H. А. Добролюбов в своей переписке, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

H. А. ДОБРОЛЮБОВЪ ВЪ СВОЕЙ ПЕРЕПИСК.

Матеріалы для біографіи Н. А. Добролюбова, собранные въ 1861—1862 гг., томъ I, Москва, 1890 г.

Ничто такъ не искажаетъ нашихъ представленій о различныхъ историческихъ личностяхъ, ихъ нравственныхъ, а иногда даже и матеріальныхъ портретовъ, какъ стремленіе во что бы то ни стало подогнать ихъ подъ тотъ или другой излюбленный ими самими и всми ихъ современниками типъ героя ихъ времени. Извстное дло, что въ каждую эпоху создается у насъ подобный типъ, и вс стараются въ этотъ типъ драпироваться, и всхъ стараются въ него драпировать. Такъ, напримръ, разв Пушкинъ не старался изображать изъ своей особы лорда Байрона во многихъ лирическихъ стихотвореніяхъ своей юности, разв зачитывавшаяся имъ современная ему молодежь не представляла его, въ свою очередь, въ его скитаніяхъ по южному берегу Крыма и по горамъ и ауламъ Кавказа чмъ-то въ род Чайльдъ-Гарольда. Даже и на многихъ своихъ портретахъ Пушкинъ, въ свою очередь, является не въ натуральномъ своемъ вид, а какъ-бы взвинченнымъ и накрахмаленнымъ, въ такой эффектно-романтической поз, что каждый, взглянувшій на портретъ, сейчасъ-же, словно по ярлыку на лбу, можетъ понять, что изображенъ не простой смертный, а вдохновенный поэтъ, да еще самаго высокаго полета. Но начните читать письма Пушкина, и вся эта иллюзія тотчасъ-же исчезаетъ: передъ вами является вовсе не страдающій и разочарованный Манфредъ, а добродушнйшій русскій человкъ, юноша, полный жизни и кипящихъ въ немъ молодыхъ горячихъ силъ, такой веселый, остроумный, такой незлобиво-кроткій: такъ и хочется вамъ встртиться съ нимъ, сойтись и полюбить его всею душою.

По всей вроятности, и Лермонтовъ далеко на самомъ дл не былъ до такой степени пропитанъ байронизмомъ, какимъ онъ самого себя представляетъ въ своихъ стихотвореніяхъ, и какимъ его многіе считали и до сихъ поръ считаютъ. Боле близкое знакомство съ біографическими фактами этого геніальнаго поэта, особенно съ его письмами, конечно, въ свою очередь со временемъ мало по малу раскроетъ намъ совсмъ иного человка подъ байроническою оболочкою.

Не миновалъ и Добролюбовъ, въ числ многихъ своихъ современниковъ, въ свою очередь такого-же подведенія подъ излюбленный современный ему типъ. Героемъ времени въ шестидесятые годы былъ, какъ извстно, Базаровъ, дерзкій отрицатель, отвергающій все святое, не признающій никакихъ авторитетовъ, съ высокомрнымъ презрніемъ смотрящій на старшихъ, какъ на людей отсталыхъ, признающій сапоги выше Шекспира, ожесточенный, мрачный, нечесанный и пр. пр. Что въ Добролюбов многіе современники видли подобнаго рода эффектнаго косматаго отрицателя, объ этомъ можно судить по тому, что когда вышли въ свтъ ‘Отцы и дти’ Тургенева, въ обществ долго держалась упорная молва, что Тургеневъ изобразилъ въ своемъ Базаров никого иного, какъ Добролюбова. Хотя Тургеневъ впослдствіи разуврилъ въ этомъ публику, объявивъ, что Базарова онъ списалъ съ одного знакомаго ему доктора, но самъ онъ въ то же время содйствовалъ этой молв, когда посл своей размолвки съ Некрасовымъ и редакціей ‘Современника’, пустилъ въ ходъ такое изреченіе, что Добролюбовъ змя, и къ тому-же еще не простая, а очковая.

Хотя статья о Добролюбов, помщенная посл его смерти въ ‘Современник’ 1862 года, и въ которой впервые были сообщены кое-какіе отрывки изъ его дневника, письма и прочіе біографическіе матеріалы, значительно поколебала эту иллюзію, наглядна показавши публик, похожъ-ли былъ Добролюбовъ на Базарова, а тмъ боле на змю, да еще и очковую, но въ то же время нельзя сказать, чтобы и въ этой стать не было нкоторой аффектаціи и взвинчиванья. Съ одной стороны, трудно было отнестись къ личности только что угасшаго великаго критика съ полною объективностью, въ виду только что закрывшейся могилы его и горести столь преждевременной и дорогой утраты, а съ другой стороны, и время было слишкомъ горячее: все тогда протестовало, будировало, вставало на дыбы, можно-ли было удержаться отъ того, чтобы не представить Добрблюбова въ нкоторомъ род мученикомъ и жертвою. И вотъ если въ упомянутой стать личность Добролюбова не иметъ и тни чего-либо базаровскаго, тмъ не мене все-таки замтно побужденіе изобразить его въ вид ожесточеннаго и озлобленнаго протестанта. Съ этою цлью длаются такіе выборки изъ дневника Добролюбова, по которымъ можно заключить, что юнош жилось не весело въ родительскомъ дом. Въ то время какъ къ матери онъ питалъ самую страстную привязанность, отецъ, священникъ нижегородской Никольской церкви, обремененный большимъ семействомъ, терпя скудость средствъ, былъ холоденъ, суровъ и часто на домочадцахъ вымещалъ тяготы своей жизни. Для доказательства этого приводится отрывокъ изъ дневника Добролюбова, помченный 1 января 1859 г., въ отрывк этомъ мы видимъ, какъ груство встрчалъ Добролюбовъ этотъ годъ, какъ три часа жучилъ его отецъ вслдствіе того, что у него пропала телка, а сынъ относится къ этой пропаж равнодушно и не принимаетъ участія въ поискахъ ея. Мальчикъ долженъ былъ выслушивать укоры въ род того, что ‘ты негодяй, ты не радешь отцу, не смотришь ни за чмъ, не любишь и не жалешь отца, мучишь меня и не понимаешь того, какъ я тружусь для васъ, не жаля ни силъ, ни здоровья. Никакія твои сочиненія теб не помогутъ! Ничего хорошаго изъ тебя не выйдетъ, хило-гнило, хило-гнило, немного въ теб мозгу, а еще умнымъ считаешься!’ Къ тому-же приводя въ своемъ дневник вс эти попреки, Добролюбовъ замчаетъ, что ‘не въ первый и не въ послдній разъ слышалъ онъ эти упреки’.

И вотъ многимъ рисуется Добролюбовъ въ вид ожесточеннаго борца противъ гнета семейнаго деспотизма, представляется такъ, что когда онъ пріхалъ въ Петербургъ и вмсто того, чтобы опредлиться въ духовную академію, какъ этого желалъ отецъ, опредлился въ педагогическій институтъ, онъ какъ-бы сжегъ за собою корабли, и, порвавши семейныя узы, всего себя посвятилъ высокому длу служенія общественному благу. Въ то же время друзья и товарищи Добролюбова въ своихъ воспоминаніяхъ о немъ еще боле усугубляютъ образъ ожесточеннаго борца, обрекшаго себя всецло на свое призваніе и аскетически отрекшагося отъ всхъ радостей жизни. Такъ, ставятъ на видъ, что въ письмахъ къ семинарскимъ товарищамъ изъ Петербурга Добролюбовъ выказывалъ полное пренебреженіе къ красотамъ столицы, за то безъ всякой просьбы со стороны товарищей длился съ ними идеями, какія пріобрталъ въ институт. Радонежскій при этомъ сообщаетъ, что Добролюбовъ возмущался, когда онъ начиналъ пть веселыя псни, совалъ ему стихи Некрасова и будто единственная псня, которую плъ самъ Добролюбовъ, была ‘Не слышно шуму городского!’ Въ другомъ мст тотъ-же Радонежскій говоритъ о своей встрч на николаевской желзной дорог съ Добролюбовымъ, только что похоронившимъ отца.

— Что новаго у васъ, Николай, въ Нижнемъ? спросилъ Радонежскій.

— Отецъ умеръ, отвчалъ Добролюбовъ.

‘Въ холодномъ тон отвта, замчаетъ при этомъ Радонежскій, сказаннаго Добролюбовымъ съ язвительной улыбкой, мн послышалось проклятіе, посланное судьб… Да, онъ смялся, сообщая мн эту грустную новость, но такъ смялся, что меня покоробило’.

Мы не отрицаемъ всхъ этихъ фактовъ, не отрицаемъ и того, что въ дтскихъ годахъ Добролюбова, въ жизни его въ семь — простой, русской, патріархальной, да къ тому еще стсненной матеріальными средствами, не выпадало-бы своихъ непріятностей, тяжелыхъ и мрачныхъ минутъ и цлыхъ дней, которые наложили, конечно, свою печать на его характеръ и на всю жизнь, но приглядываясь ближе, мы не видимъ въ этой жизни и слда борьбы противъ семейнаго деспотизма. Мы не отрицаемъ въ Добролюбов наклонности къ суровому аскетизму, ‘ригоризму’, какъ тогда называли, который былъ свойственъ большинству молодежи пятидесятыхъ годовъ. Могъ Добролюбовъ отпускать и такія фразы, какія приписываетъ ему Радонежскій, рисуясь героемъ своего времени, совершенно подобно тому, какъ Пушкинъ позировалъ въ чайльдъ-гарольдовскомъ плащ, тмъ боле, что фразы эти относятся ко времени пребыванія Добролюбова на второмъ и третьемъ курс, времени, какъ увидимъ ниже, самомъ бурномъ и романтическомъ въ его жизни. Но это все далеко не исчерпываетъ собою нравственный образъ Добролюбова во всей сути и со всхъ сторонъ, въ чемъ мы можемъ убдиться, читая письма его, напечатанныя въ увсистомъ недавно вышедшемъ том собранія матеріаловъ для его біографіи.

И, дйствительно, читая эти письма, мы видимъ совсмъ иного Добролюбова, чмъ онъ намъ рисовался до сихъ поръ въ тхъ скудныхъ матеріалахъ, какіе были изданы въ 1862 году. Все эффектное, все мрачное, будирующее куда-то исчезаетъ изъ нашихъ глазъ, и мы видимъ передъ собою образъ еще боле очаровательный и обаятельный, чмъ какой мы знали до настоящей минуты. Онъ плнителенъ именно своею простотою, полнымъ отсутствіемъ какихъ-бы то ни было эксцентричностей. Передъ нами одинъ изъ тысячи провинціальныхъ юношей, прізжающихъ на послднія средства въ Петербургъ учиться. Цломудренно чистый, полный такихъ высокихъ и свтлыхъ порывовъ къ знанію, къ благу, юноша этотъ обладаетъ въ то же время нжною, глубоко-любящею душою, онъ исполненъ тоски по родин, по своимъ близкимъ, къ которымъ онъ такъ привязанъ: каждую свободную минуту посвящаетъ онъ письменнымъ бесдамъ съ родными, подробно описывая въ своихъ письмахъ всю свою жизнь, дорожитъ каждою всточкою изъ родной стороны и въ жить-быть каждаго отдаленнаго родственника принимаетъ самое горячее, искреннее и простодушное участіе. И въ конц концовъ оказывается вдругъ, что въ результат всей жизни этого юноши мы видимъ не пожертвованіе семейными интересами общественнымъ, а совершенно наоборотъ: юноша всего себя посвящаетъ семь, если избираетъ писательское поприще, то лишь соображая, что оно лучше способно прокормить его семью, чмъ учительство или что-либо иное, онъ изнуряетъ себя чрезмрнымъ трудомъ и сходитъ въ преждевременную могилу, руководимый прежде всего и боле всего чувствомъ семейнаго долга, необходимостью дать хоть черствый кусокъ хлба оставшимся на его рукахъ сиротамъ, нжно любимымъ имъ братьямъ и сестрамъ. Судите сами, какъ мало все это похоже на что-либо базаровское, зминое и т. п. Мы будемъ очень рады, если намъ удастся возстановить истинный нравственный портретъ Добролюбова, какимъ онъ рисуегся передъ нами въ его письмахъ, очистивъ его отъ всхъ иллюзій и афектацій.

II.

Уже въ первыхъ письмахъ вмсто отважнаго Базарова, обрывающаго семейныя узы и сжигающаго за собою корабли, мы видимъ нжнаго маменькинаго сыночка, только что вылетвшаго изъ родимаго гнздышка и, конечно, уже снаряженнаго въ путь съ самыми заботливыми попеченіями и опасеніями, проводами и слезами:

‘Воображаю, милые мои папаша и мамаша, пишетъ юноша съ дороги, изъ Москвы, съ какимъ мучительнымъ безпокойствомъ смотрли вы вслдъ удалявшемуся дилижансу, который оторвалъ меня отъ родимаго края. Васъ тревожила не столько горесть разставанья, сколько страхъ грядущихъ непріятностей, которыя могли встртиться со мной на невдомомъ пути. Но Богъ, которому молились такъ усердно вс мы, и особенно вы, мамаша, милосердый Богъ сохранилъ меня цла и невредима’.

Снарядивъ въ дальнюю дорогу милаго сынка, заботливая матушка, конечно, ужъ не преминула снабдить его цлымъ ворохомъ всякаго рода печеній и вареній, и Добролюбовъ въ томъ же письм считаетъ нужнымъ сообщить: ‘до самой Москвы мы продовольствовались почти однимъ домашнимъ запасомъ, а чаю, я полагаю, и въ Петербург мн не выпить: ужасающее количество, мятныхъ лепешекъ станетъ на цлую вчность, по замчанію Ивана Гавриловича’. Успокоивъ, такимъ образомъ, заботливость своей маменьки, безъ сомннія тревожившейся, хватитъ-ли сынку запасовъ на дорогу и не пришлось-бы ему прохарчиться, Добролюбовъ затмъ обращается къ папаш, которому тоже знаетъ, чмъ угодить, ему онъ сообщаетъ, какъ онъ лазилъ на колокольню Симонова монастыря и ходилъ съ товарищемъ въ Новоспасское принять благословеніе высокопреосвященнаго Филарета: ‘онъ еще свжъ, разсказываетъ Добролюбовъ,— сдъ меньше васъ, папаша, но говорить едва можетъ, какъ слдуетъ, въ церкви. Я стоялъ отъ него чрезъ три человка и едва могъ разслушать нкоторыя слова изъ Евангелія, которое онъ читалъ на молебн’…

Изъ Москвы Добролюбову пришлось въ первый разъ въ жизни хать по желзной дорог, и онъ высказываетъ во второмъ письм къ родителямъ, уже изъ Петербурга, свои впечатлнія, вынесенныя имъ изъ этого пути.

‘Въ Нижнемъ, пишетъ онъ, я имлъ самое нелпое понятіе о вагон и даже нсколько удивился, когда ввели меня въ настоящій, а не воображаемый. Я представлялъ себ вагонъ просто экипажемъ, хотя и особенной формы, но все-же экипажемъ, а между тмъ онъ есть ничто иное, какъ маленькій четвероугольный ящикъ,— настоящій Ноевъ ковчегъ,— состоящій изъ одной большой комнаты, въ которой надланы скамейки для пассажировъ’.

По прізд въ Петербургъ Добролюбовъ первымъ дломъ испыталъ непріятность, какой приходится подвергаться многимъ такимъ же неопытнымъ юнымъ провинціаламъ, какимъ былъ онъ: нанялъ извощика въ академію, тотъ и привезъ его въ академію, но не духовную, а художествъ, на Васильевскій островъ. Въ этомъ факт Добролюбовъ впослдствіи видлъ предзнаменованіе того, что ему суждено учиться не въ духовной академіи, а въ педагогическомъ институт, и выставлялъ его даже въ письм къ родителямъ, какъ указаніе свыше.

Фактъ же перемны духовнаго высшаго училища на свтское произошелъ слдующимъ образомъ: поселившись недалеко отъ академіи въ комнатк за три рубля въ мсяцъ, Добролюбовъ познакомился съ нкоторыми студентами педагогическаго института, жившими въ той же квартир, и узналъ отъ нихъ, что институтъ сильно нуждается въ воспитанникахъ, вслдствіе чего пріемъ туда самый легкій. А такъ какъ экзамены въ институт предшествовали академическимъ, то Добролюбову ничего не стоило сначала держать въ институт, а затмъ и въ академіи, и умышленно не выдержать послдніе въ тхъ видахъ, что въ случа если бы отецъ его подвергся неудовольствію духовнаго начальства, зачмъ сынъ его поступилъ въ свтское заведеніе, онъ могъ-бы представить начальству уважительную къ тому причину. Поставивъ все это на видъ въ письм отъ 10-го августа, Добролюбовъ присовокупляетъ:

‘Но во всякомъ случа я не ршусь избрать окончательно мсто воспитанія безъ воли вашей, мои милые, дорогіе, безцнные папаша и мамаша, которыхъ теперь больше, чмъ когда нибудь люблю. Умоляю васъ, ршите мое недоумніе, выведите меня поскоре, если можно, нын, изъ того мучительнаго состоянія, въ которомъ нахожусь теперь… Пока еще можно воротиться мн!..’

Но Добролюбовъ не имлъ возможности дождаться разршенія отца, такъ какъ 17 августа былъ назначенъ въ институт первый экзаменъ, а 21 августа, по выдержаніи всхъ экзаменовъ, былъ принятъ въ институтъ, и каково-же было его отчаяніе, когда по возвращеніи изъ института онъ получилъ отъ родителей письмо, въ которомъ они не одобряли его поступокъ. Результатомъ этого было письмо его отъ 23 августа, отлично характеризующее его отношеніе къ родителямъ:

‘Простите меня, мои милые, родные мои, папаша и мамаша, которыхъ такъ много люблю и почитаю я въ глубин души моей! Простите моему легкомыслію и неопытности! Я не устоялъ въ своемъ послднемъ намреніи, и письмо ваше пришло уже слишкомъ поздно — къ вечеру того дня, въ который по утру объявленъ я студентомъ главнаго педагогическаго института. Не оправдалъ я надеждъ и ожиданій вашихъ, и — горе непослушному сыну! Тоска, какой никогда не бывало, надрывала меня эти два дня, и только Богу извстно, сколькихъ слезъ, сколькихъ мукъ безплоднаго раскаянія стоило мн послднее письмо ваше!… Горе же мн, несчастному своевольнику, пишетъ онъ въ заключеніи письма — безъ благословенія родителей. Я чувствую, что не найду счастія съ одной своею неопытностью и глупостью. Неужели же оставите вы меня, столь много любившіе меня, такъ много желавшіе мн всего добраго? Неужели по произволу пустите вы меня за мою вину предъ вами? Простите, умоляю васъ! Простите и требуйте, чего хотите, чтобы испытать мое послушаніе. Скажите слово — и я явлюсь тотъ-же часъ изъ института, ворочусь въ семинарію и потомъ пойду, куда вамъ будетъ угодно, хоть въ казанскую академію. Лучше вытерпть вс муки раздраженнаго самолюбія, разбитыхъ надеждъ и несбывшихся мечтаній, чмъ нести на себ тяжесть гнва родительскаго. Я вполн испыталъ это въ послдніе дни посл полученія вашего письма. Избавьте же меня отъ этого состоянія, простите, простите меня… Я знаю, вы меня любите… Не смю подписаться тмъ, чмъ недавно я сдлался, чтобы не раздражить васъ… Но все еще надюсь, что вы позволите мн назваться сыномъ вашимъ. Добролюбовъ’.

Посл такого письма родители не стали его боле неволить, и лишь по полученіи отъ отца письма съ согласіемъ на поступленіе его въ институтъ, юноша успокоился.

III.

По поступленіи въ институтъ, письма Добролюбова къ роднымъ принимаютъ боле спокойный характеръ. Онъ со всми мельчайшими подробностями описываетъ свою жизнь въ институт и вс тамошніе порядки, причемъ старается въ самомъ свтломъ цвт представить все это, конечно, въ тхъ видахъ, чтобы окончательно примирить родителей со своимъ поступкомъ. Вмст съ тмъ онъ вспоминаетъ вс семейные праздники и спшитъ принять въ нихъ заочное участіе, грустя о своемъ отсутствіи на нихъ. Такъ въ письм 1 окт. 1851 г. онъ, между прочимъ, пишетъ матери:

‘Я помню малйшія обстоятельства того, какъ мы, бывало, праздновали день именинъ вашихъ, и дай Богъ нын праздновать вамъ его еще веселе, еще радостне прежняго… Это легко можетъ быть, когда вы представите, что нын сынъ вашъ находится на гораздо лучшемъ мст, чмъ прежде, что онъ любитъ васъ такъ же сильно, какъ прежде, и даже еще боле ощущаетъ въ себ это чувство любви, ничмъ теперь не возмущаемое и не затемняемое, ни тнью неудовольствія, своенравія, ослушанія, которыми, бывало, я такъ часто огорчалъ васъ. Съ спокойной и свтлой душой, съ радостнымъ сердцемъ приношу я вамъ поздравленіе съ днемъ вашего ангела и молю Господа, да подастъ онъ вамъ здоровье, долголтіе, радость, миръ и спокойствіе… Пусть весь кружокъ родныхъ, которыхъ я поздравляю съ дорогой именинницею, восполнитъ своею внимательностью мое отсутствіе на вашемъ мирномъ праздник’.

Съ какою нжностью въ то же время относился онъ къ своимъ родителямъ въ своей разлук съ ними, объ этомъ мы можемъ судить по слдующей выдержк изъ письма 6 окт. того же года:

‘Просвщенный филологическими наставленіями Срезневскаго и прочихъ, я съ увренностью полагаю теперь, что русскій языкъ, хотя весьма силенъ, звученъ и выразителенъ, но не иметъ достаточной мягкости и нжности для выраженія глубочайшихъ чувствованій любящаго сердца. Какъ, напримръ, по-русски назову я васъ, папаша и мамаша, милый,— добрый, дорогой и пр., и пр.— все это согласитесь — выражаетъ слишкомъ мало. Поэтому впредь я отказываюсь передавать вамъ свои чувства подобными эпитетами и называю васъ просто — папаша и мамаша безъ всякихъ прибавленій, надясь, что и эти два слова очень достаточно выражаютъ сущность нашихъ взаимныхъ отношеній’…

Въ письм же къ своему бывшему учителю и будущему зятю, Михаилу Алексевичу Кострову, 4 ноября, онъ длаетъ слдующую приписку:

‘Я не говорю вамъ о моей благодарности за то участіе, которое вы принимали въ милой моей мамаш. Но не могу не просить васъ, еще и еще разъ, будьте добры къ намъ по прежнему, постарайтесь утшить мамашу, успокоить, развеселить, если опять она будетъ грустить обо мн. Скажите, что меня одна только и тревожитъ мысль, не плачетъ ли обо мн мамаша, не тревожится ли папаша. Боле всего умоляю васъ, ради Бога, не смйтесь надъ щекотливымъ чувствомъ материнской любви. Въ одномъ изъ писемъ мамаши есть выраженіе, которое заставляетъ думать, что вы (т. е. не вы собственно, а вс наши родные вообще) забавляетесь этимъ. Но я здсь очень хорошо понимаю, что это чувство святое и великое и что нужно боле чтить его’…

Изъ писемъ, относящихся къ этому же времени, считаемъ также не лишнимъ указать на письмо 18 ноября, характеристическое въ томъ отношеніи, что знакомитъ насъ съ религіозною настроенностью Добролюбова, въ дух которой онъ былъ воспитанъ и въ которой продолжалъ пребывать въ это время.

‘Въ субботу, пишетъ Добролюбовъ, пришлось мн отвчать Устрялову (это были репетиціи). Тутъ случилось обстоятельство, которое я не считаю совсмъ обыкновеннымъ и которому подобныхъ примчалъ уже не разъ въ своей жизни… Я все думаю, что ваши молитвы хранятъ меня… Дло вотъ въ чемъ…’

Дале Добролюбовъ разсказываетъ, какъ Устряловъ спросилъ его совсмъ не о томъ, что онъ приготовлялъ, и ему угрожало срзаться. ‘Но съ утра, пишетъ онъ, я молился объ отвт, въ этомъ критическомъ положеніи я вспомнилъ о молитв и дрожащимъ голосомъ началъ читать о норманахъ’.

И вдругъ профессоръ остановилъ его и началъ задавать все такіе вопросы, на которые ему ничего не стоило отвчать. Во всемъ этомъ Добролюбовъ видитъ явный перстъ Провиднія, предохранившій его отъ ложной гордости и показавшій, на кого онъ всегда долженъ надяться. ‘И я счастливъ, заключаетъ онъ свой разсказъ, теперь тмъ, что созналъ эту истину. Для всякаго другого, даже самаго близкаго ко мн человка, это обстоятельство само по себ не важно, но я разсказываю вамъ его, потому что изъ самаго разсказа вы можете видть мою настроенность’.

IV.

Но недолго продолжалась эта дтская безмятежность чистой души юноши, этотъ, если можно такъ выразиться, золотой вкъ его жизни. За угломъ ждало его страшное горе, не замедлившее разразиться надъ нимъ въ теченіи 1854 года въ вид двухъ дорогихъ утратъ,— и горе это сразу превратило только что оперявшагося птенца въ отважнаго бойца за существованіе, у котораго на плечахъ оказалось семейство изъ семи душъ. Первымъ ударомъ была смерть страстно любимой матери. Въ какую тревогу и смятеніе повергло Добролюбова извстіе объ опасной послродовой болзни матери, мы можемъ судить по слдующимъ выдержкамъ изъ письма его къ отцу 17 марта 1859 г.

‘Я все не врю, я не могу подумать, чтобы могло совершиться это ужасное несчастіе… Богъ знаетъ, какъ много, какъ постоянно нужна была для васъ милая, нжная, кроткая, любящая мамаша наша, нашъ благодтельный геній, милый другъ и хранитель… Боже мой! Въ прах и смиреніи повергаюсь передъ Твоею святою волею! Едва дерзкія мысли постили было мою голову (о томъ, что онъ будетъ радостью и гордостью матери), какъ вотъ страшная кара грозитъ уже мн, видимымъ образомъ наказывая самонадянность надменнаго ума… Но я смиряюсь, я надюсь, я врую, Господи!.. Помози моему неврію, подкрпи меня, сохрани мн, моимъ милымъ, добрую нашу хранительницу! Я могу только молиться, я могу обращаться только къ Господу Богу съ моею глубокою горестью’…

Дале, затмъ, онъ обращается къ отцу, сестрамъ и братьямъ, и даже докторамъ, умоляя ихъ употребить вс средства и усилія къ исцленію больной:

‘Я увренъ, папаша, что вы ничего не пожалете, употребите вс средства для того, чтобы сохранить драгоцнную, слабую жизнь… Я самъ, съ своей стороны, молюсь Богу, вмст прошу заочно и докторовъ нашихъ, особенно добраго Егора Егоровича, который уже давно знаетъ натуру мамаши, который однажды и меня спасъ отъ смерти… Пусть употребитъ онъ все стараніе и искусство… Благодарный сынъ отплатитъ за мать свою.

‘Сестры и братья мои! Не плачьте, не шумите, пожалуйста!.. Умоляю васъ… Можетъ быть, вы не понимаете всей опасности… Покойте, радуйте мамашу, не давайте повода никакому потрясенію… Нянюшка!— побереги ихъ, посмотри за ними! Ради Господа Бога!.. Добрые родные наши вс, вс вы, которые любили меня и насъ всхъ!.. Употребите свои старанія и заботы… Услужите этимъ всей семь нашей, обяжите насъ навки, навки!.. Издали, но близко къ вамъ, умоляю я васъ объ этомъ…’

Извстіе о смерти матери, пришедшее черезъ недлю посл этого, не застало такимъ образомъ Добролюбова врасплохъ: онъ усплъ привыкнуть къ мысли о потери своей возлюбленной, и при всемъ своемъ отчаяніи, сохранилъ на столько мужества, что могъ утщать своего отца. Такъ 25 марта Добролюбовъ писалъ отцу:

‘Добрый мой, милый мой, драгоцнный для меня папашенька! Что мн отвтить вамъ на ваше послднее письмо? Велика моя горесть, но прежде всего не могу я не поблагодарить васъ за вашу предусмотрительность… Ваша любовь, ваше благоразуміе разсчитали врно… Въ теченіи недли я привыкъ къ тягостной мысли, и ныншняя всть поразила меня уже не такъ сильно, какъ я ожидалъ… Тяжко, тяжко, невыразимо тяжко мн, но я не изнемогъ подъ бременемъ страданій, и сохранилъ силу разсудка и мысли. Всего боле безпокоюсь я о васъ, мой милый, несравненный папаша… Вамъ врно было горько присутствовать при послднихъ страданіяхъ нашей милой мамашеньки. Врно и теперь еще тяжело, горько, грустно вамъ… Вы пишите, успокаивая меня, что вы предаетесь въ волю Благого Премудраго Промысла… Дай Богъ вамъ силу и твердость къ перенесенію этого бдствія!..

‘Въ отношеніи ко мн, читаемъ мы дале, тоже вы сдлали весьма много при этомъ… Вы спасли меня отъ тягостнаго отчаянія, вы поддержали мои силы, дали мн время оправиться, привыкнуть къ тягостной мысли, и я не сомнваюсь, что вс ваши распоряженія по дому и хозяйству будутъ также прекрасны и вполн замнятъ для моихъ милыхъ сестеръ и братьевъ попеченія матери… Наша добрая бабенька будетъ врно такъ добра, что позаботится о нихъ, приложитъ все свое попеченіе объ ихъ воспитаніи и образованіи… Бдныя, бдныя мои сестры, милые братья мои! Какъ-бы нужна для васъ теперь любовь материнская! Но Господь оставилъ вамъ милаго, несравненнаго папашу: любите его, радуйте, утшайте, молитесь, чтобы Господь Богъ подкрпилъ его! Такъ много, такъ много горя!.. Папашенька! надйтесь, надйтесь, что еще счастіе снова поститъ смиренную долю нашу, а въ кругу дтей, которыя будутъ тмъ больше любить и утшать васъ, вы найдете отраду и забвеніе о незабвенномъ…’

Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ утшалъ своего отца и старался его всячески ободрить, истинныя свои чувства онъ передавалъ прочимъ родственникамъ, и особенно въ этомъ отношеніи замчательно письмо его къ двоюродному брату Михаилу Ивановичу Благообразову, 15 апрля 1854 г., обнаруживающее всю величину его отчаянія, въ письм этомъ въ отвтъ на упреки въ холодности ко всему, Добролюбовъ отвчаетъ, что люди, которые ко всему холодны, ни къ чему не привязаны въ мір, должны-же на что-нибудь обратить запасъ любви, находящійся неизбжно въ ихъ сердц. И эти люди не расточаютъ своихъ чувствъ зря, всякому встрчному: они обращаютъ его на существо, которое уже слишкомъ много иметъ правъ на ихъ привязанность. Въ этомъ существ заключается для нихъ весь міръ, и съ потерею его міръ длается для нихъ пустымъ, мрачнымъ и постылымъ, потому что не остается уже ничего, чмъ-бы могли они замнить любимый предметъ, на что могли-бы обратить любовь свою.

‘Изъ такихъ людей и я, пишетъ дале Добролюбовъ. Былъ у меня одинъ предметъ, къ которому я не былъ холоденъ, который любилъ со всею стойкостью и горячностью молодого сердца, въ которомъ сосредоточилъ я всю любовь, которая была только въ моей душ,— этотъ предметъ была мать моя. Поймешь-ли ты теперь, какъ много, необъятно много, потерялъ я въ ней? Теперь все въ мір мн чужое, все я могу подозрвать, ни къ кому не обращусь я съ полною дтскою довренностью, ко всякому я желалъ-бы проникнуть въ сердце и узнать скрытыя его мысли. Повришь-ли, я часто желалъ знать, что думаетъ обо мн, какія намренія касательно меня иметъ отецъ мой, какія чувства онъ питаетъ ко мн, но о матери никогда мн въ голову этого не приходило, я зналъ, что душа ея раскрыта передо мною, что въ ней я найду только безпредльную любовь, заботливость и полное желаніе счастливой будущности… Теперь ужъ никто не взглянетъ на меня такимъ взглядомъ, полнымъ безпредльной любви и счастія, никто не обойметъ меня съ такой простодушной лаской, никто не пойметъ моихъ внутреннихъ, мелкихъ волненій, печалей и радостей. Душа моя должна быть закрыта для всхъ, да и самъ я не могу съ сердечнымъ участіемъ внимать разсказамъ другихъ объ ихъ внутренней жизни. Все исчезло для меня вмст съ обожаемою матерью… Отчій домъ не манитъ меня къ себ, семья меньше интересуетъ меня, воспоминанія дтства только растравляютъ сердечную рану, будущность представляется мн теперь въ какомъ-то жалкомъ, безотрадномъ вид, я, какъ лермонтовскій демонъ, представляю себ:

‘Какое должно быть мученье

Всю жизнь, весь вкъ безъ раздленья

И наслаждаться, и страдать’.

Знаешь-ли, что во всю мою жизнь, сколько я себя помню, я жилъ, учился, работалъ, мечталъ всегда съ думой о счастьи матери? Всегда она была на первомъ план, при всякомъ успх, при всякомъ счастливомъ оборот дла, я думалъ только о томъ, какъ это обрадуетъ маменьку… Мн кажется, что будь она счастлива, я-бы тоже былъ счастливъ ея счастьемъ, не смотря на всякаго рода непріятности собственныя. Я-бы скрылъ отъ нея, какъ досел скрывалъ многое, о чемъ разскажу теб при свиданіи,— и наслаждался бы съ нею вдвоемъ… И вдругъ всего этого лишиться, такъ рано, такъ неожиданно, такъ жестоко!.. По крайней мр, молитесь о ней, чтобы хоть въ небесахъ она была блаженна, молитесь жарко и часто… Я рдко могу молиться, я слишкомъ ожесточенъ…’

Возвратясь лтомъ на каникулы домой, Добролюбовъ началъ понемногу оправляться отъ своего отчаянія въ кругу своихъ родныхъ.

‘Посл обдни, пишетъ онъ своему товарищу, Щеглову, сходилъ я на кладбище. Тутъ я не плакалъ, а только думалъ, тутъ я даже успокоился немного. Теперь я грущу очень немного. Отецъ все еще иногда плачетъ. Маленькую нашу взяла къ себ года на два, на три одна знакомая намъ помщица. Папенька безъ труда согласился на это. Положеніе нашего семейства вблизи гораздо лучше, нежели представляется издали…’

Но извстно, что одна бда всегда ведетъ за собою другую, и юношу, едва успвшаго утшиться отъ одного горя, внезапно постигъ новый страшный ударъ: 6 августа умеръ внезапно отъ холеры его отецъ, оставивъ все свое семейство на рукахъ своего 18-ти лтняго сына. Это событіе повергло юношу уже не въ отчаяніе, а просто въ какое-то оцпенніе. Въ первыя минуты онъ до того растерялся, что былъ готовъ бросить институтъ и опредлиться на службу узднымъ учителемъ, и лишь возможность пристроить дтей по рукамъ различныхъ родственниковъ и достаточныхъ знакомыхъ и то соображеніе, что въ Петербург частными уроками онъ будетъ въ состояніи заработать боле, чмъ въ должности узднаго учителя, отклонили его отъ этого, поистин гибельнаго шага. Вотъ что пишетъ онъ Д. . Щеглову подъ первымъ впечатлніемъ новаго несчастія 9 авг. 1854 г.

‘Тяжело мн, мой другъ Дм. ед., но кажется, что я долженъ проститься съ институтомъ. Судьба жестоко испытываетъ меня и ожесточаетъ противъ всего, лишая того, что мн было особенно дорого въ мір. 6 авг. мой отецъ умеръ отъ холеры. Семеро маленькихъ дтей остались на моихъ рукахъ, запутанныя дла по дому — тоже. А между тмъ я еще тоже считаюсь малолтнимъ и подверженъ опек. Ты теперь понимаешь, въ какія отношенія вступилъ я теперь къ своему семейству. Ты читалъ не повсть, а трагедію…

‘Я надюсь на твое расположеніе даже и въ такомъ случа, если я не возвращусь больше въ институтъ. Но, можетъ быть, я найду средства устроить моихъ сестеръ и братьевъ гораздо лучше, нежели какъ могъ-бы сдлать, если бы остался въ Нижнемъ узднымъ учителемъ. Папеньку вс въ город такъ любили, что принимаютъ теперь въ насъ живйшее участіе. Вчера на похоронахъ я былъ страшно золъ. Не выронилъ ни одной слезы, но разругалъ дьяконовъ, которые хохотали, неся гробъ моего отца, разругалъ моего бывшаго профессора, который сказалъ пренелпую рчь, увряя въ ней, что Богъ знаетъ, что длаетъ, что онъ любитъ сиротъ и проч. Пиши мн что-нибудь… Я страшно разстроенъ и чувствую, что ничего хорошаго не могу сдлать, и между тмъ знаю, что все долженъ длать я, за всхъ сестеръ и братьевъ. Къ счастью еще, я деревянный, иначе я-бы непремнно разбился…’

Но хотя дти были пристроены, оставшійся посл родителей домъ отданъ въ наемъ, а Добролюбовъ, по возвращеніи въ Петербургъ, какъ волъ запрягся въ добываніе скудныхъ средствъ грошовыми урочками, тмъ не мене расположеніе духа его оставалось мрачнымъ и вс письма его къ роднымъ, относящіяся къ этому времени, носятъ одинъ и тотъ-же характеръ унынія и ожесточенія. Хотя въ своемъ письм къ старшей сестр Ниночк, 14 сент. 1854 г., онъ утшаетъ ее, говоря, что ‘теперь забота любящаго брата доставить вамъ средства, какія возможно, и будь уврена, я это сдлаю: если не нын, то черезъ два, три года… но вы вс найдете во мн помощника въ жизни’, но совсмъ въ другомъ тон пишетъ онъ 4 ноября къ брату Михаилу Ивановичу:

‘Ты пробуешь уврить меня, пишетъ онъ, что матеріальное состояніе нашего семейства очень хорошо, что мы не должны называться бдными и проч. Можетъ быть, говоря это, ты имлъ намреніе утшить меня,— благодарю, но прошу впередъ не представлять мн такихъ утшеній, которыя, конечно, не могутъ имть своего дйствія, потому что я не двухлтній мальчикъ и хорошо понимаю всю тяжесть, всю горесть, всю безвыходность положенія нашихъ длъ въ матеріальномъ отношеніи. Если все останется въ настоящемъ положеніи, то черезъ три года мои сестры будутъ имть уже неотъемлемое (даже твоею хитрою логикою) право назваться нищими невстами или запереться въ монастырь послушницами..’

Когда-же тетушка Варвара Васильевна упрекнула его въ письм, что онъ рдко пишетъ ей, потому что сталъ гнушаться простыми, незнатными родственниками, Добролюбовъ въ письм своемъ къ ней, 29-го декабря, писалъ, между прочимъ:

‘Знатные люди!‘ Да поврите-ли, что только по необходимости веду я подобныя связи, и что никогда не склонно было сердце мое къ кружку, который выше меня? Дай могъ-ли я здсь держаться, при моемъ воспитаніи, при моемъ положеніи, при отсутствіи всякихъ средствъ… Да вотъ вамъ случай, я теперь гощу праздники у Галаховыхъ {У Сергя Павловича и Натальи Алексевны Галаховыхъ, людей богатыхъ и принадлежавшихъ къ петербургскому, свтскому обществу.}. Меня принимаютъ прекрасно, ласкаютъ и занимаются мною. Но вставая по утру, я поскоре стараюсь накинуть сюртукъ, чтобы человкъ не взялъ его чистить и не увидалъ, какъ онъ худъ и вытертъ, мой несчастный казенный сюртукъ. И сколько труда стоитъ мн прикрыть въ продолженіи дня разные недостатки этого сюртука… А новаго сшить… куда, я и думать не смю…’

Изнуренный трудами, безсонными ночами и вчною тревогою о своей сирой семь, Добролюбовъ слегъ весною 1855 года больнымъ въ институтскій лазаретъ. Онъ приписываетъ свою болзнь простуд, но очень возможно, что это были первыя предвстія чахотки, сведшей его въ преждевременную могилу. И къ довершенію всхъ бдъ во время болзни онъ получилъ извстіе о смерти маленькой своей сестренки Юленьки, которая была уже опредлена въ царскосельское училище и ей предстояло въ скоромъ время пріхать для этого въ Петербургъ.

‘Смерть Юленьки, пишетъ онъ 24 марта 1855 г. своей тетк Варвар Васильевн, такъ неожиданно случившаяся въ то самое время, когда она почти совсмъ уже была устроена, когда я уже радовался, надясь свидться хоть съ нею въ этомъ году, здсь, въ Петербург, эта смерть столь принесла мн горя, что я до сихъ поръ еще не могу опомниться… Какъ будто какое-то проклятіе тяготетъ надъ нашимъ родомъ, какъ будто такъ уже суждено, что изъ поколнія въ поколніе переходятъ и должны переходить въ немъ только одни непрерывныя бдствія!.. Тошно, горько, тяжко на свт… Зачмъ было рождаться на свтъ, чтобы такъ страдать съ ранней молодости, чтобы такъ провести лучшіе годы, которые даются для наслажденія и радости человку!..’

VI.

Но какъ ни тяжко было матеріальное положеніе Добролюбова и какъ ни много заботъ и тревогъ причинялъ ему вопросъ объ обезпеченіи братьевъ и сестеръ, молодость брала свое: юноша развивался вмст со своими сверстниками товарищами подъ вліяніемъ лекцій профессоровъ, чтенія журналовъ и ученыхъ занятій, въ которыя онъ былъ погруженъ днемъ и ночью. Мало-помалу все боле и боле живое участіе принималъ онъ въ литературномъ движеніи того времени, и это участіе привело его къ такому событію его жизни при переход его на третій курсъ, которое, доставивши ему начало литературной извстности, вмст съ тмъ причинило не мало непріятностей и едва не испортило его длъ. Вотъ что пишетъ онъ объ этомъ событіи въ письм къ Михаилу Ивановичу, 20-го іюня 1855 г.:

‘Ты знаешь, что я писалъ прежде стихи. Знаешь также, что я приверженецъ новой литературной школы и что подлости старичковъ, подвизающихся въ ‘Сверной Пчел’, раздражали меня, какъ нельзя боле. Въ начал ныншняго года (т. е. академическаго) представился мн случай отомстить одному изъ нихъ, Гречу. Я написалъ пасквиль на случай его юбилея и стихи разошлись по городу весьма быстро. Ихъ читали на литературныхъ вечерахъ, ихъ хвалили профессора наши, не зная еще автора… Между тмъ нкоторые изъ товарищей, знавшихъ дло, были столько неосторожны, что проболтались въ нсколькихъ домахъ, и скоро мое имя стало подъ рукой повторяться тми, которые читали и списывали эти стихи. Наконецъ, дошло до директора (института). Меня спросили и обыскали. Ее нашли того, чего искали, но захватили другія бумаги, тоже довольно смлаго содержанія… Много было возни и хлопотъ. Я могъ поплатиться за мое легкомысліе цлою карьерой, но къ счастью, имлъ довольно благоразумія, чтобы не запираться передъ директоромъ и, признавшись въ либеральности своего направленія, показалъ видъ чистосердечнаго раскаянія. Профессора заступились за меня, поведеніе мое было всегда весьма скромно, С. П. Галаховъ просилъ за меня директора (не зная, впрочемъ, что я писалъ стихи),— и заблужденія юности были оставлены безъ дальнйшихъ послдствій… Я отлично сдалъ вс экзамены, и директоръ самъ поздравилъ меня съ переходомъ въ третій курсъ, куда по числу балловъ я долженъ перейти вторымъ, но, можетъ быть, еще меня понизятъ немножко. Тетенька пусть не знаетъ этого, или ты можешь сказать имъ что нибудь полегче, чтобы он не стали тревожиться и плакать Богъ знаетъ изъ-за чего. Бды большой еще нтъ въ моихъ длахъ. Пушкинъ и Лермонтовъ писали пасквили, Искандеръ до сихъ поръ пишетъ на Россію дкія статьи, Даль выгнанъ былъ изъ корпуса за ‘написавіе пасквилей’. А я, славу Богу, отдлался еще довольно легко, и теперь подобное обстоятельство со мною не повторится’.

Но Добролюбову пришлось по поводу своихъ стиховъ еще испытать нсколько тревогъ. Такъ, въ письм все къ тому же Михаилу Ивановичу 30-го іюня онъ пишетъ:

‘Я, братъ, тоже жду себ большихъ и большихъ непріятностей. Въ извстныхъ теб стихахъ затронутъ былъ кн. Вяземскій и названъ продажнымъ поэтомъ. Теперь вдругъ ни съ того, ни съ сего онъ сдланъ товарищемъ нашего министра. Мое имя извстно, не мудрено, что обиженные мною пріятели его подожгутъ, и въ институт меня не будетъ. Начальники, изъ желанія угодить товарищу министра, начнутъ снова меня преслдовать и даже защищать меня всякій побоится. Каюсь теперь въ неосторожности, да утшаюсь хоть тмъ, что это, по крайней мр, не дло, а слово, и довольно не глупое и имвшее своего рода успхъ, такъ что все-таки много есть людей, которые въ душ всегда будутъ за меня…’

Но опасенія Добролюбова были напрасны. Кн. Вяземскій или не зналъ, что авторъ стихотворенія на юбилей Греча — студентъ педагогическаго института Добролюбовъ, или великодушно простилъ ему оскорбленіе, и вмсто того, чтобы имть преслдователя въ новомъ товарищ министра, Добролюбовъ нашелъ въ немъ защитника.

Судя по письму Добролюбова къ товарищу его А. П. Златовратскому 9 іюня 1857 г. можно судить, что, вообще, годъ пребыванія Добролюбова на третьемъ курс института былъ для него самый бурный по разнымъ неоріятнымъ столкновеніямъ съ начальствомъ. Въ институт въ это время были постоянныя недоразумнія между студентами и директоромъ Ив. Ив. Давыдовымъ, студенты длились на дв партіи: партію приверженцевъ Давыдова, заискивавшихъ его милости, и партію оппозиціонную. Добролюбовъ принадлежалъ къ послдней, принималъ горячее участіе во всхъ дрязгахъ, но вскор убдился въ ихъ тщет и въ то же время разочаровался во многихъ товарищахъ.

‘Скажу только, пишетъ онъ въ вышеупомянутомъ письм, что человку, у котораго есть интересы и цли повыше институтскихъ отмтокъ и благосклонностей, странно и смшно было-бы принимать серьезно вс эти пустяки, которые волновали нашихъ товарищей въ послдній годъ… Я жилъ душою въ институт, я работалъ сколько было силъ моихъ, подвергаясь опасностямъ и непріятностямъ (теб хорошо извстнымъ),— пока у меня было дло полезное и благородное и пока я не утратилъ вры въ тхъ, для которыхъ между прочимъ работалъ. Цли своей я достигъ хоть отчасти, а преслдовать ее до конца почелъ излишнимъ и безплоднымъ, увидавши, съ кмъ имю дло. Все, что было мною совершено противъ начальства въ послднее время, было уже не плодомъ святого убжденія, а дломъ старой привычки, поднимавшейся при удобномъ случа… Если бы я далъ себ трудъ подумать, я бы никогда не сталъ терять даже получаса времени (котораго стоило мн это дло) для людей, которые стоютъ моего полнаго равнодушія, если не боле’.

Но рядомъ съ такимъ разочарованіемъ въ товарищахъ и пренебрежительнымъ на нихъ взглядомъ Добролюбовъ ставитъ на видъ свою терпимость, позволявшую ему относиться съ одинаковою привтливостью къ людямъ, которые въ глазахъ его друзей не стоили такого обращенія.

‘Нтъ, Златовратскій, оправдывается онъ въ этой своей черт: если ты въ чемъ меня могъ упрекнуть, то разв въ нечистоплотности, какъ выражается мой двоюродный братъ. Мн ничего не значитъ ссть на запыленную скамейку въ городскомъ саду — если я усталъ,— также какъ ничего не стоитъ заговорить съ А или Б, я не замчу, что надну нечищенные сапоги также, какъ не замчу, что похристосовался съ В. На меня не производитъ непріятнаго впечатлнія паутина, которою весь я окутаюсь, собирая малину въ саду, также какъ не пугаетъ меня пошлость г., когда я наблюдаю его наивную натуру… Я съ удовольствіемъ могу расцловать руку Д.,— двушк (всми презираемой), которая мн нравится, также какъ съ удовольствіемъ могу выслушать остроту Е или умную выходку Ж. Вотъ мое несчастіе, котораго никто, кром меня, не видитъ, а я и вижу, да не стараюсь отъ него избавиться, а напротивъ благословляю судьбу за него: во мн мало исключительности, у меня не достаетъ духу дятельной оцнки человка, и я, умя презирать мерзости, не гнушаюсь добромъ, а если его нтъ, то я не нахожу особеннаго удовольствія охотиться за зломъ, а просто оставляю его безъ вниманія и ищу добра въ другомъ мст’.

Эта терпимость, это прощеніе зла ради нсколькихъ крупицъ добра, замчаемыхъ въ человк, конечно, вполн гармонировали съ кроткой и нжной душою Добролюбова, жаждавшаго любви и умвшаго страстно и крпко привязываться къ людямъ. Здсь мы видимъ уже зародышъ тхъ гуманныхъ, чисто христіанскихъ взглядовъ, проводимыхъ Добролюбовымъ въ его статьяхъ, взглядовъ, основанныхъ на извстномъ евангельскомъ изреченіи — ‘не вдятъ бо, что творятъ’ и обусловливающихъ существующее на земл зло не злою волею, а ненормальными отношеніями, завщанными вками варварства и невжества.

VI.

Въ то же время не до студенческихъ исторій было Добролюбову уже потому, что на первомъ план въ жизни продолжали стоять у него заботы о семь, такъ какъ онъ продолжалъ смотрть на себя, какъ на единственнаго кормильца своихъ братьевъ и сестеръ. Какъ сильно наполняла его душу любовь къ роднымъ, мы можемъ судить изъ того, что несмотря на то, что по окончаніи курса въ институт онъ усплъ уже получить литературную извстность и приглашеніе Некрасова быть постояннымъ сотрудникомъ ‘Современника’, онъ колебался, принять-ли ему это приглашеніе. Любовь къ родин, желаніе жить вблизи отъ родныхъ и воспитывать братьевъ и сестеръ подъ личнымъ наблюденіемъ — тянули его въ Нижній Новгородъ на мсто учителя гимназіи, и вотъ въ то время, какъ какой-нибудь посредственный беллетристъ, съ головою, закружившеюся посл перваго успха, готовъ бываетъ отважно ринуться на литературное поприще, оставивъ въ полномъ пренебреженіи почти на голодную смерть какую-нибудь старушку матушку, утшая себя тмъ, что большому кораблю большое и плаванье,— Добролюбова, которому предстояло въ скоромъ времени встать во глав русской литературы, приходилось друзьямъ и знакомымъ уговаривать остаться въ Петербург и посвятить себя литератур, и если онъ согласился на эти совты, то благодаря лишь тому, что литературныя занятія общали ему лучшій заработокъ.

‘Я совершенно раздумалъ служить въ Нижнемъ, пишетъ онъ Михаилу Ивановичу 3 апрля 1857 г.: вс мн совтуютъ остаться въ Петербург и я самъ вижу, что здсь могу бытъ несравненно полезне для моихъ сестеръ и братьевъ. У меня здсь теперь знакомствъ множество, профессора меня знаютъ, какъ человка отлично умнаго, и этимъ, конечно, нужно пользоваться, пока они не успютъ забыть меня, я пишу и перевожу, и довольно близокъ къ нкоторымъ литературнымъ кругамъ, слдовательно, здсь для меня готовы хотъ сейчасъ-же вс средства къ жизни,— не уроки, такъ служба, не служба, такъ литература. Особенно литература — почетный, полезный и выгодный родъ занятій. Мн даже какъ-то странно иногда подумать, что съ небольшимъ усиліемъ я въ день могу выработать мсячное твое жалованье. Суди самъ, долженъ-ли я отказываться отъ этого для того, чтобы удовлетворитъ нжной прихоти сердца?..’

Однимъ словомъ выходило у Добролюбова такъ, что нжная прихоть сердца его заключалась въ влеченіи не къ литератур, а къ жизни съ родными въ Нижнемъ-Новгород и оставался Добролюбовъ въ Петербург лишь скрпя сердце, повинуясь чувству долга.

Здсь мы подходимъ къ черт характера Добролюбова, весьма существенной и крайне симпатичной, обличающей, по нашему мннію, истинное величіе души, свойственное лишь немногимъ избранникамъ судьбы: именно полное отсутствіе всякой кичливости умомъ, знаніемъ и положеніемъ въ обществ, всякаго самодовольства и рисовки. Въ то же время въ скромности этой не было и слда чего-либо напускного, дланнаго. Это отнюдь не было лицемрное смиреніе паче гордости. Стоя во глав литературы, Добролюбовъ непритворно и совершенно наивно продолжалъ смотрть на себя, какъ на бднаго семинариста, учившагося кое-какъ и кое-чему на мдныя деньги и прокармливавшаго мелкими журнальными статейками цлую ораву ребятишекъ, и въ то же время съ искреннимъ сокрушеніемъ высказывалъ то ‘святое недовольство’, которое свойственно лишь великимъ людямъ и которымъ была преисполнена душа его.

‘Мн горько признаться вамъ, пишетъ онъ изъ Старой Руссы 8-го іюня 1858 г. своей пріятельниц Л. Н. Пещуровой: что я чувствую постоянное недовольство самимъ собою и стыдъ своего безсилія и малодушія. Во мн есть убжденіе (очень вроятно, что и несправедливое) въ томъ, что я по натур своей не долженъ принадлежать къ числу людей дюжинныхъ и не могу пройти въ своей жизни незамченнымъ, не оставивъ никакого слда по себ. Но вмст съ тмъ я чувствую совершенное отсутствіе въ себ тхъ нравственныхъ силъ, которыя необходимы для поддержки умственнаго превосходства. Кром того, я лишенъ и матеріальныхъ средствъ для пріобртенія знаній и развитія своихъ идей въ томъ вид, какъ я бы желалъ и какъ нужно было-бы. Тоска и негодованіе охватываютъ меня, когда я вспоминаю о своемъ воспитаніи и провожу въ ум то, надъ чмъ до сихъ поръ я бился. Лтъ съ шести или семи я постоянно сидлъ за книгами и рисунками. Я не зналъ дтскихъ игръ, не длалъ ни малйшей гимнастики, отвыкъ отъ людского общества, пріобрлъ неловкость и застнчивость, испортилъ глаза, одеревенилъ свои члены… Если-бы я захотлъ теперь сдлаться человкомъ свтскимъ, то не могъ-бы уже по самому устройству моего организма, которое пріобрлъ я искусственно. А между тмъ — и въ дл науки и искусства я не пріобрлъ ровно ничего. Лтъ пять рисовалъ я разныхъ солдатиковъ, а теперь не могу вывести ни собачки, ни домика, ни лошадки. Читалъ я пропасть книгъ, но что читалъ — если-бы вы знали!.. Недавно перебиралъ я свои старинныя тетрадки, и нашелъ, что въ 18—14 лтъ я не имлъ ни малйшаго понятія о вещахъ, которыя хорошо извстны моимъ теперешнимъ десятилтнимъ ученикамъ и даже ученицамъ. Чего-же вы хотите? Пятнадцати лтъ я началъ учиться по-нмецки, и до сихъ поръ еще не безъ труда читаю ученыя нмецкія книги,— а повсти ихъ и теперь не умю читать. По французски сталъ я учиться на восемнадцатомъ году, и если теперь читаю на этомъ язык, то именно благодаря вамъ. Англійскаго до сихъ поръ не знаю. Сколькихъ-же сокровищъ знанія лишенъ я былъ, до двадцати лтъ умя читать только русскія книги! Да и изъ русскихъ книгъ я читалъ не то, что было нужно, и до послдняго времени остался какимъ-то недоумкой… Мн тяжело и грустно бываетъ, когда мои теперешніе знакомые и пріятели начинаютъ иногда говорить со мною, какъ о вещахъ извстныхъ всмъ, о такихъ предметахъ науки и искусства, о которыхъ я не имю понятія. Я тогда терзаюсь и сержусь, и хочу все время посвятить ученію… Но это легко сказать. Пора ученья прошла. Теперь мн нужно работать для того, чтобы было чмъ жить. А работа моя, къ несчастію, такая, что учить другихъ надобно. Я самъ удивляюсь, какъ меня хватаетъ на это, и этимъ я измряю силу моихъ природныхъ способностей. Иногда мн приходится встрчать людей тупыхъ и безполезныхъ, но громадными средствами обладающихъ для образованія и развитія себя. Тогда я думаю: если-бы я такъ былъ воспитанъ, если-бы я столько зналъ и имлъ средствъ — какой замчательный человкъ изъ меня бы вышелъ! Но за неимніемъ этого, я работаю, пишу кое-какъ, и какъ же вы хотите, чтобы мое писаніе составляло для меня утшеніе и гордость? Я вижу самъ, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ, и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ… Чтобы удовлетворить вашему желанію, скажу вамъ, что мною писана вся критика и библіографія въ ‘Современник’ ныншняго года. Не правда-ли, что вы никогда не разрзали ни одной страницы изъ этого отдла журнала? И не правъ-ли я былъ, говоря, что статей моихъ вы, какъ и большая часть читателей, никогда не могли не только прочитать, но даже и замтить?’.

Это сокрушеніе о своей якобы ничтожности и несостоятельности Добролюбовъ простиралъ не на одного себя, а и на все свое поколніе, и въ этомъ отношеніи въ свою очередь онъ не иметъ ничего общаго съ современными ему Базаровыми, гордо будто-бы задиравшими голову кверху въ сознаніи своего превосходства предъ ‘отцами’.

VII.

Въ заключеніе считаемъ не лишнимъ для боле полной характеристики Добролюбова обратить вниманіе на нсколько писемъ его, знакомящихъ насъ съ самою интимною жизнью его сердца, — именно съ отношеніями его къ женщинамъ и къ вопросу любви. И здсь, опять-таки, мы не видимъ ничего общаго между Добролюбовымъ и Базаровымъ съ пресловутымъ цинизмомъ послдняго, который, даже и полюбивъ Одинцову, какъ извстно, смотрлъ на нее прежде всего, какъ на апетитную бабенку. Нжное, привязчивое сердце Добролюбова боле всего цнило въ любви ея духовную, поэтическую сторону и жаждало идеальной любви въ самомъ высшемъ смысл этого слова.

‘Если бы у меня была женщина, пишетъ онъ своему пріятелю И. И. Бирдюгову: съ которой я могъ бы длить свои чувства и мысли до такой степени, чтобы она читала даже вмст со мною мои (или положимъ, все равно — твои) произведенія, я былъ бы счастливъ, и ничего не хотлъ бы боле. Любовь къ такой женщин и ея сочувствіе — вотъ мое единственное желаніе теперь. Въ немъ сосредоточиваются вс мои внутреннія силы, вся жизнь моя и сознаніе полной безплодности и вчной неосуществимости этого желанія гнететъ, мучаетъ меня, наполняетъ тоской, злостью, завистью, всмъ, что есть безобразнаго и тягостнаго въ человческой натур’.

Съ такими высокими требованіями отъ любви Добролюбовъ идеализировалъ даже и мимолетныя страсти, на которыя у насъ принято смотрть съ преступнымъ легкомысліемъ. Такъ, лтомъ 1858 г. во время своей поздки въ Старую Руссу, Добролюбовъ сблизился съ двушкой, по словамъ его біографа, доброй и честной, но совершенно необразованной, не умвшей даже и держать себя хоть бы такъ, какъ умли держать себя горничныя, жившія въ услуженіи у семействъ не то что свтскаго, а хоть бы чиновничьяго круга. Посл перваго увлеченія Добролюбовъ вскор отрезвлъ и понялъ, что никогда не любилъ этой двушки, а просто увлеченъ былъ сожалніемъ, которое принялъ за любовь.

‘Я и теперь жалю ее, пишетъ онъ въ томъ же письм къ Бирдюгову, мое сердце болитъ о ней, но я уже умю назвать свое чувство настоящимъ именемъ. Любви къ ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, надъ которой сознаешь свое превосходство во всхъ отношеніяхъ. Любовь потому то и возвышаетъ человка, что предметъ любви непремнно возвышается въ глазахъ его надъ нимъ самимъ и надъ всмъ остальнымъ міромъ.

Ни одна не станетъ въ спор

Красота съ тобой…

говоритъ Байронъ въ перевод Огарева къ своей bien-aime’e,— и я убжденъ, что кто не чувствуетъ того-же самаго относительно своей милой, тотъ не любитъ въ самомъ дл, а обманываетъ себя, увлекаясь чувственностью или бездліемъ… Между тмъ къ В. я никогда этого не чувствовалъ… Какая-же это любовь?’

Придя къ такому сознанію, Добролюбовъ ршился немедленно же прекратить свою связь съ двушкой, но, судя по тому-же письму, не легко ему это было:

‘Если бы ты видлъ, пишетъ онъ, какъ горько, какъ безумно плакалъ я, объявляя В. мое ршеніе о прекращеніи нашихъ отношеній… О чемъ были эти слезы? Всего скоре это былъ плачъ о томъ, что такъ долго не умлъ я понять своей души и въ своей ничтожности довольствовался такимъ мизернымъ чувствованьицемъ, принимая его даже за святое чувство любви… Несчастная, юродивая у меня натуришка…’

Но и честно прервавши связь съ двушкою, Добролюбовъ не бросилъ ее безъ всякаго призрнія и участія, какъ это обыкновенно длается у насъ зачастую, онъ до самой смерти заботился о ея безбдномъ существованіи, высылая ей деньги, тревожась, когда до его слуха доходила всть о ея болзни, равно и посл его смерти друзья его, чтя его память, не оставили ее безъ участія, до тхъ поръ, пока выучившись какому-то ремеслу, она не получила возможности встать совсмъ на ноги.

Нужно замтить, что вообще вс сообщенія Добролюбова о своихъ любовныхъ приключеніяхъ (которыя, т. е. сообщенія, онъ длалъ постоянно Бирдюгову, избравъ почему-то его одного въ повренные своихъ сердечныхъ длъ), носятъ крайне минорный тонъ. Застнчивый, неловкій, неуклюжій семинаристъ, какимъ оставался Добролюбовъ до самой своей смерти, не имлъ успха среди женскаго пола и это его глубоко огорчало. Такъ, въ письм къ Бирдюгову 18 января 1859 года онъ жалуется:

‘По крайней мр, обо мн до сихъ поръ женское мнніе таково, что можетъ сокрушить самую смлую самоувренность. Недавно Панаевъ возилъ меня въ маскарадъ и пробовалъ навязать меня интриговавшимъ его маскамъ, попытки были неудачны. Я бродилъ ‘сумраченъ, тихъ, одинокъ’ и т. д. Встртился одинъ офицеръ, котораго видлъ я у Л—скаго. Этотъ, сострадая моей участи, тоже хотлъ напустить на меня одну знакомую ему маску, но получилъ въ отвтъ, что ‘къ этакому уроду она даже подойти не въ состояніи’. Могу прибавить и еще случай: Л—ская хочетъ женить меня на своей сестр, а та не хочетъ выходить за меня, наконецъ, говоритъ, что хочетъ, потому что мн очень удобно будетъ рожки приставлять. Все это и самая женитьба, разумется, длается и говорится на смхъ, но ты видишь, что и самыя шутки принимаютъ всегда оборотъ, не весьма лестный для моего самолюбія’.

Къ этой двушк, которую въ письмахъ къ Бирдюгову Добролюбовъ называетъ А. С., онъ чувствовалъ себя неравнодушнымъ, она, повидимому, кокетничала съ нимъ и кружила ему голову. Такъ въ письм къ Бирдюгову 22 апрля 1859 г. онъ пишетъ:

‘Недавно мн показалось, что въ обращеніи А. С. со мною есть какая-то нжность, какъ будто начало возникающей любви. Это было для меня такъ ново и пріятно, что я не могъ не обратить своего вниманія на чувство, возбужденное во мн этимъ случаемъ. Строгій анализъ показалъ мн, что чувство это — не любовь, а просто пріятное щекотаніе самолюбія Она меня еще и теперь очень интересуетъ, даже гораздо больше, чмъ прежде, но судя потому, что именно пробуждается во мн при ея внимательности,— я убждаюсь, что весь интересъ пропадетъ, какъ только я узнаю, что она меня полюбила. Теперь я только догадываюсь, что могу заставить ее полюбить себя, но все еще сомнваюсь, и потому продолжаю съ ней обращаться такъ, чтобы добиться пріятной несомннности. Состояніе это, когда надежда перевшиваетъ сомнніе, довольно пріятно, и еслибы она была столько умна, что весь вкъ могла-бы держать меня въ такомъ состояніи, я-бы завтра-же на ней женился. Но я знаю, что такихъ умныхъ женщинъ нтъ на свт, знаю, что очевидность скоро должна заступить мсто сомннія и надежды, а потому развязка моего любезничанья очень близка. Я даже, по всей вроятности, не стану и ждать того, чтобы она, дйствительно, меня полюбила,— съ меня довольно будетъ убжденія, что она совершенно готова на это!!. ‘А если она въ самомъ дл полюбитъ и будетъ страдать?.. Не лучше ли бросить эти игрушки огнемъ?’ Вздоръ,— мы съ ней оба не таковскіе… Любовь, не получая себ пищи, пройдетъ у нея въ полтора дня… А если и нтъ, такъ что за бда?

Пускай ее поплачетъ!

Ей ничего не значитъ…

Но разумется, тутъ-то я показываюсь свиньею. Я себя и не оправдываю…’

Можно представить себ разочарованіе Добролюбова въ тщет всхъ подобныхъ размышленій, когда онъ окончательно убдился, что А. С. ни на одну минуту не была расположена полюбить его.

Но самымъ интереснымъ, характернымъ, обрисовывающимъ Добролюбова съ головы до ногъ, является мимолетный романъ, происшедшій съ нимъ на масляниц 1860 года и разсказанный имъ въ письм къ Бирдюгову 25 февраля 1860 года. Добролюбовъ былъ позванъ къ одному знакомому на праздникъ совершеннолтія его дочери.

‘Это было въ субботу, 6-го февраля, пишетъ онъ. Пріхало народу очень много, танцовали паръ 20, играли столахъ на 5. И между танцующими открылъ я одну двушку, отъ которой не могъ оторвать глазъ: такъ была хороша она. Прежде всего поразилъ меня контрастъ черныхъ глазъ и бровей ея съ свтлорусыми волосами, потомъ розовая нжность ея кожи, правильное до послдней степени, симметрическое расположеніе всхъ чертъ, ротикъ съ улыбкой счастія и доброты, и такое умное, живое и въ то же время ласкающее выраженіе всей физіономіи, особенно глазъ… Ахъ, какія это глаза, если бы ты видлъ! Они не жгутъ и не горятъ, а какъ-то свтятся и грютъ тебя… Я впивался въ нее и почелъ-бы себя счастливымъ, если бы на меня упалъ одинъ взглядъ этихъ глазъ. Но она танцовала, а я былъ въ толп смотрящихъ изъ дверей. А какъ она танцовала! Сколько прелести и граціи было въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ поворот головы, въ каждой улыбк, которою она размнивалась со своимъ кавалеромъ! Нтъ, никакой Грезъ никогда бы не могъ создать такой головки! А тутъ она была предо мною — живая, порхающая, говорящая съ другими! А я не смлъ даже подойти къ ней близко… Въ первый разъ я отъ глубины души проклялъ свою неуклюжесть и свое неумнье танцовать. Но проклятіями взять было нечего. Я ршился дйствовать иначе. Я спросилъ, кто она? мн назвали фамилію, спросилъ: съ кмъ она пріхала? Съ отцомъ. Я удовольствовался и прошелъ въ другую комнату. Тамъ спросилъ я, чтобы мн показали г-на такого-то (т. е. отца ея). Мн указали и я началъ около него вертться. Подслушалъ я, что онъ не усплъ составить себ партіи и ищетъ партнеровъ, тотчасъ-же побжалъ я къ хозяину и попросилъ, чтобы онъ устроилъ партію въ ералашъ, такой-то съ такимъ-то сейчасъ изъявили желаніе играть, я — тоже хочу, остается найти четвертаго. Хозяинъ, ничего не подозрвая, сладилъ партію, и я сталъ играть съ почтеннымъ отцомъ, которому тутъ-же былъ и представленъ. Надо теб сказать, что онъ генералъ со звздой, и несмотря на то я ему куртизанилъ въ картахъ и вообще ужасно егозилъ передъ нимъ. Пойми, какъ я врзался-то! Разумется, вся эта исторія кончилась тмъ, что мы познакомились. Я выспросилъ его адресъ, и на другой день явился къ нему съ визитомъ и получилъ приглашеніе бывать по середамъ. Настаетъ середа, ду. И нужно-же такъ случиться, что у него какой-то комитетъ пришелся тутъ, его дома нтъ, жен его я не представленъ, общество все незнакомое. Попросилъ одного случившагося знакомаго представить меня хозяйк, но и посл этого остался одинокъ. Только и нашелъ отрады, что въ разговор съ однимъ молодымъ путейскимъ офицерикомъ, который пренаивно спрашивалъ меня: живъ-ли Кольцовъ, а впрочемъ находилъ, что Бенедиктовъ плохъ и пр. Наконецъ, явился хозяинъ, и меня посадили за карты. Я пасовалъ каждую игру, и мн, дйствительно, ничего не шло (играли въ табельку), да я и не о томъ думалъ. Наконецъ, уставши до нельзя, я посадилъ вмсто себя другого, а самъ вышелъ въ ту комнату, гд были дамы. Тамъ оказался и офицерикъ. Вс смялись, разсказывали что-то и между прочимъ играли въ дурачки, страшно плутуя и оставляя каждый разъ какую-то старушку, которая тоже плутовала, да не совсмъ искусно. Я попросилъ позволенія присоединиться къ игр, въ которой и она участвовала. Ссть мн пришлось возл нея, такъ что ей приходилось ходить ко мн. Въ первую-же игру она пошла мн тремя картами, когда у меня было только дв на рукахъ. Я показалъ ей ихъ, а она кивнула головой на сложенныя ею карты и сказала выразительно: кройте. Я посмотрлъ, въ ход оказалось четыре карты, а не три. Я тогда нечаянно уронилъ одну изъ нихъ на полъ, потомъ поднялъ и взялъ къ себ на руки, а затмъ раскрылъ вс карты, и мы оба вышли. Подобныя продлки повторялись каждую игру, и веселью конца не было. Въ промежуткахъ шли разсказы, анекдоты и всяческое посильное остроуміе. Она была на этотъ разъ небрежно одта и причесана и производила мене эффекта, но я за то убдился, что она, дйствительно, умна и иметъ живое сердце. Съ какими мечтами халъ я оттуда, съ какимъ нетерпніемъ ждалъ слдующей среды. И не выдержалъ: середи недли нашелъ дло къ ея отцу и захалъ въ 12 часовъ, разсчитывая застать всхъ за завтракомъ. Но остался въ дуракахъ: ея не видалъ, а отца встртилъ уже почти на порог: онъ собирался уходить изъ дому. Наконецъ, являюсь сегодня въ половин 10-го здороваюсь, смотрю: одни играютъ въ карты, и сама хозяйка то же, другіе разсуждаютъ о томъ, можно-ли назвать счастливымъ въ производств такого-то подполковника и проводятъ параллель съ его товарищами, дамы все разсуждаютъ о сгорвшихъ на масляниц двухъ двушкахъ. Я осмотрлся и не нашелъ около себя дружелюбнаго лица, съ которымъ-бы могъ заговорить, кром опять того-же офицерика. Въ прошедшую среду мы съ нимъ немножко сошлись, такъ что я началъ разговоръ такимъ образомъ: ‘Хорошо мое положеніе въ этомъ дол, никого не знаю, никому не представленъ, и заговорить ни съ кмъ не могу’. Онъ посмотрлъ на меня, и тутъ только замтилъ я, что онъ чмъ-то особенно сіяетъ.— ‘А вы знаете мое положеніе въ этомъ дом?’ спросилъ онъ меня.— ‘Какое? Въ томъ-же род, какъ и мое?’ — ‘Нтъ, совсмъ въ другомъ’, отвчалъ онъ и ухмыльнулся: ‘Я сегодня объявленъ здсь женихомъ’.— ‘Какъ?’ закричалъ я.— ‘Да, я женюсь на дочери N.’. Не знаю, что со мной сдлалось при этомъ извстіи. Я судорожно сжалъ рукой горячій стаканъ чаю, бывшій у меня, прислонился къ двери, и боль обожженной руки отвлекла начинавшееся головокруженіе.— ‘Я очень доволенъ’, прибавилъ онъ, весело смотря мн въ глаза.— ‘Еще-бы’, отвчалъ я:— ‘да это такое счастье, больше котораго я ничего и не подумалъ-бы пожелать себ’. Онъ посмотрлъ на меня нсколько странно, я опомнился. ‘Ну, поздравляю васъ’, началъ я добродушнымъ тономъ:— ‘Она, кажется, очень умная и добрая, и притомъ…’ Словомъ, я пустился въ панегирикъ ей, который не былъ ему непріятенъ… Между прочимъ, я спросилъ, давно-ли онъ знакомъ съ нею, — три года, говоритъ. Я заглянулъ въ гостиную, гд она гуляла съ какой-то подругой. У нея на лиц такая радость, столько любви и счастья, посмотрлъ я на нихъ вмст: она такъ кокетливо оборачиваетъ къ нему головку, такъ томно кладетъ свою руку на его, такъ на него смотритъ, какъ будто говоритъ: возьми меня, возьми, я твоя… Посмотрлъ я на все это, потомъ посмотрлъ на часы: было четверть 11-го. Я пробылъ всего три четверти часа, ухать было еще нельзя. Я подошелъ къ играющимъ, глядлъ въ карты, но ничего не понималъ. Поставивъ, однако, два ремиза, хозяинъ обратился ко мн съ вопросомъ: ‘Ну, какъ же было не купить?’ — Я не вдругъ сообразилъ смыслъ вопроса, не вдругъ понялъ, что по требованію приличія долженъ я былъ сказать ‘да’ или ‘нтъ…’ Я промычалъ что-то, и вскор потомъ отошелъ. Присталъ я къ какому-то разговору, но въ голов у меня ходило что-то, точно я ухомъ прилегъ къ котлу паровоза: такъ и кипло, такъ и ходило все — шумъ и безтолковщина. Въ середин разговора я очнулся какъ-то, слышу хвалятъ какого-то профессора (должно быть) за то, что добросовстно за наукой слдитъ, я кивнулъ головой и помычалъ. Потомъ еще разъ очнулся: говорили ужъ что-то объ операторахъ, я улыбнулся въ знакъ согласія и посмотрлъ на часы. Было одиннадцать. Я взялъ шляпу и сталъ прощаться. Поклонившись всмъ, мн незнакомымъ, я подаю руку жениху.— ‘А вы знакомы?’ спросила мать, до того не говорившая со мной ни слова.— ‘Какъ же, maman, прошедшую среду познакомились, мы еще вс въ дурачки играли’, съ какою-то дтскою радостью и гордостью подхватила она. И при этомъ она такъ на него поглядла, что въ значеніи ея словъ нельзя было сомнваться. Они значили: не правда ли, что ты, мой милый, лучше всхъ здсь! Вотъ чужой человкъ, въ первый разъ явившійся,— какъ, несошедшись ни съ кмъ, тотчасъ же познакомился съ тобою. Мн показалось даже, что она улыбнулась ласкове при прощаньи, именно за то, что я сошелся съ ея милымъ. А отецъ, прощаясь со мной, наивно проговорилъ:— ‘А жаль, что вамъ партія не составилась сегодня’.— Я немножко дрогнулъ, и отвчалъ:— ‘Что длать!’ такимъ отчаянно грустнымъ тономъ, что меня вс окружающіе сочли, вроятно, чудовищнымъ экземпляромъ записного картежника. А я думалъ совсмъ о другой партіи…

Дорога отъ нихъ ко мн была длинная, ванька попался плохой, въ лицо мн хлесталъ мокрый снгъ. Въ груди у меня шевелились рыданья, я хотлъ всплакнуть отъ бездлья, но и то какъ-то не вышло. Дома принялся было за исправленіе одной рукописи, которую хотлъ теперь печатать, но почувствовалъ себя въ настроеніи къ дружескимъ изліяніямъ, и принялся за письмо къ теб…

‘И такъ отъ 6-го до 24-го февраля я предавался безумной, хотя и робкой надежд на то, что могу быть счастливъ. Сколько было тутъ плановъ, мечтаній, думъ и сомнній! Радостныхъ минутъ только не было, исключая впрочемъ той, когда я получилъ приглашеніе ея отца бывать у нихъ, и тхъ немногихъ минутъ, когда мы играли въ дурачки… И вотъ она аллегорія-то: какъ я ни плутовалъ, а все-таки въ дуракахъ остался. А она вотъ выходитъ! Чортъ знаетъ, что такое!

‘Я теб не росписываю своихъ чувствъ. Но объ ихъ сил ты можешь заключить по несвойственной мн смлости и стремительности дйствій, высказанныхъ мною въ этомъ случа. Суди же и о важности моего огорченія. Все, окружающее меня, все, что я знаю,— дрянь въ сравненіи съ нею, а я принужденъ съ этою дрянью возиться и любезничать, въ то время, какъ у меня сердце защемлено, въ мечтахъ все она, въ глазахъ все ея милый образъ и рядомъ тотъ женихъ… добрйшій, впрочемъ, малый, съ которымъ ей жить будетъ спокойно. Она же институтка и кипучей жизни страстей не вдаетъ, это видно по тому сіянію, которое разлито по ея нжному, доброму и умному лицу. Пусть она будетъ счастлива, и пусть никто не возмутитъ ея спокойствія, ея наслажденія жизнью… Я бы залъ и погубилъ ее… И по дломъ не достается мн владть такой красотою, такимъ богатствомъ!— Эхъ, прощай, Вася. Напиши мн что-нибудь. Твой Н. Д.

P. S. А вдь и офицерикъ-то плюгавенькій… Эхъ-ма!!!

Грустное и вмст съ тмъ невыразимо отрадное, свтлое впечатлніе производитъ Добролюбовъ въ этомъ эпизод своей жизни… Незапятненно-честный и двственно-чистый аскетъ-труженикъ, исполненный такихъ высокихъ и гордыхъ мечтаніи и такихъ благородныхъ порывовъ, какъ великъ былъ онъ въ самыхъ своихъ слабостяхъ, великъ въ своей непритворно-наивной скромности, незлобіи, застнчивости и полномъ неумніи обдлывать длишки и наслаждаться жизнью, обращая въ свою пользу людей и обстоятельства, вслдствіе чего онъ сгорлъ и увялъ, не пригртый женской лаской и унеся въ могилу цлый рой неосуществимыхъ -надеждъ и мечтаній! Но какъ-бы мы ни развнчивали его отъ того романтическаго ореола, въ который облекли его современники, величіе его вслдствіе этого не только не уменьшается, а, напротивъ того, еще боле возрастаетъ. Надюсь, что такое именно впечатлніе будутъ выносить читатели изъ всего вышеизложеннаго.

А. Скабичевскій.

‘Сверный Встникъ’, No 11, 1890

H. А. ДОБРОЛЮБОВЪ ВЪ СВОЕЙ ПЕРЕПИСК.

Читайте также: