Л. А. Авилова
He т года.
(Разсказъ).
——
He те года, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Иванъ Петровичъ вышелъ на крылечко постоялаго двора, полной грудью вдохнулъ онъ чистый морозный воздухъ и глаза его невольно сожмурились отъ непривычки къ яркому солнечному блеску.
За угломъ кучеръ Ефимъ запрягалъ лошадей. Иванъ Петровичъ оглянулся и замтилъ, что домъ и другія сосднія строенія казались удивительно низкими, еще боле низкими оттого, что снгъ, зарывшій ихъ по самыя окна, придавливалъ крыши ихъ подъ своимъ ровнымъ толстымъ слоемъ.
Маленькія окна весело выглядывали въ ослпительное пространство и словно смялись привычному имъ обилію воздуха, свта и простора вокругъ себя и надъ собой.
— Балуй! — сказалъ Ефимъ звонкимъ знакомымъ окрикомъ и въ то же время лошадь гулко ударила копытомъ обо что-то деревянное.
— Держи, ты, чортъ! — сердито и еще боле звонко закричалъ Ефимъ.
Иванъ Петровичъ прислонился къ периламъ крылечка и почувствовалъ, что на душ его, какъ въ природ, стало свтло и тихо. Передъ нимъ, отдленное ослпительно блой площадью, возвышалось зданіе станціи, вроятно, по ту сторону его, гд пролегали рельсы, стоялъ паровозъ, потому что видно было, какъ изъ-за крыши строенія поднялся густой черный дымъ.
Этотъ дымъ и казенный видъ ршетки кругомъ станціоннаго двора напомнили Ивану Петровичу городъ, онъ рзко повернулъ голову и съ болью въ глазахъ заглядлся на блестяшую, безграничную даль степи.
Въ маленькой опрятной комнатк постоялаго двора отдыхала мать Ивава Петровича, они заране условились съхаться за нсколько станцій отъ конечной цли ихъ пути. Оба хали домой, на свой родной степной хуторъ, она — изъ губернскаго города, куда здила по длу, онъ — изъ Петербурга, гд служилъ и пробылъ безвыздно послдніе два года.
Дорогой мать разсказывала сыну кое-какія новости, перемны, планы хозяйства. Иванъ Петровичъ осыпалъ ее вопросами, одобрялъ, или осуждалъ ея дйствія и разсчеты. Иногда мать возражала ему, они спорили, но когда посл спора они взглядывали другъ на друга — въ глазахъ матери свтилось глубокое нжное чувство, сынъ опускалъ глаза и, стараясь скрыть отъ матери тяжелую тоску, которая преслдовала его, избгалъ ея взгляда.
— Одинъ? Безъ жены? — спросила его та, какъ только они встртились.
— Одинъ, маменька,— коротко отвгилъ Иванъ Петровичъ.
Иванъ Петровичъ былъ женатъ годъ съ небольшимъ. Когда онъ встртился съ Мусей въ первый разъ, онъ былъ уже почти старикъ. Безвыздная жизнь на хутор сдлала его нелюдимымъ, робкимъ и застнчивымъ. Съ Мусей онъ не съумлъ сказать двухъ словъ. Она была очень молода и нарядна, хорошенькая блокурая головка ея не знала серьезной работы, но Муся обладала замчательной способностью легко и живо вести нить разговора, перебрасываясь съ одного предмета надругой, и въ это время темные глазки ея глядли умно и доврчиво. Иванъ Петровичъ, давно не видавшій молодыхъ двушекъ и, главное, никогда не любившій серьезно, привязался къ ней еще совершенно молодымъ пылкимъ чувствомъ, котораго онъ стыдился и которое старался прикрывать нжной отеческой заботливостью старика.
— Ой, Иванъ! — говорила ему мать, сердито и подозрительно глядя ему въ глаза,— ой, гляди, не сваляй дурака!
— Полно, маменька! — успокоивалъ онъ ее.— У меня борода сдая.
— То-то, сдая! Сдина-то въ бороду, а бсъ въ ребро.
Онъ смялся своимъ добродушнымъ смхомъ, а на душ у него становилось тревожно, какъ передъ большой радостью или передъ большой бдой.
Муся съ матерью гостили у сосдей и все дальше и дальше откладывали день своего отъзда. При встрчахъ съ Иваномъ Петровичемъ Муся каждый разъ слишкомъ замтно сдерживала свою радость, но радость эта все-таки прорывалась и находила себ выраженіе въ пожатіи руки, въ яркомъ, ласковомъ блеск глазъ, а онъ видлъ ее, жаждалъ ея и его молодое сердце стараго холостяка переполнялось счастьемъ и благодарностью.
— Маменька,— сказалъ однажды Иванъ Петровичъ посл длиннаго ряда дней молчаливаго и озабоченнаго настроенія. — Маменька! А я, знаете… ршилъ, хочу жениться.
Мать вязала крючкомъ, руки ея не дрогнули, она не подняла глазъ и только вки ея чуть-чуть покраснли. Иванъ Петровичъ переждалъ волненіе, которое охватило его при собственномъ сообщеніи, и заговорилъ опять:
— Такъ, вотъ… Какъ же, маменька?
Она отвтила очень спокойно:
— Что же? Ршилъ, такъ значитъ такъ тому и быть. Не маленькій, чтобы у матери спрашиваться.
Иванъ Петровичъ не ожидалъ такого спокойствія и такого отвта, онъ радостно улыбнулся, хотлъ сказать что-то ласковое и благодарное, но вглядлся въ лицо матери и не сказалъ ни слова, и улыбка изъ радостной сдлалась робкой и виноватой.
Такъ ршился вопросъ о женитьб Ивана Петровича и съ этой минуты и до самой свадьбы, которую сама Муся не пожелала откладывать на долгій срокъ, между матерью и сыномъ происходили только односложные разговоры, установились небывало сдержанныя отношенія.
Такъ же коротко и просто ршился вопросъ о мст жительства для молодыхъ. Иванъ Петровичъ сказалъ:
— Маменька, я ршилъ,— и все лицо его залилось румянцемъ,— ршилъ принятъ пока это мсто… въ Петербурге. Какъ вы скажете?
— Ршилъ и прекрасно,— глухо отозвалась мать.
Иванъ Петровичъ покраснлъ еще больше.
— Да, да! Прекрасно. Здсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.
Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.
— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?
Иванъ Петровичъ покачалъ головой.
— Ахъ, маменька! зачмъ вы?.. Весь вкъ свковали вмст… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…
— Да, вкъ! вкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вкъ! И разв ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ двчонкой, мечтать о любви, бжать куда-то изъ родного гнзда? На службу опредляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она.— Теб! на службу!
— Безъ жалованья, маменька, больше для почета,— чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.
— Почетное! А мало теб почета здсь?— Старуха гордо выпрямилась и горькая усмшка пробжала по ея губамъ.
— Здсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.
Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нжно и застнчиво цловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ, и только наедин съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замчая, что вмсто видимой всмъ радости онъ носитъ въ себ непонятную ему, но мучительную тревогу. Страннымъ образомъ измнились его отношенія не только къ людямъ, но и къ предметамъ, окружавшимъ его.
— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо.— Я такъ люблю все красивое и изящное!
Иванъ Петровичъ не обидлся и не разлюбилъ своего гнзда, но глядя на все, что до замчанія Муси приглядлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:
— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвчали ему:
— Мы стары, не т года, чтобы связываться съ двчонкой…
Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлніе, какъ при вид старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.
— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себ.— Разв ей такой бы нуженъ женихъ? Ддомъ бы теб быть! — онъ испуганно глядлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными срыми глазами. — А вдь любитъ же она меня! любитъ! — убдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увренность сквозила все та же мучительная тревога.
Только при Мус и съ Мусей онъ былъ спокойне. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ вызды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.
Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были ухать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.
— Ну, что жъ,— сказала она дрожащимъ голосомъ,— не забывай совсмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.
И она зарыдала.
— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ.— Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!
— И разв ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.
— Я полюбилъ ее,— отвтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня!— Она опять обняла его.
А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпніемъ ждала отъзда.
Въ Петербург было мрачно, сыро и грязно.
Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, посл обда, усаживался вмст съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ, она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.
Вскор жизнь ‘молодыхъ’, помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнздышк стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселе и оживленне. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидлъ на своемъ диван передъ каминомъ одинъ. Онъ глядлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредльная, однообразная родная степь.
— Отчего въ нашей квартир всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себ неожиданный вопросъ.
— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стнахъ,— ршалъ онъ.— Тряпки, вера, чашки, перья, искусственныя травы…
Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, вс эти тряпки, вера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью, хотлось развернуться, сорвать все это со стнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стны, которыя душили его. Но за всякой стной была еще стна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свтъ, воздухъ, просторъ, тишина.
Муся часто узжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и узжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мус и, задвая мимоходомъ поставленный гд-нибудь столикъ съ бездлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьм разглядть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачмъ выдумалъ ее, сдлалъ, купилъ, зачмъ поставили ее здсь въ его квартир, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.
Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убгая отъ дйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лта. Онъ разсчиталъ, что можетъ ухать мсяца на два, на три. Чмъ дальше шла зима, тмъ бодре и словно свжй и здоровй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свтлый лучъ.
— Въ отпуск я увренъ,— сказалъ какъ-то Мус Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.
— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она.— Куда же мы демъ, Вова?
Иванъ Петровичъ удивился.
— Куда? Какъ, куда? Къ себ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?
Она покраснла и потупилась.
— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмст съ ней взяли дачу въ Павловск.— Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблднлъ.
— Это проситъ мама,— сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ.— А ты… ты какъ хочешь?
Муся сдлала грустные глаза.
— Разв ты не замтилъ? Мама стала нервна и болзненна. Лтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.
— Милый! — продолжала она своимъ нжнымъ голосомъ,— надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!
— Но… пусть она детъ съ нами. Я буду просить ее.
— О, нтъ! Какъ же можно! — ужаснулась Муся.— Ты добръ, ты любишь маму, потому что любишь меня, но мы будемъ тамъ не одни, Вова, мало помнить.
Иванъ Петровичъ густо покраснлъ.
— Маменька будетъ рада,— тихо сказалъ онъ.
— О, нтъ, нтъ, невозможно! — съ сдержанной горечью воскликнула Муся.
Оба замолчали.
— Я сейчасъ ничего не могу ршить, Муся,— сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ. — Признаюсь теб: мн будетъ тяжело. Я мечталъ… хать одному безъ тебя, я не въ силахъ.
Муся вдругъ бросилась къ нему и обвила руками его шею.
— Ухать одному! Бросить свою Мусю!— говорила она, ласкаясь, какъ кошечка. Она уже была уврена въ томъ, что ни онъ, ни она никуда не удутъ и все будетъ такъ, какъ она захочетъ.
Косой лучъ все такъ же заглядывалъ въ кабинетъ Ивана Петровича, но тотъ уже не радовался ему и почти не обращалъ на него вниманія. Его стала посщать другая гостья: тяжелая, невыразимая, безотчетная тоска. Онъ тосковалъ по свту, по простору, по жаркому вольному солнышку, по широкой степи, по своей любимой кобылк ‘Золотой’, по всему, что напоминало ему его далекій родной хуторъ. Когда тоска его обострялась, ему хотлось бжать, кричать, защишаться…
Муся перехала на дачу и Иванъ Петровичъ видлъ ее мало. Отпуска онъ не взялъ, а когда по праздникамъ онъ прізжалъ къ жен, онъ видлъ ее всегда окруженной цлымъ обществомъ, занятой и возбужденной.
— Молодость! — говорила мать Муси съ заискивающей улыбкой.— Мы съ вами, Иванъ Петровичъ, это все пережили.
Иванъ Петровичъ не помнилъ, чтобы онъ переживалъ что-нибудь подобное, но онъ снисходительно улыбался и говорилъ помимо воли:
— Да, да! Не т года…
Въ город онъ часто лежалъ ничкомъ на своемъ диван и передъ глазами его разстилалась степь, мягко, волнисто стелилась ковыль, тамъ и сямъ торчали сурки, ряли въ жаркомъ воздух хищныя птицы… Когда онъ поднималъ голову и глядлъ кругомъ себя, въ душ его опять пробуждалась тоска, отвращеніе. Онъ хватался за мысль, что теперь въ его жизни есть другое: у него есть счастье! И онъ растерянно оглядывался, словно искалъ, словно допрашивалъ себя и все окружающее его:
— Гд же это счастье? Когда оно было? Когда оно ушло? И куда?
Счастья не было, но была еще любовь. Любовь — болзнь: съ ноющей болью въ настоящемъ и съ неясной угрозой на будущее.
Это ‘будущее’ пришло зимой.
Муся уже давно перебралась опять въ свое гнздышко и началось переживаніе вновь всего прошлаго года. Опять прізжали и узжали гости, опять сидлъ Иванъ Петровичъ одинъ на своемъ диван передъ каминомъ, опять ходилъ онъ по неосвщеннымъ комнатамъ. Только все это стало случаться чаще, а ласки Муси длались все рже и рже и голосъ ея звучалъ мене нжно и ласково.
— Ты блдна, Муся. Ты слишкомъ утомляешь себя,— говорилъ иногда Иванъ Петровичъ, тревожно вглядываясь въ лицо жеры.
— Ха, ха, ха! — разражалась Муся истерическимъ смхомъ. — Можетъ быть, мн полезне было бы сидть съ тобой глазъ на глазъ всю жизнь?
Онъ замчалъ злобный огонекъ въ ея глазахъ и пугался.
— Я боюсь за тебя. Я боюсь за твое здоровье.
Она опять смялась и вдругъ, неожиданно слезы навертывались у нея на глазахъ.
— Ахъ, какъ ты мучишь меня! Неужели ты не видишь, какъ ты меня мучишь?
— Но чмъ, Муся? Чмъ?
— О, еслибы ты дйствительно любилъ меня хоть каплю! Хоть каплю! — вскрикивала она, сжимая голову.
— Это я-то тебя! Ахъ, Муся, Муся!
И онъ глядлъ на нее съ грустью и тяжелымъ недоумніемъ.
Бда шла. Онъ чувствовалъ ея приближеніе и, наконецъ, всталъ съ ней лицомъ къ лицу. Въ одинъ вечеръ Муся вернулась раньше обыкновеннаго. Онъ занимался у себя въ кабинет, но когда она позвонила, онъ всталъ и съ той грустной улыбкой, которую онъ усвоилъ себ за послднее время, пошелъ къ ней на встрчу. Она сбросила ротонду на полъ и въ простомъ черномъ шелковомъ плать, съ мертвенно блднымъ лицомъ, ушла къ себ колеблющейся походкой.
— Муся! — съ испугомъ и состраданіемъ вскрикнулъ онъ и сердце его сжалось тяжелымъ предчувствіемъ. Онъ не смлъ обыкновенно входить въ ея комнату, но она оставила дверь открытой и онъ вошелъ. Муся стояла передъ зеркаломъ, но видно было, что она подошла къ нему машинально, по привычк.
— МусяІ Ты больна? — съ робкой мольбой спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Нтъ! — глухо отвтила Муся.
— Что съ тобой, Муся? — тмъ же тономъ допрашивалъ онъ.
Она глянула на него въ зеркало и ея отраженіе исказилось злобной улыбкой.
— Что вамъ до меня? Уйдите отсюда!
— Я не могу уйти, Муся. Я… я измучусь отъ безпокойства.
— Ахъ, вы все только про себя! Про свои мученія! — нетерпливо крикнула она.
— Другъ мой! — дрожащимъ голосомъ заговорилъ Иванъ Петровичъ,— но еслибы я зналъ и еслибы ты доврилась мн!
— Нтъ, нтъ! — закричала Муся, закрывая свое лицо.— Не называйте меня ‘мой другъ’. Вы не другъ мн, вы мн врагъ! Худшій, злйшій врагъ! — и она застонала, какъ стонутъ отъ физической боли.
— Значитъ,— растерянно развелъ руками Иванъ Петровичъ,— значитъ, я виноватъ безвинно. Поврь, Муся… Я только одно могу теб сказать… Можетъ быть, это и не кстати… Я одно… Я очень тебя люблю!
Муся истерично захохотала.
— Люблю! — повторила она,— еще бы! Нашли чмъ порадовать! Онъ любитъ! ха, ха, ха!
Иванъ Петровичъ молчалъ, но его взглядъ, только что грустный и влажный, сталъ вдругъ сухимъ и острымъ. Онъ опустилъ голову и глядлъ на жену исподлобья.
— Это смшно? — спросилъ онъ наконецъ.
— Нтъ! — сказала она и повернулась къ нему лицомъ. — Это не смшно, это возмутительно!
Она увидала его взглядъ и на минуту смутилась.
— Ну, да, возмутительно! Вы погубили меня! Съ сдой головой вы захотли счастья любви и… и купили меня, потому что… ну, потому что я не могла больше переносить нужды.
— Дальше! — сказалъ онъ сухо и лицо и взглядъ его становились все мрачнй и мрачнй.
— Вы хвастаетесь своей любовью! Гд она? Любить, пока наслаждаешься, разв это такъ трудно? Но… но еслибы меня постигло несчастіе! Еслибы я, закрпощенная, купленная вами, осмлилась бы полюбить… Еслибы я стала несчастной — кто бы первый поднялъ камень? Кто бы первый оттолкнулъ меня, оскорбилъ, унизилъ, растопталъ? Гд же любовь, другъ мой? Другъ мой!
Она сорвала съ себя перчатку и, не помня себя, съ хохотомъ бросила ее въ лицо мужа.
— Теперь довольно! — сказалъ онъ, выпрямляясь во весь ростъ. — Все достаточно ясно.
И онъ повернулся къ дверямъ.
Два дня они не видались совсмъ. Иванъ Петровичъ длалъ спшныя приготовленія къ огьзду. Муся не выходила изъ своей комнаты и про нее говорили, что она больна. Передъ самымъ отъздомъ Иванъ Петровичъ постучался къ жен и, длая видъ, что не замчаетъ ея наслшливаго и злого лица, подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.
— Муся! — сказалъ онъ,— ты не повришь, но я, самъ для себя, не сталъ бы лгать въ такую минуту: увряю тебя, что я искренно былъ убжденъ, что ты любишь меня. Вроятно, это произошло оттого, что очень мн надо было, чтобы ты любила. Я припоминаю даже теперь, что я удивлялся и все-таки врилъ. Въ этомъ вся моя вина передъ тобой. Ты простишь мн когда нибудь?
Злое лицо Муси стало жалкимъ.
— Теперь о теб,— продолжалъ Иванъ Петровичъ. — Ты въ одномъ была неправа: ты лгала. Если ты дйствительно хотла имть меня другомъ, зачмъ ты все время обманывала меня? Ты ошибалась, что въ любви мужа главное чувство это… это право собственности. Оно развивается только въ той мр, въ какой сама женщина считаетъ себя купленной или закрпощенной. Чувство собственности — это протестъ и это оружіе противъ оружія. Если я подозрваю, что меня хотятъ схватить за горло — я защищаюсь. А ты возмутилась противъ меня и возненавидла меня только за то, что обманывала меня сама. Вотъ видишь: я все это обдумалъ, понялъ и мн кажется, что мн уже не такъ тяжело. Прощай, голубка! Я бы хотлъ, чтобы и твое горе нашло себ облегченіе и успокоеніе. Я не спрашиваю тебя, но я знаю, что ты несчастлива не изъ-за меня. Простимся друзьями!
Она глядла на него, какъ потерянная. Дрожа всмъ тломъ, она встала и медленно, съ робкой засгнчивостью припала къ его груди.
— Если ты захочешь,— сказалъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ,— ты прідешь ко мн туда.
Она вскинула ему руки на плечи, судорожно прижалась къ нему и зарыдала.
Ефимъ кончилъ запрягать и тройка гусемъ вынесла изъ воротъ большія, крытыя ковромъ сани.
— Ефимъ! — крикнулъ Иванъ Петровичъ.— Тронь, тронь мимо меня, я посмотрю.
— Хорошъ у насъ вышелъ головастый, баринъ! Ахъ, какъ хорошъ! Я хотлъ его запречь, но барыня не приказали.
Изъ комнатъ вышла сама барыня, увернутая и укутанная до невозможности. Черезъ нсколько минутъ тройка плавно выхала изъ поселка.
Впереди, по бокамъ, однообразно, безгранично легла степь. Иванъ Петровичъ приподнялся. Щемящая, захватывающая радость наполнила его душу мгновеннымъ порывомъ.
— Ефимъ! пусти во всю,— приказалъ онъ. Ефимъ подобрался и собралъ возжи. Иванъ
Петровичъ перегнулся и смотрлъ на лошадей.
— Ты настудишь ноги,— замтила ему мать. Онъ слъ и увернулся тепле. Радостное чувство опять уже смнялось тяжелой тоской.
Онъ оглянулся и увидалъ рядомъ съ собой закутанную фигуру матери.
— Маменька,— сказалъ онъ очень тихо,— помните, мы такъ-то хали съ вами давно, давно… Я еще былъ кадетомъ. Тоже передъ праздниками хали.
— Да, да,— сказала она, не поворачивая головы.
— Какъ я тогда молодъ былъ! — грустно улыбнулся Иванъ Петровичъ. И ему захотлось прибавить:
— Какъ я врилъ въ счастье!
Онъ вспомнилъ блдное лицо Муси и ему стало мучительно жаль ея, ея молодости, ея счастья… Еслибы онъ зналъ, что сдлать, чтобы дать ей это счастье, онъ въ эту минуту не остановился бы ни передъ чмъ.
— И теперь еще не старъ,— замтила мать. Ему припомнилась его недавняя вра въ любовь Муси и ему стало стыдно.
— Нтъ! — сказалъ онъ, какъ бы защищаясь отъ обвиненія.— Нтъ, нтъ… Гд ужъ? Не т года! — онъ отвернулся, чтобы не встрчаться со взглядомъ матери и добавилъ:— Я сдлалъ ‘ее’ очень несчастной. Если она вернется сюда, будемъ добры къ ней!
Мать не отвчала ему, но онъ угадалъ ея мысль, какъ будто она высказала ее вслухъ.
— Она не вернется!
И онъ прошепталъ съ тоской, безъ тни надежды:
— Если… если…