Хижина дяди Тома, Бичер-Стоу Гарриет, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 498 минут(ы)

Гарріэтъ БИЧЕРЪ СТОУ.

Хижина дяди Тома.

РОМАНЪ.

Переводъ съ англійскаго
И ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
О происхожденіи рабства и освобожденіи Негровъ въ Америк.
А. Н. Анненской.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ИЗДАНІЕ ВЯТСКАГО ТОВАРИЩЕСТВА.
1908.

Содержаніе.

ВВЕДЕНІЕ

ГЛАВА I. Въ которой читатель знакомится съ гуманнымъ человкомъ

‘ II. Мать

‘ III. Мужъ и отецъ

‘ IV. Вечеръ въ хижин дяди Тома

‘ V. Что чувствуетъ живая собственность при переход къ другому владльцу

‘ VI. Открытіе

‘ VII. Борьба матери

‘ VIII. Послдствія бгства Элизы

‘ ІХ. Изъ которой видно, что и сенаторъ все же человкъ

‘ Х. Собственность увозятъ

‘ XI. Въ которой собственность приходитъ въ ненадлежащее настроеніе

‘ ХІІ. Отдльные случаи изъ области законной торговли

‘ XIII. Поселокъ квакеровъ

‘ XIV. Евангелина

‘ XV. О новомъ хозяин Тома и о разныхъ другихъ предметахъ

‘ XVI. Госпожа Тома и ея воззрнія

‘ XVII. Свободный человкъ защищается

‘ XVIII. Опыты и мннія миссъ Офеліи

‘ XIX. Опыты и мннія миссъ Офеліи, продолженіе

‘ XX. Топси

‘ XXI. Кентукки

‘ XXII. ‘Трава сохнетъ, цвтъ вянетъ’

ГЛАВА XXIII. Генрикъ

‘ XXIV. Предзнаменованія

‘ XXV. Маленькая христіанка

‘ XXVI. Смерть

‘ XXVII. ‘Это послдняя дань земл’. (Джонъ Адамсъ).

‘ XXVIII. Соединеніе

‘ XXIX. Беззащитные

‘ XXX. Складъ невольниковъ

‘ XXXI. Перездъ

‘ XXXII. Мрачныя мста

‘ XXXIII. Касси

‘ XXXIV. Разсказъ квартеронки

‘ XXXV. Предвстія

‘ XXXVI Эммелина и Касси

‘ XXXVII. Свобода

‘ XXXVIII. Побда

‘ XXXIX. Военная хитрость

‘ XL. Мученикъ

‘ XLI. Молодой хозяинъ

‘ XLII. Достоврный разсказъ о привидніяхъ

‘ XLIII. Послдствія!

‘ XLIV. Освободитель!

ГЛАВА I.
Въ которой читатель знакомится съ гуманнымъ человкомъ.

Въ одинъ холодный февральскій день, два джентльмена сидли за виномъ въ хорошо меблированной столовой въ город Б… въ Кентукки. Прислуги въ комнат не было, и джентльмены, близко сдвинувъ свои кресла, повидимому, обсуждали какой-то важный вопросъ.

Мы для краткости сказали: два джентльмена. Но одинъ изъ собесдниковъ при ближайшемъ разсмотрніи не подходилъ подъ это опредленіе. Это былъ плотный человкъ небольшого роста, съ грубыми пошлыми чертами лица и съ самонадяннымъ видомъ простолюдина, который старается подняться выше своего положенія. Онъ былъ одтъ франтомъ: яркій пестрый жилетъ и голубой галстухъ съ желтыми крапинками, завязанный пышнымъ бантомъ, были вполн подъ стать его общей физіономіи. Пальцы его толстые и грубые были унизаны кольцами, на груди его красовалась тяжелая золотая цпочка часовъ съ массою огромныхъ разноцвтныхъ брелоковъ, которыми онъ въ пылу разговора имлъ обыкновеніе побрякивать съ видимымъ удовольствіемъ. Рчь его шла въ совершенный разрзъ съ грамматикой и уснащалась такими крпкими словцами, что мы, не смотря на все наше желаніе быть точными, отказываемся передавать ее буквально.

Его собесдникъ, мистеръ Шельби, имлъ видъ джентльмена. Убранство комнатъ и вся обстановка говорили о достатк и даже о богатств. Какъ мы сказали выше, они вели между собой серьезный разговоръ.

— Вотъ я такъ бы и хотлъ покончить дло,— сказалъ мистеръ Шельби.

— Этакъ мн невозможно торговать, положительно невозможно, мистеръ Шельби,— отвтилъ другой, разсматривая на свтъ рюмку съ виномъ.

— Но, видите ли, Гэлей, Томъ не простой работникъ, онъ везд стоилъ бы этихъ денегъ, онъ трудолюбивый, честный, способный, онъ превосходно справляется со всей моей фермой.

— Вы хотите сказать: честенъ, насколько можетъ быть честенъ негръ,— сказалъ Гэлей, наливая себ рюмку водки.

— Нтъ, онъ на самомъ дл трудолюбивый, разумный и благочестивый работникъ. Онъ научился христіанской религіи на одномъ митинг подъ открытымъ небомъ и, кажется, сдлался настоящимъ христіаниномъ. Съ тхъ поръ я оставлялъ на его рукахъ все свое имущество: деньги, домъ, лошадей, я позволялъ ему свободно разъзжать повсюду, и онъ всегда и во всемъ оказывался врнымъ и честнымъ.

— Нкоторые не врятъ, что негры могутъ быть набожны, Шельби,— сказалъ Гэлей, размахивая рукой,— но я врю. У меня самого былъ одинъ такой субъектъ въ прошломъ году, въ послдней партіи, которую я свезъ въ Орлеанъ, послушать, бывало, какъ онъ молится, такъ все равно, что на митинг побывать, и кроткій, тихій такой, что чудо. Я на немъ славно заработалъ, купилъ я его дешево у одного человка, который по нужд продавалъ, а получилъ за него шестьсотъ долларовъ. Да, набожность въ негр статья цнная, если только она настоящая, неподдльная.

— Ну, у Тома она несомннно самая настоящая,— возразилъ Шельби.— Вотъ недавно я послалъ его одного въ Цинциннати по своему длу и поручилъ ему привезти мн пятьсотъ долларовъ. Я ему сказалъ:— Смотри Томъ, я теб довряю, потому что считаю тебя христіаниномъ. Я знаю, что ты меня не обманешь.— И Томъ, конечно, вернулся, какъ я и ожидалъ. Я слышалъ, что нкоторые негодяи говорили ему:— Томъ, отчего ты не сбжишь въ Канаду?— Нтъ, говоритъ онъ, я не могу, мой хозяинъ довряетъ мн.— Мн это уже посл разсказывали. Долженъ признаться, мн очень тяжело разстаться съ Томомъ. По настоящему вамъ бы слдовало взять его для покрытія всего долга, и вы бы это сдлали, Гэлей, если бы у васъ была совсть.

— Ну, у меня ровно столько совсти, сколько можетъ позволить себ дловой человкъ, такъ, знаете, малая толика, чтобы было чмъ поклясться при случа,— шутливо отвтилъ торговецъ при томъ же я всегда готовъ сдлать все возможное, чтобы услужить пріятелю, но въ ныншнемъ году намъ пришлось туго, очень ужъ туго.— Онъ задумчиво вздохнулъ и налилъ себ еще водки.

— Такъ какъ же, Гэлей, на чемъ мы поладимъ?— спросилъ мистеръ Шельби посл минутнаго неловкаго молчанія.

— Нтъ ли у васъ мальчика или двчонки, которыхъ вы могли бы дать въ придачу?

— Гмъ! лишняго, кажется, нтъ никого. По правд говоря, одна только крайность заставляетъ меня продавать. Я терпть не могу отдавать своихъ людей.

Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату вошелъ маленькій мальчикъ-квартеронъ, лтъ четырехъ-пяти, замчательно красивый и привлекательный. Черные волосы, мягкіе и блестящіе, какъ шелкъ, обрамляли густыми локонами его пухлое, круглое личико, большіе черные глаза его, полные огня и нжности, выглядывали изъ подъ густыхъ длинныхъ рсницъ, съ любопытствомъ озираясь въ комнат. Яркое платьице изъ клтчатой матеріи красной съ желтымъ, красиво и ловко сшитое, выгодно оттняло смуглый цвтъ его кожи. Забавная самоувренность его, смягчаемая застнчивостью, показывала, что онъ привыкъ къ вниманію и баловству хозяина.

— Эй, Джимъ Кроу!— вскричалъ мистеръ Шельби, присвистнувъ, и бросилъ ребенку кисть винограда,— лови, хватай!

Мальчикъ подскакнулъ за лакомствомъ, а хозяинъ его смялся.

— Подойди ко мн, Джимъ Кроу!— сказалъ онъ.

Мальчикъ подошелъ, хозяинъ погладилъ его по кудрявой головк и пощекоталъ подъ подбородкомъ.

— Ну-ка, Джимъ, покажи этому джентльмену, какъ ты умешь плясать и пть.

Мальчикъ затянулъ своимъ звонкимъ чистымъ голоскомъ одну изъ тхъ странныхъ дикихъ псенъ, которыя обыкновенно поютъ негры, и сопровождалъ свое пніе типичными движеніями рукъ, ногъ и всего тла въ тактъ музык.

— Браво!— вскричалъ Гэлей и бросилъ ему четвертинку апельсина.

— А теперь, Джимъ, покажи, какъ ходитъ старый дядя Куджо, когда у него ревматизмъ!— приказалъ хозяинъ

Въ одинъ мигъ гибкіе члены ребенка искривились и скорчились, онъ сгорбился и, опираясь на палку своего господина, сталъ ковылять по комнат, скорчивъ свое дтское личико въ грустную гримасу и отплевываясь направо и налво, какъ старикъ.

Оба мужчины громко хохотали.

— А теперь, Джимъ,— сказалъ его господинъ,— покажи намъ, какъ старый Эльдеръ Робинсъ поетъ псалмы!

Мальчуганъ вдругъ вытянулъ свое пухленькое личико и съ невозмутимою серьезностью затянулъ въ носъ мелодію одного псалма.

— Ура! Браво! Ай да молодецъ!— вскричалъ Гэлей.— Да этотъ мальчишка прямо сокровище, честное слово. Знаете, что я вамъ скажу?— онъ хлопнулъ по плечу мистера Шельби:— прикиньте мн этого мальчишку и мы будемъ квиты. Право слово! Скажите посл этого, что я не по чести длаю дло!

Въ эту минуту дверь пріотворилась и молодая женщина-квартеронка, лтъ двадцати пяти, вошла въ комнату.

Довольно было взглянуть на ребенка и на нее, чтобы убдиться, что она его мать.

Т же чудные, черные глаза съ длинными рсницами, т же кудри шелковистыхъ, черныхъ волосъ. На ея смуглыхъ щекахъ игралъ румянецъ, который сгустился, когда она замтила устремленный на нее взглядъ незнакомца, выражавшій дерзкое, нескрываемое восхищеніе. Платье ея было очень хорошо сшито и вполн обрисовывало ея стройную фигурку. Изящная ручка и стройная ножка не ускользнули отъ зоркихъ глазъ торговца, привыкшаго съ перваго взгляда подмчать вс статьи красиваго женскаго товара.

— Что теб Элиза?— спросилъ ея господинъ, когда она остановилась и нершительно посмотрла на него.

— Извините, сэръ, я искала Гарри.— Мальчикъ подбжалъ къ ней и показалъ ей полученныя лакомства, которыя онъ собралъ въ юбочку своего платьица.

— Возьми его,— сказалъ мистеръ Шельби, и она быстро вышла, унося ребенка на рукахъ.

— Чортъ возьми!— вскричалъ торговецъ съ восхищеніемъ.— Вотъ такъ штучка! Вы можете составить себ состояніе на этой двчонк въ Орлеан. На моихъ глазахъ тамъ платили тысячи за бабъ, которыя были нисколько не красиве этой.

— Я не хочу наживаться на ней,— сухо замтилъ мистеръ Шельби. Чтобы перемнить разговоръ, онъ откупорилъ новую бутылку вина и спросилъ своего собесдника, какъ онъ его находитъ?

— Превосходно, сэръ! первый сортъ!— отвчалъ торговецъ, затмъ повернулся и фамильярно потрепавъ по плечу мистера Шельби, онъ прибавилъ:— Ну, такъ какъ же насчетъ двчонки-то? сколько мн вамъ за нее дать? сколько вы хотите?

— Мистеръ Гэлей, я ее не продаю,— сказалъ Шельби,— жена не разстанется съ ней, даже если бы вы оцнили ее на всъ золота.

— Да, да, женщины всегда такъ говорятъ, потому что он совсмъ не понимаютъ счета. А покажите имъ сколько часовъ, перьевъ и всякихъ бездлушекъ можно купить, продавъ кого-нибудь на всъ золота,— он другое запоютъ, ручаюсь вамъ.

— Повторяю вамъ, Рэлей, объ этомъ не стоитъ и говорить. Я сказалъ: нтъ, и не перемню своего слова,— ршительнымъ тономъ проговорилъ Шельби.

— Ну, такъ отдайте мн хоть мальчика,— сказалъ торговецъ,— вы должны сознаться, что я плачу вамъ за него кругленькую сумму.

— Да скажите пожалуйста, для чего вамъ такой малышъ? спросилъ Шельби.

— У меня есть пріятель, который промышляетъ по этой части: онъ скупаетъ хорошенькихъ мальчиковъ и воспитываетъ ихъ на продажу. Они ныньче въ большой мод, ихъ берутъ въ лакеи и т. под., богатые господа платятъ за нихъ хорошія деньги. Это считается настоящимъ шикомъ и украшеніемъ дома, когда мальчикъ отворяетъ дверь, прислуживаетъ за столомъ, подаетъ. За нихъ можно получить большія деньги, а этотъ чертенокъ еще такой забавный, и пть уметъ, онъ самая подходящая статья.

— Мн бы не хотлось продавать его, задумчиво проговорилъ мистеръ Шельби.— Дло въ томъ, сэръ, что я человкъ гуманный, мн противно отнимать ребенка у матери, сэръ.

— О, въ самомъ дл? Да, конечно, это до нкоторой степени естественно. Я отлично понимаю. Съ женщинами иногда ужасно непріятно имть дло. Я самъ терпть не могу, когда он начинаютъ выть да визжать. Это ужасно непріятно, но я такъ стараюсь вести дло, чтобы избжать этого, сэръ. Къ примру сказать, нельзя ли вамъ услать двчонку куда нибудь на день, или на недлю. Мы безъ нея спокойно обдлаемъ дльце, а когда она вернется, все будетъ уже готово. Ваша жена подаритъ ей сережки, или новое платье, или какую нибудь бездлушку, и она утшится.

— Боюсь, что нтъ.

— Господь съ вами, да, конечно, утшится! Знаете вдь черные совсмъ не то, что блые, они могутъ гораздо больше перенести, надобно только умненько взяться за дло. Говорятъ, продолжалъ Гэлей, принимая простодушный и доврчивый видъ, что торговля неграми ожесточаетъ, но я этого никогда не чувствовалъ. Я положительно не могу длать такъ, какъ длаютъ нкоторые. Вырветъ ребенка прямо изъ рукъ матери, да тутъ же и выставитъ его на продажу, а она-то воетъ все время, какъ сумасшедшая, это плохой расчетъ,— порча товара,— другая женщина посл этого становится совсмъ ни къ чему не способной. Я зналъ одну очень красивую женщину въ Орлеан, которую прямо загубили такимъ обращеніемъ. Человкъ, который покупалъ ее не хотлъ взять ребенка, она была страшно горячая, какъ вспылитъ, просто себя не помнитъ. Она какъ стиснетъ ребенка въ рукахъ, какъ закричитъ, завопитъ, прямо страшно было глядть. У меня до сихъ поръ кровь стынетъ въ жилахъ, какъ я только вспомню, а когда ребенка унесли, и ее заперли, она до того бсновалась, что черезъ недлю умерла. Чистый убытокъ въ тысячу долларовъ, сэръ, и только отъ неумлаго обращенія. Самое лучшее вести дло гуманно, сэръ, я это по опыту говорю.

Торговецъ откинулся въ кресло и сложилъ руки съ видомъ добродтельной ршительности, онъ, очевидно, считалъ себя вторымъ Вильберфорсомъ.

Предметъ разговора очевидно глубоко интересовалъ его. Мистеръ Шельби задумчиво чистилъ апельсинъ, а Гэлей посл минутнаго молчанія снова началъ съ подобающею скромностью, и съ такимъ видомъ, какъ будто говоритъ нехотя, только въ защиту истины.

— Конечно, никому не годится хвалить самого себя, а только поневол скажешь, разъ это правда. По-моему я поставляю самыхъ лучшихъ негровъ изъ всхъ имющихся въ продаж, по крайней мр мн это говорили, говорили не разъ, а сотни разъ, вс они хорошаго вида, толстые, веселые и умираетъ у меня меньше, чмъ у другихъ. Я приписываю это, сэръ, своему умнью обращаться съ ними, сэръ, а мое главное правило, сэръ,— это гуманность.

— Въ самомъ дл! проговорилъ мистеръ Шельби, не зная, что сказать.

— Многіе смялись надъ мною, сэръ, за мои убжденія, сэръ, и осуждали меня. Они не популярны и не всякій понимаетъ ихъ, но я держусь за нихъ, сэръ, я всегда держался ихъ, сэръ, и они принесли мн порядочный барышъ, да, сэръ, могу сказать, они окупились,— и торговецъ засмялся собственной острот.

Это пониманіе гуманности было такъ своеобразно, что мистеръ Шельби въ свою очередь не могъ не разсмяться. Быть можетъ и вы сметесь, милые читатели, но вы не можете не знать, что въ наше время гуманность проявляется въ тысячи самыхъ разнообразныхъ формъ, и нельзя предвидть всхъ тхъ странныхъ вещей, какія гуманные люди могутъ наговорить и надлать.

Смхъ мистера Шельби ободрилъ торговца, и онъ продолжалъ:

— Странное дло, но мн никогда не удавалось вбить это въ головы другимъ. Въ прежніе годы, когда я жилъ въ Натчез у меня былъ компаньонъ, Томъ Локеръ, умный малый, но съ неграми сущій чортъ и, понимаете, изъ принципа, потому что сердце у него было предоброе. Это была его система, сэръ. Я часто говорилъ Тому: Слушай, Томъ, говорю я, когда твои двчонки плачутъ для чего колотишь ты ихъ и бьешь по голов? Это смшно и совершенно безполезно, говорю я. Пусть ихъ себ поплачутъ, отъ этого имъ никакого вреда не будетъ. Это ужъ ихъ такая природа, а природа всегда найдетъ себ выходъ не въ ту, такъ въ другую сторону. И потомъ, говорю я, это портитъ двчонокъ, Томъ. Он худютъ, лица длаются унылыми, иногда он дурнютъ, особенно желтыя, и тогда самому чорту съ ними ничего не подлать. Отчего ты не можешь, говорю я, приласкать ихъ, поговорить съ ними помягче? Поврь мн, Томъ, говорю я, гуманностью ты больше сдлаешь, чмъ крикомъ да колотушками, и барыша она больше приноситъ, ужь поврь мн. Но Томъ никакъ не могъ отстать отъ своихъ привычекъ и попортилъ мн столько товару, что я долженъ былъ разойтись съ нимъ, хотя онъ былъ славный парень и дло зналъ отлично.

— А вы находите, что ваша система выгодне, чмъ система Тома? спросилъ мистеръ Шельби.

— Конечно, нахожу, сэръ. Видите ли, я всегда когда можно стараюсь смягчить непріятныя стороны дла,— въ род продажи дтей и тому подобное.— Въ такихъ случаяхъ я удаляю матерей, знаете: съ глазъ долой, изъ сердца вонъ, когда все дло кончено, перемнить ничего нельзя, он, понятно, привыкаютъ. Вдь негры не то что блые, которымъ съ дтства внушаютъ, что они не должны разлучаться съ женами и дтьми и все такое. Негръ, если онъ воспитанъ, какъ надо быть, не думаетъ ни о чемъ подобномъ. Оттого ему и легче перенести разлуку.

— Боюсь, что мои негры не воспитаны, какъ надо быть, замтилъ мистеръ Шельби.

— Пожалуй, что это такъ. Вы тутъ, въ Кентукки, балуете своихъ негровъ. Вы думаете, что длаете имъ добро, а выходитъ это вовсе не добро. Какое же это добро внушать негру разныя понятія да надежды, когда ему придется мыкаться по блу свту? Сегодня его купилъ Томъ, завтра Дикъ или Богъ знаетъ кто! Чмъ его лучше воспитали, тмъ тяжеле ему будетъ жить. Смю думать, что ваши негры совсмъ падутъ духомъ тамъ, гд негры съ другихъ плантацій будутъ пть и плясать, какъ сумасшедшіе. Вы сами знаете, мистеръ Шельби, каждый человкъ понятно, считаетъ, что онъ поступаетъ, какъ слдуетъ, и я думаю, что я обращаюсь съ неграми именно такъ, какъ они того стоютъ.

— Счастливъ тотъ, кто доволенъ собой, сказалъ мистеръ Шельби, слегка пожимая плечами, съ едва замтнымъ чувствомъ отвращенія.

Они нсколько минутъ молча чистили орхи.

— Ну-съ, спросилъ Галей, какъ же вы поршили?

— Я еще подумаю и поговорю съ женой, отвчалъ мистеръ Шельби. А пока, Гэлей, если вы хотите обдлать дло, какъ говорили раньше, тихо, безъ шума, вамъ лучше не разсказывать здсь, какимъ ремесломъ вы промышляете. Если мои люди узнаютъ это вамъ не легко будетъ увезти кого нибудь изъ нихъ, я увренъ, что дло не обойдется безъ шуму.

— Ну, конечно! Я очень хорошо понимаю! Гмъ! Разумется! Но я долженъ предупредить васъ, что я страшно спшу, мн надобно какъ можно скорй узнать, на что мн разсчитывать, сказалъ онъ, вставая и натягивая пальто.

— Хорошо, приходите сегодня вечеромъ между шестью и семью, и я дамъ вамъ отвтъ, сказалъ мистеръ Шельби, и торговецъ съ поклономъ вышелъ изъ комнаты.

— Съ какимъ удовольствіемъ столкнулъ бы я его съ лстницы, сказалъ самъ себ мистеръ Шельби, когда дверь за негроторговцемъ захлопнулась.— Этакій самоувренный нахалъ! Онъ знаетъ, что держитъ меня въ рукахъ. Если бы кто нибудь сказалъ мн, что я продамъ Тома на югъ, одному изъ этихъ негодныхъ торгашей, я бы отвтилъ: — Разв я собака, что могу сдлать подобную вещь?— А теперь дошло до этого, другого нтъ исхода! И Элизинъ ребенокъ тоже! Чувствую, что придется выдержать изъ-за этого ссору съ женой, изъ-за ребенка и изъ-за Тома тоже. Ой, ой, ой! И все оттого, что я надлалъ долговъ! Негодяй понимаетъ, что на его улиц праздникъ и пользуется этимъ!

Въ штат Кентукки рабовладніе носило, пожалуй, наиболе мягкій характеръ. Преобладающимъ занятіемъ населенія было земледліе со своимъ спокойнымъ размреннымъ трудомъ безъ тхъ періодовъ спшной, усиленной работы, какіе характеризуютъ культуру боле южныхъ штатовъ. Здсь трудъ негра былъ боле здоровъ и боле разуменъ, а хозяинъ довольствовался постепеннымъ пріобртеніемъ и не испытывалъ искушенія быть жестокосерднымъ, искушенія, которому часто поддается слабая человческая натура, когда на одной чашк всовъ лежитъ быстрая, скорая нажива, а на другой всего только интересы безпомощныхъ и беззащитныхъ существъ.

Чужеземецъ, постившій нкоторыя имнія штата и наблюдавшій добродушную снисходительность иныхъ хозяевъ и хозяекъ, и врную преданность иныхъ рабовъ, можетъ размечтаться и, пожалуй, поврить старой поэтичной легенд о патріархальности рабства: но надъ всми этими пріятными картинами нависла мрачная тнь, тнь закона. Пока законъ разсматриваетъ вс эти человческія существа съ бьющимися сердцами и живыми чувствами только какъ вещи, принадлежащія господину, пока вслдствіе раззоренія, несчастія, неосторожности или смерти собственника жизнь подъ покровительствомъ и защитою снисходительнаго хозяина можетъ всякую минуту смниться днями мученій и безнадежнаго страданія,— до тхъ поръ невозможно, при самой лучшей систем управленія, сдлать рабство учрежденіемъ хорошимъ и желательнымъ.

Мистеръ Шельби былъ образцомъ хорошаго зауряднаго человка: добродушный, мягкій по природ, онъ склоненъ былъ всегда снисходительно относиться къ окружающимъ. Его негры въ матерьяльномъ отношеніи не терпли никакихъ недостатковъ. Но онъ велъ разныя рискованныя предпріятія, потерплъ значительные убытки, запутался въ долгахъ, и многія изъ его долговыхъ обязательствъ попали въ руки Гэлея. Это маленькое объясненіе даетъ ключъ къ предыдущему разговору.

Подходя къ двери столовой, Элиза случайно услышала нсколько словъ этого разговора и поняла, что какой-то торговецъ предлагаетъ хозяину купить у него негра.

Элиз очень хотлось, выходя изъ комнаты, постоять подольше у дверей и послушать, но въ эту минуту ее позвала ея госпожа, и ей пришлось поспшить.

И все-таки ей показалось, что торговецъ предлагаетъ купить ея мальчика,— можетъ быть, она ошиблась? Сердце ея сильно билось, она невольно такъ крпко прижала къ себ ребенка, что онъ съ удивленіемъ посмотрлъ на нее.

— Элиза, что съ тобой сегодня? спросила ея госпожа, замтивъ, что Элиза пролила воду изъ умывальника, опрокинула рабочій столикъ и, вмсто шелковаго платья, которое должна была достать изъ шкафа, подаетъ ей ночную блузу.

Элиза вздрогнула.

— О, миссисъ! вскричала она, поднявъ на нее глаза. Потомъ вдругъ залилась слезами и рыдая опустилась на стулъ.

— Элиза, дитя мое! Что случилось? спросила ее миссисъ Шельби.

— О миссисъ, миссисъ!— вскричала Элиза,— въ столовой сидлъ и разговаривалъ съ бариномъ одинъ торговецъ неграми! Я сама слышала!

— Ну, такъ что же изъ этого, глупенькая?

— О, миссисъ, какъ вы думаете, продастъ хозяинъ моего Гарри? и несчастная мать судорожно зарыдала.

— Продастъ Гарри? Конечно нтъ, дурочка! Ты же вдь знаешь, что твой господинъ не ведетъ никакихъ длъ съ этими южными торговцами, и что онъ никогда не продаетъ своихъ рабовъ, пока они ведутъ себя хорошо. Да и кому нужно покупать твоего Гарри? Ты думаешь, вс отъ него также безъ ума, какъ ты, глупенькая? Полно, успокойся, застегни мн платье. Ну, вотъ такъ. А теперь сдлай мн ту новую прическу, которой тебя недавно выучили, и въ другой разъ не подслушивай у дверей.

— А вы, миссисъ, вы никогда не согласитесь чтобы… чтобы…

— Глупости, дитя мое! Конечно, не соглашусь. Объ этомъ и говорить не стоитъ. Для меня это все равно, что продать одного изъ моихъ собственныхъ дтей. Но, право, Элиза, ты ужъ слишкомъ гордишься своимъ мальчуганомъ. Стоило какому-то незнакомому человку показать носъ въ дверь, и ты уже вообразила, что онъ пріхалъ покупать его.

Успокоенная увреннымъ тономъ своей госпожи, Элиза ловко и проворно помогла ей одться, и скоро сама стала смяться надъ своимъ страхомъ.

Миссисъ Шельби была женщина выдающаяся, какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Съ природнымъ великодушіемъ и душевною добротой, которыми часто отличаются женщины Кентукки, въ ней соединялась высоко развитое нравственное и религіозное чувство, и въ то же время умнье энергично проводить на практик свои принципы. Ея мужъ не отличавшійся большою набожностью, цнилъ и уважалъ ея религіозныя убжденія и немного боялся ея мнній. Онъ предоставлялъ ей неограниченную свободу во всемъ, что касалось устройства быта, обученія и воспитанія рабовъ, но самъ не вмшивался въ это дло. Нельзя сказать, чтобы онъ признавалъ спасительность для врующихъ особыхъ подвиговъ святыхъ, но ему какъ-то смутно представлялось, что его жена обладаетъ благочестіемъ и милосердіемъ, которыхъ вполн хватитъ на двоихъ и что онъ можетъ попасть въ царствіе небесное, благодаря качествамъ, которыми она надлена въ избытк, и которыми самъ онъ не особенно стремился обладать.

Посл разговора съ торговцемъ его больше всего удручала необходимость сообщить жен о заключаемой сдлк, онъ предвидлъ ея возраженія, ея упреки и сознавалъ, что заслужилъ ихъ.

Миссисъ Шельби не имла никакого понятія о денежныхъ затрудненіяхъ мужа, но она знала, что онъ вообще человкъ добрый, и потому совершенно искренне не поврила подозрніямъ Элизы. Она сразу, не долго думая, отвергла возможность такого факта и, занятая приготовленіями къ вызду на вечеръ, скоро совершенно забыла о своемъ разговор съ Элизой.

ГЛАВА II.
Мать.

Элиза съ дтства росла на глазахъ у своей госпожи и всегда считалась ея балованной любимицей.

Путешественникъ, прозжая по южнымъ штатамъ не можетъ не обратить вниманія на особое изящество, на мягкость голоса и манеръ очень многихъ мулатокъ и квартеронокъ. У квартеронокъ эти врожденныя свойства часто соединяются съ ослпительною красотою и всегда съ очень пріятною, симпатичною наружностью. Портретъ Элизы, набросанный нами, не плодъ нашего воображенія: онъ сдланъ съ натуры, по памяти, такою видли мы ее нсколько лтъ тому назадъ въ Кентукки. Благодаря покровительству и присмотру своей госпожи, Элиза выросла, не подвергаясь тмъ искушеніямъ, которыя длаютъ красоту пагубнымъ даромъ для рабыни. Она вышла замужъ за красиваго и талантливаго молодого мулата, Джоржа Гарриса, который принадлежалъ сосднему помщику.

Хозяинъ этого молодого человка отдалъ его въ рабочіе на мшечную фабрику, гд онъ, благодаря своей ловкости и способностямъ, скоро занялъ первое мсто среди рабочихъ. Онъ изобрлъ машину для очистки пеньки, и, принимая во вниманіе отсутствіе образованія и общественное положеніе изобртателя, можно сказать, что этимъ онъ обнаружилъ не меньше геніальности, чмъ Уитней, изобртатель трепальной машины {Машина такого рода была, дйствительно, изобртена однимъ молодымъ чернокожимъ въ Кентукки.}.

Онъ былъ красивъ собой, обладалъ привлекательными манерами и пользовался общею любовью на фабрик. Тмъ не мене, такъ какъ молодой человкъ былъ въ глазахъ закона не человкъ, а вещь, то вс эти выдающіяся способности были подчинены власти грубаго, властолюбиваго хозяина. Этотъ господинъ, прослышавъ объ изобртеніи Джоржа, пріхалъ на фабрику посмотрть, что такое сдлала его талантливая собственность. Хозяинъ фабрики принялъ его очень любезно и поздравилъ его съ такимъ дорогимъ невольникомъ.

Его водили по всей фабрик, показывали ему машину Джоржа, молодой мулатъ, возбужденный общимъ вниманіемъ, говорилъ такъ хорошо, держался такъ свободно, имлъ такой красивый мужественный видъ, что его хозяинъ невольно испытывалъ непріятное чувство его превосходства надъ собой. Съ какой стати этотъ невольникъ, его собственность, разъзжаетъ повсюду, изобртаетъ машины и держитъ себя наравн съ джентльменами? Этому слдуетъ какъ можно скорй положить конецъ. Онъ возьметъ его домой, заставитъ работать киркой и лопатой, посмотримъ тогда, куда днется его франтовство. Фабрикантъ и вс рабочіе были страшно удивлены, когда онъ вдругъ потребовалъ жалованье Джоржа и объявилъ о своемъ намреніи взять его домой.

— Но, мистеръ Гаррисъ,— возражалъ фабрикантъ,— не слишкомъ ли это поспшное ршеніе?

— Ну, такъ что же? Вдь это же мой собственный человкъ.

— Мы бы охотно прибавили ему жалованье, сэръ.

— Это мн все равно, сэръ. Я не намренъ отдавать въ наемъ моихъ людей, когда мн этого не хочется.

— Но, сэръ, онъ, повидимому, особенно способенъ именно къ фабричной работ.

— Очень можетъ быть, до сихъ поръ онъ не былъ способенъ ни къ какому длу, которое я ему поручалъ.

— Но, подумайте только, вдь онъ изобрлъ эту машину,— некстати напомнилъ ему одинъ изъ рабочихъ.

— Да, да, машину для сокращенія работы? Это онъ всегда можетъ придумать, самое настоящее дло для негра. Они сами вс, сколько ихъ ни есть, машины для сокращенія работы. Нтъ, нтъ, я его беру.

Джоржъ былъ ошеломленъ, услышавъ свой приговоръ, такъ неожиданно произнесенный властью, которой, какъ онъ зналъ, нельзя было противиться. Онъ сложилъ руки, плотно сжалъ губы, но цлый вулканъ горькихъ чувствъ бушевалъ въ груди его и разливался огнемъ по его жиламъ. Онъ прерывисто дышалъ, и черные глаза его горли, какъ угли, это могло бы кончиться опаснымъ взрывомъ, если бы добродушный фабрикантъ не дотронулся до его руки и не шепнулъ ему:

— Покорись, Джоржъ, июи съ нимъ теперь. Мы постараемся выручить тебя.

Тиранъ замтилъ этотъ шопотъ и догадался, что было сказано, хотя не могъ разслышать словъ, это укрпило его ршеніе показать свою власть надъ несчастной жертвой.

Джоржа привезли домой и заставили исполнять самую черную работу на ферм. У него хватило силы воли, чтобы воздержаться отъ всякаго непочтительнаго слова, но его сверкающіе глаза и мрачно сжатыя брови ясно говорили, что человкъ не можетъ превратиться въ вещь.

Во время своей счастливой жизни на фабрик, Джоржъ познакомился съ Элизой и женился на ней. Пользуясь довріемъ своего хозяина, онъ могъ свободно уходить и приходить, когда хотлъ. Миссисъ Шельби вполн одобряла этотъ бракъ, во-первыхъ, она какъ вс женщины, питала маленькое пристрастіе къ сватовству, во вторыхъ, она была очень рада выдать свою хорошенькую любимицу за человка ея сословія и, повидимому, во всхъ отношеніяхъ подходящаго къ ней. Свадьба праздновалась въ большой гостиной помщичьяго дома, сама госпожа украсила чудные волосы невсты цвтами флеръ-д’оранжа и накинула фату на ея прелестную головку, не было недостатка въ блыхъ перчаткахъ, въ угощеніи, въ вин и въ гостяхъ, восхвалявшихъ красоту невсты, щедрость и доброту ея госпожи. Первые года два Элиза часто видалась съ мужемъ, и ничто не нарушало ихъ счастья кром смерти двухъ малютокъ, которыхъ Элиза страстно любила, и вторыхъ она оплакивала съ такимъ отчаяніемъ, что ея госпожа кротко выговаривала ей, стараясь съ материнскою заботливостью обуздать эту страстную натуру доводами разума и религіи.

Но посл рожденія маленькаго Гарри, Элиза постепенно успокоилась и утшилась. Кровавыя раны затянулись, изболвшіе нервы окрпли, и она наслаждалась счастливой жизнью до того времени, когда мужъ ея, грубо удаленный отъ добраго фабриканта, попалъ подъ желзное ярмо своего законнаго господина.

Фабрикантъ, врный своему слову, пріхалъ къ мистеру Гаррису недли черезъ дв посл того, какъ Джоржъ былъ увезенъ. Онъ надялся, что за это время гнвъ мистера Гарриса остылъ и всячески старался убдить его вернуть мулата на фабрику.

— Вы напрасно теряете слова,— сердито отвтилъ Гаррисъ,— я самъ знаю свои дла, сэръ.

— Я и не позволю себ мшаться въ ваши дла, сэръ. Я только думалъ, что вамъ будетъ выгодно отпустить къ намъ вашего человка на предлагаемыя мною условія.

— О, я все отлично понимаю. Я видлъ, какъ вы ему подмигивали и шушукались съ нимъ въ тотъ день, когда я увезъ его съ фабрики, но меня не такъ легко провести. У насъ свободная страна сэръ, этотъ человкъ мой собственный, и я длаю съ нимъ, что хочу, вотъ вамъ и весь сказъ.

Послдняя надежда Джоржа исчезла, впереди ему предстояла жизнь труда и неволи, жизнь, еще боле горькая вслдствіе разныхъ мелкихъ придирокъ и обидъ, на которыя такъ изобртательны вс тираны.

Одинъ весьма гуманный юристъ сказалъ однажды: ‘Самое дурное употребленіе, какое можно сдлать изъ человка — это повсить его’. Нтъ! можно сдлать еще другое употребленіе и гораздо худшее.

ГЛАВА III.
Мужъ и отецъ.

Миссисъ Шельби ухала въ гости, и Элиза стояла на веранд, уныло слдя за удалявшимся экипажемъ, вдругъ чья-то рука опустилась на ея плечо. Она обернулась и веселая улыбка засвтилась въ глазахъ ея.

— Джоржъ, это ты! Какъ ты меня испугалъ! Ну, я рада, что ты пришелъ! Миссисъ ухала на весь вечеръ, пойдемъ въ мою комнатку, тамъ намъ никто не помшаетъ.

Съ этими словами она повела его въ маленькую комнатку, выходившую на веранду, тамъ она обыкновенно сидла за работой и могла слышать зовъ своей госпожи.

— Какъ я рада! Что же ты не улыбнешься? посмотри на Гарри, какъ онъ выросъ!— Мальчикъ застнчиво глядлъ на отца изъ-подъ нависшихъ кудрей и крпко держался за юбку матери.

— Видишь, какой красавчикъ!— сказала Элиза, раздвигая его длинные локоны и цлуя его.

— Лучше бы ему не родиться на свтъ!— съ горечью проговорилъ Джоржъ,— лучше бы и мн самому не родиться.

Удивленная и испуганная этими словами, Элиза опустилась на стулъ, положила голову на плечо мужа и залилась слезами.

— Перестань, Элиза, этр, конечно, не хорошо, что я такъ огорчилъ тебя, бдняжка,— сказалъ онъ нжно,— это очень нехорошо, ахъ, лучше если бы ты никогда не видала меня, можетъ быть, ты была бы счастлива!

— Джоржъ! Джоржъ! Какъ ты можешь это говорить! Что такое случилось, какого несчастія ты ждешь? Мы были такъ счастливы до послдняго времени!

— Да, мы были счастливы, дорогая,— сказалъ Джоржъ.

Онъ взялъ ребенка къ себ на колни, пристально поглядлъ въ его красивые, черные глаза и провелъ рукой по его длиннымъ локонамъ.

— Какъ онъ похожъ на тебя, Элиза! а ты самая красивая женщина, какую я когда-нибудь видалъ и самая лучшая изъ всхъ женщинъ, какихъ я зналъ. И все-таки я былъ бы очень радъ, если бы никогда не встрчалъ тебя, а ты меня.

— О, Джоржъ, какъ это можно!

— Да, Элиза, везд горе, горе и горе! Моя жизнь горьче полыни. Я бдный, несчастный, пропащій человкъ, я погибну и тебя увлеку съ собой. Къ чему намъ пытаться что нибудь длать, что нибудь узнать, быть чмъ нибудь? Къ чему намъ вообще жить? Я хотлъ бы умереть!

— Ахъ, перестань, милый Джоржъ, это, право, гршно! Я знаю, какъ теб было тяжело потерять свое мсто на фабрик, знаю, что у тебя жестокій хозяинъ, но, пожалуйста, потерпи, можетъ быть, что-нибудь…

— Терпть!— перебилъ онъ ее.— Точно я не терплъ! Разв я сказалъ хоть слово, когда онъ пріхалъ и безъ всякой причины увезъ меня съ того мста, гд вс были добры ко мн. Я честно отдавалъ свой заработокъ до послдней копейки, и вс говорятъ, что я работалъ хорошо!

— Да, это ужасно,— сказала Элиза,— но все-таки онъ вдь твой господинъ, не забывай этого!

— Мой господинъ! А кто поставилъ его господиномъ надо мной? Я безпрестанно думаю объ этомъ — какое право иметъ онъ распоряжаться мной? Я такой же человкъ, какъ онъ, я лучше, чмъ онъ, я знаю дло больше, чмъ онъ, я лучше могу вести хозяйство, я лучше его читаю, красиве пишу, и всему этому я научился самъ, безъ его помощи, научился наперекоръ ему. Посл этого какое онъ иметъ право обращать меня въ ломовую лошадь? Отрывать меня отъ работы, которую я могу длать лучше его и приставлять къ такой, которую можетъ исполнить всякая лошадь? Онъ говоритъ, что ршилъ смирить и унизить меня, и онъ нарочно поручаетъ мн самую тяжелую, низкую и грязную работу!

— О, Джоржъ, Джоржъ, ты пугаешь меня. Ты еще никогда такъ не говорилъ. Я боюсь, что ты сдлаешь что нибудь ужасное. Я не удивляюсь, что ты сердишься, нисколько не удивляюсь, но будь остороженъ, умоляю тебя, ради меня, ради Гарри!

— Я былъ остороженъ и былъ терпливъ, но вдь это идетъ съ каждымъ днемъ хуже и хуже. У меня нтъ силъ терпть больше. Онъ пользуется каждымъ случаемъ, чтобы оскорбить, помучить меня. Я думалъ, что если буду хорошо работать, меня оставятъ въ поко, и у меня будетъ возможность въ свободное время почитать и поучиться, но чмъ больше я длаю, тмъ больше работы онъ наваливаетъ на меня. Онъ говоритъ, что, хотя я молчу, но, онъ видитъ, что во мн сидитъ бсъ и онъ его выгонитъ, ну, когда нибудь этотъ бсъ выскочитъ въ самомъ дл и наврядъ-ли ему отъ этого поздоровится.

— О, Господи, что же намъ длать?— жалобно спросила Элиза.

— Вотъ что случилось вчера,— снова заговорилъ Джоржъ.— Я накладывалъ камни на телгу, а молодой барчукъ, мистеръ Томъ, стоялъ тутъ же и щелкалъ бичемъ такъ близко отъ лошади, что она пугалась. Я самымъ вжливымъ образомъ попросилъ его перестать. Онъ продолжалъ свое. Я опять попросилъ его, тогда онъ повернулся ко мн и сталъ хлестать меня. Я остановилъ его руку, тогда онъ закричалъ, завизжалъ и побжалъ жаловаться отцу, что я его прибилъ. Тотъ пришелъ взбшенный и закричалъ, что покажетъ мн, кто здсь господинъ. Онъ привязалъ меня къ дереву, нарзалъ прутьевъ и далъ ихъ барчуку, сказавъ, чтобы онъ билъ меня, пока не устанетъ. Тотъ такъ и сдлалъ. Я это ему припомню когда-нибудь!

Брови молодого человка мрачно сднинулись, въ глазахъ его засверкалъ такой гнвъ, что бдная женщина задрожала.— Кто сдлалъ этого человка моимъ господиномъ, вотъ что мн хотлось бы знать?— проговорилъ онъ.

— Я всегда думала,— грустно проговорила Элиза,— что я должна повиноваться моему господину и моей госпож, иначе я не могу считаться христіанкой.

— Для тебя это иметъ хоть нкоторый смыслъ, они съ дтства воспитывали тебя, кормили, одвали, баловали, учили, дали теб хорошее образованіе,— они имютъ нкоторыя права на тебя. Меня, наоборотъ, только били, колотили да ругали и въ лучшемъ случа оставляли безъ вниманія. Чмъ я ему обязанъ? Я сторицею заплатилъ ему за свое содержаніе. Я не хочу больше выносить всего этого, нтъ, не хочу, повторилъ Джоржъ, нахмуривъ лобъ и сжимая кулаки.

Элиза дрожала и не говорила ни слова. Она никогда еще не видала своего мужа въ такомъ настроеніи. Т кроткія правила нравственности, въ которыхъ она была воспитана, колебались передъ этой бурной страстью.

— Помнишь маленького Карла, котораго ты подарила мн?— продолжалъ Джоржъ.— Эта собачка была, можно сказать, моимъ единственнымъ утшеніемъ. Ночью она спала вмст со мной, а днемъ всюду ходила за мной и такъ глядла мн въ глаза, точно понимала, какъ мн тяжело. На дняхъ я вздумалъ покормить ее объдками, которые нашелъ около кухонныхъ дверей, въ эту минуту вышелъ хозяинъ и сталъ говорить, что я кормлю собаку на его счетъ, что онъ не можетъ позволить всякому негру держать собакъ, и въ конц концовъ веллъ мн навязать ему камень на шею и бросить его въ прудъ.

— Ой, Джоржъ, ты этого не сдлалъ!

— Нтъ, конечно! Онъ самъ это сдлалъ. Господинъ и Томъ бросали въ несчастную собаку каменья, пока она не потонула. Бдняжка! Она такъ грустно глядла на меня, точно хотла спросить, отчего я не спасаю ее. Меня выскли за то, что я не согласился ее топить… Ну, все равно! Хозяинъ скоро увидитъ, что я не изъ тхъ, кого можно смирить плетью. Придетъ и мой чередъ потшиться надъ нимъ!

— Что ты хочешь сдлать? О, Джоржъ, не длай ничего дурного! Если ты только вришь въ Бога и постараешься поступать хорошо, Онъ освободитъ тебя.

— Я не такой хорошій христіанинъ, какъ ты, Элиза, у меня въ сердц злоба. Я не могу врить въ Бога! Зачмъ Онъ допускаетъ такія вещи?

— О, Джоржъ, мы должны врить! Миссисъ говоритъ, что какія бы несчастія съ нами ни случались, мы все-таки должны врить, что Богъ все длаетъ къ лучшему.

— Хорошо такъ разсуждать людямъ, которые сидятъ на диванахъ и катаются въ каретахъ, пусть бы они побывали на моемъ мст, небось, не такъ бы заговорили. Я радъ быть добрымъ, но у меня горитъ сердце, я не могу укротить его. И ты не могла бы, если бы была на моемъ мст, ты и теперь возмутишься, когда я теб все разскажу. Ты еще не знаешь главнаго.

— Что же еще?

— А вотъ что: на дняхъ хозяинъ сказалъ, что жалетъ, зачмъ позволилъ мн жениться на женщин изъ чужого имнія, что онъ ненавидитъ мистера Шельби и весь его родъ, потому что они гордецы и задираютъ передъ нимъ носъ, и я отъ тебя научился важничать, и еще онъ сказалъ, что не будетъ больше пускать меня сюда, и что я долженъ взять себ жену изъ его невольницъ и поселиться на его земл. Сначала онъ говорилъ все это такъ только, подъ сердитую руку, чтобы постращать меня, а вчера прямо веллъ мн взять въ жены Мину и поселиться съ ней въ одной хижин, иначе онъ продастъ меня на югъ.

— Какъ же такъ? вдь ты женатъ на мн, насъ внчалъ священникъ совершенно такъ, какъ внчаютъ блыхъ?— простодушно сказала Элиза.

— Разв ты не знаешь, что рабъ не можетъ быть женатъ? По здшнимъ законамъ это не полагается: я не могу удержать тебя, какъ свою жену, если хозяинъ вздумаетъ разлучить насъ. Вотъ отчего я говорилъ, что лучше бы намъ съ тобой никогда не встрчаться, лучше бы мн никогда не родиться, это было бы лучше для насъ обоихъ, и для этого бднаго ребенка лучше было бы не родиться на свтъ! Все это можетъ случиться и съ нимъ.

— О, нашъ хозяинъ такой добрый!

— Да, но какъ знать? Онъ можетъ умереть, и тогда нашего Гарри продадутъ Богъ знаетъ кому! Какая радость въ томъ, что онъ красивъ, уменъ и понятливъ? Поврь мн, Элиза, каждое хорошее качество, каждое проявленіе даровитости въ твоемъ ребенк мечемъ пронзитъ твою душу: все это настолько увеличиваетъ его цну, что теб не удержать его при себ.

Слова мужа тяжело отозвались въ сердц Элизы. Ей вдругъ представился сегодняшній торговецъ, она поблднла и съ трудомъ перевела дыханіе, точно будто ей нанесли смертельный ударъ. Она тревожно заглянула на веранду, куда ушелъ ея мальчикъ, наскучивъ серьезнымъ разговоромъ, и гд онъ теперь преважно разъзжалъ на палк мистера Шельби.

Она хотла разсказать мужу свои опасенія, но удержалась.

— Нтъ, нтъ, у него довольно и своего горя.— подумала она.— Нтъ я не буду говорить, да вдь это же и неправда! Госпожа никогда не обманываетъ насъ.

— Ну, Элиза, дорогая моя,— печальнымъ голосомь сказалъ ея мужъ. Поддержись, не унывай и… попрощаемся, я ухожу.

— Уходишь, Джоржъ? куда ты уходишь?

— Въ Канаду, сказалъ онъ стараясь сохранить бодрость, когда я тамъ устроюсь, я постараюсь купить тебя — это единственная надежда, остающаяся намъ. У тебя добрый господинъ, онъ не откажется продать тебя. Я постараюсь, Богъ дастъ, купить и тебя, и нашего мальчика.

— О, какъ это ужасно! Тебя поймаютъ!

— Нтъ, не поймаютъ, Элиза, я скорй умру, чмъ дамся имъ въ руки. Я или буду свободенъ, или умру.

— Неужели ты самъ себя убьешь?

— Нтъ, этого мн не придется длать, они сами убьютъ меня, но во всякомъ случа живымъ они меня не продадутъ на югъ.

— О Джоржъ, умоляю тебя, будь остороженъ. Не длай ничего дурного, не накладывай на себя рукъ и не убивай никого другого. У тебя слишкомъ много искушеній, слишкомъ много, но ты удержись! Теб, конечно, надо уйти, но уходи осторожно, осмотрительно, молись Богу, чтобы онъ помогъ теб.

— Хорошо, Элиза, теперь послушай, какой у меня планъ. Хозяинъ выдумалъ послать меня съ запиской къ мистеру Симмесу, который живетъ за милю отсюда. Идти туда надо было мимо васъ, и. онъ, конечно, былъ увренъ, что я уйду сюда и все разскажу. Онъ радъ случаю сдлать непріятность ‘Шельбинскому отродью’, какъ онъ ихъ называетъ. Я вернусь домой покорнымъ, понимаешь, какъ будто все между нами кончено. Я уже сдлалъ нкоторыя приготовленія и нашелъ людей, которые помогутъ мн, черезъ какую-нибудь недлю я исчезну. Молись за меня, Элиза. Можетъ быть, Господь Богъ услышитъ тебя.

— Ахъ, Джоржъ, ты и самъ молись! Надйся на Бога, и тогда ты не сдлаешь ничего дурного!

— Ну, хорошо, теперь прощай!— сказалъ Джоржъ, сжимая руки Элизы и смотря ей прямо въ глаза. Они стояли молча, потомъ обмнялись нсколькими прощальными словами, потомъ раздались рыданья — такъ прощаются т, чья надежда на свиданье не крпче паутины,— и мужъ съ женой разстались.

ГЛАВА IV.
Вечеръ въ хижин дяди Тома.

Хижиной дяди Тома было небольшое бревенчатое строеніе, близко прилегавшее къ ‘дому’, какъ негры обыкновенно называютъ жилище своего господина. Передъ ней былъ хорошенькій садикъ, въ которомъ всякое лто, благодаря заботливому уходу, зрла клубника, малина, разные фрукты и овощи. Передняя стна ея сплошь заросла крупною красною бегоніей и махровою розой, сквозь которыя еле виднлись неотесанныя бревна. Здсь же, въ укромномъ уголк, пышно разростались разные однолтніе цвты: ноготки, петунья, гвоздики, составлявшіе гордость и утшеніе тетушки Хлои.

Войдемъ въ хижину. Въ ‘дом’ уже отужинали, и тетушка Хлоя, наблюдавшая за приготовленіемъ кушанья для господъ въ качеств главнаго повара, предоставила низшимъ чинамъ кухоннаго вдомства мытье посуды и уборку кухни, а сама удалилась въ собственныя уютныя владнія, чтобы приготовить ужинъ ‘своему старику’. Теперь она стоитъ у печки, наблюдая съ тревожнымъ вниманіемъ за чмъ-то, шипящимъ на сковород и въ то же время безпрестанно озабоченно приподнимаетъ крышку кастрюли, изъ которой по комнат распространяется запахъ, предвщающій нчто вкусное. Ея круглое, черное, веселое лицо до того лоснится, что, кажется, будто оно вымазано яичнымъ желткомъ, какъ т сухари, которые она печетъ къ чаю. Изъ-подъ туго накрахмаленнаго клтчатаго тюрбана, толстое лицо ея сіяетъ довольствомъ съ примсью нкотораго сознанія собственнаго достоинства, какъ и подобаетъ первой поварих въ окружности, какою вс единогласно признаютъ тетушку Хлою.

И, дйствительно, она была поварихой до мозга костей и до глубины души. Вс цыплята, индйки и утки на птичьемъ двор становились серьезными при ея приближеніи, и, очевидно, начинали подумывать о своемъ смертномъ час, сама она, казалось, ни о чемъ не думала, кром соусовъ, начинокъ и жаркихъ, такъ что естественно могла внушить ужасъ всякой сознательной живности. Ея торты и множество другихъ печеній всевозможныхъ наименованій составляли непостижимую тайну для мене опытныхъ соперницъ ея, нердко она сама съ законною гордостью и веселымъ хохотомъ разсказывала о безплодныхъ усиліяхъ той или другой кухарки подняться на одинаковую съ нею высоту.

Пріздъ гостей въ ‘домъ’, устройство парадныхъ обдовъ и ужиновъ возбуждали всю ея энергію. Ей необыкновенно пріятно было видть груду дорожныхъ чемодановъ на веранд, такъ какъ это предвщало ей новые труды и новое торжество.

Итакъ, въ эту минуту тетушка Хлоя наблюдаетъ за сковородой и мы предоставимъ ей заниматься этимъ дломъ, а сами докончимъ осмотръ хижины.

Въ одномъ углу ея стоитъ кровать, опрятно прикрытая блоснжнымъ покрываломъ, передъ ней разостланъ довольно большой кусокъ ковра. Этотъ коверъ ясно показывалъ, что тетушка Хлоя стоитъ на довольно высокой ступени общественной лстницы, и онъ самъ, и постель, передъ которой онъ лежитъ, и весь этотъ уголъ были предметами особаго уважены домашнихъ и, насколько было возможно, оберегались отъ нападеній мелкаго люда. Въ сущности, этотъ уголъ считался гостиною обитателей хижины. Въ другомъ углу стояла кровать гораздо боле скромнаго вида, очевидно, предназначавшаяся для употребленія. Стна надъ печкой была украшена нсколькими яркими картинками изъ Св. Писанія и портретомъ генерала Вашингтона, нарисованнымъ и раскрашеннымъ такъ, что герой, увидавъ его, наврно, не призналъ бы его за свое изображеніе.

На простой деревянной скамь въ углу комнаты двое курчавыхъ мальчиковъ съ блестящими черными глазами и толстыми лоснящимися щеками наблюдали за первыми опытами въ ходьб маленькой двочки, которая, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, становилась на ноги, нсколько секундъ покачивалась изъ стороны въ сторону, и затмъ падала на полъ, что каждый разъ вызывало крики одобренія со стороны зрителей, считавшихъ такой способъ передвиженія необыкновенно остроумнымъ.

Передъ печкой стоялъ столъ, ножки котораго немного страдали отъ ревматизма, онъ былъ покрытъ скатертью, на которой красовались чашки и блюдечки съ самыми удивительными рисунками, и другія принадлежности предстоявшаго угощенія. За этимъ столомъ сидлъ дядя Томъ, лучшій работникъ мистера Шельби. Такъ какъ онъ является героемъ нашей исторіи, то мы должны дать боле подробное описаніе его наружности. Это былъ высокій, широкоплечій, мускулистый человкъ безукоризненно чернаго цвта. Чисто африканскія черты лица его выражали вдумчивость, соединенную съ привтливостью и добротой. Во всей его фигур замтно было чувство самоуваженія и достоинства, и въ то же время доврчивое, скромное простодушіе.

Все его вниманіе въ эту минуту сосредоточивалось на лежавшей передъ нимъ грифельной доск, на которой онъ медленно и старательно выводилъ буквы подъ надзоромъ молодого мастера Джоржа, стройнаго красиваго мальчика лтъ тринадцати, съ полнымъ достоинствомъ исполнявшаго роль преподавателя.

— Не такъ, не такъ, дядя Томъ!— воскликнулъ онъ, когда дядя Томъ старательно вывелъ хвостикъ d не въ надлежащую сторону,— такъ у тебя вышло q, понимаешь?

— Ишь ты! Да неужели?— удивился дядя Томъ, съ восторгомъ и почтеніемъ глядя какъ его молодой господинъ быстро и красиво выводилъ цлый рядъ q и d въ назиданіе ему. Онъ взялъ грифель своими толстыми, неуклюжими пальцами и снова терпливо принялся за работу.

— Какъ блымъ все легко дается!— воскликнула тетушка

Хлоя, переставая на минуту мазать сковороду кускомъ сала, надтымъ на вилку, и съ гордостью глядя на мастера Джоржа.

— Вдь, какъ онъ славно и пишетъ, и читаетъ. Да еще приходитъ къ намъ каждый вечеръ и читаетъ намъ свои уроки, это ужасно интересно!

— Однако, тетушка Хлоя, я страсть какъ голоденъ,— сказалъ Джоржъ.— Кажется твой тортъ уже готовъ?

— Почти что готовъ, мастеръ Джоржъ,— отвчала тетушка Хлоя, приподнимая крышку и заглядывая въ кастрюлю.— Отлично подрумянился, самаго настоящаго коричневаго цвта. Да, ужъ этому меня нечего учить! Какъ-то на дняхъ миссисъ велла Салли сдлать тортъ, чтобы, говоритъ, она подучилась. А я говорю: Подите вы, миссисъ, съ вашимъ ученьемъ. У меня сердце переворачивается, когда я вижу, какъ напрасно портятъ добро. Тортъ свалился на бокъ, формы никакой, просто точно мой башмакъ, подите вы, говорю!

Съ этимъ послднимъ восклицаніемъ, выразившимъ ея презрніе къ неопытности Салли, тетушка Хлоя сняла крышку съ кастрюли и показала присутствовавшимъ такъ мастерски испеченный тортъ, что ни одинъ городской кондитеръ не постыдится бы признать его своимъ. Такъ какъ, очевидно, онъ былъ главнымъ блюдомъ, то тетушка Хлоя принялось серьезно хлопотать объ ужин.

— Слушайте, Мося, Петя! не суйтесь подъ ноги, черномазые. Отойди Полли, моя радость, мама, ужо дастъ своей дтк что-то очень вкусное. Ну, мистеръ Джоржъ, уберите-ка книги да садитесь подл моего старика, я сейчасъ выну сосиски, а лепешки будутъ готовы въ одну минуту.

— Меня оставляли ужинать въ дом,— сказалъ Джоржъ,— но я знаю, гд лучше, тетушка Хлоя.

— Разумется, знаешь, моя радость, какъ теб не знать,— сказала тетушка Хлоя, наваливая ему на тарелку цлую кучу горячихъ лепешекъ.— Ты знаешь, что старая тетушка всегда прибережетъ для тебя лучшій кусочекъ! Ты у меня умникъ!

Съ этими словами тетушка Хлоя подтолкнула Джоржа пальцемъ, воображая, что это будетъ очень смшно, и затмъ быстро вернулась къ своей сковород.

— Ну, теперь примемся за тортъ,— сказалъ мастеръ Джоржъ, замтивъ, что на сковород больше не шипитъ, и занесъ большой ножъ надъ этимъ произведеніемъ поварского искусства.

— Господи помилуй, мастеръ Джоржъ!— вскричала встревоженная тетушка Хлоя, хватая его за руку.— Неужели вы хотите рзать его этимъ огромнымъ, тяжелымъ ножомъ! Вдь вы его сомнете, онъ весь осядетъ! Вотъ вамъ тонкій, старый ножикъ, я его нарочно наточила. Вотъ, видите, онъ идетъ легко, какъ перышко! Ну, кушайте себ, лучше нигд не найдете!

— Томъ Линкольнъ увряетъ,— проговорилъ Джоржъ съ полнымъ ртомъ,— что ихъ Джинни готовитъ лучше тебя!

— Подите вы со своими Линкольнами! презрительно отвтила тетушка Хлоя, они и сами-то немногаго стоятъ, конечно, если сравнить съ нашими господами. А такъ-то говоря, они люди почтенные, только живутъ по простот, ни о какихъ парадныхъ пріемахъ и понятія не имютъ. Возьмите хоть массу Линкольна, поставьте-ка его рядомъ съ массой Шельби. Господи Боже! А миссисъ Линко? Разв она можетъ войти въ комнату такой павой, какъ наша барыня? Нтъ, ужъ не говорите мн ничего объ вашихъ Линкольнахъ!— И тетушка Хлоя покачала головой съ видомъ человка, хорошо знающаго свтъ.

— А вдь ты же сама говорила,— замтилъ Джоржъ,— что Джинни очень хорошая кухарка?

— Говорила,— отвчала тетушка Хлоя — и теперь скажу. Обыкновенныя, простыя кушанья Джинни готовитъ хорошо, хлбъ испечь уметъ, ея другія печенья не первый сортъ, а все-таки сть можно. Ну, а ужъ насчетъ тонкихъ блюдъ — не взыщите! Она вамъ, коли хотите, и паштетъ состряпаетъ, только надо знать, какой! Ей ни въ жисть не сдлать такого слоенаго тста, чтобы оно таяло во рту и, какъ пуховикъ, поднималось кверху. Я вдь была тамъ, когда миссъ Мери выходила замужъ, и Джинни показывала мн свадебный пирогъ. Мы вдь съ Джинни друзья, вы знаете? Я ничего не сказала ей, мастеръ Джоржъ, но, право же, я цлую недлю не могла бы заснуть, если бы мн случилось испечь такой пирогъ, онъ просто таки никуда не годился!

— А Джинни наврно находила, что онъ очень хорошъ,— сказалъ Джоржъ.

— Понятно, находила! Она же хвасталась имъ, какъ дурочка! Въ томъ, видите ли, и штука, что Джинни не понимаетъ, что хорошо, что нтъ. Ну, да вдь у нихъ и вся семья не то, чтобы важная. Такъ ей и научиться не у кого, она не виновата. Ахъ, мастеръ Джоржъ, вы и въ половину не сознаете, какое это для васъ счастье, что вы изъ такой семьи и такъ воспитаны!— Тетушка Хлоя вздохнула и съ умиленіемъ подняла глаза къ небу.

— Право, тетушка Хлоя, я отлично понимаю, какое счастье сть твои пироги и пудинги,— сказалъ Джоржъ.— Спроси Тома Линкольна, какъ я его дразню этимъ всякій разъ, какъ мы встрчаемся.

Тетушка Хлоя откинулась на спинку стула и разразилась громкимъ хохотомъ при этой шутк своего молодого господина. Она смялась до того, что слезы потекли по ея чернымъ лоснившимся щекамъ, а въ промежуткахъ между взрывами хохота она надляла Джоржа шутливыми толчками въ бокъ и похлопываньями, увряя его, что онъ прямо таки уморитъ ее, и уморитъ въ самомъ скоромъ времени: посл каждаго изъ такихъ убійственныхъ предсказаній съ ней длался сильнйшій припадокъ хохота, такъ что, въ конц концовъ, Джоржъ сталъ считать себя страшно остроумнымъ человкомъ, и ршилъ на будущее время быть осмотрительне въ своихъ шуткахъ.

— Такъ вы разсказывали Тому? Охъ, Господи, о чемъ ныньче молодежь говоритъ! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джоржъ, да вы даже пень и то разсмшите.

— Да,— разсказывалъ Джоржъ,— я ему говорилъ: Надо бы теб, Томъ, когда нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узналъ, какіе бываютъ настоящіе паштеты.

— А, вдь, и вправду, надо бы,— сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью къ обиженному судьбой Тому.— Надо бы вамъ какъ нибудь пригласить его къ себ пообдать, мастеръ Джоржъ. Это будетъ очень мило съ вашей стороны. Знаете, масса Джоржъ, не надо никогда ни передъ кмъ гордиться своими преимуществами, все вдь это намъ дано отъ Бога, этого не слдуетъ забывать, закончила тетушка Хлоя наставительнымъ тономъ.

— Хорошо, я непремнно приглашу Тома какъ нибудь на будущей недл, а ты ужъ постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы онъ дв недли посл этого ничего не лъ.

— Хорошо, хорошо! съ восторгомъ согласилась тетушка Хлоя,— Господи! Какихъ обдовъ мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштетъ съ цыплятами, когда у насъ обдалъ генералъ Ноксъ? Мы съ барыней тогда чуть не поссорились изъ-за этого обда. Что это находитъ иногда на господъ, я ужъ и не понимаю. А только когда у человка всего больше работы да заботы, они тутъ то и вздумаютъ соваться да мшаться. Такъ и наша барыня: стала приставать ко мн: сдлай такъ, да сдлай этакъ, ну, я подъ конецъ прямо таки обозлилась, да и говорю: ‘Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивыя блыя ручки, на свои тонкіе пальчики, унизанные блестящими кольцами, вдь они словно блыя лиліи съ капельками росы, и посмотрите вы на мои большія черныя, грубыя руки. Неужели вамъ не думается, что Господь Богъ сотворилъ меня, чтобы печь пироги, и васъ, чтобы сидть въ гостиной’. Да, вотъ до чего я обозлилась, масса Джоржъ.

— А что же сказала мама?— спросилъ Джоржъ.

— Что она сказала? Она взглянула.на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говоритъ:— Что-же, тетушка Хлоя, это, пожалуй, и правда!— и пошла себ въ гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не подлаешь, я не могу стряпать, когда у меня въ кухн толкутся барыни.

— Ты тогда отлично приготовила обдъ, я помню, вс хвалили,— сказалъ Джоржъ.

— Правда, вдь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видла, какъ генералъ три раза протягивалъ тарелку, чтобы ему положили, еще кусочекъ этого самаго паштета. Я слышала, какъ онъ сказалъ: ‘У васъ удивительно хорошій поваръ, мистеръ Шельби’, я чуть не лопнула отъ гордости.

— А генералъ знаетъ толкъ въ кушаньяхъ, продолжала тетушка Хлоя, выпрямляясь съ достоинствомъ,— онъ очень красивый мужчина, этотъ генералъ! И роду онъ хорошаго, изъ самыхъ знатныхъ фамилій Старой Виргиніи! Онъ не хуже меня понимаетъ, что къ чему идетъ, этотъ генералъ. Видите ли, масса Джоржъ, въ каждомъ пирог есть своя загвоздка, но не всякій знаетъ, въ чемъ она. А генералъ знаетъ! Я это сразу замтила по его разговору. Онъ знаетъ, что такое настоящій паштетъ.

Въ эту минуту масса Джоржъ дошелъ до того предла, пресыщенія, до какого можетъ (при исключительныхъ обстоятельствахъ) дойти даже мальчикъ, онъ не могъ проглотить больше ни куска, и потому обратилъ вниманіе на груду курчавыхъ головъ и блестящихъ глазъ, которые съ противоположнаго угла комнаты жадно слдили за всми движеніями ужинавшихъ.

— Вотъ вамъ, Мося, Петя, ловите!— сказалъ онъ, отламывая большіе куски торта и бросая ихъ дтямъ.— Небось, и вамъ хочется? Тетушка Хлоя, спеки имъ лепешекъ.

Джоржъ и Томъ спокойно услись около камина, а тетушка Хлоя, поджаривъ порядочную грудку лепешекъ, взяла на колни свою маленькую двочку и начала по очереди набивать то ея ротъ, то свой, собственный, не забывая при этомъ Моею и Петю, которые предпочитали сть валяясь на полу подъ столомъ, щекоча другъ друга и по временамъ дергая сестренку, за ногу.

— Да, перестаньте же вы!— покрикивала на нихъ мать, раз давая наугадъ пинки подъ столъ, когда возня становилась слишкомъ шумной.— Неужели вы не можете вести себя прилично, когда у насъ въ гостяхъ блые? Перестаньте, говорю вамъ! Вы дождетесь того, что мн придется перешить вамъ пуговицы пониже, когда масса Джоржъ уйдетъ.

Трудно сказать, что означала эта странная угроза, но очевидно, ея зловщая неопредленность произвела очень мало впечатлнія на юныхъ преступниковъ.

— Ну, что тамъ!— сказалъ дядя Томъ, они до того расшалились, что не могутъ перестать.

При этихъ словахъ мальчики выползли изъ-подъ стола съ руками и лицами обмазанными патокой и принялись усердно цловать малютку.

— Убирайтесь вы!— закричала мать, отталкивая ихъ головенки.— Этакъ вы склеитесь другъ съ другомъ, что потомъ и не отдерешь. Идите къ колодцу, вымойтесь!— Послднее приказаніе сопровождалось шлепкомъ, который прозвучалъ очень громко, но, кажется, только увеличилъ веселость шалуновъ, съ громкимъ хохотомъ выбжавшихъ изъ комнаты.

— Видали-ли вы боле несносныхъ ребятишекъ?— добродушно замтила тетушка Хлоя. Она достала старое полотенце, сохранявшееся спеціально для такихъ случаевъ, помочила кончикъ его водой изъ чайника и принялась стирать патоку съ лица и рукъ малютки: натеревъ двочку до того, что та заблестла, она посадила ее къ Тому на колни, а сама стала прибирать со стола. Малютка дергала Тома за носъ, теребила за лицо, запускала свои толстенькія ручки въ его курчавые волосы и эта послдняя штука, повидимому, доставляла ей величайшее наслажденіе.

— Славная двчурка!— сказалъ Томъ, держа ее вытянутыми впередъ руками. Потомъ онъ всталъ, посадилъ ее на свое широкое плечо и началъ плясать и скакать съ ней, мастеръ Джоржъ гонялся за ними, махая своимъ носовымъ платкомъ, а Мося и Петя, успвшіе вернуться, рычали по-медвжьи, пока тетушка Хлоя не объявила, что отъ ихъ шума у нее ‘голова лопается’. Но такъ какъ по ея собственнымъ словамъ эта ужасная операція производилась въ хижин ежедневно, то ея заявленіе не омрачило общей веселости, и крики, бготня, вой и хохотъ продолжались до тхъ поръ, пока вс не выбились изъ силъ.

— Ну, слава Богу, наконецъ-то, вы угомонились,— сказала тетушка Хлоя, вытаскивая большой ящикъ выдвижной кровати, а теперь, Мося и Петя, укладывайтесь спать, у насъ будетъ митингъ.

— Ахъ, нтъ, мама, мы не хотимъ спать. Мы хотимъ быть на митинг, митинги очень занятные, мы ихъ ужасно любимъ.

— Ну, тетушка Хлоя, вдвинемъ ящикъ, пусть они посидятъ,— сказалъ масса Джоржъ ршительнымъ тономъ, подталкивая тяжелый ящикъ.

Тетушка Хлоя сама была рада, что можно, не нарушая приличія, убрать ящикъ.— Ну что же,— говорила она, задвигая кровать,— пусть себ, можетъ, имъ это и на пользу будетъ.

Посл этого вс стали совщаться о разныхъ приготовленіяхъ и приспособленіяхъ для митинга.

— Вотъ только откуда достать стульевъ, ршительно не знаю,— сказала, тетушка Хлоя. Но, такъ какъ митинги съ незапамятныхъ временъ происходили каждую недлю въ хижин Тома съ тмъ же количествомъ стульевъ, то можно было надяться, что дло уладится и на этотъ разъ.

— Старый дядя Петеръ такъ плъ на прошлой недл, что у стараго стула выломались об ножки,— замтилъ Мося.

— Ну, ужъ молчи! Наврно вы сами сломали ихъ, это ваши штуки,— сказала тетушка Хлоя.

— Ничего, онъ простоитъ, надо только приткнуть его къ стн,— замтилъ Мося.

— Только дядю Петера не сажайте на него, а то онъ всегда здитъ на стул, когда поетъ. Онъ въ тотъ разъ прохалъ черезъ всю комнату,— сказалъ Петя.

— Что ты! его-то и надо посадить,— вскричалъ Мося.— Онъ затянетъ: ‘Придите, праведные и гршные, послушайте меня’ и вдругъ — бацъ!— Мальчикъ удивительно хорошо передразнилъ гнусавое пніе старика и для изображенія ожидаемой катастрофы грохнулся на полъ.

— Будетъ вамъ! Ведите себя приличне! Не стыдно-ли?— усовщевала тетушка Хлоя.

Но масса Джоржъ присоединился къ смху шалуновъ и объявилъ, что Мося настоящій ‘паяцъ’. Посл этого материнское увщаніе не произвело никакого дйствія.

— Ну теперь, старикъ,— сказала тетушка Хлоя,— кати сюда боченки.

— Мамины боченки все равно, что у той вдовы, про которую масса Джоржъ читалъ намъ въ хорошей книг, ихъ всегда хватаетъ,— замтилъ Мося шопотомъ Пет.

— А помнишь, какъ на прошлой недл одинъ лопнулъ, и они вс попадали во время пнія,— сказалъ Петя.

Во время этой бесды мальчиковъ въ комнату вкатили два пустыхъ боченка, подперли ихъ съ обихъ сторонъ камнями, чтобы они не двигались и сверху наложили доски, затмъ перевернули вверхъ дномъ нсколько ведеръ и кадокъ, разставили хромые стулья и приготовленія были окончены.

— Масса Джоржъ такъ хорошо читаетъ,— сказала тетушка Хлоя,— я надюсь, онъ останется и почитаетъ намъ, это будетъ такъ интересно.

Джоржъ охотно согласился. Ему, какъ всякому мальчику, пріятно было играть видную роль.

Комната вскор наполнилась многочисленной толпой, тутъ былъ и сдой восьмидесятилтніи старикъ и 15-лтніе подростки. Началось съ невинной болтовни на разныя темы, въ род вопроса о томъ, откуда у старой Салли взялся новый красный головной платокъ и о томъ, что миссисъ общала подарить Лиззи свое платье кисейное съ мушками, когда ей сошьютъ новое барежевое, и о томъ, что масса Шельби хочетъ купить новаго гндого жеребенка, который будетъ украшеніемъ конюшни. Нкоторые члены собранія принадлежали сосднимъ помщикамъ и пришли сюда съ разршенія своихъ господъ, они разсказывали, что говорилось у нихъ въ ‘дом’ и въ поселк. Обмнъ сплетней и новостей шелъ своимъ чередомъ совершенно въ такомъ же род, какъ въ гостиныхъ знатныхъ господъ.

Черезъ нсколько минутъ началось пніе къ очевидному удовольствію всхъ присутствовавшихъ. Даже непріятная манера пнія въ носъ и та не могла испортить впечатлнія, производимаго прекрасными отъ природы голосами и напвами, то страстными, то нжными. Пли или обще извстные церковные гимны или псни боле дикаго и неопредленнаго характера, занесенныя съ миссіонерскихъ митинговъ.

Хоръ дружно и съ большимъ чувствомъ проплъ одну изъ такихъ псенъ, въ которой врные утверждали:

Умереть на пол битвы,

Умереть на пол битвы —

Блаженство для моей души.

Въ другой любимой псн часто повторялись слова:

О, я иду къ блаженству, неужели ты не пойдешь со мной?

Разв ты не видишь, какъ ангелы киваютъ мн и манятъ меня?

Разв ты не видишь золотого города и вчнаго свта?

Плись и другіе гимны, въ которыхъ безпрестанно упоминались ‘берега Іордана’, ‘поля Ханаана’ и Новый Іерусалимъ, негры, одаренные отъ природы впечатлительностью и пылкимъ воображеніемъ очень любятъ гимны съ яркими, картинными описаніями. Во время пнія одни смялись, другіе плакали, хлопали въ ладоши или радостно пожимали другъ другу руки, какъ будто они дйствительно благополучно достигли противоположнаго берега рки.

Пніе перемежалось поученіями, основанными на личномъ опыт. Одна старая сдая женщина, давно уже неспособная къ труду, но пользовавшаяся всеобщимъ уваженіемъ, какъ живая лтопись прошлаго, встала и, опираясь на палку, проговорила:

— Ну, вотъ, дтки, я очень рада, что вижу и слышу всхъ васъ еще разъ, такъ какъ я не знаю, когда пойду въ страну блаженныхъ, но я ужъ приготовилась въ путь, дтки. Я связала свой узелокъ, надла чепчикъ и жду только повозки, которая повезетъ меня домой. Иногда по ночамъ мн представляется, что я слышу шумъ ея колесъ и я все время прислушиваюсь. Готовьтесь и вы также, дтки, истинно говорю вамъ — она сильно стукнула палкой о полъ — вчное блаженство великая вещь! Это очень великая вещь, дтки, а вы нисколько о немъ и не думаете, это удивительно.

И старуха сла, заливаясь слезами, и совсмъ обезсилвъ, между тмъ какъ все собраніе затянуло:

О Ханаанъ, свтлый Ханаанъ,

Я иду въ страну Ханаанъ.

По общей просьб масса Джоржъ прочелъ послднія главы Апокалипсиса, при чемъ его часто прерывали восклицанія въ такомъ род: ‘Экія страсти!’ — Слушайте-ка, слушайте!— Подумать только!— И неужели же все это такъ сбудется!

Джоржъ былъ мальчикъ развитой и воспитанный матерью въ религіозномъ дух. Замчая, что вс внимательно слушаютъ его, онъ по временамъ вставлялъ отъ себя нкоторыя разъясненія, съ важнымъ и серьезнымъ видомъ, который возбуждалъ удивленіе молодыхъ и приводилъ въ умиленіе стариковъ, присутствовавшіе единогласно ршили, что ни одинъ священникъ не могъ бы объяснить лучше его, и что это ‘просто поразительно’.

Во всемъ, что касалось религіи, дядя Томъ былъ для всхъ сосдей чмъ-то въ род патріарха. Въ немъ отъ природы преобладала нравственная сторона, кром того онъ былъ развите и умне своихъ товарищей, и они относились къ нему съ почтеніемъ, смотрли на него отчасти какъ на священника. Его поученія, просто, искренне сказанныя отъ всего сердца, могли бы произвести впечатлніе и на боле образованныхъ людей. Но особенно хороши были его молитвы. Съ трогательною простотою, съ дтскою врою произносилъ онъ свои обращенія къ Богу, вставляя въ нихъ слова изъ Св. Писанія, которыя такъ глубоко запали въ его душу, что какъ бы сдлались частью и его самого и безсознательно слетали у него съ языка. Одинъ благочестивый старый негръ говорилъ про него: ‘Его молитва идетъ прямо вверхъ’. Молитва Тома возбуждала такое религіозное настроеніе въ слушателяхъ, что часто ее почти заглушали отвтные возгласы, раздававшіеся со всхъ сторонъ.

——

Пока все это происходило въ хижин раба, совсмъ другого рода сцена разыгрывалась въ комнат господина.

Негроторговецъ и мистеръ Шельби попрежнему сидли въ столовой, за столомъ, на которомъ были разложены бумаги и разныя письменныя принадлежности.

Мистеръ Шельби пересчиталъ связку денежныхъ документовъ и затмъ передалъ ее торговцу, который тоже пересчиталъ ее.

— Хорошо,— сказалъ торговецъ,— а теперь потрудитесь подписать вотъ это.

Мистеръ Шельби поспшно подвинулъ къ себ документы о продаж и подписалъ ихъ, какъ человкъ, который спшитъ покончить непріятное дло, и тотчасъ же оттолкнулъ ихъ прочь вмст съ деньгами. Гэлей вытащилъ изъ стараго потертаго бумажника какой-то документъ, бгло просмотрлъ его и передалъ мистеру Шельби, который схватилъ его съ дурно скрываемымъ нетерпніемъ.

— Ну, вотъ дльце и покончено!— сказалъ торговецъ, поднимаясь съ мста.

— Да, покончено!— задумчиво проговорилъ мистеръ Шельби, и повторилъ съ глубокимъ вздохомъ:— Покончено!

— Вы какъ будто не совсмъ довольны?— замтилъ торговецъ.

— Гэлей,— сказалъ мистеръ Шельби,— надюсь, вы не забудете, что дали мн честное слово не продавать Тома въ неизвстныя вамъ руки.

— А вдь вы же сами продали его, сэръ?

— Меня заставила нужда, вы сами знаете,— отвчалъ Шельби свысока.

— Ну, что жъ, можетъ быть, и меня нужда заставитъ. Впрочемъ, я во всякомъ случа постараюсь, чтобы Томъ попалъ въ хорошія руки. А насчетъ того, чтобы я съ нимъ дурно обращался, вамъ нечего безпокоиться. Если я за что благодарю Бога, такъ именно за то, что я не жестокій человкъ.

Посл того какъ давеча негроторговецъ изложилъ ему свои гуманные принципы, мистеръ Шельби не могъ особенно успокоиться его увреніями, но длать было нечего, приходилось хоть чмъ нибудь утшиться. Онъ молча распрощался съ негроторговцемъ и остался одинъ докуривать свою сигару.

ГЛАВА V.
Что чувствуетъ живая собственность при переход къ другому владльцу.

Мистеръ и миссисъ Шельби удалились на ночь въ свою спальню. Онъ сидлъ растянувшись въ большомъ кресл и просматривалъ письма, которыя пришли съ вечерней почтой, она стояла передъ зеркаломъ и расчесывала локоны и завитки сложной прически, которую ей устроила Элиза, замтивъ блдность а неестественный блескъ въ глазахъ горничной, она ршила обойтись безъ ея услугъ въ этотъ вечеръ и велла ей лечь въ постель. Возня съ волосами напоминала ей утренній разговоръ съ Элизой, и, обращаясь къ мужу, она небрежно спросила его:

— Кстати, Артуръ, кто былъ непріятный человкъ, котораго ты затащилъ сегодня къ намъ обдать?

— Его фамилія Гэлей,— сказалъ Шельби, безпокойно поворачиваясь въ кресл и не отрывая глазъ отъ письма.

— Гэлей? Кто же онъ такой? Зачмъ онъ прізжалъ?

— У меня были съ нимъ кое какія дла, когда я здилъ въ послдній разъ въ Натчезъ.

— И на этомъ основаніи онъ считаетъ себя нашимъ знакомымъ и является къ намъ обдать?

— Нтъ, я самъ его пригласилъ, мн надо было покончить съ нимъ кое какіе счеты.

— Онъ негроторговецъ?— спросила миссисъ Шельби замтивъ, что мужъ какъ будто смущенъ.

— Почему это теб показалось, моя дорогая?

— Ни почему, но сегодня днемъ Элиза пришла ко мн встревоженная, со слезами, и увряла будто ты ведешь переговоры съ негроторговцемъ, и онъ предлагаетъ теб купить ея мальчика,— чудачка, право!

— Гмъ! Она слышала?— проговорилъ мистеръ Шельби, возвращаясь къ своимъ бумагамъ. Нсколько секундъ онъ былъ повидимому совершенно поглощенъ ими, хотя не замчалъ, что держитъ письмо вверхъ ногами.

— Все равно, она узнаетъ, говорилъ онъ самъ себ, лучше ужъ теперь, чмъ посл.

— Я сказала Элиз,— проговорила миссисъ Шельби, продолжая расчесывать волосы,— что она просто глупа со своими страхами, что ты не ведешь никакихъ длъ съ негроторговцами. Я вдь очень хорошо знаю, что ты никогда не станешь продавать нашихъ людей, особенно такого рода господину.

— Да, Эмилія,— сказалъ ея мужъ,— я всегда это чувствовалъ и говорилъ. Но дла мои теперь такъ запутались, что мн безъ этого не обойтись. Придется продать кого нибудь изъ невольниковъ.

— Этому человку? Не можетъ быть! Мистеръ Шельби, вы шутите!

— Къ сожалнію, нтъ,— отвчалъ мистеръ Шельби.— Я согласился продать Тома.

— Какъ! нашего Тома? нашего добраго, преданнаго Тома, который врой и правдой служилъ теб съ самаго дтства! О, мистеръ Шельби! А вдь вы общали мн отпустить его на волю, мы съ вами сто разъ говорили съ нимъ объ этомъ. Посл этого я всему могу поврить! Даже тому, что вы продали маленькаго Гарри, единственнаго ребенка Элизы!— сказала миссисъ Шельби и въ голос ея слышалось негодованіе смшанное съ грустью.

— Ну, ужь если ты хочешь знать, такъ и это врно. Я согласился продать обоихъ ихъ, и Тома, и Гарри, и я не знаю, почему ты меня считаешь какимъ-то чудовищемъ, когда я сдлалъ то, что вс длаютъ каждый день.

— Но почему же ты выбралъ именно этихъ?— спросила миссисъ Шельби.— Если теб необходимо кого нибудь продать зачмъ же. продавать ихъ, а не кого нибудь другого?

— Потому что за нихъ даютъ дороже, чмъ за другихъ, очень просто. Я могъ бы продать Элизу, если хочешь, за нее торговецъ предлагалъ мн еще дороже,— отвчалъ мистеръ Шельби.

— Негодяй!— горячо вскричала миссисъ Шельби.

— Я не сталъ и слушать его, я зналъ, что это огорчитъ тебя, будь же снисходительне ко мн.

— Другъ мой,— сказала миссисъ Шельби, овладвъ собой, прости меня, я погорячилась. Я была поражена, я никакъ не ожидала этого, но позволь мн сказать нсколько словъ въ защиту этихъ несчастныхъ. Томъ благородный, преданный человкъ, хотя онъ и черный. Я уврена, Шельби, что въ случа надобности онъ отдалъ бы жизнь за тебя.

— Я самъ все это отлично знаю. Но что же мн длать? Я не могу иначе выпутаться.

— Отчего же лучше не пожертвовать деньгами? Я готова ради этого сократить свои расходы. О, Шельби, я старалась, какъ христіанка, всми силами старалась исполнить свою обязанность относительно этихъ бдныхъ, простодушныхъ, подвластныхъ намъ созданій. Я цлые годы заботилась о нихъ, учила ихъ, наблюдала за ними, узнавала ихъ мелкія горести и радости. Какъ же я буду смотрть имъ въ глаза, если мы, ради жалкой денежной выгоды, продадимъ такого врнаго, славнаго, такого доврчиваго слугу, какъ бдный Томъ, и сразу отнимемъ у него все, что мы научили его любить и цнить? Я объясняла имъ, что такое семейныя обязанности, взаимныя обязанности родителей и дтей, мужей и женъ, а теперь я должна откровенно сознаться, что для насъ не существуетъ ни родственныхъ связей, ни обязанностей, ничего святого, коль скоро дло идетъ о деньгахъ? Я часто говорила съ Элизой объ ея мальчик, я объясняла ей, что, какъ мать — христіанка, она обязана заботиться о немъ, молиться за него, и воспитать изъ него христіанина, а теперь, что я ей скажу, если ты разлучишь его съ нею, продать его тло и душу неврующему, безнравственному человку, только ради того, чтобы сохранить небольшую сумму денегъ? Я говорила ей, что одна человческая душа стоитъ дороже, чмъ вс деньги на свт, а какъ же она будетъ мн врить, когда увидитъ, что мы продаемъ ея ребенка?. Продаемъ его, быть можетъ, на врную гибель и тла, и души!

— Мн очень жаль, Эмили, что ты такъ относишься къ этому, очень жаль, — сказалъ мистеръ Шельби — и я уважаю твои чувства, хотя не могу вполн раздлять ихъ, но, повторяю теб самымъ ршительнымъ образомъ, теперь уже ничего нельзя перемнить, я не могу иначе устроить своихъ длъ. Я не хотлъ говорить теб, Эмилія, но у меня нтъ другого исхода, какъ продать этихъ двухъ, или продать все. Понимаешь? Или эти двое уйдутъ, или вс. Моя закладная попала въ руки Гэлея и, если я не расплачусь съ нимъ теперь же, онъ все заберетъ. Я копилъ, собиралъ по крохамъ, занималъ, гд могъ, чуть не просилъ Христа ради, но для покрытія долга не хватало именно той суммы, какую онъ давалъ за этихъ двухъ, и мн пришлось отдать ихъ — Гэлею понравился мальчикъ, онъ соглашался покончить дло только съ этимъ условіемъ, не иначе. Тебя такъ пугаетъ, что я ихъ продалъ, разв лучше было бы, если бы я продалъ всхъ?

Миссисъ Шельби стояла, какъ ошеломленная. Потомъ повернувшись къ своему туалету, она закрыла лицо руками и тихо застонала.

— Проклятіе Божіе лежитъ на рабств! Гадкое, гадкое проклятое учрежденіе! Проклятіе для господина, проклятіе и для раба! Я была безумна, когда воображала, что изъ такого страшнаго зла можно сдлать что нибудь хорошее! Это грхъ владть хоть однимъ невольникомъ при нашихъ законахъ. Я всегда это думала, когда была двочкой, а особенно съ тхъ поръ, какъ присоединилась къ церкви, но я думала, что заботливостью, добротою, ученьемъ я сдлаю своихъ невольниковъ боле счастливыми, чмъ свободные люди. Какая я была глупая!

— Полно, жена, ты, кажется становишься настоящей аболиціонистской!

— Аболиціонистской! Пусть бы они узнали о невольничеств все, что я знаю, тогда бы они могли говорить! Имъ нечему учить насъ. Ты знаешь, я никогда не считала, что рабство справедливо, никогда не хотла владть рабами.

— Ну, въ этомъ отношеніи ты расходишься со многими умными и благочестивыми людьми,— сказалъ мистеръ Шельби.— Помнишь, какую проповдь сказалъ мистеръ Б. въ прошлое воскресенье?

— Я не хочу слушать такихъ проповдей! Я не хочу чтобы мистеръ Б. еще разъ говорилъ въ нашей церкви. Священники не могутъ уничтожить зла, не могутъ устранить неправду, какъ и мы не можемъ,— но защищать ихъ!— Это прямо безсмысленно. Да ты, кажется, и самъ былъ не очень доволенъ этою проповдью?

— Да, сказалъ мистеръ Шельби, надо признаться, что наши священники иногда заходятъ дальше насъ, бдныхъ гршниковъ. Мы свтскіе люди, часто принуждены на многое закрывать глаза и привыкаемъ къ разнымъ несправедливостямъ. Но намъ совсмъ не нравится, когда женщины или священники судятъ о вещахъ такъ грубо и прямолинейно, когда они отстаютъ отъ насъ въ скромности или нравственности, что правда, то правда. Ну а теперь, моя дорогая, надюсь ты поняла необходимость этой сдлки и убдилась, что изъ двухъ золъ я выбралъ меньшее?

— Да, да!— торопливо отвтила миссисъ Шельби и разсянно вертла въ рукахъ свои золотые часы.— У меня нтъ никакихъ драгоцнныхъ вещей,— прибавила она задумчиво,— но не пригодятся ли на что нибудь эти часы? Они очень дорого стоили, когда я ихъ купила. Если бы я могла спасти хоть Элизинаго ребенка, я бы готова пожертвовать всмъ, что имю.

— Мн грустно, очень грустно, Эмили, что это такъ огорчаетъ тебя,— сказалъ мистеръ Шельби,— но теперь ничего нельзя подлать. Дло покончено, купчія подписаны и отданы Гэлею, и ты должна радоваться, что не вышло хуже. Этотъ человкъ имлъ возможность раззорить насъ, а теперь мы отъ него избавились. Если бы ты его знала, какъ я знаю, ты поняла бы, что мы спаслись отъ большой блы.

— Онъ, значитъ, очень жестокій?

— Жестокій, нтъ, нельзя сказать, скоре твердый. Это человкъ, который живетъ только ради торговли и наживы, холодный, непреклонный, ни передъ чмъ не останавливающійся, какъ смерть. Онъ продалъ бы за хорошія деньги родную мать, при этомъ вовсе не желая ей зла.

— И этому негодяю принадлежитъ теперь нашъ добрый, врный Томъ и ребенокъ Элизы?

— Ну, полно же милая, мн это и самому тяжело,— лучше не думать объ этомъ. Гэлей хочетъ поскоре покончить дла и завтра же вступить во владніе людьми. Я велю осдлать себ лошадь и уду съ ранняго утра. Я положительно не могу видть Тома, да и теб совтую куда нибудь ухать и взять съ собой Элизу. Пусть ребенка увезутъ безъ нея.

— Нтъ, нтъ,— отвчала миссисъ Шельби, я ни въ какомъ случа не хочу быть участницей или помощницей въ этомъ жестокомъ дл. Я пойду къ бдному Тому, помоги ему, Господи, перенести его несчастіе! Пусть они по крайней мр видятъ, что госпожа сочувствуетъ имъ и горюетъ вмст съ ними! А ужъ объ Элиз я не могу и подумать. Господи, прости насъ! Чмъ мы согршили, что на насъ обрушилось такое тяжелое горе!

Мистеръ и миссисъ Шельби не подозрвали, что разговоръ ихъ подслушанъ.

Рядомъ съ ихъ комнатой былъ большой чуланъ, дверь котораго выходила въ сни. Когда миссисъ Шельби отпустила Элизу спать, лихорадочно возбужденное воображеніе молодой женщины подсказало ей спрятаться въ этомъ чулан. Она прильнула ухомъ къ дверной щели и не пропустила ни слова изъ всего разговора.

Когда голоса умолкли, она встала и безшумно вышла изъ чулана. Блдная, дрожащая, съ застывшими чертами лица и стиснутыми губами, она совсмъ не походила на то кроткое, робкое существо, какимъ была до тхъ поръ. Она осторожно пробралась по наружной галлере, остановилась на минуту около комнаты своей госпожи, подняла руки къ небу съ нмой мольбой и затмъ проскользнула въ свою собственную комнату. Это былъ хорошенькій, уютный уголокъ въ одномъ этаж съ комнатой ея госпожи. Вотъ большое свтлое окно, около котораго она такъ часто сидла, распвая, за работой, вотъ полочка съ книгами и разными мелкими вещицами,— все рождественскіе подарки,— вотъ шкафъ и комодъ, гд хранится ея незатйливый гардеробъ, однимъ словомъ, здсь ея домъ, ея собственный уголокъ, въ которомъ ей въ сущности, счастливо жилось до сихъ поръ. Здсь на кровати лежалъ ея спящій мальчикъ, длинныя кудри его разсыпались по подушк, розовый ротикъ былъ полуоткрытъ, маленькія, толстенькія ручки разметались по одяльцу, веселая улыбка освщала все его личико.

— Бдный мальчикъ! мой бдный крошка!— сказала Элиза, тебя продали, но мать спасетъ тебя!

Ни одна слеза не упала на подушку спавшаго. Въ такія минуты у сердца нтъ слезъ, оно молча истекаетъ кровью. Она схватила кусокъ бумаги и быстро написала карандашемъ:

— Миссисъ! дорогая моя миссисъ! Не считайте меня неблагодарной, не думайте дурно обо мн,— я слышала все, что вы съ бариномъ говорили сегодня вечеромъ. Я хочу постараться спасти моего мальчика! Господь да благословитъ васъ и да наградитъ за всю вашу доброту!

Быстро сложивъ и надписавъ это письмецо, она подошла къ комоду, собрала и связала въ узелокъ платье и блье малютки, узелокъ этотъ она крпко обвязала вокругъ своей тальи. И даже въ эту страшную минуту она не забыла сунуть въ узелокъ дв — три его любимыхъ игрушечки, оставивъ ярко раскрашеннаго попугая, чтобы позабавить его, когда онъ проснется. Не скоро удалось разбудить заспавшагося ребенка, но, наконецъ, онъ слъ и принялся играть съ птичкой, пока мать его надвала шляпку и платокъ.

— Куда ты идешь, мама?— спросилъ онъ, когда она подошла къ кровати съ его маленькимъ пальтецомъ и шапочкой.

Мать нагнулась надъ нимъ и серьезно посмотрла ему прямо въ глаза, ребенокъ сразу понялъ, что случилось что-то необыкновенное.

— Тише, Гарри,— сказала она,— не говори такъ громко, а то насъ услышатъ. Приходилъ злой человкъ, онъ хочетъ отнять маленькаго Гарри отъ мамы и увезти его далеко, далеко, но мама не дастъ ему, она наднетъ своему мальчику пальтецо и шапочку и убжитъ съ нимъ такъ, что злой человкъ не догонитъ ихъ.

Говоря эти слова, она одла ребенка, взяла его на руки, шепнула ему, чтобы онъ сидлъ тихонько и, отворивъ дверь своей комнаты, которая вела на веранду, безшумно выскользнула изъ дома.

Ночь была ясная, морозная, звздная. Мать плотно закутала ребенка своею шалью, а маленькій Гарри совсмъ притихъ и въ смутномъ страх обвивалъ ручками ея шею.

Старый Бруно, большой Ньюфаундлендъ, который спалъ у воротъ, всталъ съ легкимъ ворчаньемъ при ея приближеніи. Она тихонько назвала его по имени и песъ, ея старый любимецъ и товарищъ ея дтскихъ игръ, замахалъ хвостомъ, и готовился слдовать за ней, хотя, очевидно, не могъ ршить въ своей глупой собачьей голов, что означаетъ такая странная ночная прогулка. Его, вроятно, тревожили мысли о неосторожности и неприличіи такого поступка, такъ какъ онъ часто останавливался, задумчиво поглядывалъ то на продолжавшую днигаться впередъ Элизу, то на домъ, но затмъ, точно будто успокоивъ себя размышленіемъ, снова плелся за ней. Черезъ нсколько минутъ они подошли къ хижин дяди Тома, и Элиза слегка постучала въ окно.

Митингъ и пніе гимновъ у дяди Тома продолжались до поздняго вечера, посл того дядя Томъ сплъ одинъ нсколько псенъ и потому, хотя уже былъ первый часъ ночи, но ни онъ, ни жена его еще не спали.

— Господи помилуй! Что случилось!— вскричала тетушка Хлоя, вскакивая съ мста и торопливо отдергивая занавску.— Да вдь это Лиззи. Однься скорй, мужъ. И старый Бруно съ нею. Что бы это значило? Я сейчасъ отворю дверь.

Дверь быстро открылась и свтъ сальной свчи, которую Томъ поспшилъ зажечь, упалъ на взволнованное лицо и мрачные, безумные глаза бглянки.

— Господь съ тобой, Лиззи! На тебя страшно глядть! Ты заболла или что-нибудь случилось?

— Я хочу бжать, дядя Томъ, тетушка Хлоя, хочу унести своего ребенка. Господинъ продалъ его.

— Продалъ его!— повторили оба, въ ужас всплеснувъ руками.

— Да, продалъ,— сказала Элиза боле твердымъ голосомъ. Я сегодня вечеромъ пробралась въ чуланъ подл комнаты миссисъ и я слышала, какъ господинъ говорилъ ей, что онъ продалъ моего Гарри и тебя также, дядя Томъ, одному торговцу, что онъ удетъ верхомъ завтра рано утромъ, а торговецъ возьметъ васъ обоихъ.

Пока она говорила, Томъ стоялъ съ поднятыми руками и широко раскрытыми глазами, ему казалось, что все это сонъ. Когда, наконецъ, значеніе ея словъ постепенно выяснилось для него, онъ не слъ, а упалъ на свой старый стулъ и опустилъ голову до самыхъ колнъ.

— Боже милосердый! Сжалься надъ нами!— вскричала тетушка Хлоя.— Неужели это правда! Что же онъ такое сдлалъ, за что господинъ продалъ его?

— Онъ ничего не сдлалъ, это не оттого. Господинъ и самъ не хотлъ продавать, а миссисъ,— сами знаете, какая она добрая,— я слышала, что она просила и за васъ, и за насъ, а онъ сказалъ, что ничего нельзя сдлать, что онъ въ долгу у этого торговца, что тотъ держитъ его въ своихъ рукахъ, и что, если онъ не расчитается съ нимъ, ему придется продать все имніе и всхъ людей и ухать отсюда. Да, я слышала, какъ онъ говорилъ, что другого исхода нтъ, надо продать или этихъ двухъ, или всхъ, такъ прижимаетъ его этотъ торговецъ. Господинъ говорилъ, что ему очень грустно, а миссисъ, ахъ, какъ жаль, что вы ее не слыхали! Вотъ уже можно сказать настоящая христіанка, настоящій ангелъ Божій. Я дурно длаю, что ухожу отъ нея. Но я не могу. Она сама говорила, что человческая душа дороже всего на свт, а вдь у моего мальчика есть душа, и если я дамъ увезти его, кто знаетъ, что съ нею будетъ. Мн кажется, я поступаю, какъ слдуетъ, а если и нтъ, прости меня, Господи, но иначе я не могу!

— Послушай, старикъ,— сказала тетушка Хлоя,— отчего бы и теб не уйти? Неужели ты хочешь дождаться, чтобы тебя продали на югъ, гд негровъ морятъ тяжелой работой и голодомъ? Я бы скоре умерла, чмъ идти туда. Иди вмст съ Лиззи, ты еще успешь, у тебя вдь есть пропускной билетъ, теб можно здить, куда угодно. Ну, пошевеливайся, я сейчасъ соберу твои вещи.

Томъ медленно поднялъ голову, посмотрлъ грустно, но спокойно и сказалъ:

— Нтъ, нтъ, я не уйду. Пусть Элиза бжитъ,— это ея право. Я не подумаю удерживать ее. Было бы неестественно, если бы она осталась, но вдь ты слышала, что она говорила. Если нужно продать меня, или продать всхъ людей и раззорить имніе, ну, что же, пусть продадутъ меня. Я могу перенести это не хуже всякаго другого,— прибавилъ онъ, и не то рыданье, не то вздохъ судорожно потрясли его широкую, могучую грудь.— Масса всегда находилъ меня на моемъ мст и всегда найдетъ. Я никогда не обманывалъ его, никогда не употреблялъ во зло своего пропускного билета, и никогда не употреблю. Лучше мн одному уйти, чмъ всхъ продавать и раззорять имніе. Массу нечего упрекать, Хлоя, онъ позаботится о теб и о бдныхъ…

Онъ обернулся къ грубой выдвижной кровати, на которой торчали курчавыя головенки, и голосъ его оборвался. Онъ упалъ на спинку стула и закрылъ лицо своими большими руками. Рыданья, тяжелыя, хриплыя, громкія рыданія трясли его стулъ, и крупныя слезы падали сквозь его пальцы на полъ, точно такія же слезы, сэръ, которыя вы проливали надъ гробомъ вашего первенца, какія вы проливали, сударыня, когда слышали крикъ вашего умиравшаго ребенка, такія же, потому что, сэръ, онъ человкъ и вы также человкъ, и вы, сударыня, не смотря на ваше шелковое платье и ваши брилліанты, вы только женщина, и въ тяжелыя минуты жизни, передъ лицомъ великаго горя, вы чувствуете то же, что всякая другая женщина!

— Вотъ еще что,— сказала Элиза, стоя уже въ дверяхъ,— я видла мужа сегодня днемъ и не знала тогда, что случится. Его довели до послдней крайности, и онъ сказалъ мн, что собирается бжать. Пожалуйста, постарайтесь, если возможно, сообщить ему обо мн. Скажите ему, что я ушла и почему ушла. Скажите ему, что я его люблю, и если мы никогда больше не увидимся,— она отвернулась отъ нихъ на минуту и затмъ докончила хриплымъ голосомъ:— скажите ему, чтобы онъ постарался быть добрымъ и встртиться со мной въ царствіи небесномъ.

— Позовите Бруно,— прибавила она,— заприте за нимъ дверь, бдная собака! Пусть онъ не идетъ со мною.

Еще нсколько послднихъ словъ и слезъ, нсколько пожеланій, и Элиза, сжимая въ объятіяхъ удивленнаго и напуганнаго ребенка, безшумно скрылась изъ виду.

ГЛАВА VI.
Открытіе.

Взволнованные своимъ продолжительнымъ разговоромъ, мистеръ и миссисъ Шельби долго не могли уснуть въ эту ночь и на слдующее утро проснулись позже обыкновеннаго.

— Не понимаю, что это съ Элизой,— сказала миссисъ Шельби, которая напрасно звонила нсколько разъ. Мистеръ Шельби стоялъ передъ зеркаломъ и точилъ бритву. Въ эту минуту дверь открылась и вошелъ темнокожій мальчикъ съ водою для бритья.

— Анди,— сказала ему госпожа,— подойди къ Элизиной двери, скажи, что я три раза звонила ее. Бдняжка!— прибавила она про себя со вздохомъ.

Анди скоро вернулся съ широко раскрытыми отъ удивленія глазами.

— Господи помилуй, миссисъ! У Лиззи вс ящики выдвинуты и вс вещи разбросаны! должно быть она сбжала!

Истина мелькнула, какъ молнія, въ ум мистера и миссисъ Шельби.

— Она наврно догадалась и ушла!— сказалъ онъ.

— Слава Богу,— вскричала она.— Надюсь, что это такъ!

— Жена, ты говоришь глупости! Для меня будетъ страшно непріятно, если она въ самомъ дл ушла. Гэлей видлъ, что мн очень не хотлось продавать ребенка, онъ подумаетъ, что я помогалъ Элиз бжать. Это затрогиваетъ мою честь!— И мистеръ Шельби поспшно вышелъ изъ комнаты.

Съ четверть часа въ дом царила страшная суматоха. Люди бгали, кричали и хлопали дверьми, въ разныхъ мстахъ собирались лица всевозможныхъ оттнковъ чернаго цвта. Одно только существо, которое могло бы пролить сколько-нибудь свта на это дло, главная повариха, тетушка Хлоя, упорно молчала. Не говоря ни слова, съ мрачной тучей на своемъ, обыкновенно веселомъ, лиц, она пекла сухари къ завтраку, какъ будто не видла и не слышала всего, что происходило вокругъ нея.

Очень скоро около дюжины негритятъ услись, точно воронята, на перила веранды: каждый хотлъ первый сообщить чужому масс объ его неудач.

— Онъ прямо съ ума сойдетъ, честное слово,— говорилъ Анди.

— Вотъ-то заругается!— вскричалъ маленькій, черненькій Джекъ.

— Да, онъ знатно уметъ ругаться!— заявила курчавая Манди.— Я слышала, какъ онъ ругался вчера за обдомъ. Я все слышала, что они говорили, я сидла въ чулан, гд миссисъ держитъ большія бутыли и слышала каждое слово.— Я Манди, которая до сихъ поръ думала о значеніи того, что слышала, не больше какого-нибудь чернаго котенка, теперь принимала важный видъ знающей особы и забывала разсказать, что, забравшись въ чуланъ съ бутылями, она все время преспокойно проспала тамъ.

Какъ только появился Гэлей въ высокихъ сапогахъ со шпорами, его со всхъ сторонъ привтствовали сообщеніемъ непріятной всти. Ребятишки не были разочарованы въ своей надежд услышать его ругательства. Онъ такъ энергично выбранился, что они пришли въ полный восторгъ, но при этомъ не забывали увертываться отъ ударовъ его хлыста. Съ громкимъ крикомъ они скатились съ перилъ веранды на лужайку, гд могли безнаказанно кувыркаться и орать.

— Ну, попадись вы мн, чертенята,— проговорилъ Гэлей сквозь зубы.

— А вотъ и не попались!— вскричалъ съ торжествомъ Анди, длая отчаянную гримасу вслдъ несчастному торговцу, когда тотъ уже не могъ его слышать.

— Однако же, Шельби, это очень странная исторія,— сказалъ Гэлей, входя въ гостиную безъ всякаго предупрежденія.— Говорятъ, двка-то бжала и со своимъ дтенышемъ.

— Мистеръ Гэлей. миссисъ Шельби здсь,— замтилъ мистеръ Шельби.

— Прошу извинить, сударыня,— сказалъ Гэлей слегка кланяясь, но все еще сильно хмурясь.— Но я опять-таки повторяю: до меня дошли странные слухи. Правда это?

— Сэръ,— сказалъ мистеръ Шельби, если вы желаете разговаривать со мной, вы должны соблюдать приличія. Анди, возьми шляпу и хлыстъ мистера Гэлея. Садитесь, сэръ. Да, сэръ, я долженъ съ сожалніемъ сказать, что молодая женщина, вроятно, встревоженная какими-нибудь дошедшими до нея слухами, скрылась сегодня ночью и унесла своего ребенка.

— Признаюсь, я ожидалъ, что со мной будутъ вести дло на чистоту, проговорилъ Гэлей.

— Позвольте, сэръ,— вскричалъ, мистеръ Шельби круто поворачиваясь къ нему,— что вы хотите сказать этимъ замчаніемъ? Кто бы ни затронулъ мою честь, у меня всегда одинъ отвтъ.

Торговецъ струсилъ и, значительно сбавивъ тонъ, пробормоталъ, что, конечно, непріятно, когда ведешь честный торгъ и тебя вдругъ одурачатъ…

— Мистеръ Гэлей,— сказалъ м. Шельби,— если бы я не понималъ, что вы имете право чувствовать неудовольствіе, я не потерплъ бы вашего грубаго и безцеремоннаго вторженія въ мою гостиную. Предупреждаю васъ, что, хотя вншнія обстоятельства и говорятъ противъ меня, я не допущу никакихъ подозрній и намековъ, будто я принималъ какое нибудь участіе въ этомъ дл. Мало того, я считаю своею обязанностью оказать вамъ всякую помощь и лошадьми, и людьми и проч. для возвращенія вашей собственности. Однимъ словомъ, Гэлей,— онъ быстро перешелъ отъ тона холоднаго достоинства, къ своему обычному тону искренняго радушія, — самое лучшее для васъ не волноваться и спокойно позавтракать, а затмъ мы посмотримъ, что намъ длать.

Миссисъ Шельби встала и извинилась, что не можетъ завтракать съ ними, она приказала почтенной на видъ мулатк налить господамъ кофе и вышла изъ комнаты.

— Старая лэди, кажется, очень не любитъ вашего покорнаго слугу,— сказалъ Гэлей, стараясь держать себя совершенно непринужденно.

— Я не привыкъ, чтобы о моей жен говорили такимъ тономъ,— сухо замтилъ мистеръ Шельби.

— Извините, пожалуйста, я просто пошутилъ,— съ дланнымъ смхомъ отвчалъ Гэлей.

— Шутка шутк рознь, бываютъ и непріятныя.

— Однако, онъ сталъ чертовски много позволять себ посл того, какъ я подписалъ бумаги! сказалъ самъ себ Гэлей,— совсмъ важнымъ бариномъ сталъ со вчерашняго дня!

Никогда паденіе перваго министра не вызывало такого волненія, какое вызвала всть о продаж Тома среди его товарищей. Вс и всюду объ этомъ толковали, и въ дом, и въ пол на вс лады обсуждали возможныя послдствія этого событія. Бгство Элизы — происшествіе безпримрное среди невольниковъ имнія,— тоже не мало содйствовало общему возбужденію умовъ.

‘Черный Сэмъ’, какъ его обыкновенно называли, потому что онъ былъ темне всхъ остальныхъ чернокожихъ имнія, глубокомысленно обсуждалъ дло со всхъ сторонъ и во всхъ его послдствіяхъ, съ такою дальновидностью и съ такимъ пониманіемъ собственныхъ интересовъ, что это сдлало бы честь любому блому политику въ Вашингтон.

— Плохъ тотъ втеръ, который никому не надуетъ добра, это ужъ врно,— разсуждалъ Сэмъ, поддергивая свои панталоны и ловко замняя длиннымъ гвоздемъ недостающую пуговицу, изобртательность, которая привела его въ восторгъ.

— Да, плохъ тотъ втеръ, который никому добра не надуетъ,— повторилъ онъ — Ну, вотъ теперь Томъ пошелъ на дно, значитъ, мсто очистилось, и какой нибудь негръ можетъ подняться вверхъ. А отчего бы не этотъ негръ? Это было бы не дурно. Томъ разъзжалъ верхомъ повсюду въ чищенныхъ сапогахъ, съ пропускнымъ билетомъ въ карман, что твой важный баринъ. Отчего же Сэмъ не можетъ разъзжать точно также, хотлъ бы я знать?

— Эй, Сэмъ! Сэмъ! масса веллъ теб осдлать Билли и Джерри!— прокричалъ Анди, прерывая его бесду съ самимъ собой

— Ну, что тамъ еще случилось, мальчуганъ?

— Эхъ ты! неужели же ты не знаешь, что Лиззи удрала и утащила своего мальчишку.

— Ишь ты! яйца учатъ курицу! Да я это зналъ гораздо раньше тебя. Небось, мн такія дла хорошо извстны!

— Ну, все равно! А только масса веллъ поскорй осдлать Билли и Джерри. Мы съ тобой подемъ вмст съ массой Гэлеемъ искать ее.

— А, это отлично! пришло мое время! Когда придетъ нужда, зовутъ не другого кого, а Сэма. Значитъ, онъ и есть тотъ негръ. Я ее поймаю, это уже врно. Масса увидитъ, на что способенъ Сэмъ.

— Эхъ, Сэмъ, замтилъ Анди, ты прежде подумай, а потомъ говори, вдь миссисъ-то совсмъ не хочетъ, чтобы Лиззи поймали. Теб отъ нея достанется.

— Какъ!— вскричалъ Сэмъ, тараща глаза.— Почему ты это знаешь?

— Слышалъ собственными ушами, какъ она это говорила сегодня утромъ, когда я принесъ масс воду для бритья. Она послала меня посмотрть, отчего Лиззи не идетъ одвать ее, а когда я ей сказалъ, что Лиззи ушла, она вскочила и говоритъ: ‘Слава теб, Господи!’ А масса былъ точно помшанный, говоритъ: ‘жена, ты говоришь глупости!’ Но это не бда, она его повернетъ на свой ладъ, у нихъ это всегда такъ бываетъ, гораздо выгодне быть на сторон госпожи, поврь моему слову!

Черный Сэмъ почесалъ свою кудластую голову, не заключавшую въ себ очень глубокой мудрости, но зато обладавшую способностью, которая въ большомъ спрос среди политиковъ всхъ странъ и всякаго цвта кожи, способностью знать, гд зимуютъ раки, какъ говорится въ просторчіи. Поэтому онъ прервалъ свои разсужденія и опять поддернулъ панталоны, что онъ длалъ всегда, когда ему приходилось раздумывать надъ какимъ нибудь труднымъ вопросомъ.

— Да, надо правду сказать, въ этомъ мір ни о чемъ нельзя говорить наврно,— промолвилъ онъ наконецъ.

Сэмъ разсуждалъ, какъ философъ, и сдлалъ удареніе на слов ‘этомъ’, какъ будто онъ видалъ много различныхъ міровъ и свое заключеніе вывелъ на основаніи опыта.

— А я-то думалъ, что миссисъ перевернетъ весь свтъ, чтобы вернуть Лиззи,— прибавилъ онъ задумчиво.

— Да и перевернула бы,— отвчалъ Анди, — но неужели ты не понимаешь, черномазая голова? Миссисъ не хочетъ, чтобы этотъ масса Гэлей увезъ Лиззинаго мальчика, вотъ въ чемъ штука.

— Такъ! проговорилъ Сэмъ съ непередаваемой интонаціей, которую могутъ знать только слышавшіе разговоръ негровъ.

— И вотъ что я теб еще скажу,— замтилъ Анди,— поторапливайся-ка ты, иди за лошадьми, вонъ миссисъ зоветъ тебя, я слышу, полно теб стоять тутъ да валять дурака.

Посл этого Сэмъ, дйствительно, началъ поторапливаться, и черезъ нсколько минутъ торжественно подскакалъ къ дому на одной изъ лошадей, держа другую въ поводу, соскочилъ на землю, прежде чмъ он остановились, и съ быстротой вихря подвелъ ихъ къ мсту стоянки лошадей. Лошадь Гэлея, пугливый, молодой жеребчикъ, заржала, стала лягаться и сильно натягивать поводья.

— О, го, го!— сказалъ Сэмъ,— ты, кажется, пуглива?— Черное лицо его освтилось странной лукавой улыбкой.— Постой-ка, я тебя успокою!

Лошади стояли подъ тнью развсистаго бука и вокругъ по земл валялось множество мелкихъ, острыхъ треугольныхъ буковыхъ оршковъ. Сэмъ поднялъ одинъ изъ этихъ оршковъ и подошелъ съ нимъ къ жеребчику. Онъ сталъ гладить и ласкать лошадь, стараясь, повидимому, успокоить ее. Какъ будто желая поправить сдло, онъ ловко подсунулъ подъ него острый маленькій оршекъ такимъ образомъ, что малйшее давленіе на сдло должно было страшно раздражать нервное животное, не оставляя на кож его никакихъ царапинъ или ранокъ.

— Такъ!— сказалъ онъ самъ себ, одобрительно ворочая блками глазъ и скаля зубы,— дло налажено!

Въ эту минуту миссисъ Шельби вышла на балконъ и подозвала его. Сэмъ подошелъ, съ твердымъ намреніемъ поддлаться къ барын, не хуже любого кандидата на вакантное мсто въ Сенъ-Джемскомъ дворц или въ Вашингтон.

— Что ты такъ копался, Сэмъ? Я посылала Анди поторопить тебя.

— Господи помилуй, миссисъ! отвчалъ Сэмъ,— лошадей не поймаешь въ одну минуту! Он забжали чуть не на южное пастбище, Богъ ихъ знаетъ куда!

— Сэмъ, сколько разъ я теб говорила, что не слдуетъ употреблять такихъ выраженій какъ: ‘Господи, помилуй’, ‘Богъ знаетъ’, это гршно.

— О, Господи, спаси мою душу! Я помню ваши слова, миссисъ, я больше не буду.

— Да ты вдь и опять сказалъ, Сэмъ!

— Неужели! Ахъ, Господи! Я не думалъ… я это нечаянно, миссисъ.

— Надо быть осмотрительне, Сэмъ.

— Дайте мн только собраться съ духомъ, миссисъ, и у меня все пойдетъ, какъ по маслу. Я ужъ буду осмотрителенъ.

— Хорошо, Сэмъ. Ты сейчасъ подешь съ мистеромъ Гэлеемъ, чтобы показать ему дорогу и помогать ему. Смотри хорошенько за лошадьми, Сэмъ! Ты знаешь, Джерри хромала на прошлой недл, не гони ее слишкомъ сильно.

Миссисъ Шельби проговорила послднія слова тихимъ голосомъ, съ особеннымъ удареніемъ.

— Ужъ будьте спокойны!— сказалъ Сэмъ, многозначительно закатывая глаза.— Богу извстно! Нтъ, нтъ, я этого не сказавъ!— Онъ быстро перебилъ себя на полуслов съ такимъ забаи нымъ испугомъ, что госпожа его невольно разсмялась.— Хорошо миссисъ, я буду смотрть за лошадьми!

— Ну, слушай, Анди,— сказалъ Сэмъ возвращаясь къ лошадямъ подъ буковое дерево,— я нисколько не удивлюсь, если лошадь этого господина начнетъ брыкаться, когда онъ сядетъ на нее, ты вдь знаешь, съ лошадьми это часто бываетъ,— и онъ весьма многозначительно толкнулъ Анди въ бокъ.

— Такъ!— проговорилъ Анди, сразу понявъ въ чемъ дло.

— Да, видишь ли, Анди, миссисъ хочетъ оттянуть время, это ясно для всякаго наблюдательнаго человка. Я думаю помочь ей немножко. Ну-ка, отвяжи нашихъ лошадей, пусть побгаютъ на лугу а, коли захотятъ, такъ изъ лсъ зайдутъ, мн сдается, что этотъ масса не очень-то скоро удетъ отъ насъ.

Анди оскалилъ зубы.

— Видишь ли, Анди, продолжалъ Сэмъ,— если случится такая штука, что лошадь массы Гэлея начнетъ бситься, мы съ тобой должны помочь ему, и мы поможемъ, ужъ поможемъ.— Сэмъ и Анди запрокинули головы и разразились тихимъ, неудержимымъ смхомъ, отъ восторга прищелкивая пальцами и притопывая ногами.

Въ эту минуту Гэлей вышелъ на веранду. Нсколько чашекъ прекраснаго кофе вернули ему хорошее расположеніе духа. Онъ вышелъ, смясь и разговаривая съ хозяиномъ. Сэмъ и Анди, захвативъ по пальмовому листу, обыкновенно замнявшему имъ шляпы, подбжали къ лошадямъ съ полною готовностью помочь масс. Пальмовой листъ Сэма не былъ ничмъ оплетенъ по краямъ, доли его топорщились во вс стороны и торчали вверхъ, придавая лицу негра вольнолюбивый и воинственный видъ, не хуже, чмъ у иного вождя съ острова Фиджи, а у Анди полей совсмъ не было, онъ нахлобучилъ тулью себ на голову и самодовольно оглядлся, какъ бы говоря:— Кто сметъ сказать, что у меня нтъ шляпы?

— Ну, ребята,— сказалъ Гэлей,— шевелитесь, намъ нельзя терять времени.

— Ни минуточки, масса!— поддакнулъ Сэмъ, подавая Гэлею поводья и держа его стремя, пока Анди отвязывалъ двухъ другихъ лошадей.

Только что Гэлей коснулся сдла, его лошадь взвилась на дыбы и сбросила сдока, Гэлей отлетлъ на нсколько футовъ и упалъ на мягкую, сухую землю. Сэмъ съ громкимъ крикомъ ухватился за поводья, но разввающійся листъ его самодльной шляпы попалъ прямо въ глаза лошади, и это не могло послужить къ успокоенію ея нервовъ. Она вырвалась, опрокинула Сэма, раза два, три презрительно фыркнула, лягнула и пустилась со всхъ ногъ бжать на противоположный конецъ луга, въ сопровожденіи Билли и Джерри, которыхъ Анди выпустилъ согласно уговору, и подстрекнулъ нсколькими грозными окриками. Поднялась страшная суматоха. Сэмъ и Анди бгали и кричали, собаки лаяли, Мико, Мося, Мэнди, Фанни и вся дтвора мужскаго и женскаго пола, носилась по лугу, хлопала въ ладоши, визжала и орала съ самою обидною услужливостью и съ неутомимымъ усердіемъ.

Блая лошадь Гэлея горячая и легкая на ногу быстро вошла во вкусъ этой скачки. Мстомъ дйствія былъ большой лугъ около полумили въ длину слегка отлогій и ограниченный со всхъ сторонъ огромнымъ лсомъ, ей представлялось необыкновенно пріятно подпускать своихъ преслдователей на самое близкое разстояніе, и, когда они уже протягивали къ ней руку, мчаться снова во весь опоръ и исчезать въ какой нибудь лсной проск. Сэмъ никакъ не хотлъ допустить, чтобы которую нибудь лошадь поймали прежде задуманнаго имъ срока, и онъ длалъ героическія усилія, чтобы помшать ихъ поимк. Какъ шпага Ричарда Львиное Сердце всегда сверкала или впереди войска, или среди самыхъ густыхъ схватокъ, такъ пальмовый листъ Сэма виднлся всюду, гд была опасность, что лошадь поймаютъ. Онъ кидался туда со всхъ ногъ и его страшные крики: Попалась! Держи ее! Держи! способны были обратить въ безумное бгство какихъ угодно зврей.

Гэлей бросался взадъ и впередъ, проклиналъ, бранился и сердито топалъ ногами. Мистеръ Шельби напрасно старался съ балкона руководить ловлей лошадей, а миссисъ Шельби, глядя на всю эту сцену изъ окна своей комнаты, то смялась, то удивлялась, отчасти догадываясь о тайной подкладк всей этой суматохи.

Наконецъ, около двнадцати часовъ явился Сэмъ торжественно возсдая на Джерри и держа въ поводу лошадь Гэлея, всю въ мыл, но съ горящими глазами и раздувающимися ноздрями, доказывавшими, что ея вольнолюбивый духъ не вполн усмиренъ.

— Поймана!— съ торжествомъ объявилъ онъ.— Если бы не я, имъ никогда бы не справиться съ ней, но я поймалъ ее!

— Ты!— далеко не любезно проворчалъ Гэлей.— Да если бы не ты, ничего бы этого не случилось!

— Господи помилуй, масса,— проговорилъ Сэмъ глубоко огорченнымъ тономъ,— а я — то старался для васъ, бгалъ до того, что съ меня потъ такъ и льетъ.

— Ну, хорошо, хорошо, изъ-за твоей проклятой глупости я потерялъ цлыхъ три часа. Идемъ скорй и больше не смй дурить.

— Да что вы, масса!— умоляющимъ голосомъ проговорилъ Сэмъ.— Неужели же вы хотите уморить и насъ, и лошадей. Мы еле на ногахъ держимся, а лошади вс въ мыл. Нтъ, ужъ, какъ хотите, а до обда выхать нельзя. Лошадь массы надобно почистить, видите, какъ она выпачкалась. И Джерри тоже опять стала хромать. Барыня не отпуститъ насъ, въ такомъ вид. Благослови васъ Богъ, масса, мы все равно успемъ нагнать бглянку. Лиззи никогда не была хорошимъ ходокомъ.

Миссисъ Шельби, которая съ веранды слышала весь этотъ разговоръ и втайн потшалась имъ, ршила, наконецъ, принять въ немъ участіе. Она подошла къ Гэлею, вжливо выразила сожалніе по поводу непріятнаго происшествія, случившагося съ нимъ, и просила его остаться обдать, общая, что велитъ кухарк сейчасъ же подавать.

Подумавъ немножко, Гэлей съ весьма сомнительною любезностью направился въ гостиную, а Сэмъ проводивъ его взглядомъ, не поддающимся описанію, съ важнымъ видомъ повелъ лошадей въ конюшню.

— Видлъ ты его, Анди?— спросилъ Сэмъ, когда они зашли подъ навсъ сарая и привязали лошадей къ столбу. О, Господи! Да вдь это лучше всякаго митинга! Какъ онъ плясалъ и топалъ ногами, и бранилъ насъ! Ты думаешь, я не слышалъ? Ладно, думаю себ, старина, ругайся сколько влзетъ! Хочетъ получить свою лошадку,— думаю себ,— такъ подожди или лови ее самъ. Господи, Анди, я какъ сейчасъ вижу его передъ собой.— Сэмъ и Анди прислонились къ стн сарая и хохотали до упада.

— Жаль, что ты не видлъ, каковъ онъ былъ, когда я привелъ лошадь, чисто сумасшедшій. Господи, онъ кажется, убилъ бы меня, если бы смлъ. А я-то стою передъ нимъ, какъ ни въ чемъ не бывало, такой смиренный.

— Да, я тебя видлъ,— отвчалъ Анди,— ты ловкачъ, Сэмъ.

— Надюсь, что ловкачъ. А видлъ ты миссисъ подъ окномъ? Я видлъ, какъ она смялась.

— Ну я такъ убгался, что ничего не замчалъ.

— Вотъ видишь ли Анди,— сказалъ Сэмъ съ важностью, начиная чистить лошадь Гэлея,— я взялъ себ привычку къ тому, что называется наблюдательностью, Анди. Это очень важная привычка Анди, и я совтую теб развивать ее въ себ теперь, пока ты молодъ… Подними-ка ей заднюю ногу, Анди… Видишь ли Анди въ этой наблюдательности и состоитъ вся разница между однимъ негромъ и другимъ. Разв я не замтилъ съ какой стороны дуетъ втеръ? Разв я не видлъ, чего хочется миссисъ, хоть она ни однимъ словомъ не обмолвилась. Это вотъ и значитъ наблюдательность, Анди. Ты, пожалуй, скажешь, что это особая способность. Способности бываютъ разныя у разныхъ людей, и ихъ можно развивать, это самое важное.

— А мн все-таки сдается, что кабы я не помогъ твоей наблюдательности сегодня утромъ, ты бы не сумлъ такъ ловко повести дло,— сказалъ Анди.

— Анди,— заявилъ Сэмъ,— ты многообщающій парень, объ этомъ и говорить нечего. Я тебя высоко ставлю и нисколько не стыжусь слдовать твоимъ мыслямъ. Мы никого не должны презирать, Анди, потому что бываетъ такъ, что и самый ловкій попадаетъ иногда въ просакъ. Такъ-то, Анди, а теперь пойдемъ въ домъ. Я увренъ, что миссисъ угоститъ насъ чмъ нибудь хорошенькимъ.

ГЛАВА VII.
Борьба матери.

Невозможно представить себ человческое существо боле несчастное и удрученное чмъ была Элиза, когда она вышла изъ хижины дяди Тома.

Страданія и опасности ея мужа и опасность грозившая ея ребенку, перепутывались въ ея ум со смутнымъ и тетущимъ чувствомъ страха при мысли о томъ, что она покидаетъ единственный домъ, который она когда либо знала, и лишается покровительства доброй госпожи, которую она любила и уважала. Кром того ей приходилось прощаться со всмъ, къ чему она привыкла, съ мстомъ, гд она выросла, съ деревьями, подъ которыми она играла, съ рощами, гд она въ боле счастливые дни, гуляла по вечерамъ съ молодымъ мужемъ, каждый предметъ въ эту ясную, морозную, звздную ночь, казалось, съ упрекомъ глядлъ на нее и спрашивалъ, куда она уходитъ изъ этого врнаго убжища.

Но сильне всего прочаго говорила въ ней материнская любовь, доходившая до безумія, вслдствіе близкой и страшной опасности. Ея мальчикъ былъ настолько великъ, что могъ бы идти на своихъ ножкахъ, и въ другое время она просто вела бы его за руку. Но теперь ей было ужасно страшно выпустить его изъ своихъ рукъ, и она судорожно прижимала его къ груди, быстро шагая впередъ.

Замерзшая земля хрустла подъ ея ногами, и она дрожала, слыша этотъ звукъ. При каждомъ шелест листьевъ, при каждой мимолетной тни кровь приливала ей къ сердцу, и она ускоряла шагъ. Она сама удивлялась, откуда взялась у нея такая сила: ребенокъ казался ей легкимъ, какъ перышко, и при всякомъ приступ страха сверхъестественная сила, поддерживавшая ее, какъ будто возрастала, а блдныя губы безпрестанно шептали молитву: Господи, помоги! Спаси меня, Господи!

А что, если бы это былъ твой Гарри, читательница — мать, или твой Вилли, и ты бы знала, что грубый торгашъ возьметъ его у тебя завтра утромъ, если бы ты видла этого торгаша и знала, что вс документы подписаны и переданы ему, что въ твоемъ распоряженіи, чтобы спастись бгствомъ, всего нсколько часовъ отъ полуночи до утра, какъ шибко могла бы ты идти! Сколько верстъ могла бы ты пройти въ эти короткіе часы, если бы твое ненаглядное дитя прижалось къ твоей груди, маленькая усталая головка лежала бы у тебя на плеч, а маленькія нжныя ручки доврчиво обнимали бы тебя за шею.

Мальчикъ спалъ. Сначала новость обстановки и тревога не давали ему заснуть. Но мать такъ поспшно останавливала каждую его попытку крикнуть или заговорить, такъ увряла его, что, если онъ будетъ лежать тихо, она наврно спасетъ его, что онъ слъ смирно, обвивъ ея шею своими рученками, и только чувствуя, что засыпаетъ, спросилъ:

— Мама, вдь мн нельзя спать, правда?

— Можно, мой дорогой, спи себ, если хочешь.

— Мама, а если я засну, ты не отдашь меня ему?

— Нтъ, ни за что! Богъ поможетъ мн!— отвчала мать, и щеки ея поблднли, а большіе черные глаза засверкали.

— Наврно, мама?

— Наврно!— сказала мать такимъ голосомъ, котораго сама испугалась, ей показалось, что это слово произнесла не она, а кто-то чужой, какой-то духъ внутри ея, и мальчикъ опустилъ маленькую, усталую головку къ ней на плечо и скоро заснулъ. Прикосновеніе этихъ теплыхъ ручекъ, легкое дыханіе, которое она чувствовала на своей ше повидимому придавали ей бодрость и энергію. При каждомъ легкомъ движеніи доврчиво спавшаго ребенка ей казалось какъ будто какой то электрическій токъ вливаетъ въ нее новыя силы. Велика эта власть души надъ матеріей, благодаря которой тло и нервы становятся временами нечувствительными, мускулы пріобртаютъ силу стали и слабый длается силачомъ.

Строенія, фермы, роща, лсокъ быстро мелькали передъ ней, она шла все дальше и дальше, оставляя одинъ знакомый предметъ за другимъ, не замедляя шага, не останавливаясь, занимавшійся день засталъ ее на большой дорог, за много миль отъ всего, что было близко ея сердцу.

Она часто здила со своей госпожей въ гости къ однимъ знакомымъ, жившимъ въ маленькой деревушк Т., недалеко отъ Огайо и хорошо знала дорогу. Добраться туда и переправиться черезъ рку Огайо это было первое, что она намтила въ своемъ наскоро задуманномъ план бгства, дальше она разсчитывала на милость Божію.

Когда на дорог появились экипажи и лошади Элиза поняла съ тою чуткостью, какая свойственна людямъ въ минуты сильнаго возбужденія,— что ея быстрая ходьба и разстроенный видъ могутъ обратить на нее вниманіе и вызвать подозрніе. Она спустила мальчика съ рукъ, оправила свое платье и шляпу и пошла настолько быстро, насколько позволяли правила: приличія. Въ ея маленькомъ узелк былъ запасъ пирожковъ и яблочковъ и она пользовалась, имъ, чтобы заставить ребенка идти поскорй. Она катила по дорог яблоко, мальчикъ со всхъ ногъ пускался бжать за нимъ и, благодаря этой хитрости, они незамтно проходили милю за милей.

Черезъ нсколько времени они подошли къ густой рощ, среди которой журчалъ свтлый ручеекъ. Мальчикъ сталъ просить пить и сть, она перелзла съ нимъ черезъ заборъ и усвшись за большимъ камнемъ, который совершенно скрывалъ ихъ отъ проходившихъ по дорог, дала, ему закусить тми запасами, что несла въ узелк. Мальчикъ удивлялся и огорчался тмъ, что мать не хочетъ ничего сть, обхвативъ шею ея своею ручкой онъ втиснулъ ей въ ротъ кусочекъ пирожка, но ей казалось, что клубокъ, стоявшій у нея въ горл, задушитъ ее.

— Нтъ, нтъ, Гарри, мой дорогой! Мама не можетъ сть, пока ты не будешь въ: безопасномъ мст. Мы должны идти, идти какъ можно скорй, пока не дойдемъ до рки. И она поспшила на дорогу и опять старалась идти ровнымъ и спокойнымъ шагомъ.

Теперь она была уже далеко отъ тхъ мстъ, гд ее знали лично. Если бы ей случайно встртился кто нибудь знакомый, то всмъ извстная доброта Шельби, ограждала бы ее отъ всякихъ подозрній, никому не пришло бы въ голову, что она могла бжать отъ нихъ. Кром того цвтъ ея кожи былъ настолько блъ, что только при внимательномъ осмотр можно было замтить у нея примсь черной крови, ребенокъ ея тоже былъ бленькій и, благодаря этому, ей легче, было идти, не возбуждая подозрній.

Успокоивъ себя этими соображеніями, она въ полдень зашла на одну ферму, чтобы отдохнуть и купить чего нибудь пость себ и ребенку. По мр того какъ разстояніе отъ дома увеличивалось, и опасность уменьшалась, неестественное напряженіе ея нервной системы ослабвали и она начинала чувствовать голодъ и усталость.

Хозяйка фермы, добродушная и болтливая, повидимому очень обрадовалась тому, что явился человкъ, съ которымъ ей можно поговорить. Она съ полнымъ довріемъ отнеслась къ объясненію Элизы, что она идетъ погостить съ недльку у знакомыхъ. Въ глубин души Элиза надялась, что слова эти окажутся врными.

За часъ до солнечнаго заката она вошла въ деревеньку Т. на берегу Огайо, усталая, съ больными ногами, но съ тою же бодростью въ душ. Прежде всего она посмотрла на рку, которая, какъ Іорданъ, лежала между нею и обтованною землею свободы.

Была ранняя весна, рка вздулась и бурлила. Большія льдины носились по мутнымъ волнамъ. Вслдствіе особой формы кентуккійскаго берега, который длиннымъ мысомъ выдвигался впередъ, ледъ задерживался и скоплялся въ этомъ мст. Узкій каналъ, образуемый ркою, былъ наполненъ льдинами, которыя громоздились одна на другую, преграждая путь спускавшемуся съ верховья льду, который образовалъ здсь огромную волнующуюся плотину, наполнявшую всю рку почти до самаго кентуккійскаго берега.

Элиза съ минуту глядла на рку. Она сразу поняла какъ неблагопріятно для нея это положеніе вещей, такъ какъ при ледоход паромъ, обыкновенно поддерживающій сообщеніе между берегами, не могъ ходить, и пошла въ маленькую гостинницу на берегу, чтобы навести справки.

Хозяйка, хлопотавшая у печки надъ приготовленіемъ разныхъ кушаній къ ужину, остановилась съ вилкой въ рукахъ, услышавъ тихій, жалобный голосъ Элизы.

— Чего вамъ?— спросила она.

— Нтъ ли какого нибудь парома или лодки, которые бы перевезли меня въ Б.?

— Конечно нтъ, люди уже не могутъ переправляться.

Отчаяніе и испугъ выразившіеся на лиц Элизы поразили трактирщицу, и она спросила?

— А вамъ врно очень нужно переправиться? Что у васъ тамъ, кто нибудь боленъ? У васъ такой встревоженный видъ!

— У меня ребенокъ опасно боленъ,— сказала Элиза.— Я узнала объ этомъ только вчера вечеромъ и сегодня прошла много миль въ надежд, что попаду на перевозъ.

— Экая бда какая!— сказала хозяйка,— въ ней проснулось сочувствіе къ материнскому горю.— Мн, право, ужасно жалъ васъ! Соломонъ!— позвала она высунувшись изъ окна и обращаясь къ маленькому строенію на заднемъ двор. Человкъ въ кожаномъ передник и съ грязными руками показался въ дверяхъ.

— Слушай, Солъ,— сказала хозяйка,— что тотъ человкъ будетъ переправлять сегодня ночью свои бочки?

— Онъ говорилъ, что попытается, если только будетъ можно,— отвчалъ Саломонъ.

— Одинъ человкъ изъ нашихъ деревенскихъ хочетъ сегодня ночью переправить на тотъ берегъ нкоторыя вещи, если будетъ возможно. Онъ придетъ къ намъ ужинать, посидите, подождите его. Какой миленькій мальчикъ,— прибавила женщина, протягивая Гарри сладкую булочку. Но бдный мальчикъ до того усталъ, что расплакался.

— Бдняжка! Онъ не привыкъ много ходить, а я такъ торопила его,— сказала Элиза.

— Такъ идите въ эту комнату, уложите его!— И хозяйка открыла дверь въ небольшую комнату, въ которой стояла хорошая кровать. Элиза уложила на нее уставшаго мальчика и держала его ручки въ своихъ, пока онъ не уснулъ крпкимъ сномъ. Сама она не могла спать. Мысль о погон жгла ее словно огнемъ, и она съ тоской глядла на мрачную, волнующуюся рку, лежавшую между ней и свободой.

Здсь мы должны на время проститься съ нею и вернуться къ ея преслдователямъ.

——

Хотя миссисъ Шельби общала, что обдъ будетъ скоро поданъ, но на дл оказалось не то. Въ присутствіи Гэлея она посылала, по крайней мр, полдюжины молодыхъ гонцовъ къ тетушк Хло, но эта почтенная особа только фыркала въ отвтъ, трясла головой и продолжала производить вс свои операціи необыкновенно медленно и аккуратно.

По какой-то необъяснимой причин вся прислуга была убждена, что миссисъ не разсердится за промедленіе, и, удивительно, какъ много случалось въ этотъ день разныхъ бдъ, которыя задерживали ходъ дла. Какой-то злополучный малый опрокинулъ соусникъ съ подливкой, пришлось длать подливку сызнова съ полною старательностью и по всмъ правиламъ искусства. Тетушка Хлоя кипятившая и мшавшая ее съ величайшею аккуратностью, на вс приглашенія поторопиться рзко отвчала, что ‘не намрена помогать кому-то ловить людей’. Одинъ слуга упалъ съ ведромъ воды и долженъ былъ идти второй разъ на колодецъ за свжей водой, другой уронилъ кусокъ масла. Отъ времени до времени въ кухню приходили всти, что масса Гэлей очень безпокоится, что ему не сидится на стул, что онъ безпрестанно подбгаетъ то къ окну, то къ двери.

— Такъ ему и надо!— съ негодованіемъ проговорила тетушка Хлоя.— Ему придется еще больше безпокоиться, если онъ не исправится. Каковъ-то онъ будетъ, когда Господь призоветъ его къ себ!

— Онъ наврно попадетъ въ адъ!— ршилъ маленькій Джонъ.

— И по дламъ,— угрюмо сказала тетушка Хлоя:— онъ разбилъ много, очень много сердецъ! Говорю вамъ всмъ,— проговорила она, останавливаясь съ поднятой вилкой въ рукахъ,— это совершенно такъ, какъ масса Джоржъ читалъ въ Апокалипсис: ‘души ихъ вопіютъ къ престолу Божьему, он взываютъ къ Господу объ отмщеніи, и скоро Господь услышитъ ихъ’, да услышитъ!

Тетушку Хлою очень уважали въ кухн, и теперь вс слушали ее съ разинутыми ртами. Такъ какъ обдъ былъ, наконецъ, отправленъ на столъ, то вся кухонная прислуга могла спокойно болтать съ ней и слушать ея рчи.

— Вс, такіе, какъ онъ, будутъ горть въ вчномъ огн, это ужъ какъ дважды два четыре, правда вдь?— спросилъ Анди.

— Мн бы очень хотлось посмотрть, какъ онъ будетъ горть,— сказалъ маленькій Джонъ.

— Дти!— раздался вдругъ голосъ, заставившій всхъ вздрогнуть. Это былъ дядя Томъ, онъ вошелъ незамченный и слышалъ весь разговоръ.— Дти,— сказалъ онъ,— вы сами не понимаете, что говорите. Вчность страшное слово, дти, объ этомъ и думать-то ужасно. Вы не должны желать вчныхъ мученій никакому человческому существу!

— Да мы никому и не желаемъ кром душепродавцевъ,— возразилъ Анди,— а имъ нельзя не пожелать, они такіе страшные злоди.

— Я думаю, сама природа должна возставать на нихъ,— сказала тетушка Хлоя.— Они отрываютъ младенца отъ груди матери и продаютъ его. Они отнимаютъ малыхъ ребятъ, которые цпляются за подолъ матери, и продаютъ ихъ. Они разлучаютъ мужа съ женой — тутъ тетушка Хлоя начала плакать,— а вдь это все равно, что отнять жизнь. И вы думаете, они что ни будь чувствуютъ, они жалютъ насъ? Нисколько: они себ дятъ, пьютъ, курятъ, какъ ни въ чемъ ни бывало. Господи! Ужъ если ихъ чортъ не беретъ, такъ на что же онъ и нуженъ!— Тетушка Хлоя закрылась передникомъ и разрыдалась не на шутку.

— Молитесь за оскорбляющихъ васъ, вотъ что говорится въ хорошей книг, замтилъ Томъ.

— Молиться за нихъ!— вскричала тетушка Хлоя,— нтъ, это ужъ слишкомъ! Я не могу молиться за нихъ.

— Это въ теб говоритъ естество, Хлоя, а естество сильно,— отвчалъ Томъ,— но Божія благодать еще сильне. Ты только представь себ, въ какомъ ужасномъ положеніи находится душа несчастнаго гршника, который совершаетъ такія дла. Теб слдуетъ благодарить Бога за то, что ты не такая, какъ они, Хлоя. Мн лучше, чтобы меня продали десять тысячъ разъ, чмъ имть на душ такой тяжкій грхъ.

— Ну, это и мн тоже,— заявилъ Джонъ,— Господи, какъ намъ-то было бы тяжело, Анди?

Анди пожалъ плечами и свистнулъ въ знакъ согласія.

— Я радъ, что масса не ухалъ сегодня утромъ, какъ хотлъ,— сказалъ Томъ,— меня это огорчило бы больше чмъ продажа, право. Можетъ быть, для него это ничего, а для меня было бы тяжело, вдь я его зналъ, когда онъ былъ еще крошечнымъ ребенкомъ, но теперь я повидался съ массой и начинаю примиряться съ своей судьбой. Божья воля! масса ничего не могъ подлать. Онъ поступилъ правильно, только я боюсь, что безъ меня у васъ тутъ пойдутъ безпорядки. Масса не можетъ за всмъ смотрть, какъ я смотрлъ, и сводить концы съ концами. Наши рабочіе — люди хорошіе, да только ужъ очень они втрены. Это меня безпокоитъ.

Въ эту минуту раздался звонокъ, и Тома позвали въ гостиную.

— Томъ,— ласковымъ голосомъ сказалъ его господинъ,— я хотлъ предупредить тебя, что ты у меня на порукахъ. Я внесъ этому джентльмену залогъ въ тысячу долларовъ, и онъ воспользуется имъ, если ты не будешь на мст, когда онъ тебя потребуетъ. Онъ узжаетъ по другимъ своимъ дламъ, и сегодня ты свободенъ на весь день. Иди, куда хочешь.

— Благодарю васъ, масса.

— Только смотри,— пригрозилъ торговецъ,— не сыграй со своимъ господиномъ какой-нибудь вашей обыкновенной негритянской штуки! Я не спущу ему ни одного цента, если ты вздумаешь сбжать. Кабы онъ меня слушалъ, онъ не сталъ бы врить никому изъ васъ, вс вы, какъ угри, норовите выскользнуть изъ рукъ.

— Масса,— сказалъ Томъ и выпрямился во весь ростъ,— мн было восемь лтъ, когда старая барыня положила васъ ко мн на руки и сказала,— а вамъ тогда еще и годика не было — Вотъ, Томъ, говоритъ она, эта твой будущій господинъ, береги его, говоритъ. А теперь позвольте спросить васъ, масса, было ли когда-нибудь, чтобы я обманулъ или ослушался васъ, особливо съ тхъ поръ, какъ я сталъ христіаниномъ?

Мистеръ Шельби былъ растроганъ, слезы навернулись на глаза его.

— Милый мой,— сказалъ онъ,— видитъ Богъ, что ты говоришь истинную правду, если бы это отъ меня зависло, я ни за что не продалъ бы тебя.

— А я даю теб честное слово, какъ христіанка, что выкуплю тебя, какъ только мн удастся собрать необходимыя деньги!— вскричала миссисъ Шельби.— Сэръ,— обратилась она къ Гэлею,— соберите точныя свднія о тхъ, кому вы его продадите, и дайте мн знать.

— Господи, да съ удовольствіемъ,— отвчалъ торговецъ,— если хотите, я черезъ годъ привезу его обратно и перепродамъ вамъ

— Тогда ужъ я буду вести съ вами дла, и вы не останетесь въ убытк,— сказала миссисъ Шельби.

— Понятно!— отвчалъ торговецъ.— Мн вдь все равно, что продавать, что покупать, только бы получать барышъ. Всякому пить-сть хочется, сами знаете, барыня.

Нахальная фамильярность торговца была непріятна и обидна для мистера и миссисъ Шельби, но они оба сознавали необходимость скрывать свои чувства. Чмъ боле корыстнымъ и безчувственнымъ онъ себя выказывалъ, тмъ боле опасалась миссисъ Шельби, что ему удастся поймать Элизу и ея ребенка, тмъ боле старалась она задержать его отъздъ всевозможными женскими хитростями. Она мило улыбалась ему, соглашалась съ тмъ, что онъ говорилъ, болтала о разныхъ разностяхъ и всячески старалась, чтобы время проходило незамтно для него.

Въ два часа Сэмъ и Анди подвели къ крыльцу лошадей, повидимому бодрыхъ и вполн отдохнувшихъ посл утренней скачки.

Сэмъ, возбужденный сытнымъ обдомъ, былъ преисполненъ усердія и услужливости. Когда подошелъ Гэлей, онъ самымъ цвтистымъ слогомъ уврялъ Анди, что теперь ихъ поздка будетъ вполн удачна, разъ они принимаются за дло ‘въ сурьезъ’.

— Вашъ хозяинъ, должно быть, не держитъ собакъ?— задумчиво спросилъ Гэлей собираясь ссть на лошадь.

— Собакъ у насъ сколько угодно!— съ торжествомъ заявилъ Сэмъ.— Вонъ у насъ Бруно лаетъ славно на весь домъ, и потомъ чуть не у каждаго негра есть еще своя собаченка, у кого какой породы.

— Фу!— вскричалъ Гэлей, и прибавилъ нчто столь нелестное по адресу собакъ, что Сэмъ проговорилъ:

— За что же ихъ бранить, он ничмъ не виноваты!

— Я спрашиваю, твой хозяинъ не держитъ (наврно не держитъ) собакъ, чтобы выслживать негровъ?

Сэмъ отлично понималъ, о чемъ онъ говоритъ, по продолжалъ сохранять безнадежно глуповатый видъ.

— У всхъ нашихъ собакъ отличное чутье, он наврно годились бы для этого дла, если бы ихъ обучить. Славныя собаки, только поучите ихъ! Бруно, сюда! позвалъ онъ и свистнулъ Ньюфаундленду, который шумно прыгая, подбжалъ къ нимъ.

— Чортъ бы его побралъ!— вскричалъ Гэлей, вскакивая на сдло.— Ну, живо, демъ!

Сэмъ влзъ на лошадь, но мимоходомъ пощекоталъ Анди, тотъ разразился хохотомъ и вызвалъ негодованіе Гэлея, который вытянулъ его хлыстомъ.

— Удивляюсь я теб, Анди,— проговорилъ Сэмъ съ невозмутимою серьезностью.— Вдь это серьезное дло, Анди. Тутъ не до шутокъ. Мы должны думать, какъ помочь масс.

— Я поду прямой дорогой къ рк,— заявилъ Гэлей ршительно, когда они дохали до границы имнія,— Я знаю ихъ повадку: они вс стараются пробраться за рку.

— Конечно,— поддакнулъ Сэмъ.— Это всего лучше. Мистеръ Гэлей попалъ въ самую точку. Теперь вотъ что: къ рк ведутъ дв дороги — нижняя и верхняя,— по которой хочетъ хать масса?

Анди съ удивленіемъ посмотрлъ на Сэма. Это былъ совершенно новый для него географическій фактъ, но тотчасъ же поспшилъ подтвердить его слова.

— Не знаю какъ, а мн сдается,— продолжалъ Сэмъ — что Лиззи скорй пойдетъ по нижней дорог, потому по ней меньше зды.

Хотя Гэлей былъ старый воробей, отъ природы подозрительный, но мнніе, высказанное Сэмомъ, показалось ему правильнымъ.

— Бда только, что вы оба такіе отчаянные лгуны,— проговорилъ онъ задумчиво, задерживая на минуту лошадь.

Серьезный, убжденный тонъ, какимъ были сказаны эти слова, разсмшилъ Анди, онъ немного отсталъ и до того трясся отъ хохота, что рисковалъ свалиться съ лошади. Сэмъ, напротивъ, непоколебимо сохранялъ полную серьезность.

— Конечно,— сказалъ онъ,— масса можетъ длать какъ ему угодно, онъ можетъ, если хочетъ, хать прямой дорогой, намъ все равно. Теперь, какъ я подумаю, такъ, пожалуй, прямой-то оно будетъ лучше.

— Понятно она пошла по такой дорог, гд меньше здятъ,— сказалъ Гэлей, думая вслухъ и не обращая вниманія на замчаніе Сэма.

— Этого никакъ нельзя сказать наврно,— возразилъ Сэмъ,— Женщины — странный народъ. Он никогда не длаютъ того, что вы отъ нихъ ожидаете, а всегда наоборотъ. Такая ужь у нихъ природа. Если вы думаете, что она пошла по этой дорог, позжайте по той и вы наврно встртите ее. Я думаю такъ, что Лиззи пошла по нижней дорог, значитъ, намъ лучше хать по прямой.

Это глубокомысленное разсужденіе о свойствахъ женской природы не очень расположило Гэлея въ пользу прямой дороги, онъ ршительно объявилъ, что подетъ по нижней и спросилъ Сэма, скоро ли они додутъ до нея.

— Да вотъ тутъ она будетъ, немного подальше,— сказалъ Сэмъ, подмигивая Анди тмъ глазомъ, который былъ ближе къ нему,— а только я какъ подумалъ хорошенько, такъ выходитъ, что намъ не слдъ по ней хать. Я никогда на ней не былъ, тамъ, пожалуй, не встртишь человческой души, мы еще, спаси Господи, заблудимся и задемъ Богъ знаетъ куда.

— Ничего,— объявилъ Гэлей,— я все равно по ней поду.

— А еще я сейчасъ вспомнилъ: говорятъ, та дорога перегорожена заборами да перерзана ручьями и все такое. Правда вдь, Анди?

Анди не зналъ наврно. Онъ слышалъ, что говорили про ту дорогу, но самъ никогда на ней не бывалъ: однимъ словомъ, онъ не могъ сказать ничего положительнаго.

Гэлей, привыкшій во всемъ подозрвать большую или меньшую долю лжи, ршилъ, что въ данномъ случа слдуетъ отдать предпочтеніе нижней дорог. Онъ былъ увренъ, что, упомянувъ о ней, Сэмъ просто проговорился нечаянно, а попытки негра разубдить его, Гэлея, приписалъ лживости и желанію спасти Лиззи.

Поэтому когда Сэмъ указалъ дорогу, Гэлей круто повернулъ на нее въ сопровожденіи обоихъ негровъ.

Дорога, о которой шла рчь, была старымъ проселкомъ, который велъ къ рк и былъ давно заброшенъ, посл того какъ провели новую дорогу. Съ часъ по ней можно было хать свободно, но дальше она была загорожена разными заборами и постройками. Сэму это было отлично извстно. Анди же даже ничего не слыхалъ объ этой дорог, такъ давно была она заброшена. Онъ халъ съ видомъ смиренной покорности и только по временамъ ворчалъ, что здсь чертовски тяжело для ногъ Джерри.

— А ты помалчивай,— прикрикнулъ на него Гэлей.— Я вдь васъ насквозь вижу! Что вы ни выдумывайте, вы не заставите меня свернуть съ этой дороги! Такъ уже лучше молчите!

— Масса можетъ хать, куда ему угодно,— замтилъ Сэмъ почтительно и въ то же время такъ выразительно подмигнулъ Анди, что тотъ еле удержался, чтобы не прыснуть отъ смха.

Сэмъ былъ очень оживленъ и уврялъ, что у него удивительно острое зрніе: онъ то вскрикивалъ, что видитъ женскую шляпку на какомъ нибудь отдаленномъ холмик, то обращался къ Анди съ вопросомъ, какъ ему кажется, не Лиззи ли это пробирается тамъ въ лощинк. И вс эти замчанія онъ высказывалъ въ тхъ мстахъ, гд дорога была особенно крута или камениста, такъ что гнать лошадей было неудобно, и Гэлей постоянно волновался.

Прохавъ такимъ образомъ съ часъ, наши всадники, быстро спустившись съ пригорка, неожиданно очутились во двор большой фермы. Людей никого не было видно,— должно быть вс работали въ пол,— но огромное гумно стояло какъ разъ поперекъ дороги, очевидно имъ нельзя было хать дальше въ этомъ направленіи.

— Ну, вотъ видите, масса, я вдь вамъ говорилъ,— замтилъ Сэмъ тономъ оскорбленной невинности.— Гд же чужому господину знать наши мста лучше насъ, когда мы здсь родились и выросли.

— Ахъ, ты мошенникъ!— вскричалъ Гэлей, — ты все это отлично зналъ!

— Такъ вдь я же вамъ говорилъ, что знаю, а вы мн не врили. Я говорилъ масс, что тамъ все загорожено и застроено, и намъ, пожалуй, будетъ не прохать. Анди слышалъ, какъ я говорилъ.

Все это было безспорно врно и злополучному торговцу оставалось только затаить свою злобу. Вс трое повернули направо, къ прозжей дорог.

Вслдствіе этихъ задержекъ они подъхали къ гостиниц на берегу рки черезъ три четверти часа посл того, какъ Элиза въ этой же самой гостиниц уложила своего ребенка спать. Элиза стояла у окна и смотрла въ другую сторону, когда ее замтили острые глаза Сэма. Гэлей и Анди на нсколько саженъ отстали отъ него. Въ эту критическую минуту Сэмъ сдлалъ такъ, что втромъ сдуло у него шляпу и испустилъ громкій, своеобразный крикъ, сразу поразившій Элизу. Она быстро отодвинулась отъ окна, всадники прохали мимо нее и остановились у подзда.

Въ одну минуту Элиза пережила тысячу жизней. Ея комната выходила боковою дверью къ рк. Она схватила ребенка и кинулась внизъ по лстниц. Торговецъ замтилъ ее въ ту минуту, когда она уже спускалась съ берега, онъ соскочилъ съ лошади, позвалъ Сэма и Анди и кинулся за ней, какъ собака за оленемъ. Въ эту ужасную минуту Элиза не бжала, а летла, ноги ея едва касались земли, и въ одинъ мигъ она очутилась у самой воды. За ней по пятамъ гнались ея преслдователи. Тогда, подкрпляемая силой, которую Богъ посылаетъ только въ минуту отчаянія, она съ дикимъ крикомъ сдлала прыжокъ и перенеслась черезъ мутный потокъ около берега на ледяную плотину. Это былъ отчаянный прыжокъ, возможный только въ припадк безумія или крайней опасности. Гэлей, Сэмъ и Анди невольно вскрикнули и всплеснули руками.

Большая зеленая льдина, на которую она ступила закачалась и затрещала подъ ея тяжестью, но она ни на минуту не оставалась на ней. Съ пронзительными криками и съ отчаянной энергіей она перескочила на вторую, потомъ на третью льдину, она спотыкалась, падала, скользила и снова прыгала съ одной льдины на другую. Башмаки ея свалились съ ногъ, чулки спустились, она на каждомъ шагу оставляла за собой кровавые слды, но она ничего не видала, ничего не чувствовала, пока, наконецъ, смутно, точно во сн передъ ней выступилъ Огайскій берегъ, и какой-то человкъ протянулъ руку, чтобы помочь ей взобраться.

— Ну и молодецъ же ты, баба, кто бы ты ни была!— сказалъ этотъ человкъ съ придачей крпкаго словца.

Элиза узнала голосъ и лицо человка, который держалъ ферму по сосдству съ ея прежнимъ домомъ.

— О, мистеръ Симмесъ, спасите меня! спасите! спрячьте!

— Какъ? что такое? Э! да никакъ это женщина отъ Шельби!

— Мой ребенокъ… вотъ этотъ мальчикъ… его продали! Вонъ тамъ его господинъ!— она указала на Кентуккійскій берегъ.— О, мистеръ Симмесъ, вдь у васъ тоже есть маленькій сынъ!

— Да, есть! сказалъ фермеръ, помогая ей грубо, но ласково взобраться на берегъ.— При томъ же ты смлая, храбрая женщина. А я люблю смлыхъ!— Когда они взобрались на берегъ, фермеръ остановился.

— Я былъ бы очень радъ сдлать что нибудь для тебя,— сказалъ онъ, но мн совершенно некуда спрятать тебя. Всего лучше будетъ, если ты пойдешь туда,— и онъ указалъ на большой блый домъ, который садилъ особнякомъ на главной улиц деревни

— Поди туда, тамъ живутъ добрые люди, они наврно помогутъ теб, они всмъ помогаютъ.

— Спаси васъ, Господи!— съ чувствомъ сказала Элиза.

— Ну, что ты, полно,— отвчалъ онъ.— Я вдь ничего для тебя не сдлалъ!

— А вы наврно никому обо мн не скажете, сэръ, наврно?

— Ну, тебя къ чорту, баба! За кого ты меня принимаешь? Понятно, никому не скажу. Иди себ спокойно, какъ умная женщина. Ты еще не свободна, но наврно добьешься свободы, помяни мое слово!

Женщина прижала къ груди ребенка и твердымъ, быстрымъ шагомъ пошла, куда ей было указано. Фермеръ стоялъ и смотрлъ ей вслдъ.

— Шельби, пожалуй, скажетъ, что я не по-сосдски съ нимъ поступилъ. Ну, что длать! Пусть онъ, при случа также укроетъ одну изъ моихъ двчонокъ, вотъ мы и поквитаемся! Не могу я равнодушно видть, какъ человческое существо мечется, дрожитъ и всячески старается увернуться, а его травятъ собаками! Да и чего ради мн быть охотникомъ и гончей, неизвстно для кого? Чего ради?

Такъ разсуждалъ бдный, невжественный Кентуккіецъ, полуязычникъ, не знавшій какія обязанности налагаетъ на него конституція, и потому поступавшій по-христіански. Онъ не сталъ бы длать этого, если бы былъ просвщенне и занималъ боле видное общественное положеніе.

Гэлей былъ такъ ошеломленъ, что не двигался съ мста, пока Элиза не скрылась на противоположномъ берегу, тогда онъ повернулся и посмотрлъ вопросительно на Сэма и Анди.

— Экую штуку удрала!— проговорилъ Сэмъ.

— Въ этой баб должно быть семь чертей сидитъ!— вскричалъ Гэлей.— Скачетъ точно дикая кошка!

— Надюсь, масса проститъ, что мы не пошли по той же дорожк,— сказалъ Сэмъ, почесывая себ голову,— у меня, правда сказать, не хватитъ на это духу!— И онъ хрипло хихикнулъ.

— А, ты еще смешься!— закричалъ торговецъ сердито.

— Господи помилуй, масса, право слово, не могу больше терпть!— сказалъ Сэмъ, давая волю своей долго сдерживаемой радости.— Ужъ до чего она была потшная! бжитъ, скачетъ, а ледъ такъ и трещитъ, шлепъ, кракъ, шлюпъ! Ей все ни по чемъ! Знай себ скачетъ!— И оба негра расхохотались до того, что слезы потекли у нихъ по щекамъ.

— Я вамъ дамъ смяться!— закричалъ торговецъ, замахиваясь на нихъ хлыстомъ.

Но они ловко увернулись, пустились бжать и, прежде чмъ онъ усплъ догнать ихъ, уже сидли на лошадяхъ.

— Прощайте, масса. Покойной ночи,— проговорилъ Сэмъ совершенно серьезно.— Я боюсь, что миссисъ безпокоится насчетъ Джерри. Мы больше не нужны масс Гэлею. Миссисъ ни за что не позволила бы намъ гнать лошадей по Лиззиному мосту.— Онъ шутливо ткнулъ Анди въ бокъ и пустилъ лошадь вскачь. Анди послдовалъ за нимъ, они скрылись изъ виду, и только взрывы ихъ смха издали доносились по втру.

ГЛАВА VIII.
Послдствія бгства Элизы.

Были уже сумерки, когда Элиза совершила свою отчаянную переправу черезъ рку. Сроватый вечерній туманъ, медленно поднимавшійся съ рки, окуталъ ее, когда она шла по берегу, а вздувшаяся рка и движущіяся массы льда положили непреодолимую преграду между нею и ея преслдователями. Поэтому Гэлей медленно и угрюмо вернулся въ трактирчикъ, обдумывая, что предпринять дальше. Хозяйка открыла ему дверь въ маленькую гостиную, со старымъ ковромъ на полу, со столомъ покрытымъ блестящею черною клеенкой и съ нсколькими стульями съ высокими деревянными спинками. На полупотухшемъ камин стояли ярко раскрашенныя гипсовыя фигурки, передъ каминомъ тянулась длинная деревянная скамья. Гэлей опустился на нее и сталъ размышлять о непрочности человческихъ надеждъ и земного счастья вообще.

— И зачмъ мн,— говорилъ онъ самому себ,— такъ понадобился мальчишка, чтобы изъ-за него я до того опростоволосился?— И онъ облегчилъ себ душу, повторивъ по собственному адресу цлый рядъ отборныхъ ругательствъ, которыя были вполн заслужены, но которыя мы ради приличія не беремся повторять.

Вдругъ его заставилъ вздрогнуть громкій непріятный голосъ человка, очевидно, слзавшаго съ лошади передъ подъздомъ. Онъ подбжалъ къ окну.

— Чортъ возьми! Да это прямо то, что люди называютъ Провидніемъ! Кажется, я не ошибся: это Томъ Локеръ.

Гэлей поспшилъ въ буфетъ. У самаго прилавка, въ углу комнаты, стоялъ плотный мускулистый человкъ, футовъ шести ростомъ и соотвтственной полноты. На немъ было пальто изъ буйволовой кожи шерстью наружу, что придавало ему грубый и свирпый видъ, вполн соотвтствовавшій всему характеру его физіономіи. Всякая черта его лица и головы выражала грубую, необузданную жестокость, развитую до послдней степени. Если бы читатель могъ представить себ бульдога въ образ человка, одтаго въ шляпу и пальто, онъ имлъ бы довольно ясное представленіе объ общемъ впечатлніи, производимомъ этой физіономіей. Его сопровождалъ спутникъ, который составлялъ во многихъ отношеніяхъ полную противоположность ему. Онъ былъ маленькаго роста, худощавъ, съ кошачьими движеніями, съ острыми черными глазками, которые безпокойно бгали, что-то высматривая, съ заостренными чертами лица и длиннымъ, тонкимъ носомъ, выдвигавшимся впередъ, какъ будто стараясь проникнуть въ самую суть вещей, его жидкіе черные волосы были тщательно начесаны впередъ, во всей его манер сказывалась сухая, осторожная разсчетливость. Высокій налилъ себ полстакана водки и выпилъ ее не говоря ни слова. Маленькій привсталъ на ципочки, наклонилъ голову сначала на одну сторону, потомъ на другую, понюхалъ воздухъ по направленію къ различнымъ бутылкамъ, и, наконецъ, тонкимъ, дребезжавшимъ голосомъ заказалъ себ мятной настойки. Когда ему налили стаканъ, онъ осмотрлъ его внимательнымъ, довольнымъ взглядомъ, какъ человкъ, который сознаетъ, что поступилъ правильно и попалъ въ самую точку, затмъ онъ началъ прихлебывать короткими, разсчитанными глотками.

— Вотъ ужъ не думалъ, что мн посчастливится встртить васъ! Здравствуйте, Локеръ! Каково поживаете?— сказалъ Гэлей, выступая впередъ и протягивая руку высокому человку.

— Чортъ возьми!— былъ вжливый отвтъ.— Какъ вы сюда попали, Гэлей?

Маленькій человкъ, имя котораго было Марксъ, тотчасъ же пересталъ смаковать свою настойку и, вытянувъ впередъ шею. съ любопытствомъ всматривался въ новаго знакомаго, точно кошка, которая всматривается въ сухой листъ, или какой либо другой предметъ, готовясь броситься на нихъ.

— Право, Томъ, это удивительное счастье! Я попалъ въ чертовски скверное положеніе, вы должны помочь мн.

— Уфъ! Афъ! Какъ же!— проворчалъ его услужливый знакомецъ.— Ужъ если вы рады кого нибудь видть, значитъ, вамъ что нибудь отъ него нужно. Ну, валяйте, въ чемъ дло.

— Съ вами, кажется, пріятель?— спросилъ Гэлей, подозрительно поглядывая на Маркса.— Не компаніонъ ли?

— Да, компаніонъ! Марксъ, слушайте, вотъ тотъ человкъ, съ которымъ мы вмст работали въ Натчез.

— Очень пріятно познакомиться,— сказалъ Марксъ, протягивая длинную, тонкую руку, очень похожую на воронью лапу.— Мистеръ Гэлей, если не ошибаюсь?

— Точно такъ,— сказалъ Гэлей.— А теперь, джентльмены по случаю нашей счастливой встрчи я позволю себ предложить вамъ маленькое угощеніе здсь, въ этой самой гостиной. Ну, ты, старина!— обратился онъ къ человку за прилавкомъ — подай-ка намъ горячей воды, сахару, сигаръ, да побольше ‘существеннаго’, мы тутъ и попируемъ.

Свчи были зажжены, огонь въ камин запылалъ, и три почтенные джентльмена услись вокругъ стола, на которомъ появились вс вышеупомянутыя принадлежности дружественной бесды. Гэлей началъ трогательный разсказъ о постигшихъ его неудачахъ. Локеръ молчалъ и слушалъ его съ мрачнымъ вниманіемъ. Марксъ, который старательно приготовлялъ пуншъ по собственному вкусу, временами отрывался отъ своего занятія и, приближая свой острый носъ и подбородокъ къ самому лицу Гэлея, съ большимъ интересомъ слдилъ за его разсказомъ. Конецъ исторіи сильно разсмшилъ его, онъ беззвучно хохоталъ до того, что у него тряслись плечи и бока, а тонкія губы его раздвигались съ выраженіемъ полнйшаго удовольствія.

— Такъ! Знатно вы попались!— сказалъ онъ, — Хе! Хе! Хе! Ловко обдлано.

— Съ этими ребятишками масса хлопотъ въ нашемъ дл,— сказалъ Гэлей грустно.

— Да, если бы намъ удалось развести такую породу бабъ, которыя не думали бы о своихъ ребятишкахъ, это я вамъ скажу было бы величайшее изобртеніе нашего времени,— и Марксъ самодовольно усмхнулся собственной острот.

— Да, это врно,— сказалъ Гэлей, — я этого никакъ не могу понять. Ребята доставляютъ имъ страшно много хлопотъ, кажется, он должны бы радоваться, когда избавляются отъ нихъ, а он совсмъ наоборотъ. И обыкновенно, чмъ больше хлопотъ съ какимъ нибудь дтенышемъ, чмъ они плоше, тмъ он больше къ нему привязываются.

— Такъ-съ, мистеръ Гэлей,— заговорилъ Марксъ,— будьте добры, сэръ, передайте мн горячую воду,— такъ-съ, сэръ, вы высказали именно то, что я чувствую и всегда чувствовалъ. Когда я еще занимался этимъ дломъ, я разъ купилъ бабенку. Славная была бабенка, хорошенькая, бойкая такая. У нея былъ сынишка слабый, больной мальчишка. У него кажется росъ горбъ на спин, или что-то въ этомъ род. Я взялъ да и продалъ его одному человку, а тотъ думалъ: вотъ выращу такъ можетъ и получу за него что нибудь, благо дешево пришелся. Мн, знаете, и въ голову не пришло, что моя бабенка приметъ это къ сердцу, а она… Господи, чего она только не выдлывала! Оказывается, она особенно сильно любила этого ребенка именно за то, что онъ былъ больной, горбатый и мучилъ ее. Просто ничмъ нельзя было ее утшить: плачетъ, мечется изъ угла въ уголъ, точно у нея на всемъ свт ничего больше не осталось. Даже смшно вспомнить. Господи! Чего только не заберутъ себ въ голову женщины!

— Да, со мной было то же самое,— сказалъ Гэлей.— Прошлымъ лтомъ на Красной рк я купилъ женщину съ мальчикомъ. Мальчишка былъ прехорошенькій и глазки у него были такіе яркіе, не хуже вашихъ. Только сталъ я его ближе разсматривать, оказывается — слпой, такъ таки слпой. Ну, думаю, не бда, если мн, не говоря худого слова, удастся кому нибудь спустить его, и тутъ же я вымнялъ его за боченокъ виски. Но вотъ стали мы его отбирать у матери, она разсвирпла, словно тигрица. Мы еще не выходили тогда изъ гавани, такъ что на моихъ невольникахъ и оковъ не было, и что же бы вы думали она сдлала? Какъ кошка влзла на тюкъ съ хлопчатой бумагой, выхватила ножъ у одного изъ матросовъ и давай размахивать имъ такъ, что сразу всхъ разогнала, потомъ видитъ, что это ни къ чему, повернулась да и бултыхъ въ воду вмст со своимъ дтенышемъ, пошла прямо ко дну, такъ и пропала.

— Ба!— вскричалъ Томъ Локеръ, который слушалъ вс эти исторіи съ дурно скрываемымъ неудовольствіемъ.— Вы оба не умете вести дла. Мои бабы никогда не выкидываютъ со мною такихъ штукъ, смю васъ уврить!

— Неужели! А что же вы съ ними длаете?

— Что длаю? Если я покупаю бабу и у нея есть ребенокъ, котораго я хочу продать, я подхожу къ ней, приставляю кулакъ ей къ лицу и говорю: Слушай, если ты осмлишься сказать мн хоть слово поперекъ, я размозжу теб все лицо. Не смй говорить мн ни слова, ни полслова. А этотъ мальчишка, говорю я, мой, а не твой, и теб нечего о немъ думать. Я продамъ его, когда подвернется случай, и, пожалуйста, никакихъ штукъ не выкидывай, или я такое надъ тобой сдлаю, что ты будешь жалть, зачмъ на свтъ родилась. Увряю васъ они сразу видятъ, что со мною шутки плохи и длаются тихими, какъ рыбы. А если которая вздумаетъ выть, я — мистеръ Локеръ съ такою силою ударилъ кулакомъ по столу, что недосказанное имъ стало вполн ясно.

— Это можно сказать выразительно,— замтилъ Марксъ, хихикая и толкая Гэлея въ бокъ.— У Тома на все свои порядки! Хе, хе, хе! Я увренъ, Томъ, вы умете втолковать имъ, что нужно, хотя у негровъ и бараньи головы. Они, конечно, отлично понимаютъ васъ. Если вы не самъ чортъ, Томъ, то наврно его родной братъ, право слово.

Томъ принялъ этотъ комплиментъ съ подобающею скромностью и сдлался настолько любезенъ, насколько это было совмстимо ‘съ его собачьей натурой’, какъ говоритъ Джонъ Буніанъ.

Гэлей, оказавшій полную честь угощенію, почувствовалъ значительный подъемъ его нравственнаго настроенія, явленіе довольно обычное при подобныхъ обстоятельствахъ у джентльменовъ съ серьезнымъ и глубокомысленнымъ складомъ ума.

— Нтъ, Томъ,— сказалъ онъ,— вы по правд сказать, слишкомъ жестоки, я это всегда вамъ говорилъ. Помните, мы съ вами часто разсуждали объ этомъ въ Натчез, я доказывалъ вамъ, что мы и на этомъ свт ничего не теряемъ, когда обращаемся съ ними хорошо, да и на томъ намъ прибавится лишній шансъ попасть въ царство небесное. А умирать всякому придется, сами знаете.

— Ба!— вскричалъ Томъ,— точно я этого не понимаю. Оставь ты свои разсужденія, меня отъ нихъ тошнитъ! У меня и безъ того желудокъ немного разстроенъ,— и онъ выпилъ полстакана голой водки.

— Я вотъ что вамъ скажу,— заговорилъ Гэлей, отклонившись на спинку стула и усиленно жестикулируя,— я всегда хотлъ вести торговлю до тхъ поръ, пока наживу денегъ, много денегъ, но я никогда не забываю, что торговля не все, и деньги не все, что у человка есть душа. Мн все равно, кто меня слышитъ, я объ этомъ чертовски много думалъ, надо же мн когда нибудь высказаться. Я врю въ Бога и, какъ только покончу свои дла, сведу вс счеты, такъ стану заботиться о своей душ и все-такое. Зачмъ быть боле жестокимъ, чмъ необходимо? Это по моему совсмъ неразсчетливо!

— Заботиться о своей душ!— повторилъ Томъ презрительно,— да ты прежде сообрази, есть ли у тебя душа-то! Если чортъ протретъ тебя черезъ волосяное сито, онъ и то не найдетъ ее.

— Полно, Томъ,— замтилъ Гэлей,— вы не въ дух! Отчего вы не можете быть вжливымъ, когда человкъ говоритъ для вашего же добра?

— Придержи ты свой языкъ!— сказалъ Томъ угрюмо.— Я могу вести съ тобой какой угодно разговоръ, но твои набожныя разглагольствованія нестерпимы. Въ конц концовъ, какая разница между тобой и мной? Точно и вправду у тебя больше жалости или какого нибудь чувства, пустяки, просто все это чисто собачья низость, теб хочется надуть чорта и спасти свою шкуру! Я тебя насквозь вижу. Что ты говоришь о Бог да о вр, такъ это одна подлость. Всю жизнь принималъ услуги отъ чорта, а какъ пришло время расплаты, такъ и увильнулъ! Фу, ты!

— Полноте, полноте, господа!— сказалъ Марксъ,— такъ дла не длаются. На всякую вещь можно смотрть съ разныхъ точекъ зрнія. Мистеръ Гэлей очень почтенный человкъ, несомннно, онъ судитъ по совсти. А у васъ, Томъ, свои взгляды, тоже прекрасные взгляды, Томъ, и ссориться вамъ совершенно не къ чему. Перейдемъ лучше къ длу. Вы чего собственно желаете, мистеръ Гэлей? Вы хотите поручить намъ поймать эту бглую бабу?

— Бабы мн не нужно, она не моя, а Шельби, мой только мальчишка. Я былъ дуракъ, что купилъ эту обезьяну.

— Ты вообще дуракъ!— угрюмо проворчалъ Томъ.

— Перестаньте, Локеръ, не задирайте!— сказалъ Марксъ облизываясь, вы видите, что мистеръ Гэлей хочетъ поручить намъ хорошенькое дльце: помолчите немножко. Этого рода сдлки по моей части. Ну-съ мистеръ Гэлей, что же это за женщина? Какова она изъ себя?

— Она блая, красивая, хорошо воспитанная. Я давалъ за нее Шельби 800, даже тысячу долларовъ, и разсчитывалъ остаться въ барышахъ.

— Блая, красивая, хорошо воспитанная!— повторилъ Марксъ его острые глаза, носъ, ротъ все задвигалось, почуявъ поживу.— Видите, Локеръ, начало не дурно. Мы можемъ тутъ и для себя обдлать дльце, мы ихъ поймаемъ, мальчишку, понятно, отдадимъ мистеру Гэлею, а женщину свеземъ въ Орлеанъ и тамъ продадимъ. Разв это не хорошо?

Томъ слушалъ его, разинувъ свой огромный ротъ, а теперь сразу закрылъ его, какъ собака, которая схватила кусокъ мяса, онъ какъ будто хотлъ на свобод переварить слышанное.

— Видите ли,— обратился Марксъ къ Гэлею, помшивая свой пуншъ,— у насъ въ разныхъ пунктахъ по берегу рки есть знакомые судьи, хорошіе, покладистые люди, которые всегда готовы помочь намъ обдлать мелкое длишко. Томъ больше по части мордобитія и тому подобное, а я являюсь, когда надобно давать присягу,— сапоги вычищены, платье отъ перваго портного,— Марксъ сіялъ профессіональною гордостью,— жаль что вы не видали, какъ я умю задавать тонъ. Сегодня я мистеръ Твикемъ изъ Новаго Орлеана, завтра я помщикъ, только что пріхалъ изъ своего имнія на Жемчужной рк, гд у меня работаетъ 700 негровъ, въ другой разъ я дальній родственникъ Генри Клея или какой нибудь важный гусь изъ Кентукки. У всякаго свои способности, сами знаете. Томъ первый сортъ, когда надо съ кмъ нибудь биться, кого нибудь поколотить, а врать онъ не уметъ, нтъ, это не дло Тома, у него выходитъ какъ-то неестественно! Но за то хотлъ бы я видть человка, который лучше меня суметъ присягать, когда угодно и въ чемъ угодно, суметъ такъ разсказать и прикрасить вс обстоятельства дла! Правду сказать, мн кажется, я сумлъ бы провести всякаго судью, даже боле придирчиваго, чмъ наши. Иногда мн даже хочется, чтобы они были попридирчиве, интересне было бы вести съ ними дло, веселе, знаете ли.

При этихъ словахъ Томъ Локеръ, медлительный въ своихъ мысляхъ и движеніяхъ, прервалъ Маркса стукнувъ по столу своимъ тяжелымъ кулакомъ такъ, что вся посуда зазвенла.— Согласенъ!— проговорилъ онъ.

— Господи помилуй, Томъ, для чего же стаканы-то бить,— замтилъ Марксъ,— поберегите свои кулаки для боле подходящаго случая.

— Позвольте, господа, а разв я не буду имть своей доли въ барышахъ?— спросилъ Гэлей.

— Да вдь мы же поймаемъ для тебя мальчика,— отвчалъ Локеръ.— Чего теб еще?

— Какъ чего? Я вамъ дло доставилъ, это чего нибудь да стоитъ! Ужь никакъ не меньше десяти процентовъ за покрытіемъ издержекъ.

— Да, вотъ оно что!— закричалъ Локеръ, ударивъ по столу со страшнымъ ругательствомъ,— ты думаешь, я тебя не знаю, Дэнъ Гэлей? Ты думаешь провести меня? Что же мы съ Марксомъ будемъ ловить бглыхъ негровъ для удовольствія такихъ джентльменовъ, какъ ты, и ничего за это не получать? Какъ бы не такъ! мы заберемъ себ бабу, а ты молчи, не то мы прихватимъ и мальчишку, кто намъ помшаетъ? Ты самъ указалъ намъ дичинку. Если ты или Шельби вздумаете гоняться за нами, сдлайте милость! Ищите куропатокъ, гд он сидли въ прошломъ году!

— Ну полно, полно, пусть будетъ по твоему,— сказалъ встревоженный Гэлей,— поймайте мн мальчишку за то, что я указалъ вамъ дло, и больше ничего не надо, ты всегда поступалъ со мной честно, Томъ, и всегда держалъ слово.

— Ты, небось, знаешь это,— отвтилъ Томъ,— я не стану подъзжать, какъ ты, но и не хочу никого надувать, даже чорта. Что я сказалъ, то сдлаю, непремнно сдлаю, теб это извстно, Дэнъ Гэлей.

— Да, да, конечно, я тоже говорю, Томъ,— поспшилъ согласиться Гэлей,— общай только доставить мн мальчика черезъ недлю въ какое самъ назначишь мсто, и больше мн ничего не надо.

— А мн даже очень надо,— возразилъ Томъ.— Неужели ты думаешь, я ничему не научился, пока велъ дла съ тобой вмст въ Натчез? Небось, я теперь умю удержать угря, когда онъ мн попадетъ въ руки. Давай намъ пятьдесятъ долларовъ, не то не видать теб мальчишку, какъ своихъ ушей. Я знаю, каковъ ты!

— Господи! Когда у васъ въ рукахъ дло, которое можетъ дать вамъ барыша отъ тысячи до тысячи шести сотъ долларовъ. Полно, Томъ, это не то-божески.

— Да, но вдь у насъ набрано работы на цлыхъ пять недль, ты какъ думаешь? Мы должны все бросить и гоняться за твоимъ мальчишкой, и вдругъ въ конц концовъ мы не поймаемъ бабы,— ихъ вдь чертовски трудно ловить,— заплатишь ты намъ хоть одинъ центъ, заплатишь? Небось, не таковскій! Нтъ, нтъ, выкладывай вс пятьдесятъ. Если дло удастся и мы получимъ барышъ, я возвращу ихъ теб, если нтъ, это пойдетъ намъ за труды. Такъ будетъ правильно, не правда ли, Марксъ?

— Да, конечно, конечно,— сказалъ Марксъ примирительнымъ тономъ.— Мы просто только удерживаемъ залогъ, видите ли, хе, хе, хе! Мы вдь законники, какъ вамъ извстно! Мы уладимъ все дло мирно, безъ ссоръ, по-товарищески. Томъ представитъ вамъ мальчика, куда вы назначите. Вдь представите, Томъ?

— Если я найду мальчишку, я его свезу въ Цинциннати и оставлю у Грани Бельчера на пристани.

Марксъ досталъ изъ кармана засаленную записную книжку, взялъ оттуда продолговатый листокъ бумаги и, устремивъ на него свои острые черные глазки, началъ читать въ полголоса: Барнсъ-округъ Шельби,— мальчикъ Джимъ, триста долларовъ за него живого или мертваго. Эдвардсъ — Дикъ и Люси, мужъ и жена, шестьсотъ долларовъ, двка Полли съ двумя дтьми, шестьсотъ долларовъ за нее, или за ея голову. Я просматриваю списокъ нашихъ заказовъ, чтобы знать, можемъ ли мы сейчасъ же взяться за это дло. Локеръ,— сказалъ онъ немного погодя,— намъ придется послать по слдамъ вотъ этихъ Адамса и Шпрингера, они уже давно у насъ записаны.

— Сдерутъ они съ насъ въ три-дорога — замтилъ Томъ.

— Не сдерутъ, я ужъ это устрою. Они недавно работаютъ и должны брать подешевле,— возразилъ Марксъ, продолжая читать.— Три дла у насъ пустыя, надобно или пристрлить, или поклясться, что пристрлимъ. За это не стоитъ много брать. Остальныя дла — онъ сложилъ бумагу — придется отложить. Ну-съ а теперь перейдемъ къ подробностямъ. Мистеръ Гэлей, вы выдли, какъ эта ваша баба перешла на другой берегъ?

— Конечно, видлъ. Такъ же ясно, какъ васъ вижу.

— И видли, что какой-то мущина помогалъ ей взойти на берегъ?— спросилъ Локеръ.

— Видлъ.

— Очень возможно, что она спрятана гд нибудь по близости, но гд, вотъ вопросъ. Томъ, вы какъ думаете?

— Намъ надо сегодня же ночью переправиться на тотъ берегъ,— отвчалъ Томъ.

— Да вдь лодки не ходятъ,— сказалъ Марксъ.— Страшный ледоходъ, Томъ, это опасно.

— Объ этомъ я ничего не говорю, я говорю только, что это должно быть сдлано во всякомъ случа,— проговорилъ Томъ ршительно.

— Ахъ ты Господи!— суетился Марксъ,— конечно, это будетъ сдлано, я ничего не говорю,— онъ подошелъ къ окну,— какъ темно, эти не видать и…

— Однимъ словомъ, вы трусите, Марксъ, но все равно вы обязаны хать. Вы будете здсь отдыхать дня два, а въ это время женщину перевезутъ въ Сандуски или куда нибудь въ другое мсто…

— Ахъ, нтъ, я нисколько не трушу,— сказалъ Марксъ,— только…

— Только что?— спросилъ Томъ.

— Да на счетъ лодки, вдь лодки не ходятъ.

— Я слышалъ, хозяйка говорила, что одна лодка пойдетъ сегодня вечеромъ, и какой-то человкъ переправится на ней. Мы должны хать съ нимъ,— объявилъ Томъ.

— У васъ наврно есть хорошія собаки?— спросилъ Гэлей.

— Первый сортъ,— отвчалъ Марксъ.— Но какой въ томъ толкъ? Вдь у васъ нтъ ни одной ея вещи, чтобы дать имъ понюхать.

— Есть,— съ торжествомъ отвчалъ Гэлей.— Вотъ ея платокъ, который она второпяхъ оставила на постели и ея чепчикъ.

— Вотъ это хорошо!— сказалъ Локеръ — Давайте ихъ мн.

— Какъ бы только собаки не попортили женщину, если неожиданно набросятся на нее,— замтилъ Гэлей.

— Объ этомъ стоитъ подумать,— сказалъ Марксъ.— Въ Морил наши собаки чуть не разорвали на части одного благо, прежде чмъ мы успли отогнать ихъ.

— Для такого товару, который цнится за красоту, собаки не годятся,— замтилъ Гэлей.

— Понятно, подтвердилъ Марксъ.— Кром того, если она спрятана въ дом, собаки ничего не могутъ сдлать. Собаки ни къ чему въ этихъ штатахъ, гд негровъ перевозятъ въ повозкахъ, он не могутъ выслживать ихъ. Он хороши только въ плантаціяхъ, гд бглый негръ дйствительно бжитъ и ни отъ кого не получаетъ помощи.

— Ну вотъ,— проговорилъ Локеръ, который наводилъ справки въ буфет,— они говорятъ, что человкъ съ лодкой пріхалъ. Идемъ, Марксъ!

Почтенный Марксъ обвелъ грустнымъ взглядомъ уютную комнату, которую покидалъ и медленно поднялся вслдъ за Томомъ. Обмнявшись нсколькими словами относительно дальнйшихъ плановъ, Гэлей съ видимой неохотой передалъ Тому пятьдесятъ долларовъ, и почтенная троица распрощалась на ночь.

Если кто нибудь изъ нашихъ утонченныхъ читателей-христіанъ недоволенъ тмъ обществомъ, въ которое мы ввели его въ этой сцен, мы просимъ его поскорй избавиться отъ этихъ предразсудковъ. Пусть онъ помнитъ, что поимка бглыхъ считается въ наше время совершенно законною и патріотичною профессіей. Разъ вся громадная страна между Миссисипи и Тихимъ океаномъ превратилась въ большой рынокъ для купли продажи тлъ и душъ и разъ человческая собственность сохранитъ стремленіе къ передвиженію, характеризующее XIX вкъ, работорговцы и охотники за бглыми легко могутъ попасть въ ряды нашей аристократіи.

Пока эта сцена происходила въ гостиниц, Сэмъ и Анди хали домой въ самомъ веселомъ настроеніи. Сэмъ былъ, что называется, въ дикомъ восторг и выражалъ свою радость всевозможными неестественными криками и возгласами разными странными тлодвиженіями и кривляньями всего тла. Онъ то садился задомъ напередъ, обернувшись лицомъ къ хвосту лошади, то съ громкимъ крикомъ, однимъ смлымъ прыжкомъ пересаживался на прежнее мсто и, состроивъ серьезную физіономію, начиналъ самымъ высокопарнымъ слогомъ упрекать Анди за то, что онъ смется и дурачится. Вслдъ за тмъ, ударивъ себя руками по бокамъ, онъ разражался такимъ хохотомъ, что этотъ хохотъ разносился по всему лсу. Не смотря на вс эти штуки, онъ подгонялъ лошадей во всю прыть, и въ одиннадцатомъ часу копыта ихъ застучали по песку площадки передъ балкономъ. Миссисъ Шельби подбжала къ периламъ.

— Это, ты, Сэмъ? А гд же они?

— Масса Гэлей остался въ гостиниц, миссисъ, онъ ужасно утомился, миссисъ.

— А Элиза, Сэмъ?

— Она на томъ берегу Іордана, какъ говорится, въ земл Ханаанской.

— Что такое, Сэмъ? Что ты хочешь сказать?— вскричала миссисъ Шельби прерывающимся голосомъ: она чуть не лишилась чувствъ, придавая его словамъ ужасное значеніе.

— Да, миссисъ, Господь заботится о своихъ избранныхъ, Лиззи перешла черезъ рку въ Гайо такъ необычайно, какъ будто Богъ перенесъ ее въ огненной колесниц, запряженной парой лошадей.

Въ присутствіи госпожи Сэмъ всегда чувствовалъ необыкновенный приливъ религіознаго настроенія и щедро вставлялъ въ свою рчь образы и сравненія изъ священнаго писанія.

— Приди сюда, Сэмъ,— сказалъ мистеръ Шельби, который тоже вышелъ на веранду,— и разскажи все, какъ слдуетъ, госпож. Полно, полно, Эмили,— онъ обнялъ жену одной рукой,— ты вся холодная и дрожишь. Ты слишкомъ принимаешь къ сердцу все это!

— Слишкомъ принимаю! Да разв я не женщина, не мать? Разв мы оба не отвтимъ передъ Богомъ за эту несчастную? Господи! не дай чтобы еще этотъ грхъ палъ на насъ!

— Да какой же грхъ, Эмили? Ты сама видишь, что мы сдлали только то, что должны были сдлать.

— И все-таки я чувствую себя глубоко виноватой, никакими разсужденіями не могу я побдить этого чувства.

— Эй, Анди, черномазый, пошевеливайся!— распоряжался Сэмъ подъ верандой.— Сведи лошадей въ конюшню! Ты слышишь, господинъ зоветъ меня.— И Сэмъ вскор появился со своимъ пальмовымъ листомъ въ рукахъ.

— Ну, Сэмъ, разскажи теперь толкомъ, какъ было дло,— сказалъ мистеръ Шельби.— Гд Элиза? знаешь ты?

— Да, масса, я своими собственными глазами видлъ, какъ она переходила рку по плавающимъ льдинамъ. Удивительно, какъ она могла перейти! Это просто чудо, другого ничего нельзя сказать. И я видлъ, какъ на томъ берегу какой-то человкъ помогъ ей взойти, она пошла и скрылась въ туман.

— Сэмъ, это что-то невроятно! Перейти рку по плавающимъ льдинамъ не легкое дло,— замтилъ мистеръ Шельби.

— Не легкое! Безъ помощи Божіей никому не перейти! Вотъ какъ было дло, разсказывалъ Сэмъ: масса Гэлей, и я, и Анди мы подъзжали къ маленькой гостиниц на берегу рки, я обогналъ ихъ немножко: мн такъ хотлось поймать Лиззи, что я не могъ усидть на мст. Только подъзжаю къ гостиниц, смотрю, она тутъ какъ тутъ, стоитъ себ у окна, а они-то совсмъ близехонько. Вдругъ, у меня свалилась шляпа, я закричалъ такъ, что мертвый бы проснулся. Лиззи, должно быть, услышала и отошла отъ окна, а масса Гэлей прохалъ мимо, прямо къ двери, а она-то тмъ временемъ вышла боковою дверью да прямо къ рк. Масса Гэлей увидлъ ее да какъ закричитъ, и побжали мы вс — и онъ, и я, и Анди догонять ее. Она подбжала къ рк, а тамъ около берега вода течетъ футовъ на десять ширины, а дальше все льдины плывутъ, качаются, огромныя точно какіе острова. Мы за ней гонимся по пятамъ, я думаю, ну пропала головушка, захватитъ онъ ее, какъ Богъ святъ, а она какъ закричитъ,— никогда въ жизни не слыхалъ я такого крика!— да и перемахнула прямо на ледъ и пошла скакать съ одной льдины на другую, ледъ трещитъ, колыхается, кракъ, шлепъ, а она-то скачетъ, словно коза! Этакую силищу далъ Богъ женщин, даже удивительно!

Миссисъ Шельби слушала разсказъ Сэма молча, блдная отъ волненія.

— Славу Богу, она жива!— проговорила она.— Но гд же теперь бдняжка?

— Господь Богъ позаботится о ней!— отвчалъ Сэмъ, набожно поднимая глаза къ небу.— Я опять скажу — все это дло промысла Божія, тутъ сомнваться нельзя, это совсмъ какъ миссисъ учила насъ. Господь выбираетъ разныя орудія для исполненія своей воли. Да вотъ, къ примру сказать, не будь меня сегодня, ее десять разъ могли бы словить. Вдь это я выпустилъ лошадей утромъ и гонялъ ихъ чуть не до обда. А если бы я не заставилъ массу Гэлея сдлать пять миль въ сторону, онъ бы догналъ Лиззи, какъ собака голубка. Все это промыслы!

— Ну я бы тебя попросилъ, мастеръ Сэмъ, не заниматься такими промыслами. Я не позволяю продлывать такихъ штукъ съ джентльменами въ моемъ дом,— проговорилъ мистеръ Шельби, стараясь сдержать улыбку и говорить строгимъ голосомъ.

Но притворяться сердитымъ на негра такъ же безполезно, какъ на ребенка, и тотъ и другой инстинктивно чувствуютъ дйствительное настроеніе говорящаго и не дадутся въ обманъ.

Сэмъ нисколько не огорчился строгимъ замчаніемъ своего господина, хотя скорчилъ грустно-серьезное лицо и опустилъ углы рта, какъ кающійся гршникъ.

— Масса правъ, совершенно правъ. Это было очень гадко съ моей стороны, говорить нечего, конечно, ни масса, ни миссисъ не могутъ хвалить за такія дла. Я это очень хорошо понимаю. Но такому бдному негру, какъ я, бываетъ иногда большое искушеніе подгадить такому дурному человку, какъ этотъ масса Гэлей. Онъ вдь вовсе не джентльменъ! Всякій кто, какъ я, росъ въ господскомъ дом, сразу замтитъ это.

— Хорошо, Сэмъ,— сказала миссисъ Шельби,— я вижу, что ты раскаиваешься въ своемъ проступк! Сходи къ тетушк Хло, скажи, чтобы она дала вамъ холодной баранины, которая осталась отъ обда. Вы съ Анди, должно быть, сильно проголодались.

— Миссисъ слишкомъ добра къ намъ,— сказалъ Сэмъ, откланиваясь и быстро выходя изъ комнаты.

Читатель, вроятно, замтилъ, что Сэмъ, какъ мы говорили выше, обладалъ однимъ природнымъ талантомъ, который несомннно доставилъ бы ему видное положеніе въ политической жизни — талантомъ извлекать выгоду изъ всякой перемны обстоятельствъ и пользоваться ею для восхваленія и прославленія своей особы. Увренный въ томъ, что онъ въ достаточной мр выказалъ свою набожность и смиреніе въ гостиной, онъ нахлобучилъ на голову свой пальмовый листъ съ самымъ ухарскимъ видомъ и отправился во владнія тетушки Хлои, съ намреніемъ произвести эффектъ на кухн.

— Я скажу рчь неграмъ,— говорилъ Сэмъ самому себ:— теперь самый подходящій случай. Я имъ того наговорю, что они глаза выпучатъ отъ удивленія.

Надобно замтить, что однимъ изъ величайшихъ удовольствій для Сэма было сопровождать своего господина на всевозможныя политическія собранія. Повиснувъ на какомъ нибудь забор или взобравшись на дерево, онъ наблюдалъ за ораторами съ величайшимъ вниманіемъ и затмъ, спустившись къ своимъ чернымъ собратьямъ, явившимся туда также со своими господами, онъ удивлялъ и восхищалъ ихъ, передавая слышанное съ шутовскимъ передразниваньемъ ораторовъ и съ самою невозмутимою серьезностью, обыкновенно его слушателями были негры, но иногда къ нимъ присоединялись блые, которые тоже слушали, смялись и подмигивали къ великому удовольствію Сэма. Въ сущности, Сэмъ считалъ ораторское искусство своимъ призваніемъ и никогда не упускалъ случая блеснуть имъ.

Между Сэмомъ и тетушкой Хлоей существовала съ давнихъ поръ скрытая вражда или лучше сказать явная холодность отношеній, но теперь Сэмъ питалъ нкіе замыслы насчетъ състныхъ припасовъ, какъ необходимаго фундамента для своихъ дальнйшихъ дйствій, и потому онъ ршилъ быть въ высшей степени миролюбивымъ: онъ очень хорошо зналъ, что приказанія госпожи будутъ буквально исполнены, но зналъ также, что много выиграетъ, если они будутъ исполнены съ охотой. Поэтому онъ явился передъ тетушкой Хлоей съ выраженіемъ трогательнаго смиренія и покорности, какъ человкъ, перенесшій громадныя страданія ради преслдуемаго ближняго, и заявилъ, что миссисъ прислала его къ тетушк Хло, чтобы та была такъ добра покормить и напоить его, въ чемъ онъ сильно нуждается, этими словами онъ ясно призналъ ея права и власть надъ кухоннымъ департаментомъ и всмъ принадлежащимъ къ нему.

Разсчетъ не обманулъ его. Ни одинъ опытный кандидатъ на выборахъ не успвалъ такъ легко склонить на свою сторону бдныхъ, простодушныхъ и добродтельныхъ избирателей, какъ склонилъ Сэмъ тетушку Хлою. Если бы онъ былъ самъ блудный сынъ, его не угощали бы съ боле материнскою щедростью. Черезъ нсколько минутъ онъ съ радостнымъ, самодовольнымъ видомъ сидлъ за столомъ передъ огромнымъ оловяннымъ блюдомъ, на которомъ сложены были остатки всего, что подавалось на столъ за послдніе два, три дня. Сочные кусочки ведчины, золотистыя корочки пирога, кусочки паштета всевозможной математической формы, косточки цыплятъ, потроха, лапки разныхъ птицъ,— все перемшивалось въ живописномъ безпорядк, и Сэмъ, неограниченный властелинъ надъ всмъ этимъ, сидлъ, весело сдвинувъ свой пальмовый листъ набекрень и покровительственно угощалъ Анди, сидвшаго по его правую руку.

Кухня была биткомъ набита неграми, сбжавшимися изъ разныхъ хижинъ, чтобы узнать чмъ кончились событія этого дня. Насталъ часъ торжества для Сэма! Онъ разсказалъ исторію своихъ приключеній со всми прикрасами, которыя могли усилить ея эффектъ: Сэмъ никогда не допускалъ, чтобы разсказъ въ его передач утратилъ хоть часть своего блеска. Взрывы хохота безпрестанно прерывали разсказчика и этотъ хохотъ подхватывала мелюзга, ребятишки, которые валялись кучами на полу или прятались по угламъ. Сэмъ сохранялъ все время невозмутимую серьезность и лишь иногда закатывалъ глаза и кидалъ на своихъ слушателей невроятно смшные взгляды, ни на минуту не покидая наставительнаго приподнятаго тона рчи.

— Видите, любезные граждане,— говорилъ Сэмъ, энергично размахивая ножкой индйки,— спасая этого ребенка, я боролся за всхъ васъ, да, за всхъ. Потому что тотъ, кто хочетъ наложить руку на одного изъ нашихъ, накладываетъ ее на всхъ. Въ основ это одно и то же,— ясное дло. Пусть-ка явится одинъ изъ этихъ торгашей, которые высматриваютъ да вынюхиваютъ нашего брата, онъ будетъ имть дло со мною! Я готовъ стоять за всхъ васъ, братья, за ваши права, готовъ защищать ихъ до послдняго издыханія!

— А какъ же, Сэмъ, ты говорилъ мн сегодня утромъ, что поможешь этому чужому господину поймать Элизу, а теперь говоришь что-то совсмъ другое.

— А теперь я теб говорю, Анди,— отвчалъ Сэмъ тономъ подавляющаго превосходства,— не толкуй ты никогда о томъ, чего не понимаешь, у такихъ молокососовъ какъ ты, Анди, бываютъ очень хорошія намренія, но они не могутъ осмыслить основныхъ причинъ нашихъ поступковъ.

— Это съ моей стороны была добросовстность, Анди. Когда я сбирался изловить Лиззи, я думалъ, что господинъ этого хочетъ. Когда я увидлъ, что миссисъ хочетъ совсмъ другого, я поступилъ еще боле добросовстно,— потому что намъ, слугамъ, всегда выгодне держать сторону госпожи — и такъ, ты видишь, я былъ и въ томъ, и въ другомъ случа послдователенъ и добросовстенъ, я поступалъ на основаніи правилъ. Да, правилъ,— повторилъ Сэмъ съ жаромъ, разгрызая цыплячью шейку,— а для чего же правила, если у насъ нтъ стойкости слдовать имъ? Спрашиваю васъ для чего? Анди, возьми эту кость, на ней еще осталось немножко мяса.

Слушатели съ разинутыми ртами ловили каждое слово Сэма, и онъ продолжалъ тономъ человка, приступающаго къ разршенію сложнаго вопроса:

— Кстати о стойкости, товарищи негры, многіе не совсмъ ясно понимаютъ, что такое стойкость и постоянство. Когда случается, что человкъ одинъ день и ночь стоитъ за одно, на другой день за противоположное, люди говорятъ (и это довольно естественно) онъ не стойкій.

— Передай-ка мн, Анди, этотъ кусочекъ пирога.— Но разсмотримъ дло поглубже. Я надюсь, что джентльмены и прекрасный полъ извинятъ меня за сравненіе, взятое изъ обыденной жизни. Возьмемъ для примра, что я хочу влзть на стогъ съ сномъ. Я приставляю лстницу съ этой стороны, нтъ, не влзть. Неужели же вы меня назовете непостояннымъ, если я не буду лазить безъ конца съ этой стороны и переставлю свою лстницу на противоположную сторону? Нтъ, я постояненъ потому, что я хочу влзть наверхъ во что бы то ни стало, съ какой бы то ни было стороны. Понятно вамъ это?

— Это единственное въ чемъ ты былъ всегда постояненъ,— проворчала тетушка Хлоя, которая начинала раздражаться. Веселье въ такой вечеръ дйствовало на нее какъ ‘уксусъ на селитру’ по словамъ Писанія.

— Да,— вскричалъ Сэмъ, вполн насытившись и ужиномъ, и славою,— да, мои сограждане и дамы, и вообще весь женскій полъ, у меня свои убжденія, я этимъ горжусь, они всегда принесутъ мн пользу и теперь, и посл.— Онъ всталъ, чтобы съ большимъ эффектомъ закончить свою рчь.

— У меня есть убжденія, и я крпко держусь за нихъ. Если я думаю, что надобно сдлать что нибудь на основаніи моего убжденія, я это сдлаю, хотя бы меня сожгли живымъ. Я смло пойду на костеръ и скажу: Вотъ я пришелъ пролить свою кровь до послдней капли за свои убжденія, за свою родину, за благо всего общества!

— Хорошо, вмшалась тетушка Хлоя,— надюсь, которое нибудь изъ твоихъ убжденій заставитъ тебя наконецъ идти спать и не задерживать народъ до утра. А вы, дтвора,— обратилась она къ ребятишкамъ,— если не хотите попробовать кнута, убирайтесь какъ можно скорй домой!

— Негры!— воскликнулъ Сэмъ, благосклонно помахивая своей шляпой, пальмовымъ листомъ,— даю вамъ мое благословеніе! Идите спать и ведите себя умно!

Посл этого трогательнаго напутствія собраніе разошлось.

ГЛАВА IX.
Изъ которой видно, что и сенаторъ все же человкъ.

Яркій огонь камина освщалъ коверъ уютной гостиной, скользилъ по чашкамъ и отражался въ блествшемъ чайник, когда сенаторъ Бэрдъ снималъ съ себя сапоги, приготовляясь всунуть ноги въ хорошенькія туфли, вышитыя ему женой, пока онъ здилъ на сессію сената. Миссисъ Бэрдъ, съ выраженіемъ полнаго счастья и довольства на лиц, наблюдала за приготовленіемъ чайнаго стола, по временамъ отрываясь отъ своего дла, чтобы покрикивать на кучу шумливыхъ дтишекъ, которыя продлывали всевозможныя шалости, раздражающія матерей начиная съ потопа.

— Томъ, оставь ручку двери, ты уже не маленькій!— Мэри, Мэри, не таскай кошку за хвостъ, бдная киса! Джимъ, на этотъ столъ нельзя лазить, никакъ нельзя,— прочь, прочь!— Ты не знаешь, мой другъ, какой пріятный сюрпризъ ты намъ сдлалъ, мы никакъ не ожидали, что ты прідешь къ намъ сегодня вечеромъ,— сказала она, когда улучила минутку обратиться къ мужу.

— Да, да, я ршилъ сбжать на одну ночь и отдохнуть дома. Я смертельно усталъ, и голова у меня болитъ.

Миссисъ Бэрдъ бросила взглядъ на склянку съ камфорой, стоявшую въ полуотворенномъ шкафик, и намревалась подойти къ ней, но ея мужъ ршительно воспротивился.

— Нтъ, нтъ, Мэри, пожалуйста, не надобно лкарствъ! Мн ничего не нужно, кром чашки твоего славнаго чая и нсколькихъ часовъ жизни въ семейномъ кругу. Страшно утомительны эти законодательства.

И сенаторъ улыбнулся, какъ будто ему было пріятно думать, что онъ жертвуетъ собой для блага родины.

— Ну,— спросила миссисъ Бэрдъ, когда ея хлопоты около чайнаго стола пришли къ концу,— что же вы подлывали въ сенат?

Обыкновенно кроткая маленькая миссисъ Бэрдъ не ломала себ голову надъ вопросами о томъ, что длается въ палат, она справедливо находила, что ей едва справиться со своими домашними длами. Поэтому мистеръ Бэрдъ посмотрлъ на нее удивленными глазами и проговорилъ:

— Ничего особеннаго.

— Да? но правда ли, что тамъ обсуждался законъ, по которому запрещается давать сть и пить несчастнымъ бглымъ невольникамъ? До меня дошли слухи объ этомъ, но я не думаю, чтобы какое бы то ни было христіанское законодательное собраніе могло принять такой законъ!

— Ну, Мэри, ты, кажется, намрена пуститься въ политику!

— Глупости! По моему, вся ваша политика гроша не стоитъ, но это было бы прямо жестоко, противно христіанству! Надюсь, другъ мой, такой законъ не прошелъ?

— Нтъ, моя дорогая, законъ, запрещающій оказывать помощь невольникамъ, которые бгутъ изъ Кентукки, прошелъ, эти безпокойные аболиціонисты зашли такъ далеко, что наши братья въ Кентукки сильно взволновались и для насъ было необходимо и вполн по-христіански сдлать что нибудь для ихъ успокоенія.

— А въ чемъ состоитъ этотъ законъ? Неужели онъ запрещаетъ намъ пріютить на ночь одного изъ этихъ несчастныхъ, накормить его, подарить ему какое нибудь старое платье и отпустить его на вс четыре стороны?

— Да конечно, запрещаетъ, моя милая, вдь это же и называется оказаніе помощи и укрывательство.

Миссисъ Бэрдъ была робкая, часто краснющая, маленькая женщина, около четырехъ футовъ роста съ кроткими, голубыми глазами, нжнымъ цвтомъ лица и тихимъ, ласковымъ голосомъ, что касается храбрости, всякій индюкъ средняго роста могъ обратить ее въ бгство, а небольшой дворняжк стоило оскалить зубы, чтобы вполн подчинить ее себ. Мужъ и дти составляли весь ея міръ, но здсь она правила больше посредствомъ просьбъ и убжденій, чмъ посредствомъ приказаній и споровъ. Единственное, что могло раздражить ее, возмутить ея кроткую, отзывчивую душу была жестокость. Всякое проявленіе жестокости доводило ее до припадковъ гнва, особенно страшныхъ и необъяснимыхъ при ея обычной мягкости. Вообще она была очень снисходительная мать, всегда готовая уступить просьбамъ дтей, но ея мальчики сохраняли почтительное воспоминаніе объ одномъ строгомъ наказаніи, которому она подвергла ихъ, увидавъ, что они вмст съ другими безжалостными мальчиками забрасываютъ камнями беззащитнаго котенка.

— Вотъ-то я тогда перепугался,— разсказывалъ мистеръ Билль.— Мама подбжала ко мн такая, что я думалъ, она сошла съ ума. Я не усплъ опомниться, какъ меня выскли и уложили въ постель безъ ужина, а потомъ я слышалъ, какъ мама плакала за дверью. Это было для меня всего больне. Посл этого мы, мальчики, никогда больше не бросали камнями въ кошекъ,— добавлялъ онъ обыкновенно.

Въ этотъ разъ миссисъ Бэрдъ быстро встала, щеки ея горли,— что очень шло къ ней,— подошла къ мужу съ ршительнымъ видомъ и спросила:

— Скажи, пожалуйста, Джонъ, а ты находишь этотъ законъ правильнымъ и христіанскимъ?

— Ты не убьешь меня, Мэри, если я скажу: да, нахожу.

— Я никогда не ожидала этого отътебя, Джонъ! И неужели ты подалъ за него голосъ?

— Подалъ, мой прелестный политикъ.

— Какъ теб не стыдно, Джонъ! Бдныя, безиріютныя бездомныя созданія! Это позорный, гадкій, отвратительный законъ, и я первая нарушу его, какъ только представится случай. Надюсь, случай скоро представится! Хорошій порядокъ длъ, нечего сказать, если женщина не можетъ накормить горячимъ ужиномъ и дать постель несчастнымъ, голоднымъ созданіямъ, только потому что они невольники, потому что ихъ обижали и притсняли всю жизнь!

— Но, Мэри, послушай же меня хоть немножко. Твои чувства совершенно правильны, и хороши, и симпатичны, и я люблю тебя за нихъ, но, моя дорогая, мы не должны допускать, чтобы наши чувства брали верхъ надъ разумомъ. Подумай, вдь это не дло личныхъ чувствъ, тутъ замшаны важные общественные интересы, у насъ поднимается такое общественное броженіе, что приходится отложить въ сторону личныя чувства.

— Видишь ли, Джонъ, я ничего не понимаю въ политик, но я умю читать Библію, и тамъ говорится, что мы должны накормить голоднаго, одть нагого, утшить плачущаго, этимъ священнымъ законамъ я всегда буду слдовать.

— А если твой образъ дйствія вызоветъ общественное бдствіе…

— Никогда повиновеніе заповдямъ Божіимъ не можетъ вызвать общественнаго бдствія. Я уврена, что не можетъ! Всегда всего безопасне поступать такъ, какъ Онъ намъ повелваетъ.

— Ну, выслушай меня, Мэри, я приведу теб совершенно ясный доводъ, доказывающій…

— Ахъ, пустяки, Джонъ! Ты можешь говорить всю ночь, но ты не переубдишь меня! Я у тебя спрошу только одно, Джонъ: если къ твоимъ дверямъ подойдетъ несчастное, дрожащее, голодное созданіе, прогонишь ты его, потому что это бглый? Прогонишь, Джонъ?

По правд сказать, нашъ сенаторъ имлъ несчастье быть человкомъ необыкновенно добрымъ и отзывчивымъ, прогнать отъ себя нуждающагося было совсмъ не въ его характер. Хуже всего для него было то, что жена отлично знала это и направила свое нападеніе на самый слабый пунктъ. Онъ прибгъ къ обычнымъ въ подобныхъ случаяхъ средствамъ выиграть время. Онъ сказалъ: ‘Гмъ!’, кашлянулъ нсколько разъ, вытащилъ носовой платокъ и принялся протирать себ очки. Миссисъ Бэрдъ, видя беззащитное положеніе непріятельской территоріи, безсовстно воспользовалась своимъ преимуществомъ.

— Мн бы хотлось видть, какъ ты это сдлаешь, Джонъ, ужасно бы хотлось! Какъ это ты выгонишь изъ дома женщину, напримръ, въ снжную мятель, или, можетъ быть, ты задержишь ее и отправишь въ тюрьму? Какъ ты будешь гордиться такимъ подвигомъ!

— Конечно, это будетъ очень тяжелая обязанность, началъ мистеръ Бэрдъ сдержаннымъ тономъ.

— Обязанность, Джонъ! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не можетъ! Если люди хотятъ, чтобы невольники не убгали отъ нихъ, пусть они порядочно обращаются съ ними, вотъ мое убжденіе. Если бы у меня были невольники,— надюсь, ихъ никогда не будетъ,— я уврена, они не стали бы бгать, и твои тоже, Джонъ. Человкъ не убжитъ, когда ему живется хорошо. А если кто и убжитъ, такъ разв мало натерпится онъ холода, голода и страха? И еще вс должны набрасываться на него! Нтъ, ужъ тамъ законъ или не законъ, а я ничего подобнаго длать не стану, избави Богъ!

— Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай разсуждать спокойно.

— Я терпть не могу разсуждать, Джонъ, особенно о такихъ вещахъ. У васъ, политиковъ, такая привычка ходить кругомъ да около самого простого, яснаго дла, а какъ дойдетъ до примненія вашего закона, такъ и окажется, что вы сами не врите въ то, что говорили. Я вдь отлично знаю тебя, Джонъ. Ты также, какъ я, не считаешь этого закона справедливымъ и также не станешь исполнять его.

Въ этотъ критическій моментъ дверь отворилась, старый Куджо, негръ работникъ, просунулъ въ нее голову и попросилъ миссисъ пройти въ кухню. Нашъ сенаторъ почувствовалъ облегченіе, проводилъ свою маленькую жену взглядомъ, выражавшимъ странную смсь удовольствія и досады, и, спокойно усвшись въ своемъ кресл, принялся читать газеты.

Черезъ минуту за дверью послышался голосъ миссисъ Бэрдъ, звавшей его торопливо и встревоженно.

— Джонъ, Джонъ! Иди сюда скорй!

Онъ отложилъ газету, вошелъ въ кухню и остановился въ изумленіи передъ ожидавшимъ его тамъ зрлищемъ. Молодая, стройная женщина, въ разорванной и обледенлой одежд лежала на двухъ стульяхъ въ глубокомъ обморок. Одна нога ея была обута, на другой не было башмака, чулокъ свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. На лиц ея виднлся отпечатокъ презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При вид его окаменлой неподвижности, его холодной, мертвенной блдности жуткая дрожь пробжала по тлу сенатора. Онъ стоялъ молча, затаивъ дыханіе. Жена его и ихъ единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее въ чувство. Старый Куджо посадилъ къ себ на колни мальчика, снималъ съ него сапожки и чулочки и старался согрть его маленькія ножки.

— Какая красавица!— сказала старая Дина съ состраданіемъ.— Это она должно быть отъ жары свалилась. Она вошла ничего себ и попросила позволенія немножко погрться, я только что хотла спросить, откуда она, а она и упала. Ишь, какія руки, видно что она никогда не длала черной работы!

— Бдняжка!— проговорила миссисъ Бэрдъ, когда женщина открыла свои большіе, черные глаза и посмотрла на нее помутившимся взглядомъ.

Вдругъ выраженіе страданія пробжало по лицу ея, и она вскочила съ крикомъ: — О, мой Гарри! Они увели его!

Мальчикъ соскочилъ съ колнъ Куджи, подбжалъ къ ней и обнялъ ее.— О, онъ здсь! Онъ здсь!— вскричала она, и бросилась къ миссисъ Бэрдъ.

— Барыня, спасите насъ! Не дайте имъ взять его!

— Никто не сдлаетъ теб здсь никакого зла, бдная женщина,— проговорила миссисъ Бэрдъ успокоительно.— У насъ ты въ безопасности. Не бойся ничего.

— Благослови васъ Господь Богъ!— сказала женщина закрывая лицо руками и рыдая. Мальчикъ, видя, что она плачетъ, старался взобраться къ ней на колни.

Мало по малу несчастная женщина успокоилась, благодаря ласковому уходу и заботамъ, на которыя миссисъ Бэрдъ была такая мастерица. Ей устроили постель на скамь поближе къ печк, и она вскор заснула тяжелымъ сномъ, прижимая къ себ усталаго ребенка, который тоже спалъ. Мать съ нервнымъ ужасомъ противилась всмъ попыткамъ уложить его отдльно отъ нея, и даже во сн ея рука крпко обнимала его, какъ будто она все еще боялась оставить его безъ своей охраны.

Мистеръ и миссисъ Бэрдъ вернулись въ гостиную и, какъ это ни странно, ни одинъ изъ нихъ не подумалъ возобновить прежняго разговора. Миссисъ Бэрдъ прилежно вязала, мистеръ Бэрдъ длалъ видъ, что читаетъ газету.

— Желалъ бы я знать, кто она и откуда,— сказалъ, наконецъ, мистеръ Бэрдъ, откладывая газету.

— А вотъ, когда она проснется и немного отдохнетъ, мы у нея спросимъ,— отвчала миссисъ Бэрдъ..

Мистеръ Бэрдъ снова наклонился надъ газетой.

— Знаешь что, жена!

— Что такое, мой милый?

— Я думаю, нельзя ли ей отдать одно изъ твоихъ платьевъ. Какъ нибудь выпустить, надставить что ли! Она, кажется, гораздо выше тебя.

Едва замтная улыбка скользнула по лицу миссисъ Бэрдъ, когда она отвтила:— Тамъ посмотримъ!

Новое молчаніе, снова прерванное мистеромъ Бэрдомъ.

— Знаешь, жена!

— Ну, что такое?

— Да вотъ этотъ старый шерстяной плащъ, которымъ ты меня покрываешь, когда я ложусь подремать посл обда… если хочешь, отдай его ей, у нея вдь совсмъ нтъ одежды.

Въ эту минуту въ дверь заглянула Дина и объявила, что женщина проснулась и хотла бы повидать миссисъ.

Мистеръ и миссисъ Бэрдъ пошли въ кухню въ сопровожденіи двухъ старшихъ мальчиковъ, младшіе ребятишки были уже благополучно водворены въ постели.

Женщина сидла теперь на скамейк около печки. Она пристально смотрла на огонь съ тихимъ, скорбнымъ выраженіемъ, въ которомъ не было и слда прежней мучительной тревоги.

— Ты хотла видть меня?— спросила миссисъ Бэрдъ ласково.— Надюсь, теб теперь лучше, моя бдная?

Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвтомъ, но она подняла свои черные глаза и устремила ихъ на миссисъ Бэрдъ съ такимъ отчаяніемъ, съ такою мольбой, что слезы навернулись на глаза маленькой женщины.

— Не бойся ничего, бдняжка, ты здсь среди друзей! Разскажи мн, откуда ты пришла, и что теб нужно,— сказала она.

— Я пришла изъ Кентукки,— отвчала женщина.

— Когда?— спросилъ мистеръ Бэрдъ.

— Сегодня вечеромъ.

— Какъ же ты пришла?

— Я перешла рку по льду.

— Перешла по льду!— вскричали въ одинъ голосъ вс присутствовавшіе.

— Да,— проговорила женщина упавшимъ голосомъ,— Богъ помогъ мн и я перешла по льду. Они гнались за мной, а другого средства не было.

— Ахъ, миссисъ,— вмшался Куджо,— а ледъ-то весь взломанъ, льдины такъ и носятся, такъ и скачутъ по вод.

— Я это знала, я это видла,— порывисто проговорила она, но я все-таки пошла. Я не думала, что смогу перебраться, но мн было все равно! Мн оставалось одно изъ двухъ, или перейти, или умереть. Богъ помогъ мн. Никто не знаетъ, какъ сильна Божія помощь, пока самъ не испытаетъ,— прибавила она, и глаза ея сверкнули.

— Ты была невольницей?— спросилъ мистеръ Бэрдъ.

— Да, сэръ, я принадлежала одному господину въ Кентукки.

— Онъ съ тобой дурно обращался?

— Нтъ, сэръ, онъ былъ добрымъ господиномъ.

— Значитъ, госпожа была не добра?

— Нтъ, сэръ, госпожа была всегда добра ко мн.

— Что же заставило тебя покинуть домъ, гд теб хорошо жилось, убжать и подвергаться такимъ опасностямъ?

Женщина окинула миссисъ Бэрдъ острымъ, проницательнымъ взглядомъ и замтила, что та въ глубокомъ траур.

— Барыня,— вдругъ спросила она,— теряли ли вы когда нибудь дтей?

Вопросъ былъ неожиданъ и разбередилъ еще не зажившую рану, всего мсяцъ тому назадъ въ семь похоронили любимаго ребенка.

Мистеръ Бэрдъ отвернулся и подошелъ къ окну, миссисъ Бэрдъ залилась слезами, но затмъ, быстро овладвъ собою, сказала:

— Зачмъ ты это спрашиваешь? Да, я потеряла маленькаго мальчика.

— Тогда вы поймете мои чувства. Я потеряла двухъ, одного за другимъ,— они лежатъ тамъ, откуда я пришла,— у меня остался только этотъ одинъ. Я ни одну ночь не спала безъ него, онъ мое единственное сокровище, моя радость, моя гордость. И вдругъ они задумали отнять его у меня, продать его, продать на югъ, одного, малаго ребенка, который во всю жизнь не разставался со своей матерью! Я не могла вынести этого, барыня, я знала, что если его продадутъ, я все равно пропаду, ни на что не буду годна, и когда я узнала, что бумаги подписаны, что онъ уже проданъ, я взяла его и убжала въ ту же ночь, за мной погнались, тотъ человкъ, который купилъ меня и еще кто-то изъ негровъ моего господина, они меня почти догоняли, я слышала голоса ихъ за собой. Тогда я вскочила на ледъ, и какъ я перебралась по нему, я и сама не знаю. Я очнулась, когда какой-то человкъ помогалъ мн взойти на берегъ.

Женщина не рыдала и не плакала. Она дошла до такого состоянія, когда слезы высыхаютъ. Но вс присутствовавшіе, каждый на свой ладъ, выражали ей свое искреннее сочувствіе.

Оба мальчика, напрасно поискавъ въ карманахъ носоваго платка, который, какъ извстно всмъ матерямъ, никогда тамъ не лежитъ, громко ревли уткнувшись въ юбку матери, о которую они безцеремонно вытирали и носы, и глаза. Миссисъ Бэрдъ плакала, спрятавъ лицо въ носовой платокъ, у старой Дины слезы текли по чернымъ щекамъ и она безпрестанно повторяла: ‘Господи, смилуйся надъ нами’! Старый Куджо теръ себ глаза рукавомъ, длалъ невроятныя гримасы и по временамъ причиталъ въ тонъ своей пріятельницы. Нашъ сенаторъ былъ государственный человкъ и, понятно, не могъ плакать, какъ простые смертные. Онъ отвернулся это всхъ и, глядя въ окно, усердно прочищалъ себ горло, протиралъ очки, сморкалъ носъ, такъ что могъ возбудить нкоторыя подозрнія, если бы кто нибудь критически отнесся къ нему.

— Какъ же ты говорила, что у тебя былъ добрый господинъ! вскричалъ онъ вдругъ, ршительно проглотивъ что-то, давившее ему горло и быстро поворачиваясь къ женщин.

— Да онъ и въ самомъ дл былъ добрый господинъ, я это всегда скажу объ немъ. И госпожа была очень добрая, но они ничего не могли подлать. У нихъ были долги и ужъ не знаю, какъ это вышло, только одинъ человкъ держалъ ихъ въ рукахъ, и они должны были длать, что онъ захочетъ. Я слышала, какъ господинъ говорилъ это госпож, она просила за меня, а онъ сказалъ, что иначе не можетъ выпутаться, и что вс бумаги уже подписаны. Тогда я взяла своего мальчика, и бросила домъ, и ушла. Я знала, что мн не стоитъ пытаться жить, если его продадутъ. Кром него у меня ничего нтъ на свт.

— А мужа у тебя нтъ?

— Есть, но онъ принадлежитъ другому господину. Вотъ тотъ, такъ дйствительно, жестокій человкъ, онъ не позволяетъ ему приходить ко мн и хочетъ совсмъ разлучить насъ. Онъ все больше и больше притсняетъ мужа и грозитъ продать его на югъ. Должно быть, мн ужъ никогда больше не видать его.

Спокойный тонъ, которымъ были сказаны эти слова, могъ бы обмануть поверхностнаго наблюдателя и ему представилось бы, что Элиза совершенно ровнодушна, но глубокая, безнадежная тоска, глядвшая изъ ея большихъ черныхъ глазъ показывала, совсмъ обратное.

— А куда же ты хочешь идти, моя бдная? спросила миссисъ Бэрдъ.

— Въ Канаду, только я не знаю, гд это. Далеко отсюда до Канады?— спросила она, простодушно и доврчиво смотря на миссисъ Бэрдъ.

— Бдняжка!— невольно вырвалось у миссисъ Бэрдъ.

— Это, должно быть, очень далеко? спросила женщина тревожно.

— Гораздо дальше, чмъ ты думаешь, бдное дитя! сказала миссисъ Бэрдъ.— Но мы постараемся какъ нибудь устроить тебя. Дина, постели ей постель въ твоей комнат подл кухни, а я утромъ придумаю, что для нея сдлать. А пока, не бойся ничего, голубушка. Надйся на Бога, онъ тебя защититъ.

Миссисъ Бэрдъ и ея мужъ вернулись въ гостиную. Она сла въ свою маленькую качалку передъ каминомъ и тихонько покачивалась. Мистеръ Бэрдъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и ворчалъ подъ носъ. ‘Гмъ! Пфа! Скверная исторія!’ Наконецъ, онъ подошелъ къ жен и сказалъ:

— Знаешь что, жена, ей надобно ухать отсюда сегодня же ночью. Ея хозяинъ наврно будетъ здсь завтра раннимъ утромъ. Если бы она была одна, она могла бы спрятаться и не подавать голоса, пока онъ не удетъ. Но мальчишку не удержишь никакими силами, онъ высунетъ голову въ окно или дверь и испортитъ все дло. Хорошая будетъ штука, если меня накроютъ съ двумя бглыми въ дом и именно теперь. Нтъ, имъ необходимо ухать сегодня же ночью.

— Сегодня ночью! Да какъ же это можно? Куда же имъ хать?

— Я знаю, куда,— отвчалъ сенаторъ и началъ натягивать сапогъ, но, натянувъ его до половины, онъ обхватилъ колно обими руками и задумался.

— Страшно скверная, непріятная исторія! проговорилъ онъ, снова берясь за ушки сапогъ.— Что врно, то врно!— Благополучно натянувъ одинъ сапогъ, сенаторъ взялъ другой въ руки и сталъ глубокомысленно разсматривать узоръ ковра.— И все-таки надо хать, другого ничего не придумаешь, провались они вс!— Онъ быстро натянулъ второй сапогъ и посмотрлъ въ окно.

Маленькая миссисъ Бэрдъ была женщина скромная, никогда въ жизни не позволявшая себ сказать: ‘А что, я теб говорила!’ Такъ и въ данномъ случа она отлично понимала, къ чему приведутъ размышленія мужа, но не мшала ему, а сидла тихонько на своей качалк, выжидая, пока ея мужу и повелителю угодно будетъ подлиться съ нею своими намреніями.

— Видишь ли,— сказалъ онъ,— одинъ изъ моихъ бывшихъ кліептовъ, Вапъ Тромпе, перехалъ сюда изъ Кентукки. Онъ отпустилъ на волю всхъ своихъ рабовъ, и купилъ себ землю, миль за 7 отсюда, за рчкой въ глухомъ лсу, куда никто безъ цли не заходитъ. Добраться туда не легко. Тамъ она будетъ въ безопасности, но самое непріятное то, что никто не можетъ свезти ее туда, кром меня самого.

— Отчего такъ? Вдь Куджо отлично правитъ.

— Да, но дло въ томъ, что приходится дважды перезжать вбродъ рчку, второй перездъ опасенъ, если не знать хорошо мста. Я сто разъ перезжалъ тамъ и знаю всякій поворотъ. Сама видишь, нечего длать, приходится хать. Пусть Куджо, какъ можно тише, запряжетъ лошадей къ двнадцати часамъ, и я повезу ее. А потомъ, чтобы скрыть слды, онъ довезетъ меня до гостиницы, и тамъ я сяду въ дилижансъ, который въ 3 или 4 часа ночи идетъ въ Колумбію. Это будетъ имть такой видъ, какъ будто я только туда и здилъ. Рано утромъ я уже явлюсь на занятія. Не очень то пріятно буду я себя тамъ чувствовать посл всего, что было сказано и сдлано, ну, да провались они совсмъ, я иначе не могу!

— Твое сердце оказалось въ этомъ случа лучше твоей головы, Джонъ,— сказала его жена, положивъ свою маленькую бленькую ручку на его руку.— Разв я могла бы любить тебя, если-бы не знала тебя лучше, чмъ ты самъ себя знаешь? Маленькая женщина была удивительно мила со слезами, сверкавшими на глазахъ ея, и сенаторъ подумалъ, что онъ должно быть удивительно умный человкъ, если сумлъ, внушить такое страстное восхищеніе этому прелестному существу. Посл этого, что оставалось ему длать, какъ не пойти похлопотать объ экипаж? Впрочемъ, въ дверяхъ онъ на минуту остановился, вернулся назадъ и проговорилъ неувреннымъ голосомъ:

— Мэри, не знаю, какъ это теб покажется… но вдь у тебя полный сундукъ вещей… нашего… нашего бднаго, маленькаго Генри.— Съ этими словами онъ быстро вышелъ и захлопнулъ за собою дверь.

Миссисъ Бэрдъ отворила дверь въ маленькую комнатку рядомъ со своей спальней и, взявъ зажженную свчку, поставила ее на стоявшее тамъ бюро, затмъ взяла изъ маленькаго ящичка ключъ, вложила его въ замокъ комода и вдругъ остановилась… Мальчики, которые, какъ всякіе мальчики, ходили за ней по пятамъ, молча смотрли на мать обмниваясь выразительными взглядами. О, мать, читающая эти строки, если въ твоемъ дом никогда не было ни ящика, ни шкафика, открывая который ты бы испытывала такое чувство, точно открываешь могилку — ты счастливая мать!

Миссисъ Бэрдъ открыла ящикъ. Тамъ лежали платьица разной величины и фасона, переднички, маленькіе чулочки, изъ свертка бумаги выглядывали старые башмачки со стоптанными задками, потомъ игрушечная лошадка и телжка, волчекъ, мячикъ — каждая вещица была положена со слезами, съ болью въ сердц! Она сла подл комода и закрыла лицо руками, слезы ея полились сквозь пальцы и капали въ ящикъ. Потомъ она подняла голову и начала торопливо связывать въ узелокъ самыя простыя и необходимыя вещи.

— Мама,— спросилъ одинъ изъ мальчиковъ, дотрогиваясь тихонько до ея руки, неужели ты хочешь отдать эти вещи?

— Мои дорогіе мальчики, сказала она нжнымъ и серьезнымъ голосомъ, если нашъ дорогой маленькій Генри смотритъ на насъ съ неба, онъ радъ, что мы отдаемъ ихъ. У меня не хватало духу отдать ихъ кому нибудь счастливому, я отдаю ихъ матери, въ сердц которой больше горя и скорби, чмъ въ моемъ, и я надюсь, что вмст съ ними Богъ пошлетъ ей и свое благословеніе!

Въ этомъ мір встрчаются святыя души, горе которыхъ является источникомъ радости для другихъ, земныя надежды которыхъ, зарытыя въ могилу и политыя горькими слезами, являются сменами, изъ которыхъ вырастаютъ цвты утшенія и исцленія для несчастныхъ и огорченныхъ. Къ такимъ святымъ душамъ принадлежала эта маленькая женщина, которая при свт лампы роняла тихія слезы, приготовляя вещи своего умершаго ребенка для маленькаго безпріютнаго изгнанника.

Покончивъ съ этимъ дломъ, миссисъ Бэрдъ открыла шкафъ вынула оттуда одно, два простыхъ, крпкихъ платья и сла за свой рабочій столикъ съ иголкой, ножницами и наперсткомъ, чтобы по совту мужа ‘выпустить ихъ’. Она прилежно работала, пока старые часы въ углу не пробили двнадцать, и она не услышала тихій стукъ колесъ у подъзда.

— Мэри,— сказалъ ея мужъ, входя въ-комнату съ плащемъ въ рукахъ,— разбуди ее, намъ пора хать.

Миссисъ Бэрдъ поспшно уложила вс приготовленныя ею вещи въ небольшой чемоданчикъ, заперла его, попросила мужа снести его въ экипажъ, а сама пошла будить Элизу. Вскор бдная женщина показалась въ дверяхъ, съ ребенкомъ на рукахъ, одтая въ плащъ, шляпу и шаль, принадлежавшія ея благодтельниц. Мистеръ Бэрдъ помогъ ей ссть въ экипажъ, миссисъ Бэрдъ провожала ее. Элиза высунулась изъ окна кареты и протянула руку, руку такую же красивую и нжную какъ та, которая отвтила на ея пожатіе. Она устремила на миссисъ Бэрдъ свои большіе, черные глаза и какъ будто хотла что-то сказать. Губы ея шевелились, она раза два пыталась говорить, но не могла произнести ни звука и, поднявъ глаза къ небу съ выраженіемъ, котораго нельзя забыть, откинулась назадъ и закрыла лицо. Дверь закрылась, и карета отъхала.

Каково положеніе для сенатора-патріота, который всю предыдущую недлю ратовалъ въ Законодательномъ Собраніи своего штата за самыя суровыя мры противъ бглыхъ невольниковъ, ихъ укрывателей и пособниковъ! Нашъ почтенный сенаторъ въ своемъ родномъ штат превзошелъ всхъ своихъ вашингтонскихъ собратій въ томъ род краснорчія, который доставилъ имъ безсмертную славу. Какъ величественно возсдалъ онъ въ собраніи, заложивъ руки въ карманы и осмивая сантиментальную слабость тхъ, кто благосостояніе нсколькихъ несчастныхъ бглецовъ ставилъ выше великихъ государственныхъ интересовъ.

Онъ съ мужествомъ льва нападалъ на нихъ и силою своего слова убждалъ не только самого себя, но и всхъ, кто его слушалъ. Въ то время его представленіе о бгломъ было просто представленіе о тхъ буквахъ, изъ которыхъ состоитъ это слово, или самое большее встрчающееся въ маленькихъ газеткахъ изображеніе человка съ палкой и узелкомъ и подпись подъ нимъ ‘Бжалъ отъ такого-то’. Потрясающаго дйствія дйствительнаго горя, умоляющаго взгляда человческихъ глазъ, исхудалой дрожащей человческой руки, отчаяннаго вопля безпомощнаго страданія,— всего этого онъ никогда не испыталъ. И никогда не представлялось, что бглецомъ можетъ, у.казаться безпомощная мать, беззащитный ребенокъ въ род того, на которомъ была въ настоящее время надта хорошо знакомая шапочка его сына. А такъ какъ нашъ бдный сенаторъ былъ не камень и не сталь, а человкъ, и притомъ человкъ съ благороднымъ сердцемъ, то, понятно, что его патріотизмъ подвергался тяжелому испытанію. И вы не должны слишкомъ сильно негодовать на него, добрые братья изъ Южныхъ Штатовъ. Мы имемъ нкоторыя подозрнія, что многіе изъ васъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступили бы не лучше его. Мы знаемъ, что въ Кентукки, какъ и въ Миссисипи, есть добрыя благородныя сердца, неспособныя отнестись безучастно къ страданію человка. Ахъ, милые братья! Справедливо ли съ вашей стороны требовать отъ насъ услугъ, которыяьъ ваши собственныя мужественныя честныя сердца не допустили бы васъ оказать намъ, будь мы на вашемъ мст?

Какъ бы тамъ не было, если нашъ сенаторъ и прегршилъ противъ политики, это ночное путешествіе являлось достаточнымъ наказаніемъ для него. Послднее время довольно долго шли дожди, а рыхлая черноземная почва Огайо, какъ всмъ извстно, удивительно приспособлена къ производству грязи, и дорога по которой они хали была Огайская желзная дорога добраго стараго времени.

— Позвольте, что-же это такое за дорога? спроситъ какой нибудь путешественникъ изъ восточныхъ штатовъ, привыкшій со словомъ желзная дорога соединять понятіе о спокойной и быстрой зд.

Такъ знай же, наивный восточный другъ, что въ благословенныхъ областяхъ запада, гд грязь достигаетъ неизмримой глубины, дороги длаются изъ круглыхъ, неотесанныхъ бревенъ, которыя кладутся рядышкомъ и прикрываются въ своей первобытной свжести слоемъ земли, торфа, вообще всего, что попадетъ подъ руку. Съ теченіемъ времени дожди смываютъ этотъ слой торфа или земли, или чего бы то ни было и раскидываютъ бревна въ разныя стороны, такъ что они принимаютъ самыя живописныя положенія, одно выше, другое ниже, третье поперекъ, а въ промежуткахъ образуются колеи и ямы черной грязи.

По такой-то дорог пришлось трястись нашему сенатору, который въ то же время предавался разнымъ нравственнымъ размышленіямъ, посколько это было возможно при данныхъ обстоятельствахъ. Карета подвигалась впередъ приблизительно такимъ образомъ. Бумъ, бумъ, бумъ! шлепъ! завязла въ грязи! Сенаторъ, женщина и ребенокъ такъ быстро перемнили свое положеніе, что неожиданно стукнулись головой о переднія стекла экипажа. Карета завязла основательно, слышно было какъ Куджо энергично понукаетъ лошадей. Посл нсколькихъ неудачныхъ подергиваній и подталкиваній, въ ту минуту, когда сенаторъ окончательно теряетъ терпніе, карета вдругъ выпрямляется, но увы, переднія колеса попадаютъ въ новую яму, сенаторъ, женщина и ребенокъ вс вмст валятся на переднее сиднье, шляпа сенатора безцеремонно надвигается ему на глаза и на носъ, онъ задыхается, ребенокъ кричитъ, а Куджо подбодряетъ и словами, и кнутомъ лошадей, которыя бьются, барахтаются въ грязи, тянутъ изо всхъ силъ.

Карета снова съ трескомъ поднимается, но тутъ проваливаются заднія колеса, сенаторъ, женщина и ребенокъ перелетаютъ на заднее сиднье, онъ локтемъ сбиваетъ съ нея шляпу, ея ноги попадаютъ въ его шляпу, слетвшую отъ толчка. Наконецъ выбрались изъ ‘трясины’. Лошади остановились тяжело дыша, сенаторъ отыскалъ свою шляпу, женщина поправила свою, успокоила ребенка, и они мужественно приготовились къ новымъ испытаніямъ.

Нсколько времени слышенъ только стукъ колесъ который сопровождается шлепаньемъ воды и изрядною тряскою, путешественники начинаютъ утшаться мыслью, что дорога въ сущности не особенно плоха. Вдругъ карета ныряетъ, такъ что вс сидящіе въ ней вскакиваютъ, а затмъ съ невроятной быстротой снова опускаются на свои сиднья, и останавливается. Куджо долго возится около экипажа и, наконецъ, отворяетъ дверцу.

— Извините, сэръ, но здсь совсмъ нтъ прозда, не знаю, какъ мы и выберемся. Придется подкладывать бревна.

Сенаторъ въ отчаяніи вылзаетъ изъ кареты, тщетно стараясь нащупать ногой твердое мсто. Одна нога его погружается въ бездонную трясину, онъ старается вытащить ее, теряетъ равновсіе и падаетъ въ грязь, откуда Куджо вытаскиваетъ его въ самомъ плачевномъ состояніи.

Изъ состраданія къ читателю, мы воздержимся отъ дальнйшаго описанія. Т изъ западныхъ путешественниковъ, которые испытали, что значитъ въ полуночные часы подкладывать бревна, чтобы вытаскивать свой экипажъ изъ грязи, отнесутся съ почтительнымъ и грустнымъ сочувствіемъ къ бдствіямъ нашего героя. Мы просимъ ихъ пролить тихую слезу и читать дальше.

Была уже поздняя ночь, когда мокрая, забрызганная грязью карета, переправилась въ бродъ черезъ рчку и остановилась у дверей большой фермы, не мало труда стоило разбудить ея обитателей, но, наконецъ, появился самъ почтенный хозяинъ фермы и отворилъ дверь. Это былъ высокій, плотный мужчина боле шести футовъ роста, въ однихъ чулкахъ и въ красной фланелевой охотничьей рубашк. Цлая копна всклокоченныхъ волосъ и борода, нсколько дней не видавшая бритвы, придавали этому человку видъ по меньшей мр не привлекательный. Онъ, стоялъ нсколько минутъ со свчей въ рук и смотрлъ на нашихъ путешественниковъ съ забавнымъ выраженіемъ недоумнія. Сенатору не безъ труда удалось объяснить ему въ чемъ дло, пока онъ старается понять это, мы познакомимъ съ нимъ поближе читатель.

Честный, старый Джонъ вамъ Тромпе былъ раньше крупнымъ землевладльцемъ и негровладльцемъ въ штат Кентукки.

У него не было ‘ничего медвжьяго кром шкуры’, а сердцемъ онъ обладалъ честнымъ, справедливымъ, столь же широкимъ, какъ его гигантская фигура. Въ теченіе нсколькихъ лтъ слдилъ онъ съ подавленнымъ негодованіемъ за проявленіями системы, одинаково развращающей и притснителя, и притсняемыхъ. Наконецъ, Джонъ почувствовалъ, что не можетъ доле переносить такой жизни, онъ взялъ изъ конторки свой бумажникъ, похалъ въ штатъ Огайо, купилъ большой участокъ плодородной земли, далъ вольную всмъ своимъ рабамъ, мужчинамъ, женщинамъ и дтямъ, посадилъ ихъ въ повозки и отправилъ на этотъ участокъ, а затмъ честный Джонъ переселился за рку, въ уединенную, тихую ферму, гд жилъ въ мир со своею совстью и своими убжденіями.

— Согласны вы дать пріютъ бдной женщин и ребенку, которые спасаются отъ негроторговца?— спросилъ у него сенаторъ напрямикъ.

— Понятно согласенъ!— горячо отвтилъ честный Джонъ.

— Я такъ и думалъ,— сказалъ сенаторъ.

— Если кто нибудь изъ нихъ явится сюда,— проговорилъ Джонъ, выпрямляя свое высокое, мускулистое туловище,— я готовъ принять его, какъ слдуетъ. У меня семь сыновей каждый шести футовъ роста, мы ихъ отлично попотчуемъ. Засвидтельствуйте имъ наше почтеніе, скажите имъ, пусть идутъ, когда хотятъ, намъ совершенно все равно!

Джонъ запустилъ пальцы въ свою кудластую голову и разразился громкимъ смхомъ.

Усталая, измученная и упавшая духомъ Элиза еле дотащилась до дверей, неся на рукахъ ребенка, уснувшаго тяжелымъ сномъ. Хозяинъ поднесъ свчу къ лицу ея, испустилъ что то въ род сострадательнаго ворчанія, открылъ дверь въ маленькую спальню рядомъ съ большой кухней, гд они стояли, и сдлалъ ей знакъ, что бы она вошла туда. Онъ взялъ свчу, зажегъ ее, поставилъ на столъ и затмъ заговорилъ съ Элизой:

— Послушай, голубукша, ты можешь быть совершенно спокойна, даже если кто и придетъ сюда. Видишь это угощеніе?— онъ указалъ на два, три новенькихъ ружья надъ каминомъ.— Кто со мной знакомъ, тотъ знаетъ, что изъ моего дома нельзя никого взять противъ моей воли Ложись теперь спать и спи такъ спокойно, какъ въ люльк у родной матери.— Съ этими словами онъ вышелъ и заперъ дверь.

— Какая красивая бабенка,— сказалъ онъ сенатору,— Ну да красивымъ-то и приходится особенно часто убгать, если он хотятъ остаться порядочными женщинами. Дло извстное.

Сенаторъ разсказалъ въ нсколькихъ словахъ исторію Элизы.

— О, у, ай, ай, скажите пожалуйста! говорилъ добрякъ жалостливо.— Ишь какія дла. Бдное созданіе! И за ней гонятся, какъ за звремъ, за то только что у нея человческія чувства, что она длаетъ то, что сдлала бы каждая мать на ея мст! Просто такъ и хочется выругать ихъ послдними словами!— и честный Джонъ вытеръ глаза огромною, желтою, веснусчатою рукою.— Знаете, что я вамъ скажу, я долго не ршался присоединиться къ церкви, потому что наши попы увряли, будто Библія оправдываетъ вс эти мерзости. Я, понятно, не могъ спорить съ ними, я вдь не знаю, какъ они, и по-гречески, и по-еврейски. Я и махнулъ рукой и на нихъ, и на Библію. А потомъ я встртилъ попа, который былъ тоже ученый, зналъ по-гречески и все такое, такъ онъ сказалъ мн совсмъ обратное. Ну, тогда я сталъ ходить въ церковь, право!— Говоря эти слова Джонъ старался откупорить бутылку сидра и, наконецъ, налилъ гостю стаканъ шипучаго напитка.

— Вамъ лучше остаться здсь до разсвта, радушно сказалъ онъ,— я сейчасъ позову старуху, и она въ минуту соорудитъ вамъ постель.

— Благодарю васъ, мой другъ, отвчалъ сенаторъ, но мн надо хать, чтобы захватить ночной дилижансъ въ Колумбію.

— Ну, что длать, если надо, такъ надо. Я васъ немного провожу, покажу вамъ другую дорогу, не такую плохую.

Джонъ одлся и съ фонаремъ въ рук вывелъ карету сенатора на дорогу, которая проходила по ложбин сзади фермы. Когда они прощались, сенаторъ сунулъ ему въ руку бумажку въ десять долларовъ.

— Для нея,— коротко сказалъ онъ.

— Хорошо,— также коротко отвтилъ Джонъ.

Они пожали другъ другу руку и разстались.

ГЛАВА X.
Собственность увозятъ.

Срое дождливое февральское утро заглянуло въ окна хижины дяди Тома. Оно освтило печальныя лица, отраженіе печальныхъ сердецъ. Маленькій столикъ стоялъ передъ печкой, покрытый гладильнымъ сукномъ, передъ огнемъ на стул висли дв грубыхъ, но чистыхъ рубашки, и тетушка Хлоя розложила на стол третью. Она старательно расправляла и проглаживала, каждую складочку, каждый шовъ, время отъ времени поднимая руку къ лицу, чтобы вытереть слезы, струившіяся по ея щекамъ.

Томъ сидлъ подл нея, держа на колняхъ открытую Библію и опустивъ голову на руку, ни одинъ изъ нихъ не говорилъ ни слова. Было еще рано, и дти спали въ своей общей грубой выдвижной кровати.

Томъ былъ нжнымъ, заботливымъ семьяниномъ, что, къ несчастію для негровъ, составляетъ характерную особенность ихъ расы, онъ всталъ и молча подошелъ посмотрть на дтей.

— Въ послдній разъ, прошепталъ онъ.

Тетушка Хлоя ничего не отвтила. Она продолжала водить утюгомъ по грубой рубашк, и безъ того совершенно хорошо разглаженной. Потомъ она рзкимъ движеніемъ поставила утюгъ на столъ, сла за столъ и громко заплакала.

— Говорятъ, мы должны покоряться. Господи! да разв же я могу! Если бы я хоть знала, куда тебя везутъ, и что съ тобой будетъ! Миссисъ говоритъ, что она постарается выкупить тебя черезъ годъ, черезъ два. Но, Господи, кто детъ на югъ, тотъ никогда не возвращается оттуда! Они убиваютъ негровъ! Я слышала, что они замучиваютъ ихъ работой на своихъ плантаціяхъ!

— Богъ везд одинъ, Хлоя, что тамъ, что здсь.

— Это, можетъ быть, и такъ. Но Богъ допускаетъ иногда ужасныя вещи. Меня это нисколько не утшаетъ.

— Я въ рукахъ Божіихъ, проговорилъ Томъ,— ничто не можетъ со мной случиться безъ Его воли. За одно я Ему очень благодаренъ, что господинъ продалъ меня, а не тебя и дтей. Здсь вамъ живется хорошо, если что случится, то случится съ однимъ мною. А Господь поможетъ мн, я въ этомъ увренъ.

Мужественное, твердое сердце, которое подавляло собственную скорбь, чтобы утшить любимое существо! Томъ говорилъ съ усиліемъ, спазма сжимала ему горло, но онъ говорилъ твердо, съ убжденіемъ.

— Будемъ надяться на милосердіе Божіе — прибавилъ онъ дрожащимъ голосомъ, какъ бы сознавая, что это его единственная опора.

— Милосердіе!— вскричала тетушка Хлоя, не вижу я никакого милосердія! Все это несправедливо, очень несправедливо! Масса не долженъ былъ допустить, чтобы тебя взяли за его долги. Ты заработалъ для него вдвое больше, чмъ онъ за тебя получитъ. Онъ давно долженъ былъ дать теб вольную! Можетъ быть, теперь его дла запутались, но все-таки я чувствую, что это несправедливо. Ничто не выбьетъ у меня этой мысли. Ты былъ ему такой врный слуга, всегда ставилъ его дла выше своихъ, заботился о немъ больше, чмъ о жен и о дтяхъ! Богъ накажетъ его за то, что онъ за свои долги расплачивается чужимъ горемъ, чужою кровью!

— Хлоя, если ты меня любишь, не говори такихъ вещей. Вдь мы, можетъ быть, послдній разъ вмст. Мн такъ непріятно, когда ты бранишь нашего господина. Вдь я носилъ его на рукахъ, когда онъ былъ крошечнымъ ребенкомъ, понятно, я не могу не любить его. А что онъ мало думалъ о бдномъ Том, это тоже понятно. Господа привыкли, чтобы другіе все длали для нихъ и не придаютъ этому значенія. Ты только сравни его съ другими господами, у кого живется невольникамъ такъ привольно, гд съ ними обращаются такъ хорошо, какъ у насъ? Онъ никогда не допустилъ бы такой бды со мной, еслибы предвидлъ, что случится. Я увренъ, что ни ко гд а.

— Хорошо, во всякомъ случа, тутъ есть какая-то несправедливость, сказала тетушка Хлоя, у которой преобладающей чертой характера было непоколебимое чувство справедливости.

— Я не могу разобрать въ чемъ оно, но я уврена, что тутъ что-то не такъ.

— Обрати глаза твои къ Богу. Онъ выше всего, ни одинъ волосъ не упадетъ безъ Его воли.

— Это мало утшаетъ меня, сказала тетушка Хлоя. Ну, да что толковать! Лучше я испеку теб пирожокъ, да изготовлю хорошій завтракъ, Богъ знаетъ, когда теб придется еще завтракать.

Чтобы лучше понять страданія негровъ, которыхъ продаютъ на югъ, надобно помнить, что вс инстинктивныя привязанности этой расы чрезвычайно сильны.

Не отличаясь отвагой и предпріимчивостью, они очень любятъ родной домъ, семью, даже ту мстность, гд живутъ. Прибавьте къ этому вс ужасы, какими невжество окружаетъ неизвстное, прибавьте еще, что негры привыкаютъ съ ранняго дтства считать продажу на югъ самой суровой мрой наказанія. Угроза быть проданнымъ на югъ устрашаетъ больше, чмъ бичъ, больше, чмъ всякія муки.

Мы сами слышали это отъ нихъ, сами видли тотъ неподдльный ужасъ, съ какимъ они въ свободные часы разсказываютъ страшныя исторіи объ этихъ ‘низовьяхъ рки’, объ этой ‘невдомой стран, откуда никто не возвращается’.

Одинъ миссіонеръ, жившій среди бглыхъ негровъ въ Канад, разсказывалъ, что очень многіе изъ нихъ, по собственному признанію ушли отъ сравнительно добрыхъ господъ и подвергли себя всмъ опасностямъ бгства, вслдствіе отчаяннаго ужаса передъ продажей на югъ, которая грозила или имъ, или ихъ мужьямъ, или женамъ и дтямъ.

Эта опасность придаетъ отъ природы терпливому, робкому и непредпріимчивому негру геройское мужество, даетъ ему силу идти навстрчу, голоду, холоду, мученьямъ, опасностямъ бродяжничества и страшнымъ наказаніямъ въ случа поимки.

На стол дымился скромный завтракъ, такъ какъ миссисъ Шельби освободила на это утро Хлою отъ ея обязанностей въ ‘дом’. Бдная женщина приложила вс свои старанія на приготовленіе этого прощальнаго завтрака: — она заколола и зажарила свою лучшую курицу, испекла пироги по вкусу мужа, и поставила на каминъ какія-то таинственныя баночки, какія-то снадобья, которыя подавались только въ экстренныхъ случаяхъ.

— Смотри-ка, Петя, какой у насъ сегодня завтракъ! съ торжествомъ вскричалъ Мося, схватывая кусокъ курицы.

Тетушка Хлоя дала ему быструю пощечину.

— Вотъ теб! Бездльники! отецъ послдній разъ завтракаетъ дома, а они накидываются точно воронье.

— Ахъ, Хлоя! ласково остановилъ ее Томъ.

— Да не могу-же я!— вскричала тетушка Хлоя, закрывая лицо передникомъ.— Я такъ измучилась, что не могу удержаться.

Мальчики присмирли и смотрли то на отца, то на мать, а маленькая двочка ухватилась за ея платье и подняла громкій, повелительный крикъ.

— Ну, вотъ,— сказала тетушка Хлоя, вытирая глаза и сажая малютку къ себ на колни,— кажется прошло. Кушай же, пожалуйста, это моя лучшая курочка. И вамъ сейчасъ дамъ, мальчики. Бдняжки, мама обидла васъ!

Мальчики не ожидали второго приглашенія и тотчасъ же принялись съ жадностью истреблять все, что было подано на столъ. И они хорошо сдлали, иначе оказалось бы, что завтракъ напрасно приготовлялся.

Посл завтрака тетка Хлоя опять принялась хлопотать.— Теперь я соберу твои вещи,— говорила она.— Только бы онъ не отнялъ ихъ у тебя! Я знаю ихъ повадку, подлый народъ! Смотри, твоя фланелевая фуфайка отъ ревматизма лежитъ въ этомъ углу: береги ее, другой теб никто не сошьетъ. Вотъ тутъ твои старыя рубашки, а тутъ новыя. Я заштопала твои носки вчера вечеромъ и положила въ нихъ клубокъ, чтобы можно было чинить ихъ. Господи, кто-то теперь будетъ штопать теб?— Тетушка Хлоя снова не совладала собой, положила голову на край сундука и зарыдала.— Подумать только, некому будетъ позаботиться о теб, никто не спроситъ здоровъ ты, или боленъ! Нтъ, я не могу, не могу помириться съ этимъ!

Мальчики, съвъ все, что было на стол, начали догадываться, что происходитъ нчто печальное: мать плакала, отецъ былъ грустенъ, они тоже начали ревть и тереть глаза руками. Дядя Томъ взялъ двочку на руки и давалъ ей всласть теребить себ волосы и царапать свое лицо. Она отъ души наслаждалась и по временамъ вскрикивала отъ восторга.

— Радуйся, радуйся, бдняжка!— сказала тетушка Хлоя.— Придетъ и твой чередъ плакать, какъ продадутъ твоего мужа, или тебя самое. И вы, мальчишки, васъ тоже продадутъ, какъ только вы станете на что нибудь годны! Неграмъ самое лучше не имть ни души близкой.

Въ эту минуту одинъ изъ мальчиковъ закричалъ:

— Вотъ идетъ миссисъ!

— Чего ей нужно? Все равно не поможетъ,— проворчала тетушка Хлоя.

Миссисъ Шельби вошла. Тетушка Хлоя подставила ей стулъ угрюмо, съ нескрываемымъ раздраженіемъ. Но миссисъ Шельби не замтила ни стула, ни этого раздраженія. Она была блдна и печальна.

— Томъ, начала, она,— я пришла,— она вдругъ остановилась, обвела глазами молчаливую группу, стоявшую передъ ней, закрыла лицо платкомъ и опустилась на стулъ, рыдая.

— Господи! вотъ и барыня! Не надо, не плачьте! вскричала тётушка Хлоя, въ свою очередь заливаясь слезами. Нсколько минутъ они вс вмст плакали. И въ этихъ общихъ слезахъ госпожи и рабовъ растаяла обида и гнвъ угнетенныхъ. О вы, которые посщаете бдняковъ, знаете ли вы, что все, что можно купить на ваши деньги, данныя съ холоднымъ, надменнььмъ лицомъ, не стоитъ одной слезы искренняго сочувствія.

— Мой добрый Томъ, сказала миссисъ Шельби,— я не могу дать теб ничего, что облегчило бы твое положеніе. Если я дамъ теб денегъ, у тебя ихъ отберутъ. Но я, какъ передъ Богомъ, общаю теб, что буду справляться о теб и выкуплю тебя, какъ только накоплю денегъ. А пока, надйся на Бога!

Въ эту минуту мальчики закричали, что масса Гэлей идетъ, и вслдъ за тмъ грубый толчокъ отворилъ дверь. Гэлей явился въ очень дурномъ росположеніи духа. Ему пришлось далеко хать ночью, а неудача въ поимк ускользнувшей добычи не могла успокоить его.

— Ну что, черномазый, готовъ?— Мое почтеніе, сударыня! онъ снялъ шляпу, увидвъ миссисъ Шельби.

Тетушка Хлоя заперла сундучокъ, перевязала его веревкой и, поднявшись съ полу, мрачно посмотрла на негроторговца: казалось, слезы на ея глазахъ превратились въ искры.

Томъ покорно всталъ, чтобы слдовать за своимъ новымъ господиномъ и взвалилъ себ на плечо свой тяжелый сундукъ. Жена его взяла на руки двочку и пошла проводить его до повозки, а мальчики, продолжая плакать, поплелись сзади.

Миссисъ Шельби подошла къ негроторговцу, удержала его на нсколько минутъ и о чемъ-то серьезно толковала съ нимъ, а въ это время вся несчастная семья подошла къ повозк, которая стояла запряженной у крыльца. Толпа старыхъ и молодыхъ негровъ собралась вокругъ нея, чтобы проститься со своимъ старымъ товарищемъ. Тома вс уважали, какъ главнаго работника и наставника въ христіанской вр, многіе искренно сучувствовали ему и жалли о немъ, особенно женщины.

— Ну, Хлоя, ты кажется, горюешь меньше насъ,— сказала одна изъ женщинъ, все время громко плакавшая, замтивъ мрачное спокойствіе, съ какимъ тетушка Хлоя, стояла около повозки.

— Я уже выплакала вс свои слезы, отвчала Хлоя, съ ненавистью взглядывая на подходившаго торговца,— да и не хочу я плакать передъ этой старой скотиной.

— Садись! приказалъ Гелэй Тому, пробираясь сквозь толпу негровъ, которые недружелюбно смотрли на него.

Томъ влзъ въ повозку, а Гэлей досталъ изъ подъ сиднья пару тяжелыхъ оковъ и прикрпилъ ихъ къ его ногамъ.

Сдержанный ропотъ негодованія пробжалъ по толп, а миссисъ Шельби, стоявшая на веранд, замтила:

— Мистеръ Гэлей, увряю васъ, что эта предосторожность совершенно излишня.

— Не знаю, сударыня, я уже потерялъ здсь пятьсотъ долларовъ и больше не могу рисковать.

— Чего же другого было и ждать отъ него!— съ негодованіемъ вскричала тетушка Хлоя. Мальчики казалось только въ эту минуту вполн поняли, что длаютъ съ ихъ отцомъ и, ухватившись за юбку матери, заревли благимъ матомъ.

— Какъ мн жаль,— сказалъ Томъ,— что мастера Джоржа нтъ дома.

Джоржъ ухалъ погостить дня на три къ товарищу въ сосднее имніе, онъ выхалъ рано утромъ, прежде чмъ распространилась всть о несчастій Тома, и ничего не слыхалъ о немъ.

— Поклонитесь отъ меня масс Джоржу,— просилъ онъ окружающихъ.

Гэлей стегнулъ лошадь, Томъ устремилъ взглядъ полный тоски на родныя мста, и черезъ минуту они скрылись изъ глазъ.

Мистера Шельби не было дома въ это время. Онъ продалъ Тома вслдствіе крайней необходимости, чтобы вырваться изъ когтей человка, котораго онъ боялся, и его первое чувство посл заключенія сдлки было чувство облегченія. Но упреки жены пробудили въ немъ полудремавшее сожалніе, безкорыстіе Тома еще усилило его непріятное чувство. И, чтобы не быть свидтелемъ тяжелой сцены прощанья, онъ ухалъ недалеко по дламъ, надясь, что къ его возвращенію все будетъ кончено.

Повозка, увозившая Тома и Гэлея, съ грохотомъ катилась по пыльной дорог быстро минуя старыя знакомыя мста, скоро они прохали въ открытыя ворота загороди и очутились за предлами имнія Шельби. Когда они прохали съ милю, Гэлей вдругъ свернулъ къ дверямъ кузницы, досталъ пару ручныхъ кандаловъ и вошелъ въ нее.

— Они немножко малы для него,— сказалъ Гэлей кузнецу, указывая на Тома.

— Господи, да вдь это кажется Томъ Шельбинскихъ господъ. Неужели они его продали?

— Продали,— отвчалъ Гэлей.

— Да неужели! Кто бы это подумалъ!— вскричалъ кузнецъ.— Нтъ, вамъ вовсе не нужно заковывать его. Онъ самый честный, самый хорошій человкъ!

— Да, да, знаю,— отвчалъ Гэлей,— но именно эти-то самые хорошіе люди и убгаютъ. Дураки не спрашиваютъ, куда ихъ везутъ, а пьяницамъ все равно, гд жить, т не сбгутъ. А лучшіе люди страсть не любятъ, когда ихъ увозятъ. Съ ними безъ кандаловъ не сладить, они такъ и норовятъ удрать.

— Да,— сказалъ кузнецъ, роясь въ своихъ инструментахъ,— наши негры изъ Кентукки не охотно идутъ на южныя плантаціи, они тамъ страсть какъ мрутъ.

— Это врно, имъ и къ климату трудно привыкнуть да и разное другое, тамъ торговля идетъ бойко.

— Да, по невол скажешь, какая жалость, что такого способнаго, смирнаго, работящаго человка, какъ Томъ, отправляютъ на гибель въ сахарныя плантаціи!

— Ничего, ему посчастливилось. Я общалъ позаботиться о немъ. Я помщу его слугой въ какую нибудь хорошую, старую семью и если онъ справится съ лихорадкой да съ климатомъ, его житье будетъ такое, что негру лучшаго и желать нечего.

— Да вдь у него, должно быть жена и дти здсь остались?

— Ну, тамъ онъ себ другую возьметъ, этого добра везд довольно, сказалъ Гэлей.

Во время этого разговора Томъ грустно сидлъ въ повозк, у дверей кузницы. Вдругъ онъ услышалъ за собой быстрый топотъ лошадиныхъ копытъ, онъ не усплъ опомниться, какъ мастеръ Джоржъ вскочилъ въ повозку, обхватилъ его шею обими руками, рыдая и громко выражая свое негодованіе.

— Это прямо низость, гадость, я и слушать не хочу, что они тамъ говорятъ! Это безсовстно, это позоръ! Если бы я былъ большой, они не посмли бы этого сдлать, никогда, ни за что! говорилъ Джоржъ съ подавленнымъ рыданіемъ.

— О, мастеръ Джоржъ! Какъ я радъ! сказалъ Томъ. Мн было такъ тяжело узжать, не повидавшись съ вами! Вы не поврите, до чего мн пріятно!

Томъ сдлалъ движеніе ногами, и Джоржъ замтилъ кандалы

— Что за срамъ!— вскричалъ онъ, сжимая кулаки.— Я побью этого стараго негодяя, непремнно побью!

— Нтъ, не надо, мастеръ Джоржъ,— и не говорите такъ громко. Мн не станетъ лучше, оттого что вы его разсердите.

— Ну, хорошо, я не буду бить ради тебя, но подумай только какой срамъ! Они даже не прислали за мной, не написали мн записки, если бы не Томъ Линконъ, я бы ничего и не зналъ. Я ихъ славно распушилъ всхъ дома.

— Это вы не хорошо, масса Джоржъ!

— Ну, ужъ я не могъ молчать! Это вдь срамъ, я всегда скажу! Послушай, дядя Томъ,— онъ повернулся спиной къ кузниц и проговорилъ таинственнымъ шопотомъ:

— Я принесъ теб мой долларъ.

— Ахъ, я его не возьму, мастеръ Джоржъ, ни за что на свт,— отвчалъ сильно тронутый Томъ.

— Нтъ, возьмешь! вскричалъ Джоржъ.— Посмотри: я сказалъ тетушк Хло, что отдамъ его теб, и она посовтовала мн продлать въ немъ дырочку, продть шнурочекъ и повсить теб на шею, носи его такъ, чтобы никто не видлъ, иначе этотъ подлецъ отниметъ у тебя. Пожалуйста, Томъ, позволь мн поколотить его! Это будетъ такимъ облегченіемъ для меня!

— Нтъ, пожалуйста, масса Джоржъ, мн это не принесетъ никакой пользы.

— Ну, хорошо, для тебя я удержусь! отвчалъ Джоржъ, надвая свой долларъ на шею Тома.— Вотъ такъ, а теперь застегни хорошенько куртку! всякій разъ, какъ взглянешь на него, вспоминай, что я пріду за тобой и возьму тебя. Мы съ теткой Хлоей уже все переговорили объ этомъ. Я сказалъ ей, чтобы она не безпокоилась, я буду стараться, и отравлю отцу жизнь, если онъ тебя не выкупитъ!

— О, масса Джоржъ, не хорошо такъ говорить о своемъ отц!

— Боже мой, дядя Томъ, да вдь я же не сказалъ ничего дурного.

— Вотъ что я вамъ скажу, масса Джоржъ: будьте добрымъ мальчикомъ, помните, сколько сердецъ надются на васъ. Держитесь всегда крпко за свою мать. Не берите примра съ глупыхъ мальчиковъ, которые какъ подрастутъ, такъ ужъ не смотрятъ на мать. Помните, масса Джоржъ, многое даетъ намъ Богъ по два раза, а мать онъ даетъ только одинъ разъ. Вы хоть сто лтъ проживете, другой такой женщины, какъ ваша мать, не найдете. Держитесь же за нее и растите ей на утшеніе, мой милый, дорогой мальчикъ! вы исполните это, не правда-ли?

— Исполню, дядя Томъ, серьезно проговорилъ Джоржъ.

— И еще, будьте осторожны въ словахъ, масса Джоржъ. Молодые люди въ ваши годы бываютъ иногда своевольны, это, можетъ быть, и естественно. Но настоящій джентльменъ, какимъ, я надюсь, вы будете, никогда не позволяетъ себ сказать родителямъ непочтительнаго слова. Вы не обижаетесь, что я такъ говорю съ вами, масса Джоржъ?

— Нтъ, нисколько, дядя Томъ, ты мн всегда давалъ хорошіе совты.

— Это потому, что я старше васъ, сказалъ Томъ лаская красивую, кудрявую головку мальчика своей большой, сильной рукой и голосъ его былъ нженъ, какъ голосъ женщины,— я вижу сколько у васъ хорошихъ задатковъ. О, масса Джоржъ, вамъ все дано: образованіе, права, грамотность, вы будете знатнымъ, ученымъ, добрымъ человкомъ, и вс ваши люди и ваши родители будутъ гордиться вами! Будьте добрымъ господиномъ, какъ вашъ отецъ и добрымъ христіаниномъ, какъ ваша мать. Помните Бога въ дни юности, масса Джоржъ!

— Я постараюсь быть очень хорошимъ, дядя Томъ,— общаю теб, отвчалъ Джоржъ.— Я буду первый сортъ! А ты не унывай! Я привезу тебя назадъ, домой. Я уже говорилъ сегодня тетушк Хло, когда я буду большой, я выстрою теб новый домъ, и у тебя будетъ гостиная и коверъ во весь полъ. О, ты тогда словно заживешь!

Гэлей показался въ дверяхъ съ кандалами въ рукахъ.

— Послушайте, милостивый государь, съ надменнымъ видомъ обратился къ нему Джоржъ,— я разскажу отцу и матери, какъ вы обращаетесь съ Томомъ.

— Сдлайте одолженіе, отвчалъ торговецъ.

— Неужели вамъ не стыдно всю жизнь только и длать, что покупать людей и держать ихъ на цпи, какъ скотину? Неужели вы не сознаете, какъ это низко?

— Если знатные господа продаютъ людей, отчего же мн не покупать ихъ? Не все ли равно, что продавать, что покупать, одно не боле низко, чмъ другое.

— Я не буду длать ни того, ни другого, когда выросту большой, объявилъ Джоржъ.— Мн стыдно сегодня, что я Кентуккіецъ, а прежде я всегда гордился этимъ.

Джоржъ гордо выпрямился въ сдл и посмотрлъ кругомъ съ такимъ видомъ, точно ожидалъ, что слова его произведутъ впечатлніе на весь штатъ.

— Ну, прощай, дядя Томъ, смотри же будь молодцомъ, не унывай!— сказалъ Джоржъ.

— Прощайте, масса Джоржъ, сказалъ Томъ, глядя на него съ любовью и восхищеніемъ. Да благословитъ васъ Всемогущій Богъ! Ахъ, жаль, что въ Кентукки мало такихъ людей, какъ вы! прибавилъ онъ отъ полноты души, когда открытое, юношеское личико исчезло изъ глазъ его. Онъ ухалъ, а Томъ смотрлъ ему вслдъ, пока не замеръ топотъ копытъ его лошади, этотъ послдній звукъ его родного дома. Но и теперь онъ чувствовалъ теплоту въ груди на томъ мст, куда Джоржъ надлъ драгоцнный долларъ. Томъ протянулъ руку и прижалъ его къ сердцу.

— Ну, вотъ что я теб скажу, Томъ, заговорилъ Гэлей, усаживаясь въ повозку и бросая въ нее кандалы,— я хочу поступать съ тобой честно, какъ вообще всегда поступаю со своими неграми, если ты будешь со мною хорошъ, и я буду съ тобой хорошъ. Я никогда не бываю жестокъ со своими неграми, я всегда стараюсь быть съ ними какъ можно добре.. Поэтому, говорю теб прямо, веди себя смирно и не затвай никакихъ штукъ, со мной это безполезно, я вс негритянскія штуки отлично знаю. Если негръ ведетъ себя смирно и не пытается бжать, ему у меня хорошо, а если нтъ, пеняй на себя, я не виноватъ.

Томъ уврялъ Гэлея, что онъ не иметъ ни малйшаго намренія бжать. Въ сущности все это увщаніе, обращенное къ человку съ кандалами на ногахъ, было совершенно излишне. Но мистеръ Гэлей взялъ привычку произносить маленькую рчь при первомъ знакомств со своимъ новымъ товаромъ: онъ, повидимому, расчитывалъ такимъ способомъ внушить ему довріе къ себ, возбудить его веселость и избжать непріятныхъ столкновеній.

Теперь мы на время простимся съ Томомъ и посмотримъ, что подлываютъ другія дйствующія лица нашей исторіи.

ГЛАВА XI.
Въ которой собственность приходитъ въ не надлежащее настроеніе.

Подъ вечеръ въ одинъ ненастный день путешественникъ подъхалъ къ двери маленькой гостиницы въ деревн Н. въ штат Кентукки. Въ буфет онъ, какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, засталъ весьма смшанное общество изъ разныхъ лицъ, искавшихъ убжища отъ непогоды. Высокіе, длинные, костлявые кентуккійцы, одтые въ охотничьи куртки, сидли въ лнивыхъ позахъ, стараясь занять какъ можно больше мста, ружья были составлены въ одномъ углу, въ другомъ валялись ягташи, пороховницы, въ перемежку съ охотничьими собаками и негритенками. Съ каждой стороны камина сидло по длинному джентльмену развалившись на стул, со шляпой на голов, а каблуки ихъ грязныхъ сапогъ величественно покоились на доск камина, положеніе, замтимъ кстати, весьма любимое постителями западныхъ гостиницъ, которые находятъ, что она возбуждаетъ умственную дятельность и способствуетъ правильному мышленію.

Хозяинъ, стоявшій за прилавкомъ, былъ, подобно большинству своихъ соотечественниковъ, высокаго роста, добродушенъ и неуклюжъ, съ огромной копной волосъ на голов, и съ высокой шляпой на волосахъ.

Впрочемъ, головы всхъ присутствовавшихъ въ буфет были украшены этою эмблемой мужского владычества. Войлочная шапка, пальмовый листъ, засаленная фуражка или красивая новая шляпа — вс съ одинаковою республиканскою независимостью покоились на головахъ своихъ владльцевъ и могли служить подспорьемъ для опредленія характера этихъ владльцевъ. У нкоторыхъ они были ухарски сднинуты набекрень,— это были люди весьма остроумные, сообщительные, у другихъ они были нахлобучены чуть не на носъ, то были люди съ характеромъ, положительные, которые ужъ если хотли надть шляпу, то съ тмъ, чтобы носить ее, и носить именно такъ, какъ имъ вздумается, нкоторые сдвинули ихъ на затылокъ — признакъ человка зоркаго, наблюдательнаго, который любитъ заглядывать впередъ, были и такіе безпечные люди, которые не обращали вниманія, какъ надта у нихъ шляпа, и она здитъ у нихъ на голов во вс стороны. Изученіе этихъ разнообразныхъ головныхъ уборовъ было поистин достойно Шекспира.

Негры въ широкихъ панталонахъ, но большею частью безъ рубашекъ сновали взадъ и впередъ повидимому безъ всякой цли, но съ полною готовностью перевернуть весь свтъ вверхъ дномъ, чтобы угодить хозяину и его гостямъ. Прибавьте къ этому веселый, потрескивающій огонь въ большомъ камин, открытыя окна и входную дверь, коленкоровыя оконныя занавсы, которыя надуваются и хлопаютъ отъ рзкаго сырого втра, и вы получите представленіе о всхъ прелестяхъ кентуккійской гостиницы.

Современные кентуккійцы служатъ прекраснымъ подтвержденіемъ теоріи о наслдственности инстинктовъ и личныхъ особенностей. Отцы ихъ были славные охотники, жили въ лсахъ и спали подъ открытымъ небомъ, при звздахъ, замнявшихъ имъ свчи, и потомки до нашего времени постоянно ведутъ себя такъ, какъ будто живутъ не въ дом, а въ лагер: не снимаютъ шляпъ съ головы, на ходу опрокидываютъ разныя вещи, кладутъ ногу на спинку креселъ или на каминъ, совершенно такъ же, какъ ихъ предки валялись по трав и ставили ноги на пни и бревна, держатъ лтомъ и зимой отворенныя двери и окна,— имъ все не хватаетъ воздуха для ихъ обширныхъ легкихъ,— съ небрежнымъ добродушіемъ называютъ всякаго встрчнаго ‘чужакъ’ и являются въ то же время самыми откровенными, общительными, веселыми созданіями въ мір.

Въ такое-то безцеремонное общество вошелъ нашъ путешественникъ. Это былъ человкъ необыкновеннаго роста, плотный, хорошо одтый, съ крупнымъ добродушнымъ лицомъ и нсколько суетливыми движеніями. Онъ очень заботился о своемъ чемодан и зонтик, и внесъ ихъ самъ, своими руками, упорно отказываясь отъ услугъ многочисленной прислуги. Онъ оглядлъ буфетъ недоврчивымъ взглядомъ, удалился со своими вещами въ самый темный уголъ, уложилъ ихъ подъ стулъ, самъ слъ на него и смотрлъ съ нкоторымъ безпокойствомъ на господина, каблуки котораго покоились на камин, и который плевалъ направо и налво такъ энергично, что могъ внушить страхъ человку съ слабыми нервами и привычкою къ опрятности.

— Слушайте, чужакъ, какъ вы поживаете? спросилъ вышеупомянутый джентльменъ, отправивъ залпъ табачнаго сока въ сторону новоприбывшаго.

— Хорошо, кажется, отвчалъ тотъ, уклоняясь съ нкоторымъ испугомъ отъ грозившей ему чести.

— Что новенькаго? продолжалъ первый, вынимая изъ кармана пластъ табаку и большой охотничій ножъ.

— Насколько я знаю, ничего особеннаго, отвчалъ путешественникъ.

— Употребляете? спросилъ первый и съ чисто братскимъ радушіемъ протянулъ старому джентльмену кусокъ табаку.

— Нтъ, благодарю васъ, мн это вредно,— отвчалъ низенькій старичокъ, отодвигаясь.

— Не желаете?— переспросилъ тотъ и отправилъ кусокъ въ свой собственный ротъ съ тмъ, чтобы приготовить достаточный запасъ табачнаго сока на пользу всей компаніи.

Старый джентльменъ слегка вздрагивалъ всякій разъ, когда выстрлы его длинноногаго собрата обращались въ его сторону, тотъ замтилъ это и добродушно обратилъ свою пальбу въ другую сторону: онъ принялся бомбардировать кочергу съ такимъ искусствомъ, какого хватило бы для взятія цлаго города.

— Что тамъ такое?— спросилъ старый джентльменъ, замтивъ группу любопытныхъ, собравшихся около большого листа объявленій.

— Объявленіе о негр,— коротко отвтилъ одинъ изъ группы.

Мистеръ Вильсонъ,— такъ звали стараго джентльмена,— всталъ, уложилъ хорошенько свой чемоданъ и зонтикъ, вынулъ очки и, не торопясь, надлъ ихъ на носъ. Покончивъ все это, онъ прочелъ вслухъ слдующее:

‘Убжалъ отъ нижеподписавшагося его собственный мулатъ Джоржъ. Сказанный Джоржъ шести футовъ роста, свтлый цвтъ кожи, темные вьющіеся волоса, онъ очень развитъ, хорошо говоритъ, уметъ читать и писать, вроятно, будетъ стараться прослыть за благо, на плечахъ и спин глубокіе шрамы, на правой рук выжжена буква Г.

‘Четыреста долларовъ вознагражденія тому, кто представитъ его живымъ и та же сумма за несомннное доказательство того, что онъ убитъ’.

Старый джентльменъ прочелъ объявленіе съ начала до конца медленно, какъ бы изучая его.

Длинноногій воитель, который, какъ было сказано выше, обстрливалъ каминный приборъ, всталъ, выпрямился во всю длину своего громаднаго роста, подошелъ къ объявленію и съ самымъ ршительнымъ видомъ выплюнулъ на него весь свой запасъ табачнаго сока.

— Вотъ, что я объ этомъ думаю!— отрзалъ онъ и снова слъ на свое мсто.

— Отчего же это вы такъ, чужакъ?— спросилъ хозяинъ.

— Я бы то же сдлалъ и съ тмъ, кто писалъ эту бумагу, если бы онъ былъ здсь,— отвчалъ высокій, возвращаясь къ своему прежнему занятію и отрзая себ кусокъ табаку.— Всякій хозяинъ у котораго такой невольникъ, и который не уметъ порядочно обращаться съ ними, заслуживаетъ того, чтобы невольникъ убжалъ. Этакого рода бумаги позоръ для Кентукки, вотъ мое мнніе, и пусть его слышитъ кто угодно.

— Да, ужъ это, что правда, то правда,— замтилъ хозяинъ вписывая въ книгу новую получку.

— У меня у самого много негровъ, сэръ,— сказалъ высокій, возобновляя свою аттаку на кочерги,— и я всегда говорю имъ: ‘Ребята, говорю, бгите себ, удирайте, когда хотите, я не стану гоняться за вами!’ И ни одинъ изъ нихъ никогда не подумаетъ бжать. Разъ они знаютъ, что могутъ уйти, когда захотятъ, у нихъ пропадаетъ всякая охота уходить. Мало того. У меня для нихъ всхъ приготовлены отпускныя по всей форм на тотъ случай, если я умру, и они это знаютъ, и я вотъ что вамъ скажу, чужакъ, ни у кого въ нашихъ мстахъ негры не работаютъ такъ хорошо, какъ у меня. Я недавно посылалъ своихъ негровъ въ Цинциннати продавать лошадей, и что же вы думаете? Они вернулись въ срокъ и привезли мн вс деньги, сколько слдовало, 500 долларовъ. Такъ и должно быть. Обращайтесь съ ними, какъ съ собаками и они будутъ работать по собачьи и все длать по собачьи. Обращайтесь съ ними, какъ съ людьми, они и сами будутъ вести себя какъ люди.— И, разгорячившись, честный скотопромышленникъ подкрпилъ свои разсужденія цлымъ залпомъ, направленнымъ на каминный приборъ.

— Я нахожу, что вы совершенно правы, другъ мой,— сказалъ мистеръ Вильсонъ.— Тотъ негръ, который здсь описанъ очень хорошій человкъ, я его знаю. Онъ лтъ шесть работалъ у меня на фабрик — у меня мшечная фабрика,— и былъ самымъ лучшимъ работникомъ, сэръ. Онъ при томъ же и очень смышленый парень: онъ выдумалъ машину для очистки пеньки, очень выгодная штука, она введена въ употребленіе на многихъ фабрикахъ. Его хозяинъ взялъ себ привилегію на это изобртеніе.

— Да, это какъ водится: взялъ себ привилегію, получаетъ деньги, а парню вытравилъ клеймо на правой рук. Ну ужъ, попадись онъ мн, я ему такую мточку положу, что, небось, долго не забудетъ.

— Съ этими учеными неграми всегда бездна хлопотъ и непріятностей,— замтилъ съ другого конца комнаты какой-то человкъ грубаго вида,— оттого и бьютъ, и клеймятъ. Если бы они вели себя хорошо, ихъ бы не наказывали.

— Иначе сказать: Богъ создалъ ихъ людьми и ихъ трудно превратить въ скотовъ,— возразилъ скотопромышленникъ сухо.

— Умные негры не приносятъ никакого барыша своимъ господамъ,— продолжалъ другой, въ своей самодовольной тупости не замчавшій презрнія противника,— какая намъ корысть въ ихъ талантахъ и всемъ такомъ, если мы не можемъ обращать ихъ въ свою пользу? Сами же они употребляютъ свои таланты только на то, чтобы половче провести насъ. У меня было штуки дв такихъ молодцовъ, и я поскорй продалъ ихъ на югъ. Я зналъ, что безъ этого я все равно, рано или поздно потеряю ихъ.

— Лучше попросите Бога, чтобы онъ создалъ для васъ особую породу людей, у которыхъ совсмъ не было бы души, замтилъ скотопромышленникъ.

На этомъ разговоръ былъ прерванъ: къ дверямъ и гостиницы подъхалъ небольшой одноконный кабріолетъ щегольского вида, въ немъ сидлъ хорошо одтый господинъ, а слуга негръ правилъ.

Вся компанія принялась разсматривать вновь прибывшаго съ тмъ любопытствомъ, съ какимъ обыкновенно кучка людей, пережидающихъ дождь, разсматриваетъ новое лицо. Онъ былъ высокаго роста, смуглъ, какъ испанецъ, съ красивыми, выразительными черными глазами, и тоже черными, какъ смоль, коротко остриженными курчавыми волосами. Его правильно очерченный орлиный носъ, тонкія губы и вся изящная фигура сразу убдили всхъ присутствовавшихъ, что это человкъ не простого званія. Онъ непринужденно перешелъ комнату, знакомъ указалъ слуг, куда поставить свой чемоданъ, сдлалъ общій поклонъ и со шляпой въ рук такъ же непринужденно подошелъ къ буфету и назвалъ свое имя: Генри Бутлеръ, изъ Оклэнда, округъ Шельби. Затмъ онъ отвернулся, равнодушно подошелъ къ объявленію и прочелъ его.

— Джимъ,— сказалъ онъ своему негру,— мн кажется, мы встртили около Бернана одного молодца очень похожаго на это. Помнишь?

— Да, масса,— отвчалъ Джимъ,— только я не знаю относительно руки,

— Ну, этого то и я, понятно, не замтилъ,— отвчалъ незнакомецъ небрежно и, звнувъ, подошелъ къ хозяину съ просьбой дать ему отдльную комнату, такъ какъ ему необходимо написать нсколько писемъ.

Хозяинъ былъ сама услужливость, и черезъ минуту съ полдюжины негровъ старыхъ и молодыхъ, мужскаго и женскаго пола, большихъ и маленькихъ разсыпались въ разныя стороны, словно стая куропатокъ толкались, суетились, наступали другъ другу на ноги спша приготовить комнату для массы. Въ ожиданіи этой комнаты онъ услся на стулъ среди буфета и вступилъ въ разговоръ съ человкомъ, сидвшимъ около него.

Съ самаго появленія незнакомца фабрикантъ, мистеръ Вильсонъ, разсматривалъ его съ какимъ-то тревожнымъ любопытствомъ. Ему представлялось, что онъ гд то встрчалъ его и былъ съ нимъ знакомъ, но онъ никакъ не могъ вспомнить, гд именно. Всякій разъ какъ прізжій заговаривалъ, или длалъ движеніе, или улыбался, онъ пристально глядлъ на него и тотчасъ же отводилъ глаза, встрчая холодный, безучастный взглядъ его. Вдругъ въ голов его блеснуло какое-то воспоминаніе, и онъ уставился на незнакомца съ такимъ испугомъ и удивленіемъ, что тотъ подошелъ къ нему.

— Мистеръ Вильсонъ, если не ошибаюсь? проговорилъ онъ, протягивая ему руку.— Извините, пожалуйста, я сразу не узналъ васъ, вы, кажется, помните меня? Бутлеръ изъ Оклэнда, округъ Шельби.

— Да, да… какже… сэръ, пробормоталъ мистеръ Вильсонъ словно во сн.

Вошедшій негръ объявилъ, что комната для массы готова.

— Джимъ, присмотри за вещами,— небрежно приказалъ господинъ, затмъ, обращаясь къ мистеру Вильсону, онъ прибавилъ, мн бы очень хотлось поговорить съ вами объ одномъ дл, не будете-ли вы такъ добры, не зайдете ли ко мн въ комнату?

Мистеръ Вильсонъ послдовалъ за нимъ все также словно во сн.

Они вошли въ большую комнату въ верхнемъ этаж, гд трещалъ только что разведенный огонь въ комнат и нсколько слугъ продолжали суетиться, заканчивая уборку.

Когда все было кончено, и слуги ушли, молодой человкъ спокойно заперъ дверь на замокъ, положилъ ключъ въ карманъ и, сложивъ руки на груди, посмотрлъ прямо въ лицо мистеру Вильсону.

— Джоржъ! вскричалъ мистеръ Вильсонъ.

— Да, Джоржъ, подтвердилъ молодой человкъ.

— Я никакъ не могъ поврить этому!

— Кажется, я хорошо загримированъ,— съ улыбкой сказалъ молодой человкъ.— Орховая кора превратила мою желтую кожу въ смуглую, и я выкрасилъ себ волосы въ черный цвтъ, такимъ образомъ я, какъ видите, по примтамъ не подхожу къ тому человку, о которомъ говорится въ объявленіи.

— Ахъ, Джоржъ, ты пустился въ опасную игру. Я бы не совтовалъ теб такъ рисковать.

— Я рискую за собственный страхъ, отвчалъ Джоржъ съ тою же гордою улыбкой.

Мы должны замтить мимоходомъ, что по отцу Джоржъ принадлежалъ къ блой рас. Его мать была одна изъ тхъ несчастныхъ негритянокъ, которыя, благодаря красот, длались жертвами страсти своего господина и матерями дтей, которымъ не суждено было знать отца. Отъ одного изъ самыхъ знатныхъ родовъ Кентукки онъ наслдовалъ тонкія, европейскія черты лица и пылкій неукротимый нравъ. Отъ матери онъ получилъ только желтоватый оттнокъ кожи и чудные темные глаза. Легкая перемна въ цвт кожи и волосъ превратила его въ испанца, а врожденная грація движеній и хорошія манеры помогли ему безъ труда исполнять смло взятую на себя роль — джентльмена, путешествующаго со своимъ слугою.

Мистеръ Вильсонъ, добродушный, но чрезвычайно мнительный и осторожный старичокъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнат, разрываясь между желаніемъ помочь Джоржу и нкоторымъ смутнымъ сознаніемъ необходимости поддерживать законы и порядокъ.

— И такъ, Джоржъ, заговорилъ онъ наконецъ,— ты значитъ бжалъ, ты бросилъ своего законнаго господина, (что, впрочемъ, неудивительно), мн это очень непріятно, Джоржъ, да, положительно непріятно, я долженъ высказать это теб, Джоржъ, это моя обязанность.

— Что же вамъ непріятно, сэръ? спокойно спросилъ Джоржъ.

— Непріятно видть, что какъ ни какъ, ты нарушаешь законы своей родины.

— Моей родины! съ горечью воскликнулъ Джоржъ,— разв есть у меня какая нибудь родина кром могилы. Я хотлъ бы поскоре лечь въ нее!!

— Что ты, Джоржъ, нтъ, нтъ, нельзя такъ говорить, это гршно! Джоржъ, у тебя былъ жестокій господинъ, это врно, онъ относился къ теб очень дурно, я не думаю защищать его. Но ты помнишь, какъ ангелъ веллъ Агари вернуться къ ея госпож и повиноваться ей, и апостолы тоже отослали Онисима обратно къ его господину.

— Пожалуйста, не приводите мн примровъ изъ Библіи мистеръ Вильсонъ,— вскричалъ Джоржъ, сверкая глазами.— Моя жена христіанка, и я тоже буду христіаниномъ, если когда нибудь доберусь туда, куда хочу. Но примнять Библію къ человку въ моемъ положеніи, это значитъ сдлать, чтобы она окончательно опротивла ему. Я готовъ предстать предъ Всемогущемъ Богомъ и отдать Ему на судъ мое дло. Пусть Онъ ршитъ, правильно ли я поступаю, добиваясь свободы!

— Твои чувства вполн естественны, Джоржъ, сказалъ добродушный старичокъ, сморкая себ носъ.— Конечно, они естественны, но мой долгъ не поощрять ихъ въ теб. Да, голубчикъ, мн жаль тебя, но твое дло неправое, совершенно неправое. Знаешь, что говоритъ апостолъ: ‘Пусть каждый пребудетъ въ той дол, какая ему уготована’. Мы вс должны повиноваться вол Провиднія, Джоржъ, разв ты съ этимъ не согласенъ?

Джоржъ стоялъ, закинувъ голову назадъ, крпко сложивъ руки на широкой груди, и съ горькой усмшкой на губахъ.

— Желалъ бы я знать, мистеръ Вильсонъ, что если бы индйцы напали на васъ, взяли васъ въ плнъ, разлучили съ женой и дтьми и заставили всю жизнь молоть для нихъ муку,— считали бы вы своею обязанностью пребывать въ той дол, которая для васъ уготована? Я думаю наоборотъ! вы воспользовались бы первою заблудившеюся лошадью, которая попала бы вамъ въ руки, и считали бы ее даромъ Провиднія. Что, разв неправда?

Добродушный старичокъ вытаращилъ глаза передъ, такимъ новымъ освщеніемъ вопроса, не будучи ученымъ мыслителемъ, онъ обладалъ однимъ качествомъ, которымъ обладаютъ далеко не вс мыслители: онъ умлъ ничего не говорить тамъ, гд нечего было сказать. Такъ и теперь: онъ тщательно сложилъ свой зонтикъ, расправилъ на немъ всякую складочку и затмъ продолжалъ свои увщанія, ограничиваясь общими мстами.

— Видишь ли, Джоркъ, ты знаешь, я всегда былъ теб другомъ, и что я теперь сказалъ, я сказалъ для твоего же добра. Мн кажется, ты подвергаешь себя громадной опасности. Ты не можешь надяться достигнуть цли. Если тебя поймаютъ, теб будетъ хуже, чмъ прежде: тебя замучатъ, изобьютъ до полусмерти и продадутъ на югъ.

— Мистеръ Вильсонъ, я отлично знаю все это, отвчалъ Джоржъ.— Конечно, я рискую, но — онъ распахнулъ пальто и показалъ пару пистолетовъ и складной ножъ.— Видите, я приготовился встртить ихъ. На югъ я не поду. Нтъ, коли на то пойдетъ, я сумю добыть себ шесть футовъ свободной земли — первой и послдней моей собственности въ Кентукки!

— Но, Джоржъ, вдь это ужасное настроеніе? Это прямо какая-то отчаянность! Ты меня пугаешь, Джоржъ! Теб ни почемъ нарушить законы своей родины.

— Опять моей родины! Мистеръ Вильсонъ, у васъ есть родина, но какая же родина у меня и у другихъ подобныхъ мн, рожденныхъ отъ матерей невольницъ? Какіе законы написаны для насъ? Мы не пишемъ законовъ, ихъ издаютъ безъ нашего согласія, они намъ не нужны, они вс сводятся къ тому, чтобы раздавить и унизить насъ. Разв я не слыхалъ вашихъ рчей 4-го іюля? Разв вс вы не говорите намъ разъ въ годъ, что сила правительства основывается на добровольномъ подчиненіи управляемыхъ? Разв можетъ человкъ, который слышитъ такія рчи, не думать. Разв онъ не можетъ сопоставить одно съ другимъ и сдлать свои собственные выводы?

Умъ мистера Вильсона былъ изъ тхъ, которые можно сравнить съ комкомъ хлопчатой бумаги, нжнымъ, мягкимъ, спутаннымъ, легко измняющимъ форму. Онъ отъ души жаллъ Джоржа и смутно понималъ, какія чувства волнуютъ его, но онъ считалъ своею обязанностью упорно наставлять его на путь истинный.

— Джоржъ, это не хорошо. Скажу теб, какъ другъ, брось ты этакія мысли. Это дурныя мысли, очень дурныя, особенно для человка въ твоемъ положеніи,— мистеръ Вильсонъ слъ къ столу и принялся нервно покусывать ручку зонтика.

— Вотъ что, мистеръ Вильсонъ, сказалъ Джоржъ, подходя къ нему и съ ршительнымъ видомъ садясь противъ него.— Взгляните на меня. Я сижу передъ вами. Разв я не такой же человкъ, какъ вы? Посмотрите на мое лицо, посмотрите на мои руки, посмотрите на всю мою фигуру,— молодой человкъ гордо выпрямился,— чмъ я не такой же человкъ, какъ всякій другой? Послушайте, мистеръ Вильсонъ, что я вамъ разскажу. У меня былъ отецъ, одинъ изъ вашихъ кентуккійскихъ джентльменовъ,— онъ такъ мало заботился обо мн, что посл его смерти меня продали вмст съ его собаками и лошадьми для уплаты долговъ, лежавшихъ на имніи. Я видалъ, какъ мою мать съ семерыми дтьми вывели на продажу. Они вс были проданы на ея глазахъ въ разныя руки. Я былъ самый младшій. Она на колняхъ просила моего хозяина, чтобы онъ купилъ ее вмст со мной, чтобы хоть одинъ ребенокъ остался съ ней, но онъ оттолкнулъ ее своими тяжелыми сапогами. Я видлъ, какъ онъ сдлалъ это, я слышалъ ея вопли и стоны, когда онъ привязывалъ меня къ ше лошади и увозилъ въ свое, имніе.

— А потомъ?

— Мой хозяинъ сторговался съ однимъ изъ покупщиковъ и перекупилъ у него мою старшую сестру. Она была набожная, хорошая двушка — баптистка — и такая же красивая, какъ мать въ молодости. Она была хорошо воспитана, имла хорошія манеры. Сначала я радовался, что ее купили, думалъ все-таки около меня будетъ хоть одинъ близкій человкъ. Но скоро я сталъ очень жалть объ этомъ. Сэръ, я стоялъ у дверей и слышалъ, какъ ее скли, и мн казалось, что каждый ударъ бьетъ меня прямо по сердцу, и я ничмъ не могъ помочь ей. Ее скли, сэръ, за то, что она хотла вести себя честно, на что по вашимъ законамъ двушка невольница не иметъ права, и въ конц концовъ я видлъ, какъ ее заковали въ цпи и отправили съ партіей другихъ невольниковъ на рынокъ въ Орлеанъ,— отправили только за одно это — и съ тхъ поръ я ничего о ней не слыхалъ. Я подросталъ годы шли за годами, не было у меня ни отца, ни матери, ни сестры, ни одной человческой души, которая бы заботилась обо мн больше, чмъ о послдней собак, меня скли, бранили, морили голодомъ. Да, сэръ, я голодалъ до того, что съ жадностью обгладывалъ кости, которыя бросали собакамъ. А между тмъ, когда я былъ маленькимъ мальчикомъ я цлыя ночи напролетъ плакалъ, но плакалъ не отъ голода, не отъ боли. Нтъ, сэръ, я плакалъ о матери, о сестрахъ, о томъ, что на всемъ свт нтъ никого, кто бы любилъ меня. Я не зналъ ни покоя, ни удобствъ жизни, я никогда не слыхалъ ни отъ кого добраго слова, пока не поступилъ къ вамъ на фабрику, мистеръ Вильсонъ. Вы обращались со мной хорошо, вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сдлаться порядочнымъ человкомъ. Богъ видитъ, какъ я вамъ благодаренъ за все это. Въ это время, сэръ, я встртился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я замтилъ, что она любитъ меня, когда я женился на ней, я самъ себ не врилъ, что это правда, до того я былъ счастливъ, вдь она, сэръ, такъ же добра, какъ красива: А потомъ? потомъ является мой господинъ, отрываетъ меня отъ моего дла, отъ моихъ друзей, отъ всего, что я любилъ, и топчетъ меня въ грязь! А почему? Потому, какъ онъ говоритъ, что я забылъ, кто я, онъ покажетъ мн, что я простой негръ и ничего больше! Въ конц концовъ онъ становится между мной и женой, онъ требуетъ, чтобы я ее бросилъ и жилъ съ другою женщиной. И на все это ваши законы даютъ ему полное право! Подумайте-ка, мистеръ Вильсонъ. Все что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого — все это разршается вашими законами, все это можетъ длать любой рабовладлецъ въ Кентукки, и никто не скажетъ ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нтъ, сэръ, у меня нтъ родины, какъ нтъ отца. Но я добуду себ родину! Отъ вашей мн ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мн спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, гд законы будутъ признавать и защищать меня, она станетъ моей родиной, и я буду повиноваться ея законамъ. И бда тому, кто вздумаетъ помшать мн, потому что я доведенъ до отчаянія. Я буду бороться за свою свободу до послдняго издыханія. Вы разсказываете, что ваши отцы боролись такимъ же образомъ? Что было хорошо для нихъ, то хорошо и для меня.

Эта рчь, которую онъ произнесъ частью сидя у стола, частью шагая взадъ и впередъ по комнат, произнесъ со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушнаго старика, онъ вытащилъ изъ кармана большой, желтый, шелковый платокъ и принялся энергично вытирать себ лицо.

— Провалъ ихъ возьми! вскричалъ онъ вдругъ.— Я всегда это говорилъ, проклятые палачи! Кажется, я ужъ начинаю ругаться! Уходи, Джоржъ, уходи! Только будь остороженъ, голубчикъ, не убивай никого, Джоржъ, разв только… нтъ, все-таки лучше не убивай, знаешь, мн бы не хотлось, чтобы ты убилъ… А гд твоя жена, Джоржъ? спросилъ онъ взволнованно вскакивая съ мста и начиная расхаживать по комнат.

— Ушла, сэръ, ушла, съ ребенкомъ на рукахъ, Богъ знаетъ куда. Ушла на сверъ, и когда мы встртимся, встртимся ли когда нибудь на этомъ свт — неизвстно.

— Не можетъ быть! Это удивительно! Уйти отъ такихъ хорошихъ господъ!

— У хорошихъ господъ бываютъ долги, а законы нашей родины разршаютъ отнять ребенка у матери и продать его за долги господина,— съ горечью отвчалъ Джоржъ.

— Такъ, такъ,— проговорилъ честный фабрикантъ, роясь въ карманахъ,— это, пожалуй, будетъ, противъ моихъ убжденій,— ну, да чортъ съ ними, съ моими убжденіями!— на-ка возьми, Джоржъ! и, доставъ изъ бумажника пачку ассигнацій, онъ протянулъ ихъ Джоржу.

— Нтъ, нтъ, пожалуйста не надо, мой добрый сэръ! вскричалъ Джоржъ, вы и безъ того очень много для меня сдлали, а это можетъ поставить васъ въ затруднительное положеніе. Надюсь у меня хватитъ денегъ.

— Нтъ, Джоржъ, ты долженъ взять. Деньги всегда пригодятся, он никогда не лишнія, если добыты честно! Пожалуйста, пожалуйста, возьми, голубчикъ!

— Съ однимъ условіемъ, сэръ: вы позволите мн возвратить ихъ вамъ, когда я буду въ состояніи.

— Ну, а теперь, Джоржъ, скажи, долго ли ты думаешь путешествовать такимъ образомъ? Надюсь, недолго? Ты это хорошо выдумалъ, только уже слишкомъ смло. А твой негръ, кто онъ такой?

— Это вполн надежный человкъ. Онъ бжалъ въ Канаду въ прошломъ году. Тамъ онъ узналъ, что его господинъ страшно сердится за его побгъ и въ отместку бьетъ и счетъ его старую мать. Тогда онъ вернулся, чтобы утшить ее и попробовать увезти.

— Что-жъ? увезъ онъ?

— Нтъ еще. Онъ все время бродилъ около дома, но не могъ улучить удобнаго случая. Теперь онъ детъ со мной до Огайо и передастъ меня друзьямъ, которые и ему помогли, а потомъ онъ вернется за ней.

— Опасно, очень опасно! проговорилъ старичокъ.

Джоржъ выпрямился и презрительно улыбнулся.

Фабрикантъ оглядлъ его съ ногъ до головы съ простодушнымъ недоумніемъ.

— Джоржъ, въ теб какая — то удивительная перемна. Ты и голову держишь, и говоришь, и ходишь точно совсмъ другой человкъ.

— Это потому, что я теперь свободный человкъ,— съ гордостью проговорилъ Джоржъ.— Да, сэръ, больше я никогда, никого не назову своимъ господиномъ. Я свободенъ!

— Берегись! это еще не такъ врно, тебя могутъ поймать!

— Если это случится, все равно, мистеръ Вильсонъ! Въ могил вс люди свободны и равны.

— Я просто ошеломленъ твоею смлостью,— сказалъ мистеръ Вильсонъ.— Какъ это, захалъ сюда въ ближайшую гостиницу!

— Мистеръ Вильсонъ, это такъ дерзко, и эта гостиница такъ близко къ нашимъ мстамъ, что никому не придетъ въ голову искать меня здсь. Меня будутъ разыскивать гд нибудь подальше, а потомъ, вдь вы сами еле узнали меня! Господинъ Джима живетъ не въ этомъ округ, его здсь никто не знаетъ. Да и вообще его считаютъ окончательно пропавшимъ, никто его не разыскиваетъ, и меня тоже трудно признать по объявленію.

— А клеймо на рук?

Джоржъ снялъ перчатку и показалъ только что затянувшійся рубецъ.

— Послдній знакъ доброты мистера Гарриса,— съ горечью сказалъ онъ.— Онъ вздумалъ наградить меня имъ дв недли тому назадъ, увряя, что я наврно скоро сбгу. Интересно, не правда ли? спросилъ онъ снова надвая перчатку.

— У меня кровь стынетъ въ жилахъ, когда я думаю о твоемъ положеніи и о тхъ опасностяхъ, которыя грозятъ теб! вскричалъ мистеръ Вильсонъ.

— Моя кровь стыла много лтъ подъ рядъ, мистеръ Вильсонъ, теперь она кипитъ,— отвчалъ Джоржъ.— Вотъ что, дорогой сэръ, продолжалъ онъ посл нсколькихъ секундъ молчанія,— я замтилъ, что вы узнали меня. Я подумалъ, что мн лучше переговорить съ вами, чтобы ваши удивленные взгляды не выдали меня. Завтра утромъ я выду чмъ свтъ и къ ночи надюсь быть въ безопасности, въ Огайо. Я поду днемъ, буду останавливаться въ самыхъ лучшихъ гостиницахъ, обдать вмст со здшними аристократами. И такъ, прощайте, сэръ! Если вы услышите, что я пойманъ, знайте, что меня нтъ въ живыхъ.

Джоржъ стоялъ твердый, какъ скала, и протянулъ руку съ видомъ принца. Добродушный старичокъ пожалъ ее съ самымъ сердечнымъ расположеніемъ и, высказавъ еще нсколько предостереженій, взялъ свой зонтикъ и побрелъ вонъ изъ комнаты.

Джоржъ задумчиво глядлъ на дверь, затворившуюся за нимъ. Вдругъ у него мелькнула какая-то мысль. Онъ быстро подошелъ къ двери и отворилъ ее.

— Мистеръ Вильсонъ, извините, еще одно слово.

Старый джентльменъ вернулся, Джоржъ попрежнему заперъ дверь на ключъ и нсколько секундъ стоялъ молча, въ нершительности. Затмъ онъ сдлалъ надъ собою усиліе и поднялъ голову.

— Мистеръ Вильсонъ, вы все время относились ко мн какъ христіанинъ, я хочу попросить у васъ еще одного дла христіанскаго милосердія.

— Что такое, Джоржъ?

— Видите ли, сэръ, вы говорили правду: я дйствительно страшно рискую. Ни одна живая душа во всемъ свт не огорчится, если я умру,— прибавилъ онъ, тяжело дыша и съ трудомъ произнося слова.— Меня убьютъ и закопаютъ, какъ собаку, а на другой день никто объ этомъ не вспомнитъ, никто,— исключая моей бдной жены. Она будетъ плакать и грустить. Не возьметесь ли вы, мистеръ Вильсонъ, передать ей эту булавочку. Она подарила мн ее на Рождество, бдняжка! Отдайте ей ее и скажите, что я любилъ ее до самой смерти. Сдлаете вы это? да? Сдлаете?— спросилъ онъ горячо.

— Конечно, сдлаю, голубчикъ! сказалъ старый джентльменъ, взявъ булавку, глаза его были влажны, голосъ дрожалъ отъ волненія.

— Скажите ей одно, продолжалъ Джоржъ,— это мое послднее желаніе: если она можетъ добраться до Канады, пусть идетъ туда. Нечего смотрть на то, что госпожа была къ ней добра, что она любитъ свой домъ, я прошу ее во всякомъ случа не возвращаться,— рабство всегда въ конц концовъ ведетъ къ несчастію. Скажите ей, чтобы она воспитала нашего мальчика свободнымъ человкомъ, и тогда ему не придется терпть то, что терплъ я. Скажете вы ей все это, мистеръ Вильсонъ, скажете?

— Да, Джоржъ, все скажу, общаю. Но я увренъ, что ты не умрешь. Не бойся, ты такой славный малый. Надйся на Бога, Джоржъ! Отъ всей души желаю теб благополучно добраться до цли, отъ всей души!

— Да есть ли Богъ, на котораго можно надяться? проговорилъ Джоржъ тономъ такого горькаго отчаянія, что старикъ невольно замолчалъ.— Я въ свою жизнь насмотрлся на такія дла, которыя заставляютъ меня сомнваться, чтобы могъ быть Богъ. Христіане не понимаютъ, какъ все это представляется намъ. Для васъ Богъ есть, но существуетъ ли онъ для насъ?

— Ахъ, не говори, не говори такихъ словъ, голубчикъ!— вскричалъ старичокъ, почти рыдая.— Гони отъ себя такія мысли, Богъ есть, Онъ существуетъ! мракъ и тучи окружаютъ его, но на трон его царитъ справедливость и правосудіе. Богъ есть, Джоржъ,— врь въ него, надйся на него, и я увренъ, онъ поможетъ теб. Все устроится по справедливости, если не въ этой жизни, то въ будущей.

Искренняя вра и доброта этого простодушнаго старика придавали ему въ эту минуту необыкновенное величіе и достоинство. Джоржъ, разсянно шагавшій по комнат, остановился, задумался на минуту и потомъ тихо проговорилъ:

— Благодарю васъ за эти слова, мой добрый другъ, я ихъ не забуду.

ГЛАВА XII.
Отдльные случаи изъ области законной торговли.

Гласъ въ Рам, слышенъ плачъ и рыданіе и вопль великій, Рахиль плачетъ о дтяхъ своихъ и не хочетъ утшиться, ибо ихъ нтъ.

Мистеръ Гэлей и Томъ тряслись въ своей повозк и хали все дальше и дальше каждый погруженный въ собственныя размышленія. Странное явленіе представляютъ мысли двухъ людей, которые сидятъ рядомъ, подъ ними одно и тоже сиднье, у нихъ одинаковые глаза, уши, руки и прочіе органы, одни и т же предметы проходятъ передъ ихъ взорами, а между тмъ, у каждаго изъ нихъ свои собственныя мысли, нисколько не похожія на мысли другого.

Возьмемъ, напримръ, мистера Гэлея: онъ думалъ о рост Тома, объ его сложеніи, о томъ за сколько можно продать его, если удастся сохранить его полнымъ и здоровымъ. Онъ думалъ, какъ ему составить свою партію, онъ высчитывалъ рыночную стоимость тхъ мужчинъ, женщинъ и дтей, которые войдутъ въ нее, и перебиралъ въ ум разныя подробности своего ремесла. Потомъ онъ думалъ о самомъ себ, какой онъ гуманный: другіе торговцы сковываютъ своимъ неграмъ руки и ноги, а онъ надлъ Тому кандалы только на ноги и оставилъ ему руки свободными, пока онъ будетъ вести себя хорошо. Онъ вздохнулъ, подумавъ о неблагодарности человческой природы, кто знаетъ, можетъ быть, и Томъ не цнитъ его благодяній. Сколько разъ его надували негры, съ которыми онъ былъ особенно милостивъ! И не смотря на это онъ остался добрымъ человкомъ,— просто удивительно!

Томъ съ своей стороны думалъ о словахъ прочитанныхъ имъ въ одной древней, немодной книг, слова эти все время вертлись въ голов его: ‘Зд пребывающаго града не имамъ, грядущаго же взыскуемъ, тамъ и самъ Богъ позволитъ намъ называть Его нашимъ Богомъ, ибо это онъ уготовилъ намъ градъ’. Слова эти взяты изъ древней книги, которую читаютъ преимущественно невжественные и неученые люди, и которая во вс времена имла странную власть надъ простыми, безхитростными умами, въ род Тома. Слова ея потрясаютъ душу до глубины, и словно трубный звукъ возбуждаютъ бодрость, энергію мужество тамъ, гд было лишь мрачное отчаяніе.

Мистеръ Гэлей вынулъ изъ кармана нсколько листковъ газетъ и принялся съ большимъ интересомъ просматривать объявленія. Онъ не вполн бгло читалъ, и потому взялъ привычку читать въ полголоса, какъ бы провряя слухомъ свои глаза. Между прочимъ онъ прочелъ слдующее:

Продажа съ аукціона.— Негры. Согласно постановленію суда, во вторникъ, 20 февраля, на площади передъ судомъ въ город Вашингтон, штатъ Кентукки, имютъ продаваться нижеслдующіе негры: Агарь — 60 лтъ, Джонъ — 30 лтъ, Бенъ — 21 года: Саулъ — 25 лтъ, Альбертъ — 14 лтъ. Продажа назначена для удовлетворенія кредиторовъ и наслдниковъ умершаго Джесса Блечфорда, эсквайра.

Душеприказчики: Самуилъ Моррисъ, Томасъ Флинтъ.

— Это надо будетъ посмотрть, обратился онъ къ Тому за неимніемъ другого собесдника.— Видишь, я хочу набрать партію первый сортъ, съ который ты подешь. Въ хорошей компаніи теб будетъ весело и пріятно хать. Значитъ, мы первымъ долгомъ должны отправиться въ Вашингтонъ, тамъ, длать нечего, теб придется посидть въ тюрьм, пока я справлю свои дла.

Томъ совершенно покорно принялъ это пріятное извстіе. Онъ только спрашивалъ себя, у многихъ ли изъ этихъ несчастныхъ людей, осужденныхъ на продажу, есть жены и дти, и будутъ ли они такъ же страдать разставаясь съ ними, какъ онъ страдаетъ. Надо сознаться, что наивныя, мимоходомъ брошенныя слова о тюрьм произвели далеко не радостное впечатлніе на бднаго человка, который всегда гордился тмъ, что живетъ честно, безукоризненно. Да, мы должны сказать, что Томъ гордился свею честностью, вдь ему, бдняг, больше и гордиться нечмъ было,— если бы одъ принадлежалъ къ высшимъ слоямъ общества, вроятно, онъ никогда не былъ бы доведенъ до такой крайности. Какъ бы то ни было, время шло и вечеромъ Гэлей и Томъ удобно помстились, одинъ въ гостиниц, другой въ тюрьм.

Около одиннадцати часовъ слдующаго дня смшанная толпа собралась передъ дверью суда, одни курили, другіе жевали табакъ и плевали, разговаривали, бранились, вс ожидали начала аукціона. Негры, назначенные къ продаж, сидли отдльной группой и тихонько переговаривались другъ съ другомъ. Женщина, помченная въ объявленіи Агарью была и по лицу, и по фигур чистокровная африканка. Можетъ быть, ей въ дйствительности было 60 лтъ, но тяжелыя работы и болзни преждевременно состарили ее, она была полуслпа и скрючена ревматизмомъ. Около нея стоялъ единственный, оставшійся у нея сынъ, красивый мальчикъ, лтъ четырнадцати. У нея было много дтей, но всхъ ихъ, одного за другимъ, отняли у нея и продали на югъ, остался одинъ Альбертъ. Мать цплялась за него дрожащими руками и со страхомъ смотрла на всякаго, кто подходилъ осматривать его.

— Не бойся, тетка Агарь,— сказалъ одинъ изъ старшихъ негровъ,— Я говорилъ о теб съ массой Тамасомъ, онъ думаетъ, что васъ можно будетъ продать обоихъ вмст, въ одн руки.

— Они напрасно говорятъ, что я уже никуда не гожусь,— заявляла старуха, поднимая свои трясущіяся руки,— я могу стряпать, стирать, мыть посуду, меня стоитъ купить, если продадутъ дешево, скажи имъ это, пожалуйста, скажи, прибавила она умоляющимъ тономъ.

Въ эту минуту Гэлей протиснулся къ групп негровъ, подошелъ къ одному старшему негру открылъ ему ротъ, заглянулъ туда, попробовалъ зубы, заставилъ его выпрямиться, согнуть спину и продлать разныя движенія, чтобы испробовать силу мускуловъ, потомъ перешелъ къ слдующему и подвергъ его тому же испытанію. Наконецъ, онъ дошелъ до мальчика, пощупалъ его руки, осмотрлъ его и заставилъ прыгнуть, чтобы узнать, насколько онъ ловокъ.

— Его не продаютъ безъ, меня! сказала старуха съ жаромъ,— мы идемъ вмст. Я еще довольно сильна, масса, я могу много работать, очень много, масса.

— На плантаціяхъ?— презрительно спросилъ Гэлей.— Похоже на дло!— Окончивъ свой осмотръ, онъ отошелъ въ сторону и заложивъ руки въ карманы, съ сигарой въ зубахъ, со шляпой набекрень, сталъ поджидать аукціонъ.

— Какъ вы ихъ находите? спросилъ одинъ человкъ все время слдовавшій за Гэлеемъ, точно хотлъ составить себ мнніе на основаніе его осмотра.

— Такъ себ, отвчалъ Гэлей, сплевывая,— я вроятно, буду торговаться за тхъ, что помоложе, и за мальчика.

— Они хотятъ продать мальчика и старуху вмст,— замтилъ его собесдникъ.

— Трудновато будетъ, старуха совсмъ дряхлятина не выработаетъ и того, что състъ.

— Вы, значитъ, не купите ее?

— Дуракъ будетъ, кто купитъ. Она полуслпа, вся скрючена ревматизмомъ и глупа, какъ пробка.

— Нкоторые люди покупаютъ такихъ стариковъ и находятъ, что въ нихъ больше проку, чмъ кажется на видъ,— раздумчиво проговорилъ незнакомецъ.

— Для меня это не подходящее дло,— сказалъ Гэлей,— я ее и даромъ не возьму, слава Богу, разглядлъ.

— Право, жаль разлучать ее съ сыномъ, она, кажется, ужъ очень къ нему привязана, ее вдь дешево отдадутъ.

— У кого много лишнихъ денегъ, тому все дешево. Я перепродамъ мальчишку на плантацію, а съ ней мн нечего длать, я ее даромъ не возьму,— повторилъ Гэлей.

— Она будетъ въ отчаяніи!

— Понятно, будетъ,— холодно сказалъ торговецъ.

Разговоръ былъ прерванъ гуломъ въ толп, и аукціонистъ, коротенькій, суетливый человчекъ, старавшійся придать себ важный видъ, протискался впередъ. Старуха задыхалась и инстинктивно прижималась къ сыну.

— Держись поближе къ мам, Альбертъ, какъ можно ближе, насъ выставятъ вмст, говорила она.

— Ахъ, нтъ, мамми, я боюсь, что не вмст,— сказалъ мальчикъ.

— Они должны, сыночекъ, вдь иначе я не переживу! вскричала старуха.

Рзкій голосъ аукціониста, просившаго очистить мсто, возвстилъ о начал аукціона. Мсто было очищено и торги начались. Мужчины, значившіеся въ списк, были скоро проданы за высокую цну, очевидно, на рынк былъ большой спросъ на такого рода товаръ, двое изъ нихъ достались Гэлею.

— Теперь твой чередъ, мальчуганъ, сказалъ аукціонистъ, слегка подталкивая мальчика своимъ молоточкомъ.— Вставай, покажи, какъ ты умешь прыгать.

— Выставьте насъ вмст, масса, пожалуйста, вмст! молила, старуха, крпко прижимая къ себ мальчика.

— Убирайся прочь,— сердито оттолкнулъ ее аукціонистъ — ты пойдешь послдней. Ну, черномазый, скачи — и съ этими словами онъ толкнулъ мальчика къ помосту. Тяжелый стонъ раздался позади него. Мальчикъ остановился и оглянулся. Но ему не дали стоять и, смахнувъ слезы со своихъ большихъ, блестящихъ глазъ, онъ въ одну секунду вбжалъ на помостъ.

Его стройное тло, гибкіе члены и красивое лицо сразу вызвали соперничество, и съ полдюжины предложеній послышалось одновременно. Встревоженный, полуиспуганный мальчикъ озирался во вс стороны, прислушиваясь къ тому, какъ набавляли цну то тамъ, то здсь — пока раздался стукъ молотка. Онъ достался Гэлею. Его столкнули съ помоста къ новому хозяину, но онъ остановился на минуту и оглянулся назадъ: бдная старуха мать, дрожа всмъ тломъ, протягивала къ нему свои дрожащія руки.

— Купите меня, масса! ради Бога, купите! Я умру, если вы не купите!

— И куплю, такъ умрешь!— отвчалъ Гэлей,— нтъ, не куплю,— и онъ отошелъ прочь.

За бдную старуху торговались недолго. Человкъ, разговаривавшій съ Гэлеемъ, и очевидно не лишенный чувства состраданія, купилъ ее за безцнокъ, и толпа начала расходиться.

Бдныя жертвы аукціона, которыя много лтъ прожили вмст въ одномъ имніи, собрались вокругъ несчастной матери, на отчаяніе которой жалко было смотрть.

— Неужели они не могли оставить мн хоть одного? Масса общалъ, что оставитъ мн одного, да, общалъ,— твердила она надтреснутымъ голосомъ.

— Надйся на Бога, тетушка Агарь, съ соболзнованьемъ сказалъ старшій изъ негровъ.

— Къ чему мн надяться? спросила она рыдая.

— Мама! мама! Не плачь такъ!— просилъ мальчикъ.— Говорятъ, ты досталась доброму хозяину.

— Мн все равно, совершенно все равно! О, Альбертъ! О, мой мальчикъ! Мой послдній ребеночекъ! Господи, какъ мн жить безъ него?

— Послушайте, оттащите ее прочь, неужели вы не можете? сказалъ Гэлей сухо.— Что ей за польза сидть и причитать тутъ!

Старшіе негры частью убжденіемъ, частью силою оторвали ее отъ сына и, отведя къ повозк ея новаго хозяина, всячески старались утшить.

— Ну, ступайте!— Гэлей столкнулъ вмст своихъ трехъ купленныхъ негровъ и, вытащивъ ручныя колодки, сковалъ каждому кисти рукъ, затмъ соединилъ вс кандалы длинною цпью и повелъ ихъ въ тюрьму.

Черезъ нсколько дней Гэлей со своимъ товаромъ благополучно плылъ на пароход по Огайо. Онъ только еще начиналъ составлять свою партію, и пополнялъ ее въ разныхъ пунктахъ на берегу товаромъ, который или самъ онъ, или его агенты приготовили для этого случая.

Красивый и прочный пароходъ ‘Прекрасная Рка’ весело спускался по теченію. Надъ нимъ сіяло ясное небо, на мачтахъ его разввался флагъ свободной Америки съ полосами и звздами, на палуб расхаживали нарядные лэди и джентельмены, наслаждаясь чудной погодой. Везд было оживленно, шумно, весело! везд только не въ партіи невольниковъ Гэлея, которые вмст съ прочими товарами помщены были на нижней палуб и сидли сбившись въ тсную кучу и тихонько переговаривались другъ съ другомъ, повидимому, вовсе не умя цнить своихъ разнообразныхъ преимуществъ.

— Ребята, крикнулъ Гэлей, неожиданно появляясь среди нихъ,— надюсь вы вс бодры и веселы. Пожалуйста, не хандрите, будьте молодцами, ребята! Ведите себя хорошо, и я буду хорошъ съ вами!

Ребята отвчали неизмннымъ: ‘слушаемъ, масса’, этимъ словомъ, которое цлые вка повторяютъ несчастные африканцы, но надобно сознаться, что видъ у нихъ былъ далеко не веселый, у каждаго былъ свой маленькій предразсудокъ въ вид оставленной жены, матери, сестры или дтей и хотя ‘притснители требовали отъ нихъ веселья’, но веселье не давалось имъ такъ скоро.

— У меня жена, говорилъ товаръ, названный въ списк: Джонъ — 30 лтъ, и положилъ свою руку на колна Тома,— а она, бдняжка, и не знаетъ, что я проданъ.

— Гд она живетъ, спросилъ Томъ.

— Въ одной гостиниц недалеко отсюда, отвчалъ Джонъ. Хотлось бы мн еще хоть разъ въ жизни повидать ее! прибавилъ онъ.

Бдный Джонъ! Это было вполн естественное желаніе, и слезы, которыя при этомъ лились изъ глазъ его были не мене естественны, чмъ слезы любого благо. Томъ вздохнулъ изъ глубины своего опечаленнаго сердца и попытался, какъ умлъ, утшитъ его.

А на верху, въ рубк сидли отцы и матери, мужья и жены, веселыя дти сновали среди нихъ словно красивыя бабочки, и вс чувствовали себя такъ хорошо и уютно.

— О, мама! вскричалъ одинъ мальчикъ, который только что побывалъ внизу.— На пароход детъ негроторговецъ и везетъ четырехъ или пятерыхъ невольниковъ на нижней палуб.

— Несчастныя созданія! сказала мать не то съ состраданіемъ, не то съ негодованіемъ.

— Что тамъ такое? спросила другая дама.

— Внизу сидятъ несчастные невольники.

— И они закованы въ цпи, прибавилъ мальчикъ.

— Какой позоръ для нашей страны, что приходится наталкиваться на такія зрлища! воскликнула третья барыня.

— О, по этому поводу можно многое сказать и за, и противъ, замтила одна нарядная дама, сидвшая съ шитьемъ у дверей своей каюты, около нея играли ея дти, мальчикъ и двочка.— Я живала на юг и должна сказать, что неграмъ въ невол живется гораздо лучше, чмъ на свобод.

— Нкоторые изъ нихъ, дйствительно, живутъ хорошо, я съ этимъ согласна, отозвалась дама, къ которой относилось это замчаніе.— Самая ужасная сторона рабства по моему это пренебреженіе къ чувствамъ и привязанностямъ негровъ, разъединеніе семей, напримръ.

— Да, это конечно очень нехорошо, проговорила нарядная дама, поднимая дтское платьице, которое она только что кончила и внимательно разглядывая его отдлку,— но вдь это, я думаю, не часто случается.

— Нтъ, напротивъ, очень часто, возразила ея собесдница.— Я жила нсколько лтъ въ Кентукки и въ Виргиніи и насмотрлась на сцены, отъ которыхъ сердце разрывается. Представьте себ, чтобы вы чувствовали, если бы вотъ этихъ вашихъ дтокъ отняли отъ васъ и продали.

— Мы не можемъ по себ судить о чувствахъ этого рода людей, сказала вторая дама, раскладывая на колняхъ мотки шерсти.

— Вы, вроятно, совсмъ ихъ не знаете, если можете говорить такія вещи,— горячо возразила первая дама.— Я родилась и выросла среди негровъ. Я знаю, что они чувствуютъ такъ же сильно, какъ мы, можетъ быть, даже сильне.

Вторая дама сказала:— Неужели?— звнула, посмотрла въ окно каюты и повторила въ конц концовъ свое первое замчаніе:— Во всякомъ случа, я нахожу, что въ невол имъ жить лучше, чмъ на свобод.

— Несомннно само Провидніе предназначило африканскую расу занимать низшее положеніе, пребывать въ рабств, сказалъ серьезнымъ голосомъ джентльменъ въ черномъ, священникъ, сидвшій у дверей каюты.— ‘Проклятъ будетъ Ханаанъ, рабъ рабовъ будетъ онъ у братьевъ своихъ’ сказано въ Писаніи.

— Послушайте, чужакъ, разв смыслъ этого текста такой? спросилъ высокій господинъ, стоявшій подл него.

— Несомннно. Провиднію угодно было по какой-то невдомой намъ причин осудить эту расу на рабство много вковъ тому назадъ, и мы не должны возставать противъ Его воли.

— Ну что-жъ, отлично, если такова воля Провиднія, то мы покоримся ей и будемъ покупать негровъ, не правда ли, сэръ? сказалъ высокій, обращаясь къ Гэлею, который стоялъ у печки, заложивъ руки въ карманы и внимательно прислушиваясь къ разговору.

— Да, продолжалъ онъ, мы не можемъ не покоряться вол Провиднія. Мы будемъ продавать, вымнивать, угнетать негровъ, они для этого только и созданы. Очень успокоительная точка зрнія, какъ по вашему, чужакъ?

— Я никогда объ этомъ не думалъ, отозвался Гэлей.— Я самъ не могъ бы такъ объяснить этого, я неученый. Я взялся за эту торговлю, какъ за средство жизни, и думалъ такъ, что если это гршно, такъ я потомъ покаюсь, понимаете?

— А теперь вамъ и каяться не для чего? сказалъ высокій.— Вотъ что значитъ, хорошо знать Писаніе! Если бы вы изучали Библію, какъ этотъ почтенный человкъ, вы бы давно знали этои совсть ваша была бы спокойна. Вы бы сказали себ: ‘Проклятъ’ — какъ его тамъ? и не думали бы, что гршите.— Высокій господинъ, который былъ никто иной, какъ уже знакомый читателю скотопромышленникъ, слъ и принялся курить съ лукавой усмшкой на своемъ длинномъ, сухомъ лиц.

Высокій, стройный молодой человкъ съ умнымъ, выразительнымъ лицомъ вмшался въ разговоръ и проговорилъ: ‘Какъ вы хотите, чтобы люди поступали съ вами, такъ и вы поступайте съ ними’. Кажется этотъ текстъ тоже взятъ изъ св. Писанія, какъ и ‘Проклятъ Ханаанъ’.

— Гмъ… это очень понятный текстъ, чужакъ, для нашего брата, неученаго,— замтилъ Джонъ, скотопромышленникъ, и принялся пускать дымъ, словно вулканъ.

Молодой человкъ повидимому собирался сказать еще что-то, но пароходъ вдругъ остановился и вс пассажиры, какъ всегда водится, бросились къ борту посмотрть, гд пристали.

— Кажется, они оба священники? спросилъ Джонъ у одного изъ пассажировъ, выходившаго вмст съ нимъ.

Пассажиръ утвердительно кивнулъ головой. Какъ только пароходъ причалилъ, на сходни быстро вбжала негритянка, растолкала толпу, бросилась къ тому мсту, гд сидла партія негровъ, обняла обими руками несчастную штуку товара, значившуюся: ‘Джонъ, тридцать лтъ’, и съ рыданьями и слезами называла его своимъ мужемъ.

Но къ чему разсказывать исторію, повторяющуюся слишкомъ часто, каждый день, исторію разбитыхъ сердецъ, угнетенія и страданія слабыхъ ради выгоды и удобства сильныхъ. Не къ чему разсказывать ее: она повторяется каждый день, ее слышитъ Тотъ, кто не глухъ, хотя и долго не говоритъ правда.

Молодой человкъ, который говорилъ раньше въ защиту гуманности и Божьяго закона смотрлъ скрестивъ руки на эту сцену. Онъ обернулся, подл него стоялъ Гэлей:— Другъ мой, тихо сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, какъ вы можете, какъ у васъ хватаетъ духу вести эту торговлю? Посмотрите на этихъ несчастныхъ! Вотъ я радуюсь въ душ, что возвращаюсь домой къ жен и дтямъ! А между тмъ тотъ самый звонокъ, который для меня будетъ сигналомъ отплытія къ нимъ, навсегда разлучитъ этого несчастнаго человка и жену его. Знайте, что вы отвтите за это Богу.

Торговецъ молча отошелъ.

— Вонъ оно,— замтилъ скотопромышленникъ, удерживая его за локоть — какіе священники-то бываютъ разные! Одинъ говоритъ: ‘Проклятъ Ханаанъ’, а другой разсуждаетъ совсмъ иначе.

Гэлей что-то сердито проворчалъ.

— Это-то, положимъ, бда не большая,— продолжалъ Джонъ,— а вотъ бда, если вы, чего добраго, и Богу не угодите, когда придется отвчать передъ нимъ, вдь всякому умирать надо.

Гэлей задумался и отошелъ на другой конецъ парохода.

— Только-бы мн удалось выгодно сбыть еще одну, дв партіи,— раздумывалъ онъ,— я брошу это дло, прямо даже опасно возиться съ нимъ.— Онъ взялъ свою записную книжку и принялся проврять свои счета,— операція посредствомъ которой очень многіе джентльмены и почище мистера Гэлея успокаиваютъ свою совсть.

Пароходъ отчалилъ отъ берега и снова на немъ воцарилось веселье. Мужчины разговаривали, расхаживали по палуб, читали, курили. Женщины шили, дти играли, а пароходъ шелъ все дальше и дальше.

Разъ, когда онъ присталъ къ маленькому городку въ Кентукки, Гэлей сошелъ на берегъ по своимъ дламъ.

Томъ, который, не смотря на кандалы, могъ немножко ходить, подошелъ къ берегу и разсянно глядлъ на дорогу. Черезъ нсколько времени онъ увидлъ, что торговецъ возвращается быстрыми шагами, а вмст съ нимъ идетъ негритянка съ ребенкомъ на рукахъ. Она была очень порядочно одта, а за ней негръ несъ ея небольшой сундучекъ. Она шла очень весело, и, болтая съ негромъ, вошла по сходнямъ на пароходъ. Зазвонилъ колоколъ, раздался свистокъ, машина запыхтла, и пароходъ снова понесся внизъ по рк.

Негритянка пробралась между ящиками и тюками на нижнюю палубу, услась тамъ и принялась кормить ребенка.

Гэлей прошелся раза два по пароходу, затмъ сошелъ внизъ, слъ подл нея и началъ что-то говорить ей въ полголоса.

Томъ вскор замтилъ, какъ темное облако набжало на лицо женщины, какъ она отвтила быстро и рзко:

— Я этому не врю, не хочу врить!— говорила она — Вы шутите со мной!

— Если не вришь, посмотри сюда!— сказалъ Гэлей вынимая изъ кармана бумагу.— Это купчая крпость, а вотъ и надпись твоего господина. Я заплатилъ ему кругленькую сумму чистыми деньгами!

— Я не могу поврить, чтобы масса могъ такъ обмануть меня, это не можетъ быть! воскликнула женщина съ возрастающимъ волненіемъ.

— Спроси здсь на пароход кого хочешь, кто только уметъ читать по писанному.— Пожалуйста, обратился онъ къ одному человку, проходившему мимо,— прочтите эту бумагу. Она не вритъ мн.

— Это купчая, подписанная Джонъ Фосдикъ, отвчалъ прохожій,— на основаніи ее женщина Люси и ея ребенокъ проданы вамъ. Насколько я понимаю, она составлена совершенно правильно.

Отчаянные возгласы женщины собрали около нея цлую толпу, и негроторговецъ въ короткихъ словахъ объяснилъ причину ея волненія.

— Онъ сказалъ мн, что я поду въ Луизвиль кухаркой въ ту гостиницу, гд служитъ мой мужъ, масса сказалъ мн это самъ, понимаете, самъ, и я не могу поврить, чтобы онъ мн солгалъ,— говорила женщина.

— А между тмъ онъ продалъ тебя, бдняжка, въ этомъ не можетъ быть сомннія, сказалъ одинъ добродушный съ виду человкъ, прочитавъ бумагу,— продалъ дло ясное.

— Значитъ, и толковать не стоитъ,— сказала женщина вдругъ притихнувъ, она крпче прижала ребенка къ груди, сла на на свой сундукъ, повернулась ко всмъ спиной и разсянно глядла на рку.

— Кажется, не очень огорчена, сказалъ торговецъ,— скоро привыкнетъ!

Женщина казалась спокойной. Пароходъ шелъ впередъ все дальше и дальше. Дулъ легкій лтній втерокъ и обввалъ ея голову, мягкій, ласковый втерокъ, который не справляется черное или блое лицо онъ освжаетъ. Она видла, какъ солнечный свтъ сверкалъ въ вод золотою рябью, она слышала голоса спокойно и весело раздававшіеся со всхъ сторонъ, но на сердц у нея лежалъ тяжелый камень. Ребенокъ привсталъ у нея на колняхъ и гладилъ ее по щекамъ своими маленькими ручками, онъ подскакивалъ, лепеталъ и какъ будто задался цлью расшевелить ее. Она вдругъ схватила прижала его къ себ, и слезы медленно одна за другой закапали на удивленное личико малютки. Мало по малу она, дйствительно, успокоилась и принялась няньчить ребенка.

Мальчуганъ, которому было мсяцевъ десять, былъ необыкновенно великъ и силенъ для своего возраста. Онъ ни минуты не оставался въ поко, вертлся, скакалъ и мать постоянно должна была поддерживать его, чтобы онъ не упалъ.

— Славный мальчуганъ! вдругъ сказалъ какой-то человкъ, остановившійся противъ нея, заложивъ руки въ карманы.— Сколько ему времени?

— Десять съ половиной мсяцевъ,— отвчала мать.

Пассажиръ свистнулъ мальчику и протянулъ ему леденецъ, онъ быстро схватилъ его и засунулъ въ ротъ.

— Молодецъ мальчишка!— сказалъ пассажиръ,— знаетъ, гд раки зимуютъ!— онъ свистнулъ и прошелъ дальше. На другомъ конц парохода онъ увидлъ Гэлея, который курилъ сидя на куч чемодановъ. Незнакомецъ досталъ спичку, закурилъ сигару и проговорилъ:

— Славную бабенку вы добыли, чужакъ!

— Да, не дурна,— отвчалъ Гэлей выпуская дымъ изо рта.

— Везете ее на югъ?

Гэлей кивнулъ и продолжалъ курить.

— На плантаціи?

— Да, мн заказано доставить нсколько штукъ на одну плантацію, я и ее туда же отправлю. Мн говорили, что она хорошая кухарка, они могутъ взять ее на кухню, или отправить щипать пеньку. У нея для этого подходящіе пальцы, я разсмотрлъ. Во всякомъ случа за нее можно взять хорошія деньги,— и Гэлей снова принялся за сигару.

— А мальчугана-то, пожалуй, на плантацію не возьмутъ замтилъ пассажиръ.

— Ну, такъ что-же? Я продамъ его при первомъ удобномъ случа,— отвчалъ Гэлей, закуривая вторую сигару.

— Вы, надюсь, не дорого за него возьмете?— спросилъ пассажиръ влзая на груду ящиковъ и спокойно усаживаясь на нихъ.

— Право, не знаю, отвчалъ Гэлей, онъ славный мальчуганъ, крпкій, толстый, сильный, тло твердое, не ущипнешь.

— Это-то правда, но подумайте сколько хлопотъ и расходовъ, пока его вырастишь!

— Пустяки! возразилъ Гэлей, эти ребятишки растутъ сами собой, какъ грибы, хлопотъ съ ними не больше, чмъ со щенками. Этотъ молодецъ черезъ мсяцъ уже будетъ на своихъ ногахъ.

— У меня въ имніи много мста, и я думалъ набрать ихъ нсколько штукъ. Наша кухарка потеряла на прошлой недл своего мальчишку, онъ утонулъ въ лохан, пока она развшивала блье, такъ я подумалъ хорошо бы дать ей выростить этого.— Гэлей и его собесдникъ нсколько времени молча курили, повидимому, ни одинъ не хотлъ приступить къ дловой части разговора. Наконецъ, пассажиръ заявилъ:

— Вы, наврно, возьмете не больше десяти долларовъ за мальчишку, вдь вамъ все равно такъ или иначе надо сбыть его съ рукъ.

Гэлей покачалъ головой и выразительно сплюнулъ.

— Это неподходящее дло, сказалъ онъ и снова принялся курить.

— Сколько же вы хотите за него, чужакъ?

— Да видите ли, я могу самъ вырастить мальчишку или отдать его на воспитаніе, онъ удивительно красивый и здоровый, черезъ шесть мсяцевъ за него смло можно взять сто долларовъ, а черезъ годъ или два не меньше двухсотъ, если держать его, какъ слдуетъ. Такъ что теперь я могу пожалуй взять за него пятьдесятъ, но ни цента меньше.

— Э, чужакъ, да это, право даже смшно!

— Врно говорю! отрзалъ Гэлей, ршительно качнувъ головой.

— Я дамъ за него тридцать, сказалъ пассажиръ, но ни цента больше.

— Нтъ, не идетъ! Пожалуй, вотъ что сдлаемъ: раздлимъ разницу: я возьму сорокъ пять, но это уже самая послдняя цна.— Онъ снова сплюнулъ самымъ ршительнымъ образомъ.

— Ну, пожалуй, согласенъ,— проговорилъ покупатель подумавъ немного.

— По рукамъ, сказалъ Гэлей.— Вы гд выйдете?

— Въ Луизвил.

— Луизвиль? повторилъ Гэлей,— отлично, мы будемъ тамъ вечеромъ. Мальчишка будетъ спать, унесите его тихонько, чтобы не было ни какого вытья,— это выходитъ превосходно,— я люблю длать все тихонько, безъ крика, безъ шуму, терпть не могу суеты да пересудовъ,— Посл этого нсколько банковыхъ билетовъ перешли изъ бумажника пассажира, въ бумажникъ работорговца, и этотъ послдній снова взялся за свою сигару.

Былъ ясный, тихій вечеръ, когда пароходъ причалилъ къ Луизвильской пристани. Негритянка сидла на прежнемъ мст, держа на рукахъ ребенка, спавшаго крпкимъ сномъ. Когда она услышала названіе города, къ которому приставали, она быстро уложила ребенка въ уютное мстечко между ящиками, предварительно заботливо подостлавъ подъ него свой плащъ, затмъ она подбжала къ борту въ надежд, увидть своего мужа среди прислуги разныхъ отелей, толкавшейся тамъ. Она пробралась впередъ къ самому борту, перевсилась черезъ него и впивалась глазами въ головы двигавшіяся на берегу, толпа пассажировъ отдлила ее отъ ребенка.

— Теперь самое время, сказалъ Гэлей, взявъ спящаго ребенка и передавая его новому хозяину.— Не разбудите его, смотрите, чтобы онъ не закричалъ, не то баба подыметъ страшный гвалтъ.

Когда пароходъ скрипя, пыхтя и свистя отчалилъ отъ пристани и началъ медленно поднигаться вдоль рки, женщина вернулась на свое старое мсто. Тамъ сидлъ негроторговецъ — ребенокъ исчезъ.

— Что такое? гд онъ? спрашивала она, дико озираясь.

— Люси, отвчалъ торговецъ,— твоего ребенка унесли, лучше теб сразу узнать это. Видишь ли, я зналъ, что теб нельзя жить съ нимъ на юг, и я подыскалъ для него превосходное семейство, гд его хорошо воспитаютъ, ему тамъ будетъ лучше, чмъ у тебя.

Торговецъ достигъ той степени христіанскаго и политическаго совершенства, какую въ послднее время рекомендавали намъ нкоторые проповдники и политики сверныхъ штатовъ: онъ побдилъ въ себ вс человческія слабости и предразсудки. Сердце его сдлалось такимъ, какимъ могло бы быть и ваше, сэръ, при надлежащемъ воспитаніи. Безумный взглядъ ужаса и отчаянія, брошенный на него женщиной, могъ бы смутить мене опытнаго человка, но онъ привыкъ къ этому. Онъ сотни разъ видалъ подобные же взгляды. Вы тоже можете привыкнуть къ этому, читатель, наши политики всми силами стараются пріучить къ нимъ наши сверные штаты во славу Союза. Торговецъ смотрлъ на это черное лицо, искаженное мукой смертельнаго страданія, на эти судорожно сжатыя руки, на это прерывистое дыханіе, какъ на неизбжныя непріятности негроторговли и боялся одного, чтобы она не вздумала кричать и не вызвала скандала на пароход. Онъ, подобно прочимъ сторонникамъ нашихъ своеобразныхъ учрежденій, всего больше боялся шуму.

Но женщина не кричала. Ударъ попалъ слишкомъ мтко въ самое сердце, не было ни крику, ни слезъ.

Она сидла, какъ ошеломленная. Руки ея безжизненно опустились, глаза смотрли, ничего не видя, какъ сквозь сонъ до нея доходилъ шумъ парохода и грохотъ машины, бдное, на смерть раненое сердце ни крикомъ, ни слезой не выдавало своего нестерпимаго горя. Она была совершенно спокойна.

Торговецъ, который ради собственной выгоды былъ почти настолько же гуманенъ, какъ и многіе изъ нашихъ политиковъ, считалъ своею обязанностью утшать ее по возможности.

— Я знаю, что съ первоначала это очень тяжело, Люси,— обратился онъ къ ней,— но такая красивая и разумная женщина не должна предаваться горю. Ты сама видишь, что это было необходимо и теперь ужь все равно его не вернуть.

— О, не говорите, масса, не говорите! вскричала женщина задыхающимся голосомъ.

— Ты ловкая бабенка, Люси,— продолжалъ онъ.— Я позабочусь о теб, я найду теб хорошее мсто на юг. Ты скоро возьмешь себ другого мужа, такая красивая баба, какъ ты…

— О, масса, пожалуйста не говорите со мной теперь!— сказала женщина съ такимъ страданіемъ въ голос, что даже торговецъ отступилъ: онъ понялъ, что здсь происходитъ нчто, не поддающееся его вліянію, всталъ и отошелъ. Женщина отвернулась и закрыла голову плащемъ.

Торговецъ шагалъ нсколько времени взадъ и впередъ останавливаясь и поглядывая на нее.

— Ишь какъ убивается! разсуждалъ онъ.— Ну, да по крайности тиха. Пусть выплачется, ничего, понемножку оправится.

Томъ слдилъ за всмъ происходившимъ сначала до конца и отлично понималъ страданія несчастной. Ему все это казалось ужаснымъ, невообразимо жестокимъ, потому что его бдный, невжественный, черный умъ не умлъ длать обобщеній, не умлъ возвыситься до широкихъ взглядовъ. Если бы онъ обучался у нкоторыхъ проповдниковъ христіанства, онъ совсмъ бы съ другой точки зрнія смотрлъ на это дло и видлъ бы въ немъ одну изъ обыденныхъ случайностей законной торговли, торговли, являющейся необходимой поддержкой учрежденія, которое, какъ говорилъ одинъ американскій священникъ,— не иметъ въ себ ничего дурного, кром неизбжнаго зла, присущаго всякимъ другимъ отношеніямъ въ общественной и домашней жизни. Но Томъ былъ бдный невжественный негръ, чтеніе котораго ограничивалось Новымъ Завтомъ, поэтому онъ не могъ утшать и успокаивать себя такого рода соображеніями. Сердце его обливалось кровью при вид того, что онъ считалъ несправедливостью относительно несчастной страдалицы, лежавшей на ящикахъ словно подкошенный колосъ, относительно чувствующей, живущей, исходящей кровью и въ то же время безсмертной вещи, которую американскій законъ хладнокровно ставитъ въ одинъ разрядъ съ узлами, тюками и ящиками, среди которыхъ она лежала.

Томъ подошелъ ближе и попытался заговорить съ нею, но она въ отвтъ только стонала. Съ искреннимъ убжденіемъ, со слезами, говорилъ онъ ей о той любви, которая вчно живетъ на небесахъ, о милосердномъ Іисус и о вчномъ царствіи Божіемъ, но ея ухо было глухо къ словамъ утшенія, они не пробуждали чувства въ ея омертввшемъ сердц.

Настала ночь, тихая, спокойная, свтлая, смотрвшая на землю безчисленными очами ангеловъ, сверкающими, прекрасными, но безмолвными. Съ далекаго неба не раздавалось ни слова, ни звука состраданія, не протягивалась руки помощи. Одинъ за другимъ замирали на пароход голоса и дловые, и веселые. Вс засыпали, и плескъ воды около носа парохода слышался отчетливо. Томъ растянулся на одномъ изъ ящиковъ и нсколько разъ слышалъ подавленное рыданіе или жалобный стонъ несчастной Люси:— Что мн длать? Боже мой! милосердный Боже, помоги мн.— Но мало по малу и эти звуки изчезли въ общей тишин. Посл полуночи Томъ проснулся, точно кто-то толкнулъ его. Какая-то темная тнь промелькнула мимо него, и онъ услышалъ всплескъ воды. Никто кром него ничего не видалъ и не слыхалъ. Онъ поднялъ голову. Мсто, гд лежала женщина, было пусто. Онъ всталъ, поискалъ ее — напрасно! Бдное, измученное сердце, наконецъ, успокоилось, а рка текла и струилась попрежнему весело, какъ будто не ея воды поглотили его.

Терпнье, терпнье, сердца, переполненныя негодованіемъ противъ всей этой неправды! Ни одинъ стонъ страданія, ни одна слеза угнетеннаго не будетъ забыта Божественнымъ Страдальцемъ, Богомъ Славы. Въ своемъ долготерпливомъ всеблагомъ сердц онъ носитъ страданія всего міра. Переносите все терпливо такъ же, какъ Онъ, и работайте надъ дломъ любви. Часъ возмездія настанетъ, это такъ же врно, какъ то, что Онъ Богъ.

Гэлей всталъ рано утромъ и пришелъ провдать свой живой товаръ. Теперь онъ въ свою очередь встревожился.

— Куда же двалась баба? обратился онъ къ Тому.

Томъ умвшій во время молчать, не считалъ нужнымъ высказывать свои наблюденія и подозрнія, онъ просто отвтилъ, что не знаетъ.

— Она никакъ не могла выйти ночью на одну изъ пристаней, я не спалъ и караулилъ всякій разъ, когда пароходъ останавливался. Я никогда никому не довряю такого рода длъ.

Онъ сообщилъ это Тому, какъ особенно интересный для него фактъ. Томъ ничего не отвтилъ.

Торговецъ принялся обыскивать весь пароходъ отъ носа до кормы, заглядывалъ за ящики, тюки и бочки, возл машины, около трубъ,— все напрасно.

— Послушай, Томъ, скажи мн по совсти,— обратился онъ къ Тому посл всхъ своихъ безплодныхъ поисковъ — ты наврно знаешь, гд она. Не говори, нтъ, я вижу, что знаешь. Баба лежала здсь въ десятомъ часу и въ двнадцатомъ, и во второмъ, а въ четвертомъ ее уже не оказалось. Ты спалъ здсь рядомъ всю ночь. Ты, наврно, знаешь, не отпирайся!

— Видите ли масса, сказалъ Томъ, подъ утро что-то проскользнуло мимо меня, я полуцроснулся и услышалъ сильный всплескъ воды. Тогда я совсмъ проснулся, оглядлся, а женщины нтъ. Вотъ все, что я знаю.

Торговецъ не былъ ни пораженъ, ни удивленъ, онъ, какъ мы говорили раньше, привыкъ ко многому, къ чему мы не привыкли. Даже ужасающее присутствіе смерти не вызывало въ немъ благоговйнаго трепета. Онъ много разъ видлъ смерть, не разъ встрчался съ нею на своемъ торговомъ пути, и былъ хорошо знакомъ съ нею, и смотрлъ на нее только какъ на несговорчиваго покупщика, который разрушаетъ вс его расчеты, поэтому онъ выбранилъ Люси дрянью, жаловался, что ему чертовски не везетъ, и что если дла и дальше пойдутъ такимъ же родомъ, онъ не заработаетъ ни цента на своемъ товар. Однимъ словомъ, онъ считалъ себя положительно обиженнымъ. Но помочь горю было невозможно, такъ какъ женщина бжала въ страну, которая никогда не выдаетъ бглецовъ, даже по требованію всего достославнаго Союза. Гэлей сердито прислъ на скамейку, взялъ свою маленькую счетную книжку и помстилъ погибшую душу и тло въ рубрик убытковъ.

— Какой непріятный человкъ, этотъ торговецъ, ни малйшаго чувства! Просто ужасно!

— Э, да кто же обращаетъ вниманіе на этихъ торговцевъ! Вс ихъ презираютъ, ихъ никогда не пускаютъ ни въ одно порядочное общество.

— Позвольте, сэръ, а кто же создаетъ негроторговцевъ?

Кто больше заслуживаетъ осужденія, просвщенный, образованный, развитой человкъ, поддерживающій систему, неизбжнымъ слдствіемъ которой является негроторговецъ или этотъ бдный негроторговецъ? Вы создаете общественное мнніе, которое одобряетъ его торговлю, которое портитъ и развращаетъ его до того, что онъ нисколько не стыдится своего ремесла, чмъ же вы лучше его?

Вы образованы, а онъ нтъ, вы принадлежите къ высшимъ слоямъ общества, а онъ къ низшимъ, у васъ тонкій вкусъ, а у него грубый, вы талантливы, а онъ недальняго ума.

Въ день Страшнаго суда приговоръ надъ нимъ можетъ быть мягче, чмъ надъ вами именно въ силу этого различія.

Описавъ эти мелкія случайности законной торговли, мы въ заключеніе просимъ нашихъ читателей не думать, что Американскіе законодатели совершенно лишены человколюбія, хотя усилія, длаемыя ими для покровительства и распространенія этого рода промышленности, пожалуй, и даютъ поводъ сдлать такого рода выводъ.

Кто не знаетъ, какъ наши великіе люди усиленно ораторствуютъ противъ иностранной торговли рабами? У насъ явилась цлая армія Кларксоновъ и Вильберфорсовъ, которые удивительно краснорчиво и поучительно говорятъ по этому поводу. Покупать негровъ въ Африк, читатель, вдь это возмутительно! Но покупать ихъ въ Кентукки, это совсмъ другое дло!

ГЛАВА XIII.
Поселокъ квакеровъ.

Передъ нами встаетъ мирная картина. Просторная, опрятная кухня, съ красиво окрашенными стнами, съ желтымъ блестящимъ поломъ безъ пылинки на немъ, черная, хорошенькая плита, на полкахъ ряды блестящей посуды, напоминающей о безчисленномъ множеств вкусныхъ кушаній, блестящіе, зеленые, деревянные стулья, старые и прочные, маленькое парусиновое кресло качалка съ подушкой сшитой изъ лоскутовъ разноцвтныхъ шерстяныхъ матерій, другое кресло побольше старинное, гостепріимно протягивавшее свои объятія, и казавшееся особенно заманчивымъ отъ лежавшихъ на немъ пуховыхъ подушекъ,— дйствительно удобное, привтливое старое кресло, по своимъ честнымъ, домовитымъ свойствамъ стоющее дюжины бархатныхъ или плюшевыхъ креселъ аристократовъ. И въ этомъ кресл тихонько покачиваясь и устремивъ глаза на какое-то тонкое шитье сидитъ наша старая знакомая Элиза. Да, это она! Она похудла и поблднла съ тхъ поръ, какъ оставила свой домъ въ Кентукки, цлый міръ безмолвной заботы таился подъ снью ея длинныхъ рсницъ, въ очертаніяхъ ея красивыхъ губъ. Ясно было, что ея полудтское сердце постарло и окрпло подъ гнетомъ тяжелаго горя. Когда она временами поднимала глаза, чтобы слдить за прыжками маленькаго Гарри, который носился по комнат словно какая то тропическая бабочка, въ ея взгляд читались такая твердость и ршительность, какихъ въ немъ никогда не замчалось въ прежніе, боле счастливые дни.

Рядомъ съ ней сидла женщина съ блестящимъ оловяннымъ тазомъ на колняхъ и бережно складывала въ него сушеные персики. Ей могло быть лтъ 55 или 60, но у нея было одно изъ тхъ лицъ, которыя время длаетъ красиве и привлекательне. Снжноблый креповый чепчикъ строгаго квакерскаго покроя, простой блый кисейный платокъ, лежавшій на груди мягкими складками, темная шаль и платье сразу показывали, къ какой религіозной сект она принадлежитъ. Лицо ея было круглое, розовое, покрытое здоровымъ, мягкимъ пушкомъ, какъ сплый персикъ. Ея слегка посдвшіе волосы были зачесаны назадъ, открывая высокій, гладкій лобъ, на которомъ время ничего не начертало, кром словъ: ‘Миръ на земл и въ человцхъ благоволеніе’. Ея большіе, ясные, каріе глаза смотрли ласково, и стоило заглянуть въ нихъ, чтобы проникнуть до глубины самаго добраго и честнаго сердца, какое когда либо билось въ груди женщины. Много говорится и поется о красот молодыхъ двушекъ! Тому, кто пожелаетъ воспользоваться нашимъ совтомъ, мы рекомендуемъ посмотрть на нашу пріятельницу Рахиль Галлидэй въ то время, когда она сидитъ въ своемъ маленькомъ кресл-качалк. Это кресло иметъ привычку скрипть и кряхтть, можетъ быть, оно схватило простуду въ молодые годы, или страдаетъ не то удушьемъ, не то нервнымъ разстройствомъ: но когда она слегка покачивается взадъ и впередъ, кресло неизмнно повторяло вполголоса: скрипъ, кракъ, что было бы невыносимо во всякомъ другомъ кресл. А между тмъ старый Симеонъ Галлидэй часто заявлялъ, что этотъ скрипъ для него лучше всякой музыки, а вс дти увряли, что ни за что въ одт не согласятся не слышать больше скрипнья материнскаго кресла. Почему такъ? Потому что лтъ двадцать съ лишнимъ съ этого кресла не раздавалось ничего, кром словъ любви, кроткаго увщанія, материнской нжности, множество головныхъ и сердечныхъ страданій излечивались здсь, всякіе трудные вопросы духовной и практической жизни разршались здсь,— и все это благодаря одной доброй, любящей женщин. Благослови ее Господи!

— Какъ же ты, Элиза, все еще думаешь отправляться въ Канаду? спросила она, спокойно разглядывая свои персики.

— Да, ма’амъ,— твердо отвчала Элиза.— Мн необходимо подвигаться дальше. Мн нельзя останавливаться.

— А что же ты тамъ будешь длать? Объ этомъ надо подумать, дочь моя.

‘Дочь моя’ — для Рахиль Галлидэй слово это было вполн естественно: ея лицо и вся наружность внушали желаніе называть ее матерью.

Руки Элизы задрожали и нсколько слезинокъ упало на ея работу, тмъ не мене она отвтила твердымъ голосомъ.

— Я буду длать что придется. Надюсь, мн удастся найти себ какую-нибудь работу.

— Ты знаешь, что можешь жить здсь сколько хочешь.

— О, благодарю васъ,— вскричала Элиза,— но я не могу спать по ночамъ, я ни минуты не могу быть спокойна! Сегодня ночью я видла во сн, что тотъ человкъ вошелъ во дворъ…— она вздрогнула.

— Бдное дитя! сказала Рахиль, отирая слезы.— Но ты не должна такъ тревожиться. По милости Божіей до сихъ поръ ни одного бглеца на поймали въ нашей деревн, я уврена, что и тебя не поймаютъ.

Въ эту минуту дверь отворилась, и въ комнату вошла маленькая, кругленькая, краснощекая женщина съ веселымъ цвтущимъ личикомъ, напоминающимъ сплое яблоко. Она была одта также, какъ Рахиль, въ срое платье съ кисейной косынкой, лежавшей красивыми складками вокругъ ея круглой, толстой шейки.

— Руь Стедменъ!— вскричала Рахиль радостно, поднимаясь навстрчу ей.— Какъ поживаешь, Руь? и она сердечно пожала об руки вошедшей.

— Очень хорошо, отвчала Руь, снимая маленькую суконную шляпу и смахивая съ нея пыль своимъ носовымъ платкомъ. Квакерскій чепчикъ сидлъ какъ-то очень изящно на ея кругленькой головк, хотя она своими пухлыми ручками всячески старалась примять и пригладить его. Непослушныя прядки ея несомннно вьющихся волосъ выскакивали изъ подъ него то тамъ, то здсь, ихъ надобно было подправлять и подсунуть въ надлежащее мсто. Окончивъ вс эти операціи передъ маленькимъ зеркальцемъ, гостья, женщина лтъ двадцати, повидимому осталась вполн довольна собой, да и неудивительно, она была такая милая, здоровая, привтливая, маленькая женщина, что всякое мужское сердце радостно забилось бы при взгляд на нее.

— Руь, это нашъ другъ, Элиза Гаррисъ, а этотъ маленькій мальчикъ, о которомъ я теб разсказывала.

— Я очень рада видть тебя, Элиза, очень,— проговорила Руь, пожимая руку Элизы, какъ будто это былъ старый другъ, котораго она давно ждала.— А это твой милый мальчикъ?— я принесла ему пряничокъ,— и она протянула маленькое пряничное сердечко мальчику, который подошелъ, поглядывая на нее изъ подъ нависшихъ кудрей, и робко взялъ гостинецъ.

— Гд же твой малютка, Руь?

— О, онъ сейчасъ явится, твоя Мэри утащила его у меня и побжала въ сарай, показать его дтямъ.

Въ эту минуту дверь отворилась и вошла Мэри хорошенькая, розовенькая двочка съ такими же карими глазами, какъ у матери, и съ ребенкомъ на рукахъ.

— Ага!— вскричала Рахиль, подходя и беря на руки большого, толстаго, благо мальчугана.— Какой онъ молодецъ, и какъ выросъ!

— Да, онъ славно растетъ!— отвчала Руь. Она взяла ребенка, сняла съ него маленькій голубой шелковый капотикъ и разныя пеленки и одяльцы, въ которыя онъ былъ завернутъ, она дернула въ одномъ мст, подтянула въ другомъ, одно расправила, другое разгладила и крпко расцловавъ ребенка, посадила его на полъ, чтобы онъ могъ придти въ себя. Ребенокъ, повидимому, привыкъ къ такого рода обращенію: онъ засунулъ въ ротъ большой палецъ (какъ будто такъ и слдовало), и погрузился въ свои собственныя размышленія, а мать его между тмъ сла, вытащила длинный чулокъ изъ синей и блой бумаги и принялась быстро вязать его.

— Мэри, хорошо, если бы ты поставила котелокъ воды,— ласково сказала мать.

Мэри ушла съ котелкомъ къ колодцу и черезъ нсколько минутъ поставила его на плиту, гд онъ вскор весело зашиплъ и закиплъ, какъ, бы свидтельствуя о гостепріимств и радушіи хозяевъ. Рахиль отдала еще нсколько ласковыхъ указаній шопотомъ и та же рука сложила персики въ кастрюлю и поставила на огонь.

Рахиль взяла блоснжную доску для тста, подвязала себ передникъ и начала быстро приготовлять бисквиты, замтивъ Мэри:— Мэри, сказала бы ты Джону, чтобы онъ приготовилъ цыпленка,— и Мэри тотчасъ же исчезла.

— А какъ здоровье Абигаиль Петерсъ?— спросила Рахиль, продолжая возиться съ бисквитами.

— Ей лучше,— отвчала Руь.— Я была у нея сегодня утромъ, постлала постель, убрала комнаты. Лія Гильсъ пошла къ ней въ полдень, чтобы напечь ей на нсколько дней хлба и пироговъ, я общала зайти вечеромъ смнить ее.

— Я пойду къ ней завтра, постираю и починю, что нужно, сказала Рахиль.

— Ахъ, это отлично!— вскричала Руфь.— Я слышала,— прибавила она,— что Ганна Стонвудъ тоже заболла. Джонъ былъ у нея вчера вечеромъ, а я пойду завтра.

— Джонъ можетъ придти къ намъ обдать, если теб придется пробыть тамъ цлый день,— предложила Рахиль.

— Благодарю, Рахиль, завтра увидимъ, что будетъ. А, вотъ идетъ и Симеонъ.

Симеонъ Галлидэй, высокій, прямой мускулистый человкъ, въ темномъ сюртук, такихъ же панталонахъ и широкополой шляп вошелъ въ комнату.

— Какъ поживаешь, Руь, привтливо сказалъ онъ, протягивая свою широкую ручищу, чтобы пожать ея маленькую, пухленькую ручку,— здоровъ ли Джонъ?

— Благодарю! Джонъ здоровъ, и вс наши тоже,— весело отвчала Руь.

— Что новенькаго, отецъ? спросила Рахиль, ставя бисквиты въ печь.

— Петеръ Стеббингъ сказалъ мн, что сегодня къ ночи они прідутъ сюда съ друзьями,— многозначительно отвчалъ Симеонъ, умывая руки у опрятнаго умывальника въ сняхъ.

— Неужели!— вскричала Рахиль и задумчиво посмотрла на Элизу.

— Ты, кажется говорила, что твоя фамилія Гаррисъ?— спросилъ Симеонъ Элизу, возвращаясь въ комнату.

Рахиль быстро взглянула на мужа, а Элиза отвтила дрожащимъ голосомъ: ‘да’. Подъ вліяніемъ вчно преслдовавшаго ее страха, она вообразила, что пришли какія нибудь всти дурныя для нея.

— Мать!— Симеонъ вызвалъ Рахиль въ сни.

— Что теб, отецъ? спросила Рахиль, выходя къ нему и вытирая на ходу свои запачканныя мукой руки.

— Мужъ этой женщины въ сосднемъ поселк и сегодня къ ночи будетъ здсь,— сказалъ Симеонъ.

— Да что ты! Нужели это правда, отецъ? вскричала Рахиль и лице ея засіяло радостью.

— Совершенная правда. Петеръ здилъ вчера со своей фурой въ тотъ поселокъ и встртилъ тамъ старуху и двухъ мужчинъ, одинъ изъ нихъ сказалъ, что его зовутъ Джоржъ Гаррисъ, онъ передалъ мн въ нсколькихъ словахъ исторію, и я увренъ, что это онъ. Онъ очень красивый, бравый мужчина. Какъ ты думаешь, сказать объ этимъ Элиз?

— Посовтуемся съ Руью, отвчала Рахиль.— Руь, приди-ка сюда на минутку!

Руь отложила свое вязанье и въ ту же секунду была въ сняхъ.

— Представь себ. Руь, сказала Рахиль.— Отецъ говоритъ, что мужъ Элизы въ послдней партіи негровъ и будетъ здсь сегодня къ ночи.

Крикъ радости молоденькой квакерши прервалъ ее. Она захлопала въ ладоши и такъ подпрыгнула, что два локона выскочили изъ подъ ея квакерскаго чепца и разсыпались по блой косынк.

— Тише, тише, милая,— ласково остановила ее Рахиль,— тише, Руь! Скажи лучше, какъ ты думаешь, сообщить ей это теперь-же?

— Теперь, конечно! сію же минуту! Подумать только, вдругъ это былъ бы мой Джонъ, чтобы я чувствовала. Скажите ей сейчасъ-же.

— Ты учишь насъ, какъ надо любить своего ближняго, Руь,— сказалъ Симеонъ, съ умиленіемъ глядя на молодую женщину.

— Да какъ же иначе? Вдь мы только для этого и созданы. Если бы я не любила Джона и моего сынишку, я бы не могла понимать ея чувствъ. Пойдемъ, скажи ей поскоре!— и она съ умоляющимъ видомъ положила свои ручки на руку Рахили.— Возьми ее къ себ въ спальню и поговори съ ней, а я въ это время изжарю цыпленку

Рахиль вошла въ кухню, гд Элиза все еще сидла за шитьемъ и, отворивъ дверь маленькой спальни, сказала ласково:— Приди ко мн сюда, дочь моя, мн надобно разсказать теб новость.

Кровь прилила къ блднымъ щекамъ Элизы, она встала съ нервной дрожью во всемъ тл и посмотрла на своего мальчика.

— Нтъ, нтъ,— вскричала маленькая Руь, подбгая къ ней и хватая ее за руки,— не бойся, это хорошія новости, Элиза, иди, иди скорй!— И она тихонько втолкнула ее въ дверь, которая заперлась за нею, затмъ она схватила на руки маленькаго Гарри и принялась цловать его.

— Ты скоро увидишь своего отца, мальчуганъ! Знаешь ты это? Отецъ твой скоро прідетъ!— говорила и повторяла она, а мальчикъ съ удивленіемъ смотрлъ на нее.

Между тмъ за дверью происходила сцена другого рода: Рахиль Галлидэй обняла одной рукой Элизу и сказала:

— Богъ сжалился надъ тобой, дочь моя, твой мужъ ушелъ изъ дома рабства.

Кровь прилила къ щекамъ Элизы и такъ-же быстро отлила обратно къ сердцу. Она опустилась на стулъ блдная, ослабвшая.

— Мужайся, дитя,— сказала Рахиль, положивъ руку ей на голову.— Онъ среди друзей, они привезутъ его сюда сегодня вечеромъ.

— Сегодня вечеромъ,— повторила Элиза,— сегодня!.. Она перестала понимать значеніе словъ, въ голов ея все спуталось и смшалось, на минуту все подернулось туманомъ.

Очнувшись, она увидла, что лежитъ на постели, покрытая одяломъ, и маленькая Руь третъ ей руки камфорой. Она открыла глаза въ полусонной, пріятной истом, какъ человкъ, который долго несъ страшную тяжесть и чувствуетъ, что, наконецъ, избавился отъ нея, что можетъ отдохнуть. Нервное напряженіе, не покидавшее ее съ самаго бгства изъ дому, вдругъ ослабло, и ею овладло давно неиспытанное чувство покоя и безопасности. Она лежала съ широко открытыми глазами и, точно въ мирномъ сн, слдила за движеніями окружающихъ. Она видла, что дверь въ сосднюю комнату открыта, видла столъ накрытый для ужина блоснжною скатертью, слышала тихую псенку кипящаго чайника, видла, какъ Руь ходила взадъ и впередъ съ тарелками пирожковъ и салатниками консервовъ, какъ она останавливалась, чтобы сунуть пирожокъ въ ручку Гарри, или погладить его по головк, или навить его длинные локоны на свои бленькіе пальчики. Она видла полную, материнскую фигуру Рахили, какъ она подходила къ ея постели, поправляла то одяло, то подушку, стараясь такъ или иначе выказать ей свое участіе, и всякій разъ ей казалось, будто какой-то свтъ льется на нее изъ этихъ большихъ, ясныхъ, карихъ глазъ. Она видла, какъ вошелъ мужъ Руфи, какъ она подбжала къ нему и стала что-то разсказывать ему шопотомъ, очень оживленно, указывая пальчикомъ на комнату, гд она лежала. Она видла, какъ Руь съ ребенкомъ на рукахъ сла за столъ пить чай, видла, какъ вс придвинулись къ столу, и какъ маленькій Гарри сидлъ на высокомъ креслиц подъ крылышкомъ Рахили, слышала тихій гулъ разговоровъ, нжный звонъ чайныхъ ложечекъ о блюдца и чашки, и мало по малу все слилось, Элиза заснула, заснула такъ спокойно, какъ не спала ни разу посл той страшной минуты, когда она взяла своего ребенка и бжала съ нимъ среди морозной, звздной ночи.

Ей приснилась чудная страна, какъ ей казалось, страна отдыха,— зеленые берега, веселые острова, красиво сверкающія рки. И тамъ въ одномъ дом, который ласковые голоса называли ея домомъ, игралъ ея мальчикъ, свободный, счастливый. Она услышала шаги мужа, она почувствовала, что онъ подходитъ къ ней, его рука обняла ее, его слеза упала ей на лицо, и она проснулась. Это не былъ сонъ. Дневной свтъ давно погасъ. Ея мальчикъ спокойно спалъ подл нея, свча тускло горла на столик, и мужъ ея рыдалъ, припавъ къ ея подушк.

——

Весело проходило слдующее утро въ дом квакеровъ. ‘Мать’ встала рано и готовила завтракъ, окруженная толпою двочекъ и мальчиковъ, съ которыми мы не успли вчера познакомить читателя, и которые дятельно помогали ей, повинуясь ея ласковымъ словамъ: ‘Хорошо, если бы ты’. Приготовленіе завтрака въ роскошныхъ долинахъ Индіаны дло сложное и требуетъ много рукъ подобно ощипыванью лепестковъ розъ и подчистки кустовъ въ раю, съ чмъ не могла безъ помощниковъ справиться наша праматерь Ева. Джонъ бгалъ къ колодцу за свжей водой, Симеонъ младшій просивалъ муку для пирожковъ, Мэри молола кофе, Рахиль тихо и спокойно расхаживала среди нихъ, приготовляя бисквиты, жаря цыплятъ и распространяя вокругъ себя нчто въ род солнечнаго сіянія. Если являлась опасность столкновеній или недоразумній между слишкомъ усердными молодыми помощниками, ея ласковое: ‘Ну, полно, полно… или: — ‘Я бы на твоемъ мст’ — быстро улаживало дло. Поэты воспвали поясъ Венеры, кружившій головы нсколькимъ поколніямъ. Намъ больше нравится поясъ Рахили Галлидэй, который не давалъ головамъ кружиться и поддерживалъ общую гармонію. Онъ, несомннно, боле полезенъ въ наше время.

Пока шли эти приготовленія Симеонъ старшій стоялъ въ рубашк передъ маленькимъ зеркальцемъ въ углу и занимался дломъ незнакомымъ древнимъ патріархамъ — онъ брился. Все въ большой кухн шло такъ дружно, такъ мирно, такъ согласно, каждому было, повидимому, пріятно длать именно то, что онъ длалъ, всюду царила атмосфера взаимнаго доврія и товарищества, даже ножи и вилки дружелюбно звякали, когда ихъ клали на столъ, даже цыплята и ветчина весело шипли на сковород, какъ будто радуясь, что ихъ жарятъ. Когда вошли Джоржъ, Элиза и маленькій Гарри ихъ встртили такъ радостно и привтливо, что имъ невольно подумалось: не сонъ ли это?

Наконецъ вс услись за завтракъ, только Мэри осталась у плиты, поджаривая лепешки, и подавая ихъ на столъ, какъ только он пріобртали настоящій золотисто-коричневый оттнокъ.

Рахиль никогда не казалась такой счастливой и добродушной, какъ сидя во глав стола. Столько материнской ласки и сердечности было въ каждомъ ея движеніи, даже въ томъ, какъ она передавала тарелку съ лепешками, или наливала чашку кофе, что, казалось, будто она одухотворяла самую пищу и питье.

Первый разъ въ жизни приходилось Джоржу сидть, какъ равному, за столомъ благо, и онъ сначала чувствовалъ нкоторую неловкость и смущеніе, но они скоро изчезли, какъ утренній туманъ, въ лучахъ этой безхитростной, задушевной доброты.

Это, дйствительно, былъ домъ,— домъ слово настоящаго смысла котораго Джоржъ до сихъ поръ не понималъ,— и вра въ Бога, надежда на Его промыслъ закрадывалась золотымъ облакомъ въ его сердце, мучительныя мрачныя атеистическія сомннія и бшенное отчаяніе таяли передъ свтомъ живого евангелія, начертаннаго на этихъ живыхъ лицахъ, проповдуемаго тысячью безсознательныхъ проявленій любви и доброжелательства, которыя подобно чаш холодной воды, поданной во имя ученика Христова, никогда не останутся безъ награды.

— Отецъ, а что, если тебя опять поймаютъ?— спросилъ Симеонъ младшій, намазывая масломъ свою лепешку.

— Я заплачу штрафъ,— спокойно отвчалъ Симеонъ.

— А вдругъ тебя засадятъ въ тюрьму?

— Разв вы съ матерью не управитесь безъ меня на ферм? улыбнулся Симеонъ.

— Мать можетъ почти все длать, отвчалъ мальчикъ.— Но разв это не стыдъ, что у насъ издаютъ такіе законы?

— Ты не долженъ осуждать правительство, Симеонъ,— серьезно замтилъ ему отецъ,— Богъ посылаетъ намъ земныя блага только для того, чтобы мы могли оказывать справедливость и милосердіе, если правительство требуетъ у насъ за это плату, мы обязаны вносить ее.

— А все-таки я ненавижу рабовладльцевъ!— вскричалъ мальчикъ, который питалъ совсмъ нехристіанскія чувства, какъ и подобало современному реформатору.

— Мн странно слышать это отъ тебя, сынъ мой,— сказалъ Симеонъ.— Мать совсмъ не тому учила тебя. Я одинаково готовъ помочь какъ рабу, такъ и рабовладльцу, если горе приведетъ его къ моимъ дверямъ.

Симеонъ младшій сильно покраснлъ, но его мать только улыбнулась и сказала: — Симеонъ добрый мальчикъ. Когда онъ вырастетъ большой, онъ будетъ совсмъ, какъ отецъ.

— Надюсь, сэръ, что вы не подвергнетесь изъ-за насъ какимъ нибудь непріятностямъ? съ тревогой спросилъ Джоржъ.

— Не безпокойся, Джоржъ, мы на то и посланы въ міръ. Если бы мы боялись подвергнуться непріятностямъ изъ-за добраго дла, мы не заслуживали бы имени человка.

— Но ради меня,— сказалъ Джоржъ,— это мн слишкомъ тяжело.

— И объ этомъ не думай, другъ Джоржъ, это длается вовсе не ради тебя, но ради Бога и человка вообще,— отвчалъ Симеонъ.— Сегодняшній день ты можешь хорошенько отдохнуть, а вечеромъ въ десять часовъ Финеазъ Флетчеръ повезетъ тебя дальше до нашего слдующаго поселка, тебя и всю остальную партію. За тобой усиленно гонятся, нельзя медлить.

— Въ такомъ случа зачмъ же ждать вечера?— спросилъ Джоржъ.

— Днемъ ты здсь въ безопасности, въ нашемъ сел вс друзья, и вс на сторож. Кром того путешествовать ночью безопасне.

ГЛАВА XIV.
Евангелина.

О юная звзда, озарявшая жизнь, слишкомъ прелестная, чтобы отражаться въ такомъ зеркал!

Очаровательное, едва сложившееся существо!

Роза, прелестнйшіе лепестки которой еще не развернулись!

Миссисипи! Какъ измнилась она, точно по мановенію волшебнаго жезла, съ тхъ поръ какъ Шатобріанъ воспвалъ ее въ поэтической проз, какъ могучую, пустынную рку, катящую свои волны среди сказочныхъ чудесъ растительнаго и животнаго міра.

Въ наше время эта рка грезъ и романтической поэзіи превратилась въ дйствительность, едва ли мене сказочную и роскошную. Какая другая рка въ свт несетъ на своей груди къ океану богатства и плоды предпріимчивости другой подобной страны, страны, произведенія которой обнимаютъ все, что родится отъ тропиковъ до полюсовъ. Эти бурныя, пнящіяся волны, которыя вчно стремятся впередъ, представляютъ живое подобіе кипучей дятельности расы боле пылкой и энергичной, чмъ какъ либо другая въ Старомъ свт. Ахъ, если бы эти волны не несли на себ вмст съ тмъ и боле ужасной тяжести, слезъ угнетенныхъ, вздоховъ безпомощныхъ, горькихъ обращеній бдныхъ, невжественныхъ сердецъ къ невдомому Богу, невдомому, невидимому и безмолвному, но который все-таки ‘сойдетъ со своего престола’, чтобы спасти всхъ несчастныхъ на земл.

Косые лучи заходящаго солнца дрожатъ на поверхности широкой ркии, золотятъ тонкій камышъ и стройные темные кипарисы, обвитые гирляндами темнаго мха словно погребальнымъ уборомъ.

Тяжело нагруженный пароходъ, заваленный тюками хлопчатой бумаги съ разныхъ плантацій до того, что издали кажется квадратной, огромной, срой массой, медленно подвигается впередъ, къ ближайшему рынку. Намъ придется не мало поискать, прежде чмъ въ толп, тснящейся на палубахъ, мы найдемъ нашего смиреннаго друга Тома. Наконецъ, мы увидимъ его на верхней палуб, тоже загроможденной товаромъ въ маленькомъ уголк между тюками.

Частью, благодаря рекомендаціи мистера Шельби, частью, благодаря удивительно спокойному, кроткому характеру Тома, онъ постепенно заслужилъ довріе даже такого человка, какъ Гэлей.

Вначал негроторговецъ зорко слдилъ за нимъ цлый день и никогда не позволялъ ему оставаться на ночь безъ кандаловъ, но неизмнное терпніе и какъ будто даже довольный видъ Тома заставили его постепенно смягчить эту строгость, и въ послднее время Тому позволялось свободно расхаживать по пароходу, какъ будто онъ былъ отпущенный на честное слово.

Всегда тихій и услужливый, всегда готовый помочь во всякой работ, онъ вскор заслужилъ расположеніе всхъ матросовъ, и не мало часовъ провелъ онъ, работая съ ними вмст такъ же прилежно, какъ на ферм въ Кентукки.

Когда ему нечего было длать, онъ забирался въ уголокъ между тюками хлопчатой бумаги на верхней палуб и внимательно изучалъ Библію.

За сто слишкомъ миль отъ Новаго-Орлеана уровень рки выше, чмъ окружающая мстность, и она катитъ свои волны между двумя огромными дамбами футовъ въ двадцать вышины. Путешественникъ съ палубы парохода, какъ съ большой пловучей башни можетъ обозрвать окрестную страну на много миль въ окружности. Передъ глазами Тома проходили одна плантація за другой, развертывалась картина той жизни, какая ему предстояла.

Онъ видлъ вдали невольниковъ за работой, онъ видлъ ихъ деревни изъ хижинъ, выстроенныхъ рядами подальше отъ красивыхъ домовъ и садовъ господъ, и когда эти картины проходили передъ его глазами, его бдное, глупое сердце рвалось назадъ, на ферму въ Кентукки, съ ея тнистыми старыми буками, въ домъ господина, съ его большими прохладными комнатами и въ маленькую хижину, обросшую розами и бегоніей. Ему представлялось, что онъ видитъ знакомыя лица товарищей, которыхъ зналъ съ дтства, что онъ видитъ свою хлопотунью жену, приготовляющую ему ужинъ, что онъ слышитъ веселый смхъ мальчиковъ, лепетанье малютки у него на колняхъ,— и вдругъ все исчезло, и снова передъ нимъ мелькалъ сахарный тростникъ и кипарисы плантацій, снова онъ слышалъ пыхтнье и грохотъ машины, слишкомъ ясно говорившій ему, что та полоса его жизни миновала навсегда.

При такихъ обстоятельствахъ вы напишете жен, вы пошлете всточку дтямъ, но Томъ не умлъ писать, почта для него не существовала, и разлука не смягчалась для него возможностью послать своимъ дружеское слово или привтъ.

Мудрено ли посл этого, что слезы часто капали на страницы Библіи, когда онъ, разложивъ ее на тюк хлопка, медленно водилъ пальцемъ по строчкамъ, разбирая слово за слово ея изреченія. Томъ научился грамот уже взрослымъ человкомъ, онъ читалъ очень медленно и долго трудился надъ каждымъ стихомъ. Къ счастью, книга, которую онъ разбиралъ, ничего не теряетъ отъ медленнаго чтенія, наоборотъ, слова ея, какъ слитки золота, нужно взвшивать каждое отдльно для того, чтобы понять ихъ безцнное достоинство. Побудемъ съ нимъ нсколько минутъ, пока онъ, указывая себ слова и произнося ихъ въ полголоса, читаетъ.

Да-не-сму-ща-ется — сердце — ва-ше. Въ до-му От-ца моего мно-го оби-те-лей. Я и-ду, да-бы уго-го-вать мсто — вамъ.

Цицеронъ, похоронивъ свою единственную, нжно-любимую дочь, чувствовалъ такое же искреннее горе, какъ бдный Томъ, вроятно, не больше, такъ какъ оба они были только люди, но Цицеронъ не могъ читать эти чудныя слова надежды, не могъ расчитывать на загробное свиданіе, а если бы онъ ихъ и прочелъ, онъ по всей вроятности, не принялъ бы ихъ на вру, въ голов его появилось бы тысяча вопросовъ относительно подлинности рукописи и правильности перевода. Но для бднаго Тома въ нихъ заключалось именно то, что ему было нужно, они казались ему до того очевидно истинными и божественными, что его простой умъ не допускалъ возможности какихъ либо вопросовъ. Это все должно быть правда, если это не правда, какъ же онъ можетъ жить?

На Библіи Тома не было никакихъ примчаній и объясненій ученыхъ толкователей, но на ней стояли значки и отмтки, изобртенные самимъ Томомъ и помогавшіе ему лучше всякихъ мудрыхъ объясненій. Онъ обыкновенно просилъ господскихъ дтей, особенно массу Джоржа, читать ему Библію, и когда они читали, онъ подчеркивалъ или отмчалъ перомъ и карандашомъ т мста, которыя особенно нравились ему, или трогали его. Такимъ образомъ, вся его Библія съ начала до конца была испещрена отмтками разнаго вида и значенія. Онъ могъ во всякую данную минуту найти свои любимые тексты, не трудясь разбирать по складамъ то, что стояло между ними. Каждая страница этой книги напоминала ему какую нибудь пріятную картину прошлаго, въ Библіи заключалось и все, что у него осталось отъ прежняго, и вс его надежды на будущее.

Въ числ пассажировъ парохода былъ одинъ богатый молодой человкъ по имени Сентъ-Клеръ, постоянно жившій въ Новомъ Орлеан. Онъ халъ съ дочкой лтъ пяти, шести и съ пожилой дамой, повидимому родственницей, подъ надзоромъ которой и находился ребенокъ.

Томъ часто поглядывалъ на эту маленькую двочку. Это было одно изъ тхъ живыхъ, рзвыхъ созданій, которыхъ такъ же трудно удержать на мст, какъ лучъ солнца или лтній втерокъ, а кто разъ ее видлъ, тому трудно было забыть ее.

Это былъ удивительно красивый ребенокъ безъ обычной у дтей припухлости и угловатости очертаній. Вс движенія ея дышали такою воздушною грацій, что невольно, вызывали представленіе о какомъ нибудь миическомъ или аллегорическомъ существ. Личико ея было замчательно не столько безукоризненной красотой чертъ, сколько какою-то странною, мечтательною серьезностью выраженія, поэтъ въ изумленіи останавливался передъ нимъ, самые прозаичные и невоспріимчивые люди не могли равнодушно глядть на него, сами не зная, почему. Форма ея головы, посадка шеи и всей фигуры были удивительно благородны. Длинные, золотисто-каштановые волосы словно облакомъ окружали эту головку, глубокое задумчивое выраженіе ея сине-фіолетовыхъ глазъ осненныхъ густыми золотистыми рсницами — все выдляло ее изъ среды другихъ дтей, все заставляло каждаго оборачиваться и смотрть ей вслдъ, когда она бродила по пароходу. При всемъ этомъ малютку нельзя было назвать серьезнымъ или грустнымъ ребенкомъ. Напротивъ, ея личико и воздушная фигурка дышали веселостью. Она была постоянно въ движеніи съ полуулыбкой на розовыхъ губкахъ, она легкимъ облачкомъ летала по пароходу, напвая что-то про себя, точно въ сладкомъ забыть. Отецъ и присматривавшая за нею дама постоянно гонялись за нею, но какъ только имъ удавалось поймать ее, она снова ускользала отъ нихъ, словно лтнее облачко. Никогда не слышала она ни слова упрека, или строгаго замчанія, и потому продолжала, какъ хотла, порхать повсюду. Всегда одтая въ бломъ, она, какъ тнь, скользила по всмъ мстамъ, нигд не пачкая своего платьица. Не было ни одного уголка, ни одного закоулочка ни наверху, ни внизу, гд бы не пробжали эти легкія ножки, куда бы золотистая головка не заглянула своими глубокими, синими глазами.

Кочегаръ, поднимая голову отъ своей тяжелой работы, встрчалъ иногда взглядъ этихъ глазокъ, засматривавшихъ съ удивленіемъ въ раскаленную печь съ тревогой и состраданіемъ на него, какъ будто онъ подвергался ужасной опасности. Рулевой у колеса улыбался, когда прелестная головка показывалась у окошечка его будки и исчезала въ ту же минуту. Тысячу разъ въ день грубые голоса благословляли ее, непривычно мягкія улыбки озаряли грубыя лица, когда она приближалась, а когда она безстрашно проходила по опаснымъ мстамъ, грубыя, грязныя руки невольно протягивались, чтобы оберечь ее, помочь ей.

Томъ, отличавшійся мягкостью и впечатлительностью свойственными его рас, всегда чувствовавшій влеченіе ко всему безъискусственному и дтскому, слдилъ за малюткой съ возраставшимъ интересомъ. Она казалась ему чмъ-то божественнымъ, и когда ея золотистая головка и глубокіе синіе глаза глядли на него поверхъ какого нибудь грязнаго тюка, или съ какой нибудь груды чемодановъ, онъ почти врилъ, что видитъ передъ собой одного изъ тхъ ангеловъ, о которыхъ говорится въ Новомъ Завт.

Часто, очень часто ходила она съ печальнымъ личикомъ вокругъ того мста, гд сидли закованные невольники Гэлея. Она подходила къ нимъ и смотрла на нихъ серьезно, съ тревогой и грустью, а иногда приподнимала ихъ цпи своими тонкими ручками и глубоко вздыхала, уходя дальше. Много разъ появлялась она неожидано среди нихъ, приносила леденцы, орхи, апельсины, съ веселой улыбкой раздавала имъ лакомства и исчезала.

Томъ долго присматривался къ маленькой барышн, прежде чмъ ршился сдлать попыту познакомиться съ нею, онъ зналъ множество средствъ привлечь къ себ ребенка и ршилъ воспользоваться ими. Онъ умлъ вырзать маленькія корзиночки изъ вишневыхъ косточекъ, головки уродцевъ изъ орховъ и смшныхъ прыгуновъ изъ бузины, особенно же искусенъ былъ онъ въ выдлк всевозможныхъ свистулекъ. Карманы его были полны разныхъ привлекательныхъ вещицъ, которыя онъ мастерилъ въ былые годы для дтей своего господина, и которыя онъ теперь вынималъ по одной, съ благоразумной расчетливостью, какъ средство завести знакомство и дружбу.

Двочка была застнчива, несмотря на свой интересъ ко всему окружающему, и приручить ее оказалось не легко. Первое время она, точно канареечка, присаживалась на такой нибудь тюкъ, или ящикъ подл Тома, когда онъ изготовлялъ свои издлья и съ серьезнымъ, застнчивымъ видомъ принимала отъ него какую нибудь вещицу. Но мало по малу они познакомились и разговорились.

— Какъ васъ, зовутъ, маленькая барышня?— спросилъ Томъ, когда замтилъ, что почва достаточно подготовлена для начала разговора.

— Евангелина Сентъ Клеръ,— отвчала двочка, но папа и вс называютъ меня Ева. А тебя какъ зовутъ?

— Меня зовутъ Томъ, дти обыкновенно звали меня дядя Томъ, тамъ у насъ, въ Кентукки.

— Такъ и я буду звать тебя дядя Томъ, потому что, знаешь, ты мн понравился,— сказала Ева. Куда ты дешь дядя Томъ?

— Не знаю, миссъ Ева.

— Какъ, не знаешь!— вскричала двочка.

— Такъ. Меня кому нибудь продадутъ, и я не знаю, кому.

— Мой папа можетъ тебя купить,— быстро проговорила Ева,— а если онъ тебя купитъ, теб будетъ хорошо жить. Я сегодня же попрошу его.

— Благодарю васъ, милая барышня.

Въ эту минуту пароходъ остановился у маленькой пристани, чтобы запастись дровами, и Ева, услышавъ голосъ отца, вскочила и убжала. Томъ тоже всталъ и пошелъ предложить свои услуги матросамъ, скоро онъ вмст съ ними таскалъ дрова.

Ева съ отцомъ стояли рядомъ у перилъ и смотрли, какъ пароходъ отчаливалъ отъ пристани, колесо сдлало два, три поворота въ вод, какъ вдругъ, отъ неожиданнаго толчка, двочка потеряла равновсіе и упала за бортъ, прямо въ воду. Отецъ ея, едва сознавая, что длаетъ, готовъ былъ броситься вслдъ за ней но кто-то удержалъ его сзади и указалъ ему, что двочк уже оказываютъ боле дйствительную помощь.

Когда она упала, Томъ стоялъ прямо подъ ними на нижней палуб. Онъ видлъ, какъ она погрузилась въ воду и въ одну секунду прыгнулъ за нею. Негръ съ его широкой грудью и сильными руками легко могъ держаться на вод, пока секунды черезъ дв малютка показалась на поверхности. Тогда онъ схватилъ ее, подплылъ съ нею вмст къ борту парохода и передалъ ее наверхъ сотн рукъ, которыя вс нетерпливо протягивались, чтобы принять ее. Черезъ нсколько минутъ отецъ внесъ ее промокшую, безъ чувствъ, въ дамскую каюту, гд, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, между всми дамами началась борьба великодушія: кто произведетъ больше безпорядка и помшаетъ ей придти въ себя.

——

Слдующій день, послдній день путешествія былъ очень жаркій, пароходъ подходилъ къ Новому Орлеану. На всемъ судн царило оживленіе и хлопотливые сборы. Въ кают пассажиры собирали свои вещи и готовились выйти на берегъ. Мужская и женская прислуга суетилась, чистила, мыла и прихорашивала красивое судно, приготовляя его къ парадному възду. На нижней палуб сидлъ нашъ другъ Томъ, сложивъ руки и съ тревогой посматривая на группу, стоявшую съ другой стороны парохода.

Тамъ была прелестная Евангелина, немного блдне, чмъ наканун, но безъ всякихъ другихъ слдовъ вчерашняго несчастнаго случая. Изящный молодой человкъ стоялъ подл нея безпечно облокотившись на тюкъ хлопка, а подл него лежала открытой большая записная книжка.

Съ перваго взгляда можно было угадать, что это отецъ Евы. Т же благородныя очертанія головы, т же большіе синіе глаза, т же золотисто-каштановые волосы. Но выраженіе лица было совсмъ другое. Въ его глазахъ не было той глубины, той туманной мечтательности, которыми отличались глаза двочки, они смотрли ясно, весело, смло и сіяли чисто земнымъ блескомъ, его красиво очерченный ротъ имлъ гордое, нсколько саркастическое выраженіе, въ каждомъ движеніи его изящной фигуры сказывалось сознаніе собственнаго превосходства. Онъ слушалъ съ небрежно добродушнымъ, полунасмшливымъ, полупрезрительнымъ видомъ Гэлея, весьма многорчиво восхвалявшаго достоинства той штуки товара, изъ-за которой они торговались.

— Полное собраніе всхъ нравственныхъ и христіанскихъ добродтелей въ черномъ кожаномъ переплет!— усмхнулся онъ когда Галей кончилъ.

— Отлично, любезнйшій, а теперь ‘сколько же убытка’? какъ говорятъ въ Кентукки. Однимъ словомъ, сколько надо вамъ заплатить за всю эту исторію? Что вы намрены содрать съ меня? Говорите прямо!

— Гмъ,— отвчалъ Гэлей,— если я возьму тысячу триста долларовъ за этого молодца, я не получу ни копйки барыша положительно ни копйки.

— Бдняга!— сказалъ молодой человкъ, устремляя на него свои проницательные, насмшливые синіе глаза, — вы, конечно, отдаете мн его за свою цну изъ особеннаго уваженія ко мн?

— Онъ кажется очень полюбился маленькой барышн, да и не мудрено.

— О, конечно, тутъ-то вамъ и показать свое прекраснодушіе, любезный другъ! Вспомните еще христіанское милосердіе, и сдлайте уступочку, чтобы угодить барышн, которой онъ понравился.

— Да вы подумайте только, какой это негръ,— возразилъ торговецъ,— посмотрите на него, грудь широкая, сила лошадиная. Взгляните на его голову: если у негра большой лобъ, значитъ онъ уметъ соображать, онъ ко всякой работ способенъ. Я ужъ это замтилъ. Теперь возьмите, онъ силенъ, онъ хорошаго сложенія, значитъ за одно его, такъ сказать, тло можно дать хорошія деньги, если онъ даже и глупъ. А прибавьте его умственныя способности, а он, прямо скажу, незаурядныя, вотъ ужъ цна и еще поднимется. Этотъ малый заправлялъ всмъ хозяйствомъ на ферм своего господина. У него удивительно дловитый умъ.

— Это плохо, плохо, очень плохо, онъ слишкомъ уменъ!— сказалъ молодой человкъ съ тою же насмшливой улыбкой.— Никуда не годится. Умные негры вчно или убгаютъ, или крадутъ лашадей, или вообще выкидываютъ какія нибудь штуки. Вамъ придется скинуть нсколько сотъ долларовъ за его умъ.

— Можетъ быть, вы отчасти правы, но надо знать его характеръ. Я могу показать вамъ его аттестаты, это удивительно-смирное, благочестивое созданіе. Его вс называли проповдникомъ въ тхъ мстахъ, гд онъ жилъ.

— И я, пожалуй, могу взять его себ въ домовые священники,— сухо замтилъ молодой человкъ.— Это идея. У насъ въ дом насчетъ религіи не густо.

— Вы шутите?

— Почему вы думаете, что я шучу? Вы же сейчасъ рекомендовали его, какъ отличнаго проповдника? Не выдержалъ ли онъ экзамена въ какомъ нибудь синод или совт? Покажите-ка его бумаги!

Торговецъ замтилъ искорки веселаго юмора въ большихъ синихъ глазахъ, и потому былъ увренъ, что въ конц концовъ сдлка состоится, иначе онъ, пожалуй, вышелъ бы изъ терпнія. Теперь же онъ разложилъ засаленный бумажникъ на тюкахъ хлопка и началъ озабоченно просматривать лежавшія въ немъ бумаги. Молодой человкъ смотрлъ на него сверху внизъ съ безпечной насмшкой.

— Папа, купите его!— все равно, сколько онъ стоитъ,— прошептала Ева, нжно влзая на ящики и обвивая руками шею отца.— У васъ много денегъ, я знаю. Мн такъ хочется!

— Да зачмъ онъ теб, кисанька? Что ты хочешь изъ него сдлать? Игрушку? Лошадь-качалку или что?

— Я хочу сдлать его счастливымъ.

— Оригинальное желаніе, нечего сказать!

Въ эту минуту торговецъ подалъ ему аттестатъ, подписанный мистеромъ Шельби. Молодой человкъ взялъ бумагу кончиками своихъ длинныхъ пальцевъ и небрежно пробжалъ ее.

— Почеркъ джентльмена,— замтилъ онъ,— и написано грамотно. Теперь меня смущаетъ одно только, его религіозность,— прежнее лукавое выраженіе снова блеснуло въ глазахъ его.— Наша страна, можно сказать, почти раззорена набожными блыми, передъ выборами у насъ является столько благочестивыхъ политиковъ, столько благочестивыхъ соображеній по всмъ отраслямъ и гражданской, и церковной жизни, что порядочный человкъ не знаетъ, кто его прежде надуетъ. Притомъ же я не справлялся, какая нынче цна религіи на бирж. Я въ послднее время не читалъ газетъ. Сколько долларовъ прикинули вы за его религіозность?

— Вамъ угодно шутить,— отвчалъ торговецъ,— но въ вашихъ словахъ есть доля правды. Я знаю, что бываетъ религіозность разнаго сорта. Иная ровно ничего не стоитъ. Вотъ хоть бы взять ханжей, которые говорятъ, кричатъ и поютъ на митингахъ, имъ грошъ цна, будь они хоть блые, хоть черные. Но есть и настоящая религіозность, я видалъ ее у негровъ не рже, чмъ у блыхъ: человкъ по настоящему благочестивый тихъ, смиренъ, честенъ, трудолюбивъ, его ничмъ не заставишь сдлать то, что онъ считаетъ дурнымъ. А вы видли, что пишетъ о Том его прежній господинъ.

— Хорошо,— серьезно сказалъ молодой человкъ, наклоняясь надъ своей чековой книжкой.— Я, пожалуй, не постою за цной, если вы мн ручаетесь, что у него именно такого рода набожность и что на томъ свт она будетъ поставлена на мой счетъ, какъ нчто мн принадлежащее. Что вы на это скажете?

— За это ужъ никакъ не могу ручаться,— отвчалъ торговецъ,— полагаю, что на томъ свт всякій будетъ расплачиваться самъ за себя.

— Это очень грустно! заплатить лишнее за религіозность и не имть возможности торговать ею тамъ, гд это всего нужне! сказалъ молодой человкъ, свертывая въ трубочку банковые билеты.— Ну вотъ вамъ, берите, получайте ваши деньги,— и онъ передалъ трубочку продавцу.

— Врно!— проговорилъ Гэлей, сіяя радостью, онъ досталъ старую чернильницу, вписалъ нсколько словъ въ готовую купчую и вручилъ ее молодому человку.

— Хотлъ бы я знать,— сказалъ этотъ послдній, пробгая глазами бумагу,— много ли бы дали за меня, если бы раздлили меня по частимъ и оцнили каждую отдльно. Столько то за образованіе, за знанія, за таланты, за честность, за набожность. Ну за это послднее, пожалуй, мало дадутъ. Однако пойдемъ, Ева! Онъ взялъ дочь за руку, пошелъ съ ней на другую сторону парохода и, взявъ Тома за подбородокъ кончиками пальцевъ, сказалъ добродушно.

— Подними голову, Томъ, посмотри, нравится ли теб твой новый хозяинъ.

Томъ взглянулъ. Передъ нимъ было одно изъ тхъ веселыхъ, молодыхъ, красивыхъ лицъ, на которыя нельзя было смотрть безъ удовольствія. Онъ почувствовалъ, что слезы выступаютъ у него на глазахъ и отъ души отвтилъ: ‘Благослови васъ Господи, масса’!

— Хорошо, надюсь, что онъ благословитъ. Тебя какъ завутъ? Томъ? Умешь ты править лошадьми, Томъ?

— Я съ дтства привыкъ къ лошадямъ,— отвчалъ Томъ.— У мистера Шельби ихъ было очень много.

— Отлично, значитъ, я могу взять тебя въ кучера съ условіемъ, что ты будешь пьянъ не боле одного раза въ недлю, за исключеніемъ экстренныхъ случаевъ.

Томъ удивился, даже обидлся.— Я никогда не пью, масса, отвчалъ онъ.

— Я уже слыхалъ это, Томъ, но ничего, посмотримъ. Если правда, что ты не пьешь, это будетъ очень хорошо и для насъ, и для тебя. Не огорчайся, голубчикъ,— прибавилъ онъ добродушно,— замтивъ, что Томъ все еще смотрлъ серьезно,— я не сомнваюсь, что ты намренъ вести себя хорошо.

— Конечно, намренъ, масса.

— И теб будетъ очень хорошо жить!— сказала Ева.— Папа очень добръ ко всмъ, только любитъ надо всми смяться.

— Папа очень теб благодаренъ за твою рекомендацію, засмялся Сентъ-Клеръ, повернулся на каблукахъ и отошелъ прочь.

ГЛАВА XV.
О новомъ хозяин Тома и о разныхъ другихъ предметахъ.

Такъ какъ нити жизни нашего скромнаго героя переплелись теперь съ нитями жизни боле высокихъ особъ, то намъ необходимо въ нсколькихъ словахъ познакомить съ ними читателя.

Августинъ Сентъ-Клеръ былъ сынъ богатаго плантатора въ Луизіан. Семья ихъ была родомъ изъ Канады. Изъ двухъ братьевъ, весьма сходныхъ по характеру и темпераменту, одинъ завелъ цвтущую ферму въ Вермонт, другой сталъ владльцемъ роскошной плантаціи въ Луизіан. Мать Августина была гугенотка, француженка, родъ которой поселился въ Луизіан вмст съ первыми эмигрантами. Августинъ и еще одинъ мальчикъ были единственными дтьми у своихъ родителей. Августинъ унаслдовалъ отъ матери очень слабое сложеніе и провелъ большую часть дтства у своего дяди въ Вермонт по совту врачей находившихъ, что боле холодный климатъ укрпитъ его организмъ.

Въ дтств онъ отличался крайней, болзненной чувствительностью, боле походилъ на нжную двочку, чмъ на обыкновеннаго мальчика. Время покрыло эту чувствительность грубой корой равнодушія, и лишь немногіе знали, что она все еще жила въ глубин его сердца. Онъ былъ одаренъ отъ природы богатыми способностями, но умъ его всегда склонялся къ области поэзіи и эстетики, практическая сторона жизни и дятельности претила ему, какъ обыкновенно бываетъ при такомъ склад ума.

Вскор по окончаніи курса въ коллегіи, онъ былъ охваченъ сильною, всепоглощающею страстью. Его часъ пробилъ — тотъ часъ, который настаетъ только разъ въ жизни, его звзда взошла, та звзда, которая такъ часто появляется напрасно на горизонт и вспоминается потомъ лишь какъ греза. И для него она взошла тоже напрасно. Говоря по просту, онъ встртилъ въ одномъ изъ Сверныхъ Штатовъ молодую двушку, прекрасную какъ тломъ, такъ и душой, они полюбили другъ друга и были помолвлены. Онъ вернулся на югъ, чтобы заняться приготовленіями къ свадьб, когда вдругъ, совершенно неожиданно, ея опекунъ возвратилъ ему его письма къ ней и прибавилъ отъ себя, что прежде чмъ онъ ихъ получитъ, она будетъ женой другого. Обезумвъ отъ горя, онъ тщетно старался,— какъ пытались и многіе другіе — однимъ отчаяннымъ усиліемъ вырвать изъ сердца все прошлое.

Слишкомъ гордый, чтобы умолять или искать объясненій, онъ бросился въ круговоротъ свтской жизни и черезъ дв недли посл полученія роковаго письма, былъ объявленъ женихомъ первой красавицы сезона, а вскор затмъ и ея мужемъ, у нея было красивое личико, пара блестящихъ черныхъ глазъ и сто тысячъ долларовъ приданаго, понятно, вс считали его счастливцемъ.

Новобрачные наслаждались своимъ медовымъ мсяцемъ въ кругу блестящаго общества, въ своей великолпной вилл на берегу озера Поншартренъ, какъ вдругъ ему подали письмо писанное тмъ, слишкомъ хорошо знакомымъ, почеркомъ. Онъ въ эту минуту велъ веселый, оживленный разговоръ, комната была полна гостей. Онъ страшно поблднлъ, увидавъ почеркъ, но сохранилъ спокойный видъ и продолжалъ шутливо перекидываться остротами съ дамой, сидвшей противъ него. Нсколько минутъ спустя онъ исчезъ изъ гостиной, и одинъ въ своей комнат распечаталъ и прочелъ письмо, которое теперь было боле чмъ безполезно читать. Письмо было отъ нея и содержало длинный разсказъ о преслдованіяхъ, какимъ она подвергалась со стороны семьи опекуна, которая хотла выдать ее замужъ за его сына, она говорила, что уже давно не получала отъ него писемъ, что сама писала ему много разъ, пока, наконецъ, не начала мучиться сомнніями, что здоровье ея пострадало отъ всхъ этихъ непріятностей, и что въ конц концовъ ей удалось открыть обманъ, жертвами котораго они оба сдлались. Письмо заканчивалось словами надежды и благодарности, увреніями въ неизмнной любви. Это было роковымъ ударомъ для несчастнаго молодого человка. Онъ тотчасъ же отвтилъ:

— Я получилъ ваше письмо слишкомъ поздно. Я поврилъ всему, что слышалъ, я былъ въ отчаяніи. Теперь я женатъ, и все кончено. Забыть — вотъ все, что остается намъ обоимъ.

Такъ кончилась романическая исторія Августина Сентъ-Клера. Но реальная дйствительность осталась, дйствительность подобная влажной, голой, вязкой тин, которая остается посл прилива, когда синія, блестящія волны унесутъ съ собой легкія лодочки и блокрылые корабли, шумъ веселъ и рокотъ волнъ, и лежитъ у берега одна только влажная, грязная, голая тина — вполн реальная дйствительность.

Въ романахъ у людей обыкновенно разбивается сердце, и они умираютъ, тмъ дло кончается, очень удобная развязка для автора. Но въ дйствительной жизни мы не умираемъ, когда все, что давало свтъ нашей жизни, умерло для насъ. У насъ остается еще много хлопотъ и важныхъ длъ: мы димъ, пьемъ, одваемся, гуляемъ, ходимъ въ гости, покупаемъ, продаемъ, разговариваемъ, читаемъ, и все это вмст взятое составляетъ то, что обыкновенно называется жить, и все это предстояло продлывать Августину. Если бы жена его была женщина въ настоящемъ смысл этого слова, она сумла бы, быть можетъ,— какъ умютъ нкоторыя женщины,— связать порванныя нити его жизни и сплести изъ нихъ новую ткань счастья. Но Марія Сентъ-Клеръ не замтила даже, что он порваны. Какъ мы говорили раньше, она состояла изъ красиваго лица, великолпныхъ глазъ и ста тысячъ долларовъ приданаго. Но ни одно изъ этихъ слагаемыхъ не въ состояніи было излечить страдающую душу.

Когда Августина, блднаго, какъ смерть, нашли лежащимъ на соф, и онъ объяснилъ свой разстроенный видъ внезапнымъ приступомъ головной боли, она посовтовала ему понюхать нашатырнаго спирта, а когда блдность и головная боль не проходили по цлымъ недлямъ, она только замтила, что никогда не считала мистера Сентъ-Клеръ болзненнымъ, а между тмъ онъ положительно подверженъ головнымъ болямъ, и это очень непріятно для нея, такъ какъ онъ отказывается вызжать вмст съ нею, а ей неудобно часто бывать въ обществ одной такъ скоро посл свадьбы. Августинъ былъ въ душ радъ, что жена его такъ непроницательна. Но когда увлеченія и взаимныя любезности медоваго мсяца кончились, онъ замтилъ, что красивая, молодая женщина, всю жизнь не видавшая ничего кром ласкъ и угодливости, можетъ быть весьма суровой въ семейной жизни. Марія никогда не обладала большою чувствительностью и способностью любить. Небольшой запасъ нжныхъ чувствъ, отпущенный ей природою, тонулъ въ безграничномъ и безсознательномъ эгоизм, эгоизм тмъ боле безнадежномъ, что съ нимъ соединялась нравственная тупость, полное непризнаніе чьихъ либо интересовъ, кром своихъ собственныхъ. Съ дтства она была окружена прислугой, которая все время должна была покорно исполнять малйшія ея прихоти, ей никогда не приходило въ голову, чтобы у этой прислуги могли быть какія либо чувства, или права. Она была единственною дочерью отца, который никогда не отказывалъ ей ни въ чемъ, что только можетъ дать человкъ. Когда она вступила въ свтъ, красавица, образованная, богатая наслдница, и вс мужчины годившіеся и негодившіеся въ женихи, стали вздыхать у ея ногъ, она не сомнвалась, что вполн осчастливила Августина, согласившись отдать ему свою руку. Большая ошибка предполагать, что безсердечная женщина не очень требовательна относительно взаимной любви. Наоборотъ, никто не требуетъ такъ безжалостно любви другихъ, какъ эгоистка, и чмъ черстве становится она, тмъ ревниве и строже требуетъ она любви отъ другихъ. И потому когда Сентъ-Клеръ началъ отставать отъ тхъ любезностей и мелкихъ услугъ, которыми первое время окружалъ жену по привычк къ ухаживанію за ней, онъ увидлъ, что его султанша вовсе не намрена отказаться отъ своего раба, появились слезы, надутыя губки, легкія бури, начались непріятности, упреки, вспышки гнва. Сентъ-Клеръ былъ добродушенъ и уступчивъ, онъ попытался откупиться подарками и лестью, а когда у Маріи родилась хорошенькая дочь, въ немъ на время проснулось что-то въ род нжности къ ней.

Мать Сентъ-Клера была женщина съ необыкновенно возвышенной и чистой душой, и онъ далъ малютк ея имя, мечтая, что она будетъ живымъ портретомъ бабушки. Жена его замтила это съ ревнивымъ чувствомъ и смотрла на горячую любовь мужа къ ребенку съ недовріемъ и неудовольствіемъ. Ей казалось, что все, что онъ даетъ двочк, отнимается отъ нея. Посл рожденія малютки здоровье ея сильно пострадало. Жизнь бездятельная, какъ физически, такъ и нравственно, постоянная скука и недовольство, соединенныя съ обычною слабостью, сопровождающую періодъ материнства, въ нсколько лтъ превратила цвтущую красавицу въ желтую, поблекшую, болзненную женщину, которая постоянно лечилась отъ разныхъ воображаемыхъ недуговъ и считала себя во всхъ отношеніяхъ самымъ обиженнымъ и несчастнымъ существомъ въ свт.

Конца не было ея разнообразнымъ болзнямъ, но главною изъ нихъ считалась мигрень, которая иногда заставляла ее три дня подъ рядъ не выходить изъ дому. Такъ какъ вслдствіе этого все хозяйство было на рукахъ прислуги, то неудивительно, что Сентъ-Клеръ находилъ свою домашнюю жизнь довольно неудобной. Единственная дочь его была слабенькимъ ребенкомъ, и онъ боялся, что по недостатку присмотра и ухода ея здоровье и даже жизнь пострадаютъ отъ безпечности матери. Онъ взялъ ее съ собой прокатиться въ Вермонтъ и уговорилъ свою кузину, миссъ Офелію Сентъ-Клеръ, похать съ нимъ вмст къ нему на югъ, и вотъ теперь они возвращались на этомъ пароход, гд мы и познакомили съ ними читателя.

Вдали уже виднются высокія зданія и шпицы Новаго Орлеана, но мы еще успемъ представить читателю миссъ Офелію.

Всякій, кто путешествовалъ въ штатахъ Новой Англіи, наврно замтилъ среди какой нибудь деревушки большой домъ фермы съ чисто выметеннымъ и покрытымъ травой дворомъ, осненнымъ густою зеленью сахарныхъ кленовъ, замтилъ ту атмосферу порядка и тишины, постоянства и неизмннаго покоя, которою дышитъ все въ этой усадьб. Ничто здсь не теряется, все на своемъ мст, въ забор нтъ ни одного сломаннаго колышка, нтъ ни комочка грязи на двор съ его клумбами сирени подъ окнами. Внутри дома просторныя, чистыя комнаты, гд, повидимому, ничего не длается и не должно длаться, гд всякой вещи разъ навсегда отведено свое опредленное мсто и гд вс хозяйственныя работы ведутся съ неуклонною точностью старыхъ часовъ, стоящихъ въ углу. Въ такъ называемой ‘общей’ комнат стоитъ почтенный старый книжный шкафъ со стеклянными дверцами, за которыми разставлены въ чинномъ порядк: ‘Исторія’ Раллена, ‘Потерянный рай’ Мильтона, ‘Путешествіе Пилигрима’ Буніана, ‘Семейная Библія’ Скотта и нсколько другихъ столь же почтенныхъ книгъ. Въ дом нтъ прислуги, но лэди въ блоснжномъ чепц съ очками на носу, которая посл полудня сидитъ и шьетъ вмст со своими дочерьми, какъ будто ничего не сдлано и не должно быть сдлано, эта лэди и ея двочки въ давно забытые утренніе часы ‘покончили уборку’, и въ остальной день, въ какомъ бы часу вы ни заглянули къ нимъ, никакой уборки вы не увидите. На старомъ полу въ кухн никогда нтъ ни пятенъ, ни грязи, столы, стулья вс кухонныя принадлежности, повидимому, никогда не мняютъ мста, не бываютъ въ употребленіи, а между тмъ здсь приготовляется три иногда четыре раза въ день кушанье для семьи, здсь же производится стирка и глаженье блья, здсь же много фунтовъ масла и сыру появляются на свтъ, какими-то невдомыми, таинственными способами.

На такой ферм, въ такомъ дом, и въ такой семь миссъ Офелія прожила тихо и мирно до сорока пяти лтъ, когда двоюродный братъ пригласилъ ее побывать у него въ дом, на юг. Она была старшая изъ нсколькихъ человкъ дтей, родители до сихъ поръ продолжали причислять ее къ ‘дтямъ’ и приглашеніе ее въ Новый Орлеанъ произвело цлый переполохъ въ семейномъ кругу. Сдой старикъ отецъ досталъ атласъ Морзе изъ книжнаго шкафа и съ точностью опредлилъ широту и долготу, на которой находится Новый Орлеанъ, онъ прочелъ путешествіе Флинта по Югу и Западу, чтобы узнать вс особенности этой страны. Добрая старушка мать тревожно спрашивала, очень ли развращенный городъ этотъ Орлеанъ и признавалась, что для нея это все равно, что отпустить дочь на Сандничевы острова, къ язычникамъ.

Вскор стало извстно въ дом священника, и въ дом доктора, и въ лавк миссъ Пибоди, что Офелія Сентъ-Клеръ собирается хать въ Орлеанъ со своимъ двоюроднымъ братомъ и, конечно, вся деревня приняла участіе въ обсужденіи этого вопроса. Священникъ, склонявшійся къ аболиціонистскимъ воззрніямъ, опасался, какъ бы такой шагъ не поощрилъ южанъ еще крпче держаться рабовладнія, докторъ, напротивъ, ярый колонизаторъ, находилъ, что миссъ Офеліи слдуетъ хать, чтобы доказать жителямъ Орлеана, что мы не относимся къ нимъ враждебно. Онъ вообще держался такого мннія, что южные народы нуждаются въ поощреніи.

Когда, наконецъ, отъздъ ея сталъ дломъ ршеннымъ, вс друзья и сосди въ теченіе двухъ недль поочередно приглашали ее къ себ на торжественныя чаепитія, при чемъ вс планы и предположенія ея обсуждались и разбирались на вс лады. Миссъ Мозели, приглашенная къ Сентъ-Клерамъ въ качеств портнихи, съ каждымъ днемъ пріобртала все больше и больше значенія въ обществ, благодаря тмъ свдніямъ о гардероб миссъ Офеліи, какія она могла сообщать. Сдлалось достоврно извстно, что сквайръ Синьлеръ (такъ сосди передлали его фамилію) отсчиталъ пятьдесятъ долларовъ и передалъ ихъ миссъ Офеліи съ тмъ, чтобы она сдлала себ какіе хочетъ костюмы, дале, что изъ Бостона ей прислано два новыхъ шелковыхъ платья и дв шляпы. Относительно цлесообразности такой расточительности мннія расходились, одни находили, что эту роскошь можно позволить себ разъ въ жизни, другіе упрямо твердили, что лучше было послать эти деньги миссіонерамъ, но вс сходились въ одномъ, что въ ихъ мстахъ никогда не бывало такого зонтика, какой прислали миссъ Офеліи изъ Нью-Іорка, и что одно изъ ея шелковыхъ платьевъ сдлано изъ такой плотной матеріи, что можетъ стоять само по себ, безъ участія своей хозяйки. Ходили тоже довольно достоврные слухи о вышитомъ батистовомъ платк и о другомъ платк обшитомъ кружевами, съ вышивкой по угламъ, но этотъ послдній слухъ не былъ вполн доказанъ и до сихъ поръ остается спорнымъ.

Миссъ Офелія теперь вся передъ вами въ новомъ дорожномъ костюм изъ темнаго полотна, высокая, широкоплечая, угловатая. Лицо у нея худощавое, и съ нсколько рзкими чертами, губы сжаты, какъ у человка, который привыкъ составлять себ опредленное мнніе обо всемъ, живые, темные глаза ея смотрятъ во вс стороны особымъ, испытующимъ, внимательнымъ взглядомъ, какъ будто ищутъ, не нужно ли что нибудь сдлать.

Вс ея движенія рзки, ршительны, энергичны, она не любитъ много говорить, но вс ея слова обыкновенно сказаны кстати и попадаютъ прямо въ цль.

По своимъ привычкамъ она живое олицетвореніе порядка, точности и аккуратности. Она пунктуальна, какъ хронометръ и неуклонна, какъ желзнодорожный локомотивъ, она самымъ ршительнымъ образомъ презираетъ и ненавидитъ все противоположное ея характеру.

Самый большой грхъ въ ея глазахъ, самое великое зло опредляется однимъ очень употребительнымъ въ ея словар словомъ: ‘легкомысліе’. Когда она особенно выразительно произносила слово ‘легкомысленъ’, это могло считаться окончательнымъ приговоромъ и выраженіемъ ея крайняго презрнія, этимъ словомъ она называла вс дйствія, которыя не имли прямого и неизбжнаго отношенія къ достиженію намченной въ данное время цли. Люди, которые ничего не длали или сами не знали точно, что намрены длать, или выбирали не прямой путь для достиженія своей цли, были предметомъ ея безусловнаго презрнія, презрніе, которое она выражала не столько словами, сколько суровымъ молчаніемъ, какъ будто она считала ниже своего достоинства говорить о подобныхъ вещахъ.

Что касается умственнаго развитія, то можно сказать, что у нея былъ ясный, строгій, дятельный умъ, она много читала по исторіи, была знакома со старыми англійскими классиками и въ извстныхъ, узкихъ предлахъ разсуждала очень здраво. Ея религіозныя воззрнія были вполн установлены, вылиты въ самыя положительныя, опредленныя формы и отложены въ сторону, какъ мотки бумаги въ ея рабочей карзин. Ихъ было ровно столько, сколько нужно и прибавлять къ нимъ было нечего.

Таковы же были ея воззрнія относительно разныхъ вопросовъ практической жизни,— какъ-то всхъ отраслей хозяйства и политическихъ отношеній ея родной деревушки. Но въ основ всхъ ея взглядовъ, глубже, выше и ниже ихъ, лежалъ главный принципъ ея жизни — добросовстность. Нигд совсть такъ не господствуетъ и не преобладаетъ, какъ у женщинъ Новой Англіи. Это гранитное образованіе залегшее глубоко и проникающее даже до вершины самыхъ высокихъ горъ.

Миссъ Офелія была въ полномъ смысл рабомъ долга. Докажите ей, что ‘стезя долга’, какъ она обыкновенно выражалась, идетъ въ данномъ направленіи, и ни огонь, ни вода не заставятъ ее измнить этому направленію.

Она пойдетъ прямо въ колодецъ или подъ жерло заряженной пушки, если будетъ уврена, что сюда ведетъ ее ‘стезя’. Ея идеалъ праведной жизни былъ такъ высокъ, такъ всеобъемлющъ, касался такихъ мелочей, такъ мало считался съ человческою слабостью, что, хотя она длала геройскія усилія достичь его, ей это никакъ не удавалось и она постоянно мучилась, чувствуя свое несовершенство. Это придавало строгій, отчасти мрачный характеръ ея религіозности.

Но какъ могла миссъ Офелія ужиться съ Августиномъ Сентъ-Клеромъ, веселымъ, безпечнымъ, неаккуратнымъ, скептичнымъ человкомъ, беззастнчиво и безпечно попиравшимъ вс ея завтныя убжденія и привычки?

Сказать по правд, миссъ Офелія любила его. Когда онъ былъ ребенкомъ, ей поручено были учить его катехизису, чинить его платье, вычесывать ему волосы и вообще присматривать за нимъ, а такъ какъ въ сердц ея былъ теплый уголокъ, то Августинъ присвоилъ его себ цликомъ. Посл этого ему не трудно было убдить ее, что ‘стезя долга’ вела ее по направленію къ Новому Орлеану, что она должна хать съ нимъ, чтобы заботиться объ Ев и спасти его домъ отъ гибели и раззоренія, грозившихъ ему вслдствіе частыхъ болзней жены. Ей стало сердечно жаль дома, о которомъ никто не заботится, она полюбила прелестную двочку,— какъ ее любили вс, кто ее зналъ — и хотя она смотрла на Августина почти какъ на язычника, но она вдь любила и его, она смялась его шуткамъ и относилась до невроятности снисходительно къ его недостаткамъ. Впрочемъ, при личномъ знакомств съ миссъ Офеліей читатель самъ узнаетъ т или другія черты ея характера.

Вонъ она сидитъ въ своей кают, окруженная массой большихъ и малыхъ мшковъ, ящиковъ, корзинъ, каждый изъ нихъ иметъ свое особое назначеніе, она ихъ связываетъ, перевязываетъ, укладываетъ и запираетъ, сохраняя на лиц полную серьезность.

— Ну, Ева, пересчитала ли ты свои вещи? Наврно, нтъ, дти никогда не считаютъ. Смотри, вотъ пестрый мшокъ и голубая картонка съ твоей шляпой — это два, потомъ индйскій резиновый мшокъ — три, мой рабочій ящикъ — четыре, моя картонка съ шляпой — пять, картонка съ воротничками — шесть, кожаный чемоданчикъ — семь. Гд твой зонтикъ? Дай мн его, я его заверну въ бумагу и свяжу вмст съ моимъ зонтикомъ. Вотъ такъ будетъ хорошо.

— Да зачмъ же, тетя, вдь мы демъ домой.

— Для порядка, дточка, надо всегда заботиться о своихъ вещахъ, если хочешь чтобы у тебя что нибудь было. А наперстокъ свой, ты убрала, Ева?

— Право, не помню, тетя.

— Ну, ничего, я сейчасъ осмотрю твой рабочій ящикъ, наперстокъ, воскъ, дв катушки, ножницы, ножикъ, штопальная игла. Все въ порядк, положи его сюда. Что ты длала, когда здила одна съ отцомъ? Наврно теряла вс свои вещи?

— Да, тетя, я много теряла. А когда мы гд нибудь останавливались, папа покупалъ мн новое.

— Господи, дточка, что за порядки!

— Это очень удобные порядки, тетя, отвтили Ева.

— Это ужасно легкомысленно, проговорила тетка.

— Тетя, что же мы будемъ длать? вскричала Ева, этотъ чемоданъ такъ набитъ, что не запирается.

— Онъ долженъ запереться,— сказала тетка тономъ главнокомандующаго. Онъ потискала вещи и прижала крышку, но около замка все еще оставалось небольшое отверстіе.

— Становись сюда, Ева!— храбро скомандовала миссъ Офелія,— что было сдлано разъ, можетъ быть сдлано и другой. Этотъ чемоданъ долженъ быть закрытъ и запертъ на ключъ, тутъ и говорить нечего.

Чемоданъ, вроятно запуганный такимъ ршительнымъ заявленіемъ, поддался. Засовъ вошелъ въ дырку, миссъ Офелія повернула ключъ и съ торжествующимъ видомъ опустила его въ карманъ.

— Ну, теперь мы готовы. Гд же твой папа? Пора бы доставать багажъ. Выгляни-ка, Ева, не увидишь ли ты гд нибудь папу.

— Да, вижу, онъ тамъ, около мужской каюты, стъ апельсинъ.

— Онъ врно не знаетъ, что мы сейчасъ подходимъ. Сбгай-ка, скажи ему.

— Папа никогда не торопится,— отвчала Ева.— Да мы еще и не подъхали къ пристани. Тетя, подойдите къ периламъ. Посмотрите, вонъ нашъ домъ, вотъ наша улица!

Пароходъ, тяжело пыхтя, словно громадное усталое чудовище, началъ пробираться среди множества судовъ, стоявшихъ на якор. Ева радостно указывала тетк крыши, шпицы и разныя выдающіяся зданія своего родного города.

— Да, да, милочка, это все очень красиво,— говорила миссъ Офелія.— Но, Господи! пароходъ уже остановился! Гд же твой папа?

Поднялась общая суматоха, обычная въ такихъ случаяхъ: носильщики сновали во вс стороны, мужчины таскали чемоданы, сакъ-вояжи, ящики, женщины тревожно сзывали дтей, вс толпились поближе къ сходнямъ.

Миссъ Офелія съ ршительнымъ видомъ услась на свой чемоданъ и, разложивъ все свое имущество въ боевомъ порядк, приготовилась защищать его до послдней капли крови.

— Не снести ли вамъ чемоданъ, ма-амъ?— Взять вашъ багажъ, ма-амъ?— Позвольте получить вашъ багажъ, миссисъ!— Вынести ваши вещи, миссисъ?— сыпалось на нее со всхъ сторонъ. Она сидла съ мрачною ршимостью, прямая, какъ штопальная игла, воткнутая въ столъ, держала въ рукахъ связку зонтиковъ и отвчала на вс предложенія съ суровою непреклонностью, способною смутить даже носильщика.— Не понимаю,— повторяла она, обращаясь къ Ев,— о чемъ думаетъ твой папа. Вдь не могъ же онъ вывалиться за бортъ, но что нибудь случилось съ нимъ!— И вотъ въ ту минуту, когда она уже начинала приходить въ отчаяніе, онъ подошелъ къ ней съ своей обычной безпечной манерой и, подавая Ев четвертушку апельсина, спросилъ:

— Ну-съ, Вермонтская кузина, надюсь вы готовы?

— Я готова и жду уже цлый часъ,— отвчала миссъ Офелія.— Я начала серьезно безпокоиться о васъ.

— А я оказался умнымъ человкомъ. Видите, карета готова, толпа разошлась, и мы можемъ прилично сойти на берегъ, не тискаясь и не толкаясь.

— Вотъ,— обратился онъ къ носильщику, стоящему за нимъ,— возьмите эти вещи.

— Я пойду посмотрю, какъ онъ ихъ уложитъ,— сказала миссъ Офелія.

— Полно, кузина, не надо!— остановилъ ее Сентъ-Клеръ.

— Во всякомъ случа я возьму вотъ это, и это,— отвчала миссъ Офелія,— забирая въ руки три картонки и небольшой сакъвояжъ.

— Дорогая миссъ Вермонтъ, это совершенно невозможно. Вы должны хоть немного считаться съ нашими южными порядками и не таскать тяжестей. Васъ примутъ за горничную. Отдайте вс эти вещи носильщику, онъ донесетъ ихъ осторожно, какъ свжія яйца.

Миссъ Офелія съ отчаяніемъ смотрла, какъ кузенъ отбиралъ отъ нея вс ея сокровища, и успокоилась только тогда, когда нашла ихъ въ карет цлыми и невредимыми.

— Гд Томъ?— спросила Ева.

— На козлахъ, кисанька. Я хочу поднести Тома мам въ подарокъ какъ умилостивительную жертву вмсто того пьяницы кучера, который опрокинулъ карету.

— О, Томъ будетъ отличнымъ кучеромъ, я знаю,— вскричала Ева,— и онъ никогда не будетъ пьянымъ.

Карета остановилась передъ старымъ домомъ страннаго стиля полуфранцузскаго, полуиспанскаго, такіе дома попадаются иногда въ Новомъ Орлеан. Онъ былъ построенъ на мавританскій манеръ, въ вид квадрата, внутри котораго находился дворъ, съ крытыми воротами, куда карета и въхала. Этотъ дворъ имлъ очень живописный видъ. Широкія галлереи окружали его со всхъ четырехъ сторонъ, мавританскія арки, стройныя колонны и арабески, украшавшія ихъ, уносили воображеніе къ далекимъ временамъ господства восточнаго романтизма въ Испаніи. Въ середин двора серебристая струя фонтана поднималась высоко и падала въ мраморный бассейнъ, окаймленный душистыми фіалками. Прозрачная, какъ хрусталь, вода бассейна оживлялась массою золотыхъ и серебряныхъ рыбокъ, которыя сверкали на солнц, какъ живые драгоцнные камни. Кругомъ фонтана шла дорожка, выложенная мозаикой изъ камешковъ, составлявшихъ затйливые узоры. Дорожка въ свою очередь была окружена полосой дерна мягкаго, какъ зеленый бархатъ, а за ней шла дорога для экипажей. Два большія апельсинныя дерева въ полномъ цвту распространяли пріятную тнь. На дерновомъ кругу стоялъ цлый рядъ мраморныхъ вазъ съ лпными арабесками и въ нихъ цвли чудныя тропическія растенія. Высокія гранатовыя деревья съ блестящими листьями и огненно-красными цвтами, темнолистные аравійскіе жасмины съ серебристыми цвтками — звздочками, гераніи, роскошные розовые кусты, сгибавшіеся подъ массою своихъ цвтовъ, золотистые жасмины, вербена съ лимоннымъ запахомъ — вс краски и запахи сливались въ одно чудное цлое. Тамъ и сямъ выглядывалъ старый алоэ со своими странными толстыми листьями, точно старый колдунъ, съ высоты своего величія смотрвшій на недолговчную красоту и благоуханіе, окружавшія его.

Галлереи, шедшія вдоль стнъ, были украшены фестонами изъ какой-то мавританской матеріи, занавсы можно было по желанію спускать въ защиту отъ солнечныхъ лучей. Въ общемъ дворъ имлъ роскошный и романтическій видъ.

Когда карета въхала въ него, Ева затрепетала отъ восторга и готова была, точно птичка, вылетть изъ клтки.

— Ну, разв это не красота, не прелесть, мой милый, дорогой домъ,— обратилась она къ миссъ Офеліи.— Правда, вдь красиво?

— Да, это красивый домъ,— сказала миссъ Офелія, выходя изъ кареты,— хотя мн онъ представляется какимъ-то старымъ и языческимъ.

Томъ соскочилъ съ козелъ и осматривался съ тихимъ удовольствіемъ. Негры, не надо забывать, произведеніе самой роскошной и великолпной природы въ мір, они носятъ глубоко въ сердц страсть ко всему яркому, пышному, фантастическому. Эта страсть въ соединеніи съ грубымъ неразвитымъ вкусомъ часто навлекаетъ на нихъ насмшки боле холодной и сдержанной блой расы.

Сентъ-Клеръ, поэтъ въ душ, улыбнулся на замчаніе миссъ Офеліи и обратился къ Тому, который глядлъ во вс стороны, при чемъ черное лице его положительно сіяло отъ восторга.

— Что, Томъ, голубчикъ, теб это, кажется, нравится?— спросилъ онъ.

— Да, масса, лучше и быть не можетъ!

Между тмъ вещи были вынуты, извозчикъ получилъ плату, и цлая толпа мужчинъ, женщинъ и дтей всхъ возрастовъ бжала по верхнимъ и нижнимъ галлереямъ встртить пріхавшаго господина. Впереди всхъ спшилъ молодой мулатъ, очевидно важная особа, одтый по самой послдней мод и размахивавшій раздушеннымъ батистовымъ носовымъ платкомъ.

Онъ всми силами старался прогнать всю толпу слугъ на другой конецъ веранды.

— Назадъ! прочь! мн стыдно за васъ,— говорилъ онъ важно,— неужели вы хотите врываться въ семейную жизнь господина въ первый же часъ по возвращеніи его?

Эта изящная рчь, произнесенная важнымъ тономъ, сконфузила негровъ и они остановились на почтительномъ разстояніи, только двое сильныхъ носильщиковъ выступили впередъ и принялись таскать вещи. Благодаря распорядительности мистера Адольфа, когда Сентъ-Клеръ повернулся, расплатившись съ извозчикомъ, около него никого не было, кром самого мистера Адольфа, въ шелковомъ жилет, съ золотою цпочкой и въ блыхъ панталонахъ, онъ раскланивался необыкновенно граціозно и изящно.

— А, Адольфъ, это ты?— сказалъ его господинъ, протягивая ему руку,— какъ поживаешь, голубчикъ?— Адольфъ выступилъ впередъ и произнесъ подходящую случаю рчь, которую онъ готовилъ цлыхъ дв недли.

— Хорошо, хорошо,— проговорилъ Сентъ-Клеръ, проходя мимо него съ своей обычной небрежной усмшкой.— Очень хорошая рчь, Адольфъ. А теперь посмотри, чтобы хорошенько убрали вещи. Я выйду къ людямъ сію минуту.— Съ этими словами онъ провелъ миссъ Офелію въ большую гостиную, выходившую на веранду.

Между тмъ Ева порхнула черезъ сни и гостиную въ маленькій будуаръ тоже выходившій на веранду.

Высокая, черноглазая дама приподнялась съ кушетки, на которой она полулежала.

— Мама!— вскричала Ева въ восторг бросаясь къ ней на шею и цлуя ее безчисленное множество разъ.

— Довольно, довольно, осторожне, дитя, а то у меня опять разболится голова,— проговорила мать, также цлуя ее.

Вошелъ Сентъ-Клеръ. Онъ поцловалъ жену, какъ полагается вполн приличному супругу и затмъ представилъ ей свою кузину. Марія подняла на нее свои большіе глаза съ нкоторымъ любопытствомъ и приняла ее съ томною любезностью. Въ эту минуту толпа слугъ появилась у входныхъ дверей и впереди всхъ стояла мулатка среднихъ лтъ, очень почтенной наружности, вся дрожа отъ ожиданія и радости.

— О, вотъ и Мамми!— вскричала Ева и полетла на другой конецъ комнаты. Она бросилась въ объятія мулатки и нсколько разъ поцловала ее.

Эта женщина не сказала, что у нея можетъ заболть голова, напротивъ, она прижимала къ себ двочку, смялась, плакала, точно сумасшедшая. Освободившись изъ ея объятій, Ева перебгала отъ одной служанки къ другой, пожимала имъ руки, цловала ихъ, такъ что миссъ Офелію чуть не стошнило, какъ она разсказывала впослдствіи.

— Ну, однако,— замтила миссъ Офелія,— вы, южане, можете длать то, чего бы я никакъ не могла.

— А именно чтоже такое?— полюбопытствовалъ Сентъ-Клеръ.

— Я стараюсь бы ть доброй ко всмъ, мн было бы непріятно кого нибудь обидть, но цловать…

— Негровъ,— досказалъ Сентъ-Клеръ,— это выше вашихъ силъ, не правда-ли?

— Да, конечно. Какъ это она можетъ?

Сентъ-Клеръ засмялся и вышелъ въ корридоръ.

— Эй, сюда! Вс, кто пришелъ: Мамми, Джими, Поли, Сюкей — рады, небось, что господинъ пріхалъ?— и онъ пожималъ всмъ имъ руки.— Смотрите за ребятами,— прибавилъ онъ, споткнувшись объ одного черненькаго мальчика, который ползалъ на четверенькахъ.— Если я кого нибудь задавлю, пусть онъ заявитъ.

Негры смялись и желали счастья хозяину, а онъ раздавалъ имъ мелкія деньги.

— Ну, теперь уходите, будьте умниками и умницами,— сказалъ онъ, и вся компанія, черная и получерная, вышла черезъ широкую дверь на веранду въ сопровожденіи Евы, тащившей большой мшокъ, который она въ продолженіе обратнаго пути наполнила яблоками, орхами, леденцами, лентами, кружевами и всевозможными игрушками.

Сентъ-Клеръ повернулся, чтобы войти обратно въ комнату и увидлъ Тома въ смущеніи переступавшаго съ одной ноги на другую, между тмъ какъ Адольфъ, небрежно прислонясь къ баллюстрад, разсматривалъ его въ лорнетъ съ такимъ видомъ, который сдлалъ бы честь любому дэнди.

— Фу, ты щенокъ!— вскричалъ Сентъ-Клеръ выбивая у него изъ рукъ лорнетъ,— такъ ты обращаешься со своими товарищами? Мн кажется, Дольфъ,— прибавилъ онъ дотронувшись пальцемъ до изящнаго шелковаго жилета, въ которомъ щеголялъ Адольфъ,— мн кажется, что это мой жилетъ.

— О, масса, жилетъ весь залитый виномъ! Такой важный джентльменъ, какъ масса, не можетъ носить подобнаго жилета Я такъ понялъ, что вы сами подарили мн его, онъ годится только для бднаго негра, какъ я.

И Адольфъ наклонилъ голову и граціозно провелъ рукой по своимъ напомаженнымъ волосамъ.

— Ахъ, да, такъ-то!— небрежно отвтилъ Сентъ-Клеръ.

— Ну, вотъ, что я теб скажу: я сейчасъ покажу Тома его госпож, и затмъ ты сведешь его въ кухню. И, пожалуйста, не вздумай задирать передъ нимъ носъ. Онъ стоитъ двухъ такихъ щенковъ, какъ ты.

— Масса постоянно шутитъ,— отвчалъ Адольфъ, смясь.— Я очень радъ, что масса въ такомъ веселомъ расположеніи духа.

— Пойдемъ, Томъ,— кивнулъ Сентъ-Клеръ.

Томъ вошелъ въ комнату. Онъ съ изумленіемъ смотрлъ на бархатные ковры, на никогда не виданныя имъ громадныя зеркала, на картины, статуи и занавсы. Онъ, подобно цариц Савскій передъ Соломономъ, ‘смутился духомъ’ и не ршался даже сдлать шага.

— Посмотри, Мари, сказалъ Сентъ-Клеръ жен,— я купилъ теб, наконецъ, порядочнаго кучера. Онъ такъ же трезвъ, какъ черенъ и, если хочешь, будетъ возить тебя похороннымъ шагомъ. Открой глаза, взгляни на него. Теперь ты не можешь говорить, что я о теб не думаю, когда узжаю изъ дома.

Марія открыла глаза и устремила ихъ на Тома, не вставая съ мста.

— Я уврена, что онъ пьяница,— сказала она.

— Нтъ, мн за него ручались, какъ за благочестиваго и трезваго человка.

— Будемъ надяться, что онъ окажется порядочнымъ,— отвчала лэди,— хотя я этого не ожидаю.

— Дольфъ, приказалъ Сентъ-Клеръ,— сведи Тома внизъ, и помни, что я теб говорилъ,— прибавилъ онъ.

Адольфъ граціозно пошелъ впередъ, Томъ послдовала, за нимъ, тяжело шагая.

— Настоящій бегемотъ!— замтила Марія.

— Ну полно, Мари,— сказалъ Сентъ-Клеръ, садясь на стулъ подл ея кушетки,— будь добра, скажи мн хоть одно ласковое словечко.

— Ты проздилъ лишнихъ дв недли,— отвчала она, надувъ губки.

— Да вдь я же писалъ теб, что меня задержало.

— Такое коротенькое, холодное письмо!

— Ахъ, Господи! почта уходила, я усплъ написать только такъ, это все же лучше, чмъ ничего.

— Вчно одно и то-же,— замтила лэди,— всегда случается что нибудь, что задерживаетъ тебя въ дорог и мшаетъ теб писать длинныя письма.

— Посмотри-ка сюда,— сказалъ онъ, вынимая изъ кармана изящный бархатный футляръ и открывая его,— вотъ подарокъ, который я теб привезъ изъ Нью-Іорка. Это былъ прелестно сдланный дагеротипъ, изображавшій Еву и ея отца, сидвшихъ рядомъ рука объ руку.

Марія посмотрла на него съ недовольнымъ видомъ.

— Для чего это ты снялся въ такой неловкой поз?— сказала она.

— Ну, поза это дло вкуса. А какъ ты находишь, похожими?

— Если ты ни во что ставишь мое мнніе въ одномъ отношеніи, оно теб не интересно и въ другомъ,— отвчала лэди и закрыла футляръ.

— Противная женщина!— воскликнулъ про себя Сентъ-Клеръ, но громко онъ продолжалъ настаивать:— полно, Мари, не глупи, скажи, находишь ты сходство?

— Очень неделикатно съ твоей стороны — Сентъ-Клэръ, сказала лэди,— заставлять меня говорить и разсматривать разныя вещи. Я цлый день лежала съ мигренью, а съ тхъ поръ, какъ ты пріхалъ, здсь такой шумъ, что я чуть жива.

— Вы подвержены головнымъ болямъ, ма’амъ?— спросила Офелія, вдругъ поднимаясь изъ широкаго кресла, въ которомъ она молча сидла, разсматривая обстановку комнаты и высчитывая въ ум, сколько она можетъ стоить.

— Да, она меня совершенно измучила,— отвчала Марія.

— Отъ головной боли очень помогаетъ чай изъ ягодъ можжевельника,— сказала миссъ Офелія. По крайней мр, Августинъ, жена декана Авраами Перри говорила это, а она отлично умла ходить за больными.

— Я велю собрать и принести вамъ первыя ягоды можжевельника, которыя созрютъ въ нашемъ саду около озера, сказалъ Сентъ-Клеръ серьезно и позвонилъ въ колокольчикъ,— а теперь, кузина, вы, вроятно, хотите пройти въ свою комнату и отдохнуть немного посл дороги. Дольфъ,— обратился онъ къ во шедшему на звонокъ мулату,— позови сюда Мамми.— Вошла пожилая мулатка, которую такъ горячо ласкала Ева, она была одта прилично, а на голов ея возвышался желтый съ краснымъ тюрбанъ, который привезла ей Ева, и который двочка сама повязала ей.— Мамми, сказалъ Сентъ-Клеръ, я отдаю эту барышню на твое попеченіе, она устала, ей надо отдохнуть. Сведи ее въ ея комнату и постарайся, какъ можно удобне устроить ее.— И миссъ Офелія вышла вслдъ за Мамми.

ГЛАВА XVI.
Госпожа Тома и ея воззрнія.

— Ну, Мари, сказалъ Сентъ-Клеръ,— для тебя настаютъ золотые дни. Наша практическая, дловитая новоанглійская кузина намрена снять съ твоихъ плечъ все бремя хозяйственныхъ заботъ и дать теб возможность отдохнуть, помолодть и похорошть. Церемонію передачи ключей можно бы устроить теперь же.

Это было сказано за завтракомъ, черезъ нсколько дней по прізд миссъ Офеліи.

— Я очень рада,— отвчала Марія, томно склонивъ голову на руку.— Если она возьмется вести хозяйство, я думаю, она скоро узнаетъ, что здсь рабыни, это мы — хозяйки.

— О, конечно, она узнаетъ и это, и много другихъ полезныхъ истинъ!— сказалъ Сентъ-Клеръ.

— Говорятъ, что мы держимъ рабовъ ради собственнаго удобства,— продолжала Марія,— ну ужъ, если бы мы заботились только о своихъ удобствахъ, мы давнымъ давно отпустили бы ихъ.

Евангелина устремила на мать свои большіе, серьезные глаза и спросила простодушно:

— Такъ зачмъ же вы ихъ держите, мама?

— Право, не знаю, должно бы для собственнаго мученья. Мн они положительно отравляютъ жизнь. Я думаю, большая часть моихъ болзней вызывается ими, а наши негры, самые худшіе изъ всхъ, какіе есть на свт.

— Ахъ, перестань, Мари, ты, должно быть, встала сегодня съ лвой ноги,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Вдь ты сама знаешь, что это неврно. У тебя есть Мамми, вдь это лучшее существо въ мір. Что бы ты длала безъ нея?

— Мамми, дйствительно, лучше другихъ негритянокъ,— отвтила Марія.— Но Мамми эгоистка, страшная эгоистка, это ужъ свойство всхъ черныхъ.

— Эгоизмъ громадный порокъ,— проговорилъ Сентъ-Клеръ серьезно.

— Да, вотъ взять Мамми,— сказала Марія:— съ ея стороны, конечно, страшно эгоистично спать такъ крпко по ночамъ: она знаетъ, что мн почти каждый часъ требуются разныя мелкія услуги, когда я чувствую себя плохо, а между тмъ ее не добудиться. Я положительно больна сегодня утромъ отъ тхъ усилій, какія мн пришлось длать, чтобы будить ее.

— Но вдь, послднее время она нсколько ночей напролетъ ухаживала за вами мама?— сказала Ева.

— А ты почемъ знаешь?— рзко спросила Марія,— она, наврно, жаловалась теб?

— Нтъ, она не жаловалась, она только говорила, что вы плохо спали нсколько ночей подъ рядъ.

— Отчего ты не позволяешь Дженъ или Роз замнить ее на одну, дв ночи, чтобы она могла отдохнуть?

— Какъ ты можешь предлагать мн подобную вещь?— возразила Марія.— Право, Сентъ-Клеръ, ты самъ не знаешь, что говоришь! При моей нервности всякая бездлица волнуетъ меня, если непривычный человкъ станетъ трогать меня своей рукой, я прямо сойду съ ума. Если бы Мамми была ко мн такъ привязана, какъ бы ей слдовало, она несомннно просыпалась бы легче. Я слыхала, что у нкоторыхъ людей бываютъ такіе преданные слуги, но сама не испытала этого счастья.— И Марія вздохнула.

Миссъ Офелія слушала весь этотъ разговоръ съ напряженннымъ вниманіемъ, плотно сжавъ губы: она, повидимому, ршила вполн усвоить себ положеніе вещей и взаимныя отношенія обитателей этого дома, прежде чмъ высказать собственное мнніе.

— У Мамми несомннно есть нкоторыя достоинства,— продолжала Марія,— она кротка и почтительна, но въ душ она эгоистка. Напримръ, она до сихъ поръ не перестаетъ ныть и скучать о своемъ муж. Видите ли, когда я вышла замужъ и перехала сюда, конечно, взяла ее съ собой, а ея мужа мой отецъ не могъ отпустить. Онъ былъ кузнецъ, и очень нуженъ въ хозяйств, я тогда же думала и говорила, что имъ съ Мамми самое лучшее совсмъ разойтись другъ съ другомъ, такъ какъ наврядъ ли имъ когда нибудь придется жить вмст. Мн жаль, что я не настояла на этомъ и не выдала Мамми за кого нибудь другого. Но я была глупа, слишкомъ добра и не хотла неволить ее. Я тогда же сказала Мамми, чтобы она не надялась увидться съ нимъ больше чмъ одинъ, или два раза въ жизни, такъ какъ я не могу бывать въ имніи отца: тамошній воздухъ вредно отзывается на моемъ здоровь, и я совтовала ей сойтись съ кмъ нибудь. Мамми бываетъ иногда страшно упряма, никто этого такъ не знаетъ, какъ я.

— Есть у нея дти?— спросила миссъ Офелія.

— Да, двое.

— Она, наврно, и объ нихъ скучаетъ?

— Да, вроятно, но я никакъ не могла взять сюда такихъ маленькихъ замарашекъ, они были препротивные. Кром того они отнимали бы у нея слишкомъ много времени. Но я уврена, что Мамми до сихъ поръ таитъ въ душ злобное чувство противъ меня. Она не хотла ни за кого выходить замужъ, и я даже думаю, что хотя она знаетъ, какъ она мн нужна, и какое у меня слабое здоровье, но она завтра же ушла бы къ мужу, если бы только смла. Право, я такъ уврена, они вс такіе эгоисты, даже лучшіе изъ нихъ.

— Какъ непріятно думать — это,— сухо сказалъ Сентъ-Клеръ.

Миссъ Офелія бросила на него проницательный взглядъ и замтила на щекахъ его краску стыда и сдержаннаго негодованія, а на губахъ саркастическую улыбку.

— Между тмъ, вы не поврите, какъ я всегда баловала Мамми!— продолжала Марія.— Желала-бы я, чтобы ваши сверныя служанки заглянули въ ея платяной шкафъ: у нее тамъ и шелковыя, и кисейныя платья одно даже изъ настоящаго батиста. Я иногда по цлымъ часамъ отдлывала ей чепчики и наряжала ее, когда она собиралась въ гости. Никакой обиды она отъ меня не видла: скли ее во всю ея жизнь не больше одного, двухъ разъ. Она каждый день получаетъ крпкій кофе и чай съ блымъ сахаромъ. Это, конечно, очень дурно, но Сентъ-Клеръ хочетъ, чтобы у насъ слуги жили, какъ господа, и они вс длаютъ, что хотятъ. Наши слуги страшно избалованы, это фактъ. Мн кажется, мы отчасти виноваты въ томъ, что они эгоисты и ведутъ себя точно избалованныя дти, я даже устала повторять это Сентъ-Клеру.

— И я усталъ!— отозвался Сентъ-Клеръ, принимаясь за утреннюю газету.

Ева, красавица Ева, стояла тутъ же и слушала мать съ своимъ обычнымъ выраженіемъ глубокой вдумчивости. Она тихонько подошла къ матери сзади и обняла ручками ея шею.

— Ну, что теб, Ева?

— Мама, позвольте мн поухаживать за вами одну ночь, только одну? Я знаю, что не разстрою вамъ нервы, и я не буду спать. Я часто не сплю по ночамъ и все думаю…

— Ахъ, какія глупости, двочка, какія глупости!— прервала ее Марія,— что это, право, за странный ребенокъ!

— Да отчего же, мама? Мн кажется,— робко прибавила она,— что Мамми нездорова. Она мн говорила, что у нея послднее время постоянно болитъ голова.

— Ну, да, это обыкновенная манера Мамми! Они вс на одинъ ладъ: чуть у нихъ заболитъ голова или палецъ, они уже длаютъ изъ этого цлую исторію. Этому никогда нельзя потакать — никогда! У меня на этотъ счетъ строгія правила,— сказала она обращаясь къ миссъ Офеліи,— и вы сами скоро убдитесь, что это необходимо. Если вы позволите прислуг жаловаться на всякую мелкую непріятность, на всякое маленькое нездоровье, вы съ ними хлопотъ не оберетесь. Я сама никогда ни на что не жалуюсь, никто не знаетъ, какъ я страдаю. Я чувствую, что мой долгъ страдать молча и молчу.

Круглые глаза миссъ Офеліи выразили такое нескрываемое удивленіе при этихъ заключительныхъ словахъ, что Сентъ-Клеръ не выдержалъ и разразился громкимъ смхомъ.

— Сентъ-Клеръ всегда смется, когда я сдлаю малйшій намекъ на свое нездоровье,— проговорила Марія тономъ несчастной мученицы.— Надюсь, что не настанетъ тотъ день, когда ему придется пожалть объ этомъ!— И Марія приложила къ глазамъ платокъ,

Послдовало неловкое молчаніе. Наконецъ Сентъ-Клеръ всталъ, посмотрлъ на часы, объявилъ, что ему нужно повидаться съ однимъ знакомымъ и вышелъ. Ева побжала за нимъ, миссъ Офелія и Марія остались одн за столомъ.

— Вотъ это всегдашняя манера Сентъ-Клера!— проговорила Марія, быстрымъ движеніемъ отнимая платокъ отъ глазъ, какъ только преступникъ, для котораго это должно было служить наказаніемъ, скрылся изъ глазъ.

— Онъ не понимаетъ, онъ не можетъ и не хочетъ понять, какъ я страдаю и страдала вс эти годы. Если бы я еще жаловалась, если бы я поднимала шумъ изъ-за всякой своей болзни, его можно бы оправдать. Мужчин вполн естественно надодаетъ вчно-ноющая жена. Но я молчала, я молча переносила свои страданія, пока, наконецъ, Сентъ-Клеръ вообразилъ, что я могу перенести ршительно все.

Миссъ Офелія совершенно не знала, что отвчать на эту тираду.

Пока она придумывала, что сказать, Марія вытерла слезы, пригладила свои перышки, какъ голубка посл дождя, и завела съ миссъ Офеліей хозяйственный разговоръ о буфет, кладовыхъ, катк, чулан и т. п. предметахъ, такъ какъ по общему соглашенію кузина должна была взять на себя завдываніе всмъ этимъ. Она давала ей столько предостереженій, указаній и порученій, что женщина не столь практичная и дловитая, какъ миссъ Офелія, наврно, сбилась бы съ толку и все перепутала.

— Ну, кажется, теперь я вамъ все объяснила,— сказала Марія въ заключеніе,— когда мн опять станетъ худо, вы справитесь и безъ моей помощи, вотъ только относительно Евы,— за ней надо присматривать.

— Она кажется, очень добрая двочка,— проговорила миссъ Офелія,— я не видала ребенка лучше ея.

— Ева совсмъ особенный ребенокъ, въ ней очень много странностей. Она нисколько не похожа, на меня, нисколько!— И Марія вздохнула, точно это было очень грустно.

Миссъ Офелія про себя подумала:— Надюсь, не похожа!— но имла благоразуміе не высказать этого громко.

— У Евы всегда была наклонность оставаться съ прислугой. Для нкоторыхъ дтей это не дурно. Я сама, когда была маленькая, играла съ негритянками отца и это не сдлало мн никакого вреда. Но Ева какъ-то всегда старается поставить себя на равную ногу со всми, кто ее окружаетъ. Это въ ней очень странная черта, и я никакъ не могу отучить ее отъ этого. Сентъ-Клеръ, кажется, поощряетъ ее въ этомъ. Вообще, онъ потакаетъ всмъ, живущимъ у него въ дом, всмъ, кром своей жены.

Миссъ Офелія продолжала хранить глубокое молчаніе.

— А между тмъ съ прислугой нельзя обращаться иначе,— продолжала Марія,— какъ смирить ее и не давать ей задирать голову. Я съ дтства понимала это. Ева въ состояніи избаловать всю дворню. Не знаю, право, что она будетъ длать, когда ей самой придется вести хозяйство. Я стою за то, что надо быть доброй къ прислуг, я всегда къ ней добра, но она должна знать свое мсто. Ева этого не понимаетъ, ей нельзя никакъ втолковать, что слуги не равны намъ. Вы слышали, какъ она предлагала ухаживать за мной по ночамъ, чтобы Мамми могла спать! Вотъ вамъ образчикъ, какъ она способна поступать во всемъ, если только дать ей волю.

— Позвольте,— смло выступила миссъ Офелія,— но вдь и вы, конечно, считаете своихъ слугъ людьми и признаете, что имъ надо дать отдохнуть, когда они утомлены?

— Само собой разумется. Я особенно стараюсь доставлять имъ все необходимое,— все, что не нарушаетъ порядка въ дом. Мамми всегда можетъ найти время выспаться, это ей вовсе не трудно. Я никогда не видала такой сони, какъ она, она можетъ спать работая, стоя, сидя, везд и во всякомъ положеніи. Нечего бояться, что Мамми не выспится! Но вдь смшно же, право, относиться къ прислуг какъ къ какимъ-то экзотическимъ цвткамъ или китайскимъ вазамъ!— Марія погрузилась въ обширное мягкое кресло и придвинула къ себ изящный флакончикъ съ нюхательною солью.

— Видите ли,— продолжала она слабымъ голосомъ, замирающимъ, какъ послднее дыханіе аравійскаго жасмина или нчто столь-же воздушное,— видите-ли, кузина Офелія, я рдко говорю сама о себ, это противно моимъ привычкамъ, это мн непріятно. Да по правд сказать, у меня и силъ на это не хватаетъ. Но есть вещи, въ которыхъ мы съ Сентъ-Клеромъ совершенно расходимся. Сентъ-Клеръ никогда не понималъ, никогда не цнилъ меня. Мн кажется, въ этомъ корень всхъ моихъ болзней, Сентъ-Клеръ не хочетъ оскорблять меня, я уврена, но вс мужчины отъ природы эгоистичны и невнимательны къ женщинамъ. По крайней мр, такое впечатлніе я вынесла изъ собственныхъ наблюденій.

Миссъ Офелія, обладала не малой дозой осторожности, отличающей уроженцевъ Новой Англіи, и питала особенное отвращеніе къ вмшательству въ семейныя дрязги. Предвидя, что ей грозитъ опасность съ этой стороны, она изобразила на лиц своемъ угрюмый нейтралитетъ, она вытянула изъ кармана свое аршинное вязанье — врное средство противъ искушеній дьявола, который, по мннію доктора Уатса, любитъ смущать людей праздныхъ,— и принялась энергично вязать, сжавъ губы, съ такимъ выраженіемъ, которое говорило ясне словъ: ‘Вы меня не заставите высказаться, я совершенно не желаю мшаться въ ваши дла’. Сразу видно было, что отъ нея можно ждать столько же сочувствія, какъ отъ каменнаго льва. Но Маріи было все равно. Она нашла человка, съ которымъ могла говорить, чувствовала себя обязанной говорить, и этого было съ нея довольно. Она подкрпила себя, поднеся флакончикъ къ носу, и продолжала:

— Видите ли, когда я выходила замужъ за Сентъ-Клера, я принесла въ приданое собственное имущество и слугъ, такъ что по закону я имю право распоряжаться ими. У Сентъ-Клера есть свое состояніе и свои невольники, пусть бы онъ длалъ съ ними, что хотлъ, я бы ни слова не говорила, но онъ во все мшается. У него самыя дикія понятія о многихъ вещахъ, между прочимъ о томъ, какъ надо обращаться съ прислугой. Право, онъ, иногда поступаетъ такъ, будто интересы слугъ для него важне моихъ интересовъ и его собственныхъ. Онъ терпитъ отъ нихъ всевозможныя непріятности и никогда пальцемъ ихъ не тронетъ. Онъ вообще кажется очень добродушнымъ, но иногда бываетъ прямо страшенъ, увряю васъ, онъ меня пугаетъ. Напримръ, онъ забралъ себ въ голову, что у насъ въ дом никто не сметъ ударить невольника, никто, кром его самого или меня, и онъ такъ строго стоитъ на этомъ, что я не смю съ нимъ спорить. Ну и что же изъ этого выходитъ? Сенъ-Клеръ никогда не подыметъ ни на кого руки, хоть на голову ему сядь, а я — вы понимаете, какъ жестоко требовать отъ меня такихъ усилій! А вдь вы знаете, эти негры просто взрослыя дти, ничего больше.

— Я не знаю ничего подобнаго и благодарю Бога, что не знаю!— отрзала миссъ Офелія.

— Ну, такъ узнаете, если останетесь здсь жить и не дешево заплатите за это знаніе. Вы не имете понятія, какъ несносны, глупы, безпечны, неразумны и неблагодарны эти негодяи!

Марія всегда удивительно оживлялась, когда рчь заходила объ этомъ предмет, такъ и теперь она открыла глаза и, повидимому, совсмъ забыла свою слабость.

— Вы не знаете и не можете знать, сколько приходится намъ, хозяйкамъ, терпть отъ нихъ ежедневно, ежечасно, всегда и везд. Но жаловаться Сентъ-Клеру совершенно безполезно. Онъ говоритъ самыя странныя нелпости, въ род того, что мы сами сдлали ихъ такими, и потому должны быть снисходительными. Онъ увряетъ, что мы сами виноваты въ ихъ недостаткахъ, и что жестоко наказывать ихъ за нашу собственную вину. Онъ говоритъ, что на ихъ мст мы были бы не лучше ихъ! Какъ будто можно длать такія сравненія!

— А вы не думаете, что Богъ создалъ ихъ изъ одной плоти и крови съ нами?— спросила миссъ Офелія рзко.

— Нтъ, конечно! Какъ можно! Это низшая раса.

— А вы не думаете, что имъ, какъ и намъ, дарована безсмертная душа?— спросила миссъ Офелія съ возраставшимъ негодованіемъ.

— Ну это-то такъ,— звая отвчала Марія,— въ этомъ никто не сомнвается. Но ставить ихъ на одну доску съ нами, сравнивать насъ съ ними, это ужъ, знаете, невозможно! А между тмъ, поврите-ли, Сентъ-Клеръ говорилъ мн, что разлучать Мамми съ ея мужемъ это все равно, что разлучать меня съ нимъ. Ну можно-ли длать такія сравненія? Разв Мамми можетъ имть такія же чувства, какъ я. Это совершенно разныя вещи, а Сентъ-Клеръ увряетъ, что не видитъ никакой разницы. Ну, разв Мамми можетъ любить своихъ маленькихъ замарашекъ такъ, какъ я люблю Еву! Однако же, Сентъ-Клеръ вздумалъ одинъ разъ совершенно серьезно убждать меня, что я обязана отпустить Мамми къ ея семь и взять взамнъ кого нибудь другого, это я-то, съ моимъ слабымъ здоровьемъ, съ моими болзнями! Ну, этого даже я не могла вынести. Я не часто высказываю свои чувства: я взяла себ за правило все переносить молча, это горькая участь всхъ женъ, и я ей покоряюсь. Но тотъ разъ я не выдержала и вспылила. Съ тхъ поръ онъ никогда не заводитъ со мной разговора объ этомъ вопрос. Но я понимаю по его взглядамъ, по тмъ словечкамъ, которыя у него вырываются, что онъ не перемнилъ своего мннія, и это такъ обидно, такъ непріятно!

Миссъ Офелія, повидимому, боялась, что не выдержитъ и скажетъ что нибудь лишнее, но ея манера быстро шевелить спицами была краснорчиве всякихъ словъ. Марія не понимала ее^:и продолжала:

— Вы теперь видите, какимъ домомъ вамъ придется управлять. У насъ въ хозяйств нтъ ни малйшаго порядка, слугамъ предоставлена полная свобода, они длаютъ, что хотятъ и берутъ все, что вздумаютъ. Я одна только немного сдерживаю ихъ, насколько позволяетъ мое слабое здоровье. У меня припасена плеть, и я иногда пускаю ее въ ходъ, но это всякій разъ страшно утомляетъ меня. Если бы Сентъ-Клеръ согласился наказывать ихъ, какъ другіе…

— То есть, какъ же?

— Да отправлялъ бы ихъ въ тюрьму или куда нибудь въ другое мсто, гд ихъ скутъ. Безъ этого ничего нельзя сдлать. Если бы я не была такимъ несчастнымъ, слабымъ созданіемъ, я, наврно, справлялась бы съ ними вдвое энергичне, чмъ Сентъ-Клеръ

— А какъ же справляется Сентъ-Клеръ?— спросила миссъ Офелія,— вы говорили, что онъ никогда никого не бьетъ?

— Мужчины, знаете, лучше насъ умютъ приказывать, имъ легче заставить себя слушаться. А потомъ, посмотрите когда нибудь пристально ему въ глаза, у него очень странные глаза, когда онъ говоритъ ршительно, въ нихъ точно молнія загорается. Я сама ихъ боюсь, и слуги понимаютъ тогда, что съ нимъ шутить нельзя. Сколько я ни бранись и ни сердись, мн не добиться того, что Сентъ-Клеръ можетъ сдлать однимъ своимъ взглядомъ, если захочетъ. О, за Сентъ-Клера можно быть спокойной въ этомъ отношеніи, оттого-то онъ нисколько и не жалетъ меня. Но когда вы примитесь за хозяйство, вы убдитесь, что иначе какъ строгостью съ ними ничего не сдлаешь, они такіе скверные, лживые, лнивые…

— Старая псня,— перебилъ ее Сентъ-Клеръ, входя въ комнату.— На томъ свт этимъ гршникамъ придется страшно отвчать, особенно за лность. Вы видите, кузина,— онъ во всю длину растянулся на кушетк противъ Маріи,— ихъ лность прямо непростительна, когда мы съ Мари подаемъ имъ такіе хорошіе примры.

— Перестань, пожалуйста, Сентъ-Клеръ,— это очень дурно съ твоей стороны.

— Неужели? А я думалъ, что говорю хорошо, даже замчательно хорошо для меня. Я всегда стараюсь поддержать твои замчанія, Мари.

— Ты очень хорошо знаешь, что и не думалъ поддерживать меня, Сентъ-Клеръ.

— О, значитъ, я ошибся. Благодарю тебя, моя милая, что ты меня поправила.

— Ты прямо дразнишь меня!— сказала Марія.

— Ну, полно, Мари, погода сегодня жаркая, а я только что ссорился съ Дольфомъ и ужасно усталъ. Пожалуйста, будь милой, позволь мн отдохнуть въ сіяніи твоей улыбки.

— А что такое вышло съ Дольфомъ?— спросила Марія.— Безстыдство этого негодяя переходитъ всякія границы, я положительно не выношу его. Мн бы хотлось имть право по своему раздлаться съ нимъ, я бы его смирила,

— Все что ты говоришь, моя дорогая, отличается какъ всегда проницательностью и здравымъ смысломъ,— отвчалъ Сентъ-Клеръ. Что касается Дольфа, дло вотъ въ чемъ: онъ такъ долго старался подражать моимъ изящнымъ манерамъ и всмъ моимъ качествамъ, что въ конц концовъ сталъ смшивать себя со своимъ господиномъ, и я принужденъ былъ разъяснить ему это недоразумніе.

— Какимъ образомъ?— спросила Марія.

— Я далъ ему ясно понять, что желаю сохранить часть своего платья исключительно для собственнаго употребленія, я поставилъ ему на видъ, что онъ слишкомъ щедро пользуется моимъ одеколономъ и былъ настолько жестокъ, что приказалъ ему ограничиться одной дюжиной моихъ батистовыхъ платковъ. Послднее особенно задло Дольфа, и мн пришлось поговорить съ нимъ по-отечески, чтобы убдить его.

— Ахъ Сентъ-Клеръ, когда это ты научишься обращаться какъ слдуетъ съ прислугой! Вдь это просто отвратительно, до чего ты ихъ балуешь!— вскричала Марія.

— Въ сущности, что за особенная бда, если бдный парень хочетъ походить на своего господина? Разъ я его воспиталъ такъ, что онъ высшимъ благомъ для себя считаетъ о-де-колонъ и носовыя платки, почему же мн и не дать ихъ ему?

— А почему же вы его такъ воспитали?— спросила миссъ Офелія довольно рзко.

— Да ужъ слишкомъ это хлопотливое дло, лность, кузина, лность, вотъ что губитъ множество человческихъ душъ. Если бы не лность, я самъ былъ бы добродтеленъ, какъ ангелъ. Я начинаю думать, что лность это ‘корень нравственнаго зла’, какъ говорилъ у васъ въ Вермонт старый докторъ Бозеремъ. Это, конечно, страшно непріятно!

— Я думаю, что на васъ, рабовладльцахъ, лежитъ страшная отвтственность,— проговорила миссъ Офелія.— Я ни за что въ свт не взяла бы ее на себя. Вы должны воспитывать своихъ рабовъ, относиться къ нимъ, какъ къ разумнымъ существамъ, какъ къ существамъ съ безсмертною душою, за которыхъ вамъ придется отдать отчетъ передъ судомъ Божіимъ. Вотъ какъ я на это смотрю!— Негодованіе ея вырвалось наружу тмъ горяче, что оно съ утра накапливалось въ ея душ.

— Эхъ, полноте, перестаньте, пожалуйста,— сказалъ Сентъ-Клеръ, быстро вставая,— вы ничего не знаете о нашей жизни!— Онъ слъ за фортепьяно и заигралъ какую-то веселую пьесу. Сентъ-Клеръ былъ очень талантливый музыкантъ. У него было блестящее и твердое туше, пальцы его летали по клавишамъ, словно птицы, быстро и отчетливо. Онъ игралъ одну пьесу за другою, какъ человкъ, который хочетъ музыкой прогнать свое дурное настроеніе. Наконецъ, онъ отложилъ ноты въ сторону, всталъ и сказалъ весело:

— Ну, кузина, вы исполнили свой долгъ и прочли намъ хорошую нотацію, я васъ за это въ сущности очень уважаю. Я нисколько не сомнваюсь, что вы бросили мн алмазъ самой неподдльной истины, но, видите ли, онъ попалъ мн прямо въ лицо и потому я не сразу могъ оцнить его.

— Я со своей стороны не вижу никакой пользы отъ такихъ разговоровъ,— сказала Марія.— Не знаю, кто длаетъ для прислуги больше насъ, а это нисколько не идетъ имъ на пользу, они становятся все хуже и хуже. Что касается до того, чтобы разговаривать съ ними и все такое, такъ могу сказать, я до усталости и до хрипоты говорила имъ объ ихъ обязанностяхъ и о всемъ прочемъ. Они могутъ ходить въ церковь, когда хотятъ, но такъ какъ они понимаютъ проповдь не больше свиней, то имъ никакой нтъ пользы отъ этого, хотя они все-таки ходятъ, имъ предоставлено все, что нужно, но, какъ я и раньше говорила, это низшая раса, и всегда такой останется, и противъ этого нельзя ничего сдлать. Сколько вы ни старайтесь, вы ихъ не перемните. Видите ли, кузина Офелія, я уже пробовала, а вы нтъ. Я родилась и выросла среди нихъ, я ихъ знаю.

Миссъ Офелія находила, что высказалась въ достаточной мр, и потому молчала. Сентъ-Клеръ насвистывалъ какую-то псню.

— Сентъ-Клеръ, пожалуйста перестань свистать,— замтила Марія,— у меня отъ этого хуже болитъ голова.

— Съ удовольствіемъ, отвчалъ Сентъ-Клеръ, не желаешь ли, чтобы я еще что нибудь для тебя сдлалъ?

— Я желала бы, чтобы ты побольше сочувствовалъ моимъ страданіямъ, ты меня нисколько не жалешь.

— Мой милый ангелъ-обличитель! сказалъ Сентъ-Клеръ.

— Меня раздражаетъ, когда ты со мной говоришь такимъ тономъ.

— Какъ же прикажешь съ тобой говорить? Скажи только, я готовъ всячески говорить, чтобы угодить теб.

Веселый взрывъ смха со двора донесся сквозь шелковыя занавси веранды. Сентъ-Клеръ прошелъ туда, приподнялъ занавсъ и самъ расхохотался.

— Что тамъ такое?— спросила миссъ Офелія, подходя къ периламъ.

Во двор, на маленькой дерновой скамейк сидлъ Томъ, въ каждую петличку его куртки было засунута втка жасмина, и Ева, весело смясь, надла ему на шею гирлянду изъ розъ и потомъ сама, какъ воробушекъ, вспорхнула къ нему на колни.

— Ахъ, Томъ, какой ты смшной!

Томъ улыбался сдержанно и благодушно, видимо наслаждаясь игрой не меньше своей маленькой госпожи. Увидвъ своего господина, онъ поднялъ на него полуумоляющій полуизвиняющійся взглядъ.

— Какъ вы можете позволять ей это!— воскликнула миссъ Офелія.

— Отчего же не позволять?— спросилъ Сентъ-Клеръ.

— Не знаю, но это кажется такъ ужасно!

— Вы не нашли бы ничего дурного, если бы ребенокъ ласкалъ собаку, даже черную. Но вы чувствуете отвращеніе къ созданію, которое иметъ безсмертную душу — сознайтесь, что это правда, кузина. Я подмчалъ это чувство у многихъ изъ вашихъ сверянъ. Мы не испытываемъ ничего подобного, хотя, конечно, это не заслуга съ нашей стороны: привычка длаетъ у насъ то, что должна бы длать христіанская религія — она смягчаетъ личное предубжденіе. Вы брезгаете ими, какъ змями или жабами, и въ тоже время негодуете, когда ихъ притсняютъ. Вы не хотите, чтобы съ ними дурно обращались, но не желаете сами ничего для нихъ длать. Вамъ было бы всего пріятне отослать ихъ въ Африку, чтобы не видть ихъ и не чувствовать ихъ запаха, затмъ отправить къ нимъ двухъ, трехъ миссіонеровъ, которые бы самоотверженно взяли на себя ихъ нравственное развитіе. Что, разв не правда?

— Пожалуй, отчасти правда,— задумчиво отвчала миссъ Офелія.

— Что бы длали бдные и униженные, если бы не было дтей?— проговорилъ Сентъ-Клеръ, опираясь на перила и слдя глазами за Евой, которая убгала, увлекая за собой Тома.— Одни только дти настоящіе демократы. Теперь Томъ герой для Евы, его разсказы представляются ей чудесными, его пніе методистскихъ гимновъ нравится ей больше оперы, разныя бездлушки, которыми наполнены его карманы, для нея дороже алмазовъ и онъ самъ — самый удивительный Томъ изъ всхъ чернокожихъ. Ребенокъ это одна изъ розъ Эдема, которыя Господь бросаетъ на землю нарочно для бдныхъ и униженныхъ: имъ рдко попадаютъ розы другого рода.

— Какъ странно, кузенъ,— замтила миссъ Офелія — послушать васъ, такъ можно подумать, что вы учитель.

— Учитель?— удивился Сентъ-Клеръ.

— Да, учитель религіи.

— Вотъ уже нисколько, совсмъ не такой учитель религіи, какъ бываютъ у васъ въ городахъ, а что всего хуже, я даже и не практикъ въ дл религіи.

— Почему же вы такъ хорошо говорите въ такомъ случа?

— Говорить очень легко,— отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Кажется, это у Шекспира одно изъ дйствующихъ лицъ говоритъ: ‘мн легче научить двадцать человкъ, какъ они должны поступать, чмъ быть однимъ изъ этихъ двадцати и слдовать своимъ собственнымъ наставленіямъ’. Во всякомъ дл необходимо раздленіе труда. Я призванъ говорить, а вы, кузина, длать.

——

Вншнія условія жизни Тома въ этотъ періодъ времени были таковы, что, какъ сказали бы многіе, ему ршительно не на что было пожаловаться. Маленькая Ева такъ привязалась къ нему — это была инстинктивная благодарность любящаго сердечка,— что упросила отца приставить Тома спеціально къ ней, поручить ему сопровождать ее на всхъ прогулкахъ и пшкомъ, и верхомъ. Томъ получилъ приказаніе бросать всякую работу, являться по первому зову къ миссъ Ев и длать все, что она велитъ,— приказаніе это,— какъ легко поймутъ наши читатели, были далеко не непріятно ему. Онъ былъ всогда хорошо одтъ, въ этомъ отношеніи Сентъ-Клеръ былъ очень требователенъ, и самъ не жаллъ денегъ на одежду прислуг. Его служба при конюшн была не боле, какъ почетная должность, и состояла только въ ежедневнымъ осмотр лошадей и въ указаніяхъ, какія онъ давалъ своему помощнику. Марія Сентъ-Клеръ объявила, что не переноситъ запаха конюшни и что, такъ какъ Томъ бываетъ иногда въ комнатахъ, то ему нельзя поручать никакой черной работы, ея нервная система совершенно неприспособлена къ испытаніямъ такого рода: ей достаточно почувствовать непріятный запахъ, и драма ея жизни оборвется, и вс ея земныя страданія сразу окончатся. Поэтому Томъ, въ своемъ отлично вычищенномъ простенькомъ сюртучк, касторовой шляп, блестящихъ сапогахъ, безукоризненныхъ манжетахъ и воротник, съ своимъ серьезнымъ, добродушнымъ, чернымъ лицомъ имлъ такой почтенный видъ, что, живи онъ въ другіе вка, онъ могъ бы сдлаться епископомъ Карагенскимъ.

Кром того, онъ жилъ въ очень красивомъ дом, условіе къ которому люди этой впечатлительной расы никогда не остаются равнодушными. Онъ съ тихою радостью наслаждался птицами, цвтами, фонтанами, благоуханіемъ, свтомъ и красотою двора, шелковыми занавсями, картинами, люстрами, статуэтками и позолотой гостиныхъ, казавшихся ему чмъ-то въ род дворца Аладина.

Если когда нибудь жители Африки окажутся просвщенной, умственно развитой расой,— а это должно случиться когда нибудь.— Африка должна когда нибудь съ свою очередь сыграть свою роль въ великой драм человческаго развитія — жизнь проснется въ ней съ такой роскошью и такимъ блескомъ, о какой и не мечтаютъ боле сверные народы. Въ этой далекой, таинственной стран золота и драгоцнныхъ камней, пряностей, широколиственныхъ пальмъ, чудныхъ цвтовъ и удивительнаго плодородія возникнутъ новыя формы искусства, новый стиль красоты, и негритянская раса, не презираемая, не угнетаемая боле, проявитъ себя какими нибудь новыми, чудными формами жизни. Это несомннно случится, благодаря ихъ кротости, ихъ сердечному смиренію, ихъ привычки возлагать все свое упованіе на высшую Силу и Премудрость, ихъ дтски-простодушной привязчивости и незлобивости. Во всемъ этомъ они создалутъ высшую форму истинно христіанской жизни и, быть можетъ, Господь Богъ, наказующій кого любитъ, ввергнулъ бдную Африку въ горнило испытаній, чтобы дать ей высшее и благороднйшее мсто въ томъ царств, которое онъ возднигнетъ, когда падутъ вс другія царства, ибо первые будутъ послдними, а послдніе первыми.

Думала ли обо всемъ этомъ Марія Сентъ-Клеръ, когда она, въ одно воскресное утро, стояла на веранд въ изящномъ, нарядномъ костюм и застегивала браслетъ съ брильянтами на своей тоненькой ручк? Можетъ быть, и думала, а если не именно объ этомъ, то о чемъ нибудь подобномъ. Марія вообще стояла за добродтель, а теперь она отправлялась во всеоружіи — въ брильянтахъ, шелк и кружевахъ,— въ модную церковь и считала себя очень благочестивой. Марія поставила себ за правило быть благочестивой по воскресеньямъ. Она стояла такая стройная, изящная, воздушная и граціозная во всхъ своихъ движеніяхъ, а кружевной шарфъ окружалъ ее точно облакомъ. Она была прелестна, и чувствовала себя очень изящной и очень доброй. Рядомъ съ ней стояла миссъ Офелія — полная противоположность ей. Не то чтобы ея шелковое платье или шаль были мене красивы, ея носовой платокъ мене тонокъ, но во всей ея фигур чувствовалась деревянность, угловатость и прямолинейность, между тмъ какъ грація проникала все существо ея сосдки, грація, но не благодать Божія, это вдь не все равно {Непереводимая игра словъ: по англійски grace значитъ и грація и благодать.}.

— Гд Ева?— спросила Марія.

— Она остановилась на лстниц, что-то говоритъ съ Мамми.

Что такое говорила Ева Мамми на лстниц? Послушаемъ, читатель, хотя Марія и не слышитъ этого.

— Милая Мамми, у тебя, должно быть, страшно болитъ голова?

— Благослови васъ Богъ, миссъ Ева, у меня послднее время постоянно болитъ голова. Не безпокойтесь объ этомъ.

— Я очень рада, что теб можно пройтись по воздуху, и вотъ, еще,— двочка обняла ее обими ручками — возьми, Мамми, мой флакончикъ съ нюхательною солью.

— Какъ! вашъ хорошенькій золотой флакончикъ съ брильянтами! Нтъ, миссъ, этого нельзя.

— Да почему же? Теб онъ нуженъ, а мн нисколько. Мама всегда нюхаетъ соли, когда у нея болитъ голова, это теб поможетъ. Нтъ, пожалуста, возьми, сдлай мн удовольствіе!

— Дорогая моя, какъ она говоритъ-то!— сказала Мамми,— когда Ева сунувъ ей флакончикъ и поцловавъ ее, побжала догонять мать.

— Зачмъ ты остановилась?

— Я дала Мамми мой флакончикъ, чтобы она взяла его съ собой въ церковь.

— Ева!— вскричала Марія, нетерпливо топнувъ ногой,— ты дала свой золотой флакончикъ Мамми! Да когда же ты, наконецъ, выучишься приличіямъ? Иди сейчасъ же и возьми его назадъ!

Ева печально опустила голову и медленно повернулась, чтобы исполнить приказаніе матери.

— Оставь ее, Мари, замтилъ Сентъ-Клеръ пусть она длаетъ, какъ хочетъ.

— Но подумай, Сентъ-Клеръ, какъ же она будетъ жить въ свт?

— Право не знаю, отвчалъ Сентъ-Клеръ, но на неб ей будетъ лучше, чмъ намъ съ тобой.

— О, папа, не говорите такъ,— попросила Ева, тихонько дотрагиваясь до его локтя,— это огорчаетъ маму.

— Ну что же, кузенъ, готовы вы хать съ нами?— спросила Офелія.

— Я не ду, благодарю васъ.

— Мн бы очень хотлось, чтобы Сентъ-Клеръ ходилъ въ церковь,— замтила Марія,— но у него нтъ ни крошки религіознаго чувства. Это просто неприлично.

— Я знаю,— отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Вы, барыни, кажется, ходите въ церковь, чтобы учиться, какъ жить въ свт, и ваше благочестіе прикрываетъ наше неприличное поведеніе. Если бы я захотлъ идти въ церковь, то пошелъ бы въ ту, въ какую ходитъ Мамми. Тамъ по крайней мр не заснешь.

— Какъ! къ этимъ крикливымъ методистамъ? Какой ужасъ!— вскричала Марія.

— Это все-таки лучше, чмъ мертвая зыбь вашихъ приличныхъ церквей, Мари. Ходить туда выше силъ человческихъ. Разв ты хочешь идти, Ева? Останься-ка лучше дома, будемъ вмст играть.

— Благодарю, папа, но мн лучше хочется хать въ церковь.

— Да вдь тамъ же страшно скучно?

— Да, немножко скучно, отвчала Ева, и спать хочется, но я стараюсь не засыпать.

— Такъ зачмъ же ты дешь?

— Видите ли, папа,— шепнула ему двочка,— тетя говоритъ, что Богъ хочетъ, чтобы мы бывали въ церкви, а вдь онъ намъ все далъ, вы сами знаете, отчего же намъ не сдлать такой бездлицы, если ему этого хочется. Вдь это же и не особенно скучно.

— Ахъ ты, моя милая, добренькая двочка!— вскричалъ Сентъ-Клеръ, цлуя ее,— позжай, моя умница и помолись за меня.

— Конечно, я всегда молюсь за васъ,— отвчала малютка, и вскочила въ карету вслдъ за матерью. Сентъ-Клеръ стоялъ на подъзд и посылалъ ей воздушные поцлуи, пока карета не скрылась изъ глазъ. Крупныя слезы стояли въ глазахъ его.

— О Евангелина! какъ идетъ къ теб это имя,— думалъ онъ.— Богъ послалъ тебя мн, какъ живое евангеліе!

Такъ онъ чувствовалъ въ теченіе одной минуты, затмъ онъ закурилъ сигару, принялся читать ‘Пикаюня’ и забылъ о своемъ маленькомъ евангеліи. Не такъ ли поступаютъ и многіе другіе?

— Видишь ли, Евангелина,— говорила въ это время мать,— надобно всегда быть доброй къ прислуг, но не слдуетъ относиться къ ней такъ, какъ мы относимся къ своимъ роднымъ, или къ людямъ одинаковаго съ нами званія. Если бы Мамми заболла, вдь ты не положила бы ее въ свою постельку?

— Мн бы очень хотлось положить, мама,— сказала Ева,— тогда мн было бы удобне ухаживать за ней и потомъ,— знаете, у меня постелька лучше, чмъ у нея.

Марія пришла въ отчаянье отъ того отсутствія нравственнаго чутья, какое обнаружилось въ этомъ отвт.

— Что мн сдлать, чтобы эта двочка поняла меня?— спросила она.

— Ничего!— многозначительно отвчала миссъ Офелія.

Ева смутилась и опечалилась на минуту, но, къ счастью, у дтей впечатлнія быстро мняются, и вскор она уже весело смялась, выглядывая изъ окна быстро катившейся кареты.

— Ну-съ, барыни,— спросилъ Сентъ-Клеръ, когда они удобно услись за обденный столъ,— чмъ же васъ угостили сегодня въ церкви?

— О, докторъ Г. сказалъ великолпную проповдь! вскричала Марія.— Такую проповдь теб непремнно слдовало бы послушать: онъ высказалъ въ ней вс мои мннія.

— Это было, вроятно, весьма поучительно,— замтилъ Сентъ-Клеръ,— тема обширная.

— Ну, я хотла сказать мои взгляды на общество и тому подобное, сказала Марія.— Онъ взялъ такой текстъ: ‘Все, сотворенное Имъ, хорошо во благовременіи’ и доказывалъ, что вс дленія и различія въ обществ установлены Богомъ, что все устроено красиво и стройно, одни поставлены наверху, другіе внизу, одни рождены управлять, другіе служить и тому подобное онъ очень хорошо примнялъ все это къ разнымъ смшнымъ толкамъ о вред невольничества, онъ ясно доказалъ, что Библія на нашей сторон и очень убдительно отстаивалъ вс наши учрежденія.— мн очень жаль, что ты его не слышалъ!

— О, мн этого совсмъ не нужно,— отвчалъ Сентъ-Клеръ. Я во всякое время могу почерпнуть изъ ‘Пикаюня’ вс необходимыя для меня свднія, и при этомъ еще курить сигару, а въ церкви этого нельзя, какъ ты сама знаешь.

— А сами вы не раздляете этихъ взглядовъ?— спросила миссъ Офелія.

— Кто, я? Знаете, я такая безбожная собака, что вс религіозныя разсужденія о подобныхъ вопросахъ нисколько меня не трогаютъ. Если бы мн пришлось защищать рабство, я бы прямо и открыто сказалъ: ‘Мы стоимъ за рабство: у насъ есть рабы и мы не отпустимъ ихъ, мы ихъ держимъ ради собственнаго удобства и собственной выгоды’. Коротко и ясно. Въ сущности то же говорятъ и вс эти благочестивые проповдники. Но мои слова понятны всякому и везд.

— Какъ ты непочтительно относишься къ церкви, Августинъ!— замтила Марія.— Это просто возмутительно!

— Возмутительно! Да вдь это сущая правда! Этимъ проповдникамъ слдовало бы зайти еще немножко подальше въ своихъ религіозныхъ изъясненіяхъ и доказывать, что когда человкъ выпьетъ лишній стаканчикъ, или просидитъ ночь за картами и тому подобное, это все очень красиво во благовременіи и установлено самимъ Богомъ. Намъ, молодымъ людямъ, было бы очень пріятно слышать, что вс такіе проступки похвальны и угодны Богу.

— А какъ же вы сами считаете рабство, справедливымъ или несправедливымъ?

— Э, нтъ, кузина,— засмялся Сентъ-Клеръ отъ меня вы не дождетесь своей ужасной новоанглійской прямолинейности. Я знаю, что если я вамъ отвчу на этотъ вопросъ, вы мн зададите еще полдюжины одинъ трудне другого, а я вовсе не желаю открывать вамъ свои позиціи. Я очень люблю бросать камни въ чужіе огороды, но не намренъ заводить свой, чтобы другіе бросали въ него.

— Вотъ онъ всегда такъ говоритъ,— вмшалась Марія, — отъ него никогда нельзя добиться настоящаго отвта. Я думаю, все это оттого, что онъ не признаетъ религію.

— Религія!— вскричалъ Сентъ-Клеръ такимъ тономъ, что об дамы взглянули на него.— Религія! разв то, что вамъ говорятъ въ вашей церкви, религія? Разв то, что можетъ склоняться и повертываться, подниматься и опускаться въ угоду каждому измненію въ эгоистичномъ, суетномъ обществ, разв это религія? Разв религія можетъ быть мене великодушна, мене справедлива, мене милосердна къ людямъ, чмъ даже моя собственная грховная, суетная, испорченная природа? Нтъ, для меня религія это нчто стоящее выше меня, а не на одномъ уровн со мной.

— Вы, значитъ, не думаете, что Библія оправдываетъ рабство?— спросила миссъ Офелія.

— Библія была любимая книга моей матери,— отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Ею она жила, съ нею умерла, и мн было бы очень грустно, если бы въ ней оказалось что нибудь подобное, такъ же грустно, какъ если бы кто нибудь желая убдить меня, что все это похвально, доказалъ мн, что моя мать пила водку, жевала табакъ и ругалась. Это нисколько не оправдало бы меня въ собственныхъ глазахъ, а только уничтожило бы мое уваженіе къ ней, между тмъ это большое утшеніе, когда у человка есть кто нибудь на свт, кого онъ можетъ уважать. Короче говоря,— онъ снова вернулся къ прежнему веселому тону,— я хочу одного только, чтобы различныя вещи лежали въ разныхъ ящикахъ. Все общество и въ Европ, и въ Америк построено на такихъ началахъ, къ которымъ невозможно примнять идеальную мрку нравственности. Каждый понимаетъ, что люди и не стремятся къ абсолютной справедливости, что имъ достаточно поступать не хуже другихъ. Когда человкъ мужественно заявляетъ, что рабство для насъ необходимо, что мы превратимся въ нищихъ, если откажемся отъ него, и потому намрены навсегда сохранить его,— это сильная, ясная, опредленная рчь, рчь правдивая и, какъ таковая, заслуживающая уваженія. И судя по тому, какъ вообще поступаетъ большинство, можно быть увреннымъ, что она поддержитъ насъ въ нашемъ стремленіи. Но когда онъ скорчитъ постную физіономію и начнетъ гнусавымъ голосомъ приводить тексты изъ священнаго писанія, мн всегда представляется, что онъ ровно ничего не стоитъ.

— Ты очень недобрый,— замтила Марія.

— Хорошо, сказалъ Сентъ-Клеръ, представьте себ, что по какой нибудь причин цна на хлопокъ сильно пала и никогда не поднимется, а невольники потеряли всякую цнность на рынк. Разв вы не думаете, что у насъ тотчасъ явится новое толкованіе Св. Писанія’? Какой потокъ свта сразу озаритъ всю церковь, какъ сдлается всмъ ясно, что и Библія, и разумъ не одобряютъ, а порицаютъ рабство.

— Во всякомъ случа,— проговорила Марія,— укладываясь на кушетк, я благодарю Бога, что родилась въ стран, гд существуетъ рабство, и я думаю, что рабство совершенно справедливое учрежденіе, я прямо чувствую, что оно должно быть справедливо. Во всякомъ случа я не могла бы жить безъ него.

— А ты что объ этомъ думаешь, кисанька?— спросилъ отецъ у Евы, которая вошла въ эту минуту съ цвткомъ въ рук.

— О чемъ, папа?

— Да вотъ, что теб больше нравится: жить такъ, какъ они живутъ у дяди въ Вермонт, или имть полный домъ прислуги, какъ у насъ?

— Ахъ, конечно, у насъ лучше,— отвчала Ева.

— Почему такъ?— спросилъ Сентъ-Клеръ, гладя ее по головк.

— Потому что больше есть людей, кого любить, папа,— отвчала двочка серьезно.

— Какъ это похоже на Еву!— вскричала Марія,— всегда она скажетъ что нибудь странное!.

— Разв это странно, папа?— шопотомъ спросила Ева, вскарабкавшись на колни отца.

— По понятіямъ свта, да, кисанька,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— А гд же была моя двочка, пока мы обдали?

— Я была въ комнат Тома, слушала, какъ онъ поетъ, и тетка Дина дала мн обдать.

— Слушала, какъ Томъ поетъ? Что же хорошо онъ поетъ?

— Ахъ да! онъ поетъ такія чудныя псни о новомъ Іерусалим, о свтлыхъ ангелахъ и о земл Ханаанской.

— Воображаю! и это лучше оперы, не правда ли?

— Да, и онъ научитъ меня пть ихъ.

— Уроки пнія? Однако! вы быстро подвигаетесь впередъ!

— Да, онъ мн поетъ, а я ему читаю Библію, и онъ мн объясняетъ, чего я не понимаю.

— Честное слово,— расхохоталась Марія,— смшне этого ничего не выдумаешь!

— А я готовъ дать честное слово, что Томъ очень хорошо объясняетъ Св. Писаніе,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Томъ вполн проникнутъ религіознымъ чувствомъ. Сегодня рано утромъ мн понадобилась лошадь, я подошелъ къ его каморк надъ конюшней и подслушалъ, какъ онъ тамъ молится одинъ, громкимъ голосомъ. По правд сказать, я давно не испыталъ такого пріятнаго чувства, какъ слушая эту молитву. За меня онъ молился съ истинно апостольскимъ усердіемъ.

— Можетъ быть, онъ замтилъ, что ты слушаешь. Эти штуки я знаю.

— Если такъ, то онъ не очень вжливъ. Онъ весьма свободно высказывалъ Господу Богу свое мнніе обо мн. Томъ, повидимому, находитъ, что мн во многихъ отношеніяхъ слдуетъ исправиться, онъ усердно молилъ Бога обратить меня на путь истинный.

— Надюсь, вы примите это къ свднію?— сказала миссъ Офелія.

— Мн кажется, вы раздляете мнніе Тома?— замтилъ Сентъ-Клеръ.— Ну что же, можетъ быть, я и въ самомъ дл исправлюсь, какъ ты думаешь, Ева?

ГЛАВА XVII.
Свободный человкъ защищается.

Къ вечеру въ домик квакеровъ замтно было нкоторое оживленіе. Рахиль Галлидей ходила не спша взадъ и впередъ, выбирая изъ своихъ кладовыхъ такіе припасы, которые можно было уложить въ небольшія карзинки для путниковъ, собиравшихся выхать въ эту ночь.

Вечернія тни тянулись къ востоку, круглое и красное солнце задумчиво стояло у края горизонта, освщая своими мягкими, желтыми лучами маленькую спальню, въ которой сидлъ Джоржъ съ женой. Онъ посадилъ себ на колни сына и держалъ руку Элизы въ своей. Оба глядли серьезно и задумчиво. На щекахъ ихъ видны были слды слезъ.

— Да, Элиза, говорилъ Джоржъ,— все, что ты сказала совершенная правда. Ты хорошая женщина, ты гораздо лучше меня. Я постараюсь вести себя такъ, какъ ты говоришь. Я постараюсь жить, какъ слдуетъ свободному человку, я постараюсь чувствовать, какъ долженъ настоящій христіанинъ. Всемогущій Богъ знаетъ, что я всегда хотлъ поступать хорошо, всегда усердно старался объ этомъ, когда все было противъ меня! А теперь я забуду все прошлое, я отгоню отъ себя всякія злыя, горькія чувства, я буду читать Библію и научусь быть хорошимъ человкомъ.

— А когда мы прідемъ въ Канаду,— сказала Элиза,— я буду во всемъ помогать теб. Я довольно хорошо умю шить платья, я могу стирать и гладить тонкія вещи, вдвоемъ мы, конечно, заработаемъ довольно, чтобы прожить.

— Да, Элиза, только бы намъ быть вмст всмъ троимъ, съ нашимъ мальчикомъ. О, Элиза, если бы эти люди понимали, какое счастье для человка сознавать, что его жена и ребенокъ принадлежатъ ему! Я часто удивлялся, какъ могутъ люди, которые имютъ право называть жену и дтей своими, волноваться и безпокоиться о чемъ нибудь другомъ. Я въ настоящую минуту чувствую себя богатымъ и сильнымъ, хотя у меня нтъ ничего, кром голыхъ рукъ. Мн кажется, что мн не о чемъ больше молить Бога. Да, я до двадцати пяти лтъ работалъ безъ устали, я не имлъ цента въ карман, не имлъ крова надъ головой, не могъ назвать своимъ ни кусочка земли, и все-таки я буду доволенъ, я буду благодаренъ имъ, если они хоть теперь оставятъ меня въ поко. Я стану работать и вышлю твоимъ господамъ деньги за тебя и за мальчика. А мой бывшій господинъ получилъ отъ меня въ пять разъ больше, чмъ сколько истратилъ на мое содержаніе, я ему ничего не долженъ.

— Но мы вдь еще не избавились отъ опасности,— сказала Элиза,— мы еще не въ Канад.

— Это врно,— отвчалъ Джоржъ,— но мн кажется, я уже дышу свободнымъ воздухомъ, и это придаетъ мн силы.

Въ эту минуту въ сосдней комнат послышались голоса, о чемъ-то серьезно совщавшіеся, раздался стукъ въ дверь, Элиза вздрогнула и отворила.

Въ комнату вошелъ Симеонъ Галлидей съ однимъ братомъ квакеромъ, котораго онъ назвалъ Финеасомъ Флетчеромъ. Финеасъ былъ высокій, сухощавый человкъ съ рыжей головой и умнымъ лицомъ. У него не было того спокойнаго, тихаго, не отъ міра сего выраженія, какъ у Симеона Галлидея, напротивъ, это былъ, видимо, человкъ смтливый, себ на ум, отчасти гордящійся тмъ, что онъ знаетъ, что длать и уметъ предвидть будущее. Все это мало согласовалось съ его широкополой шляпой и обязательнымъ для квакера слогомъ рчи.

— Нашъ другъ Финеасъ открылъ нчто очень важное для тебя и твоихъ товарищей, Джоржъ,— сказалъ Симеонъ,— теб будетъ полезно услышать это.

— Да, узналъ,— подтвердилъ Финеасъ,— это доказываетъ, какъ полезно человку въ нкоторыхъ мстахъ спать такъ, чтобы одно ухо было на сторож, я это всегда говорилъ. Вчера я ночевалъ въ одной маленькой, глухой гостиниц, вдали отъ дороги. Ты помнишь это мсто, Симеонъ? въ прошломъ году у насъ тамъ покупала яблоки толстая женщина въ большихъ серьгахъ. Я былъ страшно уставши, много здилъ въ тотъ день. Посл ужина я растянулся въ углу на куч мшковъ, натянулъ на себя буйволовую кожу и хотлъ полежать такъ, пока мн приготовятъ постель. Какъ вдругъ взялъ да заснулъ.

— А одно ухо было на сторож, Финеасъ?— спросилъ Симеонъ шутливо.

— Нтъ, часа два я спалъ, какъ убитый, потому что слишкомъ усталъ. А, когда я очнулся, я увидлъ, что въ комнат сидятъ за столомъ нсколько человкъ, пьютъ и разговариваютъ, и я подумалъ, прежде чмъ мн показываться, дай-ка я послушаю о чемъ они говорятъ, они что-то помянули про квакеровъ.

— Да,— говоритъ одинъ,— они у квакеровъ въ поселк, это врне врнаго. Тогда уже я сталъ внимательно слушать и узналъ, что они говорятъ объ этой самой партіи. Я лежалъ тихонько, и они при мн разсказали вс свои планы. Про этого молодого человка они говорили, что его надобно отослать назадъ въ Кентукки, къ его господину, который хочетъ примрно наказать его, чтобы отбить у негровъ охоту убгать, жену его двое изъ нихъ собирались отправить въ Новый Орлеанъ и продать за свой счетъ, они расчитывали выручить за нее тысячу шестьсотъ или восемьсотъ долларовъ, мальчика они хотли отдать торговцу, который купилъ его, потомъ тутъ есть еще негръ Джимъ и его мать, ихъ тоже отдадутъ прежнему господину въ Кентукки. Они собирались захватить съ собой изъ сосдняго городка двухъ констэблей, которые помогутъ имъ задержать негровъ, а молодую женщину они представятъ на судъ. Одинъ изъ нихъ, такой маленькій да рчистый, присягнетъ, что она принадлежитъ ему, и ее отдадутъ ему, а онъ свезетъ ее на югъ. Они знаютъ по какой дорог мы подемъ сегодня ночью и будутъ гнаться за нами. Ихъ человкъ шесть или восемь. Ну, какъ же вы ршите, что длать?

Группа людей, застывшихъ въ различныхъ позахъ, по окончаніи этого разсказа, была достойна кисти художника. Рахиль Галлидэй, оторвавшаяся отъ приготовленія бисквита, чтобы послушать Финеаса, стояла, поднявъ кверху запачканныя мукой руки, съ выраженіемъ глубокой скорби на лиц. Симеонъ, казалось, крпко задумался. Элиза обвила руками шею мужа и смотрла ему въ глаза. Джоржъ стоялъ, сжавъ кулаки и сверкая глазами, онъ смотрлъ такъ, какъ сталъ бы смотрть всякій другой человкъ, жену котораго собираются продать съ аукціона, а ребенка отдать негроторговцу, и все это подъ прикрытіемъ законовъ христіанскаго народа.

— Что намъ длать, Джоржъ?— спросила Элиза слабымъ голосомъ.

— Я знаю, что мн длать!— вскричалъ Джоржъ и принялся осматривать свой пистолетъ.

— Такъ, такъ,— проговорилъ Финеасъ, кивая головой Симеону,— ты видишь, къ чему идетъ дло.

— Вижу,— вздохнулъ Симеонъ,— и молю Бога, чтобы до этого не дошло.

— Я не хочу никого впутывать въ непріятную исторію ради меня,— сказалъ Джоржъ.— Дайте мн только вашу повозку и укажите дорогу. Мы подемъ одни до слдующаго поселка. Джимъ силачъ и храбръ, какъ человкъ, доведенный до отчаянья, и я также.

— Это очень хорошо, другъ,— сказалъ Финеасъ,— но теб нуженъ кучеръ. Дерись съ ними, сколько хочешь, но дорогу я знаю лучше тебя.

— Я не хочу впутывать васъ,— проговорилъ Джоржъ.

— Впутывать?— повторилъ Финеасъ, странно усмхнувшись.— Когда ты впутаешь меня, пожалуйста, предупреди.

— Финеасъ человкъ разумный и опытный,— сказалъ Симеонъ.— Ты хорошо сдлаешь, Джоржъ, если будешь слдовать его совтамъ, и — онъ ласково положилъ руку на плечо Джоржа и указалъ на пистолеты,— не слишкомъ торопись пускать ихъ въ дло — молодая кровь горяча.

— Я первый не нападу ни на кого,— сказалъ Джоржъ.— Я объ одномъ только прошу, чтобы мн дали ухать спокойно, и я уду тихо, мирно, но,— онъ остановился, брови его нахмурились, лицо измнилось,— у меня была сестра, которую продали на рынк въ Новомъ Орлеан. Я знаю, зачмъ ихъ продаютъ. Я не могу стоять и смотрть, какъ они берутъ жену и продаютъ ее, когда Богъ далъ мн пару сильныхъ рукъ, чтобы защищать ее! Нтъ, помоги мн, Боже! Я буду биться до послдняго издыханія, прежде чмъ отдамъ имъ жену и сына. Неужели вы осудите меня за это?

— Ни одинъ смертный не можетъ осудить тебя, Джоржъ. Плоть и кровь не могутъ поступать иначе,— отвчалъ Симеонъ.— ‘Горе міру отъ соблазновъ, но худшее горе тому, черезъ кого соблазнъ пріидетъ!’

— Неужели вы сами, сэръ, не сдлали бы того же самаго на моемъ мст?

— Я молю Бога, чтобы онъ избавилъ меня отъ такого искушенія: плоть немощна.

— Я думаю, что моя плоть оказалась бы достаточно сильной въ подобномъ случа,— сказалъ Финеасъ, протягивая руки, длинныя, какъ крылья втряной мельницы.— Очень возможно, другъ Джоржъ, что я попридержу одного изъ этихъ молодцовъ, пока ты будешь сводить съ нимъ счеты.

— Если бы человкъ вообще долженъ былъ противиться злу, Джоржъ имлъ бы право на это въ данномъ случа. Но наши наставники учатъ насъ не тому, ибо гнвъ человка никогда не будетъ оправданъ передъ Богомъ, только, къ сожалнію, намъ гршнымъ, трудно побдить свою злую волю, это дается только избраннымъ. Помолимся Господу, что бы онъ не ввелъ насъ во искушеніе.

— Я и молюсь,— отозвался Финеасъ,— но когда искушеніе слишкомъ сильно…— ну, да тамъ увидимъ, что будетъ.

— Вотъ и видно, что ты не родился Другомъ,— улыбнулся Симеонъ.— Старая природа все еще очень сильна въ теб.

По правд сказать, Финеасъ былъ простодушный житель лсовъ, готовый при всякомъ удобномъ случа расправиться кулаками, смлый охотникъ, стрлявшій безъ промаха, но онъ женился на хорошенькой квакерш и изъ любви къ ней присоединился къ квакерской общин. Онъ былъ честный, трезвый, дятельный членъ общины, его ни въ чемъ нельзя было упрекнуть, но особенно рьяные ‘Друзья’ осуждали его за то, что у него не было настоящаго квакерскаго духа.

— Другъ Финеасъ всегда все длаетъ по своему,— замтила Рахиль Галлидей, улыбаясь,— но мы вс знаемъ, что сердце у него на своемъ мст.

— А что,— сказалъ Джоржъ,— не лучше-ли намъ поспшить отъздомъ?

— Я всталъ въ четыре часа и халъ сюда очень быстро. Если они выдутъ, какъ предполагали, мы опередимъ ихъ часа на два, на три. Во всякомъ случа опасно вызжать, пока не стемнетъ. Въ тхъ деревняхъ, мимо которыхъ намъ придется хать, всякіе есть люди, пожалуй, какъ увидятъ нашу повозку захотятъ узнать кто детъ, и это задержитъ насъ. Но черезъ два часа намъ, я думаю, можно отправляться. Я зайду къ Михаилу Кроссу, попрошу его хать съ нами верхомъ, осматривать дорогу и предупредить насъ, если онъ замтитъ погоню. У Михаила славная лошадка, за ней трудно угнаться другимъ лошадямъ. Онъ можетъ и впередъ похать, высмотрть, нтъ ли засады. Я пойду теперь скажу Джиму и старух, чтобы они собирались и запрягу лошадей. Мы выдемъ раньше ихъ, и, можетъ быть, доберемся до поселка прежде, чмъ они нагонятъ насъ. Не унывай, другъ Джоржъ, не первый разъ приходится мн выручать изъ бды своихъ собратій,— Финеасъ ушелъ и заперъ за собою дверь.

— Финеасъ ловкій человкъ,— сказалъ Симеонъ.— Онъ сдлаетъ для тебя все, что возможно, Джоржъ.

— Меня одно только огорчаетъ, отвчалъ Джоржъ, что вы подвергаетесь опасности.

— Будь такъ добръ, другъ Джоржъ, не говори больше объ этомъ! Мы длаемъ то, что намъ велитъ наша совсть. А теперь, мать,— обратился онъ къ Рахили,— поторопись-ка съ ужиномъ, мы не можемъ отпустить этихъ людей голодными.

Пока Рахиль съ дтьми пекла лепешки, варила цыплятъ и баранину и приготовляла другія кушанья къ ужину, Джоржъ и жена его сидли въ маленькой комнат, крпко обнявшись и говорили другъ съ другомъ такъ, какъ могутъ говорить мужъ съ женой, когда знаютъ, что черезъ нсколько часовъ разстанутся быть можетъ, навсегда.

— Элиза, говорилъ Джоржъ, люди, у которыхъ есть друзья, дома, земля, деньги и все такое, не могутъ такъ любить, какъ мы, у насъ вдь кром другъ друга нтъ никого и ничего на свт. Пока я не познакомился съ тобой, Элиза, меня никто не любилъ, кром моей несчастной матери и сестры. Я видлъ бдную Эмилію въ то утро, когда негроторговецъ увелъ ее. Она подошла къ тому уголку, гд я спалъ, и сказала: ‘Бдный Джоржъ, послдній человкъ, любящій тебя, уходитъ. Что будетъ съ тобой, несчастный мальчикъ’? Я вскочилъ, обнялъ ее, заплакалъ и зарыдалъ. Она тоже плакала. Посл этого я цлыхъ долгихъ десять лтъ не слыхалъ ни одного ласковаго слова. Все сердце мое изныло и высохло, какъ пепелъ… Но вотъ я встртилъ тебя. Ты меня полюбила… Я точно изъ мертвыхъ воскресъ, я сдлался совсмъ другимъ человкомъ. А теперь Элиза, я буду биться до послдней капли крови, но не отдамъ имъ тебя. Кто захочетъ взять тебя, долженъ будетъ перешагнуть черезъ мой трупъ.

— О, Господи! сжалься надъ нами!— рыдала Элиза.— Только бы намъ выбраться вмст изъ этой страны, больше намъ ничего не нужно.

— Неужели Богъ на ихъ сторон?— говорилъ Джоржъ, не столько обращаясь къ жен, сколько высказывая свои собственныя горькія мысли.— Видитъ ли Онъ все, что длается? Зачмъ допускаетъ Онъ такія вещи? О ни говорятъ намъ, что Библія оправдываетъ ихъ, конечно, вся сила на ихъ сторон. Они богаты, здоровы, счастливы. Они члены церкви и расчитываютъ попасть на небо, имъ легко^— живется на свт, они все длаютъ, что хотятъ, а бдные, честные, врные христіане, такіе же христіане, какъ они, даже лучше, должны пресмыкаться у ногъ ихъ. Они ихъ покупаютъ и продаютъ, они торгуютъ кровью ихъ сердца, ихъ стонами и слезами,— Богъ допускаетъ все это.

— Другъ Джоржъ,— позвалъ его изъ кухни Симеонъ,— послушай этотъ псаломъ, это будетъ теб полезно.

Джоржъ подвинулъ свой стулъ къ дверямъ кухни и Элиза, отеревъ слезы, тоже подошла послушать.

Симеонъ началъ читать:

‘А я — едва не пошатнулись ноги мои, едва не поскользнулись стопы мои,— я позавидовалъ безумнымъ, видя благоденствіе нечестивыхъ. Ибо имъ нтъ страданій до смерти ихъ и крпки силы ихъ, на работ человческой нтъ ихъ и съ прочими людьми не подвергаются ударамъ. Оттого гордость, какъ ожерелье, обложила ихъ и дерзость, какъ нарядъ, одваетъ ихъ, выкатились отъ жира глаза ихъ, бродятъ помыслы въ сердц, надъ всмъ издваются, злобно разглашаютъ клевету, говорятъ свысока, поднимаютъ къ небесамъ уста свои и языкъ ихъ расхаживаетъ по земл. Потому туда-же обращается народъ Его и пьютъ воду полною чашею, и говорятъ: ‘какъ узнаетъ Богъ? и есть-ли вдніе у Вышняго’?

— Ты, кажется тоже думаешь, Джоржъ?

— Совершенно тоже. Я какъ будто самъ написалъ все это.

— Тогда слушай дальше: ‘И думалъ я: какъ бы уразумть это, но это трудно было въ глазахъ моихъ, докол не пошелъ я въ святилище Божіе и не уразумлъ конца ихъ. Такъ! на скользкихъ путяхъ поставилъ Ты ихъ и низвергаешь ихъ въ пропасти. Какъ нечаянно пришли они въ раззореніе, исчезли, погибли отъ ужасовъ! Какъ сновидніе по пробужденіи, такъ Ты, Господи, пробудивъ ихъ, уничтожилъ мечты ихъ. Но я всегда съ Тобою, Ты держишь меня за правую руку, Ты руководишь меня совтомъ Твоимъ и потомъ примешь меня въ славу. Мн благо приближаться къ Богу! На Господа Бога я возложилъ упованіе мое’.

Слова святой истины, произнесенныя этимъ добрымъ старикомъ, вливались, словно небесная музыка, въ истомленную и озлобленную душу Джоржа. Когда Симеонъ кончилъ, на его красивомъ лиц появилось выраженіе кротости и покорности.

— Если бы все кончалось земною жизнею, Джоржъ,— сказалъ Симеонъ, ты, дйствительно, могъ бы спросить: Гд Богъ? Но часто именно т, кому мало дается на этомъ свт, являются избранными въ царствіи небесномъ. Возложи свое упованіе на Него и, чтобы ни случилось съ тобой на земл, помни, онъ за все вознаградитъ тебя тамъ.

Если бы эти слова были произнесены какимъ нибудь обезпеченнымъ, самодовольнымъ проповдникомъ, ихъ можно бы принять за одну изъ обычныхъ фразъ, употребляемыхъ для утшенія огорченныхъ, и они не произвели бы сильнаго впечатлнія. Но когда ихъ говорилъ человкъ, который ежедневно, совершенно спокойно подвергался денежнымъ взысканіямъ и тюремному заключенію, ради служенія Богу и людямъ, они имли такой всъ, который нельзя было не почувствовать, и несчастные бглецы, доведенные до отчаянія, нашли въ нихъ утшеніе и успокоеніе.

Рахиль ласково взяла Элизу за руку и повела ее ужинать. только что они услись за столъ, какъ раздался легкій стукъ въ дверь, и вошла Руь.

— Я забжала на минутку,— сказала она,— принесла мальчику чулочки, три пары хорошенькихъ, теплыхъ шерстяныхъ чулочекъ. Знаешь, въ Канад вдь очень холодно. Ну, какъ ты,— Элиза? молодцомъ?— прибавила она обходя вокругъ стола къ Элиз. Она горячо пожала ей руку и сунула Гарри анисовый пряничекъ.— Я принесла ему гостинца,— знаешь, дти вдь постоянно что-нибудь жуютъ.

— О, благодарю васъ, вы слишкомъ добры,— вскричала Элиза.

— Садись, поужинай съ нами, Руь!— пригласила Рахиль.

— Нтъ, никакъ не могу. Я оставила Джона съ ребенкомъ и бисквиты въ печк, мн надо поскорй домой, иначе Джонъ сожжетъ бисквиты и дастъ ребенку весь сахаръ изъ сахарницы. Онъ всегда такъ длаетъ,— прибавила маленькая квакерша, смясь.— Прощай, Элиза, прощай Джоржъ. Дай вамъ Богъ благополучно дохать!— и Руь почти выбжала изъ комнаты.

Вскор посл ужина большая, крытая повозка подъхала къ дому. Ночь была свтлая, звздная, и Финеасъ быстро соскочилъ съ козелъ, чтобы помочь уссться путешественникамъ. Джоржъ вышелъ подъ руку съ женой и неся на рукахъ ребенка. Онъ шелъ твердымъ шагомъ, лицо его было спокойно и ршительно. Рахиль и Симеонъ провожали ихъ.

— Выйдите-ка на минутку,— обратился Финеасъ къ сидвшимъ въ повозк,— дайте мн получше устроить сиднье для женщинъ и для мальчика.

— Возьми эти дв буйволовы шкуры,— сказала Рахиль..— Устрой имъ сиднье какъ можно спокойне, вдь это очень тяжело хать всю ночь.

Джимъ вылзъ первый и заботливо высадилъ старуху мать, которая цплялась за его руку и боязливо оглядывалась кругомъ, какъ будто каждую минуту ожидая погони.

— Джимъ, твои пистолеты въ порядк?— спросилъ Джоржъ тихимъ, но твердымъ голосомъ.

— Да, конечно.

— И ты ршилъ, что мы должны длать, если они насъ нагонятъ?

— Думаю, что ршилъ,— отвчалъ Джимъ, выпрямляя свою широкую грудь и глубоко переводя духъ,— Неужели ты воображаешь, что я позволю имъ взять назадъ мать.

Во время этого короткаго разговора Элиза простилась съ своимъ добрымъ другомъ Рахилью, съ помощью Симеона влзла въ повозку и услась вмст со своимъ мальчикомъ на буйволовыхъ шкурахъ. Рядомъ съ ней усадили старуху. Джоржъ и Джимъ помстились противъ нихъ на жесткомъ переднемъ сиднь, а Финеасъ влзъ на козлы.

— Прощайте, друзья,— крикнулъ имъ Симеонъ со двора.

— Благослови васъ Богъ!— отвчали ему изъ повозки. И повозка, скрипя и потряхиваясь, покатилась по мерзлой дорог.

Сидящимъ въ ней было почти невозможно разговаривать, дорога оказалась плохою, а колеса сильно гремли. Они молчали, а повозка катилась то по длинной, темной лсной дорог, то по широкимъ пустыннымъ равнинамъ, то поднимаясь на пригорки, то спускаясь въ лощины: часъ проходилъ за часомъ, а она все катилась. Ребенокъ скоро заснулъ на колняхъ у матери. Несчастная, напуганная старуха забыла, наконецъ, свои страхи, и даже Элиза, къ концу ночи задремала, не смотря на всю свою тревогу. Финеасъ былъ всхъ веселе, и, чтобы развлечь себя, насвистывалъ какіе-то далеко неквакерскіе мотивы.

Около трехъ часовъ, чуткое ухо Джоржа уловило вдали быстрый топотъ коня скакавшаго слдомъ за ними.

Онъ подтолкнулъ локтемъ Финеаса, тотъ придержалъ лошадей и прислушался.

— Это, наврно, Михаилъ,— сказалъ онъ,— я какъ будто узнаю галопъ его лошади.— Онъ привсталъ и, повернувъ голову, съ тревогой всматривался въ дорогу.

На вершин холма смутно обрисовался всадникъ, скакавшій во весь опоръ.

— Да, это онъ!— сказалъ Финеасъ. Джоржъ и Джимъ выскочили изъ повозки, сами не зная для чего. Вс стояли молча, устремивъ глаза на приближавшагося всадника. Вотъ онъ спустился въ лощинку, гд они не могли его видть, но они слышали все ближе и ближе рзкій скорый топотъ, наконецъ, онъ появился на пригорк такъ близко, что его уже можно было окликнуть.

— Да, это Михаилъ,— сказалъ Финеасъ и, возвысивъ голосъ, крикнулъ:— Эй, Михаилъ, сюда!

— Финеасъ! Это ты?

— Да, что новаго?— Идутъ они?

— Идутъ и очень близко. Ихъ человкъ восемь или десять, вс они полупьяные, орутъ, ругаются, злы, какъ волки.

И въ эту самую минуту втеръ донесъ до нихъ слабый звукъ скачущихъ лошадей.

— Живо садись, молодцы!— скомандовалъ Финеасъ.— Если хотите драться, такъ не здсь, дайте, мн подвезти васъ подальше.

Оба живо вскочили въ повозку, Финеасъ пустилъ лошадей во всю прыть, всадникъ скакалъ рядомъ съ ними. Повозка неслась, чуть не летла по мерзлой земл, но топотъ позади раздавался все слышне и слышне. Женщины услышали его, съ тревогой выглянули изъ повозки и увидали вдали, на гребн пригорка группу всадниковъ, ясно вырисовывавшуюся на неб, окрашенномъ утренней зарей. Еще пригорокъ и преслдователи, очевидно, замтили ихъ повозку, блый парусинный верхъ которой виднлся издалека, втеръ донесъ до бглецовъ громкій крикъ грубаго торжества. Элиза почти лишилась чувствъ и крпче прижала къ себ ребенка, старуха молилась и стонала, Джоржъ и Джимъ сжимали пистолеты съ отчаяніемъ въ душ. Преслдователи быстро настигали ихъ. Повозка круто повернула въ сторону и подвезла ихъ къ групп крутыхъ нависшихъ утесовъ одиноко возвышавшихся среди обширнаго и ровнаго пространства земли. Эта уединенная гряда скалъ тяжело и прочно вздымалась къ свтлвшему небу и, казалось, сулила имъ защиту и убжище. Это мсто было хорошо извстно Финеасу въ т дни, когда онъ велъ жизнь охотника, онъ гналъ лошадей въ надежд достигнуть его.

— Ну, теперь вылзайте,— скомандовалъ Финеасъ, круто останавливая лошадей и соскакивая съ козелъ.— Живо, вонъ изъ повозки и бгите за мной. А ты, Михаилъ, привяжи свою лошадь къ повозк и что есть духу скачи къ Амаріи, привези его съ его молодцами, пусть они поговорятъ съ этими негодяями.

Въ одинъ мигъ вс вылзли изъ повозки.

— Такъ,— сказалъ Финеасъ, взявъ на руки Гарри,— каждый изъ васъ берите по женщин и бгите какъ можно быстрй.

Торопить никого не приходилось. Скорй чмъ мы можемъ разсказать, бглецы перелзли черезъ изгородь и пустились бжать къ утесамъ. Михаилъ соскочилъ съ лошади, привязалъ ее сзади къ повозк, вскочилъ на козла и погналъ лошадей.

— Впередъ, за мной!— командовалъ Финеасъ, когда они добжали до утесовъ и увидли при смшанномъ свт звздъ и разсвта ясные слды тропинки, круто поднимавшейся вверхъ.— Тутъ наша старая охотничья берлога. За мной!

Финеасъ шелъ впереди съ ребенкомъ на рукахъ и съ легкостью серны перескакивалъ со скалы на скалу. За нимъ шелъ Джимъ, неся на плеч свою дрожавшую мать, а Джоржъ и Элиза. замыкали шествіе. Преслдователи подъхали къ изгороди, съ криками и проклятіями слзли съ лошадей и готовились двинуться за ними. Въ нсколько минутъ бглецы вскарабкались на вершину гребня, оттуда тропинка шла по узкому ущелью, гд можно было идти только гуськомъ и внезапно привела ихъ къ провілу, или трещин, почти въ аршинъ шириною, дальше возвышалась особнякомъ группа скалъ, отдленная отъ остальной гряды, футовъ въ тридцать высоты, съ крутыми, отвсными стнами, словно стны замка. Финеасъ легко перескочилъ черезъ трещипу и посадилъ мальчика на гладкую площадку, выстланную кудрявымъ блымъ мхомъ, покрывавшимъ вершину скалы.

— Скорй,— крикнулъ онъ,— прыгайте, если жизнь вамъ дорога!— и вс они одинъ за другимъ перескочили черезъ трещину. Нсколько отдльныхъ каменныхъ глыбъ образовали нчто въ род бруствера, защищавшаго ихъ отъ глазъ, стоявшихъ внизу.

— Отлично, вотъ мы и вс въ сбор,— сказалъ Финеасъ выглядывая изъ-за камней на преслдователей, которые шумной толпой подходили къ скаламъ.

— Пусть-ка они дойдутъ до насъ, если сумютъ. Между этими двумя скалами имъ придется пробираться по одиночк. Цлить будетъ удобно, смкаете, молодцы?

— Вижу,— отвчалъ Джоржъ,— а такъ какъ дло касается насъ, то позвольте намъ взять на себя всю опасность и сражаться однимъ.

— Сдлай одолженіе, сражайся, сколько хочешь, Джоржъ сказалъ Финеасъ, жуя какую-то траву,— но, надюсь, ты мн позволишь хоть посмотрть, это будетъ очень интересно. Поглядите-ка, они о чемъ-то переговариваются и смотрятъ вверхъ, точно куры, которыя собираются ссть на нассть. Не дать-ли имъ добраго совта, прежде чмъ они влзутъ на верхъ, сказать имъ вжливо, что ты собираешься перестрлять ихъ, какъ только они сунутъ носъ сюда?

Группа преслдователей, которую теперь было легче разсмотрть при утреннемъ свт, состояла изъ нашихъ старыхъ знакомцевъ: Тома Локера и Маркса двухъ констэблей и нсколькихъ бродягъ, которыхъ они наняли въ сосднемъ трактир за водку помогать имъ ловить негровъ.

— Ну, Томъ, твоя дичь, кажется, попалась,— сказалъ одинъ изъ нихъ.

— Да, вонъ они идутъ тамъ по верху,— отвчалъ Томъ,— а вотъ и тропинка. Идемъ скорй за ними. Внизъ имъ не спрыгнуть, и мы быстро заберемъ ихъ.

— Но, Томъ, они, пожалуй, станутъ стрлять изъ-за камней,— замтилъ Марксъ.— Это, знаешь ли, будетъ очень некрасиво!

— Эхъ!— вскричалъ Томъ,— вчно-то ты заботишься о своей шкур, Марксъ! Нечего бояться! Вс негры страшные трусы.

— Не понимаю, почему мн не заботиться о своей шкур,— отвчалъ Марксъ.— Я ею очень дорожу, а негры иногда дерутся, какъ черти.

Въ эту минуту Джоржъ появился на вершин скалы надъ ними и спросилъ звучнымъ спокойнымъ голосомъ:

— Господа, стоящіе тамъ внизу, кто вы такіе и что вамъ нужно?

— Намъ нужна партія бглыхъ негровъ,— отвчалъ Томъ Локеръ: Джоржъ Гаррисъ, Элиза Гаррисъ и ихъ сынъ, а потомъ Джимъ Сельденъ и старуха. Съ нами полицейскіе и приказъ захватить ихъ, и мы ихъ захватимъ. Слышишь? Не самъ ли ты этотъ Джоржъ Гаррисъ, принадлежащій м-ру Гаррису изъ округа Шельби въ Кентукки?

— Я Джоржъ Гаррисъ. Мистеръ Гаррисъ изъ Кентукки называетъ меня своею собственностью. Но теперь я свободный человкъ и стою на свободной Божіей земл, моя жена и мой ребенокъ принадлежатъ мн одному. Джимъ и его мать тоже здсь. У насъ есть оружіе, чтобы защищаться и мы будемъ защищаться. Приходите сюда, если хотите. Но первый изъ васъ, кто подойдетъ къ намъ на разстояніе выстрла, будетъ убитъ. За нимъ второй, третій и до послдняго.

— Полно, полно!— сказалъ коротенькій, толстенькій человчекъ, выступая впередъ и громіго сморкаясь.— Молодой человкъ, вамъ совсмъ не годится такъ говорить. Вы видите, мы служители закона. Законъ на нашей сторон, и сила также, и все такое. Лучше вы спокойно сдавайтесь. Все равно, въ конц концовъ, вамъ придется смириться.

— Я очень хорошо знаю, что на вашей сторон и законъ, и сила,— отвчалъ Джоржъ горько.— Вы хотите продать жену мою въ Новый Орлеанъ, а сына моего бросить, какъ теленка, въ мшокъ торговца, вы хотите отправить старую мать Джима къ тому скоту, который билъ и истязалъ ее, потому что не могъ истязать ея сына. Вы хотите вернуть меня и Джима тмъ, кого вы называете нашими хозяевами, чтобы они заскли, замучили, затоптали насъ ногами, и вашъ законъ поддерживаетъ васъ въ этомъ,— позоръ вамъ и вашему закону! Но вы еще не поймали насъ! Мы не признаемъ вашихъ законовъ, мы не признаемъ вашего государства! Мы здсь подъ Божьимъ небомъ такъ же свободны, какъ и вы. И клянусь Богомъ, создавшимъ насъ, мы будемъ бороться за свою свободу до послдняго издыханія!

Джоржъ стоялъ у всхъ на виду, на вершин скалы, лучи зари румянили его смуглыя щеки, горькое негодованіе и отчаяніе зажигали огонь въ его темныхъ глазахъ и, провозглашая свою независимость, онъ поднималъ руку къ небу, какъ бы призывая Божіе правосудіе противъ человческой несправедливости.

Если бы это былъ молодой венгерецъ, храбро защищающій въ какой-нибудь горной тснин своихъ собратій, спасающихся бгствомъ изъ Австріи въ Америку, его назвали бы героемъ. Но это былъ юноша африканскаго происхожденія, защищающій своихъ собратій, спасающихся бгствомъ изъ Соединенныхъ Штатовъ Америки въ Канаду, а мы слишкомъ образованные люди и слишкомъ горячіе патріоты, чтобы видть въ этомъ какой-либо героизмъ, и если кто изъ нашихъ читателей назоветъ Джоржа героемъ, мы оставимъ это на его собственной отвтственности. Когда доведенные до отчаянія венгры, бгутъ въ Америку, нарушая вс законы и предписанія своего законнаго правительства, пресса и политика рукоплещутъ имъ, желаютъ всякаго успха. Когда доведенные до отчаянія негры поступятъ точно такъ же, это называется… какъ это называется?

Во всякомъ случа, поза, глаза, голосъ, мапера говорившаго поразили стоявшихъ внизу такъ, что они сразу не нашлись, что отвтить. Смлость и ршительность обладаютъ какой-то силой, которая дйствуетъ на самыя грубыя натуры. Одинъ только Марксъ остался вполн равнодушнымъ. Онъ спокойно взвелъ курокъ своего пистолета, прицлился и среди молчанія, послдовавшаго за рчью Джоржа, раздался выстрлъ.

— Награда за него назначена одинаковая, что за живого, что за мертваго,— холодно замтилъ онъ, вытирая пистолетъ о рукавъ своего платья.

Джоржъ отскочилъ назадъ, Элиза вскрикнула, пуля пролетла около самыхъ волосъ его, слегка задла щеку жены и попала въ дерево надъ ихъ головами.

— Это ничего, Элиза,— поспшилъ Джоржъ успокоить жену.

— Лучше бы теб спрятаться за камни и оттуда ораторствовать,— посовтывалъ Финеасъ,— это подлые негодяи.

— А теперь, Джимъ,— сказалъ Джоржъ,— держи свой пистолетъ наготов и будемъ слдить за этимъ ущельемъ. Перваго, кто покажется, уложу я, второго — ты и такъ дале. На одного не стоитъ тратить двухъ зарядовъ.

— А если ты промахнешься?

— Я не промахнусь,— холодно отвчалъ Джоржъ.

— Ловко! изъ этого молодца выйдетъ прокъ!— проворчалъ сквозь зубы Финеасъ.

Посл выстрла Маркса преслдователи стояли съ минуту въ нершимости.

— Вы, должно быть, подстрлили кого-нибудь,— замтилъ одинъ изъ нихъ,— я слышалъ крикъ!

— Я иду прямо наверхъ,— объявилъ Томъ.— Я никогда не боялся негровъ и теперь не боюсь. Кто за мной?

Джоржъ ясно слышалъ эти слова. Онъ осмотрлъ свой пистолетъ, взвелъ курокъ и прицлился прямо въ ущелье, откуда долженъ былъ показаться первый изъ преслдователей.

Одинъ изъ компаніи похрабре другихъ послдовалъ за Томомъ, а за ними и вс прочіе стали взбираться на утесы, причемъ задніе подталкивали переднихъ и заставляли ихъ идти скоре, чмъ т желали. Они приближались, и вотъ огромная фигура Тома появилась почти на краю разслины.

Джоржъ выстрлилъ и попалъ ему въ бокъ. Но, не смотря на рану, онъ не хотлъ отступить, напротивъ, онъ бросился впередъ и съ дикимъ ревомъ, словно бшеный быкъ, перескочилъ разслину.

— Другъ,— сказалъ Финеасъ, внезапно выступая впередъ и отталкивая его своими длинными руками,— намъ тебя здсь не нужно!

Томъ полетлъ въ разслину, задвая за деревья, кусты, бревна, камни и черезъ мгновеніе весь разбитый стоналъ на глубин тридцати футовъ. Онъ могъ бы разбиться до смерти, но платье его запуталось въ втвяхъ большого дерева, и это ослабило силу паденія, но во всякомъ случа, онъ очутился внизу быстре, чмъ это было ему пріятно и удобно.

— Спаси Господи! да это настоящіе черти!— вскричалъ и Марксъ пустился внизъ съ утеса гораздо охотне, чмъ взбирался на него. Вс остальные, толкаясь и спотыкаясь послдовали за нимъ,— толстый констэбль пыхтлъ и отдувался самымъ энергичнымъ образомъ.

— Слушайте, ребята,— сказалъ Марксъ,— идите-ка да подберите Тома, а я сбгаю за своей лошадью и съзжу намъ за помощью. И не слушая возраженій, брани и насмшекъ своихъ товарищей, Марксъ черезъ минуту уже мчался на лошади во весь опоръ.

— Экая гадина!— замтилъ одинъ изъ нанятыхъ преслдователей.— Привезъ насъ сюда по своему длу, а самъ сбжалъ и оставилъ насъ однихъ!

— А все-таки намъ надо подобрать того молодца,— сказалъ другой,— мн все равно, живъ онъ или мертвъ, чортъ побери!

Они пошли на голосъ Тома, пробираясь между пней и кустовъ до того мста, гд лежалъ нашъ герой, то охая, то ругаясь съ одинаковымъ усердіемъ.

— Чего ты такъ орешь, Томъ? спросилъ одинъ изъ нихъ,— сильно ты расшибся?

— Не знаю. Поднимите меня, не можете, что ли? Проклятый квакеръ! Кабы не онъ, я бы спихнулъ кого-нибудь изъ нихъ сюда, какъ бы это имъ понравилось!

Съ большимъ трудомъ удалось имъ поднять на ноги павшаго героя, который все время стоналъ и охалъ. Двое поддерживали его подъ руки и такимъ образомъ дотащили до лошадей.

— Отвезите меня въ ту гостиницу, недалеко! Дайте мн платокъ или что-нибудь, чтобы заткнуть рану, ишь какъ течетъ проклятая кровь.

Джоржъ смотрлъ изъ-за камней и видлъ, что они стараются приподнять на сдло громоздкую фигуру Тома. Посл двухъ, трехъ напрасныхъ попытокъ онъ зашатался и грузно упалъ на землю.

— Ахъ, я надюсь, онъ не умеръ!— вскричала Элиза, которая вмст съ остальными бглецами слдила за всей этой сценой.

— А если бы и умеръ?— сказалъ Финеасъ — чтожъ, по дломъ.

— Но вдь посл смерти наступитъ судъ,— возразила Элиза.

— Да,— сказала старуха, которая все время стонала и молилась, напвая методистскіе гимны,— тяжело придется душ этого несчастнаго.

— Честное слово, они, кажется, собираются бросить его!— вскричалъ Финеасъ.

Это была правда. Посл нкоторыхъ колебаній и совщаній другъ съ другомъ, вся компанія сла на лошадей и ухала. Когда они окончательно скрылись изъ виду, Финеасъ опять началъ хлопотать.

— Теперь намъ надо сойти внизъ и пройти немножко пшкомъ,— говорилъ онъ.— Я сказалъ Михаилу, чтобы онъ създилъ за помощью и привезъ намъ обратно повозку. Пойдемъ по дорог на встрчу. Дай Господи, чтобы онъ скорй пріхалъ! Теперь еще рано. Намъ немного придется идти пшкомъ. До слдующей остановки всего дв мили. Если бы дорога была не такъ скверна, мы бы и ночью дохали.

Подойдя къ изгороди, они увидли, что по дорог очень недалеко детъ ихъ повозка, въ сопровожденіи нсколькихъ всадниковъ.

— Отлично!— радостно вскричалъ Финеасъ,— это Михаилъ, Стефенъ и Амаріа. Теперь мы въ безопасности, все равно, что на мст!

— Постойте, остановитесь!— сказала Элиза.— Надобно же, какъ нибудь помочь этому несчастному. Онъ такъ страшно стонетъ!

— Какъ христіане мы не можемъ оставить его такъ!— подтвердилъ и Джоржъ.— Возьмемъ, увеземъ его.

— И отдадимъ на излеченіе квакерамъ!— вскричалъ Фенеасъ не дурно придумано! Ну, да мн, положимъ, все равно! Надо посмотрть, что съ нимъ такое!— и Финеасъ, который во время своей лсной, охотничьей жизни пріобрлъ нкоторое знаніе хирургіи, сталъ на колни подл раненаго и началъ тщательно осматривать его.

— Марксъ,— слабымъ голосомъ произнесъ Томъ,— это ты, Марксъ?

— Нтъ, другъ, не онъ,— отвчалъ Финеасъ.— Твой Марксъ и не думаетъ о теб, лишь бы своя шкура была цла. Онъ давно ухалъ.

— Кажется, мн больше уже не встать!— проговорилъ Томъ.— Проклятая собака, бросилъ меня одного умирать! Старуха мать всегда предсказывала мн это.

— Слушайте, слушайте, что говоритъ этотъ несчастный,— заволновалась старая негритянка.— У него оказывается есть мать! Ахъ, какъ мн его жалко!

— Тише, тише, другъ, не толкайся и не реви,— сказалъ Финеасъ, когда Томъ закричалъ и оттолкнулъ его руку.— Если я не остановлю кровь, теб плохо будетъ.

И Финеасъ принялся устраивать перевязку съ помощью своего носового платка и платковъ, какіе были у его сотоварищей.

— Это вы меня столкнули,— слабымъ голосомъ проговорилъ Томъ.

— Ну, видишь-ли, если бы я тебя не столкнулъ, ты бы столкнулъ насъ,— сказалъ Финеасъ, накладывая свою повязку.— Постой, постой, дай мн забинтовать тебя. Мы не хотимъ теб зла, не бойся. Мы свеземъ въ одинъ домъ, гд за тобой будутъ ухаживать отлично, не хуже, чмъ твоя родная мать.

Томъ застоналъ и закрылъ глаза. У людей его пошиба энергія и ршимость вполн зависятъ отъ физическаго состоянія организма и уходятъ вмст съ вытекающею кровью, этотъ гигантъ былъ дйствительно жалокъ въ своей безпомощности.

Между тмъ подъхала подмога. Изъ повозки вынули сиднья. Буйволовыя шкуры сложили вчетверо и постлали съ одной стороны. Четыре человка съ большимъ трудомъ подняли тяжелое тло Тома и положили на нихъ. Онъ между тмъ окончательно лишился чувствъ. Старая негритянка въ избытк состраданія сла на дно повозки и положила его голову себ на колни. Элиза, Джоржъ и Джимъ услись, какъ могли, на оставшемся мст и вся компанія двинулась впередъ.

— Какъ вы его находите?— спросилъ Джоржъ, сидвшій съ Финеасомъ на козлахъ.

— Ничего, рана не очень глубокая, ну, паденіе тоже оказалось не особенно полезнымъ. Крови у него много вытекло, а съ кровью вышла и разная дрянь, задоръ и все такое, но это ничего, поправится, можетъ быть, еще и научится кое-чему.

— Я очень радъ,— сказалъ Джоржъ,— мн было бы тяжело думать, что я убилъ его, хоть и защищая правое дло.

— Да,— согласился Финеасъ,— убійство скверная штука, все равно, кого ни убьешь, человка или звря. Я въ свое время былъ страстнымъ охотникомъ, я видлъ одинъ разъ, какъ подстрлили оленя, онъ умирая, такъ посмотрлъ на охотника, что просто жутко стало, точно упрекалъ его. А убивать человка и того хуже, потому, какъ говоритъ твоя жена, для человка посл смерти настанетъ судъ. Потому я и не нахожу, что наши квакеры слишкомъ строго на это смотрятъ. Я, конечно, иначе былъ воспитанъ, а все же во многомъ съ ними согласенъ.

— Что мы сдлаемъ съ этимъ бднягой?— спросилъ Джоржъ.

— Мы свеземъ его къ Амаріи. Тамъ есть старуха, бабушка Стефенса,— ее зовутъ Доркасъ,— она отлично уметъ ходить за больными. Она ужь отъ природы такая, ей ничего не надо, только дайте походить за больнымъ. Она недли черезъ дв, наврно, поставитъ парня на ноги.

Черезъ часъ съ небольшимъ вся компанія подъхала къ красивой ферм, гд усталыхъ путниковъ ожидалъ сытный завтракъ. Тома Локера бережно уложили въ такую чистую и мягкую постель, въ какой онъ отродясь не спалъ. Его рану старательно обмыли, перевязали, и онъ лежалъ смирно, какъ усталое дитя, то открывая, то закрывая глаза и поглядывая на блыя оконныя занавсы и на человческія фигуры, безшумно проходившія по комнат. Здсь мы на время оставимъ эту часть нашихъ героевъ.

ГЛАВА XVIII.
Опыты и мннія миссъ Офеліи.

Нашъ другъ Томъ въ своемъ простодушномъ ум часто сравнивалъ счастливый жребіи, выпавшій на его долю въ невол, съ жизнью Іосифа въ Египт, и дйствительно, по мр того какъ шло время, и его господинъ ближе знакомился съ нимъ, сходство это становилось все полне.

Сентъ-Клеръ былъ лнивъ и небреженъ въ денежныхъ длахъ. Поэтому вс закупки для дома длались главнымъ образомъ Адольфомъ, который былъ въ этомъ отношеніи такъ же легкомысленъ и расточителенъ, какъ и его господинъ. Они вдвоемъ тратили массу денегъ. Томъ, привыкшій въ теченіе многихъ лтъ заботиться объ имуществ своего хозяина, какъ о своемъ собственномъ, съ нескрываемымъ неудовольствіемъ смотрлъ на все это нелпое бросаніе денегъ и часто высказывалъ, свои замчанія смиренно и обиняками, какъ умютъ иногда длать подневольные люди.

Сначала Сентъ-Клеръ случайно давалъ ему то или другое порученіе, но замтивъ его здравый смыслъ и дловитость, онъ сталъ все больше и больше доврять ему, пока мало-по-малу вс закупки для хозяйства перешли въ его руки.

— Нтъ, нтъ, Адольфъ,— говорилъ онъ, когда Адольфъ сталъ жаловаться, что это подрываетъ его власть.— Оставь Тома въ поко. Ты знаешь только одно, что теб нужно то или другое, Томъ уметъ разсчитать, сколько можно дать за какую вещь, и какой расходъ намъ по средствамъ, необходимо, чтобы кто нибудь въ дом это соображалъ, а то вдь и деньги могутъ придти къ концу.

Пользуясь неограниченнымъ довріемъ безпечнаго господина, который давалъ ему бумажку, не глядя, какого она достоинства и пряталъ въ карманъ сдачу, не считая, Томъ имлъ полную возможность и большое искушеніе поступать нечестно Одно только непоколебимое простодушіе, укрпленное правилами христіанской религіи, удерживало его. При своей честной натур онъ чувствовалъ, что именно это безграничное довріе налагало обязательства вести дло съ самою щепетильною аккуратностью.

Не то было съ Адольфомъ. Безпечный, не строгій къ самому себ, не сдерживаемый господиномъ, которому пріятне было прощать слугамъ, чмъ руководить ими, онъ дошелъ до полнаго смшенія моего и твоего по отношенію къ себ и своему господину, такъ что иногда даже Сентъ-Клеръ возмущался. Сентъ-Клеръ со своимъ здравымъ смысломъ понималъ, что прививать такія привычки слугамъ и несправедливо, и опасно. Его мучило хроническое угрызеніе совсти, впрочемъ, недостаточно сильное, чтобы вліять на его образъ дйствій, и самое это угрызеніе совсти вызывало въ немъ еще большую снисходительность къ слугамъ. Онъ смотрлъ сквозь пальцы на очень серьезные проступки ихъ, говоря себ, что главный виновникъ ихъ онъ самъ.

Томъ относился къ своему веселому, легкомысленному, красивому, молодому господину со странною смсью почтительной преданности и отеческой заботливости. Господинъ никогда не читалъ Библіи, никогда не ходилъ въ церковь, онъ насмхался и шутилъ надо всмъ, что попало, онъ проводилъ воскресные вечера въ опер, или въ театр, онъ чаще, чмъ слдуетъ, посщалъ разныя пирушки, клубы и ужины,— все это Томъ видлъ не хуже другихъ, и все это привело его къ убжденію, что ‘масса не христіанинъ’, убжденіе, которое онъ не ршался никому высказать, но на основаніи котораго онъ часто въ своей маленькой комнатк усердно молился Богу объ обращеніи Сентъ-Клера. Впрочемъ, Тому иногда случалось и высказывать свое мнніе съ тмъ тактомъ, на который часто способны люди его званія. Такъ, напримръ, на другой день посл описаннаго нами воскресенья, Сентъ-Клеръ былъ приглашенъ на вечеръ въ избранное общество и вернулся домой во второмъ часу ночи въ такомъ состояніи, когда плоть положительно преобладаетъ надъ духомъ. Томъ и Адольфъ укладывали его спать, Адольфъ, очевидно, находилъ это забавной штукой и отъ души смялся надъ ужасомъ этой деревенщины, Тома, а Томъ, дйствительно, въ простот душевной провелъ большую часть ночи, молясь за своего молодого господина.

— Ну, Томъ, чего же ты еще ждешь?— говорилъ на слдующій день Сентъ-Клеръ, сидвшій у себя въ библіотек, въ халат и туфляхъ. Сентъ-Клеръ только что далъ ему денегъ и нсколько порученій.— Разв что нибудь не ладно, Томъ?— прибавилъ онъ, видя, что Томъ продолжаетъ стоять.

— Боюсь, что не ладно, масса,— отвчалъ Томъ серьезно.— Сентъ-Клеръ отложилъ газету, поставилъ на столъ чашку съ кофе и посмотрлъ на Тома.

— Что же такое, Томъ? Въ чемъ дло? У тебя какой-то совсмъ похоронный видъ.

— Мн очень тяжело, масса. Я всегда считалъ, что масса добръ ко всмъ.

— Ну, а разв я не добръ? Говори, что теб нужно? Ты врно чего нибудь не получилъ, скажи прямо!

— Масса всегда былъ добръ ко мн. У меня все есть, мн не на что пожаловаться. Но есть другой человкъ, къ которому масса не очень добръ.

— Томъ, да что это съ тобой сегодня? Говори прямо, что ты хочешь сказать?

— Мн такъ показалось сегодня ночью во второмъ часу. Я сталъ раздумывать объ этомъ и убдился, что масса не добръ къ самому себ.

Томъ проговорилъ эти слова повернувшись спиной къ своему господину и взявшись рукой за ручку двери, Сентъ-Клеръ почувствовалъ, какъ краска залила лицо его, но все-таки засмялся.

— Ахъ, вотъ въ чемъ дло! и это все?— весело спросилъ онъ.

— Все!— вскричалъ Томъ, онъ быстро повернулся и вдругъ упалъ на колни.— О, мой дорогой господинъ, я боюсь, что это погубитъ все, и тло, и душу! Хорошая книга говоритъ: ‘жалитъ, какъ змй и язвитъ, какъ ехидна’, о, мой дорогой господинъ!

Голосъ Тома оборвался и слезы потекли по щекамъ его.

— Ахъ, ты мой бдный дурачина!— сказалъ Сентъ-Клеръ со слезами на глазахъ.— Встань, Томъ! Обо мн не стоитъ плакать.

Но Томъ не вставалъ и глядлъ на него умоляющими глазами.

— Ну, хорошо, Томъ я больше не буду ходить на ихъ проклятыя собранія,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— даю теб честное слово, не буду. Я и самъ не знаю, отчего давно не отказался отъ нихъ. Я всегда презиралъ вс такія вещи и себя презиралъ за то, что принимаю въ нихъ участіе. Ну, Томъ, вытри глаза и иди, куда теб надо. Полно, полно, тутъ не за что благословлять! Я пока еще не сдлалъ ничего особенно хорошаго,— продолжалъ онъ, тихонько выталкивая Тома за дверь.— Ну, слушай, Томъ, даю теб честное слово, что ты никогда больше не увидишь меня такимъ, какъ я былъ сегодня ночью!— Томъ вышелъ вытирая слезы, но очень довольный.

— И я сдержу свое слово,— сказалъ себ Сентъ-Клеръ, когда за нимъ закрылась дверь.

И онъ, дйствительно, сдержалъ это слово: грубыя чувственныя удовольствія никогда не имли для него особой прелести.

Но кто можетъ подробно изобразить вс разнообразныя невзгоды, какія обрушились на нашу пріятельницу, миссъ Офелію, когда она взялась за роль южной домоправительницы?

Южная прислуга бываетъ самыхъ разнообразныхъ качествъ въ зависимости отъ характера и способностей своей хозяйки.

На юг, какъ и на свер, встрчаются женщины, обладающія удивительнымъ талантомъ распоряжаться и тактомъ въ обращеніи съ прислугой. Такія женщины способны, повидимому совершенно легко, безъ всякихъ строгихъ мръ подчинить своей вол и привести въ стройный порядокъ всхъ членовъ своего маленькаго государства, считаться съ особенностями каждаго изъ нихъ и поддерживать равновсіе, пополняя недостатки однихъ достоинствами другихъ, такъ что въ общемъ получается гармонія и систематическій порядокъ.

Такого рода хозяйкой была миссисъ Шельби уже знакомая намъ, такихъ хозяекъ, вроятно, встрчали и наши читатели. Если он рдко попадаются на юг, то только потому, что он вообще большая рдкость. Тамъ ихъ не меньше, чмъ въ другихъ мстахъ, и особенный строй жизни южныхъ штатовъ даетъ имъ возможность проявить свои таланты во всемъ блеск.

Такою хозяйкой не была ни Марія Сентъ-Клеръ, ни еще раньше ея мать. Лнивая, безпечная, неаккуратная и не предусмотрительная, она совсмъ не умла воспитывать слугъ и только прививала имъ свои недостатки. Она совершенно врно описала миссъ Офеліи тотъ безпорядокъ, какой царилъ въ ея дом, но не сумла указать настоящей причины его.

Въ первый же день своего вступленія въ должность, миссъ Офелія встала въ 4 часа утра, и, прибравъ свою комнату, что она неизмнно длала къ великому удивленію горничной каждое утро, съ тхъ поръ какъ пріхала, она приготовилась произвести подробный осмотръ шкафовъ и чулановъ, отъ которыхъ ей были вручены ключи.

Кладовая, бльевая, посудный шкафъ, кухня и погребъ — все въ этотъ день подверглось самому тщательному изслдованію. Многое, скрытое во мрак, вышло при этомъ на свтъ, такъ что главные сановники по управленію домомъ и кухней пришли въ ужасъ и прислуга не мало дивилась, не мало роптала на ‘этихъ сверныхъ барынь’.

Старая Дина, старшая кухарка и главное лицо въ кухонномъ департамент, была преисполнена негодованія на то, что она считала нарушеніемъ своихъ привилегій. Ни одинъ феодальный баронъ временъ Великой Хартіи не могъ быть боле оскорбленъ посягательствомъ короля на его права.

Дина представляла изъ себя довольно оригинальную особу, и съ нашей стороны было бы несправедливо не познакомить съ нею читателя. Она, какъ тетушка Хлоя, была кухаркой по природ и по призванію: африканская раса обладаетъ врожденнымъ кулинарнымъ талантомъ. Но Хлоя была ученая кухарка, аккуратно исполнявшая свои обязанности, пріученная подчиняться стройному домашнему распорядку, Дина была геній-самоучка, и какъ вс вообще геніи была настойчива, упряма и взбалмошна до послдней степени.

Подобно нкоторымъ новйшимъ философамъ, Дина совершенно презирала логику и разумъ и руководствовалась исключительно своимъ внутреннимъ убжденіемъ, за которое держалась съ непобдимымъ упорствомъ. Никакое краснорчіе, никакой авторитетъ, никакіе доводы разсудка никогда не могли заставить ее поврить, что можно что либо сдлать лучше ея, или что можно сколько нибудь измнить заведенный ею порядокъ даже въ мелочахъ. Съ этимъ мирилась ея прежняя госпожа, мать Маріи, а ‘миссъ Мари’, такъ Дина называла свою молодую госпожу даже посл ея замужества, находила для себя удобне уступать, чмъ спорить, и, такимъ образомъ, Дина пользовалась неограниченною властью. Это было тмъ легче, что она удивительно умла соединять самую смиренную угодливость на словахъ съ полнйшею самостоятельностью въ поступкахъ.

Дина вполн обладала искусствомъ оправдываться и выходить сухой изъ воды. Она считала за аксіому, что кухарка никогда не можетъ быть виновата. А кухарка въ Южныхъ Штатахъ всегда иметъ подъ рукой множество головъ и плечъ, на которыхъ она можетъ возложить отвтственность за всякій грхъ или ошибку, и, такимъ образомъ, въ полной мр сохранить свою непогршимость. Если какое нибудь кушанье не удавалось, всегда находилось пятьдесятъ отговорокъ, оправдывавшихъ ее и пятьдесятъ виновныхъ, на которыхъ она обрушивалась самымъ энергичнымъ образомъ.

Впрочемъ, неудавшееся кушанье было большою рдкостью у Дины. Правда, она всегда бралась за дло не прямо, а какими-то окольными путями, безъ малйшаго расчета относительно времени и мста, правда, ея кухня имла всегда такой видъ, точно по ней только что пронесся ураганъ, и для каждой кухонной принадлежности у нея было столько мстъ, сколько дней въ году,— но тотъ, у кого хватило бы терпнія дождаться конца, увидлъ бы, что обдъ подается въ полномъ порядк и приготовленъ съ такимъ вкусомъ, который могъ бы удовлетворить любого эпикурейца.

Въ кухн шли предварительныя приготовленія къ стряпн. Дина, любившая все длать не спша, съ промежутками для отдыха и размышленія, сидла на полу и курила коротенькую трубочку. Она очень любила курить и всегда предавалась этому занятію, когда чувствовала потребность вдохновиться. Это былъ особый способъ Дины призывать себ на помощь музъ домашняго очага.

Вокругъ нея сидли разныя представители подростающаго поколнія, обыкновенно весьма многочисленныя въ южныхъ штатахъ. Они лущили горохъ, чистили картофель, щипали дичь и производили другія подготовительныя работы. Дина часто прерывала свои размышленія, чтобы стукнуть по голов кого-нибудь изъ молодыхъ работниковъ скалкой, которая лежала подл нея. Въ сущности Дина держала въ ежовыхъ рукавицахъ вс эти курчавыя головки, и, повидимому, полагала, что он созданы на свтъ исключительно для того, чтобы избавлять ее отъ лишнихъ трудовъ. Она сама выросла при такой же систем воспитанія и теперь въ широкихъ размрахъ примняла ее къ другимъ.

Окончивъ свой обзоръ остальныхъ частей хозяйства, миссъ Офелія вошла въ кухню. Дина узнала изъ разныхъ источниковъ о томъ, что происходитъ, и ршила занять оборонительное и консервативное положеніе, въ душ она положила не спорить противъ новшествъ, но на дл не уступать ни въ чемъ и оставлять безъ вниманія всякія попытки къ преобразованіямъ.

Кухня была большая комната съ кирпичнымъ поломъ и большою старомодною печью, занимавшей цлую стну. Сентъ-Клеръ напрасно старался убдить ее замнить эту печь боле удобною современною плитою. Она ни за что не соглашалась. Ни одинъ консерваторъ никогда не держался боле твердо за освященныя временемъ неудобства, чмъ Дина.

Когда Сентъ-Клеръ возвратился изъ своей первой поздки на сверъ, онъ, подъ впечатлніемъ образцоваго порядка въ кухн дяди, завелъ и въ своей кухн массу шкафовъ, ящиковъ и разныхъ приборовъ въ надежд, что они помогутъ Дин привести все въ надлежащій порядокъ. Но, оказалось, что онъ съ такимъ же успхомъ могъ бы подарить ихъ блк или сорок. Чмъ больше шкафовъ и ящиковъ стояли въ кухн, тмъ больше было мстъ, куда Дина могла засовывать старыя тряпки, гребенки, рваные башмаки, ленты, выброшенные искусственные цвты и т. п. бездлки, которыя она очень любила.

Когда миссъ Офелія вошла въ кухню, Дина не встала, а продолжала курить съ величавымъ спокойствіемъ, искоса слдя за всми ея движеніями, но, повидимому, занятая исключительно работою ребятъ.

Миссъ Офелія открыла одинъ изъ ящиковъ.

— Что ты кладешь въ этотъ ящикъ, Дина?— спросила она.

— Да что придется, миссисъ,— отвчала Дина.

Повидимому, это такъ и было. Изъ массы вещей, лежавшихъ въ ящик, миссъ Офелія вытащила прежде всего камчатную салфетку, запачканную кровью: въ нее, вроятно, завертывали сырое мясо.

— Что это такое, Дина? Неужели ты завертываешь мясо въ лучше столовое блье барыни?

— Ахъ, Господи, миссисъ, конечно, нтъ, просто не было подъ рукой полотенца, ну, я въ нее и завернула. Я ее отложила, чтобы отдать выстирать, оттого и сунула въ тотъ ящикъ.

— Безпорядокъ!— сказала про себя миссъ Офелія, продолжая вынимать содержимое ящика, тамъ оказалось: терка, нсколько мускатныхъ орховъ, методистскій молитвенникъ, два грязныхъ ситцевыхъ носовыхъ платка, клубокъ шерсти и начатое вязанье, пакетъ съ табакомъ, трубка, нсколько морскихъ сухарей, два золоченыхъ китайскихъ блюдечка съ какою-то мазью на нихъ, два тонкихъ старыхъ башмака, кусокъ фланели тщательно сколотый булавками и въ немъ нсколько блыхъ мелкихъ луковицъ, камчатныя салфетки, толстыя рваныя полотенца, веревочки, штопальныя иголки, разорванные бумажные пакетики, откуда сыпались въ ящикъ душистыя травы.

— Гд ты держишь мускатные орхи, Дина?— спросила миссъ Офелія съ видомъ человка, который молитъ Бога послать ему терпніе.

— Гд придется, миссисъ, вонъ нсколько штукъ лежитъ въ той битой чашк, и въ шкафу есть нсколько штукъ.

— А нсколько штукъ здсь, въ терк!— сказала миссъ Офелія, вытаскивая ихъ.

— Да, чтожъ? я положила ихъ туда сегодня утромъ. Я люблю, чтобы у меня все было подъ руками,— отвчала Дина.— Эй ты, Джекъ, чего зваешь по сторонамъ? Смотри у меня! Молчать!— прибавила она, ударивъ виновнаго по голов.

— Что это такое?— спросила миссъ Офелія,— показывая блюдечко съ помадой.

— Что тамъ?— Это мой жиръ для волосъ, я его поставила туда, чтобы онъ былъ у меня подъ рукой.

— И его вы держите въ блюдцахъ дорогого барскаго сервиза?

— Господи! Мн просто было некогда, я заторопилась, я сегодня же хотла переложить его на другое блюдцо.

— Здсь дв камчатныя салфетки!

— Я ихъ туда сунула, чтобы отдать въ стирку.

— Разв у васъ нтъ мста, куда класть грязное блье?

— Масса Сентъ-Клеръ купилъ вонъ тотъ большой ящикъ для грязнаго блья, только я мшу на немъ тсто для бисквитовъ и ставлю на него, что придется, оно и выходитъ неудобно безпрестанно поднимать крышку.

— Отчего же ты не мсишь бисквиты на стол?

— Господи, миссисъ, да разв вы не видите, какъ онъ заставленъ посудой и разными вещами, на немъ и не приступиться!

— Отчего же ты не вымоешь посуду и не уберешь ее!

— Мыть посуду!— вскричала Дина, повышеннымъ тономъ, такъ какъ негодованіе начинало брать въ ней перевсъ надъ обычною почтительностью.— Ничего-таки барыни не понимаютъ въ работ! Когда же бы масса дождался обда, если бы я все время мыла и прибирала посуду? Миссъ Мари никогда мн этого не приказывала!

— А зачмъ здсь эти луковицы?

— Ахъ, Господи!— вскричала Дина,— вонъ куда я ихъ засунула! А я и забыла! Это особыя луковицы, я ихъ нарочно берегу для тушенаго мяса. Я и забыла, что завернула ихъ въ эту фланель.

Миссъ Офелія приподняла разорванные пакеты съ сушеной травой.

— Пожалуйста, не троньте этого, миссисъ. Я люблю, чтобы мои вещи лежали тамъ, куда я ихъ положила, а то, какъ понадобится, такъ и не найдешь,— ршительнымъ голосомъ проговорила Дина.

— Неужели же теб надобно, чтобы мшечки были дырявые?

— Изъ нихъ удобне высыпать.

— Но вдь ты видишь все высыпается въ ящикъ.

— Ахъ Господи! понятно все высыпется, когда миссисъ все переворачиваетъ вверхъ дномъ. Ишь вы сколько просыпали!— сказала Дина, неохотно подходя къ ящику.— Подите-ка вы лучше на верхъ, миссисъ, придетъ время, я все уберу. Но я ничего не могу длать, когда барышни ходятъ тутъ да мшаютъ.— Сэмъ, не давай же ты ребенку сахарницу! Я теб голову разобью, если ты не будешь смотрть за нимъ!

— Я обойду всю кухню и все приведу въ порядокъ, Дина, а потомъ ты должна будешь смотрть, чтобы этотъ порядокъ навсегда сохранился.

— Господи! миссъ Фелія, да разв годится барышн заниматься этимъ! Я никогда въ жизни не видала, чтобы господа убирали кухню! Ни старая миссисъ, ни миссъ Мари никогда не длали ничего такого, да и не нужно этого вовсе!— и Дина съ негодованіемъ отошла, а миссъ Офелія, собрала и разсортировала посуду, ссыпала въ одно мсто сахаръ изъ дюжины сахарницъ, отложила въ сторону грязныя скатерти, салфетки и полотенца, вымыла, вычистила и убрала все собственными руками такъ быстро и ловко, что привела въ удивленіе Дину.

— Господи помилуй! Если вс сверныя барыни такія, такъ можно сказать, что он совсмъ и не барыни!— говорила она своимъ приверженцамъ, отойдя на такое разстояніе отъ миссъ Офеліи, что та не могла ее слышать.

— Придетъ мое время чистки я все приберу не хуже кого другого, но я терпть не могу, чтобы барыни мшались не въ свое дло и клали мои вещи такъ, что мн потомъ и не найти ихъ.

Надобно отдать справедливость Дин, на нее иногда находили припадки увлеченія опрятностью и преобразованіями, то что она называла время чистки. Она начинала дло очень усердно, перевертывала вверхъ дномъ вс ящики и шкафы, выбрасывала все содержимое ихъ на полъ и на столы и увеличивала въ десять разъ обычный безпорядокъ. Затмъ она закуривала трубку и не спша начинала уборку, разсматривая каждую вещь и обсуждая ея достоинства, молодыхъ своихъ помощниковъ она заставляла самымъ энергичнымъ образомъ чистить мдную посуду и въ теченіе нсколькихъ часовъ въ кухн стоялъ полный хаосъ, на вопросъ о причин такого положенія, она обыкновенно отвчала, что ‘идетъ чистка’, что ‘она не выноситъ безпорядка и велла ребятамъ’ прибрать все, какъ слдуетъ. Дина была вполн уврена, что она душа порядка и что, если въ кухн не все на мст, то въ этомъ виноваты или ребята, или другіе домашніе. Когда вся посуда была вычищена, столы выскоблены до бла, и все лишнее засунуто въ разные углы и закоулки, Дина надвала нарядное платье, чистый передникъ и высокій яркій тюрбанъ и говорила ‘ребятамъ’, чтобы они убирались вонъ изъ кухни, такъ какъ она намрена держать все въ чистот. Такія періодическія уборки часто представляли неудобства для всхъ домашнихъ: Дина проникалась такой любовью къ своей вычищенной посуд, что не позволяла употреблять ее въ дло, по крайней мр до тхъ поръ пока не проходила ея ‘чистильное’ настроеніе.

Въ нсколько дней миссъ Офелія совершенно преобразовала вс отрасли домашняго хозяйства и всюду ввела порядокъ. Но тамъ, гд для успха дла требовалось содйствіе прислуги, труды ея оказывались работой Сизифа или Данаидъ. Въ отчаяніи, она обратилась къ Сенъ-Клеру за помощью.

— Въ этомъ дом немыслимо ввести какую бы то ни было систему!

— Совершенно немыслимо!— подтвердилъ Сентъ-Клеръ.

— Никогда я не видывала такого безпорядочнаго хозяйничанья, такой неаккуратности, такихъ растратъ.

— Еще бы! гд же вамъ было видть!

— Вы не относились бы къ этому такъ равнодушно, если бы сами вели хозяйство.

— Дорогая моя кузина! поймите вы разъ навсегда, что мы, рабовладльцы раздляемся на два разряда: угнетателей и угнетаемыхъ. Люди добродушные, отрицающіе строгость поневол мирятся со многими неудобствами. Если мы добровольно держимъ у себя въ дом толпу неумлыхъ лнтяевъ, неучей, мы должны нести послдствія этого. Я видалъ нкоторыхъ людей, которые обладали особымъ умньемъ завести порядокъ и систему, не прибгая къ строгости. Я этого не умю, и потому уже давно на все махнулъ рукой. Я не хочу, чтобы этихъ несчастныхъ созданій били и истязали, они это знаютъ и пользуются этимъ.

— Но какъ же такъ жить! Не соблюдать ни въ чемъ ни времени, ни мста, ни порядка! Это просто безобразно!

— Дорогая моя Вермонтка! Ваши сородичи, живущіе не далеко отъ Свернаго полюса, придаютъ слишкомъ большое значеніе времени! Ну, скажите на милость, для чего беречь время человку, который и безъ того не знаетъ, куда его двать? Что касается порядка и аккуратности, то разъ людямъ нечего длать, какъ только лежать въ кресл или на соф и читать, то не все ли имъ равно подадутъ завтракъ и обдъ часомъ раньше, или часомъ позже? Или возмемъ хоть Дину: она стряпаетъ намъ отличные обды: супы, рагу, жареную дичь, дессертъ, мороженое и проч. и создаетъ все это изъ хаоса и мрака, царящихъ въ ея кухн. Я нахожу, что это великолпно! Но, Господи помилуй! если мы будемъ ходить въ кухню, смотрть, какъ она сидитъ на корточкахъ и куритъ, слдить за всми ея приготовительными къ стряпн процессами, мы ничего не сможемъ сть! Дорогая кузина! избавьте себя отъ этого труда. Это хуже, чмъ католическая эпитемья и столь же мало полезна. Вы только испортите себ характеръ, а Дину собьете съ толку. Пусть она управляется по своему!

— Но, Августинъ, вы не знаете, въ какомъ вид я нашла кухню!

— Думаете, не знаю? Вы думаете, я не знаю, что она держитъ скалку для тста подъ кроватью, а терку въ карман вмст съ табакомъ, что у ней шестьдесятъ пять различныхъ сахарницъ въ разныхъ углахъ дома, что она вытираетъ посуду сегодня салфеткой, а завтра обрывкомъ старой юбки! Но главное то, что она приготовляетъ славные обды и варитъ превосходный кофе. Вы должны судить ее такъ, какъ судятъ полководцевъ и государственныхъ людей,— по ихъ успхамъ.

— Но сколько добра пропадаетъ, сколько денегъ тратятся напрасно!

— Ну, запирайте все, что можно запереть и держите ключи въ карман. Выдавайте понемногу денегъ заразъ и не спрашивайте ни счета, ни сдачи. Это самое лучшее!

— Меня одно очень безпокоитъ, Августинъ, мн какъ-то невольно думается, что ваши прислуги не вполн честны. Уврены ли вы, что на нихъ можно положиться?

Августинъ громко расхохотался при вид серьезнаго и тревожнаго лица, съ какимъ миссъ Офелія предложила этотъ вопросъ.

— О, кузина, это ужъ слишкомъ! Честны! какъ будто можно этого ожидать! Честны! Конечно, нтъ. И съ какой стати имъ быть честными? Что, скажите на милость, можетъ побудить ихъ къ этому?

— Отчего же вы ихъ не учите?

— Учить! Вотъ то штука! Чему же по вашему я могъ бы выучить ихъ? Очень я похожъ на учителя! Что касается Маріи, у нея, конечно, хватитъ духа убить всхъ негровъ плантаціи, если только дать ей свободу расправляться съ ними, но и ей не выбить изъ нихъ плутовства.

— Неужели же среди нихъ нтъ честныхъ?

— Попадаются, да очень рдко, или отъ природы глупые, или такіе правдивые и врные, что никакія дурныя вліянія не могутъ испортить ихъ. Но, видите-ли, цвтной ребенокъ чуть не съ перваго появленія на свтъ начинаетъ понимать, что иначе какъ хитростью ему ничего не добиться. Другимъ средствомъ онъ ничего не получитъ ни отъ своихъ родителей, ни отъ госпожи, ни отъ маленькихъ барчатъ, съ которыми играетъ. Хитрить и лгать для него необходимо, неизбжно, становится его привычкой. Ничего другого отъ него и ждать нельзя. Его нельзя за это наказывать, что касается честности, рабовъ держатъ въ такомъ зависимомъ, полудтскомъ состояніи, что имъ невозможно втолковать право собственности, невозможно внушить сознаніе, что онъ не долженъ брать вещей своего господина, такъ какъ он ему принадлежатъ. Я съ своей стороны совсмъ не понимаю, какъ они могутъ быть честными. Такой субъектъ, какъ Томъ, прямо какое-то чудо нравственности.

— Но что же будетъ съ ихъ душой?— спросила миссъ Офелія.

— Ну, это, я полагаю, меня не касается. Я имю дло исключительно съ фактами дйствительной жизни. Несомннно, что на этомъ свт ради нашей выгоды почти вся черная раса отдана во власть дьявола, а что будетъ на томъ — не знаю.

— Но вдь это просто ужасно!— вскричала миссъ Офелія,— неужели вамъ не стыдно?

— Не понимаю, чего тутъ стыдиться. Общество вокругъ меня вовсе не дурное, такое, какое всегда идетъ широкими путями. Посмотрите, что длается на всемъ свт, везд та же исторія: высшіе классы всюду эксплоатируютъ въ свою пользу тло, душу и умъ низшихъ. Такъ длается и въ Англіи, и везд. А между тмъ христіанскій міръ ужасается и негодуетъ на насъ за то что мы длаемъ то же самое, но въ нсколько иной форм.

— Въ Вермонт этого нтъ.

— Да, я согласенъ, что въ Новой Англіи и свободныхъ Штатахъ дло поставлено лучше, чмъ у насъ. Однако звонятъ. Ну, кузина, отложимъ на время въ сторону наши партійныя препирательства и пойдемъ обдать.

Въ тотъ же день, подъ вечеръ миссъ Офелія сошла въ кухню. Въ эту минуту одинъ изъ бывшихъ тамъ чернокожихъ мальчугановъ закричалъ:— Э, смотрите-ка, вонъ идетъ Прю и ворчитъ себ подъ носъ, какъ всегда!

Высокая, костлявая негритянка вошла въ кухню, неся на голов корзину съ сухарями и горячими булками.

— А, Прю! наконецъ-то ты пришла!— вскричала Дина.

У Прю былъ удивительно мрачный видъ и сердитый, ворчливый голосъ. Она поставила на полъ свою корзину, сла рядомъ съ ней и опершись локтями на колни, проговорила:

— О Господи! хоть бы умереть поскорй!

— Почему ты хочешь смерти?— спросила миссъ Офелія.

— Ужь довольно я натерплась!— мрачно отвтила женщина, не поднимая глазъ.

— А зачмъ ты пьянствуешь, Прю?— спросила горничная квартеронка, позвякивая своими коралловыми сережками.

Женщина мрачно, сердито посмотрла на нее.

— Можетъ быть, и ты когда нибудь до того же дойдешь. Посмотрю я тогда на тебя, посмотрю! Ты такъ же, какъ я, будешь рада капл водки, чтобы только забыть свое горе.

— Ну, Прю,— прервала ее Дина,— показывай намъ свои сухари. Вотъ барыня купитъ.

Миссъ Офелія взяла дюжины дв сухарей.

— Въ той битой кружк на верхней полк, должно быть, еще есть нсколько билетовъ,— сказала Дина,— Влзь-ка Джекъ, достань ихъ.

— А зачмъ же билеты?— спросила миссъ Офелія.

— Мы покупаемъ билеты у ея хозяина, а она за нихъ приноситъ намъ булки.

— Когда я прихожу домой они считаютъ товаръ и билеты, смотрятъ врно ли, а если не врно, колотятъ меня до полусмерти.

— И по дломъ теб,— сказала Джени, хорошенькая горничная,— съ какой стати ты берешь господскія деньги и напиваешься на нихъ до пьяна. Она всегда такъ длаетъ, миссисъ.

— И всегда буду такъ длать. Я безъ этого жить не могу, мн надо пить, чтобы забыть свое горе.

— Это очень гршно и очень глупо,— сказала миссъ Офелія,— красть деньги хозяина, чтобы превращаться въ скота!

— Можетъ быть, и глупо, и гршно, миссисъ, а я все-таки буду это длать, буду. О Господи, хоть бы мн умереть, умереть бы поскорй, избавиться отъ этой каторжной жизни.— Она медленно, съ трудомъ встала и опять поставила свою корзину на голову. Но прежде чмъ окончательно выйти, она посмотрла на молоденькую квартеронку, которая продолжала забавляться своими сережками.

— Ты думаешь, ты очень хороша со своими побрякушками, такъ теб можно носъ задирать и смотрть на всякаго сверху внизъ. Подожди, поживешь съ мое, будешь такая же несчастная, старая, избитая скотина, какъ я. Дай теб этого Богъ! Тогда и ты будешь пить, пить, и теб будетъ по дломъ доставаться!— И женщина вышла изъ кухни со злобнымъ смхомъ.

— Отвратительная старая тварь?— вскричалъ Адольфъ, который вошелъ за водой для бритья барина.— Если бы я былъ на мст ея господина, я бы еще не такъ колотилъ ее.

— Ну ужъ больше-то бить ее и нельзя,— замтила Дина,— у нея вся спина избита, она платья застегнуть не можетъ.

— Такихъ низкихъ тварей не слдуетъ пускать въ порядочный домъ,— сказала миссъ Джени.— Какъ вы думаете, мистеръ Сентъ-Клеръ?— и она кокетливо кивнула головкой Адольфу.

Надобно замтить, что кром многихъ вещей своего господина Адольфъ присвоилъ себ еще его имя и адресъ, и въ цвтныхъ кругахъ Ново-Орлеанскаго общества онъ былъ извстенъ подъ именемъ мистера Сентъ-Клера.

— Я вполн раздляю ваше мнніе, миссъ Бенуаръ.

Бенуаръ было двичье имя Маріи Сентъ-Клеръ, а Джени была одной изъ ея горничныхъ.

— Извините, миссъ Бенуаръ, позвольте спросить, вы наднете эти сережки на балъ завтра вечеромъ? Он обворожительны!

— Я удивляюсь вамъ, мистеръ Сентъ-Клеръ! до чего можетъ дойти дерзость мужчинъ!— вскричала Джени, тряхнувъ головой, такъ что сережки опять зазвенли.

— Я во весь вечеръ не протанцую съ вами ни разу, если вы будете предлагать мн такіе вопросы!

— О нтъ, вы не можете быть настолько жестоки! Я умираю отъ желанія узнать, наднете ли вы свое розовое тарлатановое платье!— сказалъ Адольфъ.

— Что такое? Въ чемъ дло?— спросила Роза, веселая, хорошенькая квартеронка, сбгая въ эту минуту съ лстницы.

— Да все мистеръ Сентъ-Клеръ! онъ ужасно дерзкій!

— Клянусь честью!— вскричалъ Адольфъ.— Пусть насъ разсудитъ миссъ Роза.

— О, я давно знаю, что онъ нахалъ!— сказала Роза, повернувшись на одной ножк и лукаво поглядывая на Адольфа.— Онъ меня вчно раздражаетъ!

— О, лэди, лэди! вы вдвоемъ наврно разорвете мое сердце,— вскричалъ Адольфъ.— Въ одинъ прекрасный день меня найдутъ мертвымъ въ постели, и вы будете отвчать за это.

— Послушайте только, что говоритъ это ужасное созданіе!— и об ‘лэди’ разразились громкимъ хохотомъ.

— Ну вы, убирайтесь-ка вонъ! Нечего вамъ тутъ трещать! Заводите свои глупости въ другомъ мст, а не въ кухн.

— Тетка Дина ворчитъ, потому что ей нельзя идти на балъ,— замтила Роза.

— Очень мн нужны ваши цвтные балы,— отвчала Дина.— Какъ ни вывертывайтесь, какъ ни старайтесь показаться блыми, а вы все-таки такіе же негры, какъ я.

— Тетка Дина каждый день мажетъ жиромъ свою шерсть, чтобы она не курчавилась,— сказала Джени.

— А все-таки шерсть, такъ шерстью и останется,— проговорила Роза лукаво, встряхивая своими длинными шелковистыми локонами.

— Для Бога все равно, что на голов, шерсть или волоса,— отвчала Дина.— Я бы хотла спросить у миссисъ, кто больше стоитъ — я или пара такихъ, какъ вы. Убирайтесь вонъ, трещотки! Не толкитесь тутъ у меня!

Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ съ двухъ сторонъ. Съ верхней ступени лстницы раздался голосъ Сентъ-Клера, спрашивавшій Адольфа, не думаетъ-ли онъ всю ночь простоять въ кухн съ его водой, а миссъ Офелія вышла изъ столовой и сказала.

— Джени, Роза, вы что тутъ лнтяйничаете? Идите гладить кисейныя платья.

Нашъ другъ Томъ, бывшій въ кухн во время разговора со старой булочницей, вышелъ вслдъ за ней на улицу. Онъ видлъ, какъ она шла, отъ времени до времени испуская подавленный стонъ. Наконецъ, она поставила свою корзину на крыльцо одного дома и принялась поправлять старый линялый платокъ, покрывавшій ея плечи.

— Дай, я немножко пронесу твою корзину,— сказалъ Томъ съ состраданіемъ.

— Съ какой стати?— спросила женщина,— Я и сама могу.

— Ты, кажется, больна или разстроена, или что нибудь въ такомъ род,— сказалъ Томъ.

— Я не больна,— коротко отрзала женщина.

— Мн бы очень хотлось,— сказалъ Томъ серьезно смотря на нее,— убдить тебя бросить пить. Разв ты не знаешь, что этимъ ты губишь и душу свою и тло?

— Я знаю, что пойду въ адъ,— сказала женщина угрюмо.— Нечего мн это говорить. Я гадкая, я гршная, я пойду прямо въ адъ. Охъ, Господи! ужъ хоть бы поскорй!

Томъ содрогнулся при этихъ страшныхъ словахъ, сказанныхъ мрачно, съ безстрастною серьезностью.

— Господи помилуй тебя, бдняга! Разв ты никогда ничего не слыхала объ Іисус Христ?

— Іисусъ Христосъ! это кто же такой?

— Это Господь,— отвчалъ Томъ.

— Я какъ будто слыхала о Господ Бог, о страшномъ суд и объ ад. Да, да, слыхала.

— Но неужели никто не говорилъ теб о Господ Іисус, который любитъ насъ бдныхъ гршниковъ, который умеръ за насъ.

— Ничего я этого не знаю,— отвчала женщина,— никто меня никогда не любилъ посл смерти моего старика.

— Ты гд росла?

— Въ Кентукки. Мой хозяинъ поручалъ мн воспитывать дтей на продажу, чуть они немного подрастали, онъ отправлялъ ихъ на рынокъ, подъ конецъ онъ и меня продалъ негроторговцу, а у него меня купилъ масса.

— Отчего же ты начала пить?

— Чтобы заглушить свое горе. Когда я сюда пріхала, у меня родился ребенокъ. Я надялась вырастить его, потому что нашъ масса не торгуетъ невольниками. Онъ былъ прехорошенькій! и миссисъ сначала онъ какъ будто понравился, онъ никогда не плакалъ, былъ такой толстенькій, просто прелесть! Но миссисъ заболла, и я должна была ухаживать за ней. Я заразилась отъ нея лихорадкой, и у меня пропало молоко, ребеночекъ исхудалъ такъ, что остались кожа да кости, а миссисъ не хотла покупать для него молока. Я ей говорила, что у меня нтъ молока, а она приказывала мн кормить его тмъ, что вс дятъ. Ребенокъ все худлъ и кричалъ, кричалъ день и ночь, а миссисъ сердилась и говорила, что это все упрямство, и что она хочетъ, чтобы онъ поскорй умеръ. Она не позволяла мн брать его къ себ ночью, говорила, что онъ мн не даетъ спать, и я ничего не могу работать днемъ. Она велла мн спать въ своей комнат, а его оставлять въ маленькомъ чуланчик, и тамъ онъ кричалъ, бдняжечка и докричался въ одну ночь до того, что умеръ. Да, умеръ, а я стала пить, чтобы этотъ крикъ не слышался у меня въ ушахъ! Я пью и буду пить! Буду, хоть бы пришлось изъ-за этого идти въ адъ. Масса говоритъ, что я пойду въ адъ, а я говорю, я ужъ и теперь въ аду!

— Ахъ ты, несчастная, несчастная!— вскричалъ Томъ.— Разв никто никогда не говорилъ теб, что Іисусъ Христосъ любитъ тебя и умеръ за тебя? Разв теб не говорили, что онъ можетъ помочь теб, взять тебя на небо, и тамъ ты, наконецъ, успокоишься?

— Какъ же, пойду я на небо!— возразила женщина,— вдь туда берутъ только блыхъ. А разв они меня пустятъ? Да я и сама не хочу, мн лучше быть въ аду, только бы избавиться отъ массы да отъ миссисъ. Вотъ оно что!— Она съ обычнымъ стономъ подняла корзину себ на голову и угрюмо пошла дальше.

Томъ повернулся и грустно вернулся домой. Во двор онъ встртилъ маленькую Еву съ внкомъ изъ туберозъ на голов, глаза ея сіяли радостью.

— Ахъ, Томъ, вотъ ты гд! Я рада, что нашла тебя. Папа позвонилъ, чтобы ты запрегъ пони и покаталъ меня въ моей новой колясочк,— сказала она, взявъ его за руку.— Но что съ тобой, Томъ, отчего ты такой скучный?

— Мн грустно, миссъ Ева,— печальнымъ голосомъ сказалъ Томъ.— Но это ничего, я сейчасъ запрягу вамъ лошадокъ.

— Нтъ, прежде разскажи мн, отчего теб грустно. Я видла, какъ ты разговаривалъ съ сердитой, старой Прю.

Томъ серьезно и просто разсказалъ Ев исторію несчастной женщины. Она не заохала, не удивилась, не заплакала, какъ сдлалъ бы другой ребенокъ. Но щечки ея поблднли, и глубокая, грустная тнь омрачила ея глазки. Она прижала ручки къ груди и тяжело вздохнула.

ГЛАВА XIX.
Опыты и мннія миссъ Офеліи, продолженіе.

— Томъ, не надо запрягать лошадей. Я не поду,— сказала она.

— Отчего не подете, миссъ Ева?

— Вс такія вещи падаютъ мн на сердце, Томъ,— сказала Ева,— он падаютъ мн на сердце,— повторила она серьезно.— Нтъ, я не поду!— Она отвернулась отъ Тома и вошла въ домъ.

Черезъ нсколько дней вмсто старой Прю сухари принесла другая женщина, миссъ Офелія была въ эту минуту въ кухн.

— Господи!— вскричала Дина,— а гд же Прю?

— Прю больше не придетъ,— таинственно отвчала женщина.

— Отчего?— спросила Дина,— ужъ не умерла ли она?

— Не знаю наврно. Она внизу въ погреб,— сказала женщина,— бросивъ взглядъ на миссъ Офелію.

Когда миссъ Офелія взяла сухари, Дина вышла вслдъ за женщиной за дверь.

— Скажи правду, что случилось съ Прю?— спросила она.

Женщин видимо и хотлось разсказать, и страшно было проболтаться.

— Хорошо, я вамъ скажу,— отвтила она тихимъ, таинственнымъ голосомъ,— только не говорите никому. Прю опять напилась пьяная, ее посадили въ погребъ и оставили тамъ на цлый день, и говорятъ, что ее закусали мухи и она умерла.

Дина всплеснула руками и, обернувшись, увидла рядомъ съ собой воздушную фигурку Евангелины, большіе глаза двочки были широко раскрыты отъ ужаса, щеки и губы ея поблли.

— Господи помилуй! миссъ Ева сейчасъ упадетъ въ обморокъ. Какъ это мы не видали, что она слушаетъ? Узнаетъ папаша, съ ума сойдетъ.

— Я не упаду въ обморокъ, Дина,— сказала двочка твердымъ голосомъ.— А почему же мн нельзя это слышать. Мн не такъ больно слышать, какъ было больно бдной Прю терпть.

— Боже мой! Да разв годится такимъ милымъ, нжнымъ барышнямъ слушать этакія исторіи, вдь это можетъ до смерти напугать ихъ!

Ева снова вздохнула и стала медленно, грустно подниматься по лстниц.

Миссъ Офелія съ тревогой спросила, что разсказывала женщина. Дина подробно передала ей весь разсказъ съ собственными прикрасами. Томъ присоединилъ къ нему подробности, которыя вывдалъ у несчастной

— Какое возмутительное дло, какой ужасъ!— воскликнула миссъ Офелія, входя въ ту комнату, гд сидлъ Сентъ-Клеръ съ газетой въ рукахъ.

— Ну, какое новое беззаконіе открыли вы?— спросилъ онъ.

— Какое? эти негодяи забили Прю до смерти!— вскричала миссъ Офелія — и обстоятельно разсказала всю исторію, особенно останавливаясь на самыхъ возмутительныхъ подробностяхъ.

— Я такъ и зналъ, что этимъ рано или поздно кончится!— замтилъ Сентъ-Клеръ,— возвращаясь къ своей газет.

— Знали! и ничего не сдлали, чтобы предупредить это!— сказала миссъ Офелія.— Разв у васъ нтъ какихъ-нибудь выборныхъ старшинъ, или кого-нибудь, кто можетъ вмшаться и не допустить такого безобразія.

— Предполагается обыкновенно, что интересъ собственника служитъ достаточной охраной для невольниковъ. Но если кому нибудь охота уничтожать свое собственное имущество, такъ какъ же этому помшать? Кажется, эта несчастная была пьяницей и воровкой, тмъ боле трудно вызвать сочувствіе къ ней.

— Но вдь это прямо гнусно, это ужасно, Августинъ! Такія дла не останутся безъ отмщенія!

— Моя милая кузина, я ничего подобнаго не длалъ и не могу ничмъ помочь, хотя бы и хотлъ. Если низкіе, грубые люди поступаютъ грубо и низко, что же мн длать? Они имютъ неограниченную власть надъ своими невольниками, они безотвтственные деспоты. Мшаться въ такого рода дла не стоитъ. У насъ нтъ закона, на который мы могли бы опереться. Самое лучшее, что мы можемъ сдлать, это закрыть глаза и уши, и не обращать ни на что вниманія.

— Какъ вы можете закрывать глаза и уши? Какъ вы можете ни на что не обращать вниманія?

— Чего же вы хотите мое, милое дитя? Цлое сословіе униженное, невжественное, лнивое, порочное отдано безъ всякихъ условій въ руки людей такихъ, какъ большинство людей на свт, людей, не умющихъ ни уважать другихъ, ни владть собой, не понимающихъ даже собственной выгоды — такова большая часть рода человческаго. При такомъ стро общества, что можетъ сдлать человкъ порядочный и гуманный? Ничего боле, какъ закрыть глаза и ожесточить свое сердце. Я не могу покупать всякаго несчастнаго, который мн встртится. Я не могу взять на себя роль странствующаго рыцаря и бороться противъ каждаго отдльнаго случая несправедливости въ такомъ город, какъ нашъ. Самое большее, что я могу сдлать, это стараться не участвовать въ такого рода длахъ.

Красивое лицо Сентъ-Клера на минуту омрачилось, онъ казался раздосадованнымъ, но тотчасъ же постарался весело улыбнуться и сказалъ:

— Ну, ну, кузина, не стойте и не смотрите на меня, какъ одна изъ паркъ. Вы только слегка заглянули за кулисы и увидли небольшой образецъ того, что длается во всемъ свт, въ той или иной форм. Если мы будемъ рыться и копаться во всемъ, что есть сквернаго въ жизни, намъ опротиветъ весь свтъ. Это все равно, что слишкомъ тщательно разсматривать Динину кухню!— Сентъ-Клеръ откинулся на кушетку и снова погрузился въ свою газету.

Миссъ Офелія сла и достала свое вязанье, но лицо ея было мрачно. Она вязала и вязала, а между тмъ негодованіе все сильне и сильне накипало въ ней. Наконецъ, она не выдержала.

— Говорю вамъ, Августинъ, я не могу смотрть на вещи такъ легко, какъ вы. Это прямо гнусно съ вашей стороны защищать такой строй, вотъ мое мнніе!

— Ну что еще?— спросилъ Сентъ-Клеръ, поднимая глаза отъ газеты,— опять все то же?

— Я говорю, что съ вашей стороны гнусно защищать такой строй!— повторила миссъ Офелія съ возрастающимъ жаромъ.

— Я защищаю этотъ строй?— Кто вамъ сказалъ, что я его защищаю?— спросилъ Сентъ-Клеръ.

— Конечно, защищаете, вы вс южане защищаете его. Иначе, зачмъ же вы держите рабовъ.

— Святая невинность! Неужели вы воображаете, что никто въ этомъ мір не длаетъ ничего, что считаетъ дурнымъ? Неужели вы никогда не длали и не длаете того, что сами признаете не совсмъ хорошимъ?

— Если мн случается сдлать, что нибудь такое, я конечно раскаиваюсь въ этомъ,— сказала миссъ Офелія энергично шевеля спицами.

— И я тоже,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— очищая апельсинъ,— я все время раскаиваюсь.

— Такъ зачмъ же вы продолжаете длать все то же?

— А вамъ никогда не случается, кузина, и посл раскаянія опять поступать такъ же дурно?

— Конечно, но только если мн встртится слишкомъ сильное искушеніе.

— Ну, вотъ и мн встрчаются слишкомъ сильныя искушенія,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— въ этомъ все и дло.

— Но я всегда ршаюсь не поддаваться искушеніямъ и не повторять прежнихъ поступковъ.

— Я тоже ршался вс эти десять лтъ, но мн все какъ то ничего не удается. А вы, кузина, вы избавились отъ всхъ вашихъ грховъ?

— Кузенъ Августинъ,— сказала миссъ Офелія серьезно, опуская на колни свое вязанье.— Я знаю, что заслуживаю упреки за мои недостатки. Вы говорите совершенную правду, я отлично сознаю это, но все-таки, мн кажется, что между вами и мной есть разница. Я скоре готова бы дать себ отрубить правую руку, чмъ продолжать изо дня въ день длать то, что я считаю дурнымъ. Впрочемъ, мои поступки слишкомъ часто не согласуются съ моими правилами, неудивительно, что вы меня упрекаете.

— О, полноте, кузина!— вскричалъ Августинъ, садясь на полъ и положивъ голову къ ней на колни.— Не принимайте моихъ словъ такъ страшно серьезно! Вы знаете, какой я всегда былъ негодный, дерзкій мальчишка. Я люблю дразнить васъ — вотъ и все — просто, чтобы посмотрть, какъ вы вдругъ станете такой серьезной. Я васъ считаю до невозможности, до возмутительности хорошимъ человкомъ.

— Но вдь это же очень серьезный вопросъ, мой дорогой Августинъ,— сказала миссъ Офелія, положивъ руку ему на лобъ.

— Отчаянно серьезный!— отвчалъ онъ,— а я, ну да, я никакъ не могу говорить серьезно въ жаркую погоду. Со всми этими москитами и прочею гадостью человкъ никакъ не настроитъ себя на возвышенный тонъ. Я думаю,— э!— вотъ новая теорія!— вскричалъ онъ, вдругъ вскакивая.— Я теперь понимаю, почему сверные народы обыкновенно добродтельне южанъ,— все это вполн ясно.

— Ахъ, Августинъ, вы неисправимый втренникъ!

— Неужели? впрочемъ, можетъ быть, это и правда, но въ настоящую минуту я намренъ быть серьезнымъ. Передайте мн корзиночку съ апельсинами, если вы хотите, чтобы я совершилъ такой подвигъ, вы должны подносить мн напитки и угощать меня яблоками.— Ну вотъ,— онъ придвинулъ къ себ корзиночку,— я начинаю: Если ходъ событій вынуждаетъ человка держать въ рабств дв-три дюжины своихъ ближнихъ, онъ обязанъ изъ уваженія къ общественному мннію…

— Я не нахожу, чтобы вы становились серьезне,— замтила миссъ Офелія.

— Постойте, я дойду и до серьезнаго, вы увидите. Въ сущности, кузина,— его красивое лицо сразу приняло серьезное выраженіе,— все это можно сказать въ двухъ словахъ. О рабств, какъ объ отвлеченномъ вопрос, не можетъ быть двухъ мнній. Плантаторы, которые наживаютъ на немъ деньги, священники, которые хотятъ угодить плантаторамъ, политики, которые надются такимъ путемъ добиться власти, могутъ, сколько угодно, изощряться въ краснорчіи и искажать нравственные принципы, изумляя свтъ своею изобртательностью. Они могутъ ссылаться и на природу, и на библію, и Богъ знаетъ на что еще, все равно, ни они сами, и никто въ свт не вритъ ни одному ихъ слову. Врно одно, что рабство отъ дьявола, и по моему это весьма хорошій образчикъ его работы.

Миссъ Офелія перестала вязать и съ удивленіемъ посмотрла на него. Ея удивленіе видимо забавляло Сентъ-Клера и онъ продолжалъ:

— Вы, кажется, удивлены. Но если вы хотите, чтобы я говорилъ серьезно, я вамъ выскажу все до конца. Это проклятое учрежденіе, проклятое Богомъ и людьми, что это такое по существу? Отнимите отъ него вс украшенія, доберитесь до самаго корня, до самой сердцевины, что вы увидите? Мой братъ Кваши невжественъ и слабъ, я уменъ и силенъ,— я знаю, какъ надо взяться за дло и умю его сдлать,— потому я отнимаю у него все его имущество и выдаю ему только то и столько, сколько мн вздумается. Я заставлю Кваши исполнять за меня всю тяжелую, грязную, непріятную работу. Я не люблю трудиться, пусть трудится Кваши. Солнце жжетъ меня, пусть Кваши жарится на солнц. Кваши долженъ пріобртать деньги, а я буду ихъ тратить. Кваши долженъ ложиться въ грязь, чтобы я могъ пройти по ней, не запачкавъ ноги. Кваши долженъ всю жизнь длать не то, что самъ хочетъ, а то, что я хочу, и на небо онъ попадетъ только въ томъ случа, если я найду это для себя удобнымъ. Вотъ, что такое, по моему мннію, рабство. Пусть кто угодно прочтетъ наши законы о рабахъ, голову прозакладаю, что онъ не вычитаетъ въ нихъ ничего иного. Говорятъ о злоупотребленіяхъ рабовладльцевъ. Ерунда! Самое учрежденіе есть квинтъ-эссенція всякихъ злоупотребленій. Единственная причина, почему страна наша не проваливается, какъ Содомъ и Гоморра, въ томъ, что рабство на практик несравненно лучше, чмъ въ теоріи. Изъ жалости, изъ стыда, потому что мы люди, рожденные, отъ женщины, а не дикіе зври, многіе изъ насъ не пользуются, не смютъ, считаютъ унизительнымъ для себя пользоваться въ полной мр тою властью, какую наши дикіе законы предоставляютъ намъ. Какъ бы далеко ни зашелъ рабовладлецъ, какъ бы онъ ни былъ жестокъ, онъ не можетъ выйти за предлы власти, предоставленной ему закономъ.

Сентъ-Клеръ вскочилъ и, какъ всегда, когда былъ возбужденъ, принялся быстрыми шагами ходить взадъ и впередъ по комнат. Его красивое лицо съ правильными чертами греческой статуи горло огнемъ чувства. Большіе синіе глаза его пылали, и онъ безсознательно сопровождалъ рчь энергичными жестами. Миссъ Офелія никогда не видала его такимъ и не ршалась вымолвить ни слова,

— Скажу вамъ прямо,— сказалъ онъ останавливаясь передъ нею,— это такой вопросъ, о которомъ не стоитъ ни говорить, ни думать,— а было время, когда я много о немъ думалъ, когда я желалъ, чтобы вся наша страна провалилась и унесла съ собой вс эти злодйства и страданія, и я самъ охотно провалился бы вмст съ нею. Я много здилъ и на пароходахъ и сухимъ путемъ и когда я думалъ о томъ, что каждый встрчный грубый, жестокій, низкій, развратный человкъ иметъ по закону неограниченную власть надъ такимъ количествомъ мужчинъ, женщинъ или дтей, какое онъ въ состояніи купить на деньги добытыя имъ, можетъ быть, шулерствомъ, грабежомъ или воровствомъ, когда я видлъ, что такого рода люди, дйствительно, пользовались своею властью надъ беззащитными дтьми, надъ молодыми двушками и женщинами — я готовъ былъ проклясть свою родину, проклясть весь родъ людской!

— Августинъ! Августинъ!— вскричала миссъ Офелія.— Какъ вы хорошо говорите! Я никогда не слыхала ничего подобнаго, даже на Свер.

— На Свер!— повторилъ Сентъ-Клеръ,— выраженіе лица его сразу измнилось и тонъ сталъ отчасти обычный, небрежный.— У васъ сверянъ кровь холодная, вы все принимаете равнодушно. Вы не можете проклинать все и всхъ, какъ мы, когда насъ заднетъ за живое.

— Хорошо, но вопросъ въ томъ… начала миссъ Офелія.

— Ну да, конечно, вопросъ,— чертовски непріятный вопросъ,— въ томъ какъ вы попали въ такое грховное и несчастное положеніе? Извольте, я отвчу вамъ тми хорошими, древними словами, какимъ вы, бывало, учили меня по воскресеньямъ. Это первородный грхъ, наслдіе прародителей. Мои слуги принадлежали моему отцу, и что еще важне, моей матери, теперь они принадлежатъ мн, они и ихъ потомство, которое достигаетъ довольно значительной цифры. Мой отецъ, какъ вы знаете, родомъ изъ Новой Англіи, онъ очень походилъ на вашего отца, настоящій древній римлянинъ: прямой, энергичный, благородный съ желзной волей. Вашъ отецъ поселился въ Новой Англіи, чтобы властвовать надъ скалами и камнями и добывать средства существованія отъ природы, мой поселился въ Луизіан, чтобы властвовать надъ мужчинами и женщинами и добывать средства къ существованію ихъ трудомъ. Моя мать,— Сентъ-Клеръ, вставъ, подошелъ къ портрету висвшему на другомъ конц комнаты и посмотрлъ на него съ благоговніемъ,— она была божество! Не смотрите на меня такъ, вы понимаете, что я хочу сказать! Она, конечно, была смертная по происхожденію, но насколько я могъ замтить въ ней не было ни слда человческихъ слабостей, или недостатковъ, всякій, кто ее помнитъ, невольникъ или свободный, слуга, знакомый или родственникъ скажетъ то же. Эта мать была единственное, что стояло между мною и полнымъ безвріемъ въ теченіи многихъ лтъ. Она была прямымъ воплощеніемъ и олицетвореніемъ Новаго Завта, живымъ его подтвержденіемъ. О мать! мать!— вскричалъ Сентъ-Клеръ всплеснувъ руками какъ бы подъ вліяніемъ неудержимаго порыва. Затмъ онъ сразу овладлъ собой, вернулся, слъ на диванъ и продолжалъ:

— Мой братъ и я мы были близнецы, говорятъ, вы сами знаете, что близнецы обыкновенно походятъ другъ на друга, мы были во всхъ отношеніяхъ полною противоположностью. У него были черные, огненные глаза, черные, какъ смоль, волосы, строгій римскій профиль и смуглый цвтъ кожи. У меня были голубые глаза, золотистые волосы, греческія черты лица, и свтлая кожа. Онъ былъ дятеленъ и наблюдателенъ, я мечтателенъ и лнивъ. Онъ былъ великодушенъ къ друзьямъ и равнымъ себ, но гордъ властолюбивъ и требователенъ къ низшимъ, безжалостенъ ко всему, что шло противъ его воли. Мы оба были правдивы: онъ изъ гордости и мужества, я изъ какого-то отвлеченнаго идеализма. Мы любили другъ друга, какъ обыкновенно любятъ мальчики, не сходясь слишкомъ близко. Онъ былъ любимецъ отца, а я матери.

Я отличался болзненною впечатлительностью и чувствительностью, которую ни онъ, ни отецъ совсмъ не понимали, и которой они не могли сочувствовать. Мать понимала меня и потому, когда у меня выходила ссора съ Альфредомъ, и отецъ строго глядлъ на меня, я обыкновенно уходилъ въ комнату матери и сидлъ съ нею. Я живо помню ея лицо, ея блдныя щеки, ея глубокіе, нжные, серьезные глаза, ея блое платье,— она всегда была одта въ бломъ,— я вспоминалъ ее, когда читалъ въ Св. Писаніи о святыхъ, одтыхъ въ льняныя, свтлыя, блыя одежды. У нея было много разнообразныхъ талантовъ, она была музыкантша. Она часто садилась за свой органъ и играла старые величественные католическіе гимны и пла ихъ голосомъ, напоминавшимъ скоре голосъ ангела, чмъ смертной женщины. Я клалъ голову къ ней на колни и плакалъ, и мечталъ, и чувствовалъ такъ сильно, что этого не выразить никакими словами.

Въ т времена вопросъ о рабств вовсе не поднимался такъ, какъ теперь. Никто и не подозрвалъ въ немъ чего нибудь дурного.

Отецъ былъ прирожденный аристократъ. Вроятно, когда нибудь до своего рожденія на земл, онъ жилъ въ кругу какихъ нибудь высшихъ духовъ и сохранилъ всю свою гордость. Онъ былъ весь пропитанъ гордостью, хотя родился въ семь бдной и вовсе не знатной. Братъ былъ вылитый портретъ его. А вс аристократы, какъ вы знаете, могутъ сочувствовать людямъ только въ предлахъ извстнаго круга общества. Въ Англіи этотъ предлъ одинъ, въ Бирман другой, въ Америк опять таки другой, но ни въ одной изъ этихъ странъ аристократъ никогда не переступитъ его. То, что онъ считаетъ жестокостью, бдствіемъ и несправедливостью относительно людей его класса, представляется ему вполн естественнымъ для людей другихъ сословій. Для моего отца этою разграничительною чертою являлся цвтъ. Въ отношеніяхъ къ равнымъ себ это былъ человкъ въ высшей степени справедливый и великодушный, но онъ считалъ негровъ всхъ оттнковъ чмъ-то среднимъ, промежуточнымъ звеномъ между человкомъ и животными и на этой гипотез строилъ вс свои идеи о справедливости и великодушіи въ отношеніи къ нимъ. Я думаю, если бы кто нибудь прямо, въ упоръ спросилъ у него, думаетъ ли онъ, что они одарены безсмертной душой, онъ посл нкотораго колебанія, пожалуй, и отвтилъ бы: ‘да’. Но отецъ мало занимался вопросами духовнаго порядка, религіознаго чувства у него не было никакого, было только благоговніе передъ Богомъ, который въ его глазахъ былъ признаннымъ главою высшихъ классовъ.

У моего отца работало около пяти сотъ негровъ, онъ былъ непреклонный, требовательный, аккуратный хозяинъ, все должно было длаться по систем, вестись неуклонно и точно по заведенному порядку. Теперь примите въ разсчетъ, что приводить все это въ исполненіе должны были лнивые, безпечные, легкомысленные негры, которые во всю свою жизнь научились только одному, ‘отлынивать’, какъ у васъ говорятъ въ Вермонт, и вы поймете, что на его плантаціи происходило многое, что представлялось ужаснымъ и безобразнымъ такому чувствительному ребенку, какимъ былъ я.

Кром всего прочаго, у него былъ надсмотрщикъ, высокій, худой, долговязый малый съ сильными кулаками, какой-то выродокъ Вермонта (извините, кузина), который прошелъ правильную школу грубости и жестокости и получилъ право примнять выученное на практик. Мать терпть его не могла, и я также. Но онъ имлъ громадное вліяніе на отца, и вотъ такой-то человкъ деспотически управлялъ нашею усадьбою.

Я былъ въ то время еще маленькимъ мальчикомъ, но у меня уже тогда была любовь ко всему человческому, какая-то страсть къ изученію людей. Я ходилъ въ хижины негровъ и къ работникамъ въ поле, и меня вс любили. Мн жаловались на разныя обиды и притсненія, я все это передавалъ матери, и мы съ ней вдвоемъ придумывали, какъ возстановить справедливость. Намъ часто удавалось смягчать или устранять жестокую расправу, и мы радовались, что длаемъ много добра, но, какъ часто случается, я переусердствовалъ, и все пропало. Стеббсъ пожаловался отцу, что не можетъ справляться съ рабочими и принужденъ отказаться отъ мста. Отецъ былъ любящій, снисходительный мужъ, но онъ никогда не отступалъ отъ того, что считалъ необходимымъ, онъ сталъ, какъ скала, между нами и работниками. Онъ заявилъ матери совершенно почтительно и любезно, но вполн ршительно, что она полная хозяйка надъ домашней прислугой, но что онъ не можетъ допустить ея вмшательства въ управленіе рабочими на плантаціи. Онъ чтилъ и уважалъ ее выше всего на свт. Но онъ сказалъ бы то же самое и Пресвятой Дв, если бы она мшала ему примнять его систему.

Я иногда слушалъ, какъ мать разговаривала съ нимъ, какъ она старалась возбудить въ немъ сочувствіе къ рабочимъ. Онъ выслушивалъ самыя трогательныя рчи ея съ невозмутимымъ спокойствіемъ и вжливостью.— Все сводится къ одному,— обыкновенно отвчалъ онъ,— отпустить мн Стеббса или держать его? Стеббсъ олицетворенная аккуратность, честность и трудолюбіе, онъ отлично ведетъ хозяйство и не мене гуманенъ, чмъ другіе надсмотрщики. Совершенства мы все равно не найдемъ, а если оставить Стеббса, необходимо поддерживать его систему управленія въ общемъ, хотя бы при ней и случались иногда не желательныя вещи. При всякомъ управленіи нужна извстная строгость. Общія правила всегда могутъ оказаться жестокими въ отдльныхъ случаяхъ. Это послднее положеніе отецъ считалъ достаточнымъ оправданіемъ самой очевидной жестокости. Произнеся его, онъ обыкновенно ложился на софу, какъ человкъ покончившій непріятное дло, и принимался или дремать, или читать газету.

Дло въ томъ, что отецъ былъ прирожденный государственный человкъ. Онъ раздлилъ бы Польшу такъ же легко, какъ апельсинъ, и раздавилъ бы Ирландію самымъ спокойнымъ и систематичнымъ образомъ. Въ конц концовъ мать, потерявъ всякую надежду, уступила и отстранилась. Никто не знаетъ, что переживаютъ благородныя, нжныя натуры, подобныя ей, безпомощно брошенныя въ пучину несправедливостей и жестокостей и не встрчающія сочувствія ни въ комъ изъ окружающихъ. Вся ихъ жизнь цлый рядъ мученій въ этомъ аду, который называется нашимъ свтомъ. Ей оставалось одно только: воспитать дтей въ своихъ понятіяхъ и чувствахъ. Но, что вы ни говорите о воспитаніи, и несомннно дти выростаютъ въ главныхъ чертахъ характера такими, какими ихъ сотворила природа. Альфредъ съ самой колыбели былъ аристократъ, по мр того какъ онъ вырасталъ, вс его симпатіи и убжденія складывались въ этомъ направленіи, и увщанія матери пропадали даромъ. На меня, наоборотъ, они производили глубокое впечатлніе. Она никогда на словахъ не противорчила отцу, никогда не порицала его взгляды, но она со всею силою своей глубокой натуры старалась укоренить въ моемъ сердц уваженіе ко всякой человческой душ, безъ исключенія. Я съ благоговйнымъ трепетомъ смотрлъ ей въ лицо, когда она вечеромъ указывала мн на звзды и говорила: ‘Смотри Августинъ! вс эти звзды когда-нибудь исчезнутъ, а душа самаго бднаго, самаго ничтожнаго изъ нашихъ невольниковъ будетъ жить, жить вчно, какъ живетъ Господь Богъ’.

У нея было нсколько хорошихъ картинъ старыхъ мастеровъ, одна мн особенно нравилась: она изображала Іисуса, исцляющаго слпого.— Посмотри, Августинъ,— говорила она.— этотъ слпой былъ бдный, жалкій нищій, поэтому Христосъ не захотлъ исцлить его издали. Онъ позвалъ его къ себ и возложилъ на него руки Свои. Не забывай этого, мой мальчикъ!— Если бы я выросъ подъ ея вліяніемъ, она, можетъ быть, сдлала бы изъ меня энтузіаста, святого, реформатора, мученика, увы! увы! Когда мн исполнилось тринадцать лтъ, меня увезли отъ нея, и мы съ ней никогда больше не видались!

Сентъ-Клеръ опустилъ голову на руки и нсколько минутъ не говорилъ ни слова. Затмъ онъ поднялъ голову и продолжалъ:

— Какая жалкая, ничтожная вещь такъ называемая человческая добродтель! По большей части это вопросъ широты, долготы и географическаго положенія, воздйствующихъ на естественный темпераментъ, нердко вопросъ простой случайности. Вашъ отецъ, напримръ, поселился въ Вермонт, гд въ сущности, вс люди свободны и вс равны между собой, онъ сдлался усерднымъ членомъ церкви и діакономъ, а затмъ вступилъ въ общество аболиціонистовъ и смотритъ на насъ, южанъ, почти какъ на язычниковъ. А между тмъ онъ по складу ума и характеру второе изданіе моего отца. Это проглядываетъ на каждомъ шагу,— у него такой же гордый, высокомрный, властолюбивый духъ. Вы знаете, какъ невозможно убдить многихъ изъ вашихъ деревенскихъ сосдей, что сквайръ Синклеръ не считаетъ себя выше ихъ. Дло въ томъ, что хотя онъ поселился въ демократической стран и усвоилъ себ демократическіе взгляды, но въ глубин души онъ такой же аристократъ, какимъ былъ мой отецъ, владвшій пятью или шестью стами невольниковъ.

Миссъ Офеліи сильно хотлось возразить и она уже отложила свое вязанье, но Сентъ-Клеръ остановилъ ее.

— Я знаю слово въ слово все, что вы можете сказать, я и не говорю, что они были одинаковы. Одинъ попалъ въ такія условія, которыя противодйствовали его природнымъ склонностямъ, другой въ такія, которыя способствовали ихъ развитію. И поэтому одинъ превратился въ довольно самовластнаго, упрямаго, надменнаго стараго демократа, другой въ самовластнаго, упрямаго стараго деспота. Если бы они оба владли плантаціями въ Луизіан, они были бы похожи другъ на друга, какъ дв старыя пули, вылитыя въ одну форму.

— Какой вы непочтительный!— замтила миссъ Офелія.

— Я не хотлъ сказать имъ ничего обиднаго,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— но вдь вы знаете, что чувство почтительности не особенно развито у меня. Но вернемся къ моему разсказу.

Отецъ умеръ и оставилъ все состояніе намъ, двумъ братьямъ, съ тмъ чтобы мы раздлились, какъ хотимъ. Нтъ человка на свт боле благороднаго и великодушнаго, чмъ Альфредъ во всемъ, что касается равныхъ ему, мы съ нимъ отлично устроили длежъ, безъ единаго неласковаго слова или чувства. Мы ршили управлять плантаціей вмст. Альфредъ, который былъ вдвое дятельне и энергичне меня, увлекся хозяйствомъ и велъ его удивительно успшно.

Года черезъ два я убдился, что не могу быть его товарищемъ въ этомъ дл. Имть въ своемъ распоряженіи семьсотъ человкъ, которыхъ я не могъ узнать лично, изъ которыхъ я не могъ заинтересоваться каждымъ въ отдльности, покупать, продавать, кормить ихъ и гонять ихъ на работу, какъ рогатый скотъ, подчинять ихъ военной дисциплин, постоянно думать о томъ, какой минимумъ жизненныхъ удобствъ можно имъ предоставить, чтобы не лишить ихъ работоспособности, необходимость держать приказчиковъ и надсмотрщиковъ, необходимость плети, какъ перваго, послдняго и единственнаго аргумента,— все это было мн въ высшей степени тяжело и непріятно, а когда я вспоминалъ, какъ высоко цнила мать человческую душу — мн становилось прямо страшно.

Совершенно нелпо толковать о томъ, что негры живутъ счастливо въ невол. Я до сихъ поръ не могу хладнокровно слушать, какъ нкоторые изъ вашихъ сверянъ стараются оправдать наши грхи, толкуя о благополучіи невольниковъ. Намъ это лучше извстно. Разв можно поврить, что какой-нибудь живой человкъ находитъ пріятнымъ работать цлый день съ утренней зари до поздняго вечера, подъ постояннымъ наблюденіемъ хозяина, не смя сдлать ни одного свободнаго движенія, отдавая все время утомительному, однообразному, тяжелому труду, и за все это получать въ годъ пару башмаковъ, дв пары панталонъ, жалкое жилище, да такое количество пищи, какое необходимо для поддержанія его работоспособности. Желалъ бы я, чтобы т, кто воображаетъ, что человкъ въ такомъ положеніи можетъ чувствовать себя хорошо, сами попробовали его. Я бы охотно купилъ такую собаку и заставилъ его работать безъ зазрнія совсти.

— Я всегда думала,— сказала миссъ Офелія,— что вы, вс вы оправдываете рабство и считаете его справедливымъ, согласнымъ со Св. Писаніемъ.

— Вздоръ! мы еще не дошли до этого. Альфредъ, не смотря на весь свой деспотизмъ, никогда не доказываетъ своей правоты такими аргументами, нтъ, онъ просто, открыто и гордо опирается на доброе, старое, почтенное ‘право сильнаго’. Онъ говоритъ, и, по моему, совершенно справедливо, что американскій плантаторъ длаетъ въ измненной форм то же, что длаютъ съ низшими классами англійскіе аристократы и капиталисты, они вс присваиваютъ себ тло и кости людей, ихъ душу и умъ и извлекаютъ изъ нихъ прибыль для себя. Онъ равно защищаетъ тхъ и другихъ и по моему послдовательно. Онъ говоритъ, что высшая цивилизація невозможна безъ рабства массъ, рабства номинальнаго или дйствительнаго. По его мннію необходимо долженъ существовать низшій классъ, обреченный на физическій трудъ и на исключительно животную жизнь. Благодаря этому, высшій классъ пріобртаетъ досугъ и богатства, можетъ совершенствоваться, развивать умъ и становиться руководителемъ, душою низшаго. Онъ разсуждаетъ такимъ образомъ, потому что,— какъ я уже говорилъ,— онъ прирожденный аристократъ, а я этому не врю, потому что я прирожденный демократъ.

— Можно ли сравнивать такія вещи? замтила миссъ Офелія.— Англійскаго рабочаго никто не продаетъ, не покупаетъ, не бьетъ, не разлучаетъ съ семьей!

— Но онъ зависитъ отъ своего хозяина такъ же, какъ если бы былъ купленъ имъ. Рабовладлецъ можетъ забить до смерти своего непокорнаго раба,— капиталистъ можетъ заморить его голодомъ. Что же касается прочности семьи, то не знаю, что хуже, видть, какъ продаютъ дтей, или, какъ они умираютъ съ голода.

— Ну, это плохое оправданіе для рабства, доказывать, что оно не хуже, чмъ многія другія дурныя учрежденія.

— Я и не говорю, что это оправданіе, напротивъ, я признаю, что рабство является самымъ наглымъ и очевиднымъ нарушеніемъ человческихъ правъ. Покупать человка, какъ лошадь смотрть ему въ зубы, щупать его мускулы, испытывать силу, торговаться за него, имть спеціалистовъ по этой части, барышниковъ, маклеровъ, заводчиковъ, крупныхъ и мелкихъ торговцевъ человческимъ тломъ и душою,— все это боле наглядно, боле неприкрашенно выставляетъ дло передъ глазами всего цивилизованнаго міра, хотя въ сущности основа того и другого одинакова: эксплоатація одной части человческаго рода ради пользы и усовершенствованія другой, безъ всякаго вниманія къ интересамъ первой.

— Мн это никогда не представлялось въ такомъ свт,— замтила миссъ Офелія.

— Я довольно много путешествовалъ по Англіи, я читалъ не мало о положеніи тамошнихъ низшихъ классовъ, и, я думаю, Альфредъ правъ, когда говоритъ, что его невольники живутъ лучше, чмъ значительная часть англійскаго народа. Вы не должны заключать изъ того, что я вамъ сказалъ, будто Альфредъ жестокій рабовладлецъ. Нтъ, онъ деспотъ, онъ безжалостенъ къ непокорнымъ, можетъ застрлить невольника, какъ собаку, безъ всякаго зазрнія совсти, если тотъ пойдетъ противъ него. Но вообще, онъ гордится тмъ, что невольники получаютъ хорошую пищу и пользуются порядочнымъ помщеніемъ. Когда я жилъ съ нимъ, я настоялъ, чтобы онъ сдлалъ что нибудь для просвщенія ихъ. Въ угоду мн онъ пригласилъ священника учить ихъ по воскресеньямъ Закону Божію, но я увренъ, что въ душ онъ считалъ это настолько же полезнымъ, какъ приглашать священника къ лошадямъ или къ собакамъ. И дйствительно, много ли можно сдлать въ нсколько воскресныхъ часовъ для людей, умъ которыхъ съ самаго рожденія притупляется и грубетъ, и которые вс дни недли проводятъ въ чисто техническомъ, безсмысленномъ труд? Учителя воскресныхъ школъ въ фабричныхъ округахъ Англіи и учителя рабочихъ нашихъ плантацій, вроятно, выскажутъ одинаковое мнніе по поводу результатовъ обученія и тамъ, и здсь. Впрочемъ, среди нашихъ невольниковъ попадаются блестящія исключенія, это потому, что негръ одаренъ отъ природы большей воспріимчивостью къ религіозному чувству, чмъ блые.

— Почему же вы отказались отъ жизни на плантаціи?— спросила миссъ Офелія.

— Мы прожили кое-какъ вмст нсколько времени, но, наконецъ, Альфредъ увидлъ, что я вовсе не плантаторъ. Онъ многое измнилъ, исправилъ, уступая моимъ взглядамъ, но я все-таки былъ недоволенъ, и это казалось ему нелпымъ. Но дло въ томъ, что мн было ненавистно рабство само по себ, мн было противно заставлять работать этихъ мужчинъ и женщинъ, противно держать ихъ въ невжеств, грубости и порокахъ, только для того, чтобы они наживали мн деньги! Кром того я не могъ удержаться, чтобы не вмшиваться въ разныя хозяйственныя мелочи. Такъ какъ я самъ лнивйшій изъ смертныхъ, то я невольно сочувствовалъ лнивымъ работникамъ, и когда кто-нибудь изъ этихъ жалкихъ клалъ камни на дно своей корзины, чтобы она всила потяжеле, или наполнялъ свой мшокъ грязью и только сверху прикрывалъ хлопкомъ, я чувствовалъ, что на его мст я поступилъ бы точно также, и потому не позволялъ счь его. Въ сущности при мн невозможно было поддерживать дисциплину на плантаціи. И вотъ, въ конц концовъ мы съ Альфредомъ пришли къ тому же, къ чему я пришелъ съ отцомъ много лтъ тому назадъ. Онъ сказалъ мн, что я сантименталенъ, какъ женщина, и совершенно неспособенъ вести дло, и затмъ посовтовалъ мн взять денежный капиталъ и домъ въ Новомъ Орлеан, и приняться писать стихи, а ему предоставить управлять плантаціей. Мы разстались, и я переселился сюда.

— А отчего вы тогда же не отпустили на свободу своихъ невольниковъ?

— Какъ-то въ голову не приходило. Держать ихъ, какъ орудія для добыванія денегъ, я не могъ, держать ихъ, чтобы они помогали мн тратить деньги было не такъ безобразно. Нкоторые изъ нихъ были наши старые слуги, которыхъ я очень любилъ, а молодые были ихъ дти. Вс они, казалось, были довольны своимъ положеніемъ.— Онъ замолчалъ и задумчиво прошелся по комнат.

— Было время въ моей жизни,— снова заговорилъ онъ,— когда у меня были планы, надежды сдлать что-нибудь въ этомъ мір, а не просто плыть по теченію. У меня было стремленіе стать, такъ сказать, освободителемъ, избавить мою родину отъ этого пятна и позора. Я думаю, у всхъ молодыхъ людей бываютъ такіе припадки въ извстное время жизни, а потомъ…

— Отчего же вы ничего не сдлали!— вскричала миссъ Офелія,— вы не должны были, ‘возложивъ руку на плугъ, оглядываться назадъ’.

— Жизнь моя устроилась не такъ, какъ я ожидалъ, и я, какъ Соломонъ, разочаровался въ жизни. Вроятно, у насъ съ нимъ была одинаковая наклонность къ мудрости, такъ или иначе, вмсто того, чтобы играть роль общественнаго преобразователя, я изображаю собой сухую щепку, которую носитъ и бросаетъ во вс стороны. Альфредъ бранитъ меня при всякой встрч, и я согласенъ, что онъ правъ. Онъ дйствительно, хоть что нибудь да длаетъ. Его жизнь есть логическое слдствіе его убжденій, моя — какая-то жалкая непослдовательность.

— Дорогой мой, неужели вы можете довольствоваться такою жизнью?

— Довольствоваться! Когда я вамъ говорю, что я ее презираю. Но вернемся къ нашему разговору — мы говорили объ освобожденіи негровъ. Я не думаю, чтобы мои воззрнія на невольничество, представляли что-нибудь исключительное. Я нахожу, что очень многіе люди въ глубин души думаютъ то же, что я. Вся страна страдаетъ отъ этого учрежденія, оно зло для рабовъ, но еще большее зло для господъ. Не нужно большой проницательности, чтобы видть, что обширный классъ порочныхъ, безпечныхъ, безнравственныхъ людей въ нашей сред такое же несчастіе для насъ, какъ и для нихъ самихъ. Капиталисты и аристократы Англіи не чувствуютъ этого такъ, какъ мы, потому что они не имютъ близкихъ сношеній съ тми, кого развращаютъ. У насъ эти люди живутъ въ нашихъ домахъ, они играютъ съ нашими дтьми, они няньчаютъ ихъ и вліяютъ на нихъ сильне, чмъ мы сами, дти почему-то всегда дружатъ съ неграми и стараются подражать имъ. Если бы Ева была не ангелъ, а обыкновенный ребенокъ, она бы давно испортилась. Оставлять ихъ невжественными, порочными и воображать, что это не повредитъ нашимъ дтямъ, все равно, что предоставлять имъ болть натуральной оспой и думать будто дти не заразятся ею. А между тмъ наши законы самымъ положительнымъ образомъ запрещаютъ давать неграмъ образованіе, и это вполн разумно: воспитайте только одно просвщенное поколніе, и все учрежденіе разлетится въ прахъ. Если мы имъ не дадимъ свободы, они сами возьмутъ ее.

— Какъ же вы думаете, чмъ все это окончится?— спросила миссъ Офелія.

— Не знаю. Одно можно сказать наврно: въ массахъ происходитъ броженіе всюду, во всемъ мір, и рано или поздно настанетъ день Божьяго суда. Одни и т же причины дйствуютъ въ Европ, въ Англіи и у насъ. Мать часто говорила мн, что настанетъ блаженное тысячелтіе, когда Христосъ будетъ царить на земл, и вс люди будутъ свободны и счастливы. Когда я былъ мальчикомъ, она учила меня молиться: ‘Да пріидетъ царствіе Твое’! Иногда мн думается, что вс эти вздохи, стоны, все это потряхиванье старыхъ костей предсказываютъ близкое наступленіе этого царствія. Но кто можетъ знать день и часъ его пришествія?

— Августинъ, мн кажется иногда, что вы недалеки отъ этого Царствія,— сказала миссъ Офелія, отложивъ вязанье и съ тревогой глядя на своего двоюроднаго брата.

— Благодарю васъ за ваше лестное мнніе обо мн, но во мн есть и очень высокое и очень низкое: въ теоріи я взлетаю къ вратамъ неба, на практик пресмыкаюсь въ земномъ прах. Однако звонятъ къ чаю,— пойдемъ,— и не говорите больше, что я ни разу въ жизни не могу поговорить серьезно.

За столомъ Марія заговорила о происшествіи съ Прю.— Вы, вроятно, думаете, кузина,— сказала она,— что мы вс страшные варвары.

— Я нахожу этотъ поступокъ варварствомъ,— отвчала миссъ Офелія,— но я не думаю, что вы вс варвары.

— Видите ли,— сказала Марія,— съ нкоторыми изъ этихъ тварей совсмъ невозможно справиться. Они до того испорчены, что не стоютъ того чтобы жить на свт. Я не чувствую къ нимъ ни малйшаго состраданія. Ничего подобнаго не случалось бы, если бы они вели себя сколько нибудь сносно.

— Но, мама,— замтила Ева,— бдная Прю была очень несчастна, оттого она и пила.

— Ай, какіе пустяки! разв это можетъ служить оправданіемъ! Я тоже часто бываю несчастна. Мн кажется,— задумчиво проговорила она,— что я пережила гораздо боле тяжелыя испытанія, чмъ она! Тутъ все дло въ томъ, что они страшно испорчены, нкоторыхъ изъ нихъ нельзя исправить никакими мрами строгости. Я помню, у отца былъ невольникъ до такой степени лнивый, что онъ убгалъ, чтобы только не работать, онъ скитался по болотамъ, воровалъ и продлывалъ всякія гадости. Его ловили, скли, но ничто не помогало, черезъ нсколько времени онъ опять убгалъ, въ послдній разъ онъ ушелъ ползкомъ, потому что ходить уже не могъ, и умеръ на болот. А между тмъ у него не было никакого основанія убгать, потому что отецъ всегда хорошо обращался со своими невольниками.

— Мн удалось разъ смирить одного молодца,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— надъ которымъ напрасно трудились и надсмотрщики и хозяева.

— Теб!— вскричала Марія,— интересно знать, когда ты это могъ сдлать!

— Это былъ высокій, сильный малый, уроженецъ Африки, настоящій африканскій левъ. Грубый инстинктъ свободы былъ развитъ въ немъ до высшей степени. Звали его Сципіонъ. Никто не могъ ничего съ нимъ подлать. Его перепродавали изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, Адольфъ купилъ его, надясь справиться съ нимъ. Въ одинъ прекрасный день онъ побилъ надсмотрщика и бжалъ въ болота. Я въ то время гостилъ у Альфа,— это было посл того, какъ мы раздлились. Альфредъ былъ страшно разсерженъ, но я доказывалъ ему, что онъ самъ виноватъ и бился объ закладъ, что я бы смирилъ этого негра, въ конц концовъ мы поршили, что если я его поймаю, онъ мн отдастъ его для производства моего опыта. Снарядили для поимки его партію въ шесть, семь человкъ, съ ружьями и собаками. Знаете, можно охотиться на человка съ такимъ же увлеченіемъ, какъ на оленя, все дло въ привычк. Въ сущности, я и самъ былъ нсколько возбужденъ, хотя отправился только въ роли посредника на тотъ случай, если онъ будетъ пойманъ.

Собаки лаяли и выли, мы рыскали во вс стороны и настигли его. Онъ бгалъ, прыгалъ, какъ олень, и задалъ таки намъ порядочную гонку, наконецъ его загнали въ непроходимую чащу тростника, тогда онъ сталъ защищаться, и отъ него здорово досталось нашимъ собакамъ. Онъ разбрасывалъ ихъ направо, налво и трехъ убилъ голыми руками, но въ эту минуту его сразилъ ружейный выстрлъ, и онъ упалъ почти къ моимъ ногамъ раненый, истекая кровью. Несчастный поднялъ на меня взглядъ, въ которомъ было и мужество, и въ то же время отчаяніе. Я удержалъ собакъ и охотниковъ, которые вс готовы были наброситься на него, и объявилъ его своимъ плнникомъ, иначе его непремнно пристрлили бы. Потомъ я настоялъ, чтобы Альфредъ исполнилъ свое общаніе, и онъ продалъ мн Сципіона. Я взялъ его къ себ, и черезъ дв недли онъ превратился въ самаго покорнаго и смирнаго человка.

— Какъ же ты этого добился?— спросила Марія.

— Очень простымъ способомъ. Я взялъ его въ свою комнату, уложилъ его на хорошую постель, перевязалъ его раны, и самъ ухаживалъ за нимъ, пока не поставилъ его на ноги. А затмъ я приготовилъ ему вольную и сказалъ, что онъ можетъ уходить на вс четыре стороны.

— И онъ ушелъ?— спросила миссъ Офелія.

— Нтъ. Глупецъ разорвалъ вольную и ршительно отказался уходить отъ меня. У меня никогда не было лучшаго слуги, боле врнаго, преданнаго. Впослдствіи, онъ принялъ христіанство и сталъ кротокъ, какъ дитя. Онъ управлялъ моимъ имніемъ на озер и отлично исполнялъ свое дло. Я потерялъ его въ первую холеру. Онъ въ сущности пожертвовалъ жизнью за меня. Я заболлъ, былъ при смерти, вс окружающіе меня, боясь заразы, разбжались. Сципіонъ одинъ остался около меня и положительно вырвалъ меня у смерти. Но бдняга вскор посл того самъ заболлъ, и спасти его не было возможности. Ни о комъ я такъ не горевалъ, какъ о немъ.

Во время этого разсказа Ева все ближе подходила къ отцу, губки ея были полураскрыты, большіе серьезные глаза полны сосредоточеннаго вниманія.

Когда онъ кончилъ, она вдругъ обвила ручками его шею и разразилась судорожными рыданіями.

— Ева, дорогая дточка! что съ тобой!— вскричалъ Сентъ-Клеръ, видя какъ ея тльце дрожитъ и подергивается отъ наплыва сильнаго чувства.— Двочк совсмъ не слдуетъ слушать такого рода исторій,— прибавилъ онъ,— она слишкомъ нервна.

— Нтъ, папа, я не нервна,— сказала Ева, сразу овладвъ собой съ необыкновенной для такого ребенка силой воли.— Я не нервная, но вс такія вещи падаютъ мн на сердце.

— То есть какъ? что это значитъ, Ева?

— Я не могу вамъ сказать, папа. Я все думаю, у меня такъ много мыслей… Можетъ быть, я вамъ когда нибудь разскажу.

— Ну, хорошо, думай себ, моя дорогая, только не плачь, не огорчай папу,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Посмотри, какой чудный персикъ я для тебя выбралъ.

Ева взяла персикъ и улыбнулась, но въ уголкахъ ея рта все еще замтно было нервное подергиванье.

— Пойдемъ, посмотримъ золотыхъ рыбокъ!— Сентъ-Клеръ взялъ ее за руку и вышелъ съ ней на веранду. Черезъ нсколько минутъ изъ-за шелковыхъ занавсей донесся веселый смхъ: Ева и Сентъ-Клеръ бросали другъ въ друга розы и бгали одинъ за другимъ по дорожкамъ двора.

——

Увлекшись описаніемъ жизни боле знатныхъ особъ, читатели, можетъ быть, и забыли нашего скромнаго друга Тома. Но если они согласятся войти вмст съ нами въ маленькую каморку надъ конюшнями, они узнаютъ нчто о его длахъ. Это была маленькая, но вполн приличная комнатка съ кроватью, стуломъ и некрашеннымъ столикомъ, на которомъ лежала Библія Тома и его молитвенникъ. Въ этой комнат онъ въ настоящую минуту сидитъ, положивъ передъ собой грифельную доску и съ великимъ трудомъ старается что-то выводить на ней.

Дло въ томъ, что онъ страшно стосковался по родному дому и, наконецъ, выпросилъ листокъ почтовой бумаги у миссъ Евы. Собравъ весь скудный запасъ свдній по этой части, пріобртенныхъ отъ массы Джоржа, онъ возымлъ смлую идею написать письмо, и теперь старался изобразить на своей доск черновикъ его. Томъ былъ въ большомъ затрудненіи, такъ какъ совершенно забылъ, какъ писать нкоторыя буквы, а изъ тхъ которыя помнилъ, не зналъ какую куда поставить. Онъ трудился и пыхтлъ надъ своей работой, а въ это время Ева вбжала въ комнату, какъ птичка вспорхнула на стулъ сзади него и посмотрла черезъ его плечо.

— О дядя Томъ! какія смшныя штучки ты рисуешь?

— Я хочу написать письмо своей бдной старух и своимъ дткамъ, миссъ Ева,— отвчалъ Томъ, проводя рукою по глазамъ,— но боюсь, не выйдетъ у меня дло!

— Какъ бы мн хотлось помочь теб, Томъ! Я немножко училась писать. Въ прошломъ год я знала вс буквы, боюсь только, что забыла.

Ева прислонилась къ нему своей золотистой головкой, и они принялись вдвоемъ серьезно обсуждать дло, при чемъ оба одинаково ничего не знали. Посл долгихъ совщаній по поводу каждаго слова, они, наконецъ, приступили къ писанію, и оба отъ души радовались, что у нихъ выходитъ похоже на настоящее письмо.

— Да, дядя Томъ, право, начинаетъ выходить отлично,— съ восторгомъ вскричала Ева, поглядывая на доску.— Какъ обрадуется твоя жена и бдныя маленькія дтки! О, это просто безсовстно, что тебя разлучили съ ними! Я попрошу папу, чтобы онъ отпустилъ тебя къ нимъ.

— Миссисъ общала выкупить меня, какъ только она накопитъ денегъ,— отвчалъ Томъ,— я надюсь, что она-это сдчаетъ. Молодой масса Джоржъ хотлъ пріхать за мной, и онъ мн далъ этотъ долларъ въ знакъ памяти,— и Томъ вытащилъ изъ подъ платья драгоцнный долларъ.

— О, значитъ, онъ наврно прідетъ!— вскричала Ева.— Какъ я рада!

— Вотъ мн и хотлось, видите ли, послать имъ письмо, чтобы они знали, гд я, и сказать бдной Хло, что мн хорошо жить, а то она ужъ очень убивалась, бдняга!

— Томъ!— послышался въ эту минуту голосъ Сентъ-Клера, входившаго въ комнату.

Томъ и Ева вздрогнули.

— Что вы тутъ длаете?— спросилъ Септъ-Клеръ,— подходя и заглядывая на доску.

— Ахъ, это Томъ пишетъ письмо, а я ему помогаю,— отвчала Ева,— правда, вдь, хорошо?

— Мн не хочется васъ огорчать,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— но я думаю, Томъ, лучше будетъ, если ты дашь мн написать за тебя это письмо. Я напишу, какъ только вернусь съ прогулки.

— Ему непремнно надо послать письмо!— сказала Ева.— Знаете, папа, его прежняя госпожа пришлетъ денегъ, чтобы выкупить его. Она ему общала.

Сентъ-Клеръ былъ въ глубин души увренъ, что это одно изъ тхъ общаній, которыя добродушные владльцы часто даютъ своимъ невольникамъ, чтобы смягчить для нихъ горькія минуты продажи, и которыя они вовсе не имютъ намренія исполнять. Но онъ не высказалъ своихъ мыслей и только веллъ Тому запречь лошадей для катанья.

Письмо Тома было въ тотъ же вечеръ написано по всей форм и опущено благополучно въ почтовый ящикъ.

Миссъ Офелія продолжала усердно заниматься хозяйствомъ. Вся прислуга, начиная съ Дины и кончая послднимъ ‘мальчишкой’, единогласно признала, что миссъ Офелія положительно ‘чудитъ’, выраженіе, означающее на язык южныхъ слугъ, что господинъ или госпожа поступаютъ не такъ, какъ имъ слдуетъ.

Высшій кругъ — Адольфъ, Джени и Роза ршили, что она вовсе не лэди: лэди никогда не работаютъ, какъ она. У нея и видъ совсмъ не барскій, даже удивительно, что она приходится сродни Сентъ-Клерамъ. Марія съ своей стороны заявила, что ей утомительно видть кузину Офелію вчно за работой. Дйствительно, она имла нкоторое основаніе жаловаться. Миссъ Офелія шила и вышивала съ ранняго утра до вечера такъ усердно, точно это было ей крайне необходимо, потомъ, когда начинало темнть, она складывала работу, принималась за свое безконечное вязанье и столь же усердно шевелила спицами. По правд сказать, можно было устать, глядя на нее.

ГЛАВА XX.
Топси.

Одинъ разъ утромъ, когда миссъ Офелія была по обыкновенію занята своими домашними хлопотами, снизу послышался голосъ Сентъ-Клера, звавшій ее.

— Сойдите, пожалуйста, кузина, я хочу показать вамъ что-то.

— Что такое?— спросила миссъ Офелія, спускаясь съ лстницы съ шитьемъ въ рукахъ.

— Я сдлалъ для васъ одну покупку, посмотрите-ка!— сказалъ Сентъ-Клеръ — и съ этими словами выдвинулъ впередъ маленькую негритянку лтъ восьми, девяти.

Это была одна изъ самыхъ черныхъ представительницъ черной расы, ея круглые, блестящіе, какъ бусы, глаза безпокойно перебгали съ одного предмета на другой. Ея ротъ полураскрытый отъ удивленія при вид всхъ чудесъ, собранныхъ въ гостиной новаго массы, обнаруживалъ рядъ блыхъ, блестящихъ зубовъ. Курчавые волосы ея были заплетены въ массу косичекъ, торчавшихъ во вс стороны. Выраженіе ея лица представляло странную смсь лукавства и задора, прикрытыхъ словно вуалью, какою-то грустною серьезностью и торжественностью. На ней не было надто ничего, кром грязной, рваной рубашки изъ толстой парусины. Она стояла, чинно сложивъ руки на груди. Во всей ея фигур было что-то странное, какъ будто дьявольское, что-то ‘языческое’, какъ разсказывала впослдствіи миссъ Офелія, внушавшее этой почтенной лэди полнйшее отвращеніе.

— Скажите на милость, Августинъ,— обратилась она къ Сентъ-Клеру,— для чего вы привели сюда эту двчонку?

— Да для того, чтобы вы занялись ея воспитаніемъ и научили ее всему, чему слдуетъ. Она показалась мн очень интереснымъ субъектомъ въ своемъ род. Эй, Топси,— онъ свиснулъ, точно подзывая собаку,— спой намъ что нибудь и покажи, какъ ты пляшешь.

Черные, блестящіе глаза сверкнули какимъ-то злобнымъ задоромъ, и двочка затянула чистымъ, звонкимъ голосомъ фантастическую негритянскую псню, при чемъ отбивала тактъ руками и ногами, вертлась, хлопала въ ладоши, производила горломъ вс т странные гортанные звуки, которые составляютъ особенность африканской музыки, въ заключеніе, сдлавъ одинъ, два прыжка, она испустила протяжный звукъ, напоминающій свистокъ машины, и затмъ стала, какъ вкопанная, на ковр, сложила руки и скроила удивительно смиренную, важную физіономію, которой противорчили только лукавые огоньки, мелькавшіе въ глазахъ ея.

Миссъ Офелія стояла молча, оцпенвъ отъ изумленія. Сентъ-Клеръ съ своимъ обычнымъ злорадствомъ, повидимому, наслаждался ея изумленіемъ, посл нсколькихъ секундъ молчанія онъ снова обратился къ двочк,

— Топси,— сказалъ онъ,— это твоя новая госпожа. Я дарю тебя ей. Смотри, старайся вести себя хорошенько.

— Да, масса,— отвчала Топси съ напускною серьезностью, а глаза ея лукаво сверкали.

— Постарайся быть хорошей двочкой, Топси, понимаешь?— сказалъ Сентъ-Клеръ.

— О, да, масса — отвчала Топси, снова сверкнувъ глазами и продолжая держать руки чинно сложенными.

— Скажите, пожалуйста, Августинъ, чего ради вы это сдлали?— спросила миссъ Офелія.— Вашъ домъ и безъ того биткомъ набитъ этими несносными ребятишками, шагу нельзя ступить, чтобы не наступить на нихъ. Утромъ, когда я выхожу изъ своей комнаты, всегда кто-нибудь изъ нихъ спитъ у меня за дверью, другой въ передней на половик и какая нибудь черная голова выглядываетъ изъ подъ стола, они всюду гримасничаютъ, кривляются, кричатъ и вчно торчатъ въ кухн. Зачмъ, скажите на милость, привели вы еще эту?

— Чтобы вы ее воспитали, вдь я же вамъ сказалъ. Вы постоянно проповдуете о необходимости воспитывать негровъ. Вотъ я и вздумалъ подарить вамъ самый свжій образчикъ человческой природы. Попробуйте на ней свои силы, воспитайте изъ нея порядочнаго человка.

— Да я вовсе не желаю ее воспитывать. Мн и безъ того достаточно хлопотъ съ неграми.

— Вотъ вы, христіане, всегда такъ! Вамъ бы только составить общество да отправить къ язычникамъ какого-нибудь несчастнаго миссіонера. А ни одинъ изъ васъ никогда не подумаетъ взять такого язычника къ себ въ домъ и самому потрудиться обратить его! Нтъ, какъ можно! Они слишкомъ грязны и непріятны, съ ними много хлопотъ и т. д. и т. д.

— Августинъ, мн право не пришло въ голову посмотрть на дло съ этой точки зрнія,— сказала миссъ Офелія, видимо смягчаясь.— Пожалуй, это и въ самомъ дл христіанскій долгъ,— и она боле ласково посмотрла на двочку.

Сентъ-Клеръ затронулъ надлежащую струну. Исполненіе долга было для миссъ Офеліи всего важне.

— Но, прибавила она,— я все-таки не понимаю, зачмъ вамъ понадобилось покупать еще эту двочку, у васъ въ дом такъ много ребятъ, что мн было бы къ кому примнять мое искусство.

— Вотъ что, кузина,— сказалъ Сентъ-Клеръ, отводя ее въ сторону,— простите мн все, что я вамъ наговорилъ. Вы такъ добры, что все это было совершенно напрасно. Дло въ томъ, что эта двочка принадлежала двумъ пьяницамъ, которые содержали маленькій ресторанъ. Я каждый день прозжалъ мимо него и мн надоло слушать, какъ она вопитъ, а они бьютъ и ругаютъ ее. У нея смышленый, забавный видъ, и я подумалъ, что, можетъ быть, изъ нея можно кое что сдлать. Вотъ почему я ее купилъ и хочу подарить вамъ. Попробуйте дать ей правильное, новоанглійское воспитаніе и посмотрите, что изъ нея выйдетъ. Вы знаете, что у меня нтъ никакихъ педагогическихъ способностей, но мн хотлось бы, чтобы вы попробовали.

— Хорошо, я сдлаю все, что могу,— сказала миссъ Офелія и подошла къ своей новой воспитанниц, какъ подходитъ къ черному пауку человкъ, не имющій намренія убить его.

— Она страшно грязная и почти голая, замтила она.

— Сведите ее внизъ и велите кому нибудь вымыть и одть ее.

Миссъ Офелія свела двочку въ кухню.

— Не понимаю, для чего масс Сентъ-Клеру понадобилась еще негритянка!— вскричала Дина, оглядывая далеко недружелюбно вновь прибывшую.— Во всякомъ случа у меня подъ ногами я не дамъ ей вертться!

— Фу!— вскричали Роза и Джени съ отвращеніемъ.— Пожалуйста, подальше отъ меня! И съ какой стати масса купилъ ее, точно у насъ мало этихъ дрянныхъ негровъ!

— Скажите, пожалуйста! А вы сами не негритянка, миссъ Роза?— обидлась Дина, принявшая послднее замчаніе на свой счетъ.— Вы, кажется, воображаете, что вы блая? А вы ни то, ни се, ни черная, ни блая! По моему, ужъ лучше быть чмъ нибудь однимъ!

Миссъ Офелія видла, что никто не возьмется вымыть и одть двочку, и потому принуждена была сама приняться за это дло съ помощью Джени, весьма неохотно услуживавшей ей.

Благовоспитанному читателю было бы непріятно слышать вс подробности перваго туалета несчастнаго заброшеннаго ребенка. Въ сущности, въ этомъ мір множество людей живетъ и умираетъ въ такомъ состояніи, одно описаніе котораго способно разстроить нервы ихъ ближнихъ. Миссъ Офелія обладала большой дозой практичности и настойчивости, она прошла черезъ вс эти отвратительныя подробности съ геройскою ршимостью, хотя не съ особенно ласковымъ видомъ,— она заставляла себя терпть изъ принципа, большаго нельзя было отъ нея требовать, но когда она увидла на спин и плечахъ ребенка широкіе рубцы и кровоподтеки,— неизгладимые слды той системы воспитанія, какое она до сихъ поръ получала,— жалость закралась въ ея сердце.

— Смотрите!— сказала Джени, указывая на рубцы,— сейчасъ видно, что это негодяйка! Надлаетъ она намъ хлопотъ! Я ненавижу всхъ этихъ черномазыхъ ребятишекъ! Отвратительные! Удивляюсь, для чего масса купилъ ее!— ‘Черномазая’, о которой шла рчь, выслушивала вс мннія о себ съ покорнымъ и грустнымъ видомъ, который былъ повидимому обычнымъ выраженіемъ ея лица, и въ то же время поглядывала своими блестящими глазами на красивыя сережки Джени.

Когда ее, наконецъ, одли въ чистое, приличное платье и коротко остригли ей волоса, миссъ Офелія съ нкоторымъ удовлетвореніемъ замтила, что теперь она больше похожа на христіанскаго ребенка, и мысленно начала строить планы ея воспитанія.

Усвшись передъ двочкой, она принялась разспрашивать ее.

— Сколько теб лтъ, Топси?

— Не знаю, миссисъ,— отвчала двочка съ усмшкой, показавшей вс ея зубы.

— Не знаешь сколько теб лтъ? Неужели же никто никогда не говорилъ теб этого? Кто была твоя мать?

— У меня никогда не было матери,— проговорила двочка съ новой усмшкой.

— Какъ не было матери? Что это значитъ? Гд ты родилась?

— Я совсмъ не родилась,— отвчала Топси съ такой дьявольской гримасой, что будь миссъ Офелія особа нервная, она приняла бы ее за какого нибудь черномазаго гнома изъ волшебной страны. Но миссъ Офелія была не нервная, а простая, дловитая женщина, и потому она нсколько строго замтила Топси:

— Ты не должна такъ отвчать мн, дитя, я не шучу съ тобой. Скажи мн, гд ты родилась, кто были твой отецъ и твоя мать?

— Я никогда не родилась — повторила двочка,— и никогда у меня не было ни отца, ни матери и ни кого. Я выросла у торговца, насъ тамъ было много дтей. Старая тетка Сю ходила за нами.— Двочка, очевидно, говорила совершенно искренно.

Джени хихикнула и замтила:— Э, миссисъ, такихъ ребятишекъ у насъ много. Барышники скупаютъ ихъ по дешевой цн и выращиваютъ на продажу.

— Долго ли ты жила у своихъ хозяевъ?

— Не знаю, миссисъ.

— Что же, годъ, или больше, или меньше.

— Не знаю, миссисъ.

— Э, миссисъ,— снова вмшалась Джени,— эти тупоумные негры совсмъ ничего не понимаютъ, они не знаютъ, что такое годъ, не знаютъ, сколько имъ лтъ.

— Слыхала ли ты что нибудь о Бог, Топси?

Двочка съ недоумніемъ посмотрла на нее и опять оскалила зубы.

— Знаешь ты, кто тебя сотворилъ?

— Да, кажись, что никто!— съ короткимъ смхомъ отвтила Топси. Мысль эта показалась ей очень забавной, глаза ея сверкнули, и она прибавила:

— Я, должно быть, сама выросла. Я думаю, меня никогда никто не творилъ.

— Умешь ты шить?— спросила миссъ Офелія, ршаясь перенести свои вопросы на боле практичную почву.

— Нтъ, миссисъ.

— Что же ты умешь длать? Что ты длала у прежнихъ хозяевъ?

— Я приносила воду, мыла посуду, чистила ножи и прислуживала гостямъ.

— Они были добры къ теб?

— Кажется, добры,— отвчала двочка, лукаво поглядывая на миссъ Офелію.

Миссъ Офелія встала, желая прекратить этотъ пріятный разговоръ. Сентъ-Клеръ стоялъ за ея стуломъ.

— Вы найдете здсь совершенно двственную почву, кузина, сйте на ней ваши собственныя идеи, вырывать вамъ немного придется.

Взглядъ миссъ Офеліи на воспитаніе, какъ и вс прочіе ея взгляды были вполн тверды и опредленны, такого рода взгляды господствовали въ Новой Англіи сто лтъ тому назадъ и до сихъ поръ сохранились въ нкоторыхъ глухихъ уголкахъ, вдали отъ желзныхъ дорогъ и лукавыхъ мудрствованій. Ихъ въ сущности можно было выразить въ немногихъ словахъ: пріучить дтей внимательно слушать, что имъ говорятъ, выучить ихъ катехизису, шитью и чтенію, счь ихъ, если они солгутъ. Въ настоящее время вопросы воспитанія озарились новымъ свтомъ, и эти правила считаются устарлыми, но нельзя отрицать того факта, что по этой систем наши бабушки воспитали не мало весьма порядочныхъ мужчинъ и женщинъ, многіе современники еще помнятъ и могутъ засвидтельствовать это. Во всякомъ случа миссъ Офелія никакой другой системы не знала и принялась примнять ее къ своей язычниц со всмъ усердіемъ, на какое только была способна.

Въ дом смотрли на двочку, какъ на собственность миссъ Офеліи, и, такъ какъ въ кухн ее приняли весьма недружелюбно, то миссъ Офелія ршила ограничить сферу ея дятельности и обученіе исключительно своей комнатой. Вмсто того, чтобы спокойно стлать свою постель и убирать свою комнату, какъ она это длала до сихъ поръ, ршительно отказываясь отъ услугъ горничной, она съ самоотверженіемъ, которое оцнятъ нкоторыя наши читательницы, стала учить всему этому Топси. Мучительный былъ для нея день! Т изъ нашихъ читательницъ, которымъ приходилось длать нчто подобное, поймутъ всю громадность ея жертвы.

Миссъ Офелія начала съ того, что въ первое же утро привела Топси въ свою комнату и торжественно начала посвящать ее въ искусство уборки постели.

Топси, умытая, остриженная и лишенная всхъ многочисленныхъ косичекъ, составлявшихъ ея отраду, одтая въ чистое платье и туго накрахмаленный передникъ, почтительно стояла передъ миссъ Офеліей съ похоронно торжественнымъ выраженіемъ лица.

— Ну, вотъ, Топси, я покажу теб, какъ надо стлать мою постель. Я очень люблю, чтобы моя постель была постлана какъ слдуетъ. Ты должна выучиться длать все аккуратно.

— Да, мадамъ,— отвчала Топси, съ тяжелымъ вздохомъ и унылою, серьезною физіономіей.

— Смотри сюда, Топси, вотъ это рубецъ простыни, это правая сторона, а это изнанка. Будешь ты помнить.

— Да, ма’амъ!— и Топси снова тяжело вздохнула.

— Теперь смотри: нижнюю простыню ты должна положить на изголовье, такъ, и потомъ подоткнуть ее подъ матрацъ гладко и ровно — такъ! видишь?

— Вижу, ма’амъ,— отвтила Топси съ глубокимъ вниманіемъ.

— А верхнюю простыню,— продолжала миссъ Офелія,— надобно разложить вотъ такъ и подоткнуть только въ ногахъ, совсмъ гладко, вотъ такъ, узкимъ рубцомъ къ ногамъ.

— Да, ма’амъ,— сказала Топси все съ такимъ же вниманіемъ, но мы должны разсказать то, что миссъ Офелія не видла. Когда въ пылу своего преподавательскаго усердія почтенная лэди повернулась спиной къ своей учениц, эта послдняя стащила пару перчатокъ и ленту, ловко засунула ихъ себ въ рукава и затмъ снова стала въ почтительную позу со сложенными руками.

— Ну, Топси, теперь покажи, какъ ты будешь стлать,— сказала миссъ Офелія, свернувъ простыни и усаживаясь на стулъ.

Топси принялась за дло очень усердно и ловко къ полному удовольствію миссъ Офеліи. Она расправляла простыни, разглаживала каждую складочку и при этомъ все время сохраняла невозмутимо важный, серьезный видъ. Но вдругъ, въ ту минуту, когда она уже кончала работу, вслдствіе какого-то ея неловкаго движенія, конецъ ленты высунулся изъ рукава и привлекъ вниманіе миссъ Офеліи. Она тотчасъ же схватила его.

— Что это такое? Ахъ ты скверная двчонка, ты это украла?

Лента была вытащена изъ собственнаго рукава Топси, но это нисколько не смутило двочку, она посмотрла на ленту съ видомъ самого невиннаго удивленія.

— Господи! что это? кажись, лента миссъ Фели? Какъ это она попала ко мн въ рукавъ?

— Топси, гадкая двочка! не лги! ты украла эту ленту!

— Что вы, миссисъ, какъ можно! Да я и вижу-то ее первый разъ въ жизни!

— Топси,— проговорила миссъ Офелія,— разв ты не знаешь, какъ это гршно лгать?

— Я никогда не лгу, миссъ Фели,— отвчала Топси съ видомъ оскорбленной добродтели, — я вамъ сказала истинную правду, ничего больше.

— Топси, мн придется высчь тебя, если ты будешь такъ врать.

— Господи, миссисъ, да ските меня хоть цлый день, я ничего другого не могу сказать,— отвчала Топси, начиная ревть.— Я никогда не видала этой ленты, я не знаю, какъ она попала въ мой рукавъ. Должно быть, миссъ Фели, вы ее оставили на постели, она запуталась въ простыняхъ, да и засунулась ко мн въ рукавъ.

Миссъ Офелія пришла въ такое негодованіе отъ этой наглой лжи, что схватила двучку за плечи и принялась трясти ее.

— Посмй-ка повторить это еще разъ!

Отъ тряски изъ другого рукава вывалились перчатки.

— Вотъ видишь!— вскричала миссъ Офелія — Ты и теперь будешь уврять, что не крала ленты?— Топси призналась, что украла перчатки, но относительно ленты продолжала упорно отпираться.

— Вотъ что, Топси,— сказала миссъ Офелія,— если ты во всемъ сознаешься, я на этотъ разъ не буду тебя счь.

Посл этого общанія Топси съ горькими слезами раскаянія созналась въ краж и ленты, и перчатокъ.

— Хорошо, теперь скажи мн, ты наврно еще что нибудь украла здсь: вдь ты вчера цлый день бгала по дому. Скажи, что ты взяла, и я не буду тебя счь.

— Ахъ, ты Господи, миссисъ! я взяла ту красненькую штучку, которую миссъ Ева носитъ на ше.

— Взяла? Ахъ, негодная двочка! А еще что?

— Я взяла серьги Розы, красненькія.

— Поди же и сію минуту принеси сюда то и другое.

— Господи, миссисъ, я не могу, я ихъ сожгла!

— Сожгла! Вздоръ! принеси ихъ сейчасъ же, не то я тебя выску!

Топси громко зарыдала и увряла со слезами и воплями, что никакъ не можетъ этого сдлать:

— Они сгорли, совсмъ сгорли!

— Зачмъ же ты ихъ сожгла?— спросила миссъ Офелія.

— Да такъ, потому что я гадкая, я страшно гадкая, съ этимъ ужъ ничего не подлаешь.

Въ эту самую минуту въ комнату вошла Ева. На ше ея было коралловое ожерелье, о которомъ шла рчь.

— Ева, откуда ты взяла свое ожерелье?— спросила миссъ Офелія.

— Какъ откуда? Я его не снимала цлый день.

— А вчера оно было на теб надто?

— Да, и знаете, какъ смшно, тетя! я даже спала въ немъ! Забыла снять вчера вечеромъ.

Миссъ Офелія совсмъ растерялась, тмъ боле, что въ эту минуту Роза вошла въ комнату, неся на голов корзину только что выглаженнаго блья: въ ушахъ ея красовались коралловыя сережки.

— Совершенно не знаю, что мн длать съ этимъ ребенкомъ!— въ отчаяніи вскричала она.

— Для чего же ты мн сказала, что украла эти вещи, Топси?

— Да вдь вы, миссисъ, велли мн сознаться, а я не могла придумать, въ чемъ мн еще сознаваться,— отвчала Топси, вытирая глаза.

— Я же не велла теб сознаваться въ томъ, что ты не длала,— сказала миссъ Офелія.— Это все равно значитъ лгать!

— Да неужели же!— вскричала Топси съ видомъ простодушнаго изумленія.

— Э, да разв такая дрянь знаетъ, что такое правда,— сказала Роза, съ негодованіемъ глядя на Топси.— Я бы на мст массы Сентъ-Клера скла ее до крови! Я бы ей показала!

— Нтъ, нтъ Роза,— вскричала Ева повелительно,— она иногда умла говорить такимъ тономъ,— Ты не должна говорить такихъ словъ, Роза! Я этого терпть не могу!

— Ну, миссъ Ева, вы слишкомъ добры! вы не знаете, какъ надобно обращаться съ неграми! Если ихъ не бить, такъ они ничему и не выучатся, ужъ поврьте мн!

— Роза!— вскричала Ева,— молчи! Не смй больше говорить такихъ вещей!— Глаза двочки сверкали, на щекахъ ея показался яркій румянецъ.

Роза сразу притихла.

— Сейчасъ видно, что у миссъ Евы кровь Сентъ-Клеровъ — пробормотала она, выходя изъ комнаты,— иной разъ такъ скажетъ, вылитый баринъ.

Ева остановилась и смотрла на Топси.

Он стояли другъ противъ друга эти дв маленькія представительницы двухъ противоположныхъ ступеней общественной лстницы. Одна блая, красивая, хорошо воспитанная, съ золотистыми волосами, съ глубокими глазами, съ умнымъ, благороднымъ лбомъ и изящными движеніями, другая черная, рзкая, хитрая, раболпная, но по своему смышленая. Каждая была достойной представительницей своей расы. Саксонка — продуктъ вковой культуры, власти, воспитанія, физической и нравственной силы, африканка — продуктъ вкового угнетенія, покорности, невжества, труда и порока. Можетъ быть, нчто подобное этому сравненію мелькнуло въ ум Евы. Но мысли ребенка можно скорй назвать смутными, неопредленными инстинктами. Въ благородной душ Евы жило и дйствовало много такихъ инстинктовъ, которые она не могла выразить словами. Пока миссъ Офелія бранила Топси за ея дурное, грховное поведеніе, двочка глядла грустно и смущенно, а затмъ ласково сказала:

— Бдненькая Топси, зачмъ теб красть? Теперь у тебя, будетъ все, что теб нужно. Я готова отдать теб, что хочешь изъ моихъ вещей, только не бери потихоньку.

Это было первое ласковое слово, которое маленькая негритянка слышала въ жизни. Нжный голосъ Евы странно отозвался въ этомъ грубомъ, озлобленномъ сердц, и что то въ род слезы сверкнуло въ ея дерзкихъ, круглыхъ, блестящихъ глазахъ, но вслдъ за тмъ раздался ея отрывистый смхъ и обычная гримаса оскалила ея блые зубы. Ухо, никогда не слышавшее ничего, кром брани и оскорбленій, недоврчиво ко всякому проявленію доброты, слова Евы показались Топси чмъ-то страннымъ и смшнымъ, она не поврила имъ.

Но что же длать съ Топси? Миссъ Офелія была въ полномъ недоумніи: вс ея правила воспитанія оказались непримнимыми. Она ршила, что это дло надо обдумать не торопясь, и съ одной стороны, чтобы выиграть время, съ другой, смутно надясь, что нкоторая таинственная польза приписываемая вообще темнымъ чуланамъ окажетъ благодтельное вліяніе на Топси, она заперла Топси въ одинъ изъ такихъ чулановъ, а сама принялась обдумывать, какъ съ ней быть.

— Я не знаю,— сказала она, обращаясь къ Сентъ-Клеру,— удастся ли мн безъ розги что нибудь сдлать изъ этой двочки.

— Такъ ските ее, сколько хотите! Я даю вамъ полную власть надъ ней.

— Дтей всегда скутъ,— замтила миссъ Офелія,— я никогда не слыхала, чтобы ихъ воспитывали безъ розги.

— Ну, чтожъ,— отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Длайте, какъ найдете лучшимъ. Только позвольте напомнить вамъ одно: эту двочку при мн били и кочергой, и лопатой, и щипцами, и всмъ, что попадало подъ руку. Она такъ привыкла къ побоямъ, что вамъ придется очень энергично счь ее, чтобы произвести должное впечатлніе.

— Но въ такомъ случа, что же мн съ ней длать? спросила миссъ Офелія.

— Вы затронули очень серьезный вопросъ,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— и мн бы хотлось, чтобы вы сами на него отвтили. Что длать съ человческимъ существомъ, на котораго ничто не дйствуетъ, кром плети, да и та не всегда? А вдь у насъ это самое обыкновенное явленіе.

— Право, не знаю! Я никогда на видала такого ребенка.

— У насъ такія дти встрчаются сплошь да рядомъ, и не только дти, но и мужчины, и женщины. Какъ же съ ними-то справляться?

— Я, право, ршительно не знаю,— отвчала миссъ Офелія.

— И я тоже не знаю,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Страшные случаи жестокостей и притсненій, которые иногда попадаютъ даже въ газеты, такіе напримръ какъ случай съ Прю, отчего они происходятъ? Очень часто оттого, что об стороны постепенно ожесточаются: господинъ становится все боле и боле свирпымъ, рабъ все боле и боле упорнымъ. Брань и побои все равно, что опіумъ: приходится удваивать дозы по мр того, какъ чувствительность притупляется. Я понялъ это давно, какъ только сталъ рабовладльцемъ, и я ршилъ не начинать, такъ какъ не зналъ, гд остановлюсь, я ршилъ, по крайней мр, сохранить свое собственное нравственное чувство. Вслдствіе этого мои слуги ведутъ себя, какъ балованныя дти, но по моему это лучше, чмъ взаимно злобствовать другъ противъ друга. Вы, кузина, много говорили о нашей отвтственности, о томъ, что мы должны воспитывать негровъ. Мн и хотлось, чтобы вы попробовали воспитать хоть одного ребенка, такихъ, какъ эта двочка, у насъ тысячи.

— Это вашъ общественный строй длаетъ дтей такими!— замтила миссъ Офелія.

— Совершенно врно. Но они таковы, они существуютъ что же съ ними длать?

— Не могу сказать, чтобы я была благодарна вамъ за тотъ опытъ, который вы мн предлагаете сдлать, но такъ какъ это, повидимому, мой долгъ, то я постараюсь исполнить его какъ можно лучше.— И миссъ Офелія, дйствительно, принялась усердно и энергично заниматься своей воспитанницей. Она назначила ей опредленные часы для работы и начала учить ее читать и шить.

Читать двочка научилась довольно быстро. Она какъ бы по волшебству усвоила себ буквы и скоро могла разбирать печатное. Шить оказалось для нея трудне. Она была подвижна и ловка, какъ кошка, проворна, какъ обезьяна, сидть на мст за шитьемъ было для нея настоящимъ мученіемъ. Она ломала иголки и украдкой выбрасывала ихъ за окно, или засовывала въ щели на стнахъ, она путала, рвала пальцами нитки, или ловкимъ движеніемъ забрасывала куда нибудь всю катушку. Ея движенія были такъ быстры и ловки, какъ у любого опытнаго фокусника, и при томъ она замчательно хорошо умла владть своимъ лицомъ, и хотя миссъ Офелія отлично понимала, что столько несчастій подъ рядъ не могли быть простою случайностью, но ей никакъ не удавалось уличить плутоватую двочку, для этого ей пришлось бы забросить вс свои другія дла и не оставлять ее ни минуты безъ надзора.

Скоро Топси сдлалась весьма замтною особою въ дом. У нея былъ необыкновенный талантъ для всякаго шутовства, подражанья и гримасничанья, она отлично танцовала, кувыркалась, лазала, пла, свистла, удивительно передавала всевозможные звуки.

Въ ея свободные часы вс ребятишки, жившіе въ дом, ходили за ней по пятамъ, разинувъ рты отъ удивленія и восторга. Въ числ этихъ ребятъ была обыкновенно и Ева, ее, повидимому, очаровывалъ этотъ бсенокъ, какъ иногда блестящая змя чаруетъ и привлекаетъ голубку. Миссъ Офеліи не нравилось, что Ева такъ часто бываетъ вмст съ Топси, и она просила Сентъ-Клера запретить это.

— Полноте, оставьте ее въ поко,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— общество Топси ей полезно.

— Но это такой испорченный ребенокъ, разв вы не боитесь, что она научитъ Еву чему нибудь дурному?

— Она не можетъ научить ее ничему дурному, для другихъ дтей ея вліяніе можетъ бытъ вредно, но съ Евы все дурное соскальзываетъ, какъ роса съ пальмоваго листа, ни одна капля не попадаетъ внутрь.

— Не будьте такъ уврены,— возразила миссъ Офелія,— я бы, по крайней мр, никогда не позволила своей дочери играть съ Топси.

— Вашей дочери, это, можетъ быть, и было бы вредно, а моей нтъ. Если бы Еву можно было испортить, она уже давно была бы испорчена.

Сначала аристократическая часть презирала Тоиси и пренебрегала ею, но скоро она должна была измнить свое отношеніе къ ней: вс замтили, что со всякимъ, кто высказывалъ Топси пренебреженіе, въ самомъ непродолжительномъ времени случалась какая нибудь непріятность, то пропадали сережки или какая-нибудь любимая бездлушка, то что-нибудь изъ одежды оказывалось испорченнымъ, виновный случайно натыкался на ведра съ горячей водой, или его неожиданно обливали помоями, когда онъ былъ въ своемъ парадномъ костюм. Во всхъ этихъ случаяхъ производилось самое тщательное разслдованіе, но виновный никогда не отыскивался. Топси подозрвали, ее призывали на допросъ передъ полнымъ составомъ домашняго судилища, но она выдерживала этотъ допросъ съ совершенно невиннымъ и серьезнымъ видомъ. Никто не сомнвался, что виновата именно она, но противъ нея не было ни малйшей прямой улики, а миссъ Офелія была слишкомъ справедлива, чтобы наказывать ее на основаніи однихъ только подозрній.

Вс эти несчастныя случайности происходили обыкновенно въ такое время, которое было очень выгодно для виновницы ихъ. Такъ напр. что бы отомстить Джени и Роз, двумъ горничнымъ, Топси выбирала такіе дни, когда (что случалось довольно часто) он были въ немилости у своей госпожи, и когда, слдовательно, жалоба ихъ не могла встртить сочувствія. Короче говоря, Топси очень скоро заставила всхъ слугъ понять, что для нихъ выгодне не задвать ее, и ее оставили въ поко.

Топси была проворна и ловка на всякую работу и удивительно быстро усваивала все, чему ее учили. Въ нсколько уроковъ она такъ хорошо выучилась убирать комнату миссъ Офеліи, что даже эта взыскательная особа оставалась довольной. Никто не могъ глаже разложить простынь, лучше взбить подушки, аккуратне подмести полъ и вытереть пыль чмъ Топси, когда ей этого хотлось,— но ей этого очень рдко хотлось. Если посл трехъ, четырехъ дней бдительнаго и терпливаго надзора, миссъ Офелія, вообразивъ, что Топси уже вошла въ колею, оставляла ее безъ присмотра и уходила заняться другимъ дломъ, Топси переворачивала все вверхъ дномъ и оставляла комнату на часъ или на два въ невообразимомъ безпорядк. Вмсто того чтобы стлать постель, она стаскивала наволочки зарывалась своей курчавой головкой въ подушки и иногда вылзала изъ подъ нихъ разукрашенная перьями, комично торчавшими во вс стороны, она влзала на столбы поддерживающіе пологъ и висла на нихъ внизъ головой, она стаскивала простыни и разстилала ихъ по всему полу, надвала на подушку ночную кофту и чепецъ миссъ Офеліи и разыгрывала съ нею разныя сцены, пла, свистла и гримасничала передъ зеркаломъ, однимъ словомъ, ‘тшила дьявола’, какъ выражалась миссъ Офелія.

Одинъ разъ, когда миссъ Офелія, по совершенно несвойственной ей забывчивости, оставила ключъ въ замк комода, она нашла Топси передъ зеркаломъ, разыгрывающей какую-то сцену съ тюрбаномъ на голов, устроеннымъ изъ ея лучшей пунцовой индйской шали.

— Топси!— вскричала она, окончательно выведенная изъ терпнія,— отчего ты такъ дурно ведешь себя?

— Не знаю, миссисъ! должно быть оттого, что я гадкая!

— Я просто не знаю, Топси, что мн съ тобой длать!

— Э, миссисъ, ските меня, мой старый хозяинъ постоянно скъ меня. Я безъ этого не привыкла работать.

— Но, Топси, мн вовсе не хочется счь тебя. Ты можешь все хорошо длать, когда захочешь. Отчего же ты не хочешь?

— Господи, миссисъ, я привыкла, чтобы меня скли, это, врно, полезно для меня.

Миссъ Офелія испробовала и это средство. Топси каждый разъ поднимала страшный крикъ, визжала, стонала, просила прощенія. А черезъ полчаса посл наказанія, она возсдала на какомъ-нибудь выступ балкона, окруженная толпой ребятъ и съ пренебреженіемъ говорила,

— Миссъ Фели выскла меня! Вотъ-то счетъ! ей своимъ сченіемъ и мухи не убить! Посмотрли бы вы, какъ мой прежній хозяинъ скъ, только клочья, бывало, летятъ. Да, тотъ, небось, умлъ!

Топси очень хвасталась своими недостатками, и прегршеніями, очевидно, находя, что они выдляютъ ее изъ толпы.

— Эй, вы, негры!— обращалась она иногда къ своей аудиторіи — знаете вы, что вы вс гршники! Да, гршники, вс вы какъ есть. И блые тоже гршники, мн миссъ Фели говорила, только я думаю, негры будутъ погршне. А всхъ гршне я. Я такая гршница, что со мной никто ничего не можетъ подлать. Прежняя хозяйка, бывало, цлый день ругаетъ меня. Должно быть, я самый гршный человкъ во всемъ свт!— Топси подпрыгивала, карабкаясь на еще боле возвышенную позицію и оттуда глядла съ сіяющимъ лицомъ, очевидно, гордясь своимъ исключительнымъ положеніемъ.

По воскресеньямъ миссъ Офелія очень усердно учила Топси катехизису. Топси обладала превосходною памятью и заучивала уроки такъ быстро, что учительница оставалась очень довольной.

— Какую пользу принесетъ это ей, какъ вы думаете?— спросилъ одинъ разъ Сентъ-Клеръ.

— Это всегда бываетъ полезно дтямъ. Вдь ихъ всхъ учатъ катехизису, вы знаете.

— Не обращая вниманія на то, понимаютъ они или нтъ?

— Ахъ, дти никогда этого не понимаютъ, пока учатся, они поймутъ посл, когда станутъ старше.

— А я такъ и до сихъ поръ не понялъ, хотя могу засвидтельствовать, что вы добросовстно вбивали мн въ голову этотъ катехизисъ, когда я былъ мальчикомъ.

— Вы всегда хорошо учились, Августинъ. Я возлагала на васъ большія надежды,— сказала миссъ Офелія.

— А теперь ужъ никакихъ не возлагаете?— спросилъ Сентъ-Клеръ.

— Мн бы хотлось, чтобы вы были такимъ же хорошимъ человкомъ, какимъ были хорошимъ мальчикомъ, Августинъ.

— Мн бы тоже хотлось этого, кузина,— сказалъ СентъКлеръ.

— Ну, однако, продолжайте учить Топси катехизису. Можетъ быть, изъ этого и выйдетъ что нибудь.

Топси во время всего этого разговора стояла неподвижно, какъ черная статуя, съ чинно сложенными руками. Миссъ Офелія сдлала ей знакъ, и она продолжала отвчать урокъ:

‘Наши прародители, предоставленные собственной свободной вол пали, не удержавшись въ томъ состояніи въ какомъ были сотворены’.

Глаза Топси блеснули, и она вопросительно посмотрла на миссъ Офелію.

— Что такое, Топси?— спросила она.

— Извините, миссисъ, это было въ штат Кентукки?

— Что было въ штат {Непереводимая игра словъ: по англійски state значитъ и состояніе и штатъ.} Кентукки?

— Да вотъ, что они упали. Масса говорилъ будто вс мы изъ Кентукки.

Сентъ-Клеръ расхохотался.

— Вамъ придется давать ей объясненія, иначе она сама ихъ сочинитъ. Она, кажется, уже построила цлую теорію эмиграціи.

— Ахъ, Августинъ, перестаньте!— вскричала миссъ Офелія.— Какъ же я могу ее учить, когда вы сметесь!

— Ну, хорошо, я больше не буду мшать вамъ, честное слово,— Сентъ-Клеръ взялъ свою газету и ушелъ въ гостиную на все время урока Топси.

Урокъ шелъ очень хорошо, только иногда двочка коверкала по своему какое-нибудь слово, имющее важное значеніе и упорно повторяла ошибку, не смотря на вс замчанія. Сентъ-Клеръ забывалъ свое общаніе вести себя умно, забавлялся этими ошибками, подзывалъ къ себ Топси и заставлялъ ее повторять исковерканныя мста.

— Неужели вы думаете, что я могу чему нибудь научить двочку, если вы будете продолжать это, Августинъ?— говорила миссъ Офелія.

— Да, конечно, это очень дурно съ моей стороны, я больше не буду. Но мн такъ смшно слушать, какъ эта мартышка передлываетъ по своему вс трудныя слова.

— Но вдь вы поддерживаете ее въ ея ошибкахъ.

— Что за бда! Для нея все равно то ли слово или другое.

— Вы хотли, чтобы я взялась воспитывать ее. Вы должны помнить, что она разумное существо, и что вы можете имть на нее дурное вліяніе.

— Горе мн, бдному! Конечно, я долженъ помнить! Но какъ говоритъ Топси: я такой гадкій!

Воспитаніе Топси продолжалось въ такомъ род два года: миссъ Офелія мучилась съ ней каждый день и, наконецъ, такъ привыкла къ этому хроническому мученью, какъ нкоторые люди привыкаютъ къ невралгіи или къ мигрени.

Сентъ-Клеръ забавлялся двочкой, какъ иногда забавляются штуками попугая или собаченки. Напроказивъ и опасаясь возмездія, Топси обыкновенно искала убжища за его кресломъ и Сентъ-Клеръ такъ или иначе заступался за нее. Отъ него ей нердко доставались мелкія монеты, которыя она немедленно превращала въ орхи и леденцы и съ безпечною щедростью раздавала всмъ дворовымъ ребятишкамъ: надобно отдать Топси справедливость, она была двочка добродушная и щедрая, мстительность являлась у нея исключительно изъ чувства самосохраненія.

Теперь мы ввели ее въ кругъ нашихъ дйствующихъ лицъ, и она будетъ время отъ времени являться на сцен вмст съ другими исполнителями.

ГЛАВА XXI.
Кентукки.

Наши читатели, вроятно, не постуютъ на насъ за то, что мы на нсколько минутъ вернемся назадъ, въ хижину дяди Тома, на ферм въ Кентукки, и посмотримъ, каково живется тмъ, кого онъ тамъ оставилъ.

Былъ лтній вечеръ, вс двери и окна большой гостиной стояли гостепріимно открытыми для всякаго втерка, которому вздумалось бы влетть въ нихъ. Мистеръ Шельби сидлъ въ большой галлере, шедшей во всю длину дома и оканчивавшейся съ обихъ сторонъ балконами. Спокойно развалившись въ кресл, заложивъ нога за ногу, съ сигарой во рту, онъ наслаждался послобденнымъ отдыхомъ. Миссисъ Шельби сидла въ дверяхъ гостиной, выходившей на галлерею, и была занята шитьемъ. Видно было, что ее тревожитъ какая-то мысль, и она ждетъ случая высказать ее.

— Знаешь,— проговорила она, наконецъ, обращаясь къ мужу,— Хлоя получила письмо отъ Тома.

— А, неужели? Кажется, Томъ и тамъ нашелъ друзей? Ну, какъ же онъ поживаетъ?

— Его, кажется, купили очень порядочные люди,— отвчала миссисъ Шельби,— съ нимъ хорошо обращаются, и работы у него не много.

— Ахъ, это отлично! Я радъ этому, очень радъ!— сказалъ мистеръ Шельби съ видимымъ удовольствіемъ.— Значитъ, Томъ помирился съ жизнею на юг и не особенно хочетъ вернуться?

— О, напротивъ!— вскричала миссисъ Шельби,— онъ говоритъ въ своемъ письм, что съ нетерпніемъ ждетъ, когда мы соберемъ деньги, чтобы выкупить его.

— Ну, ужъ когда это будетъ, я, право, не знаю. Стоитъ дламъ разъ запутаться, такъ и Богъ знаетъ, когда они придутъ въ порядокъ. Это все равно, что переходить черезъ болото, перескакивая съ кочки на кочку. Займешь у одного, заплатишь другому, потомъ занимаешь у другого, чтобы платить первому, не успешь повернуться да выкурить сигару, а уже подошелъ срокъ этимъ проклятымъ векселямъ, пошли письма да повстки,— всякая гадость!

— Мн кажется, другъ мой, что нужно бы сдлать что нибудь ршительное, чтобы выйти изъ этого положенія. Отчего бы теб не продать всхъ лошадей да одну изъ фермъ и не расплатиться сразу со всми долгами?

— Ахъ, какіе пустяки, Эмили! Ты прелестнйшая женщина во всемъ Кентукки, но у тебя не хватаетъ ума понять, что ты ничего не смыслишь въ длахъ, какъ, впрочемъ, и вс женщины.

— Но, по крайней мр,— сказала миссисъ Шельби,— не можешь ли ты сколько нибудь познакомить меня со своими длами? Хоть дать мн списокъ того, что ты долженъ и того, что должны теб, я бы попробовала помочь теб, экономить…

— Ахъ, какая скука! Не мучь ты меня, Эмили, этими разспросами. Я не могу сказать теб точныхъ цифръ. Я знаю приблизительно, что есть, и чего можно ожидать. Но мои дла нельзя такъ прикрасить да и выставить на показъ, какъ Хлоя выставляетъ свои пироги.

— Повторяю теб, ты ничего не смыслишь въ длахъ.— И мистеръ Шельби, не зная другого средства придать больше убдительности словамъ своимъ, возвысилъ голосъ, весьма удобный способъ доказательствъ, когда мужчина ведетъ дловой разговоръ съ женщиной.

Миссисъ Шельби вздохнула и замолчала. Дло въ томъ, что хотя она была женщина, но обладала яснымъ, здравымъ, практичнымъ умомъ и силой характера гораздо большей, чмъ ея мужъ, предположеніе, что она была бы способна привести въ порядокъ его дла, было вовсе не такъ нелпо, какъ онъ воображалъ. Она всей душой хотла исполнить общаніе, данное Тому и тетушк Хло, ей грустно было видть, что ея желаніе встрчаетъ непреодолимыя препятствія.

— Неужели ты думаешь, что никакъ нельзя собрать этихъ денегъ? Бдная тетушка Хлоя! Она такъ сильно надется.

— Мн это очень жаль! Боюсь, что я далъ необдуманное общаніе. Пожалуй, самое лучшее будетъ теперь же объявить объ этомъ Хло, чтобы она примирилась со своею судьбою. Года черезъ два Томъ возьметъ себ новую жену, и она хорошо сдлаетъ, если сойдется съ кмъ-нибудь другимъ.

— Мистеръ Шельби, я учила своихъ людей, что ихъ браки такъ же священны, какъ наши. Я никакъ не могу дать Хло такой совтъ.

— Очень жаль, жена, что ты внушала имъ нравственныя понятія, совершенно непримнимыя въ ихъ положеніи. Я это всегда находилъ.

— Но вдь это т нравственныя понятія, какимъ насъ учитъ Библія, мистеръ Шельби.

— Хорошо, хорошо, Эмилія, я не касаюсь твоихъ религіозныхъ убжденій, я только нахожу, что они не подходящи для невольниковъ.

— Да, это врно,— вскричала миссисъ Шельби,— и вотъ почему я отъ всей души ненавижу невольничество. Говорю теб прямо, другъ мой, я не могу считать себя освобожденной отъ того общанія, которое дала этимъ несчастнымъ. Если я не могу получить деньги инымъ путемъ, я стану давать уроки музыки, у меня будутъ ученики, я уврена, и я заработаю нужныя деньги.

— Ты не унизишься до такой степени, Эмили, я никогда не соглашусь на это.

— Унижусь! Неужели это для меня боле унизительно, чмъ обмануть довріе несчастныхъ, безпомощныхъ людей? Не думаю!

— Ты всегда была поклонницей всего геройскаго и возвышеннаго,— сказалъ мистеръ Шельби,— но я просилъ бы тебя хорошенько подумать, прежде чмъ пускаться въ такое донкихотство.

Въ эту минуту разговоръ былъ прерванъ появленіемъ тетушки Хлои у входа на веранду.— Извините, миссисъ,— проговорила она.

— Ну, Хлоя, что теб нужно?— спросила миссисъ Шельби, вставая и подходя къ ней.

— Я хотла попросить васъ, миссисъ, пойти посмотрть битую птицу.

Миссисъ Шельби улыбнулась при вид цлой кучи цыплятъ и утокъ, надъ которыми Хлоя стояла въ глубокой задумчивости.

— Я думала не сдлать ли изъ нихъ паштетъ? Какъ вы прикажете, миссисъ?

— Право, тетушка Хлоя, мн совершенно все равно, готовь изъ нихъ, что хочешь.

Хлоя машинально перебирала руками цыплятъ, очевидно было, что она думала вовсе не о нихъ. Наконецъ, она отрывисто засмялась, какъ часто длаютъ негры, когда не знаютъ, какъ будутъ приняты ихъ слова, и сказала:

— Господи помилуй, миссисъ! и вы, и господинъ все хлопочете насчетъ денегъ, а сами не берете того, что вамъ прямо въ руки дается!— и Хлоя снова засмялась.

— Я не понимаю, о чемъ ты говоришь, Хлоя,— отвчала миссисъ Шельби, которая отлично знала привычки Хлои и ни мало не сомнвалась, что та слышала отъ слова до слова весь ея разговоръ съ мужемъ.

— Да Господи, миссисъ,— снова засмялась Хлоя,— другіе господа отдаютъ же въ наемъ своихъ негровъ и получаютъ за нихъ деньги! Для чего вамъ держать да кормить такую ораву дворовыхъ?

— Какъ же ты думаешь, Хлоя, кого намъ отдать въ наемъ?

— Господи, я ничего не думаю, а только Сэмъ говорилъ, что одинъ кадатель въ Луизвил ищетъ хорошую работницу, чтобы могла длать всякія печенья и сладкіе пироги, онъ, говоритъ, даетъ ей четыре доллара въ недлю.

— Ну, такъ что-же, Хлоя?

— Да что же, миссисъ, я думаю пора бы Салли самой приниматься за стряпню. Послднее время я довольно таки учила ее, и она готовитъ много кушаній не хуже моего. Если бы миссисъ согласилась отпустить меня, я бы помогла набрать денегъ. Я не боюсь за свои печенья да пироги, ни передъ какимъ кадателемъ не осрамлюсь!

— Кондитеромъ, Хлоя.

— Господи, миссисъ, да не все ли равно! Такія чудныя слова, и не запомнить, какъ сказать!

— Но, Хлоя, неужели ты хочешь оставить своихъ дтей?

— Да что-жъ, миссисъ? мальчишки уже большіе, могутъ на работу ходить, а двочку беретъ у меня Салли, она славная двчонка, съ ней не много хлопотъ.

— Луизвиль очень далеко отсюда!

— Что за бда? я не боюсь! Это будетъ на юг, можетъ быть, по сосдству съ моимъ старикомъ?— и Хлоя вопросительно посмотрла на миссисъ Шельби.

— Нтъ, Хлоя, это за нсколько сотъ миль отъ него.

Лицо Хлои омрачилось.

— Ничего, ты все-таки будешь ближе къ нему, Хлоя. Да, я согласна, чтобы ты похала, и я буду откладывать твое жалованье все, до послдняго цента на выкупъ твоего мужа.

Какъ подъ лучами солнца темная туча превращается въ серебристое облако, такъ и темное лицо Хлои сразу просвтлло и просіяло.

— Господи, миссисъ, какая вы добрая! А я только что объ этомъ думала! Мн вдь не нужно будетъ ни платьевъ, ни башмаковъ, я все буду копить. А сколько недль въ году, миссисъ?

— Пятьдесятъ дв,— отвчала миссисъ Шельби.

— Да неужели? И за каждую недлю даютъ по четыре доллара. Это сколько же всего то будетъ?

— Двсти восемь долларовъ,— отвчала миссисъ Шельби.

— Вотъ оно что!— вскричала Хлоя съ удивленіемъ и восторгомъ.— А сколько же времени мн тамъ служить придется, миссисъ?

— Года четыре или пять, Хлоя. Но вдь ты не одна будешь собирать деньги на выкупъ, я прибавлю сколько-нибудь и отъ себя.

— Мн ни за что не хочется, чтобы вы, миссисъ, давали уроки. Масса правду говоритъ, это совсмъ не подходящее для васъ дло! Пока у меня здоровы руки, я надюсь, никто изъ нашей семьи не дойдетъ до этого.

— Не бойся, Хлоя, я не уроню чести семьи,— отвчала миссисъ Шельби, улыбаясь.— А когда же ты собираешься хать?

— Да я совсмъ не собиралась, а только Сэмъ везетъ на низовье жеребятъ, ну, и говоритъ: хорошо бы, говоритъ, вмст хать. Я ужъ и вещи уложила. Если вы, миссисъ, меня отпустите, я поду съ Сэмомъ завтра утромъ, только напишите мн паспортъ да рекомендацію.

— Хорошо, Хлоя, я это устрою, если мистеръ Шельби ничего не будетъ имть противъ. Я сейчасъ переговорю съ нимъ.

Миссисъ Шельби пошла наверхъ, а тетушка Хлоя, сіяя радостью, отправилась въ свою хижину готовиться къ отъзду.

— Господи помилуй, масса Джоржъ, вы и не знаете, что я ду завтра въ Луизвиль!— объявила она Джоржу, который вошелъ въ ея хнясину и засталъ ее за разборкой дтскихъ вещей.— Я сейчасъ только собиралась пересмотрть да перечинить блье моей Сиси. Да, ду, масса Джоржъ, ду и буду зарабатывать по четыре доллара въ недлю! Миссисъ общала, что будетъ копить эти деньги на выкупъ моего старика!

— Фью-фью!— присвистнулъ Джоржъ.— Вотъ такъ дла! Какъ же ты подешь?

— Съ Сэмомъ, завтра. А теперь, масса Джоржъ, будьте добренькій, сядьте, напишите моему старику и разскажите ему все, какъ есть. Напишете?

— Да, конечно,— отвчалъ Джоржъ.— Дядя Томъ очень обрадуется, когда получитъ отъ насъ письмо. Я сейчасъ схожу домой, принесу бумаги и чернилъ. Знаешь, тетушка Хлоя, я ему напишу и объ новыхъ жеребятахъ, и обо всемъ.

— Напишите, напишите, масса Джоржъ! А пока вы пишете, я вамъ приготовлю цыпленочка и еще чего нибудь вкусненькаго. Не скоро придется вамъ еще разъ ужинать со своей бдной, старой теткой.

ГЛАВА XXII.
‘Трава сохнетъ, цвтъ вянетъ’.

Жизнь всхъ насъ уходитъ незамтно, день за днемъ, такъ проходила она и для нашего друга Тома въ первые два года его пребыванія на юг. Хотя онъ былъ разлученъ со всмъ, что было дорого его сердцу, хотя его часто тянуло назадъ, къ семь, но онъ не чувствовалъ себя положительно несчастнымъ. Человческая душа, что арфа: вполн уничтожить гармонію можно только порвавъ однимъ ударомъ вс струны. Оглядываясь назадъ, на т дни, которые казались намъ днями испытаній и горя, мы можемъ вспомнить, что каждый часъ приносиль съ собой нкоторое разнообразіе и облегченіе, такъ что хотя мы не были вполн счастливы, но не были и вполн несчастны.

Сидя въ своей каморк Томъ читалъ творенія того, кто училъ во всякомъ положеніи быть довольнымъ своею участью. Онъ находилъ, что это доброе и разумное ученье, вполн соотвтствующее тому спокойному, вдумчивому настроенію, какое онъ пріобрлъ, благодаря чтенію все той же книги.

На свое письмо домой онъ своевременно получилъ, какъ мы разсказывали въ послдней глав, отвтъ отъ мастера Джоржа, написанный хорошимъ, круглымъ школьническимъ почеркомъ, который, по словамъ Тома, можно было читать ‘съ другаго конца комнаты’. Въ этомъ посланіи сообщалось много домашнихъ новостей, уже извстныхъ нашимъ читателямъ,— такъ напр. что тетушка Хлоя нанялась къ одному кондитеру въ Луизвил, гд благодаря своему искусству въ печеньи, зарабатываетъ массу денегъ, которыя вс откладываются на выкупъ Тома. Мося и Петя здаровы и веселы, двочка бгаетъ по всему дому подъ присмотромъ Салли и всхъ домашнихъ вообще. Хижина Тома пока заперта, но Джоржъ краснорчиво росписывалъ т украшенія и пристройки, которыя будутъ въ ней сдланы къ возвращенію Тома.

Въ конц письма приводился списокъ наукъ, которыя Джоржъ изучалъ въ школ, при чемъ названіе каждой изъ нихъ начиналось съ прописной разрисованной буквы, затмъ назывались имена четырехъ жеребятъ, родившихся посл отъзда Тома, и тутъ же упоминалось, что папа и мама здоровы. Слогъ письма былъ несомннно очень сжатый, краткій, но Тому оно казалось самымъ удивительнымъ произведеніемъ современной литературы. Онъ не уставалъ любоваться имъ и даже совтовался съ Евой, какъ бы вставить его въ рамку и повсить у себя въ комнат. Затрудненіе состояло только въ томъ, что нельзя было вставить такъ, чтобы об стороны листка были видны заразъ.

Дружба между Евой и Томомъ росла по мр того, какъ двочка становилась старше. Трудно сказать, какое мсто занимала Ева въ нжномъ, впечатлительномъ сердц своего преданнаго поклонника. Онъ любилъ ее, какъ хрупкое, земное созданіе, онъ почти боготворилъ ее, какъ нчто небесное, божественное. Онъ смотрлъ на нее, какъ итальянскій рыбакъ смотритъ на свой образокъ Младенца Іисуса: со смшаннымъ чувствомъ нжности и благоговнія, исполнять ея милыя прихоти, угадывать и предупреждать тысячи мелкихъ желаній, которыя пестрой радугой скрашиваютъ дтство, было величайшимъ наслажденіемъ для Тома. Утромъ закупая провизію на рынк, онъ постоянно высматривалъ для нея самые красивые букеты, и пряталъ въ карманъ самые лучшіе персики или апельсины, чтобы поднести ей по возвращеніи домой. Сердце его радостно билось, когда онъ видлъ золотистую головку Евы, поджидавшей его въ воротахъ, и слышалъ ея милый, дтскій вопросъ:

— Ну, дядя Томъ, что ты мн сегодня принесъ?

Ева со своей стороны старалась оказывать ему всякія услуги. Хотя она была еще мала, но она превосходно читала. Ея тонкое, музыкальное ухо, живое, поэтическое воображеніе и безсознательное влеченіе ко всему высокому и благородному придавали особую прелесть ея чтенію Библіи: такого чтенія Томъ не слыхалъ никогда въ жизни. Сначала она читала, чтобы доставить удовольствіе своему скромному другу, но вскор великая книга нашла откликъ въ ея собственной душ. Ева полюбила ее за т странные порывы, за т смутныя, но сильныя волненія, какія любятъ испытывать впечатлительныя и чуткія дти.

Ей всего больше нравились Апокалипсисъ и Пророки, неясные, причудливые образы и вдохновенный языкъ ихъ производили на нее сильное впечатлніе, тмъ боле, что она напрасно старалась понять ихъ смыслъ.

Она и ея простодушный другъ, старый ребенокъ совершенно одинаково относились къ этимъ произведеніямъ. Они понимали только, что здсь говорится о чемъ-то великомъ, что должно открыться людямъ, о чемъ-то чудесномъ, что должно наступить, и радовались, сами не зная, чему. Въ нравственномъ мір не такъ, какъ въ физическомъ: непонятное не всегда бываетъ безполезно. Душа пробуждается, какъ трепещущій странникъ между двумя туманными безднами: вчнымъ прошедшимъ и вчнымъ будущимъ. Свтъ падаетъ лишь на небольшое пространство, окружающее ее, она поневол должна стремиться къ неизвстному, голоса и призраки, долетающіе до нее изъ туманныхъ высотъ вдохновенія, находятъ откликъ и отвтъ въ ея собственной чуткой природ. Мистическіе образы являются для нея талисманами и драгоцнными камнями, исписанными невдомыми іероглифами, она благоговйно хранитъ ихъ и надется разгадать, когда передъ ней поднимется завса будущей жизни.

Въ то лто, о которомъ идетъ рчь въ нашей исторіи, вся семья Сентъ-Клера жила въ его вилл, на берегу озера Пантчартрэна. Лтніе жары заставили всхъ, кто могъ покинуть душный, нездоровый городъ, искать прохлады на берегахъ озера, съ его свжимъ, живительнымъ втеркомъ.

Вилла Сентъ-Клера была построена на манеръ остъ-индскаго коттеджа, обнесена со всхъ сторонъ легкими бамбуковыми верандами, окружена садами и парками. Гостиная выходила прямо въ садъ, благоухавшій всевозможными красивыми растеніями и цвтами, извилистыя дорожки сбгали къ самому берегу озера серебристая гладь воды сверкала въ солнечныхъ лучахъ и представляла картину, которая безпрестанно мнялась и съ каждой перемной казалась все красиве и красиве.

Былъ чудный золотистый закатъ, когда все небо какъ бы пылаетъ огнемъ, а вода представляется вторымъ небомъ. Озеро покрылось розовыми золотистыми полосами, тамъ и сямъ по немъ скользили словно призраки блые паруса лодочекъ, маленькія золотистыя звздочки сверкали на неб и любовались на свое отраженіе, трепетавшее въ вод.

Томъ и Ева сидли на дерновой скамейк, въ бесдк, у самаго конца сада. Это былъ воскресный вечеръ и на колняхъ Евы лежала открытая Библія.

Она прочла: ‘И я увидлъ какъ-бы море изъ стекла смшаннаго съ огнемъ’.— Томъ,— вскричала двочка, прерывая чтеніе и указывая на озеро,— вотъ оно!

— Что такое, миссъ Ева?

— Разв ты не видишь, вонъ тамъ!— и она указала на зеркальную поверхность озера, которое отражало золотистое небо.— Вотъ теб море изъ стекла, смшаннаго съ огнемъ.

— Это, пожалуй, правда, миссъ Ева,— сказалъ Томъ и заплъ:

О если бы были у меня крылья зари

Я полетлъ бы къ берегамъ Ханаана:

Свтлые ангелы проводили бы меня

Въ мой домъ, въ Новый Іерусалимъ.

— А какъ ты думаешь, дядя Томъ, гд этотъ ‘Новый Іерусалимъ’?— спросила Ева.

— О, очень высоко, миссъ Ева, выше облаковъ!

— Знаешь, мн кажется, я его вижу! Посмотри на эти облака! Они точно большія жемчужныя ворота, а тамъ за ними, далеко, далеко все золото. Томъ, спой про ‘свтлыхъ духовъ’.

Томъ заплъ извстный методистскій гимнъ:

Я вижу сонмы свтлыхъ духовъ,

Вкушающихъ небесную славу,

Они вс въ одеждахъ блоснжныхъ

И пальмы побдныя у нихъ въ рукахъ.

— Дядя Томъ, я ихъ видла,— сказала Ева.

Томъ нисколько не сомнвался, что она говоритъ правду, и не удивился ея словамъ. Если бы Ева сказала ему, что была на небесахъ, онъ нашелъ бы это весьма возможнымъ.

— Они иногда прилетаютъ ко мн во сн, эти духи!— Глаза Евы приняли мечтательное выраженіе, и она тихонько запла:

Они вс въ одеждахъ блоснжныхъ

И пальмы побдныя у нихъ въ рукахъ.

— Дядя Томъ,— проговорила Ева,— я пойду туда.

— Куда, миссъ Ева?

Двочка встала и указала ручкой на небо, отблескъ заката ложился неземнымъ сіяніемъ на ея золотистые волосы и пылающія щечки, глаза ея задумчиво глядли въ небо.

— Я пойду туда,— повторила она,— къ этимъ свтлымъ духамъ, Томъ! Я скоро уйду!

Преданное сердце Тома болзненно сжалось. Онъ вспомнилъ, какъ часто замчалъ за послдніе шесть мсяцевъ, что ручки Евы становятся все тоньше, ея кожа прозрачне, дыханіе прерывисте, прежде она по цлымъ часамъ бгала и играла въ саду, а теперь очень скоро уставала и ослабвала.

Онъ слыхалъ, какъ миссъ Офелія часто говорила, что у двочки кашель, который не могутъ вылчить никакія ея лкарства, и даже теперь ея щечки и маленькія ручки пылали лихорадочнымъ жаромъ, но все-таки мысль, высказанная въ эту минуту Евой, никогда не приходила ему въ голову.

Бываютъ ли когда нибудь на свт такія дти, какъ Ева? Да, бываютъ. Но ихъ имена мы обыкновенно читаемъ на могилахъ, а ихъ кроткія улыбки, ихъ небесные глаза, ихъ незаурядныя слова и поступки хранятся, какъ сокровища, въ глубин сердецъ оплакивающихъ ихъ. Какъ много встрчается семействъ, въ которыхъ вамъ скажутъ, что вс хорошія качества, вс милыя черты живыхъ дтей ничто въ сравненіи съ прелестью того или той, которыхъ уже нтъ. Точно будто на неб существуетъ особый разрядъ ангеловъ, которые спускаются ненадолго на землю, овладваютъ строптивымъ человческимъ сердцемъи возносятъ его съ собою въ небесную обитель. Когда вы видите глубокій, одухотворенный свтъ въ глазахъ ребенка, когда дтская душа его высказывается передъ вами въ нжныхъ, разумныхъ недтскихъ рчахъ,— не надйтесь сохранить его на земл, на немъ лежитъ печать неба и лучъ безсмертія свтится въ его глазахъ.

Такъ и ты, дорогая Ева, ясная звздочка своего дома! Ты угасаешь, но т, кто всего нжне любятъ тебя, не подозрваютъ этого.

Разговоръ между Томомъ и Евой былъ прерванъ миссъ Офеліей, которая тревожнымъ голосомъ звала:

— Ева! Ева! гд ты дточка? Роса падаетъ, теб надо идти домой!

Ева и Томъ поспшили въ комнаты.

Миссъ Офелія видала на своемъ вку много больныхъ и умла ухаживать за ними. Какъ уроженка Новой Англіи, она умла распознавать первые признаки коварной болзни, которая уноситъ такъ часто лучшія и любимйшія существа, которыя неумолимо обрекаютъ ихъ на смерть, когда, повидимому, еще ни одна изъ жизненныхъ нитей не порвана.

Она замтила этотъ небольшой, сухой кашель, этотъ ежедневный жаръ въ щекахъ, блескъ глазъ и лихорадочная живость движеній не могли обмануть ее.

Она попыталась сообщить свои опасенія Сентъ-Клеру, но онъ возразилъ ей съ раздраженіемъ, не похожимъ на его обычную добродушную беззаботность.

— Пожалуйста, не каркайте, кузина,— терпть этого не могу! Разв вы не видите, что двочка просто сильно растетъ? Дти обыкновенно слабютъ при быстромъ рост!

— Но она кашляетъ!

— О, пустяки, какой это кашель! Она, можетъ быть, немножко простудилась.

— Точно также начиналась болзнь у Элизы Джекъ, у Елены и Маріи Сандерсъ.

— Ахъ, пожалуйста, бросьте вы эти бабьи сказки! Вс женщины, которыя много ухаживали за дтьми, удивительно мнительны: стоитъ ребенку кашлянуть или чихнуть, и они пророчатъ всякія бды. Присматривайте за ребенкомъ, не давайте ей выходить вечеромъ на воздухъ, да слишкомъ много бгать, и она поправится.

Такъ говорилъ Сентъ-Клеръ, но въ душу его закралась тревога. Онъ сталъ съ лихорадочнымъ безпокойствомъ слдить за Евой, безпрестанно повторяя при этомъ, что: ‘двочка совсмъ здорова, этотъ кашель ничего не значитъ, онъ просто желудочный, у дтей это часто бываетъ’. Но онъ чаще прежняго оставался съ ней, бралъ ее кататься съ собой, безпрестанно привозилъ какіе-нибудь рецепты или укрпляющія микстуры,— ‘въ сущности двочк этого не нужно,— говорилъ онъ,— но пусть принимаетъ, это ей не повредитъ’.

Надобно сказать, что его особенно болзненно поражала возраставшая съ каждымъ днемъ зрлость ума и чувствъ двочки. Сохранивъ всю наивную прелесть дтства, она въ то же время часто совершенно безсознательно роняла слова, указывавшія на смлый полетъ мысли, на какую-то удивительную мудрость, слова, показавшіяся какимъ-то вдохновеніемъ свыше. Въ такія минуты жуткая дрожь пробгала по тлу Сентъ-Клера, онъ крпко прижималъ ее къ себ, какъ будто его объятія могли спасти ее, въ сердц его просыпалась страстная ршимость удержать ее, не дать ей уйти.

Вся душа и все сердце двочки были, повидимому, поглощены длами любви и милосердія. Она всегда была отзывчива и щедра, но теперь у нея проявилась чисто женственная заботливость о другихъ. Она попрежнему любила играть съ Топси и съ прочими черными дтьми, но теперь она была чаще зрительницей, чмъ участницей ихъ игръ, иногда она сидла по получасу и смялась разнымъ штукамъ Топси,— потомъ вдругъ точно тнь ложилась на лицо ея, глаза ея наполнялись слезами, и мысли уносились куда-то далеко.

— Мама,— спросила она какъ-то разъ у матери,— отчего мы не учимъ нашихъ негровъ читать?

— Что за вопросъ, Ева! Никто, никогда ихъ не учитъ!

— Но отчего же такъ?

— Да оттого, что имъ совсмъ не нужно читать. Чтеніе не поможетъ имъ работать, а они созданы только для работы.

— Но они должны читать Библію, мама, чтобы узнать волю Божью.

— О, они всегда найдутъ кого-нибудь, кто имъ прочтетъ то, что имъ нужно.

— Мн кажется, мама, Библію всякій человкъ долженъ читать самъ для себя. Часто имъ хочется послушать, а читать некому.

— Какой ты, право, странный ребенокъ, Ева!— вскричала мать.

— Миссъ Офелія выучила Топси читать!— продолжала двочка,

— Да, и ты видишь, что это не принесло ей никакой пользы. Я никогда не видала созданія противне этой Топси!

— А вотъ бдная Мамми!— сказала Ева.— Она такъ любитъ Библію, такъ хотла бы умть читать ее! Что она станетъ длать, когда я уже не буду больше читать ей!

Марія занималась перебираніемъ вещей въ комод и отвчала разсянно.

— Да, конечно, Ева, скоро теб будетъ не до чтенія Библіи слугамъ, теб придется думать о другомъ. Я не говорю, чтобы это было неприлично. Я сама читала имъ, пока была здорова. Но когда ты станешь вызжать въ свтъ и наряжаться, у тебя на это не будетъ времени. Посмотри-ка!— прибавила она,— этотъ уборъ я тео подарю, когда ты начнешь вызжать. Я надвала его на свой первый балъ и, могу сказать теб, имла громадный успхъ!

Ева взяла футляръ и вынула оттуда брильянтовое ожерелье. Ея большіе, вдумчивые глаза смотрли на блестящіе камни, а мысли уносились куда-то далеко.

— Что ты глядишь такъ серьезно, моя двочка?— замтила Марія.

— Это очень дорого стоитъ, мама?

— Да, конечно! мой отецъ выписалъ его изъ Франціи. Тутъ цлое состояніе!

— Какъ бы я хотла, чтобы оно было мое, и я могла бы сдлать съ нимъ, что хочу!

— И что же бы ты сдлала?

— Я продала бы его, купила бы землю въ свободныхъ штатахъ, поселила бы тамъ всхъ нашихъ невольниковъ и наняла бы учителей учить ихъ читать и писать…

Громкій смхъ матери прервалъ Еву.

— Устроила бы школу для негровъ! И ты бы учила ихъ играть на фортепіяно и рисовать по бархату?

— Я учила бы ихъ самихъ читать Библію, самихъ писать свои письма и читать т письма, которыя они получаютъ,— сказала Ева твердо.— Я знаю, мама, какъ имъ тяжело, что они этого не могутъ, Томъ это чувствуетъ, и Мамми, и многіе другіе. Мн кажется, это несправедливо.

— Перестань, перестань, Ева, ты судишь, какъ ребенокъ, ты ничего не понимаешь въ этихъ вещахъ,— сказала Марія,— къ тому же отъ твоихъ разговоровъ у меня болитъ голова.

У Маріи была всегда наготов головная боль, когда предметъ разговора не нравился ей. Ева тихонько вышла изъ комнаты, но съ этихъ поръ она стала прилежно учить читать Мамми.

ГЛАВА ХXIII.

Около этого времени къ Сентъ-Клеру пріхалъ погостить на нсколько дней его братъ, Альфредъ, съ своимъ старшимъ сыномъ, мальчикомъ лтъ двнадцати. Странную и красивую картину представляли эти два брата близнеца. Природа, вмсто того чтобы создать ихъ похожими другъ на друга, сдлала ихъ вполн противоположными, а между тмъ какая-то таинственная связь соединяла ихъ узами боле тсными, чмъ обыкновенная братская дружба.

Они любили гулять рука объ руку по аллеямъ и дорожкамъ сада — Августинъ съ голубыми глазами и золотистыми волосами, съ его гибкимъ станомъ и поднижными чертами, Альфредъ, черноглазый, съ гордымъ римскимъ профилемъ, съ крпко сколоченной фигурой и увренной походкой. Они постоянно спорили и подсмивались надъ убжденіями и поступками одинъ другого, но это нисколько не мшало имъ наслаждаться обществомъ другъ друга, казалось, именно противоположность характеровъ сближала ихъ.

Генрикъ, старшій сынъ Альфреда, былъ красивый, черноглазый мальчикъ съ благородными чертами лица, веселый и остроумный. Съ самой первой минуты знакомства онъ совершенно очаровался своею прелестною кузиной.

У Евы былъ любимый маленькій пони, блый, какъ снгъ, спокойный на ходу, какъ колыбель, и такой же кроткій, какъ его маленькая хозяйка. Этого пони Томъ подвелъ къ задней веранд дома, между тмъ какъ маленькій мулатъ, лтъ тринадцати, держалъ въ поводу небольшаго чернаго арабскаго коня, недавно выписаннаго для Генрика и стоившаго громадныхъ денегъ.

Генрикъ гордился своей новой лошадкой, какъ гордился бы всякій мальчикъ. Взявъ поводья изъ рукъ своего маленькаго грума, онъ внимательно осмотрлъ лошадь и брови его сдвинулись.

— Что это такое, Додо, лнивая собака! Ты не вычистилъ мою лошадь сегодня утромъ.

— Вычистилъ, масса,— покорно отвчалъ Додо,— она сама запачкалась.

— Молчать, негодяй!— вскричалъ Генрикъ, замахиваясь хлыстомъ.— Какъ ты смешь разговаривать.

Мальчикъ былъ красивый мулатъ съ блестящими глазами, почти одного роста съ Генрикомъ, его вьющіеся волосы падали на высокій, открытый лобъ. Въ жилахъ его текла кровь благо, это видно было по краск, вспыхнувшей на щекахъ его, по искр, сверкнувшей въ глазахъ его, когда онъ снова пытался заговорить.

— Масса Генрикъ!— началъ онъ.

Генрикъ ударилъ его хлыстомъ по лицу, схватилъ его за руку, поставилъ на колни и билъ его, пока не усталъ.

— Дерзкая собака! Теперь будешь знать, какъ возражать мн, когда я говорю! Возьми лошадь и вычисти ее хорошенько. Я тебя научу знать свое мсто!

— Молодой масса,— вмшался Томъ,— онъ должно быть хотлъ объяснить вамъ, что лошадь стала валяться по земл, пока онъ велъ ее изъ конюшни, она такая рзвая, вотъ и перепачкалась, а я самъ видлъ, какъ онъ ее чистилъ.

— А ты, молчи, пока тебя не спрашиваютъ!— сказалъ Генрикъ, повернулся и пошелъ по лстниц навстрчу Ев, которая стояла одтая въ амазонку.

— Милая кузина, мн жаль, что этотъ дуракъ заставилъ тебя ждать,— сказалъ онъ.— Сядемъ сюда, на эту скамейку онъ сейчасъ приведетъ лошадь. Но что это съ тобой? отчего ты стала такая серьезная?

— Какъ ты можешь такъ дурно и жестоко обращаться съ бднымъ Додо?— спросила Ева.

— Дурно, жестоко!— вскричалъ мальчикъ съ самымъ искреннимъ удивленіемъ.— Что ты хочешь этимъ сказать, моя милая Ева?

— Не называй меня милая Ева, когда ты такъ поступаешь,— отвчала двочка.

— Дорогая кузиночка, ты вдь не Додо, съ нимъ нельзя иначе обращаться: онъ постоянно лжетъ и придумываетъ разныя отговорки. Его непремнно надо сразу осадить, не дать ему рта открыть. Такъ и папа длаетъ.

— Но вдь дядя Томъ объяснилъ теб, что онъ не былъ виноватъ, а дядя Томъ никогда не лжетъ.

— Ну, это значитъ совсмъ необыкновенный негръ, нашъ Додо лжетъ на каждомъ слов.

— Ты его запугиваешь своимъ обращеніемъ и поневол заставляешь лгать.

— Ну, Ева теб кажется такъ понравился Додо, что я начну ревновать.

— Но вдь ты же прибилъ его, и онъ этого не заслужилъ.

— Ничего, онъ скоро заслужитъ, и я тогда прощу ему. Нсколько лишнихъ ударовъ не повредятъ Додо. Это препротивный мальчишка, увряю тебя. Но я не буду больше бить его при теб, если это теб непріятно.

Еву далеко не удовлетворило такое общаніе, но она видла, что ея красивый кузенъ не въ состояніи понять ея чувства.

Вскор явился Додо съ лошадьми.

— Ну вотъ теперь хорошо, Додо,— сказалъ его молодой господинъ милостивымъ тономъ.— Иди-ка подержи лошадь миссъ Евы, пока я посажу ее.

Додо подошелъ и держалъ пони Евы. Лицо его было взволновано, глаза заплаканы.

Генрикъ, гордившійся своею ловкостью и любезностью въ обращеніи съ дамами, быстро усадилъ въ сдло свою прелестную кузину и, собравъ поводья, подалъ ихъ двочк.

И Ева наклонилась къ Додо, стоявшему съ другой стороны лошади, и въ ту минуту, какъ онъ выпускалъ поводья,— сказала ему:— Ты славный мальчикъ, Додо, благодарю тебя!

Додо съ удивленіемъ поднялъ глаза на это прелестное дтское личико, кровь прилила къ щекамъ его, на глазахъ его навернулись слезы.

— Сюда, Додо,— повелительно крикнулъ его господинъ.

Додо подбжалъ и держалъ лошадь, пока Генрикъ садился.

— Вотъ теб на гостинцы,— сказалъ ему мальчикъ, бросая мелкую монету,— можешь пойти и купить себ что хочешь!

Генрикъ пустился догонять Еву, а Додо стоялъ и смотрлъ на обоихъ дтей. Одинъ далъ ему денегъ, другая дала ему то, что было для него гораздо дороже — ласковое слово, сказанное ласковымъ голоскомъ. Додо всего нсколько мсяцевъ какъ былъ разлученъ съ матерью. Альфредъ Сентъ-Клеръ купилъ его въ склад негроторговца за его красивое лицо, чтобы грумъ былъ подъ стать красивой лошади, и онъ теперь попалъ въ ученье къ своему молодому господину.

Сцену, которую мы только что описали, видли оба брата Сентъ-Клера, гулявшіе въ саду.

Щеки Августина вспыхнули, но онъ замтилъ только со своею обычною небрежной насмшкой.

— Это, кажется, образчикъ того, что называется республиканскимъ воспитаніемъ, Альфредъ?

— Генрикъ настоящій чортъ, когда вспылитъ,— безпечно отвчалъ Альфредъ.

— Ты вроятно, находишь, что это очень полезная практика для него?— сухо замтилъ Августинъ.

— Во всякомъ случа я не могу ничего сдлать съ нимъ. Онъ страшно вспыльчивъ, и мать его, и я мы давно махнули на него рукой. Надобно и то сказать, Додо порядочный негодяй, никакое битье на него не дйствуетъ!

— Отличное средство для Генрика выучить первый параграфъ республиканскаго катехизиса, ‘Вс люди рождены свободными и равными’.

— Пфу!— вскричалъ Альфредъ,— сочиненіе Джеферсона, пропитанное французскою сантиментальностью и чушью. Право, даже смшно, что такія слова до сихъ поръ повторяются у насъ.

— Я тоже нахожу, что это смшно,— многозначительно сказалъ Сентъ-Клеръ.

— Мы же отлично видимъ,— продолжалъ Альфредъ,— что не вс люди рождаются свободными и равными, совершенно наоборотъ. Что до меня касается, я считаю вс эти республиканскія изрченія чистйшимъ вздоромъ. Люди образованные, интеллигентные, богатые, культурные должны имть равныя права, но никакъ не чернь.

— Хорошо, если бы чернь раздляла твои взгляды,— возразилъ Августинъ.— Во Франціи она въ свою очередь захотла власти.

— Дло въ томъ, что ее слдуетъ принижать, послдовательно, постоянно принижать, какъ я это длаю.— Онъ крпко притопнулъ ногою, какъ будто раздавилъ кого-то.

— За то, какъ ужасно бываетъ, когда она поднимается! Вспомни Санъ Доминго!

— Э,— вскричалъ Альфредъ,— мы примемъ мры, чтобы ничего подобнаго не случилось въ нашей стран! Мы должны бороться противъ всхъ этихъ ныншнихъ разсужденій о воспитаніи и образованіи негровъ, о поднятіи ихъ нравственнаго уровня, людямъ низшаго класса не слдуетъ давать образованія.

— Ну, теперь объ этомъ уже поздно толковать. Воспитаніе они уже получили, вопросъ только какое. Мы воспитываемъ въ нихъ варварство и грубость, мы уничтожаемъ въ нихъ все человческое и превращаемъ ихъ въ скотовъ, они и окажутся скотами, если имъ когда-нибудь удастся взять верхъ.

— Имъ этого никогда не удастся!— вскричалъ Альфредъ.

— Не знаю, сядь на паровой котелъ, закрой предохранительный клапанъ и смотри, чмъ дло кончится!

— Хорошо,— согласился Альфредъ,— посмотримъ. Я не боюсь сидть и на предохранительномъ клапан, пока котелъ проченъ и машина работаетъ хорошо

— Дворяне при Людовик XVI думали то же. То же думаетъ теперь Австрія и Пій IX, но въ одно прекрасное утро котлы лопнутъ, и вы вс взлетите на воздухъ.

— Dies declarabis {Приблизительно: поживемъ — увидимъ.},— засмялся Альфредъ.

— Повторяю теб,— сказалъ Августинъ,— если чего можно ожидать въ наши дни съ непреложностью закона, то это именно торжества массъ, он возстанутъ и низшій классъ станетъ высшимъ.

— Опять твои красныя республиканскія бредни, Августинъ! Какъ это ты ни разу не выступилъ въ народныхъ собраніяхъ. Изъ тебя вышелъ бы отличный ораторъ. Во всякомъ случа, я надюсь, что не доживу до царства твоихъ грязныхъ массъ.

— Да ужъ тамъ грязныя или нтъ, а они будутъ править нами, когда придетъ ихъ время,— сказалъ Августинъ,— и они будутъ такими правителями, какими вы ихъ сдлаете. Французское дворянство находило, что народъ долженъ быть голоштанникомъ, ну и приготовило себ правителей санкюлотовъ. Въ Гаити…

— Ахъ, перестань пожалуйста, Августинъ! намъ вс уши прожужжали этимъ отвратительнымъ Гаити. Гаитяне были не англо-саксы, иначе все пошло бы по другому. Англо-саксонская раса создана занимать первое мсто, такъ оно всегда и будетъ.

— Ну, въ жилахъ нашихъ ныншнихъ невольниковъ течетъ не мало англо-саксонской крови,— замтилъ Августинъ.— Во многихъ изъ нихъ африканскаго ровно настолько, чтобы подбавить тропическаго пыла и страсти къ нашей расчетливой предусмотрительности и твердости. Если когда-нибудь для насъ пробьетъ часъ Санъ Доминго, англо-саксонская кровь покажетъ себя. Дти блыхъ отцовъ, унаслдовавшіе ихъ гордый нравъ, не всегда позволятъ продавать, покупать себя, торговать собой. Они возстанутъ и увлекутъ за собой племя своихъ матерей.

— Вздоръ! Пустяки!

— На этотъ счетъ существуетъ одно древнее изрченіе: ‘какъ было во дни Ноя, такъ будетъ и теперь: они ли, пили, сажали, строили и ничего не знали, пока не насталъ потопъ и не унесъ ихъ всхъ’.

— Однако, Августинъ,— смясь сказалъ Альфредъ,— у тебя положительно талантъ быть странствующимъ пророкомъ. Не бойся за насъ! Мы своего не отдадимъ. Власть въ нашихъ рукахъ. Эта низшая раса подчинена намъ,— онъ топнулъ ногой,— и на всегда останется подчиненной. У насъ хватитъ энергіи, не бось, сумемъ пустить въ ходъ свой порохъ.

— Сыновья, воспитанные какъ твой Генрикъ, отлично сумютъ охранять ваши пороховые магазины: они такіе хладнокровные, такъ владютъ собой! Знаешь поговорку: Кто не уметъ управлять собой, не суметъ управлять и другими.

— Да, это, дйствительно, плохо,— задумчиво проговорилъ Альфредъ,— при рабовладніи очень трудно воспитывать дтей. Оно открываетъ слишкомъ большой просторъ страстямъ, которыя и безъ того достаточно пылки въ нашемъ климат. Меня очень безпокоитъ Генрикъ. Онъ мальчикъ великодушный, съ добрымъ сердцемъ, но настоящій вулканъ, когда его раздражатъ. Я думаю, не послать ли его учиться на сверъ, тамъ послушаніе боле въ мод и тамъ онъ будетъ въ обществ себ равныхъ, а не подчиненныхъ, какъ здсь.

— Разъ признать, что воспитаніе дтей есть основная задача человческаго рода,— сказалъ Августинъ,— то не надо никогда упускать изъ виду насколько система рабовладнія дурно отзывается на немъ.

— Въ нкоторыхъ отношеніяхъ дурно, а въ другихъ, напротивъ, хорошо,— возразилъ Альфредъ.— Оно длаетъ мальчиковъ мужественными и смлыми, самые пороки презираемой расы укрпляютъ въ нихъ противоположныя добродтели. Я думаю, Генрикъ сильне чувствуетъ всю красоту правды именно потому, что видитъ насколько ложь и обманъ составляютъ общее свойство рабовъ.

— Вотъ истинно христіанское разсужденіе!— замтилъ Августинъ.

— Можетъ быть и не христіанское, да врное, въ сущности оно настолько же христіанское, какъ и большинство нашихъ житейскихъ длъ,— возразилъ Альфредъ.

— Очень можетъ быть,— согласился Сентъ-Клеръ.

— Знаешь, Августинъ, не стоитъ намъ больше объ этомъ толковать! Мы ужъ чуть ли не пятьсотъ разъ перетирали вс эти вопросы. Давай-ка лучше, сыграемъ въ шахматы.

Братья вошли на веранду и скоро услись за легкимъ бамбуковымъ столикомъ, на которомъ лежала шахматная доска. Пока они разставляли фигуры, Альфредъ замтилъ:

— Знаешь, Августинъ, если бы я держался твоихъ убжденій, я бы что нибудь длалъ.

— Наврно длалъ бы, ты человкъ дла. Но что?

— Ну хоть, напримръ, поднялъ бы нравственный и умственный уровень своихъ слугъ,— отвчалъ Альфредъ съ полунасмшливой улыбкой.

— Это все равно что навалить на людей Этну и велть имъ встать. Какъ могу я развивать нравственно и умственно своихъ слугъ, когда все окружающее общество гнететъ ихъ своею тяжестью. Одинъ человкъ ничего не можетъ сдлать противъ цлаго общества. Чтобы оказывать на людей вліяніе, образованіе должно быть дломъ государственнымъ, или во всякомъ случа надобно, чтобы многіе признавали его пользу, чтобы оно стало общераспространеннымъ.

— Твой первый ходъ,— напомнилъ Альфредъ,— и оба брата погрузились въ игру, пока топотъ копытъ около веранды не привлекъ ихъ вниманія.

— Это дти пріхали,— сказалъ Августинъ, вставая.— Посмотри-ка, Альфъ! Видалъ ли ты что нибудь прелестне?— Дйствительно, это была прелестная картина. Красавецъ Генрикъ съ своими темными шелковистыми кудрями, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, весело смялся, наклоняясь къ своей свтлокудрой кузин. Она была одта въ синюю амазонку, съ синей шляпкой на голов. Отъ быстрой зды щечки ея разгорлись и это особенно оттняло ея прозрачную кожу и золотистые волосы.

— Боже мой! какая ослпительная красота!— вскричалъ Альфредъ,— Поврь мн, Августинъ, она скоро заставитъ страдать не мало сердецъ!

— Да, это правда, Богу извстно, какъ я этого боюсь,— съ внезапною горечью проговорилъ Августинъ и поспшилъ внизъ, чтобы снять ее съ лошади.

— Ева, дорогая! ты не очень устала?— спросилъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ.

— Нтъ, нтъ, папа!— отвчала двочка,— но ея тяжелое, прерывистое дыханіе встревожило отца.

— Зачмъ ты такъ скоро хала, моя милая? Ты знаешь, что это теб вредно!

— Мн было такъ хорошо, папа, такъ пріятно, что я и забыла!

Сентъ-Клеръ внесъ ее на рукахъ въ гостиную и положилъ на софу.

— Генрикъ, ты долженъ смотрть за Евой, ей нельзя здить очень скоро.

— Хорошо, я буду о ней заботиться,— отвчалъ Генрикъ, садясь около софы и взявъ Еву за руку.

Двочк стало скоро гораздо лучше. Ея отецъ и дядя вернулись къ своимъ шахматамъ, и дти остались одни.

— Знаешь, Ева, мн ужасно жаль, что папа прогоститъ у васъ всего два дня и потомъ я долго, долго не увижу тебя! Если бы я жилъ съ тобой, я постарался бы быть добрымъ, не сердиться на Додо и все такое. Я совсмъ не хочу дурно обращаться съ Додо, но у меня такой вспыльчивый характеръ. Я, право, вовсе не злой. Я даю ему часто мелкихъ денегъ, ты видишь, какъ онъ хорошо одтъ. Я думаю, въ общемъ Додо живется хорошо.

— А какъ ты думаешь, теб хорошо жилось бы, если бы около тебя не было ни одного человка, который любилъ бы тебя?

— Мн? Конечно, нтъ.

— Но вдь Додо разлучили со всми людьми, которые когда нибудь любили его, и теперь около него нтъ ни одного близкаго человка. Разв при этомъ ему можетъ быть хорошо?

— Ну, ужъ этому горю я никакъ не могу пособить. Я не могу вернуть ему его мать, и не могу любить его, и не могу сдлать, чтобы кто-нибудь другой любилъ его.

— Отчего-же ты не можешь любить его?

— Любить Додо! Да что ты, Ева, разв это можно! Я могу быть добръ къ нему, но не больше. Неужели-же ты любишь своихъ слугъ?

— Право, люблю.

— Какъ это странно!

— Разв въ Евангеліи не сказано, что мы должны всхъ любить.

— Ахъ, въ Евангеліи! Тамъ много такого говорится, но вдь никому же не приходитъ въ голову исполнять все это, право, Ева, никому.

Ева не отвчала, она нсколько минутъ смотрла пристально и задумчиво.

— Во всякомъ случа, мой милый Генрикъ,— сказала она,— полюби бднаго Додо и будь добръ къ нему — ради меня!

— Ради тебя, милая кузиночка, я готовъ полюбить что хочешь, право, ты прелестнйшее созданіе въ мір.— Генрикъ говорилъ такъ горячо, что краска залила его красивое лицо. Ева приняла его объясненіе совершенно просто, безъ малйшей перемны въ лиц.

— Я очень рада, что ты такъ чувствуешь, милый Генрикъ,— сказала она.— Я надюсь что ты не забудешь своего общанія. Звонокъ къ обду прервалъ ихъ разговоръ.

ГЛАВА XXIV.
Предзнаменованія.

Черезъ два дня Альфредъ Сентъ-Клеръ и Августинъ разстались. Ева, которая въ обществ своего двоюроднаго брата, позволяла себ непосильныя физическія упражненія, начала быстро ослабвать. Сентъ-Клеръ согласился, наконецъ, посовтоваться съ врачемъ: до тхъ поръ онъ отказывался отъ этого, боясь узнать ужасную истину. Но дня два Ева чувствовала себя такъ плохо, что не могла выходить изъ дому, и онъ послалъ за докторомъ.

Марія Сентъ-Клеръ не обращала ни малйшаго вниманія на нездоровье дочери и ея слабость: она была поглощена изученіемъ двухъ трехъ новыхъ болзненныхъ формъ, жертвой которыхъ она себя считала. Основнымъ принципомъ Маріи было убжденіе, что никто такъ не страдаетъ и не можетъ страдать, какъ она, поэтому она всегда съ негодованіемъ отвергала всякое предположеніе, что кто либо изъ окружающихъ ее боленъ. Она въ такихъ случаяхъ была всегда уврена, что это просто лность или недостатокъ энергіи, и что если бы этотъ мнимый больной почувствовалъ т страданія, какія она переноситъ, онъ узналъ бы, что значитъ настоящая болзнь.

Миссъ Офелія нсколько разъ пыталась вызвать въ ней материнскій страхъ за Еву, но совершенно напрасно.

— Я не вижу, чтобы двочка была больна,— отвчала она обыкновенно,— она бгаетъ и играетъ.

— Но у нея кашель.

— Кашель! Не говорите мн о кашл. Я всю жизнь страдаю отъ кашля. Когда мн было столько лтъ, сколько теперь Ев, вс думали, что у меня чахотка. Мамми по цлымъ ночамъ просиживала около моей постели. Евинъ кашель ничего не значитъ!

— Она слабетъ, у нея одышка.

— Ну, у меня это было нсколько лтъ подъ рядъ, это чисто нервное.

— Она такъ потетъ по ночамъ!

— Я вотъ уже десять лтъ какъ потю по ночамъ. Сколько разъ, бывало, мое блье до того смокнетъ, что хоть выжми, на рубашк у меня нитки сухой не бываетъ, а простыни Мамми должна развшивать для просушки! Ева, конечно, такъ не потетъ!

Миссъ Офелія ршилась молчать. Но теперь, когда болзнь Евы стала очевидной, когда пригласили доктора, Марія вдругъ стала говорить совсмъ другое.

Она знала, она всегда предчувствовала, что ей суждено быть самою несчастною матерью. Здоровье ея окончательно разстроено, и при этомъ она должна видть, какъ ея единственная, ея безцнная двочка съ каждымъ днемъ приближается къ могил. Въ силу этого новаго несчастія Марія не давала Мамми спать по ночамъ, а днемъ сердилась и ворчала съ удвоенной энергіей.

— Дорогая Мари, не говори такъ!— остановилъ ее Сентъ-Клеръ,— нельзя же сразу приходить въ отчаяніе!

— Ты не знаешь чувствъ матери, Сентъ-Клеръ, ты никогда не понималъ меня.

— Но не говори же такъ, какъ будто все уже кончено.

— Я не могу относиться къ этому такъ равнодушно, какъ ты, Сентъ-Клеръ. Если тебя не тревожитъ опасное положеніе твоего единственнаго ребенка, то меня оно очень тревожитъ. Это слишкомъ тяжелый ударъ для меня посл всего, что я уже перенесла.

— Правда,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— Ева очень слабаго здоровья — я это всегда зналъ. Она слишкомъ быстро выросла, это изнурило ее, и ея положеніе опасно. Но въ настоящее время она только ослабла отъ жаркой погоды и отъ усталости, вслдствіе прізда Генрика. Докторъ говоритъ, что можно надяться на выздоровленіе.

— Это очень хорошо, что ты можешь все видть въ розовомъ свт, большое счастье для людей, когда у нихъ не особенно чувствительное сердце. Я была бы очень рада, если бы могла не такъ горячо чувствовать,— я не была бы такъ несчастна! Мн очень хотлось бы быть такой же спокойной, какъ вс вы!

‘Вс они’ отъ души желали того же, такъ какъ Марія пользовалась своимъ новымъ несчастіемъ какъ предлогомъ и оправданіемъ для всевозможныхъ придирокъ ко всмъ окружающимъ. Всякое слово, сказанное кмъ либо, всякая вещь сдланная или не сдланная кмъ либо,— служили для нея новымъ доказательствомъ того, что она окружена жестокосердными, безчувственными людьми, не понимающими ея горя. Бдная Ева слышала иногда ея жалобы и чуть не выплакала себ глазки, жаля маму и горюя, что такъ огорчаетъ ее.

Недли черезъ дв настало значительное улучшеніе въ состояніи двочки,— одно изъ тхъ улучшеній, которыми неумолимая болзнь до самаго конца поддерживаетъ ложныя надежды въ тоскующихъ сердцахъ. Ева опять стала выходить въ садъ, на балконы, она опять играла и смялась, и отецъ въ восторг уврялъ, что она скоро будетъ совсмъ здорова. Но миссъ Офелія и докторъ не радовались этому мнимому выздоровленію. И маленькое сердечко Евы тоже сохраняло увренность въ близкомъ конц. Какой это голосъ, иногда такъ спокойно, такъ ясно говоритъ душ, что время ея земного странствія приходитъ къ концу? Тайный ли это инстинктъ угасающаго тла, или трепетъ души, приближающейся къ безсмертію? Какъ бы то ни было, но въ сердц Евы жила спокойная, сладкая, пророческая увренность, что небо близко, спокойная, какъ свтъ заходящаго солнца, сладкая, какъ ясная тишина осени: ея сердечко отдыхало въ этой увренности и грустило только о тхъ, кто такъ горячо любилъ ее.

Не смотря на нжныя заботы окружающихъ, не смотря на то, что жизнь развертывалась передъ ней со всми благами, какія можетъ дать любовь и богатство, двочка не жалла, что умираетъ.

Изъ той книги, которую она и ея простодушный другъ такъ часто читали вмст, она восприняла въ своемъ сердечк образъ Того, кто любилъ малыхъ дтей, она безпрестанно думала о немъ и мало по малу онъ пересталъ быть для нея образомъ, картиной изъ далекаго прошлаго, онъ сталъ живой, всеобъемлющей дйствительностью. Любовь къ Нему охватывала ея дтское сердце,съ неземною нжностью: она говорила, что идетъ къ Нему, въ Его домъ.

Но все-таки сердечко ея тосковало по всмъ, кого она оставляла на земл, особенно по отц. Не отдавая себ въ этомъ яснаго отчета — она инстинктивно чувствовала, что для него она дороже всего на свт. Она любила мать, потому что вообще была любящимъ существомъ, самый эгоизмъ Маріи вызывалъ въ ней только горе и недоумніе, она по дтски слпо врила, что мать не можетъ поступать дурно. Въ ней было что-то, чего Ева не могла понять, но она старалась не задумываться надъ этимъ и постоянно говорила себ, что вдь это ея мама, что она все равно крпко любитъ ее.

Она тосковала также о своихъ любимыхъ, преданныхъ слугахъ, для которыхъ она была сіяніемъ дня и солнечнымъ свтомъ. Дти обыкновенно не умютъ обобщать. Но Ева была не по лтамъ развитой ребенокъ, и вс т бдствія и несправедливости, какія приходилось выносить неграмъ, вслдствіе ихъ подневольнаго положенія, оставляли глубокій слдъ въ ея чуткомъ сердц. У нея было смутное стремленіе сдлать что нибудь для нихъ, не для своихъ только слугъ, но для всхъ рабовъ вообще, и сила этого стремленія печально противорчила слабости ея хрупкаго маленькаго организма.

— Дядя Томъ,— сказала она одинъ разъ, во время чтенія Библіи со своимъ другомъ,— я понимаю, почему Іисусъ Христосъ хотлъ умереть за насъ.

— Почему же, миссъ Ева?

— Потому что и мн самой этого хочется.

— То есть, какъ же такъ, миссъ Ева?— я не понимаю.

— Я не могу теб объяснить, но когда я видла всхъ этихъ несчастныхъ, знаешь, на пароход, на которомъ хали сюда и ты, и я, помнишь? одни потеряли матерей, другія мужей, матери плакали о своихъ маленькихъ дтяхъ… потомъ, когда я услышала исторію бдной Прю,— ахъ, какъ это было ужасно! и еще много, много разъ… я чувствовала, что съ радостью умерла бы, если бы моя смерть прекратила вс эти бдствія! Я умерла бы за нихъ, Томъ, если бы могла!— серьезно сказала двочка, положивъ свою маленькую ручку на его руку.

Томъ смотрлъ на двочку съ благоговйнымъ страхомъ, и когда она, заслышавъ голосъ отца, ушла отъ него, онъ смотрлъ ей вслдъ и нсколько разъ вытеръ глаза.

— Нечего намъ думать удержать миссъ Еву на земл,— сказалъ онъ Мамми, которую встртилъ нсколько минутъ спустя.— На ней печать Господа!

— Ахъ, да, да!— вскричала Мамми, всплеснувъ руками.— Я это всегда говорила. Она непохожа на дтей, которымъ суждено жить! въ ея глазахъ всегда было что-то глубокое, я много разъ говорила это миссъ, вотъ и выходитъ правда, теперь вс это видятъ, моя милая, маленькая, невинная овечка!

Ева входила по ступенькамъ на веранду, гд ее ждалъ отецъ. Былъ вечеръ, и лучи заходящаго солнца окружили, точно будто сіяніемъ эту фигурку въ бломъ плать, съ золотистыми волосами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, и лихорадочно блествшими глазами.

Сентъ-Клеръ позвалъ ее, чтобы показать ей статуэтку, которую купилъ для нея, но, когда онъ ее увидлъ, что-то вдругъ больно кольнуло его въ сердце. Есть особый родъ красоты такой поразительной и въ то же время хрупкой, что намъ невыносимо глядть на нее. Отецъ обнялъ двочку и почти забылъ, что хотлъ сказать ей.

— Ева, дорогая, теб вдь лучше сегодня, скажи, вдь лучше?

— Папа,— проговорила Ева съ неожиданною ршимостью,— мн давно хотлось многое сказать вамъ. Я скажу теперь, пока еще не совсмъ ослабла?— Сентъ-Клеръ вздрогнулъ. Ева сла къ нему на колни положила головку къ нему на грудь и проговорила:

— Нечего мн это скрывать и думать про себя, папа. Я скоро уйду отъ васъ. Я уйду и не вернусь никогда!— И Ева зарыдала.

— Полно, полно, моя дорогая, маленькая Ева,— вскричалъ Сентъ-Клеръ, дрожа всмъ тломъ, но стараясь говорить весело.— У тебя разстроились нервы, ты хандришь. Надо гнать отъ себя такія мрачныя мысли. Посмотри, какую статуетку я теб купилъ.

— Нтъ, папа,— сказала Ева тихонько отталкивая статуэтку,— не обманывайте себя! Мн вдь нисколько не лучше, я это отлично знаю, и я скоро умру. Я не нервничаю и не хандрю. Если бы не вы, папа, и не мои друзья, я была бы совершенно счастлива. Мн хочется, очень хочется умереть!

— Дточка дорогая! что же такъ опечалило тво е маленькое сердечко? Вдь у тебя же было все, что можно дать ребенку, чтобы онъ былъ счастливъ?

— И все-таки мн хочется на небо, хотя, конечно, ради моихъ друзей я бы согласилась пожить! Здсь на земл такъ много грустнаго и ужаснаго. На неб лучше. Но мн очень жаль разстаться съ вами! У меня просто сердце разрывается.

— Что же кажется теб такимъ грустнымъ и ужаснымъ, Ева?

— Ахъ все, все что постоянно длается на земл. Мн грустно за нашихъ бдныхъ негровъ, они очень любятъ меня, и они вс такъ добры и ласковы ко мн. Мн бы хотлось, папа, чтобы они вс были свободны.

— Ева, моя дточка, разв же ты думаешь, что имъ теперь не хорошо живется?

— Ахъ, папа, а вдругъ что нибудь съ вами случится, что съ ними тогда будетъ? Вдь такихъ людей, какъ вы, папа, не много на свт. Дядя Альфредъ не такой, и мама не такая! Подумайте о господахъ бдной Прю! Какія ужасныя вещи люди длаютъ и могутъ длать!— И Ева содрогнулась.

— Дорогая моя двочка! Ты слишкомъ впечатлительна! Мн жаль, что я давалъ теб слушать такія исторіи!

— Ахъ, вотъ это-то мн и непріятно, папа! Вы хотите, чтобы я жила совершенно счастливо, чтобы ничто меня не огорчало, ничто не заставляло страдать, даже какой нибудь грустный разсказъ, а другія несчастныя созданія всю жизнь не видятъ ничего, кром горя и страданія, мн кажется, это очень эгоистично. Нтъ, я должна была знать все это, я должна была сострадать всмъ этимъ людямъ. Такія вещи всегда падали мн на сердце такъ глубоко, глубоко… И я думала, много думала о нихъ. Папа, разв нельзя какъ нибудь устроить, чтобы вс невольники стали свободными?

— Это очень трудный вопросъ, моя милая. Несомннно невольничество очень плохое учрежденіе, многіе люди думаютъ это, и я то же. Я искренно хотлъ бы, чтобы у насъ въ стран не было ни одного раба, но и я не знаю, какъ это сдлать.

— Папа, вы такой хорошій, такой благородный, такой добрый человкъ, и вы умете такъ хорошо говорить, что пріятно слушать. Нельзя ли вамъ поздить по разнымъ городамъ и попробовать убдить людей, чтобы они уничтожили невольничество? Когда я умру, папа, вспоминайте меня и сдлайте это ради меня! Я бы и сама сдлала, если бы могла.

— Когда ты умрешь, Ева!— вскричалъ Сентъ-Клеръ со страстнымъ порывомъ.— Дитя мое, не говори мн такихъ словъ! Ты для меня все на свт!

— Ребенокъ старой Прю былъ для нея тоже всмъ на свт, а она должна была слушать, какъ онъ кричитъ и не могла помочь ему. Папа, бдные негры, любятъ своихъ дтей не меньше, чмъ вы меня! О, сдлайте что-нибудь для нихъ. Бдняжка Мамми любитъ своихъ дтей, я видла, какъ она плакала, когда говорила о нихъ. И Томъ тоже любитъ своихъ дтей. Это все ужасно, папа, и всюду постоянно одно и то же.

— Ну полно, полно, моя дорогая!— сказалъ Сентъ-Клеръ, стараясь успокоить ее,— ты только не волнуйся, не говори о смерти, и я сдлаю все, что ты хочешь.

— Общайте мн, милый папа, что Томъ получитъ свободу, какъ только,— она остановилась и докончила нершительно,— я уйду!

— Хорошо моя дорогая, я сдлаю все на свт, все, что ты у меня попросишь!

— Милый папа,— проговорила двочка, приложивъ свою пылающую щечку къ его щек,— какъ бы я хотла, чтобы мы ушли вмст.

— Куда, дорогая?— спросилъ Сентъ-Клеръ.

— Къ нашему Спасителю! У него тамъ тихо, спокойно, такъ красиво!— Двочка говорила о царствіи небесномъ, какъ о такомъ мст, гд она часто бывала.— Разв вамъ не хочется туда, папа?— спросила она.

Сентъ-Клеръ крпче прижалъ ее къ себ, но не сказалъ ни слова.

— Вы придете ко мн!— проговорила двочка тономъ спокойной увренности, какой она часто принимала сама того не сознавая.

— Я приду за вами, я васъ не забуду!

Вечернія тни сгущались вокругъ нихъ, а Сентъ-Клеръ сидлъ молча, прижимая къ груди своей маленькое существо. Онъ уже не видлъ ея глубокихъ глазъ, ея голосъ доносился до него, какъ голосъ какого-то духа, и передъ нимъ, словно въ видніи, мгновенно пронеслась вся его прошлая жизнь. Молитвы матери, гимны, которые она ему пла, его собственныя стремленія и порывы къ добру, а въ промежутк между тмъ временемъ и настоящей минутой годы, цлые годы развлеченій и скептицизма, цлая жизнь свтскаго человка. Мы многое можемъ передумать въ одну минуту. Сентъ-Клеръ понялъ и почувствовалъ многое, но не сказалъ ничего. Когда стемнло онъ на рукахъ снесъ двочку въ ея спальню, а когда она раздлась, онъ отослалъ служанокъ, взялъ ее на руки, качалъ и плъ ей, пока она не заснула.

ГЛАВА XXV.
Маленькая христіанка.

Въ одно воскресенье посл обда Сентъ-Клеръ сидлъ вытянувшись въ большомъ бамбуковомъ кресл на веранд и курилъ сигару. Марія полулежала на соф противъ окна, выходившаго на веранду, защищенная газовымъ пологомъ отъ укусовъ москитовъ и держала въ рукахъ изящно переплетенный молитвенникъ. Она держала его, потому что это былъ воскресный день, и воображала, что читаетъ — хоть на самомъ дл она просто дремала съ открытой книгой передъ глазами.

Миссъ Офелія, посл нкотораго колебанія, ршила похать на небольшой методистскій митингъ недалеко отъ дома и взяла Тома кучеромъ, Ева тоже похала съ ней.

— Знаешь, Августинъ,— сказала Марія, просыпаясь, я хочу послать въ городъ за моимъ старымъ докторомъ Позей, я уврена, что у меня болзнь сердца.

— Зачмъ же теб за нимъ посылать? Тотъ докторъ, который лчитъ Еву, кажется, довольно знающій.

— Я бы не доврилась ему въ случа опасной болзни,— заявила Марія,— а я уврена, что мое положеніе опасно. Я объ этомъ думала послднія дв, три ночи, у меня такія мучительныя боли, такія странныя ощущенія!

— О, Мари, ты просто въ мрачномъ настроеніи, я не думаю, чтобы у тебя была болзнь сердца.

— Да, конечно, ты не думаешь,— сказала Марія,— я такъ и ожидала. Ты безпокоишься, если у Евы маленькій кашель или легкое нездоровье, а до меня теб и дла нтъ.

— Если теб такъ пріятно имть болзнь сердца, я постараюсь убдить себя, что она у тебя есть,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— я вдь не зналъ.

— Надюсь, теб не придется пожалть объ этомъ, когда будетъ слишкомъ поздно. Хочешь врь мн, хочешь нтъ, но мое безпокойство объ Ев и заботы объ этой дорогой двочк развили во мн болзнь, которую я давно въ себ подозрвала.

Трудно было опредлить, въ чемъ состояли заботы, о которыхъ говорила Марія. Сентъ-Клеръ подумалъ это про себя и, какъ жестокосердный человкъ, продолжалъ молча курить, пока карета не подъхала къ веранд, и Ева съ миссъ Офеліей не вышла изъ экипажа.

Миссъ Офелія прошла прямо въ свою комнату, чтобы снять шляпу и шаль, какъ она всегда длала, прежде чмъ начать что-нибудь говорить, а Ева услась на колни отца и принялась разсказывать ему о всемъ, что видла и слышала на митинг.

Вскор до слуха ихъ донеслись громкія восклицанія миссъ Офеліи (ея комната также выходила на веранду) и ея упреки кому-то.

— Какую новую штуку выкинула Топси?— спросилъ Сентъ-Клеръ,— пари держу, что этотъ шумъ изъ-за нея!

Черезъ минуту появилась разгнванная миссъ Офелія, таща за руку маленькую преступницу.

— Иди, иди сюда!— Я все разскажу твоему господину!

— Ну, что опять случилось?— спросилъ Августинъ.

— Случилось то, что я больше не могу мучиться съ этой двчонкой! Это прямо невыносимо! У меня окончательно лопнуло терпніе! Я заперла ее въ своей комнат и задала ей выучить молитву, а она, представьте себ, подглядла куда я кладу свои ключи, открыла комодъ, достала отдлку для шляпки и изрзала ее на кофточки для куколъ! Я въ жизнь свою не видала ничего подобнаго!

— Я васъ предупреждала кузина, что съ этими тварями безъ строгости ничего не сдлаешь. Если бы была моя воля,— она съ упрекомъ посмотрла на Сентъ-Клера,— я бы непремнно велла высчь эту двчонку, такъ высчь, чтобы она на ногахъ не могла стоять.

— Нисколько не сомнваюсь въ этомъ!— сказалъ Сентъ-Клеръ.— И еще есть люди, которые говорятъ о кроткомъ правленіи женщинъ! Какъ бы не такъ! Да я въ свою жизнь не встртилъ и десятка женщинъ, которыя не въ состояніи были бы забить до полусмерти лошадь или слугу, не говоря ужъ о муж. Дай имъ только волю!

— Твоя слабость ни къ чему не ведетъ, Сентъ-Клеръ!— возразила Марія.— Кузина женщина разумная, и она теперь видитъ, что я ей говорила правду.

Миссъ Офелія обладала ровно той долей вспыльчивости, какая свойственна образцовой хозяйк, хитрость двочки и уничтоженіе нужной вещи разсердило ее, многія изъ моихъ читательницъ должны сознаться, что при подобныхъ обстоятельствахъ точно также потеряли бы терпніе, но слова Маріи показались ей слишкомъ сильными и гнвъ ея остылъ.

— Я, конечно, ни за что на свт не хочу, чтобы ребенка истязали,— сказала она,— но, Августинъ, я право, не знаю, что мн длать. Я ее учила и учила, уговаривала до того, что изъ силъ выбилась, я ее скла, наказывала, какъ только могла придумать, а она все-таки осталась такою же, какъ была.

— Поди-ка сюда, Топси, приди обезьяна!— подозвалъ Сентъ-Клеръ двочку, въ ея круглыхъ, блестящихъ глазахъ свтился страхъ въ соединеніи съ ея обычнымъ задоромъ.

— Отчего это ты такъ дурно ведешь себя?— спросилъ Сентъ-Клеръ, невольно улыбаясь при вид выраженія ея лица.

— Должно быть, оттого, что у меня злое сердце,— смиренно отвчала Топси,— миссъ Фелли говоритъ, что это отъ злого сердца.

— Разв ты не понимаешь, какъ миссъ Офелія много для тебя сдлала? Она говоритъ, что сдлала все, что могла.

— Господи, масса, моя прежняя госпожа то же говорила. Она гораздо больне скла меня и драла меня за волосы, колотила головой о дверь, и все безъ всякой пользы! Я думаю, если мн хоть вс волосы повыдергать, все будетъ ни къ чему,— я ужъ такая гадкая! Извстное дло, я вдь негритянка!

— Да, мн придется отказаться отъ нея,— замтила миссъ Офелія,— я не хочу больше мучиться съ нею.

— Хорошо, но позвольте мн сперва задать вамъ одинъ вопросъ,— сказалъ Сентъ-Клеръ.

— Что такое?

— Если евангельское ученіе не достаточно сильно, чтобы обратить на путь истинный одного языческаго ребенка, который живетъ съ вами, въ полномъ вашемъ распоряженіи, какъ вы можете надяться на успхъ двухъ, трехъ несчастныхъ миссіонеровъ, которыхъ вы посылаете къ тысячамъ такихъ же язычниковъ? Я думаю, что эта двочка прекрасный образчикъ того, каковы бываютъ вообще язычники.

Миссъ Офелія не нашлась сразу, что отвтить. Ева, молча присутствовавшая при этой сцен, сдлала знакъ Топси, и он вмст вышли. Въ углу веранды былъ маленькій стеклянный балконъ, служившій чмъ-то въ род читальни Сентъ-Клеру. Ева и Топси направились туда.

— Что это Ева хочетъ длать?— проговорилъ Сентъ-Клеръ,— надо посмотрть.

Онъ подошелъ на цыпочкахъ, приподнялъ занавсъ, закрывавшый стеклянную дверь, и заглянулъ. Минуту спустя онъ приложилъ палецъ къ губамъ и сдлалъ миссъ Офеліи знакъ, чтобы она подошла и посмотрла. Об двочки сидли на полу въ полъ-оборота къ нимъ,— Топси съ своимъ обычнымъ видомъ безпечнаго удальства, Ева съ выраженіемъ глубокой жалости на лиц, со слезами на глазахъ.

— Отчего это ты такая нехорошая, Топси! Отчего ты не хочешь постараться исправиться? Неужели ты никого не любишь, Топси?

— Не знаю какая такая любовь. Я люблю леденцы да всякія другія гостинцы, вотъ и все,— отвчала Топси.

— Но вдь ты же любишь своего отца и мать?

— Никогда у меня не было ни отца, ни матери, я же вамъ говорила, миссъ Ева.

— Да, я помню,— грустно проговорила Ева,— но, можетъ быть, у тебя былъ братъ, или сестра, или тетка, или…

— Никого у меня не было, никогда, никого.

— Но, Топси, если бы ты постаралась сдлаться хорошей, ты бы могла…

— Какой бы я ни была хорошей, все равно, я бы осталась негритянкой,— отвчала Топси.— Если бы мн можно было перемнить кожу и сдлаться блой, я бы постаралась!

— Но вдь можно же любить и чернаго, Топси. Миссъ Офелія любила бы тебя, если бы ты вела себя хорошо.

Топси засмялась коротенькимъ смхомъ, которымъ обыкновенно выражала свое недовріе.

— Разв ты этого не думаешь?— спросила Ева.

— Конечно, не думаю. Она меня терпть не можетъ, потому что я негритянка! Она готова скорй дотронуться до жабы, чмъ до меня. Никто не можетъ любить негровъ и съ этимъ ничего не подлать. Да мн наплевать!— И Топси засвистала.

— О, Топси, бдная двочка, я тебя люблю!— вскричала Ева въ порыв охватившаго ее чувства, положивъ свою худенькую, бленькую ручку на плечо Топси.— Я тебя люблю, потому что у тебя нтъ ни отца, ни матери, ни друзей, потому что ты бдная, обиженная двочка! Я тебя люблю, и мн хочется, чтобы ты сдлалась хорошей! Я очень больна, Топси, я не долго проживу, и мн очень непріятно, что ты такая нехорошая. Я такъ хочу, чтобы ты постаралась исправиться ради меня! Мн уже не долго осталось пожить съ вами.

Круглые, дерзкіе глаза черной двочки наполнились слезами, крупныя свтлыя капли одна за другой падали на бленькую ручку. Да, въ эту минуту лучъ истинной вры, лучъ небесной любви прорзалъ мракъ ея души. Она пригнула голову къ колнямъ и заплакала, зарыдала, а прелестная блая двочка наклонилась надъ нею и казалась свтлымъ ангеломъ, явившимся поднять гршника.

— Бдняжка Топси!— проговорила Ева,— разв ты не знаешь, что Іисусъ Христосъ любитъ всхъ одинаково. Для него все равно, что ты, что я. Онъ любитъ тебя такъ же, какъ я тебя люблю, только еще больше, потому что онъ лучше меня. Онъ поможетъ теб исправиться и когда ты умрешь, ты сдлаешься ангеломъ, хотя ты и не блая. Подумай только, Топси, ты можешь быть однимъ изъ тхъ свтлыхъ духовъ, о которыхъ поетъ дядя Томъ.

— О, дорогая миссъ Ева! моя дорогая миссъ Ева!— вскричала маленькая негритянка,— я постараюсь, постараюсь! Я никогда не думала объ этомъ раньше!

Сентъ-Клеръ опустилъ занавсъ.— Ева напомнила мн мою мать,— сказалъ онъ миссъ Офеліи.— Она правду говорила мн: если мы хотимъ возвратить зрніе слпому, мы должны поступать, какъ поступалъ Христосъ: призвать его къ себ и возложить на него руки.

— У меня всегда было предубжденіе противъ негровъ,— сказала миссъ Офелія.— И дйствительно, прикосновеніе этой двочки было мн противно, но я не думала, что она это замтила.

— Будьте уврены, что всякій ребенокъ замтитъ такую вещь, этого отъ нихъ не скроешь. И я думаю, что вс старанія принести пользу ребенку, вс матерьяльныя блага, какія ему доставляютъ, не вызовутъ въ немъ чувства благодарности, пока это отвращеніе остается въ глубин сердца, это странно, но это фактъ.

— Не знаю какъ съ этимъ быть,— сказала миссъ Офелія.— Негры вообще непріятны мн, а эта двочка въ особенности. Что мн съ ней длать?

— Ева, по видимому, знаетъ, что длать.

— О, Ева такая любящая! Впрочемъ, она поступаетъ такъ, какъ училъ насъ Христосъ,— сказала миссъ Офелія,— я бы хотла быть такой, какъ она. Можетъ быть она и научитъ меня.

— Это будетъ не первый разъ, что ребенокъ научаетъ добру взрослаго человка,— замтилъ Сентъ-Клеръ.

ГЛАВА XXVI.
Смерть.

Не плачь о тхъ, кого могильная завса сокрыла отъ нашихъ глазъ на зар ихъ жизни.

Спальня Евы была просторная комната, открывавшаяся, подобно прочимъ комнатамъ дома, на широкую веранду. Комната сообщалась съ одной стороны со спальней отца и матери, съ другой съ комнатой миссъ Офеліи. Сентъ-Клеръ убралъ спальню дочери по собственному вкусу, и такимъ образомъ чтобы она вполн соотвтствовала характеру своей обитательницы. На окнахъ висли занавсы изъ розовой и блой кисеи, полъ устланъ былъ ковромъ дланнымъ на заказъ въ Париж по его собственному рисунку, кайму его составлялъ бордюръ изъ бутоновъ и листьевъ розъ, а въ середин красовались вполн распустившіяся розы. Кровать, стулья и кушетки были изъ бамбука, чрезвычайно изящнаго и причудливаго фасона. Надъ изголовьемъ, на алебастровой подставк стояла красивая статуя ангела со сложенными крыльями и миртовымъ внкомъ въ рукахъ. Отъ него спускался надъ кроватью легкій пологъ изъ розоваго газа съ серебрянными полосами, защищавшій спящую отъ москитовъ, необходимая предосторожность въ этомъ климат. На изящныхъ бамбуковыхъ кушеткахъ лежали розовыя шелковыя подушки, а надъ ними изъ рукъ хорошенькихъ статуй спускались газовые пологи такіе же, какъ на кровати. Въ средин комнаты стоялъ легкій бамбуковый столъ, а на немъ блая мраморная ваза сдланная въ форм лиліи съ бутонами, и всегда наполненная цвтами. На этомъ стол лежали книги Евы, разныя мелкія бездлушки и алебастровый письменный приборъ, который отецъ купилъ для нея, замтивъ, что она старается упражняться въ писаніи. Въ комнат былъ каминъ, и на мраморной доск его стояла прелестная статуетка, изображающая Христа благословляющаго дтей, а съ обихъ сторонъ ея дв мраморныя вазы, наполнять ихъ каждое утро свжими цвтами составляло радость и гордость Тома. По стнамъ висли художественныя изображенія дтей въ разныхъ видахъ. Однимъ словомъ, въ этой комнат глазъ всюду находилъ изображенія дтства, невинности и мира. Когда двочка просыпалась утромъ, взглядъ ея неизмнно встрчалъ предметы наввавшіе успокоительныя и хорошія мысли.

Обманчивый приливъ силъ, поддержавшій нсколько времени Еву, быстро исчезалъ, все рже и рже слышались шаги ея на веранд, все чаще и чаще полулежала она на маленькой кушетк подл открытаго окна, и большіе, глубокіе глаза ея были устремлены на волнующуюся воду озера.

Одинъ разъ посл полудня она лежала такимъ образомъ съ открытой Библіей, на которой покоились ея прозрачные пальчики,— вдругъ она услышала на веранд голосъ матери, кричавшій рзкимъ тономъ:

— Это еще что, негодница?— Опять ты принялась за свои проказы! Какъ ты смла рвать цвты, а?— и Ева услышала звукъ звонкой пощечины,

— Господи, миссисъ,— донесся до нея голосъ Топси,— да вдь это для миссъ Евы!

— Для миссъ Евы? Хорошо оправданіе! Ты думаешь ей очень нужны твои цвты, черномазая дрянь? Пошла вонъ!

Въ одну секунду Ева сошла съ кушетки и очутилась на веранд.

— Ахъ, не гоните ее, мама! Мн хочется цвтовъ, дайте мн ихъ!

— Зачмъ теб, Ева! у тебя и такъ вся комната въ цвтахъ.

— Цвты никогда не бываютъ лишніе. Топси, дай-ка ихъ сюда!

Топси, стоявшая мрачно съ опущенной головой, подошла къ ней и протянула свой букетъ. Она смотрла робко, застнчиво, прежняго задора и смлости не было и слда.

— Какой красивый букетъ!— вскричала Ева,— взглянувъ на него.

Это былъ скоре оригинальный, чмъ красивый букетъ: онъ состоялъ изъ ярко красныхъ гераній и одной блой японской розы съ блестящими листьями. Составительниц его очевидно понравился этотъ контрастъ цвтовъ и она придала каждому листику красивое положеніе.

Топси была очень польщена, когда Ева сказала:— Топси, ты очень красиво составляешь букеты! Смотри, въ этой ваз нтъ цвтовъ. Мн бы хотлось, чтобы ты каждый день ставила въ нее букетъ.

— Господи, какъ дико!— вскричала Марія,— для чего это теб понадобилось?

— Ничего, мама, вдь вамъ все равно, если Топси будетъ это длать, вы позволите?

— Конечно, милая, если это доставитъ теб удовольствіе! Топси, ты слышала, что велла барышня? смотри же, не забудь!

Топси сдлала книксенъ и опустила глаза. Когда она уходила, Ева замтила, что по ея черной щек катится слеза.

— Видите, мама, я знала, что Топси хочетъ сдлать что нибудь для меня,— сказала Ева матери.

— Ахъ, пустяки! Она просто любитъ все длать на зло. Ей не позволяютъ рвать цвтовъ, она нарочно рветъ. Но если теб хочется, чтобы она рвала, пусть себ.

— Мама, мн кажется, Топси перемнилась за послднее время, она старается вести себя хорошо.

— Ну, ей долго придется стараться, прежде чмъ дойти до хорошаго!— отвчала Марія съ беззаботнымъ смхомъ.

— Ахъ, мама, вдь вы знаете, какая Топси несчастная: все и всегда было противъ нея!

— Но только не съ тхъ поръ, какъ она у насъ. Здсь ее и учили, и наставляли, и длали для нея все, что только возможно, она все такая же гадкая, какъ была, и всегда такой останется. Изъ этой твари ничего не выйдетъ.

— Но, мама, подумай, какая разница: расти такъ какъ я, среди друзей, среди всего, что можетъ сдлать меня и доброй, и счастливой, и расти такъ, какъ она росла, пока не попала къ намъ!

— Конечно, большая разница,— согласилась Марія, звая.— Господи до чего жарко!

— Мама, а что врите вы, что Топси можетъ сдлаться ангеломъ, какъ каждый изъ насъ, если будетъ жить по христіански?

— Топси! вотъ — то смшная идея! Кром тебя она никому бы не пришла въ голову! А впрочемъ, что жъ? пожалуй, можетъ!

— Мама, вдь Богъ ея отецъ, такъ же какъ нашъ, вдь Христосъ и для нея Спаситель!

— Конечно, это очень вроятно. Я думаю Богъ создалъ всхъ людей,— отвтила Марія.— Гд же это мой флакончикъ съ солью?

— Какъ жаль, ахъ, какъ жаль!— проговорила Ева какъ бы про себя, опять глядя вдаль, на озеро.

— Чего теб жаль?— спросила Марія.

— Что человкъ, который могъ бы быть свтлымъ ангеломъ, и жить съ ангелами, опускается внизъ все ниже и ниже, и никто не протянетъ руку, чтобы помочь ему! Ахъ, Господи!

— Ну, этого мы не можемъ измнить, такъ не стоитъ и огорчаться, Ева! Я не знаю, что тутъ можно сдлать, мы должны благодарить Бога за т преимущества, которыя онъ намъ далъ.

— Ахъ, я, право, не могу, мн такъ грустно за тхъ людей, у которыхъ нтъ этихъ преимуществъ.

— Ну, ужъ это довольно странно! Я знаю, что религія учитъ насъ быть благодарными за все, что мы имемъ.

— Мама,— сказала Ева,— мн бы хотлось отрзать часть своихъ волосъ, такъ порядочную частичку.

— Зачмъ?

— Мн хочется раздать ихъ на память своимъ друзьямъ, пока я еще не ослабла и могу сама раздавать. Будь добра, позови тетю, чтобы она меня остригла.— Марія возвысила голосъ и позвала миссъ Офелію изъ ея комнаты.

Когда тетка вошла, двочка приподнялась съ подушекъ и тряхнувъ своими золотисто-каштановыми кудрями, сказала шутливо:— Придите, тетя, остригите овечку.

— Что такое?— спросилъ Сентъ-Клеръ входя въ комнату съ фруктами, которые онъ принесъ Ев.

— Папа, я прошу тетю отрзать мн немножко волосъ, ихъ слишкомъ много, отъ нихъ мн жарко голов. И потомъ мн хочется раздать ихъ.— Миссъ Офелія подошла съ ножницами въ рукахъ.

— Смотрите не испортите ея локоновъ,— сказалъ отецъ,— отрзайте снизу, чтобы не было видно. Локоны Евы — моя гордость.

— О папа!— грустно проговорила Ева.

— Да, и я хочу чтобы они сохранились во всей своей крас до тхъ поръ, пока мы подемъ на плантацію къ твоему дяд, въ гости къ кузену Генриху,— сказалъ Сентъ-Клеръ весело.

— Я никогда не поду къ нимъ папа, я иду въ лучшій міръ. Ахъ, пожалуйста, врьте мн! Разв вы не видите, папа, что я слабю съ каждымъ днемъ?

— Зачмъ теб нужно, чтобы я поврилъ такой ужасной вещи, Ева?— спросилъ отецъ.

— Да потому что это правда, папа, и потомъ, если вы поврите теперь, вы, можетъ быть, будете относиться къ этому такъ же, какъ я.

Сентъ-Клеръ сжалъ губы и мрачно смотрлъ, какъ длинные прелестные локоны одинъ за другимъ падали на колни къ Ев. Она поднимала ихъ, серьезно разсматривала, павивала на свои тоненькіе пальчики и отъ времени до времени тревожно поглядывала на отца.

— Я это предчувствовала!— вскричала Марія,— именно это и подтачивало день за день мое здоровье, это и сведетъ меня въ могилу, хотя никто не обращаетъ на меня вниманія. Я давно говорила это теб, Сентъ-Клеръ, ты скоро увидишь, что я была права.

— И это несомннно доставитъ теб большое утшеніе,— сказалъ Сентъ-Клеръ сухо, съ горечью.

Марія откинулась на кушетку и закрыла лицо батистовымъ платкомъ.

Ясные, голубые глаза Евы серьезно смотрли то на отца, то на мать: это былъ спокойный все понимающій взглядъ души, наполовину освободившейся отъ земныхъ узъ. Она очевидно замтила и почувствовала разницу между этими двумя людьми. Знакомъ подозвала она къ себ отца. Онъ подошелъ и слъ подл нея.

— Папа, силы мои слабютъ съ каждымъ днемъ, и я знаю, что должна умереть. Мн многое хочется сказать и сдлать, я должна это сдлать, а вы такъ недовольны, когда я объ этомъ говорю! Но вдь все равно это придетъ, этого нельзя избжать! Позвольте мн говорить теперь!

— Хорошо, двочка, говори,— сказалъ Сентъ-Клеръ, закрывъ глаза одной рукой и держа другой ручку Евы.

— Мн бы хотлось, чтобы вс наши люди пришли сюда, мн нужно сказать имъ что-то.

— Хорошо!— отозвался Сентъ-Клеръ тономъ человка, ршившагося терпть до конца.

Миссъ Офелія распорядилась, и скоро вся прислуга собралась въ комнат Евы.

Двочка полулежала на подушкахъ, распущенные волоса ея свободно падали вокругъ личика, яркій румянецъ ея щекъ болзненно поражалъ сравнительно съ необыкновенной близной ея кожи, съ худобой ея ручекъ и всего тльца. Ея огромные одухотворенные глаза серьезно и пристально смотрли на каждаго изъ входившихъ.

Слуги были поражены и взволнованы. Личико двочки, сіявшее неземной красотой, длинные локоны волосъ, срзанные и лежавшіе подл нея, отвернувшійся въ сторону отецъ, рыданія Маріи, все это потрясло чувствительныхъ и впечатлительныхъ негровъ, входя, они переглядывались, вздыхали и качали головами. Въ комнат стояла глубокая тишина, точно на похоронахъ.

Ева приподнялась и долго внимательно глядла вокругъ себя. Вс были грустны и встревожены. Нкоторыя женщины накрывали лицо передникомъ.

— Я хотла видть всхъ васъ, мои милые друзья,— сказала Ева,— потому что я люблю васъ. Я люблю всхъ васъ, и я хочу сказать вамъ одну вещь и хочу, чтобы вы не забыли моихъ словъ… Я скоро уйду отъ васъ черезъ нсколько недль вы уже не увидите меня.

Тутъ двочку прервали громкія рыданія, вопли и причитанія присутствующихъ, заглушившіе ея слабый голосокъ. Она подождала съ минуту и затмъ продолжала такимъ тономъ, отъ котораго вс снова смолкли.

— Если вы меня любите, вы не должны прерывать меня,— сказала она.— Послушайте меня, я хочу поговорить съ вами о вашихъ душахъ… Я боюсь, что многіе изъ васъ совсмъ объ этомъ не думаютъ. Вы думаете только объ здшнемъ мір. Но мн хочется напомнить вамъ, что есть другой прекрасный міръ, гд живетъ Іисусъ Христосъ. Я иду туда и вы тоже, могли бы придти туда. Тамъ есть мсто для васъ также, какъ для меня. Но если вы хотите попасть туда, вы не должны вести лнивую, безпечную, легкомысленную жизнь, вы должны быть христіанами. Помните, что каждый изъ васъ можетъ сдлаться ангеломъ и навки остаться ангеломъ. Если вы хотите быть христіанами, Христосъ поможетъ вамъ. Вы должны молиться ему, должны читать…

Двочка остановилась, съ состраданіемъ посмотрла на нихъ и сказала печально.— Но, Боже мой! вы не можете читать! Бдные, бдные!— она спрятала лицо въ подушки и заплакала. Сдержанныя рыданья негровъ, стоявшихъ на колняхъ вокругъ ея кушетки, заставили ее успокоиться.

— Ничего,— сказала она, поднимая головку и улыбаясь, сквозь слезы,— я молилась за васъ, я знаю, что Христосъ поможетъ вамъ, хотя вы и не умете читать. Старайтесь поступать, какъ только можете, хорошо, молитесь каждый день, просите Его помочь вамъ, просите чтобы другіе почаще читали вамъ Библію, и я надюсь, что мы съ вами вс встртимся на неб.

— Аминь!— въ полголоса проговорили Томъ, Мамми и кое-кто изъ стариковъ, принадлежавшихъ къ методистской церкви. Боле молодые и легкомысленные, охваченные незнакомымъ имъ чувствомъ, рыдали пригнувъ головы къ колнямъ.

— Я знаю,— проговорила Ева,— что вы вс любите меня.

— Да, о да! конечно, любимъ! Господи, благослови ее!— невольно вырвалось у всхъ.

— Да, я знаю, что любите. Вс вы были всегда добры ко мн, и мн хочется дать каждому изъ васъ что-то на память. Я дамъ вамъ всмъ по локону своихъ волосъ, когда вы взглянете на него, вспомните, что я любила васъ, что я ушла на небо и хочу всхъ васъ увидть тамъ.

Послдовавшую сцену невозможно описать. Со слезами и рыданіями толпились негры вокругъ малютки и брали изъ ея рукъ послдній даръ ея любви. Они бросались на колни, они рыдали и молились, они цловали край ея платья, старшіе осыпали ее ласковыми именами въ перемежку съ молитвами и благословеніями.

Когда каждый получилъ по локону, миссъ Офелія боявшаяся, что все это волненіе повредитъ маленькой больной, сдлала слугамъ знакъ выйти изъ комнаты.

Наконецъ, вс вышли, кром Тома и Мамми.

— Вотъ теб, дядя Томъ,— сказала Вва,— самый красивый. Я такъ рада, дядя Томъ, когда подумаю, что мы съ тобой увидимся на неб,— я уврена, что мы увидимся, и съ тобой также, моя милая, хорошая, добрая Мамми!— вскричала она нжно обнимая свою бывшую няню.— Я знаю что и ты будешь тамъ.

— О миссъ Ева, не знаю, какъ мн и жить-то безъ васъ! Кажется, свтъ Божій померкнетъ, когда васъ не станетъ!— рыдала преданная Мамми.

Миссъ Офелія ласково выпроводила изъ комнаты ее и Тома и думала, что вс уже ушли, но, обернувшись, она вдругъ замтила Топси.

— Ты откуда явилась?— спросила она.

— Я все время была здсь,— отвчала Топей, утирая слезы.— О миссъ Ева, я была очень дурная двочка, но неужели вы не дадите мн ничего?

— Дамъ, моя бдная Топси, конечно, дамъ! Вотъ возьми! И всякій разъ какъ ты посмотришь на эти волосы, вспоминай, что я тебя любила, что я хотла, чтобы ты сдлалась хорошей двочкой!

— О, миссъ Ева, я стараюсь!— проговорила Топси серьезно,— но такъ трудно быть хорошей. Можетъ быть, это оттого, что я не привыкла.

— Іисусъ Христосъ знаетъ это, Топси, Онъ жалетъ тебя, Онъ поможетъ теб.

Топси закрыла лицо передникомъ, и миссъ Офелія вывела ее изъ комнаты, она спрятала драгоцнный локонъ у себя на груди.

Когда вс вышли, миссъ Офелія заперла дверь. Почтенная лэди пролила не мало слезъ во время этой сцены, но въ душ ея преобладала главнымъ образомъ тревога за послдствія такого возбужденія для больной.

Сентъ-Клеръ сидлъ все время неподвижно закрывъ глаза рукой. Когда они остались одни, онъ не перемнилъ положенія.

— Папа!— позвала Ева, ласково положивъ свою ручку на его руку. Онъ вздрогнулъ, но ничего не отвчалъ.

— Милый папа!— проговорила Ева.

— Нтъ, не могу!— вскричалъ Сентъ-Клеръ, вскакивая,— я не могу перенести этого! Богъ слишкомъ жестокъ ко мн!— онъ произнесъ послднія слова съ глубокою горечью.

— Августинъ, разв Богъ не иметъ права длать, что хочетъ, со своими собственными созданіями!— замтила миссъ Офелія.

— Можетъ быть, но отъ этого нисколько не легче,— проговорилъ онъ сухимъ, жесткимъ тономъ и отвернулся.

— Папа, вы разбиваете мн сердце!— вскричала Ева, приподнимаясь и бросаясь къ нему на шею.— Вы не должны такъ чувствовать!— Двочка заплакала и зарыдала съ такимъ отчаяніемъ, что вс перепугались, и мысли отца сразу приняли другое направленіе.

— Полно, Ева, полно, моя дорогая! Тише, успокойся! Я былъ неправъ, я согршилъ. Я буду чувствовать и длать все, какъ ты хочешь, только не волнуйся, не плачь такъ. Я покорюсь. Я знаю, что съ моей стороны было очень нехорошо такъ говорить.

Черезъ нсколько минутъ Ева лежала словно усталая голубка на рукахъ отца, а онъ наклонялся надъ ней и успокаивалъ ее всевозможными нжними словами.

Марія встала и перешла въ свою комнату, гд съ ней сдлалась сильнйшая истерика.

— А мн ты и не дала локона, Ева,— съ грустной улыбкой сказалъ отецъ.

— Они вс ваши, папа,— улыбаясь отвчала она,— ваши и мамины, дайте только милой тет, сколько она захочетъ. Я хотла раздать сама нашимъ людямъ, потому что, знаете, папа, объ нихъ, пожалуй, забудутъ, когда меня не станетъ, и потому, что я надялась, что это поможетъ имъ помнить… Вдь вы христіанинъ, папа, правда?— спросила Ева съ нкоторымъ сомнніемъ.

— Почему ты у меня это спросила?

— Не знаю. Вы такой хорошій, я не понимаю какъ вы можете не быть христіаниномъ.

— Что же по твоему значитъ быть христіаниномъ, Ева?

— Это значитъ, любить Христа больше всего на свт,— отвчала двочка.

— Ты такъ и любишь Его, Ева?

— Да, конечно.

— Но вдь ты же Его никогда не видала?— замтилъ Сентъ-Клеръ.

— Не все ли равно,— сказала Ева,— я врю въ него и черезъ нсколько дней увижу его.— Ея личико сіяло врой и радостью.

Сентъ-Клеръ не сказалъ ни слова больше. Онъ видлъ то же самое чувство раньше, у своей матери, но оно не находило отклика въ душ его.

Посл этого дня Ева стала быстро приближаться къ концу: нельзя было больше сомнваться и обольщать себя надеждою. Ея красивая комната превратилась въ больничную палату, а миссъ Офелія исполняла при ней день и ночь должность сидлки, и только теперь друзья ея могли вполн оцнить насколько она полезна. Ловкая и опытная въ уход за больными, она искусно умла поддерживать чистоту и удобства, устранять всякое непріятное напоминаніе о болзни, никогда не забывала она времени, не теряла присутствія духа и ясности соображенія, аккуратно исполняла вс предписанія и совты доктора, однимъ словомъ, она была прямо незамнима. Даже т, кто пожималъ плечами при вид ея странностей и мелочной аккуратности, столь отличной отъ безпечной распущенности южанъ, сознавали, что въ данномъ случа нуженъ именно такой человкъ, какъ она.

Дядя Томъ проводилъ много времени въ комнат Евы. Двочка страдала нервнымъ безпокойствомъ, и ей было пріятно, когда ее носили. Для Тома было величайшимъ наслажденіемъ, носить это хрупкое тльце на рукахъ по комнат или по веранд, когда съ озера дулъ свжій втерокъ и двочка чувствовала себя лучше, онъ иногда выносилъ ее въ садъ, подъ апельсинныя деревья или садился съ ней на одну изъ ихъ любимыхъ скамеекъ и плъ ей ея любимые, старые гимны.

Отецъ часто тоже носилъ ее, но онъ былъ слабе и скоро уставалъ. Тогда Ева говорила ему:

— Папа, позвольте Тому взять меня. Бдняга, ему это такъ пріятно! Онъ только это одно и можетъ длать, а ему такъ хочется что-нибудь сдлать для меня.

— И мн тоже хочется, Ева,— говорилъ отецъ.

— О, папа, вы для меня все можете сдлать и все длаете. Вы мн читаете, вы по ночамъ сидите подл меня, а Томъ только носитъ меня да поетъ, и я знаю, что для него носить легче, чмъ для васъ. Онъ такой сильный!

Ни одинъ только Томъ желалъ что-нибудь сдлать для больной. Вс слуги дома раздляли это желаніе, и всякій старался, чмъ могъ, услужить ей.

Бдная Мамми всмъ сердцемъ стремилась къ своей маленькой любимиц. Но она ни днемъ, ни ночью не могла посидть около нея: Марія объявила, что при ея настоящемъ состояніи духа покой для нея невозможенъ и, конечно, никому не давала покою. Двадцать разъ въ ночь будила она Мамми то потереть ей ноги, то помочить голову, то найти носовой платокъ, то посмотрть, что за шумъ въ комнат Евы, то опустить занавсъ, потому что слишкомъ свтло, то поднять его, потому что слишкомъ темно, днемъ, когда Мамми такъ хотлось поухаживать хоть немножко за своей дорогой двочкой, Марія удивительно искусно изобртала для нея разныя занятія въ дом и вн дома, или держала ее около себя, такъ что она могла видть Еву только урывками, на минутку.

— Я чувствую, что обязана особенно заботиться о себ, именно теперь,— говорила Марія,— я такъ слаба, а на мн лежитъ весь уходъ за нашей дорогой малюткой.

— Неужели, моя милая?— удивился Сентъ-Клеръ,— а мн казалось, что кузина избавила тебя отъ этого.

— Ты разсуждаешь, какъ мужчина, Сентъ-Клеръ, точно будто кто-нибудь можетъ избавить мать отъ заботъ объ ея умирающемъ ребенк! Ну, да все равно, никто не понимаетъ, что я чувствую! Я не могу относиться ко всему такъ легко, какъ ты!

Сентъ-Клеръ улыбнулся. Простите ему эту улыбку, онъ не въ состояніи былъ удержаться.— Сентъ-Клеръ еще могъ улыбаться! Такъ свтлы и спокойны были послдніе дни странствія этой маленькой души, такой легкій, благоухающій втерокъ несъ эту лодочку къ небеснымъ берегамъ, что не чувствовалось, чтобы это было приближеніе смерти. Двочка не страдала, она ощущала только спокойную, безболзненную слабость, которая постепенно увеличивалась съ каждымъ днемъ, она была такъ прелестна, такъ нжна, такъ счастлива и преисполнена вры, что всякій невольно поддавался умиротворяющему вліянію невинности и покоя, которыя она разливала вокругъ себя. Сентъ-Клеръ ощущалъ какое-то странное спокойствіе. Не то, чтобы онъ надялся,— это было невозможно. Онъ и не покорился, онъ только мирно отдыхалъ въ настоящемъ, которое казалось такимъ прекраснымъ, что не хотлось думать о будущемъ. Нчто подобное мы ощущаемъ въ лсу осенью, когда воздухъ ясенъ и мягокъ, деревья горятъ болзненнымъ румянцемъ и послдніе цвты красуются на берегу ручья, мы наслаждаемся всмъ этимъ тмъ сильне, что знаемъ, какъ скоро оно исчезнетъ.

Мечты и предчувствія Евы были всего лучше извстны ея врному другу Тому. Ему она говорила то, что боялась сказать отцу, чтобы не разстроить его. Ему она повряла т таинственныя примты, по которымъ душа узнаетъ, что ей скоро можно будетъ сбросить свою земную оболочку.

Подъ конецъ Томъ пересталъ спать у себя въ комнат, а проводилъ ночи на веранд, готовый вскочить по первому зову.

— Дядя Томъ, съ чего это ты вздумалъ спать гд попало и какъ попало, точно собака?— спросила миссъ Офелія.— Я думала, что ты человкъ аккуратный, любишь спать у себя на постели, по-христіански…

— Я и то люблю, миссъ Фели,— отвчалъ Томъ таинственнымъ голосомъ,— только теперь…

— Ну, что такое теперь?

— Не надо говорить такъ громко, масса Сентъ-Клеръ не любитъ, чтобы объ этомъ говорили. Но вы знаете, миссъ Фели, настало время ждать жениха.

— Что ты хочешь сказать, Томъ?

— Въ Писаніи сказано: ‘Въ полунощи былъ гласъ велій: се женихъ грядетъ, бдите убо!’ Вотъ этого-то я и жду каждую ночь, миссъ Фели, я не хочу проспать жениха.

— Почему ты такъ думаешь, дядя Томъ?

— Миссъ Ева сказала мн. Господь посылаетъ своего встника душ. Я долженъ быть при этомъ, миссъ Фели, когда это благословенное дитя войдетъ въ царствіе небесное, врата его откроются такъ широко, что мы вс увидимъ славу Господню, миссъ Фели.

— Дядя Томъ, разв миссъ Ева говорила теб, что ей сегодня хуже?

— Нтъ, но сегодня утромъ она мн сказала, что часъ близится,— это они шепнули младенцу, миссъ Фели,— ангелы. ‘То трубный звукъ передъ разсвтомъ дня’,— привелъ Томъ строчку своего любимаго гимна.

Этотъ разговоръ происходилъ между миссъ Офеліей и Томомъ въ одиннадцатомъ часу вечера, посл того какъ она, покончивъ вс приготовленія къ ночи, пошла запирать наружную дверь и нашла Тома, лежащимъ на веранд.

Она не была женщиной нервной, впечатлительной, но его торжественныя, прочувствованныя слова поразили ее. Ева была въ этотъ день необыкновенно бодра и весела, она сидла въ постели, разбирала разныя бездлушки и драгоцнности и назначала, кому что отдать. Она была боле оживлена, голосъ ея звучалъ громче, чмъ вс послднія недли. Отецъ зашелъ къ ней вечеромъ и замтилъ, что сегодня двочка больше похожа на прежнюю Еву, чмъ за все время болзни, поцловавъ ее на ночь, онъ сказалъ миссъ Офеліи: — А что, кузина, можетъ быть намъ и удастся сохранить ее! сегодня ей положительно лучше!— И онъ ушелъ къ себ съ боле легкимъ сердцемъ, чмъ за все послднее время.

Но въ полночь — чудный, мистическій часъ, когда рдетъ завса, отдляющая мимолетное настоящее отъ вчнаго будущаго,— въ полночь явился встникъ.

Прежде всего въ ея комнат послышались торопливые шаги: миссъ Офелія ршила не спать и просидть всю ночь около больной. Въ полночь она вдругъ замтила въ лиц ея то, что опытныя сидлки многозначительно называютъ ‘перемной’. Она быстро открыла наружную дверь, Томъ, сторожившій на веранд, вскочилъ.

— Бги за докторомъ. Томъ, живй, не теряй ни минуты!— приказала миссъ Офелія и, перейдя черезъ комнату, постучала въ дверь Сентъ-Клера.

— Кузенъ,— позвала она,— придите-ка сюда.

Почему слова эти отдались въ его сердц точно комъ земли, падающій на гробъ? Онъ вскочилъ съ постели и въ одну минуту былъ около Евы, наклоняясь надъ спавшей двочкой.

Что такое увидлъ онъ, отчего сердце его сразу замерло? Отчего оба они не обмнялись ни словомъ? Только тотъ можетъ сказать это, кто видлъ на миломъ лиц это необъяснимое выраженіе, безнадежно, безошибочно говорящее, что дорогое существо уже не принадлежитъ намъ.

На лиц двочки еще не было печати смерти, на немъ лежало выраженіе величавое, почти величественное, тнь отъ присутствія невидимыхъ духовъ, разсвтъ безсмертія въ этой дтской душ.

Они поглядли на нее и стояли такъ тихо, что въ этой тишин даже тиканье часовъ казалось слишкомъ громкимъ. Черезъ нсколько минутъ вернулся Томъ съ докторомъ. Докторъ вошелъ, взглянулъ на двочку и остался неподвиженъ, какъ остальные.

— Когда произошла эта перемна?— спросилъ онъ тихимъ шопотомъ у миссъ Офеліи.

— Около полуночи,— отвчала она.

Марія, проснувшаяся при вход доктора, вбжала въ комнату съ крикомъ:— Августинъ! Кузина! О! что?..

— Шшъ!— прервалъ ее Сентъ-Клеръ хриплымъ голосомъ,— она умираетъ.

Мамми услышала эти слова и побжала разбудить прислугу. Вскор весь домъ проснулся, зажглись огни, послышались шаги, испуганныя лица виднлись на веранд, заплаканные глаза заглядывали въ стеклянныя двери. Сентъ-Клеръ ничего не слышалъ и не говорилъ, онъ видлъ только одно: это выраженіе на лиц спящей малютки.

— О, если бы она проснулась, если бы она сказала еще хоть слово!— вскричалъ онъ и, наклонившись надъ ней, проговорилъ ей на ухо:— Ева, дорогая!

Большіе синіе глаза открылись, улыбка скользнула по лицу ея, она пыталась приподнять голову и заговорить.

— Ты узнаешь меня, Ева?

— Папа милый!— сказала двочка,— и, сдлавъ послднее усиліе обвила ручками его шею. Черезъ минуту ручки снова упали. Сентъ-Клеръ поднялъ голову и увидлъ, что судорога исказила ея личико, она задыхалась и ловила воздухъ руками.

— О Господи, какъ это ужасно!— вскричалъ онъ отворачиваясь съ тоской и безсознательно сжимая руку Тома.— Томъ, голубчикъ, я этого не перенесу!

Томъ держалъ руки господина въ своихъ, слезы катились по щекамъ его, онъ обратился за помощью туда, гд привыкъ искать ее.

— Молись, чтобы это скорй кончилось,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Это разрываетъ мн сердце!

— Слава Господу! все кончено, все прошло мой дорогой господинъ!— проговорилъ Томъ,— посмотрите на нее.

Двочка лежала на подушкахъ, тяжело дыша, какъ бы отъ усталости, ея большіе, ясные глаза были широко отркыты и неподвижны. Ахъ, что выражали эти глаза, въ которыхъ было столько небеснаго? Все земное прошло, прошли и земныя страданія, но такъ величаво, такъ таинственно, такъ торжествующе было это просвтленное личико, что при взгляд на него невольно умолкали рыданья и жалобы. Вс стояли вокругъ нея, затаивъ дыханіе.

— Ева!— тихонько позвалъ Сентъ-Клеръ.

Она не слышала.

— О, Ева, скажи намъ, что ты видишь? Что это такое?— Свтлая, радостная улыбка пробжала по лицу ея, и она проговорила прерывающимся голосомъ:— О, любовь, радость, миръ!— затмъ вздохнула и перешла отъ смерти къ новой жизни.

Прощай, возлюбленное дитя! Свтлыя врата вчности закрылись за тобою, мы боле не увидимъ твоего кроткаго личика. О, какое горе для тхъ, кто видлъ, какъ ты возносилась на небеса, когда они проснутся и найдутъ надъ собой лишь холодное срое небо будничной жизни, увидятъ, что ты навсегда ушла отъ нихъ.

ГЛАВА XXVIII.
‘Это послдняя дань земл’. (Джонъ Адамсъ).

Статуетки и картины въ комнат Евы были закрыты блыми чахлами, въ ней слышались лишь тихіе голоса и заглушенные шаги, свтъ слегка пробивался сквозь закрытые ставни.

Постель была задрапирована блымъ, на ней подъ снью склонившагося ангела лежала малютка, уснувшая вчнымъ сномъ.

Она лежала одтая въ одно изъ тхъ простенькихъ блыхъ платьицъ, которыя она обыкновенно носила при жизни, свтъ, проходя черезъ розовые занавсы ложился темными тонами на ея личико, смягчая мертвенную блдность ея. Длинныя рсницы нжно касались чистыхъ щекъ, голова слегка склонялась на бокъ, какъ бы въ естественномъ сн, но вс черты лица были проникнуты такимъ небеснымъ выраженіемъ, такою смсью блаженства и покоя, которыя ясно показывали, что это не земной, временный сонъ, но долгій священный покой, какой Господь даетъ избраннымъ Своимъ.

Для такихъ, какъ ты, милая, Ева, нтъ смерти! нтъ ни мрака, ни тни смерти, есть лишь тихое угасаніе, подобное угасанію утренней звзды въ золотистыхъ лучахъ зари. Теб побда безъ битвы, внецъ безъ борьбы!

Такъ думалъ Сентъ-Клеръ, стоя передъ покойницей и пристально глядя на нее. Впрочемъ, кто можетъ знать, что онъ думалъ? Съ той минуты, какъ въ комнат Евы чей-то голосъ произнесъ: ‘Она скончалась’, для него все окуталось страшнымъ туманомъ, тяжелымъ ‘мракомъ тоски’. Онъ слышалъ вокругъ себя голоса, ему предлагали вопросы, и онъ отвчалъ на нихъ, у него спросили, когда ему угодно назначить похоропы, и гд похоронить ее, онъ нетерпливо отвтилъ, что ему все равно.

Адольфъ и Роза убрали комнату. Хотя они оба были втрены и легкомысленны, но обладали нжнымъ, чувствительнымъ сердцемъ. Миссъ Офелія наблюдала, чтобы все было чисто и въ порядк, они внесли въ убранство комнаты нжный поэтическій оттнокъ, лишившій ее того унылаго, мрачнаго вида, которымъ часто отличаются комнаты покойниковъ въ Новой Англіи.

На камин попрежнему стояли цвты, блые, нжные, душистые, съ граціозно опущенными листьями. Маленькій столикъ Евы былъ покрытъ блымъ, на немъ стояла ея любимая вазочка съ однимъ полураспустившимся бутономъ блой розы. Складки драпировокъ и занавсей были расположены Адольфомъ и Розою съ тмъ вкусомъ, который присущъ ихъ рас. Въ ту минуту, когда Сентъ-Клеръ стоялъ задумавшись, Роза тихонько вошла въ комнату съ корзиной блыхъ цвтовъ. Она отступила, увидвъ Сентъ-Клера и почтительно остановилась, но, убдясь, что онъ не обращаетъ на нее вниманія, она подошла, чтобы убрать покойницу цвтами. Сенть-Клеръ видлъ, какъ сквозь сонъ, что она положила въ руку Евы втку жасмина и стала съ большимъ вкусомъ раскладывать прочіе цвты по постели.

Дверь снова отворилась, и Топси съ опухшими отъ слезъ глазами вошла, пряча что-то подъ передникомъ. Роза быстро сдлала ей знакъ, чтобы она ушла, но она ступила шагъ впередъ.

— Уходи,— шепнула Роза строго,— теб здсь нечего длать!

— Ахъ, пусти меня! Я принесла цвтокъ, такой красивый!— и Топси показала полураспустившуюся чайную розу!— Пожалуйста, позволь мн положить его.

— Убирайся вонъ!— еще ршительне проговорила Роза.

— Не гони ее!— неожиданно вмшался Сентъ-Клеръ, топнувъ ногой,— пусть она войдетъ!

Роза сразу отступила. Топси подошла и положила свой даръ къ ногамъ покойницы, затмъ вдругъ съ дикимъ воплемъ бросилась на полъ подл кровати и громко зарыдала.

Миссъ Офелія вбжала въ комнату и старалась поднять ее и заставить замолчать, но напрасно.

— О, миссъ Ева! О, миссъ Ева! Отчего я не умерла вмст съ вами, отчего я не умерла!

Въ этомъ вопл слышалось искреннее, отчаянное горе, кровь прилила къ мраморно-блдному лицу Сентъ-Клера, и въ первый разъ посл смерти двочки на глазахъ его показались слезы.

— Встань, двочка,— сказала миссъ Офелія мягкимъ голосомъ,— не плачь такъ. Миссъ Ева ушла на небо, она теперь ангелъ.

— Но я не могу ее видть!— отвчала Топси,— я никогда ее не увижу!— и она зарыдала еще сильне.

Съ минуту вс стояли молча.

— Она говорила, что любитъ меня!— продолжала Топси,— и она вправду любила! О Господи, Господи! Теперь у меня никого не осталось, никого, никого!

— Это, пожалуй, правда,— замтилъ Сентъ-Клеръ.— Но,— обратился онъ къ миссъ Офеліи,— попробуйте, не удастся ли вамъ успокоить это бдное созданьице.

— Лучше бы мн никогда не родиться на свтъ,— рыдала Топси,— я совсмъ не хотла рождаться, и зачмъ я только родилась, совсмъ это не нужно!

Миссъ Офелія ласково, но ршительно подняла ее съ полу и увела изъ комнаты, при этомъ изъ глазъ ея упало нсколько слезинокъ.

— Топси, бдная двочка,— сказала она, приведя ее къ себ въ комнату,— не отчаивайся такъ! Я могу любить тебя, хоть я и не похожа на нашу милую малютку. Она научила меня настоящей христіанской любви. Я могу тебя любить, я тебя люблю и помогу теб вырости хорошей христіанкой.

Голосъ миссъ Офеліи говорилъ больше, чмъ ея слова, а еще боле краснорчивы были слезы, которыя текли по лицу ея. Съ этой минуты она пріобрла надъ душой одинокаго ребенка вліяніе, которое сохранилось на всю жизнь.

— О, моя Ева, какъ мало прожила ты на свт и какъ много добра сдлала,— мелькнуло въ ум Сентъ-Клера.— Какой-то отчетъ я дамъ за всю свою долгую жизнь!

Нсколько времени въ комнат умершей раздавался сдержанный шопотъ и тихіе шаги: это слуги приходили посмотрть на покойницу, потомъ принесли гробикъ, потомъ были похороны, кареты подъзжали къ подъзду, чужіе люди приходили и садились, появились блые шарфы и ленты, креповыя повязки и траурныя платья, кто-то читалъ Библію, кто-то молился, и Сентъ-Клеръ жилъ, ходилъ, двигался, какъ человкъ, выплакавшій вс слезы. До послдней минуты онъ видлъ одно только: золотистую головку въ гробу, потомъ головку закрыли покрываломъ, крышка гроба опустилась. Онъ пошелъ вмст съ другими въ маленькій уголокъ въ конц сада, тамъ, около дерновой скамейки, на которой она такъ часто сидла и читала, и пла съ Томомъ, вырыта была маленькая могилка. Сентъ-Клеръ стоялъ подл нея и тупо смотрлъ внизъ. Онъ видлъ, какъ спускали гробикъ, онъ смутно слышалъ торжественныя слова: ‘Азъ есмь воскресеніе и животъ вчный, вруяй въ Меня аще и умретъ, оживетъ’! и когда могилу засыпали землей, онъ никакъ не могъ представить себ, что въ этой могил скрыта отъ него его Ева.

Нтъ, это и была не Ева, а лишь бренная оболочка того просвтленнаго, безсмертнаго существа, которое воскреснетъ въ день второго пришествія Христа!

Потомъ чужіе ухали, а свои близкіе вернулись въ домъ, гд имъ не суждено было больше видть ее. Комната Маріи была завшена темными занавсями, она лежала въ постели рыдала, стонала и ежеминутно звала слугъ. Слугамъ некогда плакать, да и съ какой стати? вдь это ея, ея собственное горе, она была вполн убждена, что никто на земл не чувствуетъ, и не можетъ, и не хочетъ чувствовать такъ сильно, какъ она.

— Сентъ-Клеръ не пролилъ ни одной слезинки,— говорила она,— онъ не можетъ сочувствовать мн, удивительно до чего онъ жестокъ и безчувственъ, вдь онъ долженъ же понимать, какъ я страдаю.

Люди настолько довряютъ своимъ глазамъ и ушамъ, что большинство слугъ искренно думало, что миссъ всхъ больше огорчена, особенно когда съ Маріей стали длаться истерическіе припадки, она послала за докторомъ и, наконецъ, объявила, что умираетъ. Поднялась общая суматоха, приносили горячія бутылки, грли фланель, суетились, бгали, и это отвлекало мысли отъ свжей утраты.

Томъ не раздлялъ мннія большинства, его неудержимо влекло къ господину. Онъ ходилъ за нимъ по пятамъ и постоянно слдилъ за нимъ внимательнымъ, грустнымъ взглядомъ. Когда онъ видлъ, какъ Сентъ-Клеръ сидлъ блдный и спокойный въ комнат Евы и держалъ въ рукахъ ея маленькую Библію, но не различалъ ни слова, ни буквы въ открытой книг, Томъ прочелъ въ этомъ сухомъ, неподвижномъ взор большое горе, чмъ во всхъ рыданіяхъ и причитаніяхъ Маріи.

Черезъ нсколько дней Сентъ-Клеръ вернулся въ городъ, Августинъ, не находившій себ мста отъ тоски, жаждалъ перемны, надялся, что она дастъ новое направленіе его мыслямъ. Они покинули виллу и садъ съ маленькой могилкой и вернулись въ Новый Орлеанъ. Сентъ Клеръ бродилъ по улицамъ города и старался наполнить пустоту въ своемъ сердц дловыми хлопотами, возбужденіемъ и постояннымъ движеніемъ, люди, встрчавшіе его на улиц или въ кафе, догадывались о его потер только по крепу на его шляп. Онъ улыбался, разговаривалъ, читалъ газеты, разсуждалъ о политик и занимался длами. Кто же могъ замтить, что подъ этой вншней бодростью скрывается сердце мрачное и безмолвное, какъ могила?

— Мистеръ Сентъ-Клеръ странный человкъ,— жаловалась Марія миссъ Офеліи,— я всегда думала, что если онъ кого-нибудь на свт любитъ, то это нашу дорогую маленькую Еву, а онъ, кажется, очень скоро забылъ ее. Я не могу даже заставить его поговорить о ней. Право, я думала, что онъ будетъ больше огорченъ.

— ‘Тихія воды самыя глубокія’, говорятъ у насъ,— произнесла миссъ Офелія тономъ оракула.

— О, я въ это не врю, это сказки! Если у человка есть чувства, онъ выкажетъ ихъ, онъ не можетъ не выказать. Но, конечно, это большое несчастіе имть чувствительное сердце. Я бы лучше хотла быть такой, какъ Сентъ-Клеръ. Моя чувствительность убиваетъ меня.

— Ахъ, миссъ, вы только посмотрите, какъ масса Сентъ-Клеръ исхудалъ! Говорятъ, онъ ничего не стъ,— вмшалась въ разговоръ Мамми.— Я наврно знаю, что онъ не забылъ миссъ Еву, да и кто же можетъ забыть этого милаго маленькаго ангела!— прибавила она, утирая глаза.

— Во всякомъ случа, ко мн онъ не иметъ ни малйшей жалости,— возразила Марія,— онъ не сказалъ мн ни одного слова сочувствія, а вдь долженъ же онъ знать, что ни одинъ мужчина не можетъ такъ страдать, какъ страдаетъ мать.

— Каждому своя боль всего больне,— серьезно замтила миссъ Офелія.

— Вотъ и я то же думаю. Я знаю, что и какъ я чувствую, и никто другой не можетъ этого знать. Моя Ева понимала меня, но ея уже нтъ!— Марія откинулась на кушетку и безутшно зарыдала.

Марія была одной изъ тхъ несчастныхъ женщинъ, въ глазахъ которыхъ все, что потеряно, пріобртаетъ цнность, какой не имла раньше. Во всемъ, что принадлежало ей, она старалась отыскивать всевозможныя недостатки, но разъ предметъ былъ утраченъ, она безъ конца восхваляла его.

Въ то время какъ этотъ разговоръ происходилъ въ гостиной, бесда совсмъ другого рода шла въ библіотек Сентъ-Клера.

Томъ, постоянно съ тревогой слдившій за своимъ господиномъ, увидлъ, какъ тотъ вошелъ въ библіотеку нсколько часовъ тому назадъ, онъ напрасно ждалъ его выхода и ршилъ, наконецъ, войти посмотрть, не случилось ли съ нимъ чего ни будь. Онъ вошелъ неслышными шагами. Сентъ-Клеръ лежалъ ничкомъ на кушетк въ заднемъ углу комнаты, около него лежала открытая Библія Евы. Томъ подошелъ и сталъ около софы. Онъ колебался заговорить ли, а въ эту минуту Сентъ-Клеръ вдругъ поднялся. Честное лицо Тома, глядвшаго на него такъ печально съ такой мольбою, съ такою любовью и сочувствіемъ, поразило его. Онъ положилъ свою руку на руку Тома и прижался къ ней лбомъ.

— Ахъ, Томъ, мой милый, весь міръ пусть, какъ яичная скорлупа.

— Я знаю, масса, я это знаю,— отвчалъ Томъ,— но если бы… о, если бы масса только могъ посмотрть вверхъ, туда, гд наша дорогая миссъ Ева, гд нашъ Господь Іисусъ Христосъ.

— Ахъ, Томъ! Я смотрю вверхъ, но бда въ томъ, что я тамъ ничего не вижу. Я былъ бы радъ, если бы могъ видть.— Томъ тяжело вздохнулъ.

— Видть, должно быть, дано только дтямъ и такимъ простымъ сердцамъ, какъ ты, а намъ не дано,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Отчего это?

— ‘Утаилъ еси отъ премудрыхъ и разумныхъ’, прошепталъ Томъ,— ‘и открылъ еси младенцамъ. Отче, таково было Твое благоволеніе’.

— Томъ, я не врю, я не могу врить. Я привыкъ во всемъ сомнваться,— сказалъ Сэнтъ-Клеръ,— мн бы хотлось врить въ Библію, но я не могу.

— Дорогой масса! молитесь Господу Богу, говорите: ‘Господи, я врую, помоги моему неврію’.

— Кто можетъ знать что нибудь о чемъ бы то ни было?— проговорилъ Сентъ-Клеръ. Глаза его блуждали, онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой.— Неужели вся эта чудная любовь и вра были лишь однимъ изъ вчно мняющихся проявленій человческаго чувства и не имли никакой реальной подкладки, неужели он исчезли съ ея послднимъ вздохомъ? И нтъ ни Евы, ни неба, ни Христа, ничего?

— О, нтъ, дорогой масса, все это есть. Я это знаю, я въ этомъ увренъ,— вскричалъ Томъ, падая на колни.— Поврьте, масса, умоляю васъ, поврьте!

— Но почему же ты знаешь, Томъ, что Христосъ есть? Вдь ты никогда не видалъ Его?

— Я чувствовалъ его своимъ сердцемъ, масса, я и теперь чувствую его! О, масса, когда меня продали и разлучили съ моей старой женой и съ дтьми, я совсмъ отчаялся. Мн казалось, что у меня ужъ ничего не оставалось въ жизни, и вотъ въ это время Господь Богъ помогъ мн, онъ сказалъ: ‘Не бойся, Томъ’! и онъ далъ свтъ и радость моей бдной душ и наполнилъ ее миромъ. И я вдругъ почувствовалъ себя счастливымъ и всхъ полюбилъ и предался вол Божіей и сказалъ себ: куда Онъ меня поставитъ, тамъ я и буду. Я знаю, что это не могло придти отъ меня самого, кто я такой? бдное, жалкое созданіе, это снизошло на меня отъ Господа, и я знаю, онъ тоже самое сдлаетъ для массы.

Томъ говорилъ прерывающимся голосомъ, со слезами. Сентъ-Клеръ положилъ голову къ нему на плечо и сжималъ его грубую, врную черную руку.

— Томъ, ты меня любишь?— спросилъ онъ.

— Я готовъ хоть сейчасъ отдать свою жизнь, чтобы только масса сдлался христіаниномъ.

— Бдный мой, глупый Томъ,— проговорилъ Сентъ-Клеръ, полувставая.— Я не стою любви такого добраго, честнаго человка, какъ ты.

— О, масса, не я одинъ люблю васъ, Господь Іисусъ Христосъ тоже любитъ васъ.

— Почему ты это знаешь, Томъ?— спросилъ Сентъ-Клеръ.

— Я это чувствую своей душой. О, масса! любовь Христа превосходитъ наше пониманіе!

— Странно!— проговорилъ Сентъ-Клеръ, отворачиваясь, исторія человка, который жилъ и умеръ больше 18 вковъ тому назадъ до сихъ поръ такъ дйствуетъ на людей! Но нтъ,— вдругъ прервалъ онъ себя,— это не былъ человкъ. Ни одинъ человкъ никогда не имлъ такого прочнаго, такого животворнаго вліянія! О, если бы я могъ врить, какъ меня учила мать и молиться, какъ молился, когда былъ ребенкомъ.

— Масса, я хочу васъ попросить… проговорилъ Томъ,— миссъ Ева, такъ чудно читала мн это! Будьте добры, почитайте и вы. Безъ миссъ Евы никто мн не читаетъ.

Глава Евангелія, на которой было раскрыта книга, была 11-ая отъ Іоанна,— трогательный разсказъ о воскрешеніи Лазаря. Сентъ-Клеръ прочелъ ее громко, останавливаясь нсколько разъ, чтобы подавить охватившее его волненіе. Томъ стоялъ на колняхъ подл него, сложивъ руки, съ выраженіемъ любви, вры и благоговнія на лиц.

— Томъ,— спросилъ его господинъ,— теб кажется, что все вправду было?

— Я какъ будто своими глазами все это вижу, масса,— отвчалъ Томъ.

— Мн бы хотлось имть твои глаза, Томъ.

— Я молюсь объ этомъ Господу, масса.

— Но, Томъ, вдь ты знаешь, что я гораздо образованне тебя. Что, если я теб скажу, что не врю Библіи?

— О масса!— вскричалъ Томъ, съ мольбой протягивая руки.

— Это нисколько не поколеблетъ твоей вры, Томъ?

— Ни крошечки,— отвчалъ Томъ.

— Но, отчего же, Томъ? Вдь ты понимаешь, что я знаю больше твоего?

— О, масса, разв вы не читали, что Онъ утаилъ отъ премудрыхъ и разумныхъ и открылъ младенцамъ? Но вдь вы, масса, не серьезно говорите это? нтъ?

И Томъ съ тревогой глядлъ на своего господина.

— Нтъ, нтъ, Томъ, не серьезно. Я не говорю, что я не врю, напротивъ, я знаю, что есть много основаній врить, только я не могу. У меня ужъ такая дурная привычка вчно сомнваться!

— Если бы масса попробовалъ молиться!

— Почему ты знаешь, что я не молюсь, Томъ?

— А разв молитесь, масса?

— Я бы молился, Томъ, если бы было кому слушать меня, но когда я молюсь, мн все кажется, что это такъ, пустыя слова. Помолись лучше ты, Томъ, покажи мн, какъ надо молиться.

Сердце Тома было переполнено. Онъ излилъ свои чувства въ молитв, какъ изливается потокъ долго сдержанный преградой. Одно было ясно: Томъ, былъ твердо увренъ, что былъ Кто-то, Кто слышалъ Его. Эта вра, это глубокое чувство увлекли Сентъ-Клера почти къ преддверію того неба, которое такъ живо представлялъ себ Томъ. Ему показалось, что онъ приближается къ Ев.

— Благодарю тебя, голубчикъ,— сказалъ онъ, когда Томъ всталъ.— Мн пріятно слушать, какъ ты молишься, Томъ, но теперь уйди, оставь меня одного, мы поговоримъ побольше въ другой разъ.

Томъ молча вышелъ изъ комнаты.

ГЛАВА XXVIII.
Соединеніе.

Недля за недлею проходили своей чередой въ дом Сентъ-Клера, и волны жизни въ своемъ обычномъ теченіи сомкнулись надъ маленькой лодочкой, поглощенной ими. Суровая, холодная, непривлекательная, будничная дйствительность идетъ своимъ путемъ, неумолимо и безучастно, не принимая во вниманіе чувствъ человка! Мы должны сть, пить, спать и просыпаться, должны заключать сдлки, покупать, продавать, спрашивать и отвчать на вопросы, однимъ словомъ, преслдовать тысячу тней, хотя ни одна изъ нихъ не иметъ для насъ ни малйшей привлекательности, холодная, механическая привычка жить остается, хотя вся прелесть жизни исчезла.

Вс интересы, вс надежды Сентъ-Клера безсознательно сосредоточивались на его маленькой дочери. Ради Евы онъ устраивалъ свои денежныя дла, ради Евы онъ такъ или иначе располагалъ своимъ временемъ, длать то или другое для Евы, покупать, устроить или украсить что нибудь для нея, настолько вошло ему въ привычку, что теперь, когда ея не было, ему казалось, что не о чемъ, заботиться, нечего длать.

Правда, существуетъ другая жизнь, и вра въ нее придаетъ всмъ иначе непонятнымъ факторамъ, изъ которыхъ состоитъ наше земное существованіе, важное значеніе таинственную цнность. Сентъ-Клеръ отлично зналъ это, часто, въ особенно тяжелыя минуты, онъ слышалъ дтскій голосокъ, звавшій его на небо и видлъ маленькую ручку, указывавшую ему путь жизни. Но горе придавило его тяжелымъ камнемъ, онъ не могъ подняться. У него была одна изъ тхъ натуръ, которыя внутреннимъ чутьемъ и инстинктомъ понимаютъ религіозные догматы ясне и глубже, чмъ многіе исповдники и послдователи христіанства. Даръ оцнивать и способность чувствовать тонкіе оттнки и взаимное отношеніе нравственныхъ законовъ, повидимому, часто бываетъ удломъ людей, которые на практик, вполн пренебрегаютъ этими законами. Муръ, Байронъ, Гете часто находятъ для выраженія истиннаго религіознаго чувства такія слова, которыя не приходятъ въ голову людямъ, руководствующимся этимъ чувствомъ въ жизни. Для такихъ натуръ пренебреженіе къ религіи является страшной измной, смертнымъ грхомъ.

Сентъ-Клеръ никогда не руководствовался въ жизни никакими религіозными правилами, вслдствіе утонченности своей натуры онъ инстинктивно чувствовалъ, какія трудныя обязанности возлагаетъ христіанство на своихъ послдователей и не ршался взять ихъ на себя, заране отступая передъ угрызеніями собственной совсти. Человческая природа такъ непослдовательна, особенно у идеалистовъ, что имъ представляется лучше совсмъ не браться за дло, чмъ взявшись, не довести его до конца.

И все-таки Сентъ-Клеръ значительно измнился въ послднее время. Онъ внимательно и добросовстно читалъ маленькую Библію Евы, онъ боле серьезно обдумывалъ свои отношенія къ прислуг, при чемъ остался крайне недоволенъ ими какъ въ прошломъ, такъ и въ настоящемъ, вскор по возвращеніи въ Новый Орлеанъ онъ началъ хлопотать объ освобожденіи Тома, для чего требовалось исполненіе разныхъ формальностей. Между тмъ онъ съ каждымъ днемъ все больше и больше привязывался къ Тому. Во всемъ свт никто и ничто такъ живо не напоминало ему его Еву. Онъ неотлучно держалъ его при себ, замкнутый и сдержанный въ выраженіи своихъ чувствъ при другихъ, при Том онъ почти думалъ вслухъ. Впрочемъ, это было неудивительно: стоило видть то выраженіе любви и преданности, съ какимъ Томъ постоянно слдилъ за своимъ молодымъ господиномъ.

— Ну, Томъ,— сказалъ Сентъ-Клеръ на другой день посл того какъ началъ свои хлопоты объ его освобожденіи,— скоро ты будешь вольнымъ человкомъ, укладывай свои вещи и собирайся въ Кентукки.

Внезапный лучъ радости, освтившій лицо Тома, когда онъ поднялъ руки къ небу и воскликнулъ съ восторгомъ: ‘Слава Теб, Господи!’ непріятно подйствовалъ на Сентъ-Клера. Ему не понравилось, что Томъ такъ радъ уйти отъ него.

— Теб не такъ ужъ худо жилось здсь, Томъ, нечего приходить въ такой восторгъ,— довольно сухо замтилъ онъ.

— Нтъ, нтъ, масса, я не тому радуюсь, что уйду. Но я буду свободнымъ человкомъ, вотъ что меня радуетъ.

— А ты разв не думаешь, Томъ, что лично теб жилось въ невол лучше, чмъ жилось бы на свобод?

— Нтъ, масса Сентъ-Клеръ,— горячо отвчалъ Томъ,— нтъ, никакъ.

— Но, Томъ, разв ты могъ бы своимъ трудомъ заработать себ такое платье и такое содержаніе, какое получалъ у меня?

— Все это я знаю, масса Сентъ-Клеръ. Масса былъ слишкомъ добръ ко мн. Но, масса, лучше имть плохое платье, плохое жилище и все плохое, да свое собственное, чмъ имть все самое лучшее, да чужое. Мн такъ чувствуется масса, и я думаю вдь это естественно, масса!

— Я такъ же думаю, Томъ. Значитъ, черезъ мсяцъ или около этого ты уйдешь и оставишь меня!— прибавилъ онъ съ неудовольствіемъ.— А впрочемъ, почему же теб и не уйти?— Онъ всталъ и началъ ходить по комнат.

— Нтъ, я не уйду, пока масса въ гор,— сказалъ Томъ,— я останусь съ вами, пока я вамъ нуженъ, пока я что нибудь могу для васъ сдлать!

— Пока я въ гор, Томъ?— сказалъ Сентъ-Клеръ печально глядя въ окно.— А когда же пройдетъ мое горе?

— Когда масса Сентъ-Клеръ сдлается христіаниномъ,— отвчалъ Томъ.

— И ты въ самомъ дл намренъ остаться до тхъ поръ?— съ полуулыбкой спросилъ Сентъ-Клеръ, отойдя отъ окна и положивъ руку на плечо Тома.— Ахъ, ты мой добрый, глупый Томъ! Нтъ, я не стану удерживать тебя такъ долго! Позжай домой къ своей жен и дтямъ, кланяйся имъ всмъ отъ меня.

— Я врю, что этотъ день настанетъ,— проговорилъ Томъ серьезно со слезами на глазахъ,— Господь уготовалъ дло для массы.

— Дло?— удивился Сентъ-Клеръ.— Ну, Томъ, пожалуйста, разскажи, какъ ты думаешь, что это за дло такое, мн это интересно.

— Что же? Даже я, такое ничтожное созданіе, имю дло, данное мн Богомъ, а масса Сентъ-Клеръ, у котораго есть и образованіе, и богатство, и друзья, какъ много онъ можетъ сдлать для Бога.

— Томъ, ты, кажется воображаешь, что Богу нужно, чтобы для него что-нибудь длали?— улыбнулся Сентъ-Клеръ.

— Все что мы длаемъ для Божіихъ твореній, мы длаемъ для Бога,— сказалъ Томъ.

— Вотъ это хорошее ученье, Томъ! Клянусь, оно гораздо лучше всхъ проповдей доктора Б.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ пріздомъ гостей.

Марія Сентъ-Клеръ чувствовала потерю Евы настолько глубоко, насколько ей было вообще доступно глубокое чувство, и такъ какъ она обладала способностью длать всхъ несчастными, когда сама была несчастна, то слуги, ходившіе за ней вдвойн оплакивали маленькую барышню, ласковое обращеніе и кроткое заступничество которой часто смягчали для нихъ эгоистичную тиранію ея матери. Особенно страдала бдная Мамми. Оторванная отъ семьи, она находила утшеніе исключительно въ привязанности къ прелестной малютк, и теперь сердце ея было окончательно разбито. Она плакала день и ночь и отъ избытка горя стала мене ловко и проворно ухаживать за своей госпожей, чмъ навлекала безпрестанную брань на свою беззащитную голову.

Миссъ Офелія тоже сильно чувствовала потерю Евы, но въ ея добромъ, честномъ сердц горе принесло благіе плоды. Она стала боле кротка и снисходительна, и хотя съ прежнимъ усердіемъ исполняла вс свои обязанности, но при этомъ сохраняла спокойный умиротворенный видъ, какъ человкъ, который не напрасно заглядываетъ въ глубину собственнаго сердца. Она прилежно занималась съ Топси и учила ее главнымъ образомъ Библіи, она не гнушалась больше ея прикосновенія, не выказывала дурно скрытаго отвращенія, потому что и не чувствовала его. Она смотрла на нее теперь сквозь ту призму, какую Ева поднесла къ глазамъ ея, и видла въ ней лишь безсмертное созданіе Божіе, которое Богъ поручилъ ей вести къ добродтели и вчной жизни. Топси не сразу стала святой, но жизнь и смерть Евы произвели въ ней замтную перемну.

Ея прежнее грубое равнодушіе исчезло, у нея явилась чувствительность, надежда, желаніе и стремленіе къ добру, Топси боролась съ собой, боролась неровно, съ перерывами, часто уставала, но затмъ снова принималась съ удвоенной силой.

Одинъ разъ, когда миссъ Офелія послала Розу позвать къ себ Топси, та замтила, что двочка что-то поспшно прячетъ на груди.

— Что это у тебя, негодяйка? Ты что нибудь украла, голову даю на отсченіе!— вскричала Роза, грубо схвативъ ее за руку.

— Убирайтесь прочь, миссъ Роза,— сказала Топси, отталкивая ее,— это не ваше дло!

— Ну, не разговаривай у меня!— возразила Роза,— я вдь видла, какъ ты что-то прятала, я знаю твои штуки!— Роза держала ее и старалась засунуть руку ей за платье, а Топси вн себя отъ гнва, отбивалась ногами, мужественно защищая то, что считала своимъ правомъ. Шумъ ихъ борьбы привлекъ на мсто дйствія и миссъ Офелію, и Сентъ-Клера.

— Она что-то украла!— объявила Роза.

— Ничего я не украла!— увряла Топси, рыдая отъ гнва.

— Отдай мн, что у тебя тамъ!— сказала миссъ Офелія твердымъ голосомъ.

Топси колебалась, но посл повтореннаго приказанія вытащила изъ подъ платья какую-то вещицу засунутую въ ея старый чулокъ. Миссъ Офелія вывернула чулокъ. Въ немъ лежала маленькая книжка, которую Ева подарила Топси, гд на каждый день года былъ выбранъ стихъ изъ Св. Писанія, и завернутый въ бумажку локонъ волосъ, тоже данный Евой въ памятный день ея прощанья съ прислугой.

Сентъ-Клеръ былъ тронутъ при вид этихъ вещей. Книжечка оказалась обернутой въ черный креповый лоскутокъ.

— Зачмъ ты такъ завернула книжку?— спросилъ Сентъ-Клеръ, указывая на крепъ.

— Потому что… потому что… потому что она была миссъ Евина. О, не отнимайте у меня этого, пожалуйста, не отнимай те!— вскричала она, сла на полъ, закрыла голову передникомъ и громко зарыдала.

Это была странная смсь трогательнаго и смшного: маленькій, старый чулочекъ, черный крепъ, книжка съ текстами, прелестный мягкій локонъ и полное отчаяніе Топси.

Сентъ-Клеръ улыбнулся, но на глазахъ его были слезы.

— Полно, полно, перестань плакать,— сказалъ онъ,— никто не отнимаетъ у тебя твоихъ сокровищъ!— Онъ сложилъ вс вещи, какъ он лежали раньше, положилъ ихъ на колни двочки и увелъ миссъ Офелію съ собой въ гостиную.

— Право, я думаю, что вы можете что нибудь сдлать изъ этого созданьица,— сказалъ онъ, указывая пальцемъ черезъ плечо.— Душа, способная чувствовать истинное горе, способна на все хорошее. Вы должны заняться ею.

— Двочка очень исправилась за послднее время,— сказала миссъ Офелія,— я надюсь, что изъ нея выйдетъ хорошая женщина, но, Августинъ,— она положила руку ему на плечо,— мн хотлось спросить у васъ одну вещь: кому принадлежитъ эта двочка, вамъ или мн?

— То есть какъ? вдь я же подарилъ ее вамъ!

— Да, но не на законномъ основаніи, а я хочу, чтобы она была моей и по закону,

— Фью, фью, кузина,— вскричалъ Августинъ,— а что скажетъ общество аболиціонистовъ? Имъ придется назначить день поста по случаю вашей измны, если вы сдлаетесь рабовладлицей!

— Ну, это пустяки! Я хочу, чтобы она была моя, чтобы я имла право взять ее съ собой въ свободные штаты. Тамъ я дамъ ей вольную, иначе все, что я для нея длаю, пропадетъ даромъ.

— О, кузина! вы значитъ признаете, что цль оправдываетъ средство? я не могу поощрять такихъ мнній.

— Пожалуйста, оставьте шутки, поговоримъ серьезно,— сказала миссъ Офелія.— Мн совершенно не стоитъ внушать этой двочк христіанскія понятія о нравственности, если я не могу спасти ее отъ развращающаго вліянія и отъ всхъ бдствій рабства. Если вы, дйствительно, хотите подарить ее мн, дайте мн дарственную запись на нее или какую нибудь другую бумагу, требуемую закономъ.

— Хорошо, хорошо,— сказалъ Сентъ-Клеръ,— дамъ.— Онъ слъ и развернулъ газету.

— Дайте сейчасъ,— настаивала миссъ Офелія.

— Къ чему такой спхъ?

— Потому что хорошее дло никогда не слдуетъ откладывать,— отвчала миссъ Офелія.— Вотъ вамъ бумага, перо и чернила. Напишите сейчасъ-же.

Сентъ-Клеръ, какъ большинство людей его характера, терпть не могъ настоящее время глагола ‘длать’, настойчивость миссъ Офеліи досаждала ему.

— Послушайте, что вы волнуетесь?— сказалъ онъ.— Разв вамъ мало моего слова? Можно подумать, что вы брали уроки у евреевъ! Чего вы пристаете къ человку!

— Я хочу обезпечить себя,— отвчала миссъ Офелія.— Вы можете умереть или обанкротиться, и тогда Топси продадутъ съ аукціона, что бы я ни говорила.

— Право, вы слишкомъ предусмотрительны! Ну, нечего длать, разъ я попалъ въ руки янки, приходится уступить!— и Сентъ-Клеръ быстро написалъ дарственную запись, что было для него совершенно легко, такъ какъ онъ хорошо зналъ разныя формы дловыхъ бумагъ. Онъ подписалъ свою фамилію огромными буквами съ большущимъ росчеркомъ.

— Извольте, миссъ Вермонтъ, вотъ вамъ бумага, написанная по форм, надюсь, вы довольны?— спросилъ онъ, передавая ей написанное.

— Умница!— съ улыбкой проговорила миссъ Офелія,— а разв не нужна подпись свидтеля!

— О, чортъ возьми! конечно!— Онъ открылъ дверь въ комнату Маріи.— Мари, кузин хочется имть твой автографъ. Пожалуйста, напиши свое имя вотъ здсь.

— Что это таісое?— спросила Марія, пробгая глазами бумагу.— Вотъ-то смхъ! я считала нашу кузину слишкомъ благочестивой для такихъ ужасныхъ длъ!— прибавила она, небрежно подписывая свое имя,— но если ей такого рода товаръ нравится, что-же, отлично!

— Ну, вотъ, извольте, теперь она ваша и тломъ и душою,— сказалъ Сентъ-Клеръ, вручая бумагу миссъ Офеліи.

— Она настолько же моя, насколько была и раньше,— отвчала миссъ Офелія,— никто, кром Бога, не иметъ права отдать мн ее, но теперь я по крайней мр могу защищать ее.

— Хорошо, во всякомъ случа она ваша по закону,— сказалъ Сентъ-Клеръ, возвращаясь въ гостиную и снова принимаясь за газеты.

Миссъ Офелія не особенно любила сидть въ обществ Маріи. Она послдовала за нимъ въ гостиную, но сначала убрала бумагу.

— Августинъ,— вдругъ сказала она, не отрываясь отъ своего вязанья,— сдлали ли вы какія-нибудь распоряженія относительно вашихъ слугъ на случай вашей смерти?

— Никакихъ,— отвчалъ Сентъ-Клеръ, продолжая читать.

— Въ такомъ случа ваше снисходительное обращеніе съ ними можетъ оказаться большою жестокостью.

Эта мысль часто приходила въ голову Сентъ-Клеру, тмъ не мене онъ небрежно отвтилъ:

— Я какъ нибудь сдлаю распоряженіе.

— А когда?— спросила миссъ Офелія.

— Ну, какъ нибудь на-дняхъ.

— А вдругъ вы не успете и умрете.

— Кузина, что съ вами?— удивился Сентъ-Клеръ, откладывая газету и смотря на нее.— Разв вы замчаете у меня признаки желтой лихорадки или холеры, что вы заставляете меня длать предсмертныя распоряженія?

— Смерть часто приходитъ, когда мы мене всего ожидаемъ ее,— сказала миссъ Офелія.

Сентъ-Клеръ всталъ, отложилъ газету и вышелъ черезъ открытую дверь на веранду, чтобы положить конецъ разговору, который былъ непріятенъ ему. Онъ машинально повторилъ слово ‘смерть’, облокотился на перила, полюбовался сверкающей водой фонтана, цвтами, деревьями и вазами на двор и снова повторилъ таинственное слово, столь часто произносимое людьми и обладающее столь грозною силою: ‘смерть’!

— Какъ странно, что существуетъ такое слово,— думалось есу,— и такое явленіе, а мы постоянно забываемъ его, сегодня человкъ живетъ, онъ красивъ собой, онъ горячо чувствуетъ, онъ полонъ надеждъ, желаній, потребностей, а завтра онъ умеръ, исчезъ навсегда.

Былъ теплый золотистый вечеръ. Онъ дошелъ до другого конца веранды и увидлъ Тома, который старался самъ читать Библію, указывая себ пальцемъ каждое слово и произнося его шопотомъ.

— Не хочешь ли я теб почитаю, Томъ?— спросилъ Сентъ-Клеръ, садясь подл него.

— Пожалуйста, масса,— съ благодарностью отвчалъ Томъ.— Когда вы читаете, я лучше понимаю.

Сентъ-Клеръ взялъ книгу, посмотрлъ и началъ читать съ того мста, гд у Тома была сдлана отмтка:

‘Когда же пріидетъ Сынъ Человческій во слав Своей и вс святые Ангелы съ Нимъ, тогда сядетъ на престол славы Своей. И соберутся предъ Нимъ вс народы, и отдлитъ однихъ отъ другихъ, какъ пастырь отдляетъ овецъ отъ козлищъ…’

Сентъ-Клеръ читалъ съ оживленіемъ, пока не дошелъ до послдняго стиха:

‘Тогда скажетъ и тмъ, которые по лвую сторону: Идите отъ Меня, проклятые, въ огонь вчный, уготованный дьяволу и аггеламъ его: ибо алкалъ Я, и вы не дали мн сть, жаждалъ, и вы не напоили Меня, былъ странникомъ, и не приняли Меня, былъ нагъ, и не одли Меня, боленъ и въ темниц, и не постили Меня!

Тогда и они скажутъ Ему въ отвтъ: Господи! когда мы видли Тебя алчущимъ, или жаждущимъ, или странникомъ, или нагимъ, или больнымъ, или въ темниц, и не послужили Теб?

Тогда скажетъ имъ въ отвтъ: Истинно говорю вамъ: такъ какъ вы не сдлали этого одному изъ малыхъ сихъ, то не сдлали Мн’.

Послдній стихъ, видимо, поразилъ Сентъ-Клера. Онъ прочелъ его два раза, второй разъ медленно, какъ бы обдумывая каждое слово.

— Томъ,— сказалъ онъ,— т люди, которыхъ постигнетъ такая жестокая кара, должно быть, жили такъ же, какъ я: спокойно, въ довольств, въ почет и не думали справляться, кто изъ ихъ ближнихъ голоденъ, или жаждетъ, или боленъ, или въ темниц.

Томъ ничего не отвтилъ.

Сентъ-Клеръ всталъ и сталъ задумчиво ходить по веранд, повидимому, забывъ все окружающее. Онъ такъ углубился въ свои мысли, что Тому пришлось два раза напомнить ему, что уже звонили къ чаю.

За чаемъ Сентъ-Клеръ былъ разсянъ и задумчивъ. Посл чая они вс трое, молча, перешли въ гостиную.

Марія прилегла на кушетку защищенную шелковымъ пологомъ отъ москитовъ и скоро крпко уснула. Миссъ Офелія молча вязала. Сентъ-Клеръ прислъ за фортепіано и началъ наигрывать тихую, грустную мелодію. Онъ, очевидно, былъ въ мечтательномъ настроеніи и посредствомъ музыки говорилъ самъ съ собою. Немного погодя, онъ открылъ ящикъ, вынулъ оттуда старую, пожелтвшую отъ времени, тетрадь нотъ и принялся перелистывать ее.

— Вотъ,— сказалъ онъ, обращаясь къ миссъ Офеліи,— это одна изъ тетрадей моей матери, это написано ея рукою, придите, посмотрите. Она переписала и аранжировала это изъ Реквіема Моцарта.

Миссъ Офелія подошла и посмотрла.

— Она часто пла эту вещь,— продолжалъ Сентъ-Клеръ.— Я какъ будто слышу ея голосъ.

Онъ взялъ нсколько торжественныхъ аккордовъ и заплъ знаменитый латинскій гимнъ ‘Dies Ire’ (День скорби).

Томъ, стоявшій на веранд, былъ привлеченъ этими звуками къ дверямъ комнаты и остановился, прислушиваясь. Онъ, конечно, не понималъ словъ, но музыка и пніе, особенно въ наиболе трогательныхъ мстахъ, производили на него сильное впечатлніе. Это впечатлніе было бы еще живе, если бы Томъ понималъ смыслъ чудныхъ словъ:

Recordare Iesu pie, quod sum causa suae viae ne me perdas ilia die: Quaerens me sedisti lassus, redemisti crucem passus. Tantus labor non sit cassus. *).

*) Вспомни, Іисусе благій, что ради меня Ты предпринялъ Свой (крестный) путь, чтобы не погибнуть мн въ тотъ страшный день. Меня ты искалъ, когда припадалъ (къ земл) усталый, Ты искупилъ меня крестными муками, пусть же Твой тяжкій подвигъ не останется тщетнымъ.

Сентъ-Клеръ вложилъ глубоко прочувствованное выраженіе въ эти слова, темная завса лтъ какъ будто отдернулась и ему казалось, что онъ слышитъ голосъ матери, что онъ вторитъ ей. И голосъ и инструментъ дышали жизнью и съ полнымъ сочувствіемъ передавали т звуки, которыми вдохновенный Моцартъ какъ будто предсказалъ собственную кончину.

Кончивъ пть, Сентъ-Клеръ сидлъ нсколько минутъ, склонивъ голову на руку, затмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнат.

— Что за величественная идея, идея Страшнаго Суда,— сказалъ онъ.— Исправленіе всхъ несправедливостей отъ начала вковъ! разршеніе всхъ нравственныхъ вопросовъ неизрченною мудростью. Какая чудная картина!

— И какая страшная для насъ!— замтила миссъ Офелія.

— По крайней мр для меня,— сказалъ Сентъ-Клеръ, останавливаясь въ раздумь.— Я читалъ сегодня Тому Евангеліе отъ Матвя, гд описывается этотъ Судъ, и былъ пораженъ. Можно бы предположить, что т, кто лишены Царствія Небеснаго совершили какія нибудь ужасныя преступленія, но нтъ, они осуждены за то, что не длали положительнаго добра, какъ будто этимъ они принесли громадное зло.

— Можетъ быть,— сказала миссъ Офелія,— человкъ, который не длаетъ добра, тмъ самымъ неизбжно длаетъ зло.

— А что,— Сентъ-Клеръ говорилъ какъ будто самъ про себя, по съ большимъ чувствомъ,— что сказать человку, котораго и собственное сердце, воспитаніе и потребности общества напрасно призывали послужить благородной цли, и который между тмъ плылъ по теченію, оставаясь мечтателемъ, безучастнымъ зрителемъ борьбы, страданій и несправедливостей, въ то время, какъ онъ могъ бы быть дятелемъ?

— Я бы сказала,— отвтила миссъ Офелія.— что онъ долженъ раскаяться и взяться за дло.

— Вы всегда практичны, всегда идете прямо къ цли!— вскричалъ Сентъ-Клеръ, и улыбка освтила лицо его.— Вы, кузина, никогда не даете мн остановиться на общихъ разсужденіяхъ и всегда возвращаете меня къ настоящему времени, слово ‘теперь’ занимаетъ первое мсто въ вашемъ ум.

— Теперь — это единственное время, которымъ мы можемъ располагать,— проговорила миссъ Офелія.

— Дорогая маленькая Ева, бдная двочка!— сказалъ Сентъ-Клеръ,— она тоже въ своей наивной дтской душ мечтала о хорошемъ дл для меня.

Первый разъ посл смерти Евы онъ заговорилъ о ней, и видимо съ трудомъ могъ подавить глубокое волненіе, охватившее его.

— Я такъ смотрю на христіанство,— продолжалъ онъ,— мн кажется ни одинъ человкъ не можетъ послдовательно исповдовать его, не отдавшись всей душой борьб противъ чудовищной несправедливости, лежащей въ основ нашего общественнаго строя, онъ долженъ въ случа надобности пожертвовать собой въ этой борьб. По крайней мр я не могъ бы быть христіаниномъ иначе, какъ при этомъ условіи, хотя, конечно, я видалъ очень много просвщенныхъ христіанъ, которые были далеки отъ чего либо подобнаго, и я долженъ сознаться, что равнодушіе религіозныхъ людей къ этому вопросу, ихъ непониманіе тхъ несправедливостей, которыя возбуждали во мн ужасъ и отвращеніе, боле всего прочаго содйствовали развитію во мн неврія,

— Если вы все это понимали, отчего же сами вы ничего не длали?— спросила миссъ Офелія.

— О, потому что моя доброта заключалась въ томъ, что я валялся на соф и бранилъ церковь и духовенство за то, что среди нихъ нтъ мучениковъ и праведниковъ. Вдь вы знаете, какъ легко обрекать другихъ на мученичество.

— Но теперь вы намрены иначе поступать?

— Будущее извстно одному Богу — отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Я теперь сталъ храбре, потому что я все потерялъ, тотъ, кому нечего терять, можетъ подвергнуть себя какому угодно риску.

— Что же вы думаете длать?

— Я постараюсь исполнить мою обязанность относительно обездоленныхъ негровъ, какъ только уясню себ, въ чемъ она состоитъ,— сказалъ Сентъ-Клеръ.— Начну съ собственныхъ слугъ, для которыхъ я до сихъ поръ ничего не длалъ и, можетъ быть, впослдствіи окажется, что я могу сдлать что нибудь для всхъ невольниковъ, могу содйствовать тому, чтобы моя родина вышла изъ того ложнаго положенія, въ какомъ она находится передъ всми цивилизованными націями.

— А какъ вы думаете, можетъ это случиться, чтобы вся страна добровольно освободила своихъ негровъ?

— Не знаю,— отвчалъ Сентъ-Клеръ.— Теперь настаетъ время великихъ длъ. Героизмъ и безкорыстіе беспрестанно проявляются то тамъ, то здсь. Въ Венгріи помщики освободили нсколько милліоновъ крпостныхъ и понесли громадные денежные убытки, можетъ быть, и у насъ найдутся великодушныелюди, способные не цнить честь и справедливость на доллары и центы.

— Я сильно сомнваюсь въ этомъ,— замтила миссъ Офелія.

— Да, но представьте себ, что мы завтра дадимъ свободу всмъ нашимъ рабамъ, кто же будетъ воспитывать эти милліоны черныхъ, кто научитъ пользоваться свободой? Среди насъ они мало что пріобртутъ. Мы сами слишкомъ лнивы и непрактичны мы не можемъ развить въ нихъ энергіи и предпріимчивости, необходимыхъ для самостоятельной жизни. Имъ придется двинуться на сверъ, гд вс работаютъ, гд трудъ въ мод. Но теперь, скажите откровенно, найдется ли въ вашихъ Сверныхъ Штатахъ достаточно христіанъ-филантроповъ, которые взялись бы поднять ихъ умственный и нравственный уровень? Вы тратите тысячи долларовъ на миссіонеровъ, но потерпите ли вы, чтобы язычники жили въ вашихъ городахъ и деревняхъ, пожертвуете ли вы своимъ временемъ, умомъ и деньгами, чтобы превратить ихъ въ настоящихъ христіанъ? Это мн очень интересно знать. Если мы освободимъ рабовъ, возьметесь ли вы воспитать ихъ? Многія ли семьи въ вашемъ город согласятся взять негра или негритянку, учить ихъ, не возмущаться ихъ недостатками и стараться сдлать изъ нихъ христіанъ? Многіе ли купцы согласятся взять Адольфа приказчикомъ, или мастера ученикомъ, если я захочу, чтобы онъ выучился ремеслу? Если бы я вздумалъ отдать Джени или Розу въ школу, много ли найдется въ Сверныхъ Штатахъ школъ, въ которыя ихъ примутъ. Многія ли семьи возьмутъ ихъ на пансіонъ? А между тмъ он не смугле многихъ женщинъ Южныхъ и Сверныхъ штатовъ. Вы видите, кузина, я хочу, чтобы насъ судили по справедливости. Мы на видъ самые сильные угнетатели негровъ, но нехристіанское предубжденіе сверянъ создаетъ, пожалуй, притсненіе не мене жестокое.

— Да, кузенъ, я знаю, что это такъ,— сказала миссъ Офелія,— я сама испытала то же предубжденіе, пока не поняла, что обязана преодолть его. Теперь я его преодолла, и я знаю, что на свер есть много хорошихъ людей, которымъ надобно только показать, въ чемъ состоитъ ихъ обязанность. Конечно, чтобы принять язычниковъ въ нашу среду требуется больше самоотверженія, чмъ для того, чтобы посылать къ нимъ миссіонеровъ, но, я думаю, мы въ состояніи сдлать это.

— Вы-то ужъ, конечно, въ состояніи!— вскричалъ Сентъ-Клеръ,— желалъ бы я видть, чего вы не въ состояніи сдлать, разъ признаете это своимъ долгомъ!

— Ну, во мн нтъ ничего особенно хорошаго,— возразила миссъ Офелія.— И другіе поступали бы такъ же, какъ я, если бы смотрли на вещи съ моей точки зрнія. Когда я уду домой, я возьму Топси съ собой. Наши сначала очень удивятся, но я думаю, они согласятся съ моими взглядами. И вообще, я знаю на свер многихъ людей, которые поступаютъ именно такъ, какъ вы говорите.

— Да, но такихъ меньшинство, если у насъ дло освобожденія начнется въ широкихъ размрахъ, неизвстно еще, какъ-то запоютъ у васъ!

Миссъ Офелія ничего не отвчала. Нсколько минутъ продолжалось молчаніе, на лиц Сентъ-Клера появилось грустное, мечтательное выраженіе.

— Не знаю, отчего это мн сегодня постоянно вспоминается моя мать,— сказалъ онъ.— У меня такое странное ощущеніе, точно она здсь, около меня. Мн приходятъ въ голову ея слова, ея мннія. Удивляюсь, почему это иногда прошедшее такъ живо встаетъ передъ нами!

Сентъ-Клеръ еще нсколько минутъ ходилъ по комнат и затмъ сказалъ:

— Я пройдусь немного по улиц, узнаю сегодняшнія новости.

Онъ взялъ шляпу и вышелъ.

Томъ послдовалъ за нимъ до выхода со двора и спросилъ, не пойти ли за нимъ.

— Нтъ, голубчикъ,— отвчалъ Сентъ-Клеръ,— я вернусь черезъ часъ.

Томъ услся на веранд. Былъ чудный лунный вечеръ, и онъ долго слдилъ за поднимавшейся и опускавшейся струей воды въ фонтан и прислушивался къ его плеску. Томъ думалъ о своемъ дом, о томъ, что онъ скоро будетъ свободнымъ человкомъ и можетъ вернуться туда, когда захочетъ. Онъ думалъ, какъ станетъ работать, чтобы выкупить свою жену и дтей. Онъ съ нкоторымъ удовольствіемъ ощупывалъ мускулы на своихъ черныхъ рукахъ, думая о томъ, что они скоро сдлаются его собственностью и будутъ усердно работать для освобожденія его семьи. Затмъ онъ сталъ думать о своемъ благородномъ, молодомъ господин и, по обыкновенію, помолился за него, посл этого мысль его перешла на прелестную Еву, которая представлялась ему не иначе, какъ однимъ изъ ангеловъ небесныхъ. И вотъ ему показалось, что изъ-за брызговъ фонтана на него глядитъ ея свтлое личико съ золотистыми локонами. Онъ задремалъ и увидлъ, что она подбгаетъ къ нему въ припрыжку, какъ раньше, съ вткой жасмина въ волосахъ, съ румянцемъ на щекахъ, съ глазами сіяющими радостью. Онъ смотрлъ на нее, а она какъ будто отдлялась отъ земли, щеки ея поблднли, глаза засіяли глубокимъ, небеснымъ блескомъ, вокругъ головы ея образовалось золотистое сіяніе — и она исчезла… Тома разбудилъ громкій стукъ въ ворота и говоръ нсколькихъ голосовъ.

Онъ поспшилъ отворить ворота. Нсколько человкъ тяжело шагая, внесли на носилкахъ тло, завернутое плащемъ. Свтъ отъ фонаря упалъ прямо на лицо лежавшаго. Томъ громко, отчаянно вскрикнулъ. Этотъ крикъ пронесся по всмъ галлереямъ и черезъ отворенную дверь дошелъ до гостиной, гд миссъ Офелія еще сидла за своимъ вязаньемъ.

Сентъ-Клеръ зашелъ въ кафе просмотрть вечернія газеты. Пока онъ читалъ, между двумя постителями, значительно выпившими, поднялась драка, Сентъ-Клеръ и другіе бросились разнимать ихъ, и Сентъ-Клеръ получилъ смертельный ударъ въ бокъ кинжаломъ, который пытался отнять у одного изъ дравшихся.

Весь домъ наполнился криками, слезами и воплями. Слуги въ припадк горя рвали на себ волосы и бросались на полъ, или безцльно метались по комнатамъ. Только Томъ и миссъ Офелія сохранили присутствіе духа: съ Маріей сдлалась сильнйшая истерика. Подъ наблюденіемъ миссъ Офеліи на одной изъ кушетокъ гостиной наскоро приготовили постель и уложили на нее окровавленное тло. Вслдствіе боли и потери крови, Сентъ-Клеръ лишился чувствъ. Но миссъ Офелія привела его въ себя, онъ ожилъ, открылъ глаза, пристально посмотрлъ на окружающихъ, обвелъ взглядомъ всю комнату, переходя отъ одного предмета на другой и, наконецъ, остановилъ глаза на портрет матери.

Пріхалъ докторъ и осмотрлъ больного. По выраженію лица его было видно, что надежды нтъ. Тмъ не мене, онъ занялся перевязкой раны, миссъ Офелія и Томъ помогали ему. Слуги, толпившіеся около дверей и оконъ веранды, громко плакали и рыдали.

— Однако,— замтилъ докторъ,— необходимо прогнать всхъ этихъ людей. Больному нуженъ полный покой, отъ этого все зависитъ.

Сентъ-Клеръ открылъ глаза и пристально посмотрлъ на огорченныхъ слугъ, которыхъ миссъ Офелія и докторъ старались удалить отъ комнаты.

— Несчастные!— проговорилъ онъ, и выраженіе горькаго раскаянія мелькнуло на лиц его. Адольфъ положительно отказывался уйти. Ужасъ лишилъ его всякаго присутствія духа. Онъ бросился на полъ и ничмъ нельзя было уговорить его встать. Остальные послушались убжденій миссъ Офеліи, что жизнь больного зависитъ отъ ихъ послушанія и отъ соблюденія ими тишины.

Сентъ-Клеръ почти не могъ говорить: онъ лежалъ съ закрытыми глазами, но видно было, что его мучатъ тяжелыя мысли. Черезъ нсколько минутъ онъ положилъ свою руку на руку Тома, стоявшаго на колняхъ подл него и произнесъ.— Томъ, бдный мой!

— Что такое, масса?— спросилъ Томъ.

— Я умираю!— произнесъ Сентъ-Клеръ, сжимая его руку,— молись!

— Не желаете ли вы пригласить священника?— предложилъ докторъ.

Сентъ-Клеръ нетерпливо покачалъ головой и обратился еще настойчиве къ Тому:— ‘Молись’!

И Томъ сталъ молиться отъ всего сердца, со всей силою своей вры, молиться за отходящую душу, которая такъ печально глядла изъ этихъ большихъ скорбныхъ голубыхъ глазъ. Онъ молился, обливаясь слезами, рыдая.

Когда Томъ пересталъ говорить, Сентъ-Клеръ взялъ его за руку, пристально посмотрлъ на него, но не сказалъ ни слова. Онъ закрылъ глаза, но не выпускалъ руки Тома: въ преддверіи вчности черная и блая рука сжимали другъ друга, какъ равныя. По временамъ онъ повторялъ прерывающимся шопотомъ:— Вспомни Іисусе благій… чтобы не погибнуть мн въ тотъ страшный день…

Очевидно, ему вспоминались слова, которыя онъ плъ въ этотъ вечеръ, слова мольбы, обращенныя къ безконечному милосердію. Губы его шевелились, произнося отдльныя строфы гимна.

— Онъ бредитъ, душа его томится,— замтилъ докторъ.

— Нтъ, она возвращается домой, наконецъ, наконецъ-то,— произнесъ Сентъ-Клеръ твердымъ голосомъ.

Усиліе, съ которымъ онъ проговорилъ эти слова, истощило его. Мертвенная блдность покрыла лицо его, но съ тмъ вмст на него снизошло чудное выраженіе покоя, какое бываетъ у засыпающаго, усталаго ребенка.

Такъ пролежалъ онъ нсколько минутъ. Они видли, что смерть уже наложила на него свою могучую руку.

Передъ тмъ, какъ испустить послднее дыханіе, онъ открылъ глаза, засіявшіе радостью, какъ бы при вид любимаго человка, проговорилъ:— Мама!— и скончался.

ГЛАВА XXIX.
Беззащитные.

Мы часто слышимъ объ отчаяніи негровъ, которые теряютъ добраго господина, и это отчаяніе вполн естественно, такъ какъ на всемъ свт нтъ существа боле беззащитнаго и несчастнаго, чмъ негръ при подобныхъ обстоятельствахъ.

Ребенокъ, потерявшій отца, остается подъ защитой друзей и закона, онъ нчто, и можетъ нчто длать,— у него есть свои, всми признаваемыя, права и свое положеніе въ обществ, у раба нтъ ничего подобнаго. Законъ смотритъ на него, какъ на субъекта во всхъ отношеніяхъ лишеннаго правъ, какъ на какой нибудь тюкъ товаровъ. Признаніе его за человческое существо, имющее человческія потребности и желанія, человческую безсмертную душу, зависитъ исключительно отъ неограниченной, безконтрольной воли его господина, и разъ онъ лишился этого господина, у него ничего не осталось.

Количество людей, которые умютъ гуманно и великодушно пользоваться своею безконтрольною властью, весьма ограничено. Это всмъ извстно, а рабамъ лучше, чмъ кому бы то ни было. Они отлично понимаютъ, что имъ гораздо больше шансовъ попасть въ руки жестокаго тирана, чмъ добраго и снисходительнаго господина. Вотъ почему они такъ громко и такъ долго оплакиваютъ смерть добраго массы.

Когда Сентъ-Клеръ скончался, ужасъ и уныніе овладли всми домашними. Онъ погибъ такъ внезапно во цвт лтъ и силъ! Въ каждой комнат, въ каждой галлере дома раздавались рыданія и вопли отчаянія.

Марія, нервная система которой разстроилась вслдствіи ея изнженной жизни, не могла устоять противъ этого страшнаго удара и, пока мужъ умиралъ, переходила отъ одного обморока къ другому. Человкъ, съ которымъ она была связана таинственными узами брака, навсегда ушелъ отъ нея, не сказавъ ей даже прощальнаго слова.

Миссъ Офелія со своимъ обычнымъ самообладаніемъ и силою воли оставалась при умирающимъ до послдней минуты, внимательно, заботливо длая для него все, что было нужно, и всей душой участвуя въ горячей молитв, которую бдный рабъ возсылалъ къ Богу за душу своего умирающаго господина.

Когда убирали покойника на груди его нашли маленькій, медальонъ открывавшійся посредствомъ пружинки. Въ немъ былъ портретъ благороднаго, красиваго женскаго лица, а съ противоположной стороны его лежала подъ стекломъ прядь темныхъ волосъ. Медальонъ надли обратно на бездыханную грудь — прахъ къ праху — бдныя, грустныя реликвіи юношеской мечты, которыя когда-то заставляли такъ горячо биться это похолодвшее теперь сердце.

Вся душа Тома была преисполнена мыслями о вчности, и пока онъ отдавалъ послдній долгъ безжизненному тлу, онъ ни разу не подумалъ, что эта внезапная смерть оставляла его въ безнадежномъ рабств. Онъ былъ спокоенъ за своего господина: въ то время когда онъ обращался со своей молитвой къ небесному Отцу, онъ, какъ бы въ отвтъ на нее, вдругъ почувствовалъ въ душ своей покой и увренность. Благодаря собственной любящей натур, онъ отчасти понималъ полноту божественной любви, ибо, какъ давно сказано: ‘Пребываяй въ любви, пребываетъ во Мн, и Азъ въ немъ’. Томъ надялся, врилъ и пребывалъ въ мир.

Но вотъ миновали похороны съ обычными молитвами, чернымъ крепомъ, и торжественными лицами, снова потекли холодныя грязныя волны повседневной жизни, и снова явился вчный, тяжелый вопросъ: что же длать теперь?

Онъ возникъ въ ум Маріи, когда она сидла въ большомъ кресл, одтая въ трауръ, окруженная боявшимися ея служанками, и разсматривала образцы крепа и бумазеи. Онъ явился и въ ум миссъ Офеліи, которая начинала подумывать о возвращеніи домой, къ себ на сверъ. Онъ наполнялъ безмолвнымъ ужасомъ умы слугъ, которые отлично знали безчувственный, жестокій характеръ своей госпожи. Они понимали, что та снисходительность, какою они пользовались, зависла отъ ихъ господина, а не отъ госпожи. И теперь, когда его не стало, имъ не будетъ никакой защиты отъ самодурныхъ причудъ женщины, ожесточенной горемъ.

Прошло недли дв посл похоронъ. Миссъ Офелія занималась у себя въ комнат, когда кто-то слегка постучалъ въ дверь. Она открыла и увидла Розу, хорошенькую молодую квартеронку, уже знакомую читателю, волоса ея были въ безпорядк, глаза опухли отъ слезъ.

— О, миссъ Фели,— вскричала она, падая на колна и хватаясь за ея платье,— подите къ миссъ Маріи, пожалуйста, подите, попросите ее за меня! Она посылаетъ меня… чтобы меня выскли, посмотрите!— И она подала миссъ Офеліи бумагу.

Это было приказаніе, написанное изящнымъ почеркомъ Маріи, къ завдующему экзекуціонной конторой дать подательниц пятнадцать розогъ.

— Что же ты такое сдлала?— спросила миссъ Офелія.

— Знаете, миссъ Фели, у меня такой гадкій характеръ, это очень дурно съ моей стороны. Я примряла миссъ Маріи платье, и она ударила меня по лицу, а я, не подумавши, отвтила ей да еще дерзко. А она сказала, что собьетъ съ меня спсь разъ навсегда и не позволитъ мн больше задирать носъ, и она написала эту бумагу и велла мн отнести. Лучше бы ужъ она прямо убила меня!

Миссъ Офелія стояла въ раздумь, съ бумагой въ рукахъ.

— Видите ли, миссъ Фели,— продолжала Роза,— что меня выскутъ, это еще не такая большая бда, если бы скла миссъ Мари или вы, но вдь тамъ меня будетъ счь мужчина, и такой ужасный мужчина! Подумайте, какой это страмъ, миссъ Фели.

Миссъ Офелія знала, что на юг было въ обыча посылать женщинъ и двушекъ невольницъ въ экзекуціонныя конторы, гд ихъ подвергали унизительному наказанію мужчины, сдлавшіе себ изъ этого профессію. Она это знала теоретически, но никогда практически не представляла этого себ, пока не увидла, какъ стройное тло Розы судорожно корчилось отъ ужаса. Вся честная кровь женщины, вся сильная кровь уроженки Новой Англіи прилила къ ея щекамъ, сердце ея билось отъ негодованія, но съ своимъ обычнымъ благоразуміемъ и самообладаніемъ она подавила волненіе, крпко сжала бумагу въ рук и сказала Роз:

— Посиди здсь, двушка, я схожу, поговорю съ твоей госпожей

— Позорно! чудовищно! возмутительно!— повторяла она сама про себя, проходя гостиную.

Марія была въ своей комнат и сидла на кресл. Мамми стояла подл и расчесывала ей волосы, Джени сидла на полу и растирала ей ноги.

— Какъ вы себя чувствуете сегодня?— спросила миссъ Офелія.

Вмсто отвта Марія глубоко вздохнула и закрыла глаза, затмъ она проговорила:— Право, не знаю, кузина, вроятно, я никогда не буду чувствовать себя лучше!— И она отерла глаза, батистовымъ платочкомъ съ черной каемкой.

— Я пришла,— сказала миссъ Офелія, откашлявшись, какъ обыкновенно длается при начал щекотливаго разговора,— я пришла поговорить съ вами о бдной Роз.

Теперь глаза Маріи вполн открылись, и легкая краска появилась на ея исхудалыхъ щекахъ.

— Что же съ ней такое?— рзкимъ голосомъ спросила она.

— Она очень раскаивается въ своемъ проступк.

— Неужели, въ самомъ дл? ну она у меня еще не такъ раскается! Я ее проучу! Я довольно долго выносила наглость двчонки, а теперь я ее смирю, она у меня будетъ тише воды, ниже травы!

— Но нельзя ли наказать ее какъ нибудь иначе? Не такъ позорно?

— Я именно и хочу опозорить ее! Мн это-то и нужно! Она всю жизнь чванилась своею деликатностью, красотой и хорошими манерами такъ что забыла, кто она такая. Вотъ я и хочу сразу хорошенько проучить ее, чтобы она знала свое мсто.

— Но подумайте, кузина, если вы уничтожите въ молодой двушк стыдливость и деликатность, она очень скоро можетъ развратиться.

— Деликатность!— вскричала Марія съ презрительной усмшкой,— удивительно подходящее слово для такихъ тварей! Я покажу ей, что она совсмъ своимъ чванствомъ не лучше послдней оборванной двчонки, шляющейся по улиц. Небось, больше не посметъ задирать носъ!

— Вы отвтите передъ Богомъ за такую жестокость!— вскричала миссъ Офелія.

— Жестокость! да какая же это жестокость, хотла бы я знать? Я приказала дать ей всего пятнадцать розогъ и то не сильно. Никакой тутъ нтъ жестокости!

— Нтъ жестокости!— сказала миссъ Офелія,— да я уврена, что всякой двушк лучше, чтобы ее сразу убили.

— Это можетъ казаться двушк съ вашими чувствами, но эти твари привыкли къ подобнымъ вещамъ, безъ этого съ ними нельзя справляться. Дайте имъ только почувствовать, что они могутъ деликатничать и все такое, такъ они сядутъ вамъ на голову, я ужъ натерплась этого отъ своей прислуги. Теперь я начинаю подтягивать ихъ! Я хочу чтобы они знали, что я каждаго изъ нихъ безъ разбору могу послать въ контору, за всякій проступокъ!— И Марія съ ршительнымъ видомъ оглядлась вокругъ.

Джени опустила голову и вся какъ-то сжалась: она чувствовала, что слова барыни относятся главнымъ образомъ къ ней. Миссъ Офелія посидла нсколько минутъ съ такимъ видомъ, будто проглотила гадкое лкарство и ее тошнитъ. Затмъ, вспомнивъ, насколько безполезно спорить съ такого рода особой, она крпко сжала губы и вышла изъ комнаты.

Ей было страшно тяжело вернуться къ Роз и объявить, что она ничего не могла для нея сдлать. Черезъ нсколько минутъ вошелъ слуга и сказалъ, что госпожа велла ему отвести Розу въ контору. Не смотря на слезы и мольбы бдняжки, онъ потащилъ ее туда.

Нсколько дней спустя, Томъ стоялъ задумавшись на балкон, къ нему подошелъ Адольфъ, который, посл смерти своего господина совершенно упалъ духомъ. Онъ зналъ, что Марія терпть его не можетъ, но при жизни Сентъ-Клера не обращалъ на это вниманія. Теперь, когда Сентъ-Клера не стало, онъ находился въ постоянномъ страх, не зная, какая судьба ждетъ его завтра. Марія нсколько разъ совщалась со своимъ повреннымъ. Она списалась съ братомъ Сентъ-Клера, и они ршили, что домъ и вс невольники будутъ проданы, за исключеніемъ лично ей принадлежавшихъ, этихъ она предполагала взять съ собой и вернуться на плантацію своего отца.

— Знаешь, Томъ, вдь насъ всхъ продадутъ!— сказалъ Адольфъ.

— Кто это теб сказалъ?— спросилъ Томъ.

— Я стоялъ спрятавшись за занавской, когда миссисъ разговаривала со своимъ повреннымъ. Черезъ нсколько дней насъ всхъ будутъ продавать съ аукціона, Томъ.

— Да будетъ воля Господня!— проговорилъ Томъ, складывая руки и тяжело вздыхая.

— У насъ никогда ужъ не будетъ такого добраго господина,— сказалъ Адольфъ.— Но мн лучше, чтобы меня продали, чмъ оставаться у нашей миссисъ.

Томъ отвернулся. На сердц его лежалъ камень. Надежда на свободу, на свиданіе съ женой и дтьми мелькнула въ его долготерпливой душ, какъ передъ морякомъ, потерпвшимъ крушеніе при самомъ вход въ гавань, на минуту мелькаетъ съ высоты огромной волны родная колокольня и привтливыя крыши родной деревни, посылающія ему послднее ‘прости’. Онъ крпче сложилъ руки на груди, сдержалъ горькія слезы и попробовалъ молиться. Бдный Томъ чувствовалъ такое странное безотчетное влеченіе къ свобод, что онъ чувствовалъ себя совсмъ несчастнымъ, и чмъ чаще онъ повторялъ: ‘Да будетъ воля Твоя’, тмъ тяжеле ему было.

Онъ обратился къ миссъ Офеліи, которая съ самой смерти Евы относилась къ нему ласково и съ уваженіемъ.

— Миссъ Фели,— сказалъ онъ,— масса Сентъ-Клеръ общалъ дать мн свободу. Онъ говорилъ, что уже началъ хлопотать объ этомъ. Не будете ли вы такъ добры, миссъ Фели, не скажете ли вы этого миссисъ, можетъ быть, она захочетъ исполнить желаніе массы Сентъ-Клера.

— Я поговорю о теб, Томъ, я сдлаю все, что могу,— отвчала миссъ Офелія,— Но разъ это зависитъ отъ миссисъ Сентъ-Клеръ, я ни на что не надюсь, а все-таки я попробую.

Этотъ разговоръ происходилъ черезъ нсколько дней посл исторіи съ Розой, когда миссъ Офелія уже начала собираться домой.

Пообдумавъ хорошенько, она сказала себ, что, можетъ быть, высказала слишкомъ большую горячность, заступаясь за Розу, и ршила на этотъ разъ сдерживать себя и вести разговоръ въ самомъ миролюбивомъ тон. Съ этимъ намреніемъ почтенная лэди взяла свое вязанье и отправилась въ комнату Маріи, собираясь быть какъ можно любезне и ходатайствовать за Тома со всмъ дипломатическимъ искусствомъ, на которое она была способна.

Марія полулежала на кушетк, опираясь локтемъ на подушки, между тмъ какъ Джени, которая только что вернулась изъ магазиновъ, раскладывала передъ ней образчики тонкихъ черныхъ матерій.

— Вотъ это будетъ хорошо,— сказала Марія, выбирая одинъ изъ нихъ.— Не знаю только, идетъ ли это для траурнаго платья.

— Помилуйте, миссисъ,— съ живостью заговорила Джени,— у генеральши Дербеннонъ было точь въ точь такое платье посл смерти генерала прошлымъ лтомъ, очень было красиво!

— Какъ вы думаете?— спросила Марія у миссъ Офеліи.

— Не знаю право, это зависитъ я думаю отъ моды,— отвчала миссъ Офелія.— Вы въ этомъ лучшій судья чмъ я.

— Дло въ томъ,— сказала Марія,— что у меня положительно нтъ ни одного платья, а такъ какъ я на будущей недл оставляю домъ и узжаю, то мн необходимо что-нибудь себ сдлать.

— Вы такъ скоро думаете ухать?

— Да. Я получила письмо отъ брата Сентъ-Клера, и онъ, и повренный думаютъ, что всю домашнюю обстановку и негровъ лучше всего продать съ аукціона, а продажу дома предоставить нашему повренному.

— Мн хотлось поговорить съ вами объ одной вещи,— сказала миссъ Офелія,— Августинъ общалъ Тому отпустить его на волю и началъ оффиціальные хлопоты по этому поводу. Я надюсь, что вы воспользуетесь своимъ вліяніемъ и доведете это дло до конца.

— Ни въ какомъ случа!— рзко отвчала Марія.— Томъ одинъ изъ самыхъ дорогихъ невольниковъ! Я и не подумаю отпускать его! Да и зачмъ нужна ему воля? Ему гораздо лучше живется въ невол.

— Но ему очень хочется быть свободнымъ и Сентъ-Клеръ общалъ ему.

— Понятно, хочется,— вскричала Марія,— имъ всмъ этого хочется, это ужъ такой ничмъ недовольный народъ, имъ вчно хочется того, чего имъ не даютъ. Но я по принципу противница эманципаціи. Пока негръ живетъ подъ присмотромъ своего господина, онъ можетъ вести себя хорошо и быть порядочнымъ человкомъ, но дайте ему свободу, онъ излнится, ничего не будетъ работать, запьетъ и превратится въ послдняго негодяя. Я сотни разъ видала такіе примры. Свобода не приноситъ имъ добра.

— Но вдь Томъ такой надежный человкъ, трудолюбивый, благочестивый.

— Ахъ, пожалуста, не говорите мн этого. Я видала сотни такихъ, какъ онъ. Онъ хорошъ, пока за нимъ смотрятъ, вотъ и все.

— Но подумайте — продолжала миссъ Офелія,— если его будутъ продавать съ аукціона, онъ можетъ попасть къ дурному господину.

— Ахъ, какіе пустяки!— вскричала Марія.— Изъ сотни разъ можетъ случиться одинъ, чтобы хорошій невольникъ попалъ къ дурному господину. Большинство господъ хорошіе люди, чтобы тамъ ни говорили о нихъ. Я жила и выросла здсь на Юг, и я никогда не видала ни одного хозяина, который не обращался бы хорошо со своими невольниками, конечно, когда они этого стоили. Насчетъ этого я нисколько не безпокоюсь.

— Хорошо,— заговорила миссъ Офелія горячо,— но я знаю, что однимъ изъ послднихъ желаній вашего мужа было освободить Тома, онъ общалъ это дорогой маленькой Ев передъ самой ея смертью, неужели же вы не уважите ихъ желанія?

При этихъ словахъ Марія закрыла лицо платкомъ и начала рыдать и безпрестанно нюхать свои соли.

— Вс противъ меня!— вскричала она,— Вс безжалостны! Я никакъ не ожидала, что вы напомните мн о моемъ несчастіи, это такъ жестоко! Но никто меня не жалетъ, никто не понимаетъ моихъ ужасныхъ страданій! У меня была единственная дочь — и я ее лишилась! У меня былъ мужъ, съ которымъ мы во всемъ сходились, а мн такъ трудно съ кмъ нибудь сойтись,— я и его лишилась! А вы нисколько меня не жалете, вы такъ спокойно напоминаете мн о моихъ потеряхъ, когда вы знаете, что это убиваетъ меня! Можетъ быть, намреніе у васъ было и доброе, но это жестоко, слишкомъ жестоко!— Марія рыдала, задыхалась, приказывала Мамми открыть окошко и принести ей камфорный спиртъ, намочить ей голову и разстегнуть платье. Поднялась общая суматоха и, воспользовавшись ею, миссъ Офелія выскользнула изъ комнаты.

Она сразу увидла, что не стоитъ больше настаивать. Марія обладала удивительною способностью впадать въ истерику и всякій разъ, когда заходила рчь о намреніяхъ ея мужа или Евы относительно слугъ, она прибгала къ этому средству. Поэтому миссъ Офелія сдлала для Тома одно, что могла: она написала отъ его имени письмо къ миссисъ Шельби, описала его горестное положеніе и просила прислать денегъ на его выкупъ.

На слдующій день Томъ, Адольфъ и еще съ полдюжины слугъ были отправлены въ складъ невольниковъ, гд они должны были ждать, пока торговецъ наберетъ цлую партію для продажи съ аукціона.

ГЛАВА XXX.
Складъ невольниковъ.

Складъ невольниковъ! Можетъ быть нкоторые изъ нашихъ читателей соединяютъ съ этими словами какое нибудь ужасное представленіе. Они воображаютъ себ сырую, мрачную пещеру какой нибудь страшный Тартаръ ‘informis ingens, cui lumen adempium’.

Нтъ, мои наивные друзья! Въ наше время люди выучились гршить ловко и деликатно, такъ, чтобы не оскорбить зрніе и чувства порядочнаго общества. Человческій товаръ стоитъ въ цн, его необходимо хорошо кормить, чистить, холить и смотрть за нимъ, чтобы пустить его на продажу гладкимъ, сильнымъ и здоровымъ. Домъ, гд помщается складъ невольниковъ въ Новомъ Орлеан, ничмъ не отличается отъ другихъ домовъ и содержится опрятно, съ наружной стороны его идетъ что-то въ род навса, гд каждый день стоятъ ряды мужчинъ и женщинъ — это вывска того товара, который здсь продается.

Васъ очень вжливо приглашаютъ войти и посмотрть. Вы войдете и увидите множество мужей, женъ, братьевъ, сестеръ, отцовъ, матерей и дтей, которые ‘продаются поштучно или партіями, по желанію покупателя’, вы увидите, что безсмертная душа, нкогда искупленная кровью и страданіями Сына Божія,— въ тотъ часъ, когда земля содрогалась, и камни разслись, и гробы отверзлись,— эта душа можетъ быть продана, отдана въ наймы, заложена, обмнена на ткани или пряности, смотря по ходу торговли, или по прихоти покупателя.

Черезъ день или черезъ два посл разговора между Маріей и миссъ Офеліей, Томъ, Адольфъ и съ полдюжины другихъ слугъ Сентъ-Клера были поручены милостивому вниманію мистера Скеггса содержателя склада въ улиц ***, и должны были въ его помщеніи ожидать аукціона, назначеннаго на слдующій день.

У Тома, какъ и у большинства его товарищей, былъ порядочный сундучекъ съ бльемъ и платьемъ. Ихъ помстили на ночь въ длинную комнату, гд было собрано много другихъ негровъ всякаго возраста, роста и оттнковъ кожи, и откуда слышались взрывы хохота и необыкновеннаго веселья.

— Ага! Вотъ это отлично! Такъ и надо, ребята! Такъ и надо!— сказалъ мистеръ Скеггсъ, смотритель.— Мои негры всегда веселы! Это, ужь видно, Самбо!— и онъ одобрительно кивнулъ коренастому негру, который выдлывалъ разныя шутовскія штуки и тмъ вызывалъ общій смхъ всей компаніи.

Легко себ представить, что Томъ вовсе не былъ расположенъ принимать участіе въ этой веселости, онъ поставилъ свой сундукъ какъ можно дальше отъ шумной группы, слъ на него и прислонился лбомъ къ стн.

Торговцы человческимъ товаромъ усердно и систематически стараются поддерживать среди невольниковъ шумное веселье, чтобы заглушить въ нихъ сознаніе ихъ положенія и притупить чувствительность. Съ той минуты, какъ негръ проданъ на сверномъ рынк и до той, какъ онъ появляется на юг, все систематически направлено къ тому, чтобы сдлать его грубымъ, безсмысленнымъ скотомъ. Негроторговецъ закупаетъ свой товаръ въ Виргиніи или Кентукки и свозитъ его въ какое-нибудь удобное и здоровое мсто, очень часто на воды — чтобы откормить. Здсь негровъ каждый день кормятъ до сыта, а чтобы они не скучали, держатъ обыкновенно музыканта и заставляютъ ихъ каждый день плясать. Кто не веселится, потому что въ душ его слишкомъ сильна тоска по жен, или по дтямъ, или по дом, тотъ отмчается, какъ человкъ угрюмый, опасный и подвергается всмъ непріятностямъ, какія можетъ изобрсти грубый надсмотрщикъ, безконтрольно распоряжающійся имъ. Отъ нихъ требуется проворство, живость, веселость, особенно при постороннихъ, и они подчиняются этому отчасти въ надежд такимъ способомъ найти себ хорошаго господина, отчасти изъ страха передъ наказаніемъ, если ихъ никто не купитъ.

— Что-то длаетъ тутъ этотъ негръ?— спросилъ Самбо, подходя къ Тому,— посл того какъ мистеръ Скеггсъ вышелъ изъ комнаты. Самбо былъ совершенно черного цвта, высокаго роста, чрезвычайно живой, подвижной, большой гримасникъ и фокусникъ.

— Что ты тутъ длаешь?— Самбо шутливо толкнулъ Тома въ бокъ.— Раздумываешь?

— Меня завтра продадутъ съ аукціона, — спокойно отвчалъ Томъ.

— Продадутъ съ аукціона? ха! ха! ха! ребята, вотъ такъ штука! Я бы радъ былъ, кабы и меня продавали! Я бы ихъ всхъ насмшилъ! А это что-же такое? всю кучу будутъ завтра продавать?— И Самбо фамильярно положилъ руку на плечо Адольфа.

— Пожалуйста, оставьте меня!— сказалъ Адольфъ надменно, отодвигаясь съ нескрываемымъ отвращеніемъ.

— Смотрите-ка, ребята, смотрите, это блый негръ, знаете такого цвта, который называется кремъ. И какъ онъ пахнетъ, если бы вы знали!— Онъ подошелъ ближе и началъ обнюхивать Адольфа.— Господи, его наврно купятъ въ табачную лавку и будутъ держать для запаха. Отъ него будетъ большой барышъ хозяину.

— Я теб сказалъ, убирайся прочь, ну, и убирайся!— сердитымъ голосомъ сказалъ Адольфъ.

— Господи, какіе мы недотроги, ну, да еще бы, вдь мы блые негры. Смотрите, какіе мы красавцы, какія у насъ манеры!— И Самбо принялся шутовски передразнивать Адольфа.— Мы наврно жили въ знатномъ дом!

— Конечно,— отвчалъ Адольфъ,— у меня былъ господинъ, которому ничего не стоило скупить всхъ васъ.

— Подумайте только,— проговорилъ Самбо,— какіе мы важные!

— Я принадлежалъ семь мистера Сентъ-Клера,— съ гордостью заявилъ Адольфъ.

— Господи, да неужели! Голову даю на отсченье, что эта семья рада-радехонька избавиться отъ тебя! Тебя, должно быть, продаютъ вмст съ битой посудой и прочимъ хламомъ?— сказалъ Самбо съ вызывающей усмшкой.

Раздосадованный Адольфъ набросился на своего противника, ругаясь и нанося удары направо и налво. Остальные негры хохотали и кричали. На шумъ вошелъ смотритель.

— Что это такое, ребята? Тише, тише, перестать!— И онъ замахнулся большимъ хлыстомъ.

Вс разбжались въ разныя стороны, исключая Самбо, который, расчитывая, что смотритель благоволитъ къ нему за его шутовство, не двинулся съ мста, а только съ гримасой наклонялъ голову, когда хлыстъ поднимался въ его сторону.

— Господи, масса, мы не виноваты, мы ведемъ себя смирно, это вотъ т новые, такіе задорные, что бда, все пристаютъ къ намъ.

Смотритель обратился къ Тому и Адольфу, не разбирая дла далъ имъ по нсколько пинковъ и веллъ всмъ вести себя хорошо и ложиться спать, а затмъ вышелъ изъ комнаты.

Пока эта сцена происходила въ комнат отведенной для мужчинъ, читателю, можетъ быть, интересно заглянуть, что длалось въ такомъ же помщеніи для женщинъ. Онъ увидитъ на полу множество фигуръ, лежащихъ въ самыхъ разнообразныхъ позахъ, фигуръ всевозможныхъ оттнковъ, начиная отъ цвта чернаго дерева до благо, разныхъ возрастовъ отъ дтскаго до старческаго. Вс он спятъ. Вотъ прелестная десятилтняя двочка: вчера продали ея мать, и сегодня, пока никто не смотрлъ на нее, она плакала до того, что заснула. Вотъ старая негритянка, худыя руки и грубые пальцы которой, видимо, не мало поработали на своемъ вку, ее продадутъ завтра какъ негодную ветошь, за что попало. Вотъ еще сорокъ или пятьдесятъ женщинъ, вс он спятъ, закрывъ голову одяломъ или какимъ нибудь платьемъ. Въ углу вдали отъ другихъ, сидятъ дв женскія фигуры, боле интересныя по виду, чмъ большинство прочихъ. Одна изъ нихъ прилично одтая мулатка лтъ сорока или пятидесяти съ привтливымъ, пріятнымъ лицомъ. На голов у нея высокій тюрбанъ изъ краснаго индйскаго платка очень хорошей доброты, платье ея ловко сшито и изъ хорошей матеріи, видно что о ней заботились. Подл нея, прижавшись къ ней, сидитъ молоденькая двушка, лтъ пятнадцати. Она квартеронка, это видно по ея почти блой кож, но сходство ея съ матерью очень замтно. У нея т же кроткіе, темные глаза съ длинными рсницами и вьющіеся волосы великолпнаго каштановаго цвта. Она тоже одта очень мило и ея блыя, нжныя ручки, видимо, знали мало работы. Эти дв женщины будутъ проданы завтра въ одно время съ слугами Сентъ-Клера.— Тотъ джентельменъ, которому он принадлежатъ, и который получитъ за нихъ деньги, членъ христіанской церкви въ Нью-Іорк, онъ получитъ деньги, онъ пойдетъ причаститься Тла своего и ихъ Спасителя и забудетъ объ этой продаж.

Эти дв женщины, назовемъ ихъ Сусанна и Эммелина, принадлежали одной доброй и благочестивой барын въ Новомъ Орлеан, которая заботливо воспитывала и учила ихъ. Он умли читать и писать, усердно учились закону Божію и жили такъ счастливо, какъ только возможно въ ихъ положеніи. Но всмъ имніемъ ихъ покровительницы завдывалъ ея единственный сынъ. Вслдствіе своей небрежности и расточительности, онъ надлалъ долговъ и въ конц концовъ обонкрутился. Однимъ изъ главныхъ кредиторовъ его была почтенная фирма Б. и К®. въ Нью-Іорк. Она написала своему Ново-Орлеанскому повренному, а тотъ наложилъ запрещеніе на имущество (главную часть его составляли эти дв женщины и рабочіе, работавшіе на плантаціи) и сообщилъ объ этомъ въ Нью-Іоркъ. Г. Б. былъ, какъ мы говорили выше, хорошій христіанинъ и житель свободнаго штата, онъ почувствовалъ себя неловко. Ему непріятно было торговать рабами, торговать человческими душами очень непріятно. Но вопросъ шелъ о тридцати тысячахъ долларовъ, а это сумма большая, нельзя было потерять ее изъ-за принципа. И вотъ, посл сильнаго колебанія, поговоривъ съ тми, кто, какъ онъ зналъ, посовтуютъ ему не терять своего, Б. написалъ повренному, что предоставляетъ ему вести дло, какъ онъ найдетъ лучшимъ, а вырученныя деньги проситъ переслать ему, Б.

На другой день посл того какъ это письмо пришло въ Новый Орлеанъ, Сусанна и Эммелина были отправлены въ складъ, гд должны были ждать общаго аукціона. Лица ихъ слабо вырисовываются при лунномъ свт, который проникаетъ сквозь ршетку окна, но мы можемъ подслушать ихъ разговоръ. Об он плачутъ, но каждая плачетъ тихонько, чтобы другая не слышала.

— Мама, положи голову ко мн на колни и постарайся хоть немного поспать,— говоритъ двушка, стараясь казаться спокойной.

— Я не хочу спать, Эмъ,— отвчала женщина,— я не могу! Вдь это послдняя ночь, что мы проводимъ вмст.

— О, мама, не говори такъ! Можетъ быть, насъ купятъ вмст. Кто знаетъ?

— Если бы дло касалось кого нибудь посторонняго, я бы также разсуждала, Эмъ,— отвчала женщина,— но я такъ боюсь потерять тебя, что преднижу все дурное.

— Отчего, мама? Смотритель сказалъ, что мы об хорошій товаръ, и что за насъ дадутъ порядочную цну.

Сусанна вспомнила вс взгляды и слова смотрителя, съ тоской вспомнила, какъ онъ осматривалъ руки Эммелины, приподнималъ ея локоны и объявилъ, что она первый сортъ. Сусанна была воспитана въ правилахъ христіанской религіи, привыкла каждый день читать Библію, видть что ея дочь продаютъ на стыдъ и позоръ было для нея такъ же ужасно, какъ для всякой другой матери христіанки, но ей не на что было надяться, у нея не было защиты.

— Мама, какъ было бы хорошо, если бы тебя взяли въ какое нибудь семейство кухаркой, а меня горничной или швеей.

Я надюсь, что насъ возьмутъ! Постараемся смотрть веселе скажемъ все, что мы умемъ длать, можетъ, насъ и купятъ вмст.

— Пожалуйста, зачеши завтра волосы совсмъ гладко, назадъ,— сказала Сусанна.

— Зачмъ, мама? Это ко мн совсмъ не идетъ.

— Да, но такъ ты найдешь лучшихъ покупателей.

— Почему же?— спросила двочка.

— Порядочное семейство скорй купитъ тебя, если увидитъ, что ты скромная, простая двушка, не занимаешься своей наружностью. Я лучше тебя знаю, что кому нравится,— отвчала Сусанна.

— Хорошо, мама, такъ я и сдлаю.

— И вотъ еще что, Эммелина, если мы завтра разстанемся навсегда, меня продадутъ на одну плантацію, тебя на другую, помни, чему тебя учили, что теб говорила миссисъ. Возьми съ собой свою Библію и молитвенникъ. Если ты будешь помнитъ Бога, и онъ не оставитъ тебя.

Такъ говорила бдная мать въ тоск и скорби: она знала, что завтра всякій человкъ, самый низкій и грубый, самый жестокій и безбожный, если только у него найдется достаточно денегъ, можетъ стать собственникомъ ея дочери, можетъ купитъ ея тло и душу. Какъ же при такихъ условіяхъ двочк сохранить добродтель? Она думаетъ эту горькую думу, и сжимаетъ дочь въ объятіяхъ, и желаетъ, чтобы она была мене красива, мене привлекательна. Ей становится какъ будто еще тяжелй, когда она вспоминаетъ, какъ чиста и благочестива двочка, какъ она по своему воспитанію стоитъ выше обыкновенныхъ невольницъ. Одно спасеніе ея въ молитв, и сколько такихъ молитвъ къ Богу возносилось изъ этихъ опрятныхъ, хорошо устроенныхъ невольничьихъ тюремъ,— молитвъ, которыя Богъ не забудетъ,— какъ мы это увидимъ, когда настанетъ страшный день суда. Въ Писаніи сказано: ‘Кто соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ, тому лучше было бы, если бы ему повсили на шею жерновъ мельничный и потопили его въ пучин морской’.

Кроткая, спокойная луна льетъ свой мягкій свтъ въ комнату, и тни отъ ршетки окна ложатся на спящихъ. Мать и дочь запли вмст грустную псню, которая служитъ погребальнымъ гимномъ у невольниковъ:

‘О, гд плачущая Марія, гд плачущая Марія? Она ушла въ блаженную страну. Она умерла и ушла на небо! Она умерла и ушла на небо, ушла въ блаженную страну’!

Эти слова, проптыя необыкновенно нжными, грустными голосами, казалось взывали отъ земного отчаянія къ небесной надежд и звучали особенно трогательно въ этой мрачной тюрьм. Одинъ куплетъ смнялъ другой: ‘О, гд Павелъ и Силасъ, гд Павелъ и Силасъ? Они ушли въ блаженную страну, они умерли и ушли на небо! Они умерли и ушли на небо, ушли въ блаженную страну’!

Пойте, несчастныя! Ночь коротка, а завтрашній день разлучитъ васъ навсегда!

Настало утро, вс встали, и почтенный мистеръ Сгеггсъ хлопочетъ и суетится, такъ какъ ему надобно приготовить партію товара къ предстоящему аукціону. Онъ быстро оглядываетъ костюмы, велитъ каждому смотрть бодро и быть молодцомъ, затмъ ставитъ всхъ въ кругъ и осматриваетъ еще разъ, прежде чмъ вести на биржу.

Мистеръ Скеггсъ со шляпой изъ пальмоваго листа на голов и съ сигарой во рту, переходитъ отъ одного къ другому, чтобы убдиться, что товаръ иметъ хорошій видъ.

— Это что такое?— останавливается онъ передъ Сусанной и Эммелиной,— двочка, гд же твои локоны?

Двушка робко посмотрла на мать, и та съ находчивостью, свойственною ея племени, мягко проговорила:

— Я велла ей вчера вечеромъ зачесать волосы поглаже, не распускать ихъ, такъ будетъ приличне.

— Чортъ возьми!— вскричалъ смотритель и быстро повернулся къ двушк.— Иди сейчасъ же и причешись покрасиве, съ локонами,— онъ хлестнулъ по воздуху тростью, которую держалъ въ рук.— Да не копайся у меня, живе! А ты, или помоги ей!— обратился онъ къ матери.— За ея локоны можно получить лишнюю сотню долларовъ!

* * *

Подъ роскошной куполообразной крышей сновали по мраморнымъ плитамъ люди различныхъ національностей. Съ каждой стороны навса устроены были небольшія возвышенія для торговцевъ и аукціонистовъ. Два изъ нихъ съ противоположныхъ концовъ были въ настоящее время заняты ловкими джентльменами, которые на смшанномъ французскомъ и англійскомъ язык восхваляли выставляемый товаръ и, какъ знатоки, надбавляли цну. Третья по другой сторон, еще была не занята, около нея стояла группа негровъ, ожидавшихъ начала аукціона. Здсь мы находимъ слугъ Сентъ-Клера: Тома, Адольфа и другихъ, здсь же стоятъ Сусанна и Эммелина вс они ждутъ своей очереди, на всхъ лицахъ тревога и уныніе. Вокругъ нихъ собралась толпа зрителей, одни хотли покупать, другіе нтъ, какъ придется, но вс разсматривали, ощупывали невольниковъ и разсуждали о ихъ наружности такъ же непринужденно, какъ жокеи толкуютъ о разныхъ статьяхъ лошади.

— Э, Альфъ! какъ ты сюда попалъ?— спросилъ одинъ изящный молодой человкъ, хлопнувъ по плечу другого франта, разсматривавшаго Адольфа въ лорнетъ.

— Да видите ли, мн нуженъ лакей, а я слышалъ что сегодня продаютъ людей Сентъ-Клера. Я вотъ и пришелъ посмотрть.

— Ну ужъ охота покупать людей Сентъ-Клера! У него вс негры страшно избалованы! Такіе нахалы, что бда,— замтилъ другой.

— Ну, этого я не боюсь!— отвчалъ первый.— Вели они попадутъ ко мн въ руки, я скоро собью съ нихъ спсь. Они сразу увидятъ, что я господинъ не въ такомъ род, какъ былъ Сентъ-Клеръ. Честное слово, я куплю этого молодца. Мн нравится его фигура.

— Онъ вамъ дорого обойдется. Говорятъ, онъ ужасный мотъ.

— Ну, этотъ баринъ скоро увидитъ, что у меня мотать нельзя. Побываетъ разочка два въ тюрьм, такъ исправится, научится, какъ себя вести. Ужъ я его передлаю на свой ладъ, увидите! Куплю его, это ршено!

Томъ внимательно вглядывался въ физіономіи людей, толпившихся вокругъ него, и мысленно выбиралъ, кого изъ нихъ онъ хотлъ бы имть своимъ господиномъ. Если вы, читатель, будете когда нибудь поставлены въ необходимость выбрать изъ двухъ сотъ человкъ того, который будетъ неограниченно владть вами и распоряжаться вашею судьбою, вы, можетъ быть, согласитесь съ Томомъ, что весьма мало людей, которымъ можно безъ страха отдать себя. Томъ видлъ множество людей большихъ, плотныхъ, угрюмыхъ, маленькихъ, сухихъ, болтливыхъ, бородатыхъ, тощихъ, злобныхъ, множество дюжихъ, грубыхъ молодцовъ, которые въ состояніи схватить своего ближняго, какъ щепку, и бросить его въ огонь или въ корзину, куда попало,— но не видлъ ни одного Сентъ-Клера.

Незадолго до начала аукціона сквозь толпу протискался невысокій, широкоплечій, мускулистый человкъ, въ клтчатой рубашк, открывавшейся на груди, въ потертыхъ грязныхъ панталонахъ, онъ очевидно спшилъ приняться за дло, и, подойдя къ групп негровъ, сталъ внимательно осматривать ихъ всхъ поочередно. Съ перваго взгляда Томъ почувствовалъ къ нему отвращеніе, которое еще усилилось, когда онъ подошелъ ближе. Онъ очевидно былъ, хотя невысокаго роста, но гигантской силы. Его круглая, шарообразная голова, его большіе, свтлосрые глаза, съ жесткими, желтыми бровями, загорлое жилистое лицо,— все это, надо сознаться, не говорило въ его пользу. У него былъ большой, грубо очерченный ротъ и оттопыренныя губы вслдствее постояннаго жеванья табака, сокъ котораго онъ время отъ времени выплевывалъ необыкновенно шумно и ршительно. Его огромныя, загорлыя и грязныя руки съ длинными грязными ногтями, были покрыты волосами. Этотъ человкъ принялся самымъ безцеремоннымъ образомъ разсматривать негровъ. Онъ схватилъ Тома за челюсть и открылъ ему ротъ, чтобы осмотрть зубы, заставилъ его засучить рукава, чтобы показать мускулы, перевернулъ его, приказалъ ему прыгнуть и пробжать.

— Откуда ты?— отрывисто спросилъ онъ посл всхъ этихъ изслдованій.

— Изъ Кентукки, масса,— отвчалъ Томъ, оглядываясь кругомъ, какъ бы ища спасенія.

— Чмъ ты занимался?

— Я завдывалъ фермой массы,— отвчалъ Томъ.

— Вранье!— коротко отрзалъ тотъ и пошелъ дальше. Онъ на минуту остановился, было, передъ Дольфомъ, затмъ,— выплюнувъ запасъ табачнаго сока на его хорошо вычищенные сапоги и произнеся презрительное: гмъ! пошелъ дальше. Онъ снова остановился передъ Сусанной и Эммелиной. Протянувъ свою грязную руку, онъ привлекъ двочку поближе къ себ, погладилъ ея шею и грудь, пощупалъ руки, посмотрлъ зубы и затмъ оттолкнулъ ее назадъ къ матери, по лицу которой видно было насколько она страдала при всякомъ движеніи этого человка.

Двочка испугалась и заплакала.

— Перестать, кривляка,— прикрикнулъ на нее аукціонистъ,— здсь нельзя плакать, сейчасъ начинается торгъ.— Дйствительно, аукціонъ начался.

Адольфъ достался за порядочную сумму тому франту, который раньше высказывалъ желаніе купить его, прочіе негры Сентъ-Клера тоже были разобраны разными покупателями.

— Ну, молодецъ, теперь твоя очередь! слышишь!— закричалъ аукціонистъ Тому.

Томъ вошелъ на помостъ и съ тревогой оглядлся вокругъ, все сливалось въ общій, неясный гулъ: голосъ оцнщика, выкрикивавшаго его достоинства на французскомъ и англійскомъ язык, быстрая переторжка на тхъ же языкахъ, и почти въ ту же минуту послдній ударъ молотка, при послднемъ слог слова ‘далларовъ’, аукціонистъ объявилъ, за какую цну онъ проданъ, и Томъ пріобрлъ господина.

Его столкнули съ помоста, низкорослый человкъ съ шарообразною головою грубо схватилъ его за плечо толкнулъ въ сторону и сказалъ повелительнымъ голосомъ: — Стой здсь, слышишь, ты.

Томъ почти не сознавалъ, что съ нимъ длается. А между тмъ торгъ продолжался все также шумно, то на французскомъ, то на англійскомъ язык. Снова опустился молотокъ — Сусанна продана. Она сходитъ съ помоста, останавливается, оглядывается назадъ, дочь протягиваетъ къ ней руки. Она съ тоской вглядывается въ лицо человка, купившаго ее — почтенный господинъ среднихъ лтъ, съ добродушнымъ видомъ.

— О масса, прошу васъ, купите мою дочь!

— Я бы охотно купилъ, да боюсь, у меня не хватитъ денегъ,— отвчалъ господинъ и участливо посмотрлъ на молодую двушку, стоявшую на помост и боязливо озиравшуюся кругомъ.

Кровь прилила къ ея обыкновенно блднымъ щекамъ, глаза ея лихорадочно блестли, и мать съ ужасомъ видла, что она красиве, чмъ когда нибудь. Аукціонистъ тоже замтилъ это и краснорчиво распространялся на смшанномъ англо-французскомъ язык насчетъ достоинствъ двушки. Цна на нея быстро росла.

— Я сдлаю, что могу,— говоритъ добродушный джентльменъ, онъ протискивается впередъ и принимаетъ участіе въ переторжк.

Черезъ нсколько минутъ предлагаемая цна оказывается ему не по средствамъ, и онъ умолкаетъ. Аукціонистъ горячится, но мало по малу торгующіеся отступаютъ. Остается только старикъ аристократическаго вида и нашъ знакомый съ шарообразной головой. Старикъ продолжаетъ надбавлять, окидывая презрительнымъ взглядомъ своего противника. Но шарообразная голова побждаетъ: у него и упорства больше и кошелекъ, очевидно, туже набитъ. Борьба продолжается всего минуту, молотокъ падаетъ, онъ пріобрлъ двушку, ея душу и тло, спаси ее Господи!

Ея новый господинъ мистеръ Легри владтель хлопчатобумажной плантаціи на Красной рк. Ее толкаютъ туда, гд стоитъ Томъ и еще двое негровъ и она со слезами уходитъ вмст съ ними.

Добродушный джентльменъ огорченъ. Но что длать?— такія вещи случаются каждый день. На этихъ распродажахъ всегда можно встртить плачущихъ матерей и двушекъ! Этому ничмъ не поможешь, и проч. и проч. Онъ ушелъ въ другую сторону, уводя съ собой свою покупку.

Черезъ два дня посл этого представитель Христіанской фирмы Б. и К® въ Нью-Іорк отправилъ ей ея деньги. На оборот переводнаго бланка слдовало бы написать слова великаго казначея, съ которымъ придется всмъ сводить свои счеты въ будущей жизни: ‘Ибо Онъ взыскиваетъ за кровь: помнитъ ихъ, не забываетъ вопли угнетенныхъ’.

ГЛАВА XXXI.
Перездъ.

Чистымъ очамъ Твоимъ не свойственно видть зло, ты не можешь глядть на злодянія, для чего же Ты смотришь на злодевъ и безмолвствуешь, когда нечестивецъ пожираетъ того, кто праведне его?

На нижней палуб небольшого парохода, шедшаго по Красной рк сидлъ Томъ съ оковами на рукахъ, съ оковами на ногахъ и съ тяжелой тоской на сердц. Небо его омрачилось, луна и звзды закатились, все миновало, промелькнуло, какъ мелькаютъ теперь деревья и откосы, ничто не вернется. Хижина въ Кентукки, жена, дти, снисходительный господинъ. Домъ Сентъ-Клера со всмъ его изяществомъ и роскошью, золотистая головка Евы съ ея святыми глазами, гордый, веселый, красивый, повидимому безпечный, но безконечно добрый Сентъ-Клеръ, часы досуга и сравнительной свободы — все прошло! и взамнъ этого что осталось?

Одно изъ самыхъ тяжелыхъ условій невольничества состоитъ въ томъ, что негръ по природ воспріимчивый и чуткій, живя среди интеллигентной семьи усваиваетъ себ вкусы и чувства своихъ хозяевъ, а вслдъ затмъ можетъ попасть въ руки грубаго, зврски жестокаго господина, все равно какъ стулья или столъ, когда-то украшавшіе великолпный салонъ, подъ конецъ своей жизни, потертые и обезображенные попадаютъ въ какой нибудь грязный трактиръ или притонъ низкаго разврата. Главная разница въ томъ, что столъ или стулъ не могутъ чувствовать, а человкъ чувствуетъ. Ибо даже законъ, который признаетъ, что онъ можетъ быть ‘взятъ, купленъ и отчужденъ, какъ всякая движимая собственность’, не можетъ вытравить изъ него души съ цлымъ міромъ личныхъ воспоминаній, надеждъ, привязанностей, страховъ и желаній.

Мистеръ Симонъ Легри, господинъ Тома, купилъ въ разныхъ мстахъ Новаго Орлеана восемь человкъ невольниковъ и отвелъ ихъ скованными на пароходъ ‘Пиратъ’, который стоялъ у пристани и готовился отплыть вверхъ по Красной рк.

Доставивъ ихъ благополучно на судно и дождавшись, чтобы пароходъ тронулся, Легри подошелъ къ нимъ со свойственнымъ ему дловымъ видомъ и принялся осматривать ихъ. Остановившись противъ Тома, который ради аукціона былъ одтъ въ свое лучшее суконное платье, крахмальную рубашку и хорошо вычищенные сапоги, онъ коротко приказалъ:

— Встань!

Томъ всталъ.

— Сними галстухъ!— Томъ, которому мшали оковы, не могъ очень скоро исполнить этого приказанія, тогда онъ самъ сталъ помогать ему, грубо сорвалъ съ шеи его галстухъ и сунулъ себ въ карманъ.

Легри раскрылъ чемоданъ Тома, осмотрнный имъ еще раньше, вынулъ оттуда пару старыхъ панталонъ и поношенную куртку, которыя Томъ надвалъ для работы въ конюшн, снялъ оковы съ рукъ Тома и, указавъ ему мстечко, загороженное тюками, сказалъ:

— Поди туда и переоднься.

Томъ повиновался и черезъ нсколько минутъ вернулся.

— Сними сапоги!— приказалъ Легри.

Томъ и это исполнилъ.

— Наднь вотъ эти!— и онъ бросилъ ему пару грубыхъ, толстыхъ башмаковъ, какіе обыкновенно носятъ негры.

Не смотря на торопливость, съ какою Томъ переодвался, онъ не забылъ переложить въ карманъ куртки свою драгоцнную Библію. И это было кстати, такъ какъ мистеръ Легри, надвъ на него снова поручни, принялся безцеремонно осматривать его карманы. Онъ вынулъ шелковый носовой платокъ и переложилъ его въ собственный карманъ, посмотрлъ съ презрніемъ на разныя бездлушки, которыми Томъ дорожилъ, потому что Ева любила ихъ, и швырнулъ ихъ въ воду. Затмъ онъ взялъ въ руки методистскій молитвенникъ, который Томъ второпяхъ забылъ захватить, и перелисталъ его.

— Гмъ! Благочестивый, должно быть? Эй ты, какъ тебя? Ты принадлежишь къ церкви, что ли?

— Да, масса,— твердо отвчалъ Томъ.

— Ну, я это скоро изъ тебя выбью. У себя на плантаціи я не позволю неграмъ выть, молиться, пть, такъ и знай! Помни,— прибавилъ онъ, топнувъ ногой и сердито взглянувъ на Тома своими срыми глазами,— теперь я твоя церковь! Понимаешь? Что я прикажу, то ты и долженъ длать!

Что-то въ душ молчавшаго негра отвтило: нтъ! и словно невидимый голосъ повторилъ слова одного древняго пророка, которыя Ева часто читала ему: ‘Не бойся, ибо Я искупилъ тебя. Я назвалъ тебя своимъ именемъ. Ты Мой’.

Но Симонъ Легри не слыхалъ никакихъ голосовъ, и этого голоса онъ никогда не услышитъ. Онъ только посмотрлъ на печальное лицо Тома и ушелъ прочь. Онъ взялъ сундукъ Тома, въ которомъ лежало много весьма порядочнаго платья, на бакъ и тамъ его скоро окружили матросы. Среди смха и насмшекъ надъ неграми, которые стараются быть господами, вс вещи были очень скоро раскуплены ими и самый сундукъ пущенъ на аукціонъ. Матросамъ все это показалось очень смшнымъ, особенно смшно было смотрть на Тома, какъ онъ слдилъ глазами за каждою исчезавшею вещью. Забавне всего вышла продажа сундучка съ аукціона, она вызвала не мало остротъ.

Покончивъ съ этимъ маленькимъ дломъ, Симонъ снова обратился къ своему невольнику.

— Ну, Томъ, я, какъ видишь, избавилъ тебя отъ лишнихъ вещей. Береги то платье, которое на теб надто, ты не скоро получишь другое. Я пріучаю своихъ негровъ къ бережливости: одна пара платья должна хватать имъ на годъ.

Затмъ Симонъ пошелъ къ тому мсту, гд сидла Эммелина, скованная съ другой женщиной.

— Ну, милочка,— сказалъ онъ пощекотавъ ее подъ подбородкомъ,— будь повеселе!

Двушка не сумла скрыть ужаса, страха и отвращенія, которые питала къ нему. Онъ прочелъ эти чувства въ ея взгляд и сердито нахмурился.

— Оставь свои кривлянья, двчонка! Ты должна быть рада, когда я съ тобой говорю, слышишь? А ты старая, желтая обезьяна!— онъ толкнулъ мулатку, которая была скована съ Эммелиной,— чего строишь такія рожи? Говорятъ теб смотри веселй!

— Эй вы вс!— онъ отступилъ шага на для назадъ,— смотрите на меня… смотрите мн въ глаза, прямо въ глаза,— и онъ топалъ ногой при каждой остановк.

Точно околдованные, глаза всхъ негровъ устремились на блестящіе сровато-зеленые глаза Симона.

— Ну,— сказалъ онъ,— поднимая свой большой, тяжелый кулакъ, похожій на кузнечный молотъ,— видите вы этотъ кулакъ? Что, каковъ?— онъ опустилъ его на руку Тома.— Берегите свои кости! Мой кулакъ крпокъ, какъ желзо, а сталъ онъ такимъ оттого, что колотилъ негровъ. Я никогда не видалъ негра, котораго не могъ бы сбить съ ногъ однимъ ударомъ,— онъ поднесъ свой кулакъ такъ близко къ лицу Тома, что тотъ невольно отступилъ.— Я не держу у себя на плантаціи никакихъ надсмотрщиковъ. Я самъ за всмъ досматриваю, и ужъ досматриваю, какъ надо быть. Хотите, чтобы я былъ къ вамъ хорошъ, слушайтесь меня безпрекословно, быстро, какъ только я что скажу. Я потачки никому не даю! Помните это, меня ничмъ не разжалобишь!

Женщины невольно затаили дыханіе, вс услись на мста съ унылыми, печальными лицами. Между тмъ Симонъ повернулся на каблукахъ и пошелъ къ пароходному буфету выпить водки.

— Я всегда такъ начинаю съ моими неграми,— обратился онъ къ господину приличнаго вида, который стоялъ подл него во время его рчи.— У меня такая система начинать строго, чтобы они знали, чего ждать.

— Въ самомъ дл?— проговорилъ незнакомецъ и принялся разсматривать его съ тмъ любопытствомъ, съ какимъ естествоиспытатель разсматриваетъ рдкій экземпляръ животнаго.

— Да, въ самомъ дл. Я не изъ плантаторовъ-джентльменовъ, блоручекъ, которыхъ надуваетъ всякій проклятый надсмотрщикъ. Пощупайте-ка мои мускулы, поглядите на мой кулакъ. Видите, онъ сталъ точно каменный и все отъ упражненій на неграхъ, пощупайте!

Незнакомецъ дотронулся до подставленнаго ему кулака и сказалъ просто:

— Дйствительно, онъ довольно твердый. Вроятно, отъ такихъ упражненій и сердце ваше порядкомъ затвердло.

— Да ужъ это что правда, то правда!— И Симонъ весело расхохотался.— Нжности у меня не ищите. Меня трудно разжалобить! Негру никогда не провести меня, ни нытьемъ, ни подлизываньемъ. Это фактъ!

— Вы набрали славную партію.

— Да, не дурна. Этого Тома мн особенно хвалили. Я заплатилъ за него немного дорого, ну ничего, сдлаю кучеромъ или управляющимъ, надо только выбить изъ него понятія, которыя негру никогда не слдъ имть, такъ онъ будетъ первый сортъ. Вотъ съ желтой бабой меня, кажись, надули. Она какъ будто хворая. Ну, что длать? годикъ другой протянетъ, заработаетъ свои деньги. Я не особенно берегу негровъ. Выжму изъ нихъ, что можно, а тамъ покупаю новыхъ. Это не такъ хлопотливо и въ конц концовъ обходится дешевле.— И Симонъ прихлебнулъ изъ своего стаканчика.

— А какъ долго можетъ прожить негръ у васъ на плантаціи?

— Правда, не знаю, смотря по человку. Крпкіе парни выживаютъ лтъ шесть, семь, хилые черезъ два, три года никуда не годятся. Первое время я очень возился съ ними, старался, чтобы они подольше выдерживали, я ихъ лечилъ, когда они заболвали, давалъ имъ одежду и одяла, всячески старался содержать ихъ хорошо и прилично. И все это не къ чему было. Я только деньги понапрасну тратилъ, да наживалъ массу хлопотъ. А теперь у меня такъ заведено, боленъ ли, здоровъ ли, все едино, ступай на работу. Умретъ, я покупаю другого, это выходитъ и дешевле, и легче.

Незнакомецъ отошелъ и слъ подл одного джентльмена, который прислушивался къ разговору съ нескрываемымъ негодованіемъ.

— Вы не должны считать, что вс южные плантаторы похожи на этого субъекта,— сказалъ онъ.

— Надюсь, что нтъ!— съ жаромъ вскричалъ молодой джентльменъ.

— Это низкій, грубый скотина!— замтилъ другой.

— А между тмъ ваши законы предоставляютъ ему право держать въ своей неограниченной власти сколько угодно вполн беззащитныхъ человческихъ существъ! онъ, правда, негодяй, но вы не можете сказать, чтобы такихъ было мало.

— Пожалуй,— отвчалъ другой,— но среди плантаторовъ попадается тоже не мало добрыхъ, гуманныхъ людей.

— Согласенъ,— отвчалъ молодой человкъ:— но по моему именно на васъ добрыхъ и гуманныхъ людяхъ лежитъ отвтственность за всю грубость и жестокость такихъ негодяевъ. Если бы не ваше одобреніе и поддержка, вся система рабовладнія не продержалась бы и часа. Если бы вс плантаторы походили на этого,— онъ указалъ пальцемъ на Легри, стоявшаго спиной къ нимъ,— рабство кануло бы въ воду, какъ камень. Именно ваша гуманность и внушаемое вами уваженіе прикрываютъ и поддерживаютъ ихъ самодурство.

— Вы, очевидно, очень высокаго мннія о моей гуманности,— улыбнулся плантаторъ,— но совтую вамъ говорить не такъ громко: на пароход могутъ найтись люди, которые не настолько терпимо относятся къ чужимъ мнніямъ, какъ я. Подождите, пока мы прідемъ на мою плантацію, тамъ можете сколько угодно бранить насъ всхъ.

Молодой человкъ улыбнулся и покраснлъ, а затмъ оба услись играть въ триктракъ.

Въ это время другого рода разговоръ происходилъ на нижней палуб между Эммелиной и мулаткой, съ которой она была скована. Он сообщали другъ другу нкоторыя подробности своей исторіи.

— Чья ты была?— спросила Эммелина.

— Моего господина звали мистеромъ Эллисъ, онъ жилъ на Плотинной улиц. Ты, можетъ быть, видала нашъ домъ?

— Онъ былъ добръ къ теб?— спросила Эммелина.

— Да, ничего, пока не заболлъ. Онъ лежалъ больной больше шести мсяцевъ и былъ ужасно безпокоенъ. Ни день, ни ночь никому не давалъ покою, капризный такой сталъ, никто не могъ на него угодить. И чмъ дальше, тмъ онъ хуже длался, я по цлымъ ночамъ должна была сидть около него и не смла заснуть, совсмъ. А одинъ разъ я не вытерпла, задремала, Господи, какъ онъ меня разбранилъ, сказалъ, что продастъ меня самому злому господину, какой только найдется. А раньше онъ мн общалъ вольную посл своей смерти.

— Есть у тебя кто нибудь близкій?

— Да, у меня есть мужъ, онъ кузнецъ. Масса отдавалъ его внаймы. Меня такъ быстро увезли, что я и повидаться съ нимъ неуспла. И у меня четверо дтей! О Господи!— Женщина закрыла лицо руками.

Когда мы слышимъ чей нибудь разсказъ о постигшемъ его несчастіи, у насъ обыкновенно является желаніе сказать что нибудь въ утшеніе. Эммелин тоже хотлось этого, но она не могла придумать, что сказать. Об он, какъ бы по взаимному соглашенію, избгали называть имя того ужаснаго человка, который сдлался ихъ господиномъ.

Правда, въ самые мрачные часы жизни намъ остается утшеніе въ религіи. Мулатка принадлежала къ методистской церкви и врила искренне, хотя и слпо. Эммелина была развите ее въ умственномъ отношеніи, она умла, читать, писать и изучала Библію подъ руководствомъ доброй и набожной госпожи. Но разв не поколеблется вра самаго твердаго христіанина, когда ему съ полною вроятностью кажется, что Богъ покинулъ его, отдалъ въ жертву безпощадному насилію? Тмъ легче можетъ пошатнуться вра бдныхъ овецъ стада Христова слабыхъ знаніемъ, юныхъ годами.

Пароходъ плылъ, увозя съ собой грузъ скорбей, плылъ по краснымъ, мутнымъ, грязнымъ водамъ, по извилинамъ и излучинамъ Красной рки. Печальные глаза невольниковъ устало смотрли на крутые однообразные глинистые берега. Наконецъ, пароходъ остановился около одного небольшого городка, и Легри высадился вмст со своею партіей.

ГЛАВА XXXII.
Мрачныя мста.

‘Въ мрачныхъ мстахъ земли обитаетъ жестокость’.

Устало тащился Томъ и его товарищи вслдъ за тяжелой повозкой, по тяжелой дорог.

Въ повозк сидлъ Симонъ Легри и об женщины, все еще скованныя вмст, сзади были навалены разныя вещи.

Вс они отправлялись на плантацію Легри, находившуюся довольно далеко отъ пристани

Дорога была глухая, заброшенная, она то вилась по пустырямъ покрытымъ ельникомъ, въ которомъ уныло гудлъ втеръ, то шла по длиннымъ бревенчатымъ частямъ черезъ поросшія кипарисомъ болота, надъ сырой ноздреватой почвой высились мрачныя деревья, увшанныя гирляндами чернаго моха, словно могильными внками, тамъ и сямъ между старыми пнями и сломанными сучьями, гнившими въ вод, скользила отвратительная змя, мокасинъ.

По этой дорог тоскливо хать даже путнику на хорошей лошади и съ туго набитымъ кошелькомъ, но еще боле тяжелой, безотрадной должна была она казаться невольнику, который съ каждымъ шагомъ удалялся отъ всего, что онъ любилъ, о чемъ молился.

Такъ подумалъ бы всякій при вид унылаго, выраженія этихъ черныхъ лицъ, переводившихъ покорные, усталые взгляды съ одного предмета на другой. Симонъ, напротивъ, казался очень веселымъ и но временамъ прикладывался къ фляжк со спиртомъ, лежавшей въ его карман.

— Слушайте! эй вы!— крикнулъ онъ оборачиваясь и замтивъ печальныя лица негровъ, — затяните-ка псню, ребята, живо.

Негры переглянулись, ‘ну, живй!’ — повторилъ хозяинъ, и бичъ свистнулъ въ его рук. Томъ заплъ методистскій гимнъ:

Іерусалимъ, блаженная родина,

Имя мн вчно дорогое!

Когда придетъ конецъ моимъ скорбямъ?

Когда я радости твои…

— Молчи, черный болванъ!— закричалъ Легри,— очень мн нуженъ твой проклятый методизмъ! Я говорю, ребята, затяните порядочную псню, веселую, живй!

Одинъ изъ негровъ заплъ безсмысленную псню, распространенную среди невольниковъ:

Масса видлъ, какъ звря я поймалъ,

Гей, ребята, гей!

Онъ хохоталъ до упаду, а мсяцъ выплывалъ.

Го, то, ребята, гей,

Го! гой! Ги, ге, го!

Пвецъ повидимому самъ сочинялъ слова обращая вниманіе исключительно на риму и не заботясь о смысл, вс остальные подхватывали хоромъ припвъ:

Го! го! ребята, гей!

Го! гой! Ги, ге, го!

Они пли громко, заставляя себя казаться веселыми, но никакой вопль отчаянія, никакія слова страстной мольбы не могли бы выразить такого глубокаго горя, какое слышалось въ этомъ дикомъ припв. Казалось, бдное, нмое сердце запуганнаго, закованнаго въ цпи невольника нашло пріютъ въ святилищ музыки, нашло въ этихъ нечленораздльныхъ звукахъ языкъ для молитвы Богу. Да, въ этихъ звукахъ была молитва, но Симонъ не слышалъ. Онъ слышалъ только, что ребята поютъ громко, и былъ доволенъ, что сумлъ подбодрить ихъ.

— Ну, милашка,— сказалъ онъ, обращаясь къ Эммелин и положивъ руку ей на плечо,— вотъ мы сейчасъ и дома!

Когда Легри сердился и бранился Эммелина замирала отъ страха, но когда онъ дотрагивался до нея, когда онъ говорилъ съ ней, какъ въ эту минуту, ей хотлось, чтобы онъ лучше прибилъ ее. Онъ смотрлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, что вся душа ея переворачивалась, а по тлу пробгала дрожь. Она инстинктивно прижималась къ мулатк, сидвшей рядомъ съ ней, какъ будто это была ея мать.

— Ты никогда не носила сережекъ?— спросилъ онъ, взявъ ее за ушко своими грубыми пальцами.

— Нтъ, масса!— отвчала Эммелина, дрожа и опуская голову.

— Ну, я теб подарю пару сережекъ, когда мы прідемъ домой, только будь умницей. Не бойся меня, я не буду заставлять тебя много работать. Теб у меня хорошо будетъ, ты будешь жить барыней, только будь умница!

Легри напился до того, что сталъ очень милостивымъ. Какъ разъ въ это время показались заборы, окружавшіе плантацію. Имніе это принадлежало раньше человку богатому и со вкусомъ, который не жаллъ денегъ на украшеніе усадьбы. Онт умеръ несостоятельнымъ должникомъ, а имніе съ торговъ досталось Легри, который пользовался имъ, какъ и всмъ остальнымъ исключительно для наживанья денегъ. Усадьба имла жалкій, нищенскій видъ, какъ всегда бываетъ, когда все сдланное прежнимъ владльцемъ приходитъ въ упадокъ.

Нкогда гладкая, бархатистая лужайка передъ домомъ, съ разбросанными по ней цвтущими кустами, заросла высокой, спутанной травой, тамъ и сямъ были вбиты колья для привязыванья лошадей, около нихъ земля была вытоптана, валялись сломанныя ведра, пучки колосьевъ и разный мусоръ. Мстами чахлый жасминъ или жимолость свшивались съ изящной колонки, которая теперь покривилась, такъ какъ и она служила для привязыванья лошадей. Большой садъ весь заросъ сорными травами, надъ которыми кое-гд возвышалось какое нибудь заброшенное тропическое растеніе. Въ оранжере не было оконныхъ рамъ, на заплеснвшихъ полкахъ стояло нсколько цвточныхъ горшковъ, съ твердой какъ камень землей, изъ которой торчали палочки съ засохшими листьями, показывавшими, что это были когда-то растенія.

Повозка катилась по заросшему травой шоссе, обсаженному съ обихъ сторонъ изящными китайскими деревцами съ вчно зеленой листвой. Повидимому, ихъ однихъ не испортила и не измнила небрежность окружающихъ: такъ въ благородной душ добродтель коренится до того глубоко, что она лишь крпнетъ и развивается среди общаго упадка и разрушенія.

Домъ былъ въ свое время большой и красивый, построенный, какъ обыкновенно строются дома на юг: широкая двухэтажная веранда окружала его со всхъ сторонъ и двери всхъ комнатъ выходили на нее. Снизу ее поддерживали каменные столбы.

Но и домъ имлъ унылый, неуютный видъ. Часть оконъ была заколочена досками, въ другихъ были выбиты стекла, ставни висли на одной петл,— все говорило о грубой небрежности и запущенности.

На земл повсюду валялись обрзки досокъ, солома, старые, сломанные боченки и ящики. Три или четыре свирпыя собаки, разбуженныя стукомъ колесъ повозки, выскочили откуда-то и набросились, было, на Тома и его товарищей. Выбжавшіе вслдъ за ними слуги съ трудомъ могли удержать ихъ.

— Видите, что вамъ будетъ!— сказалъ Легри, лаская собакъ съ злобнымъ самодовольствомъ и обращаясь къ Тому и его товарищамъ,— видите, что вамъ будетъ, если вы вздумаете бжать. Эти собаки пріучены у меня выслживать негровъ. Они нисколько не задумавшись, загрызутъ любого изъ васъ. Смотрите, помните это!

— Ну что, Самбо, какъ дла?— обратился онъ къ оборванному негру въ шляп безъ признака полей,— который все время старался прислужиться ему.

— Дла первый сортъ, масса.

— Квимбо,— спросилъ Легри у другого негра, все время старавшагося обратить на себя его вниманіе,— ты не забылъ, что я теб приказывалъ?

— Какъ можно забыть? Извстно, все такъ и сдлалъ!

Эти два негра были главными работниками на плантаціи.

Легри развивалъ въ нихъ свирпость и жестокость такъ же систематично, какъ въ своихъ бульдогахъ, и вслдствіе частыхъ упражненій они въ этихъ свойствахъ нисколько не уступали собакамъ. Вообще замчено — и многіе ставятъ это въ упрекъ цлой рас — что надсмотрщики-негры бываютъ обыкновенно боле взыскательны и жестоки, чмъ блые. Это просто показываетъ, что негры боле принижены и угнетены, чмъ блые. То же явленіе повторяется у всхъ угнетенныхъ расъ на всемъ свт. Рабъ всегда превращается въ тирана, какъ только представится возможность.

Легри, подобно многимъ деспотамъ, о которыхъ мы читаемъ въ исторіи, управлялъ своей плантаціей путемъ раздленія силъ. Самбо и Квимбо отъ души ненавидли другъ друга, рабочіе вс безъ исключенія отъ души ненавидли ихъ, и, возстановляя однихъ противъ другихъ, онъ былъ увренъ, что отъ одной изъ борющихся сторонъ непремнно узнаетъ, что длается на плантаціи.

Человкъ не можетъ жить совершенно безъ общества, и Легри допускалъ своихъ двухъ приближенныхъ до нкотораго грубаго панибратства съ собой, при чемъ, однако, это панибратство могло каждую минуту прекратиться весьма печальнымъ для нихъ образомъ, при малйшемъ повод каждый изъ нихъ всегда готовъ былъ по первому знаку господина броситься на другого и отомстить ему за все.

Когда они стояли такимъ образомъ передъ Легри, ихъ можно было принять за отличный примръ той истины, что загрублый человкъ ниже животнаго. Ихъ грубыя, темныя, лица, большіе глаза, которыми они завистливо глядли другъ на друга: непріятный гортанный, полуживотный звукъ ихъ голосовъ, ихъ рваныя одежды, разввавшіяся по втру — все это удивительно соотвтствовало общему отталкивающему и убогому виду усадьбы.

— Эй, Самбо!— сказалъ Легри,— сведи этихъ молодцовъ въ поселокъ, а вотъ эту бабу я привезъ для тебя, я вдь теб общалъ!— онъ отцпилъ мулатку, скованную съ Эммелиной, и толкнулъ ее къ Самбо.

Женщина отшатнулась и, отступая назадъ, проговорила:

— О, масса! у меня остался мужъ въ Новомъ Орлеан.

— Ну такъ что-жъ? а здсь разв теб не нужно мужа? Не толкуй пустяковъ — иди, куда велятъ!— Легри замахнулся бичемъ.

— А ты, сударыня,— обратился онъ къ Эммелин,— пойдемъ-ка со мной.

Въ окн дома мелькнуло чье-то темное, сердитое лицо. Когда Легри отворилъ дверь, женскій голосъ проговорилъ что-то рзкимъ, повелительнымъ тономъ. Томъ, съ тревожнымъ участіемъ слдившій за Эммелиной, замтилъ это и услышалъ, какъ Легри сердито отвтилъ:— Держи языкъ за зубами! Я что хочу, то и длаю, мн наплевать на тебя!

Томъ не слыхалъ ничего больше, такъ какъ долженъ былъ идти съ Самбо въ поселокъ. Поселокъ состоялъ изъ жалкихъ лачугъ, расположенныхъ рядами вдали отъ усадьбы. Он имли грязный, унылый, нищенскій видъ. Сердце Тома сжалось. Онъ утшалъ себя мыслью, что будетъ жить въ хижин, хотя самой простой, но которую ему можно будетъ держать въ порядк и чистот, гд у него будетъ полочка для его Библіи, и гд онъ будетъ проводить въ уединеніи часы, свободные отъ работы. Онъ заглянулъ въ одну, другую лачугу. Это были какія-то конуры безъ всякой мебели, за исключеніемъ кучи грязной соломы, брошенной на полъ, т. е. просто на голую землю, утрамбованную ногами негровъ.

— Которая же будетъ моя?— покорно спросилъ Томъ.

— Не знаю. Иди хоть вотъ въ эту, тутъ, кажись, еще будетъ мсто для одного, у насъ во всхъ биткомъ набито негровъ, просто не знаю, куда двать новыхъ.

* * *

Былъ уже поздній вечеръ, когда усталые обитатели хижинъ вернулись домой съ работы,— ихъ пригнали точно стадо, мужчинъ и женщинъ вмст. Едва прикрытые грязною изодранной одеждой, угрюмые, недовольные, они вовсе не были расположены привтливо отнестись къ вновь прибывшимъ. Въ маленькой деревушк не слышно было веселыхъ звуковъ, только хриплые, гортанные голоса спорили изъ-за ручныхъ мельницъ, гд каждый долженъ былъ смолоть свою порцію маиса на лепешку, составлявшую весь ужинъ невольниковъ. Они цлый день съ разсвта провели въ пол за работой, подгоняемые бичами надсмотрщиковъ, стояла самая спшная, горячая пора, и хозяева всми силами старались заставить каждаго работать, какъ можно больше,— По правд сказать, собирать хлопокъ вовсе не трудная работа!— замтитъ какой нибудь поверхностный наблюдатель. Да, конечно, и когда капля воды упадетъ вамъ на голову, это небольшая непріятность, а между тмъ инквизиція не могла придумать худшей пытки, какъ безостановочно лить воду капля за каплей на одно и то же мсто головы. Работа сама по себ можетъ быть не тяжела, но она становится тяжелой, когда продолжается часъ за часомъ съ неизмннымъ утомительнымъ однобразіемъ, и человкъ не иметъ даже утшенія въ сознаніи, что исполняетъ ее по доброй вол. Томъ напрасно искалъ въ толп, проходившей мимо него, симпатичнаго лица. Онъ видлъ угрюмыхъ, мрачныхъ, ожесточенныхъ мужчинъ и женщинъ, слабыхъ, заморенныхъ или вовсе не похожихъ на женщинъ,— сильные толкали слабыхъ съ грубымъ разнузданнымъ животнымъ эгоизмомъ человческихъ существъ, отъ которыхъ никто не ждалъ и не требовалъ никакого проявленія человчности, съ которыми обращались во всхъ отношеніяхъ, какъ со скотами, и которые сами почти пали до уровня скотовъ. Скрипъ размалываемаго зерна слышался до поздней ночи. Мельницъ было мало по сравненію съ числомъ рабочихъ, и ихъ захватывали т, кто былъ посильне, а слабымъ приходилось молоть послднимъ.

— Эй ты!— вскричалъ Самбо, подходя къ мулатк и бросая ей мшокъ съ зерномъ,— какъ тебя зовутъ-то?

— Люси,— отвчала женщина.

— Ну, хорошо, Люси, ты теперь моя жена, такъ смели муку и сготовь мн ужинъ, слышишь?

— Я не твоя жена и не хочу быть твоей женой!— вскричала женщина съ мужествомъ отчаянія,— убирайся отъ меня!

— Я тебя побью!— и Самбо грозно топнулъ ногой.

— Хоть совсмъ убей! Чмъ скоре, тмъ лучше! Я рада бы умереть!

— Самбо, смотри ты, не увчь рабочихъ, я пожалуюсь масс!— сказалъ Квимбо, не въ очередь овладвшій мельницей, отогнавши двухъ усталыхъ женщинъ, которыя только что собирались молоть свой маисъ.

— А я скажу ему, что ты не пускаешь женщинъ молоть, черномазая скотина! Смотрлъ бы лучше за собой!

Томъ проголодался посл цлаго дня пути и отъ усталости еле держался на ногахъ.

— Вотъ теб, бери!— сказалъ Квимбо, бросая ему толстый мшокъ съ зернами маиса,— береги его, ты цлую недлю ничего больше не получишь

Тому пришлось долго ждать своей очереди молоть, дождавшись ее, наконецъ, онъ сначала смололъ зерна двумъ женщинамъ, тронувшись ихъ истомленнымъ видомъ, подложилъ сучьевъ въ угасавшій костеръ, на которомъ уже многіе спекли свои лепешки, и только посл этого сталъ готовить свой собственный ужинъ. Это дло милосердія, ничтожное само по себ, было здсь совершенною новостью, но оно вызвало отвтное чувство въ сердцахъ женщинъ, и на ихъ загрублыхъ лицахъ мелькнуло выраженіе женственной доброты. Он замсили его лепешку и приглядывали за ней, пока она пеклась. Томъ слъ и вынулъ свою Библію, чтобы почитать ее при свт огня: онъ чувствовалъ, что нуждается въ утшеніи.

— Что это такое?— спросила одна изъ женщинъ.

— Библія,— отвчалъ Томъ.

— Господи Боже, я и не видала этой книги съ тхъ поръ, какъ меня увезли изъ Кентукки.

— А ты выросла въ Кентукки?— съ участіемъ спросилъ Томъ.

— Да, тамъ, и въ хорошей семь, никогда не думала, что попаду на такую жизнь!— вздохнула женщина.

— Да что же это такая за книга?— спросила другая женщина.

— Я вдь говорю теб: Библія.

— Да что же это за штука такая?

— Что ты? Да неужели ты никогда не слыхала этого слова,— отвчала другая женщина.— Въ Кентукки миссисъ иногда читала намъ Библію. Ну, а здсь, конечно, кром побоевъ да ругани ничего не услышишь.

— Прочти-ка, что нибудь громко!— попросила первая женщина, съ любопытствомъ посматривая на Тома, который углубился въ чтеніе.

Томъ прочелъ: ‘Пріидите ко Мн вс труждающіеся и обремененные, и Я успокою васъ.’

— Какія хорошія слова!— замтила женщина,— кто же это говоритъ?

— Господь Богъ,— отвчалъ Томъ.

— Хотла бы я знать, гд Его найти,— сказала женщина, я бы къ нему пошла. Очень ужъ мн нужно хоть немного успокоиться. У меня все тло болитъ, меня каждый день трясетъ, а Самбо ругается, что я не скоро работаю. Придешь съ работы, никогда раньше полуночи не поужинаешь, а тамъ, только что ляжешь, да закроешь глаза, а ужъ рогъ трубитъ, вставай, да опять становись на работу. Если бы я знала, гд Господь Богъ, я бы все ему разсказала!

— Богъ здсь, онъ везд!— проговорилъ Томъ.

— Ну, ужъ это враки, этому я никогда не поврю!— вскричала женщина,— я знаю, что здсь, у насъ Бога нтъ! Ну да что тутъ толковать! пойти лучше соснуть, пока можно!

Женщины пошли въ свои хижины, и Томъ остался одинъ передъ догоравшимъ костромъ, который кидалъ красный отблескъ на лицо его.

Ясный серебристый мсяцъ взошелъ на темномъ неб и спокойно, безмолвно смотрлъ на землю,— какъ Господь взираетъ на страданіе и угнетеніе людей,— смотрлъ спокойно на одинокаго чернаго человка, сидвшаго со сложенными на груди руками и съ Библіей на колняхъ.

‘Есть ли здсь Богъ?’ Ахъ, можетъ ли простой, невжественный человкъ сохранить непоколебимую вру въ виду всхъ этихъ жестокихъ безчинствъ и очевидной безнаказанности злодяній? Въ его безхитростномъ сердц шла жестокая борьба: удручающее чувство обиды, предчувствіе еще боле тяжелой жизни впереди, крушеніе всхъ былыхъ надеждъ вставали въ душ его мрачными призраками, подобно тому, какъ передъ тонущимъ морякомъ вдругъ всплываютъ изъ темныхъ волнъ мертвыя тла его жены, ребенка, друга! Да, не легко было здсь сохранить вру и не усомниться въ великомъ лозунг христіанства: Богъ есть и взыскующимъ Его мздовоздаятель бываетъ!

Томъ всталъ съ уныніемъ въ сердц и, спотыкаясь, вошелъ въ отведенную ему хижину. На полу уже спали утомленные рабочіе, а испорченный, зловонный воздухъ заставилъ его отшатнуться, но на землю пала холодная ночная роса, усталое тло его просило покоя, онъ завернулся въ рваное одяло, составлявшее всю его постель, протянулся на солом и заснулъ.

Во сн онъ услышалъ нжный голосъ, онъ сидлъ на дерновой скамейк въ саду, на берегу озера Поншартрена, а Ева, опустивъ свои серьезные глазки, читала ему Библію. И вотъ что она прочла: Когда ты будешь на водахъ, я буду съ тобою, и когда ты будешь переправляться черезъ рки, он тебя не потопятъ, когда ты будешь переходить черезъ огонь, ты не сгоришь, и пламя тебя не охватитъ, потому что я вчный, Богъ твой, святой во Израил и Спаситель твой’.

Мало по малу слова замирали и таяли, какъ какая-то небесная музыка, двочка подняла свои глубокіе глаза, и съ любовью смотрла на него, а лучи тепла и успокоенія, казалось, шли отъ нея и проникали до самой глубины его сердца. Потомъ, какъ бы уносимая музыкой, Ева поднялась на блестящихъ крыльяхъ съ которыхъ, точно звзды, падали золотыя искры и исчезла.

Томъ проснулся. Былъ ли это сонъ? Можетъ быть. Но кто можетъ утверждать, что этой любящей маленькой душ, которая при жизни такъ стремилась утшать и облегчать всякое горе, Богъ запретилъ посл смерти исполнять ея святое призваніе?

Есть чудное повріе, что на крыльяхъ ангеловъ, надъ нашими глазами вчно носятся души умершихъ.

ГЛАВА XXXIII.
Касси.

‘И видлъ слезы тхъ, кого угнетаютъ, а утшителя у нихъ нтъ, и въ рук угнетающихъ ихъ сила, а утшителя у нихъ нтъ’.

Томъ скоро понялъ, на что можно надяться и чего бояться при новыхъ условіяхъ его жизни. Онъ былъ опытный и ловкій работникъ во всякомъ дл, за какое брался, по привычк и по принципу онъ всегда все длалъ быстро и аккуратно. При своемъ спокойномъ, мирномъ характер, онъ надялся неослабнымъ прилежаніемъ отвратить отъ себя хоть часть тхъ непріятностей, какимъ подвергались его товарищи. Онъ видлъ вокругъ себя массу насилій и страданій, отъ которыхъ у него болло сердце, но онъ ршилъ все переносить терпливо, поручивъ себя Судь праведному и не отказываясь отъ надежды на избавленіе.

Легри молча слдилъ за Томомъ и очень скоро призналъ въ немъ первокласснаго работника, но въ то же время онъ чувствовалъ какую-то тайную непріязнь къ нему — инстинктивную антипатію зла къ добру. Онъ ясно видлъ, что Томъ замчаетъ вс акты насилія и жестокости надъ беззащитными, которые такъ часто совершались на его плантаціи. Всякій человкъ настолько дорожитъ общественнымъ мнніемъ, хотя бы не выраженнымъ словами, что даже молчаливое осужденіе раба можетъ раздражать господина. Томъ много разъ выказывалъ нжность и состраданіе къ своимъ товарищамъ но несчастію и Легри подозрительно слдилъ за всми проявленіями такихъ чувствъ, до сихъ поръ неизвстныхъ его неграмъ. Онъ купилъ Тома съ цлью сдлать изъ него нчто въ род управителя, которому онъ могъ бы поручать хозяйство во время своихъ кратковременныхъ отлучекъ. Но для управителя необходимо было во первыхъ суровость, во вторыхъ и въ третьихъ суровость. Легри ршилъ, что Томъ слишкомъ мягокъ, и что слдуетъ ожесточить его. Черезъ нсколько недль по прибытіи Тома на плантацію, онъ и приступилъ къ выполненію этого плана.

Одинъ разъ утромъ, когда работники вышли въ поле, Томъ съ удивленіемъ замтилъ среди нихъ женщину, которую не видалъ никогда раньше, и которая невольно обратила на себя его вниманіе. Эта женщина была высокаго роста, стройная, съ замчательно изящными ногами и руками, одта опрятно и прилично. По наружности ей можно было дать отъ тридцати пяти до сорока лтъ, у нея было одно изъ тхъ лицъ, которыя, разъ увидавъ, уже не забудешь, которыя съ перваго взгляда наводятъ на мысль о какой нибудь необыкновенной несчастной и романтической исторіи. У нея былъ высокій лобъ и красиво очерченныя брови. Прямой, правильный носъ, красивый ротъ, изящная форма головы и шеи показывали, что она была когда-то красавицей, но лицо ея было изрзано глубокими морщинами, носило слды страданія, горечи и гордаго терпнія. Цвтъ лица ея былъ блдный и нездоровый, щеки впалыя, вс черты обострившіяся, тло исхудалое. Всего замчательне были ея глаза, огромные, черные глаза, осненные длинными, также черными рсницами, глаза полные дикаго, мрачнаго отчаянія. Каждая черта ея лица, каждый изгибъ ея подвижнаго рта, каждое движеніе ея тла дышало презрніемъ и гордымъ вызовомъ: но въ глазахъ ея застыло выраженіе мрачной тоски и безнадежности, составлявшее страшный контрастъ съ ея гордымъ и презрительнымъ видомъ.

Томъ не зналъ, кто она и откуда явилась. Онъ увидлъ ее въ первый разъ, когда она стройная и гордая шла рядомъ съ нимъ, въ сромъ сумрак разсвта. Но прочіе рабочіе, повидимому, знали ее, многіе оборачивались и смотрли на нее, жалкая, оборванная, полуголодная толпа, окружавшая ее, очевидно не могла скрыть своего злорадства.

— Вотъ ужъ до чего дошла, очень радъ!— замтилъ одинъ изъ рабочихъ.

— Хе, хе, хе!— засмялся другой,— пусть узнаетъ важная барыня каково сладко работать!

— Посмотримъ, какъ-то она будетъ работать! Будетъ ли ей доставаться по вечерамъ такъ же какъ намъ!

— Хотлось бы мн посмотрть, какъ ее будутъ пороть!— Женщина не обращала ни малйшаго вниманія на вс эти злобныя замчанія, она шла все съ тмъ же выраженіемъ гнвнаго презрнія, какъ будто и не слыхала ихъ. Томъ постоянно жилъ среди культурныхъ людей, онъ инстинктивно чувствовалъ по ея виду и манерамъ, что она принадлежитъ къ тому же разряду, но онъ не могъ понять, какимъ образомъ она дошла до такого унизительнаго состоянія. Женщина не смотрла на него и не заговаривала съ нимъ, но все время, пока они шли въ поле, она держалась около него.

Томъ по обыкновенію усердно принялся за работу, но такъ какъ незнакомая женщина была недалеко, то онъ часто поглядывалъ на нее и на ея работу. Онъ сразу замтилъ, что, благодаря ея ловкости и гибкости пальцевъ, работа давалась ей легче, чмъ многимъ другимъ. Она собирала хлопокъ быстро и чисто, все съ тмъ же презрительнымъ выраженіемъ лица, какъ будто презирала и работу, и ту судьбу, которая довела ее до этого унизительнаго положенія.

Въ теченіе дня Тому пришлось работать рядомъ съ мулаткой, которая была куплена вмст съ нимъ. Она очевидно была сильно больна, и Томъ нсколько разъ слышалъ, какъ она шептала молитвы, вся дрожа и шатаясь, какъ будто готовая упасть въ обморокъ. Томъ молча подошелъ къ ней и переложилъ нсколько горстей хлопка изъ своей корзины въ ея.

— Ахъ, не надо, не надо!— сказала женщина, съ удивленіемъ взглядывая на него,— теб достанется!

Въ эту минуту подошелъ Самбо. Онъ, казалось, питалъ особую непріязнь къ мулатк, и, замахнувшись бичемъ, онъ крикнулъ грубымъ, гортаннымъ голосомъ:— Ты что это, Люси, плутовать!— Онъ далъ ей пинка ногой въ тяжеломъ башмак и хлестнулъ Тома бичемъ по лицу.

Томъ смолчалъ и продолжалъ работать, но женщина, и безъ того обезсиленная, упала въ обморокъ.

— Я ее сейчасъ приведу въ чувство!— вскричалъ надсмотрщикъ со злобнымъ смхомъ.— Я ее угощу кой чмъ, полезне камфоры!— Онъ вынулъ булавку изъ-за обшлага и всунулъ ее по самую головку въ тло несчастной. Женщина застонала и приподнялась.— Вставай, скотина, и работай, а то я теб еще не такъ задамъ!

Женщина сдлала надъ собой нечеловческое усиліе и принялась за работу съ мужествомъ отчаянія.

— Смотри же, такъ и продолжай!— приказалъ Самбо,— иначе ты вечеромъ пожалешь, что не умерла.

— Я и теперь жалю!— прошептала она. Томъ слышалъ эти слова и слышалъ какъ она шептала:

— О Господи, да скоро-ли? Господи, за что ты покинулъ насъ?

Не думая о томъ, чему онъ подвергается, Томъ снова подошелъ къ ней и переложилъ весь хлопокъ изъ своей корзины въ ея.

— Ой, не надо! ты не знаешь, что они сдлаютъ съ тобой!— вскричала мулатка.

— Мн это легче перенести, чмъ теб,— отвчалъ Томъ, возвращаясь на свое мсто. Все это произошло въ одну минуту.

Вдругъ незнакомка, которую мы описали и которая работая подошла на столько близко къ Тому, что слышала его послднія слова, подняла свои мрачные, черные глаза и пристально посмотрла на него. Затмъ, взявъ нсколько горстей хлопка изъ своей корзины переложила въ его корзину.

— Ты не знаешь здшняго мста,— сказала она,— иначе ты этого бы не длалъ. Когда ты проживешь здсь съ мсяцъ ты перестанешь помогать другимъ, ты увидишь, что тутъ надо заботиться только о томъ, чтобы свою шкуру сберечь.

— Боже меня отъ этого избави, миссисъ!— сказалъ Томъ,— инстинктивно обращаясь къ своей сосдк съ тмъ словомъ, которое обыкновенно употребляется въ разговор съ господами.

— Богъ никогда не посщаетъ здшнихъ мстъ,— съ горечью отвчала женщина, снова проворно принимаясь за работу, и презрительная усмшка опять скривила ея губы.

Но надсмотрщикъ, бывшій на другомъ конц поля, замтилъ, что она сдлала и подошелъ къ ней, размахивая бичемъ.

— Это что! это что!— вскричалъ онъ съ торжествующимъ видомъ,— ты плутуешь? Эй, берегись! ты теперь въ моихъ рукахъ, смотри, какъ бы теб не отвдать плети!

Молнія сверкнула изъ черныхъ глазъ женщины, губы ея задрожали, ноздри расширились, она выпрямилась и устремила на надсмотрщика взглядъ, горвшій гнвомъ и презрніемъ.

— Собака!— вскричала она,— осмлься-ка дотронуться до меня. У меня еще достаточно власти, чтобы отдать тебя на растерзаніе псамъ, сжечь тебя живымъ, изрзать на куски! Мн стоитъ только слово сказать!

— Чортъ возьми, зачмъ же вы здсь?— сказалъ Самбо, видимо струсивъ и мрачно отступая шага на два,— простите, пожалуйста, миссисъ Касси!

— Ну, такъ держись подальше!— приказала женщина. Самбо вдругъ понадобилось присмотрть за чмъ-то на другомъ конц поля, и онъ быстро отошелъ.

Женщина снова вернулась къ своей работ и работала такъ быстро, что приводила Тома въ изумленіе. Ея пальцы двигались съ какой-то волшебной силой. До заката солнца она биткомъ набила свою корзину, да еще нсколько разъ подбавляла въ корзину Тома. Было уже почти темно, когда усталые рабочіе съ корзинами на головахъ потянулись къ тому зданію, гд вшали и складывали хлопокъ. Легри ожидалъ ихъ тамъ, разговаривая со своими двумя надсмотрщиками.

— Этотъ Томъ надлаетъ намъ много хлопотъ, онъ постоянно подкладывалъ хлопокъ въ корзину Люси. Онъ намъ всхъ негровъ взбаломутитъ, если масса не образумитъ его,— говорилъ Самбо.

— Ишь, черномазый чортъ! ну постой, мы тебя научимъ уму разуму!— вскричалъ Легри,— правда, что-ли ребята?

При этомъ вопрос оба негра злобно усмхнулись.

— Да, да, масса Легри научитъ, самъ чортъ такъ не научитъ, какъ масса Легри! сказалъ Квимбо.

— Я думаю, ребята, чтобы выбить у него дурь изъ головы, всего лучше будетъ заставлять его счь другихъ. Понемножку онъ и привыкнетъ!

— Долго придется масс выбивать изъ него эту дурь-то.

— Все равно, когда нибудь да выбьемъ,— отвчалъ Легри, жуя табакъ.

— А вотъ еще Люси самая противная, дрянная баба на всей плантаціи!— продолжалъ Самбо.

— Смотри, Самбо, я начинаю догадываться, почему ты такъ бранишь Люси.

— Да что жъ, масса? Вы сами видли, какая она дерзкая! Вы ей велли взять меня въ мужья, а она не хочетъ.

— Ее бы надо хорошенько выпороть,— сказалъ Легри, сплевывая,— да не стоитъ, ужъ очень у насъ спшная работа, а она наврно заболетъ.. Она дохлая, дохлую бабу хоть до полусмерти заколоти, она все будетъ на своемъ стоять.

— Надола мн сегодня эта Люси, лнится, ничего не длаетъ, смотритъ по сторонамъ, а Томъ за нее заступается.

— Заступается? въ самомъ дл? Ну вотъ, пускай-ка Томъ и посчетъ ее. Это будетъ ему наука, да и бабу онъ не такъ исколотитъ, какъ вы, дьяволы!

— Го, го, ха, ха, ха!— захохотали оба негодяя, и ихъ дьявольскій хохотъ какъ бы оправдывалъ названіе, данное имъ Легри.

— А только вотъ что, масса, Томъ да миссисъ Касси, они вдвоемъ наполнили корзину Люси. Пожалуй, всъ-то будетъ какъ надо быть.

— Да вдь вшаю-то я!— выразительно отвчалъ Легри.

Надсмотрщики снова разразились своимъ дьявольскимъ хохотомъ.

— Такъ, значитъ, миссъ Касси сдлала свой урокъ?— спросилъ Легри.

— Она собираетъ хлопокъ проворне дьявола и всхъ его чертей.

— Они, должно быть, вс и сидятъ въ ней!— сказалъ Легри, и, пробормотавъ какое-то грубое ругательство, прошелъ въ комнату, гд были всы.

Медленно входили въ эту комнату усталые, истомленные негры и смиренно подавали свои корзины для взвшиванья.

Легри отмчалъ на доск противъ имени каждаго негра всъ хлопка, принесеннаго имъ.

Корзина Тома оказалась надлежащаго вса и онъ съ тревогой ожидалъ, какою окажется корзина мулатки.

Она подошла, шатаясь отъ усталости, и подала свою корзину. Всъ былъ полный, Легри сразу замтилъ это, но онъ притворился сердитымъ и закричалъ:

— Ахъ, ты лнивая скотина! опять не хватаетъ! Становись къ сторон! ужо теб попадетъ!

Мулатка застонала съ отчаяніемъ и присла на доску.

Теперь выступила впередъ женщина, которую звали миссъ Касси и съ гордымъ, пренебрежительнымъ видомъ подала свою корзину. Легри взглянулъ ей въ глаза насмшливо и въ то же время пытливо.

Она пристально посмотрла на него своими черными глазами, губы ея зашевелились, и она сказала что-то по французски. Никто не понялъ, что именно, но лицо Легри приняло поистин дьявольское выраженіе. Онъ поднялъ руку, какъ бы собираясь ударить ее, она посмотрла на него съ гордымъ презрніемъ и вышла изъ комнаты.

— А теперь,— сказалъ Легри,— приди-ка сюда, Томъ! Видишь ли я говорилъ теб, что купилъ тебя не для черной работы. Я хочу повысить тебя, сдлать тебя надсмотрщикомъ. Принимайся за свою должность сегодня же. Возьми эту бабу и выски ее. Ты видалъ, какъ это длается, сумешь?

— Простите меня, масса,— сказалъ Томъ,— но я надюсь, что вы меня не будете заставлять длать это. Я къ этому не привыкъ, я никогда этого не длалъ, и никакъ не могу.

— Теб многому придется у меня выучиться, чего ты никогда не длалъ!— закричалъ Легри, взялъ плеть, хлестнулъ ею изо всей силы Тома по лицу и продолжалъ хлестать по чемъ попало.

— Вотъ теб!— проговорилъ онъ, уставши бить, — ну-ка скажи теперь, что не можешь счь!

— Не могу, масса,— отвчалъ Томъ, вытирая рукою кровь, которая текла по лицу его — Я готовъ работать день и ночь, работать до послдняго издыханія, но этого я не могу длать, потому что это нехорошо, и я, масса, никогда не буду этого длать, никогда!

У Тома былъ удивительно мягкій, кроткій голосъ и почтительныя манеры, вслдствіе чего Легри заключилъ, что онъ трусъ, и что съ нимъ легко будетъ справиться. При послднихъ словахъ, произнесенныхъ имъ, трепетъ изумленія пробжалъ по присутствовавшимъ, бдная мулатка сложила руки и проговорила: О, Господи! Вс невольно переглянулись и затаили дыханіе, какъ бы готовясь къ бур, которая должна была разразиться.

Легри былъ удивленъ и смущенъ, но не надолго.

— Что! Ахъ ты проклятая, черная скотина!— закричалъ онъ,— ты смешь говорить мн, что я теб приказываю нехорошее! Да какъ ты смешь, мерзкая скотина, разсуждать, что хорошо, что нехорошо! Я тебя отучу отъ этихъ разсужденій! Что ты себ думаешь, кто ты такой? Ты воображаешь, что ты джентльменъ, смешь указывать своему господину, что хорошо, что нтъ? Такъ какъ же по вашему, мистеръ Томъ, будетъ дурно высчь эту бабу?

— Я думаю, масса,— отвчалъ Томъ.— Несчастная женщина больна и слаба, счь ее будетъ прямо жестоко, и я этого никогда не сдлаю. Масса, если вы хотите убить меня, убейте! Но я никогда не подниму руки ни противъ кого изъ здшнихъ, никогда, я скорй самъ умру!

Томъ говорилъ мягкимъ голосомъ, но такъ ршительно, что нельзя было не врить ему. Легри дрожалъ отъ гнва, его зеленоватые глаза метали искры, даже усы его какъ-то ощетинились отъ гнва. Но подобно нкоторымъ хищникамъ, которые играютъ со своей жертвой, прежде чмъ растерзать ее, онъ сдержалъ себя и разразился градомъ ядовитыхъ насмшекъ.

— Ишь ты! Подумайте! благочестивый песъ явился бреди насъ, гршниковъ! Настоящій Святой пришелъ обличать насъ, не шутите съ нимъ! Должно быть, онъ страхъ какой праведникъ! Эй ты, негодяй, ты притворяешься святошей, а разв ты не знаешь, что въ твоей Библій сказано: Рабы, повинуйтеся господамъ вашимъ? А разв я не твой господинъ? Разв я не заплатилъ тысячу двсти долларовъ за все, что сидитъ въ твоей проклятой черной шкур? Разв ты не мой и тломъ, и душою?— и онъ изо всей силы толкнулъ Тома своимъ тяжелымъ сапогомъ.— Говори же!

Несмотря на сильное физическое страданіе, этотъ вопросъ заронилъ лучъ радости и торжества въ душу Тома. Онъ вдругъ выпрямился, по лицу его текли слезы, смшанныя съ кровью, но онъ поднялъ глаза къ небу и съ жаромъ воскликнулъ:

— Нтъ, нтъ, нтъ, масса! Моя душа не принадлежитъ вамъ! Вы ее не купили, вы не можете купить ее! она куплена и оплачена Тмъ, Кто можетъ сохранить ее. Длайте, что хотите, вы не можете погубить меня!

— Я не могу?— ухмыльнулся Легри,— Это мы увидимъ! Эй, Самбо, Квимбо! выпорите этого пса такъ, чтобы онъ мсяцъ, не могъ стоять на ногахъ!

Два огромные негра, схватившіе Тома съ дьявольскою радостью на лицахъ, могли служить не дурнымъ олицетвореніемъ духа тьмы. Мулатка вскрикнула отъ ужаса, и вс по невольному побужденію встали съ мстъ, когда надсмотрщики потащили и не думавшаго сопротивляться Тома.

ГЛАВА XXXIV.
Разсказъ квартеронки.

И увидлъ Я слезы тхъ, кого угнетали, и на сторон угнетателей была сила. И ублажилъ Я мертвыхъ, которые давно уже умерли, боле чмъ живыхъ, которые живутъ досел. (Екклезіастъ).

Была поздняя ночь. Томъ весь окровавленный, стоная отъ боли, лежалъ одинъ въ старомъ, заброшенномъ сара для очистки хлопка, среди обломковъ машинъ, кучъ испорченнаго хлопка и прочаго хлама, который тамъ валялся.

Ночь была сырая и душная, въ тяжеломъ воздух носились массы москитовъ, которые своими укусами еще увеличивали мучительную боль отъ ранъ, палящая жажда, ужаснйшая изъ всхъ пытокъ, длала его страданія почти невыносимыми.

— Милосердый Боже! Взгляни на меня, даруй мн побду, даруй мн побду!.— молился несчастный Томъ. Въ комнат послышались шаги, свтъ отъ фонаря ударилъ ему въ глаза.

— Кто тамъ? О, ради Бога, умоляю васъ, дайте мн воды!

Касси — это была она — поставила свой фонарь, налила изъ бутылки воды въ кружку, подняла его голову и дала ему напиться. Онъ съ лихорадочной жадностью осушилъ и вторую, и третью кружку.

— Пей, сколько хочешь,— сказала она,— я знала, что теб захочется пить. Не въ первый разъ приходится мн приносить ночью воду такимъ, какъ ты.

— Благодарю васъ, миссисъ,— сказалъ Томъ, кончивъ пить.

— Не называй меня, миссисъ. Я такая же несчастная раба, какъ ты, только гораздо боле низкая!— съ горечью замтила она.— А теперь,— она подошла къ двери, притащила небольшой соломенный тюфякъ, покрытый простыней, смоченной въ холодной вод,— попробуй-ка, бдняга, завернуться въ это.

Израненный, избитый Томъ не сразу могъ выполнить ея совтъ, но когда это удалось ему, онъ почувствовалъ значительное облегченіе отъ прикосновенія къ ранамъ холоднаго полотна..

Касси, долгимъ опытомъ научившаяся оказывать помощь жертвамъ насилія, стала прикладывать къ ранамъ Тома разныя цлебныя средства, отъ которыхъ ему вскор стало немного полегче.

— Ну,— сказала она, подложивъ ему подъ голову вмсто подушки свертокъ попорченнаго хлопка,— вотъ и все, что я могу для тебя сдлать.

Томъ поблагодарилъ ее. Касси сла на полъ, обхватила свои колни руками и смотрла прямо передъ собой съ выраженіемъ страданія на лиц. Ея чепчикъ сбился назадъ, и длинныя волны черныхъ волосъ разсыпались вокругъ ея страннаго и печальнаго лица.

— Все это напрасно, голубчикъ,— заговорила она, наконецъ,— ты напрасно старался. Ты поступилъ честно, правда была на твоей сторон, но все это ни къ чему, теб нечего и думать бороться. Ты попалъ въ руки къ дьяволу, онъ сильне тебя, ты долженъ покориться!

Покориться! не то ли же самое нашептывали ему житейская мудрость и физическія страданія? Томъ вздрогнулъ. Эта озлобленная женщина съ своими мрачными глазами и грустнымъ голосомъ, казалась ему олицетвореніемъ того искушенія, съ которымъ онъ боролся.

— О Господи! О Господи!— простоналъ онъ,— разв я могу покориться!

— Ты напрасно призываешь Бога, онъ никогда насъ, не слышитъ,— увренно сказала женщина.— Я думаю, что Бога совсмъ нтъ, а если есть, то Онъ противъ насъ. Все противъ насъ и земля, и небо. Все толкаетъ насъ въ адъ. Почему же намъ не идти туда?

Томъ закрылъ глаза и съ содроганіемъ слушалъ эти мрачныя, безбожныя слова.

— Видишь ли,— продолжала женщина,— ты не знаешь всего, что здсь длается, а я знаю. Я прожила здсь пять лтъ, пять лтъ этотъ человкъ топталъ ногами мое тло и душу, я ненавижу его, какъ дьявола! Ты здсь на уединенной плантаціи въ десяти миляхъ отъ всякаго жилья, среди болотъ, тебя могутъ сжечь живымъ, обварить кипяткомъ, изрзать на куски, дать на растерзаніе псамъ, повсить или засчь до смерти,— и никакой блый не явится на судъ свидтелемъ противъ твоего хозяина. Здсь нтъ законовъ ни Божескихъ, ни человческихъ, которые могли бы сколько нибудь защитить насъ. А этотъ человкъ! нтъ на земл того злодянія, на которое онъ не былъ бы способенъ Если бы я теб разсказала все, что я видла, и что я узнала живя здсь, у тебя волосы поднялись бы дыбомъ и зубъ на зубч. не попалъ бы! Сопротивляться ему совершенно безполезно. Разв я хотла жить съ нимъ? Вдь я получила хорошее воспитаніе, а онъ, Царь небесный, что онъ такое? А между тмъ я прожила съ нимъ пять лтъ, проклиная день и ночь каждую минуту своей жизни! А теперь онъ привезъ себ новую, молоденькую, двочку лтъ пятнадцати, она говоритъ, что была воспитана въ благочестіи. У нея была добрая госпожа, которая выучила ее читать Библію и она сюда привезла свою Библію, сюда, въ этотъ адъ!

И женщина разсмялась дикимъ болзненнымъ смхомъ, звучавшимъ какъ-то неестественно въ этомъ старом^гь полуразрушенномъ сара.

Томъ сложилъ руки, мракъ и ужасъ окружали его.

— О Іисусе! Господи Іисусе! неужели Ты совсмъ забылъ насъ несчастныхъ!— вырвалось у него.— Помоги, Господи, я погибаю!

Женщина продолжала сурово:

— И что такое твои товарищи, эти жалкіе, низкіе псы? стоятъ ли они, чтобы ты страдалъ за нихъ? Каждый изъ нихъ готовъ идти противъ тебя при первомъ удобномъ случа. Вс они низки, жестоки, вс безжалостны другъ къ другу, теб совершенно не стоитъ страдать изъ-за того только, чтобы не сдлать зла кому нибудь изъ нихъ.

— Несчастныя созданія,— сказалъ Томъ,— что-же сдлало ихъ жестокими? Если я покорюсь, я привыкну обижать другихъ и мало-по-малу стану такимъ же, какъ они! Нтъ, нтъ, миссисъ! Я все потерялъ — жену, дтей, родной домъ, добраго господина,— онъ далъ бы мн свободу, если бы прожилъ недлей дольше. Я все потерялъ въ этомъ мір, потерялъ навсегда, но я не могу потерять и Царствіе Небесное. Нтъ, я не могу стать злымъ, никакъ не могу!

— Но не можетъ же быть,— возразила женщина,— чтобы Богъ взыскалъ съ насъ за грхи, которые мы длаемъ по принужденію, въ нихъ виноваты т, кто принуждаетъ насъ.

— Да,— сказалъ Томъ — но это не помшаетъ намъ стать злыми. Если я сдлаюсь такимъ же жестокимъ и злымъ, какъ Самбо, не все ли мн равно, какъ я до этого дошелъ, главное что я сталъ злымъ и это меня всего больше страшитъ.

Женщина устремила на Тома изумленный взглядъ, какъ будто пораженная какою-то новою мыслью, и затмъ простонала:

— Милосердый Боже! Да, ты говоришь правду! О, о, о!— Она упала на полъ, какъ подкошенная, и вся извивалась точно отъ нестерпимой боли.

Нсколько минутъ оба они молчали, слышно было лишь ихъ тяжелое дыханіе. Но вотъ Томъ проговорилъ слабымъ голосомъ:— Миссисъ, пожалуйста!

Женщина вскочила, и лицо ея приняло обычное суровое, грустное выраженіе.

— Пожалуйста, миссисъ… я видлъ, что они бросили мою куртку въ тотъ уголъ, а у меня въ карман моя Библія, будьте такъ добры, достаньте мн ее.

Касси исполнила его просьбу. Томъ сразу открылъ евангеліе на зачитанной и сильно подчеркнутой страниц, на описаніи послднихъ минутъ жизни Того, кто Своими страданіями далъ намъ исцленіе.

— Если бы миссисъ была такъ добра, прочла мн эту страницу, это лучше всякой воды!

Касси взяла книгу съ гордымъ, сухимъ выраженіемъ лица и взглянула на подчеркнутое мсто. Затмъ она начала читать громко, мягкимъ голосомъ, съ особенно красивыми интонаціями трогательный разсказъ о страданіяхъ и слав Христа Спасителя. Часто во время чтенія голосъ измнялъ ей, иногда совсмъ прерывался, тогда она останавливалась, старалась овладть собой и продолжала съ ледянымъ спокойствіемъ. Когда она дошла до трогательныхъ словъ: ‘Отче, прости имъ, не вдаютъ бо, что творятъ’, она отбросила книгу, закрыла лицо своими густыми волосами и горько, судорожно зарыдала.

Томъ тоже плакалъ, по временамъ произнося отрывочныя восклицанія.

— Если бы мы могли поступать также!— говорилъ онъ.— Ему это было такъ легко и просто, а мы должны такъ тяжело бороться! О Господи, помоги намъ! Господи Іисусе Христе, помоги намъ!

— Миссисъ,— сказалъ Томъ черезъ нсколько минутъ,— я очень хорошо вижу, что вы во всхъ отношеніяхъ выше меня, но есть одно, чему вы можете научиться у бднаго Тома. Вы говорите, что Богъ противъ насъ, потому что онъ позволяетъ притснять и мучить насъ, но вы видите, что пришлось терпть его Единородному Сыну, благословенному Царю Славы. Разв Онъ не прожилъ всю жизнь въ бдности? И разв кто-нибудь изъ насъ пострадалъ такъ, какъ онъ? Господь Богъ не забылъ насъ, я въ этомъ увренъ. Если мы страдаемъ съ нимъ, то съ нимъ вмст будемъ и царствовать, такъ говоритъ св. Писаніе. Но если мы отречемся отъ него, и онъ отречется отъ насъ. Разв вс они не страдали, и Христосъ, и его врные ученики? Въ св. Писаніи разсказывается, какъ ихъ побивали каменьями, мучили, гнали, и они скитались, прикрываясь козьими и овечьими шкурами, какъ они терпли и нужду, и горе, и обиды. Мы страдаемъ, правда, но изъ-за этого нельзя думать, что Богъ отступился отъ насъ, напротивъ, мы должны только помнить Его и не поддаваться грху.

— Но зачмъ же Онъ ставитъ насъ въ такое положеніе, что мы не можемъ не гршить?— спросила Касси.

— Я думаю, что мы всегда можемъ удержаться,— отвчалъ Томъ.

— Ты увидишь, что нтъ. Что ты, напримръ, станешь длать? Завтра они опять будутъ приставать къ теб. Я ихъ знаю, я видала вс ихъ продлки, мн страшно подумать, какъ они тебя будутъ мучить и, въ конц-концовъ, ты все-таки покоришься.

— Господи Іисусе!— проговорилъ Томъ,— спаси мою душу, о Господи, поддержи меня, не дай мн пасть!

— О, голубчикъ,— сказала Касси,— я много разъ слыхала такія молитвы, и все-таки вс смирялись и покорялись. Вонъ и Эммелина пытается устоять и ты тоже — и все это напрасно! Вы должны пока покориться, или васъ убьютъ медленною смертью.

— Ну, что-жъ и пусть я умру,— сказалъ Томъ.— Какъ бы долго они меня ни терзали, все-таки это когда-нибудь кончится, я умру, и посл этого они уже ничего не могутъ мн сдлать! Теперь мн все ясно, я ршился! Я знаю, что Богъ поддержитъ меня, поможетъ мн перенести вс мученія.

Касси не отвтила ничего. Она сидла, опустивъ свои черные глаза, и пристально смотрла на полъ.

— Можетъ быть, это врно,— пробормотала она сама про себя,— но т, кто не устоялъ, для тхъ нтъ надежды, никакой нтъ! Мы живемъ въ грязи, вс насъ презираютъ и мы сами себя презираемъ! Мы хотимъ умереть, но не ршаемся на самоубійство. Намъ нтъ надежды! нтъ надежды! нтъ надежды! Эта двочка, ей столько-же лтъ, сколько мн было тогда… Ты видишь меня теперь,— заговорила она торопливо, обращаясь къ Тому,— ты видишь, какова я! А вдь я выросла въ роскоши. Я помню, какъ я ребенкомъ играла въ великолпныхъ гостиныхъ, меня одвали, какъ куколку, гости восхваляли меня. Окна нашего салона открывались въ садъ, тамъ я играла въ прятки среди апельсинныхъ деревьевъ съ моими братьями и сестрами. Меня отдали въ монастырь, я училась музык, французскому языку, вышиванью и разнымъ другимъ предметамъ, а когда мн исполнилось пятнадцать лтъ, я вернулась домой на похороны отца. Онъ умеръ скоропостижно и, когда стали приводить въ порядокъ дла его, оказалось, что еле удастся покрыть долги, кредиторы описали все имущество, въ ихъ опись попала и я. Моя мать была невольница, и отецъ все время собирался дать мн вольную, но онъ этого не сдлалъ, и я была назначена въ продажу. Я всегда знала, кто я, но никогда не думала объ этомъ. Никто никогда не ожидаетъ, что здоровый, сильный человкъ можетъ умереть. Отецъ мой проболлъ всего четыре часа, онъ былъ одной изъ первыхъ жертвъ холеры, свирпствовавшей въ тотъ годъ въ Орлеан. На другой день посл похоронъ отца, его жена взяла своихъ дтей и ухала на плантацію къ своему отцу. Мн казалось, что они обходятся со мной какъ-то странно, но я не понимала, что это значитъ. Они поручили одному молодому адвокату привести дла въ порядокъ. Онъ приходилъ каждый день, присматривалъ за домомъ и очень вжливо разговаривалъ со мной. Одинъ разъ онъ привелъ съ собой молодого человка, который сразу показался мн необыкновеннымъ красавцемъ. Я никогда не забуду этого вечера. Мы съ нимъ гуляли въ саду. Я чувствовала себя одинокой, мн было грустно, и онъ такъ ласково и нжно говорилъ со мной. Онъ разсказалъ мн, что видалъ меня, прежде чмъ я поступила въ монастырь, и тогда уже полюбилъ меня, что онъ хочетъ быть моимъ другомъ и покровителемъ. Короче, хотя онъ не сказалъ мн этого, онъ заплатилъ за меня дв тысячи долларовъ, и я была его собственностью. Я по доброй вол отдалась ему, потому что я любила его. Любила!— Касси пріостановилась,— о, какъ я любила этого человка! Какъ я до сихъ поръ люблю его и буду любить, пока жива! Онъ былъ такъ красивъ, такъ великодушенъ, такъ благороденъ! Онъ помстилъ меня въ красивомъ дом, далъ мн слугъ, лошадей, экипажи, всю обстановку, наряды. Все, что можно достать за деньги, было у меня, но я не придавала этому большого значенія, мн ничего не нужно было, кром его одного. Я любила его больше чмъ Бога, больше чмъ собственную душу, если бы я даже старалась, я не могла бы ни въ чемъ идти противъ его воли. Одно, чего мн хотлось, это чтобы онъ женился на мн. Мн казалось, если онъ дйствительно любитъ меня такъ сильно, какъ увряетъ, если я дйствительно такая, какъ онъ говоритъ, ему должно быть пріятно жениться на мн и дать мн свободу. Но онъ убждалъ меня, что это невозможно, что, если мы будемъ врны другъ другу, въ глазахъ Божіихъ это все равно что бракъ. Если это правда, разв я не была его женой? Разв я не была врна ему? Въ теченіе семи лтъ я слдила за каждымъ его взглядомъ и движеніемъ, я жила и дышала только имъ. Онъ заболлъ желтой лихорадкой, двадцать дней и ночей я одна ухаживала за нимъ, я ему и лекарство давала, и все длала, что ему нужно, тогда онъ называлъ меня своимъ ангеломъ хранителемъ, онъ говорилъ, что я спасла ему жизнь. У насъ было двое прелестныхъ дтей. Старшій мальчикъ,— мы его назвали Генри,— былъ вылитый портретъ отца, у него были такіе же красивые глаза, такой же лобъ, обрамленный кудрями волосъ, и онъ былъ такъ же уменъ, такъ же талантливъ, какъ отецъ. А маленькая Элиза, по его словамъ, была похожа на меня. Онъ часто говорилъ мн, что я самая красивая женщина во всей Луизіан, онъ гордился мною и дтьми. Ему нравилось, чтобы я наряжала ихъ, онъ катался со мной и съ ними въ открытой коляск, слушалъ, какія намъ длаютъ замчанія и передавалъ мн, какъ вс восхищаются мною и дтьми, какія лестныя слова говорятъ о насъ. О, какое это было счастливое время! Мн казалось, что счастливй меня нтъ человка на свт, но потомъ пришло горе. Къ нему пріхалъ изъ Новаго Орлеана двоюродный братъ, котораго онъ очень любилъ и считалъ своимъ первымъ другомъ. Не знаю почему, но какъ только я взглянула на этого человка, мн стало страшно, у меня явилось предчувствіе, что онъ принесетъ намъ несчастіе. Генри сталъ часто уходить съ нимъ и иногда возвращался домой въ три часа ночи. Я не смла сказать ни слова, І’енри былъ такой вспыльчивый, я боялась. Онъ водилъ его въ игорные дома, а Генри былъ такой человкъ, что ему стоило начать играть, и онъ уже не могъ удержаться. Потомъ онъ познакомилъ его съ другой женщиной, и я скоро поняла, что онъ перестаетъ любить меня. Онъ ничего не говорилъ мн, но я сама видла, я замчала, какъ онъ съ каждымъ днемъ все боле отдаляется отъ меня. Сердце мое разрывалось, но я не смла сказать ни слова, наконецъ, негодяй предложилъ купить у Генри меня и дтей, чтобы уплатить его карточные долги, мшавшіе ему жениться, какъ онъ хотлъ,— и Генри продалъ насъ. Онъ сказалъ мн, что ему нужно ухать по длу въ деревню, недли на дв, три. Онъ говорилъ ласкове обыкновеннаго и общалъ вернуться. Но это не обмануло меня, я знала, что пришелъ конецъ. Я какъ будто окаменла, я не могла ни говорить, ни плакать. Онъ поцловалъ меня, нсколько разъ поцловалъ дтей и ушелъ. Я видла, какъ онъ вышелъ изъ дома, я слдила за нимъ глазами, пока онъ скрылся изъ виду, а затмъ упала, со мной сдлался обморокъ.

И вотъ пришелъ онъ, проклятый негодяй! Пришелъ взять свою собственность. Онъ объявилъ мн, что купилъ меня и дтей и показалъ мн бумаги. Я прокляла его и сказала, что скорй умру, чмъ стану жить съ нимъ.

— Какъ хочешь,— отвчалъ онъ,— но если ты не будешь вести себя умно, я продамъ обоихъ дтей такъ, что ты никогда больше не увидишь ихъ.— Онъ сказалъ мн, что ршилъ обладать мною съ перваго раза, какъ только увидлъ меня, что онъ нарочно втянулъ Генри въ игру и въ долги, чтобы заставить его продать меня, что онъ же заставилъ его влюбиться въ другую женщину, и что посл всего этого онъ, конечно, не откажется отъ меня ради моихъ слезъ, кривляній и тому подобное.

Я уступила, потому что у меня были связаны руки: мои дти были въ его власти, если я въ чемъ нибудь противилась его желаніямъ, онъ грозилъ продать ихъ, и я становилась покорной. О, что это была за жизнь! Жить, когда сердце разбито, любить безнадежною любовью того, кто бросилъ, принадлежать душою и тломъ тому, кого ненавидишь! Я любила читать громко для Генри, играть и пть ему, вальсировать съ нимъ, но все, что я длала для этого человка, было для меня пыткой — а между тмъ я не смла ни въ чемъ отказать ему. Онъ былъ очень суровъ и строгъ съ дтьми. Элиза была двочка робкая, но Генри былъ смлъ и вспыльчивъ, какъ его отецъ, и до сихъ поръ никто не могъ съ нимъ справиться. Онъ постоянно придирался къ нему и бранилъ его, такъ что я жила въ вчномъ страх. Я старалась пріучить мальчика быть почтительнымъ, я старалась удалять его,— я любила своихъ дтей больше жизни, ничто не помогло… Онъ продалъ ихъ обоихъ. Онъ увезъ меня одинъ разъ кататься, а когда я вернулась, я нигд не могла найти ихъ. Онъ объявилъ мн, что продалъ ихъ и показалъ деньги, цну ихъ крови! Я не знаю, что со мною сдлалось. Я бсновалась, я проклинала Бога и людей. Мн кажется, онъ первое время даже боялся меня, впрочемъ, не долго. Онъ сказалъ мн, что мои дти проданы, но отъ него зависитъ, увижу ли я ихъ когда нибудь, и что если я не успокоюсь, они за это поплатятся. Конечно, съ женщиной все можетъ сдлать человкъ, который держитъ ея дтей въ своей власти. Онъ заставилъ меня смириться и успокоиться, онъ давалъ мн надежду, что, можетъ быть, выкупитъ ихъ. Такъ прошли недли дв. Одинъ разъ я вышла погулять и случайно проходила мимо тюрьмы. Около воротъ ея стояла толпа, я услышала дтскій голосъ — и вдругъ мой Генри вырвался изъ рукъ двухъ или трехъ людей, державшихъ его, съ плачемъ бросился ко мн и уцпился за мое платье. Они подбжали къ нему съ ужасными ругательствами и одинъ человкъ, лицо котораго я никогда не забуду, сказалъ ему, что онъ такъ дешево не отдлается, что онъ сведетъ его въ тюрьму и тамъ его проучатъ такъ, что онъ этого долго не забудетъ. Я пыталась заступиться, просить ихъ, но они отвчали мн смхомъ. Бдный мальчикъ рыдалъ, заглядывалъ мн въ лицо и цплялся за меня. Отрывая его, они разорвали мн все платье. И они унесли его, а онъ все кричалъ: Мама, мама, мама! Въ толп стоялъ одинъ человкъ, который, казалось, жаллъ меня. Я предложила ему вс деньги какія у меня были съ собой, чтобы онъ заступился за мальчика. Онъ покачалъ головой и сказалъ: ‘Человкъ, который купилъ мальчика, жаловался, что онъ все время былъ непослушенъ и дерзокъ, онъ хочетъ смирить его разъ навсегда’. Я повернулась и убжала, и всю дорогу мн казалось, что я слышу плачъ мальчика. Я прибжала домой и еле переводя духъ вбжала въ гостиную, гд сидлъ Бутлеръ. Я все разсказала ему, я умоляла его пойти и заступиться. Онъ только засмялся и отвчалъ, что мальчикъ получилъ то, что, заслужилъ. Его необходимо смирить и чмъ скоре, тмъ лучше,— Ты чего же ожидала?— спросилъ онъ еще.

Въ эту минуту мн показалось, что у меня въ голов что-то треснуло. Я совсмъ обезумла и пришла въ бшенство. Помню, что я увидла на стол большой ножъ, помню, я его схватила и бросилась на Бутлера! Потомъ у меня въ глазахъ потемнло, и я уже ничего не помню.

Когда я много дней спустя пришла въ себя, я лежала въ какой-то красивой комнат, но не въ свой. Какая-то старая негритянка ухаживала за мной, меня навщалъ докторъ, обо мн очень заботились. Черезъ нсколько времени я узнала, что Бутлеръ ухалъ и оставилъ меня въ этомъ дом, чтобы меня продали. Вотъ почему обо мн такъ заботились.

Я не думала, что выздоровлю, мн хотлось умереть. Но нтъ, горячка прошла, силы вернулись, и, наконецъ, я стала вставать съ постели. Меня заставляли каждый день наряжаться, приходили разные господа, стояли около меня, курили сигары, глядли на меня, предлагали мн вопросы, спорили насчетъ цны. Я была такъ молчалива и мрачна, что никто не хотлъ купить меня. Мн пригрозили плетьми, если я не буду веселе и не постараюсь понравиться. Наконецъ, однажды пришелъ одинъ господинъ по фамиліи Стюартъ. Мн показалось, что онъ жалетъ меня. Онъ видлъ, что у меня какое-то странное горе на сердц. Онъ приходилъ нсколько разъ, чтобы видться со мною наедин и въ конц концовъ убдилъ меня разсказать ему все. Онъ купилъ меня и общалъ всячески постараться разыскать моихъ дтей и выкупить ихъ. Онъ пошелъ въ тотъ домъ, гд жилъ Генри, ему сказали, что мальчика продали одному плантатору на Жемчужной рк, и больше я ничего не слыхала о немъ. Потомъ онъ розыскалъ мою двочку, оказалось, что она была отдана на воспитаніе къ одной старух. Онъ предложилъ за нее огромную сумму, но ему отвтили, что ее не продадутъ. Бутлеръ узналъ, что это длается для меня и прислалъ сказать мн, что я никогда не увижу ее. Капитанъ Стюартъ былъ очень добръ ко мн. У него была великолпная плантація, и онъ увезъ меня туда. Черезъ годъ у меня родился сынъ. О, этотъ ребенокъ. Какъ и его любила! Какъ онъ былъ похожъ на моего маленькаго Генри! Но я ршила, да, твердо ршила, что больше не дамъ жить ни одному своему ребенку! Когда крошк исполнилось дв недли, я взяла его на руки, поцловала, поплакала надъ нимъ, а затмъ дала ему опіума и прижимала его къ груди, пока онъ не заснулъ вчнымъ сномъ. Какъ я горевала, какъ плакала о немъ! Никому и въ голову не приходило, что эта не была ошибка, что я нарочно дала ему опіума. Теперь я рада, что сдлала это. Я ни разу не пожалла о своемъ поступк. По крайней мр хоть онъ избавился отъ страданій. Бдный ребеночекъ! могла ли я дать ему что-нибудь лучше смерти? Вскор посл этого открылась холера, и капитанъ Стюартъ умеръ, вс умирали, кому хотлось жить: а я, я была на волосокъ отъ смерти и все-таки осталась жить. Меня продали, я переходила изъ рукъ въ руки, пока увяла, состарилась и схватила лихорадку. Тогда меня купилъ этотъ подлецъ и привезъ сюда, и я здсь живу!

Касси замолкла. Она разсказывала свою исторію съ лихо радочною поспшностью, съ дикою страстью. Временами она какъ будто обращалась къ Тому, временами говорила сама съ собой. Она говорила съ такимъ сильнымъ захватывающимъ чувствомъ, что Томъ навремя забылъ даже о своей боли, онъ приподнялся на локт и слдилъ за ней глазами, когда она безпокойно ходила взадъ и впередъ, и ея длинные черные волосы разввались при всякомъ ея движеніи.

— Ты мн говоришь,— сказала она посл минутнаго молчанія,— что есть Богъ, что Онъ смотритъ съ неба и видитъ все это. Можетъ быть, это и правда. Сестры въ монастыр часто разсказывали мн о Страшномъ суд, когда все откроется. Если такъ, то тогда наступитъ отмщеніе! Они воображаютъ, что наши страданія страданія нашихъ дтей, это все ничто, пустяки! А я ходила по улицамъ и мн казалось, что у меня въ сердц достаточно горя, чтобы потопить весь городъ. Мн хотлось, чтобы дома обрушились на меня, или чтобы мостовая провалилась подо мной. Да, и въ день Суда я стану передъ Господомъ и буду свидтельствовать противъ тхъ, кто погубилъ меня и дтей моихъ, наши души и тла!

Когда я была двочкой, мн казалось, что я набожна. Я любила Бога, любила молиться. Теперь я погибшая душа, демоны преслдуютъ и мучатъ меня и днемъ, и ночью, они толкаютъ меня… и я это сдлаю, непремнно сдлаю скоро, на дняхъ! Она заломила руки, въ черныхъ глазахъ ея блеснуло безуміе!

Я отправлю его туда, гд ему настоящее мсто, отправлю кратчайшимъ путемъ, какъ нибудь ночью… пусть меня посл этого сожгутъ живую.

Дикій продолжительный хохотъ огласилъ пустой сарай и закончился истеричнымъ рыданіемъ. Она бросилась на полъ, корчилась въ судорогахъ и рыдала.

Черезъ нсколько минутъ припадокъ, повидимому, прошелъ, она медленно поднялась и какъ бы очнулась отъ забытья.

— Не могу ли я еще что нибудь сдлать для тебя, мой бдный?— спросила она, подходя къ тому мсту, гд лежалъ Томъ.— Не дать ли теб еще воды?

Въ ея голос звучало нжное состраданіе и ласка, составлявшія странный контрастъ съ ея предыдущими дикими рчами.

Томъ выпилъ воду и посмотрлъ ей въ лицо серьезно и участливо.

— О, миссисъ! Какъ бы я хотлъ, чтобы вы пришли къ Тому, кто можетъ напоить васъ водой живой!

— Пойти къ нему! А гд же Онъ? Кто онъ?— спросила Касси.

— Онъ Тотъ, о комъ вы читали! Господь Іисусъ Христосъ.

— Я видла изображеніе Его надъ алтаремъ, когда была двочкой,— сказала Касси и въ глазахъ ея появилось выраженіе грустной мечтательности,— но здсь его нтъ, здсь нтъ ничего кром грха и долгаго, безконечнаго отчаянія! О!— Она приложила руку къ груди и съ трудомъ перевела дыханіе, какъ будто подняла тяжесть.

Томъ хотлъ еще что-то сказать, но она ршительно остановила его.

— Не говори больше, голубчикъ. Постарайся, если можешь, уснуть.— Она поставила кружку съ водой около него, сдлала что могла, чтобы устроить его поспокойне и вышла изъ сарая.

ГЛАВА XXXV.
Предвстія.

Звукъ, нота псни музыкальной,
Іюньскій вечеръ, ночь, весна,
Букетъ цвтовъ, эфиръ, волна,
Веселый видъ и видъ печальный —
Все можетъ рану въ насъ раскрыть
И скорби цпь зашевелить.
Чайльдъ Гарольдъ. Пснь 4.

Гостиная въ дом Легри была большая, длинная комната съ огромнымъ каминомъ. Въ прежнее время она была оклеена дорогими, красивыми обоями, теперь они вылиняли и висли клочьями на отсырвшихъ стнахъ. Здсь стоялъ особый непріятный запахъ, смсь гнили, грязи и сырости, какой часто замчается въ старыхъ запертыхъ домахъ. На обояхъ виднлись мстами пятна пива и вина, или записи сдланныя мломъ, длинные столбцы цифръ, точно будто кто-нибудь упражнялся въ ршеніи ариметическихъ задачъ. Въ камин стояла жаровня съ горящими угольями: хотя погода была не холодная, но въ этой большой комнат всегда было свжо и сыро. Кром того Легри нуженъ былъ огонь, чтобы зажигать сигару и подогрвать воду для пунша.

При красноватомъ свт угольевъ ясно вырисовывался весь неряшливый и неприглядный видъ комнаты, всюду въ безпорядк валялись сдла, уздечки, принадлежности упряжи, кнуты, плащи и разныя части одежды. Собаки, о которыхъ мы раньше упоминали, размстились среди этихъ вещей какъ хотли и какъ находили для себя удобне.

Легри мшалъ пуншъ въ большой кружк, наливая горячую воду изъ треснувшаго чайника съ отбитымъ носомъ и ворча при этомъ.

— Чортъ возьми этого Самбо, чего онъ такъ натравилъ меня на новаго работника! Теперь этотъ малый цлую недлю не въ состояніи будетъ работать, а время самое горячее.

— Да, ужъ ты всегда отличишься!— сказалъ голосъ за его стуломъ. Это была Касси, которая неслышными шагами вошла въ комнату и слышала его слова.

— Го! Чертовка! пришла таки назадъ!

— Да, пришла,— отвчала она холодно,— и буду длать, что хочу!

— Врешь, мерзавка! Я своему слову не измню. Или веди себя, какъ слдуетъ, или убирайся къ неграмъ, живи съ ними и работай, какъ они.

— Мн въ десять тысячъ разъ пріятне жить въ самой грязной лачуг, чмъ оставаться въ твоихъ лапахъ!— вскричала Касси.

— А ты все-таки у меня въ лапахъ!— сказалъ Легри поворачиваясь къ ней съ зврской усмшкой.— Это утшительно. Ну-ка, милая, садись-ко мн на колни и будь умница.— Онъ взялъ ее за руку.

— Симонъ Легри! берегись!— вскричала Касси, сверкнувъ глазами, и такой зловщій огонь мелькнулъ въ ея взгляд, что страшно было глядть.— Ты боишься меня, Симонъ,— сказала она спокойно,— и не напрасно! Говорю теб, будь остороженъ, въ меня вселился бсъ!

Она прошипла послднія слова, наклоняясь къ его уху.

— Убирайся прочь! Я думаю въ теб въ самомъ дл сидитъ бсъ!— вскричалъ Легри, отталкивая ее отъ себя и съ испугомъ глядя на нее.— А впрочемъ, послушай, Касси, отчего бы намъ не жить дружно, какъ прежде?

— Какъ прежде!— съ горечью повторила она. Въ сердц ея поднялась цлая буря противоположныхъ чувствъ, и она замолчала.

Касси постоянно имла надъ Легри то вліяніе, какое сильная страстная женщина всегда можетъ имть надъ самымъ грубымъ мужчиной, но въ послднее время она становилась все боле раздражительной и неспокойной, все тяжеле переносила иго рабства, и ея раздражительность переходила иногда въ настоящіе припадки бшенства. Это внушало Легри какой-то ужасъ, такъ какъ онъ, подобно многимъ грубымъ, невжественнымъ людямъ, чувствовалъ суеврный страхъ къ сумасшедшимъ. Когда Легри привезъ Эммелину, угасавшая искра женственной доброты вспыхнула въ истерзанномъ сердц Касси, и она встала на защиту двушки. Между ней и Легри произошла страшная ссора. Легри въ бшенств поклялся, что отправитъ ее работать въ поле, если она не утихнетъ. Касси съ гордымъ презрніемъ объявила, что сама пойдетъ въ поле. Она проработала тамъ цлый день, какъ мы видли выше, чтобы доказать, что вовсе не боится его угрозы.

Легри весь день было не по себ, такъ какъ Касси имла на него вліяніе, отъ котораго онъ не могъ отдлаться. Когда она протянула свою корзину для взвшиванья, онъ надялся, что она смягчилась и заговорилъ съ ней въ полунасмшливомъ, полупрезрительномъ тон, она отвтила ему самымъ обиднымъ презрніемъ.

Гнусное обращеніе съ Томомъ окончательно возмутило ее, и она пошла въ домъ вслдъ за Легри съ тмъ, чтобы высказать ему свое негодованіе за его жестокость.

— Мн бы очень хотлось, Касси,— сказалъ Легри,— чтобы ты вела себя умно.

— Умно! И это ты говоришь! А ты самъ что длаешь? У тебя не хватило ума даже на то, чтобы поберечь своего лучшаго работника въ самое горячее время! А во всемъ виноватъ твой дьявольскій характеръ!

— Это правда, я былъ глупъ, что затялъ всю эту кутерьму,— согласился Легри,— но, если невольникъ хочетъ поступать по своему, его надо переломить!

— Этого ты не переломишь, ручаюсь теб!

— Въ самомъ дл?— вскричалъ Легри вскакивая съ мста въ запальчивости.— Желалъ бы я видть, какъ я не переломлю! Это будетъ первый разъ въ моей жизни. Да я ему вс кости переломаю, а заставлю длать по моему!

Въ эту минуту дверь открылась и вошелъ Самбо. Онъ подошелъ, смиренно кланяясь и держа въ рук что-то завернутое въ бумагу.

— Чего теб, собака?— спросилъ Легри,— что у тебя такое?

— Это колдовская штука, масса.

— Что такое?

— Такая вещица, которую негры достаютъ отъ колдуновъ. Съ ней они не чувствуютъ боли, когда ихъ скутъ. Она была надта у него на ше на черномъ шнурк.

Легри, какъ большинство неврующихъ и жестокихъ людей, былъ суевренъ. Онъ взялъ бумажку и не безъ страха развернулъ ее.

Изъ нея выпалъ серебряный долларъ и длинный блестящій локонъ золотистыхъ волосъ, которые, словно живые, обвились вокругъ пальцевъ Легри.

— Проклятіе!— закричалъ онъ, вдругъ разсвирпвъ, затопалъ ногами и сталъ бшено срывать съ себя волосы, точно они жгли его.— Откуда ты это взялъ? Убери прочь! сожги, сожги все это!— кричалъ онъ и, сорвавъ наконецъ съ пальца локонъ, бросилъ его на горящіе уголья.— Для чего ты мн это принесъ?

Самбо стоялъ открывъ ротъ отъ изумленія, Касси, собиравшаяся выйти изъ комнаты, остановилась и смотрла на него въ полномъ недоумніи.

— Не смй никогда больше приносить мн вашей чертовщины!— закричалъ онъ, грозя кулакомъ Самбо, который быстро удалился къ дверямъ, и схвативъ серебрянный долларъ, выбросилъ его за окошко.

Самбо былъ радъ радехонекъ уйти. Когда онъ скрылся, Легри стало стыдно своего страха. Онъ угрюмо опустился на стулъ и принялся прихлебывать пуншъ.

Касси постаралась выйти изъ комнаты незамченная имъ и пробралась въ сарай къ несчастному Тому, какъ мы разсказывали выше.

Но что же случилось съ Легри? Какъ могъ простой локонъ красивыхъ волосъ нагнать такой страхъ на этого грубаго человка, привыкшаго ко всякаго рода жестокости? Чтобы отвтить на этотъ вопросъ мы должны познакомить читателя съ его прошлою жизнью. Было время, когда этотъ жестокій человкъ, этотъ безбожникъ, засыпалъ на рукахъ матери подъ пніе молитвъ и священныхъ гимновъ, когда его невинная головка было омыта водами крещенія. Въ раннемъ дтств красивая блокурая женщина водила его подъ звукъ воскресныхъ колоколовъ молиться въ церковь.

Далеко, въ Новой Англіи эта мать воспитывала своего единственнаго сына съ безконечною любовью, съ неистощимымъ терпніемъ. Отецъ Легри былъ человкъ жесткій, суровый, не сумвшій оцнить всю любовь своей кроткой жены, а сынъ оказался вылитымъ портретомъ отца. Необузданный, своевольный и деспотичный, онъ презиралъ вс ея совты, не обращалъ вниманія на ея упреки, совсмъ еще юношей онъ бросилъ ее и отправился искать счастья въ мор. Посл этого онъ только одинъ разъ прізжалъ домой, и тогда мать привязалась къ нему со всею нжностью сердца, жаждавшаго любви и не находившаго кого любить, страстными просьбами и мольбами старалась она отвратить его отъ порочной жизни и спасти его душу.

Это были благодатные дни въ жизни Легри. Добрые ангелы звали его къ себ, онъ почти сталъ врующимъ и Божественное милосердіе простирало къ нему Свою руку. Сердце его смягчилось, въ немъ происходила борьба, но грхъ побдилъ, и онъ возсталъ всми силами своей грубой природы противъ убжденій собственной совсти. Онъ сталъ пить и буянить, сдлался еще боле грубымъ и необузданнымъ, чмъ былъ раньше. И вотъ, однажды ночью, когда мать въ порыв отчаянія, стояла передъ нимъ на колняхъ, онъ оттолкнулъ ее отъ себя, бросилъ ее безчувственную на полъ и съ грубыми ругательствами поспшилъ на корабль. Посл этого Легри ничего не слыхалъ о матери, пока однажды вечеромъ, когда онъ кутилъ съ пьяной компаніей, ему не подали письмо. Онъ открылъ его, локонъ длинныхъ вьющихся волосъ выпалъ изъ него и обвился вокругъ его пальца. Въ письм говорилось, что мать его умерла, и что, умирая, она благословила и простила его.

Зло обладаетъ страшными чарами, которыя оскверняютъ самые святые предметы и превращаютъ ихъ въ призраки, полные ужаса. Эта блдная, любящая мать, ея предсмертныя молитвы, ея прощеніе — все это вызвало въ порочномъ сердц Легри лишь негодованіе и страхъ передъ грознымъ судомъ, передъ возмездіемъ. Онъ сжегъ волосы и сжегъ письмо. Когда онъ увидлъ, какъ они сжигаются и шипятъ въ огн, его охватила дрожь при мысли о вчномъ пламени. Онъ пытался утопить воспоминанія въ вин, въ кутежахъ, въ буйныхъ оргіяхъ, но часто, глубокою ночью, когда царящая вокругъ торжественная тишина заставляетъ гршника поневол оставаться наедин со своей душой, онъ видалъ эту блдную мать у своего изголовья, онъ чувствовалъ, какъ мягкіе волосы обвиваются вокругъ его пальцевъ, тогда холодный потъ покрывалъ лицо его, и онъ въ ужас вскакивалъ съ постели. Вы, которые удивляетесь, читая въ одномъ и томъ же евангеліи, что Богъ есть любовь и что Богъ — всепожирающій пламень, разв вы не понимаете, что для души, погрязшей въ порокахъ, совершенная любовь представляется страшнйшей пыткой, печатью и приговоромъ безысходнаго отчаянія.

— Чортъ побери!— ворчалъ Легри про себя,— попивая свой пуншъ,— гд онъ это досталъ… какъ дв капли воды похожъ на… Тьфу! Я думалъ, что уже позабылъ… Будь я проклятъ, если поврю, что можно что нибудь забыть! Дьявольщина! Однако, не ладно сидть тутъ одному! Позвать разв Эммъ? Она ненавидитъ меня, глупая обезьянка! Ну, да все равно! Я заставлю ее придти!

Легри вышелъ въ широкія сни, откуда шла вверхъ когда-то прекрасная винтовая лстница. Теперь она была грязна, завалена ящиками и разною дрянью. Ступеньки, не покрытыя ковромъ, вились вверхъ въ темное пространство, неизвстно куда. Блдный свтъ луны пробивался сквозь разбитое верообразное окно надъ дверью, воздухъ былъ сырой и затхлый, словно въ погреб

Легри остановился на первой ступеньк и услышалъ пніе. Въ этомъ мрачномъ дом оно показалось ему чмъ-то страннымъ и сверхъестественнымъ, можетъ быть, потому, что нервы его уже были напряжены. Эй! что это такое?

Сильный, выразительный голосъ плъ гимнъ весьма распространенный среди невольниковъ:

О, будетъ горе, горе, горе,

О, будетъ горе у престола Судіи — Христа!

— Проклятая двчонка!— вскричалъ Легри.— Я заставлю ее замолчать! Эммъ! Эммъ!— звалъ онъ ее хриплымъ голосомъ, но ему отвчало лишь насмшливое эхо стнъ. Голосъ подолжалъ:

Дти съ родителями разлучатся!

Дти съ родителями разлучатся,

Разлучатся и во вкъ не встртятся!

Ясно и звучно раздавался въ пустыхъ сняхъ припвъ:

О, будетъ горе, горе, горе,

О будетъ горе у престола судіи — Христа!

Легри остановился. Ему было бы стыдно признаться, но крупныя капли пота выступили у него на лбу, сердце его сильно билось отъ страха, ему даже показалось, будто что-то блое и блестящее мелькаетъ въ комнат сзади него, и онъ дрожалъ при мысли, что вдругъ ему явится призракъ его покойной матери.

— Я знаю одно,— сказалъ онъ, возвращаясь неврными шагами въ гостиную и садясь на стулъ.— Я оставлю этого негра въ поко! Зачмъ мн понадобилось брать въ руки его проклятую бумажку! Теперь я наврно околдованъ. У меня съ самой той минуты начались дрожь и потъ! Откуда досталъ онъ эти волоса? Не можетъ быть, чтобы это были т самые! Я сжегъ т, я это отлично помню. Вотъ была бы штука, если бы волоса могли воскресать.

Да, Легри! Этотъ золотистый локонъ былъ околдованъ, каждый волосокъ его заключалъ въ себ чары, нагонявшія на тебя ужасъ и угрызенія совсти, чары, ниспосланныя теб высшею властью, чтобы удержать твои жестокія руки отъ истязанія беззащитныхъ!

— Эй вы!— закричалъ Легри, топнувъ ногой и свистнувъ собакамъ,— проснитесь кто-нибудь! Идите посидть со мной!— Но собаки посмотрли на него полусонно и опять заснули.

— Надо позвать Самбо и Квимбо, пусть они попоютъ да пропляшутъ какой-нибудь свой адскій танецъ, это разгонитъ вс мои страшныя мысли,— сказалъ Легри. Онъ надлъ шляпу, вышелъ на веранду и протрубилъ въ рогъ, какъ обыкновенно длалъ, чтобы позвать своихъ надсмотрщиковъ.

Когда Легри былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ часто звалъ ихъ къ себ въ гостиную, поилъ водкой и забавлялся тмъ, что заставлялъ ихъ пть, плясать или драться другъ съ другомъ, какъ ему вздумается.

Во второмъ часу ночи Касси, вернувшись отъ Тома, услышала въ гостиной крики, гиканье, топотъ, и пнье въ перемежку съ лаемъ собакъ, очевидно тамъ шла дикая оргія. Она взошла на веранду, и заглянула въ комнату. Легри и оба надсмотрщика были совершенно пьяны они пли, орали, бросали стулья и строили другъ другу отвратительныя гримасы.

Она положила свою небольшую исхудалую руку на подоконникъ и пристально поглядла на нихъ. Въ ея черныхъ глазахъ былъ цлый міръ тоски, презрнія и горькаго негодованія.

Неужели будетъ гршно избавить міръ отъ такого негодяя?— сказала она сама себ.

Она быстро отошла прочь, прошла заднимъ ходомъ на лстницу и постучала у дверей Эммелины.

ГЛАВА XXXVI.
Эммелина и Касси.

Касси вошла въ комнату. Эммелина сидла въ дальнемъ углу ея, блдная отъ страха. Когда она отворила дверь, двушка нервно вздрогнула, но, увидвъ кто вошелъ, она бросилась къ ней, схватила ее за руку и вскричала,— О, Касси, это вы? Какъ я рада, что вы пришли! А я боялась, что это… О, вы не знаете какой былъ страшный шумъ внизу весь вечеръ!

— Конечно, знаю,— сухо отвчала Касси,— я такого шума не мало наслушалась!

— О, Касси, скажите, не можемъ ли мы уйти изъ этого дома? Мн все равно куда, въ болото, къ змямъ, куда-нибудь! Нельзя ли намъ куда-нибудь уйти отсюда!

— Можно только въ могилу, никуда больше!— отвчала Касси.

— Да вы пробовали когда-нибудь?

— Я видла, какъ другіе пробовали, и что изъ этого выходило.

— Я готова жить въ болот и питаться корою деревьевъ. Я не боюсь змй! Мн лучше, чтобы подл меня была змя, чмъ онъ,— съ жаромъ вскричала Эммелина.

— Многія думали такъ же, какъ ты,— сказала Касси. Но вдь оставаться въ болот нельзя, собаки выслдятъ и притащатъ назадъ, а тогда… тогда…

— Что тогда? что онъ сдлаетъ?— спросила двушка съ тревожнымъ любопытствомъ, заглядывая ей въ лицо.

— Спроси лучше, чего онъ не сдлаетъ?— отвчала Касси,— Онъ выучился расправляться съ людьми у Вестъ-Индскихъ пиратовъ. Ты не будешь спать по ночамъ, если я теб разскажу, что я видла, что самъ онъ иногда разсказываетъ подъ веселую руку. Я слыхала здсь такіе стоны, что они потомъ цлыми недлями стояли у меня въ ушахъ. Недалеко отъ невольничьихъ хижинъ стоитъ черное, опаленное дерево, и вся земля подъ нимъ покрыта черной золою. Роспроси кого нибудь, что тамъ происходило, и посмотри, посметъ ли кто-нибудь разсказать теб.

— Ой, что вы хотите сказать?

— Я не стану разсказывать теб. Мн непріятно думать объ этомъ. Скажу одно: Богъ знаетъ, что мы увидимъ завтра, если этотъ несчастный Томъ будетъ продолжать вести себя, какъ началъ.

— Ужасно!— вскричала Эммелина, и вся кровь ея отлила отъ щекъ.— О, Касси, скажите, что мн длать!

— Тоже, что я длаю. Пользуйся своимъ положеніемъ, покоряйся, когда это необходимо, а въ душ ненавидь и проклинай!

— Онъ заставляетъ меня пить свою противную водку, а я такъ ненавижу ее,— сказала Эммелина.

— А все-таки пей,— отвчала Касси.— Я тоже прежде ненавидла ее, а теперь не могу жить безъ нея. Она очень полезна. Когда выпьешь, все представляется не такимъ ужаснымъ.

— Мать приказывала мн, и не пробовать никакихъ крпкихъ напитковъ,— замтила Эммелина.

— Мать приказывала!— вскричала Касси, съ горечью останавливаясь на слов мать.— Какая надобность въ материнскихъ приказаніяхъ? Дтей покупаютъ, за нихъ платятъ деньги, ихъ души принадлежатъ хозяевамъ. Вотъ какъ ведется на свт. Я теб говорю, пей водку, пей все, что можешь, тогда теб будетъ легче жить.

— О, Касси! пожалйте меня!

— Жалть тебя! Разв я не жалю? У меня у самой есть дочка. Богъ знаетъ, гд она теперь и кому принадлежитъ! Вроятно, пошла той же дорогой, какой ея мать шла до нея, и какой ея дти пойдутъ посл нея! Этому проклятію конца не будетъ во вки вчные!

— Я бы хотла не родиться на свтъ!— вскричала Эммелина,ломая руки.

— Ну, я ужъ это давно говорю,— сказала Касси.— Я бы хотла умереть, если бы не боялась.— Она устремила глаза въ темное пространство съ тмъ нмымъ отчаяніемъ, которое было обычнымъ выраженіемъ ея лица, когда ничто не волновало ее.

— Самоубійство большой грхъ,— проговорила Эммелина.

— Не понимаю почему, мы здсь видимъ и длаемъ каждый день не меньшіе грхи. Но когда я была въ монастыр, сестры разсказывали мн такія вещи, что я стала бояться смерти. Если бы со смертью наступилъ полный конецъ, тогда, отчего же…

Эммелина отвернулась и закрыла лицо руками.

Пока этотъ разговоръ происходилъ наверху, Легри окончательно запьянвшій, уснулъ внизу въ гостиной. Легри не былъ, что называется настоящимъ пьяницей. Его грубый крпкій организмъ могъ безнаказанно переносить постоянное употребленіе возбудительныхъ средствъ, въ такомъ количеств, которое разрушило бы здоровье или свело съ ума человка боле тонкаго сложенія. При томъ же какая-то безсознательная осторожность мшала ему часто предаваться своей страсти до потери власти надъ собою.

Но въ эту ночь, лихорадочно стараясь прогнать отъ себя страхъ и раскаяніе, просыпавшіеся въ душ его, онъ выпилъ больше обыкновеннаго, отпустивъ своихъ прислужниковъ онъ тяжело повалился на скамью и крпко заснулъ.

О, какъ осмливается душа гршника вступать въ таинственное царство сна? Въ это царство, смутныя очертанія котораго такъ близко граничатъ съ мистической страной возмездія? Легри видлъ сонъ. Въ своемъ тяжеломъ, лихорадочномъ забыть онъ видлъ, что какая-то фигура подъ покрываломъ подошла къ нему и положила на него холодную, нжную руку. Ему казалось, что онъ узнаетъ эту фигуру, не смотря на скрывавшее, ея лицо покрывало, и дрожь ужаса пробжала по его тлу. Потомъ ему представилось, что т волосы обвиваются вокругъ его пальцевъ, что они обхватываютъ его шею и сжимаютъ ее все крпче, и крпче до того, что онъ не можетъ вздохнуть. Затмъ какіе-то голоса что-то шептали ему, и отъ этого шопота кровь стыла у него въ жилахъ. Посл этого онъ очутился на краю страшной пропасти, снизу протягиваются черныя руки и тащатъ его туда, а онъ въ смертельномъ страх старается удержаться, сзади подходитъ Касси, хохочетъ и толкаетъ его. И вотъ снова появляется таинственная фигура подъ покрываломъ, она откидываетъ покрывало: это его мать. Она отворачивается отъ него, и онъ падаетъ все ниже, ниже среди гула криковъ стоновъ и демонскаго смха — на этомъ Легри проснулся.

Розовый свтъ зари мягко проникалъ въ комнату.

Утренняя звзда стояла на постепенно свтлвшемъ неб и смотрла на гршника своимъ чистымъ, свтлымъ взоромъ. О, какъ свжо, торжественно и прекрасно нарождается каждый новый день! Онъ какъ будто говоритъ очерствлому человку:

— Смотри, теб дается одинъ день! Стремись къ вчному блаженству. Этотъ голосъ слышенъ всюду, во всхъ странахъ, у всхъ народовъ. Но закоренлый гршникъ не слышалъ его. Онъ проснулся съ проклятіемъ и ругательствомъ. Что значило для него золото и пурпуръ неба, ежедневно повторяющееся чудо разсвта? Что для него эта святая звзда, которую Сынъ Божій избралъ своей эмблемой? Подобно животному онъ видитъ, не замчая. Спотыкаясь подошелъ онъ къ столу, налилъ себ кружку водки и выпилъ ее до половины.

— Я чертовски скверно спалъ сегодня ночью!— обратился онъ къ Касси, входившей черезъ противоположную дверь.

— Теб часто придется такъ же скверно спать,— сухо отвтила она.

— Что ты хочешь сказать, чертовка?

— Ты самъ узнаешь на дняхъ,— отвчала Касси тмъ же тономъ.— Слушай, Симонъ, я хочу дать теб одинъ совтъ.

— Убирайся ты къ чорту со своими совтами!

— Совтую теб,— спокойно проговорила Касси, начиная прибирать комнату,— оставить Тома въ поко.

— А теб что за дло до него?

— Что за дло? Да право, и сама не знаю. Если теб охота заплатить за человка тысячу двсти долларовъ и изъ-за своей вспыльчивости уложить его въ самое горячее рабочее время, . это, конечно, меня не касается. Я сдлала для него все, что могла.

— Что такое сдлала? Съ какой стати ты суешься въ мои дла?

— Да сама не знаю. Я нсколько разъ сберегала теб тысячи долларовъ тмъ, что лечила твоихъ невольниковъ — вотъ мн благодарность! Если твой хлопокъ придетъ на рынокъ позже другихъ, ты, конечно, не проиграешь свой закладъ? Томкинсъ не будетъ издваться надъ тобой, и ты ни слова не говоря, выплатишь ему деньги, какъ благородные люди, не правда ли? Я такъ и вижу, какъ ты платишь!

Легри, подобно многимъ другимъ плантаторамъ стремился къ одному только: доставить на рынокъ самую большую партію товара, относительно предстоящаго сбора онъ побился объ закладъ со многими обывателями сосдняго городка. Касси съ чисто женскимъ тактомъ затронула единственную чувствительную струну его.

— Хорошо, съ него пока довольно того, что онъ получилъ,— сказалъ Легри,— но онъ долженъ попросить у меня прощенья и общать вести себя лучше,

— Этого онъ не сдлаетъ,— возразила Касси.

— Не сдлаетъ?— отчего.

— Ни за что не сдлаетъ!— повторила Касси,

— Желалъ бы я знать почему?— вскричалъ Легри, приходя въ бшенство.

— Потому что онъ поступилъ хорошо, онъ это сознаетъ и не станетъ говорить, что поступилъ дурно!

— Чортъ побери! не все ли мн равно, что онъ сознаетъ. Негръ долженъ говорить, что я хочу, или…

— Или ты потеряешь свой закладъ, отнявъ у себя лучшаго работника въ самое спшное время.

— Но онъ смирится, наврно, смирится. Точно я не знаю негровъ? Онъ будетъ унижаться, какъ собака, сегодня же утромъ.

— Нтъ, не будетъ, Симонъ. Ты не знаешь людей такого рода. Ты можешь уморить его медленною смертью, но не заставишь его просить у тебя прощенья.

— Увидимъ!— Гд онъ?

— Въ старомъ сара для очистки хлопка.

Хотя Легри говорилъ съ Касси очень ршительнымъ тономъ, но, выходя изъ дому, онъ былъ не вполн спокоенъ, что съ нимъ рдко случалось. Сонъ, который онъ видлъ ночью, и предостереженія Касси значительно смягчили его. Онъ ршилъ, что повидается съ Томомъ безъ свидтелей и, если не удастся смирить его, отложитъ свою месть до боле удобнаго времени.

Торжественный свтъ зари, ангельское сіяніе утренней звзды заглянули въ окна сарая, гд лежалъ Томъ, и лучъ звзды какъ будто принесъ ему священныя слова: ‘Я корень и отрасль Давида, звзда свтлая, утренняя’. Намеки и предостереженія Касси не смутили его, а, напротивъ, возбудили въ немъ мужество и бодрость. Ему представлялось, что уже занялась заря дня его смерти, и сердце его билось радостью и надеждой при мысли, что, можетъ быть, еще до заката солнца онъ увидитъ ту чудную страну, о которой мечталъ такъ часто, великій блый престолъ, окруженный радужнымъ сіяніемъ, цебесные духи въ блыхъ одеждахъ съ голосами подобными ропоту волнъ, ихъ короны, пальмовыя втви, арфы… Вслдствіе этого онъ нисколько не испугался и не взволновался, когда услышалъ голосъ своего мучителя.

— Ну, молодецъ,— заговорилъ Легри, презрительно ткнувъ его ногой,— какъ ты себя чувствуешь сегодня? Говорилъ вдь я теб, что ты научишься у меня кое-чему? Понравилось ли теб мое ученье, а? Что, вкусно? Ты что-то не такъ бодро глядишь, какъ вчера вечеромъ?.. Пожалуй, теперь не смогъ бы сказать проповдь бдному гршнику, а?

Томъ ничего не отвчалъ.

— Вставай, скотина!— приказалъ Легри, снова толкая его ногой.

Встать было не легко человку избитому, ослабвшему. Видя усиліе, съ какимъ Томъ приподнимался, Легри злобно расхохотался.

— Что это, какой ты неповоротливый ныньче, Томъ? Не простудился ли ты ночью?

Тому между тмъ удалось стать на ноги и онъ устремилъ на своего господина спокойный, твердый взглядъ.

— Чортъ побери!— вскричалъ Легри,— теб, должно быть, еще мало досталось! Становись на колни, Томъ, и проси у меня прощенья за свои вчерашнія дерзости.

Томъ не двинулся.

— На колни, собака!— закричалъ Легри, ударивъ его хлыстомъ.

— Масса Легри,— проговорилъ Томъ,— я не могу просить у васъ прощенья. Я сдлалъ то, что считалъ хорошимъ. Я и опять тоже сдлаю, если придется. Я не буду мучить другихъ, что бы со мной ни произошло.

— Хорошо, но ты не знаешь, что можетъ съ тобой произойти, масса Томъ. Ты думаешь, теб знатно досталось, а я теб скажу, что это еще сущіе пустяки. Какъ теб понравится, если тебя привяжутъ къ дереву, да начнутъ поджаривать на медленномъ огн? Пріятно это будетъ, Томъ, а?

— Масса,— сказалъ Томъ,— я знаю, вы можете длать ужасныя вещи, но,— онъ выпрямился и сложилъ руки,— все-таки вы можете убить только тло. А вдь посл этого, посл смерти насъ ждетъ вчность.

Вчность, это слово, произнесенное Томомъ, наполнило свтомъ и силою душу бднаго негра, но въ душ гршника оно отозвалось острою болью, словно отъ укушенія скорпіона.

Легри заскрежеталъ зубами, но отъ гнва не могъ выговорить ни слова, а Томъ, какъ бы чувствуя себя свободнымъ, заговорилъ яснымъ, веселымъ голосомъ.

— Масса Легри, вы меня купили, и я готовъ быть вамъ врнымъ, преданнымъ слугою. Я буду работать для васъ цлые дни, сколько хватитъ силъ. Но душу свою я не могу отдать человку. Я останусь врнымъ Господу и прежде всего буду исполнять его заповди, придется ли мн жить или умереть все равно. Въ этомъ вы можете быть уврены. Масса Легри, я нисколько не боюсь смерти. Мн больше хочется умереть, чмъ жить. Вы можете бить меня, морить голодомъ, жечь — вы только скорй отправите меня туда, куда мн хочется уйти.

— Прежде чмъ ты умрешь, я заставлю тебя покориться!— въ бшенств вскричалъ Легри.

— Мн помогутъ,— отвчалъ Томъ,— вамъ это не удастся.

— Кто же это, чортъ возьми, поможетъ теб?— презрительно спросилъ Легри.

— Всемогущій Господь Богъ!— отвчалъ Томъ.

— Чортъ тебя побери!— вскричалъ Легри и однимъ ударомъ кулака повалилъ Тома на полъ.

Въ эту минуту нжная, холодная рука дотронулась до руки Легри. Онъ обернулся. Это была Касси. Но нжное, холодное прикосновеніе напомнило ему его сонъ, въ мозгу его промелькнули съ быстротою молніи вс страшные призраки его безсонныхъ ночей и тотъ ужасъ, какой они ему внушали.

— Ты, кажется, съ ума сошелъ?— сказала ему Касси по французски.— Оставь его въ поко! Дай мн вылечить его, чтобы онъ могъ опять стать на работу. Что, разв я не правду теб говорила?

Говорятъ, что у крокодила и у носорога, не смотря на ихъ толстую броню, есть слабое мсто, куда ихъ можно ранить, у жестокихъ, необузданныхъ, безбожныхъ злодевъ такимъ слабымъ мстомъ бываетъ обыкновенно ихъ трусливое суевріе.

Легри отвернулся, ршивъ до поры до времени не трогать Тома.

— Ну, хорошо, будь по твоему!— сердито отвтилъ онъ Касси.

— Слушай, ты!— обратился онъ затмъ къ Тому.— Я не хочу возиться съ тобой теперь, потому что у меня идетъ спшная работа, и мн нужны вс работники. Но я никогда ничего не забываю. Я теб это поставлю на счетъ и когда-нибудь выжму свое изъ твоей черной шкуры. Помни это!

Онъ отвернулся и ушелъ.

— Иди, иди себ,— сказала Касси, мрачно глядя ему во слдъ,— когда-нибудь и съ тобой сведутъ счеты. Ну, что, бдняга, какъ ты себя чувствуешь?

— Господь Богъ послалъ своего ангела и заградилъ на этотъ разъ пасть львиную,— отвчалъ Томъ.

— На этотъ разъ, да,— отвчала Касси,— но теперь онъ на тебя злится, онъ будетъ преслдовать тебя день и ночь, какъ собака вцпится теб въ горло, высосетъ у тебя всю кровь капля по капл, о, я знаю этого человка!

ГЛАВА XXXVII.
Свобода.

Съ какими бы обрядами человкъ ни былъ возложенъ какъ жертва на алтарь рабства, въ тотъ мигъ, когда онъ вступитъ на священную почву Британіи, алтарь и его божество падаютъ въ прахъ, а онъ возстаетъ искупленный, возрожденный и освобожденный неотразимымъ духомъ всемірной эмансипаціи. (Курранъ).

Мы должны на время оставить Тома въ рукахъ его преслдователей и вернуться къ Джоржу и его жен, съ которыми мы разстались, когда они добрались до фермы у прозжей дороги и очутились среди друзей.

Томъ Локеръ лежалъ, ворча и охая, въ безукоризненно чистой квакерской постели, подъ материнскимъ наблюденіемъ тетки Доркасъ, которая находила, что этотъ паціентъ такой же смирный, какъ больной буйволъ.

Представьте себ высокую, важную, строгой наружности женщину въ бломъ кисейномъ чепчик, прикрывающемъ ея серебристые волосы, раздленные проборомъ надъ широкимъ, открытымъ лбомъ, изъ подъ котораго задумчиво глядятъ срые глаза.

Блоснжная косынка изъ гладкаго крепа лежитъ красивыми складками на ея груди, коричневое шелковое платье ея тихонько шуршитъ, когда она неслышною поступью скользитъ по комнат.

— Чортъ!— восклицаетъ Томъ Локеръ, сбрасывая съ себя одяло.

— Я попрошу тебя, Томасъ, не употреблять такихъ словъ, говоритъ тетка Доркасъ, спокойно поправляя ему постель,

— Хорошо, бабушка, не буду, если смогу удержаться,— отвчалъ Томъ,— но вдь поневол выругаешься, когда такая проклятая жара!

Доркасъ сняла съ постели одяло, натянула простыни и подоткнула ихъ со всхъ сторонъ, такъ что Томъ сталъ походить на какую-то личинку. При этомъ она замтила:

— Мн бы хотлось, другъ, чтобы ты пересталъ клясться и браниться, чтобы ты подумалъ о своей прежней жизни.

— На кой чортъ мн о ней думать!— вскричалъ Томъ.— Совсмъ это не къ чему! Будь она проклята, вотъ и все!— И Томъ заметался на постели, приводя ее въ страшный безпорядокъ.

— Этотъ малый и двка здсь, что-ли?— мрачно спросилъ онъ, помолчавъ съ минуту.

— Здсь,— отвчала Доркасъ.

— Надо бы имъ перебраться черезъ озеро,— сказалъ Томъ,— и чмъ скоре, тмъ лучше.

— Они по всей вроятности такъ и сдлаютъ,— сказала тетка Доркасъ, спокойно принимаясь за вязанье.

— И вотъ еще что,— продолжалъ Томъ,— у насъ есть товарищи въ Сандуски, они будутъ слдить за всми судами. Я вамъ это говорю, потому что хочу, чтобы они бжали, на зло Марсу — проклятая кукла! унеси его черти!

— Томасъ!— остановила Доркасъ.

— Говорю вамъ, бабушка, нельзя очень туго вязать человка, онъ можетъ лопнуть!— вскричалъ Томъ.— Ну, а насчетъ двки, скажите, чтобы ее какъ-нибудь перерядили, потому ея примты посланы въ Сандуски.

— Мы объ этомъ позаботимся,— проговорила Доркасъ, не измняя своему обычному спокойствію.

Такъ какъ здсь намъ придется разстаться съ Томомъ Локеромъ, скажемъ ужъ заодно, что, проболвъ у квакеровъ три недли ревматической лихорадкой, которая присоединилась къ его прочимъ недугамъ, Томъ всталъ съ постели боле степеннымъ и разумнымъ человкомъ, чмъ былъ раньше. Онъ пересталъ заниматься ловлею бглыхъ невольниковъ, поселился въ одной изъ новыхъ колоній, посвятилъ себя охот на медвдей, волковъ и другихъ дикихъ зврей, и скоро пріобрлъ извстность на этомъ новомъ поприщ. О квакерахъ онъ всегда отзывался съ большимъ уваженіемъ:

— Хорошій народъ,— говорилъ онъ,— хотли обратить меня въ свою вру, ну, да не на такого напали. А только скажу теб, чужакъ, за больными ходить они мастера, первый сортъ! Ну и насчетъ всякихъ кушаній, печеній, тоже!

Узнавъ отъ Тома, что за ихъ партіей будутъ слдить въ Сандуски, бглецы сочли боле осторожнымъ раздлиться. Джимъ и его старая мать ухали раньше, а ночи чіерезъ дв Джоржъ и Элиза съ ребенкомъ были тайно переправлены въ Сандуски, гд они нашли убжище подъ кровомъ гостепріимныхъ хозяевъ и могли приготовиться къ перезду черезъ озеро.

Мрачные дни ихъ остались позади, передъ ними вставала утренняя звзда свободы. Свобода! Животворящее слово! Что это такое? Должно быть не простой звукъ, не реторическая фигура! Мужчины и женщины, бьется ли сильне ваше сердце при этомъ слов, за которое отцы ваши проливали кровь, а матери посылали на смерть самыхъ дорогихъ и близкихъ людей?

Въ этомъ слов слава и гордость народа, слава и гордость каждаго отдльнаго человка. Что такое свобода народа, если не свобода каждаго изъ сыновей его? Что такое свобода для этого молодого человка, который сидитъ сложивъ руки на широкой груди, для этого человка съ частицей африканской крови въ жилахъ, съ африканскимъ огнемъ въ глазахъ — что такое свобода для Джоржа Гарриса? Для вашихъ отцовъ свобода означала право націи быть независимой націей. Для него это право человка быть человкомъ, а не скотиной, право называть любимую женщину своей женой и защищать ее противъ беззаконнаго насилія, право заботиться о своемъ ребенк и воспитывать его, право имть свой собственный домъ, свои религіозныя убжденія, свою нравственность, неподчиненность вол другого. Вс эти мысли мелькали въ ум Джоржа, пока онъ, задумчиво подперевъ голову рукой, слдилъ за женой, которая примряла на свою хорошенькую, стройную фигуру разныя принадлежности мужского костюма, такъ какъ было ршено, что ей безопасне хать переодвшись мужчиной.

— Ну, теперь до нихъ дошелъ чередъ!— сказала она, стоя передъ зеркаломъ и распустивъ свои черные, вьющіеся волосы.— Знаешь, Джоржъ мн просто жалко, отрзать ихъ,— и она шутливо подняла на рук густую прядь волосъ.

Джоржъ грустно улыбнулся и ничего не отвчалъ. Элиза снова повернулась къ зеркалу, и ножницы засверкали, срзая одинъ локонъ за другимъ.

— Вотъ такъ, теперь будетъ хорошо!— сказала она, взявъ щетку,— надо только пригладить!

— Что, разв я не хорошенькій мальчикъ?— она повернулась къ мужу, смясь и красня.

— Ты всегда хорошенькая, что ни наднь,— отвчалъ Джоржъ.

— Отчего ты такой грустный?— спросила Элиза, становясь передъ нимъ на одно колно и положивъ свою ручку на его руку.— Черезъ двадцать четыре часа мы будемъ въ Канад Только одинъ день и одну ночь прохать по озеру, и тогда, о, тогда…

— О, Элиза,— вскричалъ Джоржъ, привлекая ее къ себ,— въ этомъ-то все и дло! Теперь моя судьба виситъ на волоск. Быть такъ близко, почти у цли — и все потерять! Я не переживу этого, Элиза!

— Не бойся,— сказала Элиза съ надеждой.— Милосердый Господь не привелъ бы насъ такъ близко къ цли, если бы не хотлъ спасти насъ. Мн кажется, я чувствую, что онъ за насъ, Джоржъ!

— Ты святая женщина, Элиза!— вскричалъ Джоржъ, судорожно сжимая ее въ объятіяхъ.— Но, скажи, неужели мы дождемся этого великаго счастья? Неужели вс эти долгіе годы страданій кончились? Неужели мы будемъ свободны?

— Я въ этомъ уврена, Джоржъ,— проговорила Элиза, поднимая глаза къ небу, слезы надежды и восторга дрожали на ея длинныхъ рсницахъ.— У меня есть предчувствіе, что Богъ сегодня же избавитъ насъ отъ оковъ рабства.

— Я хочу врить теб, Элиза,— сказалъ Джоржъ, быстро поднимаясь съ мста,— я теб врю! Пойдемъ, пора. Да ты въ самомъ дл прехорошенькій юноша!— вскричалъ онъ, любуясь ею.— Эти коротенькія кудряшки удивительно идутъ къ теб. Наднь-ка фуражку! Такъ, немножко на бокъ! Я никогда не видалъ тебя такой прелестной! Однако, пора хать. Интересно знать, переодла-ли миссисъ Смитъ нашего Гарри?

Дверь отворилась, и въ комнату вошла почтенная дама среднихъ лтъ, ведя маленькаго Гарри, одтаго двочкой.

— Какая изъ него вышла прелестная двочка!— сказала Элиза, поворачивая ребенка во вс стороны.— Мы будемъ звать его Гарріетъ, вдь это подходящее имя?

Мальчикъ стоялъ чинно, разглядывая мать въ ея новомъ, странномъ костюм, молчалъ, глубоко вздыхалъ и по временамъ вскидывалъ на нее глаза изъ подъ своихъ темныхъ кудрей.

— Что, разв Гарри не узналъ свою маму?— спросила Элиза, протягивая къ нему руки.

Ребенокъ робко прижался къ женщин, которая его привела.

— Полно, Элиза, зачмъ ты его дразнишь? Вдь ты знаешь, что ему надобно держаться подальше отъ тебя.

— Я знаю, что это глупо,— отвчала Элиза,— но мн непріятно, что онъ отворачивается отъ меня. Однако, гд же мой плащъ? Вотъ онъ! Джоржъ, покажи, какъ мужчины носятъ плащи?

— Вотъ такъ!— и мужъ накинулъ плащъ ей на плечи.

— Такъ?— спросила Элиза, подражая его движеніямъ, и я должна топать ногами, ходить большими шагами, глядть нахально.

— Не трудись напрасно,— замтилъ Джоржъ,— бываютъ на свт и скромные юноши, теб такая роль скоре удастся.

— А эти перчатки, Господи!— вскричала Элиза,— мои руки совсмъ потонули въ нихъ.

— Совтую теб ни въ какомъ случа не снимать ихъ,— сказалъ Джоржъ.— Твои хорошенькія лапки выдадутъ всхъ насъ. Ну, миссисъ Смитъ, вы не забыли, что вы наша тетушка, и мы должны заботиться о васъ.

— Я слышала,— сказала миссисъ Смитъ,— что приходили какіе-то люди и предупреждали всхъ капитановъ пароходовъ относительно мужчины, женщины и маленькаго мальчика.

— Такъ,— сказалъ Джоржъ,— ну что-жъ, если мы увидимъ такую семью, мы скажемъ имъ.

Въ эту минуту экипажъ подъхалъ къ дверямъ дома и добродушная семья, пріютившая бглецовъ, собралась попрощаться съ ними.

Переодванье бглецовъ было устроено по указаніямъ Тома Локера. Миссисъ Смитъ, почтенная особа, жившая постоянно въ Канад, къ счастью, собиралась вернуться туда и согласилась взять на себя роль тетки маленькаго Гарри. Чтобы пріучить къ себ ребенка она въ послдніе два дня взяла его на свое попеченіе. Ея ласковое обращеніе въ соединеніи съ пряниками и леденцами, которыми она его угощала, крпко привязали къ ней молодого джентльмена.

Экипажъ подъхалъ къ пристани. Двое молодыхъ людей,— по крайней мр такими они казались,— взошли по мосткамъ на пароходъ. Элиза любезно вела подъ руку миссисъ Смитъ, а Джоржъ хлопоталъ о багаж.

Джоржъ стоялъ около капитанской каюты, чтобы взять билеты, и услыхалъ слдующій разговоръ между двумя мужчинами, стоявшими подл него.

— Я слдилъ за всми, кто входилъ на пароходъ,— сказалъ одинъ изъ нихъ,— я увренъ, что здсь ихъ нтъ.

Голосъ принадлежалъ конторщику парохода, а собесдникъ его былъ никто иной, какъ нашъ старый пріятель Марксъ, который съ своею неизмнной настойчивостью, самъ пріхалъ въ Сандуски, чтобы выжидать свою добычу.

— Женщину почти нельзя отличить отъ блыхъ,— замтилъ Марксъ.— Мужчина свтлый мулатъ. У него клеймо на рук.

Рука, которой Джоржъ бралъ билеты и сдачу, слегка дрогнула, но онъ спокойно обернулся, скользнулъ равнодушнымъ взглядомъ по лицу говорившаго и неторопливо пошелъ въ другую часть парохода, гд его ждала Элиза.

Миссисъ Смитъ съ маленькимъ Гарри спустилась въ дамскую каюту, гд смуглая красота мнимой двочки вызвала много лестныхъ замчаній поссажирокъ.

Когда раздался послдній звонокъ, Джоржъ съ удовольствіемъ увидлъ, что Марксъ выходитъ по мосткамъ на берегъ, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ, когда пароходъ отошелъ и между ними легло значительное разстояніе.

Была чудная погода. Синія волны озера Эри искрились и сверкали въ лучахъ солнца. Съ берега дулъ легкій втерокъ и красивый пароходъ величественно двигался впередъ.

О, какой міръ, неподдающійся описанію, заключается въ человческомъ сердц. Видя, какъ спокойно Джоржъ ходитъ взадъ и впередъ по палуб парохода рядомъ со своимъ робкимъ спутникомъ, кто могъ бы догадаться, какой огонь горитъ въ его груди. Приближавшееся великое счастіе казалось слишкомъ великимъ, слишкомъ прекраснымъ, чтобы осуществиться въ дйствительности, онъ каждую минуту опасался, что какая нибудь случайность вырветъ у него изъ рукъ это счастье.

Но пароходъ быстро шелъ впередъ, часъ пролеталъ за часомъ, и, наконецъ, передъ бглецами ясно обрисовался благословенный англійскій берегъ, берегъ одаренный волшебной силой первымъ прикосновеніемъ къ нему расторгать вс узы рабства, кмъ бы они ни было наложены, какимъ бы правительствомъ ни были утверждены.

Джоржъ и его жена стояли держась за руку, когда пароходъ подошелъ къ маленькому городку Амгерстбергъ, въ Канад. Джоржъ дышалъ тяжело и прерывисто, туманъ заволакивалъ глаза его, онъ молча пожималъ маленькую ручку дрожавшую въ его рук. Колоколъ прозвонилъ, пароходъ остановился. Почти не видя, что длаетъ, онъ получилъ багажъ и собралъ всхъ своихъ спутниковъ. Они вышли на берегъ. Молча стояли они, пока пароходъ не отошелъ. Тогда мужъ и жена со слезами бросились въ объятія другъ друга, держа на рукахъ удивленнаго ребенка, а затмъ преклонили колна и вознесли свою молитву къ Богу.

То былъ какъ бы внезапный переходъ отъ смерти къ жизни,

Отъ могильнаго савана къ ангельской одежд,

Отъ владычества грха, отъ борьбы страстей,

Къ чистой свобод прощенной души,

Когда вс узы смерти и ада порваны,

Когда смертный облекается въ безсмертіе,

Когда рука милосердія поворачиваетъ золотой ключъ

И голосъ милосердія говоритъ: ‘Радуйся, твоя душа свободна’!

Миссисъ Смитъ провела счастливую семью въ гостипріимный домъ миссіонера, поселившагося изъ христіанскаго милосердія на этомъ берегу въ качеств пастыря отверженныхъ и странниковъ, ищущихъ здсь пристанища.

Кто можетъ описать все счастье этого перваго дня свободы? Вдь чувство свободы выше и прекрасне всхъ остальныхъ пяти чувствъ человка. Двигаться, говорить, дышать, уходить и приходить безъ всякаго надзора, не подвергаясь опасности! Кто можетъ описать все счастье свободнаго человка, спокойно засыпающаго ночью подъ защитою законовъ, обезпечивающихъ за нимъ права данныя Богомъ человку? Какимъ красивымъ, какимъ милымъ казался матери ея спящій ребенокъ, ставшій ей еще дороже при воспоминаніи о перенесенныхъ имъ опасностяхъ!. Какъ невозможно казалось ей уснуть среди этого наплыва счастья. А между тмъ у этихъ двухъ людей не было клочка земли, не было жилища, которое они могли бы назвать своимъ собственнымъ, они истратили все, что имли, до послдняго доллара. Они были не богаче птицъ небесныхъ или цвтовъ полевыхъ, и все-таки они отъ радости не могли заснуть. О, вы, отнимающіе свободу у человка, какой отвтъ дадите вы Богу?

ГЛАВА XXXVIII.
Побда.

Благодареніе Господу, даровавшему намъ побду.

Многимъ изъ насъ приходилось иногда въ тяжелыя минуты жизни чувствовать, что умереть было бы гораздо легче, чмъ жить.

Мученикъ даже передъ лицомъ смерти, среди страшныхъ тлесныхъ страданій, находитъ въ самомъ ужас своего положенія подкрпленіе и новыя силы. Сильное возбужденіе, энтузіазмъ могутъ помочь человку перенести всякія мученія, разъ онъ знаетъ, что они приводятъ къ вчному покою и блаженству.

Но жить, день за днемъ переносить унизительное, горькое рабство, чувствовать, какъ нервы притупляются, какъ самая способность чувствовать слабетъ,— выносить эту долгую, томительную, сердечную пытку, это медленное часъ за часомъ, капля по капл угасаніе внутренней жизни, вотъ истинное испытаніе нравственныхъ силъ человка.

Когда Томъ стоялъ лицомъ къ лицу со своимъ мучителемъ, слышалъ угрозы и въ глубин души думалъ, что часъ его насталъ, сердце его билось отвагой, ему казалось, что онъ можетъ перенести и пытку, и костеръ, и что угодно, такъ какъ вслдъ за ними явится Христосъ и небо. Но когда мучитель ушелъ, когда возбужденіе исчезло, вернулась боль въ его израненномъ, избитомъ тл, вернулось сознаніе его унизительнаго, безнадежнаго, безпомощнаго положенія, и онъ томился весь день.

Раны его еще далеко не зажили, а Легри потребовалъ, чтобы онъ ходилъ на работу въ поле наравн съ прочими, и вотъ потянулись дни тяжелаго, мучительнаго труда, всевозможныхъ обидъ и притсненіи, какія можетъ изобрсти злобный, низкій человкъ. Тотъ, кто испыталъ физическую боль, даже при всхъ смягчающихъ ея условіяхъ, знаетъ, какое раздраженіе она вызываетъ. Томъ пересталъ удивляться постоянной угрюмости своихъ товарищей, ровное, благодушное настроеніе, обычное ему до сихъ поръ, исчезло, нервы его были въ постоянномъ напряженіи. Онъ надялся, что въ свободное время будетъ читать Библію, но у него не было свободнаго времени. Въ страдную пору Легри, не задумываясь, заставлялъ своихъ невольниковъ работать въ воскресенье такъ же, какъ въ будни. И что могло удержать его? воскресная работа увеличивала количество собраннаго хлопка и давала ему возможность выиграть пари, а если вслдствіе этого умретъ нсколько негровъ, онъ купитъ себ новыхъ, боле здоровыхъ. Первое время Томъ обыкновенно прочитывалъ стиха два Библіи при свт костра, вернувшись съ работы. Но посл жестокой расправы, произведенной надъ нимъ, онъ сталъ возвращаться домой до того усталымъ, что у него кружилась голова и темнло въ глазахъ, какъ только онъ пытался читать, онъ радъ былъ, подобно прочимъ, растянуться на земл въ полномъ изнеможеніи.

Странно, но глубокая и спокойная вра, поддерживавшая его до сихъ поръ, начинала уступать мсто сомнніямъ и мраку отчаянія. Передъ его глазами постоянно стояла самая мрачная загадка нашей жизни: души развращаются и гибнуть, зло торжествуетъ, а Богъ безмолвствуетъ. Цлые недли и мсяцы боролся Томъ съ мракомъ и печалью, царившими въ душ его. Онъ думалъ о томъ письм, которое миссъ Офелія послала его друзьямъ въ Кентукки и усердно молился, чтобы Богъ послалъ ему избавленіе, а затмъ онъ ждалъ въ смутной надежд, что кто нибудь явится выкупить его, но никто не являлся, и въ душ его зарождались горькія мысли, что безполезно служить Богу, что Богъ забылъ его. Онъ иногда встрчался съ Касси, иногда, когда его призывали въ господскій домъ, онъ мелькомъ видалъ грустную Эммелину, но не разговаривалъ ни съ той, ни съ другой. Да по правд сказать, ему и некогда было разговаривать съ кмъ бы то ни было.

Одинъ разъ вечеромъ, онъ сидлъ печальный и истомленный у потухавшихъ головней, на которыхъ готовился его скудный ужинъ. Онъ подбросилъ охапку хвороста въ огонь, чтобы усилить свтъ и вытащилъ изъ кармана свою ветхую Библію. Онъ перечитывалъ отмченныя мста, которыя такъ часто волновали его душу, слова патріарховъ и пророковъ, поэтовъ и мудрецовъ, внушавшихъ людямъ мужество, голоса великаго сонма спутниковъ, невидимо окружающихъ насъ на жизненномъ пути. Что это? Слова ли потеряли свою силу, или ослабвшіе глаза и утомленныя притупившіяся чувства перестали откликаться на мощный голосъ вдохновенія? Тяжело вздохнувъ, онъ снова опустилъ Библію въ карманъ. Грубый хохотъ заставилъ его очнуться, онъ поднялъ глаза,— Легри стоялъ передъ нимъ.

— Что, дурачина,— сказалъ онъ,— ты, кажется, находишь, что твоя религія не дйствуетъ? Я такъ и зналъ, что въ конц концовъ вобью это въ твою кудластую башку.

Злая насмшка была тяжеле голода, холода и наготы. Томъ молчалъ.

— Ты былъ глупъ,— продолжалъ Легри,— когда я тебя купилъ, я хотлъ тебя хорошо устроить. Теб жилось бы даже лучше, чмъ Самбо и Квимбо, и работалъ бы ты немного, вмсто того чтобы терпть побои да розги, ты распоряжался бы другими и самъ бы скъ негровъ, а кой когда теб пришлось бы и погрться стаканчикомъ добраго пунша. Ну, что, не пора ли теб образумиться? Брось этотъ старый хламъ въ огонь и переходи въ мою вру!

— Избави, Господи!— съ жаромъ проговорилъ Томъ.

— Ты видишь, Богъ вовсе не хочетъ помогать теб. Вели бы онъ хотлъ, онъ не далъ бы мн купить тебя. Вся эта ваша религія вранье и обманъ, Томъ. Я это отлично знаю. Лучше держись меня! Я, какъ ни какъ, не выдумка, а настоящій человкъ, я могу многое сдлать!

— Нтъ, масса,— отвчалъ Томъ.— Я буду держаться своего. Можетъ быть, Богъ поможетъ мн, можетъ быть, нтъ, но я буду держаться Его и врить въ Него до конца.

— Ну, и дуракъ!— вскричалъ Легри, плюнувъ на него и толкнувъ его ногой.— Все равно я тебя дойму и смирю, увидишь!— и онъ ушелъ прочь.

Когда тяжелое бремя угнетаетъ душу до послднихъ предловъ терпнія, настаетъ моментъ отчаяннаго напряженія всхъ физическихъ и нравственныхъ силъ, пытающихся сбросить эту тяжесть, вслдствіе этого самая тяжелая скорбь часто предшествуетъ возврату бодрости и надежды. Такъ было и съ Томомъ. Безбожныя слова его жестокаго господина переполнили чашу его терпнія, и хотя онъ еще цплялся за вчную твердыню вры, но это было послднее, отчаянное усиліе. Томъ сидлъ передъ огнемъ, какъ окаменлый. Вдругъ все окружающее его какъ бы изчезло и передъ нимъ возстало видніе: Спаситель въ терновомъ внц, избитый, истекающій кровью. Въ благоговйномъ ужас смотрлъ Томъ на величавое терпніе изображавшееся на Его лиц. Глубокіе страдальческіе глаза проникли своимъ взоромъ до глубины его сердца, душа его пробудилась, трепеща отъ волненія, онъ протянулъ руки и упалъ на колни, и вотъ мало по малу видніе измнилось, острыя тернія превратились въ лучи, въ непостижимомъ блеск тотъ же ликъ, полный состраданія, склонился къ нему, и онъ услышалъ голосъ, говорившій: ‘Претерпвшій до конца, возсядетъ со Мной на престол Моемъ, какъ я претерплъ до конца и возслъ съ Отцемъ моимъ на престол Его’.

Долго ли пролежалъ Томъ, онъ и самъ не зналъ. Когда онъ пришелъ въ себя, огонь потухъ, платье его было мокро отъ холодной росы, но страшный душевный кризисъ миновалъ, среди охватившей его радости онъ не чувствовалъ ни голода, ни холода, ни униженія, ни отчаянія. Въ этотъ часъ онъ въ глубин души отрекся отъ всякой надежды на земныя радости и безповоротно принесъ собственную волю въ жертву Господу. Томъ поднялъ глаза къ тихимъ, безсмертнымъ звздамъ. Этимъ воплощеніямъ ангельскихъ духовъ, которые глядятъ съ небесъ на человка, и ночное безмолвіе огласилось торжественнымъ гимномъ, который онъ часто пвалъ въ боле счастливые дни, но никогда съ такимъ чувствомъ, какъ теперь.

‘Земля растаетъ, какъ снгъ, померкнетъ солнце, Богъ призвавшій меня къ этой жизни, на вки вчные пребудетъ моимъ Богомъ. И когда эта земная жизнь прекратится, и плоть и чувства мои умрутъ, меня ждетъ въ небесахъ жизнь мирная и радостная. Проживемъ мы тамъ десять тысячъ лтъ, какъ солнце сіяя лучами, и все столько же впереди останется намъ дней пть хвалу Господу’.

Люди, близко знакомые съ жизнью невольниковъ, знаютъ, что среди нихъ ходитъ много разсказовъ о видніяхъ, подобныхъ переданному нами. Мы слышали отъ нихъ самихъ такого рода разсказы чрезвычайно трогательные и правдивые. Психологи учатъ, что при извстномъ состояніи души, ощущенія и образы, возникающія въ ней, пріобртаютъ такую силу, что подчиняютъ себ вншнія чувства и заставляютъ ихъ придавать осязаемыя формы представленіямъ, созданнымъ воображеніемъ. Кто можетъ измрить власть всепокоряющаго духа надъ нашею плотью, кто можетъ указать пути, какіе онъ изберетъ, чтобы вдохнуть мужество въ отчаивающуюся душу страдальца? Если несчастный, всми забытый рабъ вритъ, что Христосъ являлся ему и разговаривалъ съ нимъ, кто ршится разубждать его? Разв Христосъ не говорилъ, что Его призваніемъ во вс вка было утшать сокрушенныхъ сердцемъ и исцлять страждущихъ?

Когда срые лучи разсвта разбудили спавшихъ невольниковъ, и они, дрожа отъ холода, побрели на работу, одинъ среди нихъ шелъ твердою поступью, ибо тверже, чмъ земля, на которую онъ ступалъ, была его непоколебимая вра въ вчную, всемогущую любовь. Ахъ, Легри! попытайся опять бороться съ нимъ! Величайшія мученія, горе, униженіе и лишенія лишь ускорятъ тотъ часъ, когда онъ войдетъ въ царствіе Божіе.

Съ этихъ поръ ненарушимый миръ воцарился въ сердц бднаго невольника, Спаситель избралъ его своимъ храмомъ. Исчезли вс земныя сожалнія, исчезли приливы надежды, страха и желаній, человческая воля такъ долго боровшаяся и страдавшая, расплылась въ божественной вол. Остающійся жизненный путь казался ему настолько короткимъ, такъ живо чувствовалась близость вчнаго блаженства, что самыя тяжелыя испытанія не задвали его.

Вс замтили происшедшую въ немъ перемну. Къ нему какъ будто вернулась прежнія веселость и живость, никакія насмшки, никакія обиды не нарушали его спокойнаго расположенія духа.

— Чортъ возьми! Что такое сдлалось сч₃ Томомъ?— замтилъ Легри, обращаясь къ Самбо.— Все послднее время онъ ходилъ повся носъ, а теперь скачетъ, какъ кузнечикъ.

— Не знаю, масса! Не задумалъ ли онъ бжать?

— Пусть бы попробовалъ,— сказалъ Легри со зврской усмшкой,— это была бы забавная штука, какъ ты думаешь, Самбо?

— Еще бы! Ха, хо, хо!— захохоталъ подобострастно низкій гномъ.— Господи, вотъ то будетъ потха, какъ онъ пойдетъ скакать по грязи да пробираться черезъ кусты, а собаки то за нимъ! Я чуть не лопнулъ со смху, когда мы ловили Молли. Я думалъ, они ее на клочки растерзаютъ, пока я успю подойти. У нея до сихъ поръ не сошли знаки на тл.

— И не сойдутъ до самой смерти,— сказалъ Легри.— А все таки, Самбо, ты за нимъ присматривай хорошенько! Если онъ въ самомъ дл задумалъ что нибудь такое, подстереги его.

— Масса, положитесь на меня!— вскричалъ Самбо,— отъ меня зврь не уйдетъ! Хо, хо, хо!

Этотъ разговоръ происходилъ въ то время, когда Легри садился на лошадь, чтобы хать въ сосдній городъ. Возвращаясь домой ночью, онъ вздумалъ повернуть лошадь и прохать по поселку невольниковъ посмотрть, все ли тамъ благополучно.

Была чудная лунная ночь. Тни граціозныхъ китайскихъ деревьевъ отчетливо вырисовывались на дерн, въ воздух стояла та прозрачная тишина, которую, кажется, какъ будто гршно нарушить. Легри былъ недалеко отъ поселка, когда онъ услышалъ пніе. Это было что-то необычное онъ остановился и прислушался.

Когда я ясно вижу мн уготованную обитель въ небесахъ,

Я прощаюсь со всякимъ страхомъ, и отираю слезы съ своихъ заплаканныхъ глазъ.

Пусть вся земля возстанетъ противъ моей души,

Пусть духи адскіе ревутъ,

Я лишь смюсь надъ гнвомъ сатаны и надъ враждою всего свта.

Пусть заботы, какъ потокъ, на меня нахлынутъ,

Пусть словно буря меня разитъ печаль,

Мн все равно, лишь бы мн скорй достичь моего дома, моего Бога, моего неба, моего блаженства!

— Го, го!— сказалъ Легри самъ про себя.— Вотъ какъ онъ разсуждаетъ! Ненавижу я эти проклятые методистскіе гимны! Эй, ты, черномазый!— крикнулъ онъ, вдругъ назжая на Тома и замахиваясь хлыстомъ,— какъ ты смешь орать здсь, когда ты долженъ лежать въ постели? Заткни свою черную глотку и убирайся спать!

Легри былъ страшно раздраженъ радостнымъ настроеніемъ Тома, онъ подъхалъ къ нему, на голову и на плечи негра посыпался градъ ударовъ.

— Вотъ теб, собака!— вскричалъ онъ,— посмотримъ, будешь ли ты веселъ посл этого!

Но удары падали лишь на вншнюю оболочку человка и не касались, какъ бывало прежде, его сердца. Томъ принималъ ихъ съ полною покорностью, а между тмъ Легри не могъ не замтить, что вся власть его надъ этимъ презрннымъ рабомъ исчезла. Когда Томъ вошелъ въ свою хижину, а онъ круто повернулъ лошадь, въ ум его, какъ молнія, промелькнулъ яркій свтъ, проблескъ совсти въ мрачной, гршной душ. Онъ вдругъ ясно понялъ, что между нимъ и его жертвой стоитъ самъ Богъ и у него вырвалось богохульство. Этотъ покорный и молчаливый человкъ, на котораго не дйствовали ни насмшки, ни угрозы, ни побои, ни жестокости, возбуждалъ въ немъ голосъ, говорившій, такъ же какъ бсы, изгнанные Спасителемъ: ‘что теб до насъ Іисусъ Назарянинъ? Зачмъ пришелъ ты мучить насъ до времени?’

Вся душа Тома переполнилась состраданіемъ къ несчастнымъ созданіямъ окружавшимъ его. Ему казалось, что для него лично вс земныя скорби уже миновали, и онъ стремился изъ той сокровищницы мира и радости, какая ниспослана ему свыше, удлить частицу для облегченія ихъ страданій. Правда, случаи для этого представлялись рдко. Но по дорог въ поле, и на возвратномъ пути домой, и во время работы ему все-таки иногда удавалось протянуть руку помощи усталому, изнемогающему, угнетенному. Несчастныя, забитыя, измученныя созданія сначала съ трудомъ понимали его, но когда онъ продолжалъ поступать такимъ образомъ цлыя недли и мсяцы, въ ожесточенныхъ сердцахъ пробудились мало по малу давно умолкшія струны. Постепенно и незамтно этотъ странный, терпливый, молчаливый человкъ, всегда готовый взять на себя чужую ношу и не просившій ни у кого помощи, приходившій къ ужину послднимъ и бравшій себ меньшую долю, всегда готовый подлиться своимъ немногимъ съ нуждающимся, въ холодныя ночи отдававшій свое рваное одяло больной, дрожавшей отъ холода женщин, въ пол подбавлявшій хлопка въ корзину слабыхъ подъ страшнымъ рискомъ недовса въ своей собственной, человкъ, который не смотря на нещадное преслдованіе ихъ общаго тирана, никогда не бранилъ и не проклиналъ его вмст съ другими,— этотъ человкъ началъ пріобртать большое вліяніе на нихъ. Когда самая горячая страда кончилась, и невольники были избавлены отъ работы по воскресеньямъ, многіе изъ нихъ стали собираться вокругъ него, чтобы послушать его разсказы объ Іисус Христ. Имъ очень хотлось собираться вмст слушать св. Писаніе, молиться, пть, но Легри запрещалъ это и не разъ съ руганью и проклятіями разгонялъ такія молитвенныя собранія, такъ что благая всть передавалась наедин, отъ одного къ другому. Но кто можетъ описать простодушную радость этихъ несчастныхъ отверженцевъ, для которыхъ жизнь была безрадостнымъ странствіемъ къ мрачному неизвстному, когда они услышали о всеблагомъ Спасител и о царствіи небесномъ. Миссіонеры единогласно признаютъ, что изъ всхъ племенъ земныхъ ни одна не принимаетъ евангелія такъ охотно, какъ негры. Довріе и безусловная вра, положенныя въ основу христіанства, составляютъ врожденное свойство этой расы, нердко бываетъ, что смя истины, случайно запавшее въ сердце невжественнаго негра, приноситъ плоды боле обильные, чмъ то же смя въ душ человка боле образованнаго и развитого.

Несчастная мулатка, простодушная вра которой была почти подавлена и уничтожена гнетомъ обрушившихся на нее бдствій, ободрилась слушая гимны и изрченія изъ Священнаго писанія, которые этотъ смиренный проповдникъ нашептывалъ ей по дорог на работу и съ работы, и даже мятежная душа полупомшанной Касси смягчалась и успокоивалась подъ вліяніемъ его простыхъ, незлобивыхъ рчей.

Доведенная до безумія отчаянія своею несчастною жизнью, Касси часто мечтала въ душ о час возмездія, когда ея рука отмститъ тирану за вс т несправедливости и жестокости, свидтельницей которыхъ она была или которыя она на себ испытала.

Однажды ночью, когда вс въ хижин Тома крпко спали, онъ вдругъ проснулся и увидлъ ея лицо въ отверстіи вырубленномъ въ бревн и замнявшемъ окно. Она, молча, сдлала ему знакъ, чтобы онъ вышелъ.

Томъ вышелъ въ дверь. Былъ второй часъ, ночь стояла тихая, лунная. Когда свтъ луны упалъ на большіе, черные глаза Касси, Томъ замтилъ въ нихъ какой-то особенный дикій блескъ, не походившій на ихъ обычное выраженіе тупого отчаянія.

— Приди сюда, отецъ Томъ,— сказала она, положивъ свою маленькую ручку на его руку и потащила его за собой съ такой силой, точно эта рука была стальная,— или скорй, я скажу теб новость.

— Что такое, миссъ Касси?— тревожно спросилъ Томъ.

— Томъ, хочешь ты быть свободнымъ?

— Я получу свободу, когда будетъ угодно Богу,— отвчалъ Томъ.

— Но ты можешь получить ее сегодня же ночью!— проговорила Касси энергично.— Идемъ!

Томъ колебался.

— Идемъ!— повторила она шопотомъ, устремляя на него свои черные глаза.— Идемъ! Онъ спитъ, спитъ крпко. Я подсыпала ему кой чего въ водку, чтобы онъ не проснулся. Жаль у меня было мало, а то я обошлась бы и безъ тебя. Но все равно, иди, задняя дверь отперта. Тамъ лежитъ топоръ, я его положила — дверь въ его комнату отворена, я проведу тебя. Я бы и сама это сдлала, да у меня рука слаба. Идемъ скорй!

— Ни за что на свт, миссисъ!— твердымъ голосомъ проговорилъ Томъ, останавливаясь и удерживая ее.

— Но подумай обо всхъ этихъ несчастныхъ невольникахъ,— сказала Касси.— Мы освободимъ ихъ, уйдемъ куда нибудь въ болота, найдемъ тамъ островокъ и будемъ жить сами по себ. Я слыхала, такія вещи бываютъ. Всякая жизнь лучше здшней!

— Нтъ!— ршительно сказалъ Томъ.— Нтъ, грхъ никогда не можетъ привести къ добру. Я скорй готовъ отрубить себ правую руку.

— Ну, такъ я сама сдлаю!— и она повернулась, чтобы уйти.

— О, миссисъ Касси,— вскричалъ Томъ, загораживая ей дорогу,— ради Христа Спасителя, умершаго за насъ, не отдавайте вашу драгоцнную душу дьяволу! Кром зла это ничего не принесетъ. Господь не призвалъ насъ къ мщенію. Мы должны терпть и ждать, пока придетъ часъ Его воли.

— Ждать!— вскричала Касси.— Точно я не ждала! я ждала, пока у меня голова стала кружиться, и сердце изныло! За что мучилъ онъ меня? За что мучилъ онъ сотни несчастныхъ созданій? Вдь онъ сосетъ изъ тебя кровь капля по капл! Я призвана отомстить! Я слышу голоса, они зовутъ меня! Его часъ насталъ, я хочу упиться кровью его сердца!

— Нтъ, нтъ, нтъ!— говорилъ Томъ, держа ея маленькія, судорожно сжимавшіяся ручки,— нтъ, бдная, заблудшая душа, вы этого не сдлаете! Іисусъ Христосъ не проливалъ ничьей крови, кром своей собственной, и ту онъ пролилъ за своихъ враговъ. Господи! помоги намъ идти по стопамъ Его и любить нашихъ враговъ!

— Любить!— вскричала Касси, сверкнувъ глазами,— любить такихъ враговъ! Это противно человческой природ.

— Да, миссисъ,— возразилъ Томъ,— но Богъ даетъ намъ силу и въ этомъ наша побда. Если мы можемъ всхъ любить, за всхъ молиться, битва кончена, мы побдили! Хвала Господу!— Слезы текли по щекамъ негра, голосъ его дрожалъ, онъ поднялъ глаза къ небу.

О Африка! призванная послдней изъ странъ земныхъ,— призванная къ терновому внцу, къ бичу, къ кровавому поту, къ крестнымъ мукамъ,— такова будетъ твоя побда! но зато, когда царство Христа водворится на земл, ты будешь царствовать вмст съ нимъ.

Глубокое, искреннее чувство, съ какимъ говорилъ Томъ, его мягкій голосъ, его слезы — все это падало освжающей росой на ожесточенную, метущуюся душу несчастной. Огонь въ глазахъ ея потухъ, она опустила голову и Томъ чувствовалъ, какъ разжимались ея руки.

— Я вдь говорила теб, что меня преслдуютъ злые духи! О, отецъ Томъ, я не могу молиться! Я не молилась съ тхъ поръ, какъ продали моихъ дтей! То, что ты говоришь, должно быть правда, я знаю, что это правда, но когда я пробую молиться, я не могу! Я могу только ненавидть и проклинать!

— Несчастная!— съ состраданіемъ проговорилъ Томъ.— Сатана ищетъ вашу душу, какъ бы погубить ее. Я молюсь за васъ Богу. О, миссисъ Касси! Обратитесь ко всеблагому Христу Спасителю! Онъ приходилъ на землю исцлять сокрушенныхъ сердцемъ и утшать скорбящихъ!

Касси молчала, крупныя, тяжелыя капли падали изъ ея опущенныхъ глазъ. Томъ молча смотрлъ на нее нсколько секундъ.— Миссисъ Касси,— нершительнымъ тономъ началъ онъ,— нельзя ли бы вамъ уйти отсюда? если бы это только было возможно, я бы посовтовалъ и вамъ, и Эммелин уйти, конечно, безъ кровопролитія, не иначе.

— А ты уйдешь съ нами, отецъ Томъ?

— Нтъ,— отвчалъ Томъ,— было время, когда я готовъ былъ уйти, но Богъ поручилъ мн этихъ несчастныхъ, я долженъ остаться съ ними и нести свой крестъ до конца. Вы — другое дло. Здсь вашей душ искушеніе, вы не выдержите его, вамъ лучше уйти, если возможно.

— Я могу уйти только въ могилу!— проговорила Касси.— Каждый зврь иметъ нору, каждая птица гнздо, даже зми и крокодилы находятъ мста, куда они ложатся отдыхать, но для насъ нтъ такого мста! Въ самыхъ глухихъ болотахъ собаки выслдятъ насъ. Вс и все противъ насъ, даже животныя, куда намъ идти?

Томъ молчалъ, затмъ онъ заговорилъ:

— Тотъ, кто спасъ Даніила во рв львиномъ, кто спасъ отроковъ въ пещи огненной, Тотъ, кто ходилъ по морю и повелвалъ втрамъ, Тотъ живъ и нын. Я врю въ Него, я надюсь, что Онъ спасетъ васъ. Попробуйте, а я буду всей душой молиться за васъ.

По какому странному закону ума мысль, давно оставленная, брошенная, какъ ненужный камень, вдругъ представляется намъ въ совершенно новомъ свт, сверкаетъ передъ нами, словно алмазъ?

Касси часто по цлымъ часамъ перебирала въ ум всевозможные планы бгства и отвергала ихъ, какъ безнадежные и неосуществимые, но въ эту минуту въ душ ея мелькнулъ планъ такой простой и удобоисполнимый, что въ ней внезапно проснулась надежда.

— Отецъ Томъ, я попробую!— сказала она.

— Аминь! И да поможетъ вамъ Богъ!— отозвался Томъ.

ГЛАВА XXXIX.
Военная хитрость.

‘Путь беззаконныхъ, какъ тьма, они не знаютъ, обо что споткнутся’.— Притча Соломона: IV. 10.

Чердакъ въ дом Легри представлялъ собою, какъ и многіе чердаки, большое, запущенное помщеніе, пыльное, покрытое паутиной, заваленное разнымъ хламомъ. Богатая семья, занимавшая домъ во время его великолпія, увезла съ собой большую часть роскошной мебели, остальная уныло стояла по заплесневлымъ, пустымъ комнатамъ или была свалена на чердакъ. Здсь же около стны стояли два громадные ящика, въ которыхъ была раньше упакована мебель. Маленькое окошечко пропускало сквозь свои грязныя, пыльныя стекла мутный свтъ на красивые стулья съ высокими спинками и на покрытые пылью столы, видавшіе лучшіе дни. Въ общемъ это было мрачное, жуткое мсто, и легенды, ходившія о немъ среди суеврныхъ негровъ, еще увеличивали нагоняемый имъ страхъ. Нсколько лтъ тому назадъ здсь была заперта негритянка, навлекшая на себя неудовольствіе Легри. Что происходило съ нею на чердак, мы не знаемъ, негры лишь шопотомъ передавали объ этомъ другъ другу, извстно было только, что въ одинъ прекрасный день тло несчастной унесли оттуда и предали земл. Посл этого стали говорить, будто на старомъ чердак слышны брань и проклятія, звуки ударовъ, стоны и вопли отчаянія. Однажды эти разсказы дошли до Легри: онъ страшно взбсился и поклялся, что первый, кто станетъ повторять ихъ, получитъ возможность проврить ихъ, такъ какъ просидитъ на чердак цлую недлю, прикованный на цпь. Эта угроза прекратила вс разговоры, но нисколько не поколебала вры въ легенду.

Мало-по-малу вс въ дом стали избгать не только лстницы, которая вела на чердакъ, но корридора, съ котораго начиналась лстница, вс даже боялись упоминать о нихъ, и легенда стала мало-по-малу забываться. И вотъ вдругъ Касси пришло въ голову воспользоваться суевріемъ Легри для освобожденія и себя, и своей подруги по несчастію.

Спальня Касси приходилась прямо подъ чердакомъ. Въ одинъ прекрасный день, она ни слова не сказавъ Легри, вдругъ вздумала перебираться оттуда и переносить вс вещи и всю мебель, въ другую дальнюю комнату. Слуги, которыхъ она позвала помогать себ, очень усердно бгали и суетились, когда Легри вернулся съ прогулки верхомъ.

— Эй, Кассъ!— закричалъ онъ,— ты что это такое затяла?

— Ничего, просто хочу перейти въ другую комнату,— отвчала Касси угромо.

— Съ какой это стати?— спросилъ Легри.

— Просто такъ, мн хочется.

— Чортъ тебя побери! Да почему?

— Потому что мн хочется хоть когда-нибудь поспать.

— Поспать! а здсь кто же теб мшаетъ спать?

— Если теб хочется знать, я, пожалуй, скажу,— сухо отвчала Касси.

— Да ну, говори, чертовка, что такое?

— Ничего, теб бы это не помшало спать! Просто съ чердака слышны стоны, возня, кто-то катается по полу и такъ каждую ночь, съ полуночи до утра.

— На чердак?— сказалъ Легри встревожась, но съ притворнымъ смхомъ,— кто же это тамъ, Касси?

Касси подняла на него глаза и посмотрла взглядомъ, который пронизалъ его до мозга костей.— Да, Симонъ, сказала она,— кто это тамъ такой? Хотлось бы мн услышать отъ тебя! Но ты, вроятно, не знаешь?

Легри съ ругательствомъ замахнулся на нее хлыстомъ, но она уклонилась отъ удара, прошла въ дверь и, оглянувшись на него, сказала:— Попробуй поспать въ этой комнат, тогда ты все узнаешь. Право, попробуй!— Съ этими словами она быстро захлопнула за собой дверь и заперла ее на ключъ.

Легри шумлъ, ругался и грозилъ выломать дверь, но потомъ, очевидно, одумался и пошелъ въ гостиную. Касси видла, что ея стрла попала въ цль. И съ этой минуты она съ удивительной ловкостью пользовалась каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы укрпить вызванное ею впечатлніе.

Въ одну изъ щелей въ стн чердака она вставила горлышко разбитой бутылки такимъ образомъ, что при малйшемъ втр оттуда вылетали печальные и протяжные стоны, а при сильномъ втр эти стоны переходили въ настоящіе вопли, которые суеврному слуху легко могли представиться криками ужаса и отчаянія. Слуги слыхали по временамъ эти звуки и старая легенда о привидніяхъ воскресла въ ихъ памяти. Суеврный страхъ овладлъ всмъ домомъ, и, хотя никто не смлъ заикнуться о немъ Легри, но онъ чувствовалъ его въ воздух и заражался имъ.

Никто не поддается суеврію такъ легко, какъ безбожные люди. Христіанинъ спокоенъ, такъ какъ вритъ въ мудраго Отца, правящаго міромъ, Его присутствіе вноситъ свтъ и порядокъ даже въ область невдомаго, но для человка, отрекшагося Бога, міръ духовъ является по словамъ еврейскаго поэта ‘страною мрака и сни смертной’, гд царитъ безпорядокъ, и гд свтъ похожъ на тьму. Жизнь и смерть представляются ему полными привидній, призраковъ и страшныхъ тней.

Тлющая искра нравственнаго чувства разгорлась въ душ Легри, благодаря его встрч съ Томомъ, разгорлась, но скоро была затушена силою преобладавшаго въ немъ злого начала, и однако, съ тхъ поръ каждое слово о вр и любви, молитва или гимнъ вызывали въ душ его трепетъ и волненіе, переходившіе въ суеврный ужасъ.

Вліяніе на него Касси носило странный характеръ. Онъ былъ ея господинъ, ея тиранъ и мучитель. Онъ зналъ, что она вполн въ его власти, что ей не откуда ждать помощи или избавленія, но самый грубый человкъ не можетъ жить въ постоянномъ общеніи съ сильной женской натурой, не подвергаясь въ значительной степени ея вліянію. Когда Легри купилъ Касси она была, какъ намъ извстно изъ ея собственнаго разсказа, женщиной получившей тонкое воспитаніе, онъ не щадилъ ее и грубо попиралъ ногами ея чувства. Но когда время, дурное вліяніе и отчаяніе убили въ ней женственность и зажгли огонь страшнаго гнва и ненависти, она стала до нкоторой степени господствовать надъ нимъ, онъ поперемнно то тиранилъ, то боялся ее.

Вліяніе это еще усилилось съ тхъ поръ, какъ Касси нсколько помутилась въ ум, и вс ея слова и рчи получили какой-то странный, таинственный смыслъ.

Дня черезъ два посл описаннаго нами переселенія Касси, Легри сидлъ вечеромъ въ старой гостиной, передъ каминомъ, догоравшіе дрова освщали комнату неврнымъ свтомъ. Погода была бурная, втреная, такая, при которой въ старыхъ домахъ подымаются всевозможные стуки и шумы. Стекла трещали, ставни хлопали, втеръ вылъ и стоналъ въ трубахъ, по временамъ выдувая изъ нихъ цлыя облака сажи и дыма, съ которыми, казалось, влеталъ въ комнату легіонъ духовъ. Легри нсколько часовъ подрядъ занимался сведеніемъ счетовъ и чтеніемъ газетъ, а Касси сидла въ углу и мрачно смотрла въ огонь. Наконецъ, Легри отложилъ газету и увидлъ на стол старую книгу, которую Касси читала въ начал вечера, взялъ ее и началъ перелистывать. Это былъ сборникъ разсказовъ о кровавыхъ убійствахъ, о призракахъ, о сверхъестественныхъ видніяхъ, одна изъ тхъ книгъ которыя, несмотря на лубочное содержаніе и картинки, представляютъ заманчивое чтеніе.

Легри пофыркивалъ и посвистывалъ, но все-таки читалъ, переворачивая страницу за страницей, наконецъ, выругался и бросилъ книгу на полъ.

— Неужели ты вришь въ привиднія, Касси?— спросил онъ, взявъ щипцы и поправляя огонь.— Я думалъ, что у тебя больше здраваго смысла, что ты не испугаешься какого-то шума.

— Не все-ли теб равно, врю я, или нтъ!— мрачно отвчала Касси.

— Бывало на мор товарищи пробовали пугать меня страшными разсказами,— сказалъ Легри.— Да не на такого напали! Я крпокъ, меня такимъ вздоромъ не проймешь, такъ и знай!

Касси молча, пристально смотрла на него изъ своего темнаго угла. Въ ея глазахъ горлъ какой то странный свтъ, который всегда вызывалъ въ Легри безпокойство.

— Вс эти твои шумы были просто-на-просто крысы да втеръ,— продолжалъ Легри.— Крысы иногда страшно шумятъ. Я слышалъ какую они возню поднимали въ трюм корабля, а втеръ! Господи! чего не услышишь въ шум втра!

Касси знала, что ея взглядъ тревожитъ Легри и, не отвчая, продолжала смотрть на него пристально, все съ тмъ же страннымъ, нечеловческимъ выраженіемъ.

— Ну, что-же ты молчишь? Скажи, вдь я правду говорю?— спросилъ Легри.

— Разв крысы могутъ сойти съ лстницы, пройти по корридору, открыть дверь, которая была заперта и заставлена стуломъ?— спросила Касси.— Разв он могутъ идти, идти прямо къ твоей кровати и положить на тебя руку, вотъ такъ?

Касси не сводила своихъ блестящимъ глазъ съ Легри, пока говорила, а онъ слушалъ ее, какъ въ кошмар, пока при послднихъ словахъ она не дотронулась до его руки своею холодною, какъ ледъ, рукою. Онъ отскочилъ назадъ съ ругательствомъ.

— Баба! Что ты говоришь? Никто этого не длалъ!

— Ахъ нтъ… конечно, нтъ… разв я сказала, что они длали?— отвчала Касси съ насмшливой улыбкой.

— Но разв… разв ты въ самомъ дл видла? Говори, Касси, что тамъ такое, говори!

— Ложись самъ въ той комнат,— отвчалъ Касси,— вотъ и узнаешь.

— А это пришло съ чердака, Касси?

— Это? что такое это?

— Да то, о чемъ ты разсказывала.

— Я ничего теб не разсказывала,— съ мрачною угрюмостью отвчала Касси.

Легри тревожно ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

— Надо разслдовать, въ чемъ тутъ дло. Сегодня же пойду туда. Я возьму пистолеты…

— Отлично,— сказала Касси.— Лягъ въ той комнат, я буду очень рада! Застрли ихъ изъ пистолета, пожалуйста!

Легри топнулъ ногой и произнесъ страшное проклятіе.

— Не кляни,— замтила Касси,— неизвстно, кто можетъ услышать тебя. Шитъ! это что?

— Что такое?— спросилъ Легри, вздрогнувъ.

Большіе, старые, голландскіе часы, стоявшіе въ углу комнаты, зашипли и медленно пробили двнадцать.

Легри, самъ не зная почему, не могъ ни говорить, ни двигаться, смутный ужасъ охватилъ его. Касси съ острымъ, насмшливымъ блескомъ въ глазахъ глядла на него и считала удары.

— Двнадцать часовъ, хорошо, теперь посмотримъ, что будетъ,— сказала она,— отворила дверь въ коридоръ и остановилась, какъ бы прислушиваясь.

— Слушай! Что это?— спросила она, поднимая палецъ.

— Просто втеръ,— отвчалъ Легри.— Разв ты не слышишь, какъ онъ страшно дуетъ, проклятый!

— Симонъ, приди сюда!— шепнула Касси, взявъ его за руку и подводя къ лстниц.— Что это такое, какъ ты думаешь? Слушай!

Дикій вопль пронесся по лстниц. Онъ шелъ съ чердака. У Легри задрожали колни, лицо его поблло отъ страха.

— Не взять-ли теб пистолеты?— сказала Касси съ усмшкой, отъ которой у Легри застыла кровь въ жилахъ.

— Знаешь, надо разслдовать это дло. Иди-ка сейчасъ! Они тамъ!

— Не пойду!— сказалъ Легри съ ругательствомъ.

— Отчего? Вдь никакихъ привидній не бываетъ? ты самъ говорилъ! Иди!— И Касси вбжала на первыя ступени винтовой лстницы, смясь и оглядываясь на него.

— Да иди-же!

— Ты сама настоящій дьяволъ!— вскричалъ Легри.— Иди назадъ, колдунья! Касси! не ходи туда!

Но Касси дико захохотала и побжала дальше по лстниц. Онъ слышалъ, какъ она открыла дверь на чердакъ. Сильный порывъ втра загасилъ свчу, которую онъ держалъ въ рук, а съ тмъ вмст раздались страшные, нечеловческіе крики. Легри казалось, что кто-то кричитъ ему прямо въ уши.

Онъ въ безумномъ ужас вбжалъ въ гостиную. Черезъ нсколько минутъ туда вошла и Касси блдная, спокойная, холодная, какъ духъ мщенія, все съ тмъ же зловщимъ блескомъ въ глазахъ.

— Надюсь, ты доволенъ?— спросила она.

— Провалъ тебя возьми, Касси!

— За что?— спросила Касси,— я только сходила наверхъ и заперла двери. Какъ ты думаешь, Симонъ, что тамъ такое на этомъ чердак?

— Это не твое дло!— отвчалъ Легри.

— Ахъ, не мое! Ну, хорошо, во всякомъ случа я очень рада, что не сплю подъ нимъ.

Ожидая, что въ этотъ вечеръ будетъ сильный втеръ, Касси ходила на чердакъ и открыла окно. Поэтому, какъ только открылась дверь на лстницу, сверху дунулъ втеръ и потушилъ свчу.

Эта сцена можетъ служить образчикомъ той игры, какую Касси вела съ Легри. Въ конц концовъ онъ скоре согласился бы сунуть голову въ львиную пасть, чмъ идти осматривать чердакъ. Между тмъ, ночью, когда вс въ дом спали, Касси тихонько носила туда разную провизію, чтобы ее хватило на нсколько дней, она перенесла туда же понемножку большую часть одежды и блья своего и Эммелининаго. Когда все было устроено, он стали выжидать удобной минуты для приведенія своего плана въ исполненіе.

Постаравшись подольститься къ Легри и воспользовавшись его хорошимъ настроеніемъ, Касси упросила его взять ее съ собой въ сосдній городокъ, который былъ расположенъ на самомъ берегу Красной рки. Съ удивительною, почти сверхъестественною памятью она замтила вс повороты дороги и расчитала въ ум, сколько понадобится времени, чтобы пройти ее пшкомъ.

Теперь, когда все было готово для начала представленія, читатель, можетъ быть, пожелаетъ заглянуть за кулисы и посмотрть послдній актъ его.

День близился къ вечеру. Легри не было дома, онъ ухалъ верхомъ на сосднюю ферму. Послдніе дни Касси была необыкновенно любезна и кротка въ обращеніи, казалось, между ней и Легри установились вполн дружескія отношенія. Теперь она была въ комнат Эммелины, и он собирали вещи въ два небольшіе узла.

— Ну, вотъ такъ, этого довольно,— сказала Касси.— Теперь надвай шляпку и идемъ, пора!

— Какъ, да вдь они насъ увидятъ!— вскричала Эммелина.

— Конечно, увидятъ,— холодно отвтила Касси.— Ты же знаешь, что они во всякомъ случа должны погнаться за нами. Вотъ какъ мы сдлаемъ: мы выйдемъ тихонько чернымъ ходомъ и побжимъ мимо невольничьяго поселка. Или Самбо, или Квимбо наврно замтятъ насъ. Они бросятся за нами, а мы убжимъ въ болото, туда они за нами не погонятся, а вернутся, поднимутъ тревогу, выпустятъ собакъ, и все такое. Пока они будутъ суетиться да бросаться въ разныя стороны, мы съ тобой проберемся въ ручей, что протекаетъ сзади дома и дойдемъ по нему до самого чернаго хода. Это собьетъ съ толку собакъ: въ вод они не почуютъ нашихъ слдовъ. Вс убгутъ изъ дома ловить насъ, а мы въ это время войдемъ чернымъ ходомъ и поднимемся прямо на чердакъ, гд я приготовила для насъ постель въ одномъ изъ большихъ ящиковъ. Намъ придется прожить нсколько дней на чердак. Онъ перевернетъ небо и землю, чтобы поймать насъ. Онъ, наврно, созоветъ старыхъ надсмотрищиковъ съ сосднихъ плантацій и устроитъ настоящую охоту, они обыщутъ все болото до послдней кочки. Онъ хвастаетъ тмъ, что еще ни кому не удалось уйти отъ него. Ну, и отлично, пусть себ охотится на здоровье!

— Касси, какъ вы хорошо все придумали!— вскричала Эммелина.— Никому другому это и въ голову бы не пришло!

Въ глазахъ Касси не выражалось ни радости, ни торжества — одна только ршимость отчаянія.

— Идемъ!— сказала она, протягивая руку Эммелин.

Он безшумно выскользнули изъ дома и подъ покровомъ сгущавшихся сумерекъ стали быстро пробираться къ хижинамъ негровъ. Серебристый серпъ мсяца появился на неб и отдалилъ наступленіе темноты. Все случилось, какъ предсказывала Касси: когда он подошли къ самому болоту, окружавшему со всхъ сторонъ плантацію, они услышали голосъ, который приказывалъ имъ остановиться. Но этотъ голосъ принадлежалъ не Самбо, а Легри, который сталъ осыпать ихъ сильнйшими ругательствами. При звук этого голоса боле слабая Эммелина не выдержала: она схватила за руку Касси и прошептала:— О, Касси, я сейчасъ упаду!

— Если ты упадешь, я убью тебя,— отвчала Касси, она вынула небольшой блестящій стилетъ и сверкнула имъ передъ глазами двушки.

Эта угроза достигла цли — Эммелина не упала въ обморокъ и, слдуя за Касси, добралась до такой топкой и темной части болота, что Легри нечего было и думать поймать ихъ тамъ безъ посторонней помощи.

— Хорошо,— зврски захохоталъ онъ,— все равно он попали въ ловушку, изъ которой имъ не уйти! Мерзавки! пусть себ сидятъ тамъ! ужъ я же ихъ отпотчую!

— Эй, сюда! Самбо! Квимбо! Вс рабочіе!— закричалъ Легри подходя къ хижинамъ въ то самое время, когда негры возвращались съ работъ.—Тамъ въ болот дв блыя бабы. Я дамъ пять долларовъ тому, кто ихъ поймаетъ. Спустите собакъ! Тигра, Фурію, всхъ!

Эта новость произвела сильное волненіе. Многіе изъ негровъ бросились предлагать свои услуги, кто въ разсчет на награду кто изъ подлаго подобострастія, составляющаго одно изъ самыхъ печальныхъ послдствій рабства. Вс забгали въ разныя стороны: одни приносили смоляные факелы, другіе отвязывали собакъ, хриплый лай которыхъ придавалъ еще боле оживленія всей этой сцен.

— Масса, а что если не удастся поймать ихъ, можно въ нихъ стрлять?— спросилъ Самбо, которому Легри далъ ружье.

— Стрляй въ Касси, если хочешь. Ей давно пора отправляться къ дьяволу, а въ двчонку не стрляй,— отвчалъ Легри. Ну, ребята, живо, отправляйтесь. Пять долларовъ тому, кто захватитъ ихъ, и каждому изъ васъ по стакану водки!

Вся шайка при свт пылающихъ факеловъ съ гиканьемъ, криками и шумомъ направлялась къ болоту, а въ нкоторомъ разстояніи слдовала домашняя прислуга. Въ дом не было ни души, когда Касси и Эммелина пробрались въ него съ чернаго входа. Гиканье и крики ихъ преслдователей еще стояли въ воздух, и, выглянувъ изъ окна гостиной, Касси и Эммелина увидли, какъ толпа съ зажженными факелами разсыпалась по краю болота.

— Смотрите!— указала на нее Эммеллина,— охота началась! Глядите какъ мелькаютъ повсюду эти огни! А собаки-то! Слышите какъ он лаютъ? Если бы мы были тамъ, намъ ни за что бы не спастись. О, ради Бога, спрячемся поскорй!

— Нечего торопиться,— холодно отвчала Касси,— вс ушли смотрть на охоту, это для нихъ пріятное развлеченіе! Мы успемъ подняться наверхъ. А прежде,— продолжала она, спокойно взявъ ключъ изъ кармана сюртука брошеннаго Легри,— прежде я возьму что нибудь намъ на дорогу.

Она отворила конторку, достала оттуда пачку банковыхъ билетовъ и быстро пересчитала ихъ.

— Ахъ, пожалуйста не длайте этого,— вскричала Эммелина.

— Отчего?— спросила Касси.— Что по твоему лучше, чтобы мы умерли съ голоду въ болот или чтобы мы могли дохать до свободныхъ штатовъ? Деньги все могутъ сдлать, двочка!— И съ этими словами она спрятала билеты къ себ за лифъ платья.

— Но вдь это значитъ воровать!— прошептала Эммелина съ отчаяніемъ.

— Воровать!— съ презрительной усмшкой повторила Касси. Они крадутъ наше тло и душу, такъ имъ нечего упрекать насъ въ воровств! Вс эти деньги украдены, украдены у бдныхъ, голодныхъ, изнуренныхъ работою созданій, которыя въ конц концовъ должны идти къ дьяволу по его милости! Не ему говорить о воровств! Ну, однако пойдемъ-ка лучше на чердакъ. Я снесла туда свчей и нсколько книгъ, чтобы намъ было не такъ скучно. Можешь быть спокойна, они не станутъ искать насъ тамъ, а если вздумаютъ, я къ нимъ явлюсь привидніемъ.

Войдя на чердакъ Эммелина увидла, что громадный ящикъ въ которомъ когда-то перевозилась мебель, опрокинутъ на бокъ, отверстіемъ къ стн, или, лучше сказать, къ наклонной сторон крыши. Касси зажгла маленькую лампочку и он ползкомъ пролзая подъ крышей, забрались въ ящикъ. Въ немъ были разложены два небольшіе матраца и нсколько подушекъ, въ другомъ ящик рядомъ лежалъ цлый запасъ свчей, провизіи и платье, необходимое имъ для путешествія, Касси уложила его въ удивительно небольшіе свертки.

— Ну вотъ,— сказала Касси, повсивъ лампочку на крючокъ, вбитый для этой цли въ стнку ящика,— это будетъ пока что нашъ домъ! Нравится онъ теб?

— Вы уврены, что они не придутъ сюда и не будутъ обыскивать чердакъ?

— Хотла бы я посмотрть, какъ это Симонъ Легри придетъ сюда! Какое тамъ! Онъ постарается держаться какъ можно подальше. А слуги скорй дадутъ застрлить себя, чмъ заглянутъ сюда.

Нсколько успокоенная Эммелина прилегла на подушку.

— Касси, когда вы грозились убить меня, что вы хотли сдлать?— спросила она простодушно.

— Я хотла удержать тебя отъ обморока и достигла цли. А теперь я вотъ что скажу теб, Эммелина, ты должна собрать вс свои силы и не падать въ обморокъ, что бы ни случилось, это совершенно лишнее. Если бы я не удержала тебя тогда, ты была бы теперь въ рукахъ этого негодяя.

Эммелина содрогнулась

Нсколько времени об он молчали. Касси читала французскую книгу, Эммелина утомленная пережитымъ волненіемъ, заснула. Ее разбудили громкіе крики, топотъ лошадей и лай собакъ. Она вскочила и слабо вскрикнула.

— Не бойся,— спокойно сказала Касси,— это вернулись охотники. Посмотри черезъ эту щель. Видишь, они вс тутъ. Симону придется на сегодня отказаться отъ удовольствія поймать насъ. Смотри, какая его лошадь грязная, видно что ходила по болоту да и собаки пріуныли. Да-съ, баринъ придется вамъ вызжать опять на охоту, да и не разъ дичь-то улетла!

— Ахъ, пожалуйста, не говорите!!— просила, Эммелина.— Что если они услышатъ васъ!

— Пусть себ слышатъ, тогда уберутся подальше!— отвчала Касси.— Бояться нечего! Мы можемъ шумть сколько хотимъ это только больше напугаетъ. ихъ.

Наконецъ, къ полуночи въ дом водворилась тишина. Легри улегся спать проклиная свою неудачу, и давая себ слово жестоко отомстить за нее завтра.

ГЛАВА XL.
Мученикъ.

Не думайте, что Богъ забылъ праведника! хотя жизнь обдлила его своими дарами, хотя сердце его разбито и истекаетъ кровью, хотя онъ умираетъ презираемый людьми, все равно Богъ отмтилъ каждый день его скорбей и счелъ каждую горькую слезу, длинные вка небеснаго блаженства заплатятъ за все, что претерпитъ праведникъ на земл. (Бранантъ).

Самый длинный путь иметъ свой конецъ, самая мрачная ночь уступаетъ мсто утру. Вчная, неутомимая смна минутъ приближаетъ день гршника къ вчной ночи, а ночь праведника къ вчному дню. До сихъ поръ мы слдовали за нашимъ смиреннымъ другомъ по мрачному пути рабства, сначала жизнь его шла спокойно среди довольства и добродушнаго отношенія окружающихъ, затмъ ему пришлось разстаться со всмъ, что дорого человку. Посл этого онъ снова попалъ на залитой солнцемъ островъ, гд великодушныя руки прикрыли цвтами его цпи, и въ конц концовъ мы видли, какъ послдніе лучи земныхъ надеждъ угасли для него въ земномъ мрак и какъ среди этого мрака ему ясно засверкали небесныя звзды. Теперь надъ вершинами горъ взошла для него утренняя звзда, повялъ внезапный втерокъ, близокъ разсвтъ вчнаго дня.

Бгство Касси и Эммелины раздражило до послдней степени и безъ того озлобленнаго Легри. Его ярость, какъ слдовало ожидать, обрушилась на беззащитную голову Тома. Когда онъ объявилъ неграмъ о бгств, въ глазахъ Тома блеснулъ лучъ радости, онъ поднялъ руку къ небу и это не ускользнуло отъ Легри. Онъ замтилъ, что Томъ не присоединился къ толп охотниковъ. Онъ хотлъ было заставить его идти съ прочими, но, зная по прежнимъ опытамъ, что Томъ упорно отказывается принимать участіе въ какихъ бы то ни было насиліяхъ, онъ не сталъ возиться съ нимъ, когда необходимо было спшить.

Поэтому Томъ остался дома вмст съ нсколькими неграми, которыхъ онъ научилъ молиться, и возсылалъ къ Богу молитвы о спасеніи бглянокъ.

Когда Легри вернулся съ охоты, разозленный своей неудачей, давно накипавшая въ душ его ненависть къ Тому дошла до послднихъ предловъ. Съ той самой минуты, какъ онъ купилъ его, этотъ рабъ противился ему постоянно, неуклонно и твердо. Въ немъ жила какая-то безмолвная сила, которая жгла Легри, какъ адскій пламень.

— Я ненавижу его!— говорилъ самъ себ въ эту ночь Легри сидя на постели.— Я ненавижу его! И разв онъ не мой. Разв я не могу длать съ нимъ, что хочу? Кто можетъ мн помшать?— Легри сжималъ кулаки и потрясалъ ими, какъ будто въ рукахъ у него былъ предметъ, которой онъ могъ разбить въ дребезги.

Но Томъ былъ добросовстный, хорошій работникъ, и, хотя за это Легри ненавидлъ его еще больше, но все-таки это соображеніе нсколько сдерживало его.

На слдующее утро онъ ршилъ до поры до времени ничего не говорить, собрать людей съ сосднихъ плантацій съ собаками и ружьями, оцпить болото и устроить настоящую облаву. Если охота будетъ удачна — отлично, а если нтъ, онъ призоветъ къ себ Тома и зубы его заскрежетали, и вся кровь вскипла — тогда онъ смиритъ этого молодца, не то… внутренній голосъ шепнулъ ему нчто ужасное, съ чмъ душа его согласилась.

Говорятъ — выгода рабовладльца служитъ достаточной защитой для раба. Но взбшенный человкъ можетъ вполн сознательно продать свою душу дьяволу, чтобы достигнуть цли, неужели же онъ станетъ больше щадить чужое тло?

— Ну,— сказала на другой день Касси, заглядывая въ щель на чердак,— сегодня опять пойдетъ охота!

Передъ домомъ гарцовали три, четыре человка на лошадяхъ, дв своры чужихъ собакъ вырывались изъ рукъ, удерживавшихъ ихъ негровъ, выли и лаяли другъ на друга.

Двое изъ верховыхъ были надсмотрщики съ сосднихъ плантацій, остальные — собутыльники Легри въ деревенскомъ и городскомъ трактир, пріхавшіе поохотиться изъ любви къ искусству. Нельзя себ представить боле отвратительную компанію. Легри усердно угощалъ водкой и ихъ, и негровъ, присланныхъ съ сосднихъ плантацій на помощь ему, вообще было въ обыча устраивать изъ такого рода охоты нчто въ род праздника для негровъ.

Касси подставила ухо къ щели, и такъ какъ втеръ дулъ прямо на домъ, то она слышала большую часть разговоровъ. Горькая усмшка появилась на ея мрачномъ, серьезномъ лиц: внизу распредляли, кому гд стать, спорили о достоинствахъ собакъ, отдавали приказанія, когда стрлять и какъ обращаться съ бглянками, когда он будутъ пойманы.

Касси отшатнулась, она сложила руки, подняла глаза къ небу и проговорила:— О, Всемогущій Боже! Вс люди гршны, но чмъ же мы согршили больше всхъ людей на свт? За что насъ такъ мучатъ?

Страшная горечь слышалась въ ея голос, выражалась въ ея лиц.

— Если бы не ты, двочка,— сказала она, глядя на Эммелину,— я бы сошла къ нимъ, я поблагодарила бы всхъ, кто хотлъ меня застрлить. Въ сущности, свобода мн не нужна. Она не вернетъ мн моихъ дтей, она не сдлаетъ меня тмъ, чмъ я была прежде.

Дтски простодушная Эммелина нсколько боялась мрачнаго настроенія Касси. Она и теперь испугалась, но не сказала ни слова, она только ласково взяла ее за руку.

— Оставь!— сказала Касси, стараясь вырвать свою руку,— ты заставишь меня полюбить себя, а я ршила никого больше не любить!

— Бдная, Касси!— проговорила Эммелина,— зачмъ вы такъ думаете? Если Богъ вернетъ намъ свободу, онъ, можетъ быть, вернетъ вамъ и вашу дочь. Во всякомъ случа, я буду вамъ вмсто дочери. Я знаю, что мн никогда больше не видать моей бдной, старой матери! Я буду любить васъ, Касси, если вы и не полюбите меня!

Кроткая, ласковая двочка побдила. Касси сла подл нея, обняла ее и гладила ея мягкіе каштановые волосы. Эммелина удивлялась красот ея чудныхъ глазъ, смотрвшихъ мягко сквозь блиставшія на нихъ слезы.

— О, Эммъ!— вскричала Касси,— я страстно желала увидть своихъ дтей, я выплакала по нимъ вс глаза! Здсь,— она ударила себя въ грудь,— здсь все пусто, все безотрадно! Если бы Богъ вернулъ мн дтей, тогда я могла бы молиться!

— Надйтесь на него, Касси,— сказала Эммелина,— вдь Онъ нашъ Отецъ.

— Гнвъ его на насъ,— возразила Кассси,— онъ отвратилъ лицо свое отъ насъ.

— Нтъ, Касси, Онъ будетъ милостивъ къ намъ. Будемъ надяться! Я никогда не теряла надежды.

Охота продолжалась долго, была очень оживленная и основательная, но совершенно безуспшная. Касси смотрла съ торжествующей насмшкой на Легри, когда онъ, усталый и раздосадованный, слзалъ съ лошади.

— Ну, Квимбо,— сказалъ Легри, укладываясь на диван въ гостиной,— сходи-ка, приведи сюда Тома! Старый негодяй, это онъ подстроилъ всю штуку! Ну, да я выколочу изъ его черной шкуры куда он двались, я буду не я, если не выколочу.

Самбо и Квимбо, ненавидили другъ друга, но сходились въ одномъ чувств, оба такъ же искренно ненавидли Тома. Легри вначал сказалъ имъ, что хочетъ сдлать его главнымъ управляющимъ на время своихъ отлучекъ, и это сразу возбудило ихъ недоброжелательство, когда же они увидли, что онъ подвергаетъ себя неудовольствію господина, они изъ низкой, рабской угодливости возненавидли его еще больше. Поэтому Квимбо съ удовольствіемъ побжалъ исполнить данное приказаніе.

Когда Томъ услышалъ, что его зовутъ, сердце его сжалось предчувствіемъ. Онъ зналъ планъ бгства невольницъ и зналъ, гд он скрываются, съ другой стороны ему былъ извстенъ бшеный нравъ Легри и его неограниченная власть. Но онъ надялся на Божье милосердіе и твердо ршилъ скоре умереть, чмъ выдать беззащитныхъ.

Онъ поставилъ корзину на землю, поднялъ глаза къ небу и проговорилъ:— Въ руц Твои предаю духъ мой! Ты искупилъ меня, Боже правый!— И онъ спокойно пошелъ за Квимбо, который грубо тащилъ его за руку.

— Ага!— говорилъ великанъ дорогой,— знатно же теб достанется! Масса страхъ какъ сердитъ! Теперь ужъ не вывернешься, небось! Попадетъ теб здорово, поврь моему слову! Узнаешь, каково помогать бгать неграмъ! Задастъ теб масса!

Томъ не слышалъ всхъ этихъ злобныхъ словъ. Въ душ его звучалъ другой, боле внятный голосъ: ‘Не бойтесь убивающихъ тло и больше уже ничего не могущихъ сдлать’. Отъ этихъ словъ каждый нервъ, каждая жилка его трепетали, какъ будто перстъ Божій коснулся ихъ, онъ ощущалъ въ себ силу тысячи человкъ.

Ему казалось, что деревья, кусты, хижины невольниковъ, вс эти свидтели его униженія, мелькаютъ передъ нимъ, какъ предметы при быстрой зд. Душа его трепетала — онъ уже видлъ небесную обитель, часъ освобожденія былъ близокъ.

— Ну, Томъ,— сказалъ Легри, подходя къ нему и злобно хватая его за воротъ,— отъ бшенства онъ еле могъ говорить и какъ то цдилъ слова сквозь зубы,— знаешь ты, что я ршился убить тебя?

— Очень можетъ быть, масса,— спокойно отвчалъ Томъ.

— Я ршился,— повторилъ Легри съ зловщимъ спокойствіемъ,— и непремнно сдлаю это… если ты мн не скажешь все, что знаешь объ этихъ бглыхъ двкахъ.

Томъ молчалъ.

— Слышишь, что я говорю!— зарычалъ Легри точно разъяренный левъ и топнулъ ногой.— Отвчай!

— Мн нечего сказать, вамъ, масса,— отвчалъ Томъ медленно и твердо.

— Ты осмлишься сказать, черномордый ханжа, что ты не знаешь гд он?— вскричалъ Легри.

Томъ молчалъ.

— Отвчай!— прогремлъ Легри, осыпая его бшенными ударами.— Знаешь ты что нибудь?

— Знаю, масса, но не могу сказать. А умереть могу.

Легри перевелъ духъ, сдержавъ на минуту свое бшенство, онъ взялъ Тома за руку и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, проговорилъ страшнымъ голосомъ.— Слушай, Томъ, я пощадилъ тебя одинъ разъ, и потому ты думаешь, я не сдлаю того, что говорю, но на этотъ разъ я ршился и все разсчиталъ. Ты все время шелъ противъ меня, теперь я или смирю или убью тебя, одно изъ двухъ. Я выпущу изъ тебя всю кровь капля по капл, пока ты не издохнешь!

Томъ поднялъ глаза на своего господина и сказалъ:

— Масса, если бы вы были больны, или несчастны, или умирали, я самъ охотно отдалъ бы всю свою кровь, чтобы спасти васъ. И если бы, выпустивъ по капл кровь изъ моего жалкаго, стараго тла, можно было спасти вашу драгоцнную душу, я бы охотно пролилъ ее, какъ Господь Богъ пролилъ кровь для моего спасенія. О, масса, не берите этого великаго грха на свою душу. Это будетъ тяжеле для васъ, чмъ для меня. Что бы вы со мной ни длали, мои мученія скоро кончатся, но, если вы не раскаетесь, вы будете мучиться вчно!

Эти глубоко прочувствованныя слова прозвучали словно небесная музыка среди бури, и на минуту все смолкло. Легри стоялъ, какъ ошеломленный и глядлъ на Тома. Въ комнат водворилась такая тишина, что слышно было тиканье старыхъ часовъ, отсчитывавшихъ мгновенія, въ которыя это ожесточенное сердце еще могло одуматься.

Но это продолжалось недолго. Минутное колебаніе, нершительность, и духъ зла вернулся съ удвоенною силою. Легри съ пной у рта набросился на свою жертву и повалилъ ее на землю.

* * *

Сцены кровопролитія и жестокости оскорбляютъ нашъ слухъ и сердце. У человка не хватаетъ духу выслушать то, что у другого хватило духу сдлать. Намъ нельзя разсказывать даже одинъ на одинъ, что терпятъ наши братья люди и христіане, это слишкомъ разстраиваетъ нервы. А между тмъ, о, родина! вс эти ужасы длаются подъ снью твоихъ законовъ! О, христіане, ваша церковь видитъ это и по большей части безмолвствуетъ! Но на земл жилъ Тотъ, чьи страданія превратили орудіе пытки, униженія и позора въ символъ славы, чести и безсмертія, тамъ, гд Онъ присутствуетъ ни позорное наказаніе, ни кровь, ни оскорбленія не могутъ омрачить славы послдней борьбы христіанина.

Былъ ли одинокъ въ эту долгую ночь Томъ, который лежа въ старомъ сара, такъ мужественно и кротко переносилъ вс побои и пытки?

Нтъ, около него стоялъ Нкто, видимый ему одному,— ‘подобный Сыну Божію’.

Тута же стоялъ и искуситель, ослпленный гнвомъ и неограниченною властью и ежеминутно предлагалъ ему положить конецъ всмъ мученіямъ, выдавъ невинныхъ. Но мужественное, врное сердце оставалось неиреклопнымъ Подобно своему Господу, онъ зналъ, что, спасая другихъ, онъ не можетъ спасти себя, самыя страшныя пытки не могли вырвать у него ни одного слова кром молитвъ и исповданія вры.

— Онъ умираетъ, масса,— сказалъ Самбо, невольно тронутый терпніемъ своей жертвы.

— Бей его, пока онъ совсмъ издохнетъ! бей его! бей!— кричалъ Легри.— Я всю кровь изъ него выпущу, если онъ не сознается!

Томъ открылъ глаза и посмотрлъ на своего господина.

— Бдное, жалкое созданіе!— проговорилъ онъ,— больше ты ничего не можешь сдлать! Я прощаю тебя отъ всей души!— и онъ лишился чувствъ.

— Ну, теперь, кажется, и вправду издохъ,— сказалъ Легри подходя ближе и разглядывая его.— Да, издохъ! Наконецъ-то я заткнулъ ему глотку, и то хорошо!

Да, Легри, но кто заглушитъ голосъ въ твоей душ, въ этой душ, которая не знаетъ ни раскаянія, ни молитвы, ни надежды, и въ которой уже горитъ огонь неугасимый?

Но Томъ еще не умеръ. Его удивительныя слова и благочестивыя молитвы тронули сердца озврлыхъ негровъ, которые были орудіемъ произведенныхъ надъ нимъ истязаніи. Какъ только Легри ушелъ, они положили его на землю и старались всми силами вернуть его къ жизни,— бдные глупцы, они воображали, что этимъ длаютъ ему добро.

— По правд сказать, мы очень согршили!— сказалъ Самбо,— надюсь, что за этотъ грхъ будетъ отвчать масса, а не мы.

Они обмыли его раны и устроили ему постель изъ попорченнаго хлопка, одинъ изъ нихъ пробрался въ домъ и подъ предлогомъ усталости выпросилъ себ стаканъ водки у Легри. Эту водку они влили въ ротъ Тому.

— О, Томъ,— сказалъ Квимбо,— мы очень согршили передъ тобой.

— Я вамъ прощаю отъ всего сердца,— слабымъ голосомъ проговорилъ Томъ.

— О, Томъ! скажи намъ, кто этотъ Іисусъ?— спросилъ Самбо,— этотъ Іисусъ, который помогалъ теб всю ночь. Кто онъ такой?

Этотъ вопросъ возбудилъ силы умиравшаго. Онъ въ нсколькихъ яркихъ словахъ изобразилъ Христа, Его жизнь, Его смерть, Его вчное присутствіе, Его спасительную силу.

Они плакали, оба дикаря плакали.

— Отчего я никогда раньше не слыхалъ этого!— говорилъ Самбо,— Но я врю! Я не могу не врить! Господи Іисусе, помилуй насъ!

— Бдныя созданія!— проговорилъ Томъ,— я радъ, что пострадалъ, если это приведетъ васъ ко Христу! О, Боже, молю Тебя, дай мн спасти еще эти дв души!

Его молитва была услышана.

ГЛАВА XLI.
Молодой хозяинъ.

Черезъ два дня посл этого одинъ молодой человкъ въ легкой повозк подъхалъ къ дому по алле китайскихъ деревьевъ, онъ быстро бросилъ возжи на шею лошади, соскочилъ на землю и спросилъ нельзя ли видть хозяина усадьбы?

Это былъ Джоржъ Шельби. Чтобы объяснить, какъ онъ попалъ сюда, мы должны вернуться на минуту назадъ въ нашей исторіи.

Письмо миссъ Офеліи къ миссисъ Шельби по какой-то несчастной случайности провалялось мсяца два на почт въ одномъ глухомъ городк, прежде чмъ пришло по назначенію, и когда оно было получено, Томъ уже затерялся среди болотъ Красной рки.

Миссисъ Шельби была сильно огорчена этимъ письмомъ, но не могла сразу ничего предпринять. Она въ то время ухаживала за своимъ мужемъ, лежавшимъ въ горячк. Джоржъ Шельби, уже превратившійся изъ мальчика въ стройнаго молодого человка, помогалъ ей и въ этомъ, и въ завдываніи длами отца. Миссъ Офелія была настолько предусмотрительна, что сообщила имя повреннаго Сентъ-Клера, и все что можно было сдлать въ данную минуту, это обратиться къ нему письменно за справками. Внезапная смерть мистера Шельби нсколько дней спустя вызвала, понятно, массу хлопотъ, которыя отвлекли вниманіе семьи въ другую сторону.

Мистеръ Шельби выказалъ свое довріе жен, назначивъ ее единственной опекуншей надъ имніемъ, и такимъ образомъ на рукахъ ея оказалась сразу масса запутанныхъ длъ.

Миссисъ Шельби принялась, съ отличающей ее энергіей, распутывать и приводить въ порядокъ эти дла, нсколько времени и она, и Джоржъ были поглощены собираніемъ и провркою счетовъ, продажей части имнія и уплатою долговъ, такъ какъ миссисъ Шельби ршила все привести въ извстность и вполн опредлить свое положеніе. Во время этихъ хлопотъ они получили письмо отъ повреннаго, указаннаго имъ миссъ Офеліей: онъ сообщалъ, что ему не извстно о судьб Тома, негръ проданъ съ аукціона, деньги за него получены, и больше онъ ничего сказать не можетъ.

Этотъ отвтъ не успокоилъ ни Джоржа, ни миссисъ Шельби. Мсяцевъ черезъ шесть по полученіи письма отъ повреннаго, Джоржу пришлось по дламъ матери хать на низовья Миссисипи. Онъ ршилъ побывать въ Новомъ Орлеан и лично навести справки въ надежд напасть на слдъ Тома и выкупить его.

Посл нсколькихъ мсяцевъ безуспшныхъ розысковъ, Джоржъ случайно встртилъ въ Новомъ Орлеан человка, который далъ ему нужныя свднія. Запасшись достаточной суммой денегъ, нашъ герой слъ на пароходъ, отправляющійся къ устью Красной рки, твердо ршивъ найти и выкупить своего стараго друга.

Его немедленно ввели въ домъ, онъ засталъ Легри въ гостиной. Легри принялъ незнакомца съ угрюмымъ радушіемъ.

— Я узналъ,— заявилъ молодой человкъ,— что вы купили въ Новомъ Орлеан негра по имени Томъ. Онъ принадлежалъ раньше моему отцу, и я пріхалъ узнать, нельзя ли мн выкупить его у васъ.

Легри нахмурилъ брови и заговорилъ съ внезапно вспыхнувшимъ гнвомъ.— Да, я купилъ такого негра и, чортъ знаетъ, сколько потерялъ на немъ! Дерзкая, наглая собака! Взбунтовалъ всхъ моихъ негровъ, помогъ бжать двумъ двкамъ, которыя стоили по 800 или по тысяч долларовъ каждая. Онъ самъ въ этомъ сознался, и когда я приказалъ ему сказать, гд он, онъ отвчалъ, что знаетъ да не скажетъ. Такъ и уперся на своемъ, я отодралъ его такъ, какъ еще не дралъ ни одного негра. Онъ, кажется, умираетъ, а впрочемъ, не знаю, можетъ быть, и выживетъ!

— Гд онъ?— вскричалъ Джоржъ запальчиво,— покажите мн его!— Щеки юноши пылали, глаза его метали искры, но онъ изъ осторожности не сказалъ ни слова больше.

— Онъ тамъ, въ сара,— сказалъ маленькій негритенокъ, державшій лошадь Джоржа.

Легри выбранилъ мальчика и ударилъ его. Но Джоржъ, не говоря ни слова, повернулся и пошелъ въ указанное мсто.

Томъ лежалъ уже два дня. Онъ не страдалъ, такъ какъ вс нервы его были разбиты, способность чувствовать боль уничтожена. Онъ находился большею частью въ тихомъ забыть. Душа его не могла сразу освободиться отъ оковъ по природ сильнаго, хорошо сложеннаго тла. Ночью къ нему пробирались украдкой несчастные невольники, отнимая у себя минуты короткаго отдыха, чтобы чмъ нибудь отблагодарить того, кто всегда былъ такъ добръ къ нимъ. Правда, немного могли дать ему его бдные ученики — всего кружку холодной воды, но они давали ее отъ полноты сердца.

Слезы падали на это честное, безжизненное лицо, слезы запоздалаго раскаянія бдныхъ, невжественныхъ язычниковъ, въ которыхъ его любовь и терпніе пробудили чувство, горячія молитвы возсылались надъ нимъ къ Спасителю, котораго они недавно узнали, узнали почти только по имени, но котораго тоскующее сердце человка никогда не призываетъ напрасно.

Касси, выскользнувшая изъ своего убжища, подслушала, что говорилось въ дом и узнала о той жертв, какую онъ принесъ ей и Эммелин. Въ слдующую же ночь она пришла къ нему, не смотря на опасность быть открытой, подъ вліяніемъ прощальныхъ словъ, которыя умирающій нашелъ въ себ силу проговорить слабымъ голосомъ, ледъ отчаянія столько лтъ сковывавшій ея сердце растаялъ, и мрачная, очерстввшая женщина снова нашла способность плакать и молиться.

Когда Джоржъ вошелъ въ сарай, у него закружилась голова и сжалось сердце.

— Возможно ли это, возможно ли?— говорилъ онъ, опускаясь на колни подл умирающаго.— Дядя Томъ! мой бдный, старый другъ!

Звукъ этого голоса достигъ до сознанія умирающаго. Онъ слегка повернулъ голову, улыбнулся и сказалъ:

‘Іисусъ можетъ и ложе смерти сдлать мягкимъ, какъ пуховая подушка’.

Слезы, длавшія честь сердцу юноши, брызнули изъ его глазъ, когда онъ наклонялся надъ своимъ несчастнымъ другомъ.

— Милый дядя Томъ! очнись, скажи что нибудь! Посмотри на меня. Я Джоржъ, твой маленькій масса Джоржъ! Разв ты не узнаешь меня?

— Масса Джоржъ!— повторилъ слабымъ голосомъ Томъ, открывая глаза,— масса Джоржъ!— Онъ смотрлъ, не узнавая.

Но мало по малу мысли его прояснились, блуждающіе глаза остановились на Джорж и сверкнули радостью, все лицо, просіяло, онъ сжалъ руки, и слезы потекли по его щекамъ.

— Слава Богу! это… это… это все, чего я хотлъ! Они не забыли меня! Это гретъ мою душу, это радуетъ мое старое сердце. Теперь я умру спокойно. Благословенъ Господь Богъ!

— Ты не умрешь! ты не долженъ умирать,— ты не долженъ думать о смерти! Я пріхалъ выкупить тебя и отвезти домой!— пылко говорилъ Джоржъ.

— О, масса Джоржъ, вы опоздали. Господь уже выкупилъ меня и беретъ домой. Мн очень хочется къ Нему. Небо лучше, чмъ Кентукки.

— Ахъ, пожалуйста не умирай! Это убьетъ меня! У меня сердце разрывается, когда я подумаю, сколько ты выстрадалъ и теперь лежишь въ этомъ сара! О, мой бдный, бдный другъ!

— Не называйте меня бднымъ,— проговорилъ Томъ торжественно,— я былъ бдный, но это уже все прошло. Я стою у порога… у порога Царства Небеснаго! О, масса Джоржъ, передъ мной врата рая! Я побдилъ! Христосъ сподобилъ меня побдить! Да святится имя Его!

Джоржъ былъ пораженъ той силой и страстью съ какимъ онъ произносилъ эти отрывочныя фразы. Онъ молча смотрлъ на него.

Томъ взялъ его за руку и продолжалъ:— Не говорите Хло, въ какомъ положеніи вы меня нашли. Бдняжка, это будетъ страшно тяжело для нея. Скажите ей только, что вы нашли меня на порог рая, и что я ни для кого бы не могъ вернуться. И скажите ей, что Господь Богъ всегда и везд поддерживалъ меня, и что съ Его помощью мн все было легко и хорошо. А дти, мои бдные дтки, моя двочка! Какъ болло по нимъ мое старое сердце!— Скажите имъ, чтобы они приходили ко мн, непремнно бы приходили! Передайте мою любовь масс и милой доброй миссисъ и всмъ дома. Вы не знаете… я вдь люблю ихъ всхъ! Я люблю все на свт, всхъ людей, ничего нтъ лучше любви! О, масса Джоржъ, какое это счастье быть христіаниномъ!

Въ эту минуту Легри подошелъ къ двери сарая, угрюмо заглянулъ въ нее и съ напускнымъ равнодушіемъ отошелъ прочь.

— Старый чортъ!— съ негодованіемъ воскликнулъ Джоржъ.— Пріятно думать, что дьяволъ скоро заплатитъ ему за все это!

— Ахъ нтъ, нтъ, не говорите такъ,— сказалъ Томъ, сжимая его руку,— онъ несчастный, жалкій человкъ! Страшно подумать, что ждетъ его! О, если бы онъ только могъ раскаяться, Господь наврно простилъ бы его, но я боюсь, что онъ не можетъ!

— Надюсь, что онъ не раскается,— сказалъ Джоржъ,— мн очень не хотлось бы встртиться съ нимъ на неб!

— Перестаньте, масса Джоржъ, мн больно слышать такія слова. Вы не должны такъ чувствовать. Онъ не сдлалъ мн никакого зла, онъ только открылъ для меня врата царства небеснаго.

Въ эту минуту внезапный подъемъ силы, явившійся у умирающаго вслдствіе радостнаго свиданія, исчезъ. Онъ сразу ослаблъ. Глаза его закрылись, въ лиц произошла та таинственная перемна, которая предвщаетъ переходъ въ иную жизнь.

Онъ началъ дышать медленно и глубоко. Широкая грудь его тяжело поднималась и опускалась. Лицо его выражало торжество побдителя.

— Кто… кто… кто можетъ отнять у насъ любовь Христа?— проговорилъ онъ еле слышнымъ, прерывающимся голосомъ, и уснулъ съ улыбкой на губахъ.

Джоржъ сидлъ неподвижно въ благоговйномъ молчаніи. Это мсто казалось ему священнымъ, и когда онъ закрылъ безжизненные глаза и поднялся на ноги, въ ум его не было иной мысли, кром той, какую высказалъ его старый другъ: какое счастье быть христіаниномъ!

Онъ обернулся, за нимъ угрюмо стоялъ Легри.

Послднія минуты умиравшаго произвели умиротворяющее дйствіе на пылкаго, вспыльчиваго юношу.

Присутствіе Легри не вызывало въ немъ гнва, просто казалось ему непріятнымъ: ему хотлось поскорй уйти отъ него безъ лишнихъ разговорсвъ.

Устремивъ на Легри свои живые, черные глаза, онъ просто сказалъ, указывая на покойника:

— Вы взяли отъ него все, что могли. Сколько заплатить вамъ за его тло? Я его увезу и похороню, какъ слдуетъ!

— Я не торгую мертвыми неграми,— сердито отвчалъ Легри.— Можете хоронить его гд и когда хотите.

— Ребята,— повелительно сказалъ Джоржъ двумъ или тремъ неграмъ, смотрвшимъ на покойника,— помогите мн поднять его и отнести въ повозку, добудьте мн лопату.

Одинъ изъ негровъ побжалъ за лопатой, двое другихъ помогали Джоржу перенести тло въ экипажъ, Джоржъ не говорилъ съ Легри и не смотрлъ на него, Легри не противорчилъ его приказаніямъ, онъ стоялъ, посвистывая, съ видомъ притворнаго равнодушія.

Онъ угрюмо послдовалъ за ними, когда они понесли тло въ повозку, стоявшую у подъзда.

Джоржъ разостлалъ свой плащъ на дн повозки и бережно уложилъ на него тло, отоднинувъ сиднье, чтобы было больше мста. Затмъ онъ обернулся и, пристально глядя на Легри, проговорилъ сдержанно:

— Я вамъ еще не сказалъ, что я думаю объ этомъ возмутительномъ дл, здсь не время и не мсто говорить о немъ. Но, сэръ, вы поплатитесь за невинно пролитую кровь! Я заявлю объ этомъ убійств. Я поду къ судь и донесу на васъ!

— Сдлайте одолженіе!— презрительно прищелкнулъ пальцами Легри.— Мн очень интересно, что вы будете заявлять. Гд же у васъ свидтели? Гд доказательства? Позжайте, позжайте къ судь.

Джоржъ сразу понялъ всю силу этого возраженія. На плантаціи не было ни одного благо, который могъ бы явиться свидтелемъ, а въ южныхъ штатахъ свидтельскія показанія чернокожихъ не принимаются въ расчетъ. Негодованіе кипло въ груди его, ему хотлось крикнуть такъ, чтобы небо услышало его вопль о справедливости, на это было бы безполезно!

— И сколько шуму изъ за какого-то мертваго негра!— замтилъ Легри.

Эти слова были искрой брошенной въ пороховой складъ. Благоразуміе никогда не отличало молодого Кентуккійца. Джоржъ обернулся и однимъ ударомъ по лицу повалилъ Легри на землю. Онъ стоялъ надъ нимъ, пылая гнвомъ, и представлялъ не дурное олицетвореніе своего великаго тезки, побдившаго дракона.

Есть люди, которые положительно становятся лучше, когда ихъ хорошенько поколотятъ. Они сразу чувствуютъ уваженіе къ человку, который сшибетъ ихъ съ ногъ и повалитъ въ грязь. Легри принадлежалъ къ такого рода людямъ. Поднявшись съ земли и отряхнувъ пыль съ своего платья, онъ смотрлъ на удалявшуюся повозку съ видимымъ почтеніемъ и не раскрывалъ рта, пока она не скрылась съ глазъ.

За границей плантаціи Джоржъ примтилъ сухой, песчаный холмикъ, подъ тнью деревьевъ, здсь они вырыли могилу.

— Снять плащъ, масса?— спросили негры, когда могила была готова.

— Нтъ, нтъ, положите его въ плащ. Это все, что я могу дать теб теперь, мой бдный Томъ, возьми хоть это!

Тло опустили въ могилу. Негры молча закидали его землей, насыпали холмикъ и обложили дерномъ.

— Можете идти, ребята,— сказалъ Джоржъ, сунувъ каждому изъ нихъ въ руку по серебряной монет. Но они медлили уходить.

— Будьте добры, масса, купите насъ!— проговорилъ одинъ изъ нихъ.

— Мы были-бы вамъ врными слугами,— подхватилъ другой.

— Здсь трудно жить, масса!— сказалъ первый.— Пожалуйста, масса, купите насъ!

— Я не могу, никакъ не могу!— съ трудомъ выговорилъ Джоржъ, длая имъ знакъ уйти,— это невозможно!

Бдняки уныло опустили головы и молча удалились.

— Боже вчный!— произнесъ Джоржъ, опускаясь на колни у могилы своего несчастнаго друга,— призываю тебя въ свидтели, что съ этой минуты я буду длать все, что возможно для человка, чтобы избавить мою родину отъ проклятія рабства.

На могил нашего друга нтъ никакого памятника, онъ и не нуждается въ памятник, Господь Богъ знаетъ, гд онъ лежитъ, и воскреситъ его въ безсмертіе, когда пріидетъ во слав Своей.

Не жалйте его! Такая жизнь и такая смерть не заслуживаютъ сожалнія. Не въ богатств и въ могуществ проявляется слава Господня, а въ самоотверженной, страдающей любви. Блаженны т, кого онъ призываетъ идти за Собой, терпливо неся свой крестъ. О такихъ сказано: ‘Блаженни плачущіе, ибо они утшатся’!

ГЛАВА XLII.
Достоврный разсказъ о привидніяхъ.

По какой-то странной причин разсказы о привидніяхъ были въ это время особенно въ ходу среди прислуги въ дом Легри.

Негры шопотомъ передавали другъ другу, что по ночамъ слышны были шаги, которые спускались по лстниц съ чердака и ходили по всему дому. Напрасно замыкали двери верхняго коридора: то ли у привиднія былъ въ карман другой ключъ, то ли оно, какъ вс привиднія съ незапамятныхъ временъ, проходило сквозь замочную скважину, во всякомъ случа оно разгуливало по комнатамъ съ ужасающею смлостью.

Относительно вншняго вида призрака мннія расходились, такъ какъ негры, да насколько намъ извстно и блые тоже, имли обыкновеніе при его приближеніи закрывать глаза и прятать голову подъ одяла, подъ юбки, подо что попало. Извстно, что когда тлесные глаза лишены такимъ образомъ способности видть, душевные становятся необыкновенно зоркими и проницательными, вслдствіе этого явилась масса изображеній привиднія, сходство которыхъ подтверждалось клятвами и которыя, какъ часто случается съ портретами, совершенно разнились другъ отъ друга, они сходились только въ одномъ: привидніе было одто въ блый саванъ. Бдные невжды не знали древней исторіи, не знали и того, что Шекспиръ засвидтельствовалъ обязательность этого костюма, разсказывая:

Покойникъ, въ саванъ облаченный,

На римскихъ улицахъ вопилъ и лепеталъ.

А между тмъ они совершенно врно описывали одежду призрака. Это представляетъ собой поразительный фактъ пневматологіи, на который мы обращаемъ вниманіе медіумовъ.

Во всякомъ случа мы имемъ основательныя причины врить, что по ночамъ, въ часы излюбленные привидніями, высокая фигура въ бломъ саван разгуливала по усадьб Легри, проходила черезъ двери, скользила по всему дому, по временамъ исчезала, затмъ снова появлялась, поднималась по заброшенной лстниц на чердакъ, а утромъ входныя двери были заперты и замкнуты, какъ обыкновенно.

Легри не могъ не слышать перешептываній прислуги, и они тмъ боле волновали его, что онъ замчалъ, какъ вс стараются что-то скрывать отъ него. Онъ сталъ сильно пить. Днемъ онъ задиралъ голову выше и бранился громче прежняго, но по ночамъ ему снились дурные сны, и виднія, которыя вставали въ его разгоряченномъ мозгу, когда онъ ложился на кровать, были далеко не изъ пріятныхъ. Въ тотъ день, когда Джоржъ увезъ тло Тома, онъ отправился кутить въ сосдній городъ и кутить сильно. Домой онъ вернулся поздно, усталый. Онъ заперъ свою дверь на ключъ, вынулъ ключъ изъ замка и легъ въ постель.

Въ сущности, какъ бы ни старался человкъ убить въ себ человческую душу, но эта душа остается для гршника страшнымъ, тяжелымъ даромъ. Кто знаетъ границы или предлы ея? Кто знаетъ вс ея чуткія предчувствія, весь этотъ страхъ и трепетъ, который человкъ не можетъ подавить, точно такъ же какъ онъ не можетъ уничтожить ея безсмертія. Какъ безуменъ тотъ, кто замыкаетъ дверь отъ призраковъ, когда въ его собственной душ живетъ призракъ, съ которымъ онъ не сметъ встртиться наедин, голосъ котораго, заглушенный грудой земныхъ помысловъ, звучитъ какъ труба, предвщающая гибель.

Однако Легри заперъ дверь и заставилъ ее стуломъ, онъ поставилъ ночникъ у изголовья своей кровати, и подл него положилъ пистолеты. Онъ осмотрлъ запоры и задвижки оконъ, побожился, что не боится ни чорта, ни его чертенятъ, и легъ спать.

Онъ заснулъ, потому что очень усталъ, и заснулъ крпко. Но вдругъ во сн передъ нимъ встала какая-то тнь, онъ почувствовалъ, что что-то ужасное нависло надъ нимъ. Ему показалось, что это саванъ его матери. Но нтъ, это была Касси, она развертывала саванъ и показывала ему. Онъ услышалъ смутный шумъ, какіе-то стоны и вздохи, въ то же время онъ чувствовалъ, что спитъ и длалъ усилія, чтобы проснуться. Затмъ онъ полупроснулся. Онъ былъ увренъ, что кто-то входитъ къ нему въ комнату. Онъ чувствовалъ, что дверь отворяется, но не могъ шевельнуть ни рукой, ни ногой. Наконецъ, онъ повернулся и вздрогнулъ дверь была открыта, и онъ увидлъ руку погасившую ночникъ.

Ночь была облачная, туманная, но лунная и онъ видлъ, какъ блая фигура скользила по комнат, онъ слышалъ тихій шелестъ ея одежды. Она остановилась около его постели, коснулась его холодной рукой и три раза повторила глухимъ страннымъ шопотомъ: ‘Приди, приди, приди!’ Онъ лежалъ, оцпенвъ отъ ужаса, весь обливаясь потомъ, и не замтилъ, какъ и куда скрылся призракъ. Онъ соскочилъ съ постели и бросился къ двери. Она была закрыта и заперта на ключъ. Легри упалъ безъ чувствъ на полъ.

Посл этого онъ сдлался настоящимъ пьяницей, онъ пилъ неосторожно и умренно, какъ раньше, а безпрестанно, не соблюдая никакой мры.

Скоро среди сосдей пошли слухи, что онъ боленъ, что онъ при смерти. Пьянство повлекло за собой ту страшную болзнь, которая уже въ этой жизни является какъ бы предвкушеніемъ загробной кары. Никто не имлъ силъ надолго оставаться при больномъ, слушать его бредъ и крики, его разсказы о видніяхъ, отъ которыхъ кровь стыла въ жилахъ, когда онъ умиралъ, у постели его стоялъ строгій блый, неумолимый призракъ, повторявшій: Приди, приди, приди!

По странному стеченію обстоятельствъ утромъ посл той ночи, когда привидніе явилось Легри, входная дверь оказалась отпертой и кто-то изъ негровъ видлъ, какъ дв блыя фигуры направлялись по алле къ большой дорог.

Передъ самымъ восходомъ солнца Касси и Эммелина остановились немножко отдохнуть въ рощиц недалеко отъ города.

Касси была одта, какъ одваются испанскія креолки, вся въ черномъ. На голов у нея была маленькая черная шляпка съ густою вышитою вуалью, спускавшеюся на лицо. Он уговорились, что Касси будетъ выдавать себя за знатную даму, а Эммелина за ея служанку.

Выросшая въ хорошемъ обществ, Касси по своей вншности, рчи и манерамъ вполн соотвтствовала принятой на себя роли. Изъ ея когда-то роскошнаго туалета у нея осталось нсколько платьевъ и драгоцнностей, которыя помогли ей разыграть эту роль.

Она остановилась въ предмстьи города, около магазина, гд продавались дорожные сундуки, купила себ одинъ изъ лучшихъ и попросила продавца доставить ей сундукъ на домъ тотчасъ же. Такимъ образомъ она появилась въ небольшой гостиниц, какъ важная леди: мальчикъ везъ за ней ея сундукъ, а Эммелина несла ея дорожный мшокъ и разные свертки.

Первый кого она увидла при вход въ гостиницу, былъ Джоржъ Шельби, ожидавшій слдующаго парохода.

Касси замтила этого молодого человка, когда выглядывала изъ щели на чердак, она видла, какъ онъ увезъ тло Тома, и съ тайнымъ торжествомъ наблюдала за его столкновеніемъ съ Легри. Затмъ, бродя ночью по усадьб въ костюм привиднія, она узнала изъ разговоровъ негровъ, кто онъ и какое отношеніе имлъ къ Тому. Услышавъ теперь, что онъ, такъ же какъ она, поджидаетъ слдующаго парохода, она сразу ободрилась и успокоилась.

Касси держала себя такъ важно, такъ щедро за все платила, что не возбудила въ гостинниц ни малйшаго сомннія относительно своей личности. Люди вообще не склонны ни въ чемъ подозрвать тхъ, кто хорошо платитъ. Касси знала это, и потому запаслась деньгами.

Вечеромъ къ пристани подошелъ пароходъ, Джоржъ Шельби, со свойственною кентуккійцамъ любезностью, помогъ Касси взойти на него и постарался доставить ей хорошую каюту.

Во все время плаванья по Красной рк Касси, подъ предлогомъ нездоровья, лежала у себя въ кают, и ея горничная усердно ухаживала за нею.

Когда они вошли въ Миссисипи, и Джоржъ узналъ, что незнакомой дам надобно хать въ ту же сторону, какъ ему, онъ предложилъ взять для нея каюту на томъ пароход, на которомъ и самъ отправлялся. Какъ человкъ добродушный, онъ искренно жаллъ больную и всячески старался помочь ей.

И такъ наши путники благополучно пересли на большой параходъ ‘Цинцинатти’ и быстро двинулись вверхъ по рк, уносимые силою пара.

Здоровье Касси значительно поправилось. Она сидла на палуб, обдала за табль-д`отомъ, и вс пассажиры находили, что эта дама въ свое время, вроятно, была красавицей.

Съ первой минуты, какъ Джоржъ увидлъ ея лицо, его смутило ея сходство съ кмъ-то знакомымъ, но съ кмъ именно, онъ никакъ не могъ припомнить. Онъ какъ-то невольно постоянно смотрлъ на нее и наблюдалъ за нею. За столомъ или сидя у дверей своей каюты, она постоянно встрчала пристальный взглядъ молодого человка, но когда онъ видлъ, что она замтила этотъ взглядъ, онъ изъ вжливости отводилъ глаза.

Касси встревожилась. Ей пришло въ голову, что онъ что-то подозрваетъ. Наконецъ, она ршила положиться на его великодушіе и разсказала ему свою исторію.

Джоржъ былъ отъ души готовъ сочувствовать всякому, кто бжалъ съ плантаціи Легри, о которой онъ не могъ безъ отвращенія ни говорить, ни думать, и со свойственнымъ его возрасту и положенію презрніемъ ко всевозможнымъ послдствіямъ, онъ общалъ Касси сдлать все возможное, чтобы защитить ихъ и доставить въ безопасное мсто.

Рядомъ съ Касси занимала каюту француженка, госпожа де Ту, съ своей хорошенькой дочкой, двочкой лтъ двнадцати.

Эта дама, узнавъ изъ разговоровъ Джоржа, что онъ Кентуккіецъ, видимо искала случая познакомиться съ нимъ.

Въ этомъ ей помогала ея прелестная двочка, милая игрушка, способная разогнать скуку двухнедльнаго плаванья на пароход.

Джоржъ часто сидлъ у дверей каюты, и Касси, оставаясь на палуб, могла слышать ихъ разговоръ. Госпожа де Ту подробно разспрашивала о Кентукки, гд, по ея словамъ, она живала въ молодости. Джоржъ съ удивленіемъ замчалъ, что она, вроятно, живала гд нибудь по сосдству съ ихъ имніемъ, такъ какъ ея разспросы показывали близкое знакомство съ разными людьми и условіями жизни той мстности.

— Не знаете-ли вы,— спросила у него одинъ разъ г-жа де Ту,— нкоего господина Гарриса, его имніе, должно быть, недалеко отъ вашего?

— Да, недалеко отъ насъ живетъ помщикъ Гаррисъ, но мы не ведемъ съ нимъ близкаго знакомства.

— У него, кажется, много невольниковъ?— спросила г-жа де Ту и по ея тону слышно было, что этотъ вопросъ интересуетъ ее больше, чмъ она хочетъ показать.

— Да, много,— отвчалъ нсколько удивленный Джоржъ.

— Не знаете ли вы, живетъ у него… можетъ быть, вы слышали… былъ у него мальчикъ… мулатъ, по имени Джоржъ?

— О, да, конечно, Джоржъ Гаррисъ, я его отлично знаю, онъ женатъ на горничной моей матери. Но онъ уже давно бжалъ въ Канаду.

— Бжалъ? Слава, Богу!— быстро проговорила г-жа де Ту. Джоржъ съ изумленіемъ посмотрлъ на нее, но не сказалъ ни слова.

Г-жа де Ту опустила голову на руку и залилась слезами.— Онъ мой братъ!— проговорила она.

— Что вы говорите!— вскричалъ удивленный Джоржъ.

— Да!— госпожа де Ту гордо подняла голову и отерла слезы,— да, мистеръ Шельби, Джоржъ Гаррисъ мой братъ!

— Я никакъ бы не могъ этому поврить!— сказалъ Джоржъ, отодвигаясь со своимъ стуломъ шага на два, чтобы лучше разглядть госпожу де Ту.

— Меня продали на югъ, когда онъ былъ еще маленькимъ,— разсказала она,— я попала къ доброму и великодушному человку. Онъ увезъ меня въ Вестъ-Индію, далъ мн вольную и женился на мн. Недавно онъ умеръ, и я ду въ Кентукки, чтобы розыскать и выкупить брата.

— Я слышалъ, онъ говорилъ, что у него была сестра Эмилія, которую продали на югъ,— замтилъ Джоржъ.

— Неужели? вотъ это я и есть!— сказала г-жа де Ту.— А скажите, пожалуйста, что онъ за человкъ?

— Онъ былъ очень красивый молодой человкъ, не смотря на клеймо рабства, лежавшее на немъ. Вс считали его очень умнымъ и честнымъ, мн это хорошо извстно, потому что онъ женился на двушк изъ нашего дома.

— А какова была эта двушка?— спросила госпожа Ту поспшно.

— Настоящее сокровище!— вскричалъ Джоржъ.— Красавица умница, премилая! И очень благочестивая. Мать сама ее воспитывала и заботилась о ней почти какъ о дочери. Она умла читать, писать, вышивать и отлично шить, у нея былъ прелестный голосъ, и она очень хорошо пла.

— Она и родилась у васъ въ дом?

— Нтъ, отецъ купилъ ее въ одну изъ своихъ поздокъ въ Новый Орлеанъ и привезъ въ подарокъ матери. Ей въ то время было лтъ восемь, девять. Отецъ ни за что не хотлъ сказать матери, сколько заплатилъ за нее. Но посл его смерти, разбирая его старыя бумаги, мы нашли купчую. Онъ заплатилъ за нея громадныя деньги, вроятно, ради ея необыкновенной красоты.

Джоржъ сидлъ спиной къ Касси и не замчалъ того жаднаго вниманія, съ какимъ она слушала его разсказъ.

При послднихъ словахъ его, она дотронулась до его руки и, повернувъ къ нему лицо блдное отъ волненія, спросила:

— Не знаете ли вы имени тхъ людей, у которыхъ онъ ее купилъ?

— Кажется, дло о продаж велъ какой-то Симмонсъ, по крайней мр на купчей стоитъ это имя, насколько помнится.

— О Боже мой!— вскричала Касси и упала безъ чувствъ. Джоржъ и госпожа де Ту сильно встревожились. Ни одинъ изъ нихъ не догадывался о причин обморока Касси, но, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, подняли сильную суету. Въ пылу своего человколюбиваго усердія Джоржъ опрокинулъ кувшинъ съ водой и разбилъ два стакана, пассажирки, услышавъ, что кто-то упалъ въ обморокъ, толпились у дверей каюты И насколько могли мшали доступу свжаго воздуха. Однимъ словомъ, все было сдлано, что обыкновенно длается въ подобныхъ случаяхъ. Бдная Касси! Придя въ чувство, она отвернулась къ стн и плакала, рыдала, какъ ребенокъ. Матери, вы, можетъ быть, угадываете, о чемъ она думала? А можетъ быть, не угадываете? Но она въ эти минуты поврила, что Богъ сжалится надъ нею, что она увидитъ свою дочь. И дйствительно, она ее увидла нсколько мсяцевъ спустя… впрочемъ, не будемъ забгать впередъ.

XLII.
Послдствія.

Конецъ нашей исторіи разсказать недолго. Джоржъ Шельби отчасти изъ человколюбія, отчасти потому что его заинтересовало романическое стеченіе обстоятельствъ, поспшилъ прислать Касси купчую на Элизу. Имена и числа вполн совпадали съ тми, какія ей удалось узнать, и въ душ ея не осталось сомннія, что дло шло именно о ея дочери. Теперь ей оставалось только разыскать слды бглецовъ.

Такъ какъ по странной случайности, г-жа де Ту преслдовала ту же цль, то он отправились вмст въ Канаду, и принялись наводить справки по всмъ селеніямъ, въ которыхъ обыкновенно останавливаются бжавшіе невольники. Въ Амгерстберг они нашли того миссіонера, который пріютилъ Джоржа и Элизу по прізд ихъ въ Америку, и отъ него узнали, что интересовавшая ихъ семья живетъ въ Монреал.

Прошло уже пять лтъ съ тхъ поръ, какъ Джоржъ и Элиза стали свободными людьми. Джоржъ нашелъ себ постоянныя занятія въ магазин одного почтеннаго машиниста и зарабатывалъ достаточно, чтобы содержать свою семью, которая за это время увеличилась рожденіемъ дочки.

Маленькій Гарри, красивый и способный мальчикъ, ходилъ въ школу и учился очень хорошо.

Почтенный пасторъ Амгерстберга настолько заинтересовался расказомъ г-жи де Ту и Касси, что согласился на просьбу г-жи де Ту и похалъ вмст съ ними въ Монреаль помогать имъ въ розыскахъ. Вс путевыя издержки г-жа де Ту брала на себя.

Теперь просимъ читателя зайти вмст съ нами въ небольшую, чистенькую квартирку въ предмсть Менреаля. Вечеръ, веселый огонь пылалъ въ камин, на стол, покрытомъ блоснжною скатертью, все готово къ ужину. Въ одномъ углу комнаты стоитъ столъ, покрытый зеленой клеенкой, на немъ письменный приборъ, перья, бумага, а надъ нимъ полка съ книгами.

Это кабинетъ Джоржа. Та самая любознательность, которая побудила его самоучкой выучиться читать и писать въ тяжелые годы его молодости, теперь заставляла его все свободное время посвящать самообразованію.

Въ настоящее время онъ сидитъ за столомъ и длаетъ выписки изъ книги, которую читаетъ.

— Полно теб, Джоржъ,— говоритъ Элиза,— тебя цлый день не было дома. Оставь книгу, поговоримъ немножко, пока я завариваю чай.

Маленькая Элиза является на помощь матери. Она подходитъ къ отцу и старается отнять у него книгу, и самой уссться къ нему на колни.

— Ахъ, ты маленькая плутовка!— говоритъ Джоржъ, уступая, какъ при подобныхъ обстоятельствахъ обыкновенно длаютъ мужчины.

— Вотъ и отлично!— замчаетъ Элиза, начиная рзать хлбъ, Она нсколько возмужала, пополнла, волосы ея скромно зачесаны, видъ у нея вполн счастливой и довольной женщины.

— Ну что, Гарри, какъ ты справился сегодня со своей задачей?— спросилъ Джоржъ, положивъ руку на голову сына.

Гарри лишился своихъ длинныхъ локоновъ, но у него остались т же глаза съ длинными рсницами и смлый, открытый лобъ. При вопрос отца на лиц его вспыхнулъ румянецъ, и онъ отвчалъ съ торжествомъ:— Я сдлалъ ее, папа, самъ, съ начала до конца, и никто мн не помогалъ!

— Это хорошо,— проговорилъ отецъ,— старайся во всемъ быть самостоятельнымъ, дружокъ. Ты счастливе, чмъ былъ я въ твои годы.

Въ эту минуту раздался стукъ въ дверь, и Элиза пошла отворить. Ея радостный возгласъ:— Какъ, это вы?— вызвалъ изъ за стола ея мужа, и онъ подошелъ привтствовать добраго пастора изъ Амгертсберга. Съ пасторомъ пришли какія-то дв дамы, и Элиза попросила ихъ садиться.

Сказать по правд, почтенный пасторъ составилъ маленькую программу того, какъ все должно произойти. И дорогой вс трое убждали другъ друга вести себя благоразумно и ни въ чемъ не отступать отъ этой программы.

Пасторъ сдлалъ знакъ обимъ женщинамъ ссть и вынулъ платокъ, чтобы вытереть ротъ передъ произнесеніемъ вступительной рчи, какъ вдругъ, къ его великому смущенію, г-жа де Ту разрушила весь его планъ: она бросилась на шею Джоржу и безъ всякаго предисловія вскричала:— О, Джоржъ! Неужели ты не узнаешь меня? Я твоя сестра Эмилія!

Касси спокойно сла и, вроятно, очень хорошо сыграла бы свою роль, если бы передъ ней вдругъ не явилась маленькая Элиза, какъ дв капли воды похожая и ростомъ, и фигурой, и каждой чертой лица, каждымъ локончикомъ, на ея дочь, какой она ее видла въ послдній разъ. Малютка пристально заглянула ей въ лицо и Касси схватила ее на руки, прижала къ груди и проговорила:— Дорогая моя дточка, я твоя мама!— въ эту минуту она искренно этому врила.

На дл оказалось не легко привести все въ ясность и порядокъ. Но доброму пастору удалось, наконецъ, успокоить всхъ и произнести рчь, которой онъ предполагалъ начать объясненіе. Эта рчь настолько удалась ему, что вс слушатели разрыдались, какого же большаго успха могъ ожидать ораторъ древній или современный?

Они вс преклонили колни и пасторъ произнесъ молитву: бываютъ чувства до того волнующія и бурныя, что успокоить ихъ можно только, изливъ ихъ передъ престоломъ всемогущей Любви.

Посл этого новообртенные родственники обнялись съ горячей врой въ Того, кто сохранилъ ихъ невредимыми среди столькихъ опасностей и соединилъ ихъ вмст.

Въ записной книжк одного миссіонера, живущаго среди бглецовъ, спасшихся въ Канад, встрчаются разсказы изъ дйствительной жизни иногда боле удивительные, чмъ всякіе вымыслы романистовъ. Да и можетъ ли быть иначе, при существованіи системы, которая разрываетъ семьи и разметываетъ въ разныя стороны ихъ членовъ, подобно тому, какъ втеръ крутитъ и разметываетъ осенніе листья?

Берега Канады, дающіе пріютъ бглецамъ, часто соединяютъ тхъ, кто въ теченіе многихъ лтъ оплакивалъ другъ друга. Невыразимо трогательно то радушіе съ какимъ здсь встрчаютъ всякаго новоприбывшаго, въ надежд получить отъ него какія либо свднія о матери, сестр, жен или ребенк, потерянныхъ изъ виду среди мрака рабства.

Геройскихъ поступковъ здсь происходитъ больше, чмъ романическихъ: случается нердко, что бглецъ, презирая всевозможныя пытки и даже смерть, возвращается назадъ, въ мрачную страну неволи, чтобы высвободить свою сестру, мать или жену.

Одинъ миссіонеръ разсказывалъ намъ про молодого негра, который спасшись бгствомъ, два раза возвращался, былъ пойманъ, вынесъ позорное наказаніе плетьми и снова бжалъ. Намъ читали его письмо къ друзьямъ, въ которомъ онъ говоритъ, что намренъ вернуться въ третій разъ, чтобы, наконецъ, увезти свою сестру. Какъ вы находите, читатель, герой онъ или преступникъ? Сдлали бы вы то же для своей сестры? Можете ли вы осудить его?

Но вернемся къ нащимъ друзьямъ, которыхъ мы оставили, когда они еще плакали и не могли придти въ себя отъ своей неожиданной радости. Мало по малу волненіе улеглось, они услись за столъ и принялись мирно бесдовать. Касси посадила къ себ на колни маленькую Элизу, и временами такъ прижимала ее къ себ, что удивляла малютку, еще боле страннымъ казалось двочк, что эта прізжая упорно отказывалась отъ пирожковъ, увряя, будто нашла что-то получше пирожковъ и совсмъ не хочетъ сть.

Въ два, три дня съ Касси произошла такая перемна, что наши читатели съ трудомъ узнали бы ее. Безнадежное, мрачное выраженіе ея лица смнилось кроткимъ и доврчивымъ. Она сразу сдлалась членомъ семьи и привязалась къ дтямъ всмъ своимъ сердцемъ, такъ давно жаждавшимъ любви. Для нея казалось естественне привязаться къ маленькой Элиз, чмъ къ своей собственной дочери, потому что двочка была живымъ портретомъ малютки, которую она потеряла. Двочка явилась соединительнымъ звеномъ между матерью и дочерью, черезъ нее он узнали и полюбили другъ друга. Твердая, неуклонная вра Элизы, поддерживаемая постояннымъ чтеніемъ св. Писанія, длала ее подходящей руководительницей для наболвшей, разбитой жизнью души ея матери. Касси сразу поддалась доброму вліянію и сдлалась благочестивой, любящей христіанкой.

Дня черезъ два г-жа де Ту боле подробно разсказала брату свои дла. Мужъ оставилъ ей крупное состояніе, которое она великодушно предлагала раздлить съ нимъ. Когда она спросила у Джоржа, что сдлать, чтобы помочь ему хорошо устроиться, онъ отвчалъ:— Дай мн средства получить образованіе, Эмили, это всегда было моей завтной мечтой. Остальное самъ устрою.

По зрломъ обсужденіи ршено было, что вся семья удетъ на нсколько лтъ во Францію и возьметъ съ собой Эммелину.

Во время путешествія красота молодой двушки плнила сердце старшаго штурмана парохода, и вскор по прибытіи въ гавань она вышла за него замужъ.

Джоржъ въ теченіе четырехъ лтъ слушалъ лекціи въ одномъ изъ французскихъ университетовъ, занимался съ неутомимымъ прилежаніемъ и сдлался вполн образованнымъ человкомъ.

Политическія волненія во Франціи заставили всю семью снова вернуться въ Канаду.

Свои чувства и взгляды, какъ человка образованнаго и развитого, Джоржъ всего лучше выразилъ въ письм къ одному изъ своихъ друзей:

Моя жизнь до сихъ поръ еще не вполн устроилась. Вы мн говорили, что я смло могу вращаться среди общества блыхъ, такъ какъ цвтной оттнокъ у меня очень незначителенъ, а въ жен и дтяхъ почти незамтенъ. Можетъ быть, вы правы, можетъ быть, при желаніи это было бы возможно. Но говоря откровенно, у меня нтъ этого желанія.

Мои симпатіи принадлежатъ рас матери, а не отца. Для отца я былъ не дороже красивой собаки или лошади. Для моей несчастной матери я былъ ребенкомъ, и хотя я не видалъ ее посл той жестокой продажи, которая разлучила насъ, я знаю, что она нжно любила меня, знаю это по себ, по тому что самъ перечувствовалъ. Когда я думаю обо всемъ, что она выстрадала, о моемъ собственномъ несчастномъ дтств, о борьб и отчаяніи моей героини-жены, о моей сестр, проданной въ Новомъ Орлеан на рынк невольниковъ,— я стараюсь подавить въ себ нехристіанскія чувства, но никто не осудитъ меня, если я скажу, что не желаю слыть американцемъ, не желаю имть ничего общаго съ ними.

Я хочу длить жребій угнетенной, порабощенной расы, и скорй желалъ бы быть двумя тнями темне, чмъ одной свтле.

Моя мечта, мое стремленіе — это примкнуть къ африканской національности, къ народу, который существовалъ бы самостоятельно, независимо отъ другихъ. Но гд мн найти его? Не въ Гаити. Въ Гаити нтъ главнаго условія для такого существованія. Рка не можетъ подняться выше своего истока. Раса, отъ которой произошли Гаитяне, была выродившаяся, ослабвшая, и, въ сущности говоря, пройдутъ вка прежде, чмъ порабощенное племя дойдетъ до чего нибудь.

Гд же мн искать? На берегахъ Африки я вижу республику, основанную людьми, которые, благодаря своей энергіи и своему самообразованію, лично возвысились надъ уровнемъ рабства. Посл подготовительнаго періода и временной слабости эта республика стала въ глазахъ всего свта независимымъ государствомъ, признаннымъ и Франціей, и Англіей. Туда я хочу хать, тамъ я буду жить среди моего народа.

Я знаю, что вы вс будете противъ меня. Но прежде чмъ разить, выслушайте! Пока я жилъ во Франціи, я съ интересомъ изучалъ исторію негровъ въ Америк. Я слдилъ за борьбой аболиціонистовъ и колонизаціонистовъ, и, какъ посторонній зритель, вынесъ нкоторыя впечатлнія, которыя не могъ бы имть, если бы принималъ участіе въ борьб.

Я согласенъ, что эта Либерія могла служить различнымъ цлямъ, что наши угнетатели могли обратить ее въ орудіе противъ насъ, несомннно они разными недостойными путями пользовались ею, какъ средствомъ отсрочить время нашего освобожденія. Но я спрашиваю себя: разв власть Божія не выше всхъ человческихъ замысловъ? Разв не можетъ Богъ разрушить вс ихъ планы, и ихъ руками создать для насъ наше государство?

Въ современномъ мір государство можетъ образоваться въ одинъ день. Вс великія задачи республиканскаго строя и цивилизаціи уже разршены. Не надо изобртать ничего новаго, достаточно примнить существующее. Надо только дружно сплотиться, всми силами трудиться на пользу этого новаго дла, и весь роскошный Африканскій материкъ откроется для насъ и для дтей нашихъ. Нашъ народъ разольетъ волны цивилизаціи и христіанства по его берегамъ и положитъ начало могущественнымъ республикамъ, которыя разрастутся съ быстротой тропической растительности и будутъ существовать долгіе вка.

Вы скажете, что я покидаю своихъ братьевъ, томящихся въ невол? Я думаю, это неврно. Если я забуду о нихъ на одинъ часъ, на одну минуту моей жизни, пусть Богъ забудетъ меня! Но что я могу сдлать для нихъ, живя здсь? Разв я могу разбить ихъ оковы? Я, какъ единица, ни въ какомъ случа. Но если я войду въ составъ народа, который будетъ имть право голоса въ союз другихъ народовъ, тогда иное дло. Народъ, государство иметъ право доказывать, убждать, умолять, защищать интересы своей расы, отдльному человку это не дано.

Когда Европа станетъ великимъ союзомъ свободныхъ государствъ — а я надюсь, что съ Божьею помощью это случится,— когда тамъ уничтожится крпостничество и вс несправедливости притсненія, вызываемыя соціальнымъ неравенствомъ, когда она, по примру Франціи и Англіи, признаетъ нашу самостоятельность,— тогда мы въ великомъ конгресс націй возвысимъ свой голосъ въ защиту нашей порабощенной, страдающей расы. Не можетъ быть, чтобы тогда просвщенная Америка не пожелала стереть съ своего герба пятно, которое позоритъ ее въ глазахъ другихъ націй и является для нея поистин такимъ же проклятіемъ, какъ и для рабовъ.

Но вы мн скажете, что люди нашей расы имютъ такое же право жить въ Американской республик, какъ ирландцы, шведы, нмцы. Согласенъ, имютъ. Мы должны бы жить рядомъ и вмст съ американцами, мы должны быть свободны, мы должны возвышаться силою нашихъ личныхъ качествъ безъ всякаго различія цвта и происхожденія, и тотъ, кто отрицаетъ за нами это право, измняетъ собственнымъ принципамъ равенства людей. Именно здсь, въ Америк, слдуетъ предоставить намъ это право боле, чмъ гд либо. Здсь мы имемъ больше правъ, чмъ вс остальные люди, мы, обиженная раса, требующая вознагражденія. Но мн лично этого не нужно, мн нужно имть собственную страну, собственный народъ. Я убжденъ, что негрская раса иметъ свой особенности, которыя разовьются при свт цивилизаціи и христіанства, эти особенности не одинаковы съ особенностями англо-саксонской расы, но въ нравственномъ отношеніи, быть можетъ, окажутся боле высокаго типа.

Англо-саксонской рас вврены были судьбы міра въ первые вка цивилизаціи, въ періодъ ея борьбы и столкновеній. Суровость, непреклонность и энергія, отличающія эту расу, вполн подходили для этого періода. Но, какъ христіанинъ, я мечтаю о наступленіи другого времени. Я врю, что оно уже близко, судороги, отъ которыхъ въ наши дни мучатся народы,— это родовыя муки общаго мира и братства людей.

Я увренъ, что Африка будетъ развиваться въ дух христіанской религіи. Негры не созданы властвовать и повелвать, за то они великодушны, незлобивы, способны любить. Пройдя сквозь горнило несправедливости и притсненія, они поневол должны были искать утшенія въ ученьи любви и всепрощенія, и, благодаря исключительно этому ученью, они окажутся побдителями, они распространятъ его на весь материкъ Африки.

Сознаюсь, самъ я въ этомъ отношеніи слабъ, въ моихъ жилахъ на половину течетъ горячая, пылкая саксонская кровь, но я имю возл себя краснорчивую проповдницу евангелія, мою красавицу жену. Когда умъ мой начинаетъ блуждать, она возвращаетъ меня на путь истинный и указываетъ мн христіанскія задачи нашей расы. Какъ христіанинъ-патріотъ, какъ учитель христіанства, хочу я хать въ свою страну, въ свою излюбленную, славную Африку! Въ глубин сердца я часто отношу къ ней дивныя слова пророка: ‘вс чуждались и ненавидли тебя, и ни одинъ человкъ не приблизился къ теб. Я уже уготовилъ теб вчную славу и возднигну тебя на радость многимъ поколніямъ’.

Вы назовете меня мечтателемъ: вы скажете, что я, вроятно, не обдумалъ какъ слдуетъ того, что намренъ предпринять. Нтъ, я все обдумалъ, все разсчиталъ. Я ищу въ Либеріи не сказочной страны счастья, а поприще для работы. Я намренъ работать, напрягая вс силы, бороться со всевозможными трудностями и разочарованіями, работать до конца жизни. На это я ду, и въ этомъ отношеніи, надюсь, ожиданія не обманутъ меня.

Какъ бы вы ни относились къ моему ршенію, не отнимайте у меня вашей дружбы и врьте, что я всмъ сердцемъ преданъ своему народу.

Джоржъ Гаррисъ.

Черезъ нсколько дней посл этого Джоржъ съ женой, дтьми, сестрой и матерью отплылъ въ Африку. Если мы не ошибаемся, свтъ еще услышитъ о немъ. Объ остальныхъ нашихъ герояхъ мы не можемъ сообщить ничего особенно интереснаго, кром разв нсколькихъ словъ о миссъ Офеліи и Топси, послднюю же главу мы намрены посвятить Джоржу Шельби.

Миссъ Офелія привезла Топси съ собой въ Вермонтъ къ большому удивленію мстнаго общества, которое въ Новой Англіи принято называть ‘наши’. ‘Наши’ сначала находили, что Топси являлась страннымъ и совершенно излишнимъ прибавленіемъ къ ихъ строго установленному домашнему строю. Но старанія миссъ Офеліи исполнить свой долгъ относительно двочки оказались настолько успшными, что Топси скоро пріобрла расположеніе и семьи Сентъ-Клеровъ, и сосдей. Взрослой двушкой она, по собственному желанію, приняла крещеніе и стала членомъ мстной церкви. Она оказалась такой разумной, дятельной и энергичной двушкой, такъ искренно желала приносить пользу ближнимъ, что ее приняли миссіонершей на одну изъ африканскихъ ‘станцій’. И мы слышали, что та неутомимая дятельность и изобртательность, которыя длали ее такою неугомонною въ дтств, нашли себ теперь боле безопасное и полезное примненіе — при обученіи дтей ея соплеменниковъ.

P. S. Нкоторымъ матерямъ будетъ вроятно пріятно узнать, что г-ж де Ту посл долгихъ розысковъ удалось напасть на слдъ сына Касси. Благодаря своей энергіи, онъ усплъ бжать изъ неволи нсколькими годами раньше матери и нашелъ пріютъ въ сверныхъ штатахъ среди друзей угнетенныхъ, которые дали ему образованіе. Онъ собирается вскор послдовать за своими родными въ Африку.

ГЛАВА XLIV.
Освободитель.

Джоржъ Шельби написалъ матери всего одну строчку, назначивъ день, когда его можно ожидать домой. Онъ не имлъ духу описывать послднія минуты жизни и смерть своего стараго друга. Нсколько разъ принимался онъ писать, но всякій разъ кончалъ тмъ, что заливался слезами, разрывалъ бумагу и убгалъ куда нибудь, чтобы успокоиться.

Въ день прізда молодого массы Джоржа въ дом Шельби шла пріятная суета.

Миссисъ Шельби сидла въ своей уютной гостиной, въ камин весело горлъ огонь, прогоняя сырость осенняго вечера. Накрытый къ ужину столъ сверкалъ фарфоромъ и хрусталемъ, около него хлопотала наша старая пріятельница, тетушка Хлоя.

Въ новомъ ситцевомъ плать, въ чистомъ бломъ передник, въ накрахмаленномъ тюрбан, съ лоснящимся отъ удовольствія лицомъ, она длала видъ, что продолжаетъ убирать столъ, чтобы имть предлогъ поболтать со своей госпожей.

— Ну, вотъ! кажется, все по его вкусу!— сказала она,— я и приборъ его поставила поближе къ огню, какъ онъ любитъ! Масса Джоржъ всегда старается уссться, гд потепле. Ахъ, Господи! что же это Салли не достала самаго лучшаго чайника, того маленькаго, который масса Джоржъ подарилъ барын къ Рождеству? Я его сейчасъ принесу! Вдь масса Джоржъ писалъ вамъ, миссисъ?— спросила она.

— Писалъ, Хлоя, но всего одну строчку, только что онъ прідетъ сегодня вечеромъ, если ничто не задержитъ.

— А о моемъ старик ничего не писалъ?— спросила Хлоя, продолжая возиться съ чашками.

— Нтъ, ничего. Вообще онъ ни о чемъ не писалъ, Хлоя. Онъ говоритъ, что все разскажетъ, когда прідетъ.

— Это похоже на массу Джоржа. Онъ всегда любитъ все самъ разсказывать. Я это за нимъ давно замчала. Да по правд говоря, я не понимаю, что за охота блымъ такъ много писать, вдь это скучное и трудное дло писанье-то!

Миссисъ Шельби улыбнулась.

— Я думаю, мой старикъ и не узнаетъ мальчишекъ, да и Полли тоже!— продолжала Хлоя.— Она уже такая большенькая стала да и хорошая такая, проворная! Она теперь дома смотритъ, какъ пекутся лепешки, его любимыя! Точно такія я спекла ему въ то утро, какъ его увезли. Господи! какъ мн тогда тяжело было!

Миссисъ Шельби вздохнула. Сердце ея сжалось при этомъ воспоминаніи. Она чувствовала смутную тревогу посл полученія письма отъ сына, она боялась, что за его молчаніемъ скрывается что нибудь недоброе.

— Бумажки у васъ здсь, миссисъ?— тревожно спросила Хлоя.

— Здсь, Хлоя.

— Мн хочется показать старику т самыя бумажки которыя фордитеръ далъ мн.— Мн жалко, говоритъ, Хлоя, что ты уходишь, поживи еще у меня,— Благодарю васъ, масса, говорю я, я бы пожила, только мой мужъ прізжаетъ домой, да и моей барын безъ меня не справиться.— Такъ и сказала ему. Онъ славный человкъ, этотъ масса Джоржъ.

Хлоя настоятельно просила свою госпожу сохранить т самыя ассигнаціи, которыми она получала жалованье, чтобы показать ихъ мужу, какъ доказательство своихъ способностей, и миссисъ Шельби охотно согласилась исполнить ея просьбу.

— Онъ ни за что не узнаетъ Полли, старикъ-то мой! Господи, вдь уже прошло пять лтъ съ тхъ поръ, какъ его увезли! Она тогда совсмъ на ногахъ еще не стояла! Помните, какъ онъ, бывало, смется, когда она начнетъ переступать ножками, да и упадетъ!

Послышался стукъ колесъ.

— Масса Джоржъ!— вскричала тетушка Хлоя, подбгая къ окну.

Миссисъ Шельби бросилась къ двери и попала прямо въ объятія сына. Тетушка Хлоя тревожно вглядывалась въ темноту.

— Ахъ, моя бдная, бдная тетушка Хлоя!— вскричалъ Джоржъ и взялъ ея грубую, черную руку въ об свои.— Я бы отдалъ все свое состояніе, чтобы привезти его съ собою, но онъ перешелъ въ лучшій міръ!

Миссисъ Шельби вскрикнула отъ неожиданнаго горя, но тетушка Хлоя ничего не сказала.

Вс вошли въ столовую. Деньги, которыми Хлоя такъ гордилась, все еще лежали на стол.

— Вотъ,— сказала она, собирая бумажки дрожащей рукою и подавая ихъ своей госпож,— возьмите! Я не хочу видть ихъ, ни слышать объ нихъ! Какъ я думала, такъ все и вышло: продали его, да и убили тамъ, на этихъ плантаціяхъ!

Хлоя повернулась и гордо пошла вонъ изъ комнаты. Миссисъ Шельби послдовала за нею, нжно взяла ее за руку, посадила на стулъ, и сама сла подл нея.

— Моя бдная, добрая Хлоя,— говорила она.

Хлоя положила голову на плечо къ своей госпож и зарыдала:— О, миссисъ, простите! Сердце у меня разрывается, вотъ что!

— Я это понимаю,— сказала миссисъ Шельби со слезами.

— Я не могу помочь теб, но намъ Господь Іисусъ Христосъ поможетъ. Онъ исцляетъ разбитыя сердца и врачуетъ ихъ раны.

Нсколько минутъ они вс трое молча плакали. Наконецъ, Джоржъ слъ подл безутшной вдовы, взялъ ее за руку и въ простыхъ, но прочувствованныхъ словахъ разсказалъ ей послднія минуты жизни ея мужа, его смерть и прощальный привтъ.

Черезъ мсяцъ посл этого, однажды утромъ вс невольники Шельби были созваны на большую веранду, чтобы выслушать нсколько словъ, которыя хотлъ сказать имъ молодой хозяинъ.

Къ всеобщему удивленію онъ вышелъ съ пачкою бумагъ въ рук и каждому невольнику прочелъ и вручилъ его вольную, среди рыданій, слезъ и радостныхъ восклицаній присутствовавшихъ.

Многіе изъ негровъ столпились вокругъ него, умоляя его не прогонять ихъ и возвращали ему свои вольныя.

— Не надо намъ никакой воли, намъ и такъ хорошо. У насъ все есть, что нужно. Мы не хотимъ уходить съ насиженнаго мста, бросать массу, миссисъ и всхъ.

— Друзья мои,— заговорилъ Джоржъ, когда ему удалось водворить тишину,— вамъ совсмъ не надо уходить отъ меня. Для работъ въ имніи и въ дом нужно теперь столько же рукъ, какъ и прежде, но теперь вы вс, мужчины и женщины, станете свободными людьми. Я буду платить вамъ жалованье по соглашенію. Въ случа, если я надлаю долговъ или умру — все это можетъ случиться — васъ не смютъ взять и продать. Я намренъ самъ вести хозяйство и научить васъ тому, чему вы не научитесь сразу: какъ пользоваться правами свободныхъ людей. Я надюсь, что вы будете вести себя хорошо и охотно станете учиться. Я же, съ Божьей помощью, постараюсь быть врнымъ и добрымъ учителемъ. А теперь, друзья мои, обратите глаза ваши къ небу и поблагодарите Бога за дарованную вамъ свободу.

Старый негръ, посдвшій и ослпшій на работ въ имніи, всталъ и, поднявъ свою дрожащую руку, сказалъ:— Возблагодаримъ Господа!— Вс, какъ одинъ человкъ, стали на колни и никогда еще, даже подъ звуки органа, колоколовъ и пушекъ, не возносилось къ небу боле трогательной и прочувствованной хвалы, чмъ та, какая излилась изъ этого честнаго стараго сердца.

Вс встали и одинъ изъ негровъ заплъ методистскій гимнъ съ припвомъ.

Годъ юбилея наступилъ,

Домой вернитесь гршники искупленные.

— Еще одно слово,— сказалъ Джоржъ, прерывая выраженія благодарности толпы,— Помните вы нашего добраго стараго дядю Тома?

Джоржъ въ короткихъ словахъ изобразилъ сцену его смерти, передалъ имъ его послднее дружеское прощаніе и продолжалъ:

— На его могил, друзья мои, я ршилъ передъ Богомъ, что я никогда не буду владть невольниками, если куплю человка, то для того только чтобы освободить его, что никто изъ-за меня не будетъ оторванъ отъ дома и семьи, не будетъ подвергаться опасности умереть гд нибудь въ глухомъ углу, какъ умеръ онъ. Радуясь свобод, помните, что вы обязаны ею этому доброму, хорошему человку и въ благодарность за это будьте добры къ его жен и дтямъ. Вспоминайте объ этомъ всякій разъ, какъ увидите хижину дяди Тома и пусть она укрпитъ васъ въ желаніи идти по стопамъ его, быть такими же честными, врными, такими же истинными христіанами, какимъ былъ онъ.

Хижина дяди Тома.

ИЗДАНІЕ ВЯТСКАГО ТОВАРИЩЕСТВА.1908.

Содержаніе.

Читайте также:

ИЗДАНІЕ ВЯТСКАГО ТОВАРИЩЕСТВА.
1908.