще сокровищ для немецкой истории! Едва не стало Лютера, как Смалькальдская война загорелась, {10} и сто лет лилась кровь над его пеплом!
Другая любопытная связка в здешнем архиве состоит из переписки героев тридцатилетней войны: Фридриха Ульриха, Георга Брауншвейгского, герцога Лауенбургского, убийцы, как полагают, Густава Адольфа, фельдмаршала Густава Горна. В числе сих писем есть и французские, например Фридриха Вильгельма Кассельского, одно писано из Парижа о тогдашних происшествиях. Этот корреспондент подписался: votre tres humble serviteur, ‘que cognoissez’. Тут же письма герцога Бернгарда, канцлера Оксенштирна. Шиллеру были известны сии бумаги, но прекрасную свою историю тридцатилетней войны черпал он не из неизвестных документов, только из одной здешней рукописи заимствовал он кровавую сцену в ‘Валенштейне’.
Мы видели также переписку Максимилиана I с Фридрихом Мудрым, курфирстом Саксонским. Ранке для своей ‘Истории реформации’, коей недавно вышли две первые части, не пользовался ею. В предисловии к ней он благодарит начальство здешних архивов, особливо общего архива, т. е. Веймарского и Готского (Саксонского дома, Эрнестиновой линии) за свободный доступ к его сокровищам. Он был здесь в 1837 году и уверяет, что для той эпохи в истории реформации, в которую Саксонский дом играл столь блистательную роль, нет богатее архива, как здешний. Ранке в пророческом предчувствии заключает предисловие своей истории словами, которые желал бы я произнести во услышание всех архивариусов нашего времени, но старинных правил придерживающихся, от Колпашного переулка до Липовой аллеи. ‘Ich sehe die Zeit kommen, — говорит историк папства и реформации, — wo wir die neuere Geschichte nicht mehr auf die Berichte selbst der gleichzeitigen Historicker, ausser in so weit Ihnen eine originale Kenntniss beiwohnte, geschweige denn auf die weiter abgeleiteten Bearbeitungen, zu grunden haben, sondern aus den Relationen der Augenzeugen und den achtesten, unmittelbarsten Urkunden aufbauen werden’ (‘Я вижу, что настает время, — говорит историк папства и реформации, — когда мы перестанем основывать новую историю и на повествованиях современных писателей — разве они представят нам оригинальное знание — не только что на сочинениях, еще более отходящих от этой цели, но будем созидать ее на сказаниях очевидцев и на истинных, непосредственных свидетельствах’). Утешительно было для меня читать то, что Ранке говорит о наших общих занятиях, о занятиях тех, коих некогда заклеймили названием архивских крыс. ‘Man bedauere den nicht, der sich mit diesen anscheinend trocknen Studien beschaftigt, und daruber den Genuss manches heiteren Tages versaumt. Es ist wahr, es sind todte Papiere, aber sie sind ein Residuum des Lebens, dessen Anschauung dem Geiste nach und nach aus ihnen emporsteigt’ (‘Не сожалейте о том, кто занимается этим, по наружности, сухим изучением, и от того лишает себя наслаждения многих светлых дней. Правда, эти бумаги мертвы, но в них — Residuum жизни, которой образ мало-помалу возникает из них’). И я находил новую жизнь в этих подвалах смерти, ‘in diesen Grabgewolben der Zeit’ (‘в этих гробовых сводах времени’), и тем более наслаждался, что, углубляясь в область прошедшего, я мог забывать свое время, ‘weil ich daruber’, как говаривал Мюллер при Наполеоне, ‘meine Zeit meist vergessen konnte’ (‘Это заставляло меня забывать большую часть моего собственного времени’). Тени Петра, Екатерины и их колоссальных сподвижников рисовались предо мною. Происшествия двух эпох нашей и европейской истории мог я исследовать в самом их зародыше, планы политические и воинские в первоначальных их начертаниях, и указывать на истинных виновников новых судеб целой части света. Легитимисты Франции не вправе винить Екатерину за равнодушие к судьбе Бурбонов. Словом и делом, советами и войсками шла она на помощь их, но слов они не послушались, войска пришли бы поздно для их спасения. Долго ли сии новые патенты на бессмертие, сии оправдательные документы в процессе, еще неконченном, будут оставаться под спудом для обвиняемых? Какая же надежда для слабых, для безгласных, и прежде нежели смерть положит хранение устам их?
Из архива зашел я опять к нашему священнику и снова рассматривал его небольшую, но избранную библиотеку. Я сообщу о некоторых книгах, кои, по мнению его, были бы очень полезны нашим духовным академиям, особливо по части еврейских и христианских древностей. Священник Сабинин с ученостию обширною и глубокою соединяет истинное христианское православие, пишет на русском о предметах высшего богословия, знает еврейский язык и словесность превосходно, следит за всеми новыми явлениями в церковной и богословской литературе, труды Гезениуса и других новейших гебраистов ему известны, тексты переводит он с оригинала и пользуется лучшими, новейшими и старыми комментаторами, отбрасывая лжемудрие, он избирает чистые толкования св. писания, предпочитает Неандеров Штраусам. Он читал мне прекрасное предисловие к переводу Иова, исполненное духа благочестия и глубокого знания библейских древностей. Он уже в Копенгагене занимался церковною и духовною литературою, и особенно еврейскою. Статьи его, хотя не всегда в полном виде, помещаются в ‘Христианском чтении’, издаваемом нашею СПб. академиею (о состоянии иудеев в плену вавилонском, объяснение пророчества Ноева о будущей судьбе потомства его, и проч. и проч.). В Копенгагене имел он удобный случай познакомиться с исландскими сагами и написал об них несколько рассуждений. В Москве, при мне, получена была любопытная статья его он нашей древней истории, в Историческом обществе, коего он сделан корреспондентом, и в Журнале Министерства народного просвещения печатались статьи его, например 1837 года ‘О происхождении наименований боярин и болярин’. Но любимая часть его — библейская филология. Павский был некогда его учителем, и едва ли не один мог бы быть совместником его на кафедру еврейских древностей в наших духовных академиях. Стефан Сабинин делает честь нашему духовенству и в ученой Германии — просвещением, благочестием, ученостию своею и какою-то благородною людскостию в обхождении. {11} Супруга его также очень образованная и умная женщина, девятеро детей цветут и радуют их. Старший сын издал уже на немецком первую часть повестей Пушкина, в 1840, с небольшою биографиею поэта и с письмом Жуковского о последних минутах его. {12} Это русское милое семейство с жадностию бросилось на мои русские новинки в литературе. Ах! нам, на чужбине — ‘и смрад отечества приятен’. Но я привез и дельную, патриотическую ‘Оборону русских летописей’ Буткова {13} и подарил ему статью того же автора о Шафарике.
В 2 1/2 часа отправился я в Бельведер, куда приглашена была и наша соотечественница, графиня Эделинг, урожденная Стурдза. Я тут возобновил знакомство с иенайским куратором университета. Скоро прибыла великая княгиня с дочерью, прусскою принцессою, и с детьми ее, своими внучатами. Я удостоился сидеть за обедом подле последней, и разговор наш не прерывался. Мы перебрали немецкую и французскую литературу, Гумбольдта, берлинских профессоров и проч. Я привез ей Жубера, а великой княгине рукопись о России…
После обеда гостей развели по комнатам, я начал читать книгу, коею на всякой случай запасся, но скоро бросил ее и пошел бродить в парке Бельведера и любоваться прекрасными видами на Веймар, в приютной и живописной долине покоющийся. Глаза наслаждались, воображение оживилось воспоминаниями о корифеях немецкой словесности, кои под сим же горизонтом, в сих же кущах были славою века, Германии и Афин ее. И памятники, и беседки, и кора деревьев, и журчание речки (‘Klein bist du’ и проч. — ‘Ты мала, но журчишь не одну бессмертную песнь!’ — manches unsterbliches Lied) — все здесь переносит вас к Виланду, Гердеру. Шиллеру и Гете — коего опустелый домик обвит плющем и розами. Они напоминают страннику его же стихи:
Morgen wird der Wand’rer kommen
Und wird, und wird — mich nicht finden…
(Завтра придет странник — и не найдет меня.)
7 часов пробило, и нас пригласили к чаю в беседку, там снова разговор оживился. Графиня Эделинг видела недавно, в Париже и в Эмсе, Жуковского, Рекамье — эту европейскую знаменитую красавицу, еще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества. Рекамье проводил в Эмс Ампера но через два часа возвратился в Париж. Верный Баланш не мог, за болезнию, быть снова ее спутником в чуждой ей Германии. Она была бы в Эмсе в совершенном одиночестве, если бы маркиз Кюстин, автор романов и писем о Гишпании, не остался при ней. Полетел бы к ней! Если узнаю, что она еще в Эмсе, может быть, заверну туда и прежде Кисингена! Я забыл сказать, что после обеда я проводил графиню Эделинг в ее комнаты, и мы долго болтали о парижских наших знакомых: о С<вечи>ной, Циркур, Рекамье и других многих. Графиня Эделинг узнала Париж, как не многие и долго там живущие знают его. Она описывает его беспристрастно: в рассказах ее много нового и для меня, например общество из молодых людей, до 1200 простирающееся, под названием братства de Saint-Vincent de Paul, коего целию бедные и больные и лишенные духовной помощи на одре смертном. Мои знакомые, братья Melun, корифеями сего христолюбивого братства милосердия.
После чаю в беседке великая княгиня пригласила нас гулять в парк, мы спустились по дороге к Веймару и скоро возвратились в замок, где снова началась беседа в салоне, потом ужин — и после 10 часов мы разъехались в Веймар, с приглашением опять возвратиться сюда завтра на весь день,
1840, августа 8/июля 27. Утро. Вчера же осмотрел я и здешнюю библиотеку, где некогда часто встречал здешних ученых и литераторов. Главная зала уставлена бюстами и портретами: герцогов, отца и деда нынешнего’ Гердера, Шиллера, Виланда и Гете. Два колоссальные бюста Гете и Шиллера по сторонам портрета, в рост, их друга — герцога, который велел похоронить себя посреди их. Под бюстом Гете стихи Шиллера, под Шиллером — Гете, вот первые:
Selig, welchen die Gotter, die gnadigen, vor der Geburt schon
Liebten, welchen als Kind Venus im Arme gewiegt,
Welchem Phobus die Augen, die Lippen Hermes geloset.
Und das Siegel der Macht Zeus auf die Stirne gedriiekt.
Schiller.
(‘Блажен, кого боги благие любили еще до рожденья, кого младенцем укачивала на руках Венера, кому Феб открыл глаза, Эрмий — уста, а Зевес положил на чело печать могущества’. Шиллер).
Или, как сказал Жуковский:
Блажен, кто, богами еще до рожденья любимый,
На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем,
Кто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял,
А силы печать на чело от руки громовержца.
Под бюстом Шиллера:
Denn er war unser, mag das stolze Wort
Den lauten Schmerz gewaltig iibertonen,
Er mogte sich bei Uns, in sicherm Port
Nach wildem Sturm zum dauernden gewohnen,
Indessen schritt sein Geist gewaltig fort,
Ins ewige des wahren, guten, Schonen,
Und hinter Ihm in wesenlosem Scheine
Lag was uns alle bandigt — das Gemeine.
Goethe.
(‘Он был наш — да раздадутся эти гордые слова громче, гораздо громче нашей громкой печали! Он мог у нас, как в верной пристани после неукротимой бури, приучаться к прочному, между тем как дух его с могучею силою стремился вперед, в бесконечность истинного, доброго, прекрасного, а за ним, в безжизненном свете, лежала обыкновенность, тяготеющая над нами’. Гете).
Я не нашел много нового в библиотеке. Уверяют, что прежде казна отпускала гораздо более на обогащение оной новейшими произведениями европейской литературы. За несколько лет пред сим канцлер Мюллер показывал мне целые тетради писем Гердера, Гете и проч. из Италии. Герцог поручил ему разобрать оные и приготовить к печати: с тех пор письма сии, коих Германия с нетерпением ожидает, все еще не изданы Мюллером. Письма Гете к герцогине и к герцогу кратки, но благоухают Италией и напоминают его прелестные четверостишия. Гердер подробнее в описаниях, его письма, помнится, длиннее. Здесь негодуют на Мюллера за то, что он так долго лишает современников сей общей, германской собственности. Сейчас написал несколько строк к Жуковскому, в Дармштат, адресовав ошибкою во Франкфурт-на-Майне. Спрашиваю его о Вяземском и проч. Сейчас корреспондент Министерства народного просвещения, Липман, прочел мне свое донесение министру о Real und Normal-Schulen в Германии и о новых примечательных книгах в немецкой ученой словесности. Вероятно, вы прочтете сей рапорт умного педагога в Журнале Народного просвещения. Сабинин принес мне свои ‘Письма в конференцию СПб. духовной академии, написанные из Копенгагена’.
9 августа/28 июля, воскресенье, утро. Вчера, осмотрев музей, где есть прекрасные картоны и эскизы славных мастеров, несколько замечательных картин, я зашел и в кабинет чтения, где можно читать множество немецких и иностранных журналов и где книгопродавцы выкладывают на несколько дней все, что получают нового. Оттуда отправился пешком, с книгою, в Бельведер, останавливался два раза под тенистыми деревьями аллеи читать замечания на Пентархию и менее, нежели в час, был уже в парке Бельведерском. Зашел с визитом к графине Фричь, здешней гофдаме, и к прусской фрейлине или гофдаме, ибо в Пруссии фрейлин нет. К обеду явились: наш Липман, священник Фрорин, зять географа Бертуха, известный ученою своею деятельностию… графиня Эделинг и — двор. Я успел написать два слова к Жуковскому с проезжавшим мимо фельдъегерем. После обеда опять роздых — я продолжал читать ‘Glossen zu der Schrift: die Europaische Pentarchie, v. Giehne’ — и в 7 часов опять чай, опять прогулка в саду, опять живой разговор в салоне — и за ужином великая княгиня рассказывала нам много любопытного о пребывании своем в Вене во время конгресса. Я возвратился с графинею Эделинг, моею соседкою. Мы условились сегодня, в воскресенье, идти в 10-м часу слушать веймарского суперинтенданта Рера, который недавно прославился полемикою своею по случаю торжества в память реформации и Гутенберга. Здесь еще есть следы прежнего, взаимного ожесточения двух христианских исповеданий. В церковном богослужении католиков, или лучше, в некоторых несущественных обрядах оного, сделаны ограничения. Прения ратоборцев 30-летней войны тлеют в подвалах архивских: могила и Вестфальский мир их успокоили. Когда же примирятся проповедники евангелия?
10 августа/29 июля. Вчера, позавтракав два раза, дома и у графини Эделинг, я отправился слушать Рера. Проповедь умная, но сухая. Он коснулся слегка и предмета прений между Ботенем и его епархиальным епископом в Страсбурге. В церкви были и принцесса прусская, и наследный принц здешний, возвратившийся из Дармштата и Эмса. Из протестантской прошел в русскую церковь, где уже нашел великую княгиню, с ее гофдамой, с русскими каммермедхенами и с многочисленным семейством священника. Потом приехали и принц наследный с сестрою. Я опять отправился в Бельведер с Липманом к обеду, на который приглашены были некоторые знаменитости — honoratiores — Веймара, французский поверенный в делах, Ларошфуко (брат принцессы Боргезе). Экипажи императрицы уже приезжают: ее величество ожидают сегодня ввечеру или завтра поутру, если останется ночевать в Эрфурте. После обеда я заехал к графу Фредро: он с семейством живет уже здесь три года под крылом державной хозяйки. В последний приезд государя он вдруг онемел и теперь еще едва кой-какие полуслова намекнуть может. Дети, сыновья, утешают его: оба воспитаны очень хорошо. Старшего пенсионирует государь: он живописец и поедет в Рим совершенствоваться в искусстве своем. В 6 1/2 опять у великой княгини, но уже в здешнем парке, где пили чай, играли в карты, в павильоне. К вечерней беседе приглашены были новые лица. К ужину уехала великая княгиня в Бельведер встречать принца Вильгельма прусского.
Графиня Эделинг увела меня к приятельнице своей, госпоже Вольцоген, приехавшей для свидания с нею из Иены. Там она поселилась с воспоминаниями о Шиллере, ее beau-frere, коего написала прекрасную биографию, в 2 частях, 1830 год. Она была дружна с Шиллером и с Гумбольдтами, с Александром и поныне в переписке. Недавно написала роман ‘Корнелия’ — а ей 77 лет! Я нашел в ней необыкновенно умную женщину, не только начитанную, но погруженную в глубины философии Канта. Она хвалила мне лучшего его истолкователя Фриза и пригласила сегодня к себе, в Иену, чтобы познакомить с ним и с другими иенскими знаменитостями, с перепискою Шиллера, Гене, Гумбольдтов. Фриз — друг ее. Я заслушался ее разговора о Шиллере, который был ее другом. Сестра ее, жена Шиллера, не имела ее дарований. Я еду в Иену с графинею Эделинг — и опишу вам салон Вольцоген уже по возвращении или из Кисингена. Великая княгиня приказала отыскать для меня русские грамоты, списанные в Готе, и сегодня мне принесут их: и отсюда возвращусь я не без добычи для русской истории.
Полдень. Сию минуту видел каталог рукописям о России, в Готе хранящимся, из коих многие еще не переписаны для Аделунга. Надеюсь достать копии. В библиотеке видел грамоты французского республиканского правительства, подписанные Дантоном, Шиллеру, переименованному в m. Gille, и прелестное письмо Виланда 1776 года Фр. Якоби о первом его свидании с Гете, в Веймаре. Все для меня и, следовательно, для нас переписывается. Великая княгиня опять приглашала в Бельведер, а в 8 часов вечера я уже буду пить чай у Вольцоген в Иене, с графинею Эделинг и Fries, коего сейчас видел вторую и последнюю часть ‘Истории философии’, весьма выхваляемой.
Веймар. Августа 12/июля 31, 1840. Вчера, вероятно, отправился к вам пакет с письмами, кои третьего дня приготовил я, перед отъездом моим в Иену с графиней Эделинг. Я обедал в Бельведере. Возвратившись в Веймар, я перешел в коляску графини Эделинг, и к 8 часам вечера мы были уже в Иене, заказали комнаты в ‘Солнце’ и поехали пить чай к г-же фон Вольцоген, о которой я уже писал вам. Профессор Фриз, философ и математик, издавший на сих днях вторую и последнюю часть философии, о коей журналы отзываются с величайшею похвалою, не мог притти на вечер, и мы провели его втроем. Г-жа Вольцоген сама писательница и провела век свой в самой искренней дружбе с Шиллером, с другом его Дальбергом, с Гумбольдтами и со всеми знаменитостями прежнего Веймара. В Париже и здесь знавала она г-жу Сталь, была с нею в переписке — и теперь, над прахом друзей, на том же самом пепелище, где некогда провела несколько лет с Шиллером, в самые поэтические годы его жизни, она живет воспоминаниями, схоронив единственного сына, в совершенных летах, который принял из рук ее ружье, чтобы — умышленно или неумышленно, знает один бог, — застрелиться им. Она говорит о Шиллере и по сию пору с каким-то тихим энтузиазмом, рассказывает подробности его здешней жизни поэтической и семейной, указала мне из окна гору, к которой обращены стихи Шиллера:
Sey mir gegrusst mein Berg…
И обещала подарить аутограф Шиллера. Его покровитель и друг, Дальберг, до самой кончины своей был и ее другом, завещал ей написать его биографию из материалов, им оставленных, и по собственным воспоминаниям. Кончив недавно роман, г-жа Вольцоген (почти 80 лет) принимается писать жизнь друга или его апологию для Германии. Она живет теперь в совершенном одиночестве, детей Шиллера, ее племянников, здесь нет (один из них умирает от куренья и горячих напитков, у другого два Сына, внучата поэта). Один раз в неделю собирает она у себя некоторых из здешних ученых, но чаще других видит Фриза, занимается с ней астрономией), показала и расхвалила нам его ‘Популярную астрономию’, читает Канта, Шеллинга: в дряхлом теле душа ее живет полною духовною жизнию и беседует с гениями всех веков и народов. Профессор Ган читает ей иногда Софокла, Эврипида и — немецкие легенды. Но всего больше душа и сердце ее заняты памятию о Шиллере. В 10 часов мы расстались.
На другой день, в 6 часов утра, я был уже на лекции профессора философии Шейдлера. Он читает педагогику, в этот час проходил системы Локка, Руссо и диктовал главные начала своей науки слушателям. Я заметил какую-то странную перемену в его голосе, иногда он необыкновенно возвышал его, иногда говорил тихо. После мне сказали, что Шейдлер совершенно глух и не слышит самого себя. От Шейдлера пошел я на лекцию молодого богослова Штикеля. Он объяснял пророка Исайю, по еврейскому тексту. Я заметил в своей записной книжке те места, кои, в объяснениях и в импровизированном переводе его, мне особенно понравились, и поверю их на досуге с славянским текстом. Поспешаю довести до сведения русских богословов слышанное от Штикеля: английский профессор в Оксфорде (кажется, Ниль) открыл новое сочинение Евсевия. Содержание оного здесь еще неизвестно. От 8 до 9 часов должен был я слушать Газе, но он не читал сегодня. Студенты очень хвалят его лекции. По мнениям, по системе своей, он приближается к Шлейермахеру, но не смело, не безусловно его придерживается.
Я воспользовался часовым досугом своим и зашел к профессору Фризу, коего предварила обо мне г-жа Вольцоген. Он познакомил меня с своею литературною и академическою деятельностию, которая начинается в эпоху Канта и Рейнгольда, продолжается в бурное время так называемых демагогических затей университетских, от коих страдал в 1817-1819 годах и Фриз, оставив под спудом одну часть (политику и права) своего философического полного курса, расставшись на время с философской кафедрой для преподавания математики. Ныне он занимает обе кафедры и в истории философии передает сущность всех систем, от древнейших времен до Гегеля, не включая, однако ж, в книгу свою гегелианцев. Он горюет по сыне, блуждающем где-то на Востоке… Фриз отличается каким-то детским простосердечием и глубокомыслием: дитя-математик и психолог, такие явления менее редки в Германии. Профессор, в уединенном немецком, не столичном университете — затворник бенедиктинец в келье. В 1833 году вышло второе издание его ‘Populare Vorlesungen iiber die Sternkunde’, с таблицами и картами, в Гейдельберге. Книга сия посвящена г-же Вольцоген.
От Фриза пошел я к президенту Верхнего апелляционного суда, фон Зигезаку, с коим познакомила меня давно уже великая княгиня. Он был с ее высочеством в Петербурге и теперь занимает здесь первое место в высшем судебном трибунале, для всех саксонских владений учрежденном, т. е. для Веймарского, Готского, Альтенбургского, Рейского и Мейнингенского княжеств. Человек радушный и образованный, чиновник деятельный, неутомимый. Он познакомил меня с иенскою ученою литературою и с ее главнейшими представителями, но более всего я ему обязан за книгу профессора Шейдлера ‘Paranesen fur Studierende. Zur Methodik des akademischen Studiums’, в сем году вышедшую в Иене. Она служит пополнением ‘Годегигики’, того же автора, в прошедшем году изданной. Сии ‘Paranesen’ состоят из введения к оным самого Шейдлера и из рассуждений разных авторов о предмете академического воспитания и учения. Некоторые из них принадлежат давно известным мыслителям, корифеям философии и учености немецкой, например: Фихте, Стефенсу, Титману и т. д. Я обрадовался статье, взятой из Гершеля. Полагаю, что это перевод его книги о пользе естественных наук вообще, о которой давно я говорил во Франции, Германии и России, желая, чтобы скорее она переведена была с английского. Sir James Makintosh сказал о ней, что после ‘Органона’ Бэкона не было книги в сем роде, примечательнее Гершелевой. Брум и Галлам, за обедом у коего я это сам слышал, согласились с его мнением. Поспешите приобресть книгу Шейдлера ‘Паренезы’ и его же ‘Годегетику’ или путеводительницу (голос — путь). Не знаю, послушаются ли моих советов, воспользуются ли моими указаниями, но в них единственная польза моих литературных набегов в ученой области Германии, Франции, Англии — почти всей Европы. Своим я беден, я желал бы обогатить своих чужим добром, в этом искреннем, постоянном, сильном желании русского сердца все мое утешение, все мое оправдание! Я часто припоминаю себе слова моего наставника Шлейермахера, кои желал бы подписать под его памятником после евангельских:
Thaten am Geiste des Menschen — grossere giebt es nicht.
Зигезак пригласил меня к обеду. Я поспешил на лекцию Баумгартен Крузиуса, он выходил из первой аудитории, кончив лекцию о посланиях к римлянам и галатам. Я успел с ним познакомиться на улице и от 9 до 10 слушал уже у него же догматику. Сначала объяснял он учение о св. троице и рассматривал критически мнение Сака. Потом говорил об искуплении (opus Christi), о царстве божием, рассматривал сочинения Ансельма (из 12-го столетия) ‘Cur Deus homo?’, мнения социнианов, пиетистов, гернгутеров. Я записал многое, но сообщу вам только слова его об учении греческой церкви, относительно сих важных вопросов: ‘Die Griechische Kirche hat sich in diesen Artickeln mit Einfachheit an die alt-bib!ische Lehre gehalten, und niemals war Streit in Ihr daruber wie in der Lateinischen’. Б. Крузиус посмотрел на меня при сих словах, а я преклонил слегка голову в знак согласия и благодарности.
Закупив несколько книг для графини Эделинг, кои везет она к брату, я не мог найти здесь для нее ‘Критической истории новогреческой и русской церкви’ Иосифа Шмита, которую купил для себя в Берлине (Mainz, 1840 год, 8). Имена Стурдзы, преосвященного Филарета, Муоавьева встречаются на страницах сей книги, коей и пробежать не успел. Она для нас любопытна, а может быть, и полезна, хотя автор строгий и, следовательно, односторонний католик (я знавал его по другому сочинению). Пригласив милую спутницу, графиню Эделинг, уроженку Невшателя, гулять в окрестностях города и составив план нашей прогулки, я отправился с нею прежде всего в сад Шиллера, в коем теперь устроена обсерватория. Профессор астрономии нас встретил и ввел в садик поэта: он сам живет в доме, где Шиллер написал ‘Валленштейна’ и несколько мелких пьес своих. В углу садика стояла прежде беседка, в ней Шиллер иногда работал, мечтал… Беседка сломана, место засажено цветами. За этим садом гора с буераками, где часто студенты подслушивали Шиллера, когда он читал вслух стихи свои, сцены из своих трагедий. И отсюда видна, с другой стороны, гора, им воспетая, но в ней мало поэзии. Вообще окрестные горы Иенские зеленеют деревьями или желтеют колосьями только снизу, но вершины их голы и бесплодны.
Из Шиллерова садика отправились мы в сад Грисбаха, бывшего здесь теолога, купленный великою княгиней для воспитания здесь дочерей ее, ныне прусских принцесс. Он обширнее и живописнее других, и виды отсюда во все стороны веселые: горы в некотором отдалении. Здесь поставила великая княгиня памятник Гете еще при его жизни. Над колонною летящий орел. Кто-то сочинил для памятника три надписи, или сентенции, над коими великая княгиня сама слегка смеялась, но, несмотря на нихг мысль памятника понравилась Гете, хотя все одобрение его состояло в тихом восклицании: ‘ого!’ Сюда приезжает она иногда отдохнуть от Веймара и Бельведера, в кругу знаменитых ученых. Здесь же, в Иене, провела часть своей ранней молодости и принцесса Орлеанская Мария. Мы прошли загородною аллеею, по течению речки Сале, {Имя этой речки подало повод к каламбуру и к насмешке над Иеной, ее называют Sal-Athen (Sale-Athenes).} в город.
В 2 часа обедал я у президента Зигейсена, в садовом его домике (Gartenhaus), мы пили кофе в саду. Жители северной Германии вряд ли не более наслаждаются природой и ее нещедрыми дарами, нежели баловни ее на юге. Первые живут более в садах и беседках своих, нежели южные, наслаждаются каждым цветком, и если вино не веселит сердца их так, как жителей Рейна, то по крайней мере виноград вьется вокруг их домиков, обрастает окна и позволяет воображению претворять кружку пива’ в бокал шампанского.
В 4 часа я был уже на лекции старика Людена, но, отягченный сытым обедом, едва мог следовать за победами Карла Великого над саксонцами. К счастию, эта часть его истории мне более известна, с того времени, как я занимаюся славянскими древностями, следовательно, историею славян в Германии, имевшими с саксонцами одну участь от Карла Великого. Одними громил он других и мечом вооружал крест в областях Кродо и Радегаста (рад гостям, хотя и незванным — был бог славянский). {Эта лекция напомнила мне путешествие по Гарцу с незабвенным, ранним другом, Андреем Кайсаровым: и он тогда тем же предметом занимался, но с большим успехом. Возвратившись с Гарца, с высот Брокена, прославленного ведьмами и стихами Гете, и познакомившись с классическими местами славянской и германской языческой древности, он написал ‘Опыт славянской мифологии’, не первый на русском (ибо Михаила Попов, отец моего товарища по службе Василья Попова, издал прежде его Славянскую мифологию), но примечательный тем, что автор, после годичного пребывания своего в Геттингене, прилежно посещавший профессорские лекции, при весьма слабом знании сначала немецкого языка, мог сделаться немецким автором и получить право гражданства в Лейпцигском каталоге! Впоследствии немец Аллер перевел его книгу на русский язык! Я всегда жалел, что не мог еще бросить цветка на гроб моего Агатона! Жизнь его прошла в сильных впечатлениях и в грустных предчувствиях сперва в Москве, потом вместе со мною в Геттингене, на Гарце, в землях славянских и в Венгрии и в Венеции. Мы расстались в Вене, я возвратился на родину, потеряв брата, друга его, Кайсаров — в Геттинген. Кончив там академический курс, он поехал в Англию, в Шотландии сделали его гражданином города Думфриса, в России — профессором русской словесности в Дерпте. Отсюда, вопреки моему предчувствию, неодолимое влечение, в самом пылу народной войны, умчало его от тихих муз в стан воинский, где Кутузов, по его предложению, устроил походную типографию. {14} Но перу еще не было дела в стане русских воинов, в Андрее Кайсарове снова загорелся дух воинский, и, в отряде брата, взлетел он на воздух с пороховым ящиком! Мир рассеянному праху твоему, мой милый, ранний, незабвенный друг!}

XIX. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ

1

Шанрозе. 10 июля/28 июня 1841. Третьего дня собрался я в Академию слушать Сент-Олера и Роже, чтобы оттуда ехать прямо сюда, как вдруг — неожиданная радость! мне приносят три пакета с книгами и журналами из Петербурга и два пакета с письмами из Петербурга и из Москвы. За час перед тем я получил письмо от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия! И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой фразы: ‘Le bonheur est dans la vertu, qui aime… et dans la science qui eclaire’. Но било час пополудни, и я побежал с моими едва раскрытыми сокровищами в Академию, оставив печатный груз моему камердинеру, который должен был меня ожидать у железной дороги.
Я нашел академическую ротонду и боковые ложи почти наполненными. Дипломатический корпус почтил общим присутствием своего собрата, даже Апони с семейством и с нашими петербургскими красавицами. Он и папский нунций видели в академике бывшего посла при дворах их. Были и представители духовенства: наименованный епископ d’Evreux (приходский священник св. Рохуса, Olivier) и прочая сен-жерменская аристократия в блестящих своих представительницах заняла почти все полукружие. Многие, как например Циркур и проч., приехали из окрестностей Парижа, из Версали, Сен-Жермена, St. Cloud. Милое семейство Сент-Олера окружено было его ближними и приятелями: герцогом Деказом, канцлером Пакье и проч. Тут находились все академические знаменитости: Вильмень, РойеКоллар, Кузень, Росси, Гизо подсел к своему новому собрату и подчиненному и старинному приятелю, Моле издалека присматривал за ними и шептался с Р.-Колларом, даже герцог Броглио присоединился к академикам. Под кафедрою оратора — все постигнувший и во всем участвующий Гумбольдт. Виктор Гюго с полуоткрытым, широким лбом вошел не без расчета после других, и публика тихо прожужжала его имя.
На трибуне явились канцлер Академии Скриб, Lebrun и — Роже, председатель: он открыл заседание, и молчание воцарилось. Я не хочу сообщать вам по-прежнему подробных выписок из речей нового бессмертного и его приемщика, кащея-Роже: вероятно, сегодня же выйдут статьи в ‘Дебатах’ Филарета Шаля или Сен-Марк-Жирарденя, коих я заметил в ротонде, а в ‘Revue des deux mondes’ прочтете вы речи вполне. С.-Олер не произвел, конечно, всеобщего энтузиазма, ни громких, повсеместных рукоплесканий, но его слушали с глубоким вниманием, одобряли часто. {1} Оратор начал панегирик Пасторе его биографиею, или, лучше сказать, его послужным списком, ибо жизнь его почти началась службою. В самой первой молодости Пасторе уже был ‘hornme public’ и в важнейших делах государственных. Он родился в 1756 году. Был адвокатом, советником в суде, поэтом… Издал том стихов, перевел Тибулла, написал рассуждение о Морских законах и заслужил три медали за три ученые диссертации, был собеседником и приятелем Бюфона, Даламбера, Лапласа, Шамфора, Делиля, Ласепеда и многих других совоспросников века того, и 25 лет был уже академиком и судьею! ‘Il fit deux parts de son terns: aux affaires et aux lettres’. Он написал примечательную по тому времени книгу: об Уголовных законах, под неизбежным влиянием XVIII столетия (sous l’influence des opinions dominantes): но существовавшие злоупотребления выведены в ней с силою и смелостью. Филанжьери, Бекариа, упредившие своих современников в теориях уголовного законодательства и гражданского человеколюбия, ободряли молодого своего сотрудника в запоздалой тогда Франции. Пасторе оправдал их бескорыстную похвалу не только сочинениями, но и поступком: он дал убежище сыну Филанжьери… {2}
Но впоследствии канцлер de la Restauration изменил первоначальным теориям своим, коими отличался как депутат города Парижа. История, сохранив для потомства смелый поступок его, когда Пасторе, в страшную годину политического искушения, в бурном национальном собрании, сел подле Лудовика XVI, заметит в нем какой-то политический дуализм, объясняемый, но не всегда извиняемый духом времени. Пасторе укрылся на время от бури в тихие объятия муз и природы в Италии. В Венеции, во Флоренции занялся он греческим и армянским языками, собирая материалы для своей ‘Истории законодательства’. Он возвратился в Париж в 1800 году, но без всякой симпатии к Наполеону. ‘Il voulait servir dans des emplois qui ne compromettraient pas ses principes’. Четыре года на профессорской кафедре преподавал он Пуфендорфа, Гроция и объяснял трагедии Корнеля (‘Le grand Conde trouvait aussi dans Corneille d’utiles lecons!’). Пасторе нашел себе достойную подругу в m-lle Piscatory. (Вдова его — тетка известному депутату, посланному недавно в Грецию. Я сожалею, что ни один из ораторов не напомнил при сем случае публике, что г-жа Пасторе по добродетелям христианской жизни своей заслуживает не только благодарность Франции, но и самой Англии, подающей Европе пример в своих филантропических институтах: я когда-то уже писал к вам, что первая мысль-чувство о приютах для малолетних (les salles d’asyle) пришла не англичанам, а молодой француженке, г-же Пасторе: она из Парижа, во время революции с площади Лудовика XV, где и теперь живет, перенесла мысль сию в Лондон, сперва безуспешно привила ее к английской почве, возвратилась с нею в Париж, завела и здесь, сначала с малым успехом, приюты, ныне процветающие почти во всех европейских государствах и в нашей благословенной России). {3}
Пасторе продолжал профессорствовать и ничего не требовать от Наполеона, но император сделал его сенатором. Потом он служил Лудвигу XVIII avec preference et devouement. Louis XVIII et Charles X l’apprecierent. Он был возведен в достоинство пера, вице-канцлера и в 1826 году — канцлера Франции. En 1830 il refusa de suivre une nouvelle fortune, и скончался в сентябре прошлого года. Смерть застала его над 11-ю частию его ‘Истории законодательства’, из коей Сент-Олер прочел нам несколько красноречивых строк. {4} В заключение дипломат-академик, определив значение и цель политики ‘conduire sans violence les peuples’, упрекнул Наполеону за нелюбовь его к так называемым идеологам, намекнул на некоторых из своих товарищей по Академии и по дипломации, и в министерстве. {Sur ces bancs… je reconnais, dans les premiers personnages de l’etat, plusieurs des chefs de notre litterature. Ce n’est plus comme au terns du cardinal de Richelieu, votre illustre fondateur, par une adoption courtoise, ou a titre de protecteurs que les ministres entrent a lacademie. Des titres litteraires serieux leur en ouvrent lentree…’.} Гизо, Моле, Кузень, Вильмень, казалось, потупили глаза в землю. Сент-Олер напомнил прелестный аполог Шиллера о поэте: ‘Где был ты?’. {Ou done etais-tu, mon favori, спросил Юпитер поэта, quand les, honneurs et les tresors furent distribues par mes ministres? — Helas! repond le poete, j’etais aupres de toi, e’est la cause de ma misere!’ Telle ne sera point, parmi nous, votre condition, poetes, orateurs, philosophes, qui savez instruire et emouvoir le peuple, dans les chaires, au forum, au theatre etc…’.} У многих дам навернулись слезы, когда он, сказав несколько слов о себе, о тихом семейственном счастии после бурной политической жизни, кончил приветствием и благодарностию Академии, qui lui apparut comme l’arc-en-ciel pendant Forage. Он применил к ней слова Тертулиана: ‘Elle est douce, patiente, parce qu’elle est immortelle’. Это были последние слова оратора. {Il me sembla que vous veniez d’assurer le bonheur du reste de ma vie. L’academie m’apparui comme l’arc-en-ciel pendant l’orage, je la parai de tout le charme de l’activite et du repos, de la gloire et des affections douces. Je le savais, Messieurs, dans cette illustre compagnie, ou tous les systemes politiques, philosophiques et litteraires sont representee par leurs chefs les plus eminens, vous apportez des convictions puissantes (?), des principes inebranlables (!) et cependant la plus intime cordialite preside touiours a vos debats. (!!) Personne ici ne rencontre d’adversaires, et s’il est permis, sans blaspheme, de rappeler avec votre devise la pensee de Tertullien, j’oserai dire de l’Academie. ‘Elle est douce, patiente, parce qu’elle est immortelle’.}
Старик Роже извинялся, что по болезни не может сам прочесть своей речи, и поручил чтение канцлеру академии Скрибу. Он исполнил это поручение со всем талантом комического автора, наставника актеров и водевилистов. Роже начал речь свою неизбежным панегириком новому товарищу, а за него и его предку, в V колене, {‘Vous ramenez aujourd’hui sur la liste de Tacademie le nom d’un de ces hommes Ingenieux, qui, dans un siecle plein d’elegance et d’urbanite, se fit remarquer par les agremens de l’esprit comme par l’amenite du caractere, et, qui sans avoir jamais eu rien a d emeler avec l’envie. sans avoir jamais pretendu a la renommee das grands ecrivains du siecle de Louis XIV, au milieu desquels s’ecoulerent ses longues annees, eut pour tant le secret plutot que l’art d’arriver porte par eux-memes, et presque sans le savoir, a la posterite’.} un de ces hommes ingenieux, qui eut le secret, plutot que lart d’arriver a la posterite, par quatre charmans vers a la Duchesse de Maine. Сам Вольтер вписал его имя в ‘Храм вкуса’. ‘Теперь мы в другой эпохе’, — сказал Роже. Он бросил какой-то неверный взгляд на новую литературу, коей представитель, Гюго, исподлобья на него косился (Роже был одним из упорнейших противников принятию его в Академию). Речь его, как долговременного собеседника знаменитостей литературных прошедшего и настоящего века, наполнена любопытными анекдотами и замысловатыми словцами. Он принадлежит к ветеранам классицизма и аттицизма XVIII столетия. Он вздыхает по прошедшем, ибо оно доставило ему его настоящее. Попал ли бы он теперь в Академию? Сомневаюсь. Написав давно забытого ‘Адвоката’, {5} он давно почиет на лаврах своих. За несколько лет пред сим напомнил о нем его приятель изданием двух томиков литературных отрывков: кто из нынешних фельетонистов не мог бы предъявить основательнейших прав на академическое бессмертие? Сен-Марк-Жирардень, братья Нетманы, Филарет Шаль, даже баловень публики и гроза театров, легкомысленный и легко пишущий Жюль-Жанень, не говоря уже о Сен-Беве, о Патене, об Ампере и Баланше…
Как верный представитель галликанского благочестия, Роже, похвалив Сент-Олера за его классическую любезность и за его старинную lirbanite (ancienne urbanite), напомнил, что Сент-Олер заслужил уважение св. отца, как дипломат и человек. (Я приехал в первый раз в Рим во время его посольства и не забуду завтрака на развалинах Саллустиевой виллы, Сент-Олеру принадлежавшей). Роже рассказал также и о благородном поступке Сент-Олера в поручительстве его за роялиста Ривьера (Riviere) в 1804 году, и под конец коснулся слегка его ‘Истории Фронды’, на сих днях вновь напечатанной. {6} Я радовался счастием его милого семейства. M-me St. Aulaire оставила Вену, чтобы хлопотать здесь за мужа, и избавила его от кандидатских визитов.
Лучшие комплименты Роже памяти Пасторе состояли в анекдотах из благотворительной жизни его, но и он и Сент-Олер забыли или не хотели напомнить нам, что Пасторе-будущий канцлер de la Restauration, сочинил известную надпись над парижским Пантеоном: ‘Aux grands hommes — la patrie reconnaissante’. (Едва ли в комитете, рассматривающем предварительно речи академиков, не отсоветовали упомянуть о сем?). Странная участь Пантеона и в Риме и в Париже, заметил, кажется. Ампер в салоне Рекамье: там служит он памятником раболепства (Агриппы к Августу), здесь воздвигнут сей храм всем богам тогда, когда ни одного не оставалось во Франции! Марата выкинули из Пантеона, Мирабо куда-то скрыли. Вольтер и Руссо, кажется, еще под его сводами, Наполеон присудил его вечному покою безмолвных членов Совета.

——

Я уже купил для тебя перевод Альфиеровых записок de Latour, моего приятеля. {7} Он учитель принца Montpensier, живет во дворце, любим королевой, которая поручает ему добрые дела, и, несмотря на это, все его любят, и даже журналисты не ругают ни прозы, ни стихов его, коих он издал томик. Без меня кто-то заходил ко мне сказать, что он едет в Петербург и через час опять зайдет: оттого и сажусь все заготовить, хотя и не кончил ничего. Все тихо в Париже, и я не обязан являться в большое общество, ибо нет его. Я совершенно согласен с тобою за Суме, но только ты не отдаешь справедливости поэзии в некоторых отрывках. {8} Он точно поэт и в вымыслах, и в языке! Я прочту завтра твою французскую выходку на него Шатобриану и Баланшу у Рекамье. {При письме нашего парижского корреспондента получена биография Бальзака, принадлежавшая Собранию жизнеописаний знаменитых современников французских Как любопытную новость, мы сообщаем ее читателям ‘Современника’. — Ред.}

Э. А.

2

Париж. 1841, ноября 12/октября 31. Я все роюсь в своих старых бумагах и нахожу беспрестанно сокровища. Передо мною два письма наших первоклассных поэтов: Батюшкова из Неаполя, от 10 генваря 1820 года и Пушкина из Бессарабии, от 21 августа 1821 года. {9} Письмо Пушкина не велико, но ноготок остер. Батюшкова письмо как-то невесело, хотя он еще жил тогда в литературном мире и под небом Неаполя. Пеняя мне за мое молчание, он говорит: ‘Одни письма друзей могут оживлять мое существование в Неаполе: с приезда я почти беспрестанно был болен и еще недавно просидел в комнате два месяца’. Прочитав сии строки, я упрекнул себя в какой-то виновности его последующего бедствия, но кто угадает в Петербурге, в шуму и рассеянии жизни нашей, потребность сердца больного друга на чужбине? Но, повторяю, Батюшков жил еще жизнию души и ума в Неаполе. ‘Вы читаете Данта, — продолжает он, — завидую вам. Кто писал критику на Историю Карамзина в журнале Ученых? Что говорят о ней в Париже, и нравится ли перевод?’. Он еще и в поэзии, и в истории, и в судьбе отечественной литературы принимал искреннее участие! Он расспрашивает о рассеянных в мире приятелях.
Вчера я видел опять Рахель в Марии Стуарт, a Maxime в Елисавете, но не высидел всей пьесы, хотя и в обществе с умными дамами. Я дождался блистательного поединка двух королев и ушел немедленно по одержанной победе Мариею, в полном восторге от ее таланта. Она совершенно уничтожила свою соперницу, хотя кое-где и слышны были рукоплескания Максиме.
Недавно был у меня Raynal, издатель дяди своего Жубера, который скоро выйдет в двух частях. Мы долго разговаривали с издателем о друзьях Жубера: знаете ли, как он ценит Шатобриана? Фонтан, восхищаясь ‘Гением христианства’ друга своего, спросил Жубера, что он думает об этой книге. ‘J’y ai trouve une belle page’, — отвечал Жубер, и Фонтан более от него не добился. Но Шатобриан может утешить себя тем, что друг его был строг и к Расину. Письма к Моле будут также напечатаны, и особливо те, в коих он разбирает книгу его, при Наполеоне написанную, о формах правления, за которую недавно автору досталось от журналистов. Удивительно, что сам Моле спешит печатанием сих писем! Строгий приговор найдете вы и Сен-Мартеню, хотя отчасти и справедливый.
В салоне Ансело встретил я возвратившегося из Италии Беля (Стендаля). {10} Он постарел и едва ли не охилел и умственно, но бегает за умом и за остротами по-прежнему. Он описывал Didier автору ‘De la Rome souterraine’ и мне Флорентийский Собор Ученых, бывший недавно под покровительством великого герцога Тосканского: хвалит его за радушие, с коим угощал он съехавшихся с концов земли ученых, литераторов и дилетантов. Дворцы, сады, музеи, галереи — все было отдано в распоряжение комитета. Для материальной жизни устроена была дешевизна во всем, для нравственной и интеллектуальной — свободомыслие и свободоболтание. Но почти никто не употребил этого во зло: все положили хранение устам своим.
Мне принесли каталог аутографов, кои скоро будут продаваться с аукциона. На заманчивом заглавии блестит множество знаменитых имен королей французских, министров их и писателей. Упомяну об одном. Маlesherbes, от 20 июня 1793 года, на трех страницах описывает сестре своей, m-me de Senozon, последние минуты Лудвига XVI… {11}
Не знаю, удастся ли купить один из сих аутографов? Dupin на сих днях, произнес a la cour de cassation, коего он генерал-прокурор, похвальное слово сему Малербу, а за пять лет перед сим другой: Hello — а lа cour royale de Rennes, был также панегиристом его и включил свое похвальное слово в Философию истории Франции, недавно им изданную. ‘Сеятель’ отдает Гело преимущество пред Дюпенем. ‘М. Dupin est le representant fidele de l’opinion de son terns, mais il s’en contente et ne va ni plus haut, ni plus loin, mr. Hello a des besoins plus eleves: il cherche davantage la raison des choses, aussi ne s’arrete-t-il pas aussi brusquement que mr. Dupin au point ou Г opinion du jour s’arrete’.
14/2 ноября. Воскресенье. Был у обедни. Из церкви я поехал на выставку проектов гробницы Наполеону, au palais des Beaux-Arts. Описание сей выставки вы читали в ‘Дебатах’. Нет ни одной мысли! кроме той, которая в смерти Наполеона! Лучшие надписи в его изречениях — у пирамид, на св. Елене, в завещании любви своей народу французскому. Один памятник мне понравился: гробница его, полунадкрытая, покрыта щитом, на коем означены главнейшие победы его. Сей щит, не совсем прикрывающий самый гроб, по четырем углам поддерживается орликами. На гробу — меч и короны его. Три залы уставлены проектами, рисоваными и вылепленными. Много rococo, много повторений известных монументов, пирамид, храмов. В сенях выставлен проект, опоздавший к сроку: это один из лучших, напоминающих монумент Исаакиевской площади. В книжке сказано, что 81 проект представлен на выставку, но мне показалось, что их гораздо более. При каждом объяснении их программа. Примечательнейшим полагают проект Висконти, здешнего архитектора: Наполеон на коне в центре Дома инвалидов, из коего галерея ведет под самый купол храма. Галерея уставлена, в трех отделениях оной, трофеями побед Наполеона, гробами губернаторов Дома инвалидов, тремя памятниками гражданских подвигов императора. Саркофаг из корсиканского гранита, из двух гранитных обломков. В одном прах Наполеона, прикрытый другим, над ним блестят восемь золотых букв: Napoleon. Горний свет главного купола падает на бессмертное имя. Проект корсиканца mr. de Ligny также обращает на себя внимание посетителей. Великолепный саркофаг, над коим Наполеон на коне, обставлен по четырем углам: славой, войной, законодательством, религией. Каждая из сих колоссальных статуй держит свойственные ей аттрибуты, например: религия — Конкордат с Римом, законодательство — Гражданское уложение. И в самом деле в сих четырех эмблемах выразился весь Наполеон. На барельефах изображен Наполеон, венчающийся в Notre-Dame. На другом Лудвиг Филипп, принимающий прах его в Храме инвалидов. На многих Наполеон напоминает сокольничьих охотников, держа на одной руке сокола или орла, в другой меч. Орел его часто не парит к солнцу, а рвется из рук его или спустил крылья как мокрая курица. Не думаю, чтобы один из сих проектов утвержден был общим мнением или изящным вкусом.
15/3 ноября. Я возвратился от Рекамье, которая на прошедшей неделе пригласила меня ехать с нею и с детьми ее племянницы Lenormand в Cirque Olympique — смотреть Мюрата! Я нашел ее охриплою и не весьма здоровою, надеялся, что наша экспедиция au boulevard отложится: но дети бы расплакались — и она едет. Предварительно прочла с Баланшем представляемую пьесу, и при сем случае разговорились о самом герое. Тут были Шатобриан и граф Пасторе, сын автора. Когда экс-королева Мюрат была здесь в Париже, года за три пред сим, то Пасторе расспрашивал ее о смерти герцога д’Энгиенского. Она приписывала всю вину Талейрану. Он первый обратил будто бы внимание на него Наполеона, первый дал мысль… Мюрат, как военный губернатор Парижа, подписал только приказ, но в тот же день был у Рекамье и с бешенством говорил о поступке Наполеона, и впоследствии не раз оправдывался в клевете, на него взведенной, будто бы он бросил горсть земли на расстреленного! Рекамье и Шатобриан с жаром защищали память его.
Снизу доверху театр был полон, но публика — не итальянской оперы! Первой сцены первой картины я уже не застал, но скоро конный топот возвестил Мюрата, уже генералом и князем империи — на его родине в Бастиде. Посылаю вам все превращения Мюрата, от бастидского трактира до трона в Неаполе. На 33-й странице (в 7-й картине) увидите и Бородинский редут. Его брали штурмом: пехота и конница! Стрельба ужасная! Дым во всем театре! Сердце дрогнуло при виде русских солдат в редуте! Я не успел пересчитать конницы, но она скакала по театру, как на Марсовом поле. Рубились, дрались в схватку и на конях с мамелюками. Потом Мюрат в Неаполе, королева Каролина, изменник Barbara (‘Celui — ci n’a pas vole son nom’, — примолвил верный до смерти Мюрату Кастальян, земляк его). Рекамье оставила ложу на время, пока судили и вели Мюрата на казнь. Он был одним из ее энтузиастов в свое и в ее время. К апотеозе она возвратилась в ложу, и мы видели и Наполеона в сером сертучке, как живого в полях Елисейских, встречающего своих маршалов и своего короля-зятя, коего Харон перевозит к нему на барке: анахронизма не заметили, хотя Харон и прежде перевез Наполеона. В 14-й и последней картине собраны полководцы всех времен и народов: и Кесарь, и Александр Великий, и Карл Великий, и Фридрих Прусский. Яркий свет освещает их. Все это продолжалось до полуночи. Мы усадили нашу милую Рекамье в коляску и пожелали не быть больною завтра.
16/4 ноября. Заезжал к Рекамье справиться об ее здоровьи: Мюрат немного расстроил его, но я нашел ее у камина, окруженною Шатобрианом, Баланшем, дамами и еще несколькими мужчинами: она рассказывала о пожаре замка Баранта. Он загорелся в третьем часу утра, неизвестно еще, отчего. Хозяева едва успели спастись в ночном туалете. Но потеря невозвратимая в книгах, в пожитках всякого рода и в драгоценностях фамильных и свезенных туда Барантом в разные эпохи жизни его: он надеялся кончить там, ‘in otio cum dignitate’, жизнь свою! Не погибли ли и рукописи? Никто здесь, кроме одного его родственника и, может быть, Моле, еще не знает подробностей и всей потери. Я пошлю справиться в дом его или заверну к Гизо.
Шатобриан часто расспрашивает меня о Москве, об ее достопамятностях, об исторических древностях прошедшего: весною он замышляв побывать в Петербурге, в Москве, и в Нижнем Новгороде. Старую Европу он почти всю объездил — и в ней ему душно: он хочет освежиться на славянском севере?
От трех путешественников — Ампера, Ленормана и Мериме — получены вчера письма. Они были в Смирне еще вместе, сбирались в Царьград, но там разъедутся в разные стороны, чтобы снова и скорее собраться в Париже.
Лекции в Сорбонне, au College Royal, уже начались. Вчера была лекция Ройе-Колара, племянника старосты доктринеров, преподающего a l’Ecole du droit народное право: он напомнил слушателям, что в Страсбурге преподавал сию науку знаменитый Кох, наставник почти всей Европы, который имел слушателей из всех наций.
Ste-Beuve читал вчера у Рекамье корректурный лист из 2-й части своего Пор-Рояля, а именно Паскаля. Шатобриан, Баланш выхваляли сей отрывок. Мне не удалось быть на чтении. К новому году 2-я часть отпечатается.

Э. А.

XX. КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ВЫПИСКА ИЗ ЕВРОПЕЙСКОЙ ПЕРЕПИСКИ РУССКОГО ХРОНИКАНТА

15/3 сентября 1842. Сегодня в одной из английских газет читал я статью о новой системе, принятой в управлении ссыльными на острове Норфольк (Norfolk), в V части света, куда посылают теперь часть присужденных в Англии к транспортами. Некто капитан Maknochie придумал эту систему и получил от правительства управление тюрьмою или колониею, содержащею 1800 ссыльных. Главные основания сей системы следующие: он разделяет время ссылки на два периода. Если ссылка на семь лет, то первые три года почитаются временем возмездия за преступление, остальное время почитается как приготовление к освобождению. И тот и другой срок может быть сокращен. Каждому определяется для семи лет 6 или 7 тысяч знаков, кои выдаются за хорошее поведение, за исправную работу. Каждый может заслужить до 60 знаков в неделю. Чем скорее он приобретет все 6000 знаков, тем скорее он освобождается. На эти знаки каждый может покупать различные приятности и выгоды, например: чай, сахар, чтение книг и проч. Правда, что таким образом время заключения продолжается, ибо число знаков уменьшается покупкою, но надзиратель тюрьмы старается иначе вознаграждать сию потерю. Недавно учреждена там школа для молодых ссыльных и библиотека для чтения. За то и за другое они платят своими знаками. Так как некоторые, случайно или от болезни, могут лишиться возможности работать и, следовательно, приобретать знаки и, следственно, ускорить освобождение, то сами ссыльные, без всякого участия директора, составили кассу посредством своих знаков и дают их тем, кои не могут работать, дабы сии последние не теряли надежды скорее освободиться. Директор завел также школу музыки, и по воскресеньям они поют и играют на различных инструментах. Наконец, были и театральные представления. Директор, в рапорте своем, говорит, что совершенно строптивых или таких, коих нельзя исправить, нет в его колонии, что есть только ленивые и глупые. Благородный энтузиазм основателя сей системы побудил его наконец дать праздник, в день рождения королевы. Были иллюминации, фейерверки, различные игры, и так как невозможно было в сем случае сохранить над бедными ссыльными обыкновенного надзора, то он публиковал, что полагается на их деликатность и, позволяя им оставаться на свободе до 8 часов вечера, надеется, что они сохранят порядок. Никто не. нарушил его, все произошло тихо и спокойно. {Как бы мне приятно было указать на подобные сему явления и на Воробьевых горах, где обыкновенно между ссыльными дележ подаваемой им милостыни совершается в строгом порядке и с примерною честностию! Никогда еще я не заметил, чтобы получивший уже подаяние принял оное вторично, если полагал, что оно подавалось ему ошибкою.} Лорд Джон Руссель, бывший тогда министром внутренних дел, не одобрил сего последнего опыта, основываясь на том, что, ‘стремясь к исправлению самих преступников, надлежит также иметь в виду, что пример их участи должен устрашать других, {Вы видите, что есть запоздалые, по крайней мере в отношении к здравым началам уголовной юриспруденции, и в Англии и между вигами.} и дал позволение главному губернатору колонии отрешить директора от должности, если найдет нужным. К счастию, губернатор не нашел сей нужды. Если бы лорд Джон Руссель знал немецкую теорию (Геде {Геде был профессором уголовного права в Геттингене в начале XIX столетия и одним из ученейших и глубоких криминалистов в Германии. Он скончался в цвете лет и оставил по себе только классическое путешествие в Англию, в 4 или 5 томиках, и добрую славу. {1} Геде не успел издать теории уголовного права, но слушатели его сохранили его лекции об оном не для себя только, но и для потомства. Учение его перешло в жизнь и в правосудие, теория его сделалась во многих местах Германии юридическою практикою. Один из учеников его передал мне полный курс его лекций об уголовном праве в рукописи, а я подарил оную Московскому университету, при продаже оному моей библиотеки.} и других) о цели наказаний, то он, конечно, не объявил бы устрашения главною целию наказаний. Один из уголовных судей находил, {2} что тюрьма должна необходимо быть вредною для здоровья заключенного. Теория лорда Джона Русселя не благоразумнее. Французы много толкуют теперь о тюремной дисциплине. Комитеты, циркуляры следуют один за другим, но я нигде еще не заметил известия о сем новом опыте дисциплины тюремной, а вот уже два года, как она существует. Maknocnie весьма не одобряет долговременных ссылок, на 15, 20 лет, находя, что долговременность, лишая надежды, вредит цели наказания.
Английские журналы наполнены толками и спорами о последних беспорядках между работниками. Тори говорят, что мануфактуристы, желая уничтожения закона о хлебе, т. е. желая свободного ввоза иностранного хлеба, всячески старались притеснять работников, не увеличивать работной платы, чтобы довести их до сих беспорядков, надеясь чрез то заставить парламент дозволить ввоз хлеба и чрез то дать возможность иностранцам покупать английские товары. Виги опровергают сию клевету — и, кажется, справедливо. Как бы то ни было, тори весьма глупо рассуждают о сих происшествиях и предлагают почти заставить мануфактуристов платить известную плату работникам, a peu pres как в 93-м году, во Франции, конвенция установила minimum и maximum. Здесь (т. е. во Франции) все спокойно. Журналы пустословят и проч. и проч.

Э. А.

XXI. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ

От ноября 7-го. Париж.

Сегодня уведомляет меня Л<ютерот> о важном происшествии в английском церковном мире: ‘Ньюман, глава пусеистов, отделился от англиканской церкви, это, конечно, будет поводом к сильным раздорам’. {1}
Ампер сказывал, что Гюго пишет историю итальянских общин и хочет войти в камеру перов чрез политику средних веков Италии. Все первоклассные здешние поэты помешались на политике: кто-то объявил в журнале, что Ламартин написал и запродал много стихов, он раздосадовал на это и объявил, что он уже давно бросил поэзию и посвятил себя исключительно политике. Шатобриан сегодня с жаром восставал на поэтов-отступников, утверждая, что и лучшие их речи парламентские придут в забвение, между тем как стихи их долго еще читать будут. — Сент-Бев читал у Рекамье пред Шатобрианом академический панегирик Казимиру Делавиню, и Шатобриан очень им доволен, но жалеет только о том, qu’on n’y voit pas les defauts de mr. de Ste Beuve. — В ‘Revue de Paris’, которая теперь выходит листами и только три раза в неделю, Ste Beuve поместил умно-забавную статью о Theophile Gautier. {2} Я не читал ее.
Ампер описывал утро журналиста, и именно издателя ‘Constitutionnel’, mr. Veron, обогатившегося продажею Pate de Regnault и рекламациями, т. е. объявлениями и похвалами a tant par ligne. Самые блистательные фельетонисты являются к нему почти каждое утро с предложением услуг своих, и каждому первый вопрос: ‘Завтракали ли вы?’ — ‘Нет еще’. — ‘Чего хотите? Цыпленка? а вина какого?’ — ‘Шампанского, Бордосского’, — все готово, а после завтрака и статья.
Шатобриан начал писать новую историческую монографию после продолжительного, принужденного бездействия. Вчера показалось мне, что он как-то не вполне владеет языком, хотя он говорил много, желаю и надеюсь, что это мне так только почудилось. Скоро уменьшится число приближенных и ежедневных посетителей аббатства: Ампер на сих днях уезжает в Египет. — И слепец Тьери лишается своей хранительницы: кн. Белжиозо возвращается в Италию. Вильмень, школьный товарищ и всегдашний друг и покровитель Тьери, не оставляет его, особливо после смерти жены.
Читали ли в последней ‘Revue des Deux Mondes’ proverbe о камере? Все поражены истиною и верностию в изображении лиц, два списаны с натуры: журналист аббат Женуд и министр Гизо. Прочие составлены или списаны со многих. Автора никто не знает. Полагают, что m-me d’Agout. Но она не могла подслушать и подсмотреть закулисных действий, закулисных разговоров депутатов с такою точностию! — Журналы так ничтожны, не исключая и ‘Дебатов’, что в руки взять не хочется: в отсутствие камер одни романы фельетонов удерживают подписчиков.
Сегодня заходил ко мне Дежерандо, сын добродетельного отца, и принес речи и стихи с биографией, по случаю его кончины написанные. В примечаниях к стихам много анекдотов, о коих не упомянуто в его биографии. Между прочим, что Дежерандо, будучи простым солдатом в революцию (1798 год), отвечал на заданный ученым обществом вопрос (определить влияние знаков на мыслительную способность) и заслужил премию, ‘avec le sabre d’un soldat’ говорит далее панегирист его. Он сам о себе рассказал анекдот сей в обществе филантропическом, где я некогда часто встречал его. С сими стихами и другие того же автора: на Монлозье, известного прекрасным и сильным ответом своим во время революции, в Assemblee constituante, когда республиканцы хотели отнять у епископов их имения и доходы, Монлозье, явившийся на сонмище из овернских ущелий своих, защитником духовных, поразил депутатов сими словами: ‘Вы изгоняете их из их дворцов, — они удалятся в хижины бедных, которых они кормили, вы отнимаете у них золотой крест, — они возьмут деревянный, — и не забудьте: деревянным крестом спасен мир!’ — Этот крик сердца, это словцо пережило Монлозье. В первые годы моего здесь пребывания я его встречал здесь, когда он приезжал сюда из гор овернских, в самой маститой старости. Защитник угнетаемого во время революции духовенства, он писал сильно против иезуитов, когда правительство на беду свою, при Карле X, снова подпало влиянию неисправимого братства. — Монлозье умер в горах своих, посвятив последние годы исследованию таинств волканической природы, его окружавшей. Соотчич и, кажется, сосед его, Барант, описали жизнь мудреца-мечтателя. Смелому защитнику духовенства оно отказало (в Клермонте) в панихиде, но поселяне, ‘les courtisans de la Montagne’, провожали его остатки до могилы его, вырытой им самим на вершине гор. Он завещал обложить тело его ароматическими травами.
Другой товарищ Дежерандо в поэтическом панегирике, Маре, герцог Бассано и секретарь Наполеона, написавший в австрийской тюрьме и в тяжких оковах драму в 1500 стихов, которую после играли в салоне Бассана министра. Маре был брошен в темницу австрийцами в Мантуе, когда он отправлен был домогаться после убийства Лудовика XVI о спасении королевы и детей ее. Он не доехал до места своего назначения, и королева погибла. По размене пленных, Цизальпинская республика прислала к Маре депутатов с цепями его, кои он сохранил до своей кончины. ‘Des glacons de Moscou, des champs de l’Ausonie’ рука Бассана писала указы, приказы и проказы Наполеона:
Il tragait les decrets d’un pouvoir heroique
Sur l’affut d’un canon.
Он же был единственным имперским министром, оставшимся при императоре в Фонтенебло:
De la fidelite, toi, le vivant exemple,
Toi, le courtisan du malheur!
Лакордер будет два месяца проповедовать a Notre-Dame.
Вчера я встретил на улице профессора Римского университета, знаменитого ориенталиста Ланчи, коего я знавал в Риме. Он шел ко мне с запиской реформатского пастора, который приглашает нас на вечеринку с другим пастором Кокёрелем слушать беседу римского аббата Ланчи — о Библии! Ланчи написал новые комментарии на Библию, и так как первая книга его о древностях церковных отобрана и держится под спудом папою, то он печатает новую в Париже, хотя продолжает быть профессором Римского университета. Он намерен читать здесь публично лекции о Библии, что то скажет нунций? Ланчи останется здесь на всю зиму. Он уверял меня, что знаменитый ориенталист и библейский толкователь профессор Гезениус, недавно умерший, коего я 1 1/2 года слушал лекции в Гале, многое заимствовал и даже перепечатал из первой книги его о финикийских и прочих древностях.
29/17 ноября. Вчера мне удалось провести приятный и наставительный для меня вечер в жарком и быстром разговоре с умным и ученым священником и с дамою — первоклассною и по уму, и по учености, и по душе. Мы разбирали проповедников здешних и от них перешли к предметам проповедей. Я спорил больше для того, чтобы слушать, наводить на возражения, на доказательства, прения кончились мирно. Священник обещал ввести au cerele catholique, коего он был одним из основателей. В понедельник там будет ораторствовать Тюльский епископ. Это общество составлено для сношений католических писателей между собою: там рассуждают, читают — с целию знакомить членов с успехами католическими и с талантами, кои ему служат и доброхотствуют. Этот священник мне предложил также познакомить и с аббатом Coeur, коего проповедями я наслаждался не одну зиму. Теперь он занимает место в Сорбонне, т. е. кафедру духовного красноречия, и оттого нигде не проповедует: приятель его описал нам его ангельский, детский характер, любовь к бедным и сирым и труды его по долгу проповедника и профессора: он часто более суток работает и до изнеможения, но если представляется случай помочь хотя ребенку, то он все бросает и предается помощи ближнего, как сестры милосердия. — Этот же аббат (коего имени еще не знаю), при здешнем архиепископе, и может доставлять места близ кафедры в Notre-Dame, когда Лакордер начнет свои конференции. — Послезавтра Ботень проповедует a Louis d’Antin в 3 часа, — а перед тем в полдень проповедь евангелическая — au culte non salarie par l’Etat, Rue de Provence.
Возвратился из аббатства Рекамье, где нашел Токвиля с женою, m-me Tastu, Шатобриана, Баланша, герцога Розена, и умно-говорливого племянника Рекамье. От возрождения разных журналов, получающих новую форму и новую или несколько иную жизнь, как например ‘La Presse’, перешел или спустился разговор до фельетонных романов: ‘Вечный жид’, ‘Таинства Парижа’ и проч. ‘La Presse’ со 2 декабря увеличит объем и листы свои, она более займется политическою и серьезною литературою. Ламартин будет помещать в ней ‘Историю жирондистов’, если не вполне, то большими отрывками. Такие сотрудники могут подорвать ‘Constitutionnel’, хотя фельетонный роман дал ему такую популярность, что в провинциях нанимают чтение по часам — до 3 часов утра! — Спор между Баланшем, m-me Recamier и m-me Tastu зашел о том, до какой степени вредят нравственности читателей и, следовательно, всей публике эти романы, кои поносят или клевещут самые богоугодные заведения, чтобы подольститься к господствующему вкусу, смешивая les associations religieuses с иезуитскими кознями, — Sue уверяет, что хлебника его хотели подкупить иезуиты, чтобы отравить его.
Д’Эстурмель положительно знает, что Ламартин запродал себя на всю жизнь, прошедшую и будущую, так же как Шатобриан, т. е. продал за несколько сот тысяч право на старые свои сочинения и на все новые, и именно на ‘Историю жирондистов’, которая едва ли не распространится, и на историю всей революции. Отныне все, что он напишет, принадлежит не ему.
Прочел статью в ‘New Quartely Review’ о политическом, нравственном и литературном состоянии Франции, она мне во многом очень понравилась, обсуживает многое и многих беспристрастно, между прочим, напоминается, что мы не знали, современность первоклассных мужей нашей эпохи: Шатобриан, Наполеон, Кювье, Вальтер Скотт, Веллингтон одногодки — все они родились в 1769 году. Выхваляя книгу Ranee ‘The freshness of its colouring and the vivacity of its emotions’, рецензент прибавляет: ‘A poet of the school of sir Robert Southey has said: The courser with his nostrils of fire who flies over the sand of the desert, never grows old — he dies’.
Корреспондент Review упомянул и о здешней выставке художественных произведений, заметив, что подделка (imitation) в мануфактурных произведениях показывает уменьшение если не роскоши, то богатства, в одних руках сжатого. Разделение достатка на мелкие или умеренные части видимо в сей замене дорогих материалов дешевыми. ‘Поддельные бриллианты, поддельное золото, серебро и все драгоценные вещества. — Камень подражает мрамору, дерево заменяет камень, бумага заменяет дерево,потом механика, заменяющая руки и т. д. — Как последнюю черту я приведу девиз, вырезанный на медали, которая раздавалась в награду первым фабрикантам на выставке. Медаль представляет Францию, венчающую Гения мануфактуры, с сими словами: от тебя мне богатство, от меня тебе честь. — Сказав противное: от тебя мне честь, от меня тебе богатство, они выразили бы мысль более благородную и более просвещенную, но зато избранная ими надпись справедливее’.
В последнем нумере ‘Revue des Deux Mondes’ прекрасная статья об английских essayst-ax, и именно о канонике Сиднее Смите, коего я знавал и любил в Лондоне и встречал во многих замках Шотландии и Англии. Он был одним из первых и главных учредителей ‘Edinburgh Review’, кроме Горнера (коего брата знаю), я знавал их всех: Jeffrey, Муррая, Гамильтона, Брума и проч. Желал бы прочесть сочинения С. Смита: он почитался остроумнейшим писателем и даже проповедником-юмористом. — Чаще всего я встречал его у Галама (историка средних веков и английской конституции), у Макинтоша (историка Англии), у Брума и Ландсдоуна и, помнится, в Шотландии у Джеффрея и Муррая, соиздателей ‘Edinburgh Review’, ныне шотландских лордов-судей. Какое блистательное поприще совершили все сии журналисты! И не подлыми средствами. Жаль одного: они поссорились с Вальтером Скоттом, который после размолвки с ними до самой кончины не брал в руки ‘Эдинбургское Review’, хотя сначала сам ободрял и набирал издателей: первое я слышал или от биографа и зятя его Локарда, или от одной из дочерей В. Скотта.
Я читаю теперь новую книгу: Schlozer. ‘Ein Beitrag zur Litteraturgeschichte des 18-ten Jahrhunderts’, von Adolf Bock. 1844. — Кроме введения, которое темнотою и каким-то неярным взглядом на науки и на людей вообще того времени мне не совсем понравилось, в книге сей превосходно оценены заслуги Шлецера как историка, как педагога, как журналиста и публициста, как писателя о политике, о государственном праве и вообще, как коренного и почти первейшего пробудителя здравых политических идей в Германии, но до французской революции, и, следовательно, не ею и не ее проповедниками увлеченного, хотя, впрочем, Шлецер много заимствовал из либеральных авторов французского 18-го века, коих знавал лично: Вольтера, Goguet (‘Histoire des lois’), Дегинья и проч. Я узнал из сей книги много подробностей и важных анекдотов из жизни Шлецера, мне неизвестных, хотя я многое знал и знаю о нем другим, и даже немцам неизвестное.
В этой умной и почти пылкой характеристике Шлецера Боком — выставлен он во всех главных действиях своих, как ученый и политик. Она напомнила мне небольшую аутобиографию Шлецера, в коей так много важного и для русской истории, при конце Елисаветы и в первые годы Екатерины II, особливо по части литературно-исторической. У нас малоизвестна эта аутобиография старика Шлецера. Биография отца, сыном его московским профессором Христианом Шлецером написанная, не заменяет краткой отцовской, хотя и в двух томах. Христиан был плохой ценитель отца: он имел много материалов после него, из коих некоторые и мною ему доставлены, но он не умел вполне ими воспользоваться и был как бы вынужденным энтузиастом (enthousiaste oblige) отца, между ними не было большой симпатии, хотя они и одними науками занимались. Отец любил более дочь свою (Доротею Роде), которая до совершеннолетия своего уже тешила его отцовское самолюбие, в 50-летний юбилей Геттингентского университета возведена в докторское достоинство и помогала ему сочинять книги! Да какие же! О рудниках русских и их произведениях, с математическими вычислениями! За то и он оставил, вдохновенный родительскою к ней нежностию, — едва ли не лучшие по себе памятники в книжках, для нее сочиненных. Weltgeschichte fur Kinder, Vorbereitung dazu — и т. д. И теперь я прочитал в книге Бока очень умный и беспристрастный разбор этим книжкам. — Теория статистики его превосходная, если не лучшая и для нашего времени (по ней венгерец Швартнер, ученик Шлецера, составил лучшую в его время, а может быть, и теперь статистику Венгрии, и примечательно то, что земля, тогда полудикая в Европе, имела лучшую статистику). — Потом любопытна весьма поздно вышедшая политика, или Staatslehre, Шлецера, где все начала, коими ныне европейские умы движутся, уже обозначены и объяснены были: и в этом после Мозера Шлецер был первый, и в этом, конечно, он не без недостатков, но он — Лютер в политике тогдашней: и папа и Мария Терезия страшились его приговоров: вы найдете тому доказательства в его книжке. Мария Терезия в совете своем не смела решить дела против политической своей совести, сказав министрам своим: а что скажет Шлецер в своем ‘Staatsanzeiger’?
Вот последние перед смертию стихи, при жизни не разгаданного, преждевременно для друзей, для себя же и для провидения благовременно умершего Новалиса:
Re…
Was passt, das muss sich runden,
Was sich versteht, sich finden,
Was gut ist, sich verbinden,
Was liebt, zusammen sein,
Was hindert, muss entweichen,
Was krumm ist, muss sich gleichen,
Was fern ist, sich erreichen,
Was keimt, das muss gedeihn.
Gieb treulich mir die Hande,
Sei Bruder mir, und wende
Den Blick, vor deinem Ende,
Nicht wieder weg von mir:
Ein Tempel, wo wir dienen,
Ein Ort, wohin wir ziehen,
Ein Gluck fur das wir gluhen,
Ein Himmel mir und dir!

2

Вчера проводил я вечер у графа Гих с датским поэтом Эленшлегером, ^который, объехав самые светлые пункты всей Германии, возобновил знакомство с корифеями ее словесности — ученой и поэтической, — нашел и здесь почитателей своего таланта и заслуг датских новейших ученых по части северной истории и исландских саг. Я полагал, что Эленшлегер, как современник и приятель Багзена, коего я видал в 1827 году, незадолго пред его кончиною,3 — старик, но нашел в нем человека в силах почти цветущих, на вид 45 лет не более, между тем как Багзен, современник всех знаменитостей европейских своего времени, был спутником Карамзина, кажется, во Франции — в прошедшем столетии. Эленшлегер говорит изрядно по-французски, но так как хозяева немцы, а гости, С. и я, понемецки говорить могут, то словоохотливый Эленшлегер был в полном ходу. Он не только поэт, но и историк: отдавая справедливость Дальману, ныне столь превозносимому в Германии за его геттингенский подвиг и за историю английской революции, он не хвалит Дальмана за историю Дании, недавно им изданную. Эленшлегер полагает, что история отечества должна быть писана сыном его, исключая эпох, всемирную значительность имеющих, как например революция Англии, Франции, отторжение Америки от матери-отчизны и проч. А Дальман холодно и часто несправедливо судит датчан и их всемирные набеги, до Колумба открывшие Америку. Он не довольно уважает саги, недавно новым светом критики озаренные, как в историческом их достоинстве, так и в поэтическом. Дания, при всей скудости финансов своих, печатает и выводит на свет множество хартий, в холодных тайниках ее хранившихся. Я напомнил Эленшлегеру, что и в этом скандинавском руднике Шлецер едва ли не первый указал на обильную руду, ныне с таким успехом обработываемую: он издал, прежде Нестора, книжку ‘Об Исландских сагах’ и в Северной истории своей (31-й том английского издания всемирной) Шлецер объяснил Шенинга и Зума и снял снимки с руд исландских. Зоркий взгляд его угадывал богатую руду по тонким слоям оной.

1844, декабря 16/4. Париж.

Сожалею, что не имею случая доставлять вам некоторые из новейших явлений в словесности: например, издание в новом виде и с большими пополнениями мыслей Паскаля. По сию пору мы знали их только в искаженных изданиях Port-Royal, Bossuet, Condorcet и проч. Но оригинал лежал, спокойно и невредимо, в здешней библиотеке, весь писанный рукою бессмертного мыслителя-христианина, хотя и скептика, непримиримого врага иезуитов. Все издатели, начиная с приятелей и единомышленников его, отшельников Пор-Рояля, до наших времен, позволяли себе переменять не только слова и сильные его выражения, но изменять и самый смысл, переделывать фразы, перестанавливать целые страницы, перенося их из одной главы в другую, но всего более выкидывали из Паскаля сильные места, и причина сему находилась в тогдашних обстоятельствах, в духовно-политической распре между Пор-Роялем и иезуитами. Когда возникшие гонения на Пор-Рояль от иезуитов и за них, от придворных, по случаю первой книги Паскаля ‘Les Provinciales’ несколько утихли, почитатели Паскаля не хотели раздражать более противников своих, опасаясь новой мести иезуитов (которая, впрочем, скоро постигла Port-Royal и сровняла его с землею) — и всякую фразу, всякое выражение, казавшиеся им не совершенно безвредными, вымарывали, переменяли, заменяли другими словами и даже размышлениями, не всегда с духом Паскаля согласными.
И прежде Кузеня знали, что оригинал Паскалевых мыслей хранится в библиотеке, но он первый занялся сравнением изданий, доселе всеми принятых, и сличением оных с оригинальными мыслями Паскаля. Другой издатель, Faugere, принялся за то же дело, но Кузень представил академии варианты и издал их в одном томе, показав, кто, когда сделал перемены в Паскале, и присовокупил целиком лучшие рассуждения Паскаля с выкинутыми прежними издателями местами. Недавно сия книга вышла, и вчера объявляет Кузень уже о новом издании оной, с новыми пополнениями из оригинала, вместе с ним другой издатель Faugere напечатал полное издание мыслей Паскаля в двух частях, также по тексту оригинала. Кузень, сверх того, напечатал, а соперник его уже также печатает письма сестры Паскаля, Маргериты, превосходные по чувству и по сильному ее характеру, коего она была жертвою, и вместе с тем жертвою и своего жансенистского энтузиаста. Сии-то четыре книги, и именно: ‘Les pensees de Pascal’, par Cousin: 2-е издание, 1 vol. — ‘Les pensees de Pascal’, par Faugere, 2 vol. — ‘Les lettres de Marguerite, soeur de Pascal’, par Cousin, и те же письма, издания еще не вышедшего par Faugere, желал бы я переслать вам. Еще вышла любопытная книга в другом роде: экс-министр, осужденный и помилованный, кн. Полиньяк издал ‘Etudes historiques, politiques et morales sur l’etat de la societe Europeenne vers le milieu du 19-me siecle’. 1845, в одном томе. Много любопытного. Он кратко рассказывает происшествия, приготовившие революцию с Лудвига XIV, но, переходя к нашим временам, объясняет историю Франции и Европы и оправдывает себя и своих единомышленников. Многим достается — часто и поделом! например, Шатобриану. Много дельного, но при всем том едва веришь глазам своим, что человек сего разбора и с такими предрассудками, хотя, впрочем, весьма благородный и доброжелательный, мог еще за 13 лет управлять Франциею!
За час перед тем встретил я одного отставного дипломата, который не любит Гумбольдта, и описывал мне его как хвастуна-либерала, гонящагося за политическими комеражами и за придворными приглашениями: недавно якобы узнал он за обедом, что у принца Немурского — бал, а он не приглашен! вознегодовал и удивился… Тут случился придворный, который дал знать о сем принцу Немурскому: и приглашение получено еще за десертом! — Дело в том, препятствует ли сия слабость к большому свету неугомонного всемирного путешественника — препятствует ли она ему поверять Вернера {Гумбольдт сказывал нам вчера, что первые учения его по горной части были в Фрейберге, где великий минералог Вернер был его наставником. К Вернеру стекались тогда минералоги и рудокопы со всех частей света: он не издавал книг, но лекции его, содержавшие все его теории, переписывались и переходили из рук в руки — в Европе, и в Азии, и за океаном!} и Кювье, в преисподних земли, или воскриляться с Араго к светилам небесным, или ходатайствовать пред сильными мира сего, за седящих во тьме, или при дворе друга-венценосца трунить искренно и благодушно над ценсурою министра Эйхгорна, — и в его присутствии! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вильмень совершенно выздоровел! и не только рассудок, но и прежнее блестящее остроумие к нему возвратилось, и уже приводят два или три словца — истинно вильменские, отпечатки его, едва ли не единственного во Франции дара слова или дара словца, но вместе свидетельствующие и благородный его характер, и его редкое бескорыстие. — Узнав, не без досады, что правительство поспешило уволить его, Вильмень написал лаконическое письмо к королю, из коего приведу вам прелестную фразу, если припомню, в то же время он уведомил канцлера Пакье, как президента в камере депутатов, рассматривающей предложение Сульта о назначении ему пенсии, что он не примет оной и надеется прокормить себя и семейство собственными трудами, как прежде, а приятелям примолвил: ‘Je suis heureux de pouvoir refuser leur billet d’enterrement’, а о хвалебных статьях в журналах и об отзывах товарищей сказал: ‘lis se sont trop presses de faire mon oraison funebre’. Мы должны еще более уважать это бескорыстие, зная, что он употребляет 10 тысяч франков ежегодно на содержание сумасшедшей жены, что он воспитывает дочерей своих и должен теперь во всем себе отказывать. Он уже говорит о своей болезни, как здоровый, но для правительства потеря его таланта невозвратимая. Вильмень являлся уже в академии и мало-помалу возвращается к литературной деятельности. Он поспешит, вероятно, издать давно почти конченную биографию папы Григория VII. В настоящее возрождение средних веков и их явлении, в церкви и в обществе, эта книга, экс-министром просвещения написанная, будет иметь животрепещущий интерес. — Я надеюсь встречать его часто у слепца Тьери, коего навещал он три раза в неделю и во время своего министерства.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечер провел у Ламартина, он снова субботничает, но на его рауты являются более индиференты камер, литераторы, артисты, поэты и прочие, чем люд нужный, должностные, как прежде. Ламартин не принадлежит никакой партии и может усадить своих единомышленников, как некогда старик R. Collard, доктринеров своих на канапе. — Положение Ламартина в толпе партий — единственное. Я разговариваю с ним только урывками, редко удается насладиться продолжительною его беседою: он должен встречать гостей, а новые лица и представлять жене, она подарила мне блестящую статью его, перепечатанную из Маконского журнала ‘Du droit au travail et de rorganisation du travail’. Выпишу только несколько строк, кои заключают все его pia desideria или по крайней мере сущность оных, и камеры перов, и Сальванди, как президента комиссии совет филантропа, утопистам всех наименований. ‘Перестанем искать ненаходимого, перестанем шуметь звонкими мыслями над ушами толпы! — Эти мысли так звонки только потому, что пусты, что внутри их нет ничего, кроме ветра и бури. Они лопнут в руке каждого, кто хотел бы втеснить их в жизнь. Не давайте работникам тщетных надежд на насильственное устройство работы, — надежд, которые их обманывают и еще несноснее представляют им тяжелую существенность, сближая ее с теми химерами, которые вы искрите перед их глазами. — Не притворяйтесь, будто у вас есть тайна, когда у вас только неразрешенная задача, не возбуждайте жажды, когда у вас нет воды, не возбуждайте чувства голода, когда не имеете чем накормить’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между французами и англичанами теперь загорается враждебное чувство за миссионера Причара. Англичане видят в нем проповедника слова божия, французы — англичанина! Баланш заметил мне вчера, что здесь даже в камерах не постигают, что англичане или религиозные сектаторы в Англии, методисты, квакеры и проч., думают не о выгодах гражданских, а только о распространении царства божия между людьми, за океаном, что для них христианство — цель, а не предлог, или не повод к господству, как для иезуитов. Этот недостаток религиозной симпатии, религиозного чувства — в самых набожных французах, по мнению Баланша, объясняет, после духа партий, все воспаление камеры против Гизо и Причара. — Протестант Гизо понимает иначе дух и цель английских миссий, но он уступил духу народному и наказан теперь за свое потворство. С каким негодованием говорил мне в Франкфурте Неандер о сей жертве, добровольно принесенной дипломатом слабости народной! Оратор библейских обществ, Гизо, исторгает евангелие, из рук едва осененных светом его, и посылает им в замену трупы иезуитизма!.. quasi cadavre!

. .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жирный вторник опять вывел на сцену свою жертву: сейчас провели мимо нас жирного быка, с обыкновенной процессией, народ валил за ним, но, кажется, масса ежегодно уменьшается, но только масса народа, а не быка: он жирнее прежних. Бык сей носит имя — Pere Goriot, одного из героев Бальзаковых.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сейчас прочел во вчерашнем ‘Siecle’ письмо Michelet, слишком краткое, в ответ на критику его книги в ‘Revue des Deux Mondes’, par Saisset. — Исчислив некоторые из обвинений его в антихристианстве, Michelet не оправдывается положительно, но с своей стороны обвиняет ученика своего в неблагодарности и в том, что он завел против наставника своего ‘un proces de tendance!’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4 часа пополудни. По улицам, примыкающим к нашей, тянутся в двух веревках экипажи с масками, и я едва пробрался в Palais Royal, чтобы взглянуть на новые произведения книжной промышленности: просмотрел две книги, любопытные для русских и важные для истории. 1) Memoires posthumes du C-te de Stedingk, в двух частях, — биография генерала и дипломата шведского обогащена оригинальными депешами ко двору его и перепискою с министрами и с послами его времени. Штединг, коего я встречал в петербургском блестящем обществе, принадлежит к двум эпохам нашей новейшей истории — Екатерина II принимала его в круг свой, и он нравился ей как легитимист и бурбонист и как враг тогдашней французской революции. При Александре I Штединг был одним из значительнейших лиц при с.-петербургском дворе — до завоевания Финляндии. Какая благородная, рыцарская осанка! — В биографии его помещены не только его депеши и сношения с нашим министерством, но и депеши наших министров того времени. — Другая книга в том же роде, не столь богатая документами, Sarrans (jeune) ‘Жизнь Бернадотта’, в двух частях, я не успел просмотреть ее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сегодня в ‘Siecle’ уже ответ на письмо Michelet от ученика, но не одобряемый журналистом за последние строки письма. Заметим, что он не забыл в нем своего наставника (и в самом деле, он задушил его под похвалами). — В ‘Revue de Paris’ также защищают статью Saisset, mais il est temps de cesser d’en parler!

4

Генваря 8-го/декабря 27-го. Вчера я едва успел собраться в 5-м часу к Рекамье и нашел там жаркое прение между архи- или ультрагалликанцем Дюпенем (procuror junior) и историком Mignet, который, занимаясь в досужное от архива и от академического секретарства время историей реформации, напитался духом ее, ознакомился с высокими мыслителями и корифеями протестантизма, и сам, хотя неприметно для самого себя, склоняется к началам лютеранизма, может быть, возбуждаемый к сему и отвратительною, страстною и пристрастною борьбою между иезуитами и университетом, коего представители в числе друзей и единомышленников Mignet. — Dupin и Mignet точно ораторствовали и, к удовольствию нашему, выходили из границ салонного разговора (causerie), Dupin, казалось, говорил с трибуны депутатской, убеждал, обращался часто ко мне, полагая меня лицом беспристрастным в сем прении, Mignet, указывая на первое начало отчуждения Франции при Филиппе в XIV столетии от римского полного ига, проповедовал как бы на кафедре исторической, но с жаром оратора, для коего ободрительная улыбка хозяйки и киванье головою Шатобриана заменяли рукоплескания публики, и воспламенился до того, что уже не слушал возражений Дюпеня. Оба соглашались в том, что иезуиты, возродив во французском духовенстве сии богословские распри, под коими кроется страсть неограниченного владычества, овладев сперва нисшим и должностным духовенством, салонами и некоторыми домами, кои в них господствуют, мало-помалу подкрались к епископам, из коих большая часть принадлежат к разряду — гренадского, и, склонив их на свою сторону, поставили епископство в оппозицию против гражданских предержащих властей и против большинства народного или общего мнения, еще животрепещущего негодованием при одном имени — иезуитов и конгрегации.
Шатобриан во все время молчал, но слушал внимательно и остался в салоне долее, нежели обыкновенно. Баланш, принадлежа более к умеренному галликанскому католицизму, христианскою философиею проникнутому, и негодуя также против духовенства и епископов, сошедших на журнальный или кулачный бой, оживлял состязателей словцом всегда примечательным. — Полного отчета в окончании этого разговора не могу отдать: герцог Ноаль, легитимист довольно умеренный, редко вмешивался в разговор, но иногда Дюпень вынуждал его к мимолетному замечанию, когда сильное и отчасти грубое (rude) обозначение классов народа и их влияния на участь государства задевало пера и дюка Франции. Дюпень как-то щеголяет здравым смыслом и выражает его с каким-то педантизмом в ясности: адвокат виден и в речах и в формах его, но часто позволяет он себе, в салоне, и ораторские выходки или монологи: тогда он встает и жестикулирует.
Mignet сказал нам об успехе труда своего в ‘Истории реформации’. Труд подвигается, но долго еще публика о нем не узнает. Между тем талант его, а может быть, и мнения зреют, и материалы накопляются. Архивариус и приятель всех министров иностранных дел сбирает дань со всех кабинетов, и не довольно еще: много получил бумаг из Испании, откуда высылались костры с огнем и герцоги Альбы для реформаторов. — Третьего дня статья в ‘Constitutionnel’ приписывает (как слышу, ибо не читаю ‘Constit.’) сумасшествие Вильменя — иезуитам, on prete aux riches. Мы оставили салон Рекамье вместе с хозяйкой. Она отправилась обедать к страдальцу Брифо, коего почти ежедневно навещает. Не желая лишить ни Шатобриана, ни нас минут, кои дает она гостям своим, она уже была в наряде для выезда: все ей к лицу, бледность и худощавость лица были заметнее… но улыбка все та же!..
Ввечеру был я на первом протестантском рауте у Лютерота, издателя ‘Сеятеля’, близ русского посольства, place Vendome живущего. Более 100 дам, и едва ли не вдвое более мужчин, но раут сей имеет какой-то особенный характер: протестантский элемент в нем преобладает, почти все пасторы, миссионеры и министры держав протестантских. В числе замечательных женских лиц была молодая m-me Gasparin, супруга депутата-оратора и защитника в камере протестантизма во Франции и автор книги, о коей уже писал я вам ‘Sur le mariage’, Grandpierre, Valette, Verny — все проповедники протестантизма, хозяйка пела, я возобновил знакомство со многими, кого более уже двух лет не встречал, по болезни моей. В библиотеке хозяина-журналиста перебирал все новые литературные явления и книги, присланные из Англии для ‘Сеятеля’, замечу одну, которую желал бы и для себя и для вас выписать: ‘The Bible before the age’ поэтабогослова Монгомери, 2-е издание, первое разошлось в несколько месяцев, in 8, печать и бумага английские! Я давно слышал о достоинстве этой книги и надеюсь, что скоро немцы переведут и пополнят ее. Кстати о библейской литературе: я купил недавно в протестантской лавке маленькую классическую книжку, коей также разошлось уже несколько изданий вдруг в Англии — и здесь нашел я только 1 экз. (Companion to the Bible, intended for Bible classes, families and young persons in general. With maps of ancient world, Canaan, and the travels of the Apostle Paul). Всего три карты. Сказывают, что m-rs Fry, но не квакерша, недавно умершая, — автор этой книги. Это точно сокровище для прилежных читателей Библии: все указания, наставления, объяснения найдете вы в ней. Ее бы должно было перевести немедленно на русский. Она может заменить своды (concordance) и других указателей. Я нашел у Лютерота и молодого немецкого теолога, который года за два привез мне письмо и книги от Неандера. Он сочиняет ‘Историю Сорбонны’, для коей нашел множество рукописных материалов в здешней, еще не исследованной в тайниках ее, Королевской библиотеке. Французы не имеют такого терпения в изысканиях источников, как немцы. — Рейхель написал лучшую и самую полную историю Пор-Рояля, коею и приятель его Сент-Бев пользовался, но остановился на первом толстом томе, переменив, как слышу, образ мнения своего о сем строгом и высоком гнезде янсенизма или французского протестантизма. Мой новый знакомец укажет здешним теологам на первое начало Сорбонны, прежде нежели она была богословским факультетом Парижского университета, и доведет ее историю от преобразования оной, при Ришелье, в факультет богословия, до наших бесплодных времен, т. е. от славы — до ничтожества. Многих почитают сорбоннцами, кои процветали, когда Сорбонна не была еще Сорбонною в последующем значении этого имени: например Герсон, мнимый или истинный автор подражания И. Христу. В кабинете Лютерота любовался я прекрасным портретом сотрудника его, по ‘Сеятелю’, Vinet: посылаю в двух номерах лекции его, в Лозанне, sur les provinciales de Pascal: превосходно характеризует талант и заслуги Паскаля как писателя и богослова-философа. В комическом элементе он ставит его выше Мольера! — Благодаря иезуитам Паскаля слава снова ожила, и все заговорили о нем, но не все поют на один лад: Cousin, Faugere, Vinet, — академия и журналисты. Ультрамонтаны пышут злобою.
9 января меня навестил молодой русский писатель, Б<ецкий>. Я узнал, что он издатель харьковского журнала ‘Мелодика и антология из Жана Поля Рихтера’, которую сегодня он принес мне. Он рассказал мне о своем путешествии в Германию и в Бельгию, он путешественник и писатель и обещал мне отрывки из журнала своего для ‘Москвитянина’: например посещение его Жуковского, где видел и Гоголя (уже после меня), их беседа с вдовою Жана Поля Рихтера в Барейте, от коей узнал много любопытных подробностей о германском юмористе, или отрывок из путешествия по Бельгии, где осматривал знаменитую тюрьму, со всеми отраслями промышленности. — Если он принесет мне отрывок о Жане Поле, то я постараюсь отыскать в журнале 1825 или 1827 года (не помню) мое посещение самого Жана Поля в Барейте, где он доживал и допивал век свой. {5} Он показывал мне тогда шкаф с ящичками, в кои бросал разного рода мысли, блестящие или оригинальные выражения, предоставляя себе вынимать их — и вставлять туда, где они понадобятся. Жан Поль с милою откровенностию описывал мне свой образ жизни и свою оригинальную методу сочинения. Я уверен, что не он один прибегал к подобным приемам и держал запас мыслей и вдохновений, но не многие, подобно Жану Полю, признавались в употреблении сей методы. Я бы желал, чтобы г. Б<ецкий> доставил мне для ‘Москвитянина’ посещение его и описание салона и образа жизни Жуковского: это по всему принадлежит ‘Москвитянину’, ибо и гений Жуковского — истый москвитянин и Москва была его колыбелью. При первом свидании я напомню об этом г. Б<ецкому>. При сем случае он может известить читателей ваших и о Гоголе, который гнездится над переводчиком ‘Одиссеи’ и читает перевод ее вслух переводчику, думает, что Гоголь ничего не пишет: так ему показалось, но Жуковский извещал меня, что он все утро над чем-то работает, не показывая ему труда своего. Гоголь писал сюда к гр. В<иельгорской>, что в Париж не приедет. Может быть, и раздумает еще и не отложит приезда сюда на время, когда получит приглашение новое, от гр. Т<олстого>, недавно ему посланное. {6}
Из записки NN {7} вижу, что он желал бы знать, что творят здесь так называемые социалисты и коммунисты и какое действие производят в разных слоях здешнего общества, возбуждаемые ими силы или элементы? — Действие сие выражается более в книгах и в журналах, кои сосредоточивают их отголоски, нежели в самом обществе: да и как в него проникнуть? — вообще я весьма мало важности или существенного влияния на настоящее общество приписываю сим социальным или коммунистским проявлениям, не отказывая впрочем социализму в будущем влиянии на европейский общественный быт, но кто это угадать или хотя отчасти определить может? — Социализм будет изменять общества и изменяться сам, смотря не по состоянию тех сословий, из коих он возникать будет, а по государствам, в коих сии сословия находятся: иначе в Германии, иначе в Англии, иначе здесь. Меры или приемы правительств с проявлениями социализма тоже много могут изменить самые направления оного. — Но сии развития разных общественных элементов еще нам совершенно чужды! Мы должны обращать внимание соотечественников на такие события или явления в нравственном или в политическом мире, из коих могут и для нас возродиться — польза или пагуба: остерегать от предстоящей опасности или советовать следовать данному примеру, совершившемуся опыту. Где у нас — почва для социализма? Из каких элементов составиться сим направлениям сил или болезней общественных? — Но как наблюдатель всего, что колышется во всех слоях умственной и гражданской деятельности, укажу вам только на главные, не скажу лучшие, явления коммунистской литературы и на лучшую книгу, которая вышла о сем в Германии, хотя о сем явлении христианского мира умствует и Stein ‘Der Socialismus und Communismus des heutigen Frankreichs. Ein Beitrag, zur Zeitgeschichte’, von L. Stein, Doktor der Rechte, Leipzig, 1842. {8}
В книге Штейна вы найдете все, он пользовался советами и намеками фурьеристов Considerant, Louis Reybaud, Louis Blanc и Cabet.
История сен-симонизма, фурьеризма, коммунизма и прочего разделена на эпохи до самого 1842 года. Описаны расколы между раскольниками, вы найдете характеристику, и часто превосходно выраженную Lamenais, Leroux, Proudhon, Louis Blanc и до последних — travailleurs-egalitaires. — Fourier и его фаланга подробно описаны: все объяснено, подкреплено документами, из коих некоторые были не всем известны. — Любопытно, но более для французов, видеть значительность или участие сих последователей разных доктрин политических и социальных в политических смутах последнего столетия: все сие было раскрыто, выведено на свет божий или в захваченных бумагах, во время политических процессов или самыми участниками в обществах социальных и проч.
10 генваря. …Вчера вышли две части примечательной книги ‘Histoire des Cabinets de ГЕигоре, pendant le consulat et l’Empire. 1800-1815. Ecrite avec les documens reunis aux archives des affaires etrangeres, par Armand Leberre, ancien attache au ministere des affaires etrangeres. I-ere Livr. depuis le 18 brumaire jusqu’a la fin de la campagne de Prusse (1860)’. Автор — сам дипломат и сын опытного дипломата и собирателя любопытных актов, коими сын воспользовался. Я пробежал 1-й том: автор не может назваться продолжателем ни Флассана (Hist de la diplomatie Francaise), ни Биньона. Он пользовался ими, но черпал и сам из рудников и тайников государственных и частных: отец многое собрал в течении своего дипломатического поприща.
Отец автора, после 15-летних сношений с большею частию министров и дипломатов его времени, должен был по поручению герцога Ришелье, во время ресторации, заняться сочинением истории французской дипломации с 1789 до 1815 год, но только исключительно для употребления в Министерстве иностранных дел: тогда еще не постигали, что и дипломатическая тайна, отслужив свое урочное время, обращалась в историю. Тогда, конечно, не мог бы я, или Ранке, или Раумер получить позволение черпать из самых источников, работая в архиве иностранных дел, над оригинальными документами! Но и это tempi passati! по крайней мере для меня.
Автор, допущенный в архив иностранных дел, посвятил труд свой чудесной борьбе, начавшейся в равнинах Маренго и кончившейся в пустынях св. Елены! ‘Cette lutte a paru reunir toutes les conditions du drame a la fois le plus touchant et le plus terrible’. Автор ограничил себя одними дипломатическими фактами, ‘n’admettant dans son cadre que ces grands faits interieurs qui se lient par des rapports intimes a l’histoire, et qui souvent Гехрliquent en la completant’. — Оттого первая глава сей книги или введения вся посвящена внутренней истории Франции после быстрого обозрения отношений ее к другим европейским государствам. — Одним из происшествий, содействовавших спасению Франции после угрожавшей ей опасности от пруссаков в Шампаньи — почитает автор и отпадение Павла I от второй коалиции, составившейся для восстановления в Европе законных престолов: он отдает русскому монарху справедливость — редкое явление во французских писателях! ‘Paul ne saurait jamais ni se brouiller ni se devouer a demi’. Заметив измену в союзниках, император Павел I отстал от них, вызвал свои войска: ‘Итак Франция была спасена от великой, близкой опасности’. Тут начинается деятельность Бонапарте в Париже, — 18 brumaire и проч. — Первый консул. Посольство Дюрока в Берлин, адъютанта и друга Бонапарте. Король прусский сказал двору своему: ‘Je vous ргёsente l’aide de camp du plus grand homme que je connaisse’. Эти слова могли решить систему политики Гаугви, ‘qui avait pour maxime invariable de se ranger toujours du parti le plus fort’.
Duroc был принят и в С.-Петербурге с таким же доброхотством, как и в Берлине: ‘Александр осыпал его теми деликатными вниманиями, которые выходят из привычек обыкновенного этикета’. Здесь узнаем мы о конвенции, заключенной 11 октября между императором и первым консулом, которая, казалось, подчиняла уже тогда участь Европы двум державам — России и Франции.
…Были и в годину преобладания Наполеона светлые пункты в нашей истории! — Мы должны отыскивать нашу славу везде: и в ‘Русском вестнике’ Глинки, и в депешах Талейрана: в словце Наполеона, который судил Александра по началам Макиавеля, и в стане русских воинов! {9}
И какое заключение сделал бы я из всех сих намеков: тоже, какое император Александр в письме своем к Карамзину: ‘Русский народ достоин знать свою историю’.
11 генваря, 7 часов вечера. Зашел к Рекамье, где нашел шесть дам, из коих две сочинительницы: Sophie Gay, мать Дельфины, и Louise Collet. — Я спрашивал Louise Collet, какое, по ее мнению, примечательнейшее явление в самой новейшей словесности? — Она назвала книгу о проповеднике Flechier, недавно изданную, с найденными его оригинальными записками. Она не хотела назвать ‘Паскаля’ Кузеня, своего приятеля и протектора. Sophie Gay разговорилась о своей дочери, коей талант ею возлелеян, и д’Эстурмель прочел на память несколько прелестных стихов Дельфины. — Добрались и до других писательниц, например герцогини Дюра, и m-me Recamier примолвила, что она не только написала, но и создала Урику, изобразила портрет милой писательницы, страсть ее к одной из дочерей своих (Laroche-Aquelin), которую можно сравнить только с страстию Сталь — к отцу, Неккеру.
…Последний вечер старого года, я провел у гр. Гих, где слышал первые два акта немецкой трагедии Эленшлегера: он читал ее очень внятно и con amore. Предмет оной взят из датской истории, в половине 17-го столетия, из жизни казненного за предательство министра… (забыл имя его). Первые два акта меня так заинтересовали и характерами и драматическими сценами, что я неохотно оставил салон гр. Гих, чтобы ехать с М<ещерским> на русский раут к гр. Раз<умовскому> встречать запоздалый православный год. Мы нашли уже гостиную, полную дам… Туалеты блестящие! Англичанки и француженки не уступали русским в щегольстве и роскоши, в столовой гремела полковая музыка, ровно в полночь полилось шампанское и раздался львовский God save the king. Я давно уже не был в таком блестящем рауте, нашел много знакомых. Русских было не так много, как ожидали, знаменитостей еще менее.
14 февраля. Статьи о ‘Паскале’ Кузеня и Фожера, par Mr. Foisset в ‘Корреспонденте’, более за Фожера, нежели в пользу Кузеня. Паскаль воскрес и с новою жизнию. — В этой же книжке и о ереси Товианского. — Теперь не время объяснять вам эту ересь (если не хуже). …Вчера кто-то заметил, кажется справедливо, что большая часть парижских профессоров университета или несут сумбур, или нападают на церковь, или из-за церкви на правительство и на все гражданское общество, или накануне учатся тому, чему сами учат. К первому разделу можно отнести Michelet, который иногда завирается и не в истории, ко второму опять Michelet и сподвижника его Quinet, к третьему Ленормана, коего ультрамонтанизм везде проявляется: на лекциях, в книгах, в журналах: он принадлежит к университету, а вступается за иезуитов! К четвертому разряду, т. е. к разряду невежества или неведения предмета преподаваемой науки, принадлежит редактор политических и литературных статей в ‘Дебатах’, кои открыли ему вход на кафедру, в академию, в совет, в камеру: Michel Chevalier, экс-сен-симонист, профессор политической экономии, уже на 2-й лекции первого своего курса не знавший, о чем говорить: после определения предмета своего курса, неполного, одностороннего и никак не обнимавшего всей области науки, он запнулся и приостановил на 1/4 часа получасовую свою лекцию, первую читал он по бумажке: мы не могли приписать этого застенчивости. — Впрочем, это не мешает ему писать дельные статьи о предметах, в круг политической экономии входящих, например о железных дорогах и т. п., но он не профессор. То же можно сказать и о Филарете Шале как о профессоре северной словесности: германской, английской и проч. И он пишет изрядные статейки, и его станет на две или на три лекции, на два или на три разбора какого-нибудь английского классика, и его станет на беглое обозрение книги или автора, но и он не Бутервек. — Я и его слыхал.
18/6 февраля. Когда я писал к вам о Michel Chevalier, печаталась в ‘Дебатах’ умная статья его в ответ Louis Blanc, коего письмо в свое оправдание вчера же напечатано в ‘Дебатах’. Chevalier не пощадил его, и добродушный утопист справедливо наказан за неимоверную неосновательность теорий своих. Louis Blanc, как строитель политических теорий, дитя перед самим собою, перед историком, хотя и в истории его проглядывают, и весьма часто, те же начала, но здесь стремление повести, фактами обильной, увлекает внимание читателя, уроки не только в началах политической экономии, но даже и в государственной нравственности, кои М. Chevalier дает автору ‘De l’organisation du travail’, конечно, строги, но учтивы и не выходят из пределов справедливой критики: он не забывает других заслуг Louis Blanc, иных прав его на уважение литераторов и публики ‘est-ce un esprit comme le sien, qui a besoin qu’on lui dise: que les plus admirables passions du coeur humain, ne sont pas des interets?’. — Далее: ‘nous ne sommes plus au temps, grace a Dieu, on l’ou pouvait se croire un ami du peuple, parce qu’on etait un niveleur. La doctrine du nivellement, de quelque metaphore qu’elle se pare, ne doit plus faire illusion a personne. La societe n’a qu’un service a en nattendre, et celui qui se flatterait d’arriver par elle a une flatteuse popularite, se preparerait les plus ameres deceptions’.
Конечно, Chevalier прав во многом, но он не на все в книге L. Blanc отвечает. Странно только то, что профессор-депутат противоречит экссен-симонисту, ибо прежде Chevalier следовал совсем иной теории, и тогда он не был в таком разногласии с нынешним своим антагонистом. Я не осуждаю его за сие отступничество: он сам себя изъясняет в опровержении L. Blanc. Взгляд на прошедшее свое должен был смягчить строгость его, особливо к человеку, который душою выше его и поступки свои всегда соображал с своими правилами: когда еще L. Blanc был кормильцем престарелого отца, издатель ‘Века’ (‘Siecle’) предлагал ему главную редакцию журнала с окладом 30 тысяч франков в год. L. Blanc спросил его, должен ли он будет в духе и в направлении журнала соображаться с своими началами или с теми, кои господствовали тогда в ‘Веке’. Владелец журнала настоял на своих политических мнениях, впрочем, несущественно различных с доктринами L. Blanc, и условие не состоялось. A Michel Chevalier? Некогда ревностный проповедник сен-симонизма — ныне по местам и по участию в журнале получает до 30 тысяч франков в год, уже сосватал богатую невесту и коммунизм одобряет только в сем случае. Правительства или те, кои решают судьбою юношества, должны бы иметь в виду такие перемены в образе мыслей, такие перевороты в убеждениях — искренни ли они или нет: не в том дело! — быстро или постепенно совершающиеся, и не спешить исторгать плевела вместе с добрым семенем. Остерегайте других, обороняйтесь — но не лишайте себя радости отца блудного сына, если вы в самом деле отцы!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Я прочел в одни сутки записи Винского ‘Мое время’. Эта рукопись уже 1/4 века у меня, и я в первый раз вполне прочел ее. Я не мог оторваться от книги. — Винский уроженец Малороссийского городка Почепа (в 1752 году) учился в Малороссии, но оставил ее в первой молодости и переселился в Петербург в первые года царствования Екатерины II (на 18-м году). Он бегло описывает Петербург, но прежде оригинально описал малороссийскую жизнь свою, воспитание, семейство — и отбытие на чужую сторону. Несмотря на отсутствие важных происшествий, повесть его привлекательна какою-то искренностию и подробностями семейной и провинциальной жизни: ‘мертвые души’ снова ожили бы в сей существенности! Для Гоголя эта рукопись была бы кладом. — Киев, Академия, шляхетство, Глухов, общественная жизнь в Малороссии, нравы и справедливый взгляд на влияние французов в России, редкий и в наше время, влияние Екатерины II на смягчение нравов — ‘апелляция к потомству’, — учение вместо воспитания — вот содержание первых глав этой биографии, но я не досказал вам дальнейших похождений аутобиографа. В Петербурге он записался в военную службу, как недоросль, и в школу, выключен из оной за негодностью прямо в полк, хотя ученик знал более учителей. — Картина нравов тогдашних в полках и в обществе, ненависть взаимная русских и малороссиян и причина оной. — Винский делает дурные знакомства, мотает, закладывает деревнишку в банк — чрез заклады делается орудием секретной полиции. Донос на Винского — крепость и казематы, но прежде поездка в Москву, к торжеству победы над турками и тамошние приключения: Потемкин, Орлов, кн. Голицын, Шепелев и проч. — Допросы в крепости — Терский. Губернатор петербургский Петр Васильевич Лопухин, к коему привезли его перед крепостию, со держание в крепости. Толстой — ангел-утешитель! Допросы, суд. Взаимная злоба между Вяземским и Потемкиным спасает многих, из полков забранных. Портреты. ‘Легкий абрис Европы’, право мастерски написанный, особливо если подумаешь, что писатель был до ссылки своей в Оренбург едва ли и читатель! Политика Екатерины, учреждение наместничеств, совестных судов и проч.
Привилегия дворянству и городам — Потемкин и кн. Вяземский. ‘Нравы умягчаются, сердца распущаются, роскошь во младенчестве’: все это живо и верно изображено, слог самоучки, выучившегося писать до Карамзина, но по французским образцам, из коих превозносит Вольтера, Руссо, Бюфона — и особенно Мерсье! Есть какая-то оригинальность, хотя и не всегда правильная. ‘Буйная жизнь’ его в Малороссии и в Петербурге носит яркую печать века. — Мы должны дорожить этою верною картиною старого быта русского: кто иной передаст нам его, особливо в низшем или среднем слое общества, в коем жил, гнил и погибал Винский. Описывая законодательство Екатерины, и именно комиссию для проекта нового уложения, под заглавием ‘Русские Фоксы и Шериданы’, Винский сообщает важный исторический факт: ‘Из всего происходившего в сей комиссии достопамятнейшим может почесться публичное прение кн. Щербатова с депутатом Коробьиным, которое прекращено было без дальних пустословий, объявленною чрез Вяземского волею государыни. — Рукопись императрицы, положенная в драгоценный ковчег, отдана для сохранения в Сенат, сочинение же законов под разными начальниками продолжается и по сей день’ (Винский писал во время Розенкамфа).
Сосланный, по лишении дворянства, в Оренбургскую губернию, Винский провел там большую часть жизни своей и кончил ее там же: тут началось его нравственное возрождение с молодой, милой женою, последовавшей за ним, вопреки всему, в ссылку. Винский начал заниматься языками, науками, учиться, чтобы быть учителем. Описание эпохи своего секретарства при винном распутном откупщике, учительства у губернаторов, помещичьей жизни в городках и в деревнях, обхождение дворян с крестьянами и с дворовыми, охота псовая и ружейная, и различное влияние каждой на нравственность охотников. Портреты помещиков, и жен и детей их: ‘Жизнь русская домашняя’. Чтение и книги: влияние на дворян. Благодарность его некоторым помещикам — Мюллеру, Андреевскому. Знакомство с Рычковым. Биограф, кажется, довел свою рукопись до 19-го столетия, но главная жизнь в 18-м, она отражается и на Руси и в Петербурге, посещаемом Дидеротами, и в Бугульме, где читают Мерсье и Вольтера. {10}
19 февраля. Вчера опять был я на двух вторничных вечеринках и на первой узнал, что профессора Росси назначают если не послом, то органом дипломатическим Франции в Рим. Многие будут сим назначением недовольны. Вы знаете, что Росси, родом из М., был во время итальянских смут приговорен папским правительством к смерти, укрылся в Женеву, где сначала читал лекции дамам, мало-помалу овладел умами женевцев, приобрел право гражданства и наконец введен был в совет государственный и был одним из деятельнейших правителей протестантского Рима. — Но помыслам его честолюбия было тесно в швейцарском кантоне: около 1830 года он переехал сюда, и под покровительством Броглио, написавшего в ‘Revue Franchise’ Гизо превосходную статью о его теории уголовного права, Росси получил натурализацию (право гражданства), потом кафедры права и политической экономии — не без упреков тогдашней оппозиции мнимому пристрастию тогдашнего министерства к иностранцу, — здесь отличился он как один из весьма немногих профессоров, достойных сего титла, юная Франция стекалась на его лекции: мне нравился особенно курс его о государственном праве. С кафедры нетрудно было ему попасть в Академию, потом в государственный совет, в совет университетский и наконец в камеру перов, где он еще недавно сражался под знаменами Вильменя, следовательно, против иезуитов и компании. Единогласно приписывают ему тонкий и хитрый ум, сведения необыкновенные, и талант вкрадываться в сердца людей: король имеет к нему личную, особенную доверенность, одни старые приятели упрекают его в крайнем эгоизме, особливо его прежние соотчичи и единомышленники говорят о нем, что он зазнался, но — sic iter ad astra! — Прямой полет к солнцу принадлежит одним орлам. — Назначение его — предмет всеобщего разговора.
1845, 14 февраля. Париж. Вторник провожу я обыкновенно у Лютерота и у Ц<иркур>. У первого нашел протестанта-ирландца, на сих днях возвратившегося с семейством из Италии, на сардинской границе, несмотря на все его упорство, отняли у него английскую Библию и не позволили ему следовать христианскому правилу: ‘В законе твоем поучуся день и ночь!’. Ирландец узнал на границе, что предписание о невпуске Библии в сардинские владения недавно возобновлено с необыкновенною строгостию. Библию его отослали в Женеву, где ему ее возвратили. — Перед нами лежала рассказчица подобных действий на другом краю римского владычества: книга Боррова ‘La bible en Espagne’. Многие обвиняют автора в юмористическом изложении столь важного предмета, но дело в том-справедливы ли факты? Книга расходится по всем рукам, к досаде некоторых фанатиков, но давно уже ни одна книга не производила такого ожесточения во всех толках, как Michelet. Le Normand посвятил ей всю 8-ю лекцию свою в Сор— бонне (или в College de France) и напечатал ее в тетрадках своего исторического курса. — В ‘Сеятеле’ найдете вы прекрасные замечания на статью закулисного пустомели, Jules Janin, в ‘Дебатах’ о сей книге: кто его просил вмешиваться не в свое дело! — ‘Revue des Deux Mondes’, ‘Revue de Paris’, почти все журналы оппозиции проклинают или превозносят автора! во всех аристократических и политических салонах — вчера у дюшессы Розен и у Ламартина — только о ней и речи! Между тем Michelet торжествует, а товарищ его — в борьбе против иезуитов и на кафедре провозглашает, что он опередил самого Michelet в его образе мыслей против иезуитов и готов подвергнуться всякому гонению. Между тем проповедники единства церкви и религии любви скачут из Парижа в Лион, в Марсель — и на проповеди их стекаются толпы не народа, а аристократии по рождению и по капиталам. За неделю ускакал отсюда Лакордер, и уже вчера слышали мы, что в Лионе тысячи слушателей восхищались им! В это время дочитал старшина доктринеров и профессоров, глубоко остроумный Royer-Collard, коего словцо действует и на политику, и на литературу, — книжку Равиньяна о иезуитах, и сказал: ‘Pauvre jeune homme: il a la candeur de se croire Iesuite!’.— Вы читали послание кардинала Бональда в ‘Дебатах’ против Дюпеня и канонических брошюр его и, конечно, заметили ошибку в имени Местра, сделанную редактором статьи, вероятно, не читавшим Иосифа, а только Xavier Мейстера: при сем случае одна дама заметила: ‘C’est comme qui dirait Jean Jacques Voltaire!’.
По моему мнению, лучшая из ультракатолических Revues ‘Le correspondant’, paraissant le 10 et 25 de chaque mois, вмещающий: Religion, philosophic, politique, litterature, sciences, beaux-arts. Главный издатель-приятель мой Вилькс, участвующие: Lenormand, профессор и автор книги ‘Sur les associations religieuses’, выходившей по частям в ‘Корреспонденте’, Carne, депутат оратор, автор книги о Германии и проч., Champagny, сын наполеоновского министра, автор превосходной истории кесарей, недавно (10 января) напечатал прекрасную статью ‘L’Eglise et ses adversaires en 1825 et 1845’. Не разделяя всех мнений его, я читал ее с большим наслаждением. Я бы желал сделать ее известною в Германии, ибо подобные рассуждения заслуживают не такое безмолвие и не такие ответы, какие встречаем в легких, а иногда и в тяжелых ‘Дебатах’. В одном ‘Сеятеле’ найдутся достойные состязатели! И факты церковной статистики или литературы представлены с выгодной стороны и к утешению благомыслящим! Оборот умов или сердец от Вольтера к церкви в последние 20 лет примечательный: во время Бурбонов, покровительствовавших церкви и иезуитам, перепечатывали Вольтера и Гельвеция, теперь Боссюета, отцов церкви, подражание И. X. Перепечатывают даже Фому Аквинского, но Кондорсе уже не читают. — Так, — а Блуждающего жида?-Недавно подслушал я герцогиню Ноаль, она признавалась, что не позволяет домочадцам своим касаться ‘Дебатов’, потому что в них les drames inconnus, у нас случилось то же самое: журнал передавался из салона в лакейскую, где пожирали его горничные, теперь брат прячет его, как мышьяк!
В этом же ‘Корреспонденте’ помещают иногда статьи и гр. Монталамбер, в последнем номере начало нового романа m-me d’Hautefeuille (Анны-Марии, автора ‘Fleur de lys’ и проч.): ‘La famille Cazotte’. Напомню вам о самом Казоте словами автора. Во всех гостиных Парижа ходил слух о странном предсказании Казота, впоследствии рассказ об нем найден был в бумагах Лагарпа и напечатан в его сочинениях. Казот прозрел революцию с такими подробностями, что многие не хотели верить, чтобы пророчество это не было сочинено уже после события. — Между тем некоторые свидетели, слышавшие предсказание, еще тогда же говорили об нем, ‘хотя не верили ему’. Сочинительница исторического романа посвятила его сыну Казота Сцеволе, который доставлял ей материалы об отце, о его жизни и особенно об главнейшем из его пророчеств, Лагарпом описанном. Она напечатала и письмо сына к ней, в коем он не только одобряет ее, но находит в исторических портретах величайшее сходство, вот слова Сцевола Казота к m-me d’Hautefeuille: ‘В рассказе вашем неистинно— только одна рамка, но судя по верности, с которою вы представили моего отца, мою сестру и маркизу де Ла-Круа, кажется, в изображении вашем я свиделся с самою маркизою де Ла-Круа, и все, что она говорит у вас, все, что говорил мой отец, — все это я слыхал от них самих’, и т. д. Свидетельство неподкупное сына дает роману прелесть истории. Уверяют, что в последующей главе революция описана со всеми ее ужасами. ‘Грозная и разрушительная, она упала на нас, как снежный обвал спадает с горы неожиданно и неумолимо ниспровергая все на пути своем’. — И еще два слова женщины, которая написала с глубокою верою милые поверья средних веков: ‘Я верю, что и революция не осталась без плода для нас, ибо мы стали лучше, чем были прежде. Я не люблю громовых ударов, но когда они минуются, — позвольте мне думать, что воздух стал чище’. — Вы прочтете в 1-й главе предсказания Казота уже в его деревенской жизни, сбывшиеся над Франциею. Маркизша de la Croix играет в них важную роль, и ее называют последовательницею иллюминизма Сен-Мартеня, в фактах, как сказывают, много правды, но Сен-Мартень никогда не был иллюминатом или последователем Вейсгаупта, и Анна Мария вероятно приписывает наобум ученику Мартинера-Пасквалиса и Якова Бема теории баварских мечтателей. — Но Казота и дочь его увозит комиссар du salut public: деревенское жилище его сбираются грабить — добрые поселяне.
Итак до следующего номера, в этом есть еще две-три статьи примечательные, например ‘Des divertissements publics’, того же профессора ультрамонтаниста, Ленормана: в ней благие советы префекту полиции — Делесеру, коего деятельность Ленорман хвалит, хотя Делесер и кальвинист! Он нападает не столько на театры, сколько на бал, сперва возникший в малых театрах — ‘pour arriver enfin a troner au centre d’un etablissement que couvre le nom de Louis XIV et qu’ont honore le genie des Gluck et des Sachini (l’opera)’. Странная слабость ума человеческого! В шумных и, конечно, нескромных забавах парижской и иностранной публики справедливо видит автор-историк и моралист в одно время разврат во всей утонченной наготе его: и в то же время как бы в противоположность ему — указывает на первого развратителя Европы и вселенной. — Лучше кончить словцом персидского посла в Париже: должно быть, эти люди очень сходны, что должны сами себе плясать!
Правда, что для мусульманов — ‘il n’y a pas d*outrage comparable a cet envahissement de leurs personnes’.
Передайте от меня г. Шевыреву, что в сем же номере ‘Корреспондента’ напечатана новая статья известного ему дантиста профессора Озанама ‘Des sources poetiques de la Divine Comedie’. В ‘Edinburg Review’ напечатана о сем же диссертация Фосколо, после книги Озанама ‘Dante et la philosophic Catholique du moyen age’, Labitte напечатал статью о ‘Божественной комедии’ до Данта. Озанам в сей новой статье рассматривает — в чем именно состоит оригинальность ‘Божественной комедии’? — Я люблю Озанама за сильную горячую веру его в средние века, за одушевленный живым словом энтузиазм его на кафедре: но не разделяю его литературного и прочего ультрамонтанизма. Он знаком и с германской словесностию и говорил на лекциях о ее старинной поэзии (Niebelungen и проч.), беспристрастно последуя во многом ‘Истории немецкой словесности’ Гервинуса, на которую я когда-то указал ему: Бутервек был вряд ли ему известен, я не забуду торжества его перед 12 экзаменаторами в числе коих: Вильмень, Фориэль, Кузень, Лакретель и другие знаменитости того времени. — Озанам заставил самого Кузеня признаться, что он, выслушав его ответы и возражения всем и каждому из них, признает в нем не ученика, а наставника в той обширной, хотя и частной области средних веков, которую обнимала Дантова универсальность. — В 17-м столетии было три, в 19-м более ста изданий Данта! открыли предшественников божественному поэту — в XII столетии. Видение монаха Альберика. — ‘Ныне, — говорит автор, — пустыни средних веков населяются и светлеют, ‘Божественная комедия’ хотя и не перестает еще господствовать над поэтическими зданиями, ее окружающими и поддерживающими, но вкруг нее видно бесконечное множество подобных изобретений, длинный ряд рассказов того же рода восходит к предыдущим векам, и встречается более или менее во все времена, свидетельствуя, таким образом, об одной постоянной заботе человеческой мысли’.
Сравнив поэму Данта с римской базиликой, Озанам начинает характеризовать эпоху, приготовившую это чудесное явление: ‘В 13-м веке поэзия не пряталась в одинокую мечту флорентийского гражданина, она была везде, она жива в делах того времени, когда совершались последние крестовые походы, когда являлись высшие усилия борьбы между духовенством и империей: падение Фридриха II, призвание святого Людовика, апостольство св. Франциска и Доминика. — Когда провидение рассеивает великие события, я знаю, что тогда зарождаются великие мысли. Такая мысль основала Кельнский и Флорентийский соборы, была вдохновением Монтрельев, Николаев Пизанских и Чимабуев, она, наконец, жила в рассказах, возжигавших веру, мужество и любовь к отечеству. Из каждого подобного повествования образовывалась эпопея. Необъятное множество этих эпических рассказов удивило новейшую науку. Посреди такого очарованного мира проснулся гений Данта’. — Далее Озанам указывает на внутренний источник его поэзии: ‘В сокрушениях сердца разбитого, изорванного, перевернутого до дна, в угрызениях совести, в безутешных слезах, вижу я рождение поэмы. — Уже со смерти Беатрисы вдохновение владело поэтом. Данте предположил себе сделать для возлюбленной сердца своего то, чего еще никто не делал для другой!..’. Вот происхождение ‘Божественной комедии’!
… В субботу, в салоне Ламартина, удалось мне присоседиться к Sophie Gay, к автору ‘Парижских салонов’, в коих сияет красотою и любезностию и дочь ее Girardin, также составляющая современную, салонную хронику, мы часто встречали друг друга, но никогда еще не вступали в такой оживленный и продолжительный разговор. Sophie Gay давно в свете и пережила революцию, реставрацию и красоту свою! Но в глазах еще сверкает огонь, воображение не потухло, память верна, она еще женщина и автор и, следовательно, пристрастна и самолюбива. Она была богата, бывала в Англии и помнит тамошнее и здешнее общество, была дружна с корифеями оного, следила за их воспоминаниями и с пером в руках, рассказала нам многое о Сегюрах, из коих один был послом при дворе Екатерины и обер-церемониймейстером при Наполеоне, другой — историк, обещала показать мне письма их. Исчислила нам toutes les bonnes fortunes de Chateaubriand, — описала характер Бенжамена Констана, страсть к нему m-me Сталь, которая жила в ее доме и скончалась в ее постели. Она уверяет, что Бенжамен Констан никогда страстно не любил Сталь, но желал быть ее супругом из одного чванства: он преследовал ее, она любила его, но не соглашалась быть женою. Самолюбие его раздражалось, и он, желая показать, что он может быть счастливым претендентом на руку аристократки, нашел вдову Гарденберг и женился.
От матери перешли мы к дочери, герцогине Броглио. Sophie Gay не любит ее за мнимую ее гордость, за мнимую сухость ее характера, за нелюбовь якобы к матери — Сталь! Тут я остановил ее и начал вычислять поклоннице века — все прекрасные качества души и сердца герцогини Броглио, ее чистое, христианское учение, ее неистощимое милосердие, ее милую непритворную набожность, ее примерный или, лучше сказать, беспримерный поступок в час кончины матери, когда она, объявив пережившего Рокка законным мужем матери, отдала сыну их — Рокка половину всего достояния, наконец я пересказал Софье Gay, какие суммы употреблены Броглио на выкуп писем матери (уверяют, что до 200 тысяч франков). Как она упрашивала самого меня никогда не печатать письма Бенжамена к Сталь в 1805 году (после его свидания с Наполеоном, описанного Бонштетеном изгнаннице на Женевском озере). Я старался оправдать самого Бенжамена Констана, коему Gay отказывает совершенно в бескорыстной любви, — я напомнил ей, как он любил, страдал и писал к Рекамье, она не читала, не слыхала биографии Рекамье Шатобриана: я ее перечитывал, то, что в ней Шатобриан приводит из портрета Рекамье кистью или страстью Бенжамена Констана написанного, превосходит страсть и перо Шатобриана. Приведу несколько запомненных мною слов Бенжамена Констана о Рекамье в шатобриановых загробных записках. ‘Сначала удивлялись ее красоте, потом узнали красоту ее души, и душа ее явилась еще прекраснее ее красоты. — Жизнь в обществе доставила уму ее средства к необыкновенному развитию, и ум ее не остался ни ниже красоты, ни ниже души ее. — Ее взгляд, теперь столько выразительный, сколько глубокий, который, кажется, открывает нам тайны ей самой неизвестные, — в первой молодости ее блистал только одною веселостию, живою и беспечною. — Никогда не видали ее при дворе директории, где власть была ужасною без достоинства, и внушала страх, не избегая презрения’. Вот как судит Бенжамен Констан о двух приятельницах, из коих одна ему мила, другой он мил: нельзя вообразить ничего привлекательнее разговоров г-жи Сталь и г-жи Рекамье. ‘Быстрота, с которою одна выражала тысячи мыслей блестящих, новых, огненных, быстрота, с которою другая понимала и судила их, этот сильный мужественный ум, который, проникая всюду, раскрывал все сокровенное, и другой нежный, тонкий изящный ум, который все понимал и ценил, — откровения гения, испытанного жизнию, сообщаемые разуму молодому, достойному принять их, все это давало обществу их ту прелесть, которую выразить невозможно’. — (С подлинным верно). — Так изображал Рекамье Бенжамен Констан, коего Шатобриан назвал ‘l’homme qui a le plus d’esprit apres Voltaire’. Но не более ли ума, чем чувства, в этих словах самого Шатобриана о Рекамье, кои к счастью я запомнил: ‘Когда я мечтал о моей Сильфиде, я старался придать самому себе все возможные совершенства, чтобы ей понравиться, когда думал о Жюльете (имя Рекамье), тогда старался уменьшить ее прелести, чтобы приблизить ее к себе: ясно было, что я любил существенность с большею страстию, чем мечтательный идеал’. — Нет, не так говорит истинная любовь, я сказал себе, выслушав Шатобриана.
От Ламартина вместе со многими другими явился я в салон герцогини Розен, — я уже более двух лет не бывал здесь, но нашел все тех же и то же! Милую хозяйку, литераторов, ученых, депутатов, легитимистов, нынешних роялистов, смесь аристократии старой с новой, и наших петербургских дам.
Но знаете ли, отчего трепетало два вечера сряду мое московское сердце? От цыганских песен! — Вообразите себе весь табор Патриарших: прудов в парижском салоне! не только знакомые звуки, самый пыл цыганских криков — в самой дикой ярости: топот ногами, размашки и ухватки их и любимая их песня ‘Общество наше нам запрещает!’. И все это с верностию неимоверною! в четыре голоса, коим вторили еще два. Я дрожал, а может быть, и плакал: Петровское, Марьина роща, Сокольники, Москва жили передо мною. Недоставало одной Танюши! — Вдруг услышали мы заунывным, родным голосом: ‘Вниз по матушке по Волге’, — у меня забилось сердце, другой {11} закрыл лицо руками: песельники догадались… и вдруг грянули:
Русский я мужик простой, вырос на морозе, и проч.
И это не сон, а быль… Французы, итальянцы и немцы восхищаются ими.
Париж. 1845. 23/11 февраля. Здесь и в журналах и в салонах толкуют о делах церковных, и самые детские балы нечужды сему влиянию. Недавно на бале министра двора Montalivet, где с милой беспечностию плясали дети министров Гизо, Сальванди с детьми оппозиции, Сальванди, взглянув на 11-летнего Гизо, весьма похожего на отца, и на своих детей, вспомнил словцо свое на бале принца Орлеанского, нынешнего короля, сказанное, применив его к детям: ‘Voici l’avenir de la France qui danse’, Dupin, с досадою: ‘Je voudrais bien faire sauter le present’. — H(c) министерство удержалось!
Дюпень известен своею скупостию и грубостию: когда-то на пиринейских водах одна милая и добрая красавица, всем известная, обратилась к нему письменно с просьбою принять участие в лотерее, в пользу бедных устроенной. Дюпень отвечал ей грубо и отказал в пособии, сказав, что у всякого свои бедные: дама отмстила ему по-своему и против воли его заставила участвовать в благодеянии: она выложила записку Дюпеня в числе призов, и другая дама заплатила за нее 40 франков! — Он сделал свою фортуну адвокатством, per fas et nefas, и прославился корыстолюбием. По кончине Наполеона, оставившего Монтолону миллион франков в своем завещании, Монтолон явился к банкиру Лафиту, коему Наполеон вверил все свои капиталы, и предъявил право свое на миллион. Лафит, опасаясь, чтобы сын Наполеона, тогда еще живший, не начал по сему завещанию процесса, присоветовал подать на него в суд жалобу: так и сделано — Монтолон просил Дюпеня быть его адвокатом в сем требовании, в полчаса все дело кончено, и Лафит выдал миллион Монтолону, который, взяв с собою 10 тысяч франков, пошел к Дюпеню и спросил, что он ему должен за легкий труд? Дюпень начал превозносить славу Наполеона, важность процесса, о коем узнает Европа, и потребовал 30 тысяч франков за часовой труд свой! Монтолон, пораженный требованием, идет к другому адвокату, batonnier de l’ordre des avocats, в такой же мере участвовавшему в сем деле: этот требует 500 франков. Монтолон думает, что он худо вслушался, и адвокат сбавляет требование на 300 франков. Монтолон платит и возвращается к Дюпеню: он едва согласился принять 12 тысяч франков. Вот черты к портрету Дюпеня, о коем скоро опять заговорят журналы.

5

Париж. 4 марта. Ты, конечно, уже прочел в ‘Дебатах’ речи Сент-Бева и Гюго. Никогда такой тесноты и свалки в Академии не было, как в этот день: даже и при импровизации Р.-Колара, Ламартина, Моле! Билетов было, кажется, более роздано, нежели следовало. Имея место с академиками, я приехал не прежде как за полчаса до открытия заседания и нашел уже толпу в сенях, которая не могла добраться до входа. Ровно в два часа хлынули на свои места академики, но и для них не было уже достаточного помещения, некоторые вели с собою дам, коих было более в ротонде и в амфитеатрах, чем мужчин. Я уселся подле депутата Dubois (de Nantes), члена университетского совета и короткого приятеля Вильменя, у коего я некогда встречал его. Он предварил меня, что Вильмень вступит в отправление своей должности бессменного секретаря Академии и в самом деле Вильмень явился: мы встретили его громким и почти всеобщим рукоплесканием, два раза повторенным. Гюго сидел между ним и поэтом Lebrun. Подо мною сидели рядом Мериме, Тьер, Mignet, передо мною Моле, Р.-Колар и подле него Сальванди, в шитом мундире и в звезде: торжественность его резко отличалась от жансенистской простоты старца. Подле меня Барант.
Dubois принес с собою новую книгу Порталиса о Конкордате, {12} я новый номер ‘Корреспондента’, в коем превосходная статья Champagny против Michelet, мы разговорились с Dubois о важнейшем вопросе, касающемся литературы и религии, университета и иезуитов, о книге Michelet. {13} Он не одобряет ни книги, ни автора, хотя любит его и не любит ультрамонтанизма и иезуитов. Сказывают, что Мишле был сперва более наклонен к ультрамонтанизму, но охлаждение к нему дочери за религию изменило его. Champagny утешает себя и свою партию тем, что якобы книга не пробудила страстей, для коих она написана, что органы антикатолических мнений на нее не откликнулись: полно, так ли? Я видел и слышал безусловных энтузиастов книги Michelet, хотя я живу более с ультрамонтанами, не разделяя их мнений. Но возвратимся в Академию: рукоплескания Вильменю умолкли, и Dubois сказал мне: ‘Il va avoir encore les honneurs de la journee: autrefois cetait sa fievre, aujourd’ hui ce sera lui’. — Речь Сент-Бева не произвела, и в самых блистательных местах своих, всеобщего энтузиазма, коим иногда одушевляется академическая публика при ораторских порывах Ламартина или при резких анализисах в похвальных словах Mignet, но и Ste-Beuve беспрерывно восхищал нас то верною характеристикою милого поэта, то сатирическими намеками на великого поэта, который скоро отплатил ему почти тою же монетою, кто-то сказал о нем: ‘Ses traits les mieux decoches ont leur dard enveloppe de velours’.
Уже в сей первой речи приметно было, что Академия имела на него, на слог его влияние: мысль его выражалась ясно, он менее играл словами, и он поражал иногда того же Гюго, коего не щадил и прежде, сильно, но облекая критику в похвалу Делавиню: ‘Casimir Delavigne resta et voulut rester homme de lettres, c’est une singularite piquante de ce temps-ci etc’. Всем нам пришло на мысль, что Гюго хочет быть пером. Другой удар поэту-трагику, осужденному принимать и, следовательно, хвалить своего неумолимого критика, нанес ему Ste-Beuve статистическим фактом: 66 первыми представлениями ‘Школы стариков’, к сему блистательному успеху приблизился все не Гюго, а автор ‘Силлы’. — Мы знали, что накануне Гюго, устами милой Жирардень (dans un de ses feuilletons viriles) в ‘Прессе’, уже отмстил за себя, назвав его отступником, изменником, кажется, романтизма. Ste-Beuve готовил ответ наудачу, но попал метко и верно. Ste-Beuve заключил речь — погребением своего предшественника, и ум уступил перо сердцу: ‘Tous ces souvenirs emus, reconnaissans, se rassemblaient ici une derniere fois, et montaient avec quelque chose de plus doux que la voix meme de la gloire’.
С педантическою важностию и громогласно отвечал ему Гюго, начались антитезы и декламация, похвалы то демократии, то королю, то христианской религии — опять напомнили старинную критику Сент-Бева: ‘Се melange souvent entrechoque de reminiscenses monarchiques, de phraseologie chretienne et de voeux saint-simoniens qui se rencontrent dans M-r. Hugo!’ (‘Revue des Deux Mondes’). Но были и черты, достойные поэта. — Но вот поэзия иного рода: Гюго говорит Сент-Беву: ‘Comme philosophe vous avez confronte tous les systemes’,— этой похвале позавидовал бы и Кузень! — Не знаю, доволен ли Сент-Бев и категорией, в которую Гюго его поместил, указав ему место за Nodier: ‘Vous nous rendrez quelque chose de Nodier!!’. Я думаю, что Ste-Beuve хотя и сам мужичок с ноготок, не почитает себя ниже и всего Нодье! Приступая к предмету главного творения Сент-Бева, Гюго поставил почти на одну линию Port-Royal и Hotel-Rambouillet и указал им места хотя противуположные, но в такой области, коей они касались стороною только, в области человеческой мысли! — Я слушал с восторгом характеристику и панегирик Пор-Роялю, R. Collard — развалина оного — оживился и одобрял киваньем головы, тихим движеньем рук и важною улыбкою. Сальванди, сосед его, обращался к нему, когда ему казалось, что слова Гюго должны были ему нравиться. Лицо старца просияло. — Само собою разумеется, что строгим католикам похвала жансенистам, сим стоикам христианства, не понравилась. (Каких анафем не слыхал я против сего панегирика!). Но одобрение Ройе-Колара — une des gloires tranquilles — было для оратора полным вознаграждением. (Кстати о Ройе-Коларе, против него сидел новый герцог Пакье: при первой встрече после герцогского титла, он приветствовал его по своему: ‘Je ne vous en estime pas moins’).Многие ожидали, что скелет иезуитизма, снова животрепещущий, предстанет мысли оратора во всей гнусной наготе своей — над пеплом затоптанного им Пор-Рояля, но Гюго доказал, что и он имеет талант воздержания, и молчание его о иезуитах было красноречиво.
Жаль, что не воздержался и от смешного уподобления, или преувеличения: ‘Заутра после того дня, как Франция внесла в свою историю новое и мрачное слово: Ватерлоо, она вписала в свои летописи новое и блестящее имя: Казимир де ла Винья’. — Сент-Бев опять прав: ‘Это что-то великолепное и сильное, пустое и звонкое’. — Вот приговор ‘Сеятеля’: ‘Речь г-на Сент-Бева, столь замечательная в подробностях, много выигрывает при чтении, г. Гюго искал более эффекта. — Он произвел его, но может быть потеряет несколько в печати. Особенно замечен был отрывок о Пор-Рояле, и по достоинству, но — это более критика, чем похвала. Вы хотели совершить дело религиозное, говорит Гюго этим избранным людям, но осталось от вас только дело литературное: вы старались спасти христианство, но все окончилось хохотом Вольтера. Вы хотели научить нас вере — и мы говорим вместе с г. Гюго: верьте в человечество, в силу гения, в будущее, в себя самих! — Тут много блеску, — но блеску не радостного!!’. Вряд ли неправ ‘Сеятель’? Право, и мне то же пришло на мысль, когда Гюго не остановился на словах: ‘Сгоуег, ayez foi, ayez une foi religieuse’ — и продолжал дробить веру — ‘une foi patriotique, une foi litteraire, croyez a Ihumanite, a l’avenir, au genie, a vous-meme и т. д.!’ — Это многоверование похоже на безверие и напоминает мне словцо А. М. П<ушкина>. Мистификация мнимого безбожника перешла в речь академического оратора.
Вчера Ste-Beuve был уже в первый раз и в обыкновенном заседании Французской Академии и пересказал нам прения о словах, долженствующих получить право гражданства в новом словаре, — и в этих прениях не без разногласия, и право дается по большинству голосов. Он описал и своих сочленов, не только говорунов, но даже и молчаливых, в числе коих R. Collard, не принимающий никакого участия в слово-прении. От академиков перешли мы к фельетонистам и к новейшей литературе вообще. Сент-Бев не читал ни ‘Вечного жида’, ни парижских мистерий, ни даже неизвестных драм (drames inconnus в ‘Дебатах’). Шатобриан одобрял его в негодовании к некоторым новейшим произведениям его собратий некогда по романтизму, и от средины 19-го столетия нечувствительно перешли мы к 17-му — от негодования к энтузиазму: ‘И faut se sauver dans le 17-eme siecle’, сказал Сент-Бев, ‘чтобы отдохнуть от литературы 19-го’. Может быть, у Сент-Бева лежала еще на сердце и комеражная статья умной женщины, вдохновенной против него тем же, который через день после журнальной критики должен был хвалить его в Академии. Вот она: ‘Спорят, ссорятся за места в Академии! в четверток заседание будет самое блестящее: будут все поклонницы г-на Гюго, будут все покровительницы г-на Сент-Бева, т. е. все литературные дамы классической партии. Но кто объяснит нам эту тайну? -Каким образом г-н Сент-Бев, которого не подложный талант мы ценим вполне, но который известен был прежде как самый неистовый республиканец и романтик, — каким образом сделался он теперь любимцем всех ультраклассических салонов и тех дам, которые царствуют в этих салонах? — На это отвечают нам: он отрекся! — Хороша причина! Разве дамы должны когда-нибудь идти на помощь тем, кто отрекается! Нет, истинное назначение женщин другое: они должны тому помогать, кто борется одиноко и отчаянно, их обязанность: служить доблести в несчастии, им позволено бегать только за теми, кого преследуют, пусть бросают они свои лучшие ленты, свои свежие цветы, свои сладкие взгляды, свои душистые букеты — рыцарю, раненному на поприще, но не должны они рукоплескать победителю вероломному, который торжеством своим обязан хитрости. О! печально это предзнаменование, и великая важность заключается в этом деле! Все погибло, все кончено для той страны, где отступничество пользуется покровительством женщин. Ибо во всем мире только одни женщины могут сохранять и поддерживать в сердце людей, искушаемых всеми приманками эгоизма, сохранять и поддерживать то возвышенное безумие, которое называют храбростию, ту высокую глупость, которую зовут: честность и самоотвержение’… Подписано: ‘Vicomte Charles de Launay’.
В том же фельетоне, где так жестоко наказывают отступничество, усыпают цветами возвращение Вильменя в салоны и в Академию. ‘Г-н Вильмень совсем выздоровел и так же умен, как всегда, так умен, что многие даже не хотят сознаться, что он совсем выздоровел, ибо есть люди, которым выгодно приписывать его острые слова остатку его безумия. — Что же у него было? — Воспаление мозга, соединенное с расстройством нервическим и министерским. У него было пять докторов и восемь министров, другой свалился бы и от половины! — Сейчас видели мы прелестную записочку его, писанную к одной из его старинных приятельниц, она послала ему стихи Андрея Шенье: дом ее подле дома Вильменя: ‘Madame. Un academicien malade qui ne lit plus des vers et ne sait plus par coeur que les votres, se fait scrupule de garder ce volume que vous lui avez prete il у a quelques mois. Il a l’honneur de le faire remettre a votre porte, inutilement voisine de la sienne, et il saisit cette occasion de vous offrir l’hommage de son respect et Tassurance qu’il nest mort ou imbecile qu’officiellement».
Завтра издает здешний архиепископ книгу свою об ультрамонтанизме и галликанизме, в коей доказывает, что первый преобладал всегда и ныне преобладает во Франции, и утверждает сие мнение на новейших действиях нынешнего короля. Непосредственно за сим издает он давно написанное (за 7 лет) им рассуждение: ‘Sur l’appel comme d’abus’, в коем, как слышу, рассматривает неосновательность сего права или устава государственного совета относительно властей духовных. — За неделю пред сим тот же Парижский архиепископ издал ‘Introduction philosophique a letude du Christianisme’. Через три дня явилось уже 2-е издание сей книжки.
Недавно Вильмень чрез Баланша предлагал Шатобриану напечатать теперь же отрывок из загробных его записок, посвященный характеристике и славе Наполеона. Он должен, думает Вильмень, выйти в свет в одно время с ‘Наполеоном’ Тьера, коего через неделю ожидают. Ему не должно избегать сравнения. Шатобриан также великий энтузиаст Наполеона, но смотрит на него с иной точки зрения. Шатобриан принял мысль или совет Вильменя с благодарностию, но не намерен им воспользоваться, и Наполеон воскреснет за гробом его. Когда Баланш сказал Вильменю, что Шатобриан оскорбился намерением откупщиков его записок — напечатать их, по его кончине в журнальном фельетоне, то Вильмень с жаром отвечал ему: ‘Et qu’est-ce que cela lui fait! Il sera toujours etpartout Chateaubriand’. — И это понравилось оскорбленному.
В Лейпциге вышли на французском записки графа Олизара, волынского выходца. — Мармон, герцог Рагузский, издал полезную книгу о военном искусстве (sur les institutions militaires), в главе о стратегии благодарит Чичагова и Капцевича за оказанную Наполеону услугу при Березине.
8 марта. Вчера условились мы с Ц<иркур> провести вечер у слепца Тъери, куда должен был приехать и Сальванди, но дела задержали его. Мы нашли хозяина уже в салоне, с доктором-секретарем его и с приятелем, после явился и Кергорлай, возвратившийся из Италии к благотворительным своим занятиям в Париже: a l’Hotel-Dieu и проч. Кто-то сначала навел разговор на некоторые предметы средней истории, на переселение народов, на первые встречи в Европе славян с германцами, на характеристику сих народов и на влияние, которое они имели друг на друга, в развитии первых начал гражданственности, в успехах первоначального общежития, например в земледелии, примеры и доказательства искали мы в языках, в словах коренных каждого народа, например плуг славянский и Pflug германский, и т. п. Тьери оживился, перебирал хроники северных народов: память его нимало не ослабела: он с такой же точностию указывал на славян в готфском историке Иордане (или Иорнанде) или на описание похождений, нравов, религий их в Гельмольде, как на блестящие места в речах Сальванди и Гюго, накануне произнесенных. При рассмотрении который народ славяне или германцы — могут почесться более старожилами — не аутохтонами — в Германии, я спросил Тьери: известны ли ему 4 фолианта Лейбница ‘Scriptores rerum Brunsvicarum’? в коих хранится еще такая богатая, почти не тронутая славянскими археологами, руда для германо-славянской истории? Он пользовался сею сокровищницею (хотя многие из хроник писаны на плоском немецком наречии, Plattdeutsch). Я часто советовал нашим славянским археологам обратить на это собрание исторических актов, землеописаний и хроник особенное внимание: оно известно мне с 1803 года, когда я, совершив пешком путешествие по Гарцовским горам, с незабвенным А. Кайсаровым, автором славянской мифологии, и с тремя другими соотечественниками, принялся отыскивать следы славян на Брокене, воспетом Гете, и на других высотах и в древних городах Гарца (как например в Госларе, где в церкви хранится языческий алтарь бога — Кродо) и находил везде славян, часто в кровавой борьбе с саксонцами Карла Великого. {14} С того времени многое благодаря трудам немецких историков прояснилось в сей мрачной полосе средних веков. С тех пор не один Антон в Герлице и Кайсаров в Геттингене проникнули в темные леса Герцинии, в ущелья ведьм и к алтарям Святовида, в 1837 году на вековом торжестве Геттингенского университета слышал я превосходное рассуждение одного из ученых Георгия Аугусты, после напечатанное: о влиянии славян на успехи гражданственности в Германии. Если Тьери и не пан-славянин, то он разделяет однако же участие наше в судьбе многочисленного славянского племени, столь древнего, пережившего столько переворотов и так терпеливо принимавшего образованность германскую, чтобы в свою очередь явиться исполином и шагнуть от скал неопрятного тацитовского Финна — до Арарата! Следуя за норманнами, во всех их всемирных набегах от Сицилии до Америки, прежде Веспуция, Тьери встречал на пути их и славян, коих они громили и образовали (рядили). Он приписывает им, как Гердер, — характер мирный, возбуждаемый к воинским подвигам только защитою полей и богов своих. — Quantum mutatus ab illo!
Тьери желал знать, в каких авторах можно познакомиться покороче с историей, и особенно с мирными подвигами древних славян, коими они в известной мере содействовали первоначальным успехам европейской гражданственности и, не выдавая себя корифеями просвещении народов (a la tete de la civilisation!), принимали в трудолюбивой тишине участие во всеобщем развитии сельского домоводства и городской промышленности. Я указал ему на книгу Антона, малоизвестную, но из коей многие тихомолком черпали ‘Geschichte der Deutschen Landwirtschaft’, в 3-х частях. Антон мог бы назвать труд свой справедливее — ‘Geschichte der Deutsch-Slavischen Landwirtschaft’, ибо он приписывает названия, изобретение, первое употребление разных земледельческих орудий — славянам. {15} Антон — автор и других сочинений: о мифологии и о происхождении славян, о языке вообще, где много глубоких замечаний об аналогии славянского языка с немецким. Но лучшее, к сожалению, хотя конченное им, но не вполне напечатанное, сочинение его ‘Geschichte der Deutschen Nation’. 1-я часть сей истории вышла в 1793 году, другие три остались в портфеле сочинителя и публика, кажется, навсегда лишилась их. Я когда-то описывал мое посещение из Геттингена, Антона в Герлице, его музей славянских древностей, собрание славянских рукописей, в числе коих и списанный мною полябский словарь и проч. Где его рукописи? его музей? его библиотека? — Никто не мог мне сказать сего при последнем моем посещении Герлица, где я уже не нашел и брата Антона, книгопродавца и издателя периодического сочинения о древностях славянских (Laufitzische Alterthumer), к счастию, в память славянского археолога, учредилось там общество для открытия и обнародования древностей славянских в обеих Лузациях. Оно сообщило мне вышедшие тогда книжки Revue славянской. — В кратком предисловии к истории немецкого народа Антон предваряет читателя оправданием, подобным карамзинскому: ‘Я не мог дополнить истории!’ — ‘Wenn ich aber etwas anfiihren sollte, was dem System einer Religion, eines Staates, einer Provinz nicht gut deuchtet, so liegt die Schuld nicht an mir, sondern an der Geschichte der ich nicht befehlen konnte: Rede anders’.
Тьери изложил мне свою систему о сродстве германского со славянским народом и желал знать, сближается ли она с Антоновою: вот что я намерен послать к нему, выписав сии строки из книги немецкого историка, в них вся сущность первоначального родства народов, ныне столь различных! ‘Armenier und Perser, Gallier und Griechen, Germanien und Slawen gingen von einer grossen Urnation aus, denn alle zeigen in ihien Stammwortern, dass sie ihr die ersten Begriffe verdanken. Verweset ist die Sprache der Thraken, aber nicht in ihren noch der Nachwelt bekannten Sitten der Verwandschaft unleugbare Spur. Armener und Perser trennten sich zuerst, kamen zu gliicklichen Gefilden, wo sie ein alteres Volk unterjochten, oder mit sich verbanden, ihnen folgten die Gallier wahrscheinlich in das jetzige Deutschland, aber in neuren Zeiten, drangten die nachfolgenden Teutschen sie nach Gallien Kossatreichen Inseln, dann fanden der Pelasger in Griechenland, Umbrier in Italien bessere Sitze. Am spatesten entfernten sich die Germanen von den Slawen. Diese blieben zuriick um meist als Sarmaten und Weneten aufzutreten und um noch jetzt mit den Germanischen Stammen um Europens Beherrschung zu buhlen’, и т. д. — Первое приложение Антона отвечает именно на вопрос Тьери.
Из мрака древности и средних столетий перешли мы к новому явлению, достойному сих последних: к теологическим или схоластическим прениям в камерах и в журналах! В салоне было большинство голосов в пользу галликанизма, {16} в числе коих и хозяйский: Тьери заступался с жаром за университет и нападал на пастырские послания архиереев, для коих парламенты и Боссюет, Лудвиг XIV и Наполеон — еретики! Молчание одной дамы, которая не разделяла наших мнений, заставило и нас замолчать. Хозяин обрадовал нас надеждою, что скоро возвратится к нему его ангел-утешитель: принцесса Белжиозо, автор книги ‘Du dogme catholique’ и биограф итальянского философа Vico. {17} Я дописывал еще сии строки, как мне принесли новую книжку здешнего архиерея, о коей упомянул выше, ‘De l’usage et de Tabus des opinions controverses entre les ultramontains et les gallicans’. А сегодня, 9 марта, прочел я в ‘Дебатах’ и лаконический ответ Дюпеня, кажется, автору сей книжки. Вы видите, что и в салонах, и в камерах, и в журналах — одни толки или толки об одном и том же! — Министерство, появлением сей брошюры здешнего первосвященника, поставлено еще в большее затруднение по вопросу: отдавать ли на суд государственного совета и единомышленников кардинала Бональда. Но брошюра Парижского архиепископа гораздо умереннее, но и в ней французский или галликанский синод 1682 {18} обвиняется почти в ереси: ‘l’erreur’. Вот примечательные слова о сем синоде и о Боссюете: ‘Telle fut l’erreur des Eveques de 1682: leur declaration, censuree par le St. siege, fut abandonnee par les eveques, qui Tavaient adoptee, par Louis XIV qui en avait ete le promoteur, par Bossuet, qui en avait ete le redacteur. Mais en s’en debarassant fort lestement par ce mot si connu: qu’elle devienne ce quelle voudra, abeat quo libuerit, leveque de Meaux, loin de renoncer a Topinion que у est exprimee, composa un savant ouvrage pour la defendre’.
Сегодня же вышла еще книга Порталиса, отца министра духовных дел при Наполеоне, изданная сыном его, также экс-министром, произнесшим накануне прекрасную речь против Бональда и компании, сегодня в ‘Дебатах’ вполне перепечатанную. Discours, rapports et travaux inedits sur le concordat de 1801, par Portalis, ministre des cultes, etc. publies par Fr. Portalis. cons, a la cour R de Paris. {19}
Знаменитый адвокат Бервиль, зять и воспитанник поэта Andrieux, издал также свои ораторские и литературные отрывки: Французская Академия наградила его первое сочинение, как адвокат, он прославился защитою классического прозаика Courier и поэта Beranger.
10 марта. Сейчас возвратился от Рекамье: она все страдает и говорить не в силах. С Баланшем и Шатобрианом толковали о посланиях и брошюрах архиерейских и об умножающемся беспрестанно числе единомышленников Бональда, между тем, вопреки сим грозным волнам ультрамонтанским, Боссюет несокрушим, как скала: слава его как бы снова просияла во Франции, все издания его вздорожали — лучшее и самое полное Версальское, в 45 волюмов и с 4 волюмами биографии Боссюета продается почти за 300 франков. — Сегодня объявлено в журнале о новом полном издании reproduction textuelle версальского Лебелем. Всего 28 или 30 томов за 60 франков в 12-ю долю листа, и 70 франков в 8-ю будет выходить ежемесячно по 3 части и все выдет в течение года. Но в то же время и руководство к французскому каноническому праву Дюпеня, Бональдом пораженное и им же из забвения исторгнутое, перепечатывается и раскупается. {21} Адвокат-брошюрник как бы приобщен к бессмертию Боссюета: будущий Флери встретит их имена, на разных побоищах, но под одною и тою же хоругвию, — хотя почти два столетия разделяют их. Приезд герцогини Рагузской (Мармон) с опущенным, не без причины, покрывалом прервал нашу богословскую беседу. — M-me Recamier пригласила меня к себе на концерт в субботу: племянник ее, один из львов парижского общества, давно под чужим именем, восхищает знатоков музыки своими произведениями, она хочет огласить талант его и сбирает в аббатство все известные ей знаменитости — от герцога Пакье до биографа homme-de-rien (Lomenie). Концерт назначен не в вечеру, но от 3 до 5, вероятно, для того, чтобы захватить и Шатобриана.
Мадам Ламартин приготавливает снова богатую и многообразную лотерею в пользу бедных: за 50 су (полтина серебром) может и незнакомый, с билетом, явиться в салон поэта-депутата и выиграть или картину мастерской кисти хозяйки или аутограф поэта. Третьего дня я провел у него вечер: салон его несколько опустел в сравнении с прежнею толпою, его наполнявшею, депутатов мало, но зато и он редко заглядывает в камеру! золотое утро посвящено жирондистам, — и золотое здесь не в иносказательном смысле — он работает с энтузиазмом и неутомимо. Жаль, что не в одно время с историею Тьери выдут и записки Шатобриана о Наполеоне, и отрывок истории революции — жирондистов Ламартина! Но гений терпелив, quia aeternus! — Вчера племянница Ламартина m-lle d’Arcet провела у нас вечер и сказала мне, что через 6 дней фельетон ‘Прессы’ начнет печатать ‘Историю жирондистов’. Я расспросил ее о всех подробностях, до сего издания и вообще до Ламартина касающихся, вот они: он продал новому книгопродавцу, Bethune, все свои старые и новые сочинения, в стихах и в прозе, за 700 тысяч франков, не предполагая, что его продадут журналисту! Книгопродавец перепродал ‘Жирондистов’ с тем, что он вправе издать историю их, особо или отдельно, не прежде как два месяца спустя по отпечатании последнего листка сей книги в журнале. С тех пор как издатель ‘Прессы’ объявил, что он будет печатать ‘Историю жирондистов’, число экземпляров его журнала умножилось одиннадцатью тысячами! что же будет, когда имя Ламартина будет под каждым фельетоном, вместо имени виконта Делоне. — Племянница его исчисляла все суммы, кои Ламартин с начала своего поэтического, политического и исторического поприща получил от книгопродавцев: за первое собрание стихов, кажется, ‘Harmonies’, только 600 франков! за второе уже 10 тысяч, за шестое собрание стихов и прозы, в числе коих и ‘Путешествие на восток’ (которое ввергнуло его в бездну долгов), Gosselin обязался заплатить ему 100 тысяч франков, но Ламартин простил ему 20 тысяч франков. Условие их кончилось, и все сочинения проданы, как я сказал выше, Бетюну. Вот прозаический миллион, созданный, как поэзия, воображением, без вдохновения нельзя писать и истории, факты — одна неодушевленная материя. Теперь вы знаете, как Ламартин наживает деньги, вот как он проживает их. У него три поместья и все в Маконском департаменте: 3 lieux от Макона Monceaux, пять или шесть lieux откуда St. Point, в горах, гораздо далее также в горах гнездо его фамильное Millis, самое малое поместье, где он родился и воспитан, на родимом пепелище, и где он любил мечтать о первых годах детства, в St. Point похоронены мать и дочь его, в Монсо живет он большую часть года, но везде — хлебосолом роскошным, везде устроено так, что он может принять и угостить, как угощают в великолепной и великой Британии: все для него и для многочисленных гостей его — готово: каждому гостю — особый слуга, теток своих, трех или четырех сестер с детьми их, устроил он щедро, стол открытый для всех и всегда почти на 20 особ и более, посетители все лето, осень и зиму — часто до генваря. (Так в сем году жил у него более 6 недель барон д’Экштейн). Переезжая на житье из одного поместья в другое — он находит в каждом все ему и гостям нужное: для себя одежду и обувь, для гостей особую кухню, особую услугу и проч. Везде конюшни полны лошадьми верховыми и разъезжими. Племянниц балует, тешит, говоря, что должен жить для их удовольствия, ибо многочисленность их делает наследство незначущим. — Главное имение оценено в 1 1/2 миллиона, другие два — в миллион. 87-летняя тетка оставляет ему в особом имении 25 тысяч франков ежегодного дохода. У него остался долг после путешествия на восток, и, сверх того, он потерпел убыток в 200 тысяч франков, отправив через Гавр свое маконское вино в Америку — бочка обошлась ему с перевозом и с наймом магазинов в 150 франков: а так как в Америке любят бордо, а не бургонское, то он должен был продать бочку по 10 франков. — Теперь платит он 40 тысяч процентов за должный капитал: из 700 тысяч за сочинения он заплатит или мог бы заплатить весь долг, но Ламартин прожил уже часть капитала в прошедшем году с родными в Искиа и уже сбирается — в Египет!
Образ жизни его деятельный и поэтический: сочиняет стихи и на коне, и удерживает в памяти до кабинета: ораторствует в Маконском (здесь) литературном обществе. Потом в камере или в салоне и в разных тюремных или других собраниях, утро — музе истории, вечер — поэзии или политике, или приятелям (по четвергам и субботам). Здоровье его изрядное, довольно крепкое, хотя страдает от невралгии. Прошлого года он почитал себя так раззоренным, что искал дешевой квартиры, но хозяин его убавил цены (1000 франков) и Ламартин остался в старой. Он начал продавать любимые вещи, и один из моих знакомых купил у него большую картину известного испанского мастера за 1000 франков. ‘J’ai paye се tableau 6000 francs, je vous le donne pour 1000’, и дело было в шляпе. — Узнав о сем поздно, я хотел купить у него Маконскаго вина, коего знатное количество он вывез сюда на продажу, между тем подоспела ‘История жирондистов’ и дан большой задаток, с коим Ламартин уехал, со всем семейством, в Италию.
Один из самых близких приятелей и ежедневных посетителей Ламартина, Champeaux, собирает все статьи и речи его, как здесь, так и в Маконе печатаемые. Собрание его полнее того, которое сделала сама издательница мелких произведений мужа, и составляет всего 165 статей, особо и в журналах напечатанных. В сих разнородных произведениях поэта и публициста отражаются светлый ум его и человеколюбием согретое сердце. Многие современные вопросы по разным отраслям государственного управления и по законодательству объяснены с неимоверным знанием предмета, по теории и в практике, так, например, вопрос: ‘Sur la conversion des rentes’. По выслушании речи об оном в камере депутатов, R. Collard поздравил его с правом на первое место в числе политических экономов французских. К превосходным рассуждениям Ламартина можно отнести и речь об уничтожении смертной казни, об уничтожении рабства в колониях, о призрении незаконнорожденных детей, импровизацию, в обществе английских аболиционистов в Париже в 1840 году произнесенную (все сии речи я слышал), об укреплении Парижа (т. е. против). По литературной части: о стихах Понсара, по религиозной: sur letat, l’Eglise et l’enseignement.
Ламартин, конечно, не догматически православный католик (orthodoxe), так я думаю, вспоминая суждения его о… и недавно о книге Michelet: но в первых стихах его были какие-то порывы души, на которую христианство действовало: оно отражается во всей жизни его. Кто проникнет тайну сердца и в источник ощущений его! Ламартин в Италии не мог поимириться с католицизмом, Ламартин — в Германии был бы другом Неандеров.
11 марта. Я встретил сегодня легитимиста Дефрена, вскоре после Кюстина бывшего в России, но возвратившегося сюда с благодарностию за русское хлебосольство. Так как я у него познакомился с поэтом хлебником Ребулем, то и расспросил его о друге его. Ребуль написал и прислал к нему трагедию ‘Антигону’, но греческая соперница предупредила его на сцене. Ребуль в конце месяца будет здесь с новым томом стихов своих, и мы увидимся.
Dentu (книгопродавец) сейчас сказал мне, что только две первые части Истории Тьера выдут 15-го, третья — 20-го, что издатели условились с бельгийскими перепечатниками, так что в тот же самый день выдут 10 тысяч экземпляров в Брюсселе, а 30 s. (30 копеек, или 17г франка) le volume, и также в 8-ю, за что здешние получат небольшой барыш, а бельгийцы успеют разослать во все концы земли свое дешевое издание и предупредить немецких перепечатников. — В последнем номере ‘Иллюстрации’ напечатана статья о книге Тьера и выгравирован кабинет его. Посылаю вам этот номер. В нем же портреты Ste-Beuve и Вильменя: последний очень сходен, в первом мало сходства, оригинал не так полон в щеках, но в целом есть что-то сент-бевское. Вот несколько слов из ‘Иллюстрации’ о нетерпеливо ожидаемом творении: ‘Mr. T. avait clos la premiere histoire (революции) par la journee du 18 brumaire, c’est done a la fin de cette journee memorable qu’il reprend le fil de son recit’. {22} (Предисловие Тьера будет не в 1-й, а в 3-й части, и совершенно переделанное для того, чтобы наказать, привести в затруднение американских издателей). ‘Une preface comme savent en faire les grands ecrivains, noble et touchante en sa simplicite, veritable modele dans notre siecle de personnalites liberales… une demi page pour dix volumes’. Сверх того, атлас, 30 франков, эпизод о переходе Альпов — ‘jamais histoire ne toucha de plus pres а l’epopee’ — заставил меня пожалеть, конечно вместе со всей Россией, что наш Суворов не нашел еще достойного историка. ‘Ils s’avancaient, ces braves soldats, veterans de la liberte et de la gloire, ils s’avancaient trainant apres eux leur artillerie, — ils s’avancaient en chantant les hymnes patriotiques’… (А наши? Идут в молчании глубоком во мрачной, страшной тишине, сказал поэт). Вот как заключает ‘Иллюстрация’ статью свою об истории Тьера: ‘L’Histoire du consulat et de l’Empire sera le livre ou la France retrouvera ses plus beaux titres de gloire, le livre ou dans les temps mauvais chacun de nous cherchera un asile contre les degouts du present, trouvera une nourriture pour son patriotisme, retrempera son esprit et son coeur comme a une source vive et fortifiante’.
Сегодня опять другие слухи о ‘Жирондистах’ Ламартина: уверяют, что он начинает процесс против издателей ‘Прессы’ и не позволяет им печатать их в фельетоне, между тем издатель ‘Прессы’, Dujarier, дрался сегодня за известную танцовщицу Lola Montey с Beauvallon, в Булонском лесу. Секунданты, желая сделать поединок безвредным, расставили противников на 45 шагов, но выстрел попал прямо в глаз — и повалил Dujarier. — К пояснению истории Тьера, по теории Лафатера, вышла так называемая наполеоновская галерея, или 50 портретов (en pied, по рисункам Изабе) государей, генералов, дипломатов императорской эпохи, не одной Франции. Собрание портретов начинается автором истории — Тьером, из русских я нашел только двух — императора Александра и Нессельроде (если не считать в числе русских фельдмаршалов — Веллингтона). Ни Суворова, ни Кутузова, — ни Капцевича!
13/1. Вчера ‘Дебаты’ напечатали уже два отрывка из ‘Истории’ Тьера, желал бы сообщить вам два листка, один на польском и французском, другой только на польском. Сии два листка могли бы служить комментариями на мессианизм, в коем начались уже расколы! Нелепость новой религии уже раскрывается в первом акте, по прочтении я сказал самому себе: et garde-toi de rire а се grave sujet, потому что все это более жалко, нежели смешно. — Помешательство в уме видно из самого акта: когда прочтете его, согласитесь со мною… Сегодня ‘Semeur’ напечатал любопытную статью о предмете, о коем я сбирался подробно с вами беседовать. В ней все мое мнение высказано о самом факте, и факт объяснен приведенными из немецких журналов выписками. Новый католицизм без папы давно таился в умах и душах христианских, в разных пунктах Германии, даже в набожном Мюнхене, откуда Баадер посылал и предложения свои императору Александру (кажется, в 1820 году) об учреждении католического патриархатства для русских и польских римско-католиков. Записка его осталась между бумагами князя А. Н. Голицына, который говорил мне о сем еще при последнем нашем свидании в Москве, в 1843 году. — Не знаю, отыщется ли она в бумагах Баадера и напечатается ли вместе с другими его посмертными сочинениями. Но, кажется, уже и в последней брошюре (где и письмо к нему Шевырева) этот проект был ясно обозначен. Теперь он получает величайшую важность, ибо авторитет Баадера силен в таком деле: он был глубокомысленный католик, напитанный чтением отцов церкви, и в беспрестанной борьбе с рационалистами и с идеалистами, как и с ультракатоликами, с Шеллингом и с Герресом, справедливо ли или нет с первым — другой вопрос, и любил Сен-Мартеня и его учителя Якова Бема, коего не успел издать вполне, как намеревался.
В статье ‘L’Anti-Romanisme en Allemagne’ ‘Сеятель’ описывает реакцию, произведенную выставкою ризы господней в Триере. Фанатики рейнские и других католических стран немецких приписывают протестантам восстание против уставов и обычаев римской церкви, но разве Рунге, автор письма к триерскому епископу, и римский священник, за сие письмо отлученный от прихода и от церкви? разве Регенбрехт, не токмо католик, но и профессор римского канонического права в Бреславле, не последовал примеру Рунге и другого римско-католического священника Лихте? прочтите прекрасное письмо Регенбрехта (в ‘Сеятеле’) к своему епископу, вот последние прощальные слова его к римскому: ‘Рим хочет царствовать, и чтобы царствовать, нужно ему удерживать народы в невежестве и тьме… Но посреди самого мрака воссияет христианство с беспрестанно возрастающим блеском, если мы не перестанем призывать бога в духе и истине. -Этими прощальными словами разлучаюсь я с церковью, которой усилия не могут согласить с ученьем Иисуса’. Я знавал этого Регенбрехта, и в продолжении 4 недель мы почти ежедневно беседовали о духе и о церкви, он удивил меня сведениями своими не только в римском и протестантском каноническом праве, но и в нашем греческом. Со мною было тогда 2-е издание (в 4-ю долю листа) Кормчей книги Розенкампфа, или Анастасевича (?), {23} и он, разбирая греческие и латинские тексты, угадал почти всю сущность этой книги, и указал мне на многие источники нашего церковного права, кои я тогда же старался собрать в Германии.
Пруссия пригласила из Тюбингена профессора Губера, коего я знавал, по возвращении его из Испании, издавать в смысле прусского нынешнего протестантизма Revue, под названием ‘Janus’. Губер слывет отступником либерализма в Германии, он известен книгою своею о Испании, и особенно превосходною статистикою и характеристикою английских университетов. {24} Между тем церковь христиано-апостольско-католическая распространяется видимо в Германии: первый раскол оказался в Шнейдеймюле, где священник Черский 21 октября 1844 года явно отложился с приходом своим от римской церкви и обратился с новым вероисповедыванием своим к прусскому правительству, но первый шаг сей был еще робкий. С тех пор составилось бреславское вероисповедание, уже более согласное с началами реформации, т. е. протестантизма, в Майнце сохраняют епископство, ибо уважают нынешнего епископа Майнцского, к коему отщепенцы и обратились с просьбою оградить их от всех папежских примесей и притязаний, в столице Берлине, в Эльберфельде, где господствует истинное благочестие и процветает промышленность, в высшей степени, в Магдебурге, коего имя напоминает жестокости Тилли и древний свод законов, служивший основанием многим, в Офенбахе, в Дрездене, где Аммон проповедует полуШтрауса, а двор — папу, но где народ помнит реформацию, наконец, в Лейпциге, в центре книжного просвещения, где на время смолкли богословские прения, ныне снова оживающие в древнем университете, — во всех сих пунктах возникает непринужденно новая религия — novus ab integro nascitur ordo — для католиков. Протестанты только соучаствуют братскими приветствиями: письмо из старой Пруссии, от кенигсбергских протестантов к шнейденмюльскому братству — трогательно и в духе чистого христианства. ‘Ainsi le branle est donne…’.
14 марта. За минуту перед тем, как я вошел к Рекамье вчера, она совершенно потеряла голос, и я нашел ее безмолвною, с красноречивою улыбкою: герцог Дудвиль Ларошфуко и Шатобриан разговаривали о дуэле Dujarrier и Beauvallon, Шатобриан знавал Dujarrier и сбирался сего дня к нему на похороны, но побоялся холода (Beauvallon зять Granier de Cassagniac). Убийца и секунданты ускакали из Парижа. На Dujarrier нашли облитую кровью записку к исполнителю его духовного завещания: ‘За минуту перед тем, как драться за дело самое ничтожное и глупое, я хочу написать здесь мои последние распоряжения’. — В одном из пунктов завещания он отдает 18 акций театра Palais-Royal в пользу одной танцовщицы театра St-Martin. Beauvallon участвовал, кажется, в редакции ‘Глеба’. — Я узнал, что и другого журналиста, старейшего из редакторов ‘Constitutionnel’, академика Этьеня, сегодня не стало! — Еще ваканция в институте: ее займет, без сомнения, Альфред де-Виньи, ибо, перед принятием Мериме и Сент-Бева, они и их доброжелатели обещались дать голоса свои в пользу де-Виньи, при первой ваканции. Если бы де-Виньи не рассердил многих бессмертных странным своим обращением с ними, и именно с канцлером Пакье, то он бы давно был в числе бессмертных. — За ним, вероятно,, первым кандидатом будет путешествующий на Востоке Ампер. Графиня Ноаль советовала его приятелям задобрить доктора одного из старейших или хилейших академиков, с тем, чтобы он поддержал жизнь его до возвращения Ампера. Сказывают, что едва-ли не поэт Soumet, издающий на сих днях ‘Трилогию об Орлеанской деве’, очистит первые кресла в Академии. Он видимо исчезает. Я сбираюсь навестить его. — По старшинству, и следовательно по всей справедливости, следовало бы Жуй уступить свое место первому кандидату, ибо он, по дряхлости, уже более года как впал в совершенное безумие. Моле, как директору Академии, в минуту кончины Этьеня, придется принимать его преемника.
Герцог Дудвиль ушел с своею собачкою (автор портретов, вам известных, и потомок Ларошфуко) и втроем разговорились мы об истории Тьери, из коей отрывок Heliopolis, или целую главу с отъезда Бонапарте из Египта до смерти преемника его Клебера, Шатобриан читал сегодня в ‘Constitutionnel’, a m-me Recamier два отрывка в ‘Дебатах’. Шатобриан с негодованием говорил о пристрастии Тьера, как историка, к Бонапарте! Пристрастие это заставляет его быть несправедливым к некоторым сподвижникам: он, конечно, выставил в полном блеске геройскую решимость Desaix, пред:. Маренго, спасшую Наполеона и славу его, но Тьер не приписал победы истинному ее виновнику Desaix, а железной воле Бонапарте: admirable puissance de la volonte qui s’obstine, et parvient en s’obstinant a ramener la fortune! Но Бонапарте, до прибытия Desaix к армии, сам почитал сражение потерянным, и генералы его советовали отступить. Шатобриан думает, что полная истина не умалила бы славы Наполеона.
M-me Recamier находит, что Тьер слишком подробно описывает военные движения и утомляет не военных читателей, но Тьер почитает себя великим стратегиком и хочет быть со временем вторым Carnot, или управлять в качестве военного министра армиями в военное время: он щеголяет своими картами и чертежами, по его указаниям составленными. Многим из живущих, и именно маршалу Груши, не понравится то, что историк замечает мимоходом о звезде первого консула, о счастии, ему благоприятствовавшем, когда Desaix прискакал на помощь ему: ‘Heureuse inspiration d’un lieutenant aussi intelligent que devoue! Heureuse fortune de la jeunesse! Si quinze ans plus tard. le premier consul, aujourd’hui si bien seconde par ses generaux, avait trouve: un Desaix sur le champ de bataille de Waterloo, — (куда не подоспел Груши) il eut conserve l’Empire et la France — sa position dominatrice parmi les puissances de l’Europe!’.
Я просидел у Рекамье до 6 часов, салон наполнился, и разговор оживлялся с каждым новым посетителем. Были и посетительницы времен и двора Наполеона: m-me Salv. … близкая и верная до смерти его семейству. Малопомалу и голос хозяйки возвратился. — По дороге я зашел к филантропу Melun, издателю ‘Летописей милосердия’ (‘Annales de la Charite’), на кои я подписался. Я нашел его в кабинете, украшенном предметами христианского и католического благочестия. Жизнь этого нового, молодого Дежерандо посвящена добру, милостыни: он не только учредитель и главный издатель сих летописей, не только словом, но и делом — христианин: 500 экземплярами надеется он уплатить издание ежемесячное летописи, остальной барыш весь для бедных. Барант один из основателей и написал прекрасное введение, коего отрывок читали вы в ‘Дебатах’. Он объясняет цель и пользу сих ‘Летописей милосердия’, кои должны знакомить не только публику, но и правительство с пауперизмом во Франции. ‘Много надобно лечить и делать, чтобы исцелить эту необъятную болезнь народов, которую экономисты и правители называют пауперизмом и пользуют для безопасности общества. Но милосердие прежде всего видит в ней страдания нищего, а не затруднения и опасности богатых’.
Издатели принадлежат ко всем сословиям, но не к партиям, и мнение и голоса их мирны, и не враждебны ни правительству, ни частным заведениям. Они не воспламеняют бедный класс народа против богатого и не увлекают первых тщетными надеждами, не угрожают последнему — отчаянием бедности. Вот прекрасное заключение предисловия: ‘Мы не будем обвинять законы и учреждения земли нашей в этих страданиях бедного класса, мы не станем нападать на основы общества, на необходимые условия его существования, мы не хотим поджигать нищету и труд пустыми и опасными словами, мы не обманем их мечтательными надеждами, мы не хотим вербовать бедных и несчастных на службу политическим страстям, не хотим пользоваться их страданиями, чтобы делать перевороты: мы не вольем яд гордости в их раны, чтобы растравить их еще более, мы не возбудим их гнева против неравенства состояний, неизбежного в каждом обществе, как необходимое следствие свободного развития человеческих способностей, мы не посеем зависти против детей одной родины, против тех, кто равен нищему перед законом и брат ему перед богом. — Нет! Одна религия имеет право произносить богатому свои строгие увещания, и торжественные угрозы, ибо она в то же время научает бедных терпению и кротости, утешая их божественными обетованиями’. В числе обещавших принимать деятельное участие в сих летописях — перы Франции, депутаты всех мнений, академики, поэты и проч. Барант уже дал статью, скоро Броглио, Моле, Кормене, Ламартин, Дроз, Гизо, аббат Dupanloup (издатели будут избегать ультрамонтанизма, так как и противных ультра), Монталамбер, Сальванди, Токевиль и проч. и проч. обогатят и украсят летописи своими произведениями.
Мы разговорились с Меленом о подобных предприятиях в Англии, в Германии, он желал бы везде собрать соучастников и везде сделать известным свое предприятие. Мы вспомнили о Дежерандо, о его сношениях с Веймаром… Melun подарил мне изданный им, уже в другой раз, ‘Manuel des institutions, et oeuvres de charite de Paris’, с эпиграфом: ‘Laumone n’appauvrit jamais’. (Pro. ch. 28. v. 27).
Полезная книжка — подражание английским в сем роде — и достойная подражания у нас. Она знакомит не только с разными степенями нищеты и вообще человеческих страданий, но и с ближайшими средствами облегчить их! Melun обещал в одной из первых книжек летописей объявить всем, любящим подаяние, что они могут обращаться в контору летописей, для немедленного получения верных и полных справок о положении каждого просителя милостыни — это будет великое облегчение и обеспечение для дающих и устрашит бесстыдство тунеядцев-просителей, коих в Париже — легион! — Наконец книжка сия будет в особенности весьма полезна для тех, кои сами навещают больных и бедных: я насчитал всего 307 богоугодных заведений в Париже. К сей статистике христианского общественного милосердия приложен каталог книгам, более приноровленным к потребностям бедных ремесленников и детей. — Я бы желал сделать известным и у нас сей каталог. Я обнял милого светского филантропа, ищущего в салонах не одного рассеяния, но и новой пищи для своих бедных. Melun — автор dun pelerinage a Einsiedelh: швейцарская католическая обитель, куда он ходил по обещанию, во время болезни матери. Она выздоровела, а он прелестно описал богомолье свое.
В ‘Реформе’ едва ли не лучшая, если не совсем справедливая, статья о принятии Сент-Бева в Академию, соч. George Sand. Она, кажется, вспомнила старую дружбу свою к новому академику, но великому поэту досталось за прозу его с антитезами. George Sand, вместе с Академией, прощает первому романтизм его, ‘car toute veritable intelligence est novatrice’. G. Sand требует, по-видимому, от академий, чтобы и они занимались социализмом! ‘Для чего это святилище, о существовании которого даже не знает народ?.. Оттого, что в этом учреждении нет жизни. — Эпоха живая и верующая могла бы обновить его… И народ узнает язык французский с той минуты, как язык будет выражать что-нибудь существенное, кроме школьного благоговения к словам. Но до тех пор, что сказать, кроме: words, words, words!’. — Следует похвала Сент-Беву, с легкою критикою. ‘Нужно было поберечь живых и мертвых, похвалить все усилия, стремящиеся к увеличению общего сокровища, коротко сказать, нужно было выразить: что tout chemin mene a Rome, c’est-a-dire a lacademie’. — От скептицизма Сент-Бева George Sand перешла к Гюго, ‘который даже не скептик, потому что он верит в могущество фразы, в возрождение общества посредством метафоры, в будущее человечество, созданное антитезою’ и проч. ‘de l’humanite par lantihese’, etc. — После сострадательной симпатии к низшим классам общества, ‘к нищим духом и всех благ мира сего’, George Sand справедливо, по моему мнению, казнит ироническою насмешкою и оратора за его многоверие и публику за рукоплескания необдуманные: ‘Мое мечтание было прервано восторженными рукоплесканиями, я спросила: что сказал оратор, и мне повторили его фразу. Фраза была прекрасная и я ее запомнила. ‘Кто бы ты ни был, если хочешь иметь великие мысли и производить великие дела, верь, имей веру! — Имей веру — религиозную, веру — патриотическую, веру — литературную, веру в человечество, в силу гения, в будущее, в самого себя!’. — И я спросила себя, перечитывая эти прекрасные строки, нет ли тут чего-то неопределенного? — Та же ли тут связь в мыслях, какая в словах? — Вера религиозная! верить в человечество! хорошо: о вере в бога вероятно вы поговорите нам когда-нибудь в другое время. — Вера патриотическая! верить в гения! — Гения — чьего? Верить в гений народа? или гения короля? или камер? или может быть в гения академии? — Вера литературная! верить в самого себя!…. Простите: я не совсем понимаю это, верить в самого себя, — мне кажется, эта способность дана не всем. Для этого надобно быть академиком. Если только к академикам относятся слова ваши, то вы правы! Но мы бедные, если по несчастию мы не верим в себя, — что будет с нами? — Покуда я еще думала об этом, раздались новые рукоплескания и г. Гюго произнес свою последнюю фразу, которой и я рукоплескала за другими: ‘Счастлив, -говорил он, — счастлив тот сын, о котором можно сказать: он утешил свою мать, счастлив тот поэт, о котором скажут: он утешил свою отчизну!’. — Да, конечно, это прекрасно, и если это опять антитеза, — тем лучше! эта антитеза счастливая. — Но выходя из залы, я спрашивала сама себя: уже ли значение поэта всегда и во все времена ограничивается только одною обязанностию: утешать? и не бывает ли для него иногда другой обязанности, кроме той, чтобы проповедовать терпение тем, кто страдает, и веселие тем, кто не страдает? во времена нечестия и неправды, каково наше время, перед лицом этой неправды, вместо сладких звуков, не приличнее ли поэту вооружиться бичем или розгой, особливо когда он так любит употреблять их против своих личных неприятелей… случалось иногда, что ребенок, вырывая ружье из рук солдата, был полезнее для человечества, чем поэт, искусно устроивший звонкое полустишие для утешения падшей монархии… И я вышла из залы, повторяя это не академическое изречение: блаженны нищие духом!’.
Сегодня ‘La Presse’ описывает похороны своего издателя Dujarier: Бальзак, Александр Дюма, Mery (Мери) и Эмиль Жирардень шли по четырем сторонам гроба, великое число писателей следовали за гробом. (К этому-то сонму намеревался присоединиться и Шатобриан). Эмиль Жирардень, убийца другого журналиста, Армана Кареля, над товарищем, убитым редактором ‘Глоба’, произнес надгробное слово, и вместе приговор свой: ‘Moins qu’a tout autre, je le sais, il m’appartient, en cette douloureuse circonstance, de prononcer ici les noms de la Religion et de la Raison, aussi leur langage eleve n’est-il pas celui que je viens faire entendre, mais l’humble langage qui me convient’. Для чего же отнимаете вы слово у религии, мира и любви? Сберегите ваши юридические диссертации о судопроизводстве после поединка, для ваших академий и камер: не отнимайте утешения от предстоящей матери: урока у всех! Эмиль Жирардень в надгробной речи, над прахом друга-сотрудника, старался доказать, что если бы закон предписывал, до начатия поединка, un proces verbal circonstancie debattu et redige par les quatre temoins d’usage, то большая часть бедствий сего рода не были бы возможны.
15/3 марта. Сию минуту принесли и новую ‘Revue des Deux Mondes’ и две части Тьера, первый номер берлинского ‘Януса’, и — но уже пора сбираться на утренний концерт к Рекамье.
16 марта, воскресенье. Вчера, несмотря на снег и холод и на заседание в двух камерах, собрались в лесное аббатство {25} представители и представительницы всех салонов, всех мнений в политике и в литературе — журналисты, академики, артисты, перы и депутаты, герцогини и писательницы, жаль, что трудно было пробраться из одного салона в другой. Я нашел уже Шатобриана в первом салоне, сидящего в креслах перед мрамором, на коем Т. изобразил последнюю сцену из его ‘Мучеников’, минуту, когда в римском амфитеатре выпускают из затвора тигров против Эйдора и Кимодосеи — для увеселения тигров-римлян. Шатобриан сказал мне слова два о посетившей его накануне милой и умной нашей соотечественнице, графине В<иельгорской>. — Скоро оба салона наполнились, наименую некоторые знаменитости: герцогиня Нарбон, герцогиня Мармон (Рагузская), де Розан, de la Rochefoucauld, княгиня Сапега, мать княгини Чарторижской, m-me Merlis, Louise Collet, m-me Ancelot, m-me Gay (Sophie), старик Изабе (живописец), Barant, редактор французского ‘Курьера’, экс-сен-симонист, высидевший 6 месяцев в тюрьме за новую религию, долго живший потом на Востоке, где надеялся быть консулом, но Гизо назначил другого, и с тех пор он сделался непримиримым врагом его, с тех пор он живет одним мщением и-журналом! и надеется со временем уничтожить министра-оратора историка в мнении Франции и Европы. — Миниатюрный биограф Ломени, поэт Foudras д’Эстурмель, фельетонист разных журналов и Revues, Wilson и прочие, супруги министров, депутатов и авторов, Salvandy, Токевиль, m-lle Melan, свояченица Гизо, представительница двора Наполеона, она была читательницею de la Reine Hortense, мать ее оставила записки о Жозефине. — Баланш хозяйничал. Я забрался в уголок: меня окружали с одной стороны принц Монлеар, супруг матери короля сардинского (она также здесь), с коим я познакомился и разговорился. Он из французских дворян и пожалован в принцы сыном жены своей, — с другой стороны бормотали Louise Collet, m-me Ancelot и завели с нами разговор довольно щекотливый об истории Тьера, которую знали только еще по отрывкам.
В 4-м часу явилась m-me Eugenie Garcia и автор музыки Defresnes, названный в афишке I. Michaeli. Хор молодых певчих французской оперы давно уже ожидал их. Концерт начался лирическим ораторио ‘Les Amours des Anges’. Пели m-lle Garcia и m. Rassine — превосходно! Сюжет для сего ораторио взят из шведского мистика Сведенборга: в своих небесных похождениях встретил он ангел-деву Долориду, которая трехтысячелетними молитвами умолила бога простить грехи падшему ангелу Идамиелю, предопределенному до его падения быть супругом Долориды. Ораторио составлен из двух хоров: в одном ангелы света, в другом — тьмы. Первые:
De l’augusticite chantres harmonieux,
Messagers des saintes phalanges.
В другом ангелы тьмы, и с ними Idameel взывает к первым:
Anges, succombez avec nous!
La douleur et la nuit, dans le funebre Empire,
Cachent d’indicibles amours,
Et mieux vaut un instant de fievre et de delire,
Que le calme de vos beaux jours.
И после страстных обетов, в отчаянии, проклинает Долориду:
Je te maudis, retourne aux cieux!
Но Долорида отвечает ему:
Quand pres de moi, ton epouse mystique,
Idameel, tu peux vivre a jamais,
N’hesite pas: de l’amour angelique
Viens partager l’harmonie et la paix.
Ангел света, наконец, торжествует — Идамеил и Долорида счастливы!
Aux banquets immortels de la felicite!
Ангелы тьмы и света слились в один хор:
Hosannah! gloire a Dieu!
Италианские глаза Garcia оживились, она пела превосходно и передала наш восторг автору музыки благодарною улыбкою. Радость разлилась на лице компониста, за час перед тем сказал он, что повесится, если музыка его не будет иметь успеха. Надежда для него просияла. Не только громкие рукоплескания ободряли его, но и одобрительный шепот во всем салоне доходил до него.
Вторая часть концерта составлена была из отрывков из двух опер, кои сюжеты взяты из ‘Мучеников’ — эпизод Велледы, помните, в рассказе Эйдора последние слова Велледы ‘Gaulois! suspendez vos coups, c’est moi qui ai cause vos maux!’. Pitre-Cheyalier, историк Бретании, отчизны Шатобриана, переложил эту великолепную прозу в стихи:
Arretez! arretez! Gaulois, posez les armes!
Romains, daignez m’entendre et suspendez vos coups.
Garcia пела еще сильнее, m-r Pollet вторил ей на арфе. Мы рукоплескали от всей души. Слова для duo из оперы Cymodocee также написаны Pitre-Chevalier по прекрасной прозе Шатобриана, в 24-й главе ‘Мучеников’, когда Cymodocee является добровольно на мученическую смерть, пред Эйдором, в римском амфитеатре, где тигры рвутся растерзать их, для увеселения других тигров, кои с своим императором стеклись на торжество веры христианской.
Enfin je vais mourir pour le Dieu que j’adore
поет Эйдор, но в эту минуту Cymodocee бросается в его объятия. ‘Pour le sauver ou mourir comrae lui!’. Борьба любви и веры начинается — и вера торжествует.
Ame qu’en Dieu mon ame adore.
Allons au bonheur eternel.
Шатобриан продолжает: ‘Les epoux martyrs avaient a peine recu la palme que l’on apergut au milieu des airs une croix de lumiere, semblable a ce labarum qui fit triompher Constantin, la foudre gronda sur le Vatican, colline alors deserte, mais souvent visitee par un Esprit inconnu, l’amphitheatre fut ebranle jusque dans ses fondements. Toutes les statues des idoles tomberent, et Ton entendit, comme autrefois a Jerusalem, une voix qui disait: Les dieux s’en vont’.
Но мы остались дослушать прелестную арию того же автора, коею заключила Garcia это двухчасовое пение: ‘J’ai peur de la raison’. Било 6 часов. Все поздравляли молодого автора с необыкновенным талантом и с верною надеждою блистательного успеха, все благодарили милую хозяйку. Шатобриан сидел еще в своих креслах, перед мрамором, гением его одушевленным, умиленный и восторженный произведениями поэта и компониста, им же вдохновенных, сколько блаженных минут доставила ему дружба! Как оживлен, укреплен ею старец, переживший царей и царства, коих лелеял и громил, но не дружбу, для коей сохранил улыбку признательности. Все подходили к старцу с приветливым словом. Он никогда так долго не оставался в аббатстве. Я пожал руку у Рекамье, и не за одно минутное наслаждение, как звук исчезающее! Нет, за пример, за благое чувство, кои оставит она в памяти, в сердце современников: то ободряя талант, то утешая дружбу, то благотворя родине, то прочищая путь для другой бессмертной дружбы в храм бессмертных (Баланшу в Академию), то заслуживая изгнание верностию к славной изгнаннице (Сталь), то навещая темницы, или разделяя опасности с соперниками (Моро) гениального деспота, или в суде встречая политически осужденного: самая яркая черта в ее скромной жизни! — Сходя с лестницы я почти задохнулся от нервических спазмов в груди, и когда опомнился, увидел, что меня поддерживал старец, к коему ровно за 40 лет пред сим явился я из Геттингена на службу, и старушка теща его.
В сию минуту в цирке Елисейских полей Берлио с своею многочисленною дружиною дает концерт, в коем петербургская певица m-lle Alexandrine Verteuil qui a regu de l’Empereur Nicolas le gracieux surnom de Solowia. ‘C’est a dire rossignol! — говорят журналы, — chantera un air du compositeur moscovite Glinka. Ce sera sans doute la premiere fois que l’on aura entendu dans un concert parisien des vers et de la musique russes’. — Глинка давно желал сделаться н здешней публике известным, как миланской и русской, но здесь трудно пробиться сквозь толпу талантов, осаждающих весьма для немногих доступный храм славы.
Сегодня открывается и выставка художественных произведений в Лувре. С первым лучом солнца явлюсь туда.
M-me Ancelot сказала нам, что сегодня же на ее театре Vaudeville дают в первый раз пиесу маркиза Кастеляна, который не удовольствовался забавлять публику на своем домашнем театре, а захотел и сам быть жертвою, или клиентом Жаненя. Завтра же узнаем судьбу маркиза-автора, в ‘Дебатах’. Когда-то я видел иную смесь на театре Кастеляна: m-me Lafont, жену скрипача, в одной пиесе с герцогинею d’Abrantes, последнюю в роли субретки.
17/5 марта. Сегодня опять провел я часа два у Рекамье, и опять в многолюдной беседе. Когда вошел Дефрен, то мы все встретили его рукоплесканием, но разговор, всеобщий и частный, был почти во все время об ‘Истории’ Тьера: Шатобриан прочел уже весь первый том и хвалил слог историка, созревшего в течении 15 лет после его ‘Истории революции’, особенно после первого издания оной, в коем автор сделал и некоторые перемены, и не в одной редакции, смягчив и суждения свои, например о герцогах Орлеанских. Шатобриан сказал мне, что ему всегда казалось, что Mignet был как бы вдохновением Тьера-историка: ‘C’est Mignet qui l’a inspire’. Я спросил его: ‘Не Manuel {26} ли их обоих?’ — и старался доказать примерами из введения Mignet к царствованию Людовика XIV, в его ‘Истории войны за испанское наследство’, что Mignet давно уже изменил самому себе в политическом направлении идей своих. — Некоторые из дам, бывших в салоне, читали отрывки из V тома Тьера, еще не отпечатанного, где Тьер, не оправдывая совершенно Наполеона в убийстве герцога Ангиенского, находит, что осуждение и казнь его во рве Венсенском ‘n’etait pas juste, mais legale’. Тьер силится доказать это признанием самого герцога д’Ангиенского в участии в заговоре против императора. Тьер, как и Шатобриан в своих загробных записках, полагает, что Талейран был главнейшим подстрекателем Наполеона к сему злодеянию.
Вы читали уже портрет Талейрана, Тьером начертанный, вот одна черта из него: М. de Talleyrand etait doue d’une adresse utile et il rendait au premier Consul de veritables services par son penchant a ne rien faire!-Тьер помнил, вероятно, когда писал этот портрет, слова самого Талейрана, при вступлении в министерство, обращенные им к чиновникам: ‘Et surtout, Messieurs, point de zele’. — В портрете Фуше, с негодованием и Шатобриан и дамы прочли эти слова: ‘М. Fouche etait un personnage intelligent et ruse, ni bon, ni mechant’. — ‘Как!’ — вскричал современник его злодеяниям — Hochet: Fouche n’etait pas mechant, lui, qui, a Lyon, voyant plus de 300 soit-disant revoltes, menes devant sa fenetre au supplice, s’ecriait: ‘Je nage dans la joie: voila 300 scelerats qu’on va guillotiner’. Я подкрепил этот факт другими злодеяниями экс-ораторианца. Обвиняли Тьера также и в пристрастном уменьшении заслуг некоторых лиц, коим сам Наполеон неблагоприятствовал, напр. к Могеаи, коего военным талантом Тьер не отдает полной справедливости. (Дочь Могеаи, наша пенсионерка, — 30 тысяч рублей!).
M-me Courval, обольщенная, как и Лерминье, некоторыми похвалами а Тьере, говорила вчера об нем с благодарностию. — Келлерману Наполеон никогда не мог простить его быстрое и решительное движение при Маренго (сказывают в полпьяна совершенное), и Тьер, как вы видели, упоминает о нем почти мимоходом. От историка-энтузиаста перешли к его герою: все-* ведущий и в полвека ничего не забывший Hochet — приводил примеры слабостей и даже мщения Наполеона: он был гонитель добродетели, таланта, красоты, как простить ему изгнание Сталь и Рекамье? Хозяйка наша опустила глаза. Hochet вспомнил словцо одного моралиста времен Империи о Наполеоне: ‘И connaissait le bien, mais il preferait le mal’. Я припомнил приговор барона Штейна в 1813 году в пылу патриотического его негодования над неумолимым завоевателем произнесенный: ‘C’est Tibere au 19-me siecle’. Но никто не хотел признать в нем качеств римского тирана.
Между тем парижское издание Тьера, в 10 тысяч экземпляров, уже раскуплено в первые два дни, вероятно также и бельгийское, и на новое уже более 6 тысяч подписчиков в одном Париже! Автор получил за свою книгу 540 тысяч франков и сверх того выговорил 20 тысяч франков секретарю своему. Уверяют, что он не пишет, а диктует историю. Я спросил Шатобриана, всегда ли он диктовал свои сочинения? Он отвечал, что он прежде сам писал, но уже лет 6 или 7 как диктует. Если Шатобриан прочел то, что Тьер, кажется в 3-м томе, еще не вышедшем, говорит об нем по случаю статьи Фонтана о ‘Гении христианства’, то он не может быть доволен второстепенным бессмертием, обещаемым его творению ‘Le genie du Christianisme vivra, fortement lie a une epoque memorable, il vivra, comme ces frises sculptees sur le marbre d’un edifice vivent avec le monument qui les porte’, Едва ли не справедливо.
К удивлению моему прочел объявление об ‘Истории реформации’, Лиги (de la ligue) и царствования Генриха IV, par m-r Mignet также в 10 частях: они выйдут в течение этого года! Еще недавно уверял он меня, что труд его медленно подвигается.
Вчера в ‘Constitutionnel’, а сегодня в ‘Siecle’ — новые статьи об истории Тьера, первый — вассал Тьера, и похвала его не совсем беспристрастна, второй также не антагонист историку Наполеона в политике. Статья первого примечательна по указаниям, — вероятно из предисловия — на источники, из коих Тьер черпал не только факты, но самые беглые мысли Наполеона, начатки оных. Не только — оффициальные документы, вся переписка, беспрерывная и непостижимая по своей многочисленности, с маршалами, с дипломатами, с министрами, с государями, с учеными, с префектами, но самые мелкие записки Наполеона, или им диктованные, — самые зародыши планов проектов его о войне и мире, об устройстве армий и о движении их и проч. — инструкции, приказы и проказы полководцев и великого администратора: все сохранилось почти неприкосновенным и покоилось вместе с портфелями Бурбонов старшей линии!
И ничто не было утаено от историка, для коего не было государственной тайны. — Архивариус иностранных дел, Mignet, друг и сотрудник его. Но сия самая неограниченная доверенность правительства к историку экс и будущему министру — налагала на Тьера некоторые обязанности, кои исполнил он, как замечают, добросовестно. (Мы уже можем судить по одному отрывку). — Тьер должен был сам себе положить границы и напр., иногда щадить лица, с коими был или будет в сношении. (Например, Меттерниха или одного из важнейших дипломатических особ первоклассного государства).— Конечно, опытность его в делах, личные его отношения дают ему важные и существенные выгоды как историку современных происшествий, но вместе с сим сие положение не стесняет ли его свободу, его беспристрастность, полную откровенность повести? не останавливает ли оно иногда порывов его? не ослабляет ли силу в приговоре, в осуждении действовавших лиц?
Не сравнивая таланта Тьера с другими историками животрепещущей современности, спрашиваю: так ли бы описал оную Louis Blanc? — пощадил ли бы социалист то, что щадит питомец и любитель власти и настоящего порядка вещей во Франции, наперсник властей предержащих. Повторяю: я не сравниваю талантов сих двух историков, но замечаю только, что в самих выгодах находятся неудобства. {27}

ПРИМЕЧАНИЯ

ХРОНИКА РУССКОГО

Корреспонденции А. И. Тургенева, печатавшиеся при его жизни в журналах, начиная от ‘Московского телеграфа’ (1827) до ‘Москвитянина’ (1845), в собранном виде представляют собой ценный литературный памятник второй четверти XIX в. Переиздавая вместе эти разрозненные корреспонденции и сохраняя журнальные названия отдельным частям (‘Письма из Дрездена’, ‘Письмо из Флоренции в Симбирск’, ‘Хроника русского в Париже’, ‘Хроника русского в Германии’ и т. д.)’ мы сочли целесообразным дать им и общее условное название — ‘Хроника русского’. С подобным подзаголовком корреспонденции А. И. Тургенева печатались в пушкинском ‘Современнике’, это же название неоднократно встречается в письмах самого автора, оно, по нашему мнению, удачно характеризует существо и жанр этих корреспонденции.
Журнальные тексты корреспонденции А. И. Тургенева сличены нами с сохранившимися оригиналами его писем, а также с его дневниками, наиболее существенные разночтения и цензурные купюры приведены в примечаниях. Мы не сочли возможным делать соответствующие вставки в основной текст, желая дать читателю литературный памятник в том виде, в каком он печатался при жизни А. И. Тургенева и, следовательно, каким он уже вошел в историю русской культуры. Однако явные опечатки, которые вызывали нарекания А. И. Тургенева, нами по возможности устранены. Кроме того, в ломаных скобках раскрыты — по оригиналу писем и дневникам — фамилии тех лиц, которые в журнальных текстах обозначены лишь начальными буквами. Перевод иноязычных текстов приведен в основном корпусе лишь в тех случаях, когда он соответственно печатался в журнальных публикациях. Перевод иноязычных текстов, отсутствующий в журнальном тексте, выделен составителем в раздел ‘перевод иноязычных текстов’, помещенный в конце издания.
Корреспонденции, вошедшие в ‘Хронику русского’, составлены из писем, адресованных А. И. Тургеневым своим русским друзьям (Вяземскому, Жуковскому и другим). Однако с самого начала получения этих писем-корреспонденций стало ясно, что они выходят за рамки частной эпистолярии и — как по своим литературным достоинствам, так и по широкому охвату общественной и культурной жизни Западной Европы — предназначены для широкой публики.
Заглавия ‘Письма из Дрездена’, ‘Иностранная переписка’ принадлежат П. А. Вяземскому, подготовлявшему эти письма к печати. Заглавие ‘Отрывок из письма из Парижа’ принадлежит составителю настоящего издания — в ‘Литературной газете’ оно было напечатано без заглавия. Ряд названий принадлежит А. И. Тургеневу (‘Письмо из Парижа’, ‘Письмо из Флоренции в Симбирск’, ‘Отрывки из заграничной переписки’, ‘Отрывок из записной книжки путешественника’, ‘Корреспонденция. Выписка из европейской переписки русского хрониканта’). Название ‘Хроника русского’, впервые поставленное редакцией пушкинского ‘Современника’, было одобрено А. И. Тургеневым и употреблялось им самим для дальнейших публикаций своих корреспонденции.
После ‘Хроники русского’ печатается дневник А. И. Тургенева за 1825-1826 гг.: ведь именно в эти годы завязались его многочисленные знакомства, которые, продолжаясь и укрепляясь в последующее время, нашли свое отражение в его корреспонденциях. Таким образом, ознакомление с этими дневниками в ряде случаев облегчает понимание ‘Хроники русского’ — отсылки к соответствующим местам дневников даны в примечаниях.
Поскольку роль А. И. Тургенева и обстоятельства его сотрудничества в журналах, где печатались его письма-корреспонденции, а также общественная и литературная характеристика соответствующих частей ‘Хроники русского’ даны во вступительной статье ‘А. И. Тургенев и его литературное наследство’, то примечания сообщают лишь краткие сведения о событиях, книгах, статьях и журналах, которые упоминаются в тексте. Кроме того, как указано выше, в примечания включены наиболее существенные купюры и сокращения, произведенные редакторами журналов из-за цензурных соображений.
Сведения о лицах, встречающихся в тексте, отнесены, как правило, в указатель имен.
Курсив принадлежит А. И. Тургеневу, за исключением курсива в редакционных сносках, где он проставлен в основном тексте — редакторами журналов, в примечаниях — составителем.
При сохранении лексических и стилистических особенностей языка того времени составитель приблизил по возможности орфографию текстов к современной норме. Транскрипция личных имен в большинстве случаев также исправлена и приведена к тому написанию, которое закрепилось за этими именами в современных изданиях.
Римская нумерация отдельных частей ‘Хроники русского’ принадлежит составителю настоящего издания.
В России в XIX в. даты ставились по старому стилю. Однако, выезжая за границу, русские путешественники вынуждены были пользоваться и новым стилем: в корреспонденциях А. И. Тургенева указаны даты по новому и по старому стилю.
I. Письмо из Дрездена (извлечение). — Впервые: Московский телеграф, 1827, ч. XIII, отд. IV, стр. 90-98.
Эти и последующие дрезденские письма А. И. Тургенева — выдержки из его писем к Вяземскому, который предоставил их в распоряжение журнала. Ему же принадлежат заголовки, подзаголовки, вступительные краткие аннотации, предваряющие текст писем, и примечания, подписанные буквой ‘В’.
1 Имеется в виду барон Ф.-М. Гримм, который был посредником между Екатериной II и родственниками Вольтера при покупке императрицей библиотеки Вольтера (об этом см. настоящее издание, стр. 149-150). За неутомимые странствования и обширную переписку друзья называли А. И. Тургенева ‘маленьким Гриммом’.
2 Ф. Экштейн издавал в Париже в 1826-1829 гг. журнал ‘Le Catholique’. Экштейн совместно с Мейстером, Бональдом и Баланшем представлял так называемую теологическую школу во французской философии того времени. Выражая взгляды аристократических сословий, представители этого философского течения боролись с философами-эклектиками (Кузень, Ройе-Коллар, Жуффруа), отражавшими в своих философских построениях умеренно-либеральные тенденции французской буржуазии.
3 ‘Revue Britannique’ — французский журнал, основанный в 1825 г. Солнье {сыном). В этом журнале печатались переводы статей из английских журналов и произведения английской художественной литературы.
4 Профессор философии Эдинбургского университета Д. Стюарт был автором книги ‘Outlines of Moral Philosophy’ (1793), переведенной в 1826 г. Жуффруа на французский язык. Остановившись в своем развитии на трудах Лейбница, Д. Стюарт не признавал философии Канта. Вспоминая о том, что Д. Стюарт трунил над сочинениями Канта, А. И. Тургенев, по-видимому, имеет в виду переписку между Д. Стюартом и Т. Виргманом, опубликованную последним в ‘Encyclopedia Londinensis’ (1823). В своих письмах Д. Стюарт отклонял советы Т. Виргмана об изучении философии Канта.
5 ‘Globe’ (1824-1830) — оппозиционный журнал, в котором принимали участие П. Леру, Дюбуа, Минье, Жуффруа, Сент-Бев, Ремюза и др. Во время спора классиков с романтиками журнал выступал на стороне последних.
6 А. И. Тургенев имеет в виду многотомное издание сочинений Шатобриана, которое начало выходить в свет в Париже в 1826 г. В первом томе этого издания помещено обширное предисловие автора.
7 Статьи Д. В. Дашкова ‘Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 году’ и ‘Еще несколько слов о серальской библиотеке’, опубликованные в альманахе ‘Северные цветы на 1826 год’, были, кроме того, выпущены двумя отдельными изданиями, которые А. И. Тургенев и переслал Шатобриану.
8 Имеется в виду издание: The life of Napoleon Buonaparte, emperor of the French. With a preliminary view of the French Revolution. By the author of ‘Waverley’, etc. Edinburgh, 1827, 9 vol. Перевод обширной рецензии французского критика (Ф***) из ‘Journal des Debats’ на труд В. Скотта был напечатан в ‘Московском телеграфе'(1827, ч. XVI, отд. I, стр. 140-151, 318-332, 1828, ч. XIX, стр. 376-396, 501-529), равно как и отрывки из этого труда (1827, ч. XVI, отд. II, стр. 38-46, ч. XVII, отд. I, стр. 69-102).
9 И. И. Козлов дебютировал на литературном поприще в возрасте 42 лет, когда он уже ослеп и был разбит параличом.
10 Подпись ‘Э. А.’ — сокращение арзамасской клички А. И. Тургенева — Эолова арфа.
II. Письмо из Дрездена (извлечение). — Впервые: Московский телеграф, 1827 г. ч. XIII, отд. IV, стр. 162-165.
1 О посещении А. И. Тургеневым Ш.-Е.-К. Рекке и Х.-А. Тидге см.: Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872, стр. 13-15. Указывая на авторстве* Рекке, А. И. Тургенев имеет в виду ее сочинения: Nachricht von des beruchtigten Cagliostro Aufenthalt in Mitau und von dessen magischen Operationen. Berlin, 1787 (в том же году русский перевод), Tagebuch einer Reise durch einen Theil Deutschlands und durch Italien. 4 Bande.
III. Письма из Дрездена. — Впервые: Московский телеграф, 1827, ч. XIII, отд. IV, стр. 341-350.
1 Это примечание принадлежит издателю ‘Московского телеграфа’ Н. А. Полевому. Он выполнил свое обещание, сделав иностранную библиографию постоянной частью библиографического отделения своего журнала.
2 А. И. Тургенев придавал большое значение изданию resumes для широкого распространения просвещения и подробно изложил свою точку зрения в дневнике (см. настоящее издание, стр. 350-351).
3 Речь идет о труде Ф.-Х.-А. Гассе ‘Geschichte der Lombardei’ (Dresden, 1826-1828, 4 В.).
4 Во второй половине 1820-х годов литератор А. Раббе выпускал отдельными книжками ‘Biographie universelle des contemporains’. Одну из книжек этой серии, по’ видимому, и имеет в виду А. И. Тургенев.
5 Речь идет о немецком историке Христиане Готлибе Гейне.
6 А. И. Тургенев имеет в виду Вяземского, автора статей ‘О жизни и сочинениях Озерова’ (1817) и ‘Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева’ (1821).
7 Первые два тома воспоминаний М. Огинского ‘Memoires de Michel Oginski sur la Pologne et les Polonais depuis 1788 jusgu’a la fin de 1815’ (Paris, 1826-1827) вышли в свет в 1826 г. и были присланы А. И. Тургеневым Вяземскому (см.: О А, т. III, стр. 147).
8 Речь идет о книге стихов К. Делавиня ‘Sept messeniennes nouvelles’ (Paris, 1827). Двустишие, приведенное А. И. Тургеневым, взято из первой элегии ‘Le depart’ (p. 24).
9 К 1827 г. существовало две оперы с этим названием. Вероятно, А. И. Тургенев видел оперу ‘Pietro il Grande’ композитора Н. Ваккаи, впервые поставленную в Парме в 1824 г.
10 А. И. Тургенев имеет в виду роман А. Ремюза ‘Ю Киао-ли, или двоюродные сестры’. Предисловие автора к этому роману ‘Сравнение романов китайских с европейскими’ было переведено Н. М. Рожалиным и напечатано в ‘Московском вестнике’ (1827, ч. III, No 9).
11 А. И. Тургенев описывает свое посещение литературного салона Т.-Э. Винкель в Дрездене. Винкель занималась литературой, живописью и музыкой, в 1817-1826 гг. вместе с писателем И.-Ф. Киндом издавала ‘Abendzeitung’. Литературным знакомствам А. И. Тургенева в Дрездене посвящена специальная статья Александра Веселовского ‘В. А. Жуковский и А. И. Тургенев в литературных кружках Дрездена’ (1826-1827 гг.) (ЖМНП, 1905, ч. CCCLIX, No 5, отд. 2, стр. 159-183), в которой автор использовал и неопубликованные дневники А. И. Тургенева. С. Дурылин в своем этюде ‘А. И. Тургенев и Гете’ (ЛН, М., 1932, т. 4-6, стр. 287-322) напечатал рассказ о вечере у Винкель по ‘Выписке из письма к Козлову’, которая почти не отличается от текста ‘Московского телеграфа’. По-видимому, эти несущественные расхождения возникли в результате редакторской правки. Нельзя согласиться с С. Дурылиным, который видит в защите А. И. Тургеневым ‘Германа и Доротеи’ его отход от передовых ‘зглядов. Он пишет: ‘Это в своем роде апология Гете, несмотря на заявление автора, что он не ‘возвышает’ Гете, и очень характерно, что она вызвана защитой ‘Германа и Доротеи’, этой бюргерской идиллии, в которой Гете дальше всего ушел и от весенне-бурного вертерьянства и от ‘томлений духа’ Фауста, которым бывало увлекался А. Тургенев’ (там же, стр. 298). Думается, что это очень субъективная оценка точки зрения А. И. Тургенева. ‘Герман и Доротея’ лишь частный случай для нападок на Гете, причем предмет, спора был выбран не А. И. Тургеневым, а Киндом. Говоря о ‘Германе и Доротее’, А. И. Тургенев защищает не только эту идиллию, а творческий метод Гете вообще от обвинений в заимствованиях и плагиате. Конечно, называя Гете ‘всеобъемлющим зеркалом германизма’, А. И. Тургенев имеет в виду все творчество Гете, в том числе и ‘Страдания молодого Вертера’ и ‘Фауста’.
12 Примечание Н. А. Полевого. Анонимный биографический очерк о жизни и творчестве Гете с цитатами о нем мадам де Сталь и Лафатера (цитата из Лафатера в переводе Жуковского) был вскоре напечатан в ‘Московском телеграфе’ (1827, ч. XIV, отд. I, стр. 92-97). Затем в журнале был напечатан перевод статьи ‘Гете и Шиллер’ (1827, ч. XV, отд. I, стр. 5-16) из немецкой газеты (какой именно, не указано), в которой автор, всячески защищая Шиллера, резко нападал на Гете. Этой статье предпослано редакционное примечание, в котором упомянуты ‘Письма из Дрездена’ А. И. Тургенева: ‘Из письма, напечатанного в No 4 Телеграфа, читатели видели, что какой-то дух недоброжелательства возникает против Гете в задних рядах германской литературы. Сообщаем здесь доказательство сему известию, почерпнутое из немецкой газеты’ (там же, стр. 5).
13 О чтении А. И. Тургеневым вместе с братом Сергеем Ивановичем и Жуковским ‘Истории французской революции’ Минье см. дневник А. И. Тургенева и статью в настоящем издании (стр. 431-433, 458-460).
IV. Письмо из Дрездена. — Впервые: Московский телеграф, 1827, ч. XIV, отд. IV, стр. 150-155.
‘Письмо из Дрездена’ — отрывок из письма А. И. Тургенева к Вяземскому от 10 марта 1827 г. Полный текст этого письма см.: ОА, т. III, стр. 146-151.
Публикуя в ‘Московском телеграфе’ сведения о Вальтере Скотте из письма А. И. Тургенева, Вяземский, конечно, учитывал повышенный интерес русской читающей публики к творчеству и личности английского романиста. Ведь в 1820-е годы исторические романы и повести Вальтера Скотта усиленно издавались в России, русские переводы частично делались с английского оригинала, по большей части с французских изданий. В 1823 г. на русском языке был издан ‘Кенильворт’, в 1824 г. — ‘Шотландские пуритане’, ‘Выслужившийся офицер, или Война Монтроза’, ‘Маннеринг, или Астролог’, ‘Таинственный карло’, в 1825 г. — ‘Эдинбургская темница’, ‘Аббат или Некоторые черты жизни Марии Стуарт, королевы шотландской’, в 1825-1826 гг. — ‘Антикварий’, в 1826 г. — ‘Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов’, в 1827 г. — ‘Веверлей, или Шестьдесят лет назад’, ‘Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI’, ‘Невеста Ламмермурская’, ‘Талисман, или Ришард в Палестине’. Таким образом, дрезденское письмо А. И. Тургенева было, без сомнения, прочтено со вниманием в России.
Отметим, что вскоре, в апреле 1828 г., А. И. Тургенев в Лондоне лично познакомился с Вальтером Скоттом. О посещении А. И. Тургеневым Вальтера Скотта в Абботсфорде в августе 1828 г. см.: Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872, стр. 396-400.
1 В 1825 г. в Париже были изданы мемуары Лекена с предисловием Тальма, которое, по совету А. И. Тургенева, было переведено и напечатано в ‘Московском телеграфе’ (1827, ч. XVII, отд. I, стр. 5-23, 149-182). О личном знакомстве А.И. Тургенева с Тальма и об его беседах с ним об этом предисловии см. настоящее издание, стр. 367-369.
V. Иностранная переписка (извлечение). — Впервые: Московский телеграф, 1827,. ч. XV, отд. IV, стр. 67-73.
Это извлечение из письма А. И. Тургенева к Вяземскому (см.: О А, т. III, стр. 151-160).
1 Надо думать, что отсутствие биографии Карамзина, написанной пером его литературных друзей, не является случайностью. В ‘Воспоминаниях литератора’ А. Старчевский писал: ‘Не могу объяснить себе, почему кн. Вяземский, долго живший в доме Карамзиных, близко знавший историографа и даже составивший программу вопросов для его биографии, изменил свое намерение и занялся биографией Фонвизина’ (Исторический вестник, 1888, No 10, стр. 125). По-видимому, написание биографии Карамзина не давало Вяземскому достаточного повода для выявления своего оппозиционного настроения. Если бы победили декабристы, то Вяземский, по всей вероятности, написал бы монографию о Карамзине, доказывая, что торжество просвещения и свободы: в России обязано деятельности Карамзина. В условиях николаевской реакции писать такую работу было невозможно, и Вяземский, отбросив в сторону вопросник о Карамзине, продолжал работать над книгой о Фонвизине.
2 Рецензия на немецкий перевод восьми томов ‘Истории государства российского’ из ‘Leipzigej Literatur-Zeitung’ (1827, No 22) за подписью L. L. Z. и ответ А. И. Тургенева на эту рецензию, помещенный в ‘Blatter fur literarische Unterhaltung’ (1827, No 156), были напечатаны на русском языке под заглавием ‘Спор в немецких журналах об ‘Истории государства российского» (Московский телеграфа ч. XVIII, отд. II, стр. 207-220).
3 В 1820-е годы под псевдонимом ‘Лужницкий старец’ печатались статьи редактора журнала ‘Вестник Европы’ М. Т. Каченовского, в которых встречались выпады против Карамзина.
4 Немецкий рецензент обвинял Карамзина в том, что последний в ‘Истории государства российского’ (т. 1, гл. 3) повторил известие немецкого средневекового хрониста Гельмольда (‘Хроника славян’, кн. 1, гл. 2) о Винете, которая, следуя его описанию, находилась при впадении Одера в Балтийское море и затем погибла от наводнения. Последующие хроникеры развивали легенду о процветавшей Винете. Еще в начале XIX в. некоторые историки признавали существование Винеты, в том числе и известный историк Иоганн Мюллер, который писал о гибели Винеты в труде ‘Vier und zwanzig Biicher Allgemeiner Geschichte’ (Tubingen, 1810). Впервые сомнения в существовании Винеты были высказаны историком Румором в книге ‘Sammlung fur Kunst und Historie’ (Hamburg, 1816). Подробно этот вопрос исследован в магистерской диссертации Т. Н. Грановского ‘Волин, Иомсбург и Винета’ (1845).
5 А. И. Тургенев использовал в данном случае письмо Н. И. Тургенева, который писал ему о книге Д. Босвелла. Весь этот отрывок, как уже установил В. И. Сайтов, в подлинном письме А. И. Тургенева взят в кавычки, так как он является выпиской из письма Н. И. Тургенева. Речь идет о книге Д. Босвелла ‘The Life of Samuel Johnson’ (1791, 2 vol.), представляющей обширную биографию Самуила Джонсона, автора многократно переиздававшегося словаря английского языка ‘A Dictionary with a Grammar and History of the English Language’ (1755) и других трудов.
6 Король Саксонии Фридрих Август I умер 24 апреля 1827 г. Престол наследовал его брат Антон Клеменс Теодор. Утраты 1814 года — по решению Венского конгресса, за переход в 1806 г. на сторону Наполеона от Саксонии была отторгнута в пользу Пруссии приблизительно половина территории всего королевства.
7 Это издание, подготовленное к печати Карлом Мартенсом, вышло в свет в Лейпциге и Париже, с посвящением Николаю I. Дядя Мартенса — Г.-Ф. Мартенс, автор трудов по международному праву, профессор Геттингенского университета, лекции которого слушал А. И. Тургенев в студенческие годы.
8 А. И. Тургенев имеет в виду А. А. Матвеева, которому, несмотря на то что он был в Лондоне с дипломатической миссией, полиция нанесла оскорбление, арестовав его за частный долг. Выпущенный на поруки, Матвеев выехал из Англии, не дожидаясь отзывных грамот. Затем английский посол в Петербурге принес извинение английской королевы перед Петром I за этот инцидент. Подробнее об этом см. статью В. Н. Александренко ‘Дело об оскорблении русского посла в Лондоне А. А. Матвеева’ (ЖМНП, 1893, т. 289, отд. III, стр. 158-172).
9 Речь идет об издании: Briefwechsel zwischen Schiller und Goethe in den Jahren 1794-1805. Stuttgart, 1828-1829.
10 Переписка немецкого философа Якоби была издана в Лейпциге в двух томах под названием ‘Auserlesener Brief wechsel’.
11 Псевдоним ‘N. N.’ следует внести в список псевдонимов А. И. Тургенева, собранных И. Ф. Масановым (И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей, т. IV. М., изд. Всесоюзной книжной палаты, 1960, стр. 478).
VI. Отрывок из письма из Парижа. — Впервые: Литературная газета, 1830 г., т. I, No 29, стр. 235-236.
1 Филипп Поль Сегюр был избран во Французскую академию 25 марта 1830 г. А. И. Тургенев имеет в виду его труды ‘Histoire de Napoleon et de la grande armee pendant l’annee 1812’ (Paris, 1824) и ‘Histoire de Russie et de Pierre le Grand’ (Paris, 1829).
2 Жан Батист Эме Сансон де Понжервиль в 1823 г. перевел на французский язык ‘De natura rerum’ Горация.
3 По-видимому, речь идет о книге Шатобриана ‘Etudes au discours historiques sur la chute de l’empire romain … suivies dune analyse raisonnee de l’histoire de France’ (Paris, 1831).
4 Под ‘переводом некоторых творений русского театра’ А. И. Тургенев имеет в виду книгу ‘Chefs-d’oeuvre du Theatre Russe’ (Paris, 1823), в которой дан французский перевод следующих произведений русских драматургов: ‘Фингал’ и ‘Дмитрий Донской’ Озерова, с приложением описания Куликовской битвы и характеристики Дмитрия Донского из ‘Истории государства российского’ Карамзина, ‘Недоросль’ Фонвизина, ‘Модная лавка’ Крылова, ‘Казак-стихотворец’ Шаховского. Краткие биографические справки об этих писателях написаны А. Сен-При.
5 Статья А. Сен-При об Испании вышла и отдельным изданием ‘L’Espagne, fragment de voyage’ (Paris, 1830).
VII. Письмо из Парижа. — Впервые: Европеец, 1832, No 2, стр. 278-280.
VIII. Письмо из Флоренции в Симбирск. — Впервые: Московский наблюдатель, 1835, ч. I, отд. I, стр. 296-327, 529-550.
1 22 июня 1476 г. ополчение швейцарских кантонов при поддержке французских вассалов французского короля Людовика XI одержало победу над войском бургундского герцога Карла Смелого (Дерзкого).
2 По цензурным соображениям А. И. Тургенев в своем рассказе о встрече с Цшокке (Чокке) обошел молчанием те места их разговора, в которых они касались политических акций русского самодержавия. В дневнике А. И. Тургенева за 27 октября 1833 г. в частности записано: ‘Переходили от Швейцарии к общей политике, к Польше и к России и к Немезиде в делах человеческих!’ (ИРЛИ, ф. 309, No 311, л. 8 об.). Несомненно, в беседе А. И. Тургенева с Цшокке осуждалась кровавая расправа Николая I над Польшей. Далее Цшокке с негодованием говорил о союзном договоре 1815 г., согласно которому Швейцария была фактически превращена в ряд самостоятельных государств, центральная власть ослаблена, а кантональные конституции изменены в аристократическом духе: ‘Он осуждал все, что три державы чрез своих ‘репрезентатов… в 1815 г. для и из Швейцарии сделали. Они полячили Швейцарию и возбудили негодование масс народных’ (там же). После французской революции 1830 г. в швейцарских кантонах усилилось демократическое движение и начался пересмотр кантональных конституций в демократическом направлении, что вызывало сопротивление со стороны аристократии. Эту борьбу и имеет в виду А. И. Тургенев, передавая со слов Цшокке сведения о недавнем междоусобии в Швейцарии.
3 Речь идет о путешествии И. Ф. Крузенштерна вокруг света в 1803-1806 гг. на кораблях ‘Надежда’ и ‘Нева’.
4 А. И. Тургенев ошибся: старейший швейцарский университет был основан в Базеле в 1460 г., а университет в Цюрихе — в 1833 г.
5 По народной легенде, убийство Вильгельмом Теллем австрийского наместника Геслера послужило сигналом к началу восстания швейцарских кантонов против владычества династии Габсбургов.
6 По преданию, Вильгельм Телль отказался поклониться шляпе австрийского терцога и вынужден был по его приказу стрелять из лука в яблоко, которое было положено на голову его маленького сына.
7 В 1273 г. кантоны Швиц, Ури и Унтервальден заключили первый союзный договор против Габсбургов. Хотя Габсбургам удалось на короткое время подчинить себе Швиц, однако уже в 1291 г., который отмечается в Швейцарии как год основания Швейцарской конфедерации, союз этих трех кантонов был возобновлен, а в 1332 г. к ним примкнул Люцерн — отсюда и название ‘озеро 4 кантонов’. 1315 год, указанный ‘а надписи, является годом победы швейцарских кантонов в битве при Моргартене над австрийскими войсками.
8 На парижском кладбище Пер-Лашез в 1827 г. был похоронен брат А. И. Тургенева — Сергей Иванович Тургенев.
9 В дневнике А. И. Тургенева о записях итальянских путешественников сказано более ясно: ‘…но более всех велеречивы итальянцы в сетованиях своих за Италию, против тиранов ее, и здесь, за порогом оной, голоса их чаще слышатся и раздаются в горах свободы и независимости’ (ИРЛИ, ф. 309, No 311, л. 13).
10 Речь идет о книге С. Пеллико ‘Le mie prigioni’ (1832) и труде Мислея — ‘L’ltalie sous la domination autrichienne’ (1832).
11 Эти слова были взяты Н. И. Тургеневым в качестве эпиграфа к его книге ‘Опыт о налогах’ (1818)
12 Далее по цензурным соображениям опущены слова ‘недавно казненного’. Итальянский революционер, глава заговора в Модене Ч. Меноти был повешен — 26 мая 1831 г.
13 Опера композитора Алессандро Гандини.
14 Как видно из дневника А. И. Тургенева, он был на балете композитора Вигано ‘Il noce di benevente’.
IX. Отрывки из заграничной переписки. — Впервые: Московский наблюдатель, 1835, ч. IV, октябрь, кн. II, смесь, стр. 624-633.
А. И. Тургенев приехал из Рима в Париж 26 мая 1835 г. ‘Отрывки…’, опубликованные в ‘Московском наблюдателе’, являются обработкой его дневниковых записей за конец мая-июль 1835 г.
1 А. И. Тургенев познакомился с мадам Рекамье в декабре 1825 г. (об этом см. настоящее издание, стр. 363), став с того времени постоянным посетителем ее знаменитого салона. В салоне мадам Рекамье он сблизился с писателем Шатобрианом и многими другими французскими литераторами. О салоне мадам Рекамье см. книги: Souvenirs et correspondance tires des papiers de madame Recamier. Paris, 1859, 2 vol., Edouard Herriot. Madame Recamier et ses amis. Paris, 1905, 2 vol., Maurice Levaillant. Chateaubriand, madame Recamier et les Memoires d’outretombe. Paris, 1936.
2 Побывав на представлении драмы Гюго ‘Анжело’ в Theatre frangais, А. И. Тургенев записал 30 мая в своем дневнике: ‘…видел m-lle Mars в ‘Анжело’ — пытка для ума и для классического вкуса — игра мастерская… M-me Dorval играла также прелестно’ (ИРЛИ, ф. 309, No 305, л. 70 об.).
3 Запись от 1 июня в дневнике А. И. Тургенева: ‘Лафон после долгих отговорок прочел стихи Казимира, произнесенные им в Руане, когда воздвигали статую Корнелю. И стихи хороши и декламировал прекрасно! Рассказал нам, как он, по желанию автора, заставил публику встать при последних четырех стихах (ИРЛИ, ф. 309, No 305, л. 71). Казимир — поэт Делавинь, В журнальном тексте явная опечатка: вместо ‘Корнелю’ напечатано ‘королю’.
4 ‘Немая из Портичи’ (‘Фенелла’) — опера Д. Обера, либретто Э. Скриба и К. Делавиня, впервые поставлена в Париже в 1828 г.
5 Аббат Шатель стремился реформировать церковные порядки, он отвергал церковную иерархию, безбрачие католического духовенства, был сторонником женской эмансипации. Аббат Озу был в то время ревностным сторонником Шателя.
6 ‘Du Catholicisme…’, принадлежащая перу аббата Гома, вышла в свет в 1835 г.
7 Шедевр Жерара — портрет мадам Рекамье, написанный Жераром.
8 О салоне Сент-Олера А. И. Тургенев писал Вяземскому в апреле 1830 г.: ‘Есть и еще умная и некогда слабая и прелестная женщина — St.-Aulaire, жена пера-писателя, с милыми и умными дочерьми, с коими слушаю я курс истории естественных наук Cuvier и болтаю о немецкой и английской поэзии, а они могли бы болтать и о греческой, если бы я знал по-гречески, как они’ (ОА, т. III, стр. 185-186).
9 Хозяйкой литературного салона дюка Броглио была его жена Альбертина, которая была не чужда писательской деятельности: ее сочинения собраны в книге ‘Fragments sur divers sujets de religion et de morale’ (Paris, 1840).
10 Хозяйкой салона Гизо была в то время его вторая жена — Маргарита Андре Элиза, которая участвовала в периодических изданиях своего мужа.
11 А. И. Тургенев видел драму Альфреда де Виньи ‘Чаттертон’, которая за несколько месяцев до его приезда во Францию впервые появилась на сцене — ее премьера состоялась в Париже 12 февраля 1835 г.
12 А. И. Тургенев со свойственной ему галантностью называет ‘светильником Дино’ глаза своей парижской знакомой, жены племянника Талейрана — Доротеи Дино де Курланд.
13 Речь идет о сотрудниках русского посольства в Париже Элиме Мещерском и Григории Шувалове, они оба были литераторами. Подробнее об этом см.: Андре Мазон. ‘Князь Элим’. ЛН, т. 31-32, М., 1937, стр. 373-490.
X. Отрывки из заграничной переписки. — Впервые: Московский наблюдатель, 1835, ч. V, ноябрь, кн. И, стр. 251-264.
А. И. Тургенев приехал в Лондон 30 июля 1835 г. и пробыл там до 23 августа того же года, к этому времени и относятся описанные им встречи с английскими политическими деятелями.
1 Речь идет о книге немецкого ученого и философа Готхильфа Гейнриха фон Шуберта (1780-1860) ‘Geschichte der Seele’ (Stuttgart, 1830).
2 В Англии в эти дни оживленно обсуждалось неудачное покушение на французского короля Луи Филиппа, предпринятое корсиканцем Жозефом Фиески с помощью митральезы. Об этом покушении и его возможных последствиях для политической обстановки в Европе и шла речь при посещении А. И. Тургеневым 8 августа 1835 г. лорда Брума. Генри Брум — политический деятель и юрист, с 1830 г. — член палаты лордов, в 1830-1834 гг. — лорд-канцлер в правительстве вигов. А. И. Тургенев слушал речи лорда Брума еще в свой первый приезд в Англию, в начале 1826 г. (об этом см. настоящее издание, стр. 416).
3 Труд Вильяма Пэли ‘Естественная теология’ (1802) неоднократно переиздавался на протяжении первых десятилетий XIX в., А. И. Тургенев имеет в виду издание 1836 г., вышедшее в свет, надо полагать, в середине 1835 г.: Paley’s Natural Theology… by Henry, lord Brougham and Sir Charley Bell… London, 1836, 2 vol.
4 А. И. Тургенев имеет в виду книги: Memoirs of the life of the Right Honourable sir James Mackintosh. Edited by his son R. J. Mackintosh… Philodelphia, 1835, J. Boswell. The life of Samuel Johnson. 1791, 2 vol. Книгу Дж. Босвелла А. И. Тургенев уже упоминал в своих ‘Письмах из Дрездена’.
5 Речь идет о книге астронома Д.-Ф.-В. Гершеля ‘Preliminary Discourse on the Study of the Natural Philosophy’ (1830). Сравнение книги Гершеля с ‘Новым Органоном’ Френсиса Бэкона последовало вскоре после выхода ее в свет в статье Уэвелла (Whewell), напечатанной в июльском номере ‘Quarterly Review’ за 1831 г.
6 С 1826 г., когда А. И. Тургенев впервые посетил Англию, по 1835 г. парламент принял целый ряд постановлений, приведших к ускорению промышленного и общественного развития страны. В 1826 г. были приняты билли по упорядочению финансово-банковской системы, в 1828 г. отменены законы, ограничивавшие права католиков (эмансипация католиков), в 1832 г. был принят билль об избирательной реформе, согласно которой было увеличено представительство новых промышленных центров и деревенских округов за счет уничтожения многих ‘гнилых местечек’, в 1835 г. последовала муниципальная реформа, явившаяся продолжением избирательной реформы 1832 г.
7 Первые два тома ‘Souvenirs’, написанные мадам Л.-Э. Лебрюн, вышли в свет в Париже в 1835 г., а третий том — в 1837 г. Во втором и третьем томах несколько глав посвящены ее жизни в России с 1795 г. до середины 1801 г. (см.: т. II, гл. XV-XX, стр. 257-368, т. III, гл. I-V, стр. 1-96).
XI. Париж (Хроника русского). — Впервые: Современник, 1836, т. I, стр. 258-295.
1 Бадо (badaud) — ротозей, зевака.
2 В подлиннике письма о Бартольде сказано более резко: ‘Но Бартольд с старинными немецко-лакейскими правилами исказил исторические факты. За Рейном уже так не пишут, а за морем и подавно! Бартольд сбивается иногда на народность Уварова’ (ИРЛИ, ф. 309, No 1217).
3 В подлиннике письма далее следовало: ‘… и не узнаешь, куда повезут нас на железных дорогах? назад или вперед? и как повезут, быстро или на долгих? Не узнаешь даже, откуда, с какой станции, выедешь? и долго ли простоишь на будущей и с какими попутчиками, и не помешают ли быстроте бега запоздалые’ (ИРЛИ, ф. 309, No 1217). Понятно, что по цензурным условиям эти фразы, в которых А. И. Тургенев писал обиняками об исторических судьбах России, не могли быть напечатаны в ‘Современнике’.
4 Далее исключено рассуждение А. И. Тургенева о русском министерстве финансов: ‘… a propos: долго ли вашему министерству хвастать, сколько золота и серебра перешло через русские руки? Что в этом пользы? Разве это признак богатства? или чего другого? Разве это не пустое шарлатанство, вычислять эти суммы серебра и золота, перешедшие через Россию? Qu’est-ce que cela prouve? Разве вы забыли пример Гишпании? Разве деньги — представители богатства народного? Но я только намекаю, ибо совестно проходить азбуку полит<ической> экономии, когда пора бы нам не только по складам читать, но перейти и к философической грамматике финансов?’ (ИРЛИ, ф. 309, No 1217). Вяземский не согласился с этим рассуждением А. И. Тургенева и подробно ответил ему в письме от 7 марта 1836 г. (см.: ОА, т. III, стр. 307-309).
5 Впервые мемуары Луи Сен-Симона де Рувруа были изданы полностью в 1829-1830 гг. На русском языке эти мемуары изданы частично: Мемуары. Избранные части ‘Подлинных воспоминаний герцога де Сен-Симона о царствовании Людовика XIV и эпохе регентства’. Пер., комментарии и статья И. М. Гревса, т. 1-2, М.-Л., ‘Асаdemia’, 1934-1936.
6 Совет Баланша Вяземскому прочитать роман Альфреда Мюссе ‘Исповедь сына века’ запоздал — уже 23 января 1836 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: ‘Я в восторге от ‘L’enfant du siecle’. Немного сбивается на ‘Адольфа’, но это не беда.. . Альфред Мюссе решительно головою выше в современной фаланге французских литераторов. Познакомься с ним и скажи ему, что мы с Пушкиным угадали в нем великого поэта, когда он еще шалил’ и т. д. (ОА, т. III, стр. 289). Надо думать, что А. И. Тургенев исполнил просьбу Вяземского и сообщил Альфреду Мюссе оценку его творчества Пушкиным и Вяземским, ведь уже в середине 1836 г. А. И. Тургенев был знаком с А. Мюссе: 4 июня 1836 г. в дневнике появляется запись о его разговоре с А. Мюссе о скульптуре (ИРЛИ, ф. 309, No 316, л. 8).
7 Далее опущено подробное описание судебного процесса над Жозефом Фиески и его товарищами, организовавших в 1835 г. покушение на Луи Филиппа: исключение из журнального текста этого описания было вызвано цензурными условиями того времени. Пушкин писал Вяземскому по этому поводу: ‘…бедный Тургенев!.. все политические комеражи его остановлены. Даже имя Фиески и всех министров вымараны’… (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в десяти томах, т. X, Изд. АН СССР, М., 1958, стр. 567-568).
8 Далее восстанавливаем текст, исключенный из журнальной публикации явно по цензурным соображениям: ‘…и несмотря на это, в направлении общества или, как прежде говаривали, в духе времени он видит в новом и в старом мире — un fait generateur — c’est la democratic s’avan^ant vers le pouvoir <главный фактор -- это демократия, идущая к власти>, и необходимый результат оного — уравнение в классах общественных. Тот, кто внимательно и бесстрастно смотрит на нравственные явления на главных пунктах европейского и заокеанного мира и знает, какие элементы преобладают в составе, из коего выходит нравственная и политическая жизнь народа, тот убедится, как тщетны, как ничтожны покушения тех, кои хотят капиталами и учреждениями (ordonnance) сохранить, воздвигнуть развалины в прежнее целое, — словом одушевить тление. Самые просвещенные правительства не чужды сим надеждам. Вчера я читал в журналах, что в Пруссии хотят создать аристокрацию, в Пруссии, где так много других живых и здравых и охранительных от нравственного гниения элементов, где knowledge is power <знание -- сила> и где так давно уже и так успешно, так благодетельно для всех частей государства, для всех сфер и для всех классов — ‘the schoolmaster is abroad’ <наставник -- заграница>. Оставим мертвое мертвым. То же a peu pres, по крайней мере в том же смысле сказал создатель (всего и следов<ательно>) демокрации, брат бедного Лазаря и всех трудящихся и обремененных! Его всемощное слово, его всемощный пример действует и поныне везде, где учение его словом и делом воплощается в мире, где оно не в мертвой букве, не в православии, не в народности экс-арзамасцев, а в духе и истине истинных поклонников. — Сама церковь не перестает молиться о соединении церквей, т. е. мнений, а мнения увлекут за собою и интересы, ибо материя не может долго противиться духовному. Еще один или два порыва к великой, евангельской цели, и мы все в одну сольемся душу. Оглянитесь на средние века и измерьте мысленно путь, человечеством уже совершенный и…’ (ИРЛИ, ф. 309, No 1217). Речь идет о книге А. Токвиля ‘De la democratie en Amerique’ (1834), четвертое издание которой вышло в 1836 г. и было переслано А. И. Тургеневым в Россию для А. Н. Татаринова (см.: ОА, т. III, стр. 298-299). Хотя А. И. Тургенев истолковывал в евангелическом духе мысль Токвиля о возрастающей роли демократии в современном обществе, все его рассуждения об уравнении сословий были совершенно неприемлемы для николаевской цензуры’
9 Далее в оригинале письма была дана следующая характеристика Буонаротти: ‘…он лелеял в колыбели дитя-революцию, знавал всех главных ее родителей и воспитателей, характеризует каждого с беспристрастием мертвого об умерших’ (ИРЛИ, ф. 309, No 1217). Однако наиболее интересные подробности о беседе с Буонаротти А. И. Тургенев не рискнул сообщить в письме, но, к счастью, они сохранились в его дневнике: ‘У нас обедал Буонаротти, le doyen des proscrits <старшина изгнанников>. Жизнь его: четверть века провел в тюрьме или в городах, под надзором. Знавал и хвалит Робеспьера, как некровожадного, но строгого и дальновидного. Марат также бескорыстен. Дантона не хвалит. Он знавал и Рома, наставника Строг<ановы>х, также гильотинированного… В конспирации Бабефа участвовал и описал ее. Едва не погиб с другими!’ (ИРЛИ, ф. 309, No 305, л. 162). Но даже то немногое, что было напечатано о Буонаротти в ‘Современнике’, вызвало сильное опасение А. И. Тургенева, который писал 1 июня (20 мая) 1836 г. Вяземскому и Жуковскому: ‘О Буонаротти, знаете ли, что он здесь под другим именем и что его могут выгнать из Парижа, если официально узнают о том, что известно под рукою?’ (АН, т. 58, М., 1952, стр. 129). Речь идет о Филиппе Буонаротти, видном деятеле революционного движения во Франции конца XVIII-первой половины XIX в., коммунисте-утописте, соратнике Бабефа, который был ‘крупнейшим пропагандистом бабувистских традиций революционного коммунизма’ (В. П. Волгин. Французский утопический коммунизм. Изд. АН СССР, М., 1960, стр. 348).
10 Книга Л.-Э. Мартена ‘De l’education des meres de iamille ou De la civilisation du genre humain par les femmes’ (Paris, 1834, 2 v.) была удостоена премии Французской Академии.
XII. Париж (Хроника русского). — Впервые: Современник, 1836, т. IV, стр. 234-266.
1 В начале этого письма А. И. Тургенев дает восторженный отзыв о стихотворении Пушкина ‘На выздоровление Лукулла (подражание латинскому)’: ‘Спасибо переводчику с латинского (жаль, что не с греческого]). Биографическая строфа будет служить эпиграфом всей жизни арзамасца-отступника. Другого бы забыли, но Пушкин заклеймил его бессмертным поношением. — Поделом вору и вечная мука!’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2454, опубликовано: ЛН, т. 58, М., 1952, стр. 120). Стихотворение Пушкина было направлено против министра народного просвещения и президента Академии наук С. С. Уварова, который наряду с Д. Н. Блудовым постоянно вызызал осуждение А. И. Тургенева за свой переход в правительственный лагерь. Понятно, что редакция журнала не сочла возможным печатать эти строки.
2 Речь идет о статье П. А. Вяземского ‘Наполеон и Юлий Цезарь’ (Современник, 1836, т. II, стр. 247-266), написанной по поводу книги ‘Precis des guerres de Jules Cesar, par l’Empereur Napoleon, ecrit a l’ile Sainte-Helene sous la dictee de l’Empereur par m. Marchand…’ (Paris, 1836).
3 Далее по цензурным условиям опущено: ‘Там слышал я разные вести о Баранте и о том, как приняли у нас известие о Тьерсовом председательстве, но вас это не так интересует, как нас. Баранта и здесь обвиняли в сухости, которую замечали и в его сочинениях и в его обхождении. Я опять пожалел, что к вам не Сент-Олера назначали’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2454). А. И. Тургенев имеет в виду назначение А. Тьера председателем Совета министров Франции, а Бар анта — французским посланником в России.
4 А. И. Тургенев познакомился с Бальзаком не позднее 1835 г. 12 июля (30 июня) 1835 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: ‘Твой Федоров выдает диковинки нашей литературы, в первой тетради досталось Бальзаку и, кажется, Сенковскому, переводчику его, за ‘Pere Goriot’, который, не во гнев будь сказано нравственному Федорову, очень замечателен, и одно из лучших произведений последней французской нагой литературы’ (ОА, т. III, стр. 26в). Издание ‘диковинок’ Б. М. Федорова, по-видимому, не вышло в свет, а А. И. Тургенев писал по поводу их 14 (2) ноября 1835 г. из Парижа К. С. Сербиновичу: ‘Передайте дружеский поклон Б. М. Федорову. Слышу о каких-то диковинках нашей литературы, а здесь встречаю, хотя и редко, жертву его: Бальзака… в Бальзаке много ума и воображения, но и странностей: он заглядывает в самые сокровенные, едва приметные для других, щелки человеческого сердца и нашей искони прокаженной натуры. Он физиолог и анатом души: его ли вина, что души часто без души? а кое-где еще и с крепостными душами} (что хуже всякого бездушия)’ (Русская старина, 1881, т. 31, стр. 202). Записывая посещение художника Жерара 19 апреля 1836 г., А. И. Тургенев отмечает: ‘Он начал рассказывать мне разговоры с ним им<ператора> Александра, любопытные, но намеками. С Бальзаком о многом и о многих’ (ИРЛИ, ф. 309, No 316, л. 8). Эта запись свидетельствует о широком обмене мнений между Бальзаком и А. И. Тургеневым, указывая на то, что их знакомство к этому времени уже не было случайным и мимолетным.
5 Речь идет о статье Пушкина ‘Вольтер’, напечатанной анонимно в ‘Современнике’ (1836, т. 3, стр. 158-169).
6 Имя средневекового французского философа, богослова и поэта Пьера Абеляра неоднократно появляется в корреспонденциях А. И. Тургенева. Трагическая история любви П. Абеляра к Элоизе отражена в их переписке. Его сочинения были недавно переизданы на русском языке (см.: П. Абеляр. История моих бедствий. Изд. АН СССР, М., 1959).
7 Longchamps — место прогулок парижан, находящееся на правом берегу Сены, вблизи Булонского леса.
8 Социнианство — рационалистическое течение протестантов, возникшее в Швейцарии в XVI в. Социниане отрицали божественную троицу и считали Христа человеком, а не богом, заботились о распространении просвещения.
XIII. Хроника русского. — Впервые: Современник, 1837, т. V, отд. II, стр. 22-51.
1 А. И. Тургенев приехал в Рим 26(14) марта 1835 г. и сразу же навестил Вяземского, который там жил в одном доме со Стендалем. Стендаля А. И. Тургенев в тот день не застал дома, но в последующие дни он неоднократно с ним встречался. В день приезда в Рим А. И. Тургенев встретил художника ‘Иванова — в запачканном сертуке: вспомнили о Рожалине’ (ИРЛИ, ф. 309, No 305, л. 49). На следующий день, 27 марта, А. И. Тургенев встречает у Вяземского Зинаиду Волконскую. Позднее он видится с гр. Марино-Марини, а от него идет ‘в ватик<анскую> библ<иотеку> к Мезофанти, который разговорился со мной о слав<янском> языке, спрашивал о Жук<овском>, о Вяз<емском>, о переводе Гомера, обещанном ему Жук<овски>м’ (там же, л. 49 об.). 28 марта А. И. Тургенев посетил К. П. Брюллова в его студии. В начале апреля А. И. Тургенев вместе с Вяземским посещает окрестности Рима.
2 А. И. Тургенев пробыл в Риме до 16 мая 1835 г., и, выехав в этот день в Париж, он через 10 дней, 26 мая, приехал в столицу Франции.
3 Дневник Патрика Гордона находится в настоящее время в Москве, в Центральном государственном военно-историческом архиве, а, как установил И. Фейнберг, его копия, приобретенная А. И. Тургеневым, хранится в ГПБ.
4 О посещении Англии в августе 1835 г. А. И. Тургенев писал также в ‘Отрывках из заграничной переписки’, опубликованных в ‘Московском наблюдателе’ (см. настоящее издание, стр. 59-65).
XIV. Отрывок из записной книжки путешественника. — Впервые: Современник, 1837, т. V, отд. II, стр. 294-310.
‘Отрывок из записной книжки путешественника’ был напечатан в ‘Современнике’ уже после смерти Пушкина. Однако, как видно из дневниковых записей А. И. Тургенева за январь 1837 г., опубликованных уже П. Е. Щеголевым, Пушкин читал этот ‘Отрывок’ и готовил его к печати.
1 А. И. Тургенев имеет в виду герцогиню Амалию, мать веймарского герцога Карла Августа.
2 В копии этих стихов, полученных С. Дурылиным от дирекции Гете-Шиллеровского архива в Веймаре, подпись не ‘В. Э.’, а ‘В. Ф.’ и, кроме того, имеется заглавие: ‘На Гете’. Кто автор этих стихов, неизвестно.
3 Стиху римского поэта Лукана ‘От великого имени не остается ничего’ Гете заменой одного слова придал противоположное значение: ‘Многое остается от великого имени’.
4 Описание кабинетов Кювье — см. стр. 367 настоящего издания.
5 Речь идет о ‘Дружеском литературном обществе’, в которое входили братья Андрей и Александр Тургеневы, Андрей и Михаил Кайсаровы, Мерзляков, Жуковский, Воейков, С. Родзянко. Рано погибший Андрей Тургенев переводил ‘Вертера’ Гете и произведения Шиллера. Большинство трудов Андрея Тургенева до нас не дошло. Сохранившееся его поэтическое наследие впервые было собрано и опубликовано Ю. М. Лотманом в книге ‘Поэты начала XIX века’ (Советский писатель. Малая серия Библиотеки поэта, Л., 1961, стр. 255-275).
6 Жуковский посвятил Андрею Тургеневу свой перевод элегии Грея ‘Сельское кладбище’, напечатанный в журнале ‘Вестник Европы’ (1802, No 24, декабрь, стр. 319-325).
7 В. Скотт имеет в виду свой труд ‘Жизнь Наполеона’, вышедший в свет в 1827 г.
XV. Хроника русского в Париже. — Впервые: Современник, 1838, т. IX, отд. V, стр. 1-56.
1 Речь идет о статье Минье ‘Roederer, sa Vie et ses Travaux’, опубликованной в ‘Revue des Deux Mondes’ (1838, t. XIII, pp. 78-100).
2 Говоря о книге Редерера ‘L’influence de la societe polie’, Минье указывает, что ее автор соединяет изощренность женской наблюдательности с воображением юноши (там же, стр. 99).
3 В последнее время Б. А. Рыбаковым отмечено, что Синеус и Трувор — не исторические личности, а их имена произошли от искажения слов: ‘Смысл старошведского текста таков: ‘Рюрик со своими родичами (синеус) и верной дружиной (трувор)’. В переводе же появились братья Рюрика — Синеус и Трувор’ (Литературная газета, 1963, 5 декабря). Исследователь также отмечает, что и ‘сам Рюрик, как показывают данные археологических исследований, никогда не играл той роли, какая ему была приписана’ (там же).
4 А. И. Тургенев имеет в виду пьесу Дюма-отца ‘Калигула’, сдержанный отзыв на эту пьесу см.: Revue des Deux Mondes, 1838, t. XIII, pp. 130-136 (подпись ‘A. C. T.’).
5 Труд Вильменя ‘Histoire de Gregoire VII’ был напечатан лишь посмертно (Paris, 1873, 2 v.). Как явствует из предисловия издателя, выход в свет этого сочинения был задержан автором, который неоднократно к этому труду возвращался, и изменяя и дополняя ранее написанное.
6 Речь идет о труде немецкого историка Леопольда Ранке ‘Die romischen Papste’ (Berlin, 1834-1836, В. I-III).
7 Орган французских протестантов журнал ‘Le Semeur’ выходил в свет с 1 сентября 1831 г. по 31 августа 1850 г. Редактором этого журнала был Анри Люттерот, с которым во второй половине 30-х и в начале 40-х годов был коротко знаком А. И. Тургенев: в его дневниках за эти годы встречаются неоднократные упоминания о встречах с А. Люттеротом. После смерти А. И. Тургенева в журнале был напечатан его некролог (см. ‘Le Semeur’, 1846, t. XV, No 2, pp. 13-15).
8 Опускаем обширные цитаты религиозно-этического содержания на французском языке из вышеупомянутой книги Вине.
9 Опускаем обширные цитаты на французском языке из религиозной брошюры Лакордера.
10 ‘Sic et Non’ — произведение П. Абеляра, представляющее собой, помимо пролога, сборник цитат из сочинений различных церковных авторов, которые давали противоположные ответы на одни и те же вопросы. Пролог к ‘Да и нет’ опубликован на русском языке (см.: П. Абеляр. История моих бедствий. Изд. АН СССР, М., 1959, стр. 106-112).
11 А. И. Тургенев описывает свое посещение французского историка Огюстена Тьерри, автора книг ‘Histoire de la conquete de l’Angleterre par les Normands’ (Paris, 1825, 3 v.), ‘Lettres sur l’histoire de France’ (Paris, 1827) и др.
XVI. Хроника русского в Париже. — Впервые: Современник, 1838, т. X, отд. V, стр. 1-88.
1 ‘The works of Washington’ (1834-1837, 12 v.) были изданы (в сокращении) под редакцией Гизо на французском языке (Париж, 1840, 6 т.) и под редакцией Раумера на немецком языке (Лейпциг, 1845, 2 т.).
2 О пребывании Франклина в Париже, о встрече его с Фонвизиным и о русско-американских отношениях того времени см.: Г. П. Макогоненко. Денис Фонвизин. Творческий путь. Гослитиздат, М.-Л., 1961, стр. 174-194.
3 Курс Эжена Жерюзе, который слушал А. И. Тургенев, был продолжением его труда ‘Histoire de l’eloquence politique et religieuse en France au XIV, XV et XVI siecles’ (Paris, 1837-1838).
4 А. И. Тургенев имеет в виду Клода Флери (1640-1723), автора книг по истории церкви: ‘Histoire ecclesiastique’ (Paris, 1749) и др.
5 История покупки библиотеки Вольтера подробно изложена в статье М П. Алексеева ‘Библиотека Вольтера в России’ в кн.: Библиотека Вольтера. Каталог книг. Изд. АН СССР, М.-Л., 1961, стр. 13-19.
6 Далее по цензурным условиям опущено: ‘Теперь передо мною ‘Semaine d’exil’ Островского: жаль, что личности мешают мне прислать его. Много поэзии, и язык иностранца необыкновенно правильный и чистый. Ste-Beuve сказал об Островского стихах: ‘Je ne sache guere d Italiens, d’EspagnoIs, qui aient su faire convenablement des vers^ Francais. Le prince de Ligne, Fred de Prusse, plus d’un Russe qui jouait la tragedie a St.-Petersbourg, vers 17$7, avec Mr. de Segur, tournaient fort aisement le vers’. <Я не знаю ни итальянцев, ни испанцев, которые могли бы сносно сочинять французские стихи. Только принц де Линь, Фридрих Прусский, да еще один русский, который играл в трагедии с господином де Сегюр в С.-Петербурге, около 1787 года, с поразительной легкостью писал стихи>.
‘Жаль, что Ste-Beuve не знал твоей <П. А. Вяземского> прозы французской — передам его экз<емпляр> пожара, {Имеется в виду брошюра, написанная Вяземским по-французски, о пожаре Зимнего дворца. — Ред.} когда возвратится сюда. — С Островским много напечатано и Мицкевича: перевод хорош, а поэзия лучше, но опять жаль, что слишком много народности или того, к чему ведет она в стихах этих поэтов. Им можно писать на падение В<аршавы>, но лежачих бить не должно. Да, во мне тихо горит такое чувство, чувство более сродное душе Жуковского, с коим и никакое мщение ужиться не может, а торжество над слабыми и подавно ему чуждо. — Как же оно может одушевлять Жуковского? Что же это, есть ли не ошибка в самом себе, не следствие дурной привычки обманывать, морочить самого себя? Разве ты не был согласен со мною в Москве, в Чернышевом переулке, стоя у своего камина, после богомерзкого, отвратительного хвастовства, чтобы не сказать сильнее, Д<ениса> Д<авыдова>, когда ты <П. А. Вяземский> так сильно, благородно и возвышенно нападал на Пушкина и так сладко примирял меня с твоим салоном, из коего я хотел уйти наслышавшись Д<ениса> Давыдова).— С тех пор я не переменился. Люблю Россию, люблю поэзию, но люблю и человечество, люблю истину выше всего — скорее соглашусь других обманывать, нежели самого себя, а вы не хотите других обманывать и позволяете себе самих себя обманывать, ко вреду любящих вас. — Шиллер написал братскую песнь радости, но о Париже, из коего для Германии, для обожаемого им отечества ‘die Lava stieg’, сказал он только: ‘…und in den Krater darf man wiedersteigen’.
‘Страсть, взаимные озлобления народности немецкой оставил он героям и калмыкам Валенштейнова лагеря, но в нем святая, чистая любовь торжествует и освящается жертвою девы любимой и любящей, которая могла сказать о себе: ‘жила и любила’.
‘Заполночь. Начал вечер у Ламартина, полагая, что там будут Полуектовы, но последняя италианская опера переманила их. Ламартинша дала мне для тебя <П. А. Вяземского> экз<емпляр> последней речи мужа ее в камере о смертной казни. Посылаю. Муж досадует, что я послал тебе поэму: Италия, полагая, что она даст тебе дурное понятие о теперешней поэтич<еской> литературе Франции. Через три недели выйдет его новая поэма, уже почти отпечатанная. A peu pres в то же <время> выйдут и дипломатические комеражи Шатобриана. Он восстановит против себя многих, ибо напечатает несколько писем к нему Лафероне с чистосердечными подробностями о Меттернихе, четыре письма Марцеллуса (всего было 12, но упросили не печатать) и между прочими примечательное о Канинге, уже умершем. Но всего скандалезнее будет письмо дипломата Флавиньи, бывшего секретарем в Мадриде, о Гишпании. Теперь тесть его, Фегезак, назначен туда послом, а Флавиньи описывает Гишпанию самыми мрачными, безнадежными красками. Шатобриан сохранил сии письма, писанные к нему, когда он был министром иност<ранных> дел, по его вызову и как частные откровения дипломатов, подчиненных министру, оставшиеся в руках министра. От Ламартина приехал я к гр. Сегюру, сыну Филиппа, где весь блестящий свет по субботам же собирается. Отец его, благодаря за твою брошюру, едва верил, что писал ее русский! Там видел нового посла, Фегезака, генерала и пера Франции, за назначение коего в послы сильно нападают на Леоне оппозиционные журналы, а исподтишка и подчиненные дипломаты, кандидаты на посольства’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2549).
Говоря о стихах Христиана Островского, А. И. Тургенев имеет в виду второе издание его сборника ‘Semaine d’exil’ (Paris, 1837), к которому Сент-Бев написал предисловие, процитированное в письме А. И. Тургенева. В сборник, помимо французских стихов самого Островского, входят его переводы на французский язык произведений Немцевича, Мицкевича и поэмы Т. Мура ‘Любовь ангелов’. Автор книги — офицер-артиллерист, эмигрант, крайне враждебно относившийся к России. Порицая царское правительство за жестокое подавление польского восстания 1830-1831 гг., А. И. Тургенев в свою очередь не одобрял тех поляков, которые не отделяли самодержавие от русского народа и высказывали узко-националистические взгляды. Именно в этом аспекте А. И. Тургенев отдает предпочтение Шиллеру, который не дал себя увлечь чувству враждебности в отношении Франции. Не одобряя Островского, А. И. Тургенев с еще большей страстностью нападает на тех русских поэтов, которые сочли возможным писать стихи на падение Варшавы или сами принимали участие в подавлении польского восстания. В первую очередь речь идет о Д. Давыдове, Жуковском и отчасти о Пушкине. А. И. Тургенев вспоминает споры, которые имели место в Москве в конце 1831 г. и отражены в его дневнике. Вот запись от 31 октября 1831 г.: ‘После обеда и за обедом у кн<язя> Вязем<ского> с Жуков<ским>, с кн<язем> Голиц<ыным> и с Денисом Давыдовым, который хвастался своим зверством и, вероятно, шарлатанил им, как подвигами наездника. И Жук<овский> слушал его со вниманием и с каким-то одобрительным чувством! Один Вяземский чувствовал и говорил как европеец. — Я только чувствовал и молчал! Перед кем и для кого дал бы я волю моему негодованию? — Давыдов говорил, жесткюлировал — о виселицах! Рассказывал свои визиты с войском в разоренных селах и видел в поляках одну подлость! — ‘Скорей! скорей! я в лес хочу!’ {А. И. Тургенев неточно цитирует строку из ‘Братьев-разбойников’ Пушкина: ‘Мне душно здесь… я в лес хочу…’. — Ред.} — Оттуда к Бравуре, где любезничал с милой красавицей, забыв огорченное зверством и непросвещением сердце’ (ИРЛИ, ф. 309, No 325, л. 116).
В те дни польская тема постоянно вторгалась в разговоры. Вскоре в Москву приехал Пушкин, и 8 декабря 1831 г. А. И. Тургенев записал в дневнике: ‘Был у Пушкина и разговаривал о Петре I. Вечер у Вяз<емского> с Пушк<иным>. Разговор с ним, с Вяз<емски>м об Англии, Франции, их авторах, их интеллектуальной жизни и проч. И они моею жизнию на минуту оживились, но я вздохнул по себе, по себе в России, когда мог бы быть с братом! Спор Вяз<емского> с Пушк<иным>: оба правы <последние два слова зачеркнуты, -- М. Г.>‘ (там же, л. 129 об.). Судя по времени разговора, можно с уверенностью предполагать, что Польша служила предметом спора между Пушкиным и Вяземским. Публикуемый нами отрывок из письма А. И. Тургенева к Вяземскому документально подтверждает это предположение. Характерно, что, осуждая позицию Д. Давыдова и Жуковского, находясь целиком на стороне Вяземского, А. И. Тургенев в то же время с вниманием прислушивается к аргументации Пушкина, который делал упор на необходимости не дать европейским державам использовать русско-польский спор в своих интересах. И хотя А. И. Тургенев зачеркивает слова ‘оба правы’, тем не менее запись их в дневник свидетельствует о том, что слова Пушкина показали ему необычайную сложность проблемы и возможность различного подхода к ней.
7 Речь идет о статье Шатобриана ‘Fragmens du Congres de Verone’, напечатанной в ‘Revue des Deux Mondes’ (1838, t. XIV, pp. 111-123).
8 Брум собирал материалы для своей книги ‘Dissertations on subjects of science connected with natural theology’, которая была напечатана в виде III-IV томов ‘Paley’s Natural theology…’ (London, 1839).
9 По-видимому, А. И. Тургенев имеет в виду известный труд Д.-Р’ Мак-Кулоха ‘A descriptive and statistical account of the British Empire’.
10 Брум делился с А. И. Тургеневым замыслами книг, которые он написал и опубликовал в последующие годы: ‘Sketches of statesmen of the time of George III’ (London, 1840-1843, 3 v.), ‘Lives of men of letters and science of the time of George III’ (London, 1845, 3 v.), ‘Speeches of the Bar and in Parliament’ (Edinburg, 1845, 4 v.).
11 Над историей наполеоновской Франции Биньон трудился свыше двадцати лет, издав с 1829 по 1850 г. 14 томов. В 1838 г. вышли в свет 4 тома: Histoire de France sous Napoleon. Deuxieme epoque, depuis la paix de Tilsitt en 1807 jusqu’en 1812, t. VII-X.
XVII. Хроника русского в Париже. — Впервые: Современник, 1839, т. XV, отд. I, стр. 5-17, т. XVI, отд. I, стр. 5-30.
1 Описание народных гуляний в Париже в 1825 г. — см. Дневник А. И. Тургенева (настоящее издание, стр. 338-339).
2 Далее по цензурным условиям опущено: ‘И вот в чем разочарование: автор либеральной хартии (1814 года) не был никогда либералом! Ни в революции 1789 года a l’assemblee des Notables, ни в уединении в Бланкенбурге 1800, ни на троне в 1814!’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2549). В приведенной А. И. Тургеневым цитате из предисловия Мартина Буаси говорится о том, что при всем различии в тактических средствах правление Людовика XVIII по существу не отличается от царствования Карла X.
3 Исторические очерки Ф. де Шампаньи ‘Les Cesars’ с середины 1836 г. печатались в отдельных номерах ‘Revue des Deux Mondes’ и не вызывали особого интереса А. И. Тургенева. Однако когда в начале 1839 г. начал печататься очерк о Нероне (т. XVIII, стр. 5-55), то он не утерпел, чтобы не обратить на него внимание читателей: слишком соблазнительно было провести параллель между царствованием Нерона и Николая I.
4 По-видимому, речь идет о первом полном издании труда Токвиля ‘Democratic en Amerique’ (Paris, 1839-1840, 4 v.).
5 А. И. Тургенев имеет в виду книгу Ж. Жубера ‘Pensees, essais, maximes et correspondance de Joubert’, изданную в Париже в 1842 г. его племянником Полем Рейналем. А. И. Тургенев пишет, что это будет новое издание, так как Шатобриан ранее издавал ‘Мысли’ Жубера. Однако это первое издание, выпущенное ограниченным тиражом, в продажу не поступало, а было роздано друзьям и знакомым Шатобриана и даже не значится во французских библиографических справочниках.
6 В оригинале письма указано, что разобщение наук имело место в монархической Франции — в журнальном тексте эпитет ‘монархической’ опущен по цензурным соображениям.
7 Здесь по цензурным условиям пропущено слово ‘цареубийца’. Иосиф Лакана ль (1762-1845) — французский политический деятель, в эпоху Реставрации ‘был изгнан из Франции как цареубийца: будучи членом Конвента, он голосовал за казнь Людовика XVI.
8 Далее в оригинале письма следовало: ‘… что все это хранится у меня, вместе с другими сокровищами’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2549). А. И. Тургенев имеет в виду труд С. И. Тургенева, посвященный восстанию греков против турецкого господства в 1821 г. Будучи сотрудником русского посольства в Константинополе в это время, С. И. Тургенев был хорошо осведомлен о ходе событий и писал по горячим следам этого национального восстания против чужеземного ига. Труд С. И. Тургенева сохранился до наших дней и находится в настоящее время в Рукописном отделе Пушкинского дома в составе Архива братьев Тургеневых (ф. 309, No 1128). Наряду с рукописью С. И. Тургенева имеется и писарская копия с авторской правкой. Рукопись датирована августом 1821 г. Размер рукописи — приблизительно 3,5 авторских листа.
9 В 1839 г. Ламенне выпустил две брошюры: ‘De l’Esclavage moderne’ (Paris) и ‘De la Lutte entre la Cour et le Pouvoir parleraentaire’ (Paris). А. И. Тургенев имеет в виду одну из этих двух брошюр.
10 Французские сатирики Жозеф Мери и Огюст Марсель Бартелеми некоторые свои произведения писали совместно.
11 А. И. Тургенев цитирует речь Минье по тексту ‘Revue des Deux Mondes’, где она была опубликована под названием ‘Le prince de Talleyrand’ (1839, т. XVIII, стр. 441-473 X Сравнение цитат с журнальным текстом дает возможность утверждать, что цензура вычеркивала те места из речи Минье, в которых он указывал на связь Талейрана с французской революцией конца XVIII в. Так, например, характеризуя Талейрана, Минье писал о ‘великом поколении, к которому он принадлежал’. Это и подобные ему места цензура тщательно вычеркивала.
12 В журнальном тексте исключено описание народных волнений в Париже: ‘Теперь следовало бы в парижской ‘Хронике русского’ описать волнение и буйство народное 11 и 12 мая, встречу в толпе с Вильменем, за час до его наименования министром народного просвещения, движения войск и национальной гвардии, беспрерывный барабанный бой на улицах, вызывающий к ружью мирных, но вооруженных для собственной защиты граждан, почти все это подробно описано в читаемых вами журналах’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2549). Речь идет о восстании бланкистов ‘Общества времен года’. Не получив поддержки в массах парижского пролетариата, восстание было подавлено.
13 Речь идет о книге французского публициста Густава Огюста де Бомона ‘l’Irlande politique, sociale et religieuse’ (Paris, 1839, 2 v.).
14 Далее в оригинале письма А. И. Тургенев цитировал французские стихи о Наполеоне и затем писал: ‘Ему <Наполеону> и нам покой, думали поэты и политики, июль 1830 и май 1839 разочаровал их!’ (ИРЛИ, ф. 309, No 2549). Это явный пропуск по цензурным соображениям упоминания об июльской революции во Франции в 1830 г. и восстания бланкистов в мае 1839 г.
15 Еще в 1820 г. английский поэт Шелли напечатал трагедию ‘Ченчи’, в которой он изобразил события, имевшие место в Италии в 1599 г. и приведшие к гибели одного из знатнейших римских родов. На этот же сюжет написана трагедия А. Кюстина ‘Beatrix Cenci’ (1833).
16 Тьер прославил Наполеона в своем двадцатитомном труде ‘Histoire du Consulat et de l’Empire’ (1845-1862).
17 Под давлением английской дипломатии Турция объявила в 1839 г. войну Египту, но потерпела поражение. В результате англо-австрийской интервенции 1840 г. Египет был вынужден возвратить Турции ряд территорий.
XVIII. Хроника русского в Германии. — Впервые: Современник, 1841, т. XXI, отд. I, стр. 5-51.
1 О русских проектах Лейбница и о его переписке с Петром Великим см. труды: Moritz С. Posse It. Peter der Grosse und Leibnitz. Dorpat und Moskau, 1843, В. Герье. Отношение Лейбница к России и Петру Великому. СПб., 1871, Сборник писем и мемориалов Лейбница, относящихся к России и Петру Великому. Издал В. Герье, СПб., 1873. — В 1840 г., когда происходил разговор А. И. Тургенева с Гумбольдтом, эти документы еще не были изданы. Таким образом, А. И. Тургенев показывал Гумбольдту, по-видимому, рукописную копию с проекта Лейбница, сделанную по материалам Московского архива.
2 Текст записки Лейбница о магнитной стрелке впервые был опубликован в 1843 г. в книге Поссельта и затем перепечатан в ‘Сборнике писем и мемориалов Лейбница…’ (стр. 346-348). Здесь речь идет о рукописной копии этого документа.
3 А. И. Тургенев имеет в виду книгу воспоминаний немецкого писателя, историка и общественного деятеля Э.-М. Арндта, она вышла в Лейпциге в 1840 г. В 1812 г. Арндт приезжал в Петербург по поручению немецких патриотов для установления сотрудничества со Штейном.
4 Речь идет о книге немецкого литератора Кенига ‘Literarische Bilder aus Rufiland (Stuttgart und Tubingen, 1837), написанной при ближайшем участии Н. А. Мельгунова.
5 Вегшейдер приводил примеры полиандрии, описанные в трудах древнегреческого историка Страбона ‘География в семнадцати книгах’, ‘Записках о галльской войне’ Юлия Цезаря, ‘Путешествии вокруг света’ (1777) немецкого ученого Георга Форстера, участника экспедиции Дж. Кука. Ранее, в 1765 г., вместе с отцом Г. Форстер путешествовал по России, а в 1767 г. перевел на английский язык книгу Ломоносова ‘Краткий российский летописец’.
6 Указ Петра I о назначении Лейбница тайным юстицратом был подписан царем после его встречи с немецким ученым в Карлсбаде в последних числах октября 1712 г. Об этом подробнее см.: В. Герье. Отношение Лейбница к России и Петру Великому, стр. 154-163. Там же напечатан и указ Петра I по подлиннику, хранившемуся в Ганноверской библиотеке. Между подлинником и черновым текстом, приведенным А. И. Тургеневым по материалам Московского архива, имеются лишь незначительные и несущественные разночтения.
7 А. И. Тургенев имеет в виду двухтомный труд Каролины Вольцоген ‘Schillers Leben, verfaBt aus Erinnerungen der Familie, seinen eignen Brieren und den Nachrichten seines Freundes Korner’ (Stuttgart und Tubingen, 1830).
8 Отрывок из подлинного текста письма А. И. Тургенева, в котором он писал об обстоятельствах, приведших к убийству Коцебу, П. А. Плетнев сообщил в своем письме к Я. К. Гроту от 15 ноября 1840 г. (см.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. I. СПб., 1896, стр. 136-137). Сравнение текста ‘Современника’ с письмом П. А. Плетнева показывает, что в журнале рассказ А. И. Тургенева об этом остром политическом событии сглажен и сокращен из-за цензурных соображений. Так, например, в журнальном тексте сказано глухо: ‘Коцебу дал… переписать какие-то бумаги’, а в подлиннике точно и ясно: ‘Коцебу дал… переписать свои донесения императору о немецких университетах’ (там же, стр. 136), в ‘Современнике’ опущена следующая характеристика Линдля: ‘Этот Линдль был одним из соглядатаев Германии и служил двум господам, или правительствам’ (там же), после слов ‘Oppositions-Blatt’ в ‘Современнике’ пропущен текст: ‘…в коем помещались сильнейшие отзывы тогдашних либералов. И Виланд пострадал от сего. Знаменитый богослов Dewette, написавший к матери Занда письмо, лишился в Берлине кафедры и нашел убежище в Швейцарии’ (там же), после слов ‘это происшествие’ в ‘Современнике’ пропущен текст: ‘…кабинеты призадумались, обскуранты всей Европы воспользовались злодеянием частным, минутным исступлением сумасшедшего, чтобы устрашить правительства: не одно прусское приняла меры к обузданию так называемого свободомыслия в университетах…’ (там же). В последней фразе А. И. Тургенева явный намек на правительство Александра I, которое в начале 1820-х годов принимало репрессивные меры против передовой профессуры и: студенчества Петербургского и Казанского университетов.
9 Речь идет о брошюре чиновника русского дипломатического корпуса А. С. Стурдзы, направленной против германских университетов, которые автор обвинял в распространении революционных идей и в атеизме. Напечатанная на французском языке в ограниченном количестве экземпляров эта брошюра, по распоряжению Александра I, была вручена участникам Аахенского конгресса, заседавшего в октябре и ноябре 1818 г. Вскоре, вопреки желанию автора, брошюра была перепечатана различными газетами. В ее защиту выступил А. Коцебу, убитый за это 23 февраля 1819 г. немецким студентом Зандом. А. С. Стурдзе удалось бежать из Германии.
10 В 1546-1548 гг., а затем в 1562 г. шла война между императором Карлом V и Шмальканденским союзом протестантских князей и имперских городов. Этот союз отстаивал завоевания Реформации от посягательств императора.
11 С 1823 г. С. К. Сабинин был священником русской посольской церкви в Копенгагене, а с 1837 г. — настоятелем русской церкви в Веймаре. Помимо богословия, он занимался историей и археологией. О нем подробнее см.: Русский биографический словарь. Сабанеев-Смыслов. СПб., 1904, стр. 7-9.
12 А. И. Тургенев имеет в виду издание ‘Alexander Puschkin’s Novellen. Fur das Deutsche bearbeitet vom Dr. Trobst und D. Sabinin’ (B. I. Jene, 1840), в которое вошли ‘Пиковая дама’, ‘Выстрел’, ‘Гробовщик’, ‘Барышня-крестьянка’, ‘Станционный смотритель’. Второй том этого издания, состоявший из перевода ‘Капитанской дочки’, был подготовлен одним Требстом и вышел в свет в 1848 г. в Иене. Об этом издании повестей Пушкина и его переводчиках см. статью Ф. Каппеллера ‘Ersle deutsche Ubersetzung von Puschkins Novellen’. (Wissenschaftliche Zeitschrift der Friedrich-Schiller-Universitat Jena-Thuringen, Jahrgang 8, 1958/1959, H. I, SS. 161-178).
13 Речь идет о книге П. Г. Буткова ‘Оборона русской летописи от наветов скептиков’ (СПб., 1840), направленной против воззрений М. Т. Каченовского и его последователей, отрицавших подлинность русских летописей.
14 Точность данного мемуарного свидетельства А. И. Тургенева подтверждается документально: сохранился доклад профессоров Дерптского университета Ф. Э. Рамбаха и А. С. Кайсарова военному министру и главнокомандующему 1 Западной армии М. Б. Барклаю-де-Толли об организации при западных армиях походной типографии, с резолюцией последнего: ‘Высочайше велено привесть немедленно в исполнение…’. Этот ценный документ недавно опубликован Р. Е. Альтшуллером и А. Г. Тартаковским в книге: Листовки Отечественной войны 1812 года. Изд. АН СССР, М., 1962′ стр. 145-148.
XIX. Хроника русского в Париже. — Впервые: Современник, 1841, т. XXIV, отд. I. с. 5-14, 1842, т. XXV, отд. I, стр. 5-14.
По получении этой корреспонденции от А. И. Тургенева, П. А. Плетнев писал 15 августа (ст. ст.) 1841 г. Я. К. Гроту: ‘Она <А. О. Смирнова> читала для меня полученные мною накануне письма А. Тургенева, из которых выписки я помещу в ‘Современнике’. Он извещает, что получил ‘Фритиофа’ и так пленился им, что много стихов помнит наизусть. От Жуковского он имеет уже известие о совершившемся небесном его счастии’ (Переписка П. А. Плетнева с Я. К. Гротом, т. 1. СПб., 1896, стр. 376). А. И. Тургенев писал П. А. Плетневу о своем впечатлении от перевода на русский язык ‘Саги о Фритьофе’ Тегнера. Этот первый русский перевод, сделанный Я. К. Гротом, вышел в свет в 1841 г. Сообщая П. А. Плетневу о ‘небесном счастии’ Жуковского, А. И. Тургенев имеет в виду женитьбу последнего в мае 1841 г. на дочери художника Рейтерна.
1 После слов ‘одобряли часто’ в подлиннике письма следовало: ‘и только один раз сосед мой, какой-то неугомонный легитимист, сильно зашикал при скромной и заслуженной похвале королю Филиппу’ (ИРЛИ, ф. 234, оп. 3, No 664, л. 5).
2 После слов ‘сыну Филанжьери’ в подлиннике письма следовало: ‘преследуемому правительством’ (там же, л. 5 об.).
3 Вместо слов ‘в благословенной России’ в подлиннике письма следовало: ‘в нашей доброй России, которую хотят отучить от подражания!..’ (там же, л. 5 об.). При переделке этого места по цензурным соображениям исчез иронический подтекст, который имеется в оригинале.
4 А. И. Тургенев имеет в виду следующие труды К.-Э.-Ж.-П. Пасторе: Elegies de Tibulle. Paris, 1783, Quelle a ete l’influence des lois maritimes des Rhodiens sur la marine des Grecs et des Romains? Paris, 1784, Des lois penales. Paris, 1790, Histoire de la legislation. Paris, 1817-1837, 11 vol.
5 Комедия Ж.-Ф. Роже ‘Avocat’ (1806) имела к этому времени 35-летнюю давность.
6 Сочинение Сент-Олера ‘Histoire de la Fronde’, впервые напечатанное в 1827 г., было переиздано в 1841 г. Отмечая актуальность основной доктринерской идеи этого труда Сент-Олера для второй половины 20-х годов, Б. Г. Реизов пишет: ‘В ответ на государственный переворот, которым непрерывно угрожали народу правительственные я ультрароялистские газеты, должны были вспыхнуть народное восстание или новая революция. Понятно поэтому, что не только доктринеры, но все их современники в истории Лиги и Фронды видели аналогию истории. Реставрации и пытались обнаружить в событиях прошлого то, что ожидало страну в ближайшем будущем. В этом смысле слова Сент-Олера оказались пророческими’ (Б. Г. Реизов. Французская романтическая историография. Изд. ЛГУ, 1956, стр. 495).
7 Речь идет об издании: Memoires de Victor Alfieri, d’Asti, ecrits par lui-meme et traduits de l’italien par Antoine de Latour. Paris, 1840. По просьбе Вяземского А. И. Тургенев выслал ему эту книгу.
8 Отрицательная оценка поэзии Суме дана в письме Вяземского к А. И. Тургеневу от 25 (13) июня 1841 г. (см.: ОА, т. IV, стр. 137).
9 Письмо К. Н. Батюшкова к А. И. Тургеневу от 10 января 1820 г. в печати не появлялось, не значится оно и в описи фонда братьев Тургеневых, хранящегося в Пушкинском доме. Письмо Пушкина от 21 августа 1821 г. адресовано С. И. Тургеневу. В этом письме Пушкин называет Петербург ‘северным Стамбулом’ и, выражая желание приехать в Одессу, пишет, что ‘Инзов не выпускает меня, как зараженного какою-то либеральною чумою’ (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в десяти томах, т. X, стр. 30).
10 А. И. Тургенев познакомился со Стендалем в 1829 г. и часто встречался с ним в последующие годы в салоне Ансело в Париже, а также в Риме. О русских связях Стендаля и об оценке его творчества в России см.: Стендаль. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1822-1960. Сост. и предисл. Т. В. Кочетковой, изд. Всесоюзной книжной палаты, М., 1961.
11 Далее в журнальном тексте было напечатано письмо Малерба, опущенное в настоящем издании.
XX. Корреспонденция. Выписка из европейской переписки русского хрониканта. — Впервые: Современник, 1842, т. XXVIII, стр. 98-102.
1 Речь идет о Христиане Августе Готлибе Геде (1774-1812), немецком криминалисте, с 1807 г. профессоре Геттингенского университета, авторе книги ‘England, Wales, Irland und Schottland’ (1802-1805, 5 Th.). H. И. Тургенев называл его ‘гениальным’ и писал о нем: ‘Геде (Gode) преподавал в Геттингене, между прочим, уголовное право. Смерть постигла его в средних летах. Излагаемая им теория ‘Наказатий’ поражает силою здравого смысла и логики. Она принята теперь, сколько мне известно, всеми криминалистами в Германии. Францию познакомил с нею известный писатель Росси. Я старался, по моим тетрадям, изъяснить ее в книге ‘La Russie et les Russes» (цит. по предисловию Н. И. Тургенева, датированному 30 июня 1870 г., к книге: Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872, стр. VIII).
2 Вместо слов ‘один из уголовных судей’ в подлиннике ‘Князь Алексей Бор<исович> Куракин’ (ИРЛИ, ф. 234, оп. 8, No 103). Исправление сделано по требованию цензуры. А. Б. Куракин — генерал-прокурор при Павле I, затем генерал-губернатор Малороссии, в 1807-1811 гг. — министр внутренних дел.
XXI. Хроника русского в Париже. — Впервые: ‘Москвитянин’, 1845, ч. 1, No 1, отд. IX, стр. 1-9, ч. 1, No 2, отд. IX, стр. 59-66, ч. 2, No 3, отд. IX, стр. 1-23, ч. 2, No 4, отд. IX, стр. 59-90.
1 Видный деятель оксфордского движения высокоцерковников Джон Генри Ньюман в октябре 1845 г. порвал с англиканской церковью и перешел в католичество. Этот пример не имел особого успеха: ему последовали лишь ближайшие сторонники Ньюмана, а в целом религиозные распри в Великобритании продолжали идти по линии столкновений различных течений внутри англиканской церкви.
2 Как отметил А. И. Тургенев в своем дневнике, статья о Теофиле Готье в ‘Revue de Paris’ принадлежала перу писательницы Луизы Колле (ИРЛИ, ф. 309, No 300, л. 20 об.).
3 А. И. Тургенев познакомился с датским поэтом Е. Баггесеном в 1825 г. (об этом см. настоящее издание, стр. 295-297).
4 Александр Гумбольдт посетил Россию в 1829 г. Он побывал на Среднем Урале, в Западной Сибири, Москве и Петербурге. Пребывание Гумбольдта в России широко освещалось в русской периодической прессе. В ‘Литературной газете’ Дельвига была напечатана переписка Гумбольдта с Перовским, которой было предпослано предисловие от редакции, написанное П. А. Вяземским. В этом предисловии дана высокая оценка научной деятельности Гумбольдта. О пребывании Гумбольдта в России и о его знакомстве с русскими общественными деятелями, писателями и учеными см. статью Л. А. Черейского ‘Пушкин и Александр Гумбольдт’ (в кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. 1. Изд. АН СССР, М,, 1956, стр. 249-256) и книгу В. А. Есакова ‘Александр Гумбольдт в России’ (Изд. АН СССР, М., 1960), в конце которой приложена ценная библиография литературы о Гумбольдте и его трудах в России. Связи Гумбольдта с Россией отражены также в книге ‘Переписка Александра Гумбольдта с учеными и государственными деятелями России’ (отв. ред. Д. И. Щербаков, вступ. статья В. А. Есакова, Изд. АН СССР, М., 1962). В приложении к этой книге дана ‘Аннотация писем А. Гумбольдта, хранящихся в архивах Москвы, Ленинграда и Казани, не включенных в настоящий сборник’, среди которых значатся четыре письма А. Гумбольдта к А. И. Тургеневу и два письма к Н. И. Тургеневу.
5 О посещении А. И., Н. И. и С. И. Тургеневых Ж.-П. Рихтера в сентябре 1825 г. см. настоящее издание, стр. 300.
6 Гоголь приехал в Париж 14 января 1845 г. по приглашению А. П. Толстого и жил у него до 1 марта. Во время своего полуторамесячного пребывания в Париже Гоголь неоднократно встречался с А. И. Тургеневым.
7 По всей вероятности, под ‘NN’ А. И. Тургенев подразумевает М. А. Бакунина, с которым в это время часто встречались братья Тургеневы. Вот три записи из дневника А. И. Тургенева за 1845 г.: ’10 фев<раля>… Бакунин привел Гервега. Мамиани. Poissoa, Мельгун<ов> с Гервегом, высылают немцев: Маркса, Рюга, хотя саксонец и проч.’ (ИРЛИ, ф. 309, No 300, л. 28), ’17 февр<аля>… Вечер дома. У нас Бакунин, Мамиани, Ермол<ов> сын, спор Бак<унина> с Мам<иани> о философии Гегеля, о Платоне’ (там же, л. 29), ‘4 марта… У нас Бакун<ин>, читает записки брата’ (там же, л. 30). Таким образом, выясняется, что на понедельниках у братьев Тургеневых наряду с русской молодежью (Бакунин, Мельгунов, Сатин и др.) бывали и немецкий поэт Гервег, жизненный путь которого вскоре пересекся с путем Герцена, и итальянский философ, участник революционного движения в Романьи граф Теренцио Мамиани делла Ровере. Благодаря этим знакомствам на страницах дневника А. И. Тургенева появляется имя Карла Маркса, который в те дни вместе с А. Руге и некоторыми другими сотрудниками издававшейся в Париже немецкой газеты ‘Vorwarts’ был выслан из Франции по настоянию правительства Пруссии. Всеведущий А. И. Тургенев отмечает это событие в своем дневнике. Однако частые посещения Бакуниным братьев Тургеневых не проходили мирно — давали себя знать и расхождения во взглядах, и резкий, неуживчивый характер Бакунина. 9 апреля 1845 г. А. И. Тургенев записал в своем дневнике: ‘Аржевитинов слышал, что Бакун<ин> везде меня ругает: со всеми в ссоре. Брат: ‘зачем же к нам ходите?’. Я просил оставить понедельники по-прежнему’ (там же, л. 32 об.). Подробнее о Бакунине этих лет и его интересе к коммунистическим и социалистическим учениям см.: Ю. Стеклов. Михаил Александрович Бакунин, т. 1, 1814-1861. Изд. Коммунистической академии, М., 1926.
8 Немецкий историк и экономист Лоренц Штейн (1815-1890) в книге ‘Социализм и коммунизм современной Франции’ (1842) ‘пытался изложить связь социалистической литературы с действительным развитием французского общества’ (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 3, стр. 496). Автор вслед за Сен-Симоном показал зависимость между развитием французского рабочего движения и распространением идей социализма. Несмотря на консервативные взгляды Л. Штейна — он был противник социализма и коммунизма, — его книга способствовала распространению сведений о французских социалистических учениях вне пределов Франции. В дальнейшем Л. Штейн написал работу ‘История социалистического движения во Франции с 1789 до наших дней’ (3 т., 1850), в которой излагал идеалистическую идею надклассовой ‘социальной монархии’.
9 По-видимому, А. И. Тургенев подразумевает широко известное стихотворение Жуковского ‘Певец во стане русских воинов’ (1812).
10 Рукопись Г. Винского ‘Мое время’ попала в руки А. И. Тургенева, по всей вероятности, от его дальнего родственника Александра Михайловича Тургенева, который служил в Астрахани начальником пограничного таможенного округа. Г. Винский с 1808 по 1818 г. жил в г. Бузулуке и, часто приезжая в Астрахань к своей замужней дочери, посещал А. М. Тургенева. Впервые мемуары Г. Винского были напечатаны в ‘Русском архиве’ в 1877 г. (январь, стр. 76-123, февраль, стр. 150-197). Отдельным изданием они были изданы в 1914 г.: Мое время. Записки Г. С. Винского. Редакция и вступительная статья П. Е. Щеголева, Изд. ‘Огни’, СПб.
11 Другой — Н. И. Тургенев, имя которого в то время нельзя было упоминать в русской печати. А. И. Тургенев описывает вечер у графа А. П. Толстого 13 февраля 1845 г., на котором, помимо братьев Тургеневых, были И. И. Панаев с женой и, по всей вероятности, Гоголь (ИРЛИ, ф. 309, No 300, л. 28 об.).
12 Речь идет о книге министра духовных дел при Наполеоне — Жана Этьенна Мари Порталиса ‘Discours, rapports et travaux. inedits sur le concordat de 1801…’ (1845), изданной его внуком, Фредериком Порталисом. Ж.-Э.-М. Порталис принимал деятельное участие в подготовке и заключении Конкордата 1801 г.
13 По-видимому, А. И. Тургенев имеет в виду книгу Мишле ‘Du peuple’ (Paris, 1845). За эту книгу, которая, как и две предыдущие работы Мишле, — ‘De jesuites’ (Paris, 1843, совместно с Эдгаром Кине) и ‘Du pretre, de la femme et de la famille’ (Paris, 1844), разоблачала реакционное духовенство, Мишле, по настоянию церковных иерархов, был отстранен от преподавания в Коллеж де Франс.
14 Свои впечатления об этом путешествии А. И. Тургенев изложил в очерке ‘Путешествие русского на Брокен в 1803 году’, напечатанном в журнале ‘Вестник Европы’ (1808, ч. XLII, стр. 77-93). А. И. Тургенев имеет в виду книгу А. С. Кайсарова ‘Versuch einer slavischen Mythologie’ (Gottingen, 1804), которая была издана на русском языке под названием ‘Мифология славянская и российская’ (М., 1807 и 1810).
15 Упомянутый трехтомный труд немецкого историка Карла Готлиба фон Антона (1751-1818), содержащий историю немецкого сельского хозяйства с древнейших времен до конца XV столетия, был издан в 1799-1802 гг.
16 Традиция галликанской церкви берет свое начало в XIII столетии: французское духовенство, поддерживаемое светской властью, пыталось ограничить суверенитет папской власти. После французской революции 1789 г. французское духовенство стало отходить от принципов галликанской церкви, ища во владычестве римского папы опору против веяний нового времени. Этот процесс получил особенно интенсивное развитие после революции 1830 г. Боссюет, Людовик XIV, Наполеон — сторонники галликанизма.
17 Речь идет об итальянской писательнице Христине Бельджийозо, авторе книги ‘Essai sur la formation du dogme catholique’ (Paris, 1842-1843, 4 v., анонимно), переводчице на французский язык основного труда итальянского философа Джамбаттиста Вико ‘Новая наука’ — ‘La Science nouvelle’ (Paris, 1844). Этому изданию переводчица предпослала обширную статью ‘Vico et ses oeuvres’ (там же, pp. I-CXX), за которую А. И. Тургенев называет ее биографом Вико.
18 На соборе французского духовенства 1682 г., проходившем при деятельном участии Боссюета, была принята ‘Декларация галликанского клира’, которая значительно ограничивала папскую власть во Франции.
19 Конкордат 1801 г. восстановил на некоторое время права галликанской церкви, утраченные ею в 1790-1800 гг.
20 А. И. Тургенев имеет в виду следующие произведения Сена Альбина Бервиля: ‘Eloge de Rollin’ (Paris, 1818) и ‘Fragments oratoires et litteraires’ (Paris, 1845).
21 Речь идет о труде французского юриста Андре Дюпена ‘Manuel du droit-public ecclesiastique fran^ais…’ (Paris, 1844), в котором были перепечатаны наиболее важные документы в защиту галликанской церкви (Декларация 1682 г., Конкордат 1801 г. и др.). Эта книга имела явный успех: за 1844 и 1845 гг. она была издана четыре раза.
22 Шатобриан критикует первый том многотомного труда А. Тьера ‘Histoire du Consulat et de l’Empire’, который вышел в свет в 1845 г.
23 А. И. Тургенев вспоминает об оконченном В. Г. Анастасевичем втором издании труда ‘Обозрение кормчей книги барона Розенкампфа’ (1839).
24 Речь идет о трудах немецкого публициста Виктора Эме Губера ‘Skizzen aus Spanien…’ (Gottingen, 1833, 2 Th.) и ‘Die englischen Universitaten…’ (Kassel, 1839-1840, 2B.)
25 Лесное аббатство — квартира мадам Рекамье.
26 По-видимому, А. И. Тургенев имеет в виду французского публициста Луи Пьера Мануеля (1751 — 1793), автора книг ‘Coup d’oeil philosophique sur le regne de Saint Louis’ (Paris, 1786), ‘Lettres sur la Revolution, recueillies par un ami de la constitution’ (Paris, 1792) и др.
27 Сравнение А. Тьера и Луи Блана как историков указывает на прозорливость А. И. Тургенева. Труд Луи Блана ‘Histoire de dix ans. 1830-40’ (Paris, 1841-1844, 5 v.), в котором он выступил с резкой критикой июльской монархии, вышел одновременно 4 изданиями, имел небывалый успех, и, конечно, именно этот труд, пронизанный демократическими идеями, вызвал сочувственную оценку Луи Блана-историка в корреспонденции А. И. Тургенева. С другой стороны, уже в первом томе ‘Истории Консульства и Империи’ А. И. Тургенев справедливо увидел значительную эволюцию исторических взглядов Тьера, эволюцию, которая привела последнего в конечном счете в лагерь крайней буржуазной реакции, превратив автора прогрессивной ‘Истории французской революции’ в палача Парижской коммуны.

ПЕРЕВОД ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ

Стр. 10. Светотень (фр.).
Стр. 12. Их несокрушимая рука утомила Время (фр.).
Стр. 16. Интересом данной минуты (фр.).
Стр. 16. ‘Путешествие в южную Россию, и особенно в Закавказье, в 1820-1824 гг.’ (фр.).
Стр. 17. ‘Три эпохи современной истории, или торговая, политическая и религиозная революции’ (фр.).
Стр. 17. Какой аромат отчизны приносит этот свежий ветерок! Как прекрасна отчизна в тот миг, когда ее покидаешь! (фр.).
Стр. 18. Своему поэтическому таланту он обязан всем, что творит (нем.).
Стр. 24. Прощай, святая душа! (лат.).
Стр. 26. Ведущих статей (англ.).
Стр. 26. Экстравагантности (фр.).
Стр. 26. ‘Всякий раз, когда ваше величество изволит придумать должность, бог рождает дурака, чтобы ее купить’ (фр.).
Стр. 27. ‘Репетиция оперы’ (ит.).
Стр. 27. Цивильный лист (фр.).
Стр. 27. Король-гражданин (фр.).
Стр. 27. Кассе погашения (фр.).
Стр. 29. Мещанскими аристократами (нем.).
Стр. 32. В этом ответе я узнал привычки духовенства (фр.).
Стр. 32. ‘Я уже вижу, что Вы за человек’ (нем.).
Стр. 33. Высокомерие, сраженное Теллем, — отсюда возникла свобода, как долго, однако, будет она продолжаться? Еще долго — если бы мы были подобны древним (нем.).
Стр. 33. Я уж внушу вам отвращение к крестьянам (нем.).
Стр. 34. Алоизус Рединг де Биберег, наставник, чье имя — высшая похвала (лат).
Стр. 34. Царство укрепляется справедливостью (лат.).
Стр. 35. Здесь был заключен первый вечный союз. Год 1315, основание Швейцарии 7 (нем.).
Стр. 35. Там без всякого страха поверяли один другому свои мысли (нем.).
Стр. 36. Ноябрь прозвонил свой первый день (фр.).
Стр. 37. Я бы советовал путешественникам избегать гостиницы ‘Голова Магомета’ в Астрахани (англ.).
Стр. 37. Навуходоносор, идущий из Антипод (фр.).
Стр. 37. Навуходоносор был превращен в животное, вот почему (фр.).
Стр. 37. Взгляд вниз возвещает чудовищное (нем.).
Стр. 38. Столь высоко в горах, где растет трава, обитают пастухи и стада… Единственное счастье горцев — свобода — отсутствует у них (нем.).
Стр. 39. Продаю, за что купил (лат.).
Стр. 40. Непромокаемый плащ (фр.).
Стр. 43. Это озеро самое прекрасное (фр.).
Стр. 44. ‘Нет спокойствия людей без налогов’ (лат.).
Стр. 45. ‘Бешеный с острова Сан-Доминго’… ‘Сицилианский бандит’ (ит.).
Стр. 45. ‘Учение о красках’ (нем.).
Стр. 45. Одно стоит другого (фр.).
Стр. 47. ‘Чтобы память того человека… драгоценна в языке и в сердце’ (ит.).
Стр. 47. Молодому более всего свойственна молодость, старому — старость (лат.).
Стр. 47. Образцовое произведение (ит.).
Стр. 47. ‘Руководство по типографскому делу’ (фр.).
Стр. 48. Золотая середина (фр.).
Стр. 48. ‘Обрученные’ (ит.).
Стр. 48. ‘Родное гнездо’ (ит.).
Стр. 48. ‘Здесь родился Людовик Ариосто, дня 8 сентября 1474’ (ит.).
Стр. 48. Щеголями (англ.).
Стр. 49. ‘Похищенное ведро’ (ит.).
Стр. 49. ‘Л. А. Мураторио мутинскому, отцу истории и италийских древностей… отцу истории италийских…’ (лат.).
Стр. 50. ‘Не нуждается ли ваше превосходительство в прелестной девушке?’ (ит.).
Стр. 50. ‘Он доказал свое постоянство и верность гибнущему отечеству’ (лат.).
Стр. 50. ‘Посвятив себя наукам, она обучала греческому языку от имени государства’ (лат.).
Стр. 50. Бедного люда(ит.).
Стр. 51. ‘Антонию Канове, первому скульптору своего времени’ (лат.).
Стр. 51. Ученая Болонья (лат.).
Стр. 51. ‘Женевский сирота’ (фр.).
Стр. 52. Пропуск (ит.).
Стр. 53. Из всех чудесных городов земли самый прелестный — Флоренция (англ.).
Стр. 53. В лесах (лесное аббатство мадам Рекамье) (фр.).
Стр. 53. И ныне.остается великое имя. Но судьба была такова (лат.).
Стр. 54. Этот драгоценный дар, что Элеонора изволила иглою вышить, уви— дела Арахнея и замолкла… Так, если рука, которая ранила сердце, столь прекрасной творит любовь, то как смогу выйти из ее тайного лабиринта, не расставшись с жизнию (ит.).
Стр. 54. ‘Немая из Портичи’ (фр.).
Стр. 55. О католицизме… в образовании, или единственное средство спасти науку и общество (фр.).
Стр. 56. Огромная брошюра (фр.).
Стр. 56. Бог и природа: все в этих словах (фр.).
Стр. 56. В рельефах (фр.).
Стр. 57. Корнаро — тиран, совсем не кроткий (фр.).
Стр. 57. Остывшая лава (фр.).
Стр. 57. Когда читаешь святое писание, то всегда идея величия соединяется с именем Вавилона, даже в анафемах пророков. Смотрите Иеремию (фр.).
Стр. 58. Тень великого имени (лат.).
Стр. 60. Лидер (англ.).
Стр. 60. Каталог рукописей коллекций Лансдауна в Британском музее (англ.).
Стр. 62. ‘Исповеди’ Руссо (фр.).
Стр. 63. Нет, я более ни к чему не годен, я уже не умею говорить, — и я также не умею молчать (фр.).
Стр. 63. В должности генерального прокурора Шотландии (англ.).
Стр. 63. Как вы завтракаете… Конечно, а ля фуршет, по-французски? — Как вам угодно… Вы получите омлет (фр.).
Стр. 65. Там твердый гранит и известковые скалы таят окаменелости скелетов рыб (фр.).
Стр. 65. Только одни лишь известковые горы представляют из себя настоящие музеи первобытного мира, т. е. допотопного (фр.).
Стр. 66. Строфы, написанные на море (фр.).
Стр. 66. Иллюстрации этого дня (фр.).
Стр. 66. За то, что она полна доброжелательности (фр.).
Стр. 66. Мемуары Биньона о постепенном сближении морали и политики (фр.).
Стр. 66-67. ‘Ясно ли это?’. Ясно в этом только одно, это то, что данное малолюбезное выступление в отношении столь услужливой палаты вызвало падение министерства (фр.).
Стр. 67. Как сторонник падшего министерства (фр.).
Стр. 67. Здесь покоится мать троих Дюпенов (фр.).
Стр. 67. ‘Разрешите, сударь, это единственное место, которое я желал бы сохранить’ (фр.).
Стр. 68. ‘Смерть — это сейчас моя единственная любовница’ (фр.).
Стр. 68. В ней все поэзия и правда (фр.).
Стр. 68. И более достоверны (фр.).
Стр. 69. В курсе (фр.).
Стр. 69. ‘Ежегодник бюро долгот’ (фр.).
Стр. 70. ‘Пахари — это судьба человека на земле и на небе’ (фр.).
Стр. 70. ‘Это как в Библии’ (фр.).
Стр. 70. Приказ об аресте (фр.).
Стр. 70. Передают высказывание Гуманна о финансовом законе, который превратили в закон политический: ‘Это мое дитя… но его подменили у кормилицы’ (фр.).
Стр. 70. ‘Размышления о современной истории’ и т. д., и т. д. (фр.).
Стр. 70. ‘Исповедь сына века’ (фр.).
Стр. 72. Роялисты встречались с представителями других партий, теперь они встречаются друг с другом (фр.).
Стр. 72. В высшей степени (фр.).
Стр. 72. Текла… извиняясь за позднее приглашение… что в поэзии, так же как и в отношении хорошего обеда, время ничего не меняет (фр.).
Стр. 72. Что ‘заседание было закрыто и будет продолжено на следующий день, в воскресение, в час дня’ (фр.).
Стр. 72. Нынче свет проникает к нам с севера (фр.).
Стр. 74. ‘В настоящее время меньшее различие заметно между европейцами и выходцами из Нового света, несмотря на океан, который их разделяет, чем в тринадцатом веке между некоторыми городами, которые были разделены лишь рекой. Если ассимиляция сближает чуждые народы, она тем более препятствует тому, чтобы сыны одного и того же народа стали чуждыми друг другу’ (фр.).
Стр. 74. Их происхождение различно, их пути неодинаковы, тем не менее каждый из них кажется, по тайному замыслу Провидения, призван держать однажды в своих руках судьбу половины вселенной (фр.).
Стр. 74. За 25 су в день (фр.).
Стр. 75. ‘Свадьба Фигаро’ (фр.).
Стр. 75. ‘Марино Фальеро’ (фр.).
Стр. 75. ‘Полковой священник’ (фр.).
Стр. 75. ‘Песни Дезожье’ (фр.).
Стр. 75. Вспомните об этом! (фр.).
Стр. 75. Первым куплетистом, может быть, всех времен, который создавал песенки, как Лафонтен писал басни (фр.).
Стр. 76. Господин Боло (преподаватель языков и практики красноречия) (фр.).
Стр. 77. Коле (урожденная Первиль)… ‘Цветы юга’, стихи Луизы Коле (фр.).
Стр. 77. ‘Разрешите мне, однако, сказать вам, опираясь на мой старый опыт, что вы слишком восхваляете несчастие, неизведанное страдание внушило вам стансы, полные очарования и меланхолии, испытанная боль не служит источником такого вдохновения. Не говорите более: Предоставьте дни радости безвестным смертным’ (Страдание поэта, стр. 10). ‘Теперь, сударыня, надо молиться за вас. Что касается меня, то я прошу небо, чтобы оно никогда для вас не отделяло счастия от славы’ (фр.).
Стр. 77. Вчера было три конкурента: Моле, Гюго и Дюпати. Господин Моле, который уже был близок к председательству, даже не академик. Большинство получил Дюпати. Идет молва, что академики третьего сословия были против него, говоря: ‘Он не хотел, чтобы мы были его коллегами, мы не хотим, чтобы он был нашим собратом’. Я тем более огорчен за Баланша, что те, кто ему советовал не выставлять свою кандидатуру’ Дали этот совет только потому, что надеялись, что господин Моле станет академиком. Я еще не смог достать его труда за 1806 и 1809 годы. Говорят, что он проявил себя там Платоном абсолютизма (фр.).
Стр. 77. Чтобы быть любимым своим народом, греческому королю нужны четыре вещи: хлопок, шелк, волокно и шерсть (фр.).
Стр. 77. Ваза… во вкусе Возрождения (фр.).
Стр. 78. ‘Песни сумерок’ (фр.).
Стр. 78. Во дворце правосудия (фр.).
Стр. 79. Нет ничего нового под солнцем, но само солнце каждый день новое (фр.).
Стр. 80. О несчастьях нашего времени, о том, что общество потрясено в своих основах, и о других общих местах подобного рода, потому что избранных было мало (фр.).
Стр. 80. Это плоды неспелые и кислые (фр.).
Стр. 80. Это проповедь для <Сент-Жерменского> предместия (фр.).
Стр. 80. Но впечатление, произведенное на мою душу, было еще очень живо, я почувствовал, и я уверился в этом впоследствии, что все проповеди Лакордера являются импровизациями, он составляет заранее лишь план и затем говорит по вдохновению, не обращая внимания на публику, которая слушает его, следуя лишь ходу своей мысли и вызывая те чувства, которые он сам испытывает, он изображает христианство как наиболее яркое проявление истины, причем предварительно рисует в общих чертах мир язычества в его развитии. Лакордер будет еще семь раз говорить проповедь до пасхи и затем один раз в часовне Института имени Шатобриана. Потом он намерен уехать в Рим и оставаться там два, три, а может быть, даже пять лет, чтобы отдыхать и заниматься. Он не найдет великих мастеров христианского красноречия, но он будет у самого источника великих вдохновений и познакомиться с римской церковью с различных точек зрения. В последний раз он был там с Ламенне.
Миссис Тролоп рассказывает также об одной проповеди Лакордера, но она меньше всего говорит о том, что она слышала, она ограничивается тем, что описывает храм, толпу и цитирует лишь собственную болтовню (фр.).
Стр. 80. Старик всюду и нигде (нем.).
Стр. 80. Господин Персиль в Ботаническом саду (фр.).
Стр. 80. Он остается на той же высоте (фр.).
Стр. 81. Что он свидетельствует свое почтение 27-му хранителю печати (фр.).
Стр. 82. Одна дама, беседуя, дала нам в этот вечер очаровательное определение мистицизма: это христианство в состоянии возбуждения (фр.).
Стр. 82. ‘Это империя!’ — Без императора (фр.).
Стр. 82. Я снова слушал аббата Кера. Сегодня он говорил о характере и влиянии христианского духовенства, перечислил великих светочей Востока и Запада, вплоть до Боссюета, великолепный портрет которого он набросал. Его проповеди, действительно, интеллектуальное и моральное наслаждение! Я не заснул ни на миг. Дамы, собиравшие на церковь, были очаровательны (фр.).
Стр. 82. Кафе ‘Ренессанс’… буфетчицей (фр.).
Стр. 82. ‘Не считая платы за заказанные напитки’… завсегдатаи кафе (фр.).
Стр. 83. От чего отказываются, когда обращаются к богу?. Почему не сказать попросту, когда предаются богу? (фр.).
Стр. 83. ‘Самой прекрасной книгой, созданной человеческой рукой, книгой, какую мог бы написать Платон, если бы Платон пришел после Евангелия’ (фр.).
Стр. 85. О религиозных направлениях нашего века (фр.).
Стр. 85. Некто из всех (лат.).
Стр. 86. ‘Игра любви и случая’ (фр.).
Сто. 87. ‘Вечер у мадам Жофрен’ (фр.).
Стр. 87. ‘Он поступает так же, как Шатель’ (фр.).
Стр. 87. ‘Господин Ламартин — пантеист, как и все поколение, к коему он принадлежит’ (фр.).
Стр. 87. ‘Господин Ламартин возродил к новой жизни французскую поэзию, он ее омолодил и обогатил. Он нашел гармоническое выражение тому глубокому религиозному и философскому унынию, которое подтачивает наше поколение. Мастер слова, он с огромным воодушевлением сделал наш литературный язык более гибким, он создал из него необразимые водяные просторы, где каждая волна сверкает красками и отцветами’ (фр.).
Стр. 87. ‘Крик души’ (фр.).
Стр. 87. ‘Европа и Турция с 1829 по 1836’ (фр.).
Стр. 87. ‘Неизданная переписка Вольтера с Фридрихом II, с президентом де Бросс и т. д., и т. д.’ (фр.).
Стр. 88. ‘Школа стариков’… ‘Непредвиденное пари’ (фр.).
Стр. 88. Об уважении человека (фр.).
Стр. 88. Богослужение с безвозмездным духовенством (фр.).
Стр. 88. Трехмесячный журнал (англ.).
Стр. 89. Там было два или три стиха, которые следует запомнить (фр.).
Стр. 89. ‘Он жив, мадам, но не для вас’… приблизительно… ‘И ваш возлюбленный не может больше быть супругом’… ‘Листья самых прекрасных лавров горьки’ (фр.).
Стр. 90. Где гости собрались невзначай (фр.).
Стр. 90. Приблизительно (фр.).
Стр. 90. Мне всегда казалось более приятным дружеское слово, или если ты не отвергаешь любовницы или наложницы (лат.).
Стр. 90. В монастырь Аржантей (фр.).
Стр. 90. Поскольку Элоиза не может более быть женой Абеляра, ему не нужно больше быть мужчиной (фр.).
Стр. 90. Буриме (фр.).
Стр. 90. Умозрительный (фр.).
Стр. 90. Мрачный (фр.).
Стр. 90. Министр (фр.).
Стр. 90. Сверху донизу (фр.).
Стр. 90. Настоятель Палаты перов (фр.).
Стр. 90. Друзья детства (фр.).
Стр. 91. Католическое вероучение (фр.).
Стр. 91. В Монтескье нет ничего католического (фр.).
Стр. 91. ‘Тише’ (фр.).
Стр. 91. ‘Парижский мальчуган’ (фр.).
Стр. 91. В приюте св. Терезы (фр.).
Стр. 92. Приблизительно… ‘Прекрасно начать ‘Гением христианства’ и закончить приютом св. Терезы’ (фр.).
Стр. 92. Великим человеком (англ.).
Стр. 92. Хотя лишенный зренья, он видел свет (англ.).
Стр. 92. Взгляды (нем.).
Стр. 93. Ясно ли это? (фр.).
Стр. 93. И один за другим отступают! (нем.).
Стр. 94. Он также имеет шансы (фр.).
Стр. 94. ‘Это поколение принадлежит вам, и вы будете принадлежать ему еще в течение 10 лет, но потом наступит очередь социальной партии… стать во главе’ (фр.).
Стр. 94. ‘Я приветствую социальную партию!’ (фр.).
Стр. 94. Что вся социальная партия сможет разместиться на казетке (фр.).
Стр. 94. Что он еще более глубокий политик, чем великий поэт (фр.).
Стр. 95. ‘Словарь коммерции и товаров, Мак’Кулоха’ (фр.).
Стр. 95. ’17 век — это потерянный рай литературы’ (фр.).
Стр. 95. ‘По поводу профессии мадам ла Вальер’ (фр.).
Стр. 95. Разночинцах (фр.).
Стр. 97. ‘Вы ошибаетесь, Паскаль’ (фр.).
Стр. 97. Ежеминутно произносит его имя рядом с именами Бэкона, Боссюета, Лейбница и принимает его слишком всерьез (фр.).
Стр. 98. Высшая школа верховой езды (фр.).
Стр. 99. ‘Слабый и неусердный почитатель богов!’ (лат.).
Стр. 101. Германские историки (лат.).
Стр. 106. 1) Первый отчет королевской парламентской комиссии по уголовному праву… 2) Отчет парламентской комиссии, назначенной для выяснения вопроса об упорядочении писанных законов, по приказу короля (англ.).
Стр. 110. ‘Размышления одинокого русского’ (фр.).
Стр. 110. ‘Дневник господина де Кате, адъютанта кавалерийского полка и дворянина, по поводу московитов, приехавших во Францию в 1668 году’ (фр.).
Стр. 110. В двух лье от Бордо (фр.).
Стр. 111. ‘Бюллетень французского исторического общества’ (фр.).
Стр. 112. ‘Так как король желает иметь верные и подробные известия о турецкой армии, которая действует в направлении к Днестру’ (фр.).
Стр. 112. ‘Потребность турок в советах для руководства своими военными операциями заставила бы короля желать, чтобы Валькруасан нашел какой-нибудь способ влиять на их решения’. — ‘Если предрассудки и высокомерие турок сделали бы этот план невозможным, то все уверены, что Валькруасан найдет другие способы отличиться. Например, он мог бы возглавить Барскую конфедерацию или корпус, который был бы придан и действовал от их имени’ (фр.).
Стр. 112. ‘Эту записку следует закончить, рекомендуя ему… не терять никогда из виду положение, в котором находится король по отношению к России, а также то, что и Россия должна считаться с этим положением короля в той мере, в какой это требуют от нее ее собственное благоразумие и благо человечества’ (фр.).
Стр. 113. Прожила, хорошо поступая (лат.).
Стр. 113. Наследному принцу (нем.).
Стр. 114. Среди французских ученых он наиболее проникнут немецким духом (фр.).
Стр. 114. Чичероне (ит.).
Стр. 115. Мала ты и незначительна между германских рек, но ты слышала много бессмертных песен (нем.).
Стр. 115. Добро пожаловать! (лат.).
Стр. 116. Без сомнения, многое остается от великого имени… ничего {3} (лат.).
Стр. 116. Света, больше света (нем.).
Стр. 117. Без передышки, без поспешности (нем.).
Стр. 117. От английских друзей — немецкому мастеру (англ.).
Стр. 117. Великий неизвестный (англ.).
Стр. 121. Да здравствует король! (фр.).
Стр. 121. ‘Лудвиг XII и Франциск I, или мемуары, которые должны служить для создания новой истории их королевства’ (фр.).
Стр. 121. ‘Об образованном обществе’ (фр.).
Стр. 122. ‘История крестового похода против альбигойских еретиков, написанная в стихах на провансальском языке поэтом того времени’ (фр.).
Стр. 122. ‘Неизданные сочинения Абеляра, которые должны служить для создания истории схоластической философии во Франции’, В. Кузеня (фр.).
Стр. 122. ‘И он блистал не только в школе, церковь и государство были потрясены им, два собрания князей церкви занимались им, его противником был св. Бернард, а одним из его последователей и друзей — Арнольд де Бречиа. Наконец, для того чтобы в его жизни не было недостатка в оригинальности, а его имя стало бы весьма популярным, этот диалектик, который затмил Гильома де Шампо, этот теолог, против которого поднялся Боссюет XII века, был красив, был поэтом и музыкантом, он сочинял на французском языке песни, которые забавляли студентов и дам, и, являясь соборным каноником, монахом, он был любим до самозабвения этим благородным существом, писал иногда, как Сенека, и его очарование было настолько неотразимым, что он пленил даже св. Бернарда. Романический герой, он обладал изящным умом, хотя жил в невежественную эпоху, глава школы, едва не ставший мучеником из-за своих убеждений, — все способствовало тому, чтобы сделать Абеляра исключительной личностью’ (фр.).
Стр. 122. ‘Да и нет’ (лат.).
Стр. 122. ‘Воспоминания о военных походах, относящиеся к борьбе за испанское наследство во времена Лудвига XIV’. Де Во и генерала Пеле (фр.).
Стр. 122. ‘Ученики Тюренна, которые через него были связаны со знаменитой школой Нассау и Густава’ (фр.).
Стр. 122. В своих высших проявлениях война становится высоким искусством (фр.).
Стр. 122. ‘Париж при Филиппе Красивом, по подлинным документам, в 1292 году’, опубликовано Жераром (фр.).
Стр. 122. ‘Приход за приходом, улица за улицей, список всех парижан, которые подлежали налогу в 1292 году’. Эта рукопись ‘позволяет легко следить за линией стен, которые окружали тогда столицу’ (фр.).
Стр. 123. Правила об искусствах и ремеслах Парижа, составленные в XIII веке и известные под названием ‘Ремесла Этьенна Буало’, опубликованы Деппингом (фр.).
Стр. 123. Дворец Терм (фр.).
Стр. 123, Парижские торговцы водой… но ‘вели свою торговлю посредством воды, которая пересекает этот город’… Водный товар. ‘Этим товаром являлась сама корпорация торговцев’ (фр.).
Стр. 123. Хроника герцогов норманских, написанная Бенуа, англо-норманским трувером XII века, опубликована Франциском Мишелем, том 1 (фр.).
Стр. 124. Обширная империя Карла Великого падает как гигант, внезапно сраженный скрытой болезнью, а дети великого императора с оружием в руках оспаривают друг у друга его наследие. Однако привлеченные надеждой на кровопролитие и добычу, норманны, похожие на медведей своей отчизны, спускаются с полюса и хотят принять участие в травле загнанного зверя: они кидаются на смертника, разрывают его, опьяняются его кровью, затем, насытившись, они засыпают на растерзанном ими чреве. Пробудившись, они оказываются в намордниках. Эту славную задачу поставил себе Грольф… Тогда началась новая эра для Нейстрии. Преемники Грольфа продолжали насаждать культуру. Но дух захватничества владел ими, они унаследовали его с севера, один из них, самый великий из их рода, однажды перешагнул через рукав океана, и в течение полутора веков норманн, новый колосс Родосский, может созерцать у своих ног корабли, несущиеся на всех парусах. По столь великим делам можно думать, что в хрониках не было недостатка (фр.).
Стр. 124. Протоколы заседаний совета регентства Карла VIII, с августа 1484 до января 1485. Опубликовано А. Бернье… высшую администрацию Франции после Лудвига XI.
Статистика памятников. Доклад господину министру общественного образования по поводу исторических памятников в округах городов Нанси и Туль, с картами, планами и рисунками… Опубликовано Грий де Безлен (фр.).
Стр. 124. Как выскочку (фр.).
Стр. 125. 1) Петр Великий, русский император, письмо князю Ромодановскому, 2 мая 1710, 2 страницы. Письма этого знаменитого государя очень редки. Это письмо на русском языке и подписано Питер. Добавлена транслитерация письма русскими буквами более современного характера. 2) Петр Великий майору… 26 ноября 1708. Порусски. 3) Алексей Петрович Алексею Александровичу Курбатову. Смоленск. 31 августа 1707. Это сын Петра Великого. 4) Анна, русская императрица (тогда великая княгиня Курляндская) царевне Прасковье Ивановне, ее сестре. 20 ноября 1725. Прекрасный документ, очень редкий. Того же лица: подлинный диплом, выданный и подписанный русской императрицей Анной в 1736, в Санкт-Петербурге, скрепленный императорским гербом и гербами княжеств, на полях украшенный цветными арабесками и золотом. На 4 листах веленевой бумаги, ин-фолио (фр.).
Стр. 125. Эти основатели России, которые, по преданию, стояли у врат Цареграда Истории России суждено было, чтобы начало возвести о развязке (фр.).
Стр. 126. Господин де Местр забывает только Александра (фр.).
Стр. 126. ‘Чем стал бы мир без церкви!’ (фр.).
Стр. 126. ‘Повсюду хаос и церковь господствует’ (фр.).
Стр. 126. ‘Карл исчез… Мы видим начало Франции, Германии, Англии, России, духовной мощи Рима, мы там находим основы государств… Цезарь однажды посетил Англию, это посетил ее римский гений. Надо было вовлечь Англию в историю’ (фр. и лат.).
Стр. 126. ‘Альфред ввел Англию в круг великих государств Европы. Он следовал аримеру Карла Великого, он перевел Боеция (Об утешении): вот как создается единая история человечества’ (фр. и лат.).
Стр. 126. ‘Они что-то ожидали’ (фр.).
Стр. 127. Домашние дела (лат.).
Стр. 128. ‘Я применю мысль великого человека к потребностям века’ (фр.).
Стр. 128. ‘Создать для господина Гизо высокое положение, оно его назначит великим магистром университета’ (фр.).
Стр. 128. ‘Вы забываете, князь, что я беден’ (фр.).
Стр. 129. Снова рождается новый порядок (лат.).
Стр. 129. ‘Самые короткие глупости — наилучшие’ (фр.).
Стр. 129. По разным причинам, по столь различным вещам (лат.)’
Стр. 129. Продаю, за что купил (лат.).
Стр. 130. Большой гуманной поэмы (фр.).
Стр. 131. ‘Я чертовски огорчен этим’… приблизительно. *. ‘Я надеялся, что голова Кестлери окажется вздетой на копье, в настоящее время это, по-видимому, не случится’ (фр.).
Стр. 132. Вине: ‘Очерки философской и религиозной морали, с несколькими этюдами литературно-критического характера’ (фр.).
Стр. 132. К ‘Максимам’ де Ларошфуко, к ‘Философскому сборнику’ Жуфруа.’, о наслаждении и о его влиянии на людей и на общество (фр.).
Стр. 132. ‘О роли индивидуума в создании социальной реформы (по поводу предисловия к ‘Жоселеню’)’ (фр.).
Стр. 133. ‘Которые ниспровергают все, что до сих пор считалось незыблемым’ {8} (фр.).
Стр. 133. ‘Господин Шатобриан соизволит шлифовать язык своей прозы, на каком основании господин де Ламартин пренебрег бы отделкой своих стихов. Впрочем, надо высказаться до конца: его гений принадлежит ему, но язык принадлежит нам’ (фр.).
Стр. 133. ‘Господин де Ламартин мало обращал внимания на литературные системы, В поэзии он — Верньо, и мог бы сказать, как этот знаменитый оратор, я не нуждаюсь в искусстве, достаточно моей души’ (фр.).
Стр. 133. ‘Католик в старинных храмах, пантеист в древних лесах, все время колеблющийся между рационалистическим мышлением и догмой ортодоксального вероучения, христианин, потому что его мать была христианкой, философ, потому что он принадлежит XIX веку, он признает пророчества и отвергает чудеса, не заботясь о том, что пророчества — те же чудеса, но, надо отдать ему должное, он всегда взволнован красотой божества, отзывается наподобие живой лиры при соприкосновении с чудесами природы, изливает свое сердце с простотой ребенка и гения перед лицом невидимого существа, мысль о котором непрерывно его угнетает и восхищает, — господин де Ламартин яснее высказывает нам свои чувства, нежели свою систему, но в настоящее время уже нельзя сомневаться в том, что его система состоит в отсутствии системы’ (фр.).
Стр. 134. ‘Мужчины являются в форме или во фраке’ (фр.).
Стр. 134. ‘Письмо о папстве’ (фр.).
Стр. 134. Постановке (фр.).
Стр. 134. ‘Но, ваше величество, опера, однако, является славой Франции’. — ‘Нет, господин, славой Франции является Комеди Франсез, опера лишь тщеславие Франции’ (фр.).
Стр. 135. ‘Пользуюсь случаем, господин, сообщить вам, что, согласно постановлению от сего дня, я решил, что один экземпляр Коллекции неизданных документов, относящихся к истории Франции, опубликованных по приказу короля и под покровительством министерства народного просвещения, будет направлен императорской библиотеке Эрмитажа’ (фр.).
Стр. 135. ‘По собственному опыту он знал то, что высказал позднее: чужая лестница — это дорога, по которой трудно подниматься и спускаться’ (фр.).
Стр. 135. ‘Я испытываю сострадание ко всем несчастным, но я особенно сожалею тех, которые, томясь в ссылке, видят отчизну лишь во сне’ (фр.).
Стр. 135. ‘В душе Данте, в этой душе, столь гордой и энергичной, были струны, которые вопреки его воле дрожали от растроганности при мысле о родной земле. Как он ни искал, он не находил ничего вне этой, столь дорогой для него земли, что могло бы заставить ее забыть, и хотя бы для того, чтобы умереть там, он страстно желал вернуться туда и не терял надежды на это. По этому поводу мы имеем его собственное свидетельство и признания, столь характерные и трогательные’ (фр.).
Стр. 135. ‘До сего времени лавровым венком венчали лишь ученых поэтов, которые писали по-латыни и которых признавали последователями классической античной поэзии. Данте суждено было стать первым, которого венчали за поэмы, написанные на итальянском языке. Таким образом, его триумф был, в сущности, победой итальянского языка и литературы, и для той и для другой начиналась новая эра, новая судьба’ (фр.).
Стр. 135. ‘Преклонитесь перед высочайшим поэтом!’ (ит.).
Стр. 137. ‘Эта эпоха… представляет собой расцвет философии средних веков’ (фр.)
Стр. 137. ‘Так движется человечество, оно идет вперед только по обломкам’ (фр.).
Стр. 137. ‘Это возрождение античности’ (фр.).
Стр. 137. ‘Который породил на свет современную философию с ее великими судьбами’ (фр.).
Стр. 137. ‘1) Путем обстоятельных исследований разъяснить основные системы, появившиеся в Германии начиная от Канта (включительно) и до наших дней. 2) Особо обозреть систему Канта, которая является основой всех других систем. 3) Оценить эту философию, обсудить принципы, на которых она основывается, методы, которыми она пользуется, результаты, которых она достигла, отделить ошибочное от истины в ее построениях, отыскать то, что при тщательном анализе, с точки зрения здравой критики, в той или иной форме может быть законным образом извлечено из философского движения в Германии’ (фр.).
Стр. 137. Письмо его преосвященству Лепап де Треверн, епископу страсбургскому, от Л. Ботеня (фр.).
Стр. 138. Один, одним рассудком (фр.).
Стр. 138. ‘Философия христианства’ (фр.).
Стр. 138. В философии мы вовсе не являемся последователем Канта, мы никогда не были им, и мы отвергаем всякую общность, которую хотели бы найти между его доктриной и нашей. Мы убеждены, что кантианство ведет к скептицизму, и по этой причине мы его отвергаем (фр.).
Стр. 138. ‘Да и нет’ (лат.).
Стр. 138. Ордена Почетного легиона (фр.).
Стр. 140. Швейцар (фр.).
Стр. 140. ‘Вспомните Людовика XIV и как он поступил, приняв испанскую корону для своего внука, его решение осуждали, считая, что оно внушено низменными соображениями семейного характера, но вы, без сомнения, читали о тех важных и прекрасных побуждениях, которыми руководствовался этот великий монарх, он говорил сам себе: да, мне предлагают увеличение Франции до размера ее естественных границ, но я предпочитаю иметь подле себя дружественную державу, и я кончу таким образом войну в Европе’ (фр.),
Стр. 140. ‘Голос земли и голос свыше’ (фр.).
Стр. 142. Кто теряет, тот выигрывает (фр.).
Стр. 147. Красноречие, твердость (фр.).
Стр. 147. Родился… умер (фр.).
Стр. 147. Совершенно те же самые слова (лат.).
Стр. 148. ‘Танцевали на вулкане’ (фр.).
Стр. 148. В обществе словесности (фр.).
Стр. 148. ‘Я не хочу терять дружбу моих друзей — виноторговцев Макона’ (фр.).
Стр. 148. Недоразумение (лат.).
Стр. 149. ‘Правда, я это спутал, это смешно’ (фр.).
Стр. 149. ‘Обществу совместных трапез’ (фр.).
Стр. 149. Возобновление ‘Эрнани’ (фр.).
Стр. 149-150. ‘(Библиотека господина Вольтера. 15 сентября, 1778). Господин д’Орнуа пишет господину де Корберону, чтобы оповестить его, что господин Вольтер передал свою библиотеку мадам Дени, что ее племянники взяли с нее слово, что он* откажется от нее только в их пользу, но что с тех пор эта слабовольная особа уступила настояниям господина Гримма, который имел поручение от императрицы купить библиотеку. Условиями соглашения являлись определенная сумма, а также установка статуи Вольтера в зале дворца императрицы, которая хотела отомстить за гонения, которым Вольтер подвергался на родине. Господин д’Орнуа просит господина де Корберона приложить усилия к тому, чтобы помешать осуществлению этой сделки и сделать так, чтобы библиотека господина Вольтера осталась собственностью его семьи, которая была бы крайне опечалена, если бы она оказалась лишенной этой библиотеки. Господин Шувалов, к которому обратился господин де Корберон, будучи ловким придворным, отказался вмешаться в это дело. Господин Гримм возвращается в Петербург, и, будучи столь же ловким, сколь и скромным придворным, он завоевал доверие Екатерины II, и эта переписка из Франции с императрицей, может быть, заслуживает некоторого внимания с нашей стороны. Господин де Корберон просит господина де Вержена высказать свое мнение по этому поводу. У господина Гримма скрытный характер, его положение и его интересы, возможно, заставляют его в равной степени соизмерять свои речи с предпринятыми им действиями’ (фр.).
Стр. 150. ‘Господин де Вержен дезавуирует предпринятые господином де Корбероном действия, имеющие целью отклонить императрицу от приобретения библиотеки господина Вольтера. Этот вопрос не имеет отношения к политике. Так как по своему положению господин Гримм не может иметь сколько-нибудь близких отношений с господином де Корбероном, то между ними не может быть других отношений, кроме светских. Благодеяния, которые императрица оказывает господину Гримму, и в особенности его характер, должны склонить господина де Корберона к предупредительности. Осмотрительность господина Гримма не должна давать повода к подозрениям’ (фр.).
Стр. 150. Письмо русской императрицы к мадам Дени о приобретении библиотеки господина Вольтера, со следующей надписью, написанной, как и письмо, рукой императрицы: мадам Дени, племяннице великого человека, который меня очень любил. Это письмо было привезено господином Гриммом, который послал его копию господину де Вержену (фр.).
Стр. 152. В салоне иностранцев (фр.).
Стр. 154. ‘Освобождение рабов и уничтожение смертной казни’ (фр.).
Стр. 154. ‘Покоренная Италия’ (фр.).
Стр. 154. Косынки (фр.).
Стр. 155. Эта камера (комната) очень грязная (фр.).
Стр. 155. ‘Господин главный церемониймейстер всех правительств’ (фр.).
Стр. 155. ‘О влиянии морали и политики на литературу, и в особенности на римскую поэзию’ (фр.).
Стр. 155. ‘Это отличный слог XVIII века’ (фр.).
Стр. 155. ‘Вольтер не мог бы лучше написать’ (фр.).
Стр. 155-156. ‘Министр иностранных дел должен иметь достаточно такта, чтобы казалось, что он осведомлен о том, о чем он слышит впервые, нужно, чтобы, будучи непроницаемым, он казался бы чистосердечным, и он должен быть достаточно ловким, чтобы иногда притворяться наивным. Но особенно он не должен ни на минуту в течение суток забывать, что он министр иностранных дел. Впрочем, все это требует только ловкости. Часто думают, что дипломатия основана на коварстве и лжи. Господин де Талейран говорит, что добросовестность является самой надежной основой для важных переговоров и что только она одна может обеспечить результаты этим переговорам в будущем, но не следует смешивать лживость со сдержанностью’ (фр.).
Стр. 156. ‘Господин де Талейран должен приводить в отчаяние стариков: его скучные проповеди не слабеют’ (фр.).
Стр. 156. ‘Я бы отдал все мои выигранные сражения за стакан воды, предложенной нищему’ (фр.).
Стр. 156. ‘О разнообразии заблуждений и о католическом единстве’ (фр.).
Стр. 156. ‘Религия — это лестница, по которой люди поднимаются на небо’ (фр.).
Стр. 156. ‘Следуя буддизму, долг — это самоуничтожение’ (фр.).
Стр. 157. ‘Мистического пантеизма, идеализма, квиетизма, немецкого мистицизма’ экзальтированного мистицизма Индии, стоицизма, который говорил Юпитеру: ‘Вы не более добродетельны, нежели я» (фр.).
Стр. 157. ‘Все непоследовательности или, лучше сказать, все последствия человеческой мудрости’ (фр.).
Стр. 157. Католической истине… достигнутому путем большого труда бессилию человеческих мнений (фр.).
Стр. 157. Благотворительности (фр.).
Стр. 157. И если голос вселенной воскликнет: где же германцы? — пусть ответят их гробы (фр.).
Стр. 157. Я буду у дружеского очага (фр.).
Стр. 157. Эти пылинки были когда-то властителями (фр.).
Стр. 157. Только увидев тебя, я познал ненависть (фр.).
Стр. 157. Разве ты не слышал ее последнего крика: прости? (фр.).
Стр. 158. Я испытал счастье смертного, который отомстил (фр.).
Стр. 158. Рядом с героем все дышит славой (фр.).
Стр. 158. Перечислить его добродетели — значит рассказать историю его жизни (фр.).
Стр. 158. У меня осталась одна надежда… на земле?… на небе (фр.).
Стр. 159. Генеральных штатов (фр.).
Стр. 159. Канцелярий (фр.).
Стр. 159. Утомили время (фр.).
Стр. 159. С высоты которых Наполеон указывал своей армии сорок веков, которые взирали на нее (фр.).
Стр. 159. Что его расчеты лишь способны возбудить остроумие ничтожных газет (фр.).
Стр. 159. ‘Перы Франции…, которые потеряли наследственные права и не приобрели прав путем избрания, перы Франции, которые не образовали ни одного министерства и не распустили его…’ (фр.).
Стр. 159. Этого пера-выскочки (фр.).
Стр. 160. ‘О безразличии’ (фр.).
Стр. 160. Подобно древнему еврею-беглецу, он отнял оружие у египтянина, чтобы сразить его (фр.).
Стр. 160. ‘Стиль — это человек, а человек — это все’ (фр.).
Стр. 160. ‘В 1807 году мы прогуливались по берегу Тахо в аранхуэских садах, Фердинанд появился верхом на лошади, в сопровождении дона Карлоса. Он совсем не подозревал, что паломник из святой земли, который смотрел, как он проезжает, будет некогда способствовать тому, чтобы возвратить ему корону’ (фр.).
Стр. 161. ‘Его авантюристы были великими людьми, его полководцы стали первыми генералами на земле,.. Наши короли были в ее тюрьмах, а ее солдаты — в Париже, ее язык и ее гений дали нам Корнеля — Испания прекратила свое существование лишь тогда, когда Анна Австрийская родила Людвига XIV, который был сама Испания, перенесенная на трон Франции, в то время как солнце не заходило во владения? Карла V’ (фр.).
Стр. 161. Бонапарт, совершив ошибку устранения короля, встретил перед собою на род (фр.).
Стр. 161. ‘Изогнутая сабля на боку, золотые кольца в ушах, развевающиеся перья на его каске, мамелюк, амазонка, герой Ариосто. — Вся его смелость оказалась для него бесполезной: леса вооружились, кустарники стали врагами’ (фр.).
Стр. 161. ‘Руины Сагунта рукоплескали. — Испанцы — это арабы-христиане. Испанец мечтал о владычестве над вселенной, но над вселенной, лишенной человечества, он мечтал царить над пустынным миром’ (фр.).
Стр. 161. ‘Кто поет, тот свободен’ (фр.).
Стр. 161. ‘Благородное сердце и дар утешения менее уместны в свете, чем в уединении, где сохраняется честь иметь бессмертную душу’ (фр.).
Стр. 161. ‘Записки о Дюсисе’, ‘Очерки о тайнах и о рукописях Герсона’ (фр.)
Стр. 161-162. Но по дороге ему пришла мысль, что он собирался приобрести лишь пользование отражением добродетели (добродетельный поступок, поставленный на сцене Расином или Корнелем) и что за те же деньги он мог совершить добродетельный поступок. Он говорил, что он никогда не мог противостоять этой мысли: он поднимался к какому-нибудь несчастному, оставляя там стоимость своего билета в партер, и возвращался домой удовлетворенный и хорошо вознагражденный за свою жертву (фр.).
Стр. 162. ‘О тайнах’ (фр.).
Стр. 162. По поводу статистики (фр.).
Стр. 162. ‘Сколько было перелетных птиц в этом году, господин префект?’ — ‘Ваше величество, видели только орла’ (фр.).
Стр. 162. Которая завершит самый грандиозный памятник критической мысли, который когда-либо пытались воздвигнуть эпохе Вольтера… Руссо и Бюффона (фр.).
Стр. 162. ‘Об ‘Исповеди’ Руссо и о ее влиянии на некоторых писателей нашего времени’ (фр.).
Стр. 163. ‘Одинокого любителя прогулок’ (фр.).
Стр. 164. ‘Воображаемую рощу Кларенса’ (фр.).
Стр. 164. ‘Савойского священника и одинокого любителя прогулок’ (фр.),
Стр. 164. Кассационного суда (фр.).
Стр. 165. Речь (фр.).
Стр. 165. ‘Каждый исповедует религию с равной свободой и получает равную защиту закона для своей веры’ (фр.).
Стр. 165. ‘Свобода вероисповеданий не исключает охраны отправление культа’ (фр.).
Стр. 165. ‘Не создает права, но лишь констатирует его’ (фр.).
Стр. 165. ‘Вот как это происходит в Англии, и, без боязни быть уличенным во лжи, я могу это высказать в настоящем собрании, в присутствии одного из наиболее именитых представителей английского народа’ (фр.).
Стр. 168. ‘Генеральное и частное обозрение совокупности человеческих знании в XIX веке’ (фр.).
Стр. 168. ‘О малоизвестной статистике незаконнорожденных детей в Англии’ (фр.).
Стр. 168. ‘Зайдя в приходы Лондона и попросив для обозрения списки крещеных, нельзя усмотреть в них, являются ли дети плодом законного брака или сожительства, новорожденных часто приносят туда незнакомые женщины, и священник никогда не позволяет себе задать вопрос по этому поводу, отец не присутствует, равно как нет и никакого свидетеля, и лишь священник подписывает акт о крещении. Я спросил одного приходского священника, который только что совершил обряд крещения, почему он не спрашивал, состоят ли в браке родители ребенка? Вот его ответ: ‘Если я позволю себе спрашивать, то детей не принесут крестить» (фр.).
Стр. 169. ‘О воспитании женщин в средние века’ (фр.).
Стр. 169. Благодаря христианству ‘женщина сделалась человеком’. Апостол обращается к ней со словами, полными милости и серьезности (фр.).
Стр. 169. Книга женщин — ребенок, ребенок образует женщину (фр.).
Стр. 169. Владычество женщин, которое мы называем рыцарством (фр.).
Стр. 170. Его речь довольно тощая, но ведь у нас сейчас пост (фр.).
Стр. 170. ‘У Эйхгорна нет системы. Планк — историк, во взглядах которого господствуют мнения богословов XVII века. Штейдлин стремится привести христианскую мораль в соответствие с моралью Канта. Вот о богословах Геттингена. В Берлине Неандер — мистик, де Ветт — полумистик, полукантианец, а Шлейемахер — более или менее явный приверженец Шеллинга. В Дрездене Аммон — прежде всего кантианец, потом христианин и затем лишь католик. В Галле Вегшейдер — рационалист. В Лейпциге Бек и Розенмюллер — эрудиты. В Иене Шотт — ученик Грисбаха, критика которого материалистична и почти механистична. В Гейдельберге вы найдете две крайности — рационализм у Паулюса и пантеистический мистицизм у Дауба’ (фр.).
Стр. 170. В кассационном трибунале (фр.).
Стр. 171. ‘Собрание гражданских и уголовных законов современных государств, переведенные и опубликованные под редакцией господина Виктора Фуше’ (фр.).
Стр. 171. Детские приюты (фр.).
Стр. 173. Приблизительно (фр.).
Стр. 173. ‘Это будет довольно любопытный, но и довольно скучный обед’ (фр.).
Стр. 173. ‘О понижении процента ренты’: ‘Во все великие эпохи в мире существует господствующая страсть, в которой запечатлевается для человечества жизнь, движение, в ней отражается цель деятельности, направление усилий. В наше время промышленность прорезает горы и выравнивает их, промышленность — эта новая страсть — заступает место политических страстей, и она завершает всеобщую эмансипацию’ (фр.).
Стр. 174. ‘Препятствовать общению — это нравственная эпидемия. Вот единственный принцип этой пенсильванской школы’ (фр.).
Стр. 174. ‘Который является утрированным англичанином’ (фр.).
Стр. 175. ‘Нация, которая относится с наибольшей антипатией к пенсильванском системе, это французская нация, отсюда ее цивилизаторский гений’ (фр.).
Стр. 176. Приблизительно (фр.).
Стр. 176. ‘О важности возбудить дух нации и о потребности Америки в ученом сословии’ (фр.).
Стр. 176. ‘О назначении Жана Мюллера’ (фр.).
Стр. 176. Я предлагаю ему напивать историю французской дипломатии с 1792 до 1815 года (фр.).
Стр. 177. Говорили, что самое лучшее в трагедиях Расина — это сам Расин, а самое лучшее в Расине — это образ порядочного человека (фр.).
Стр. 177. Сверкает незапятнанной честью (лат.).
Стр. 177. ‘Перпетуя, креолка в возрасте 50 лет, рабыня и мать девицы Зелик Форестье де Сен-Дени’ (фр.).
Стр. 178. ‘Уже лорд Брум заклеймил в английском парламенте эту новую гнусность’ (фр.).
Стр. 179. Силой вещей (фр.).
Стр. 179. ‘Это недурно’ (фр.).
Стр. 180. ‘Гроза идет с Севера’ (фр.).
Стр. 180. ‘История жизни Иисуса Христа и его учение’ (фр).
Стр. 181. ‘Но она любила свет! Ссылка была ей невыносима! Какое несчастье: иметь главу и лишь лицезреть Альпы! Она сохраняла свой королевский сан и свою корону, в то время как дочери королей стали… и т. д., и т. д. С горем дело обстоит так же, как с родиной, — у каждого свое!’ (фр.).
Стр. 181. ‘Бог сумеет распознать мою сестру’ (фр.).
Стр. 181. ‘Луна в облаках’ (фр.).
Стр. 181. ‘Часто затемненная, никогда не потускневшая’ (фр.).
Стр. 181. ‘Будем кроткими, если мы хотим, чтобы о нас все сожалели’ (фр.).
Стр. 181. Дела владетельных особ (фр.).
Стр. 181. ‘Рукопись, которую мы публикуем, является для историков неожиданным документом, она опровергает письменные версии и считавшиеся наиболее достоверными традиции в отношении Людовика XVIII’ (фр.).
Стр. 181. ‘Поэтические размышления’ (фр.).
Стр. 182. ‘Лилии Израиля’ (фр.).
Стр. 182. ‘По поводу ордена проповедников’ (фр.).
Стр. 182. Пусть будет выслушана и другая сторона! (лат.).
Стр. 182. ‘Последний человек’ (фр.).
Стр. 183. ‘Науки благодарили изящные искусства за то, что они им уступили Фонтенеля, Даламбер говорил от имени французской академии, Бюффон стал одним из сорока’ (фр.).
Стр. 183. ‘Существующий порядок был установлен нашим собратом’ (фр.),
Стр. 183. ‘Государство — это я’ (фр.).
Стр. 183. ‘Власть была убеждена, что ее поддерживают люди науки’ (фр.).
Стр. 183. ‘Времени, когда разногласия по поводу истории, политической экономии, законодательству и т. п. никого не компрометировали’ (фр.).
Стр. 183. ‘Улучшать общество, просвещая его’ (фр.).
Стр. 183. ‘Которые приведут науки и искусство к успехам, размеры которых предвидеть нельзя, но которые уже можно предчувствовать’ (фр.).
Стр. 183-184. Говоря об ученой кисти Дагерра (фр.).
Стр. 184. ‘Его исчезновение их стирает, а мрак их таит’ (фр.).
Стр. 184. ‘Противостоять времени, подобно монументам, со всей их массой и со всеми деталями’ (фр.).
Стр. 184. ‘Любимец солнца, супруг света’ (фр.).
Стр. 184. ‘От имени народов, которые родятся, и мира, который будет* (фр.).
Стр. 184. Которые следует запомнить (фр.).
Стр. 184. ‘Это грабеж солнца, выдача наших тайн!’ (фр.).
Стр. 184. ‘Отрывки из истории греческой революции’ (фр.).
Стр. 184. ‘Несмотря на свой парламент, ионийцы не были свободны’ (фр.).
Стр. 185. Новый порядок рождается снова (лат.).
Стр. 186. ‘О коалиции’ (фр.).
Стр. 186. ‘Последний день’ (фр.).
Стр. 186. Это вечер прекрасного дня! (фр.).
Стр. 186. ‘С серьезной улыбкой любви и расположения, которая выражает одновременно доверие и сострадание к тяготам испытания, к тоске изгнания, которое должно окончиться, ясное и нежное предзнаменование, в котором уже теперь сквозит уверенность в том, что наши постоянные надежды обоснованы и наша окончательная судьба полна величия… Эта женщина, чье имя я хочу здесь умолчать и оставить неизвестной, как это сделал Данте, одарена всеми привлекательными качествами и великодушием этого времени. Она посетила с небольшим числом приближенных место, где живет духовная аристократия: в этом краю невозмутимого спокойствия, неизменной безопасности она нашла друзей, благородная дружба которых наполнила жизнь, подобная дружба рождается для бессмертия, она не зависит от времени, от смерти и от всех превратностей человеческой жизни’ (фр.).
Стр. 186. ‘Критические статьи и портреты’ (фр.).
Стр. 187. ‘О поэтическом созерцании’ (фр.).
Стр. 187. Запасных скамьях (фр.).
Стр. 187. С зелеными пальмами (фр.).
Стр. 188. ‘Критический разбор немецкой философии’ (фр.).
Стр. 188. См. перевод к стр. 170.
Стр. 189. К морю…, где от долгих ошибок надейся отдохнуть (ит.).
Стр. 189. ‘Народ значительно более развивается в отношении знаний, просвещения’ чем в отношении нравственности: разыскать причины этого неравномерного развития и какие средства имеются против этого явления’ (фр.).
Стр. 190. ‘Религиозные чувства, которые следует развивать, не только образованием, но нравственным воспитанием, воспитание женщин, которое, развивая из ум, сделает их способными содействовать делу цивилизации. Наконец, она просит’ чтобы великий принцип уважения человеческой жизни был бы на самом деле применен’ (фр.).
Стр. 195. Не медлительностью лет, а поступками (лат.).
Стр. 195. ‘Последний человек’ (фр.).
Стр. 195. ‘Стихотворения Жана Ребуля’ (фр.),
Стр. 195. ‘Посещение города Ним’ (фр.).
Стр. 195. ‘Ангел и дитя’ (фр.).
Стр. 195. Земля недостойна тебя. Там никогда нет полного веселья, душа там страдает от удовольствий. Крики радости окрашены грустью, а миг наслаждения — вздохами (фр.).
Стр. 196. ‘Св. Елена, или анафема и слава’ (фр.).
Стр. 196. Стихами, которые следует запомнить (фр.).
Стр. 196. ‘Последний день’. Поэма в 10 песнях, Ж. Ребуля, с замечаниями и сетованиями по поводу города Ним (фр.).
Стр. 196. ‘Я не являюсь пророком, и небо не вдохновило меня, но однажды вечером я увидел горизонт в огне и подумал, что следующий ‘день будет знойным’ (фр.).
Стр. 196. Мрачный предвестник огромных похорон, ты хочешь, чтобы я кричал под нашими стенами: Иерусалим, горе тебе! Горе тебе, горе, о, город разврата, я буду повторять горе до того зловещего часа, когда я возвещу горе самому себе (фр.).
Стр. 196-197. Ты, который воззвал к огромным океанам, чтобы похоронить земли гигантов, и на самых высоких горах, раскачивая бездны, нашел кару, столь же великую как и преступление (фр.).
Стр. 199. ‘Воспоминания событий жизни’ Эрнста Мориса Арндта (нем.).
Стр. 199. ‘О философии религии’ (нем.).
Стр. 200. Небольшие сочинения (нем.).
Стр. 200. ‘О грехе’ (нем.).
Стр. 200. Фланговые времени (нем.).
Стр. 201. Вольно или невольно увлекает (лат.).
Стр. 201. ‘Божественное право и права разума обманывают’ (нем.).
Стр. 201. Храм (нем.).
Стр. 201. ‘Брошенный с неба на землю’ (лат.).
Стр. 202. Если вопрошаешь памятник — оглянись! (лат.).
Стр. 204. Что называется всемирной историей и с какой целью ее изучают? (нем.)
Стр. 206. ‘Оппозиционный листок’ (нем.).
Стр. 208. Ваш покорный слуга, которого вы знаете (фр.).
Стр. 212. Средних учебных заведений (нем.).
Стр. 212. Глоссы к писанию: европейская Пентархия, Гина (нем.).
Стр. 214. Приветствую тебя, моя гора (нем.).
Стр. 215. ‘Популярные лекции по астрономии’ (нем.).
Стр. 215. ‘Паренезы для студентов. К методике академических занятий’ (нем.).
Стр. 216. Помощь человеческому духу — более великого нет ничего (нем.).
Стр. 216. Почему бог человек? (лат.).
Стр. 216. ‘В этих вопросах греческая церковь попросту придерживалась древнебиблейского учения, и в ней никогда не было споров об этом, подобно тем, которые были в католической церкви’ (нем.).
Стр. 218. ‘Счастье заключается в добродетели, которая любит. ..и в науке, которая освещает’ (фр.).
Стр. 219. Общественный деятель (фр.).
Стр. 219. ‘Он делил свое время на две части: одну часть употреблял на дела, другую — на литературу’ (фр.).
Стр. 219. Под влиянием господствующего мнения (фр.).
Стр. 219. Реставрации (фр.).
Стр. 219. ‘Он хотел исполнять должность, которая не компрометировала бы его принципы’ (фр.).
Стр. 219. ‘Великий Конде также находил в Корнеле полезные наставления’ (фр.).
Стр. 220. С предпочтением и преданностью. Людовик XVIII и Карл X ценил’ его (фр.).
Стр. 220. В 1830 году он отказался искать новое счастье (фр.).
Стр. 220. ‘Управлять без насилия народами’ (фр.).
Стр. 220. На скамьях… я узнаю среди первых лиц государства многих наши! великих писателей. Министры уже не вступают в академию по вежливому приглашению или в качестве покровителей, как во времена кардинала Ришелье, знаменитого основателя академии. Серьезные литературные заслуги открывают им вход в академию (фр.).
Стр. 220. Которая казалась ему радугой во время грозы (фр.).
Стр. 220. Она кратка и терпелива, потому что она бессмертна (фр.).
Стр. 220. Где же ты был, мой любимец…, когда почести и сокровища распределились между моими министрами? — Увы! — ответил поэт, — я был около тебя, вот причина моей нищеты. Поэты, ораторы, философы, вы, которые умеете учить и волновать народ с кафедры, на форуме, в театре, да не будет таковым ваше положение среди нас! (фр.).
Стр. 220. Мне показалось, что вы только что осчастливили оставшиеся дни моей жизни. Академия появилась передо мной, как радуга во время грозы, в уме своем я украсил ее всем очарованием деятельности и отдыха, славы и нежных привязанностей. Я знал, господа, что в этом слабом обществе, где представлены самые выдающиеся деятели всех политических, философских и литературных течений, господствуют твердые убеждения, непоколебимые принципы, и, однако, при всех обсуждениях царит задушевная сердечность. Здесь нет духа соперничества, и, если возможно, не святотатствуя, привести наряду с вашим девизом мысль Тертуллиана, я осмелюсь сказать об академии: она нежна, терпелива, потому что она бессмертна (фр.).
Стр. 221. Один из тех изобретательных людей, который сумел остаться в века:, благодаря четырем милым стихам, написанным в честь герцогини де Мен (фр.).
Стр. 221. Вы сегодня привели на листе академии имя одного из тех изобретательных людей, который, живя в эпоху, полную элегантности и галантности, обратил на себя внимание как благодаря приятной игре своего ума, так и благодаря своему прекрасному характеру, и который, никогда никому не завидуя и не претендуя на славу великих писателей века Людовика XIV, среди которых протекла его долгая жизнь, сумел остаться в веках благодаря тому, что эти писатели его вознесли, а он сам почти этого не заметил (фр.).
Стр. 221. Учтивость (фр.).
Стр. 221. Реставрации (фр.).
Стр. 221. ‘Великим людям — признательная отчизна’ (фр.).
Стр. 223. ‘Я нашел в этой книге прекрасную страницу’ (фр.).
Стр. 223. ‘О подземном Риме’ (фр.).
Стр. 223. В кассационном суде (фр.).
Стр. 223. В королевском суде города Ренн (фр.).
Стр. 223-224. Господин Дюпень является верным представителем общественного мнения своей эпохи, но ему этого достаточно, и он не идет ни дальше, ни выше, у господина Гелло более высокие запросы: он более склонен искать причины событий, поэтому он не останавливается там, где останавливается общественное мнение его эпохи, как это делает господин Дюпень (фр.).
Стр. 224. Во дворец изящных искусств (фр.).
Стр. 224. На бульвар (фр.).
Стр. 225. ‘Его недаром так зовут’ (фр.).
Стр. 225, ‘На досуге с достоинством’ (лат.).
Стр. 226. В училище правоведения (фр.).
Стр. 228. Приблизительно (фр.).
Стр. 228. Что там не видно недостатков господина де Сент-Бева (фр.).
Стр. 228. Паштета де Реньо (фр.).
Стр. 228. Столько-то за строчку (фр.).
Стр. 229. Пословицу (фр.).
Стр. 229. ‘Саблей солдата’ (фр.).
Стр. 229. Законодательной ассамблее (фр.).
Стр. 229. ‘Сторонники Монтаньяров’ (фр.).
Стр. 230. От льдин Москвы, от полей Авзонии (фр.).
Стр. 230. На лафете пушки он набрасывал декреты императорской власти (фр.).
Стр. 230. Ты — живой пример верности, ты — злополучный царедворец (фр.).
Стр. 230. В католический кружок (фр.).
Стр. 231. В церкви, где духовенство не получает плату от государства, на улице Прованс (фр.).
Стр. 231. Религиозные объединения (фр.).
Стр. 231. ‘Свежесть ее красок и живость ее эмоций’… ‘Поэт школы сера Роберта Саути сказал: конь с огнедышащими ноздрями, летящий над песком пустыни, никогда не стареет — он умирает’ (англ.).
Стр. 232. Эссеистах (англ.).
Стр. 232. Шлецер, ‘К истории литературы XVIII столетия’, Адольфа Бока (нем.).
Стр. 232. Гоге (‘История законов’) (фр.).
Стр. 233. Мировая история для детей. Материалы к ней (нем.).
Стр. 233. Учение о государстве (нем.).
Стр. 233-234. Те, кто подходят друг другу, должны объединиться, те, кто понижают друг друга, должны встретиться, все добрые должны объединиться, те, кто любят, должны быть вместе, то, что препятствует, должно устраниться, то, что криво, должно аыравниться, те, кто далеко друг от друга, должны встретиться, то, что пускает ростки, должно созреть. Дай мне на верность руку, будь мне братом и до своей смерти не отводи взгляда от меня: храм, где служим, место, куда мы направляем шаги, счастие, для которого мы горим, небо для тебя и для меня (нем.).
Стр. 235. ‘Письма к провинциалу’ (фр.).
Стр. 235. ‘Мысли Паскаля’, изданные Кузенем… 1 том (фр.).
Ci,p. 235. ‘Мысли Паскаля’, изданные Фожером, 2 тома. — ‘Письма Маргариты, сестры Паскаля’, изданные Кузенем (фр.).
Стр. 235. ‘Моральные, политические и исторические очерки о состоянии европейского общества к середине XIX века’ (фр.).
Стр. 236. Мишле ‘О священнике’ (фр.).
Стр. 236. ‘Возрождение вольтерианства’ Эмиля Сесе (фр.).
Стр. 236. ‘Портрет мадам де Ментенон, по ее письмам’ (фр.).
Стр. 236. Очаровательную, несчастную женщину (фр.).
Стр. 231. Мадам Сюар ‘Мадам де Ментенон, по ее письмам’ (фр.).
Стр. 231. ‘Ему легче было установить мир в Европе, чем между двумя женщинами’ (фр.).
Стр. 238. ‘Я счастлив, что могу отказать им в приглашении на похороны’ (фр.).
Стр. 238. ‘Они слишком поспешили составить мой некролог’ (фр.).
Стр. 239. ‘О праве на труд и об организации труда’ (фр.).
Стр. 239. Набожные пожелания (ит.).
Стр. 240. Почти труп (фр.).
Стр. 240. Несправедливую судебную тяжбу! (фр.).
Стр. 240. ‘Посмертные воспоминания графа Стединга’ (фр.).
Стр. 240. Сесе, но пора прекратить говорить о нем! (фр.).
Стр. 241. Младший прокурор (лат.).
Стр. 242. Взаймы дают богатым (фр.).
Стр. 242. ‘О браке’ (фр.).
Стр. 242. ‘Библия до нашей эры’ (англ.).
Стр. 242. ‘Справочник по Библии, предназначенный для библейских классов, семейного обихода и молодых людей. С картами древнего мира, обетованной земли и путешествиями апостола Павла’ (англ.).
Стр. 244. Штейн ‘Социализм и коммунизм в современной Франции. К истории вашего времени’ Л. Штейна, доктора права. Лейпциг (нем.).
Стр. 244. Трудящихся-эгалитаристов (фр.).
Стр. 244-245. ‘История министерств Европы во время Констульства и Империи, 1800-1815. Написана по документам, собранным в архиве Министерства иностранных дел’, Армана Леберра, бывшего атташе при Министерстве иностранных дел. Первая часть. От 18 брюмера до конца прусской компании (фр.).
Стр. 245. ‘История французской дипломатии’ (фр.).
Стр. 245. Прошедшие времена! (ит.).
Стр. 245. Эта борьба, казалось, соединила все условия трагедии, которая была одновременно самой трогательной и самой ужасной (фр.).
Стр. 245. Описывая только те значительные факты внутреннего развития, которые тесно связаны с историей и которые часто дополняют и объясняют историю (фр.).
Стр. 245. Павел никогда не сумеет ни ссориться, ни быть другом наполовину (фр.),
Стр. 245. Представляю вам адъютанта самого великого человека, которого я когда-либо знал (фр.).
Стр. 245. Неизменным правилом которого было всегда становиться на сторону сильнейших (фр.).
Стр. 246. С любовью (ит.).
Стр. 246. Боже, царя храни (англ.).
Стр. 247. ‘Об организации труда’ (фр.).
Стр. 247. Нужно ли говорить человеку подобного ума, что корысть не является самой прекрасной страстью человеческого сердца… Слава богу, сейчас уже не то время, когда можно было считать себя другом народа на том основании, что являешься сторонником уравнения. Учение об уравнении, какими бы метафорами его ни украшали, уже никого более не введет в заблуждение. Общество должно ждать от этого учения лишь одной услуги, и тот, кто льстил бы себе, что благодаря этому учению достигнет лестной популярности, готовил бы себе самое горькое разочарование (фр.).
Стр. 250. Таков путь к звездам! (лат.).
Стр. 250. ‘Библия в Испании’ (фр.).
Стр. 251. Несчастный молодой человек, он настолько наивен, что мнит себя иезуитом (фр.).
Стр. 251. Это так, как если бы кто-нибудь сказал: Жан Жак Вольтер (фр.).
Стр. 251. Журналов ‘Корреспондент’, выходящий 10 и 25 числа каждого месяца. Религию, философию, политику, литературу, науки, искусства (фр.).
Стр. 251. ‘О религиозных объединениях’ (фр.).
Стр. 251. ‘Церковь и ее противники в 1825 и 1845 годах’ (фр.).
Стр. 251. ‘Лилии’ (фр.).
Стр. 252. Общественного спасения (фр.).
Стр. 252. ‘Об общественных увеселениях’ (фр.).
Стр. 252. ‘Чтобы наконец занять центральное место в учреждении, связанном с именем Людовика XIV и в котором сиял гений Глюка и Сакини (опера)’ (фр.).
Стр. 252. ‘Нет оскорбления, равного подобному захвату их личности’ (фр.)?
Стр. 253. ‘О поэтических источниках ‘Божественной комедии» (фр.).
Стр. 253. ‘Данте и католическая философия средневековья’ (фр.).
Стр. 254. Все любовные связи Шатобриана (фр.).
Стр. 255. ‘Самый умный человек после Вольтера’ (фр.).
Стр. 256. ‘Вот будущее танцующей Франции’… ‘Я очень хотел бы сбросить настоящее’ (фр.).
Стр. 256. Через дозволенное и недозволенное (лат.).
Стр. 256. Старшина адвокатского сословия (фр.).
Стр. 257. ‘Он снова будет в чести: когда-то почитали его мечту, теперь будут чтит* его самого’ (фр.).
Стр. 257. ‘В его самых удачных ударах острие завернуто в бархат’ (фр.).
Стр. 257. ‘Казимир Делавинь желал остаться писателем и остался им, в эту эпох? подобная особенность пикантна’ (фр.).
Стр. 257. В одном из своих фельетонов, написанных под мужским псевдонимом (фр.).
Стр. 258. ‘Здесь в последний раз собраны все эти взволнованные, благодарные чувства, и вместе с ними восходит к сердцу нечто более нежное, чем даже голое славы’ (фр.).
Стр. 258. ‘Эта противоречивая смесь монархических реминисценций, христианское фразеологии и сен-симонистских пожеланий часто встречается у господина Гюго’ (фр.).
Стр. 258. ‘Как философ, вы сопоставили все системы!’ (фр).
Стр. 258. ‘В вас есть что-то от Нодье!’ (фр.).
Стр. 258. Один из людей, пользующийся неоспоримой славой (фр.).
Стр. 258. ‘От этого я не меньше уважаю вас’ (фр.).
Стр. 259. ‘Верьте, имейте веру, имейте религиозную веру… веру патриотическую, веру литературную, верьте в человечество, в будущее, в человеческий дух, в самого себя’ (фр.).
Стр. 259. ‘Надо удалиться в XVII век’ (фр.).
Стр. 260. Мадам, больной академик, который уже не читает стихов и знает наизусть только ваши стихи, считает своим долгом вернуть вам эту книгу, которую вы дали прочесть ему несколько месяцев тому назад. Он имеет честь прислать ее к вашей двери, которая напрасно соседствует с его дверью, и пользуется этим случаем, чтобы заверить вас в своем уважении и в том, что он умер или поглупел только официально (фр.).
Стр. 260. ‘О призыве как злоупотреблении’ (фр.).
Стр. 260. ‘Философское введение в изучение христианства’ (фр.).
Стр. 260. Ему все едино, он всегда и повсюду будет Шатобрианом (фр.).
Стр. 261. ‘Историки брунсвикского государства’ (лат.).
Стр. 262. Насколько он изменился! (лат.).
Стр. 262. Во главе цивилизации! (фр.).
Стр. 262. ‘История немецкого сельского хозяйства’ (нем.).
Стр. 262. ‘История немецко-славянского сельского хозяйства’ (нем.)?
Стр. 262. ‘История немецкой нации’ (нем.).
Стр. 262. ‘Но если я должен был привести нечто, не вполне соответствующее системе религии, государства, провинции, то вина не на мне, но на истории, которой я не мог приказывать: повествуй иначе’ (нем.).
Стр. 262-263. ‘Армяне и персы, галлы и греки, германцы и славяне произошла от одного большого пранарода, так как в своих коренных словах все они показывают что их первые понятия восходят к этому пранароду. Исчез язык фракийцев, но не исчез несомненный след обычаев известных потомков, в которых проявляется родство. Армяне и персы разъединились сначала, они пришли в счастливые края, где они подчинили себе более древний народ или объединились с ним. За ними последовали галлы, вероятно’ в нынешнюю Германию, но в более позднее время следовавшие за ними тевтоны вытеснили их в Галлию, на острова, на которых жили бедные крестьяне, затем пелазги нашли более благоприятные места в Греции, а умбры — в Италии. Позднее всех отделились германцы от славян. Славяне остались позади, выступали чаще всего как сарматы и венет’ и еще теперь соперничают с германскими племенами за владычество над Европой’ (нем.).
Стр. 263. ‘О католической догме’ (фр.).
Стр. 263. ‘О противоположных мнениях ультрамонтанов и галликан, и о злоупотреблениях, возникающих из этих мнений’ (фр.).
Стр. 263. ‘Ошибке’ (фр.).
Стр. 263. ‘Такова была ошибка епископов в 1682 году: епископы отказались от принятого ими заявления, которое было отвергнуто папским престолом, от этого заявления отрекся Людовик XIV, который был его вдохновителем, Боссюет, который его составил. Но весьма ловко отделавшись от этого заявления при помощи столь известных слов: ‘Пусть с ним будет что угодно’ <эти же слова повторены на латинском языке>, эпископ города Мо вместо того, чтобы отказаться от мнения, которое в нем выражено, записал ученое сочинение в защиту этого мнения’ (фр.).
Стр. 263. ‘Речи, доклады и неизданные труды по поводу Конкордата 1801 года’. Сочинение Порталиса, министра вероисповеданий и т. д., опубликованное Фр. Порталисом, советником парижского королевского двора (фр.).
Стр. 264. Текстуальное воспроизведение (фр.).
Стр. 264. Человека, ничего из себя не представляющего (фр.).
Стр. 264. Как вечность! (лат.).
Стр. 266. Я заплатил за эту картину 6000 франков, я вам ее уступаю за 1000 (фр.).
Стр. 266. ‘О превращении ренты’ (фр.).
Стр. 266. О государстве, о церкви, об обучении (фр.).
Стр. 267. За один том (фр.).
Стр. 267. Господин Т<ьер>закончил первую историю… днем 18 брюмера, следовательно, он возобновляет свой рассказ с конца этого памятного дня {22} (фр.).
Стр. 267. Такое предисловие, какое умеют делать крупные писатели, благородное и трогательное в своей простоте, истинный образец в наш век либеральных умов… полстраницы на 10 томов (фр.).
Стр. 267. Никогда история не была ближе к эпопее (фр.).
Стр. 267. Они продвигались вперед, эти верные солдаты, ветераны свободы и славы, они продвигались вперед, таща за собой артиллерию, они продвигались вперед, распевая патриотические песни (фр.).
Стр. 267. ‘История Консульства и Империи’ будет книгой, в которой Франция увидит свои самые славные дела, книгой, где в трудные времена каждый из нас будет искать убежища против вызывающего отвращение настоящего, каждый из нас найдет в ней пищу для своего патриотизма, укрепит свой дух и сердце, как бы припав к живительному источнику (фр.).
Стр. 268. И воздержись от смеха над этой серьезной темой (фр.).
Стр. 268. ‘Антироманизм в Германии’ (фр.).
Стр. 269. Снова рождается новый порядок (лат.).
Стр. 269, ‘Таким образом, сигнал подан’ (фр.).
Стр. 270. Замечательная сила воли, которая упорствует и которой, упорствуя, удастся вернуть себе счастье (фр.).
Стр. 270. ‘Счастливое вдохновение лейтенанта столь же умного, сколь и преданного! Счастливое везение молодости! Если бы 15 лет спустя первый консул, которому сегодня так отменно помогают его генералы, встретил бы Десеза на поле битвы при Ватерлоо…, он сохранил бы империю, а Франция — свое господствующее положение среди европейских великих держав’ (фр.).
Стр. 272. ‘Справочник об учреждениях и благотворительных обществах в Париже’… ‘Дающий нищему не обеднеет’ (Библия, притчи Соломона, гл. 28, стих 27) (фр.).
Стр. 272. Паломничество к отшельникам (фр. и нем.).
Стр. 272. Так как каждому истинному уму свойственно стремление к новому (фр.).
Стр. 272. Слова, слова, слова! (англ.).
Стр. 272. Все дороги ведут в Рим, т. е. в академию (фр.).
Стр. 273. ‘Менее чем кому-либо, я это знаю, мне следует в этих скорбных обстоятельствах говорить здесь языком религии и разума. Поэтому я хочу говорить не их высоким языком, а той смиренной речью, которой мне надлежит говорить’ (фр.).
Стр. 274. Протокол, в котором были бы указаны все обстоятельства и который был бы обсужден и составлен четырьмя свидетелями, согласно существующему обычаю (фр.).
Стр. 274. ‘Любовь ангелов’ (фр.).
Стр. 275. Благозвучные певцы высокого, посланники святого воинства… Ангелы, умрите с нами, скорбь и ночь в царстве тьмы скрывают несказанную любовь, и лучше мгновение лихорадочного бреда, чем спокойствие ваших безмятежных дней… Я тебя заклинаю, вернись на небеса!.. Когда близ меня, твоей мистической супруги, Идамиель, ты можешь жить вечно, не колеблись: приди и раздели гармонию и мир любви ангелов… К бессмертным пирам блаженства… Осанна, слава господу (фр.).
Стр. 275. Галлы, не разите, это я причина ваших бедствий (фр.).
Стр. 275. Остановитесь! Остановитесь! Галлы, положите оружие! Римляне, соблаговолите услышать меня и остановите свои удары (фр.).
Стр. 276. Наконец, я умру за господа, которому я поклоняюсь… Чтобы его спасти или умереть, как и он!.. Душа, которую моя душа любит в боге, полетим к вечному счастью (фр.).
Стр. 276. ‘Супруги-мученики едва получили пальму, как заметили в воздухе светящийся крест, похожий на тот крест, который принес победу Константину, гром загремел над Ватиканом, холмом, который был тогда пустынным, но который часто посещал неизвестный дух, амфитеатр был потрясен до основания, все статуи идолов упали, и услышали, как когда-то в Иерусалиме, голос, который сказал: боги уходят’ (фр.).
Стр. 276. ‘Я боюсь разума’ (фр.).
Стр. 276. Мадемуазель Александрина Вертей, которая получила от императора Николая изящное прозвище соловья…, споет арию московского композитора Глинки. Без сомнения, в первый раз в парижском концерте прозвучат русские стихи и музыка (фр.).
Стр. 277. ‘Были несправедливыми, но законными’ (фр.).
Стр. 277. Господин де Талейран был чрезвычайно ловок и оказывал первому консулу истинные услуги благодаря своей склонности ничего не делать (фр.).
Стр. 277. ‘И самое главное, господа, никакого усердия!’ (фр.).
Стр. 277. ‘Господин Фуше был человеком умным и хитрым, не добрым и не злым’… Оше: Фуше не был злым, он, который в Лионе, видя более трехсот человек, будто бы восставших, которых вели под его окном на казнь, воскликнул: ‘Я испытываю блаженство — вот триста негодяев, которых обезглавят’ (фр.).
Стр. 278. ‘Он знал добро, но он предпочитал зло’ (фр.).
Стр. 278. ‘Это Тиберий XIX века’ (фр.).
Стр. 278. ‘Гений христианства’ будет жить, так как он тесно связан с достопамятной эпохой, он будет жить, подобно тому как фризы на мраморе памятника живу? до тех пор, пока живет то здание, на котором они созданы (фр.).

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ГПБ — Рукописный отдел Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.
ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом).
ЛН — Литературное наследство.
ОА — Остафьевский архив.
РА — Русский архив.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН {*}

{* В скобках приведено современное написание собственных имен.}

Абеляр Пьер (1079-1142), французский мыслитель, теолог.
Абенсераг (Абенсерраджи, XV в.), представитель знатного арабского рода, убитый в Альгамбре.
Абрантес Луиза Аделаида Констанс де (1784-1838), герцогиня, французская писательница.
Август (63 до н. э.-14 н. э.), римский император.
Август II (1670-1733), саксонский курфюрст, польский король.
Август Павел Фридрих (1783-1853), прусский принц.
Августа Мария Луиза Катерина (1811-1890), дочь Марии Павловны, герцогини Веймарской, прусская принцесса, впоследствии императрица.
Августин св. (ум. ок. 605), архиепископ Кентерберийский.
Агриппа Марк Випсаний (ок. 63-12 до н. э.), римский полководец, государственный деятель 222.
Агу Мари Катрин Софи де Флавиньи (1805-1876), графиня, французская писательница, печатавшаяся под псевдонимом Даниель Стерн.
Аддисон Джозеф (1672-1719), английский писатель, государственный деятель.
Аделаида Эжени Луиза (1777-1847), сестра французского короля Людовика Филиппа.
Аделунг Фридрих (Федор Павлович) (1768-1843), русский историк, с 1824 по 1843 г. директор Института восточных языков в Петербурге.
Адер Роберт (1763-1855), английский дипломат.
Адриан Публий Элий (76-138), римский император.
Азенкур де (XVIII в.), французский роялист.
Аксаков Константин Сергеевич (1817-1860), русский публицист и литературный критик, славянофил.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791-1859), русский писатель.
Александер (XIX в.), английская знакомая А. И. Тургенева.
Александр I (1777-1825), русский император.
Александр III (в миру Роландо Бондинелли, ум. 1181), римский папа.
Александр Великий (356-323 до н. э.), македонский полководец и государственный деятель, с 336 г. до н. э. царь Македонии.
Александра Николаевна — см. Батюшкова А. Н.
Александра Федоровна (1798-1862), жена русского императора Николая I.
Александренко В. Н.
Алексеев Михаил Павлович.
Алексеевы (XIX в.).
Алексей Михайлович (1629-1676), русский царь.
Алексей Петрович (1690-1718), сын Петра I.
Аллен Вильям (1770-1843), английский квакер, филантроп.
Аллер (XIX в.), немецкий переводчик.
Альбани Франческо (1578-1660), итальянский художник.
Альберт Великий (1193-1280), средневековый схоласт.
Альберти (XIX в.), капитан римской службы.
Альбертранди Ян Баптист (1731-1808), польский историк.
Альбы, испанские герцоги.
Альфиери (Альфьери) Витторио (17491803), итальянский писатель.
Альфред Великий (849-900), король Уэссекса.
Альтшуллер Р. Е.
Алюсс (XIX в.), немецкий проповедник.
Амалия Августа (1801-1877), жена короля Саксонии Иоанна.
Амалия Анна (XVIII в.), герцогиня, мать Карла Августа, герцога Веймарского.
Америго Веспуччи (1451-1512), испанский мореплаватель.
Аммон Христофор Фридрих фон (1766-1850), немецкий теолог или сын его Фридрих Вильгельм Филипп фон (1791-1855), немецкий теолог.
Ампер Андре Мари (1775-1836), французский физик, математик и философ.
Ампер Жан Жак Антуан (1800-1864), французский историк литературы, сын А.-М. Ампера.
Амсдорф Николаус фон (1483-1565), немецкий реформатор.
Анастасевич Василий Григорьевич (1775-1845), русский библиограф, историк и переводчик.
Ангиенский герцог — см. Энгиенский герцог.
Андре (Андрие) Франсуа Гильом Жан Станислав (1759-1833), французский поэт.
Андре де (XIX в.), барон, секретарь французского посольства в Петербурге (в 1833-1844 гг.).
Андреевский (XVIII в.), русский помещик.
Андреевский (XIX в.).
Андрей Генуэзский — см. Дориа Андреа.
Андросов Василий Петрович (1803-1841), русский статистик, журналист.
Андрюша — см. Андре де.
Анна Австрийская (1601-1666), королева и регентша Франции, жена Людовика XIII.
Анна Болейн (1507-1536), вторая жена английского короля Генриха VIII.
Анна Иоанновна (1693-1730), русская императрица.
Анненков Павел Васильевич (1813-1887), русский писатель, критик.
Аннет Петр (Питер) (1693-1769), английский писатель, деист.
Ансело (Ансло) Жак Арсен Франсуа Поликарп (1794-1854), французский поэт, драматург, публицист 149, 491.
Ансело (Ансло) Маргарита Виржиния Шардом (1792-1875), французская писательница, хозяйка литературного салона.
Ансельм Кентерберийский (1033-1109), английский писатель, теолог.
Ансильон Жан Пьер Фредерик (17621837), прусский министр, историк.
Антон Карл Готлиб (1751-1818), немецкий историк.
Антон, издатель, брат К.-Г. Антона.
Антон Клеменс Теодор (1755-1837), король Саксонии.
Антоний (XVIII в.), французский священник.
Антоний Марк (83-30 до н. э.), римский император, полководец.
Анштет (Анштетт) Иоганн Протасий (Иван Осипович) (1766-1835), барон, русский дипломат.
Апони (Аппони) Антуан Рудольф (1782-1852), венгерский граф, секретарь австрийского посольства в Петербурге, впоследствии австрийский посол в Париже.
Араго Доминик Франсуа (1786-1853), французский физик.
Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834), граф, русский генерал-от-артиллерии.
Аргу Антуан Морис Аполлинер де (1782-1858), граф, французский политический деятель, финансист.
Аржансон Марк Рене, маркиз де Вуае (1771-1842), французский политический деятель.
Аржевитинов Иван Семенович (ум. 1848), двоюродный брат А. И. Тургенева.
Ариосто Лодовико (1474-1533), итальянский поэт.
Аристотель (384-322 до н. э.), древнегреческий философ.
Аристофан (ок. 446-385 до н. э.), древнегреческий драматург.
Арман (прозвище Бенуа Русселя, 1773-1852), французский актер.
Арндт Эрнест Мориц (1769-1860), немецкий поэт, публицист.
Арно Антуан де (1612-1694), французский юрист, теолог.
Арно Антуан Венсен (1766-1834), французский писатель.
Арно Эмиль Люсьен (1787-1863), французский писатель.
Арнольд Бресчианский (Брешианский) (ум. 1155), деятель французского реформатского движения, ученик П. Абеляра.
Арсе де (XIX в.), племянница писателя Ламартина.
Арто де Монтор (1772-1849), французский дипломат и литератор, переводчик Данте.
Архимед (ок. 287-212 до н. э.), древнегреческий математик и механик.
Ассемани Иосиф Симон (1687-1782), итальянский ориенталист.
Асфельд Клод Франсуа Бидаль де (16671743), французский маршал.
Бабеф Франсуа Ноель (1760-1797), французский коммунист-утопист.
Багезен (Баггесен) Енс (1764-1826), датский писатель, философ-просветитель.
Багратион Екатерина Павловна, урожд. Скавронская (ум. 1857), жена П. И. Багратиона, во втором браке жена барона Джона Гоудена.
Бадер (Баадер) Клеменс Алоис (1762-1838), немецкий теолог.
Бадер (Баадер) Франц Бенедикт (1765-1841), немецкий теолог.
Базанов Василий Григорьевич.
Байе-Муйар (XIX в.), французский литератор.
Байи Жан Сильвен (1736-1793), французский астроном, деятель французской революции 1789 г.
Байрон Джордж Ноель Гордон (1788-1824), английский поэт.
Бакунин Михаил Александрович (1814-1876), русский революционер-анархист.
Баланш Пьер Симон (1766-1847), французский историк, поэт.
Бальзак Жюль де (1597-1654), французский писатель.
Бальзак Оноре де (1799-1850), французский писатель.
Бальмен Александр Антонович (ум. 1848), граф, русский генерал, дипломат.
Банкс Джозеф (1743-1820), английский ученый, председатель Королевского общества.
Бантыш-Каменский Николай Николаевич (1737-1814), управляющий московским архивом Коллегии иностранных дел.
Барант Амабль Гильом Проспер Брюгьер де (1782-1866), барон, французский дипломат и историк.
Барант Цезарина, урожд. графиня Гудето, жена А.-Г.-П. Баранта.
Барант Эрнест де, сын А.-Г.-П. Баранта.
Баратынский Евгений Абрамович (1800-1844), русский поэт.
Барклай-де-Толли Михаил Богданович (1761-1818), князь, русский генерал— фельдмаршал.
Барклай-де-Толли, русские князья.
Барро Камилль Гиацинт Одилон (1791-1873), французский политический деятель, адвокат.
Барте (XIX в.), французский адвокат.
Бартелеми Жан Симон (1742-1811), французский художник.
Бартелеми Огюст Марсель (1796-1867), французский поэт, сатирик.
Бартелеми, возможно, Бартелеми-Сент-Илер Жюль (1805-1895), французский политический деятель.
Бартольд Фридрих Вильгельм (1799-1858), немецкий историк.
Басевиц Хеннинг Фридрих фон (1680-1749), шлезвиг-гольштейнский министр.
Бассанж-отец (XIX в.), парижский книгопродавец.
Бассанж-сын (XIX в.), дрезденский книгопродавец.
Бассано — см. Маре.
Батурин Иосафант Андреевич (ум. 1771), русский поручик.
Батюшков Константин Николаевич (1787-1855), русский поэт.
Батюшкова Александра Николаевна, сестра К. Н. Батюшкова.
Баумгартен-Крузиус Людвиг Фридрих Оттон (1788-1843), немецкий теолог.
Бедфорд герцог — см. Рассель Ф.
Бейзелин Грий де (XIX в.), французский статистик.
Бек Август (1785-1867), немецкий историк, археолог.
Бек Иван Александрович (1807-1842), камер-юнкер, русский поэт.
Бекариа (Беккариа) Чезаре (1738-1794), итальянский криминалист, публицист, просветитель.
Бекслей — см. Ванцитар.
Белжиозо (Бельджиойозо), Христина (1808-1871), княгиня, итальянская писательница.
Белинг (X в.), вассал Оттона I.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848).
Белке Фридрих Вильгельм (XIX в.), обер-гофмаршал Марии Павловны, герцогини Веймарской 115.
Белосельский Александр Михайлович (1752-1809), князь, русский дипломат
Бель Андре (1753-1832), английский педагог, создатель метода взаимного обучения.
Бель — см. Стендаль.
Бем (Беме) Якоб (1575-1624), немецкий писатель.
Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844), граф, начальник III Отделения.
Бентам Джереми (1748-1832), английский писатель.
Бенуа де Сент-Мор (XII в.), англонорманский поэт.
Беньо Жак Клод (1761 -1835), французский префект.
Беранже Пьер Жан (1780-1857), французский поэт.
Бервик Шарль Клеман (1784-1822), французский гравер.
Бервиль Сен-Альбин (1788-1868), французский адвокат.
Берк Эдмунд (1729-1797), английский публицист, политический деятель.
Берков Павел Наумович.
Берлио (Берлиоз) Гектор (1803-1869), французский композитор, дирижер.
Бернадот Жан Батист Жюль (1763-1844), французский маршал, король Швеции и Норвегии в 1818-1844 гг. (под именем Карла XIV Иоанна).
Бернадская Елена Викторовна.
Бернар Клервосский (1091-1153), французский проповедник, канонизированный римской церковью.
Бернгард (1604-1639), саксен-веймарский герцог, полководец.
Бернетти Томмазо (1779-1853), кардинал, итальянский политический деятель.
Бернье Адельм (1808-1868), французский историк.
Берри Джеймс (1741-1806), английский художник.
Берри Мари Каролина Фердинанд Луиза де Бурбон (1798-1870), французская герцогиня.
Берри Шарль Фердинанд (1778-1820), французский герцог.
Бертолуччи (XIII в.), итальянский грамматик.
Бертух Фридрих Юстин (1747-1822), немецкий писатель.
Бертье Александр (1753-1815), французский маршал.
Бертье (XIX в.), французский политический деятель.
Берье Пьер Антуан (1790-1868), французский политический деятель, адвокат.
Берья Сен-При (1769-1845), французский профессор юриспруденции.
Бестужев Александр Александрович (1797-1837), русский писатель, декабрист.
Беттихер Карл Август (1760-1835), старший смотритель Музея древностей в Дрездене.
Бетюн (XIX в.), французский книгопродавец.
Бецкий Иван Егорович (1817-1891), русский литератор.
Бецкий (Бецкой) Иван Иванович (1704-1795), русский деятель в области просвещения.
Биар Пьер (1559-1609), французский скульптор, архитектор.
Биньон Луи Пьер Эдуард (1771-1841), французский дипломат, публицист, историк.
Биньян Анн (1795-1861), французский поэт.
Био Жан Батист (1774-1862), французский астроном, математик, физик, химик.
Бирон Эрнест Иоанн (1690-1772), фаворит императрицы Анны Иоанновны.
Бичурин, отец Иоакинф (1777-1853), русский востоковед.
Блакьер (XIX в.), английский филантроп.
Блан Луи (1811-1882), французский публицист, историк.
Блондо Жан Батист Антуан Гиацинт (1784-1854), французский профессор юриспруденции.
Блудов Дмитрий Николаевич (1785-1864), русский государственный деятель.
Блуменбах Иоганн Фридрих (1752-1840), немецкий анатом, антрополог.
Блюхер Герхард Лебрехт, князь Вальштадский (1742-1819), прусский фельдмаршал.
Бобринская Анна Владимировна (1769-1846), русская графиня.
Бовале Пьер Франсуа (1801-1873), французский актер, драматург.
Боваллон Роземонд (род. ок. 1823), французский журналист.
Бовринг (Бауринг) Джон (1792-1872), английский писатель, путешественник.
Богарне Эжени Гортензия де (1783-1827), голландская королева.
Бодони Джамбаттиста (1740-1813), итальянский резчик, типографщик.
Бодони, вдова Дж. Бодони.
Боеций (Боэций) Аниций (480-524), римский философ, ученый, государственный деятель эпохи господства остготов в Италии.
Бойль Роберт (1627-1691), английский химик, физик.
Бок Адольф (XIX в.), немецкий историк.
Боливар Симон (1783-1830), южноамериканский государственный деятель.
Боло (XIX в.), французский профессор.
Бомарше Пьер Огюстен Карон (1732-1799), французский драматург, публицист.
Бомбель Ида, жена Л.-Ф. Бомбеля.
Бомбель Луи Филипп де (1780-1843), граф, австрийский дипломат.
Бомон Гюстав Огюст де ла Бонниннер (1802-1866), французский публицист.
Бонавентура (в миру Иоанн Фиденца, 1226-1274), глава ордена францисканцев.
Бональд Луи Габриель Амбруаз де (1753-1840), французский философ, публицист.
Бональд Луи Жак Морис де (род. 1787), французский епископ.
Бонапарт Иеремия (1784-1860), брат Наполеона I, вестфальский король.
Бонжур Казимир (1795-1856), французский актер.
Боннар (XIX в.), парижский банкир.
Бонштетен (Боншеттен, Бонстетен) Карл Виктор (1745-1832), швейцарский писатель.
Боргезе (XIX в.), итальянская принцесса, вероятно, жена Франческо Боргезе, урожд. графиня де Ларошфуко.
Боргондио Жантиль (1780-после 1830), итальянская певица.
Боричевский Иван Адамович (1892-1942), русский историк философии.
Боровский (XIX в.), русский химик.
Борров (Борроу) Джордж (1803-1881), английский писатель.
Босвелл Джехмс (1740-1795), английский писатель.
Боссе Эрнест Готхильф (1785-1862), немецкий портретист.
Боссюет (Боссюэ) Жак Бенин (1627-1704), французский проповедник, теолог, историк.
Ботень Луи Эжен Мари (1796-1867), французский философ, теолог.
Боуль Вильям (1762-1850), английский поэт.
Бравура М. И. (XIX в.).
Брасет, английский химик.
Брауншвейгский герцог (XVIII-XIX вв.).
Бревери (XIX в.), французский литератор.
Брегет Абраам Луи (1747-1823), французский часовщик.
Брей (де Бре) Франциск Гавриил (1765-1832), граф, русский дипломат.
Бренн (IV в. до н. э.), легендарный вождь галлов.
Бреннер (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Брессон Жак (род. 1798), французский экономист.
Бринкман Карл Густав (1764-1847), шведский поэт, дипломат.
Бристоль (XIX в.), английский лорд.
Брифо Шарль (1781-1857), французский поэт.
Броглио (Бройль) Альбертина (ок. 1797-1836), дочь мадам де Сталь, с 1816 г. замужем за герцогом де Бройль, французская писательница.
Броглио (Бройль) Ахилл Шарль Леон Виктор де (1785-1870), герцог, французский политический деятель.
Брое Жак Никола де (1790-1840), французский юрист.
Броссе Шарль де (1709-1777), французский историк, президент бургундского парламента.
Брукер Иоанн Якоб (1696-1770), немецкий философ.
Брум Генри (1779-1868), барон, английский политический деятель.
Бруни Федор Антонович (18001875), русский художник.
Бруно Джордано (1548-1600), итальянский философ.
Брут Луций Юний, первый консул Римской республики (с 509 г. до н. э.).
Брут Марк Юний (85-42 до н. э.), древнеримский политический деятель.
Брюан Либерал (XVII в.), французский архитектор.
Брюе Августин Давид де (1640-1723), французский драматург.
Брюллов Карл Павлович (1799-1852), русский художник.
Брюн Софи Христиана Фредерик Мюнтер (1765-1835), немецкая писательница.
Брюнет (Брюне) (псевдоним Жана Жозефа Мира, 1766-1851), французский актер.
Брюс Томас, граф Эльгин (1766-1841), английский государственный деятель.
Брюс-Мусина-Пушкина Екатерина Яковлевна (1776-1829), русская графиня.
Буало-Депрео Никола (1636-1711), французский писатель.
Буало Этьен (XIII в.), парижский прево.
Буасси д’Англа (1756-1826), граф, французский политический деятель, публицист.
Буасси Мартин (XIX в.), французский литератор.
Бузингер Жозеф Мари (1764-1836), швейцарский историк, педагог.
Буйи Жан Никола (1763-1842), французский литератор, актер.
Булгаков Александр Яковлевич (1781-1863), московский почт-директор или его брат Константин Яковлевич (1782-1835), петербургский почт-директор.
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789-1859), русский журналист, издатель ‘Северной пчелы’.
Буонаротти Филипп (1761-1837), итальянский и французский политический деятель, участник заговора Бабефа.
Бурбон Никола (1574-1644), французский эрудит, поэт, писавший стихи по-латыни.
Бурбоны, французская королевская династия.
Бургуа Мари Тереза Этьен (1785-1833), французская актриса.
Буржес (XIX в.), английский поэт.
Буржуа (XIX в.), французский либерал.
Бурк — см. Берк Э.
Буссе Иоганн Генрих (1763-1835), пастор, адъюнкт Академии наук.
Бутервек Фридрих (1766-1828), немецкий философ.
Бутков Петр Григорьевич (1775-1857), русский историк, сенатор.
Бутурлин Дмитрий Петрович (1790-1849), граф, русский военный историк, библиофил.
Буфлер (Буффлер) Катрин Станислав де (1738-1815), маркиз, французский стихотворец.
Буфлер (Буффлер) де (XVIII в.), маркиз, французский посол в России.
Быков Герман Иванович.
Бэкон Роджер (1214?-1294), английский философ.
Бэкон Фрэнсис (1561-1626), английский философ, государственный деятель.
Бэлза Игорь Федорович.
Бюффон Жорж Луи Леклер (1707-1788), граф, французский натуралист.
Вагнер Генрих Леопольд (1747-1779), немецкий писатель.
Ваграмская принцесса (XIX в.).
Ваккаи Николо (1790-1848), итальянский композитор.
Валасский (XIX в.), поляк, знакомый А. И. Тургенева.
Валлас (Уоллес), видимо, Джон Александр Данлор Анью (1775?-1857), английский генерал.
Валленштейн Альбрехт (1583-1634), германский полководец.
Валетт (XIX в.), французский проповедник.
Валуевы, семья П. А. Валуева, зятя П. А. Вяземского.
Валькруассан (XVIII в.), французский полковник.
Вальман (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Вальмоден Людвиг (1769-1862), граф, генерал австрийской и русской службы.
Ван-Гейзде Филипп (1778-1839), голландский филолог.
Вандам Иосиф Доминик (1771-1830), французский генерал.
Ван-Дейк Антоний (1599-1641), голландский художник.
Ванопакадонк (XIX в.), французский профессор иконографии.
Ванцитар, лорд Бекслей (1766-1851), английский государственный деятель.
Ватт Джеймс (1736-1819), американский изобретатель.
Вашингтон Джордж (1732-1799), американский президент.
Вегшейдер Юлий Август Людвиг (1771-1849), немецкий теолог.
Везин Жан Франсуа (1761-1824), деятель французской революции 1789 г.
Вейдемейер Татьяна Семеновна (1779-1840), приятельница Жуковского и Козлова.
Вейсгаупт Адам (1748-1830), основатель ордена иллюминатов.
Велизарий (ок. 505-565), византийский полководец.
Веллингтон Артур Уэсли (1769-1852), герцог, английский полководец, государственный деятель.
Вельяминов Алексей Александрович (1785-1838), русский генерал.
Венелин Юрий Иванович (1802-1839), русский славист.
Верак (Веррак) Шаоль Оливье де Сент-Жорж (1743-1829), маркиз, французский посол в России.
Верак (XIX в.), сын К.-О. Верака.
Вергилий Публий Марон (70-19 до н. э.), древнеримский поэт.
Вердер Карл (1806-1893), немецкий философ, драматург.
Вержен Шарль Гравье(1717-1787), граф, французский министр иностранных.
Верне Гораций (1789-1863), французский художник.
Верне Луиза (ум. ок. 1846), дочь Г. Верне, жена французского художника П. Делароша.
Верне Шарль Антуан (1758-1836), французский художник.
Верне (XIX в.), французский актер.
Вернер Абраам Готлиб (1750-1817), немецкий геолог.
Верни (XIX в.), французский проповедник.
Верньо Пьер Викторен (1753-1793), деятель французской революции 1789 г.
Верон Луи Дезире (1798-1867), французский журналист.
Вертей Александрина (XIX в.), певица.
Веселовский Александр Николаевич (1838-1906), историк литературы, академик.
Веспуций — см. Америго В.
Вестмакотт Ричард (1775-1856), английский скульптор.
Виарис Клара (1814-1891), дочь генерала наполеоновской армии Гаетана Виариса, жена Н. И. Тургенева.
Вибекинг Карл Фридрих фон (17621842), немецкий историк архитектуры.
Вибекинг, сын К.-Ф. Вибекинга.
Вигано Сальваторе (1769-1821), итальянский балетмейстер, композитор.
Вигель Филипп Филиппович (1786-1856), русский мемуарист.
Видок Франсуа Эжен (1775-1857), французский сыщик.
Виельгорская Луиза (1791 -1853), графиня, жена М. Ю. Виельгорского.
Вико Джамбаттиста (1668-1744), итальянский философ, теоретик литературы, поэт.
Виланд Христофор Мартин (1733-1813), немецкий писатель.
Виланд, сын писателя Х.-М. Виланда.
Вилель (Виллель) Жозеф (1773-1854), французский государственный деятель.
Виллерме Луи Рене (1782-1863), французский врач.
Виллерс (ХIХ в.).
Виллярс (Вийе) Шарль Филипп Доминик (1765-1815), французский философ.
Вильберфорс Вильям (1759-1833), английский филантроп.
Вильгельм I (1797-1888), прусский принц, с 1861 г. прусский король, с 1871 г. германский император.
Вильгельм I Завоеватель (1027-1087), английский король.
Вильгельм Телль, герой легенды ‘Сказания о стрелке’ из эпохи освободительной войны, которую вели швейцарские крестьяне против австрийского владычества в начале XIV в.
Вилькинс (Уилкинс) Джон (1614-1672), английский ученый.
Вилькс (Уилкс) Самюель Карл (1789-1872), священник евангелической церкви в Лондоне, теолог.
Вилькс (XIX в.), французский издатель.
Вильмень Абель Франсуа (1790-1870), французский писатель, политический деятель.
Вильнев, секретарь Парижского филотехнического общества, возможно, Фердинанд Вильнев (1799-1858), французский драматург.
Вильсон (Уилсон) Роберт Томас (1777-1849), английский генерал, военный писатель.
Вине Александр Родольф (1797-1847), французский литератор, теолог.
Винкель Терезия Эмилия (1784-1867), хозяйка литературного салона в Дрездене.
Винкельман Иоганн Иоахим (1717-1768), немецкий археолог, историк искусства.
Винкельрид Арнольд Спрут (XIV в.), швейцарский крестьянин, герой сражения с австрийцами в 1386 г.
Виноградов Анатолий Корнелиевич.
Винокур Григорий Иосифович.
Винсен де Бове (XIII в.), французский доминиканец.
Винсен де Поль (1576-1643), французский священник, канонизированный римской церковью.
Винский Григорий Степанович (1752-1820?), русский мемуарист, каптенармус лейб-гвардии Измайловского полка.
Винчи Леонардо да (1452-1519), итальянский художник, скульптор, музыкант, поэт, архитектор и ученый.
Виньи Альфред Виктор де (1797-1863), граф, французский писатель.
Виргман Т. (XIX в.), английский ученый.
Висконти Луи Туллий Иоахим (1791-1853), французский архитектор.
Висконти Энниус Квиринус (1751-1818), французский археолог.
Висконти (XIII-XIV вв.), правитель Милана.
Вишницер М., немецкий историк.
Во де (XVII в.), французский военный мемуарист.
Вобан Себастиан де Претр (1633-1707), французский маршал, инженер, писатель.
Воблан Вьено (1756-1845), французский политический деятель.
Воейков Александр Федорович (1779-1839), русский журналист, поэт и переводчик.
Вокансон Жан де (1709-1782), французский механик.
Волгин Вячеслав Петрович.
Волконская Зинаида Александровна (1792-1862), княгиня, хозяйка литературного салона.
Волконская Софья Григорьевна (ум. 1868), русская княгиня, сестра декабриста С. Г. Волконского.
Волконские, русские князья.
Вольней (Вольне) Константин Франсуа де Шасбеф (1757-1820), французский ориенталист, писатель.
Вольсей (Уолси) Томас (1471-1530), кардинал, английский государственный деятель.
Вольтер Франсуа Мари Аруэ (1694-1778), французский писатель, философ, общественный деятель.
Вольцоген Каролина, урожд. Ленгефельд (1763-1847), немецкая писательница.
Ворд Йоша (1685-1761), английский врач.
Воронова Тамара Павловна.
Воронцов Александр Романович (1741-1805), граф, русский государственный деятель.
Воронцов Михаил Семенович (1782-1856), граф, русский генерал-фельдмаршал, государственный деятель.
Воронцов Семен Романович (1744-1832), граф, русский дипломат.
Воронцовы, русские графы.
Вортсворт (Вордсворт) Вильям (1770-1850), английский поэт.
Востоков Александр Христофорович (1781-1864), русский поэт, славист, палеограф.
Врен (Рен) Матвей (1629-1672), английский ученый.
Врен (Рен) Кристофер (1632-1723), английский архитектор.
Вутье (XIX в.), французский литератор.
Вьене Жан Понс Гильом (1777-1868), французский писатель, политический деятель.
Вьессо Жан Пьер (1778-1863), итальянский писатель, издатель.
Вюруз (XIX в.), французский книгопродавец.
Вюрц (XIX в.), английский издатель.
Вяземский Александр Алексеевич (1727-1793), князь, русский государственный деятель.
Вяземский Петр Андреевич (1792-1878), князь, русский поэт, литературный критик.
Гагарин Николай Сергеевич (1786-1842), русский князь.
Гагарина Мария Алексеевна (1798-1835), жена Н. С. Гагарина.
Газе Шарль Бенедикт (1780-1864), французский эллинист.
Газе — см. Гассе Ф.-Х.-А.
Галам — см. Галлам.
Галем Герард Антон (1752-1819), немецкий литератор, политический деятель, автор истории Петра Великого.
Галилей Галилео (1564-1642), итальянский физик, механик, астроном.
Галлам Генри (1777-1859), английский историк.
Галлер Альбрехт фон (1708-1777), немецкий ученый, поэт.
Галь (Галль) Франс Иосиф (1758-1828), немецкий френолог.
Гальвани (XIX в.), моденский библиотекарь.
Гальвани Луиджи (1737-1798), итальянский физиолог.
Гамба Жак Франсуа (1763-1833), французский путешественник, с 1822 г. французский консул в Тбилиси.
Гамильтон Вальтер (XIX в.), английский путешественник.
Гамильтон Томас (1789-1842), английский литератор.
Ган Август (1792-1863), немецкий теолог.
Гандини Алессандро (1807-1871), итальянский композитор.
Ганеман Самуил Христиан Фридрих (1755-1843), немец, основатель гомеопатии.
Ганнибал (247-182 до н. э.), карфагенский полководец.
Ганс (XIX в.), учитель Скорятиных.
Ганц Эдуард (1798-1839), немецкий профессор юриспруденции.
Гарвей Вильям (1578-1657), английский физиолог.
Гарденберг — см. Констан.
Гардуен-Мансард Жюль (1645-1708), французский архитектор.
Гарнье-Паже Этьен Жозеф Луи (1802-1841), французский государственный деятель.
Гаррик Давид (1716-1779), английский актер.
Гарсия Эжени (XIX в.), итальянская певица.
Гаспарин (Гаспарен) Валери Буасье де (1813-1894), графиня, французский литератор.
Гассе Фридрих Христиан Август (1773-1848), немецкий историк.
Гастингс Френсис Раудон (1754-1826), маркиз, английский государственный деятель.
Гатон Христофер (1540-1591), английский государственный деятель.
Гаттерер Иоганн Христоф (1727-1799), немецкий историк.
Гаугви (Гаугвиц) Христиан Август (1752-1832), прусский государственный деятель.
Гаюи Валентин (1745-1822), француз, создатель метода обучения слепых.
Гаюи Рене Жюст (1743-1822), французский минералог.
Ге Софи (1776-1852), французская писательница.
Гегель Георг Фридрих Вильгельм (1770-1831), немецкий философ.
Геде Христиан Август Готлиб (1774-1812), немецкий криминалист.
Гедингер Гейнрих Мартин (1765-1832), швейцарский государственный деятель.
Гезениус Вильгельм Фридрих Герман (1786-1842), немецкий гебраист.
Гей Джон (1685-1732), английский поэт и драматург.
Гейне Христиан Готлиб (1729-1812), немецкий филолог, археолог.
Гейнрих Великий — см. Генрих IV.
Гейнрихс (XIX в.), издатель французского журнала ‘Коммерческий архив’.
Геккерн Жорж Шарль Дантес (1812-1895), убийца А. С. Пушкина.
Гело (Гелло), видимо, Этьен Юньен де (XIX в.), французский государственный деятель, литератор.
Гельвеций Клод Адриан (1715-1771), французский философ.
Гельмольд (ок. 1125 — после 1177), немецкий хронист.
Гендель Георг Фридрих (1685-1759), немецкий композитор.
Гендерсон (XIX в.).
Гене, возможно, Антуан (1717-1803), амиенский каноник.
Генекень Антуан Луи Марк (1786-1840), французский адвокат.
Генри (XIX в.), американский журналист.
Генрих IV (1553-1610), французский король.
Генрих VIII (1491-1547), английский король.
Гене Жан Батист Модест (1755-1840), французский писатель, издатель.
Георг II Август (1683-1760), ганноверский курфюрст, английский король.
Георг III (1738-1820), английский король.
Георг IV (1762-1830), английский король.
Георг, герцог Брауншвейг-Люнебургский (род. 1582), немецкий полководец.
Гервег Георг (1817-1875), немецкий поэт.
Гервинус Георг Готфрид (1805-1871), немецкий историк, политический деятель.
Гердер Иоганн Готфрид (1744-1803), немецкий писатель.
Гердер Сигизмунд Август Вольфганг (1776-1838), сын И.-Г. Гердера.
Герен (Геерен) Арнольд Герман Людвиг (1760-1842), немецкий историк.
Герен Пьер Нарцис (1774-1833), барон, французский живописец.
Герман (17 до н. э. — 19 н. э.), предводитель германского племени херусков.
Геро (Эро) Эдм Иоахим (1791-1836), французский литератор.
Геродот (ок. 484-425 до н. э.), древнегреческий историк.
Геррес Якоб Иосиф фон (1776-1848), немецкий ученый, публицист.
Герсон (Жан Шарлье, 1363-1429), французский теолог.
Герцен Александр Иванович (1812-1870).
Гершель Джон Фредерик Вильям (1792-1871), английский астроном, сын астронома В. Гершеля.
Герштейн Эмма Григорьевна.
Герье Владимир Иванович (1837-1919), русский историк, общественный деятель.
Геслер (настоящее имя Конрад фон Тилндорф, XIII в.), австрийский наместник в Швейцарии.
Геснер Соломон (1730-1787), немецкий поэт.
Гете Иоганн Вольфганг (1749-1832), немецкий писатель.
Гете Юлиус Август (1789-1830), сын И.-В. Гете.
Гиббон Эдуард (1737-1794), английский историк.
Гиерон Сиракузский (V в. до н. э.), тиран Сиракуз.
Гиз Карл (1554-1611), майенский герцог.
Гизо Маргарита Андре Элиза (1804-1833), жена историка Гизо, французский литератор 373, 513.
Гизо Франсуа Пьер Гийом (17871874), французский историк, политический деятель.
Гильмо Александр Шарль (1787-1831), французский художник.
Гих Франц Фридрих (1795-1863), граф, немецкий публицист.
Глинка Михаил Иванович (1804-1857), русский композитор.
Глинка Сергей Николаевич (1776-1847), русский журналист.
Глинка Федор Николаевич (1786-1880), русский писатель, член Союза Благоденствия.
Глюк Христоф Виллибальд (1714-1787), немецкий композитор.
Гнейзенау Август (1760-1831), граф, прусский генерал-фельдмаршал.
Гобелин (Гобелен) Жак (ум. 1476), француз, основатель производства стенных ковров (гобеленов).
Говард Джон (1726?-1790), английский филантроп.
Говард Франк (1805?-1866), английский художник.
Гогарт Вильям (1697-1764), английский гравер, художник.
Гоге Антуан Ивес (1716-1758), французский историк права.
Гогенлоге (Гогенлоэ-Ингельфинген) Фридрих Людвиг (1746-1818), князь, прусский генерал.
Гоголь Николай Васильевич (1809-1852).
Годунов Борис Федорович (ок. 1551-1605), русский царь.
Голанд, лорд — см. Фокс Генри.
Голицын Александр Николаевич (1773-1844), князь, русский государственный деятель.
Голицын Дмитрий Владимирович (1771-1844), князь, московский генерал-губернатор (с 1820 г.).
Голицын Михаил Михайлович (1675-1730), князь, русский генерал-фельдмаршал.
Голицын Федор Сергеевич (1781-1826), русский князь.
Голицына (XIX в.), русская княгиня.
Голицыны, русские князья.
Головин Иван Михайлович (1672-1737), русский адмирал, сподвижник Петра I.
Головкин Гавриил Иванович (1660-1734), русский государственный канцлер.
Головкин Юрий Александрович (1762-1846), граф, русский дипломат.
Голстинский принц (XVIII в.).
Голтье де Клобри Генри Франсуа (1792-1878), французский химик.
Голуховский Юзеф (1797-1858), польский философ.
Гольбах Павел (1723-1789), барон, французский философ.
Гольдсмит Оливер (1728-1774), английский писатель.
Гольдсмит (XIX в.).
Гольман Джеймс (1786-1857), английский путешественник.
Гом (XIX в.), французский издатель.
Гом (XIX в.), французский аббат.
Гопе-Пинке Джон (XIX в.).
Гомер.
Гораций (65-8 до н. э.), древнеримский поэт.
Гордон Патрик (1635-1699), шотландец, русский генерал, сподвижник Петра I.
Гордон (XIX в.), английский знакомый А. И. Тургенева.
Горн Густав (1592-1657), шведский фельдмаршал.
Горнер Иоганн Каспар (1774-1834), швейцарский ученый.
Горнер (Хорнер) Френсис (1778-1817), английский политический деятель.
Горнер (Хорнер), брат Ф. Горнера.
Гортензия — см. Богарне Э.-Г.
Горчаков Александр Михайлович (1798-1883), князь, русский дипломат.
Госселин (XIX в.), французский книгоиздатель.
Готье Теофиль (1811-1872), французский писатель.
Гранах — см. Кранах Л.
Гранвиль Левесон Говер (1773-1846), граф, английский дипломат.
Гранвиль, сын Л.-Г. Гранвиля.
Гранвиль (псевдоним Шарля Франсуа Грандина, XIX в.), французский актер.
Грандпьер (XIX в.), французский проповедник.
Гране Франсуа (1775-1849), французский художник.
Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855), русский историк.
Гранье де Касаньяк Бернар Адольф (1806-1880), французский публицист, политический деятель.
Грассари (XIX в.), французская певица.
Гревс Иван Михайлович (1860-1941), русский историк.
Грегуар Анри (1750-1831), епископ, деятель французской революции 1789 г.
Грей Иоанна (1537-1554), английская королева.
Грей Томас (1716-1771), английский поэт.
Грессет (Грессе) Жан Батист Луи (1709-1777), французский писатель.
Греч Николай Иванович (1787-1867), русский журналист, писатель.
Грибоедов Александр Сергеевич (1795-1829).
Гривель Луи Жан Жозеф (1800-1866), французский проповедник.
Григорий VII (в миру Гильдебранд, 1020 или 1025-1085), папа римский.
Гризи Джудитта (1805-1840), итальянская певица.
Гризи Джулиа (1811-1869), итальянская певица.
Гримм Карл Людвиг (род. 1807), немецкий теолог.
Гримм Фридрих Мельхиор (1723-1807), барон, французский литератор.
Гриньян Франсуаза Маргарита (1648-1705), графиня, дочь французской писательницы де Севинье.
Грисбах Иоганн Якоб (1745-1812), немецкий теолог.
Гроссман Леонид Петрович.
Грот Яков Карлович (1812-1893), русский историк литературы.
Гроций Гуго де Гроот (1583-1645), голландский юрист, историк, дипломат.
Груши Эммануэль (1766-1847), маркиз, французский маршал.
Губер Виктор Эме (1800-1869), немецкий писатель.
Гудович, возможно, Андрей Иванович (ум. 1869), русский граф.
Гуманн Жан Жорж (1780-1842), французский финансист, политический деятель.
Гумбольдт Александр Фридрих Вильгельм фон (1769-1859), французский ученый.
Гумбольдт Фридрих Вильгельм фон (1767-1835), прусский политический деятель, лингвист.
Гурауер Готшальк Эдуард (1809-1854), немецкий историк литературы.
Гурьев Дмитрий Александрович (1751-1825), граф, русский государственный деятель.
Гус Ян (1369-1415), чешский патриот, руководитель движения реформации в Чехии.
Густав II Адольф (1594-1632), шведский король.
Густав IV Адольф (1778-1837), шведский король до 1809 г., впоследствии жил в изгнании под именем полковника Густавсона.
Густавсон — см. Густав IV Адольф.
Гутенберг Иоганн (1400-1468), немецкий изобретатель книгопечатания.
Гуфеланд (Гуфланд) Христоф Вильгельм (1762-1836), немецкий врач.
Гюго Виктор (1802-1885), французский писатель.
Гюлен (Гюллен) гран Пьер Августин (1758-1841), французский генерал.
Гюльман Карл Дитрих (1765-1846), немецкий историк.
Гюэт (XIX в.), немецкий юрист.
Дабокри (XIX в.), французский актер.
Давид Жак Луи (1748-1825), французский художник.
Давуст (Даву) (1770-1823), французский маршал.
Давыдов, возможно, Владимир Петрович (1809-1882), племянник Д. В. Давыдова, студент Эдинбургского университета.
Давыдов Денис Васильевич (1784-1839), русский поэт.
Давыдова (XIX в.).
Дагерр Луи Жак Марде (1789-1851), французский изобретатель фотографии.
Дагобер I (602-638), франкский король.
Д’Аламберт (Даламбер) Жан Лерон (1717-1783), французский математик, философ.
Даль Йухан Кристиан Клаусен (1788-1857), норвежский художник.
Дальберг Карл Теодор Антон Мария фон (1744-1817), герцог, немецкий политический деятель.
Дальберг (XIX в.), немецкая герцогиня
Дальман Фридрих Христоф (1785-1860), немецкий историк, автор ‘Истории Дании’ (3 т., 1840-1843).
Данзас (XIX в.), французский герцог.
Даннекер Иоганн Генрих фон (1758-1841), немецкий скульптор.
Данте Алигьери (1265-1321), итальянский поэт.
Дантон Жорж Жак (1759-1794), деятель французской революции 1789 г.
Дантю (XIX в.), парижский книгопродавец.
Дарю Пьер Антуан Бруно (1767-1829), граф, французский политический деятель, переводчик Горация.
Дауб Карл (1765-1836), немецкий теолог.
Дашков Дмитрий Васильевич (1788-1839), русский дипломат, член ‘Арзамаса’.
Дебросс Соломон (Жак, ум. 1626), французский архитектор.
Девере (XIX в.), коломбийский депутат.
Деветт Вильгельм Мартин Леберехт (1780-1849), немецкий теолог.
Деви Гамфри (1778-1829), английский ученый, председатель Королевского общества.
Дегинья Жозеф (1721-1800), французский ориенталист.
Дежан Пьер Франсуа Эме (1780-1845), французский энтомолог, врач, адъютант Наполеона I.
Дежерандо Жозеф Мари (1772-1842), французский философ, публицист, филантроп.
Дежерандо-сын, французский филантроп.
Дезе Луи Шарль (1768-1800), французский генерал.
Дезожье Марк Антуан Мадлен (1772-1827), французский поэт.
Дейч Александр Иосифович.
Деказ Эли (1780-1860), герцог, французский политический деятель.
Деказ, жена герцога Э. Деказа.
Деказ (XIX в.), французский маркиз.
Декандоль Альфонс Луи Пьер Пюрам (1806-1893), швейцарский ботаник.
Декандоль Огюстен Пюрам (1778-1841), швейцарский ботаник.
Декарт Рене (1596-1650), французский философ, математик, физик.
Делавинь Казимир (1793-1843), французский поэт, драматург.
Делакруа (XVIII в.), французская маркиза.
Деларош Поль (Ипполит) (1797-1856) французский художник.
Делатур — см. Латур де А.-Т.
Делейз Жан Филипп Франсуа (17531835), французский натуралист.
Делесер (Делессер) Габриель Абраам Маргерит (1786-1858), префект парижской полиции.
Делиль Жак (1738-1813), французский поэт.
Делиль (XIX в.), французский журналист.
Делоне, виконт — см. Жирарден Д.
Дельвиг Антон Антонович (1798-1831), русский поэт.
Демидов Павел Николаевич (1798-1840), русский филантроп.
Демидова Елисавета Александровна (ум. 1818).
Демосфен (384-322 до н. э.), древнегреческий оратор.
Дени Мари Луиза Миньо (1712-1790), племянница Вольтера.
Денс-Скот (1274-1308), английский теолог.
Денхем Джон (1615-1669), английский поэт.
Депон (XIX в.), французский генерал.
Деппинг Георг Бернгард (1784-1853), французский историк.
Державин Гавриил Романович (1743-1816), русский поэт.
Державин Константин Николаевич.
Деривю Луи Этьен (1780-1856), французский певец.
Десе, возможно, Пьер Франсуа Геркуль (1776-1824), французский министр юстиции.
Десерар (XIX в.), французский актер.
Дефонтен Рене (1750-1833), французский ботаник.
Дефрен (XIX в.), французский легитимист.
Дефрен (XIX в.), французский музыкант.
Джефри (Джеффри) Френсис (1773-1850), английский критик, литератор, журналист.
Джонсон Бен (1573-1637), английский драматург.
Джонсон Семюел (1709-1784), английский поэт, филолог, критик, журналист.
Диагорас Родосский (V в. до н. э.), древнегреческий атлет.
Дивов Павел Гаврилович (1765-1841), русский дипломат.
Дидеро (Дидро) Дени (1713-1784), французский философ.
Дидье Шарль (1805-1864), французский литератор.
Дино Доротея де Курланд, герцогиня де Талейран-Перигор, принцесса де Саган (1792-1862), жена племянника Талейрана.
Дмитриев Иван Иванович (1760-1837), русский поэт.
Дмитрий Донской, Димитрий Иванович (1350-1389), великий князь Московский.
Добантон Луи Жан Марк (1716-1799), французский натуралист.
Добкар (XIX в.), немецкий певец.
Додьянов (XIX в.), русский князь.
Долгоруковы, русские князья.
Доминик св. (1170-1221), основатель ордена доминиканцев.
Доминикино (псевдоним Доминико Цампьери, 1581-1641), итальянский художник.
Доницетти (Донизетти) Гаетано (1797-1848), итальянский композитор.
Дону Пьер Клод Франсуа (1761-1840), французский политический деятель, историк и публицист.
Дорваль Мария (1798-1849), французская актриса.
Дория Андреа Генуэзский (1468-1560), итальянский государственный и военный деятель.
Дория (XIX в.), итальянская принцесса.
Дрезеке Иоанн Генрих Бернгард (1774-1849), епископ, немецкий проповедник.
Дрейден (Драйден) Джон (1671-1700), английский писатель.
Дрейк Френсис (ок. 1545-1595), английский мореплаватель.
Дроз Франсуа Ксавье Жозеф (1773-1850), французский историк, моралист.
Дружинин Яков Александрович (1771-1849), член Российской академии, директор канцелярии министра финансов.
Дубенская Варвара Ивановна (XIX в.).
Дубровский Петр Петрович (1754-1816), сотрудник русского посольства в Париже, собиратель рукописей.
Дудвиль — см. Ларошфуко Д.
Дунин А. А.
Дункер Макс (1811-1886), немецкий историк.
Дурылин Сергей Николаевич (1881-1954).
Дусет — см. Ладусет Ж.
Дюбо Жан Батист (1670-1742), французский историк искусства.
Дюбуа Поль Франсуа (1793-1874), французский публицист.
Дювансель (XIX в.).
Дюгазон (псевдоним Жана Батиста Энри Гурго, 1746-1809), французский актер.
Дюгуров (Дегуров) Антон Антонович (ум. 1849), француз, живший с 1816 г. в России, профессор Петербургского университета (до 1836 г.).
Дюйарьер (1816-1845), французский журналист.
Дюкоруа Август Мари (1788-1850), французский профессор юриспруденции.
Дюкре (Декре) Дени (1762-1820), герцог, французский адмирал.
Дюлор Жак Антуан (1755-1835), французский историк, политический деятель.
Дюма Александр (1803-1870), французский писатель.
Дюмонте (XIX в.).
Дюмурье Шарль Франсуа (1739-1823), деятель французской революции 1789 г.
Дюпанлу Феликс Антон (1802-1878), французский проповедник.
Дюпати Луи Мари Шарль Анри Мерсье (1771-1825), французский художник.
Дюпати Луи Эммануель Фелисите Шарль (1775-1851), французский драматург.
Дюпень Андре Мари Жан Жак (1783-1865), французский юрист, с 1832 г. президент Палаты депутатов.
Дюпень Пьер Шарль Франсуа (1784-1873), французский математик, экономист.
Дюпень Филипп (1795-1846), французский юрист.
Дюпор Луи (1782-1853), французский танцор.
Дюра Амедей Бретань Мало (1771-1838), французский граф.
Дюрас (Дюра) Клер (1778-1829), французская писательница.
Дюрок Жиро Христов Мишель (1772-1813), французский маршал.
Дюсис Жан Франсуа (1733-1816), французский писатель.
Дюсис Луи (1775-1847), французский художник, муж сестры Ф. Тальма.
Дюшатель Шарль Мари Танеги (1803-1867), граф, французский политический деятель.
Дюшенуа (псевдоним Катерины Жозефины Рафен, 1780-1835), французская актриса.
Евгений Богарне, герцог Лейхтенбергский (1781-1824), принц, пасынок Наполеона I.
Евгений Болховитинов (1767-1837), киевский митрополит, русский историк.
Евсевий Памфил (ок. 270-ок. 340), епископ Кесарии.
Ейро де (XIX в.), французский историк права.
Екатерина I (1684-1727), русская императрица.
Екатерина II (1729-1796), русская императрица.
Елагина Авдотья Петровна, урожд. Юшкова, по первому браку Киреевская (1789-1877), хозяйка московского литературного салона, мать И. В. и П. В. Киреевских.
Елизавета Алексеевна (1779-1826), жена Александра I.
Елисавета (Елизавета) Петровна (1709-1761), русская императрица.
Елисавета (Елизавета) Тюдор (1533-1603), английская королева.
Елисавета де Франс Филиппина Мария Елена (1764-1794), французская принцесса, сестра Людовика XVI.
Ермолов Алексей Петрович (1772-1861), русский генерал, с 1817 по 1827 г. командовал Кавказским корпусом.
Ермолов (XIX в.).
Есаков В. А.
Есипов.
Жанвье (XIX в.), французский политический деятель.
Жанен Жюль Габриель (1804-1874), французский критик, фельетонист.
Жанлис Стефани Фелисите Дюкре де Сен-Обен (1746-1830), французская писательница.
Жанна д’Арк (ок. 1412-1431), французская крестьянка, народная героиня, возглавившая во время Столетней войны борьбу французов против англичан.
Женуд Антуан Эжен (1792-1849) французский публицист.
Жерамб Франсуа Фердинанд де (1772-1848), барон, французский церковник-траппист.
Жерар Пьер Август Флоран (1800-1882), французский юрист, историк.
Жерар Франсуа де (1770-1837), барон, французский живописец.
Жеребцов Дмитрий Сергеевич (1777-1845), новгородский губернатор (1818-1825 гг.).
Жерюзе Эжен (1799-1865), французский историк ораторского искусства.
Жирар (Жерар) Пьер Симон (17641836), французский инженер.
Жирарден Дельфина, урожд. Ге (1805-1855), французская писательница.
Жирарден Сен-Марк (1801-1873), французский писатель.
Жирарден Эмиль де (1806-1881), французский журналист, публицист, политический деятель.
Жихарев Степан Петрович (1787-1860), русский мемуарист.
Жозефина Мария Роза Богарне (1763-1814), первая жена Наполеона I.
Жокур (XIX в.), маркиз, председатель французского Библейского общества.
Жомар Эдм Франсуа (1777-1862), французский географ, археолог, ориенталист.
Жомини Генрих (1779-1869), барон, генерал, военный теоретик, по происхождению швейцарец, с 1803 г. служил во французской армии, с 1813 г. на русской службе.
Жорж (псевдоним Маргариты Жозефины Веммер, 1787-1867), французская актриса.
Жорж Санд (псевдоним Авроры Дюдеван, 1804-1876), французская писательница.
Жоффруа де Сент-Илер (1772-1844), французский зоолог.
Жоффруа Жюльен Луи (1743-1814), французский критик.
Жуанвильский принц (1818-1900), сын Людовика Филиппа.
Жубер Жозеф (1754-1824), французский моралист.
Жуи Виктор Жозеф Этьен де (1764-1846), французский писатель.
Жуковский Василий Андреевич (1783-1852).
Журдан (Жордан) Атанас Жан Лежер (1791-1826), французский адвокат.
Журдан (Жордан) Камилль (1771-1821), французский писатель, политический деятель.
Жуфруа (Жуффруа) Теодор Симон (1796-1842), французский философ.
Жюльвекур-Всеволожская Лидия Николаевна (1805-1881), жена французского писателя Поля де Жюльвекура.
Жюльен де Пари Марк Антуан (1775-1848), французский политический деятель, публицист, журналист.
Жюно Андош, герцог д’Абрантес (1771-1813), французский генерал.
Жюссье Андриан де (1797-1853), французский ботаник.
Жюссье Антуан Лоран де (1748-1836), французский натуралист.
Завадовская Елена Михайловна (ум. 1874), русская графиня.
Загоскин Михаил Николаевич (1789-1852), русский писатель.
Занд Карл Людвиг (1795-1820), немецкий студент, казненный за убийство тайного агента русского правительства писателя Коцебу.
Зауерлендер Гейнрих Ремигиус (1776-1847), швейцарский книгопродавец.
Звавич Исаак Семенович.
Зейдельман Якоб (1750-1829), немецкий художник.
Зейдельман (1767-1840), жена Я. Зейдельмана, немецкая художница.
Зенон (III в. до н. э.), древнегреческий философ.
Зигезак фон (XIX в.), президент Верхнего апелляционного суда в Иене.
Зигейсен (XIX в.), президент суда в Веймаре.
Зильберштейн Илья Самойлович.
Золотарев, возможно, Иван Яковлевич (род. 1802), русский литератор.
Зоненфельс (Зонненфельс) Иосиф (1732-1817), барон, австрийский просветитель, юрист, политэконом, в 1776 г. добился отмены пытки в Австрии.
Зум Петр (1728-1798), датский историк.
Иван (Иоанн) Васильевич IV (1530-1584), русский царь.
Иванов Александр Андреевич (1806-1858), русский художник.
Иванов Николай Кузьмич (1810-1880), русский певец.
Иваск Ю. П.
Игорь (ум. 945), великий князь Киевский.
Изабе Жан Батист (1767-1855), французский художник.
Измайлов Владимир Васильевич (1773-1830), русский писатель.
Изнар Максимин (1751-1830), деятель французской революции 1789 г.
Изуар Николо (1775-1818), французский композитор.
Инзов Иван Никитич (1768-1845), русский генерал.
Иоакинф отец — см. Бичурин.
Иоанн (1801-1873), саксонский король.
Иоанн VI Палеолог (XV в.), византийский император.
Ионас Юстус (1493-1555), немецкий реформатор.
Иордан (Иорнанд) (VI в.), готский историк.
Иосиф II (1741-1790), германский император.
Ирвинг Вашингтон (1783-1859), американский писатель.
Истрин Василий Михайлович (1865-1937), историк русской литературы.
Истрия де (XIX в.), герцог.
Ифланд (Иффланд) Август Вильгельм (1759-1814), немецкий актер, драматург.
Йоркский герцог, Фредерик (1763-1827), сын английского короля Георга III.
Кабе Этьен (1788-1856), французский утопический социалист.
Кабо Себастиан (1474-1557), английский мореплаватель, картограф, космограф.
Кавелин Дмитрий Александрович (1778-1851), русский литератор, ректор Петербургского университета.
Кадольвен (XIX в.), французский литератор.
Казот Жак (1719-1792), французский политический деятель.
Казот Сцевола, сын Ж. Казота.
Казот, дочь Ж. Казота.
Кайсаров Андрей Сергеевич (1782-1813), русский литератор.
Кайсаров Михаил Сергеевич (1780-1825), брат А. С. Кайсарова.
Калиостро граф (настоящее имя Джузеппе Бальзамо, 1743-1795), итальянский авантюрист.
Калон (XIX в.), английский архитектор.
Кальяр (ум. 1807), секретарь французского посольства в России в XVIII в.
Камбасере Жан Жак Режи де (1753-1824), французский политический деятель.
Камбо (Камбон) Пьер Жозеф (1754-1820), деятель французской революции 1789 г.
Каменский — см. Бантыш-Каменский Н. Н.
Кампбелл (Кемпбелл) Нейл (1776-1827), английский генерал.
Кампбелл (Кемпбелл) Томас (1777-1844), английский поэт.
Канарис Константин (1790-1877), греческий государственный деятель.
Канарис, сын К. Канариса.
Канель Альфред (1803-1879), французский политический деятель, писатель.
Канинг (Каннинг) Джордж (1770-1827), английский политический деятель.
Канкрин Егор Францевич (1774-1845), граф, немецкий писатель, русский министр финансов.
Канкрин Франц Людвиг (1738-1816), немецкий ученый техник.
Канова Антонио (1757-1822), итальянский скульптор.
Кант Эммануил (1724-1804), немецкий философ.
Каподистрио (Каподистрия) Иоанн (1776-1831), граф, греческий и русский государственный деятель.
Каппелер Ф.
Капцевич Петр Михайлович (1772-1840), русский генерал.
Карамзин Александр Николаевич (1815-1888), сын Н. М. Карамзина.
Карамзин Андрей Николаевич (1814-1854), сын Н. М. Карамзина.
Карамзин Николай Михайлович (1766-1826), русский писатель, историограф.
Карамзина Екатерина Андреевна (1780-1851), жена Н. М. Карамзина.
Карамзины.
Караччи, итальянские художники: Луи (1555-1619), Августин (1557-1602), Ганнибал (1560-1609).
Карель Арман (1800-1836), французский историк, публицист.
Карл Август (1757-1828), веймарский герцог.
Карл Великий (ок. 742-814), франкский король (с 768 г.), император (с 800 г.).
Карл-Квинт (1500-1558), германский император, король Испании.
Карл (XIX в.), прусский принц.
Карл Смелый (1433-1477), бургундский герцог.
Карл I Анжуйский (1220-1285), неаполитанский и сицилианский король.
Карл II (1630-1685), английский король.
Карл VIII (1470-1498), французский король.
Карл X (1757-1836), французский король.
Карл XII (1682-1718), шведский король.
Карлиль (Карлейль) Ричард (1790-1843), английский публицист.
Карлос дон, Мари Жозеф Исидоро Бурбон (1788-1855), брат испанского короля Фердинанда VII.
Карне Луи Марсьен де (1804-1876), французский политический деятель, историк, журналист.
Карно Лазар Никола (1753-1823), французский математик, деятель французской революции 1789 г.
Каролина Амалия Елизавета (17681821), английская королева.
Карус Карл Густав (1789-1869), немецкий врач.
Кастальян Эспри Виктор Элизабет Бонифас (1788-1862), французский маршал.
Кастелян Юлий (XIX в.), французский драматург.
Кастеньи (XIX в.), французский актер.
Кастлер (Кастльри) Роберт Стюарт, лорд Лондондерри (1769-1822), английский политический деятель.
Каталани Анджелика, в замужестве Валабрег (1779-1849), итальянская певица.
Кате де (XVII в.), французский мемуарист.
Катерина Федоровна — см. Муравьева Е. Ф.
Катино (XVIII в.), французский дипломат.
Катон Младший, Марк Порций Утический (95-46 до н. э.), древнеримский государственный деятель.
Каули Абраам (1618-1667), английский поэт.
Кауниц (XIX в.), австрийская княжна.
Кауцишвили Н.
Каченовский Михаил Трофимович (1775-1842), русский историк, журналист.
Кейль Карл Фридрих (1807-1888), немецкий теолог.
Келер (XIX в.), вюртембергский дипломат.
Келлерман Франсуа Этьен (1770-1835), французский генерал.
Кембл Генри Стефен (1789-1836), английский актер.
Кениг Генрих Иосиф (1790-1869), немецкий писатель.
Кер Пьер Луи (1805-1860), французский проповедник.
Кер Чарльз Генри Беллендер (1785-1871), английский юрист.
Кератри Август Илларион де (1769-1859), французский политический деятель, публицист.
Керголай (Кергорлэ) Луи Флориан Поль де (1769-1856), граф, французский политический деятель, публицист.
Керник (XIX в.), английский архитектор.
Керон Август (XIX в.), французский маркиз.
Керон, жена маркиза А. Керона.
Кесарь — см. Цезарь Ю.
Кестлери — см. Кастлер Р.
Киббер Кайюс Габриель (1630-1700), английский скульптор.
Кинд Иоганн Фридрих (1768-1843), немецкий писатель.
Кине Эдгар (1803-1875), французский писатель, ученый.
Кипренский Орест Адамович (1783-1836), русский художник.
Киреевские братья, русские писатели, общественные деятели.
Киреевский Иван Васильевич (1806-1856), русский критик.
Киселев Павел Дмитриевич (1788-1872), русский генерал-адъютант.
Киселева Софья Станиславовна, урожд. Потоцкая (1801-1875), жена П. Д. Киселева.
Киффер Жан Даниэль (1767-1833), французский ориенталист.
Кияй (XIX в.), турецкий посол в Париже.
Клапрот Мартин Генрих (1743-1817), немецкий химик, натуралист.
Кларак Карл Оттон Фредерик Жан Батист де (1777-1847), граф, французский ученый, автор книги по описанию древностей Лувра.
Кларанский герцог, Вильям (1765-1837), сын английского короля Георга III, с 1830 г. английский король Вильям IV.
Клебер Жан Батист (ум. 1800), французский генерал.
Клеман де Орен (1779-1841), французский химик.
Клементина (1817-1907), французская принцесса, дочь Людовика Филиппа.
Кловис I (V-VI вв.), основатель монархии франков.
Клопшток Фридрих Готлиб (1724-1803), немецкий поэт.
Кнебель Карл Людвиг фон (1744-1834), немецкий писатель.
Кноль (XIX в.), немецкий инженер.
Козлов Иван Иванович (1789-1840), русский поэт.
Кокерель (XIX в.), французский пастор.
Козловский Петр Борисович (1783-1840), русский дипломат.
Коле Луиза (1810-1876), французская поэтесса.
Колетти Иоанн (1788-1847), греческий посол в Париже.
Коллоредо-Маннсфельд Иеронимус (1775-1822), граф, австрийский генерал.
Кологривов, возможно, Дмитрий Михайлович (1780-1830), гофмейстер Двора, камергер.
Колосова Евгения Ивановна (17801864), русская артистка.
Колумб Христофор (1451-1506), мореплаватель.
Кольберт (Кольбер) Жан Батист (1619-1683), французский политический деятель.
Кольхам Александр Томас (1775-1860), английский адмирал, государственный деятель, писатель.
Коминг-Брюс (XIX в.).
Кемон Екатерина Михайловна, урожд. кн. Голицына (1798-1858), французская графиня.
Комон (XIX в.), французский граф.
Конде Луи Жозеф де Бурбон (1736-1818), французский принц.
Кондорсе Жан Антуан де (1743-1794), маркиз, французский философ.
Коновницын Петр Петрович (1764-1822), граф, русский генерал-от-инфантерии.
Консидеран Виктор (1808-1893), французский социалист-утопист.
Констан Бенжамен (1767-1830), французский политический деятель, писатель.
Констан, урожд. Гарденберг, жена Б. Констана.
Константин Павлович (1779-1831), великий князь, брат Николая I.
Конте Никола Жак (1755-1805), французский химик, механик.
Конуа, возможно, Огюстен (1783-1858), французский гравер, медальер.
Коперник Николай (1473-1543), польский астроном.
Корберон (XVIII в.), французский посол в Петербурге.
Корменен Луи Мари де (1788-1868), французский политический деятель, публицист.
Корнвалис Чарльз (1738-1805), маркиз, английский политический деятель, командующий английскими войсками в войне с США, генерал-губернатор Индии, вице-король Ирландии.
Корнель Пьер (1606-1684), французский драматург.
Корняев, русский путешественник.
Коробьин Григорий (XVIII в.), депутат Комиссии по сочинению нового уложения (1767-1768).
Корреджио (Корреджо) (настоящее имя Антонио Аллегри, 1494?-1534), итальянский живописец.
Котта (Котт) (XIX в.), немецкий книгоиздатель.
Кох Христоф Вильгельм (1737-1813), немецкий историк.
Кох (XIX в.), немецкий писарь.
Кохрен, возможно, Джон Дендас (1780-1825), капитан английского флота.
Коцебу Август Фридрих Фердинанд фон (1761-1819), немецкий писатель.
Кочеткова Татьяна Вольфовна.
Крабб Джордж (1754-1832), английский поэт.
Кранах Лукас Старший (настоящая фамилия Мюллер или Зундер, 1472-1553), немецкий художник.
Крейон (XIX в.), английский журналист.
Крейсиг Фридрих Людвиг (1770-1839), немецкий врач.
Крейтер Фридрих Теодор (1790-1856), секретарь И.-В. Гете.
Крейтон Александр Александрович (ум. 1856), лейб-медик.
Крейтон, семейство.
Крейцер Рудольф (1766-1831), французский композитор, скрипач.
Крейцер Фридрих (1771-1858), немецкий филолог, археолог.
Креки Рене Каролина де Фруле (1714-1803), маркиза, французская мемуаристка.
Кренке Клаус (XIX в.), немецкий историк архитектуры.
Кривцов Николай Иванович (1791-1843), русский дипломат, брат декабриста.
Кромвель Оливер (1599-1658), деятель английской революции XVII в.
Крофорд Квентин (1743-1819), английский писатель.
Круг Иоганн (1764-1844), немецкий историк.
Крузенштерн Иван Федорович (1770-1846), русский адмирал, путешественник.
Крылов Иван Андреевич (1768-1844).
Ксенофон (Ксенофонт) (ок. 430-355 или 354 до н. э.), древнегреческий историк.
Кузень Виктор (1792-1867), французский философ.
Кук Джеймс (1728-1779), английский мореплаватель.
Кульман Николай Карлович (род. 1871), историк русской литературы.
Кумберландский герцог (XIX в.).
Куммер (XIX в.), немецкий ученый.
Куницын Александр Петрович (1783-1840), русский историк права.
Куно (XIX в.), немецкий литератор.
Купферберг (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Куракин Александр Борисович (1752-1818), князь, русский государственный деятель.
Куракин Алексей Борисович (1759-1829), князь, русский государственный деятель.
Куракина (XIX в.), русская княгиня.
Курбатов Алексей Александрович (ум. 1721), русский государственный.
Курвал (XIX в.).
Курланд — см. Дино.
Курье Поль Луи де (1772-1825), французский писатель, эллинист.
Кутузов Михаил Илларионович (1745-1813).
Кутузов, видимо, Голенищев-Кутузов Логгин Иванович (1769-1845), председатель Ученого комитета Морского министерства.
Кушников Сергей Сергеевич (1765-1839), русский сенатор, член Государственного совета.
Куяс (Куяций) Яков (1522-1590), французский юрист.
Кювье Георг Леопольд Кристиан Фредерик Дагобер (1769-1832), французский ученый.
Кюстин Адольф де (1790-1857), маркиз, французский литератор.
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797-1846), русский писатель, декабрист.
Лабит Шарль (1816-1845), французский критик.
Лаблаш Луи (1794-1858), французский певец.
Лаборд Александр Луи Жозеф (1744-1842), граф, французский политический деятель, литератор.
Лаборд Луи Жюль де (1806-1889), граф, французский адвокат, писатель.
Лабори (XIX в.), французский литератор, книгоиздатель.
Лабори (XIX в.), французская знакомая А. И. Тургенева.
Лабулери (XIX в.).
Лаваль Иван Степанович (ум. 1846), французский эмигрант, член Главного правления училищ в Петербурге.
Лавальер Луиза Франсуаза де Лабом Леблан де (1644-1710), герцогиня, фаворитка Людовика XIV, впоследствии монахиня-кармелитка под именем Луизы де ла Мизерикорд.
Лавилль Александр Жан Жозеф де Мирмон (1782-1845), французский драматург.
Лавинь — см. Делавинь К.
Лавока (XIX в.), французский книгоиздатель.
Лагарп Жан Франсуа де (1740-1803), французский критик и драматург.
Лагранж (XIX в.), французская маркиза.
Лагрене Жан Жак (1740-1821), французский художник, или Антельм Франсуа (1775-1832), французский художник.
Ладусет Жан Шарль Франсуа де (1770-1848), барон, французский археолог, литератор.
Лазарев, видимо, Иван Иоакимович (1787-1858), русский меценат.
Лаканаль Иосиф (1762-1845), деятель французской революции 1789 г.
Лакордер Жан Батист Анри (1802-1861), французский проповедник.
Лакретель Пьер Луи де (1751-1824), французский юрист, журналист.
Лакруа де — см. Делакруа.
Лакруа, деятель французской революции 1789 г.
Лакюе Жан Жерар (1752-1841), граф, французский политический деятель.
Ламартин Альфонс де (1791-1869), французский поэт, историк, политический деятель.
Ламартин Элиза Марианна, урожд. Берч, жена А. Ламартина.
Ламберини (XIX в.).
Ладене (Ламенне) Фелисите Робер (1782-1854), французский публицист, философ.
Лан Жан, герцог де Монтебелло (1769-1809), французский маршал.
Лан Наполеон Август, герцог де Монтебелло (1801-1874), французский государственный деятель.
Ланда Семен Семенович.
Ланжень (XIX в.), сын немецкого историка и юриста Фредерика Альберта де Ланжень.
Ланжерон Александр Федорович (1763-1831), французский эмигрант, русский генерал.
Ланкастер (XVIII-XIX вв.), английский герцог.
Лансдовн (Лансдоун) Вильям Петти Фитцморис, граф Шельберн (1732-1805), английский политический деятель.
Ландсдовн (Лансдоун) Генри (1780-1863), лорд, английский политический деятель.
Ланчи (Ланци) Луиджи (1732-1810), итальянский археолог, историк искусства.
Лаплас Пьер Симон (1749-1827), французский геометр.
Ла Ренодьер Филипп Франсуа де (1781-1845), французский географ.
Ларош-Акелин (XIX в.), дочь французской писательницы Клер Дюра.
Ларошфуко Дудвиль (1785-1864), герцог, французский политический деятель, литератор.
Ларошфуко Екатерина, французская аббатисса.
Ларошфуко Полидор (ум. 1865), граф, французский поверенный в делах в Веймаре.
Ларошфуко Франсуа VI (1613-1680), герцог, французский писатель.
Ларошфуко (XIX в.), французская герцогиня.
Ларюэт Жан Луи (1731-1792), французский композитор.
Ласав Нина (XIX в.), француженка, любовница Фиески.
Ласепед Бернар Жермен Этьен де Лавиль (1756-1825), граф, французский натуралист, политический деятель.
Ласозе (XIX в.), лютеранский пастор в Петербурге.
Лассаль Антуан Карл Луи де (1775-1809), граф, французский генерал, или Лассаль-Сезо Франсуа (1741-1823), французский генерал.
Ласенер Пьер Франсуа (1800-1836), французский уголовный преступник.
Латур де Антуан-Тенан (1808-1881), французский литератор.
Латур-Мобур Мари Виктор де (1766-1850), французский генерал.
Лауенбургский герцог (XVII в.).
Лафайет Мари Жан Поль Рош Ивес Жильберт Мотье (1757-1834), маркиз, французский политический деятель.
Лафатер Иоганн Гаспар (1741-1801), швейцарский писатель.
Лафероне (Лаферронне) Пьер Луи Август (1777-1842), граф, французский посланник в Петербурге (с 1819 по 1826 г.).
Лафит (Лаффитт) Жак (1767-1844), французский банкир, политический деятель.
Лафит Жан Батист Пьер (1796-1879), французский актер, драматург.
Лафон (1773-1846), французский актер.
Лафон (XIX в.), французская актриса, жена скрипача Шарля Филиппа Лафона.
Лафонтен Жан де (1621-1695), французский писатель.
Лашез Франсуа де (1624-1709), духовник Людовика XIV.
Вашингтон Стефен (1782-1873), английский адвокат.
Лебель Иоганн Вильгельм (1786-1863), немецкий историк.
Лебер Арман (XIX в.), французский историк.
Лебер-отец.
Лебрён Елизабет Виже (1755-1842), французская художница, мемуаристка.
Лебрён Пьер Антуан (1785-1873), французский поэт.
Лебрён Шарль (1619-1690), французский художник.
Лебур (XIX в.), французский негоциант.
Леве-Веймар Франсуа Адольф (1801-1854), французский литератор.
Левенвольде Карл Густав (ум. 1735), русский дипломат.
Легран Жан Гильом (1743-1807), французский архитектор.
Легран (XIX в.), французский актер.
Легро Гро Антуан Жан (1771-1835), французский художник.
Легуве Габриель Мари Жан Батист (1764-1812), французский поэт, драматург.
Ледрю Шарль (XIX в.), французский адвокат.
Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716), немецкий философ, математик.
Лекен Генри Луи (1729-1778), французский актер.
Леклер Жозеф Виктор (1789-1865), французский историк литературы.
Лемерсье Луи Жан Непомюсен (1771-1840), французский писатель.
Лемо Франсуа Фредерик (1771-1827), барон, французский скульптор.
Лемон (XIX в.), английский филолог.
Лемонте Пьер Эдуард (1762-1826), французский писатель.
Лене (XIX в.), французский академик.
Ленорман Шарль (1802-1859), французский археолог, историк.
Ленотр Андре (1613-1700), французский проектировщик садов и парков.
Ленуар Марк Александр (1762-1839), французский археолог.
Лео Генрих фон (1799-1878), немецкий историк.
Леонардо да Винчи — см. Винчи Л.
Леоне (XIX в.), французский политический деятель.
Леонид (ум. 480 до н. э.), спартанский царь.
Леопольд II (1747-1792), тосканский герцог.
Лепап де Треверн (XIX в.), немецкий епископ.
Лепотр Пьер (1659-1744), французский скульптор.
Лерминье Жан Луи Эжен (1803-1857), французский публицист, адвокат.
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814-1841).
Леру Пьер (1797-1871), французский писатель, публицист.
Леруа Пьер Жозеф (1788-1875), французский литератор.
Летрон Жан Антуан (1787-1848), французский археолог, историк.
Лефевр Франсуа Жозеф, герцог Данцигекий (1755-1820), французский маршал.
Лефорт Франц Яковлевич (1653-1699), русский генерал-адмирал, приближенный Петра I.
Лефран (XIX в.), французская художница.
Ли (XIX в.), английский адвокат.
Ливен Дарья Христофоровна, урожд. Бенкендорф (1786-1857), графиня, жена X. А. Ливена.
Ливен Христофор Андреевич (1774-1838), граф, русский посол в Англии.
Ливерпуль Роберт Бэнкс Денкинсон (1770-1828), английский государственный деятель.
Ликург (390-324 до н. э.), древнегреческий законодатель.
Линдль (XIX в.), немецкий журналист.
Линднер Фридрих Вильгельм (1779-1864), немецкий педагог, теолог.
Линней Карл (1707-1783), шведский натуралист.
Линь Шарль Жозеф де (1735-1814), принц, французский писатель, австрийский государственный деятель.
Линье (XIX в.), директор Института слепых в Париже.
Линьи де (XIX в.), итальянский архитектор.
Липман (XIX в.), наставник русского наследника великого князя Александра Николаевича.
Лирий (XVIII в.), герцог, испанский посол в Петербурге до 1730 г.
Литта Юлий Помпеевич (1755-1839), русский граф.
Лихте (XIX в.), немецкий священник.
Лихтенберг Георг Христоф (1742-1799), немецкий физик, сатирик.
Лобанов-Ростовский Яков Иванович (1760-1831), князь, русский государственный деятель.
Лобановы-Ростовские, русские князья.
Ловиц (Лович) Жаннета Антоновна (1795-1831), морганатическая супруга великого князя Константина Павловича.
Лойолла Игнатий (в миру Иниго Лопес де Рекальдо, 1491-1556), основатель ордена иезуитов.
Локгарт (Локард) Джон Гибсон (1794-1854), английский литератор, биограф и зять В. Скотта.
Локк Джон (1632-1704), английский философ.
Ломбардини (XIX в.), канцлер Пармского университета.
Ломени Луи Леонард де (1818-1878), французский писатель-биограф.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711-1765).
Ломоносов Сергей Григорьевич (1799-1857), русский дипломат.
Лондондерри — см. Кастлер Р.
Лопухин Иван Владимирович (1756-1816), русский мистик.
Лопухин Петр Васильевич (1753-1827), петербургский губернатор.
Лорен Жан Антуан (1763-1832), французский художник.
Лорен (настоящее имя Клод де Желе, 1600-1682), французский художник.
Лорике Жан Никола (1767-1845), французский иезуит.
Лотман Юрий Михайлович.
Лувель Луи Пьер (1783-1820), убийца наследника французского престола герцога Беррийского.
Лувуа Франсуа Мишель маркиз де Летеллье (1641-1691), французский государственный и военный деятель.
Лудвиг — см. Людовик.
Луи Филипп — см. Людовик Филипп.
Лукан Марк Анней (38-65), древнеримский поэт.
Лукас Шарль Жан Мари (1803-1889), французский криминалист, филантроп.
Лукреций Тит (ок. 18-55), древнеримский писатель.
Лукулл Люций Лициний (ок. 106-56 до н. э.), древнеримский полководец.
Лунин Михаил Сергеевич (1787-1845), декабрист.
Людвиг (XIX в.), русский химик.
Люден (Луден) Генрих (1780-1847), немецкий историк.
Люден (Луден) Генрих (1810-1880), немецкий юрист.
Людовик VIII Младший (1120-1180), французский король.
Людовик IX Святой (1215-1270), французский король.
Людовик XI (1423-1483), французский король.
Людовик XII (1462-1515), французский король.
Людовик XIII (1601-1643), французский король.
Людовик XIV (1638-1715), французский король.
Людовик XV (1710-1774), французский король.
Людовик XVI (1754-1793), французский король.
Людовик XVIII Станислав Ксаверий (1755-1824), французский король.
Людовик Филипп (1773-1850), французский король.
Люксембург Анн Луи Эдуард Жозеф (1802-1878), французский граф.
Люксембург Франсуа Генрих де Монморанси-Бутвилль (1628-1695), французский маршал.
Лютер Мартин (1483-1546), немецкий церковный реформатор.
Лютерот (Люттерот) Анри (род. 1802), французский журналист.
Мабильон Жак (1632-1707), французский ученый.
Мазарини Жюль де (1602-1661), кардинал, французский государственный деятель.
Мазон Андре.
Майор Георг (1502-1574), немецкий реформатор.
Макдональд Этьен Жан Жозеф Александр, герцог Тарентский (1765-1840), французский маршал.
Макиавель (Макиавелли) Никколо ди Бернардо (1469-1527), итальянский публицист, писатель, политический деятель.
Макинтош Джеймс (1765-1832), английский философ, историк, публицист.
Макинтош Р. Джеймс, сын Джеймса Макинтоша.
Мак’Кулох (Мак’Куллох) Джон Рамсей (1789-1864), английский писатель, профессор политической экономии.
Макноши (XIX в.), английский администратор.
Макогоненко Георгий Пантелеймонович.
Маколе (Маколей) Захарий (1768-1838), английский филантроп.
Маколе (Маколей) Томас Баббингтон (1800-1859), английский историк, публицист, политический деятель, сын З. Маколе.
Маконоши-Вельвуд Александр, лорд Мидаубанк (1777-1861), шотландский судья.
Максима (XIX в.), французская актриса.
Максимилиан (XIX в.), брат саксонского короля Антона Клеменса Теодора.
Максимилиан I (1459-1519), германский император.
Малебранш (Мальбранш) Никола де (1638-1715), французский философ.
Малерб Ламуаньон де (1721 -1794), французский политический деятель.
Малерб Франсуа де (1555-1628), французский поэт, критик.
Малькольм Джон (1769-1833), английский политический деятель, историк.
Малькольм Чарльз (1782-1851), английский вице-адмирал, филантроп.
Мальпигий Марчелло (1628-1694), итальянский анатом 409.
Мальт-Брюн Конрад (1775-1826), французский географ, публицист.
Мамиани делла Ровере Теренцио (1800-1885), граф, итальянский революционер, ученый.
Манзони (Мандзони) Алессандро (1785-1873), итальянский писатель.
Мансард — см. Гордуен-Мансард Ж.
Манти, возможно, Пьетро Манци (1785-1839), итальянский историк, переводчик.
Мануйлов Виктор Андроникович.
Манштейн Христофор Герман фон (1711-1757), мемуарист.
Маньони Антонио (1743-1811), болонский библиотекарь.
Манюэль Жак Антуан (1775-1827), французский политический деятель.
Манюэль Луи Пьер (1751-1793), французский публицист.
Марат Жан Поль (1743-1793), деятель французской революции 1789 г., ученый, публицист.
Марет (Маре) Бернард, герцог Бассано (1763-1839), французский государственный деятель, секретарь Наполеона I.
Марешал (XVIII в.), английский лорд.
Марино-Марини (XIX в.), итальянский граф, начальник секретного Ватиканского архива.
Мария, принцесса Орлеанская (ум. 1839), дочь Людовика Филиппа.
Мария Аннонциада Каролина (17821839), жена Мюрата.
Мария Антуанетта (1755-1793), французская королева.
Мария Луиза (1791-1847), дочь австрийского императора Франца I, вторая жена Наполеона I.
Мария Павловна (1786-1859), сестра Николая I, герцогиня Веймарская.
Мария Стюарт (1542-1587), шотландская королева.
Мария Терезия (1717-1780), австрийская эрцгерцогиня.
Мария Федоровна (1759-1828), жена Павла I.
Маркелов Иван Иванович (XIX в.), секретарь русской миссии во Франкфурте-на-Майне.
Марков Аркадий Иванович (1747-1827), граф, русский дипломат.
Маркс Карл (1818-1883).
Марло Кристофен (1564-1593), английский писатель, драматург 283, 529.
Мармон Огюст Фредерик Людовик Виесс де, герцог Рагузский (1774-1852), французский маршал.
Мармон, герцогиня Рагузская (XIX в.).
Марс, мадемуазель (1779-1847), французская актриса.
Мартен Эме (1781-1844), французский литератор.
Мартенс Георг Фридрих (1756-1821), немецкий юрист.
Мартенс Карл (1790-1863), немецкий юрист.
Мартинер-Пасквалис (ок. 1715-1779), глава секты мартинистов.
Мартинес де ла Роза дон Франциско (1789-1862), испанский государственный деятель, поэт.
Мартинетти (XIX в.), итальянская красавица.
Мартыновы, семейство убийцы М. Ю. Лермонтова.
Марфа Посадница (XV в.), новгородский общественный деятель.
Марцеллус Мари Луи Жан Андре Шарль Демартин де Тирак (1795-1865), французский дипломат, литератор.
Маршан Луи Жозеф Нарцис (1791-1876), французский граф, камердинер Наполеона I.
Маршанжи Луи Антуан Франсуа де (1782-1826), французский писатель.
Марше (XIX в.), француз, знакомый Ф. Тальма.
Масанов Иван Филиппович.
Масон (Массон, XIX в.), французский литератор.
Массен (Массене) Андре (1758-1817), французский маршал.
Массильон Жан Батист (1663-1742), французский проповедник.
Матвеев Андрей Артамонович (16661728), русский дипломат.
Матильда Летиция Вильгемина, принцесса Монфортская (1820-1904), дочь Иеремии Бонапарта.
Матисон (Маттисон) Фридрих фон (1761-1831), немецкий поэт.
Матушевич (Матусевич) Адам Фадеевич (1791-1842), граф, русский дипломат.
Матушевич (Матусевич) Фаддей (1765-1819), граф.
Машинский Семен Иосифович.
Медичи Лоренцо (1449-1492), правитель Флоренции, итальянский поэт.
Медицис (Медичи) Мария (1573-1642), французская королева.
Мезофанти (Меццофанти) Джузеппе (1774-1849), итальянский кардинал, полиглот.
Мейендорф Елизавета Васильевна, урожд. Гоггер (ум. после 1870), жена барона А. К. Мейендорфа.
Мейер (XIX в.), сын бургомистра Франкфурта-на-Майне.
Мейлах Борис Соломонович.
Мейнерс Христоф (1747-1810), немецкий историк.
Мейснер Август Готлиб (1753-1807), немецкий писатель.
Мейстер (Местр) Жозеф де (1754-1821), граф, французский публицист.
Мейстер (Местр) Ксавье де (1764-1852), граф, брат Жозефа де Мейстера, служил в русской армии, литератор.
Мейтербах (XIX в.), немецкий ученый.
Мелан (XIX в.), свояченица французского историка Гизо.
Меланхтон (Мелантон) Филипп (1497-1560), деятель немецкой реформации, сподвижник Лютера.
Мелен де (XIX в.), французский филантроп.
Мелен де, братья (XIX в.).
Мельгунов Николай Александрович (1804-1867), русский литератор.
Мельхтал Арнольд (XIV в.), легендарный швейцарский деятель.
Мен Анна Луиза Бенедикт де Бурбон (1676-1753), французская герцогиня.
Менгс Рафаэль Антон (1728-1779), немецкий живописец.
Мениус Юстус (1499-1558), деятель немецкой реформации.
Меноти Чиро (1798-1831), итальянский революционер.
Ментенон Франсуаза д’Обинье (1635-1719), маркиза, морганатическая супруга Людовика XIV.
Меншиков Александр Данилович (1673-1729), князь, русский государственный деятель.
Меншиков Александр Сергеевич (1787-1869), князь, флигель-адъютант, участник Ордена Русских рыцарей.
Мерборн (XIX в.), английский литератор.
Мерзляков Алексей Федорович (1778-1830), русский поэт, переводчик.
Мери Жозеф (1798-1866), французский писатель.
Мерилю Жозеф (1788-1856), французский юрист, политический деятель.
Мериме Проспер (1803-1870), французский писатель.
Мерли мадам (XIX в.).
Мерли де Тионвиль Антуан Христоф (1762-1833), деятель французской революции 1789 г.
Мерсье Луи Себастьян (1740-1814), французский писатель.
Мерье (XIX в.), французский художник.
Мерьян (Мериан) Андрей Адольфович (1772-1828), барон, швейцарец, русский дипломат.
Метакса (Метаксас) Андреас (1786-1860), граф, греческий государственный деятель.
Метерних (Меттерних) Клеменс (1773-1859), австрийский государственный деятель, дипломат.
Метланд (Мейтленд) Фредерик (1763-1848), английский генерал.
Мешен (XIX в.), депутат французского парламента.
Мещерская Софья Сергеевна (1775-1848), княгиня, русская писательница.
Мещерский Петр Сергеевич (1778-1856), князь, обер-прокурор Синода.
Мещерский Элим Петрович (1808-1844), русский дипломат, литератор.
Мидаубанк — см. Маконоши-Вельвуд А.
Миддлетон Кониерс (1683-1750), английский священник.
Мизерикорд ла Луиза — см. Лавальер Л.
Микеланджело Буонарроти (полное имя Микеланджело ди Лодовико ди Леонардо ди Буонаррото Симони, 1475-1564), итальянский скульптор, архитектор, художник.
Милон Шарль (1754-1839), французский историк философии, литератор.
Мильтон Джон (1608-1674), английский поэт, публицист.
Минкина Настасья Федоровна (ум. 1825), фаворитка графа А. А. Аракчеева.
Минье Франсуа Август (1796-1884), французский историк.
Миньяр Никола (1608-1668), французский гравер, художник.
Миолли Секстус Александр Франсуа (1759-1828), граф, французский генерал.
Мирабо Оноре Габриель Рикетти де (1749-1791), граф, деятель французской революции 1789 г.
Мислей (XIX в.), французский публицист.
Митермайер Карл Иосиф Антон (1787-1867), немецкий юрист.
Михаил Федорович (1596-1645), русский царь.
Михаэлис Иоганн Давид (1717-1791), немецкий ориенталист.
Мицкевич Адам (1798-1855), польский поэт.
Мишелет — см. Мишле Ж.
Мишель Франциск (1809-1887), французский историк, литератор.
Мишель мадам (XIX в.) 386.
Мишле Жюль (1798-1874), французский историк.
Моген (XIX в.), французский адвокат.
Могилянский Александр Петрович.
Могра Жан Батист (1762-1830), французский профессор истории и философии.
Моден Гавриил Карл Людовик Франциск (1774-1833), граф, французский эмигрант, с 1793 г. находился на русской службе.
Модзалевский Борис Львович (1874-1928), историк русской литературы.
Мозер Иоанн Якоб (1701-1785), немецкий историк, публицист.
Мойер Иван Филиппович (1786-1858), русский хирург, профессор Дерптского университета.
Мойер Мария Андреевна, урожд. Протасова (1793-1823), дочь сводной сестры В. А. Жуковского.
Моле Матье Луи (1781-1855), граф, французский политический деятель.
Молинари Антонио (1665-1727), итальянский художник.
Молинари (XIX в.).
Молине Вильям (1656-1698), английский философ, физик, публицист.
Молово, возможно, Яков Николаевич (ум. 1826), русский фабрикант, петербургский городской голова.
Мольер (псевдоним Поклена Жана Батиста, 1622-1673), французский драматург.
Монго Анри.
Монгольфьер Жозеф Мишель (1740-1810), французский механик, физик, изобретатель аэростата.
Монгомери (Монтгомери) Роберт (1807-1855), английский поэт, теолог.
Монлеар принц (XIX в.).
Монлозье Франсуа Доминик Реньо де (1755-1838), граф, французский историк, публицист.
Монмерке Луи Жан Никола (1780-1860), французский литератор, собиратель рукописей.
Монморанси-Лаваль Матвей Фелисите (1767-1826), герцог, французский политический деятель.
Моно (XIX в.), реформатский пастор в Париже.
Моно, сын пастора Моно.
Монпенсьер (Монпансье) де Антуан Мари Филипп Луи Орлеанский (1824-1890), герцог, сын французского короля Людовика Филиппа.
Монтагью, возможно, Елизавета (1720-1800), английская писательница.
Монталамбер Шарль Форб де Трион (1810-1870), граф, французский писатель.
Монталиве Март Камилль Башасон де (1801-1885), граф, французский государственный деятель.
Монтань (Монтень) Мишель (15331592), французский писатель, философ.
Монтебелло — см. Лан Н.-А.
Монтей Лола (XIX в.), французская балерина.
Монтеран (XIX в.), француз.
Монтескье Шарль Луи барон де Секонда (1689-1755), французский писатель.
Монти Винченцо (1754-1828), итальянский поэт, драматург.
Монтион Жан Батист Антуан Оже (1733-1820), барон, французский филантроп.
Монтолон Шарль Тристан де (1783-1853), граф, генерал, адъютант Наполеона I.
Монфокон Бернард (1655-1741), ученый бенедиктинец.
Мопертуи (Мопертюи) Пьер Луи Моро де (1698-1759), французский астроном, геодезист.
Мор Томас (1478-1535), английский писатель, государственный деятель.
Мордвинов Николай Семенович (1754-1845), русский государственный деятель.
Море (XIX в.), английский генерал.
Морей (ум. 1836), участник покушения на французского короля Людовика Филиппа.
Моро Жан Виктор (1763-1813), французский генерал.
Моро, дочь Ж.-В. Моро.
Моро Жонес (Джонс) Александр де (1778-1870), французский статистик.
Морозов Петр Осипович (1854-1920), историк русской литературы и театра.
Мортемар виконтесса (XIX в.), жена французского посла в Петербурге К.-Л.-В. Мортемара.
Мортин (XIX в.), немецкий переводчик.
Мортье Эдуард Адольф Казимир Жозеф, герцог Тревизский (1768-1835), французский маршал.
Мостер (XIX в.), лондонский портной.
Моцарт Вольфганг Амадей (1756-1791), австрийский композитор.
Мур Томас (1779-1852), ирландский поэт.
Муравьев Андрей Николаевич (1806-1874), русский писатель, историк раннего христианства.
Муравьев Никита Михайлович (1796-1844), декабрист.
Муравьева Екатерина Федоровна (1771-1848), жена М. Н. Муравьева.
Муратори Людовик Антонио (1672-1750), итальянский историограф.
Мурильо (Мурилло) Бартоломе Эстеван (1617-1682), испанский художник.
Мурр Георгий — см. Мюррай Дж.
Мутербахер (XIX в.), немецкий врач.
Муханов Николай Алексеевич (1804-1871), русский чиновник, приятель А. С. Пушкина.
Мюллер (Миллер) Иоанн (1752-1809), немецкий историк.
Мюллер Фридрих фон (1779-1849), канцлер в Веймаре.
Мюллер Юлий (1801-1878), немецкий теолог.
Мюллер (XVIII в.), русский помещик.
Мюнстер Георг (1776-1844), граф, немецкий палеонтолог.
Мюральт (Муральт) Иоганн (1780-1850), пастор реформатской церкви в Петербурге.
Мюрат Иоахим (1771-1815), французский маршал, в 1810-1815 гг. неаполитанский король.
Мюрат, неаполитанская королева — см. Мария Аннонциада Каролина.
Мюррай (Муррай) Джон (1778-1843), английский издатель.
Мюррай Хаг (1779-1846), английский географ.
Мюссе Альфред де (1810-1857), французский писатель.
Надеждин Николай Иванович (1804-1856), русский критик, историк, этнограф.
Наполеон I Бонапарт (1769-1821).
Наполеон II (1811-1832), сын Наполеона I.
Наполеон Жозеф Карл Павел (1822-1891), сын Иеремии Бонапарта.
Нарбон (XIX в.), французская герцогиня.
Нарушевич Адам (1733-1796), польский поэт, историк.
Нарышкин Александр Львович (1760-1826), директор императорских театров в Петербурге.
Нарышкина Мария Антоновна (1779-1854), фаворитка Александра I.
Наталья Алексеевна (1673-1716), сестра Петра I.
Неандер Август (1789-1850), немецкий историк церкви.
Невзоров Максим Иванович (1762-1827), масон, русский писатель.
Невтон — см. Ньютон И.
Нейперг Адам Альберт (1775-1829), граф, австрийский генерал, морганатический супруг вдовы Наполеона I Марии Луизы.
Неккер Жак (1732-1804), барон, французский политический деятель.
Нельсон Горацио (1758-1805), английский адмирал.
Немурский Людовик Шарль Филипп Рафаэль Орлеанский (1814-1896), французский герцог.
Немцевич Юлиан Урсын (1757-1841), польский писатель, политический деятель.
Нерон Клавдий Цезарь (37-68), римский император.
Нессельроде Карл Роберт (Карл Васильевич) (1780-1862), граф, русский государственный деятель.
Нестор (XI — начало XII вв.), русский летописец.
Нетман (Нитман) братья (XIX в.), французские литераторы.
Нефедьева Александра Ильинишна (1782-1857), двоюродная сестра А. И. Тургенева.
Нечаева Вера Степановна.
Неш Джон (1752-1835), английский архитектор.
Нибур Бартольд Георг (1776-1831), немецкий историк.
Низер (XIX в.), немецкий певец.
Никколини Джованни Баттиста (1782-1861), итальянский поэт, драматург.
Николай I (1796-1855), русский император.
Николай (XIX в.), французский священник.
Николай Павлович — см. Николай I.
Николь Карл Евгений (1758-1835), французский аббат, педагог.
Ниль (XIX в.), английский теолог.
Нимейер Август Герман (1754-1828), немецкий педагог, литератор.
Нимейер, сын А.-Г. Нимейера.
Ноаль (Ноайль) Павел (1802-1885), герцог, французский писатель.
Ноаль, жена П. Ноаля.
Новалис (псевдоним Фридриха фон Гарденберга, 1772-1801), немецкий писатель.
Новиков Николай Иванович (1744-1818), русский писатель, общественный деятель.
Новосильцев Александр Петрович (1786-1830), русский чиновник.
Новосильцев (Новосильцов) Николай Николаевич (1761-1836), русский государственный деятель.
Ноде Жозеф (1786-1878), французский литератор.
Нодье Шарль (1780-1844), французский писатель.
Норт Фредерик (1733-1792), лорд, английский государственный деятель.
Нортумберландская, английская герцогиня.
Ньюман Джон Генри (1801-1890), английский церковный деятель, глава новых католиков.
Ньютон Исаак (1643-1727), английский ученый.
Обер Даниель Франсуа Эспри (1784-1871), французский композитор.
Огинский Михаил Андреевич (1765-1833), польский граф, с 1810 по 1815 г. находился на русской службе, с 1815 г. жил во Флоренции.
Одоевский Владимир Федорович (18031869), князь, русский писатель.
Озанам Антуан Фредерик (1813-1853), французский писатель, историк литературы.
Озеров Владислав Александрович (1769-1816), русский драматург.
Озу Луи Наполеон (род. 1806), французский проповедник.
Окен Лоренц (1779-1851), немецкий ученый, философ.
О’Конель (О’Коннель) Даниель (1775-1847), ирландский государственный деятель.
Оксенштирн (Оксеншерна) Аксель (1583-1654), граф, шведский канцлер.
Олег (ум. 912), древнерусский князь.
Оленин Алексей Николаевич (1763-1843), русский археолог, историк, художник, президент Петербургской Академии художеств.
Оливье Никола Теодор (1798-1854), французский епископ.
Олизар Нарцис (1794-1862), граф, польский мемуарист.
Ольга (ум. 969), великая княгиня Киевская.
Омон Луи Мари Селест де (род 1762), французский герцог.
Орлеанская (XIX в.), французская герцогиня.
Орлеанский герцог, Фердинанд (1810-1842), французский наследный принц.
Орлик О. В.
Орлов Алексей Григорьевич (1737-1808), русский государственный деятель.
Орлов Григорий Владимирович (1777-1826), русский граф.
Орлов Михаил Федорович (1788-1842), генерал-майор, русский государственный деятель, декабрист.
Орловы, семейство.
Ортлоф Фридрих (1797-1868), немецкий юрист.
Остервальд, немецкий переводчик.
Остерман Андрей Иванович (1686-1747), русский государственный деятель.
Остерман Иван Андреевич (1725-1811), русский государственный деятель.
Остерман-Толстой Александр Иванович (1770-1857), русский генерал-от-инфантерии.
Островский Христиан (1811 -1882), польский писатель.
Оттон I (1120-1183), баварский герцог.
От-Фейе Анна Мари (XIX в.), французская писательница.
Оуен Роберт (1771 -1858), английский экономист, социолог.
Оше (XIX в.), секретарь французского Государственного совета.
Павел Петрович — см. Павел I.
Павел I (1754-1801), русский император.
Павлов Николай Филиппович (1805-1864), русский писатель.
Павлова Каролина Карловна (1810-1894), русская писательница.
Павский Герасим Петрович (1787-1863), русский филолог.
Паги Антуан (1624-1699), французский историк.
Пажес Жан Пьер (1784-1854), французский политический деятель.
Пакет (XIX в.), французский уголовный преступник.
Пакье (Паскье) Этьен Дени (1767-1862), французский политический деятель.
Палапра Жан (1650-1721), французский драматург.
Палатинская принцесса — см. Шарлотта Елизабет де Бавьер.
Палеолог — см. Иоанн VI.
Паллас Петр Симон (1741-1811), немецкий ученый, путешественник.
Пальмер Элиу.
Пальфи (XIX в.), графиня.
Панаев Иван Иванович (1812-1862), русский писатель, журналист.
Панаева Авдотья Яковлевна (1819-1893), русская писательница.
Панин Никита Иванович (1718-1783), граф, русский государственный деятель.
Паншо (XVIII в.), французский финансист.
Паоли Паскаль (1725-1807), корсиканский генерал, законодатель.
Парадоль Анна Катерина Люцинда (XIX в.), французская актриса.
Паризе Этьен (1770-1847), французский врач, литератор.
Парис Алексис Полин (1800-1881), французский ученый, литератор.
Парсеваль-Гранмезон Франсуа Август (1759-1834), французский поэт.
Пасалаква (Пассалаква, XIX в.), французский коллекционер.
Паскаль Блез (1623-1662), французский философ.
Паскаль Маргерита, сестра Б. Паскаля.
Паскевич Иван Федорович (1782-1856), русский генерал-фельдмаршал.
Паста Джудитта (псевдоним Негри, 1798-1865), итальянская певица.
Пасторет (Пасторе) Амеде Давид де (1791-1857), маркиз, французский политический деятель, литератор.
Пасторет (Пасторе) Клод Эммануэль Жозеф Пьер (1756-1840), граф, французский политический деятель.
Пасторет (Пасторе), урожд. Пискатори (XIX в.), французский филантроп.
Патень (Патен) Генри Жозеф Гильом (1793-1876), французский писатель, профессор латинской словесности.
Паулюс Гейнрих Эберхард Готлоб (1761-1851), немецкий философ.
Пашо Жан Раймонд (1794-1829), французский путешественник.
Пейн Томас (1737-1809), английский и американский общественный деятель, писатель.
Пекарский Петр Петрович (1827-1872), русский историк.
Пелби (XIX в.), американский актер.
Пеле (XVII в.), французский генерал, военный мемуарист.
Пеле де ла Лозер Прива Жозеф Кларамон (1785-1871), граф, французский министр просвещения.
Пеллико Сильвио (1789-1854), итальянский писатель, революционер.
Пен Вильям (1644-1718), английский квакер, законодатель Пенсильвании.
Пенброк (Пемброк) Герберт Джордж Август (1759-1827), английский граф, зять С. Р. Воронцова.
Пенброки (Пемброки), английские графы.
Пенжьон (XIX в.), французский профессор.
Пепин (ум. 1836), участник покушения на французского короля Людовика Филиппа.
Переселенков Степан Александрович (1865-1941), русский историк.
Перикл (ок. 490-429 до н. э.), древнегреческий государственный деятель.
Перле Адриен (1795-1850), французский актер.
Перовский Василий Алексеевич (1794-1857), граф, русский генерал.
Перро Шарль (1628-1703), французский писатель.
Перси, английский граф.
Персиль Жан Шарль (1785-1870), французский политический деятель.
Перье Казимир (1777-1832), французский политический деятель.
Перье (XIX в.), французский актер.
Песталоцци Иоганн Генрих (1746-1827), швейцарский педагог, литератор.
Пестель Павел Иванович (1793-1826), декабрист, руководитель Южного общества.
Петр I Великий (1672-1725).
Петр II (1715-1730), русский император.
Петрарка Франческо (1304-1374), итальянский поэт.
Петти Вильям (1623-1687), английский ученый.
Пешман (XIX в.), немецкий врач.
Пизано Никколо (XIII в.), итальянский скульптор, архитектор.
Пиджьани (XIX в.).
Пий VII, папа римский 1800-1823 гг.
Пикар Луи Франсуа (1769-1828), французский драматург, писатель.
Пиксанов Николай Кирьякович.
Пиндар (518 или 522 — ок. 442 до н. э.), древнегреческий поэт.
Пипин Малый (Короткий) (VIII в.), король франков.
Пирниц (XIX в.), немецкий врач-психиатр 288, 289.
Пирниц, жена врача Пирница.
Питр-Шевалье Пьер Мишель Франсуа (1812-1863), французский историк, писатель.
Питт Вильям, граф Чатам (1759-1806), английский политический деятель.
Пишо Амедей (1786-1874), французский драматург.
Планк Готлиб Якоб (1751-1833), немецкий теолог.
Платон (настоящее имя Аристокл, 427-347 до н. э.), древнегреческий философ.
Платон (Левшин, 1737-1812), московский митрополит.
Плетнев Петр Александрович (1792-1865), русский писатель.
Плесси (XIX в.), французская актриса.
Плесси (XIX в.), французский уголовный преступник.
Плещеева Наталья Федотовна (1768-1855), русская статс-дама.
Плиний Младший (ок. 62 — ок. 114), древнеримский государственный деятель, писатель.
Погодин Михаил Петрович (1800-1875), русский писатель, историк, публицист.
Поле (XIX в.), французский арфист.
Полевой Николай Алексеевич (1796-1846), русский журналист, писатель, критик, историк.
Полетика Петр Иванович (1778-1849), русский дипломат.
Поликарпова (XIX в.), знакомая А. И. Тургенева.
Полина — см. Гриньян Ф.-М.
Полиньяк Жюль Огюст Арман Мари де (1780-1847), князь, французский политический деятель.
Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803-1884), русский библиограф.
Полуектовы, семейство генерала Б. В. Полуектова.
Польми Марк Антуан Рене де Аржансон (ум. 1787), маркиз, французский литератор, библиофил.
Помпадур маркиза де, Жанна Антуанетта Пуассон (1721-1764), фаворитка Людовика XV.
Понжервиль Жан Батист Эме Сансон де (1792-1870), французский литератор.
Понсар Франсис (1814-1867), французский поэт, драматург.
Поп Александр (1688-1744), английский поэт.
Попов Василий Михайлович (1771-1842), директор Департамента народного просвещения.
Попов Михаил Иванович (1742 — ок. 1790), русский писатель.
Попов Стахий Ефимович (XIX в.), советник новгородского губернского правления.
Попов С. М. (XIX в.) 417.
Попугаев Василий Васильевич (1778 или 1779 — ок. 1816), русский писатель.
Порталис Жан Этьен Мари (1745-1807), французский политический деятель.
Порталис Жозеф Мари (1778-1858), граф, французский политический деятель.
Порталис Фредерик (1803-1846), виконт, французский юрист.
Поссельт Мориц Конрад (1805-1875), немецкий историк.
Потемкин Григорий Александрович (1739-1791), князь, русский государственный деятель, фельдмаршал.
Потемкин Петр Иванович (ум. ок. 1700), русский дипломат.
Потье Шарль (1775-1838), французский актер.
Поццо ди Борго Карл Андрей (1764-1842), граф, русский посол в Париже.
Прадель Пьер Мари Кутре де (1787-1857), французский импровизатор.
Прадт Доминик Дюфур де (1759-1837), французский дипломат, публицист.
Прасковья Иоанновна (1694-1731), русская царевна.
Пристлей (Пристли) Джозеф (1733-1804), английский химик, философ, общественный деятель.
Причар (Причард) (XIX в.), английский проповедник.
Прудон Пьер Жозеф (1809-1865), французский философ, экономист, общественный деятель.
Птоломей Клавдий (ум. ок. 168), греческий ученый.
Птушкина Инна Григорьевна.
Пуассон (XIX в.), французский знакомый А. И. Тургенева.
Пугачев Владимир Владимирович.
Пугачев Емельян Иванович (ок. 1742-1775), руководитель антифеодального восстания крестьян и казаков.
Путята Николай Васильевич (1802-1877), русский литератор.
Путятин Николай Абрамович (1744-1818), русский князь.
Путятина (XIX в.), двоюродная сестра А. И. Тургенева.
Путятины (XIX в.), родственники А. И. Тургенева.
Пуфендорф (Пуффендорф) Самуил (1631-1694), немецкий юрист, историк.
Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837).
Пушкин Алексей Михайлович (1769-1825), московский острослов, стихотворец.
Пушкин Василий Львович (1767-1830), русский поэт.
Пушкина Елена Григорьевна (1778-1833), жена А. М. Пушкина.
Пушкины, семейство Е. Г. Пушкиной, вдовы А. М. Пушкина.
Пфифер (XIX в.), швейцарский географ.
Пыпин Александр Николаевич (1833-1904), историк русской литературы.
Пэли Вильям (1743-1805), английский моралист.
Раббе Альфонс (1786-1830), французский литератор.
Равиньян Густав Франсуа Ксавье Делакруа (1795-1858), французский иезуит.
Раевские, семья отставного полковника А. Н. Раевского (1795-1868), женатого на Е. П. Киндяковой.
Радищев Александр Николаевич (1749-1802), русский писатель, философ, революционный просветитель.
Разумовская Генриетта, урожд. бар. Мальсен (1790-1827), графиня, первая жена Г. К. Разумовского, хозяйка католического салона в Париже.
Разумовская Константина Доминика Иосифовна, урожд. гр. Тюргейм (1785-1867). княгиня, жена А. К. Разумовского.
Разумовская Мария Григорьевна, урожд. кн. Вяземская (1772-1865), в первом браке жена кн. А. Н. Голицына, во втором — Л. Г. Разумовского.
Разумовский Алексей Кириллович (1748-1822), князь, русский государственный деятель.
Разумовский Андрей Кириллович (1752-1836), князь, русский дипломат.
Райке Томас (XIX в.), английский банкир.
Райнальди Карло (1611-1691), итальянский архитектор.
Ралей Вальтер (1552-1618), английский мореплаватель, писатель.
Рамбах Федор Эдуардович (1767-1826), профессор политической экономии Дерптского университета.
Рамбулье (Рамбуйе) Екатерина (1588-1665), французская маркиза, хозяйка литературного салона.
Ранке Леопольд фон (1795-1886), немецкий историк.
Рансе (XIX в.). английский литератор.
Рапе Жан Жак (1805-1882), французский литератор.
Расин Жан Батист (1639-1699), французский драматург.
Расин (XIX в.), французский певец.
Рассель Франциск (1765-1802), английский герцог.
Рауе Николас (1674-1718), английский поэт, драматург.
Рауль Бургундский (ум. 936), бургундский герцог, французский король в 923-936 гг.
Раумер Георг Вильгельм (1800-1856), немецкий историк.
Раупах Эрнест Вениамин Соломон (1784-1852), немецкий писатель, историк.
Рафаэль Санти (1483-1520), итальянский художник, архитектор.
Рахель (Рашель) Элиза (1821 -1858), французская актриса.
Реберг Август Вильгельм (1757-1836), немецкий государственный деятель, публицист.
Ребуль Жан (1796-1864), французский поэт.
Регенбрехт Микаел Эдуард (1792-1849), немецкий теолог.
Редальди (XIX в.), итальянский импровизатор.
Редерер Пьер Луи (1754-1835), французский политический деятель.
Рединг Алойс (1765-1818), швейцарский политический деятель.
Рединг Рудольф (XIV в.), швейцарский патриот.
Рединг Назар (1759-1825), швейцарец, испанский маршал.
Резанов Владимир Иванович (1867-1932?), историк русской литературы.
Реизов Борис Григорьевич.
Рейбо Луи (1799-1879), французский экономист, литератор.
Рейналь Поль Шодрю де (1797-1845), французский чиновник.
Рейнгард Шарль Фредерик (1761-1837), граф, французский политический деятель.
Рейнгольд Карл Леонгард (1758-1823), немецкий философ, или его сын Христиан Триест (1793-1855), немецкий философ.
Рейтерн Елизавета Алексеевна (1823-1882), дочь художника Герхарда Рейтерна, с 1841 г. жена В. А. Жуковского.
Рейхель (XIX в.), немецкий историк.
Рек — см. Рекке.
Рекамье Жанна Франциска Юлия Аделаида (1777-1849), хозяйка литературного и политического салона в Париже.
Рекамье (ум. 1830), муж Ж.-Ф. Рекамье.
Рекке Шарлотта Елизабета Констанциа (1756-1833), графиня, немецкая писательница.
Ремюза Жан Пьер Абель (1788-1832), французский ориенталист.
Рен — см. Врен.
Рене Анжуйский (1409-1480), сицилианский король.
Рени Гвидо (1575-1642), итальянский художник.
Ренодьер — см. Ла Ренодьер Ф.
Ренуар Франсуа Жюст Мари (1761-1836), французский историк литературы.
Ренуар, возможно, Антуан Августин (1765-1863), французский издатель.
Реньо-Варин (XIX в.), французский мемуарист.
Репнин Николай Васильевич (1734-1801), русский генерал-фельдмаршал.
Репнин-Волконский Николай Григорьевич (1778-1845), русский князь, генерал-губернатор саксонского королевства.
Pep (XIX в.), веймарский суперинтендант.
Ресегье Жюль де (1788-1862), французский поэт.
Ржевский Григорий Павлович (1763-1830), русский помещик, владелец крепостной балетной труппы.
Ривьер Шарль Франсуа де Риффардо (1763-1828), французский роялист.
Риттер Карл (1779-1859), немецкий географ.
Рихтер Иоганн Павел Фридрих (1763-1825), немецкий писатель, известный под псевдонимом Жан-Поля.
Ричардсон Семюел (1689-1761), английский писатель.
Ричмондский герцог.
Ришелье Арман Жак Дюплесси де (1585-1642), герцог, кардинал, французский государственный деятель.
Робертсон (XIX в.), депутат английского парламента.
Робертсон (XIX в.), французский преподаватель мнемоники.
Робеспьер Максимилиан Мари Исидор (1758-1794), деятель французской революции 1789 г.
Роболи Татьяна Альфредовна.
Роде Доротея (1770-1825), дочь историка А.-Л. Шлецера.
Родзянко Семен Емельянович (XVIII — начало XIX в.), товарищ А. И. Тургенева по Московскому университетскому пансиону.
Рожалин Николай Матвеевич (1805-1834), русский литератор.
Роже Жан Франсуа (1776-1842), французский литератор.
Рожерс (Роджерс) Иван Христофорович (1739-1811), англичанин, генералштаб-доктор русского флота.
Рожерс (Роджерс) Семюел (1763-1855), английский поэт.
Розен Егор Иванович (1803-1860) барон, русский поэт, драматург.
Розен (XIX в.), французский герцог.
Розен (XIX в.), французская герцогиня.
Розенкампф Густав Андреевич (1764-1832), русский государственный деятель, юрист, литератор.
Розенмюллер Иоганн Георг (1736-1815), немецкий теолог.
Ройе-Коллар Альбер Поль (1797-1865), французский профессор права.
Ройе-Коллар Пьер Поль (1763-1845), французский политический деятель.
Рокка Альберт де (род. 1789), офицер, тайный супруг мадам де Сталь.
Рокка, сын мадам де Сталь.
Рокуо Мари Антуанетта Жозефина (1756-1815), французская актриса.
Ром (Ромм) Шарль Жильбер (1750-1796), французский математик, деятель французской революции 1789 г..
Ромадановский (Ромодановский) Федор Юрьевич (ум. 1717), русский князь.
Ромней лорд, возможно, Сидней Генри (1641-1704), английский государственный деятель.
Ронкетти (XIX в.), миланский сапожник.
Ронсар Пьер де (1524-1585), французский поэт.
Роншо Луи де (1816-1887), французский писатель.
Россель (Рюссель) Вильям (1639-1683), барон, английский государственный деятель.
Россель (Рюссель) Рашель (1636-1723), жена В. Росселя.
Россель лорд, возможно, Джордж Вильям (1790-1846), английский генерал-майор.
Россель, жена лорда Росселя.
Росси Пеллегрино (1787-1848), граф, французский профессор политической экономии.
Россини Жоакино (1792-1868), итальянский композитор.
Ростопчина Евдокия Петровна (1811-1858), русская писательница.
Ротшильд Джемс (1792-1868), французский банкир.
Рошет Рауль (1789-1854), французский археолог.
Рубенс Петер Пауль (1577-1640), фламандский художник.
Рубини Джиованни Баттиста (1795-1854), итальянский певец.
Ру Виталь (1760-1846), французский литератор.
Ру (XIX в.), французский банкир.
Руге Арнольд (1802-1880), немецкий публицист, общественный деятель, философ.
Румор Карл Фридрих Людвиг (1785-1843), немецкий историк.
Румянцев Александр Иванович (1680-1749), граф, русский государственный деятель.
Румянцев Николай Петрович (1754-1826), граф, русский дипломат.
Румянцев Сергей Петрович (1755-1838), граф, русский дипломат.
Рунге (XIX в.), немецкий священник.
Рупрехт (XIX в.), австрийский цензор.
Руссель (Россель) Джон (1792-1878), английский политический деятель.
Руссо Жан-Жак (1712-1778), французский писатель, просветитель, философ.
Рюссель Вильгельм — см. Россель В.
Рюссель Рашель — см. Россель Р.
Рыбаков Борис Александрович.
Рычков Петр Иванович (1712-1777), русский писатель, заведовал оренбург-ской губернской канцелярией.
Рюг — см. Руге А.
Рюль (ум. 1795), деятель французской революции 1789 г.
Рюрик (ум. 879), по летописному преданию — родоначальник княжеской династии Рюриковичей.
Сабинин Дмитрий Стефанович (XIX в.), переводчик прозаических произведений А. С. Пушкина на немецкий язык.
Сабинин Стефан Карпович (1789-1863), протоиерей, русский историк, археолог.
Сабуров А. А.
Савари Анн Жан Мари Рене (1774-1833), французский военный и политический деятель.
Савиньи Фридрих Карл (1779-1861), немецкий юрист.
Сайтов Владимир Иванович (1849-1938), историк русской литературы, библиограф.
Сак Карл Генрих (1790-1875), немецкий теолог.
Саккини Антонио Мари Гаспар (1735-1786), итальянский композитор.
Саллюстий Гай Крисп (85-35 до н. э.), римский историк.
Салтыков (XIX в.), русский граф.
Сальванди Нарсисс Ахилл де (1795-1856), граф, французский политический деятель, публицист.
Сальванди де, жена Н.-А. де Сальванди.
Сальватор (XIX в.), французский издатель.
Сальфи Франческо (1759-1832), итальянский историк литературы.
Самарин Юрий Федорович (1819-1876), русский общественный деятель, славянофил.
Саммер (XIX в.), английский переводчик.
Самойлова Юлия Павловна, урожд. гр. фон дер Пален (XIX в.), жена гр. Н. А. Самойлова.
Санназар (XIX в.), итальянский граф.
Сантель Иоанн Батист (1630-1697), французский поэт.
Санти (XIX в.), жена гр. В. А Санти.
Сантини Джиованни (1787-1877), итальянский астроном.
Сапега, княгиня, мать кн. Чарторижской.
Сарран Бернард (1795-1874), французский политический деятель, литератор.
Сарто Андреа дель (1487-1531), итальянский художник.
Сарториус Георг, барон фон Вальтерсгаузен (1765-1828), немецкий историк.
Саси Антуан Исаак Сильвестр де (1758-1838), барон, французский ориенталист.
Сатин Николай Михайлович (1814-1873), русский литератор, участник студенческого кружка Герцена-Огарева.
Саути Роберт (1774-1843), английский поэт.
Сведенборг Эммануил (1688-1772), шведский натуралист.
Свербеев Дмитрий Николаевич (1799-1876), русский общественный деятель.
Свербеева Екатерина Александровна, урожд. Щербатова (1809-1892), хозяйка московского литературного салона.
Свечин Николай Егорович (род. 1759).
Свечин Николай Сергеевич (1759-1850), русский генерал.
Свечин Петр Егорович (род. 1773).
Свечина Софья Петровна, урожд. Соймонова (1782-1857), хозяйка католического салона в Париже.
Свинтоны (XIX в.).
Свистунова Мария Алексеевна, урожд. Ржевская (ум. 1866), жена камергера Н. П. Свистунова, мать декабриста.
Свифт Джонатан (1667-1745), английский писатель.
Святослав Игоревич (ум. 972), великий князь Киевский.
Себестиан (Себастиани) Орас Франсуа Бастьен (1772-1851), граф, французский политический деятель.
Северин Дмитрий Петрович (1792-1865), русский дипломат.
Севинье Мари де Рабютен-Шанталь де (1626-1696), маркиза, французская писательница.
Севинье Энри де (1624-1651), французский маркиз.
Сегюр Луи Филипп де (1753-1830), граф, французский посол в России.
Сегюр Софи (1799-1874), графиня, французская писательница.
Сегюр Филипп Поль (1780-1873), граф, французский генерал, историк.
Сегюр-Ламуаньон (XIX в.).
Сегье Антуан Жан Матье (1768-1848), барон, французский политический деятель.
Сей Жан Батист (1767-1832), французский экономист.
Семевский Василий Иванович (1848-1916), русский историк.
Семенов (XIX в.), русский крепостной артист. Сен-Венсен де Поль (1576-1660), французский священник, основатель общества сестер милосердия.
Сенека Луций Анней (ум. 65 н. э.), римский философ.
Сенелберг, немецкий натуралист 303.
Сенковский Осип Иванович (1800-1858), русский писатель, журналист, ориенталист.
Сен-Мартень Антуан Жан (1791-1832), французский ориенталист.
Сен-Мартень Луи Клод де (1743-1803), маркиз, французский мистик.
Сенозон (XVIII в.), сестра Л. Малерба.
Сен-При Алексей Карлович (1805-1851), граф, французский дипломат, литератор.
Сен-При Франсуа Эммануель де (1735-1821), граф, французский дипломат.
Сен-Проспер Антуан Жан Кассе (1790-1840), французский публицист.
Сен-Пьер Жак Анри Бернарден (1737-1814), французский писатель.
Сен-Симон де Рувруа Анри Клод (1760-1825), французский социалист-утопист.
Сен-Симон Луи де Лувруа (1675-1755), герцог, французский государственный деятель.
Сен-Симон, французский герцог, дед Луи де Сен-Симона.
Сен-Симон (XIX в.), французская герцогиня.
Сен-Феликс (Феликс д’Аморе, прозванный Жюль де) (1806-1874), французский писатель.
Сен-Фор (XIX в.), директор французских путей сообщения.
Сен-Фуа Жермен Франсуа Пулен де (1698-1776), французский литератор.
Сент-Бев Шарль Огюст (1804-1869), французский писатель, критик.
Сент-Олер Луи Клер де Бонуаль (1778-1854), граф, французский дипломат, историк.
Сент-Олер, жена Л.-К. Сент-Олера.
Сенявин Дмитрий Николаевич (1763-1831), русский адмирал.
Сербинович Константин Степанович (1796-1874), русский чиновник, журналист.
Сережа — см. Тургенев С. И.
Сесе Эмиль Эдмон (1814-1863), французский философ.
Сеславин Александр Никитич (1780-1858). русский офицер, участник партизанского движения Отечественной войны 1812 г.
Сигоний Карл (1523-1584), итальянский историк, философ.
Сиес (Сийес) Эммануель Жозеф (1748-1836), французский политический деятель.
Симеон Иосиф Иером (1749-1842), министр Вестфальского королевства в годы владычества Наполеона I в Германии.
Симеон Полоцкий (в миру Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович, 1629-1680), русский общественный и церковный деятель, писатель, переводчик.
Сисмонди Жан Шарль Леонар Сисмонд де (1773-1842), французский историк, экономист.
Скаррон Поль (1610-1660), французский писатель.
Скаррон-Ментенон — см. Ментенон.
Скорятины, русские помещики (XIX в.).
Скотт Анна (1803-1833), дочь В. Скотта.
Скотт Вальтер (1771-1832), английский писатель.
Скребицкий Александр Ильич (1827-1915), русский врач.
Скриб Огюстен Эжен (1791-1861), французский драматург.
Скюдери Мадлена (1607-1701), французская писательница.
Слоун Ганс (1660-1753), английский натуралист, президент Королевского общества.
Смирнов Яков Иванович (ХТХ в.). священник русского посольства в Лондоне.
Смирнова Александра Осиповна, урожд. Россет (1809-1882), приятельница русских писателей пушкинского круга.
Смит Адам (1723-1790), английский политэконом.
Смит Вильям Сидней (1764-1840), английский адмирал.
Смит Сидней (1771-1845), английский писатель.
Смитсон Генриетта (1800-1854), английская актриса, с 1835 г. жена французского композитора Берлиоза.
Соболевский Сергей Александрович (1803-1870), русский библиофил, эпиграмматист.
Созе Жан Пьер Поль (род. 1800), французский политический деятель.
Соколовский (XIX в.), чиновник Московского архива.
Сократ (ок. 469-399 до н. э.), древнегреческий философ.
Солнье-сын (XIX в.), французский журналист.
Сольгер (XIX в.), немецкий теолог.
Сомбоель (XVIII в.), французский роялист.
Сорель Агнесса (1409-1450), возлюбленная французского короля Карла XII.
Софокл (ок. 497-406 до н. э.), древнегреческий трагик.
Софья Алексеевна (1657-1704), сестра Петра I.
Спалатин Георг Буркгард (1484-1545), деятель немецкой реформации.
Спенсер (XIX в.), английский лорд, библиофил.
Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839), русский государственный деятель.
Спиноза Бенедикт (Барух, 1632-1677), голландский философ.
Сталь Анна Луиза Жермен де (1766-1817), баронесса, французская писательница.
Сталь Огюст Луи де (1790-1827), барон, сын мадам де Сталь, французский литератор.
Сталь барон де (XIX в ).
Сталь баронесса де (XIX в.).
Стангоп Эдвард (1546?-1608), английский церковник.
Станислав Август (1732-1798), польский король.
Станкевич Николай Владимирович (1813-1840), русский литератор, глава литературно-философского кружка.
Старчевский Альберт Викентьевич (1818-1901), русский журналист.
Стеклов Юрий Михайлович.
Стендаль (псевдоним Анри Мари Бейля, 1783-1842), французский писатель.
Степанов Николай Леонидович.
Степанов Франсис Филипп (1790?-1860), сын выходца из России, английский художник.
Стерн Лоренс (1713-1768), английский писатель.
Стефан (1097?-1154), английский король.
Стефенс Генрих (1773-1845), немецкий философ.
Страбон (ок. 63-ок. 20 до н. э.), древнегреческий географ, историк.
Страффорд (XIX в.), английский маркиз.
Страхов Петр Иванович, профессор физики Московского университета.
Строганов Григорий Александрович (1770-1857), барон, русский посол в Турции.
Строгановы.
Строев Павел Михайлович (1796-1876), русский археограф.
Стурдза Александр Скарлатович (1791-1854), русский чиновник.
Стюарт Дюгальд (1753-1828), шотландский философ.
Стюбель Христоф Карл (1764-1828), немецкий юрист.
Субиран (XIX в.), француз.
Суворов Александр Васильевич (1730-1800).
Сульт Никола Жан де (1769-1851), герцог Далматский, французский маршал.
Суме Александр (1788-1845), французский поэт.
Сухозанет Иван Онуфриевич (1788-1861), русский генерал-майор.
Сухомлинов Михаил Иванович (1848-1946), историк русской литературы.
Сушкова Анна Петровна (1795-1855), двоюродная сестра А. И. Тургенева.
Сфорца Людовик Мари (1451-1508), миланский герцог.
Сю Эжен (1804-1857), французский писатель, военный врач.
Сюар Жан Батист Антуан (1733-1817), французский литератор.
Сюар (1750-1830), французская писательница, хозяйка литературного салона, жена Ж.-Б. Сюара.
Сюлли Максимилиан де Бетюн (1560-1641), герцог, французский государственный деятель.
Сюло (Сюлло) Франсуа Луи (1757-1792), французский политический деятель, памфлетер.
Сюло (Сюлло), сын Ф. Л. Сюло.
Талейран Шарль Морис, князь де Беневент (1754-1838), французский дипломат.
Тальма Франсуа Жозеф (1763-1826), французский актер.
Тальма, жена Ф.-Ж. Тальма 534.
Тамброни Клотильда (1758-1817), итальянский филолог.
Тамбурини Антонио (1800-1876), итальянский певец.
Танеман (XIX в.), немецкий философ.
Танюша (XIX в.), цыганка, русская певица.
Тапе (Таппе) Дитрих Август Вильгельм (1778-1830), немецкий педагог, переводчик.
Тарасов Ефим Иванович.
Тарасова Вера Матвеевна.
Тарквиний Гордый, Луций (VI в. до н. э.), последний римский царь.
Тартаковский Андрей Григорьевич.
Тассо Торквато (1544-1595), итальянский поэт.
Тастю Сабина Казимир Амабль Войар (1798-1855), французская поэтесса.
Татаринов Александр Николаевич (18101862), двоюродный племянник А. И. Тургенева.
Татищев Дмитрий Павлович (1767-1845), русский дипломат.
Тацит Публий Корнелий (ок. 55-ок. 120), римский историк.
Тегнер Исайя (1782-1846), шведский поэт.
Тейлор (Тайлор) Роберт (1784-1844), английский писатель, деист.
Теодон Жан Батист (1646-1713), французский скульптор.
Тернер Джозеф Меллорд Вильям (1775-1851), английский художник.
Терно Гильом Луи (1765-1833), французский фабрикант.
Терри Даниель (1780?-1829), английский актер.
Терский (Терской) Аркадий Иванович (1732-1815), русский генерал-рекетмейстер.
Тертулиан (Тертуллиан) Квинт Септимий Флоренс (ок. 160-230), теолог.
Тиандер Карл Федорович.
Тибулл Альбий (ок. 50-19 до н. э.), римский поэт.
Тиверий (Тиберий) Клавдий Нерон (43 до н. э.-37 н. э.), римский император.
Тиводо (Тибодо), сын Антуана Тибодо, члена Конвента, автора мемуаров.
Тидге Христофор Август (1752-1841), немецкий поэт.
Тийо (XIX в.), французский литератор.
Тик Людвиг (1773-1853), немецкий писатель.
Тик Доротея, дочь Л. Тика 141. Тикнор Джордж (1791-1871), американский филолог, испанист.
Тилли Жан де (1559-1632), граф, французский генерал 269. Тиллотсон Джон (1630-1694), архиепископ Кентерберийский, сторонник религиозной терпимости.
Тиндал Матвей (1653?-1733), английский писатель, деист.
Тирабоски Джироламо (1731-1794), итальянский историк литературы.
Тит Флавий Веспасиан (41-81), римский император.
Титман Карл Август (1775-1834), немецкий юрист.
Тихонравов Николай Саввич (1832-1893), историк русской литературы.
Тоблер Георг Кристоф (1757-1812), швейцарец, воспитатель А. И. и Н. И. Тургеневых.
Товианский (Товяньский) Анджей (1799-1878), польский мистик, учитель А. Мицкевича.
Токевиль (Токвилль) Алексис Шарль Генри Клерел (1805-1859), граф, французский политический деятель, публицист. Токевиль (Токвилль), жена А. Токевиля.
Толанд Джон (1670-1722), английский писатель, деист.
Толстая, видимо, Прасковья Васильевна (ум. 1844), жена полковника графа А. А. Толстого.
Толстой Александр Петрович (ум. 1871), русский граф.
Толстой Лев Николаевич (1828-1910).
Толстой Петр Александрович (1769-1844), русский граф, член Государственного совета.
Толук Август (1799-1877), немецкий теолог.
Тома Аквинский — см. Фома Аквинский.
Томашевский Борис Викторович (1890-1957), историк русской литературы.
Томсон Джеймс (1700-1748), английский поэт.
Торвальдсен Бертель (Альберто) (1768-1644), датский скульптор.
Тортонваль (XIX в.), французская знакомая А. И. Тургенева.
Тоски (XIX в.), пармский гравер.
Тотила (ум. 552), король остготов в Италии.
Траар Пьер.
Трасси Дестю де, Антуан Луи Клод (1754-1836), французский философ, экономист.
Траян Марк Ульпий (53-117), римский император.
Требст Христиан Готлиб (1812-1888), немецкий переводчик.
Трейтель (XIX в.), английский книгоиздатель.
Тролоп (Троллоп) Френсис (1778-1863), английская писательница.
Тромсдорф Иоганн Бартоломей (1770-1837), немецкий химик.
Тройская Мария Лазаревна.
Труве (XIX в.), болонский трактирщик.
Тургенев Александр Михайлович (1772-1862), русский мемуарист.
Тургенев Андрей Иванович (1781-1803), русский поэт, критик, брат А. И. Тургенева.
Тургенев Борис Петрович (XIX в.), двоюродный брат А. И. Тургенева.
Тургенев Иван Петрович (1752-1807), русский общественный деятель, отец А. И. Тургенева.
Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883).
Тургенев Николай Иванович (1789-1871), русский экономист, декабрист, брат А. И. Тургенева.
Тургенев Петр Николаевич (1853-1912), сын Н. И. Тургенева, скульптор.
Тургенев Сергей Иванович (1790-1827), русский дипломат, брат А. И. Тургенева.
Тургенева Екатерина Семеновна, урожд. Качалова (1757-1824), мать А. И. Тургенева.
Туркети (Тюркети) Эдуард (1807-1867), французский поэт.
Тынянов Юрий Николаевич (18941943), советский писатель, историк русской литературы.
Тьер Луи Адольф (1797-1877), французский политический деятель, историк.
Тьер, жена Л.-А. Тьера.
Тьери (Тьерри) Огюстен (1795-1856), французский историк.
Тюрго Анн Робер Жак (1727-1781), французский государственный деятель, экономист.
Тюрен (Тюренн) Анри де ла Тур д’Овернь (1611-1675), виконт, французский полководец.
Тюрнер — см. Тернер Д.-М.-В.
Тютчев Федор Иванович (1803-1873), русский поэт, дипломат.
Тюфякин Петр Иванович (1769-1845), русский князь, директор императорских театров.
Убри Петр Яковлевич (1774-1849), русский посланник во Франкфурте-на-Майне.
Уваров Федор Петрович (1773-1824), русский генерал.
Уврар Габриель Жюльен (1770-1846), французский финансист.
Укерт Фридрих Август (1780-1851), немецкий историк, географ.
Ульрих Фридрих.
Узвелл (XIX в.), английский литератор.
Фабре Мари Жозеф Викторьен (1785-1831), французский литератор.
Фалес (конец VII-начало VI в. до н. э.), древнегреческий философ, ученый.
Фалу Фредерик Альфред Пьер (1811-1886), граф, французский политический деятель, историк.
Фарнгаген фон Энзе Карл Август (1785-1858), немецкий писатель, критик.
Фарнезе Алессандро (1547-1592), пармский герцог, наместник испанского короля Филиппа II в Нидерландах.
Фарнезе Рануччо (1569-1622), пармский герцог.
Фастрада (ум. 794), жена Карла Великого.
Фе Леонтина (1811-1876), французская актриса.
Фегезак (XIX в.), французский генерал, дипломат.
Федоров Борис Михайлович (1794-1875), русский журналист, литератор.
Фейнберг Илья Львович.
Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла Мотт (1651-1715), французский писатель.
Феофил (XIX в.), русский архимандрит.
Фердинанд I (1503-1564), римско-германский император.
Фердинанд VII (1784-1833), испанский король.
Фердинанд, пармский герцог.
Феррерис (XIX в.).
Ферюсак Андре Этьен Жюст Паскаль Жозеф Франсуа (1786-1836), барон, французский геолог, зоолог.
Фидиас (Фидий) (ок. 500-ок. 432/431 до н. э.), древнегреческий скульптор.
Фиески Жозеф (1790-1836), французский военный, организатор покушения на Людовика Филиппа.
Фикельмон Карл Людовик (1777-1857), австрийский посол в Петербурге.
Филанжиери (Филанджьери) Гаетана (1752-1788), итальянский экономист, юрист, публицист.
Филанжиери Шарль (1783-1867), французский генерал.
Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов, 1783-1867), московский митрополит.
Филимонов Владимир Сергеевич (1785-1858), русский писатель.
Филипова (XIX в.), знакомая А. И. Тургенева.
Филипп II (1527-1598), испанский король.
Филипп IV Прекрасный (1285-1314), французский король.
Фильд Джон (1782-1837), ирландский пианист, композитор.
Фирмин (Фирмен) (псевдоним Жана Франсуа Бекереля, 1787-1859), французский актер.
Фитц Джеймс (XIX в.), герцогиня.
Фихте Иоганн Готлиб (1762-1814), немецкий философ.
Фихте Эммануил Герман (1797-1879), немецкий философ.
Фишер (XVIII в.), немецкий историк.
Фишман Самуил.
Флавиньи (XIX в.), французский дипломат.
Флассан Жан Батист Каетан де (1760-1845), французский историк.
Флери Андре (1653-1743), французский кардинал.
Флери Клод (1640-1723), французский историк церкви.
Флеши (Флешье) Эспри (1632-1710), французский проповедник, писатель.
Флуренс (Флуранс) Мари Жан Пьер (1794-1867), французский физиолог, врач.
Фовицкий Иван Михайлович (род. 1782), русский литератор.
Фожер Арман Проспер (1810-1888), французский писатель.
Фокс Генри Ричард (1773-1840), английский политический деятель.
Фокс Георг (1624-1690), основатель секты квакеров.
Фокс Чарльз Джеймс (1749-1806), английский политический деятель.
Фолькстоун, английский лорд.
Фома Аквинский (1225-1274), французский схоласт.
Фома Кемпийский (1380-1471), писатель-моралист.
Фомин Александр Александрович (1868-1929), историк русской литературы.
Фонвизин Денис Иванович (1744-1792), русский писатель.
Фонтан Луи Мари (1801-1839), французский писатель.
Фонтенель Бернар ле Бовье (1657-1757), французский писатель, ученый.
Фориель Клод (1772-1844), французский историк, филолог, критик.
Форстер Георг (1754-1794), немецкий писатель, ученый, деятель французской революции 1789 г.
Фосколо Уго (1776-1827), итальянский писатель.
Фосс Иоганн Фридрих (1751-1826), немецкий поэт, переводчик.
Фотий (1792-1838), русский архимандрит.
Фрай Елизавета (1780-1845), английский филантроп, публицист.
Франк (Франке) Август Герман (1663-1727), немецкий педагог, основатель сиротских приютов.
Франклин Вильямин (Вениамин) (1706-1790), американский политический деятель.
Франсуа I (Франциск I) (1494-1547), французский король.
Франсуа де Саль (1567-1622), женевский епископ.
Франц I (1768-1835), австрийский император.
Франциск I (Франц I) (1708-1765), тосканский герцог, с 1745 г. германский император.
Фрауенлоб (прозвище Генриха фон Мейсена, ок. 1260-1318), немецкий мейстерзингер.
Фредерик Великий — см. Фридрих II.
Фредро Александр (1793-1876), граф, польский драматург.
Фрейттель (XIX в.), французский книгопродавец.
Фресинос (Фрейсинос) Дени де (1765-1841), граф, епископ, французский проповедник, политический деятель.
Фридрих II (1194-1250), германский император.
Фридрих II (1712-1786), прусский король.
Фридрих Гаспар Давид (1774-1840), немецкий художник.
Фридрих Август (1797-1854), саксонский король.
Фридрих Август I (1750-1827), саксонский король.
Фридрих Вильгельм Кассельский (1802-1875), гессен-кассельский курфюрст.
Фридрих Вильгельм III (1770-1840), прусский король.
Фридрих Мудрый (1463-1525), саксонский курфюрст.
Фриз Яков Фридрих (1773-1843), немецкий философ.
Фрич (XIX в.), немецкая графиня.
Фрорин (XIX в.), немецкий священник.
Фуа Максимилиан Себастьян (1775-1825), французский генерал, политический деятель.
Фуассе Жозеф Теофиль (1800-1873), французский литератор.
Фудра Теодор Луи Август де (1800-1872), маркиз, французский писатель.
Фукидид (ок. 460-ок. 400 до н. э.), древнегреческий историк.
Фурье Франсуа Мари Шарль (1772-1837), французский социалист-утопист.
Фуше Виктор Адриен (1802-1866), французский историк права.
Фуше Иосиф, герцог Отрантский (1763-1820), французский политический деятель, министр полиции при Наполеоне I.
Фюльберт (XII в.), французский каноник, дядя Элоизы, возлюбленной П. Абеляра.
Фюрст Вальтер (XIV в.), по народному преданию — один из основателей швейцарского союза.
Ханыков Василий Васильевич (1759-1829), русский посланник в Дрездене.
Хаткарт (Каткарт) Вильям Шоу (1755-1843), граф, английский дипломат, генерал.
Хвощинская Софья Михайловна (1802-1836), жена А. П. Хвощинского.
Хейтер Джордж (1792-1871), английский художник.
Херасков Михаил Матвеевич (1733-1807), русский писатель.
Хомяков Алексей Степанович (1804-1860), русский общественный деятель, писатель.
Христина (Августа, 1626-1689), шведская королева.
Цезарь Юлий Гай (100-44 до н. э.), римский государственный деятель, полководец.
Цвечке (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Цинский (Цынский) Лев Михайлович (XIX в.), генерал-майор, московский обер-полицеймейстер (в 1834-1845 гг.).
Цинти (XIX в.), певица.
Циркур (Сиркур) Адольф де (1801-1879), граф, французский литератор.
Циркур (Сиркур) Анастасия Семеновна, урожд. Хлюстина (XIX в.), графиня, французский литератор.
Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.), римский оратор, адвокат, писатель, политический деятель.
Цшокке Иоганн Генрих Даниил (1771-1848), швейцарский писатель.
Цявловский Мстислав Александрович (1883-1947), историк литературы.
Чаадаев Петр Яковлевич (1793-1856), русский общественный деятель, философ, писатель.
Чанинг (Чаннинг) Вильям Эллери (1780-1842), американский писатель, проповедник.
Чарторижский (Чарторыжский) Адам Юрий (1770-1861), князь, польский политический деятель.
Чатам — см. Питт В.
Чаттертон Томас (1752-1770), английский поэт.
Черейский Лазарь Абрамович.
Черняк Ефим Борисович.
Черский (XIX в.), немецкий священник.
Чиконьяр Леопольд (1789-1834), граф, итальянский искусствовед.
Чимабуэ (настоящее имя Ченни ди Пепо, ок. 1240-ок. 1302), итальянский художник.
Чичагов Павел Васильевич (1765-1849), русский адмирал.
Чиямпи (Чампи) (1769-1847), аббат, итальянский ученый, правовед.
Чокке — см. Цшокке И.-Г.-Д.
Шабо Франсуа (1759-1794), деятель французской революции 1789 г.
Шаброль де Вэльвик Жильбер Жозеф Гаспар (1773-1843), французский префект.
Шад (XIX в.), английский посол в Дрездене.
Шадов Иоганн Готфрид (1764-1850), немецкий скульптор.
Шадурский (XIX в.), русский граф.
Шаликов Петр Иванович (1767-1852), русский писатель.
Шаль Филарет (1799-1873), французский литератор.
Шампаньи Франсуа Жозеф Мари де (1804-1882), французский литератор.
Шампо (XIX в.), французский журналист.
Шампо де Гийом (ум. 1221), французский схоласт.
Шамполион-Фижак Жак Жозеф (1778-1867), французский археолог, брат ориенталиста Жана Франсуа Шамполиона.
Шамфор Себастьян Рок Никола (1741-1794), французский писатель.
Шапелен (Шаплен) Жан (1595-1674), французский поэт, критик.
Шапталь Жан Антуан (1756-1832), французский политический деятель, химик, экономист.
Шапталь мадам (XVI-XVII вв.).
Шарлотта Елизавет де Бавьер (1652-1722), принцесса Палатинская, вторая жена Филиппа Орлеанского.
Шарнгорст Гергард Иоганн Давид фон (1755-1813), прусский генерал.
Шарп (XIX в.), английский адвокат.
Шатель Фердинанд Франсуа (1795-1857), французский проповедник.
Шатобриан Франсуа Рене (1768-1848), французский писатель, политический деятель.
Шатобриан, урожд. де Лавинь, жена Ф.-Р. Шатобриана.
Шатовье (XIX в.), французский государственный деятель.
Шахсвский Александр Александрович (1777-1846), русский драматург.
Шафарик Павел Иосиф (1795-1861), чешский славяновед.
Швартнер Мартин (1759-1823), венгерский историк.
Швенке (Швенк) Конрад (1793-1864), немецкий писатель, переводчик.
Шебунин Андрей Николаевич.
Шевалье Жак Луи Венсан (1770-1841), французский инженер.
Шевалье Мишель (1806-1879), французский политэконом.
Шеврель (Шеврейль) Мишель Эжен (1786-1889), французский химик.
Шевырев Степан Петрович (1806-1864), русский поэт, критик, историк литературы.
Шейдлер (XIX в.), немецкий профессор философии.
Шекспир Вильям (1564-1616), английский драматург.
Шелли Перси Биши (1792-1822), английский поэт.
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775-1854), немецкий философ.
Шель (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Шенау, немецкий средневековый рыцарь.
Шенберг Рот Шенберг.
Шенинг Гергард (1722-1780), датский историк.
Шенье Андре Мари (1762-1794), французский поэт 260.
Шенье Мари Жозеф (1764-1811), французский поэт, драматург.
Шепелев Петр Амплиевич (1737-1828), русский генерал, сенатор.
Шереметев Борис Петрович (16521719), русский генерал-фельдмаршал.
Шерер Иоганн Бенедикт (1741-1824), немецкий переводчик.
Шеридан Ричард (1751-1816), английский драматург.
Шетарди Иоахим Жак Тротти (1705-1758), маркиз, французский дипломат.
Шефтсбери Антони Эшли Купер (1671-1713), граф, английский философ.
Шиллер Иоганн Фридрих (1759-1805), немецкий поэт, драматург.
Шиллер Шаплотта, урожд. Ленгефельд (1766-1826), жена Фридриха Шиллера.
Шиллинг Павел Львович (1785-1837), барон, русский дипломат, ученый.
Шимановская Мария Агата (1789-1831), польская пианистка.
Шипли Вильям (1714-1803), английский общественный деятель 402.
Шлегель Август Вильгельм (1767-1845), немецкий историк литературы, критик, переводчик.
Шлегель Фридрих (1772-1829), немецкий философ, писатель.
Шлейермахер Фридрих Даниель (1768-1834), немецкий философ.
Шленкур (XIX в.).
Шлецер Август Людвиг фон (1735-1809), немецкий историк.
Шлецер Христиан Август фон (1774-1831), сын А.-Л. Шлецера, профессор политической экономии Московского университета.
Шмит Герман Иосиф (1796-1869), немецкий церковный историк.
Шоберлехнер Софья Филипповна, урожд. Даль-Окка (1807-1863), певица, жена немецкого композитора Франца Шоберлехнера.
Шор Розалия Иосифовна (1894-1939), историк литературы.
Шотт Альберт Луциан Констанс (1809-1847), немецкий теолог.
Шпитлер (XIX в.), немецкий книгопродавец.
Шпурцгейм Иоганн Христоф (1776-1832), немецкий френолог.
Шредер Андрей Андреевич (ум. 1858), советник русского посольства в Париже.
Штакельберг Густав Оттонович (1766-1850), граф. русский дипломат.
Штапфер Филипп Альберт (1766-1840), швейцарский политический деятель, писатель, теолог.
Штауфахер (XIV в.), швейцарский патриот.
Штединг Богуслав Людвиг Христофор (1746-1837), граф, шведский генерал, дипломат.
Штейбельт Даниель (1765-1823), немецкий пианист, композитор.
Штейдлин (XIX в.), немецкий философ.
Штейн Генрих Фридрих Карл фон (1757-1831), барон, прусский государственный деятель.
Штейн Лоренц фон (1815-1890), немецкий историк права, экономист.
Штейнкопф (XIX в.). пастор немецкой церкви в Лондоне.
Штикель (XIX в.), немецкий теолог.
Шторх Андрей Карлович (1766-1835), русский экономист.
Штраус Давид Фридрих (1808-1874), немецкий философ.
Штоуве (XIX в.), немецкий доктор.
Шуазель Клод Антуан Габриель де (1760-1838), французский герцог.
Шуазель Этьен Франсуа (1719-1785), герцог, французский политический деятель.
Шуберт Готхильф Генрих (1780-1860), немецкий ученый, философ.
Шуберт Федор Иванович (1758-1825), русский астроном.
Шувалов Григорий Петрович (1804-1861), граф, русский дипломат, впоследствии монах ордена барнабитов.
Шувалов Иван Иванович (1727-1797), русский государственный деятель.
Шувалова Текла Игнатьевна, урожд. Валентинович (1801-1873), русская графиня.
Шувалова (XIX в.), русская графиня.
Шюц (XIX в.), немецкая певица.
Щеголев Павел Елисеевич (1877-1931), историк русской литературы и революционного движения.
Щербаков Дмитрий Иванович.
Щербатов (XIX в.), русский князь.
Щербатов Михаил Михайлович (1733-1790), князь, русский историк, экономист, публицист.
Щербатова Мария Алексеевна, урожд. Штерич (ок. 1820-1879), русская княгиня.
Эбель Иоганн Готфрид (1764-1830), швейцарский географ, геолог.
Эбердинский герцог, Джордж Гамильтон Гордон (1784-1860), английский политический деятель.
Эберт Карл Эгон Риттер фон (1801-1882), немецкий поэт или Фридрих Адольф (1791-1834).
Эврипид (Еврипид, ок. 480-406 до н. э.), древнегреческий трагик.
Эглофштейн Каролина (1789-1868), графиня, фрейлина великой княгини Марии Павловны, герцогини Веймарской.
Эделинг Роксандра Скарлатовна (1786-1844), русская графиня.
Эдуард (1330-1376), принц Галлии, известный под прозвищем Черный Принц.
Эйлер Леонард (1707-1783), русский математик, механик, физик.
Эйнзидель Фридрих (1750-1828), саксонский министр, переводчик древних авторов.
Эйриес Жан Батист Бенуа (1767-1846), французский географ.
Эйхгорн Иоганн Готфрид (1752-1827), немецкий историк.
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886-1959), историк русской литературы.
Экерн — см. Геккерн.
Эксмауф Пелью Эдуард (1753-1833), английский виконт.
Экштейн Фердинанд (1790-1861), барон, французский философ.
Эленшлегер Адам Готлиб (1779-1850), датский писатель.
Элеонора д’Эсте (XVI в.), сестра феррарского герцога Альфонса.
Элоиза (1101-1164), возлюбленная П. Абеляра.
Эльгин — см. Брюс Т.
Энгельгардт Василий Васильевич (1785-1837), полковник в отставке, приятель А. С. Пушкина.
Энгельс Фридрих (1820-1895).
Энгиенский (Ангиенский) (1772-1804), французский герцог.
Эпаминонд (ок. 420-362 до н. э.), древнегреческий полководец, политический деятель.
Эпиктет (Епиктет) (ок. 50 — ок. 138), римский философ, писавший по-гречески.
Эразм Роттердамский Дезидерий (ок. 1466-1536), голландский гуманист, писатель.
Эрдман Иоганн Эдуард (1805-1892), немецкий философ.
Эррио Эдуард.
Эстурмель Александр Цезарь Луи де (1780-1852), граф, французский политический деятель.
Этьен Шарль Гильом (1778-1845), французский драматург, публицист.
Юлиан Отступник (Флавий Клавдий Юлиан, 331-363), римский император.
Юлиус Николай Генрих (1783-1862), немецкий врач, автор работ по устройству тюрем.
Юм Давид (1711-1776), английский философ, психолог, историк, экономист
Юнг Артур (1741-1820), английский агроном, экономист.
Юнг Томас (1773-1829), английский физик, основатель физиологической оптики.
Юнг Эдуард (1683-1765), английский поэт.
Юрченко П. О.
Юсупов Борис Николаевич (1794-1849), русский князь.
Ягужинский Павел Иванович (1683-1736), русский граф, приближенный Петра I и Екатерины I 109.
Языков Николай Михайлович (1803-1843), русский поэт.
Якоби Фридрих Генрих (1753-1819), немецкий философ.
Яковлев В. А.
Ян Фридрих Людвиг (1778-1852), немецкий педагог, основатель немецкого патриотического спортивного движения, с 1819 по 1825 г. находился в тюремном заключении за пропаганду национального единства Германии.
Тургенев Александр Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо из Геттингена, от 23 Мая 1803, Тургенев Александр Иванович, Год: 1803
  2. Письмо из Геттингена, от 23 Мая 1803, Тургенев Александр Иванович, Год: 1803
  3. О Риме и древнем Лациуме, Бонстеттен Шарль, Год: 1805
  4. Нравоучительная повесть из Талмуда, Магазинер Марк Яковлевич, Год: 1818
  5. Отец семейства и Тиверий на острове Капрее, Броннер Франц-Ксавер, Год: 1816
  6. На океане, Де-Амичис Эдмондо, Год: 1908
  7. Провинциальные письма. III, Анненков Павел Васильевич, Год: 1849
  8. Разговор Мармонтеля с Шамфором в начале Революции, Мармонтель Жан Франсуа, Год: 1805
Электронная библиотека