Характеры, Джеррольд Дуглас, Год: 1838 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 97 минут(ы)

ХАРАКТЕРЫ.

СОЧ. ДУГЛАСА ДЖЕРРОЛЬДА.

БАРНАБИ ПАЛЬМСЪ,
ЧЕЛОВКЪ, КОТОРЫЙ ПОСТОЯННО ‘ПРОКЛАДЫВАЛЪ СЕБ ДОРОГУ’.

ГЛАВА I.

Барнаби Пальмсу было восемнадцать лтъ отъ роду, а онъ пожиналъ уже плоды, приносимые только опытомъ сорокалтнимъ. И то, сказать правду, Барнаби никогда не былъ ребенкомъ. На рукахъ у кормилицы онъ былъ уже совсмъ маленькимъ человчкомъ и съ необыкновенною для этихъ лтъ догадливостью хватался всегда за самое сплое яблоко, и за самый толстый кусокъ пирога. Оставленный въ вид завщанія родному дяд, онъ въ дтств росъ на полной свобод, безъ всякаго препятствія и безъ участія посторонняго, изрдка только получая наставленія отъ одного благонамреннаго педагога, прозябавшаго въ той сторон въ шести миляхъ отъ берега. Бдный наставникъ! Ему бы слдовало поучиться у своего ученика, ему самому бы можно было вдоволь понабраться житейской мудрости у своего питомца. Повторяемъ, на девятнадцатомъ году отъ роду Барнаби Пальмсъ стоилъ сдыхъ волосъ.

Барнаби питалъ къ своему дяд глубокое уваженіе, уваженіе, которое мало чмъ разнилось отъ страха. Такимъ образомъ, будьте уврены, герой нашъ не упускалъ случаевъ прокладывать себ дорогу въ сердце своего родственника, который, мимоходомъ замтимъ, въ сосдств слылъ за богача, хотя мстные старожилы и не понимали, откуда онъ могъ нажить себ большое состояніе. Дядя Пальмсъ жилъ въ огромномъ, полуразрушившемся лом, на разстояніи ружейнаго выстрла отъ морскаго берега, прислуга его состояла изъ одного старика его дочери, хорошенькой восемнадцатилтней двушки.

Старикъ Пальмсъ, расположившись въ своей гостиной, усердно занимался завтракомъ, состоявшимъ преимущественно изъ говядины и кентскаго эля, съ незначительной прибавкой спирту. Напротивъ его сидлъ Барнаби въ опрятномъ дорожномъ наряд. Съ головы до ногъ, онъ былъ олицетвореннымъ смиреніемъ. Онъ бы душу свою подалъ дяд съ такою же готовностью, съ какою подавалъ ему горчицу, если бы только это было возможно. Должно замтить, что Барнаби готовился выступить въ свтъ, онъ надлъ уже сапоги для долгаго странствія жизни. Еще нсколько часовъ, и ему предстояло прокладывать себ дорогу чрезъ многолюдную толпу шумнаго Лондона: онъ назначался въ торговый домъ гг. Нокса и Стайльза въ Сити. Читатель подумаетъ, можетъ быть, что приближавшаяся перемна въ жизни Барнаби производила на него сильное впечатлніе, что онъ ощущалъ непонятное сжиманіе сердца при взгляд на дубовую панель, покрывавшую старыя стны его дома, на которыхъ каждое пятно ему было знакомо, что его душило что-то, когда онъ смотрлъ на море, которое такъ часто убаюкивало его въ дтств своимъ вчнымъ ропотомъ, и которое теперь бушевало и ревло, подымаемое январской бурей, что въ сердц его, какъ въ морской раковин, просыпался отголосокъ на эти звуки… Допустимъ, что и были подобныя ощущенія въ груди нашего странника, хотя доказать этого ничмъ не можемъ. Несомннно знаемъ мы только одно: это то, что Барнаби съ жаромъ фанатика смотрлъ на небольшой кожаный мшокъ, лежавшій на стол возл дяди, не отводя глазъ, смотрлъ онъ на этотъ мшокъ, пока вниманіе его не было отвлечено юной Пешенсъ Милльзъ, вошедшей въ комнату съ тарелкой яицъ для заключенія завтрака.

Замтимъ: у Пешенсъ личико было круглое и красное, какъ лучшее яблоко, глаза небесно-голубые, а губы, какъ выражался одинъ молодой человкъ, жившій по сосдству, слаще медоваго сота. Но, несмотря на все это, будь она старухой, Барнаби не могъ бы встртить ее боле суровымъ взглядомъ. Пешенсъ засмялась только про себя въ отвтъ и, удалившись, прибавила: ‘Слава Богу, что убирается’. Барнаби опять взглянулъ на пальцы своего дядюшки и на кошелекъ. А старикъ Пальмсъ, какъ будто ничего не замчая, принялся за яйцо.

— Кушай же, Барнэ, ты промерзнешь, пока додешь до Лондона, втеръ сегодня рзкій и холодный. Какъ! ты совсмъ не шь яицъ?

— Обожаю ихъ, дядюшка, обожаю, вскрикнулъ Барнаби, пробужденный, какъ Шайлокъ, отъ ‘золотаго сна’.

Дло въ томъ, что Барнаби ршился на этотъ день обожать все безъ исключенія: онъ твердо намренъ былъ оставить на дяд сильное впечатлніе своего смиренія, своей кротости.

— Яйца, дядюшка, я просто пожираю, продолжалъ Барнаби, и началъ очищать одно яйцо.

На бду случилось, что Барнаби попалъ на яйцо, которое, какъ только было разбито, распространило по комнат неопровержимое доказательство своей древности. Старикъ Пальмсъ тотчасъ замтилъ работу времени и закричалъ Барнаби, чтобы онъ выбросилъ яйцо за окно. Но Барнаби тутъ-то и ршился показать примръ своей бережливости, своего равнодушія къ маленькимъ житейскимъ непріятностямъ, и сидлъ неподвиженъ какъ статуя, держа въ рук яйцо, между тмъ какъ дядя его платкомъ зажималъ себ носъ.

— Выкинь его вонъ, Барнэ!

Барнэ улыбнулся и взялся за ложку.

— Чудакъ! кричалъ старикъ, который, несмотря на отвращеніе, чуть не смялся надъ простотой, какъ онъ думалъ, своего племянника: — ну вотъ, ха! ха! не съшь же ты его?

Барнаби несовсмъ понялъ, что хотлъ сказать его дядя, и утвердительно кивнулъ голевой.

— Съшь? да это испорченное яйцо… тьфу! гнилое! оно….

Барнэ взглянулъ на дядю, какъ будто увренъ былъ, что на вки укрпилъ за собой его сердце и отвчалъ:

— Я, дядюшка, не хлопочу о томъ, чтобы мн подавали слишкомъ свжія яйца.

Объявляемъ здсь во всеуслышаніе, что это яйцо, которое Барнаби держитъ теперь въ рук, представляетъ собой для моралиста и для писателя романовъ предметъ несравненно большей важности, чмъ колумбово яйцо, чмъ пресловутое яицо Рока, принадлежавшее восточной царевн, въ ‘Тысяч и Одной ночи’, чмъ золотое яйцо Эзопа, чмъ всевозможныя яйца всевозможныхъ сказокъ. Читатель, остановитесь на минуту и подумайте о томъ, сколько есть на свт счастливцевъ, которые всми своими успхами обязаны только тому, что раздляли вкусъ Барнаби Пальмса.

Такіе примры найдутся повсюду, отъ пышныхъ хоромъ и до послдней хижины — везд вы найдете сговорчиваго дока, за всякимъ обдомъ встртите услужливаго, всепожирающаго Барнея, который выскочилъ уже или выскочитъ еще чрезъ свое равнодушіе къ свжести своихъ блюдъ. Это можно пояснить примромъ такого рода. Вотъ Томъ Спенгль, красивое, здоровое существо, шести футовъ росту и тридцати-двухъ лтъ отъ роду. У него не было ни копйки въ карман, теперь онъ здитъ на кровныхъ рысакахъ и подписываетъ векселя на банкировъ. Знаете ли, какимъ образомъ произошла эта перемна? Какъ не знать! онъ женился на безконечно древней старух, на вдов поставщика матеріаловъ. Да, да, и онъ не хлопоталъ объ излишней свжести своихъ блюдъ.

Вкусъ, обнаруженный, племянникомъ, не остался безъ вліянія на дядю, старикъ въ раздумь долго и пристально смотрлъ на Барнэ, такъ пристально, какъ будто хотлъ заглянуть въ самую глубь его души, потомъ произнесъ продолжитетьное ‘гм!’ и въ то же время протянулъ руку къ кошельку. Незримые пальцы перебирали сердечныя струны Барнаби въ ту минуту, когда онъ смотрлъ, какъ дядя медленно развязывалъ кожаный узелъ, за которымъ хранился драгоцнный металлъ. Наконецъ кошелекъ развязанъ, свтлыя гинеи блеснули на стол, и въ то время, какъ он высыпались, со звономъ ударяясь о дерево, Барнаби не выдержалъ: движимый инстинктомъ, онъ поднялся на ноги и почтительно ‘въ высокомъ присутствіи стоялъ съ открытой головой’.

— Барнэ, сказалъ старикъ Пальмсъ, прикрывая рукой золото: — Барнэ, дитя мое, видишь ли ты это небольшое сокровище, которое я припасъ для тебя? (Вся кровь бросилась въ лицо Барнаби, въ ушахъ у него звенло.) Видишь ли, что я усплъ скопить и сберечь для сына моего брата? Я думалъ, что ты невинный и беззащитный мальчикъ, будешь нуждаться въ помощи, которую могутъ доставить намъ одни только деньги. Барнэ, я дрожалъ за тебя, когда думалъ о кротости твоего сердца, о простот твоей души. (Барнэ чуть не плакалъ.) Да, Барнэ, таковы были заботы и опасенія моего слабаго сердца.

Сказавъ это, старикъ принялся укладывать свои гинеи обратно въ кошелекъ. Въ продолженій всей этой операціи ни одинъ изъ собесдниковъ не проронилъ ни слова. Барнэ, сдерживая дыханіе и склонивъ голову на грудь, но все-таки посматривая однимъ глазомъ на столъ, стоялъ молча, съ видомъ глубокаго смиренія. Въ комнат слышался только звонъ металла, голосъ будущей судьбы Барнея, и вмст съ тмъ, какъ постепенно одна монета за другой падали въ кошелекъ, какой-то восторгъ овладвалъ юношей, какъ будто прислушивался онъ къ звукамъ волшебныхъ трубъ. Когда кошелекъ снова наполнился, Пальмсъ принялся завязывать его и медленно произнесъ:

— Барнэ, я вижу теперь, опасенія мои были тщетны. Теб не надо такихъ денегъ, ты уже богатъ, ты богатъ твердостью духа, мудростью.

— Я, дядюшка? закричалъ Барнаби, инстинктивно ужасаясь подобнаго комплимента, холодный потъ выступилъ у него на лиц.— Я? твердостью духа, мудростью? Помилуйте, дядюшка!

— Полно, Барнэ, къ чему тутъ скромность? Да, повторяю теб, ты богатъ твердостью духа и мудростью, такъ какъ понимаютъ на свт эти слова. Вотъ, въ этомъ кошельк сто гиней. Ну чтожь? молодому человку съ твоимъ умомъ он мало принесли бы пользы. Ты въ нихъ нуждаться не будешь. Вотъ теб пять гиней.

И Пальмсъ подвинулъ деньги къ племяннику.

— Какъ? пять? дядюшка!

— Да, пять. Это награда за твое искусство, за то искусство, съ которымъ, ты разыгралъ сегодня свою роль.

— Пять гиней? искусство? дядюшка!

— Сомнваться нечего, Барнэ, возьми эти деньги и, смотри, послушай моего совта: всегда и во всемъ полагайся на свою голову, потому что твердо увренъ я въ томъ, что человкъ, который, въ нашемъ будничномъ мір, не хлопочетъ о томъ, чтобъ ему подавали слишкомъ свжія яйца, и съ пятью гинеями выберется подъ конецъ такъ же хорошо, какъ и съ пятью тысячами.

Ршительный тонъ и увренность, съ которыми старикъ Пальмсъ произносилъ эти похвалы, не допускали въ искренности ихъ ни малйшаго сомннія, но, несмотря на то, племянникъ его принялъ ихъ очень мрачно и сухо. Въ самомъ дл, еслибъ ему вмсто пяти гиней положили въ карманъ пять кусковъ снгу, выраженіе лица его не могло бы быть боле холоднымъ и суровымъ, онъ врно не слъ бы на лошадь, которая должна была доставить его въ Лондонъ съ боле недовольнымъ и сердитымъ видомъ. И не удивительно: Барнаби думалъ, что необыкновенно искусно и удачно проложилъ себ дорогу, а на поврку вышло, что онъ потерялъ девяносто-пять гиней.

ГЛАВА II.

Будущему писателю предстоитъ трудъ издать въ свтъ неоцненную книгу, книгу, въ которой онъ изобразитъ намъ картину ранней борьбы, раннихъ бдствій и неудачъ одинокого и закинутаго генія въ Лондон, въ этомъ великомъ, ничтожномъ, славномъ а жалкомъ город. Если бы вс т, которымъ довелось пострадать въ жизни, ршились разсказать намъ откровенно свои страданія, ршились сознаться, въ какомъ бдственномъ положеніи случалось имъ, можетъ быть, повременамъ скитаться по великолпнымъ улицамъ этой столицы, описать т раны, которыми изнывали они, иногда на жалкихъ чердакахъ своихъ, что за книгу бы можно было дать въ руки горделивцу! Какіе спасительные уроки нашли бы въ ней искатели земныхъ благъ! Какое утшеніе слабые духомъ!,

Барнаби прибылъ въ Лондонъ, но онъ не увеличилъ собой числа тхъ великолпныхъ бездомцевъ, которые сегодня рука объ руку обдаютъ вмст съ лордами, а на завтра ложатся спать подъ открытымъ небомъ. Нтъ! Барнаби очень скоро умостился на тепломъ мстечк, въ торговомъ дом Нокса и Стайльза, и, съ предусмотрительностью и искусствомъ паука, качалъ прокладывать себ дорогу къ слабымъ струнамъ своякъ хозяевъ. Ноксъ былъ твердъ и крпокъ какъ желзо, Стайльзъ мягокъ какъ лоза. Дойля до этого убжденія, Барнаби понялъ необходимость покориться одному и покорить себ другого.

— Посмотрите-ка, какое лнивое животное, вдь не тянетъ, я думаю, ни одного фунта, замтилъ, обращаясь къ Барнаби, наблюдательный Ноксъ, стоя подъ-вечеръ у дверей своего магазина и указывая на нагруженную телгу, которую нсколько кличъ съ трудомъ тащили мимо.

— Ни полфунта, сэръ, подтвердилъ Барнаби: — а стъ, я увренъ, не мене другихъ, но это всегда такъ, вотъ что значитъ быть въ товариществ съ тми, которые, какъ говорится, во чтобы-то ни стало, хотятъ тянуть лямку.

— Правда ваша, Барнаби.

И лицо Нокса омрачилось, между тмъ какъ онъ все продолжалъ смотрть на тяжелый поздъ.

— Тотъ кто хочетъ работать, всегда найдетъ себ дло. Что, мистеръ Стайльзъ былъ сегодня здсь?

Надемся, что этотъ послдній вопросъ Барнаби совершенно неумышленно сочетался съ его глубокимъ взглядомъ на вопросъ о раздленіи труда, что онъ ненамренно уронилъ искру на разгоравшіяся уже и безъ того чувства Нокса. Если же, противъ того, ударъ этотъ былъ предумышленъ, то онъ справедливо могъ погордиться своимъ блестящимъ успхомъ потому-что Ноксъ едва не задохся. Кровь бросилась ему въ лицо, отступила подошла, опять отступила, и такимъ образомъ, глазамъ любознательнаго Барнея представилось то же занимательное зрлище ‘душевныхъ движеній’, какое описывалъ ученый Пейрескій, въ нсколькихъ словахъ передавшій намъ полезный урокъ, почерпнутый имъ чрезъ посредство ‘увеличительнаго стекла или микроскопа’, урокъ, изъ котораго мы узнаемъ ‘какъ одно наскомое, вступивъ въ борьбу съ другимъ наскомымъ, разгорячилось до такой степени, что кровь его нсколько разъ бросалась отъ головы къ ногамъ и обратно отъ ногъ къ голов!’ Мудрый Пейрескій! глубокій мыслитель! ты изъ междоусобій мелкихъ тварей почерпаешь боле премудрости, скоре и лучше научаешься владть собой, чмъ обыкновенные, легкомысленные люди изъ самой драки собакъ или даже изъ боя быковъ! (Читатель! если случится теб когда нибудь увидть Нокса, волнуемаго досадой, завистью и злобой, вспомни объ ученомъ муж Пейрескій и о его маленькомъ наставник: вспомни, размысли, и да наставится духъ твой!)

— Ахъ! да я и забылъ, сегодня вдь конская скачка въ Ипсом! вскричалъ Барнаби, какъ будто упрекая самого себя за безполезный вопросъ.

А лицо Нокса приняло опять разительное сходство съ химической склянкой, поставленной на свтъ.

— Конская скачка! повторилъ Барнаби тономъ, не требовавшимъ отвта.

И Ноксъ, по видимому, согласился съ нимъ вполн, потому-что, не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ, какъ это случается обыкновенно въ благодарственныхъ рчахъ на публичныхъ обдахъ — онъ, съ благоразуміемъ, рдко встрчаемымъ на этихъ пиршествахъ, и въ самомъ дл не сказалъ ни слова, а только вынулъ часы и въ одинъ мигъ разсчиталъ, что скоро пріятели будутъ ожидать его за вистомъ.

Кром любви къ лошадямъ, мистеръ Стайльзъ отличался еще страстью къ живописнымъ мстностямъ и къ сельской жизни вообще. Онъ нанималъ за городомъ дачу и подъ его гостепріимной крышей Барнаби не разъ доводилось угощаться воскресными обдами, прослушавъ предварительно проповдь вмст съ хозяиномъ своимъ, въ сосдней приходской церкви. Стоило бы привести въ эту церковь всякаго легкомысленнаго юношу и показать ему, какъ Барнэ держалъ себя во время богослуженія. Неподвиженъ сидлъ онъ рядомъ съ своимъ хозяиномъ, и то прислушивался внимательно къ словамъ проповдника, стараясь, по видимому, извлечь изъ нихъ полезные уроки, то, раскрывъ ротъ, голосомъ своимъ покрывалъ цлую воскресную школу дтей, во весь голосъ пищавшихъ на хорахъ. Правда, клирикъ повременамъ посматривалъ на него очень злобно, но зато, говорятъ, не могъ Барнэ открыть рта безъ того, чтобы мужъ этотъ не чувствовалъ, что колеблется на своемъ мст.

— А что, Барнэ, вдь славная сегодня была проповдь? замтилъ Стайльзъ нсколько вопросительнымъ тономъ: — а вдь очень хороша?

— Вотъ что, мистеръ Стайльзъ, скажу я вамъ: дурной бы я былъ человкъ, если бы не далъ гинеи зато только, чтобы мистеръ Ноксъ ее послушалъ. Замтили вы, какъ тронутъ былъ этотъ господинъ, краснолицый, съ напудренной головой. Не знайте ли, какъ его зовутъ?

— Гм! онъ недавно здсь поселился, Барнэ, я… я совсмъ позабылъ его фамилью, но мн говорили, что онъ прежде отлично игралъ.

— Безъ сомннія, сэръ, безъ сомннія. Каждое слово проповдника, казалось, кололо его какъ иголкой! игралъ! несчастный! Разумется, игралъ! Но не можетъ же быть, сэръ, чтобъ онъ все свое состояніе нажилъ игрой?

— Все до копйки, Барнэ!

— Онъ держитъ карету! замтилъ Барнэ тономъ приличнаго изумленія.

— Да кром того купилъ себ великолпный домъ въ город, принадлежавшій одному члену парламента, и держитъ галлерею для стрльбы въ цль.

— И все это пріобртено игрой? Ну, нечего сказать! знаетъ чортъ, чмъ искусить человка! замтилъ Барнэ.

— Говори себ тамъ о немъ, что хочешь, отвчалъ Стайльзъ съ рдкимъ великодушіемъ къ падшему врагу: — а чортъ таки не дуракъ.

— А-а, во что же, спросилъ Барнэ, смягчая нсколько строгое выраженіе лица: — а во что же онъ игралъ?

— Не могу сказать наврное, но кажется мн, что онъ игралъ преимущественно въ низшихъ роляхъ, въ роляхъ лакеевъ, шутовъ, деревенскихъ мальчиковъ.

— Какъ, въ роляхъ? я спрашиваю, во что онъ игралъ, въ какія игры? въ банкъ ли, рулетку, rouge-et-noir.

И Барнэ перечелъ еще съ десятокъ азартныхъ игоръ, выказывая при томъ совершенно неожиданныя познанія въ ихъ номенклатур.

— ‘Въ какія игры?’ Поймите меня Барнэ, я говорю, что онъ игралъ за сцен, былъ актеромъ.

Барнэ не могъ совершенно подавить чувства неудовольствія при этомъ отвт, но онъ тотчасъ же оправился:

— Актеръ или не актеръ, сэръ, а я увренъ, что онъ былъ игрокъ. Да разв вы не обратили на него вниманія въ ту минуту, когда докторъ, говорилъ объ игр?

По правд сказать, Стайльзъ принадлежалъ къ числу тхъ неисправимыхъ сонливцевъ, которые готовы дремать даже при треск самыхъ страшныхъ перуновъ громовержца Юпитера.

— Да, сказано, гинею бы далъ я за то, чтобы мистеръ Ноксъ былъ сегодня въ церкви.

Стайльзъ многозначительно взглянулъ на Барнея, выпилъ рюмку портвейну, медленно сложилъ руки, осмотрлъ свой лвый сапогъ и наконецъ повернулъ голову въ вид вопросительнаго знака (какъ иногда длаютъ сороки) къ доброжелателю Нокса.

— Карты! да разв игра не то же убійство? говорилъ Барнэ.

Стайльзъ, въ знакъ согласія, кивнулъ головой.

— Женъ, дтей своихъ убиваютъ же, вдь, игроки. Разв не то же она, что зажигательство? Сколько прекрасныхъ домовъ отъ нея прогорали!

Стайльзъ два раза кивнулъ головой.

— Разв не разбой она? вдь самый невинный, трудящійся, добросовстный партнръ можетъ черезъ нее сдлаться нищимъ?

Стайльзъ продолжительно закивалъ головой.

— Такъ вотъ почему, сэръ, еще разъ скажу, да, еще разъ, (и Барнаби, какъ бы для храбрости опорожнилъ свою рюмку):— пять гиней далъ бы я за то, чтобъ мистеръ Ноксъ былъ сегодня въ церкви.

— Что вы хотите этимъ сказать, Барнэ? спросилъ Стайльзъ тономъ, которымъ люди обыкновенно обращаются къ привидніямъ.— Что вы этимъ хотите сказать?

— А вотъ что, сэръ, отвчалъ Барнаби, пододвигая стулъ свой къ Стайльзу на близкое разстояніе: — вотъ что, откровенно скажу вамъ, не люблю я, сэръ, вистовыхъ клубовъ.

И онъ, въ знакъ отвращенія, ударилъ кулакомъ по столу такъ выразительно, что стаканы зазвенли.

— Не люблю и я ихъ, отвчалъ Стайльзъ, и въ этомъ отвт выказалъ себя мастеромъ труднйшаго изъ искусствъ, искусства выражать многое въ немногихъ словахъ.

И вино ли случилось на этотъ разъ крпче обыкновеннаго, или преданность прикащика его такъ сильно на него подйствовала, несомннно то, что онъ въ самое короткое время сталъ совсмъ инымъ человкомъ. Стайльзъ, всегда застнчивый и молчаливый, вдругъ сдлался самоувреннымъ и болтливымъ, въ рзкихъ выраженіяхъ порицалъ безразсудство и надменность Нокса и бранилъ себя за свое малодушіе и покорность предъ расточительнымъ партнромъ.

— Нтъ, Барнэ, полно ужь мн быть дуракомъ, уврялъ скромный Стайльзъ, и не мене скромный слушатель его не пытался опровергать этого положенія:— да, да, слишкомъ ужь долго бросалъ изъ рукъ возжи, кто я такой былъ въ дом? никто!

Барнэ пожаль плечами и улыбнулся въ знакъ согласія.

— Никто! продолжалъ Стайльзъ: — хуже чмъ никто! осломъ я былъ, филей, болваномъ!

Барнаби съ замчательнымъ мужествомъ утвердительно кивалъ головой за каждымъ эпитетомъ.

— Да нтъ! ужь полно! въ двадцатый разъ воскликнулъ Стайльзъ, вставая со стула: — я покажу себя… я…

Мы нисколько не сомнваемся въ томъ, что Стайльзъ подарилъ бы насъ здсь замчательно прекрасною рчью, если бы въ ту самую минуту, какъ онъ началъ говорить, маленькая испанская собаченка, которая, на бду и вчное горе для ораторскаго искусства, лежала, протянувъ переднія лапки, подъ стуломъ Стайльза, не покрыла словъ его пронзительнымъ визгомъ. Дло въ томъ, что Стайльзъ, поднявшись съ своего мста, всею тяжестью своего тла, ступилъ на лвую лапку Китти, которая завыла и залаяла съ необычайной силой. Страданія ея не остались безъ вліянія на сестру. Меджь, самка изъ породы таксъ, бросившись изъ противоположнаго угла, въ одинъ мигъ вцпилась въ затылокъ Китти и чуть не прокусила его своими зубами, Китти завыла еще громче, злобная Меджь ревла густымъ басомъ, между тмъ какъ Стайльзъ и Барнэ, истощивъ вс усилія, тщетно стараясь разлучить сражавшихся враговъ, опустили руки и въ недоумніи глядли другъ на друга.

— Видали ли вы когда нибудь подобное, бшенство? спросилъ въ отчаяніи Стайльзъ, указывая на кровожадную Меджь.

Нжный Барнаби слишкомъ былъ тронутъ этимъ воззваніемъ, Китти отъ боли завизжала еще громче, и онъ не выдержалъ.

— Чортъ бы побралъ этого Нокса! закричалъ онъ, и безуспшно замахнулся на названную такъ Меджь.

Стайльзъ улыбнулся отъ удовольствія, услышавъ его восклицаніе. Барнэ, движимый состраданіемъ къ Китти и сверхъ того самъ ударившись подбородкомъ о стулъ, вытащилъ сражавшихся на средину комнаты, хозяинъ его принялся теребить испанскую собаченку, а онъ, какъ опытный человкъ, ухватился зубами за хвостъ таксы. Въ эту живописную минуту, къ несчастію для Меджи, появился въ дверяхъ лакей и громко провозгласилъ:

— Мистеръ Ноксъ!

Услышавъ слова эти, Барнаби такъ сильно стиснулъ зубами хвостъ Меджи, что она, наконецъ, вынуждена была покинуть свою добычу и опрометью бросилась изъ комнаты, съ визгомъ проскочивъ между ногъ Нокса, вовсе не подозрвавшаго, что такъ недавно былъ ея тезкой.

— Сюда, сюда, Барнэ, говорилъ смутившійся Стайльзъ, отворяя дверь шкафа, въ который Барнаби, не говоря ни слова пробрался неслышно, какъ привидніе.

Стайльзъ услся опять на свое мсто и взялъ въ руки больную собаченку, которая съ деликатностью почти перестала визжать и только съ упрекомъ качала, глядя на Стайльза, своей ушибенной лапкой. Ноксъ вошелъ, лицо его было мрачно и таинственно, какъ исписанный пергаментъ въ контор адвоката, что-то недоброе проглядывало въ этомъ лиц, вмст съ какимъ-то замшательствомъ, въ немъ выражалась и злоба, съ достаточной примсью хитрости. Онъ откашлялся, но, странно сказать, не находилъ, съ чего бы начать разговоръ. Къ счастію, попалась ему на глаза Китти, онъ замтилъ ея слезы и дрожащую лапку и сказалъ:

— А, гм! что, ваши собаки подрались?

— Да, странное дло, отвчалъ Стайльзъ съ ученымъ видомъ члена королевскаго общества: — вотъ у меня Китти и Меджь пять лть какъ живутъ вмст и до сихъ поръ никакъ не могутъ поладить. Престранное дло!

— Когда люди не могутъ поладить, возразилъ Ноксъ съ важностью Колумба, произнося свое нравственное открытіе: — такъ имъ бы лучше разойдтись. Мистеръ Стайльзъ, вотъ уже три мсяца, какъ я боле и боле убждаюсь въ этомъ мнніи. Къ счастію, мистеръ Стайльзъ, бываютъ на свт такія товарищества, которыя не трудно развести.

— Къ счастію, подтвердилъ Стайльзъ, поглаживая головку Китти.

— Вы удивляетесь, мистеръ Стайльзъ, отчего ваши собаки не ладятъ между собою? Посмотримъ, не разъясню ли я вамъ этой загадки. Можетъ быть, одна изъ нихъ цлый день бгаетъ по улиц, между тмъ какъ другая сидитъ за дверьми да стережетъ комнаты?

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ Стайльзъ, и съ принужденнымъ спокойствіемъ посадилъ собаченку на полъ.

Оракулъ не могъ бы предложить вопроса съ видомъ боле глубокимъ и проницательнымъ.

— Я хочу сказать, сэръ, отвчалъ Ноксъ: — что нашелъ себ товарища, котораго испытанная опытность…

— А, очень радъ, прервалъ его Стайльзъ: — такъ какъ я уже предвидлъ, что намъ скоро придется разойдтись, то чмъ скоре мы это сдлаемъ, тмъ лучше.

— Ни одинъ домъ не устоитъ противъ такихъ закладовъ, кричалъ Ноксъ: — сотни уходятъ за сотнями!

— Заклады! сотни! нтъ, мистеръ Ноксъ, будемъ говорить чистую правду. Играть, играть по гине — вотъ что не годится для купца.

— Играть по гине? Ну, да такъ какъ мы оба, къ счастію, ршились разойдтись, то не стоитъ толковать о пустякахъ.

— Ваша правда, отвчалъ Стайльзъ: — мы, кажется, понимаемъ другъ друга. Позвольте же узнать, кто вашъ новый товарищъ?

— Извольте, съ удовольствіемъ, очень трудолюбивый, старательный молодой человкъ.

— Очень радъ, отвчалъ Стайльзъ: — мн кажется, и у меня есть на примт такой же товарищъ.

— Желаю вамъ всякаго успха, возразилъ Ноксъ:— скажите же, кто онъ такой?

— Извольте, очень умный, дльный человкъ. Но прежде назовите мн своего товарища.

— Онъ еще не знаетъ о своемъ счастьи. Да (Ноксъ пріостановился)…. да разв вы не догадываетесь?

— Нисколько. Впрочемъ, подождите, ужь не…

— Такъ точно, отвчалъ Ноксъ: — Барнаби, хотя я этого еще и не говорилъ ему, Барнаби.

Стайльзъ едва удержался отъ улыбки надъ самоувренностью Нокса и потомъ совершенно серьзно прибавилъ:

— Любезный другъ, не разсчитывайте на него. Еслибы даже самъ я не намренъ былъ предложить ему товарищеской доли въ своемъ оборот, чего онъ, впрочемъ, еще не знаетъ, то онъ и тогда не согласился бы, извините, мой другъ, не могъ бы согласиться на ваше, предложеніе.

— Не могъ бы! вскрикнулъ Ноксъ: — это почему?

— Потому, что онъ совстливый молодой человкъ. Онъ не терпитъ картъ.

— Вы хотите сказать, что онъ не терпитъ, чтобъ бросали заклады на конскихъ скачкахъ, насмшливо замтилъ Ноксъ.

— Вздоръ! Между нами будь сказано, молодой человкъ нсколько разъ со слезами на глазахъ говорилъ мн о вашихъ игорныхъ вечерахъ… по гине! возможно ли это, Ноксъ, играть по гине!

Ноксъ вскочилъ со стула и, поднявъ руки кверху, закинувъ голову назадъ и устремивъ глаза въ потолокъ, заревлъ:

— По два пенса! клянусь всемогущимъ Богомъ, никогда не игралъ больше, какъ по два пенса!

Стайльзъ, смягченный жаромъ своего партнра, продолжалъ нсколько измненнымъ голосомъ:

— Увряю васъ, Барнаби всегда мн клялся, что выиграете по гине!

— Ахъ, онъ, крокодилъ! закричалъ Ноксъ: — а, другъ Стайльзъ, если бы вы не боле моего потеряли на послднемъ заклад…

— Не боле? А сколько, сколько? нетерпливо спросилъ Стайльзъ.

— Пятьсотъ фунтовъ?

— Шляпу, одну шляпу проигралъ я Джерри Вайту, сегодня еще онъ надвалъ ее, когда шелъ въ церковь… пятьсотъ фунтовъ! клянусь вамъ честью, пускай умру, если проигралъ что-нибудь, кром одной шляпы!

— Барнаби уврялъ меня, что вы бились о пяти-стахъ фунтахъ!

— Ахъ, онъ, лицемръ! да вотъ онъ сейчасъ намъ все это объяснитъ.

— Признаюсь, желалъ бы я этого. Да онъ говорилъ мн, что хотя вы его сегодня и звали, но онъ не могъ ршиться провести воскресный день съ плутомъ и охотникомъ до конскихъ скачекъ.

— Съ плутомъ! вскрикнулъ Стайльзъ, и восклицаніе его было покрыто крикомъ гораздо боле громкимъ, выходившимъ изъ внутри шкафа.

Ноксъ тотчасъ узналъ голосъ Барнея и побжалъ было открыть дверцу, какъ Стайльзъ предупредилъ его, заперъ шкафъ на замокъ, спряталъ ключъ въ карманъ и поспшно увелъ своего товарища въ сосднюю комнату, между тмъ какъ Барнаби все продолжалъ кричать, требуя, какъ думали хозяева его, позволенія объясниться съ ними. По прошествіи десяти минутъ, употребленныхъ Ноксомъ и Стайльзомъ на искреннія увренія возобновленной взаимной дружбы и взаимнаго доврія, господа эти призвали служанку Бетти и, вручивъ ей ключъ отъ шкафа и билетъ въ десять фунтовъ стерлинговъ, снабдили ее окончательными распоряженіями насчетъ плннаго. Дверь шкафа отворилась, и Барнаби, какъ Макбетъ, съ окровавленными руками, съ кровью на лиц и съ голосомъ, дрожавшимъ отъ страха, опрометью бросился вонъ, въ изнеможеніи упалъ на стулъ и съ какимъ-то трепетомъ прокричалъ:

— Бсъ!

Очень обыкновенное домашнее событіе объяснитъ всю кажущуюся тайну. На всемъ дом Стайльза покоилась благодать приращенія, даже кошки его не были изъяты изъ общаго правила. Случилось такъ, что семеро котятъ, едва одинъ день какъ появившихся на свтъ, помстились вмст съ своей матерью, въ томъ самомъ шкаф, въ который Стайльзъ, вскор посл того и вовсе не подозрвая ихъ присутствія, спряталъ Барнея. Барнаби, встревоженный направленіемъ, которое принимала бесда его хозяевъ, ничего не видя и не замчая, наступилъ на интересныхъ младенцевъ. Когда двое котятъ были задавлены, материнскій инстинктъ родительницы пробудился, и въ ту самую минуту, какъ Ноксъ и Стайльзъ удалялись въ сосднюю комнату, воображая, что прикащикъ ихъ кричитъ отъ угрызеній совсти, злосчастный Барнаби страдалъ отъ когтей и зубовъ мстительной кошки. Бетти съ трудомъ могла заставить его понять окончательное ршеніе хозяевъ. Они присылали ему жалованье за слдующіе три мсяца впередъ и просили убраться изъ дому, какъ можно поспшне, изъявляя при томъ надежду никогда не встрчать его боле въ своей контор. Барнэ насунулъ шляпу на голову и вышелъ на улицу. Ночь была черна, какъ смоль, накрапывалъ дождь, и Барнаби промокъ до костей, пока усплъ добраться до своей одинокой квартиры въ город.

ГЛАВА III.

— Вы толкуете, сэръ, о стеченіяхъ обстоятельствъ, такъ разсуждалъ однажды храбрый капитанъ миддльсекской милиціи: — вотъ вамъ, сэръ, самое замчательное стеченіе обстоятельствъ: въ тотъ самый день, какъ Наполеонъ убжалъ съ острова Эльбы, я съ полкомъ своимъ выступилъ въ Вормвудъ Скрбсъ.

Мы постараемся тотчасъ перещеголять это замчательное стеченіе обстоятельствъ нашего славнаго воина. Итакъ, да будетъ извстно, что въ тотъ самый день, какъ Барнаби Пальмсъ былъ изгнанъ изъ торговаго дома гг. Нокса и Стайльза, Петръ Блондъ, торговецъ вязальными товарами въ Бишопсгэтской улиц, покинулъ нашу обитель тлнія. Изъ разсчетовъ, сдланныхъ впослдствіи вдовою, съ достоврностью стало извстнымъ, что Петръ Блондъ умеръ въ ту самую минуту, какъ Барнаби вышелъ изъ дома Стайльза, да, въ то мгновеніе, какъ Бетти, выпустивъ Барнея на улицу, повернула въ замк ключъ, Блондъ испустилъ послднее дыханіе. Кто же, прочитавъ разсказъ нашъ, станетъ утверждать, что фортуна не заглядываетъ иногда поверхъ своей повязки, для того, чтобы взглянуть на скромную заслугу? Кто станетъ называть ее рзвой шалуньей, вчно играющей въ жмурки да бросающейся не всегда на достойныхъ людей? Или, допустивъ даже, что богиня эта и подходитъ къ достойнымъ иногда, неужели скажетъ кто, что она подходитъ къ нимъ только для того, чтобы показать свои прекрасныя руки, да пройдти мимо? Сознаемся, что мы напрасно клевещемъ на Фортуну: оттого, что это мудрое и благодтельное божество не исполняетъ всегда всхъ нашихъ прихотей, мы хотимъ только отмстить ей тмъ, что бранимъ ее. Намъ пріятно объявить читателю, что Барнаби вовсе не принадлежалъ къ числу подобныхъ людей. Впрочемъ, поспшимъ сообщить дальнйшіе успхи на томъ поприщ, которое легкомысленная толпа называетъ обыкновенно счастіемъ.

На другой день посл полученнаго отказа, Барнаби, съ духомъ, помраченнымъ сомнительной перспективой будущихъ обдовъ, зашелъ, правильне сказать, заведенъ былъ своимъ добрымъ геніемъ въ Бишопсгэтскую улицу. Тоска овладвала имъ, черныя и мрачныя мысли тснились въ его голов: такъ-то самыя благія намренія его были разстроены невжествомъ и горячностью его хозяевъ, надежды на выгодное товарищество разрушены, можетъ статься, даже самое имя его въ ложномъ и невыгодномъ свт представлялось теперь предъ его собратами людьми! Въ глазахъ у него темнло. Въ эту минуту онъ ощущалъ такое отвращеніе къ земнымъ благамъ, которыхъ не могъ достать, что во всей своей жизни никогда не ощущалъ такой потребности къ самоуглубленію. Въ то самое время, какъ онъ находился въ этомъ мрачномъ и торжественномъ настроеніи духа, мимо него прошелъ носильщикъ гробовщика, съ гробовой крышкой, приличной наружности, въ рукахъ. Вотъ вамъ случай, или, какъ пріятель нашъ капитанъ сказалъ бы, стеченіе обстоятельствъ! Не усплъ Барнаби взглянуть на мдную дощечку, прибитую къ крышк, какъ лицо его прояснилось. Барнаби прочелъ гробовую надпись, повеселлъ, съ силой ударилъ себя по ног и быстрыми шагами пошелъ впередъ. Краткое извстіе (необходимая и кратчайшая повсть о самыхъ шумныхъ изъ насъ) Петръ Блондъ, 64 лтъ, объяснило Барнаби, что мистриссъ Блондъ осталась одинокой вдовой, безъ дтей, но съ значительными связями.

Стыдитесь, Барнаби! пусть бы исчезли, наконецъ, навсегда вс эти грязные и низкіе разсчеты, которые только помрачаютъ нашъ прекрасный, нашъ роскошный міръ. Неужели всегда намъ искать собственныхъ своихъ выгодъ на могилахъ нашихъ сосдей? Въ короткихъ словахъ: не успли похоронить покойника, какъ Барнаби сдлался главнымъ прикащикомъ вдовы.

Въ продолженіе трехъ лтъ Барнаби съ примрнымъ искусствомъ велъ дла покойнаго Блонда. Въ теченіе всего этого времени онъ безостановочно прокладывалъ себ дорогу къ уваженію, какъ онъ думалъ. всхъ торговцевъ, къ нжнымъ чувствамъ — такъ онъ надялся по крайней мр — своей хозяйки, которая, замтимъ, была около двадцати-пяти лтъ моложе своего покойнаго супруга. Дла процвтали, вдова давно покинула трауръ, Барнэ вылощился какъ боберъ, все казалось шло, какъ нельзя лучше, но все-таки одно сомнніе, одинъ страхъ не переставали тревожить героя. По какому-то странному предразсудку, Барнаби считалъ все вокругъ себя шаткимъ и неврнымъ., пока не женится на хозяйк. Кром того, отдадимъ же ему, наконецъ, и справедливость, онъ былъ человкъ съ правилами. Вмст съ тмъ, какъ его обстоятельства поправлялись, онъ боле и боле заботился о своей репутаціи. Но и не о себ только хлопоталъ онъ, онъ понималъ положеніе вдовы. Въ доказательство нашихъ словъ приведемъ слдующій разговоръ:

— А что касается до людей, то поврьте мн, мистриссъ Блондъ, они все становятся хуже и хуже.

Съ этими словами Барнэ подвинулся ближе къ вдов, на добромъ лиц которой не выражалось, однако, большого сочувствія къ мизантропіи ея прикащика.

Разговоръ происходилъ въ гостиной вдовы, тотчасъ посл ужина. Навшись, Барнаби, по видимому, глубоко сознавалъ ничтожность всего мірскаго, и въ эти минуты нравственныя размышленія, въ род вышеприведеннаго, обыкновенно ручьемъ лились изъ его устъ.

— Посл этого, право, стоитъ всякому молодому человку уйдти въ лсъ, да сдлаться, отшельникомъ.

— Что такое случилось, мистеръ Пальмсъ? въ шестой разъ спрашивала вдова.

— Оно покажется, можетъ быть, преувеличеннымъ, но, право, мн кажется, что вс люди дурны.

(Какъ только кто либо произноситъ подобное сужденіе, снисходительный читатель, будьте уврены, что онъ непремнно считаетъ себя избраннымъ исключеніемъ изъ общаго правила.)

— Какъ! вс, мистеръ Пальмсъ!

— Почти вс, сударыня, отвчалъ Барнэ, оскаливъ зубы.— Люди! зми они двуногія, сударыня, а не люди!

— Что же, что такое случилось? спрашивала вдова, и личико ея отъ любопытства еще похорошло.

— Увряю васъ, сударыня, если бы въ дом вашемъ потолки были серебряные, а стны золотыя, мн бы въ немъ не было лучше, чмъ теперь. Посл смерти супруга вашего никто не былъ такъ счастливъ, какъ я.

— Мистеръ Пальмсъ!

— Я…. я не говорю: совсмъ никто, но, право, жаль разстаться съ домомъ, въ которомъ былъ очень, очень счастливъ!

— А…. понимаю, мистеръ Пальмсъ, спокойно возразила вдова: — вы, врно, нашли себ лучшее мсто?

— Лучшее мсто! воскликнулъ Барнаби безнадежнымъ голосомъ и потомъ съ упрекомъ повторилъ: — лучшее мсто!

— Что же заставляетъ васъ меня оставить!

— Вы, мистриссъ Блондъ, вы заставляете меня.

И Барнэ чуть не задохся отъ нжности.

— Я, мистеръ Пальмсъ?

— Что касается до меня, сударыня, то я не забочусь о людскихъ толкахъ. Я самъ хитеръ и не боюсь людской клеветы. Но я не могу, сударыня, называть себя мужчиной и терпть, чтобы оскорбляли васъ. Что и богатство безъ добраго имени!

— Объяснитесь же, мистеръ Пальмсъ, сдлайте одолженіе, скажите однимъ словомъ, что такое.

— Сосди, мистриссъ Блондъ, сосди, медленнымъ и убдительнымъ голосомъ произнесъ Барнэ.

— Чтожь такое сосди? поспшно спросила мистриссъ Блондъ. Барнаби, съ изысканной деликатностью избгая прямаго отвта, продолжалъ:

— Я привелъ въ порядокъ вс ваши дла, свелъ вс счеты до послдней полушки. Съ тхъ поръ, какъ я принялъ дла ваши, съ увренностью могу сказать, что они ничего не потерпли.

— Лучшаго дльца я не видывала, мастеръ Пальмсъ, но, сэръ, вы начали о сосдяхъ, что они говорятъ, что она осмливаются говорить?

— А вотъ, сударыня, съ принужденіемъ произнесъ Барнаби: — сосдка ваша, что живетъ по правую руку, разсказываетъ всмъ и каждому — прости ей, Господь!— будто бы мы то есть вы да я, давно ужь обвнчались!

— Обвнчались! вскрикнула мистриссъ Блондъ голосомъ, выражавшимъ полное сознаніе всей важности этого обряда: — обвнчались!

— Это еще не все. (Мистриссъ Блондъ посмотрла на него вопросительно.) А вотъ другая сосдка — та, что налво живетъ, изо всей силы споритъ, говоритъ, что это вздоръ. Она говорить….

Маленькая мистриссъ Блондъ чуть не задыхалась отъ негодованія на людскую злобу.

— Чтожь она говоритъ?— Она клянется, что мы еще не обвнчаны, но вмст съ тмъ клянется точно также, что намъ давно пора бы обвнчаться.

Мистриссъ Блондъ покраснла. Разсчетливый Барнэ, принимая румянецъ оскорбленной красоты за невольное смущеніе сердца, котораго тайну нечаянно обнаружилъ. у налъ на колни передъ вдовой и схватилъ ее за руку. Въ это мгновеніе, свча, какъ бы по заговору, погасла и въ ту же минуту, для вящшаго смущенія вдовы, мальчикъ Бобби подошелъ къ дверямъ и спросилъ,

— Что, мистеръ Пальмсъ ушелъ, сударыня? Можно запирать двери?

Барнаби вскочилъ на ноги, а вдова приказала подать огня. Удивленный мальчикъ тотчасъ принесъ свчу, и хозяйка приказала ему проводить Барнея до дверей. Пальмсъ пошелъ было въ слдъ за Бобби, но вдругъ остановился и вернулся назадъ.

— Какъ я говорилъ уже вамъ, милая мистриссъ Блондъ, какъ я вамъ уже говорилъ, сударыня, что и богатство безъ добраго имени?

Мистриссъ Блондъ ничего не отвчала. Барнаби, пользуясь ея молчаніемъ, прямо и открыто объяснилъ свое предложеніе. Ясно было, что послднія событія возымли должное вліяніе на благоразуміе вдовы: потому что посл нсколькихъ усердныхъ сътего стороны убжденій она ршилась выйдти за него за мужъ. Чтобы обрядъ этотъ возбудилъ мене толковъ и сплетенъ со стороны ея болтливыхъ сосдокъ, мистриссъ Блондъ предложила, чтобы бракъ совершенъ былъ въ одномъ небольшомъ городк на суссекскомъ берегу. Вс эти переговоры заняли не боле десяти минутъ, и Бобби въ продолженіе всего времени стоялъ у наружныхъ дверей, готовясь выпустить Барнея на улицу. Барнаби, распростясь съ вдовой, восторженный, пошелъ по направленію къ тому мсту, гд ожидалъ его мальчикъ въ прелестномъ chiaro’oscuro, и взглянувъ на него, за мтилъ, что въ глазахъ у него выражалось какъ будто знаніе какой-то тайны, и что онъ съ трудомъ подавлялъ улыбку на лиц. Вслдствіе этого, Барнаби, нсколько преждевременно воспользовавшись своими владльческими правами, далъ ему дв оплеухи и назвалъ его ‘дерзкимъ мальчишкой’. Затмъ онъ вышелъ на улицу и, какъ влюбленный, глядлъ на луну и вздыхалъ. Блдный мсячный лучъ упадалъ на домъ вдовы, Барнаби взглянулъ на вывску ‘Блондъ’ и — можетъ статься грезилось ему — но онъ ясно видлъ, какъ слово это мало по малу исчезало и на мсто его, въ полномъ блеск, являлось глазамъ его магическое имя ‘Пальмсъ’.

Прошло нсколько дней, и Барнаби, мечтая о предстоявшей свадьб, прогуливался на суссекскомъ берегу. Они сговорились съ вдовой выхать изъ города въ разное время, съ тмъ, чтобы сойдтись въ условный часъ у церковныхъ дверей. Барнаби нанялъ лучшія комнаты въ гостинниц, еще двое сутокъ, и онъ назоветъ вдову своею, да, своею, со всмъ ея богатствомъ, со всми ея капиталами въ банк, въ товарахъ и въ долгахъ. Предстоявшее событіе сильно дйствовало на его чувство, и потому онъ постоянно и съ наилучшими намреніями посщалъ приходскую городскую церковь. Но куда слабому человку скрыться отъ искушенія? Когда мы бываемъ поставлены непосредственно подъ разрушительнымъ вліяніемъ глазъ прекрасной женщины, разв самыя лучшія намренія наши, будь они тверды какъ гранитъ, не таютъ скоре воска? Такъ случилось и съ Барнаби, и его глаза эти поколебали, и его сдлали они неврнымъ…. но довольно! сладкій голосъ шепнулъ ему: ‘сегодня вечеромъ…. въ одиннадцать часовъ…. на кладбищ!’ и прелестный искуситель исчезъ.

Если есть въ жизни человка часы тяжелой, скучной пустоты, то это именно т двадцать четыре часа, которые предшествуютъ свадебному обряду. Барнаби, хотя и преисполненный любви, все-таки былъ въ чужомъ мст, и длать ему было нечего какъ только считать, какъ шло время. Итакъ, если онъ въ одиннадцать часовъ вечера и отправился на кладбище, то это было единственно для того, чтобы какъ нибудь убить время, и нисколько не могло помрачить врности его своей невст. А спать? да разв могъ онъ спать наканун такого радостнаго дня? Итакъ, онъ пошелъ на кладбище. Ночь была темная, втеръ рзкій, онъ прислушивался, надясь услышать ‘голосъ очаровательницы’ и слышалъ только крикъ совы съ сосдней колокольни. Подумавъ, что его обманули, онъ вспомнилъ вдову, и совсть заговорила въ немъ, красня о своемъ поступк, онъ повернулъ уже было, чтобъ отправиться обратно въ гостинницу, какъ вдругъ кто-то схватилъ его за руку, и онъ услышалъ шопотъ: ‘тише!’ Прежде чмъ онъ усплъ отвчать, ноги его подкосились, онъ упалъ, и въ одинъ мигъ на глазахъ и на лиц у него очутилась повязка, а руки накрпко были связаны веревками. Еслибъ Барнэ могъ быть безпристрастнымъ судьей, то онъ самъ бы отдалъ справедливость рдкой быстрот, съ которой произведена была вся эта операція. Еще минута, и онъ чувствовалъ, что лежитъ въ лодк: плескъ волнъ и шумъ веселъ ясно доказывали ему его ошибку, онъ плылъ ‘по широкому, синему морю’.

Опасность быть проданнымъ въ неволю мене всего тревожила Барнаби, можетъ статься, доведется ему быть собственностью самого султана! а тамъ повышенія! повышенія! онъ будетъ смотрителемъ сераля! Барнэ вспомнилъ о вдов, и морозъ подернулъ его по кож. На глазахъ у него была повязка, но онъ очень ясно различалъ шайку морскихъ разбойниковъ съ огромными усами, величиной съ обыкновенныя косы на парикахъ. Лодка скоро остановилась у борта очень подозрительнаго судна. Къ счастью, Барнэ не могъ его совершенно хорошо разглядть. Его подняли на палубу и, безъ чиновъ, какъ тюкъ товару, кинули въ порожній чуланъ. Поступокъ этотъ, казалось, былъ сигналомъ для бури и волнъ, потому что почти въ то же мгновеніе сильный втеръ подулъ съ сверо запада, волны вздымались горами, и судно, легкое какъ пробка, перепрыгивало, съ одного вала на другой. Въ этомъ смятенія чего могъ Барнэ ожидать отъ своего желудка, который совсмъ не имлъ свойствъ амфибія. Очевидно было, что стражи поняли его слабость, потому что изъ чувства человколюбія, будемъ справедливы и къ нимъ, сняли повязку съ его рта.

Буря, какъ своенравное дитя, скоро успокоилась, и утро, свтлое и роскошное, встало надъ волнами. Это былъ день свадьбы Барнаби Пальмса, и лежа, свернувшись въ углу своемъ, онъ считалъ, какъ били часы на городской колокольц и думалъ о томъ, какъ неутшная невста въ слезахъ будетъ ожидать его понапрасну. Барнаби вздыхалъ, время шло, онъ охалъ, прошелъ еще часъ — онъ кричалъ, другой, третій, четвертый — и онъ шумлъ, бсновался и громко требовалъ, чтобъ его отвезли назадъ на берегъ. Какъ ни были грубы и жестоки его враги, они все-таки были людьми, и войдя, наконецъ, въ его положеніе, положеніе, которое скоре можно понять, чмъ описать, какъ выразились бы непремнно мстные журналы, еслибъ событіе это было имъ извстно, они открыли дверь его темницы и позволили ему пробраться на палубу. Глазамъ Барнея представился не корабль невольниковъ, а куттеръ контробандистовъ ‘Джемайма’ изъ Гайта.

— Къ берегу! къ берегу! кричалъ Барнэ, устремляя взоры свои на сосднія скалы.

— Ладно, ладно, ваше благородіе, отвчалъ одинъ изъ упрямыхъ моряковъ: — повремените немного!

— Можетъ быть, баринъ не бывалъ никогда въ Флиссинген, замтилъ другой: — пожалуй, свеземъ его даромъ.

— Послушайте, друзья мои, говорилъ Барнэ, котораго тревожное состояніе духа длало совершенно нечувствительнымъ къ холоднымъ насмшкамъ его враговъ: — я охотно прощаю вамъ вашу шутку, я…. ха! ха! вы прекрасно, отлично ее смастерили, но полно! пора перестать! мн пора домой!

Одинъ изъ матросовъ подошелъ къ нему и пріятельскимъ тономъ спросилъ:

— Умете плавать?

— Нтъ, нтъ, нтъ! кричалъ Барнэ, едва удерживаясь отъ слезъ.

— Жаль, а лишней-то лодки у насъ нтъ! подымайте якорь, ребята!

— Господа, я нешутя говорю вамъ, меня ждутъ, меня будутъ искать, я…. я сегодня женюсь!

— А! закричали трое или четверо изъ людей, какъ будто тотчасъ поняли его положеніе: — онъ сегодня женится, братцы, давайте подаримъ ему свадебный нарядъ!

Прежде чмъ Барнэ усплъ освдомиться о сущности этого щедраго предложенія, къ ногамъ его поставили ведро съ дегтемъ.

— Ну, сударь, сказалъ съ принужденной вжливостью одинъ изъ матросовъ, вмст съ тмъ взявъ въ руку щетку, обмокнутую въ деготь: — ну, сударь, что прикажете подать прежде, жилетку или брюки?

Барнэ открылъ было ротъ, безъ сомннія для того, чтобы выразить свое предпочтеніе, какъ щетка, удачно направленная, закрыла ему это отверстіе, и въ одно мгновеніе, Барнаби, кривляясь и морщась самымъ жалостнымъ образомъ, покрылся дегтемъ съ головы до пятокъ. Часы пробили еще разъ въ ту самую минуту, какъ операція кончилась.

— Уфъ! охъ! разбой! чуть не задыхаясь, кричалъ Барнэ: — пустите меня! я убгу…. улечу….

— Джекъ, баринъ хочетъ летть, подай ему крылья!

Съ великодушнымъ вниманіемъ къ желаніямъ постителя на палубу принесли единственную перину, имвшуюся на всемъ судн. Матросы мигомъ ее распороли и рачительно осыпали Барнея перьями съ ногъ до головы. Въ этомъ вид, стараясь отдлить перья, прилипавшія къ его глазамъ и губамъ, Барнаби представлялъ собой какую-то чудовищную смсь обезьяны и пингвина.

— Ну вотъ! вскричалъ одинъ изъ его лакеевъ: — толкуйте тутъ о свадьб! Ступайте, сватайтесь теперь хоть на дочери Нептуна!

Лодку спустили на воду, и Барнэ, немедля, поспшилъ на ней помститься, а четверо изъ людей взялись доставить его на берегъ.

— Хотлъ бы я знать, сказалъ одинъ изъ нихъ: — куда двался этотъ мошенникъ — Барнаби Пальмсонъ, кажется, его звали — тотъ, что донесъ о французскихъ кружевахъ, какъ выгнали его изъ торговаго лома Нокса и Стайльза. Хотлъ бы я знать, куда онъ двался!

Тутъ Барнэ, можетъ быть, въ состояніи былъ бы сообщить самыя свжія новости объ этой особ, но онъ промолчалъ и только тряхнулъ перьями.

Добравшись до берега, друзья непремнно хотли довести его до самого кладбища, съ котораго взяли, до того самаго мста, гд онъ ожидалъ измнившую красавицу, которая, какъ впослдствіи можно было догадываться, была никто иная какъ законная жена одного изъ контробандистовъ.

Въ одно мгновеніе ока заговорщики исчезли, и Барнаби остался одинъ между могилами. Онъ слышалъ вблизи говоръ голосовъ, и стыдясь своего смшнаго положенія, кинулся было бжать, во, запутавшись въ трав, упалъ въ могилу, какъ будто нарочно вырытую въ то самое утро. Въ то время, какъ онъ лежалъ, оглушенный паденіемъ, вдругъ раздался веселый, звонъ колоколовъ, и Барнэ очнулся. Онъ вскочилъ на ноги и, хватаясь о края могилы, усплъ высунуть полъ-головы на свтъ. Глазамъ его представилась толпа людей, провожавшихъ невсту, которая вмст съ женихомъ выходила изъ церкви. Барнэ присмотрлся, и узналъ въ невст хозяйку свою мистриссъ Блондъ, шедшую вмст съ новообрученнымъ супругомъ, своимъ сосдомъ-купцомъ, торговцемъ шелковыми товарами. Дло въ томъ, что мистриссъ Блондъ долго размышляла о тайныхъ предложеніяхъ Барнея, но наконецъ его мудрость, рдкое искусство, съ которымъ онъ медленно и осторожно прокладывалъ себ дорогу, окончательно ее убдили. Купецъ шелъ женихомъ: Барнаби стоялъ на своемъ мст, но прежнему, холостымъ. Соперникъ его женился: Барнаби только высмолился и оперился.

ГЛАВА IV.

Въ предыдущихъ главахъ мы ограничились только описаніемъ двухъ главныхъ неудачъ нашего героя, но вмст съ тмъ, однако, какъ онъ мало но малу подвигался впередъ, осторожно прокладывая себ дорогу по трудному пути жизни, онъ испыталъ и достаточное количество успховъ. Правда, судьба всякій разъ, какъ по видимому, боле всего ему общала, обыкновенно не сдерживала своего слова, но все-таки она одарила его сотнею своихъ даровъ. Такимъ образомъ, еще не достигнувъ сорока-трехъ лтъ, Барнаби составилъ уже себ очень порядочное состояніе. Волшебное прикосновеніе руки его, какъ прикосновеніе руки царя. Мидаса имло свойство превращать въ золото самые пустые предметы. Говорятъ, онъ за богатствомъ своимъ заползалъ въ самые темные углы, но въ такомъ случа тмъ большая была его заслуга.

‘Умереть отъ разбитаго сердца! надюсь, мистеръ Пальмсъ, что вы изъ числа подобныхъ людей?’

Дйствительно Барнаби не имлъ этой слабости, съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ сознавать себя мыслящимъ существомъ, онъ всегда крпко сомнвался въ существованіи этого феномена, о которомъ такъ много толковали, недавнее посщеніе анатомическаго музеума еще боле утвердило его въ этомъ мнніи: сколько помнилось ему, онъ не видалъ тамъ ни одного подобнаго аппарата. Поэтому, должно полагать, что онъ употребилъ выряженіе это только какъ извинительную фигуру рчи.

— Разумется, разумется, мистеръ Фитчъ! все, что я хотлъ сказать, это только то, что если Луиза…

— Вы, мистеръ Пальмсъ, человкъ положительный, практическій, дла ваши, что еще важне, идутъ прекрасно, Луиз нуженъ мужъ, вамъ нужна жена, я согласенъ на вашу свадьбу, вы тоже отъ нея не прочь, чего жь тутъ толковать?

Человкъ, который услаждалъ подобными рчами дорогу Барнею, шедшему въ церковь, по общему порядку вещей, самъ долженъ былъ въ непродолжительномъ времени на вки поселиться въ окрестностяхъ этого зданія. Не подлежитъ сомннію, что онъ казался помолвленнымъ за гробовщика.

— Разбитое сердце! ха! ха! ха!

И сдой старикъ закрякалъ какъ птухъ при одной мысли о подобной нелпости.

Барнэ ободрительно улыбнулся, и вслдъ затмъ, съ видомъ прилично важнымъ, спросилъ:

— А… а… состояніе ваше, мистеръ Фитчъ?

— Все будетъ ваше, все до копйки, посл моей смерти.

И мистеръ Фитчъ выпрямился, кивнулъ головой и мигнулъ глазомъ, глядя на Барнея, какъ будто говорилъ о календахъ греческихъ или о миленніум. Если бы сама смерть съ косой въ своей костлявой рук, подошла въ эту минуту къ бесдовавшимъ, то и она непремнно бы разсмялась, взглянувъ на веселую самоувренность восьмидесятилтняго старца.

— А день когда же, мистеръ Фитчъ, блаженный день?

— Гм! когда бы? положимъ въ четвергъ. Барнэ, да въ четвергъ, мы отпразднуемъ свадьбу у моего пріятеля Клея, въ гостинниц подъ вывской ‘Лисицы и Гуся’.

Что касается до Барнея, то онъ посл происшествія своего съ вдовой Блондъ, сталъ мене увренъ въ своей магической власти надъ прекраснымъ поломъ, и съ мудростью, отличавшею его въ продолженіи всей его жизни, проложилъ себ дорогу къ нжнымъ чувствамъ Луизы чрезъ посредство ея дда. Мы совершенно уврены въ томъ, что Барнэ во все продолженіе своего знакомства съ невстой не подарилъ ее ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ даже, выходящимъ изъ границъ самого холоднаго приличія. Ледяная отшельница, и та даже не пожаловалась бы на его горячность. Такъ какъ Луиза, кром дда не имла никакихъ родныхъ, то, по мннію этою почтеннаго мужа, должна была находиться въ полномъ и неограниченномъ его распоряженіи. Онъ воспитывалъ ее съ самого раннаго дтства и думалъ, что могъ сдлать изъ нея, что хотлъ. Правда, она могла — мы обязаны сказать читателю, что она даже пыталась — возражать противъ предстоявшей свадьбы, но, безъ сомннія, старикъ восьмидесятилтній лучше зпаеіъ, что годится для восемнадцатилтней двочки, чмъ она сама. Однимъ словомъ Луиза Фитчъ должна была выйдти замужъ за Барнаби Пальмса, она получила окончательное приказаніе своего дда, и четвергъ былъ назначенъ днемъ свадьбы.

Наконецъ Барнэ добрался до пристани, къ которой такъ давно стремился. Онъ уже проложилъ себ дорогу боле чмъ къ порядочному состоянію, а теперь у него почти была въ рукахъ молодая, богатая и хорошенькая невста, хотя въ главныхъ длахъ жизни Барнэ и мало обращалъ вниманія на то, что обыкновенно называютъ красотой: онъ былъ слпъ до вншняго блеска и смотрлъ на внутреннее достоинство вещей, а у Луизы посл смерти дда будетъ десять тысячъ фунтовъ. Барнею слышался уже звукъ гиней.

Пришелъ четвергъ. Мы не станемъ останавливаться на ощущеніяхъ невсты: не стоитъ! тмъ боле, что и самъ герой нашъ не обращалъ на это никакого вниманія, не стоитъ вовсе не согласуется съ важностью нашего предмета. На свадьб присутствовалъ старикъ Фитчъ, съ полдюжиной своихъ пріятелей, веселыхъ и довольныхъ. Барнэ облекся въ свой лучшій нарядъ, а Луизу, какъ слдуетъ, одли въ блое платье. Обрядъ благополучно кончился. Барнэ обвнчался, взявъ невсту за руку, холодную какъ мраморъ, онъ вышелъ изъ церкви.

До самой этой минуты старикъ Фитчъ былъ веселъ какъ нельзя боле. Во все время, пока онъ упражнялъ благонамренную власть свою надъ несчастной жертвой, онъ находился въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Но какъ только узелъ былъ окончательно завязанъ, старикъ, можетъ статься отъ избытка радости, вдругъ страшно поблднлъ. Его вывели изъ церкви, но прежде чмъ успли довести до кареты, онъ принужденъ былъ отдохнуть, онъ слъ на могильный камень, Барнаби, подойдя къ нему, смотрлъ на него съ радостнымъ трепетомъ ожиданія въ груди. Наконецъ мистеръ Фитчъ, опираясь на друзей, добрался до кареты, отправились въ гостинницу, старикъ быстро оправлялся, и вс снова разсчитывали на веселый пиръ. Тщетны вс надежды и разсчеты человка! Не успли еще накрыть стола, какъ старику сдлалось опять хуже. Его положили въ постель и чрезъ три часа онъ былъ готовъ хоть въ могилу. Полагали вообще, что холодный и сырой воздухъ въ церкви ускорилъ его кончину. Оставляемъ въ сторон рыданія, горе и слезы и спшимъ заключить нашъ разсказъ.

Бараэ получилъ десять тысячъ фунтовъ. Если бы онъ имлъ слабость позаботиться о наклонностяхъ своей невсты, то деньги эти безъ сомннія, достались бы другому жениху, но онъ, благодаря своей мудрости, проложилъ себ дорогу чрезъ посредство дда!

Пробило полночь, когда Барнаби отправился къ своему брачному ложу. Онъ уже засунулъ одну ногу въ постель, какъ вдругъ свтлая мысль остановила его. Онъ взялъ свчу и вышелъ: ему, къ счастью, пришло въ голову, что старикъ, изъ тщеславія, имлъ обыкновеніе носить при себ одну или дв тысячи фунтовъ. Деньги эти могли быть украдены, ему, какъ наслднику, не медля, слдовало взять ихъ подъ сохраненіе. Въ то время, какъ онъ, половъ этой мысли, спшилъ въ комнату покойника, втеръ внезапно задулъ его свчу. Долго Барнэ ощупью отыскивалъ дорогу, но ‘Лисица и Гусь’ было зданіе старинное, въ немъ множество было крутыхъ лстницъ да узкихъ переходовъ и вотъ вдругъ…

Раздался крикъ, и все замолкло!

Коммиссія, засдавшая на другой день по случаю найденнаго въ гостинниц ‘Лисицы и Гуся’ мертваго тла, произнесла приговоръ: ‘найденъ мертвымъ’. Но это было единственно но недостатку свидтельскихъ показаній, а то, безъ сомннія, она нашла бы, что смерть Барнаби Пальмса послдовала оттого, что онъ ‘слишкомъ усердно любилъ прокладывать себ дорогу’.

Бдный Барнаби! онъ никакъ не думалъ, что старикъ Фитчъ такъ скоро оставитъ дочь свою сиротою…. а между тмъ самъ скоре его окончательно ‘проложилъ себ дорогу!’

АДАМЪ БУФФЪ,
ИЛИ ЧЕЛОВКЪ ‘БЕЗЪ РУБАШКИ’.

ГЛАВА I.

Адамъ лежалъ въ постели и съ сильнымъ напряженіемъ слушалъ, вслушивался, но ничего не разслушалъ. Его лицо нахмурилось. Произнеся нетерпливый стонъ, или, скоре, что-то въ род хрюканья, и туго обвернувъ себ шею шерстянымъ одяломъ, онъ, какъ свинка, повернулся на бокъ и вслдъ затмъ протяжно вздохнулъ. Бдный Адамъ Буффъ!

Неумолимое время летитъ своимъ чередомъ, и Адамъ засыпаетъ. О, вы, волшебные сны! вы, которые настроиваете наши виднія подъ звуки упоительной музыки, райскими плодами насыщаете голодный желудокъ спящаго, разрываете оковы узника, освобождаете его и даете ему быстроту дикой серны, чтобы мчаться въ свою хижину, — вы, которые пишете на стнахъ тюрьмы несчастнаго должника: ‘получено сполна по всмъ взысканіямъ’, кто бы и что бы вы ни были, гд бы вы ни обитали, мы молимъ, васъ: очаруйте, хотя на часъ, бднаго Адама Буффа! Перенесите его на вашихъ радужныхъ крыльяхъ изъ маленькаго мезонина, когда-то чистенькаго и выбленнаго, на широкія и вчно зеленющія долины и откосы Церры Дуиды, ибо тамъ, какъ говоритъ одинъ изъ знаменитыхъ естествоиспытателей, ‘рубашечныя деревья растутъ въ пятьдесятъ футовъ вышины’! Положите его тамъ, подъ одинъ изъ цвтовъ, составляющихъ самую главную принадлежность человческаго туалета, и тамъ пусть онъ устремитъ кверху восторженные свои взоры и увидитъ рубашки, совсмъ готовыя, висящія на каждой втк.

— Вы встали, мистеръ Буффъ? спросилъ чей-то голосъ позади дверей.

— Войдите, сказалъ Адамъ, пробужденный вопросомъ.

Дверь отворилась, и сухая, морщинистая, желтая старуха лтъ шестидесяти вошла въ комнату. По совершенной твердости и самообладанію было очевидно, что она была домохозяйка.

— Вы видли ночью пожаръ, мистеръ Буффъ? спросила мистриссъ Ноксъ, вдова респектабельнаго булочника.

— Я слышалъ, какъ прохали пожарные отвчалъ философъ.

— Небо было какъ въ день Страшнаго Суда, сказала домохозяйка.

— Оно было красно, замтилъ Адамъ.

— Бдные, бдные!

И мистриссъ Ноксъ, остановясь въ ногахъ кровати и потирая руки, плачевно смотрла на носъ и щеки мистера Буффа, въ то время, какъ они краснымъ рельефомъ выступали изъ-подъ шерстянаго одяла.

— Много погорло? спросилъ Адамъ съ легкимъ кашлемъ.

— Неизвстно еще… но такая потеря имущества! Два кандитерскихъ дома, домъ дистиллатора и кром того, домъ пріемщика закладныхъ вещей — все, все сгорло!… Я слышала, что ничего не было застраховано, сказала мистриссъ Ноксъ.

— Очень жаль, но ужь такова человческая жизнь, мистриссъ Ноксъ, замтилъ Адамъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— Да, да, мистеръ Буффъ.

И домохозяйка вздохнула.

— Да такова наша жизнь! Встаемъ мы рано и ложимся спать поздно, трудимся и въ пот лица снискиваемъ хлбъ, собираемъ и копимъ, обманываемъ и надуваемъ, обмриваемъ и обвшиваемъ…

— Это такъ врно, какъ сама истина, сказала булочница-вдова.

— Мы донельзя напрягаемъ свой умъ, чтобы составить капиталъ, и потомъ, когда воображаемъ, что свили себ гнздо на всю жизнь, обложили его внутри пухомъ и покрыли золотомъ снаружи, пріучили себя къ комфорту — что потомъ слдуетъ изъ этого? какая нибудь Молли, горничная, роняетъ въ стружки нагаръ со свчи, какой нибудь котенокъ, играя, закатитъ горячій уголекъ въ черное блье… ночной сторожъ заводитъ свою трещетку — пожаръ! Да, мистриссъ Ноксъ, такова ужь наша жизнь! А такъ какъ вс живущіе должны переносить лишенія въ жизни, поэтому, мистриссъ Ноксъ, стованія есть глупость.

Такъ говорилъ Адамъ Буффъ.

— Правда, правда, мистеръ Буффъ… но все же, имть такъ много и вдругъ всего лишиться! сказала домохозяйка.

— Нужно всегда держаться философіи, сказалъ Адамъ Буффъ.

— Держаться чего? врно какой нибудь пожарной трубы? спросила мистриссъ Ноксъ въ недоумніи, но свтлая мысль вдругъ блеснула въ ея голов: — понимаю, понимаю…. держаться религіи?

— Ну да, у язычниковъ это замняетъ религію. Съ моей стороны, я чувствую, если бы вс эти дома и кладовыя были мои собственные, я бы сталъ смотрть на всепожирающее пламя съ совершеннымъ хладнокровіемъ.

— Вы справедливо называете пламя всепожирающимъ, вотъ ужь ничего-то не щадитъ. Бдная мистриссъ Сэвонъ!

— Моя прачка! воскликнулъ Адамъ, и ноги его судорожно подкорчились подъ одяло.

— Она жила на задней половин…. Все ея блье сгорло, сказала мистриссъ Ноксъ.

— Ея блье! повторилъ Адамъ Буффъ, сильно поблднвъ. Какъ! все? неужели все?

— Все, до послдней тряпки, отвчала мистриссъ Ноксъ, длая особенное удареніе на первое слово..

Ноги Адама выпрямились, а вмст съ тмъ вытянулось его лицо. Бдная игрушка недоброжелательной Фортуны! Адамъ точь-въ-точь находился теперь въ положеніи автора, у котораго сгорла оригинальное произведеніе безъ оставленной копіи. Ясне, въ рукахъ мистриссъ Сэвонъ находилась рубашка Адама, Адамъ не имлъ другого экземпляра. Разумется, Буффъ, надобно отдать ему справедливость, могъ бы на цлый день пуститься въ философическія разсужденія по поводу разрушительнаго дйствія пожара, но потеря собственной рубашки приходилась весьма близко къ его сердцу. Адамъ лежитъ въ отчаяніи, какъ вдругъ въ дверяхъ раздается стукъ его добраго генія, вслдъ затмъ дверь отворяется, и добрый геній входитъ въ комнату. Домохозяйка весьма учтиво спускается съ лстницы.

— Я полагаю, сэръ, сказалъ незнакомецъ:— вы мистеръ Буффъ?

— Точно такъ, сэръ, сказалъ Адамъ, преодолвая лихорадочную дрожь.

— Я считаю за особенное счастіе, что засталъ васъ въ такомъ положеніи… (Адамъ съ своей стороны въ этомъ сильно сомнвается.) Я боялся, что вы уже одлись и ушли со двора. (Адамъ прочистилъ кашлемъ горло и, какъ въ галстухъ, укуталъ его въ шерстяное одяло.) Вы замчаете, что я вошелъ къ вамъ безъ всякихъ церемоній, это, сэръ, въ моемъ обыкновеніи. Теперь къ длу. Не мшаю ли я какимъ нибудь вашимъ занятіямъ, мистеръ Буффъ?

— Нисколько, отвчалъ Адамъ съ величайшей ршимостью.

И въ свою очередь намревался предложить вопросъ своему вопросителю насчетъ цли его посщенія, но продлилъ свое молчаніе изъ уваженія къ счастливой наружности незнакомца, который, хотя, по видимому, и лтъ подъ шестьдесятъ, одтъ былъ со всею изысканностью щеголя. Два раза Адамъ ршался было заговорить, и каждый разъ глаза его встрчались съ блыми, пышными и широкими, какъ веръ нашей прабабушки, манжетами постителя, и сознаніе своего ничтожества заставляло его хранить глубокое молчаніе.

— Мистеръ Буффъ, я слышалъ, вы философъ. (Адамъ смиренно спустилъ свои рсницы на шерстяное одяло.) Такого человка я давно ищу. Нтъ нужды, какимъ образомъ я отыскалъ васъ, вы узнаете объ этомъ въ свое время. Мое желаніе заключается въ томъ, чтобъ поручить вамъ многотрудную и весьма важную обязанность. (Адамъ инстинктивно открылъ об ладони.) Но, разумется, передать тогда, когда я увижу, что вы дйствительно философъ. (Адамъ принялъ на себя видъ Сократа.) Сегодня утромъ, если вамъ угодно, мы войдемъ съ вами въ подробныя объясненія по этому предмету.

— Сэръ, я побываю у васъ около….

— Нтъ…. нтъ…. нтъ. Я и думать не хочу о разлук съ вами. Какъ только вы однетесь, мы пойдемъ вмст, сказалъ поститель, и лицо Адама вдругъ окоченло.— Но, Боже мой, въ такую погоду неужели вы встаете безъ огня въ камин?

— Человкъ, сэръ, сказалъ Адамъ Буффъ: — никогда такъ хорошо не сознаетъ своихъ достоинствъ, какъ въ то время, когда онъ торжествуетъ надъ стихіями.

— Весьма справедливо…. Не считайте и меня, прошу васъ, за человка изнженнаго, но все же я люблю, чтобъ рубашка моя была нсколько согрта, сказалъ старый джентльменъ.

— Моя, какъ я слышалъ, ужь черезчуръ перегрлась въ въ прошлую ночь, сказалъ Адамъ Буффъ, и пожарная команда съ трубами и инструментами промелькнула въ его голов: — хотя совершенно безъ моего на это согласія.

— Ха. ха! понимаю! Заботливая прачка, сказалъ поститель.

Адамъ улыбнулся болзненной улыбкой.

‘Вотъ человкъ, котораго мн нужно’, подумалъ старый джентльменъ и потомъ, къ тайному и сильному удовольствію Адама, вставъ со стула, пошелъ къ дверямъ.

— Настоящая философія, сэръ, не требуетъ много времени для своего туалета. Пожалуйста, мистеръ Буффъ… я подожду васъ внизу.

И незнакомецъ вышелъ изъ комнаты. Буффъ проводилъ его благосклонной улыбкой.

Адамъ соскочилъ съ постели и, засунувъ пробой дверей услужливымъ деревяннымъ гвоздикомъ, приступилъ къ своему туалету съ быстротою актера. Но пока мистеръ Буффъ одвается, намъ будетъ весьма достаточно времени объяснить цль постителя.

Лжювасъ Бутлеръ былъ краснощекій шестидесяти-двухъ-лтній холостякъ и ревностный почитатель философіи. Мы не станемъ и не хотимъ прямо утверждать, что онъ основательно понималъ предметъ своего почитанія, но его преданность къ нему нисколько не уменьшалась отъ его невжества, мы можемъ даже сказать, что она увеличивалась чрезъ его несовершенное образованіе. Философія была его идоломъ, и такимъ образомъ передъ вещью, которую называли философіей, онъ не останавливался, чтобъ заглянуть ей въ очки, не обращалъ вниманія на румяны, намазанные на ея щекахъ, ни на огромную подвску, качающуюся у ней подъ носомъ, ни на ея черные и позолоченные зубы, нтъ, не таковъ былъ этотъ человкъ: онъ просто падалъ передъ ней на колни, воздвалъ свои руки, возвышалъ свой хрипловатый голосъ и восклицалъ: ‘Великая философія!’ Какое счастіе, что слово философія такъ музыкально! Но обратимся къ цли посщенія мистера Бутлера.

Свтъ для стараго джентльмена былъ нечто иное, какъ большое спокойное кресло, въ которомъ онъ могъ сть дичь, пить портвейнъ, дрематъ и, когда ему вздумается, философствовать съ пріятнымъ спокойствіемъ души. На немъ, однако же, лежала одна сердечная забота въ лиц только-что оперившагося роднаго племянника, по имени Джонъ Блакъ, мальчика, изъ котораго онъ ршился сдлать практическаго философа. ‘Гм!— говаривалъ онъ, взглянувъ на подрастающую жертву — бюстъ готовъ, стоитъ только дать ему изящныя формы’. И Адамъ Буффъ былъ избранъ въ качеств моральнаго скульптора.

На лстниц раздался звукъ человческихъ шаговъ, и мистеръ Бутлеръ, обернувшись, увидлъ Буффа, который такъ тихо, такъ осторожно спускался внизъ, какъ будто домохозяйка была при смерти больна и онъ боялся ее потревожить. Буффъ былъ человкъ полновсный, но, несмотря на то, онъ переступалъ на ципочкахъ, съежилъ плечи и тщетно старался привести въ порядокъ кислое выраженіе своей физіономіи.

Мистеръ Бутлеръ и Адамъ повернули въ улицу.

— Страшный пожаръ былъ вчера, сказалъ мистеръ Бутлеръ.

Буффъ зажалъ въ двухъ пальцахъ верхнюю пуговку своего пальто, приподнялъ немного воротникъ и отвчалъ:

— Да, весьма разрушительный.

Бутлеръ и Буффъ продолжаютъ идти. Но позвольте на одинъ моментъ, созерцательный читатель. Посмотрите внимательне на этихъ людей въ то время, какъ они удаляются. Неужели вы не въ состояніи, даже безъ нашего предисловія, по ихъ манерамъ и по ихъ осанкамъ, опредлить ихъ характеры? Взгляните на Джона Бутлера: толстенькій, приземистый человкъ, въ плать изъ чернаго съ искрой сукна, въ шляп гладкой и лоснистой, какъ вороново крыло, воротникъ его окаймленъ блымъ какъ снгъ полотномъ, онъ идетъ по тротуару какъ по алле, пролегающей въ его собственномъ парк, въ каждомъ член, въ каждомъ движеніи, въ каждомъ жест этого человка вы замчаете спокойствіе и самодовольствіе. Теперь взгляните на Буффа. Хотя онъ цлой головой выше своего патрона, но ростъ его не бросается въ глаза, онъ не идетъ по земл, но касается ея, какъ будто съ позволенія, при этомъ кажется, что вс суставы его сжимаются, какъ будто онъ принаравливается сократить себя передъ размрами своего спутника. Идти выпрямись, въ полный свой ростъ, кажется для него величайшею дерзостью, онъ гнется и корчится, какъ говорится, изъ одной учтивости, по его понятіямъ, превратиться въ нуль было бы немного больше, чмъ оказать должное почтеніе своему товарищу. Не обращайте вниманія на пальто Адама Буффа: оно просто до крайности и представляетъ собою типъ нищеты. Не смотрите на его шляпу: на своемъ вку она безчисленное множество разъ испытала на себ вліяніе дождливыхъ и бурныхъ погодъ. Зажмурьте глаза наполовину изношенной подошвы его сапога на лвой ног. Посмотрите только на человка или на этихъ двухъ человкъ и скажите намъ, разв вы не видите передъ собой благоденствующаго патрона, который выманилъ какого-то бдняка, холоднаго и голоднаго, вытащилъ его изъ его уголка вкуснымъ запахомъ предстоящаго обда. Такъ ли это? Нтъ, не такъ: это просто философъ ведетъ философа.

Иди, иди, Адамъ Буффъ! не помышляй о мальчишк, который станетъ катить свой обручъ иногда подл тебя, иногда передъ тобой, а иногда и позади тебя, не сердись на него: онъ совсмъ не то, чмъ кажется, совсмъ не то, не какой нибудь школьникъ съ перепачканнымъ лицомъ, но сама фортуна подъ маской. Обручъ — это ея страшное колесо, и ты отнын ея избранный любимецъ.

‘Помилуйте! да у него рубашки нтъ на плечахъ!’ Какъ часто это указаніе рисуетъ передъ нами самую печальную, самую тяжелую картину человческихъ лишеній. Чувство состраданія къ ближнему невольнымъ образомъ пробуждается въ насъ, и мы готовы сокрушаться и оплакивать жертву. Такъ точно и теперь мы вс готовы оплакивать Адама Буффа, а между тмъ онъ, при всхъ своихъ недостаткахъ, при всхъ своихъ лишеніяхъ, былъ богатйшій человкъ. Правда, пожаръ предшествовавшей ночи надлъ на нашего героя самую холодную рубашку, какою даже нищета не прикрываетъ человческое тло, а все же, подобно трехъ-пробному золоту, Адамъ вышелъ изъ огня чистъ и блестящъ.

ГЛАВА II.

— А! вотъ и пожарище! воскликнулъ мистеръ Бутлеръ, остановясь и обращая вниманіе Адама на дымящіяся развалины.— Ахъ, Боже мои! и въ самомъ дл весьма большой пожаръ.

И оба философа остановились и съ весьма различными ощущеніями задумались надъ сценой опустошенія. Мистеръ Бутлеръ осматривалъ ее съ спокойствіемъ философа, ничего не потерявшаго чрезъ это бдствіе, онъ переносилъ свой взоръ отъ закоптлыхъ стнъ на тлющія бревна съ удивительнымъ присутствіемъ духа. Адамъ въ этомъ отношеніи былъ слабе, на лиц его замтно было душевное волненіе въ то время, какъ онъ отыскивалъ мезонничикъ своей прачки среди пятидесяти обитаемыхъ уголковъ, совершенно открытыхъ теперь для любопытныхъ.

— Вчера прекрасное имущество, а теперь, сказалъ мистеръ Бутлеръ, втягивая въ носъ щепотку табаку: — груда развалинъ.

— Все превратилось въ трутъ и прахъ, вскричалъ Буффъ, размышляя о своей собственной невозвратной утрат.

— Да, тяжело такъ неожиданно разставаться съ домашними пенатами, тяжело видть свой домъ, полный до этого всхъ прелестей семейнаго быта, видть его въ пламени, какъ костеръ, сжигающій Феникса, замтилъ мистеръ Бутлеръ весьма глубокомысленно. — Въ такую жестокую погоду остаться, быть можетъ, безъ рубашки!.

И Бутлеръ взглянулъ на Буффа, который задрожалъ отъ столь сильнаго и трогательнаго предположенія.

— Но при всемъ томъ, мистеръ Буффъ, что значитъ нагота, когда мы владемъ философіей?

Адамъ хотлъ было отвчать на это тономъ сочувствія, какъ вдругъ суматоха, произведенная въ народ паденіемъ стны, дала длу неожиданный оборотъ. Мистеръ Бутлеръ въ мгновеніе ока навострилъ лыжи, доказывая этимъ, что философія можетъ иногда бгать, какъ страусъ, но Буффъ, или не владя еще въ такой степени философіей, или имя боле увсистое тлосложеніе, былъ медленне въ своихъ движеніяхъ, и чрезъ это, къ несчастію, задержалъ быстрое отступленіе гигантскихъ размровъ ломоваго извощика, который отмстилъ Буффу за это препятствіе чувствительнымъ ударомъ по щек. Многіе изъ черни, замтившіе такое оскорбленіе, увидли, что кровь бросилась въ лицо Буффа, потому что онъ обернулся и инстинктивно сжалъ кулаки. ‘Драка! драка!’ воскликнула толпа въ порыв удовольствія, а нкоторые изъ предусмотрительныхъ немедленно предложили составить цпь. Извощикъ стоялъ совершенно готовый, мистеръ Бутлеръ, смотрвшій на все это взглядомъ философа, подошелъ въ Адаму, это была ршительная минута для Буффа, который стоялъ, тяжело дыша и измряя фигуру своего противника.

‘Совтую вамъ разснаститься, сэръ’, сказалъ какой-то безкорыстный совтникъ изъ толпы, между тмъ какъ другой, съ сверкающими отъ удовольствія глазами, засунулъ свою трубку за шляпную ленту, чтобъ вполн посвятить себя услугамъ, и сказалъ самымъ ласковымъ тономъ: ‘Я подержу ваше пальто, сэръ.’ Это предложеніе, по видимому, пробудило въ Адам всю ршимость, онъ взялся двумя пальцами за верхнюю пуговицу, когда толпа надялась увидть прекрасный бюстъ, Буффъ надернулъ еще выше воротникъ своего пальто, бросилъ презрительный взглядъ на извощика, скалившаго зубы, и громко провозгласилъ, что этотъ негодяй недостоинъ его вниманія. Сказавъ это, онъ сталъ протискиваться сквозь толпу, которая сжимала его и съ оглушительнымъ хохотомъ и крикомъ заграждала ему путь. Но награда уже ожидала Адама Буффа, Бутлеръ подошелъ къ нему и, сжимая ему руку, восклицалъ:

— Я уважаю васъ, мистеръ Буффъ, я почитаю васъ, вы показали себя философомъ достойнымъ древней Греціи (А это потому только, что Адамъ не желалъ показать другимъ — есть ли на немъ рубашка), вы показали, какъ высоко стоите вы надъ этими низкими невжами! кричалъ мистеръ Бутлеръ, возвысивъ голосъ, и припрыгивалъ какъ кангуру.

И какъ хорошо, что при всей своей философіи, онъ могъ припрыгивать, потому что человкъ, который вызывался подержать пальто Адама, получивъ грубый отказъ на свое предложеніе, схватилъ рукавъ пожарной трубы и съ непогршительнымъ прицломъ обкатилъ не только Буффа, но и его патрона. Громкій хохотъ изъ толпы служилъ одобреніемъ мткому дтин. Мистеръ Бутлеръ остановился мокрый съ головы до ногъ и задумчивый, какъ пингвинъ. Три раза, сколько доставало у него голоса, онъ кричалъ: ‘Констебль!’ И каждый разъ слово ‘констебль’ дружно подхватывалось и повторялось толпой. Констебль, однако же, не явился, и потому мистеръ Бутлеръ разсудилъ за лучшее кликнуть извощика. Извощикъ повиновался, и спустясь съ козелъ, онъ отворилъ дверцы, но впрочемъ, не ране, какъ посмотрвъ съ минуту на грузъ, отъ котораго паръ валилъ клубами, однакожъ, человколюбіе и въ преспектив хорошая плата взяли верхъ надъ его нершимостью. Онъ впустилъ полуутопленниковъ, съ прикосновеніемъ къ шляп захлопнулъ дверцы и спросилъ, не прикажутъ ли хать въ Человколюбивое Общество.

— Въ… улицу, сказалъ мистеръ Бутлеръ, будучи слишкомъ мокръ, чтобы понять предназначаемую шутку.

Карета покатилась среди громкихъ восклицаній изъ толпы: ‘Не нужны ли вамъ зонтики, джентльмены?’, ‘Послушай, извощикъ, зачмъ ты не выжалъ ихъ передъ впускомъ въ карету?’

Мистеръ Бутлеръ сидлъ безмолвный, какъ живое изображеніе бога морей, да и Буффъ не говорилъ ни слова, а только отряхивался какъ пудель, только-что выскочившій изъ воды. Карета остановилась у дома мистера Бутлера.

— Ну, любезный, что это стоитъ? спросилъ мистеръ Бутлеръ, едва сводя зубъ съ зубомъ.

— Что это стоить?… позвольте сэръ… это стоитъ шестъ шиллинговъ, отвчалъ извощикъ весьма самоувренно.

— Шестъ шиллинговъ! вскричалъ Буффъ, — да вдь по такс…

— Я знаю, что мн слдуетъ по такс съ пассажировъ, но на поклажу таксы нтъ.

— На поклажу! воскликнулъ Буффъ и оглянулся посмотрть, о какой поклаж говорится.

— Да за поклажу. Съ васъ слдуетъ мн получить по полкроны, очень хорошо… да три съ половиною шиллинга за два ведра воды.

Мистеръ Бутлеръ смиренно заплатилъ деньги, не обращаясь даже къ философіи по поводу такой наглости со стороны извощика.

— Пожалуйте… пожалуйте… извините меня… на одну секунду, прерванными словами говорилъ мистеръ Бутлеръ, трясясь отъ холода.

И онъ ввелъ Буффа въ самую комфортабельную комнату, гд яркій огонъ въ камин привтствовалъ ихъ со всмъ радушіемъ. Хозяинъ дома торопливо помшалъ въ камин и немедленно вышелъ. Буффъ, оставшись наедин, молча излилъ все свое негодованіе противъ бездльника, который такъ безсовстно и безжалостно промочилъ его до самыхъ костей, потомъ взглянулъ на огонь, яростно помшалъ въ камин и обратилъ свою спину къ благотворному вліянію тепла. По мр того какъ дйствіе огня распространялось по всему его организму, сердце его наполнялось надеждами на перемну счастья, и гнвъ его къ своему врагу начиналъ вылетать вмст съ клубами пара. ‘Ну, къ счастью его, что на мн не было рубашки!’ (Бдный, простосердечный Буффъ! Это случилось къ твоему собственному счастью. Правда, тебя, быть можетъ, провозгласили бы побдителемъ извощика, тогда какъ самая нищета твоя увнчала тебя внкомъ побдителя надъ свовми страстями. Какъ часто Фортуна издвается надъ человкомъ! То, что человку, непосвященному въ тайны законовъ мышленія, кажется истиннымъ великодушіемъ, есть нечто иное, какъ неимніе рубашки.)

Адамъ стоялъ. Вся сила каминнаго тепла сосредоточивалась а его спин, вся философія — въ его глазахъ. Онъ осматривалъ комнату, меблированную очень комфортно, и думалъ о своей квартирк у Семи Угловъ. Пораженный, подъ вліяніемъ своего уничиженія, контрастомъ, онъ за минуту счелъ себя существомъ совершенно различнымъ отъ обитателей уютнаго уголка, въ которомъ онъ стоялъ. ‘Такъ всегда бываетъ — думалъ Буффъ, потупивъ задумчивые взоры въ яркіе цвты ковра — такъ всегда бываетъ, что одинъ человкъ всю свою жизнь ходитъ въ шитыхъ золотомъ и серебромъ туфляхъ по яркимъ и пышнымъ цвтамъ ковровъ, между тмъ какъ другой… да другой, и даже лучше его (Адамъ не могъ удержаться отъ этого сравненія), съ колыбели и до могилы попираетъ ногами некрашенный досчатый полъ, усыпанный пескомъ. Одному суждено услаждать свой взоръ прелестными картинами (На стнахъ висло нсколько превосходныхъ картинъ, изображавшихъ сцены домашняго довольствія), между тмъ какъ другой блднетъ, разсматривая счетъ молочницы.’ Эти неоспоримыя истины были недостойны философа, но вдь Адамъ Буффъ еще не завтракалъ. Разумется, он были ниже человка, пренебрегающаго даже самымъ необходимымъ комфортомъ, но вдь Буффъ былъ мокръ до костей. Послднее обстоятельство было слишкомъ очевидно, потому что онъ стоялъ передъ каминомъ, окруженный парами. Геніи Соломона, выпущенные на свободу изъ мдныхъ сосудовъ, никогда не поднимались въ облакахъ гуще этихъ паровъ, какой нибудь фабрикантъ расплакался бы горькими слезами при вид столь значительнаго уничтоженія двигательной силы.

— Ахъ, Боже мой, какой чадъ! неожиданно воскликнулъ женскій голосъ.

При этомъ звук Буффъ спустилъ съ рукъ полы своего пальто и, кашлянувъ, высунулся немного изъ тумана, его окружавщаго. Говорящая, увидвъ, что чадило не отъ камина, а отъ джентльмена, хотла было сдлать книксенъ, но приходъ мистера Бутлера помшалъ исполненію этой церемоніи.

— Рекомендую вамъ, мистеръ Буффъ, сказалъ хозяинъ дома: — это мистриссъ Блакъ, моя сестра.

И мистеръ Бутлеръ, съ теплымъ байковымъ халатомъ на рук, подошелъ къ своему гостю.

— Пожалуйста, любезный сэръ, снимите ваше пальто. Вы видите, я… я перемнился, и онъ съ особеннымъ удовольствіемъ взглянулъ на свой богатый пунцовый, обшитый мхомъ халатъ.— Ну, пожалуйста, иначе вы схватите смертельную простуду.

И внимательный хозяинъ всми силами старался навязать Адаму сухое и теплое платье.

— Простуду, сэръ? сказалъ Буффъ съ невыразимой улыбкой презрнія.— Надюсь, сэръ, я выучился преодолвать подобныя слабости.

— Но, пожалуйста…. я требую… вы промокли насквозь, вы должны снять ваше пальто, сказалъ гостепріимный мистеръ Бутлеръ.

Буффъ принялъ еще боле серьзный видъ, увряя своего патрона, что даже если бы онъ чувствовалъ неудобство отъ сырости, чего онъ не чувствовалъ, то и тогда бы онъ не ршился снять съ себя мокраго платья, не ршился бы отступить отъ принятаго правила.

— Подумайте, сэръ, сказалъ Буффъ, держась за верхнюю ну то вицу своего пальто и нахмуривъ брови:— подумайте, сэръ, какое человкъ жалкое созданіе, если пинта, даже кварта воды должна безпокойть его. Презирать вліяніе стихій всегда было моимъ понятіемъ объ истинной философіи. Когда мы вспомнимъ, сэръ, о скиахъ, о парахъ, мало того, о нашихъ прародителяхъ древнихъ бриттахъ, когда мы подумаемъ о ихъ неразборчивости въ временахъ года, о ихъ равнодушіи и къ знойному лту и къ суровой зам — о, какимъ невыразимо смшнымъ представится человкъ, когда онъ ползетъ подъ зонтикомъ, какимъ ничтожнымъ представится этотъ повелитель всхъ прочихъ животныхъ!

— Какъ вамъ угодно, мистеръ Буффъ, сказалъ Бутлеръ, удивленный и восхищенный стоицизмомъ своего гостя: — какъ вамъ угодно, хотя мн кажется, что вы поступаете съ собой слишкомъ жестоко, тмъ боле, что нтъ еще врнаго доказательства, что Діогенъ не скрывался подъ своей бочкой отъ дождя.

— Какъ! Неужели джентльменъ не хочетъ перемнить свое пальто? спросила мистриссъ Блакъ съ такимъ изумленіемъ, какое только можетъ выразить женщина.— Помилуйте! да оно очень мокро.

Она взглянула на лужу воды, которая образовалась подъ Буффомъ на полированной стальной каминной ршетк.

— Оно очень мокро, повторила она.

— Мокро! воскликнулъ мистеръ Бутлеръ, не имя возможности преодолть чувство состраданія.— Да а увренъ, мистеръ Буффъ, на васъ мокра даже рубашка.

Адамъ положилъ руку на сердце и твердымъ голосомъ отвтилъ:

— Совсмъ нтъ, сэръ, увряю васъ честью, что нтъ.

— Во всякомъ случа, мистеръ Буффъ, вы не откажетесь выпить немного коньяку? сказалъ философъ въ мховомъ халат.

И въ то время, какъ онъ говорилъ эти слова, коньякъ былъ принесенъ.

Наполнивъ себ стаканъ, мистеръ Бутлеръ передалъ бутылку Буффу, который, по видимому, не обращая вниманія на то, что длаетъ, налилъ себ рюмку.

— Увряю васъ, мистеръ Буффъ, (и хозяинъ выразительно посмотрлъ въ лицо своего простодушнаго гостя) увряю васъ, это настоящій заграничный коньякъ, у меня есть прелюбопытная исторія о немъ, я бы могъ разсказать вамъ, какимъ образомъ я его досталъ.

Адамъ не принадлежалъ къ числу людей любопытныхъ, онъ стоялъ выше этой слабости, а потому, наливъ еще рюмку, онъ весьма важно замтилъ:

— Достойно замчанія, мистеръ Бутлеръ, что нтъ націи, нтъ народа, для котораго искусство дистиллированія было бы закрыто, въ какомъ бы дикомъ и невжественномъ состоянія онъ ни находился.

— Весьма справедливо, мистеръ Буффъ. Изъ этого слдуетъ, что философъ признаетъ естественное превосходство человческой породы.

— Отъ персиковъ до самыхъ обыкновенныхъ травъ, продолжалъ Буффъ, понемножку прихлебывая свой коньякъ: — человкъ опустошаетъ все растительное царство, для ложнаго и быстро переходчиваго наслажденія. Размышленіе объ этомъ умилительно!

И Адамъ опоражниваетъ свою рюмку.

Мистеръ Бутлеръ, углубленный въ достоинства своего коньяка, замтилъ:

— Этотъ вывезенъ прямо изъ Франціи.

— Я могло бы быть и совсмъ иначе, сказалъ Буффъ, продолжая развивать свою идею.

— О, нтъ! не думайте… ршительно нтъ, сказалъ мистеръ Бутлеръ съ нкоторою живостью, защищая неподдльность своего напитка.

Адамъ поклонился.

Въ это время пальто Адама, согрваемое огнемъ снаружи и коньякомъ снутри, достаточно просохло, чтобъ отклонить неотступныя предложенія мистера Бутлера замнить его другой одеждой. И хотя мистриссъ Блакъ продолжала смотрть на него, но уже не сырость платья привлекала къ себ ея вниманіе, а его изношенность и дряхлость. Она крайне удивилась, когда братъ объявилъ ей, что ‘мистеръ Буффъ останется обдать’. Однимъ взглядомъ она возстала было противъ этого, но немедленно улыбнулась при вид мистера Бутлера, на котораго французская водка и сибирскій мхъ производили благотворное вліяніе.

— Это самый необыкновенный человкъ… удивительнйшій человкъ, сказалъ мистеръ Бутлеръ своей сестр въ полголоса.— Видишь… слышишь… настоящій философъ.

И старый джентльменъ торжественно указалъ на Буффа, который, вытянувъ ноги, засунувъ руки въ карманы панталонъ и разинувъ ротъ, сидлъ въ кресл, спалъ и храплъ что было мочи, его чувства плнительно убаюкивались крпкимъ напиткомъ и яркимъ огнемъ.

— Видишь… онъ поступаетъ безъ всякихъ церемоній, первый разъ въ дом, а ужь спитъ себ какъ дома.

— По моему, это верхъ невжества, сказала мистриссъ Банкъ.

— То, что женщины подразумваютъ подъ невжествомъ, замтилъ мистеръ Бутлеръ: — часто бываетъ спокойствіемъ превосходнаго ума. Еслибъ этотъ человкъ жилъ въ Греціи… еслибъ только онъ жилъ за дв тысячи назадъ…

— Я бы желала этого, сказала мистриссъ Блакъ и посмотрла на стальную ршетку.

— Его бюстъ сталъ бы украшать наши камины. Моя милая Бетси, ты не имешь понятія о самоотверженіи этого человка.

Мистриссъ Блакъ бросила женскій взглядъ на бутылку съ коньякомъ.

— Никакого не имешь понятія. Видала ли ты великодушіе, видала ли ты совершенное пренебреженіе, съ которымъ онъ принялъ ударъ? Клянусь жизнью, ты можешь увидть слдъ этого удара на его щек.

— Не отплативъ за это? спросила мистриссъ Блакъ.

— Не удостоивъ даже взглядомъ бездльника, который ударилъ его. И потомъ, когда онъ былъ промоченъ до костей… о нтъ! я никогда не видлъ такого стоицизма… никогда…

Въ этотъ моментъ, Адамъ проснулся отъ протяжнаго звка и, вытянувъ еще дальше свою ногу, весь каблукъ свой, подобно скир палача, опустилъ на хвостъ маленькой собачки, которая, въ вид бархатной подушки, разлеглась въ его ногахъ и распустила свой пушистый хвостъ, какъ будто собственно за тмъ, чтобъ его хорошенько придавили. Вмст съ этимъ собаченка, какъ и слдуетъ, завизжала и завыла, какъ сорокъ собаченокъ, и когда ея владтельница взяла ее къ себ на руки, визгъ и вой увеличился въ двадцать разъ. Обыкновенный человкъ, вроятно, растерялся бы при подобномъ несчастіи, и тмъ боле, что обиженное созданіе принадлежало леди. Буффъ, однако же, былъ выше этой слабости, онъ выпрямился во всю длину своего роста и въ то время, какъ въ отдаленной комнат все еще раздавались жалобныя завыванья собаченки, онъ спокойно замтилъ мистеру Бутлеру:

— Меня часто, сэръ, поражало неравенство участи, переносимой собаками. Напримръ, вотъ эта спитъ на подушкахъ, кормится цыплятами, сдобными бисквитами и парнымъ молокомъ, ее ласкаютъ, ей расчесываютъ шерсть, украшаютъ серебрянымъ ошейникомъ и, въ добавокъ, укрываютъ ее отъ втра и дождя, какъ грудного ребенка, между тмъ какъ другую запрягаютъ въ салазки, кормятъ объдками или совсмъ не кормятъ, бьютъ палками…

— Или даютъ пинки желзными каблуками, сказалъ Бутлеръ весьма сухо.

— Или даютъ пинки желзными каблуками, повторилъ невозмутимо Буффъ: — спитъ на булыжник, или…

— Обдъ поданъ, сэръ, сказалъ лакей.

Буффъ немедленно оставилъ всю собачью породу ихъ различной участи и пошелъ по стопамъ мистера Бутлера въ столовую, гд засталъ новаго гостя, въ особ домашняго доктора, котораго мистриссъ Блакъ упрашивала отобдать. Мистеръ Бутлеръ, хотя и былъ философъ, однакожь, обдалъ какъ весьма обыкновенный человкъ, точно также и Адамъ Буффъ: во всхъ другихъ случаяхъ жизни корчившій оригинальнаго человка, за столомъ онъ весьма мало отличался отъ обыкновеннаго обжоры. Во время обда было сказано немного, и сказанное не отличалось большою занимательностію.

— Мистеръ Буффъ, сдлайте одолженіе, передайте мн картофель. Нтъ, позвольте, мн кажется, что онъ не очень хорошъ, а въ отношеніи картофеля, сказалъ философъ Бутлеръ: — я не допускаю посредственности.

— Справедливо, сэръ, весьма справедливо, отвчалъ Адамъ Буффъ, принявъ на себя серьзный видъ: — картофель, сэръ, долженъ быть безукоризненъ какъ жена Цезаря.

Другой судья, ознаменовавшій себя выразительностію своей рчи, не съумлъ бы произнесть смертный приговоръ съ такою торжественностью, съ какою мистеръ Буффъ выразилъ свое мнніе касательно картофеля. Впрочемъ, надобно отдать ему справедливость, онъ былъ изъ числа тхъ драгоцнныхъ людей, которые своей манерой возвышаютъ и придаютъ особенное достоинство всмъ предметамъ, которые удостоятъ своимъ прикосновеніемъ. Заговоритъ ли Буффъ о шримпсахъ, и онъ покажется такимъ громаднымъ и заговоритъ съ такимъ великорчіемъ, что не возможно не подумать, что его шримпсы немножко поменьше самыхъ большихъ морскихъ раковъ.

Обдъ кончился. Буффъ позволилъ себ сдлать нкоторое отступленіе отъ его философической суровости и, въ минуту веселаго расположенія, предложилъ миндальный пирожокъ собаченк, сидвшей на стол, прямо передъ своей госпожей. Собака, какъ говорятъ натуралисты, есть великодушное животное, но для этого опредленія существуетъ, однако же, множество исключеній, и нельзя удивляться этому, если принять въ соображеніе родъ и характеръ людей, въ кругу которыхъ собаки получаютъ свое воспитаніе. Собачка мистриссъ Блакъ отличалась красотой и злостью, и никогда еще ни одно живое существо не было такъ занято своими длинными ушами. Изъ этого, когда Буффъ поднесъ пирожокъ, она, вспомнивъ оскорбленіе, нанесенное ея хвосту, залаяла немилосердно.

Мистеръ Бутлеръ, взглянувъ сначала на собаку, потомъ на Буффа, сказалъ послднему:

— Time о Danaos, et dona ferentes.

— Пожалуйста, мистеръ Буффъ, не дразните ее, сказала мистриссъ Блакъ: — я не ручаюсь за ея нравъ.

— Мы сдлаемся лучшими друзьями, сказалъ Адамъ, продолжавшій навязывать собаченк миндальный пирожокъ.

Однакожь, Адамъ Буффъ, хотя, какъ видно это изъ предшествовавшихъ страницъ, былъ хорошій знатокъ собакъ, но онъ не зналъ, до какой степени простирается иногда ихъ мстительность. Такимъ образомъ онъ продолжалъ все ближе и ближе подносить миндальный пирожокъ, между тмъ какъ глаза собаченки горли какъ два топаза, и лай ея становился все боле и боле пронзительнымъ. Ршеніе всего дла зависло отъ одной секунды. Когда Буффъ въ самомъ пріятномъ настроеніи духа вознамрился насильно положить пирожное между длинными и блыми зубами ожесточеннаго животнаго, собаченка, возбужденная новымъ припадкомъ негодованія, бросилась впередъ и впилась зубами, въ самую мясистую часть руки мистера Буффа. Адамъ вскочилъ съ мста, но проглотилъ необлеченную еще въ звуки клятву. Мистеръ Бутлеръ казался встревоженнымъ, и докторъ съ участіемъ спросилъ:

— Не укусила ли она?

— Я знала, что она укуситъ, сказала мистриссъ Блакъ, пропуская между пальцами уши своей фаворитки.

— Совтую вамъ лучше снять ваше пальто и позволить мн осмотрть руку, сказалъ докторъ.

Мистриссъ Блакъ, все еще лаская виновника всхъ этихъ бдствій, встала, чтобы выйдти изъ комнаты.

— Ни подъ какимъ видомъ! сказалъ Адамъ поспшно и попросилъ мистриссъ Блакъ оставаться.— Это ничего — ршительно ничего!

И съ весьма блднымъ лицомъ залпомъ выпилъ рюмку вина.

— Нтъ, въ самомъ дл, мистеръ Буффъ, сказалъ хозяинъ дома: — вы, кажется, ужь выходите изъ предловъ вашего стоицизма…. Клянусь честью, вы…. Вдь она васъ укусила до крови…. да, да… она прокусила вамъ рубашку.

— Нтъ, нтъ…. совсмъ нтъ…. ршительно нтъ, отвчалъ Адамъ, вызывая улыбку на лицо.

Между тмъ мистриссъ Блакъ перестала ласкать собаку и серьзно посмотрла на Буффа.

— Но если это животное бшеное, замтилъ докторъ: — то не нужно джентльмену вашего ума даже намекать о послдствіяхъ.

— Боже мой! бшеная!… Нтъ, ужь какъ хотите, мистеръ Буффъ, а вы должны снять пальто, сказалъ Бутлеръ съ сильной горячностію.

— Я уврена, сэръ, что нтъ никакой причины опасаться этого, сказала мистриссъ Блакъ, передавая собаку служанк и приказывая запереть ее: — вовсе нтъ причины, но все же мы вс остались бы очень довольны, еслибъ докторъ только посмотрлъ.

— Не безпокойтесь, сударыня, прошу васъ, отвчалъ Адамъ весьма нжно: — увряю васъ, я ничего не чувствую.

— Во всякомъ случа, ничего не можетъ быть лучше, какъ взять предосторожность противъ худшаго, сказалъ докторъ.— Я могу вырзать рану и прижечь ее, и черезъ пять минутъ вы будете совершенно спокойны.

При этихъ словахъ Адамъ блднлъ, краснлъ и желтлъ.

— Конечно, конечно, сказалъ мистеръ Бутлеръ: — только подумать, что собака бшеная — это ужасно! нтъ, ужь пожалуйста снимите ваше пальто.

— Я уврена, что нтъ никакой опасности, во…. продолжала убждать мистриссъ Блакъ: — но если и въ самомъ дл она сбсилась….

Докторъ вынулъ свои инструменты и вмст съ хозяиномъ дома приступилъ къ Адаму, который видлъ необходимость представить самое сильное доказательство своей воли для того, чтобъ удержать пальто свое на плечахъ.

— Джентльмены…. мистеръ Бутлеръ…. сказалъ Адамъ съ необыкновеннымъ жаромъ: — я…. я не врю…. (голосъ Адама дрожалъ) не врю въ собачье бшенство. Я не врю въ него, и потому не позволю длать надъ собой какія либо операціи. И даже еслибъ мое мнніе по этому предмету было совсмъ другое, я…. я бы не показалъ себя такимъ невжей передъ мистриссъ Блакъ, чтобъ допустить предположеніе, что собачка, принадлежащая этой леди, могла, по какому нибудь случаю, сойдти съ ума или сбситься. Я полагаю, сэръ, сказала Адамъ мистеру Бутлеру, и въ то же время бросая косвенный взглядъ на его сестру: — я надюсь. сэръ, что когда человкъ занимается философіей, ему нельзя ставить въ упрекъ настойчивость характера.

Адамъ высказалъ это съ такой твердостію, что принудилъ замолчать всю оппозицію. Мистеръ Бутлеръ снова занялъ мсто за столомъ, снова считая Адама за первйшаго изъ стоиковъ. Докторъ не сказалъ ни слова, но подумалъ, что укушенный Буффъ величайшій глупецъ. Между тмъ какъ мистриссъ Блакъ вышла изъ комнаты, восхищаясь удивительнымъ соединеніемъ въ великодушномъ незнакомц самой утонченной вжливости и необыкновенной силы воли.

ГЛАВА III.

— Ну что, Бетси, какого ты теперь мннія о мистер Буфф?

Текъ спрашивалъ мистеръ Бутлеръ свою сестру на другое утро посл нападенія собаченки.

— Я полагаю, сказала мистриссъ Блакъ, уклоняясь отъ прямаго отвта: — что отъ вчерашняго укушенія не будетъ никакихъ серьезныхъ послдствій. Но во всякомъ случа я бы не ршилась разсказать мистеру Буффу сонъ, который видла передъ самымъ пробужденіемъ.

— Сонъ!… На человка, каковъ мистеръ Буффъ, сны такъ же точно подйствуютъ, какъ и на великую пирамиду. Какой же былъ твой сонъ, Бетси? спросилъ братъ.

— Я видла, что мы вс отправились пшкомъ въ Алдгэтъ, какъ вдругъ мистеръ Буффъ при вид помпы испугался, пна клубами забила изо рта, онъ залаялъ по сабачьи и бросился бжать по улиц Фенчорчь.

— Я еще не знавалъ такого практическаго философа, сказалъ мистеръ Бутлеръ.— Я встрчалъ множество людей, которые умютъ только говорить какъ Зенонъ, но мистеръ Буффъ постоянно дйствуетъ какъ этотъ философъ. Если бы ты видла моральное величіе, съ которымъ онъ принялъ ударъ отъ извощика. Обыкновенный человкъ непремнно бы раздлся и началъ драться.

— Особливо человкъ его роста, замтила мистриссъ Блакъ, за которую фигура Адама произвела весьма пріятное впечатлніе.

— И потомъ, промокнуть до послдней нитки и воображать, что его только опрыскали водой!…

— Онъ долженъ имть превосходное здоровье и долженъ быть очень силенъ, сказала мистриссъ Блакъ.

— И когда его укусила эта дрянная собаченка… продолжалъ мистеръ Бутлеръ.

— Я ужь сбыла ее, прервала мистриссъ Блакъ.

— Считать это не боле какъ за булавочный уколъ! Девятнадцать изъ двадцати сошли бы съума отъ одной боязни сбситься, тогда какъ мистеръ Буффъ опорожнилъ дв бутылки вина съ неподражаемымъ спокойствіемъ.

— И наконецъ его вжливость, досказала мистриссъ Блакъ: — отказаться показать свою рану, изъ одного уваженія къ моимъ чувствамъ!

— Не было еще примровъ такого великодушія, сказалъ мистеръ Бутлеръ.

— И такого благоразумія.

— Посл этого, Бетси, неужели ты не согласишься со мной, что изъ всхъ людей мистеръ Буффъ тотъ самый человкъ, который долженъ разработать и облагородить характеръ моего племянника? Согласись, что это самый лучшій наставникъ для твоего сына?

Мистриссъ Блакъ была еще лучшаго мннія объ Адам Буфф: она считала его за человка, который могъ бы быть и ея руководителемъ въ жизни. И не прошло трехъ мсяцевъ посл принятія Буффа въ домъ въ качеств философическаго учителя для маленькаго мальчика, какъ онъ сдлался законнымъ руководителемъ и наставникомъ матери своего ученика. Спустя недли дв посл брачнаго обряда, мистеръ Бутлеръ скоропостижно умеръ.

Не служитъ ли судьба Адама Буффа доказательствомъ, что тому, кто любимъ Фортуной, не нужно заботиться даже и о рубашк?

——

Къ сожалнію мы должны присовокупить, что осчастливленный Адамъ дальнйшимъ своимъ поведеніемъ подтверждалъ истину, что наружность человка бываетъ обманчива, что людямъ часто достается счастіе именно за такія качества и достоинства, которыхъ они въ сущности не имютъ. Не прошло шести недль супружеской жизни Адама Буффа, какъ его взяли на поруки по тому обстоятельству, что онъ, безъ всякой побудительной причины, прибилъ двухъ уличныхъ часовыхъ и угольщика. Онъ отказалъ отъ мста любимой горничной своей жены за то, что горничная нечаянно брызнула на него нсколько капель чистой воды, и приказалъ утопить персидскую кошку за то, что та, играя, пропустила свои когти сквозь его шелковый чулокъ — обстоятельство, заставившее Адама немедленно обнажить свою ногу предъ домашнимъ докторомъ. А какую несносную жизнь вела его прачка!… ‘Я стирала за многихъ’ многихъ разборчивыхъ людей — говорила эта бдная женщина со слезами на глазахъ — но никогда, никогда, никогда во всю мою жизнь не встрчала я джентльмена, который былъ бы такъ разборчивъ въ своихъ рубашкахъ, какъ мистеръ Буффъ!’

КРИСТОФЕРЪ СНБЪ,
ЧТО ‘РОДИЛСЯ ДЛЯ ВИСЛИЦЫ’.

ГЛАВА I.

Вс наиболе разсудительные жители небольшаго городка Гемпенфильда были того мннія, что Кристоферъ Снбъ, или, какъ его называли обыкновенно, неисправимый маленькій плутъ Китъ Снбъ, родился для вислицы. Таково было общее убжденіе и съ того времени, какъ Киту пошелъ седьмой годъ — въ этомъ раннемъ возраст обнаружился уже его геній — постоянно, пока не достигъ онъ семнадцатилтняго возраста, оно все росло и утверждалось, когда же, наконецъ, Киту исполнилось семнадцать лтъ, то мыслящія головы удивлялись только, что его не повсили уже съ годъ или съ два тому назадъ, но, несмотря на то, никто не хотлъ разстаться съ своимъ любимымъ убжденіемъ. Правда, до сего времени, Китъ, по какому-то чуду, спасался, но, хотя окончательная судьба его и отсрочена, она, тмъ не мене, не подвержена никакому сомннію. Весеннимъ гусятамъ не такъ плохо придется въ сентябр мсяц, какъ Киту во время засданій уголовнаго суда. Жаль его, говорили двое или трое изъ добродушнйшихъ жителей, потому что, за исключеніемъ какой-то плутовской отваги въ лиц да дурной привычки надъ всмъ смяться, Китъ былъ и не дуренъ собой и ужь очень былъ добрый мальчикъ. Нечего и говорить, очень жаль, да что длать! не миновать ему вислицы!

Китъ, по правд сказать, былъ первымъ негодяемъ своего роднаго мстечка. Къ величайшему удовольствію всхъ тамошнихъ отцовъ и матерей онъ былъ источникомъ всевозможныхъ общественныхъ золъ. Случалось ли, что гд-нибудь были ограблены яблони въ саду, побиты стекла, раскрадены яйца изъ куриной нассти, накурено табакомъ въ лавк благопристойнаго башмачника, или совершено другое какое-нибудь страшное преступленіе въ этомъ род, рдкимъ было для этихъ особъ утшеніемъ знать, что одинъ только Китъ Снбъ, а не кто либо изъ ихъ милыхъ малютокъ, могъ ршиться на такой злодйскій поступокъ. Самая чернота Кита Снба убляла всхъ прочихъ дтей на подобіе снга. Такимъ образомъ, онъ одинъ несъ на спин своей вс прегршенія юнаго поколнія своего роднаго городка, и. къ врожденной злоб человческой природы, должно сознаться, что онъ такъ же мало заботился о ней, такъ самъ надъ ней смялся, какъ будто она была какимъ-нибудь отличіемъ, а отнюдь не порокомъ. Несчастный, развращенный Кристоферъ Снбъ!

Августъ Дбльбренъ былъ премилый мальчикъ, настоящій херувимъ во плоти. Онъ былъ такъ скроменъ, такъ тихъ, такъ услужливъ, лучшаго ребенка, однимъ словомъ, и желать нельзя было. Одинъ только у него былъ недостатокъ: онъ былъ неразлучнымъ товарищемъ Кристофера Снба. Они играли одними и тми же шарами, пускали однихъ и тхъ же змй, грызли одни и т же яблоки, то есть, впрочемъ, только тогда, когда зми, шары или яблоки принадлежали Киту. Въ противномъ случа. Августъ Дбльбренъ, какъ кроткій, послушный ребенокъ, какимъ бы наврное былъ безъ этого Кита Снба, — такъ часто выражалась его нжная мать, — игралъ и жевалъ одинъ.

Вотъ и все о дтств двоихъ товарищей, о ранней негодности маленькаго Кита.

— Когда-нибудь раскаетесь вы въ этомъ! говорилъ однажды молодой человкъ приходскому педелю, который, услышавъ это дерзкое предсказаніе, только принялъ боле величественный видъ и важно нахмурилъ свое оффиціальное чело.

Онъ раскается! онъ, гемпенфильдскій педель!

— Невинность всегда останется невинностью, длайте съ ней, что хотите, продолжалъ молодой человкъ.

И педель ни слова не отвтилъ на эту устарлую, безплодную истину.

— Пускай же я умру, если былъ на кладбищ! воскликнулъ молодой человкъ.

Педель, все ничего не отвчая, отступилъ нсколько шаговъ назадъ и, съ видомъ возвышеннаго самодовольствія, оглянулъ говорившаго съ ногъ до головы. Когда Вандейку случалось прибавить дивную черту къ портрету своей волшебной кисти, когда Рембрандту случалось набросить небывалой красоты солнечный лучъ на своемъ холст, они, можетъ быть, съ такимъ же біеніемъ сердца смотрли на вновь возникшее совершенство. Нтъ ничтожнаго художника, нтъ жалкаго поденьщика, который бы не погордился иногда своей работой. Гемпенфильдскій педель ощутилъ сердечное трепетаніе, онъ заперъ преступника въ приходскую колоду и съ гордостью взиралъ на свое искусство. Читатель! этотъ преступникъ, заключенный въ колоду, былъ Китъ Снбъ!

— Не т времена, съ грустью въ голос произнесъ педель: — не т времена, а то бы и выскли тебя вмст съ этимъ.

— Я не былъ на кладбищ, возразилъ Китъ.

— Доберешься ты до вислицы, Кристоферъ, говорилъ педель: — колода только на полпути по дорог къ ней, я всегда говорилъ, и доживу еще до того, повсятъ тебя когда-нибудь!

Китъ съ ожесточеніемъ взглянулъ на пророка и тотчасъ-же совершенно безпечно началъ насвистывать псню.

— Добрая слава твоя совсмъ погибла теперь, Кристоферъ, продолжалъ педель: — и чмъ скоре ты самъ выберешься изъ Гемпенфильда, тмъ лучше будетъ для всхъ. Играть въ бабки на кладбищ! да это хуже Джой Фокса!

— Въ послдній разъ говорю вамъ, воскликнулъ Кристоферъ:,— что я тамъ совсмъ не былъ.

— Звенть деньгами на священныхъ могилахъ покойниковъ, говорилъ педель, на котораго увренія Снба не производили никакого впечатлнія: — тревожить прахъ усопшихъ мірскими звуками — это большой грхъ. Какъ бы понравилось теб, еслибъ съ тобой сдлали то же самое?

Китъ свисталъ.

— И не найдти другихъ товарищей для своихъ шалостей, какъ мдника да цыгана! Разв ужь нтъ въ теб никакого приличія?

— Зачмъ же вы ихъ не поймали? спросилъ Снбъ: — вы бъ увидали, что я ихъ знаю столько же, какъ вотъ сова, что сидитъ на колокольн. Да это всегда такъ было, здсь вчно на меня клепали напраслину!

— Ваша братья всегда жалуется на людей. Напраслину! какъ бы не такъ! Разв ужь не должно быть на свт ничего священнаго? Да теб слова все равно, что горохъ объ стну! жаль мн тебя. Китъ, жаль мн тебя за твоего покойнаго отца, честный онъ былъ человкъ и лучшій игрокъ въ мячъ во всемъ околодк. Но чего и ожидать было, когда онъ женился на Бекки Дринкутеръ, когда твоя мать….

Чрезвычайно бдственно было для Симона Скогса, гемпенфильдскаго педеля, то, что когда онъ, по своей обязанности, какъ censor morum, заарестовалъ Кристофера Снба, за играніе за кладбищ въ бабки и въ другія плебейскія игры, повторяемъ, чрезвычайно бдственно было для этого дятельнаго чиновника то, что Кристоферъ Снбъ напротивъ того, въ ту самую минуту отправлялся на игру въ мячъ. Педель былъ человкъ строгихъ нравственныхъ правилъ, и основываясь на томъ, что Китъ Снбъ сидлъ въ колод, счелъ совершенно приличнымъ сдлать нсколько замчаній насчтъ поведенія покойной его матери, носился слухъ, что она въ молодости съ презрніемъ отвергла предложенія великаго Скогса. Левъ не умеръ еще, ноги у него только были опутаны въ то время, какъ Скогсъ вздумалъ было нсколько поревть по ослиному. Едва, однако, усплъ онъ издать первые звуки, какъ повалился на-земь, какъ будто пораженный дубиной великана, кровь ручьемъ хлынула у него изъ носу, лилась по жилету, и каплями упадала на землю съ платья. Гемпенфильдскій педель поднялся на ноги и истекалъ кровью, какъ кабанъ.

Съ отуманенной головой, съ бшенствомъ въ глазахъ, Симонъ Скогсъ ощупалъ свой носъ и понялъ свою ошибку: онъ не обыскалъ преступника, а то нашелъ бы, у него въ карман мячъ, который Китъ, наслдовавшій отъ отца врность руки и глаза, и кинулъ съ мткостью охотно признанною педелемъ, хотя и вовсе неодобренною. Въ продолженіи нсколькихъ минутъ почтенный мужъ этотъ полагалъ, что носъ его былъ уничтоженъ мячемъ Кита Снба.

Читатель подумаетъ, можетъ быть, что педель поспшно вскочилъ на ноги и съ яростію напалъ на дерзкаго — нисколько! ни одна нжная хозяйка, съ сокрушеннымъ сердцемъ взирающая на осколки разбитой дорогой посуды, не собирала никогда кусковъ безцннаго фарфора съ большимъ раченіемъ, съ большею нжностію, чмъ Симонъ Скогсъ, гемпепфильдскій педель, собиралъ, такъ сказать, по одному разсыпавшіеся члены своего тла. Онъ полагалъ, что у него носъ, какъ у тюленя, былъ главнымъ источникомъ жизненной силы, и сначала думалъ было, что ему на вки пришлось разпроститься съ міромъ. Но наконецъ неясное сознаніе продолжающагося существованія мало-по-малу пробудилось въ немъ: онъ вздохнулъ глубоко, покачалъ головой и съ болзненной улыбкой на лиц произнесъ:

— Да, Кристоферъ Снбъ, утшительно думать, что не миновать теб вислицы!

Кристоферъ Снбъ сидлъ въ колод и понималъ, что послдніе остатки его добраго имени развяны по втру. Онъ зналъ, что совершенно невиненъ, и видлъ, что сидитъ въ плну. Мрачныя и угрюмыя мысли наврное овладли бы имъ, если бы нсколько оборванныхъ ребятишекъ не отвлекли его отъ горечи размышленій, затявъ игру въ шары въ самой тни колоды.

‘Alas regardless of their doom

The little infants play.’

(Увы! не вдая своей судьбы, безпечно играютъ обреченные на жертву младенцы!)

Замтивъ ихъ, Кристоферъ тотчасъ же, съ совершенною беззаботностію и даже съ наслажденіемъ, вмшался въ игру, онъ совтовалъ, предупреждалъ, наставлялъ игроковъ и торжествовалъ вмст съ побдителями. Къ чему отнести эту способность, къ высокой ли философіи или къ непобдимой закоренлости совсти? Оставляемъ этотъ вопросъ на разршеніе моралистамъ. Достоврно то, что въ ту минуту, какъ Кристоферъ Снбъ находился въ полномъ разгар игры, слухъ его былъ пораженъ жалобнымъ восклицаніемъ, раздавшимся позади его. Онъ обернулся и увидлъ омраченное грустью лицо Августа Дбльбрена.

— Никогда не думалъ я, что дло дойдетъ до этого, говорилъ Августъ, ломая руки.

— Ничего, пустяки, къ вечеру выпустятъ! Не туда, не туда, Билль Сммонзъ, кидай внизъ, кричалъ Кристоферъ одному изъ играющихъ.

— Боже мой, Китъ! воскликнулъ Августъ: — неужели ты можешь думать о томъ, куда кидать шары, когда самъ сидишь въ колод?

— А что?

— Когда доброе имя твое совсмъ погибло, увщевалъ Дбльбренъ: — да, Кристоферъ, совсмъ погибло.

— Я брошу это мстечко и достану себ новое имя говорилъ Снбъ….

— Такъ ты въ самомъ дл не былъ на кладбищ? съ безпокойствомъ спросилъ Дбльбренъ.

— Не былъ! да не стоило имъ и говорить, они говорятъ, что нашли свидтеля, а ужь какого и не понимаю, да, кром того, судья сказалъ, что противъ меня есть еще другая улика.

— Помилуй Господи! воскликнулъ Дбльбренъ.— Какая жь это?

— Это, что меня разъ, поймали за томъ, что я, какъ они говорятъ, искажалъ надгробные камни. А какъ бы ты думалъ, что они называютъ ‘искажалъ’? То, что я Скки Сандерса имя написалъ надъ головками нсколькихъ херувимовъ.

— Не скажу, чтобъ это было хорошо, отвчалъ Дбльбренъ: — это матушка назвала бы язычествомъ.

— Ну, видишь, люди разно думаютъ, отвчалъ Снбъ,— Какъ бы то ни было они говорятъ — ужь если я былъ такимъ еретикомъ (такъ меня назвали), что ршился писать чужія имена на надгробныхъ камняхъ, то врно не задумаюсь и играть на кладбищ. Такъ вотъ поэтому-то и засадили меня сюда.

— Это не доказательство, замтилъ Дбльбренъ.

— Такъ я и говорилъ имъ. ‘Допустимъ, говорю, первый проступокъ, все-таки это еще не игра.’ Ну, судья засмялся и отдалъ меня педелю, а тотъ и заперъ меня въ эту деревяшку. Но все таки, видишь ли… Джекъ Робинсъ (опять Китъ вмшался въ игру), рискуй!

— Такъ если ты не былъ на кладбищ съ мдникомъ и цыганомъ, гд же ты былъ?

— Собиралъ орхи, отвчалъ Снбъ, подмигивая глазомъ: — собиралъ орхи вмст съ Полли Спайсеръ.

— Погубитъ она тебя когда нибудь! со вздохомъ возразилъ Августъ Дбльбренъ.

— Славная! сказалъ Кристоферъ, чмокнувъ губами.

Насталъ вечеръ. Августъ Дбльбренъ, снабдивъ Кита самыми дружескими совтами, простился съ нимъ и ушелъ, оставивъ его въ позор, но въ наилучшемъ расположеніи духа. Мальчики, съ гордостью принимавшіе наставленія Кита, хотя онъ преподавалъ ихъ изъ колоды, бросили свои шары и разошлись по домамъ къ ужину, да и ко сну. Соловей сталъ запвать въ сосднемъ куст свою вечернюю пснь, и Кристоферъ Снбъ, въ совершенномъ уединеніи, то есть, съ одной невинностью на плечахъ, сидлъ въ приходской колод. Неужели педель позабылъ о немъ? Китъ вспомнилъ о врожденной злоб Симона Скогса, мячъ и разбитый носъ педеля невольно пришли ему на мысль. Становилось темне и темне, и Китъ все боле и боле убждался, что педель ршился оставить его на всю ночь подъ открытымъ осеннимъ небомъ. Свжій, порывистый втеръ повременамъ заставлялъ его вздрагивать, дождевая капля, предвстница ливня, упала ему на лицо, голодный и холодный Китъ сидлъ въ колод и мерзъ. Онъ старался, мужественно старался позабыть на время всю бдственность своего положенія, но тутъ, для вящшаго мученія, главамъ его представлялась вывска ‘Краснаго Льва’, стоявшаго на заднихъ лапахъ и ровно такъ же, какъ и двадцать лтъ тому назадъ, казалось, жадно искавшаго глазами покупателей. Не то, чтобы Красный Левъ сохранялъ въ глазахъ плннаго свою наружность, почтенную лтами, напротивъ, дв переднія его лапы, которыми онъ до настоящаго времени постоянно карабкался за край вывски, теперь, въ воображеніи голоднаго плнника, держали огромое блюдо, на которомъ шиплъ и киплъ большой вкусный кусокъ говядины, да кружку эля съ пной, блой какъ чистйшая овечья шерсть. Не Аристотель ли утверждалъ, что у людей смлыхъ и великодушныхъ бываютъ обыкновеніе объемистые желудки? Дло не въ томъ: Кристоферъ Снбъ ужь такъ былъ создалъ, онъ пожиралъ глазами сладкое видніе, и потомъ, пораженный обманомъ чувствъ, въ изнеможеніи падалъ на землю, чуть не въ обморокъ. Исчезла левъ, говядина и эль, и Кристоферъ Снбъ сидлъ одинъ, утшаясь голодомъ и мракомъ.

Сознаніе своей невинности для человка служитъ большой опорой въ несчастіи, и Китъ чувствовалъ, что если бы его хотя немного подкрпили пищей да пивомъ, то онъ и въ колод сохранилъ бы всю бодрость своего духа. Но оставаться одному въ голод, холод и темнот… тс! слушайте!

Кристоферъ навострилъ слухъ. Точно такъ, луна покрылась тучей, онъ не совсмъ хорошо можетъ различать предметы, но нтъ никакого сомннія, да, это онъ, медленный, мрный шагъ власти! Ршено, думаетъ Китъ, идетъ педель Скогсъ!

Тутъ, однако, Китъ немного ошибся, то былъ не педель Скогсъ, а заблудившійся оселъ.

Оселъ смло подошелъ къ колод и кротко посмотрлъ на Кристофера, а Кристоферъ Снбъ, ничуть не испугавшись, во вс глаза глядлъ на осла.

ГЛАВА II.

Читатель! Кристоферъ Снбъ сидитъ въ колод, и судьба его въ рукахъ — у осла! Кроткое животное, какъ будто съ видомъ участія, жалобно смотритъ на Снба, а плнникъ нашъ, тронутый состраданімъ, участіемъ или другимъ какимъ чувствомъ, выражающимся въ глазахъ добраго животнаго, въ знакъ признательности, гладитъ его по голов. Вотъ насъ двое, думаетъ Снбъ: вотъ мы стоимъ голодные, мерзлые… Но въ эту минуту въ пол раздались шаги, и забывъ о бдствіяхъ осла, Китъ подумалъ только о самомъ себ. Оселъ отошелъ отъ колоды, и въ то же мгновеніе два человчка кинулись за него и принялись тузить и ругать за побгъ.

— Бдняга! со вздохомъ не кликнулъ Кристоферъ, удары отдавались у него въ сердц.

— Это что? спросилъ одинъ изъ людей.

— Голосъ изъ колоды, отвчалъ другой, и сдлавъ нсколько шаговъ впередъ, онъ остановился передъ Снбомъ и хохоталъ до упаду, глядя за него.— Что, разв острогъ-то ужь совсмъ набили, что тебя пустили кормиться на выгон? спросилъ оборванный человкъ, котораго, судя по наружности, можно было принять за странствующаго мдника.— Посмотри-ка сюда, Майкъ! закричалъ онъ.

И товарищъ его подошелъ къ колод.

Майкъ очевидно принадлежалъ къ цыганскому племени. Оглянувъ Снба съ ногъ до головы, онъ снялъ свою шляпу и съ принужденнымъ паосомъ воскликнулъ:

— И вотъ какъ поступаютъ люди другъ съ другомъ!

— А что, хотлъ бы ты выбраться отсюда? спросилъ мдникъ.

— Еще бы! отвчалъ Снбъ. О, если бы люди, боле сильные, ршились подражать иногда мднику въ его краткости и быстрот! Безъ всякихъ реторическихъ прикрасъ, онъ предложилъ ясный и простой вопросъ, и какъ только получилъ такой же ясный и простой отвтъ — смотрите!— въ одно мгновеніе ока, ноги Кристофера освободились отъ постыдной колоды, и самъ онъ, потягиваясь, стоялъ на лугу. Наблюдательный глазъ тотчасъ замтилъ бы, что ловкость, съ которою мдникъ разломалъ замокъ колоды, не могла быть однимъ природнымъ дарованіемъ: быстрота и увренноетъ его пріемовъ ясно обнаруживали значительную въ этомъ дл опытность.

Ну, а теперь что ты намренъ длать? спросилъ Снеба его освободитель, и никогда вопрошаемый не находился въ такой неизвстности, что отвчать, какъ Снбъ.

— Вина не моя, сказалъ онъ: — а должно сознаться, что въ моемъ добромъ имени есть дира.

— Ступай съ нами, мы ее запаяемъ, великодушно предложилъ цыганъ.

Снбъ молчалъ, можетъ быть, онъ сомнвался въ искусств мастера.

— Это еще не все, прибавилъ мдникъ: — у насъ сегодня будетъ жареный гусь за ужиномъ.

— Ршено, отвчалъ Снбъ: — я вашъ!

Такъ какъ мы нисколько не желаемъ представить Кита лучшимъ, чмъ онъ былъ на самомъ дл, то и не скроемъ отъ читателя нашего подозрнія, что перспектива жаренаго гуся гораздо боле побудила его послдовать за своими новыми знакомцами, чмъ нравственная польза, которой онъ могъ ожидать отъ нихъ для себя. Онъ просидлъ въ колод шесть часовъ сряду, проголодался, промерзъ… но не будемъ и говорить о бдственности его положенія. Жареный гусь! Если только есть у читателя внутренности, то онъ пойметъ всю необъятную прелесть этого искушенія. Въ силахъ ли человка было, при такихъ условіяхъ, думать о чемъ-нибудь другомъ. Жареный гусь! Благовонія арабскія! Пусть себ возвышенный моралистъ закрываетъ глаза да зажимаетъ ноздри, Кристоферъ Снбъ былъ смертный человкъ.

— Чтожь, идешь съ нами, а? спросилъ мдникъ: — ну, такъ поспшай же, да такъ какъ ноги твои въ колод-то не лучше стали, такъ взлзай на юньскую Розу, да на, возьми, вотъ, палку!

Мигомъ вскочилъ Кристоферъ на осла съ душистымъ именемъ, и судя потому, какъ онъ обращался съ юньской Розой, можно заключить, что онъ совершенно позабылъ о томъ расположеніи, которое ощущалъ къ ней въ то время, когда еще сидлъ въ колод. И то правда, впрочемъ, тогда еще не было у него въ виду жаренаго гуся.

Оселъ, покорный палк, помчался такъ быстро, какъ будто ршился навсегда искупить свою братью отъ прозвища лнивыхъ животныхъ. Цыганъ и мдникъ бжали вслдъ за нимъ, и чрезъ полчаса, все общество остановилось у палатки, съ патріархальной простотой разбитой на зеленой лужайк. Огонь, разложенный у входа въ палатку, проникъ теплотой своей въ самое сердце Кита — и былъ ли то запахъ полевыхъ цвтовъ или запахъ жаренаго гуся, что такъ пріятно пощекоталъ его обоняніе, онъ наврное сказать не могъ, не подлежитъ сомннію, что онъ предположилъ послднее. Цыганъ и мдникъ подошли къ огню, а Кристоферъ Снбъ, соскочивъ съ осла, съ подобающею скромностью стоялъ въ сторон. Смотря во вс глаза и втягивая въ себя воздухъ, Китъ разглядлъ, что у огня сидла женщина и варила что-то — ‘наврное общанный ужинъ’, подумалъ онъ. Онъ нюхалъ и нюхалъ, и сердце точно отвалилось у него, когда онъ, наконецъ, услышалъ, какъ женщина, съ приличной энергіей воскликнула:

— А гуся-то нтъ!

— Гджь онъ? спросилъ м инкъ.

Едва усплъ онъ произнести эіи слова, какъ какой-то человкъ выскочилъ изъ-за кустовъ. На одно мгновеніе, мдникъ и Цыганъ не знали было, на что ршиться, они схватились за палки и съ жестами, совсмъ не привтливыми, ожидали приближенія незнакомца, но, наконецъ, вглядвшись въ него, встртила его радостными восклицаніями. Китъ, изъ предосторожности, отошелъ еще дальше отъ своихъ товарищей, которые, по видимому, совсмъ позабыли о гостепріимств, съ такимъ великодушіемъ общанномъ освобожденному ими плннику. Онъ стоялъ, или, правильне сказать, лежалъ на трав въ сторон и, съ равнымъ безпокойствомъ сердца и желудка, слдилъ за движеніями своихъ пріятелей, которые смялись и, казалось, шутили надъ чмъ-то между собой, а потомъ, присвъ на корточкахъ вокругъ огня, принялись за жаренье гуся, котораго Китъ ожидалъ съ такимъ нетерпніемъ. Гусь есть, наконецъ, и очевидно было Киту, что цивилизація коснулась и цыганъ, потому что они не стали сть своихъ птицъ въ перьяхъ, а принялись сначала ихъ ощипывать.

— А сколько ты ихъ подобралъ? спросилъ мдникъ.

— Семерыхъ, отвчалъ незнакомецъ: — да чуть не поймалъ и стараго гусака.

— Молодецъ ты совсмъ, воскликнулъ цыганъ: — а мы думали было, что ты позабылъ обдлать это дло.

— Не на того напали, возразилъ незнакомецъ.— Признаюсь, впрочемъ, порядочно мн пришлось пробжаться отъ кладбища, да я не считалъ себя безопаснымъ, пока не уврился, что засадили Кита.

— Кто такой Китъ? спросилъ цыганъ.

— Китъ? молокососъ, отвчалъ находчикъ ужина.

Какъ только Кристоферъ услышалъ это сужденіе, произнесенное надъ нимъ или, по крайней мр, надъ его соименникомъ, онъ поднялся на ноги и тихонько пробрался къ самой палатк.

— Молокососъ, въ школ бывало его скли за меня, а теперь, ха! ха! право не подивлюсь я, если его когда-нибудь по ошибк, вмсто меня, повсятъ.

Въ этой картин, въ одномъ представленіи о томъ, что человка, совершенно невиннаго, вздернутъ на вислицу единственно по ошибк вмсто настоящаго виновнаго, было столько непреодолимо смшнаго, что все общество покатилось со смху.

— Вотъ видите, какъ только насъ спугнули съ кладбища, такъ я со всхъ ногъ пустился бжать домой, къ хозяину. Ну, не поврите какъ пріятно мн было узнать, что схватили Кита Снба. И отчего бы, вы думали, напали на него? шляпу его нашли на кладбищ. Ну, ха! ха! Право, умру со смху! Какъ бы вы полагали, кто кинулъ туда его шляпу?

— Августъ Дбльбренъ! закричалъ Кристоферъ Снбъ,

И Августъ, выронивъ изъ рукъ украденную утку, со страхомъ и удивленіемъ смотрлъ на оскорбленнаго друга. Китъ былъ созданіе добродушное, кроткое, но какъ только вспомнилъ онъ о своемъ незаслуженномъ позор, такъ внезапно почувствовалъ, что пальцы его вцпились въ горло Дбльбрену, между тмъ какъ этотъ необыкновенно ловкій молодой человкъ вертлся и извивался какъ угорь, а лицо его совершенно почернло.

— Не убьешь же ты его! сказалъ цыганъ.

— Крещеный ли ты человкъ? спросилъ мдникъ.

Китъ выпустилъ изъ рукъ своего обидчика, который, едва переводя духъ какъ рыба, которую вытащили изъ воды, бросился къ Киту, схватилъ его въ свои объятія и — повримъ ли? (темно было, и Китъ не могъ хорошенько разглядть его лица) — проливая горькія слезы, клялся, что умретъ въ этомъ положеніи, если Китъ тотчасъ же его не проститъ.

— Я все длалъ для лучшаго, уврялъ Дбльбренъ.

— Засадить меня въ колоду! угрюмо возразилъ Кристоферъ.

— Все, все для лучшаго, повторялъ Дебльбренъ, который рыдалъ обильно, но словъ къ оправданію что-то не находилъ.

— Совсмъ погубить мою добрую славу! воскликнулъ Снбъ, и снова сердце въ немъ заговорило.

— Что такое добрая слава? спросилъ мдникъ.

— Можетъ, это подливка вкусная къ жаренымъ уткамъ? спросилъ цыганъ: — если такъ, то подавай намъ ее сюда поскоре! Ну, чего хнычешь какъ ребенокъ? продолжалъ онъ, обращаясь къ Дбльбрену.— Присдай-ка, говорю, присдай!

— Да возьми лучше, ощипывай утокъ, а не плачь какъ баба, прибавила женщина, къ удивленію, въ первый разъ вмшиваясь въ разговоръ.

Хотя Дбльбренъ и былъ растроганъ до глубины души упреками Снба, но онъ все же понималъ, что и на немъ, какъ на всхъ, лежали общественныя обязанности, а потому, хотя онъ и задыхался отъ скорби, но удержалъ свои слезы и принялся ощипывать утокъ.

— Ты себ пальцы оближешь за ними, сказалъ мдникъ, обращаясь къ Снбу: — на, вотъ, возьми, сними-ка пушокъ съ этого молодца!

И съ этими словами онъ бросилъ Снбу убитаго селезня.

— Ни за что въ свт не притронусь къ нимъ! отвчалъ Кристоферъ.

— Ну, я знаю, что мы пообщали теб гуся, да что длать? Разв есть на свт что либо врное? Къ чему такая прихотливость? Нельзя было достать гуся, такъ уберемъ, не жалуясь, и пару утокъ, да и за то поблагодаримъ небеса!

Утокъ ощипали очень скоро, хотя Кристоферъ и не принималъ въ этой работ никакого участія. Молча стоялъ онъ въ отдаленіи, опираясь о дерево, и хотя твердо ршился не тронуть ни куска похищеннаго добра, но все-таки какое-то необъяснимое очарованіе приковывало его къ мсту.

Онъ смотрлъ на жарившихся утокъ и съ нестерпимой болью желудка втягивалъ въ себя, ихъ соблазнительный ароматъ. Мдникъ и цыганъ смялись, а женщина суетилась около огня, между тмъ какъ несчастный Августъ Дбльбренъ, держа руку на сердц и поглядывая на утокъ, вздыхалъ повременамъ изъ глубины души. Онъ чувствовалъ возраставшій аппетитъ и вздыхалъ о потерянномъ друг.

Въ очень непродолжительномъ времени подали ужинъ. Кристоферъ подвинулся ближе къ огню и слъ на траву, но все еще твердо отказывался попробовать хоть кусокъ украденной утки, хотя мдникъ, цыганъ и женщина очень усердно его упрашивали.

— Не пойдутъ он вамъ въ прокъ, говорилъ Кристоферъ, между тмъ какъ товарищи его разрывали на куски и усердно жевали украденныхъ утокъ.— Поврьте мн, не пойдутъ он вамъ въ прокъ!

Кристоферъ все продолжалъ твердить Дбльбрену, что ‘не въ прокъ ему пойдутъ его утки’, хотя мы и не скроемъ, что за всякимъ повтореніемъ этого совта, моралистъ самъ все ближе и ближе подвигался къ огню и невольно все громче и громче чмокалъ губами. Въ десятый разъ повторилъ Снбъ ‘не въ прокъ пойдетъ вамъ ваше добро’, и руки его уже только на вершокъ разстоянія находились отъ вкусной, жирной утки, какъ вдругъ раздался крикъ подбжавшихъ людей, произошла схватка, его навшіеся товарищи разбжались, а добродтельный Кристоферъ мерзъ, сидя на трав, подъ присмотромъ педеля и констебля.

Кражу обнаружили, открыли бгство Снеба, и дятельные чиновники гемпенфильдской полиціи прослдили убжавшаго преступника и украденныхъ утокъ до самой зеленой лужайки. Кристоферъ Снбъ ‘родился для вислицы’.

ГЛАВА III.

Особенно счастливъ былъ Китъ въ томъ отношеніи, что засданія уголовнаго суда должны были скоро открыться, счастливъ, говоримъ, потому что избавлялся отъ тяжкой, продолжительной неизвстности своей судьбы, и такъ какъ онъ обвинялся въ страшномъ преступленіи, въ преступленіи, которое становилось тмъ ужасне, что въ послднее время часто было повторяемо, то онъ находился въ томъ опасномъ положеніи, въ которомъ случается бывать преступникамъ, долженствуемымъ быть казнимыми для примра. Украсть нсколькихъ утокъ составляетъ, нельзя не сознаться, важное общественное зло, но сдлать эту кражу посл того, какъ въ ней неоднократно уже оказывались виновными другіе, составляетъ, полагать должно, зло несравненно боле важное. И потому, если шесть первыхъ похитителей утокъ будутъ только приговорены къ ссылк, то седьмой необходимо долженъ быть повшенъ! Что касается до Кристофера, то онъ былъ, по крайней мр, седьмой, очевидно, что онъ родился для вислицы, то есть для примра.

Но все еще ему оставалась одна надежда. Главное, на что ему слдовало обратить вниманіе, было не то, какъ велико преступленіе, а то, кто будетъ его судить. Если судья Бттеръ, то все дло окончится нсколькими ударами розогъ да непродолжительнымъ заключеніемъ въ тюрьм, но, если обязанность эта падетъ на господина барона Ссъ-перъ-колла, ршено, быть Кристоферу Снбу примромъ, то есть покойникомъ.

Несчастный Кристоферъ! не избгнуть теб своей судьбы, ты родился для вислицы, и казнь твоя уже почти-что готова, прислушайся-ка, какъ гремятъ трубы, какъ возвщаютъ он страшное приближеніе барона Ссъ-перъ-колла!

Украденныя утки, или, правильне сказать, головки нкоторыхъ изъ нихъ найдены были у Кристофера Снба, владльцы утокъ ршались показать подъ присягой, что головки эти составляли ихъ собственность, судить обвиняемаго долженъ былъ баронъ Ссъ-перъ-коллъ, и вотъ не замедлитъ исполниться древнее пророчество гемпенфильдскихъ жителей: ‘Кристоферъ Снбъ родился для вислицы’. Еще одно обстоятельство говорило противъ обвиняемаго. Августъ Дбльбренъ, добродтельный, скромный, благонамренный молодой человкъ убжалъ неизвстно куда, безъ сомннія увлеченный дурнымъ примромъ и совтами Кита Снба.

Наконецъ насталъ день суда. Кита поставили у перилъ, судебной залы, и увренный въ своей невинности, онъ, по мннію гемпенфильдскихъ жителей, смотрлъ закоренлымъ, отъявленнымъ негодяемъ. Ему бы слдовало быть уничтоженнымъ, сокрушеннымъ сознаніемъ своей вины, а онъ стоялъ очень орямо и смотрлъ кругомъ совершенно спокойно. Дошла очередь до его дла. Отъ владльца утокъ ‘отобрали подробное показаніе’, какъ объяснила впослдствіи газета графства. Похищенныя утки найдены были уже съденными, а обглоданныя кости ихъ разбросанными по трав, вокругъ костра, у котораго Снбъ былъ задержанъ. Свидтель нисколько не сомнвался въ томъ, что головки эти принадлежали похищеннымъ у него уткамъ. Въ принадлежности ему именно тхъ самыхъ утокъ, которыхъ головки ему были предъявлены, онъ былъ столько же увренъ, какъ въ принадлежности ему собственныхъ его дтей. Въ сара его сдланъ былъ взломъ, и изъ него украдены четыре утки, предъявленныя ему головки принадлежали двумъ уткамъ: одна изъ нихъ селезню, это онъ охотно подверждалъ присягой, ошибиться ему не было никакой возможности, онъ воспитывалъ своихъ утокъ съ того самого времени, какъ он вылупились изъ яицъ, кормилъ ихъ каждый день изъ своихъ рукъ и безъ труда могъ узнать въ цлой тысяч. Свидтель вполн понималъ важность присяги и отвтственность присягающаго и все свое показаніе ршался подтвердить присягой.

Господинъ баронъ Ссъ-перъ-коллъ, между прочими своими антипатіями не могъ терпть слишкомъ многорчивыхъ свидтелей. Между тмъ какъ владлецъ утокъ продолжалъ ее всею подробностью излагать свое показаніе, судья все боле и боле докучался и сердился на дерзкую самоувренность этого глупаго мужика. Вслдствіе этого, но внезапному перевороту чувствъ, онъ ощутилъ искреннее расположеніе къ обвиняемому. Свидтель все продолжалъ говорить съ тмъ же неприличнымъ проворствомъ, а баронъ Ссъ-перъ-коллъ восклицалъ, обращаясь самъ къ себ, но такъ громко, что вс присутствовавшіе удобно могли его слышать: ‘Ну, вотъ, ну, вотъ!’ ‘вздоръ, вздоръ!’ ‘чудакъ!’ ‘Куда тутъ присягать!’

— И такъ вы утверждаете подъ присягой, что это головка вашего селезня? спросилъ адвокатъ въ десятый и въ послдній разъ.

— Утверждаю, отвчалъ свидтель: — и готовъ утверждать хоть до завтрашняго утра.

— Вздоръ! вздоръ! вздоръ! говорилъ баронъ самому себ, но, по обыкновенію, совершенно громко: — у одного селезня головка точно также похожа на головку другого селезня, какъ одно утиное яйцо похоже на другое.

Адвокатъ преслдовавшій кончилъ свое дло, какъ адвокатъ обвиняемаго поспшно вскочилъ на ноги и обратился къ свидтелю.

— Подождите, любезный, сказалъ онъ: — позвольте мн предложить вамъ простой вопросъ, помните, что вы показываете подъ присягой. Разв у одного селезня головка не точно также походитъ на головку другого селезня, какъ одно утиное яйцо походитъ на другое?

Перо выпало изъ рукъ барона Ссъ-перъ-колла, лицо его приняло самое торжественное выраженіе, и между тмъ какъ свидтель стоялъ, почесывая себ затылокъ, и молчалъ, онъ обратился къ адвокату съ слдующими словами:

— Мистеръ Мантрепъ, я вижу въ этомъ дл перстъ судьбы: вопросъ, который такъ превосходно, такъ удачно предложили вы свидтелю, въ эту самую минуту рождался въ моей голов.

Свидтель все еще почесывалъ себ затылокъ, а судья, съ презрніемъ отъ него отвернувшись, сказалъ присяжнымъ,

— Господа, мы должны освободить обвиняемаго, обвиненіе ни на чемъ не основано.

Обвиняемый, намреваясь во всей точности воспользоваться словами судьи, хотлъ было, нисколько не медля, бжать вонъ, но судья остановилъ его и обратился къ нему съ слдующею торжественною рчью:

— Кристоферъ Снбъ, ты отдлался благополучно, ты ли укралъ утокъ у этого человка или нтъ, это навсегда останется неисповдимою тайною твоего сердца! Какъ бы то ни было, ты несравненно обязанъ предусмотрительности, уму, рдкой находчивости твоего адвоката. Дло могло бы пойдти совсмъ иначе, ты отдлался отъ бды, смотри жь не показывайся сюда больше никогда!

До крайности изумлены были гемпенфильдскіе жители этимъ неисполненіемъ стариннаго пророчества. Кристоферъ Снбъ хотя и родился для вислицы, но, по крайней мр, до будущихъ засданій уголовнаго суда ужь ни въ какомъ случа не можетъ быть повшенъ.

Кристоферъ Снбъ освобожденъ отъ суда, но городская тюрьма оставила неизгладимое пятно на его имени. Въ глазахъ закона онъ былъ олицетворенной невинностью — пустое утшеніе въ сравненіи съ многозначительными намеками и перешептываніями сосдей! Что оставалось ему длать? Если уйдти, то куда направить свои шаги? Сто разъ проклиналъ онъ жестокую судьбу, которая свела его съ этимъ другомъ-измнникомъ, Августомъ Дбльбреномъ! Когда Кристоферъ вышелъ изъ тюрьмы, все его богатство состояло изъ десяти шиллинговъ. Въ продолженіи цлаго дня онъ, какъ браконьеръ, скитался по полямъ и лугамъ. Двадцать разъ садился онъ подъ заборами, двадцать разъ вынималъ изъ кармана свой капиталъ, раскладывалъ монеты на рук и глядлъ на нихъ, какъ будто надялся-получить отъ нихъ какой-нибудь благой совтъ. Ему случалось когда-то читать о лондонскихъ лордъ-мерахъ, о богатыхъ купцахъ, изъ которыхъ одни вошли въ Лондонъ съ полкроной, другіе безъ копйки въ карман и въ обношенныхъ сапогахъ скитались по улицамъ этой столицы. Были же люди, которые начинали еще съ меньшими средствами, чмъ онъ, почему жь ему было отчаяваться? Въ узл у него были три рубля и дв пары чулокъ, сюртукъ у него былъ не потертъ, сапоги цлы, шляпа почти-что нова. Правда, онъ былъ въ тюрьм, да въ Лондон этого никто не узнаетъ. Ршено, онъ проберется въ Гемпенфильдъ, простится съ красавицей своей Полли Спайсеръ и потомъ, опоясавъ чресла, пустится въ странническій путь. Китъ окончательно принялъ это. мужественное намреніе. Въ послдній разъ онъ вынулъ изъ кармана свои десять шиллинговъ, вновь пересчиталъ ихъ и принялся глубоко обдумывать, какъ бы поменьше издержать на дорогу. До Лондона было, по крайней мр, полтораста миль, и онъ разсчитывалъ, два или три шиллинга ему придется издержать на дорожные расходы. Какъ часто бываютъ тщетными вс разсчеты человка! Въ ту самую минуту, какъ Кристоферъ Снбъ ршился до крайности ограничить свои потребности, отложивъ на дорогу только два шиллинга для того, чтобы войдти въ Лондонъ съ нетронутыми восьмью, въ эту самую минуту предсталъ предъ нимъ неизвстный человкъ и, приставивъ ему пистолетъ ко лбу, лаконически провозгласилъ: ‘Кошелекъ или жизнь!’

Кристоферъ не былъ трусомъ, но все же въ положеніи пистолета, направленнаго на разстояніи трехъ вершковъ отъ os frontis, есть нчто такое, что въ состояніи смутить самого смлаго человка. Снбъ, какъ громомъ пораженный этимъ требованіемъ, съ сомнніемъ въ голос спросилъ: ‘не ограбишь же ты меня!’

— Кошелекъ или жизнь! повторилъ разбойникъ, и такъ какъ лицо его было закрыто маской, то Кристоферъ и не могъ замтить, выразилось ли на немъ какое-нибудь участіе вслдствіе его вопроса, или нтъ.

— Я самъ только-что вышелъ изъ тюрьмы, отвчалъ Кристоферъ, полагая, что такъ-какъ и онъ, по имени по крайней мр, принадлежалъ къ воровскому братству, то и лолженъ былъ безъ чиновъ обращаться съ мошенникомъ.

— Врешь, закричалъ разбойникъ, длая такимъ образомъ косвенно комплиментъ честности Кристофера, насчетъ его правдивости.

— Клянусь честью, правда, меня судили за кражу и освободили, отвчалъ Снбъ, думая, что повредитъ себ въ глазахъ разбойника, если станетъ утверждать, что былъ, на самомъ дл, совершенно невиненъ.— Я думалъ было, что ужь совсмъ пришелъ мой конецъ, но счастье подоспло и я едва-едва вывернулся.

— Чтожь ты укралъ? спросилъ разбойникъ.

— Четырехъ утокъ, скромно отвчалъ Кристоферъ.

— Четырехъ утокъ! ахъ, ты презрнный негодяй! въ негодованіи воскликнулъ разбойникъ: — вотъ такіе-то мелкіе, ничтожные мерзавцы и позорятъ наше ремесло. Четырехъ утокъ!

— Мы… мы… отбили замокъ у сарая и взяли однихъ только утокъ, потому что ничего больше не нашли, сказалъ, извиняясь, Кристоферъ.

— Кошелекъ или жизнь! закричалъ еще громче разбойникъ, и осмотрвъ курокъ у пистолета, онъ приставилъ оружіе свое на вершокъ ближе къ голов похитителя утокъ.

Все еще Снбъ не ршался, еще одно мгновеніе, и онъ самъ бы кинулся на разбойника, но взглянувъ въ сторону,— онъ увидлъ двухъ товарищей вора, спокойно наблюдавшихъ за дйствіями своего пріятеля.

— Подумай еще минуту, такъ я кости твои оставлю на съденье воронамъ.

И какъ нарочно, въ ту самую минуту вблизи раздался крикъ этихъ птицъ.

Съ глубокимъ вздохомъ и все не отводя глазъ отъ пистолета, Кристоферъ отдалъ, наконецъ, свои десять шиллинговъ. Теперь если онъ и доберется до Лондона, то войдетъ туда безъ копйки въ карман.

— Я иду въ городъ, говорилъ Снбъ, тщетно стараясь возбудить въ вор состраданіе: — отдай мн, по крайней мр, хоть что-нибудь назадъ, чмъ же мн жить?

— Утокъ много будетъ по дорог, отвчалъ непоколебимый разбойникъ.— А теперь, пріятель, потрудись-ка снятъ свой сюртукъ да жилетку.

— Какъ, не оставишь же ты меня совсмъ безъ платья? воскликнулъ Кристоферъ.

— Нтъ, такъ жестокъ не буду, отвчалъ воръ.

И съ этими словами, сталъ снимать съ себя сюртукъ и жилетъ, какъ бы показывая тмъ, что намренъ только помняться съ намъ. Товарищи его стояли въ сторон и отъ души хохотали надъ шутливостью своего пріятеля. Снбъ ясно видлъ, что противиться было безполезно, и потому сбросилъ съ себя платье, которое разбойникъ поспшно подобралъ.

— А шляпа-то у тебя славная, и головы у насъ почти одинаковой величины, сказалъ онъ, надвая на Кристофера изношенную, засаленную шапку.

— Неужели жь ты оставишь меня такъ, отнявъ у меня ршительно все? въ отчаяніи спросилъ Снбъ.

— Нтъ, другъ мой, какъ можно! пріятельскимъ голосомъ отвчалъ разбойникъ: — я оставлю теб свой сюртукъ, жилетъ и шапку, да еще совтъ дамъ въ придачу. Вотъ водишь ли, мы тутъ по сосдству сегодня ночью обдлали одно дло, люди назовутъ, можетъ быть, его ночнымъ разбоемъ, ну, да мы не такъ строго смотримъ на вещи. Такъ вотъ что, пріятель, если случится, что тебя пригласятъ отобдать къ мистеру Дбльчину, въ Манну-лоджь, послушайся моего совта, не ходи въ этомъ сюртук!

Такъ сказалъ разбойникъ, и дв минуты спустя, Кристоферъ Снбъ, ограбленный, нищій, стоялъ одинъ въ пустомъ пол и съ отчаяніемъ смотрлъ вдаль.. Что ему было длать? Вернуться ли въ городъ, да объявить въ первомъ попавшемся дом о своемъ приключеніи? но кто повритъ ему — ему, чье имя было запятнано четырьмя украденными утками! А бродить въ окрестностяхъ города, то его еще, чего добраго, схватятъ какъ сообщника посл совершенія преступленія. Одно только оставалось ему средство: до берега не было и двадцати миль, и отказавшись отъ сладкой надежды увидаться еще разъ съ Полли Спайсеръ, еще разъ повторить ей обты вчной врности и любви, онъ свернулъ съ большой дороги и пошелъ прямо по направленію къ ‘синему морю’. Не станемъ сопровождать Кристофера Снба во всхъ его маловажныхъ приключеніяхъ, а увдомимъ только читателя, что, посл долгихъ и усильныхъ просьбъ, ему удалось, наконецъ, убдить капитана одного торговаго судна взять его къ себ на корабль, хотя капитанъ этотъ и объявилъ ему на своемъ оригинальномъ нарчіи, чтобъ онъ не иначе смотрлъ на себя, какъ на живой хламъ, во все время, пока будетъ на корабл.

ГЛАВА IV.

Въ продолженіе пяти лтъ безъ промежутка, Кристоферъ Снбъ скитался по морямъ. Такъ-какъ онъ родился именно для вислицы, то бури морскія не представляли для него ни малйшей опасности. Сама судьба застраховала его отъ потопленія: если бы его, какъ пробку, кинули на воду, то онъ все бы плавалъ, и точно такъ же, какъ пробка? никогда не пошелъ бы ко дну. Пять лтъ сряду былъ Кристоферъ матросомъ, а потомъ — смотрите — онъ вдругъ сдлался рабомъ, да, рабомъ-христіаниномъ у африканскаго мавра. Корабль, на которомъ онъ плылъ, былъ захваченъ шайкой морскихъ разбойниковъ, и храбрые матросы были забраны въ плнъ и распроданы по частямъ на различныхъ рынкахъ невольниковъ. Въ то время, какъ выставили Кристофера на базаръ для продажи, какъ понялъ онъ, что онъ не боле, какъ тюкъ товара, о которомъ будутъ спорить да торговаться, слезы невольно навернулись у него на глазахъ и грезы минувшаго стали возставать предъ его воображеніемъ. Снова видлъ онъ зеленую поляну своего роднаго городка, снова слышалъ крикъ своихъ современниковъ гусей, снова предстала глазамъ его колода! Педель Скогсъ величественно проходилъ мимо его, красавица Полли Спайсеръ, какъ нимфа, неслышно мелькала предъ его глазами, Августъ Дбльбренъ… но, какъ только сталъ Кристоферъ припоминать лисьи черты лица друга своего дтства, владлецъ его, думавшій о томъ, какъ бы поскоре да повыгодне сбыть его съ рукъ, далъ ему знать, что стоитъ не въ Гемпенфильд, а на рынк невольниковъ въ африканскомъ городк.

— Что, каковъ? спрашиваетъ торговецъ человческимъ товаромъ:— если нуженъ вамъ здоровый, крпкій невольникъ, хорошій работникъ, то лучшаго не найдете. Посмотрите-ка, не слишкомъ толстъ и не слишкомъ худощавъ!

Слова эти относились къ старику мавру, почтенной наружности, который съ недоврчивостью посматривалъ на предлагаемый товаръ.

— Англичанинъ, а? гм! есть у меня уже одинъ невольникъ изъ этого народа, лнивъ, — за полцны сейчасъ бы отдалъ его охотно. А что просишь за эту собаку-христіанина?

Владлецъ Снба взялъ мавра за рукавъ, отвелъ его въ сторону, и торгъ начался. Очевидно было Кристоферу, что продавецъ возвышалъ его достоинства до небесъ, между тмъ какъ покупщикъ съ равной энергіей оспоривалъ и количество ихъ, и качество.

Посл продолжительныхъ переговоровъ, торгъ, наконецъ, былъ заключенъ, и продавецъ, передавая Снба мавру, сказалъ:

— Ступай, вотъ твой господинъ!

— Горе мн! воскликнулъ Кристоферъ, сндаемыя отчаяніемъ:— стократъ бы лучше было не уходить съ родины и быть повшеннымъ на родной вислиц, чмъ остаться въ живыхъ для того, чтобъ быть проданнымъ старому злодю турку и влачить дни свои въ тяжкой невол, подъ палкой.

Справедливость въ отношеніи къ мавру заставляетъ насъ сказать, что мнніе о немъ его новаго невольника было неосновательно. Мулей Гассанъ Али Биббуббобъ былъ добрый господинъ, онъ слишкомъ высоко цнилъ своихъ невольниковъ, чтобы чрезъ мру подвергать ихъ наказаніямъ. Правда, палки, нельзя сказать, чтобъ были вещью совершенно неизвстною въ его владніяхъ, и отъ времени до времени онъ даже считалъ необходимымъ, впрочемъ, единственно для полезнаго примра, вздернуть виновнаго на вислицу, но это случалось рдко, по крайней мр мсяцъ прошелъ со времени послдней казни, когда Кристоферъ Снбъ сдлался законной собтвенностью Мулея Гассана Али Биббуббоба.

Какъ только Снба привели въ жилище его новаго господина, то тотчасъ же засадили за работу, заставивъ его копать, рыть и возить землю, съ закатомъ солнца работы прекратились и ему приказано было убираться на покой, въ ту лачугу, въ которой помщалась другая собака-невольникъ. Снбъ отправился по направленію къ указанному мсту, но прежде чмъ онъ усплъ переступить порогъ хижины, какъ невольникъ, его собратъ въ бд, съ громкимъ восклицаніемъ выбжалъ къ нему на встрчу и съ восторгомъ страсти заключилъ его въ свои объятія.

— Вотъ счастье, вотъ блаженство! О, Кристоферъ, какая благодтельная судьба завела тебя сюда?

Снбъ вздрогнулъ отъ удивленія, услышавъ голосъ своего новаго товарища, и наконецъ, освободившись отъ его объятій, въ исхудаломъ лиц, въ изнуренныхъ и измученныхъ чертахъ невольника, узналъ образъ своего ранняго, своего пагубнаго друга, Августа Дбльбрена. Ему обязанъ былъ Кристоферъ позоромъ, тюрьмой, изгнаніемъ, рабствомъ, но несмотря на то, онъ не могъ удержаться отъ слезъ и обнималъ его какъ роднаго брата.

— Боже мой! Августъ! ты какъ попалъ сюда? воскликнулъ Кристоферъ.

И Августъ кратко разсказалъ ему плачевную повсть о своихъ похожденіяхъ, такъ кратко, что даже совсмъ опустилъ многія обстоятельства, которыя въ глазахъ біографа, можетъ быть, значительно оттнили бы характеръ повствованія. Онъ не находилъ словъ для изображенія всей низости, подлости, всей черной неблагодарности цыгана и мдника. Оказалось, что люди эти, опасаясь, чтобы Дбльбренъ не разсказалъ про нихъ, при случа, на пользу морали, какихъ нибудь непріятныхъ истинъ, заманили его на морской берегъ и выдали въ руки вербовщика. Несчастнаго Дбльбрена увезли далеко отъ страны его предковъ, на грязномъ, жалкомъ корабл, которому суждено было сдлаться добычею шайки морскихъ разбойниковъ. Однимъ словомъ, Дбльбренъ былъ продинъ своему настоящему господину и прослужилъ уже ему два года.

— И умремъ мы здсь! въ отчаяніе воскликнулъ Кристоферъ.

— Не думаю, отвчалъ Дбльбренъ: — чтобъ мн пришлось еще долго здсь оставаться, дядя мой разбогатлъ, я уже писалъ ему о своемъ несчастій и просилъ прислать за меня выкупъ.

— Еслибъ онъ прислалъ денегъ за насъ обоихъ! вскрикнулъ обнадеженный Снбъ.

— Наврядъ ли это будетъ возможно, отвчалъ безутшный Августъ.

И тотчасъ же, перемнивъ предметъ разговора, попросиль Кристофера, съ своей стороны, разсказать ему свои приключенія. Кристоферъ, ничего не забывая, передалъ ему во всей подробности все, что ни случилось съ нимъ съ самаго времени ихъ разлуки. Въ особенности настаивалъ онъ ни безчеловчности ограбившаго его разбойника, хотя бы и могъ вовсе опустить это событіе, такъ какъ Дбльбренъ имлъ случай совершенно хладнокровно наблюдать всю сцену со стороны — обстоятельство, о которомъ онъ, впрочемъ, счелъ за лучшее не сказать своему другу ни слова.

— Ты пострадалъ, не спорю, Кристоферъ, сказалъ Августъ, совершенно позабывая, кто былъ источникомъ всхъ этихъ страданій: — но все же, сознайся, утшительно, посл всхъ нашихъ бдствій, встртиться, наконецъ, съ старымъ другомъ. Не знаю, какъ ты, а что касается до меня, то я очень радъ, что тебя вижу.

— Что прошло, то прошло, отвчалъ Снбъ, посл нкотораго молчанія: — итакъ, Августъ, вотъ теб опять моя рука! Ну, а каковъ же, скажи мн, нашъ теперешній господинъ?

— Чудовище, Китъ! хуже, чмъ чудовище! онъ уже трехъ женъ своихъ увязалъ въ мшки съ того времени, какъ я у него служу.

— Увязалъ въ мшки! воскликнулъ Китъ.

— Да, ему показалось, что он перемигнулись разъ съ рабами изъ-подъ покрывалъ, такъ онъ увязалъ ихъ въ мшки, да и въ море! Таковы здсь законы о брак, и всякій мужъ самъ себ судья!

— А что, жены его очень хороши? спросилъ Снбъ.

Дбльбренъ вздрогнулъ отъ ужаса, услышавъ этотъ вопросъ.

— Не видлъ, Китъ, ни разу не видлъ ни одной! ни за что въ свт не ршился бы взглянуть на нихъ, если бы даже он сами на колняхъ меня умоляли! Говорятъ, он чудно хороши, но я довольствуюсь тмъ, что слышу.

Проходятъ дни, недли, мсяцы, и вотъ уже цлый годъ, какъ Кристоферъ Снбъ сидитъ въ невол. Веселость нрава поддерживаетъ его въ цпяхъ, но Дбльбренъ съ каждымъ днемъ становятся все угрюме и скучне. Не получая никакого извстія отъ дяди, онъ, наконецъ, полагаетъ, что ему придется умереть въ невол и утшаетъ себя тмъ, что бранитъ Кристофера за его веселость.

— Постыдился бы ты! говоритъ онъ ему: — ты врно не британецъ и не любишь своего отечества, а то не былъ бы такъ счастливъ съ этими язычниками!

Случилось такъ, что Кристоферу пришлось въ продолженіе цлаго мсяца работать въ части сада, прилегавшей къ самымъ окнамъ тхъ комнатъ, въ которыхъ помщались двадцать женъ стараго мавра. Часто забивалось его сердце, когда какая нибудь красавица, подъ покрываломъ, проходила мимо него, и онъ вспоминалъ о милой своей Полли Спайсеръ, часто покушался онъ поднять глаза, но мысль объ опасности постоянно его останавливала. День за днемъ проходилъ у него въ этой борьб любопытства со страхомъ. Но вотъ, въ одинъ вечеръ, предъ окончаніемъ работъ, слухъ его былъ пораженъ звуками прелестнаго голоса, напвавшаго нжную мавританскую мелодію. Очевидно ему было, что пвица находилась въ бесдк, отстоявшей отъ него не боле, какъ на пятьдесятъ шаговъ. Ршено! бояться нечего, взглянетъ онъ, наконецъ, на лицо красавицы! и подойдя на носкахъ къ самой бесдк, Кристоферъ поднялъ глаза и увидлъ не только одну изъ женъ мавра, но и самого страшнаго старика-мужа, сидвшаго на корточкахъ, за трубкой. Женщина вскрикнула, Мулей вскочилъ на ноги, а Кристоферъ Снбъ пустился бжать. Оскорбленная жена замтила, чти преступникъ былъ одинъ изъ христіанскихъ невольниковъ, но какой — не знала. Мулей Гассанъ, со всею готовностью нжнаго супруга, тотчасъ поклялся пожертвовать ей головой виновнаго.

Къ невыразимому ужасу Дбльбрена, его и Снба немедленно призвали къ Мулею. Китъ уврялъ, что ни въ чемъ не виновенъ, а Дбльбренъ, проливая цлые ручьи слезъ, предлагалъ присягнуть, что онъ невиненъ какъ агнецъ. Какой ни былъ турокъ ослпленный невръ, онъ все же имлъ нкоторое понятіе о правосудіи. Первою его мыслью было немедленно и безъ дальнйшихъ разговоровъ снять головы съ обоихъ невольниковъ, но, наконецъ, онъ ршился дать имъ отсрочку на три дня. Если въ продолженіе этого времени виновный сознается, то онъ одинъ умретъ собачьей смертью, то есть будетъ повшенъ, если же не сознается никто, то оба погибнутъ. Разговоръ, который произошелъ между друзьями, вслдствіе этого ршенія, продлился на всю ночь и былъ необыкновенно оживленъ.

— Ты славный малый, говорилъ Дбльбренъ: — всегда былъ славнымъ малымъ и всегда будешь славнымъ малымъ! и потому, милый Кристоферъ, сознайся, скажи правду и спаси друга!

— По крайней мр утшительно намъ будетъ умереть вдвоемъ.

— Но вдь низко, подло вдь заставлять страдать другого за свою вину, воскликнулъ Дбльбренъ.

— Крякай, крякай, крякай, отвчалъ Снбъ, но непріятель, по видимому, совершенно позабылъ про старину и про четырехъ утокъ.

— Но, милый Китъ, не захочешь же ты напрасно погубить своего друга!

— А твое предательство? спросилъ Снебъ, живо вспоминая кладбище, колоду и цыгана съ мдникомъ.

Вс убжденія Дбльбрена были тщетны, и испуганный упорствомъ Снба, онъ вдругъ опасно заболлъ. Мавръ, однако, твердо ршившійся привести въ исполненіе свое правосудное ршеніе, послалъ къ нему своего доктора. Этотъ ученый мужъ сначала опоилъ Дбльбрена, потомъ выпустилъ изъ него неслыханное количество крови и наконецъ объявилъ, что онъ непремнно умретъ: докторъ оставилъ Дбльбрена, увряя его, что онъ не проживетъ и одного дня.

— Я умираю, сказалъ Августъ Кристоферу, и въ первый разъ въ жизни, казалось, на лиц у него была написана правда.— Я умираю, и такъ какъ мы когда-то съ тобой не совсмъ были въ ладу, то надюсь, другъ мой, что ты простишь меня теперь.

— Изволь,— отвчалъ Китъ: — охотно прощаю теб все, только окажи мн послднюю услугу: милый другъ, такъ какъ уже ты наврное умрешь, то возьми на себя этотъ небольшой проступокъ!

— Какъ, что это, про жену? вскричалъ Августъ.

— Я сидлъ въ колод за тебя, я вынесъ на себ всю тяжесть твоихъ украденныхъ утокъ, замтилъ Кристоферъ.

— Можетъ быть, я подымусь, сказалъ Дбльбренъ.

— Не можетъ быть! отвчалъ Снбъ.

— Ну, а если я поправлюсь? спросилъ Августъ.

— Ты ужь покойникъ, отвчалъ Снбъ.

Больному становилось все хуже и, наконецъ, полагая, что находятся уже при послднемъ издыханіи, онъ объявилъ, что онъ виновный, что онъ осмлился взглянуть на жену своего господина.

Странно! не усплъ Августъ сдлать этой исповди, какъ въ ту же минуту началъ оправляться. Выздоровленіе его было даже быстре, чмъ самая болзнь, и черезъ три дня онъ оправился — для вислицы. Тщетно клялся Дбльбренъ, что онъ солгалъ. единственно для того, чтобы спасти своего друга, тщетно умолялъ онъ Кристофера мужественно сознаться въ своемъ проступк! Старикъ-мавръ стоялъ на своемъ, и Августа Дбльбрена повсили.

Несчастный Дбльбренъ! Черезъ три дня посл его смерти пришелъ выкупъ, посланный его дядей, и мавръ, не говоря ни слова о бдствіи, приключившемся покойнику, выдалъ на мсто его живаго Кристофера.

Снбъ вернулся домой, женился на Полли Спайсеръ, сдлался зажиточнымъ купцомъ и умеръ — такъ гласитъ надгробный камень на гемпенфильдскомъ кладбищ — на шестьдесятъ четвертомъ году отъ рожденія.

Пусть же впередъ никто не пророчитъ, что всякій шалунъ ‘родился для вислицы’.

МАТЬЮ КЛИРЪ,
ЧЕЛОВКЪ, ‘КОТОРЫЙ ЗНАЕТЪ, ЧТО ДЛАЕТЪ’.

ГЛАВА I.

— Съ такимъ прекраснымъ, независимымъ состояніемъ! Ахъ, сэръ, сэръ!

И въ то время, какъ говорящій касался словъ ‘независимое состояніе’, его голосъ дрожалъ, и изъ каждаго глаза выступала слеза, какъ брилліантъ самой лучшей воды.

— Ахъ, Боже мой! хоть бы мистеръ Клиръ только заглянулъ въ себя, потому что съ такимъ состояніемъ….

Дло въ томъ, что Матью, хотя и самая слпоглазая сова, имлъ, по своимъ понятіямъ, орлиную силу взгляда. Улитка, которая носитъ глаза на оконечностяхъ своихъ рожковъ, не могла похвастаться такою зоркостью. Ничего не видя, онъ, къ полному своему удовольствію, могъ видть предметы насквозь. Но, допуская вмст съ разсуждающимъ вышеприведеннымъ джентльменомъ (въ надлежащее время мы вернемся къ нему), что Матью никогда не заглядывалъ въ себя, не должны ли мы остановиться прежде, чмъ начнемъ удивляться ему или осуждать его? Случалось ли вамъ когда нибудь спускаться въ угольныя копи, въ оловянные рудники, или, такъ какъ вы имете видъ путешественника, въ краковскія соляныя копи? У васъ внезапно захватываетъ духъ, ваши пальцы судорожно сжимаются, обхватывая перила лстницы, которая уноситъ васъ отъ небеснаго свта, голова ваша кружится при одной мысли о томъ, что ожидаетъ васъ впереди. Но что значитъ это углубленіе на нсколько футовъ въ землю, въ сравненіи съ торжественнымъ углубленіемъ человка въ самого себя? Что значитъ этотъ переходъ чрезъ допотопный слой земли, въ теченіе самаго мрачнаго, сопряженнаго съ множествомъ опасностей промежутка времени, что значитъ это въ сравненіи съ страшнымъ переходомъ въ глубину нашей души? Передъ самымъ устьемъ въ рудокопню ростетъ зеленая трава, красуются цвты, но кто знаетъ, съ чмъ встртится, на чемъ остановится нашъ взоръ внизу? Во время нашего спуска не ужасаетъ ли насъ непроницаемый мракъ? Тамъ, гд мы надялись собирать драгоцнные камни, не видимъ ли мы однихъ наростовъ самыхъ простыхъ и грубыхъ предметовъ? и, наконецъ спустившись на самое дно, тамъ, гд мы надялись увидть потокъ живительной воды и лучъ отраднаго свта, мы не находимъ и капли, чтобъ омочить наши засохшія губы, наше сердце сжимается отъ страха, мы бродимъ въ темнот, въ осязаемой ночи!

Матью Клиръ былъ единственный сынъ умнаго биржеваго маклера. Хотя онъ и наслдовалъ деньги своего отца, но не получилъ въ наслдство родительской мудрости, а изъ этого слдуетъ, что деньги для него были золотымъ облакомъ. Правда, Матью отъ природы былъ одаренъ неистощимымъ запасомъ воображенія, которому недоставало только счастія, чтобъ переработаться и превратиться въ проницательность. Выпадали, какъ покажетъ впослдствіи наша исторія, черные дни, когда нкоторые люди безъ зазрнія совсти называли его дуракомъ, между тмъ какъ выдернись для него другая карта, и его, при тхъ же самыхъ способностяхъ, назвали бы мудрецомъ. Такова уже участь смертнаго, такова награда выпадаетъ на его долю! Счастіе, одно только счастіе можетъ превратить и безуміе въ мудрость. Нашъ Матью не былъ счастливъ.

На двадцать-девятомъ году Матью не имлъ, за исключеніемъ десяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, ни одной заботы въ мір. Богатый и безъ родственниковъ, онъ стоялъ въ отдаленіи, блестящій и одинокій, какъ золоченый флюгеръ. Къ занятіямъ, къ прямому длу онъ не имлъ способностей, и не удивительно: въ его положеніи такого недостатка можно было ожидать. Его отцу — добрый покойникъ трудился цлые полвка!— опредлено было и назначено исключительно копить деньги для единственнаго сына, а этотъ единственный сынъ, съ своей стороны, явился на свтъ для единственной цли — проживать нажитое богатство.

Ничто не можетъ быть такъ интересно для наблюдательнаго человка, какъ неопытный, доврчивый молодой человкъ, одинъ одинешенекъ, съ десятью тысячами фунтовъ. При самомъ вступленіи въ жизнь въ одно и то же время Матью начали преслдовать дв презрлыя двы и три опытныя вдовушки. Шутка ли пять женщинъ! А не забудьте, Матью было всего только двадцать-восемь лтъ.

— Чудные, право чудные брильянты! вскричалъ Матью, принимая фермуаръ изъ сухощавой, длинной и желтоватой руки:— самые чудные брилльянты!

И онъ взглянулъ на блестящую, горвшую разноцвтными огнями, приманку своимъ особеннымъ взглядомъ, къ которому онъ постоянно прибгалъ, когда желалъ показать, что ‘онъ знаетъ, что длаетъ’. Матью полулежалъ на диван въ прекрасной комнат, вблизи его, на разстояніи руки, сидла робкая, желто блдная дщерь Евы. Хотя эта леди казалась тридцати-четырехъ лтъ, но мы утвердительно можемъ сказать, что ей было только тридцать-три. Словомъ, это была самая обыкновенная, но тщательно усовершенствованная женщина. Да, миссъ Джулія Лакъ обладала самой врной и самой продолжительной красотой. Губы подернуты блдностью, кожа сморщена, глаза тусклы… Но къ чему пускаться во вс эти подробности? довольно сказать, что Джулія Лакъ была не что иное, какъ двственный свертокъ человческой папиросы.

Матью сидлъ, или полулежалъ, и, перевсивъ ожерелье черезъ правую ладонь, продолжалъ воображать, что зналъ, что длаетъ. О, еслибъ мы могли изобразить тысячи предметовъ, мелькавшихъ въ его воображеніи! Но мы ограничимъ это изображеніе нсколькими женщинами, которыя, присдая и жеманясь, смотрли на Матью, готовыя помняться съ нимъ обручальнымъ кольцомъ. Одна весьма выразительно указывала на прекрасное помстье, надлежащимъ образомъ разбитое на лсистыя мста, ручьи и поемные луга, исчезала она, исчезала эта сцена, и на ея мсто являлась другая, съ длиннымъ спискомъ капиталовъ, сохраняемыхъ въ банкахъ. Являлись третья и четвертая, и Матью продолжалъ сидть и воображать, что зналъ, что длаетъ. Приведенный въ восторгъ, онъ слегка провелъ пальцомъ по ожерелью, и какъ будто отъ волшебнаго прикосновенія, передъ нимъ возникла самая восхитительная перспектива. Богатство и красота, которыми славится Индія, заблистали передъ нимъ. Онъ видлъ волшебный край съ несмтнымъ богатствомъ Соломона и съ его баснословными подчиненными духами. Наконецъ все исчезло. Передъ нимъ стояла одна только Джулія Лакъ, одна рука ея лежала на ея двственномъ сердц, а другой она указывала на свою недвижимость, и говорила весьма внятно, по крайней мр внятно для Матью, ибо любовь повременамъ иметъ весьма тонкій слухъ: ‘И, сердце и имнье — все, все принадлежитъ теб!’ Матью заморгалъ глазами, и когда прекратились эти судороги зрнія, онъ — чудное видніе!— онъ увидлъ себя возсдающимъ на самомъ бломъ слон.

Увряемъ читателя, что Матью видлъ все это, точно видлъ, и даже боле: это онъ не только все видлъ, но и зналъ, что длаетъ. Въ подтвержденіе нашихъ словъ мы можемъ представить самое врное свидтельство, именно, свидтельство о законномъ брак Матью съ миссъ Джуліей Лакъ — событіе, совершившееся аккуратно черезъ три недли съ нсколькими днями посл его дневныхъ грезъ. Вс знакомые Матью называли его счастливцемъ, онъ не отрицалъ этого, но, напротивъ, прищуривалъ одинъ глазъ, ласкалъ свой подбородокъ, вкратц исчислялъ прелести мистриссъ Клиръ, и заключалъ все это съ большею увренностью, чмъ до женитьбы, словами ‘онъ зналъ, что длаетъ, и видлъ все насквозь’.

Упоенная счастіемъ, преданная другъ другу чета покинула Лондонъ, на медовый мсяцъ, чтобъ, подъ тнію миртъ, созерцать сельскую природу. Мистриссъ Клиръ, даже въ конц четвертой недли, съ самой плнительной нжностью, увряла своего супруга, что она готова остаться тамъ навсегда. Какимъ невыносимо скучнымъ становился для нея городъ какимъ жалкимъ, какимъ ничтожнымъ, какимъ пошлымъ! Почему бы не остаться въ этомъ укромномъ уголк еще на нсколько недль? Кровь Матью волновалась, горячилась и закипала при такихъ намекахъ, отъ которыхъ такъ и вяло счастіемъ, онъ плавалъ по морю любви и супружескаго блаженства, но Джулія не должна забыть… были дла, которыя требовали устройства… она не получала писемъ о своемъ имніи, имъ нужно теперь заботиться не только о себ, но… И при этомъ Матью съ злобной насмшкой заглянулъ въ глаза своей жены… ‘Имъ нужно позаботиться не только о себ — повторилъ Матью — имъ нельзя больше бродить тутъ въ потьмахъ.’ Матью хотлъ этимъ сказать, что они должны наконецъ знать, что длаютъ.

ГЛАВА II.

Съ тысячью безмолвныхъ прощальныхъ привтствій медовымъ сотамъ, мистриссъ Клиръ вошла въ почтовую карету, одно благоуханіе жасмина, какъ она плнительно выражалась, привязывало ея сердце къ этимъ мирнымъ мстамъ. По прибытіи въ Лондонъ, супружеская чета увидла, что пламенныя поздравленія уступили мсто тепленькимъ комплиментамъ, которые въ свою очередь совершенно остыли. Черезъ семь недль счастливая чета обратилась въ разсудительныхъ супруговъ, доказательствомъ чему служитъ слдующій разговоръ за завтракомъ:

— Душа моя, сказалъ Матью:— я думалъ, что ты ужь отдала эту гадкую птицу?

Только-что Матью кончилъ эти слова, какъ громкій хохотъ и неприличное восклицаніе, со стороны большаго сраго попугая, раздались надъ самымъ ухомъ недовольнаго супруга.

— Другъ мой, отвчала жена съ супружескимъ безпристрастіемъ: — неужели я виновата, если набобъ служитъ для меня источникомъ счастія?

Раздался другой пронзительный хохотъ большаго сраго попугая.

— Счастія! вскричалъ Матью, какъ будто подруга его души произнесла что-то измнническое.— Счастіе!

И Матью отдернулъ свой стулъ, выразивъ на лиц своемъ удивленіе при вид такой дерзости со стороны женщины.

— Ха! ха! ха! прохохоталъ попугай: — ха! ха! ха! Поймали на крючокъ!

Теперь, весьма кстати представить нашимъ читателямъ краткую исторію набоба. Еще въ молодыхъ лтахъ онъ подаренъ былъ мистриссъ Клиръ миловиднымъ офицеромъ остъ-индской арміи, который пережилъ свой подарокъ не боле мсяца, будучи сраженъ туземной горячкой. Во время нерезда Джуліи Лакъ въ Англію, попугай обратилъ на себя вниманіе начальника гротъ-мачты, и такъ какъ Джулія всю дорогу хворала, то набобъ былъ передавъ на попеченіе его обожателя. Мистеръ Джонъ Роджерсъ имлъ нжное сердце и твердую руку. Подобно всмъ морякамъ, онъ отъ природы былъ закоснлымъ врагомъ акулы. Во всякое свободное время онъ старался овладть своимъ непріятелемъ, и набобъ всегда присутствовалъ при подобныхъ случаяхъ. Мы уже сказали, что Джонъ Роджерсъ былъ знатокъ своего дла и въ нкоторой степени тщеславенъ, мы утверждаемъ это потому, что онъ никогда не поражалъ, акулу, не прокричавъ: ‘Xa! xa! ха! попала на крючокъ!’ Чего же можно было ожидать отъ попугая, поставленнаго на бортъ корабля и постоянно слушавшаго эти побдныя восклицанія! Попугай миссъ Джуліи Лакъ имлъ острую память, такъ-что мене чмъ черезъ три недли, къ восхищенію команды и, надобно прибавить, къ развлеченію своей госпожи, онъ хохоталъ и кричалъ голосомъ торжествующаго рыболова. Правда, что въ кратковременный періодъ возраждавшейся любви къ Матью, мистриссъ Клиръ ршалась разстаться съ набобомъ, и въ самомъ дл, раза два или три, когда Матью искалъ ея руки, хохотъ и восклицаніе этого животнаго весьма неблагозвучно нарушали совщанія, заставляли Матью останавливаться на самыхъ патетическихъ мстахъ и вызывали яркій румянецъ на ланиты встревоженной невсты. Но при окончательномъ свиданіи, когда Матью смло сдлалъ предложеніе и, не смя перевести духъ, стоялъ въ ожиданіи жизни или смерти, вчно смющійся и вчно кричащій попугай предупредилъ миссъ Джулію въ отвт и тмъ окончательно навлекъ за себя негодованіе самаго добраго и кроткаго существа. Какъ залогъ будущаго повиновенія Матью, она изъявила полное согласіе пожертвовать набобомъ. Но тогда она была миссъ Джулія Лакъ, а теперь она была мистриссъ Матью Клиръ.

— Сударыня, возможно ли это?… я васъ спрашиваю, возможно ли…

Какой-то великій государственный сановникъ, въ переписк своей съ молодыми посланниками, совтуетъ имъ нюхать табакъ, во время остановки за словомъ, какъ онъ замчаетъ, или когда понадобится минута смутить безотвязнаго вопросителя, табакерка удивительно какъ помогаетъ. Матью остановился на послднемъ слов, и не будучи потребителемъ нюхательнаго табаку, набросился на пирожки. Мистриссъ Клиръ не могла говорить, но, повернувъ свою голову отъ набоба къ мужу, она бросила на послдняго взглядъ, исполненный невыразимаго удивленія. Мы говоримъ, что она не могла говорить, дйствительно, она не могла, потому что въ эту минуту держала въ губахъ своихъ кусокъ сахару, уже шестой, для сластолюбиваго клюва попугая. Сострадательный читатель, представьте себ молодую жену, которая смотритъ на васъ съ суровымъ упрекомъ въ глазахъ и кускомъ сахару въ зубахъ! Что касается до Матью, то видніе смерти, скрежещущей зубами, не поразило бы его такъ сильно!

Завтракъ уже оканчивался, когда въ столовой показался лакей съ двумя письмами. Письма были адресованы на имя господина, а лакей распорядился вручить ихъ госпож. Мистриссъ Клиръ сорвала печать. Еслибъ въ то же время она разорвала свое сердце, ей бы не выразить мучительной боли боле громкимъ воплемъ. Матью соскочилъ со стула и подбжалъ, или, врне, проскользнулъ по паркету, къ своей страдалиц-жен. Бдняжка! Подъ вліяніемъ душевной пытки, лицо ея приняло блдные и синіе оттнки! Матью хотлъ было схватить ее въ свои объятія, но мистриссъ Кляръ съ необыкновенной силой отклонила его намреніе и въ одинъ моментъ принудила его очутиться у отдаленной софы. Матью перевелъ духъ, и хотя смотрлъ выпуча глаза, но ничего не видлъ: онъ находился въ положеніи, въ которомъ ршительно не зналъ, что длаетъ. Мистриссъ Клиръ, возвративъ свое самообладаніе, вскричала: ‘злодй!’

Здсь намъ опять нужно приступить къ нкоторымъ объясненіямъ. Роковое письмо было прислано отъ адвоката, которому поручено было ходатайство о возмездіи за душевныя страданія одной леди, на которой Матью, какъ джентльменъ, далъ общаніе жениться. Эта леди, покинутая однимъ человкомъ, не видла другого средства къ своему облегченію, какъ только обратиться къ двнадцати джентльменамъ. Короче сказать, завязалась тяжба, и сердечныя поврежденія покинутой скромно оцнены были въ три тысячи фунтовъ стерлинговъ. Чтожь больше оставалось длать мистриссъ Клиръ, какъ не воскликнуть: ‘Злодй!’? Еслибъ Матью съ перваго раза сообщилъ своей будущей жен о жертвахъ, которыя онъ готовился принести, еслибъ онъ только намекнулъ ей, что современемъ на него возникнутъ жалобы, она, мы убждены, обнаружила бы великодушіе и, на зло всему, сочеталась бы съ нимъ бракомъ. Но сдлаться посмшищемъ, вступивъ въ бракъ съ человкомъ, изъ-за котораго шесть или семь сердецъ изливаются кровью во вс поры — скажите, какая женщина, съ нжной душой, въ состояніи перенести это? Мистриссъ Клиръ ушла за другимъ платкомъ, Матью началъ исчислять вс шансы. Потери могли быть еще тяжеле, могли возникнуть новыя жалобы — вдь женщины такъ мстительны! Но все же разв онъ, посл всхъ соображеній, не женился на богатйшей изъ пяти невстъ? Разв индйскія владнія его жены, разв ея брилліанты не стоятъ боле, чмъ самое лучшее изъ всхъ прочихъ предложеній? Въ подтвержденіе своихъ убжденій онъ улыбнулся, покачалъ головой, потеръ ладонь о ладонь. Принявъ это все въ соображеніе, онъ вполн убдился, что зналъ, что длаетъ.

‘Въ этомъ пріятномъ настроеніи духа’, какъ гласитъ одинъ поэтъ, Матью бросилъ взглядъ на другое письмо, еще не распечатанное. Съ легкимъ трепетомъ, пробгавшимъ по всему тлу, онъ сорвалъ печать, и въ то время, какъ онъ срывалъ ее, вошла мистриссъ Клиръ съ заплаканными глазками. Матью, не замчая присутствія оскорбленной, но все еще внимательной жены, приступилъ къ чтенію письма. Въ слдъ затмъ, съ лицомъ совершенно свинцовымъ, онъ воскликнулъ… Нтъ! мы не въ состояніи омрачить нашихъ страницъ такой ужасной клятвой. Читатель не долженъ однакожь, думать, что эта клятва не долетла до нжнаго слуха мистриссъ Клиръ. Еслибъ демонъ злобы внезапно вцпился въ него своими когтями и провалился съ нимъ сквозь землю, безъ сомннія, она бы не вскрикнула такъ громко, или всплеснувъ руками и опустившись на кресло, не изобразила бы собою столь краснорчиваго смущенія! Несмотря на то, невозмутимый Матью подошелъ къ изумленной жен, и поставивъ этого безъискусственнаго, этого безмолвнаго вопросителя, передъ глазами подруги, которая должна раздлять съ нимъ и его счастіе, и его горе, сказалъ:

— Ма’мъ, что это такое?

— Мистеръ Клиръ! вскричала леди, и весь ея гнвъ, вся ея злоба сосредоточились въ глазахъ.

— Посмотрите сюда, ма’мъ, съ меня требуютъ пять-сотъ фунтовъ за брилліантовое ожерелье!

— Такъ что же, мистеръ Клиръ?

— Какъ что? Вдь вы показывали мн ожерелье, но… но… разв это не такъ?

— Вы сами сказали, что брилліанты весьма хороши, и… и я согласовалась съ вашимъ мнніемъ и вкусомъ.

— Чортъ возьми ваши мннія и вкусы! (Мистриссъ Клиръ затрепетала.) Разв брилліанты не были ваши собственные?

Мистриссъ Клиръ, граціозно какъ лебедь выгнувъ свою шею, сказала:

— Нтъ.

— Нтъ! Какъ! такъ это не ваши чудные брилліанты, это не ваша фамильная собственность! заревлъ Матью, приведенный въ ужасъ.

Не получивъ отвта, онъ снова закричалъ:

— Такъ это не ваши?

— Нтъ.

— Ха! ха! ха! попался на крючокъ! ха! ха! ха! раздалось неожиданное и безвременное восклицаніе безхитростнаго попугая.

Матью, схвативъ ножикъ, бросилъ взглядъ мясника на птицу, которая, какъ будто предугадывая убійственныя намренія, полетла въ распростертыя объятія своей госпожи. Матью постоялъ съ минуту, потомъ, какъ пораженный въ сердце, упалъ въ кресло. Онъ то блднлъ, то краснлъ, то бросало его въ холодъ, то въ жаръ, барабанилъ по столу пальцами, сильно потиралъ себ подбородокъ, подергивалъ свой галстухъ, и ротомъ, съ видомъ совершеннаго отчаянія, ршился вникнуть, для узнанія дальнйшихъ подробностей, въ лицо своей жены, въ то самое время, когда она брала седьмой кусокъ сахару для самоотверженнаго попугая. Матью простоналъ.

Надобно сказать, что Матью не былъ такой человкъ, чтобы стонать безъ основательной причины, не прошло нсколькихъ секундъ посл того, какъ набобъ разразился своимъ краснорчіемъ, а уже Матью усплъ сообразить тысячу обстоятельствъ, разршилъ дюжину запутанныхъ загадокъ, приноровилъ фактъ съ фактомъ, предложилъ вопросы самому себ, отвтилъ на нихъ, сравнилъ и сдлалъ надлежащіе выводы. То, что онъ потерялъ, въ сравненіи съ тмъ, чего не пріобрлъ, представлялось ему въ ужасномъ контраст, и увренный, что не зналъ, что длать, онъ простоналъ! Но, пожалуй, другіе скажутъ: сердиться, выговаривать за ожерелье богатой невс, женщин, обладающей почти цлой провинціей въ Индіи — это признакъ закоснлаго скряги. Весьма справедливо, но по какому-то утонченному соображенію, брилліантовое ожерелье для Матью служило основнымъ звеномъ къ восточнымъ владніямъ его жены, и онъ, въ отчаяніи, смотрлъ на свою безвинную подругу взоромъ каннибала. И въ самомъ дл ни одна женщина мене ея не заслуживала такого взгляда.

— Пять-сотъ фунтовъ на брилліанты для такой шеи!

И Матью растиралъ каждый слогъ каждаго слова на своихъ зубахъ.

— Ухь! Да я бы лучше бросилъ вс свои деньги на на втеръ!

Мистриссъ Клиръ вздрогнула, и какъ женщина, непритворно чувствительная, залилась слезами.

Матью остался въ комнат одинъ съ попугаемъ. Набобъ очевидно ощущалъ щекотливость своего положенія, закинувъ назадъ голову, прищуривъ глаза и работая своимъ чернымъ языкомъ, онъ увертывался отъ Матью, который, какъ коршунъ, старался напасть на свою добычу. Матью заперъ дверь, чтобъ врне достичь своей цли, подкрадывался къ набобу, который, перелетая со стула на диванъ, съ дивана на столъ, со стола на экранъ, всячески увертывался отъ своего преслдователя, и наконецъ, запутавшись въ шаль своей госпожи, наброшенную на него въ минуту отчаянной ршимости Матью, онъ скоро затрепеталъ въ рукахъ своего преслдователя. Мы съ увренностію можемъ сказать, что набобъ окончательно приготовился къ смерти, на своей ше онъ уже чувствовалъ сжатіе двухъ пальцевъ. ‘Зачмъ его казнить, пусть лучше томится онъ въ изгнаніи’, ршилъ милосердый Матью. Приподнявъ окно, Матью освободилъ себя отъ самаго несноснаго напоминателя, и прежде чмъ усплъ успокоиться въ своей уборной, набобъ преспокойно сидлъ на труб сосдняго дома и размышлялъ о пробномъ полет на холмы лондонскихъ окрестностей.

ГЛАВА III.

Когда человка нельзя убдить землетрясеніемъ, то что же еще можно привести ему въ доказательство? Напрасно мистриссъ Клиръ увряла своего любознательнаго супруга, что послднее ужасное потрясеніе земли, съ такими подробностями описанное во всхъ журналахъ, поглотило изъ ея индйскаго имнія все до послдней рупіи, не оставивъ ей ничего въ этомъ мір, кром живой и сильной надежды на любовь мужа. Матью оставался скептикомъ, хотя жена его при каждомъ новомъ прибытіи почты обнаруживала сильное безпокойство и выражала при этомъ случа надежду, что авось либо что-нибудь сохранится, но Матью недоврчиво улыбался, и спрашивалъ, не можетъ ли ея память составить подробной описи ея потерь? Подобнаго рода насмшки онъ повторялъ безпрестанно, но мистриссъ Клиръ — великодушнйшая женщина!— не обращала на нихъ никакого вниманія. Спокойно, и съ трогательнымъ выраженіемъ покорности своей судьб, она въ такихъ случаяхъ, поднимала глаза къ небу и спрашивала:

— За какія мои прегршенія суждено мн жить замужемъ за такимъ человкомъ!

Все это время миссъ Камилла Броунъ — такъ называлась оскорбленная два — не дремала надъ своими бдствіями. Правда, что, смягченная мистеромъ Дауни, примирительнымъ адвокатомъ со стороны Матью, эта леди показывала нкоторое расположеніе на мировую. Дауни имлъ медовое сердце и серебряный языкъ, это былъ любезный, одаренный даромъ убдительнаго краснорчія, превосходный маленькій человчекъ, питавшій искреннюю дружбу къ своему кліенту, котораго зналъ съ ребяческаго возраста.

— Да! говаривалъ Матью самъ съ собою: — еслибъ я не держалъ въ тайн отъ Дауни моего сватовства, онъ бы разузналъ кое-что, и тогда… тогда…

И тогда… мы не беремся утверждать, но, быть можетъ, миссъ Лакъ и по сіе время оставалась бы не развернувшимся, несорваннымъ бутономъ.

— Ну, Матью, сказалъ Дауни при послднемъ совщаніи: — я сдлалъ лучшее изъ худшаго. А… а гд твоя жена?

— Ухала въ Доркингъ, отвчалъ Матью, нетерпливо ожидая дальнйшаго объясненія.

— Опять въ Доркингъ! Впрочемъ, я пришелъ по длу. Я предложилъ челобитчиц пять-сотъ фунтовъ, и полагаю, что она послушается голоса разсудка.

— Безъ сомннія, сказалъ Матью сухо: — это довольно порядочная сумма за пустое безпокойство.

— Но я вотъ что долженъ сказать теб, Матью, продолжалъ Дауни мягкимъ, но убдительнымъ тономъ: если она обратится въ судъ съ тми письмами, такъ теб не отдлаться и тысячей.

— Еслибъ только я зналъ, что длаю, я бы никогда не писалъ ихъ, сказалъ Клиръ съ неумстной откровенностью.

— Неужели человкъ станетъ поднимать перо на самого себя! Вдь это выходитъ въ род самоубійства, разсуждалъ обвиняемый. Пятьсотъ фунтовъ! Нечего длать, ужь, если нужно такъ, я заплачу.

Въ знакъ согласія Дауни кивнулъ головой.

— Но если у меня будетъ сынъ!

Дауни устремилъ на Матью срые глаза своя, и потомъ, приподнявъ, остановилъ ихъ на портрет мистриссъ Клиръ. Матью чувствовалъ, что этотъ взглядъ былъ въ высшей степени убійственнымъ, ему казалось, что онъ убивалъ даже непроизведеннаго еще на свтъ младенца. Съ того часу Матью не смлъ даже наслаждаться надеждою имть дитя.

— Я полагаю, сказалъ Дауни:— вы слышали, что мистриссъ Мелонъ и…

— Новая жалоба? спросилъ пораженный совстью Матью.

— Нтъ, она вышла замужъ, а потому съ этой стороны ты можешь быть спокоенъ. Но твоя молодая вдовушка, мистриссъ Унтеркрустъ… (Матью вздохнулъ.) Ага! вотъ бы теб на ней-то жениться!

— Фи! Она не имла пенни за душой!

— Правда, но теперь у нея умеръ дядя…

— Умеръ! Ну слава Богу, сказалъ Матью, и казалось, что онъ готовъ былъ заплакать. Теперь она, вроятно, не жалуется на судьбу.

— Говорятъ, пятнадцать тысячъ получила, замтилъ Дауни, безсознательно взглянувъ еще разъ на портретъ мистриссъ Клиръ.

Но онъ тотчасъ же опомнился, взялъ шляпу, молча пожалъ руку Матью, и оставилъ его сокрушаться о прерванныхъ сердечныхъ отношеніяхъ съ молоденькой вдовушкой.

Однажды утромъ, спустя нсколько недль посл посщенія Дауни, Матью сидлъ въ своемъ кресл, съ весьма встревоженнымъ и унылымъ лицомъ, Мистриссъ Клиръ не было дома, мимоходомъ сказать, она ухала въ Доркингъ. По глазамъ Матью замтно было, что онъ не видлъ и не зналъ, что длаетъ. Онъ взялъ книгу, потомъ швырнулъ ее. прошелся по комнат, посмотрлъ на улицу, наконецъ вышелъ изъ дому. Погулявъ часа два въ Сэнтъ-Джемсковъ парк, онъ воротился домой. Спустя еще два часа, лакей доложилъ:

— Мистеръ Феликсъ!

Матью соскочилъ, чтобы встртить постителя, но немедленно снова опустился въ свое кресло. Надобно сказать, что несчастіе не имло посланника замчательне мистера Феликса. Онъ взглянулъ чернымъ своимъ глазомъ на Матью, потрясъ длиннымъ и блднымъ лицомъ, приподнялъ плечи, и сказалъ, или врне, прокаркалъ:

— Мистеръ Клиръ, я очень, очень сожалю…

— Проигралъ? проигралъ? спросилъ Матью, у котораго любопытство и безпокойство захватывали духъ.

Здсь мы можемъ сообщить читателю, что мистеръ Феликсъ былъ первоначально главнымъ писцомъ въ контор мистера Дауни, и что цль его посщенія состояла въ томъ, чтобъ извстить Матью о приговор, минутъ десять назадъ произнесенномъ добросовстнымъ судьею, по тяжб миссъ Броунъ и мистера Матью Клиръ. Читатель, вроятно, помнитъ, что мы когда-то говорили о миролюбной сдлк. И дйствительно, челобитчица, убжденная мистеромъ Дауни, согласилась принять пятьсотъ фунтовъ, съ уплатою за вс протори и убытки по длопроизводству. Уплатить бы деньги на другой день, и дло кончено, но мистеръ Феликсъ, который въ послднее время самъ уже дйствовалъ въ качеств адвоката, уврилъ Матью, что если дло будетъ передано въ судъ, и, если ходатайство будетъ поручено ему, челобитчица не получитъ шести пенсовъ. За это онъ ручался своей репутаціей. Матью, зная, что длаетъ, передалъ дла мистеру Феликсу, который снова и снова, своей графической и анатомической фразой, уврялъ Матью, что ‘миссъ Броунъ не устоять противъ него’.

— Что длать, подобныя вещи случаются, сказалъ мистеръ Феликсъ утшающимъ тономъ: — заплатить нужно…

— Много ли? произнесъ Матью, задыхаясь.

— Полторы тысячи фунтовъ!

Лицо Матью вытянулось.

— Полторы…. тысячи…. да…. да вдь вы же сказали мн…. вы клялись мн, что ей не устоять противъ васъ.

— Клянусь честью адвоката, сэръ, я былъ правъ въ своемъ предположеніи, но посл того, что происходило между вами и миссъ Броунъ, сэръ, вы должны знать лучше.

— Происходило… между… нами?

— Ахъ, мистеръ Клиръ! гранитное сердце не устояло бы противъ такихъ писемъ. Ни одного сухаго глаза не было въ суд, даже самъ милордъ предсдатель прослезился, а прокуроръ такъ три раза останавливался. Семъ дамъ упали въ обморокъ, троихъ въ истерик унесли съ галлереи… Какъ вы могли написать такія письма?

Вмст съ этимъ вопросомъ, съ присовокупленіемъ къ нему жалобы на чрезмрную усталость, мистеръ Феликсъ отправился обдать.

(Хотя мы и упредимъ событія этого разсказа нсколькими недлями, но скажемъ здсь, въ доказательство могущественной силы любви, заставляющей льва падать ницъ передъ овцой, скажемъ, что мистеръ Феликсъ въ начал процесса дйствовавшій противъ миссъ Броунъ, впослдствіи женилсяна этой леди, весьма благоразумно присовокупивъ свои пріобртенія по длопроизводству, къ полученной ею пени.)

Возвратимся къ Матью, который, будучи ошеломленъ этимъ извстіемъ, сидлъ выпуча глаза и думалъ о краснорчіи своихъ писемъ, которое стоило никакъ не мене полуторы тысячи фунтовъ. Наконецъ Матью завопилъ:

— Глупецъ! глупецъ!… И въ такое время, когда я зналъ, что длалъ! Полторы тысячи! тысяча-пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ! да еще судебныя издержки!… О Боже! всего на все дв-тысячи фунтовъ! Дв тысячи!… О какъ восторжествуетъ Дауни! какъ онъ будетъ хохотать! какъ онъ станетъ восклицать!…

— Ха, ха, ха! попался на крючокъ!

Матью остановился, какъ пораженный громомъ. Что это значитъ? Не слдствіе ли это его разстроеннаго воображенія, или это и въ самомъ дл голосъ самого Набоба. Вторичный хохотъ и вторичное восклицаніе разсяли вс его сомннія. Отворивъ дверь въ другую комнату, Матью узрлъ зловщую птицу, узрлъ….

— Типпо, мой милый, что же ты не здороваешься?

Такъ говорила мистриссъ Клиръ толстому мальчику лтъ восьми, съ сверкающими черными глазами, съ черными какъ смоль волосами и румяными щеками. Послушный мальчикъ приблизился къ Матью и поздоровался съ нимъ совершенно по восточному обыкновенію. Матью, и не думая отвчать на такую утонченную учтивость, бросалъ на жену свою бшеные взгляды. Мистриссъ Клиръ, съ милымъ намреніемъ начать разговоръ, сняла свою шляпку и потомъ замтила, что ‘она была въ Доркинг’. Она сказала это въ вид объясненія на блуждающій взглядъ ея мужа, который далеко не былъ доволенъ этимъ объясненіемъ:

— Я зналъ… что… что ты всегда здишь въ Доркингъ… но кто… такой этотъ Типпо?

Мистриссъ Клиръ съ смлостію и самоувренностію, одной только ей свойственною, представила слдующее объясненіе:

— Тяжелый камень долго, долго тяготилъ мое сердце, я не въ силахъ была переносить доле этого мученія. Типпо — бездомный сирота. Я давно знала его родителей: Я могу даже сказать, что его мать и я вмст выросли. Въ послднія минуты его отца, я общала ему воспитать маленькаго Типпо и быть его покровительницею. Я привезла этого милаго малютку въ Англію и отдала его за руки няньк въ Доркинг. И конечно, еслибъ благому Промыслу не угодно было постить меня несчастіемъ, по которому я лишилась всего своего достоянія (впрочемъ, переношу съ покорностію), я бы выростила и воспитала его, но со времени землетрясенія… Здсь рыданія мистриссъ Клиръ были торжественны.

Хотя прибытіе Типпо было, какъ кажется, удовлетворительно объяснено, но внезапное появленіе набоба все еще оставалось загадкой. И представьте, не бывало еще такогго счастливаго стеченія обстоятельствъ! Типпо, во время своего пребыванія въ Доркинг, посщалъ общество корыстолюбивыхъ естествоиспытателей, обитающихъ въ томъ околодк: мы говоримъ о птицеловахъ. Поутру, въ день послдняго посщенія мистриссъ Клиръ, набобъ, заведя пріятное знакомство съ сельскими коноплянками и плебейскими воробьями, былъ пойманъ въ сть съ дюжиною своихъ низкихъ друзей, и тотчасъ же былъ признанъ и потребованъ восхищеннымъ Типпо. Гинея вознаградила птицелова, и такимъ образомъ мистриссъ Клиръ въ одинъ и тотъ же день возвратила себ все (кром мужа, разумется), что было ей дорого въ свт: Типпо — сиротку и набоба — попугая.

Мистриссъ Клиръ слышала судебный приговоръ, и хотя сильно поражена была опредленной пени, не говоря уже о пылкомъ и черезчуръ свободномъ тон, посланій своего мужа, однако ея поведеніе при этомъ случа было самое кроткое. Мистриссъ Клиръ, кажется, дышала спокойствіемъ и довольствіемъ. Быть можетъ, благорастворенное время года имло на это свое вліяніе. Была плнительная іюльская ночь. Матью, какъ говорится, таялъ.

— Да это очень тяжелая потеря, но при скромной экономіи можно скоро возвратить ее. Еще слава Богу, что такъ обошлось. Ну что, воскликнула мистриссъ Клиръ, съ видомъ ужаса: — ну что если бы ты женился на такой женщин!

Матью сидлъ на соф, одна рука его была опущена, другая засунута за жилетъ. Рядомъ съ нимъ, по правую сторону, сидла его жена въ покой позиціи. Об ея руки обнимали шею мужа, и ея глаза слдили за его глазами. На лвомъ колн Матью съ совершенно незамтнымъ пособіемъ со стороны Джуліи, помстился маленькій Типпо, котораго вс умственныя способности въ это время сосредоточивались на большомъ красномъ яблок. На конц софы расположился набобъ, молча пожирая подареный тостъ — произрастеніе, котораго онъ не находилъ на лондонскихъ поляхъ.

— Не правда ли, что онъ милый мальчикъ? спросила мистриссъ Клиръ, повернувъ голову мужа немаленькому Типпо.— Къ тому же еще, онъ такой кроткій, такой обходительный! Да, Матью, онъ…. онъ заслужитъ твою любовь, ты найдешь въ немъ сына для себя…. (Матью устремилъ свои масляные глаза на женинъ портретъ)…. признательнаго сына, и, Матью, ты будешь для него любящимъ отцомъ? Да, Матью? (Матью сидлъ, и языкъ его оставался неподвижне камня.) Да Матью?

И мистриссъ Кляръ продолжала съ каждымъ вопросомъ сжимать свои руки около шеи мужа. ‘Да, Матью?’ Наконецъ Матью, для собственной своей безопасности (потому что на лиц его уже начали показываться синеватые оттнки), произнесъ звукъ, который Джулія, въ своемъ простосердечія, приняла за слово ‘да!’

— Я щнала это, и ты пріютишь его, воспитаешь его какъ джентльмена, и оставишь ему что-нибудь на его будущія нужды въ этой бурной и многотрудной жизни, — да, Матью? (А между тмъ руки Джуліи все еще оставались на ше Матью.) Да, Матью?… да?…

И мистриссъ Клиръ возвышала свой голосъ съ каждымъ вопросомъ, и сжимала шею мужа съ возрастающей силой.

— Да, Матью?

При этомъ раз, Матью, совсмъ побагроввъ, громко закричалъ: ‘да, да!’

— Ха! ха! ха! Поймали на крючокъ!

И попугай окончилъ поджаренный тостъ.

ГЛАВА IV.

Издержки по тяжб, различные долги, которые надлала мистриссъ Клиръ въ своемъ безбрачномъ состояніи, и наконецъ приготовленія Типпо къ какой нибудь профессіи уменьшили десять тысячъ фунтовъ Матью до капитала немного мене четырехъ тысячъ. Къ несчастію, мистриссъ Клиръ, пока звукъ послдней гинеи не пробудилъ ее, все еще находилась въ пріятномъ заблужденіи, что десять тысячъ оставались непочатыми. Правда, проведя всю свою молодость въ Индіи, она привыкла къ восточной роскоши, много требовалось на удовлетвореніе всхъ ея прихотей, хотя Матью, мы по справедливости должны сказать, не имлъ наклонности къ расточительности. Мало того, мы должны присовокупить, что вмст съ потерею денегъ, портился и его нравъ, вмст съ тмъ, какъ становился бдне, онъ длался несносне. До такой степени онъ перемнился вмст съ перемной его кошелька, что когда изъ послдняго вылетлъ послдній шиллингъ, онъ показался даже многимъ изъ самыхъ искреннихъ своихъ друзей страшнйшимъ чудовищемъ.

— Очень хорошо, мистеръ Клиръ, очень хорошо, вы лучше знаете, но я уврена, что Симпсонъ — бездльникъ.

Такъ однажды съ женскою предусмотрительностію говорила мистриссъ Клиръ. Матью, зная, что длаетъ, съ пренебреженіемъ улыбнулся на это и хотя не признавался, но, къ особенному своему удовольствію, чувствовалъ боле чмъ дружеское влеченіе къ Симпсону.

— Ахъ, Симпсонъ! Сію минуту только думалъ объ васъ, сказалъ Матью, при появленіи Симпсона.— Прошу покорно, садитесь!

Но Матью, не смотря на радушный привтъ гостю, казался безпокойнымъ. Его взоры блуждали, отъ лица Симпсона они перебгали совершенно безсознательно къ портрету мистрисъ Клиръ и наконецъ томно потуплялись въ коверъ. Джулія встала съ мста и, сдлавъ нсколько краснорчивыхъ шаговъ, вышла изъ комнаты. Мы говоримъ краснорчивыхъ потому, что даже безмолвный и безвинный Симпсонъ понялъ презрніе, которое они выражали.

Матью сидлъ въ такомъ положеніи какъ будто его кресло съ каждой минутой становилось горяче и горяче, между тмъ какъ его лицо, переходя изъ грязно-желтаго въ темно-красный цвтъ, обнаруживало увеличивающійся жаръ. Съ другой стороны, лицо Симпсона имло неподвижность и холодность камня. Замтивъ смущеніе своего друга, онъ, съ примрной учтивостью, безмолвно ожидалъ удобной минуты. Сдлавъ приступъ, въ вид скромнаго кашля. Матью тронулъ съ мста свой стулъ, взялъ руку Симпсона и, сжимая ее съ жаромъ Пиіаса, сказалъ или, врне, простоналъ:

— Любезный Симпсонъ, мн очень жаль…

— Ни слова больше, ни одного слога, мой добрый другъ. Если вы не можете одолжить мн тысячи….

— Между нами, мой другъ, расточительность мистриссъ Клиръ… впрочемъ нтъ, даже передъ вами я…. я не могу… не хочу обвинять мою жену. Я думалъ, что у меня есть деньги, я…

— Отъ души желаю вамъ имть ихъ. Но чтобы не мучить васъ больше, я пришелъ сказать вамъ, что теперь мн не нужно ни гроша.

Если до этого Матью крпко сжималъ руку своего пріятеля, то теперь готовъ былъ задушить его въ своихъ объятіяхъ. Да, лишь только Симпсонъ объявилъ свою нетребовательность, какъ Матью радъ былъ сдлать все, чтобъ только услужить ему.

— И въ самомъ дл, прибавилъ Симпсонъ, посл непродолжительнаго молчанія: — къ счастію, мы не купили…

— Къ счастію! вскричалъ Матью, и нервы за лиц его приходили въ движеніе какъ бы отъ гальваническаго тока. Къ счастію!

— Къ особенному счастію, — надобно вамъ сказать… И при этомъ Симпсонъ понизилъ свой голосъ, вынулъ табекерку, и безпристрастно надливъ об ноздри табакомъ, продолжалъ, отдляя каждый слогъ, для вящшаго уразумнія: — надобно вамъ сказать, что облигаціи, которыя мы хотли купить, пошли сегодня ни за что!

Сказавъ это, Симпсонъ исчезъ изъ комнаты, оставивъ Матью неподвижнымъ въ кресл печальнымъ нищимъ.

Нсколько словъ объяснятъ начало и развитіе этой домашней трагедіи. Симпсонъ и Матью были сердечными, или, врне, какъ думалъ Симпсонъ, карманными друзьями. Такимъ образомъ, когда Симпсонъ, въ вид важной тайны, уврилъ Матью, что своевременная покупка какихъ-то облигацій, должна неизбжно ‘повести къ богатству’, а впослдствіи и къ слав, и въ то же время справлялся, гд бы ему достать тысячу фунтовъ, чтобъ участвовать въ этомъ предпріятіи, Матью въ порыв благодарности и съ восторженнымъ восклицаніемъ, общалъ эту сумму. Но только-что Матью остался одинъ, какъ увидлъ ясно, что ему должно длать. Зачмъ онъ станетъ платить такъ дорого за одинъ только совтъ? Зачмъ ему одному не собрать жатву со своей собственной тысячи фунтовъ? Искуситель восторжествовалъ надъ дружбой: подстрекаемый демономъ корыстолюбія, Матью вымнялъ на облигаціи все до послдняго шиллинга изъ своего состоянія, вовсе забывъ о тысяч фунтовъ, торжественнымъ образомъ общанной доврчивому Симпсону! Воображая, что знаетъ, что длаетъ, и видя передъ собой открытую дорогу, Матью увидлъ всю свою нищету. Мы думаемъ, что Симпсонъ догадывался о причин внезапнаго недостатка въ деньгахъ у пріятеля, мы даже уврены въ этомъ по спокойной, холодной манер, съ которой онъ сообщалъ о паденіи облигацій, по искр злобы, которая горла въ его тусклыхъ глазахъ въ то время, какъ онъ выходилъ изъ комнаты.

Что оставалось для Матью? Ни въ одномъ еще человк любовь къ отчизн не была вкоренена такъ глубоко, какъ въ немъ, а потому въ крайнемъ случа можно ли предполагать, что онъ заране приготовился оторваться отъ Англіи, переплыть океанъ и сдлаться скитальцемъ? Почему же и нельзя? Не сказавъ ни слова о своемъ намреніи, Матью ясно видлъ, что большая дорога для него лежала прямо въ Нью-Йоркъ. Къ поддержанію достоинства Матью можетъ послужить наше увреніе, что многіе, очень многіе въ Лондон усердно освдомлялись о его видахъ. Матью употребилъ, какъ онъ воображалъ, самыя врныя средства къ прекращенію столь любезнаго вниманія. Чувствуя въ себ довольно твердости перенести разлуку, онъ даже не простился съ женой, но далъ себ общаніе, когда переплыветъ Атлантику, послать за ней. Къ счастью, въ тотъ самый день, когда онъ покинулъ свой домъ, мистриссъ Клиръ, въ большой компаніи, отправилась на лондонскіе доки. Онъ только и сказалъ ей, что на нсколько дней долженъ удалиться въ провинцію.

Спустя недли дв посл этой разлуки, на Спитгедскомъ рейд стоялъ прекрасный корабль, ‘Доброе Намреніе’. Все было на немъ приготовлено къ отплытію, и черезъ нсколько минуть онъ долженъ сняться съ якоря. Къ кораблю подошла шлюпка съ пассажиромъ, какимъ-то мистеромъ Бостардъ, для котораго еще въ лондонскихъ докахъ нанята была на корабл каюта. Вояжеръ поднялся на на бортъ, но лишь только онъ показался на палуб, какъ крикъ, пронзительный женскій крикъ потрясъ самыя основанія ‘Добраго намренія’, Команда остановилась тянутъ веревки, пассажиры стояли какъ пораженные громомъ, но каково было удивленіе и негодованіе всхъ на корабл, когда къ ногамъ новоприбывшаго бросилась женщина и съ сложенными на груди руками, съ потокомъ слезъ и трепещущимъ голосомъ воскликнула.— Прости меня Матью! Умоляю: прости меня! Я не заслуживаю, чтобы ты искалъ меня!… нтъ, нтъ! Но прости меня, мой единственный Клиръ и я… я поду назадъ съ тобой!

Читатель, это было совершенно такъ: Питеръ Бастардъ, каютный пассажиръ, былъ никто иной какъ преступный Матью Клиръ. Но что всего несчастне — два человка, которыхъ шлюпка стояла за кормой, которымъ нарочно поручено было отыскать корабль ‘Доброе Намреніе’ или всякой другой корабль, и схватить тамъ бглеца, будучи убждены изъ словъ Джуліи, что поймали свою добычу, немедленно бросились на нее и, удовлетворивъ капитана Роджерса въ законности своихъ дйствій, приступили къ перенесенію Матью и его багажа на свою шлюпку. Капитанъ Роджерсъ, хотя очевидно заинтересованный судьбою Матью, былъ слишкомъ умный человкъ, слишкомъ добрый морякъ, чтобъ произвесть арестъ на его судн. Въ противномъ случа ему бы никогда не возвыситься отъ командира гротъ мачты до командира такого прекраснаго корабля. И по какому-то странному стеченію обстоятельствъ мистрисъ Клиръ, будучи еще двой, плыла въ Англію съ тмъ же самымъ Роджерсомъ, въ ‘Добромъ намреніи’ котораго она была одною изъ самыхъ почетныхъ пассажировъ.

Матью весьма поспшно пересаженъ былъ на шлюпку, его жена, едва переводя дыханіе отъ душевнаго волненія, наблюдала за безопаснымъ его помщеніемъ между полицейскими офицерами. Разумется, она ожидала приглашенія присоединиться къ партіи, но Матью не удостоилъ ее ни словомъ, ни взглядомъ. Ея великодушіе при вид такого супружескаго пронебреженія было по истин прекрасно. Она спустилась въ каюту съ достоинствомъ оскорбленной невинности, и прибгая безпрестанно къ флакону съ летучимъ спиртомъ, смотрла на удалявшуюся шлюпку.

Въ теченіе двухъ-трехъ минутъ на всемъ корабл царило глубокое молчаніе, самое море и втеръ безмолвіемъ своимъ, казалось, сочувствовали несчастіямъ Матью. Все, кром веселъ за шлюпк, находилось въ невозмутимомъ спокойствіи, какъ вдругъ рзкій, пронзительный голосъ пронесся съ корабля ‘Доброе намреніе’ по поверхности моря, голосъ, который какъ огненный мечь поразилъ слухъ Матью, голосъ, который разносился сквозь свтлый и чистый воздухъ по гладкой поверхности водъ:

— Ха! ха! ха! попался на крючокъ!

Конечно, никакъ нельзя предположить, чтобъ мистриссъ Клиръ могла переплыть океанъ безъ Набоба. Какъ ея крылатый геній-хранитель, онъ сидлъ на вершин гротъ мачты уходящаго въ море корабля.

ГЛАВА V.

Законъ и людская злоба ршили участь несчастнаго Матью: онъ постарлъ и жилъ нищимъ. Правда въ простот своей онъ все еще убждалъ себя, что знаетъ, что длаетъ, но въ то же время онъ видлъ, что убжденіе это истекало изъ сердца, прикрытаго лохмотьями, и уже свтъ потерялъ для него свою лучезарность. Онъ готовъ былъ принять всякое подаяніе, но Фортуна только издвалась подъ его готовностью. Въ смиреніи души своей онъ полагалъ, что на этой земл нтъ ни одного предмета, къ которому бы онъ могъ прикоснуться, а между тмъ ходилъ съ пустыми руками. Одинокому въ цломъ мір — потому что онъ получилъ врныя свднія о кончин мистриссъ Клиръ въ Филадельфіи — ему не для чего было жить, да къ тому же онъ находилъ, что жить весьма трудно. Часто, воображая, что знаетъ, что длать, и видитъ передъ собой прямую дорогу, онъ проходилъ по этой дорог прямо въ домъ призрнія нищихъ. А что всего боле усиливало мученіе его ежедневныхъ нуждъ, такъ это благополучіе его давнишнихъ знакомыхъ, людей, которыхъ зрніе было не остре кротоваго, людей, которые ршительно не знали, что длаютъ, и которые не смотря на то вели дла свои отлично и благоденствовали. Усталый, голодный и оборванный, Матью остановился однажды, въ часъ крайняго унынія, у книжнаго прилавка и, перелистывая томъ Плутарха, наполненнаго героическими примрами, онъ ршился на самоубійство.—

Представьте себ Матью только съ шестипенсовой монетой, и то выпрошенной у стараго знакомца, безъ пріюта, безъ надежды, въ лохмотьяхъ, представьте себ грусть, сндающую его сердце, ноябрьское небо, ноябрьскій дождь и дырявые башмаки! Не правда ли, что это самая лучшая минута для человка лечь въ гробъ какъ въ постель? Онъ могъ бы спать въ немъ, завернуться въ простой саванъ, точно такъ, какъ бы завернулся въ пальто, покоить руки на своей груди и улыбаться на смерть, на бготню, шаркотню, стукотню и обманъ, которые продолжаютъ совершаться надъ его головой лакеями, льстецами, кредиторами и фиглярами. Такъ думалъ Матью! Въ такомъ вид представлялась ему могила, а при взгляд на то, что ему предстояло оставить за собой, червивая могила казалась ему теплымъ и покойнымъ ложемъ, ложемъ, сдланнымъ изъ самаго нжнаго пуха и закрытымъ шелковыми занавсями.

Придумывая средства къ исполненію преступнаго замысла, Матью ршилъ въ пользу мышьяка. Принявъ на себя но возможности спокойный видъ, онъ вошелъ въ прекрасную аптеку.

— Что вамъ нужно?

Матью остановился, по всему тлу его пробгала лихорадочная дрожь.

— Что вамъ нужно?

— Мн… мн… дюжину… содовыхъ порошковъ.

Порошки были поданы, деньги получены, и Матью снова очутился на улиц. Читатель можетъ удивиться при такой нершимости человка, который, отыскивая смертельнаго яда, спрашиваетъ средство полезное для здоровья. Мы сами не знаемъ, какимъ бы образомъ удовлетворительне разршить эту загадку, знаемъ только одно, что когда Матью приподнялъ глаза, онъ увидлъ въ благоденствующемъ аптекар никуда негоднаго и, какъ впослдствіи оказалось, неблагодарнаго и надменнаго Типпо, мальчишку, котораго врный Матью ‘пріютилъ, воспиталъ, какъ джентльмена и снабдилъ деньгами при вступленіи въ эту бурную и много трудную жизнь’. Встртясь съ его взорами, Матью подумалъ, что онъ былъ узнанъ, и потому ли — вдь гордость есть таинственный двигатель нашей души — или потому, что ему не хотлось дать понять Типпо, что его отчимъ дошелъ до такой степени уничиженія, что кром могилы ему ничего не Оставалось въ этомъ мір, или потому, что Матью дйствительно раскаялся въ своемъ умысл — мы не можемъ ршить: мы можемъ только наврное сказать читателю, что, придя за ядомъ, онъ спросилъ соды. Онъ проглотилъ ее заразъ, и странно сказать, черезъ сутки онъ уже безошибочно зналъ, что длалъ.

Матью трудился и трудился, утопалъ и утопалъ. Тотъ, который на зар своей жизни, видлъ свой путь, чрезъ ея величавыя возвышенія и богатйшія долины, теперь, съ ослабленнымъ зрніемъ, корплъ надъ книгами скареднаго, ветхаго ростовщика. Но какъ этотъ скряга былъ гораздо старе Матью, не имлъ родныхъ и былъ щедръ къ своему единственному, своему довренному и едва не умирающему съ голоду писцу, Матью въ свтлыя минуты имлъ нкоторыя надежды на полученіе богатствъ этого скряги. Слдствіемъ этого было то, что Матью превратился весь въ услужливость и униженную покорность. Такимъ образомъ, когда ростовщику предстояло сдлать въ суд какое нибудь показаніе, достаточно было обратиться къ Матью. Ростовщикъ часто забывалъ обстоятельства дла, но его вра въ правдивость наемщика была велика, и Матью съ своей стороны не колебался представлять за него клятвенныя показанія. Одна тяжба доказала, до какой степени простиралась преданность Матью.

Какой-то мотъ, до нельзя задолжавшій ростовщику, имлъ непростительную дерзость оспоривать требованія заимодавца. Началась тяжба, явилось въ ней множество запутанностей, и, что всего хуже, она началась въ то время, когда хозяинъ Матью находился въ рукахъ доктора, который на безпокойныя освдомленія писца отвчалъ однимъ только покачиваніемъ головы, не предвщавшимъ ничего хорошаго. Больной объяснилъ и написалъ Матью вс обстоятельства дла и привелъ такіе случаи, которые, какъ написанные, по мннію Матью, на смертномъ одр, имли для него всю силу и торжественность клятвеннаго показанія. Матью клялся передъ судомъ въ дух своего хозяина, но ни къ чему не послужила его клятва, мотъ выигралъ тяжбу, и внезапный ударъ окончилъ жизнь ростовщика. Онъ умеръ, оставивъ все свое достояніе на сооруженіе храма, не наградивъ своего писца даже благословеніемъ. Несчастный Матью! Для побдителя недостаточно выиграть побду, нтъ! онъ долженъ до нельзя преслдовать побжденнаго. Противъ писца возникло обвиненіе за его ложное показаніе Матью судили, нашли виновнымъ и осудили. Въ уваженіе одного только обстоятельства, что Матью приносилъ показаніе со словъ своего хозяина, его приговорили на двухъ-годичное заточеніе въ Ньюгэт и на одинъ часъ къ позорному столбу.

Бдный Матью! Этимъ еще не кончились твои испытанія. Лишь только явился онъ у мрачныхъ стнъ ньюгэтской тюрьмы, какъ изъ губернаторскаго окна раздался пронзительный крикъ:

— Ха, ха, ха! Попался на крючокъ!

Да, это былъ голосъ вездсущаго Набоба! Его завезъ въ тюрьму какой-то матросъ (котораго впослдствіи перевели на галеры), потомъ онъ былъ отданъ жен привратника за условное количество табаку и, посл многоразличныхъ тюремныхъ коловратностей, попался, наконецъ, въ гостиную губернатора.

— Ну что, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ палачъ, отвязывая Матью отъ позорнаго столба.

— Ничего… очень хорошо… но если бы…

Въ эту минуту кто-то швырнулъ цлую горсть грязи въ глаза несчастнаго, который, употребляя усиліе сбросить ее, прибавилъ:

— Если бы… еслибъ только я могъ видть дорогу. Великодушный самаритянинъ довелъ Матью до тюрьмы.

Онъ всми силами старался прочистить глаза несчастному и, наконецъ, сказалъ:

— Ну, теперь смотри прямо впередъ!

— Ахъ! хорошо! простоналъ Матью и подумалъ: если бы я всегда смотрлъ прямо впередъ, о, какъ бы хорошо я зналъ, что длаю!

‘Современникъ’, NoNo 11—12, 1854

ХАРАКТЕРЫ.

СОЧ. ДУГЛАСА ДЖЕРРОЛЬДА.

БАРНАБИ ПАЛЬМСЪ,ЧЕЛОВКЪ, КОТОРЫЙ ПОСТОЯННО ‘ПРОКЛАДЫВАЛЪ СЕБ ДОРОГУ’.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

АДАМЪ БУФФЪ,ИЛИ ЧЕЛОВКЪ ‘БЕЗЪ РУБАШКИ’.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

КРИСТОФЕРЪ СНБЪ,ЧТО ‘РОДИЛСЯ ДЛЯ ВИСЛИЦЫ’.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

МАТЬЮ КЛИРЪ,ЧЕЛОВКЪ, ‘КОТОРЫЙ ЗНАЕТЪ, ЧТО ДЛАЕТЪ’.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

Читайте также:

БАРНАБИ ПАЛЬМСЪ,
ЧЕЛОВКЪ, КОТОРЫЙ ПОСТОЯННО ‘ПРОКЛАДЫВАЛЪ СЕБ ДОРОГУ’.

АДАМЪ БУФФЪ,
ИЛИ ЧЕЛОВКЪ ‘БЕЗЪ РУБАШКИ’.

КРИСТОФЕРЪ СНБЪ,
ЧТО ‘РОДИЛСЯ ДЛЯ ВИСЛИЦЫ’.

МАТЬЮ КЛИРЪ,
ЧЕЛОВКЪ, ‘КОТОРЫЙ ЗНАЕТЪ, ЧТО ДЛАЕТЪ’.