Хождение за истиной, Ал.Горелов, Год: 1983
Время на прочтение: 11 минут(ы)
(Послесловие)
-----------------------------------------------------------------------
Лесков Н.С. Рассказы и повести. - Ф.: Кыргызстан, 1983. - 656 с.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 января 2004 года
-----------------------------------------------------------------------
______________
* Перепечатано в сокращении по книге 'Н.С.Лесков. Повести и рассказы',
выпущенной Ленинградским отделением издательства 'Художественная литература'
в 1972 году. (Ред.).
Лесков входил в литературу как изобразитель сильных человеческих натур.
При этом его дар психологического исследования служил службу социальному
обличению. 'Я не могу брать фактиком, - говорил художник о своей
склонности, - а беру кое-что психиею, анализом характера'. Поистине мощным
дыханием страсти обдает рассказ 'Леди Макбет Мценского уезда' (1864) -
история трагической любви и преступлений мешанки Катерины Измайловой.
Выступив соперником автора 'Грозы', Лесков сумел нарисовать несравненно
более катастрофический бунт героини против поработившего ее мира
собственности.
Дочь простонародья, унаследовавшая народный размах страстей, девушка из
бедной семьи становится пленницей купеческого дома, где нет 'ни звука
живого, ни голоса человеческого', где есть только короткая стежка от
самовара в опочивальню. Преображение изнывающей от скуки и избытка сил
мещаночки совершается тогда, когда на нее обращает внимание уездный
сердцеед.
Любовь рассыпает над героиней звездное небо, которого она не видела
прежде из своего мезонинчика:
'Посмотри, Сережа, рай-то, рай-то какой!' - по-детски простодушно
восклицает Катерина Львовна в золотую ночь, 'смотря сквозь покрывающие ее
густые ветви цветущей яблони на чистое голубое небо, на котором стоял полный
погожий месяц'.
Однако не случайно в картинах любви гармонию расщепляет диссонанс.
Чувство Катерины не может быть очищенным от инстинктов собственнического
мира и не подпадать под действие его законов. Рвущаяся к свободе любовь
превращается в начало хищноразрушительное.
И вместе с тем слепая страсть Катерины неизмеримо больше, значительнее,
нежели придающая форму ее роковым поступкам узость сословного расчета. Это
становится очевидно, когда преступления Измайловой раскрыты. Нет, ее
внутренний мир не потрясен решением суда. Не взволнован рождением ребенка:
'для нее не существовало ни света, ни тьмы, ни худа, ни добра, ни скуки, ни
радостей'. Всю ее жизнь без остатка поглотила страсть. Когда партия
арестантов выступает в дорогу и героиня вновь видит Сергея, 'с ним ей и
каторжный путь цветет счастием'. Что для нее та сословная высота, с которой
она рухнула в каторжный мир, если она любит и ее любовь с нею!
Сословный уклад 'достает' Катерину и на размытых пересыльных трактах.
Он долго готовил ей палача в облике любовника, поманившего когда-то в
сказочную 'Аравию счастливую'. Признаваясь, что не любил Катерины, Сергей
пытается отнять единственное, что осталось в жизни Измайловой - прошлое ее
любви. И тогда 'совсем неживая' женщина в последнем, героическом всплеске
человеческого достоинства мстит своим поругателям и, погибая, заставляет
окаменеть всех вокруг.
В дальнейшем исследование страстей было перенесено Лесковым на почву
гораздо более широкую, и стихийные стремления простолюдина смогли быть
оценены не только как движущие силы текущей социальной жизни, но и как
фактор жизни исторической. Этому писатель посвятил многие страницы повести
'Очарованный странник' (1873), где предстал русский народный характер в его
движении от прошлого к будущему.
Полвека 'протекшей жизненности' героя повести Ивана Северьяныча
Флягина, проходит в его автобиографическом монологе. Бывшего беглого
крепостного, скитальца по земле отчизны автор называет
'богатырем-черноризцем', сравнивает с Ильей Муромцем. Образ богатырства
простого мужика, прошедшего, не согнувшись, сквозь тяжелейшие испытания,
имеет в повести символическое значение. Герой усмиряет дикого коня,
одолевает на поединке степного батыря, побеждает 'зеленого змия', переживает
искушение женскими чарами, не раз, жертвуя собой, спасает он ближних,
совершает ратный подвиг, томится в плену, крестит 'инородцев', борется с
бесом, прорицательствует о судьбе страны. Словно бы вся традиционная
сюжетика древнерусской житийной литературы и фольклора, отражающая героику
хождения человека по страстям жизни, вместилась в жизнеописание Флягина.
Крестьянин, воин, послушник, Флягин, подобно своему былинному прототипу,
'всю жизнь... погибал, и никак не мог погибнуть'. Такие люди несут в себе
громадный потенциал сил, неизмеримо превосходя 'слабодушных и не
мужественных' русских 'князей'.
Лесков именует странника, идущего по просторам родины и истории,
'очарованным', подвластным неким колдовским чарам жизни, которые ввергают
его в драматические перипетии.
Одно из очарований, имеющих непобедимую власть над героем, - обаяние
красоты, озаряющей мир. Весенний пейзаж, красавец конь, русская песня и
'природы совершенство' женщина способны мгновенно зажечь страстную натуру
Ивана Северьяныча.
''Ах ты, змея!.. ах ты, стрепет степной аспидский! - восклицает Флягин
на конной ярмарке, - где ты только могла такая зародиться?'. И чувствую, что
рванулась моя душа к ней, к этой лошади, рЪоЪдЪнЪоЪй страстию' (курсив
мой. - А.Г.). Подобным же чувством охвачен Флягин, когда входит в трактир,
где поет красавица цыганка Груша: 'Так, милостивые государи, меня и обдало,
не знаю, чем, но только будто мне сЪрЪоЪдЪнЪыЪм...'. Знаменательные эти
слова - 'родной', 'сродным' - указывают на органическую породненность героя
с красотой земли, которая находит в нем проникновенного ценителя. '...Ты
настоящий, высокой степени артист', - признает особенную талантливость
мужика сиятельный князь.
Очарования красотой, не однажды оказывающиеся причиной страннических
мытарств Флягина, дают заглавному эпитету первое значение.
Но есть в нем и другой смысл. Богатырь-черноризец объясняет
превратности своей судьбы мистически: мать обещала отдать сына богу, а сын
пытался самовластно нарушить материнскую клятву. Он 'первое самое призвание
опроверг', не пойдя в монастырь, избрав мирской путь. Однако религиозные
чары, не давая погибнуть, привели его через 'настоящую погибель' в божью
обитель - монастырь. И тем не менее флягинское мистическое осмысление судьбы
явно не может раскрывать авторского эпитета 'очарованный' и отвергается
Лесковым. Когда, в частости, Иван Северьяныч пытается дать
сверхъестественное объяснение своему приходу в чернецы, читателю
припоминаются собственные слова героя, противоречащие выводу и обнажающие
горькую истину: стареющий странник 'без крова и пищи остался', и ему 'деться
было некуда'. Писатель противопоставляет флягинскому пониманию власти
роковых начал свое, складывающееся из учета совершенно реалистических
обстоятельств, из прозаически-будничных мотивировок поворотов в биографии
героя. Роковые начала - силы социального давления и их отпечаток на личности
российского простолюдина. Эпитет 'очарованный' в своем втором значении есть
социально-историческая метафора. Чары - это то, что находится вне героя, и
то, что он несет в себе как продукт истории.
Лесков увидел и показал русский национальный характер в знаменательный
момент его развития. С одной стороны, вера самобытных искателей правды в
предопределенность пути не согласуется с их активностью и разрушается ею. С
другой стороны, в испытаниях жизни герой, чувство которого преобладало над
интеллектом, вырабатывает сознательную волю к историческому действию.
Бунтарское начало, толкавшее Ивана Северьяныча к импульсивным поступкам,
сливается с осознанным стремлением влиять на ход событий. 'Мне за народ
очень помереть хочется' - формула итога полувекового пути современного
Лескову Ильи Муромца.
Лесковский герой поднимается до духовной работы самооценки, жаждет
морально 'усовершиться'. Вся его исполненная противоречий
исповедь-размышление свидетельствует о трудном становлении нового народного
самосознания. Духовные искания 'очарованных странников' и их жажда
деятельности выступают как внутренние стимулы самодвижения народа, на
которые обращает внимание художник.
Апологетическое восхваление народного героя не привлекало Лескова.
Последней фразой повести он характеризовал Ивана Флягина не только как
'простую душу', но и как 'младенца', - стало быть, считая, что народу
предстояло еще избавление от черт 'младенченства', освобождение от
сопутствующих этому состоянию признаков социальной инфантильности,
обусловленных все теми же 'чарами' прошлого. В 'Очарованном страннике' все
соотносимо с историей и имеет исторический адрес. Не без оснований главный
жизненный подвиг героя - акт патриотического самопожертвования - оказался
вынесен за пределы произведения, композиционно отодвинут в туманную
перспективу грядущего.
Это произведение Лескова - вместе с его 'Соборянами', 'Запечатленным
ангелом' - было удачной попыткой решить задачу, которую понял пятилетием
раньше и провозгласил задачей всего искусства эпохи Салтыков-Щедрин: 'Новая
русская литература не может существовать иначе как под условием уяснения...
положительных типов русского человека...'. Нарастающим интересом к
положительным воплощениям национального характера отмечены для Лескова
70-80-е годы, когда возникает разноликая серия его рассказов о праведниках.
Целый слой людей, незаметно, но постоянно творящих подвиг
человеколюбия, - это и есть те, кем стоит и держится русская земля. Я пошел,
говорил Лесков, 'искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не
найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых 'несть граду
стояния'...'.
Первый рассказ серии о 'трех праведниках 'Однодум' печатается лишь в
1879 году, но фактически праведниками были уже герои некоторых вещей начала
70-х ('Очарованный странник') и даже 60-х годов ('Овцебык'). Таковы
изографы-богомазы 'Запечатленного ангела' (1873), желающие, чтобы их
творчество обращало человека к помышлениям о 'вышнем проспекте жизненности'.
Таковы уездные дворяне-демократы 'Захудалого рода' (1873), ставшие 'не к
масти' своему сословию и николаевской эпохе. Таков мужик - герой рассказа
'Павлин' (1874), который 'являет себя... в борьбе чувств' равным
благороднейшим из героев романа 'Что делать?': узнав, что его жена любит
другого, он фиктивно объявляет себя умершим, добиваясь ее венчания с
любимым. Таков 'дикарь' - зырянин из рассказа 'На краю света' (1875),
оказавшийся носителем высшего гуманизма, коего и не подозревают в нем
'человеколюбы' по должности - миссионеры.
Среди праведников Лескова есть две категории людей. Одни живут
'элементарными' инстинктами сострадания и доброты. Другие ищут и находят
своему трудному пути защиты добр.) некое христиански-философское
обоснование, создавая 'катехизисы' практического гуманизма. Лев Толстой
назовет в 90-е годы русского мужика 'нашим учителем'. Лесковские
праведники - тоже учителя жизни, которых писатель ставит в образец.
Праведник устремляет взгляд внутрь себя и - требовательный прежде всего
к себе - от себя же добивается следования евангельскому нравственному
идеалу, понимаемому писателем как 'почвенная' идеология трудового класса, в
исключительных случаях усваиваемая 'отщепенцами' класса дворянского. 'Дух...
бьет в совесть' таких людей, как слуга Павлин Певунов или квартальный
Александр Рыжов, и они становятся неуступчиво последовательны, неукротимы в
достижении цели. Борясь с носителями порока и виновниками человеческих
несчастий, они готовы преступить даже заповедь 'не убий'. 'За нее... за
жену... за беззащитную... - клянется смиренник Певунов, - во храме господнем
убью' ('Павлин').
Чудаковатость, странность типов праведников, их образа мыслей отражали
запутанность русской жизни, в которой, по словам Энгельса, не приходилось
'удивляться возникновению самых невероятных и причудливых сочетаний идей'.
Вполне понятно, почему предъявляя счет окружающему миру, герои облекали свое
протестующее чувство в формы религиозной оппозиции. Таково было обличье
народного, в первую очередь - крестьянского, утопизма, по-своему влиявшего
на философию и литературные жанры Льва Толстого, Достоевского, народников.
Зачастую временем действия праведников Лескова была николаевская эпоха.
Это не меняло объективного звучания произведений. Реакция 80-х годов,
затыкавшая рот российского литератора кляпом цензуры, мало чем отличалась от
последекабристской 'глухой поры'. Периоды торжества деспотизма незабываемы,
утверждал Лесков. Наиболее жестокие вечно напоминают о себе, повторяясь в
веренице рецидивов, если политические и моральные основания режима остаются
неколебимы. Россия, живущая старыми нормами отношения к человеку, еще не
вырвалась из плена прошлого, и, значит, разговор о прошлом современен. К
николаевской эпохе Лескова влекло и то, что время неравной борьбы человека с
угнетением дало немало трагических борцов, не ставших победителями, однако
сохранивших для будущего человечность в бесчеловечных условиях. Героиня
'Тупейного художника' Любовь Онисимовна заражает рассказчика ненавистью к
рабству и состраданием к людской боли, а это и есть нравственный фундамент
формирования личности гуманиста и демократа.
От рассказов о русских страдальцах и чудаках Лесков логически переходил
к легендам на темы раннехристианской литературы ('Скоморох Памфалон',
'Гора', 'Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине' и
др.), персонажи которых рисовались двойниками и предтечами российских
праведников. Глубинный легендарно-исторический фон был тем более важен, что
в творчестве Лескова конца 70-х годов появляется серия портретов вождей
официальной веры, высших чиновников церкви (очерки 'Мелочи архиерейской
жизни', 'Епархиальный суд' и подобные), - серия, контрастная галерее
монументальных простолюдинов-страстотерпцев. В двояком соотнесении - с
легендами и рассказами об архиереях - народные герои-праведники выступили
как единственные прямые наследники и хранители высших гуманистических начал
эпохи 'апостольскою' христианства, еще не выхолощенного и не
бюрократизированного церковью. Удивительно ли, что жизнь ставила
евангелистов-подвижников, поборников незамутненной нравственности, формально
канонизированной догматическим православием и государственной властью, в
положение юродивых, гонимых и православием и властью?..
Демократическое решение коренных социальных вопросов представлялось
Лескову условием развязывания запутанных узлов национальной жизни. Языком
прозрачных политических намеков писатель заговорит об этом уже в конце 70-х
годов. В народе, отметит он, есть 'изобилие здоровых элементов, ручающихся
за его способность к широкому и свободному развитию жизни в несколько иных
формах' ('Русское тайнобрачие').
Все усиливающийся критицизм Лескова побудит его к особенно энергичным
выступлениям против русского самодержавно-полицейского строя в 90-е годы.
''Зверство' и 'дикость' растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами
совершенно бездеятельны, до ничтожества', - с грустью поделится художник со
Львом Толстым в 1891 году.
Легенды давали форму высказывания писателя о жгучих русских проблемах.
Греко-римско-византийский мир представал аналогом мира окружающего, обнажал
в главных чертах его социальный механизм. Утопический же идеал рисовался как
бы осуществленным некогда в легендарной действительности былого, а затем
затоптанным в историческом движении народов и разве что сохранившимся в
душах горсточки праведников. Но гражданский темперамент писателя-демократа
не позволял Лескову совершенно уйти от непосредственных обличений российских
порядков под солнце ветхозаветных апокрифов и синайских житий. '...Я хочу