Леонид Андреев
Леонид Андреев
Homo
Homo
——————————————————
Homo, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Недавно один мой знакомый, захворав, строго наказал родственникам: — Если я умру, то велите газетчику, чтобы он носил мне газеты на кладбище. Пусть носит и вечерние, а то, хоть и вечером, но едва ли меня пустят на Невский. Время такое, что я не могу без известий.
Да, время такое — удивительное время, когда сама смерть страшна лишь, как прекращение подписки на газету. Что делается! Что делается на свете!
Давно ли был тот необыкновенный день, когда человек впервые полетел на крыльях — и, затаив дыхание, с восторгом, со слезами, с трепетом смотрели на него оставшиеся на земле. Летит человек! Летит! Верить не хотели, и те, кто сам не видел, расспрашивали у видевших, правда ли, и как это происходит, и высоко ли поднимается, и похож ли на птицу… на орла, например? Да, правда, да, высоко поднимается, едва глазом видно, да, похож на птицу и скоро пожалуй будет занесен в орнитологию, как homo volans. Недавно только homo sapiens, теперь уже и volans — однако, как поднимается в цене старый homo!
Тысячи тысяч лет неистово завидовал человек птицам, тысячи лет, бескрылый стоял на берегу голубой бездны, откуда светит солнце, и безнадежно, как проклятый, мечтал о неизведанных просторах. Это не была мечта одного или двух, это не был романтический порыв нескольких — это была мечта всего человечества, категорическое требование его венценосного духа. Стоящий во главе всего звериного рода, самый сильный, самый смелый, самый добрый и самый злой, самый великодушный и самый хищный, первый в лесу и первый на море — мог ли человек успокоиться, пока не станет шефом и всяких крылатых армий, начиная с орла и кончая мотыльком? Иначе его мог оскорбить безнаказанно всякий воробей.
И вот он — полетел. Это был недавно, почти на днях, и все мы помним и чувство гордости нашей и большого страха, огромного беспокойства и тревоги: ведь такой маленький, такой хлипкий и почти что жалкий оказался homo volans среди воздушных бездн, видимой границей которых являются светочи отдалённейших Звёзд. Каждый летящий шел как бы на смерть, так все это и знали, так и смотрели в его зачарованное лицо, когда среди европейских толп проходил он к своему ‘аппарату’ и кланялся: Ave, Caesar, morituri te salutant! И ободранный уличный мальчишка, для которого его цезарской ложей служила верхушка забора, тоже рукоплескал обреченному: частичка народа, он знал, чья повелительная воля погнала человека на эту новую арену.
Откланявшись, homo летал и, полетав несколько, падал. Так один, так и другой, и сотый: летал — и падал, разбиваясь на смерть. Ломались крылышки, что-то случилось неладное с хвостом, или вдруг переставало биться бензиновое сердце машины — и обреченный падал. Сурово встречал его воздушный океан и без милосердия единым дыханием опрокидывал игрушку, и трепетно было смотреть на одинокого ‘homo volans’, когда спокойный ветер жестоко и опасно кренил всю его непрочную икаровскую механику — невольно тянулись кверху руки, чтобы заклясть природу!
И если бы в эту опасную минуту — вы представьте это! — кто-нибудь из земных взял дальнобойное ружье и, внимательно прицелившись — вы можете представить это? — выстрелил в летящего, когда он борется с ветром, или привезли бы на поле огромную, стоймя стоящую пушку и деловито навели ее на одинокого в небе… то что бы это было? Слов бы не нашлось, чтобы заклеймить такой невероятный поступок, не выдержали бы такого зрелища ни сердце, ни сознание. Впервые поднялся ребенок на ножки и, пошатываясь, делает первые очаровательные шажки, и замирает сердце родителей — и вдруг — что то огромное и страшное, грузовой автомобиль, примерно — нарочно наезжает на него, чтобы раздавить, смять, уничтожить… Ужасно!
Но вдруг — вы представьте и это! — летящий с легкостью голубя-турмана кувырнулся в воздухе и расправился в нем еще шире и свободнее, и плавно закружил над головами, и что-то бросил… и дрогнуло все внизу от громоподобного взрыва, звенят какие-то стекла, чей-то стон и вопли, дым, огонь — убийство! И это сделал он — невинный младенец на нетвердых ножках, юнейший homo volans! Ужасно, непонятно и — фантастично, как сон.
Да — а именно это и делается сейчас, и называется оно войной в воздухе, воздушным сражением, или еще проще: воздушной разведкой, обыденным явлением, малозначительной подробностью, для которой привычный человек уже не трудится и глаз поднимать. Перепутались и передрались и homo sapiens и homo volans, стреляют, изобретают, убивают, падают.
И в том, что такое явление может казаться обыденным и трактоваться зауряд — и заключается необыкновенность и огромность нашего времени, его текущих дней. Не успев взлететь, уже вступил в воздушную войну человек, еще только вчера сам себя едва державший в воздухе и покорно падавший при первой случайности, сегодня он полным хозяином, летает под градом пуль и шрапнелей, дерется, разрушает города, грозит Лондону и Парижу, бросает вниз насмешливо вызывающие записочки… способен даже заниматься пустяками! Удивительное время, когда вдруг всеми своими гранями засверкал старый homo, по всем предметам сразу держит мировой экзамен: и на злобу — и на великодушие, и на смелость, и на ум — homo sapiens, homo volans, — первый в лесу, первый на море… первый в воздухе! Старый, чудесный HOMO, самый загадочный и великолепный из всех зверей мира.
И сейчас на мгновение я перестану быть стороной воюющей, ведь дерутся только виды, а род наш один, под одной фамилией ‘человека’ известны мы не только далекому Марсу, но и простой дворовой собаке. И, как член рода, я во всем и навсегда разделю его судьбу, плачу его долги, получаю по его счетам, с ним живу и с ним погибну в последний день земли. Одна у нас совесть, одна и честь — не по личности и не по виду, а по всему роду будут судить нас на Страшном Суде. Когда немцы совершают гнусности, то, это плохо не для одних немцев: всю фамилию Человека позорят их дурные поступки, по Лувену все человечество должно надеть траур и покаянную одежду, и никто не смеет отговариваться, что он лично не участвовал, в разрушении и даже противился ему.
Но и доблестное, что совершается теперь, должно восприниматься всеми нами, как наша общая гордость—кто бы его ни свершал’.
Не умаляйте доблести врага, держите высоко честь старой и знатной фамилии HOMO!
И меня несказанно восхищает великолепная смелость молодого ‘homo volans’, юнейшего шефа всех крылатых армий. Обычно невысокий по своему земному чину: поручик, лейтенант, просто механик и солдат, он летает ‘с поручениями’ так просто и спокойно, как если бы действительно он родился птицей. Вокруг него головокруженье пустоты, провал, бездонность, облака и птицы, под ним — вражеская земля, и каждый дымок на ней — это выстрел, направленный в него: не ласкою и приветом, а огнем и пулями дышит на него земля. И он летит, как лесная птица под выстрелами тысяч охотников, уходит выше, ломает линию пути, чтоб обмануть — а сам смотрит своими глазами ‘ homo sapiens’, фотографирует, рисует, запоминает, изучает. Нет здесь ни соблазнительных рекордов, ни призов, ни веющих флагами, восторженных трибун, ни чей дружеский и любовный взгляд не провожает его и не умоляет небо быть милостивым к дорогому homo volans — один он совершенно. Вокруг — головокруженье пустоты, весь видимый мир, земля и небо, жаждут его смерти, все враждебно и напряжено… а ведь у этой птицы человеческое сердце! Что же это за сила — старый homo? Где границы его смелости? Где конец его вызовам на бой — есть ли враг во вселенной, кому он не бросил бы перчатку!
Вон что-то показалось… летит навстречу… А, это другой homo volans. Сейчас они подерутся, в воздухе, будут кружить, забираться выше, целиться и стрелять, стреляющие птицы. А не то просто налетят один на другого, как наш Нестеров, и оба грохнутся наземь, ибо эта стреляющая фантастическая птица еще и презирает смерть, зная что-то высшее, чем она.
Большой пробел есть в нашей космографии: неизвестна дорога в ад и вообще точное его местоположение. А будь оно известно — homo также регулярно, с сигарой в зубах, путешествовал бы в ад и жарился на его адских огнях, как теперь шатается он на Ривьеру — или мерзнет на полюсах — или ‘летает’ под выстрелами. То, что из АДА возврата нет, так сказано и в билетной кассе, немногих бы смутило.
Вот он каков, старый великолепный HOMO — первый в небе и первый в аду!
Источник текста: журнал ‘Отечество’ No 3, ноябрь 1914 г..
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.