Характеристика Трагедій Шекспировыхъ (*).
Характеристика Трагедій Шекспировыхъ (*).
ЕДИНСТВО ДЙСТВІЯ.
Съ франц.— Сомовъ.
‘Сынъ Отечества’, No 9, 1827
Характеристика Трагедий Шекспировых, Гизо Франсуа, Год: 1827
Время на прочтение: 10 минут(ы)
(*) Изъ Жизни Шекспира, помщенной Г-мъ Гизо въ его перевод твореній Британскаго Поэта.
Единство дйствія, необходимое для единства впечатлнія, не могло уйти изъ виду у Шекспира. Спрашивается: какъ выдержать его среди толикаго числа происшествій, въ которыхъ столько движенія и сцпленія обстоятельствъ — въ этомъ пространномъ пол, объемлющемъ столько разныхъ мстъ, столько годовъ, вс званія общества и развитіе столькихъ положеній? Однако же Шекспиръ усплъ въ этомъ: въ Макбет, Гамлет, Ричард III, Ромео и Юліи, дйствіе хотя и обширно, но всегда едино, быстро и полно, отъ того, что Поэтъ постигъ основное его условіе, требующее, чтобы занимательность сосредоточивалась тамъ, гд сосредоточивается самое дйствіе. Лице, дающее ходъ Драм, есть то самое, которое возбуждаетъ въ зрител нравственное волненіе. Въ Расиновой Андромах осуждали двоякость дйствія, или по крайней мр, что соучастіе длится между разными лицами, и сей упрекъ не безъ основанія: не то, чтобы вс части дйствія не споспшествовали одной цли, но, какъ выше сказано, участіе длится между разными лицами, а по тому и средоточіе дйствій неопредленно. Если бы Шекспиръ сталъ обработывать подобный предметъ, впрочемъ не весьма согласный съ его геніемъ, то врно бы онъ сосредоточилъ въ лиц Агдромахи какъ дйствіе, такъ и занимательность. Любовь материнская носилась бы надъ всею Трагедіей, обнаруживая твердость духа вмст съ опасеніями, силу свою вмст съ горестями, онъ бы не посомнился вывести на сцену отрока, подобно какъ Расинъ, сдлавшись отважне въ послдствіи, вывелъ отрока въ Гооліи. Вс движенія души зрителевой влеклись бы къ одной точк, мы бъ увидли Андромаху дятельне: увидли бы, какъ она, для спасенія Астіанакса, употребляетъ другія средства, кром слезъ его матери, и всегда привлекаетъ къ себ и сыну своему то вниманіе, которое у Расина весьма часто развлекается средствами дйствія, какія онъ принужденъ былъ почерпать въ бдственной судьб Герміоны. По систем, принятой въ XVII столтіи Французскими драматическими Стихотворцами, Герміона долженствовала быть средоточіемъ дйствія, такъ и есть на самомъ дл. На Театр, боле и боле подчиненномъ власти женщинъ и Двора, любовь какъ будто бы должна была замстить рокъ, господствовавшій у древнихъ: власть слпая, необоримая какъ и рокъ, ведущая такимъ же образомъ свои жертвы къ цли, указанной съ первыхъ шаговъ, любовь становилась неподвижною точкой, вкругъ которой все должно было обращаться. Въ Андромах, любовь длаетъ изъ Герміоны лице простое, обладаемое страстью, относящее къ ней все, что происходитъ предъ ея глазами, тщащееся покорить себ происшествія, въ угоду ей и для ея удовлетворенія, одна Герміона даетъ направленіе и ходъ Драм, Андромаха является только для того, чтобы выдержать положеніе безсильное и скорбное. Такое соображеніе можетъ доставить случай къ удивительнымъ развитіямъ страдательныхъ склонностей сердца, но не составляетъ дйствія трагическаго, а въ развитіяхъ, кои не ведутъ прямо къ дйствію, занимательность можетъ развлечься, и не безъ труда потомъ войти въ единственное направленіе, въ коемъ она можетъ быть выдержана.
Когда, напротивъ того, средоточіе дйствія и средоточіе занимательности смшаны, когда вниманіе зрителя прилплено къ лицу, дятельному и неизмнному, коего характеръ, всегда одинаковый, исполнитъ судьбу свою, всегда измнчивую, тогда обстоятельства, столпившіяся, вкругъ такого лица, поражаютъ насъ только въ отношеніи къ нему, получаемое нами впечатлніе, отъ него самого заемлетъ краску. Ричардъ III переходитъ отъ одного замысла къ другому, каждый новый успхъ его увеличиваетъ ужасъ, внушенный намъ съ самаго начала адскимъ его коварствомъ, жалость, пробуждаемая въ насъ постепенно каждою изъ его жертвъ, теряется въ чувствованіяхъ ненависти къ гонителю. Ни одинъ изъ сихъ частныхъ случаевъ не обращаетъ въ свою пользу нашихъ ощущеній: они безпрерывно относятся, и все сильне и сильне, къ виновнику всхъ сихъ злодяній. Такимъ образомъ Ричардъ, средоточіе дйствія, есть вмст и средоточіе занимательности, ибо драматическая занимательность не есть просто безпокойная жалость, чувствуемая нами къ бдствіямъ, или наклонность, внушаемая намъ добродтелью: но ненависть, жажда мщенія, нужда правосудія небеснаго надъ главою злодя до спасенія невиннаго. Вс сильныя ощущенія, способныя возвысить Душу человка, могутъ увлечь насъ за собою и вселить въ насъ соучастіе, можно сказать, пристрастное, имъ нтъ нужды общать намъ счастіе, ниже привлекать насъ нжностію, мы можемъ также вознестись до того высокаго презрнія жизни, которое творитъ героевъ, до благороднаго негодованія прошивъ бичей человчества.
Все можетъ входить въ дйствіе, приведенное такимъ образомъ къ единому средоточію, откол исходятъ и къ коему относятся вс происшествія Драмы, вс впечатлнія зрителя. Все, что трогаетъ душу человка, все, что тревожитъ жизнь его, можетъ содйствовать драматической занимательности, коль скоро событія самыя разнообразныя, будучи направлены къ одной точк и нося на себ одну общую печать, будутъ появляться только какъ спутники главнаго событія, увеличивая собою блескъ его и силу. Ничто не покажется низкимъ, мелкимъ или незначащимъ, если главное положеніе становится отъ того живе, или главное ощущеніе сильне. Горесть подъ-часъ усиливается зрлищемъ веселія, среди опасностей, шутка можетъ воспламенить отвагу. Чуждо впечатлнію только то, что его уничтожаетъ, но все то, что съ нимъ смшивается, питаетъ его и усиливаетъ. Лепетанье малолтняго Артура съ Губертомъ раздираетъ душу, когда вообразишь, какое ужасное зврство Губертъ готовится надъ нимъ исполнить. Умилительное зрлище представляетъ собою Леди Макдуфъ, когда съ нжностію матери забавляется дтскимъ умомъ своего сына, между тмъ, какъ уже рвутся у дверей убійцы, пришедшіе зарзать и сего сына, и другихъ, и ее самое. Кто бы сталъ, безъ сихъ обстоятельствъ, братъ участіе въ этой сцен материнскаго ребячества? Но, безъ этой сцены, сдлался ли бы Макбетъ столь ненавистнымъ, какъ бы долженъ быть за сіе новое злодйство? Въ Гамлет, не только сцена могильщиковъ, по размышленіямъ, какія она внушаетъ, связывается съ общею мыслью піесы, но, мы знаемъ, что они копаютъ могилу Офеліи въ присутствіи Гамлета: къ Офеліи будутъ относиться, когда ему о томъ скажутъ, вс впечатлнія, порожденныя въ душ его видомъ сихъ отвратительныхъ, жалкихъ костей, и равнодушіе, съ какимъ люди смотрятъ на бренные останки того, что никогда было прекрасно или могущественно, почтенно или любимо. Ни одна подробность сихъ печальныхъ приготовленій не теряется для ощущенія, которое они возбуждаютъ: безчувственная грубость людей, обрекшихъ себя на такое ремесло, ихъ псни и шутки — все поражаетъ насъ, и формы и средства комическія такимъ образомъ безъ усилія входятъ въ Трагедію, которой впечатлнія тмъ сильне бываютъ, когда видишь, что они готовы пасть на человка, уже постигнутаго невдомо судьбою, о веселящагося въ виду бдствія, о коемъ еще не знаешь.
Безъ сихъ комическихъ вставокъ, безъ сего содйствія людей низшаго званія, сколько драматическихъ эфектовъ, сильно способствующихъ эфекту главному, остались бы невозможными! Приноровимъ по ныншнему вкусу шутки Макбетова привратника — и никто не въ состояніи будешь безъ трепета вообразить объ открытіи, которое послдуетъ вскор за симъ приливомъ шутовской веселости, о зрлищ убійства, еще таящагося подъ сими остатками пиршественнаго упоенія. Положимъ, что Гамлетъ первый былъ бы поставленъ въ сношеніе съ тнью своего отца, тогда сколько приготовленій, сколько поясненій было бы необходимо, чтобы довести насъ до того состоянія ума, въ какомъ долженъ быть Принцъ, человкъ высокаго рода, дабы поврить явленію призрака! Но призракъ является сперва солдатамъ, людямъ простодушнымъ, боле близкимъ къ испугу, чмъ къ удивленію отъ того, они расказываютъ о немъ другъ другу ночью, стоя на страж. ‘То было здсь, въ ту минуту, когда звзда, что блеститъ вонъ тамъ, освщала эту же самую точку на неб, колоколъ, какъ и теперь, пробилъ часъ…. Тсъ! вотъ онъ опять идетъ!’ Ужасъ произведенъ, и мы вримъ призраку прежде, чмъ Гамлетъ о немъ услышалъ.
Это еще не все. Содйствіе низшихъ званій доставляетъ Шекспиру новое средство дйствовать на сердца зрителей, средство, невозможное по всякой другой систем. Поэтъ, который можетъ брать свои дйствующія лица изъ всхъ состояній общества и представлять ихъ во всхъ положеніяхъ, можетъ также все вводить въ дйствіе, т. е. безпрерывно быть драматическимъ. Въ Юліи Цезар, дйствіе открывается живою картиною движеній и чувствованій народныхъ, какое изложеніе, какой разговоръ могъ бы столь хорошо познакомить насъ съ тмъ родомъ обольщенія, коимъ Диктаторъ дйствуетъ на Римлянъ, съ опасностью, каковой подвергается свобода Республики, съ заблужденіемъ и опасностями республиканцевъ, кои льстятся возстановить ее смертію Цезаря? Когда Макбетъ хочетъ сбыть съ рукъ Банко, то ему нтъ нужды извщать насъ о своемъ намреніи въ лиц наперсника, ниже требовать отчета въ исполненіи сего замысла, дабы довести о томъ до нашего свднія: онъ просто призываетъ убійцъ, говоритъ съ ними, мы сами свидтели ухищреній, посредствомъ коихъ тиранъ употребляетъ въ свою пользу страсти и несчастія человческія, мы видимъ потомъ, какъ убійцы выжидаютъ свою жертву, наносятъ ей ударъ, и, еще окровавленные, приходятъ требовать награды. Тогда Банко можешь намъ явиться: существованіе злодйства произвело свое дйствіе — и мы уже не отвергаемъ никакихъ ужасовъ, за нимъ слдующихъ.
Дйствительно, если хотимъ вывести на сцену человка въ полной сил его природы, то не будешь излишнимъ, когда мы призовемъ на помощь человка всего, покажемъ его во всхъ видахъ, во всхъ положеніяхъ, возможныхъ въ его жизни. Представленіе будетъ отъ того не только полне и живе, но и вроподобне. Не значитъ ли обманывать умъ на счетъ какого либо происшествія, когда представлять ему одну часть сего происшествія въ ясномъ вид и въ краскахъ существенности, а другую погребсти, уничтожить въ разговор или расказ? Слдствіемъ сего бываетъ ложное впечатлніе, которое не разъ вредило дйствію превосходнйшихъ твореній. Гоолія, образцовое произведеніе Французскаго Театра, все еще внушаетъ намъ какое-то невыгодное предубжденіе на счетъ Іодая и въ пользу Гооліи, которую не столько еще ненавидятъ, чтобъ радоваться ея гибели, не столько боятся, чтобъ одобрять хитрость, какою вовлекаютъ ее въ сти. Совсмъ тмъ, Гоолія не только извела своихъ, внуковъ, чтобы вмсто ихъ царствовать: но Гоолія, чужеземка, поддерживаемая на трон чуждыми войсками, она возстаетъ противъ Бога, чтимаго ея народомъ, оскорбляетъ, гнвитъ Его водвореніемъ и пышностію вры чуждой, тогда какъ вра народная, безъ почестей, безъ силы, исповдуемая въ страх малымъ числомъ ревностныхъ ея чтителей, ежедневно готова пасть отъ ненависти Маана, нестерпимаго самовластія Царицы и алчности пресмыкающихся во прах ея царедворцевъ. Здсь точно видимъ притсненіе и несчастіе…. И все сіе заключено въ рчахъ Іодая, Авинира, Маана и самой Гооліи. Но только въ рчахъ, а въ дйствіи мы видимъ, напротивъ, что Іодай составляетъ заговоръ тми способами, какіе оставляетъ еще ему непріятельница его, видимъ осанливое величіе Гооліи, видитъ хитрость, которая торжествомъ своимъ надъ силою обязана презорливой жалости, каковую умла она внушить своею притворною слабостію. Заговоръ происходитъ передъ нашими глазами, о притсненіяхъ мы знаемъ только по слуху. Если бы въ дйствіи мы видли бды, кои влечетъ за собою притсненіе, если бъ видли Іодая, пробужденнаго, подвигнутаго воплями несчастныхъ, отданныхъ на жертву чужеземцамъ, если бъ негодованіе народа къ власти чуждой, точащей кровь сирыхъ и бездомныхъ, негодованіе, порожденное любовью къ вр и отечеству, — оправдало въ глазахъ нашихъ поступки Іодая, тогда дйствіе, такимъ образомъ дополненное, не оставило бы въ душ нашей никакихъ сомнній, и Гоолія, можетъ быть, явила бы намъ идеалъ драматической Поэзіи, покрайней мр такой, какимъ мы досел его постигали.
Греки легко достигли сего идеала: ихъ жизнь и ощущенія, малосложныя, могли быть изображены нсколькими широкими и простыми чертами, но народамъ новйшимъ являлся онъ уже не въ тхъ общихъ, чистыхъ формахъ, къ коимъ можно бъ было примнить правила, начертанныя по образцамъ древнихъ. Франція, принявъ ихъ, должна была сжаться, такъ сказать, въ одномъ углу человческаго существованія. Поэты ея употребили вс усилія ума, дабы воздлать столь тсное пространство, бездны сердца человческаго были измряны во всю глубину, но не во всю величину свою. Очарованія драматическаго искали въ настоящемъ его источник, но не исчерпали изъ него всхъ дйствій, какіе можно было въ немъ извлечь. Шекспиръ представляетъ намъ способы и обильне, и обширне. Весьма бы мы ошиблись, если бы предполагали, что онъ выискалъ и выказалъ на свтъ вс ихъ богатства. Когда Поэтъ объемлетъ судьбу человческую во всхъ ея видахъ, а природу человческую въ всхъ состояніяхъ человка на сей земл, тогда онъ вступаетъ во владніе неистощимымъ богатствомъ. Особенное свойство сей системы есть то, что она, по своей обширности, избгаетъ обладанія геніевъ частныхъ. Можно находить ея правила въ твореніяхъ Шекспира, но онъ не зналъ ихъ вполн и не всегда уважалъ. Онъ долженъ служить примрокъ, но не образцемъ. Нкоторые Писатели, даже съ отличнымъ даромъ, пытались сочинять Драмы во вкус Шекспировыхъ, не замчая, что имъ недоставало одного: писать ихъ такъ, какъ онъ, — для нашего времени, подобно какъ Шекспиръ писалъ для своего. Это такое предпріятіе, коего трудностей, можетъ быть, никто еще зрло не обдумалъ. Мы видли, сколько искуства, сколько усилій употреблялъ Шекспиръ, дабы преодолть т трудности, которыя неразлучны съ сею системою. Въ наше время, ихъ еще боле, и он еще полне раскрываются предъ критикой, которая нын подстерегаетъ самыя отважныя попытки генія. У насъ Поэтъ, если бъ остался пойти по слдамъ Шекспира, имлъ бы дло не только съ зрителями, у коихъ вкусъ строже, а воображеніе лниве и разсянне: онъ долженъ былъ бы приводить въ движеніе лица, запутанныя въ отношеніяхъ и выгодахъ гораздо многосложнйшихъ, обладаемыя чувствованіями гораздо разнообразнйшими, вдающіяся въ навыки ума не столь простые, и въ страсти не столь ршительныя. Ни ученіе, ни размышленіе, ни тревоги совсти, ни нершимость мысли — часто не затрудняютъ героевъ Шекспировыхъ, сомнніе мало ихъ озабочиваетъ, а буйныя ихъ страсти скоро ставятъ ихъ вру на сторон желаній, или дла ихъ выше самой вры. Одинъ Гамлетъ являетъ собою сіе смутное зрлище ума, образованнаго просвщеніемъ общества, въ борьб съ положеніемъ, которое противно его законамъ: нужно явленіе сверхъ-естественное, чтобъ заставить его на что-либо ршиться, — нечаянный случай, чтобъ заставить его исполнить свое намреніе. — Будучи ежечасно ставимы въ положенія, симъ подобныя, дйствующія лица Трагедіи, написанной въ ныншнемъ, романтическомъ дух, являли бы намъ такую же нершимость. Мысли тснятся и сталкиваются нын въ ум человка, обязанности — въ его совсти, препоны и узы — въ его жизни. Вмсто тхъ электрическихъ умовъ, быстро сообщающихъ другимъ зароненную въ нихъ искру, вмсто тхъ людей пылкихъ и простыхъ, коихъ замыслы, подобно Макбетовымъ, мигомъ переходятъ въ руки. Свтъ представляетъ теперь Поэту умы, подобные Гамлетову, умы, глубокіе въ наблюденіи той внутренней борьбы, которую наша классическая система почерпнула въ порядк общественномъ, уже гораздо боле подвигнувшемся впередъ, нежели во времена, когда жилъ Шекспиръ. Толикое число ощущеній, личностей, выгодъ и понятій, которыя суть необходимыя послдствія ныншней образованности, могли бы сдлаться, даже при самомъ простомъ ихъ выраженіи, — затруднительнымъ и неудобнымъ для ношенія скарбомъ въ быстромъ ход и смлыхъ оборотахъ системы романтической.
Со всмъ тмъ, надобно всему угодить: самый успхъ того требуетъ. Надобно, чтобъ разумъ былъ доволенъ, тогда, какъ воображеніе будетъ занято. Надобно, чтобъ успхи вкуса, просвщенія, свтскости и, словомъ, человка, служили не къ тому, чтобъ уменьшать или нарушать наши наслажденія, но чтобы содлать оныя достойне насъ самихъ, способне соотвтствовать новымъ нуждамъ, которыя мы для себя изобрли. Если мы пойдемъ безъ правилъ и безъ искуства путемъ романтическимъ, то надлаемъ мелодрамъ, кои могутъ мимоходомъ растрогать толпу, но одну толпу, и то на нсколько дней, равно какъ, влачась безъ дара, безъ оригинальности по слдамъ классическимъ, мы угодимъ только тому холодному племени Словесниковъ, которое въ цлой природ ничего не знаетъ выше правилъ стихосложенія и важне трехъ единствъ. Не въ этомъ должно состоять твореніе Поэта, призваннаго къ владычеству умами и обреченнаго слав: онъ дйствуетъ на поприщ обширнйшемъ и уметъ вщать умамъ возвышеннымъ, равно какъ общимъ и простымъ способностямъ всхъ людей. Должно, въ томъ нтъ сомннія, чтобы толпа стекалась слушать драматическія сочиненія, которыя хотите вы сдлать зрлищемъ народнымъ, но не надйтесь стать Поэтомъ народнымъ, если не соберете на сіе позорища вс степени умовъ, коихъ совокупное чиноположеніе возноситъ народъ на высоту достоинствъ. Геній обязанъ слдовать за развитіемъ природы человческой. Сила его состоитъ въ томъ, чтобъ онъ въ самомъ себ находилъ, чмъ удовлетворить всегда и всему обществу. Такова задача, предлагаемая нын на разршеніе Поэзіи: она должна существовать для всхъ, удовлетворять вмст и нуждамъ толпы народной, и нуждамъ умовъ возвышенныхъ.
Безъ сомннія, сіи строгія условія, кои могутъ быть постигнуты и выполнены только дарованіемъ отличнымъ, задерживаютъ нын ходъ Драматическаго Искуства, въ самой даже Англіи, гд, подъ покровомъ Шекспира, оно могло бы дерзать на все, — едва сметъ оно робкими шагами слдовать за симъ Поэтомъ. И совсмъ тмъ, Англія, Франція, вся Европа требуетъ отъ Театра наслажденія и ощущеній, коихъ не можетъ боле сообщать безжизненное представленіе міра, уже несуществующаго. Система классическая зародилась въ жизни своего времени, время сіе прошло: образъ его остался блистателенъ въ своихъ твореніяхъ, но сей образъ не должно списывать за-ново. Рядомъ съ памятниками вковъ минувшихъ, возникаютъ нын памятники вковъ новйшихъ. Какой будетъ видъ ихъ? не знаю, но земля, на которой могутъ быть положены ихъ основанія, начинаетъ уже выказываться. Этотъ слой земли не есть Корнелевъ и Расиновъ, ниже Шекспировъ: это нашъ! но система Шекспирова одна, по моему мннію, можешь сообщить намъ чертежи, но коимъ геній долженъ воздвигать сіи зданія. Одна сія система объемлетъ ту всеобщность отношеній, чувствованій и состояній, которая составляетъ нын для насъ позорище длъ житейскихъ. Будучи тридцать лтъ очевидцами величайшихъ общественныхъ переворотовъ, мы не стснимъ добровольно движеній нашего ума въ узкомъ пространств какого нибудь событія семейнаго, или въ тревогахъ страсти усобной и личной. Природа и жребій человка явились намъ въ чертахъ самыхъ выразительныхъ и самыхъ простыхъ, во всей ихъ обширности и во всей ихъ движимости. Намъ нужны картины, гд бы отражалось сіе зрлище, гд бы человкъ являлся намъ весь и привлекалъ насъ къ себ. Нравственное расположеніе умовъ, возлагающее сію необходимость на Поэзію, не измнится, напротивъ того, мы увидимъ, что оно со дня на день будетъ проявляться и раскрываться боле и боле. Выгоды, обязанности, движеніе, общія всмъ званіямъ гражданъ, будутъ ежедневно скрплять сію цпь обычныхъ отношеній, съ которою связываются вс общенародныя чувствованія. Никогда Искуство Драматическое не могло черпать свои предметы въ порядк понятій, столь народныхъ и вмст столь возвышенныхъ. Никогда связь самыхъ простыхъ выгодъ человка съ правилами, отъ коихъ зависятъ высшія судьбы его, не представлялись столь живо уму каждаго изъ насъ, и важность событія можетъ теперь раскрыться въ самыхъ мелкихъ своихъ подробностяхъ, какъ и въ самыхъ единыхъ послдствіяхъ. При таковомъ состояніи общества, должна установиться новая драматическая система. Она должна быть обширна и свободна, но не безъ правилъ и законовъ. Она должна учредиться, какъ и гражданскій бытъ, не на безпорядк и забвеніи всхъ узъ, но на правилахъ, можетъ быть, еще строжайшихъ и труднйшихъ къ соблюденію, нежели т, кои требуются для утвержденія порядка общественнаго противъ самовольства и безначалія.